ГЛАВА ПЯТАЯ
В середине августа Сталин был вызван в Москву для выяснения отношений, а еще через неделю подал заявление в Политбюро о своей отставке со всех военных постов. «Ввиду распространяющихся среди партийных кругов слухов обо мне, как о человеке, затормозившем дело передачи Первой Конной армии из состава Юго-Западного фронта в состав Запфронта, — писал он, — заявляю, что директива главкома о передаче Первой Конармии Запфронту была получена Реввоенсоветом Юго-Западного фронта 11-го или 12-го (не помню числа) августа, и Первая конная в тот же день была передана Зап-фронту».
1 сентября 1920 года Политбюро освободило Сталина от должности члена РВС Юго-Западного фронта, но оставило в Реввоенсовете республики. Более того, он наконец-то получил отпуск и впервые за многие годы мог по-настоящему отдохнуть.
На IX партийной конференции Ленин осудил поведение Сталина, но сделал это как-то не... по-ленински. Куда резче о деятельности Сталина отозвался Троцкий. Но Сталина это не смутило, и он как ни в чем не бывало заявил, что «некоторые места вчерашних речей тг. Ленина и Троцкого не соответствуют действительности». Не будет он оправдываться и на закрытом заседании X съезда партии, где свалит всю вину на... главного политического комиссара Западного фронта И. Смилгу, который «не сдержал своего обещания взять Варшаву» и таким образом обманул ЦК. Однако, как писал позже Троцкий, своей речью Сталин повредил только самому себе: «Съезд с угрюмым недоброжелательством слушал угрюмого оратора с желтоватым отливом глаз; ни один голос не поддержал его».
Тем временем «варшавская» эпопея подходила к своему логическому завершению: отступление Красной Армии продолжалось, и в октябре 1920 года был подписан Рижский договор, по которому Польша получала Западную Украину и Западную Белоруссию.
Окончание польской войны позволило советскому командованию бросить все силы на Врангеля. И, как говорили знающие люди, это была самая кровопролитная битва Гражданской войны. Не найдя бродов, Красная Армия пошла на состоявшую из нескольких линий окопов оборону белых на Перекопе в лоб. Волны атакующих разбивались о считавшиеся неприступными позиции, оставляя горы трупов. Но именно эти трупы и спасли их, став своеобразной защитой от огня.
12 ноября 1920 года Врангель и остатки его армии эвакуировались на союзнических и русских кораблях в Константинополь. И если не считать затянувшихся до 1922 года военных действий на Дальнем Востоке, Гражданская война закончилась. В связи с этим хотелось бы сказать вот о чем. В огромной литературе о Сталине он, в зависимости от симпатии или антипатии к нему авторов, представляется либо военным гением, либо совершенным дилетантом.
Все это, конечно, интересно, но... только для тех, кто слепо верит (или не верит) в полководческие таланты Сталина и продолжает в высшей степени инфантильные споры на эту тему. А ведь дело было совсем не в них, и для победы под тем же Царицыном они не имели ровным счетом никакого значения. И даже если бы Сталин обладал военным гением Наполеона и Суворова, вместе взятых, вряд ли бы советская власть смогла бы выйти из Гражданской войны победительницей без необходимых для этого исторических условий.
Да, большевики оказались совершенно не готовыми к управлению огромной и еще к тому же разрушенной страной. Не было ни опыта, ни знаний, ни специалистов. В том числе и в армии, которая оказалась после ее разложения теми же большевиками, Петросоветом и Керенским в совершенно разобранном состоянии. И тем не менее в войне победили именно они.
Причин тому было несколько. Но все же главной была полнейшая несостоятельность контрреволюционных сил, и в первую очередь экономическая. Каким бы слабым ни было созданное большевиками государство, тем не менее это было уже государство со своим центральным правительством, гражданскими учреждениями и местным самоуправлением. Приступили они и к созданию военной машины.
Ничего этого не было даже в помине у их противников, и как это ни печально для белых генералов, но им так и не удалось создать сколько-нибудь жизнеспособную государственность на занятых ими территориях. За исключением, возможно, Крыма, где командовал не только генерал, но и способный инженер барон Врангель. И вся проблема заключалась в том, кто сможет выдвинуть и обосновать ту самую стратегию, которая обеспечила бы поддержку городского населения и, что было намного важнее, мелкого крестьянства, которое составляло большинство населения.
Лидеры Белого движения так ничего и не смогли предложить тому самому крестьянству, за которое, по сути, и шла война. И, восстанавливая на занятых ими территориях власть бывших хозяев, они настраивали против себя крестьян. И таким образом мечтавшие вернуться к старому помещики и не желавшая платить за спасение общего дела буржуазия сами сделали то, чего не смогла сделать поначалу Красная Армия. И, конечно, большевики со своим Декретом о земле имели гораздо большее преимущество перед так и не сумевшими понять новые веяния белыми лидерами.
За какую Россию воевали все эти поручики Голицыны и корнеты Оболенские? За ту, в которой у них были имения в десятки тысяч десятин и в которой им не надо было думать о куске хлеба. Они даже не догадывались, что дело было даже не в пришедших хамах, а в том, что феодализм давно себя изжил и
Россия нуждалась в совсем других людях. А посему и мечтали не о том, как сделать крестьян зажиточными, а как снова загнать их в их ветхие жилища, а самим въехать на Красную площадь под малиновый перезвон кремлевских колоколов на белых конях. А между тем их время уже прошло, и вишневые сады были давно уже заложены...
Помимо всего прочего, большевики имели решающее влияние на центральные районы России, в то время как окраины, на которых действовали белые армии, были разобщены. И было скорее закономерным, нежели удивительным, то, что со временем эти самые окраины превращались для белых из плацдармов для наступления в погубившую их армии трясину.
Огромную роль сыграло и то, что уже очень скоро после начала Гражданской войны многие русские офицеры начинали прозревать. Что бы им ни говорили о большевиках, но именно эти большевики и сражались сейчас за Россию против англий и франций. И, к чести всех этих поручиков и штабс-капитанов, у них не было никакого желания торговать Родиной, и они, если и не переходили к красным, то просто уходили от белых. А это дорогого стоило...
Огромное значение играл и количественный фактор. Партизанские отряды, из которых в начале войны состояла Красная Армия, были не в силах противостоять отборным офицерским частям и прошедшим империалистическую войну казакам, но что значили те несколько сот тысяч пусть и умевших воевать людей по сравнению с огромной армией в 5 миллионов человек, во главе которой стояли бывшие царские генералы и офицеры?
Да, Деникину удалось по мере наступления его войск мобилизовать почти 300 тысяч крестьян, но, как признавали все военные специалисты, именно эти новобранцы и стали причиной его поражений. Крестьяне не только не умели воевать, но и при первой же возможности дезертировали.
Ну и, конечно, огромную роль в победе в Гражданской войне сыграло то, что во главе Красной Армии стояла закаленная партия Ленина, которой не было равных во всем мире, в то время как у белых не было даже намека на единство. Конечно, и у большевиков имелись разногласия, как это было на том же Южном фронте, но они не шли ни в какое сравнение с теми драмами, которые разыгрывались в стане белых.
Какой из всего этого следует вывод? Да только тот, что не имевшее экономической базы и разобщенное Белое движение было обречено изначально, и, по большому счету, вряд ли присутствие Сталина или даже Троцкого на каком-нибудь участке фронта могло решить исход войны. Что же касается полководческих талантов Сталина... Наверное, он мог дать ценный совет, но организовать по всем правилам военного искусства оборону или разработать план наступления целого фронта ему вряд ли было под силу. О чем в свое время говорил и Г.К. Жуков, который куда больше ценил в Сталине его способность схватывать сущность вопроса. Солдатами, как известно, не рождаются, ими становятся...
Но в то же время нельзя не отметить, что каждый раз Сталин оказывался там, где складывалась самая критическая ситуация. Как это было в том же Царицыне, на Южном фронте или в Петрограде. И вряд ли это можно назвать случайностью. Ленин успел хорошо изучить «чудесного грузина» и не мог не понимать, что равных ему по напору и умению добиться результата любой ценой нет. А в те сложные времена это было подчас ценнее любых знаний...
Уход Сталина из армии ни в коем случае не означал его понижения, ни тем более охлаждения к нему со стороны Ленина. Наоборот! Советская власть утвердилась почти во всех национальных районах России, надо было срочно разбираться со «всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами», и Ленин возлагал на Сталина большие надежды. «Нам нужно, — заявил он в ответ на требование Преображенского хоть как-то ограничить полномочия Сталина (который входил во всевозможные бюро и комиссии и был назначен народным комиссаром РКП), — чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы подойти и подробно рассказать, в чем дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина».
И это было правильно. В России проживало огромное количество наций, и рано или поздно необходимо было придать отношениям между ними законченную форму. И, конечно, Сталин, даже со всеми своими недостатками, был сейчас незаменим. По той простой причине, что ни Троцкий, ни Каменев, ни другие видные деятели партии никогда не интересовались национальным вопросом.
Никто из них не рвался в руководство рабочим контролем. Слишком уж нудно и... бессмысленно. Тем не менее получивший этот комиссариат Сталин вовсе не был согласен с Лениным, который видел в РКП прежде всего инструмент борьбы с бюрократизмом, и направлял работу своих сотрудников не на выискивание в управленческом аппарате преступников, а на «совершенствование» проверяемых ими учреждений. Хотя как можно было добиться второго без первого, совершенно непонятно. Ну а чем окончится его правление, хорошо известно, Ленин не только выразит свое недовольство его управлением, но и поставит РКП в качестве главного примера того, как не надо руководить.
Вполне возможно, что во многих ошибках Сталина был виноват его характер. Ему не хватало терпения, гибкости и умения подчинить свои личные амбиции интересам дела. Чуть что, и он тут же впадал в обиду, начинал искать виноватых и хандрил. Но куда страшнее было то, что он никогда ничего не прощал. Да и что можно ожидать от человека, который совершенно искренне заявил Каменеву: «Высшее наслаждение — выявить врага, приготовиться, порядком отомстить и затем спокойно спать!»
И все же упрекать Сталина за развал работы в РКП было бы в высшей степени бессмысленно. Да и как можно было контролировать работу учреждений, которые совершенно не умели работать? А если к этому прибавить ужасающую нехватку специалистов всех уровней и полную профнепригодность большинства сотрудников, то надо было удивляться не тому, что у них чего-то нет, а тому, что они вообще функционируют. И лучшим доказательством всей бессмысленности этой борьбы служит наше время, когда бюрократия и коррупция подмяли под себя государство и сами диктуют ему свои условия. Так что же можно было требовать от Сталина по тем глухим временам? Надо полагать, на этом бесславном фронте не справились бы и десять Сталиных. По той простой причине, что дело было не в отдельных недостатках, а в отсутствии той системы, которая сделала бы процветание этих недостатков невозможными.
Видел ли это сам Сталин? Да, конечно, видел, потому со временем и ввел наказания в виде лишения свободы за опоздание на работу. Знал: другим не пронять! Что же касается его самого, то он мог порою «демонстрировать», как писал о нем один из его сотрудников, «чудеса неутомимости, но когда не было настроения, работал спустя рукава». Особенно его утомляли бесконечные заседания с их по большей частью бессмысленными разговорами и спорами. И когда ему становилось совсем невмоготу, он выходил «на минутку». Как правило, «минутка» затягивалась на неопределенное время, и чаще всего отправлявшийся на поиски шефа его заместитель Пестковский находил его на квартире матроса Воронцова... лежавшим на диване и курившим свою неизменную трубку.
И, по всей видимости, дело было не только в том, что Сталин не любил рутинную работу (ее не любит никто). Для многих пост наркома был пределом мечтаний, но для него он был уже пройденным этапом, и Сталин мечтал о той политической деятельности, которая определяет развитие государства. Но как это было для него ни печально, Ленин не спешил приглашать его к решению этих вопросов... Окончание Гражданской войны вовсе не означало безоблачного существования для вождя. Временно отказавшись от мировой революции и возложив все надежды на ее подготовку на Коминтерн, Ленин был вынужден обратить внимание на Россию. «Наша задача, — говорил он, — решить, как нам быть в настоящее время...»
Оно и понятно. Ведь теперь Ленин видел из своего окна не ухоженную Швейцарию, а дымившуюся в развалинах страну, и ему не оставалось ничего другого, как только жить «по государственным правилам». И вместо уничтожения государства, необходимо было всячески укреплять его. По-другому и не получилось бы. Сельское хозяйство давало всего 65% от продукции 1913 года, в промышленности было занято всего 10% городского населения, а металлургия могла обеспечить каждое крестьянское хозяйство всего... 64 граммами гвоздей!
Как собирались большевики строить свой социализм? Да точно так же, как воевали. Насилием. И не случайно главным идеологом хозяйственного строительства явился Троцкий. Что для этого было надо? Да только одно: «заставить каждого стать на то место, на котором он должен быть». Ну а основным отрядом строителей светлого будущего должны были стать «трудовые армии». Будут недовольные? Не страшно! Для них есть тюрьмы и концентрационные лагеря.
Лев Давидович видел преодоление кризиса в милитаризации рабочего класса, использовании военного комиссариата для управления промышленностью и в создании трудовых армий из военных подразделений, которые уже не принимали участия в боевых действиях. Еще в годы войны он выступил с идеей казарменного социализма, в основе которого лежала милицейская система.
Ее суть сводилась к зачислению населения данного района в полки, бригады, дивизии по месту жительства и работы, что давало возможность всем проходить курс военного обучения без отрыва от работы.
Военно-казарменные принципы должны были играть роль регуляторов не только хозяйственных, но и социальных отношений. И главным здесь было общественное питание. Все должны были питаться в принудительном порядке в общественных столовых на заводах и в учреждениях. А тем, кто желал обедать дома, надо было применить репрессии. Ну и само собой понятно, деятельность партии должна быть направлена на культивирование аскетизма и самопожертвования. Для чего было необходимо ввести нравы, близкие к спартанским. Ну а то, что такой социализм мало чем отличался от египетского рабства, его мало волновало.
Весьма оригинальные взгляды высказывал Троцкий и на переход к социализму, презрительно заявляя, что «меньшевистский путь перехода к «социализму» есть млечный путь — без хлебной монополии, без уничтожения рынка, без революционной диктатуры и без милитаризации труда». Ну и, конечно, было необходимо продолжить начатое еще во времена «военного коммунизма» издевательство над крестьянами, которых Троцкий даже не считал за людей.
Да и что можно было ожидать от человека, давшего философское обоснование необходимости террора в период диктатуры пролетариата и считавшего человека ленивым животным, которое больше всего на свете боялось инициативы и напора. И особенно это касалось русского крестьянина. «Чем болен наш русский мужик, — писал Троцкий, — так это стадностью, отсутствием личности, то есть тем, что воспело наше реакционное народничество в образе Платона Каратаева: крестьянин растворяется в общине, подчиняется земле».
И не мудрено, что, руководствуясь такими взглядами, Троцкий отводил крестьянству роль эксплуатируемого класса, а сельскому хозяйству — функции полуколонии, главное назначение которой состояло в поставке продовольствия и сырья промышленности. «Пока у нас недостаток хлеба, — со всей категоричностью заявлял он, — крестьянин должен будет давать советскому хозяйству натуральный налог в виде хлеба под страхом беспощадной расправы. Крестьянин через год привыкнет к этому и будет давать хлеб». Ну а будут недовольны, то, считал Лев Давидович, всегда стоявшие наготове 200 тысяч солдат быстро «выбьют» из деревни налог.
Как это ни печально, но так думал не один Троцкий, и ничего удивительного в таком подходе к строительству новой экономики не было. Грубость и принуждение были едва ли не единственной формой общения между вождями и низами в тот «героический период Великой русской революции», неотъемлемой частью которого стал «военный коммунизм». И все, кто сталкивался с суровой правдой российской жизни, прекрасно понимали, что без мата и плетки было невозможно сдвинуть воз с места. Но самое печальное заключалось в том, что подобная философия входила в привычку и часто казалась единственно правильной. Потому и не вызывала такого возмущения, как это неизбежно случилось бы в мирное время.
Да и сам Ленин, который всегда заявлял, что пролетарская диктатура отнюдь не «киселеобразное состояние пролетарской власти», мало в чем уступал своим соратникам. Мат, грубость, хамство, — все это было свойственно вождю мирового пролетариата (да и как можно было представить себе пролетариат без мата!), и от человека, которому была нужна «мерная поступь железных батальонов пролетариата», трудно ожидать осуждения диктаторских замашек того же Сталина и не менее его грешном в этом Троцкого. Да и, говоря откровенно, не было бы никакой победы в войне без этой самой железной поступи...
Беда была в другом, привычка к такому методу управления становилась частью характера, и бороться с нею было уже невозможно. И при первой же трудности такой человек так или иначе хватался за уже привычное для него оружие, которое так часто приносило ему нужный результат. Но то, что хорошо было на фронте, совершенно не годилось для строительства и уже тем более управления экономикой.
«С бродячей Русью мы должны покончить, — говорил в марте 1921 года Троцкий. — Мы будем создавать трудовые армии, легко мобилизуемые, легко перебрасываемые с места на место. Труд будет поощряться куском хлеба, неподчинение и недисциплинированность караться тюрьмой и смертью. А чтобы принуждение было менее тягостным, мы должны быть четкими в обеспечении инструментом, инвентарем...»
Вторил ему и Бухарин, тот самый «Бухарчик», который, по заверению Ленина, был мягче воска. «Принуждение во всех формах, — заявлял главный теоретик партии, — начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человеческого материала из человеческого материала капиталистической эпохи».
Пройдет всего несколько лет, и все эти люди будут возмущаться человеконенавистническими теориями Гитлера. Но вот чем все эти подонки были лучше Розенберга и Геббельса, понять невозможно. И если «людоед» Бухарин казался мягче воска, то вряд ли можно даже догадаться о том, кого Ленин мог бы назвать железным. Да, все содрогались от сталинской жестокости, но нетрудно себе представить, что сделали бы со страной все эти Троцкие и бухарины, если бы не нашли свой, по большому счету, достойный конец.
Был ли подвержен этой общей болезни Сталин? Да, конечно, был! А чего еще можно было ожидать от человека, который каждый день общался с Лениным, Троцким и тем же Бухариным и становился палочкой-выручалочкой на самых трудных участках войны другой философии. Потому и стал состоявшийся в марте 1920 года IX съезд партии самым настоящим бенефисом Троцкого. На нем была принята почти слово в слово повторившая тезисы Троцкого резолюция «Об очередных задачах хозяйственного строительства» и одобрен курс на милитаризацию труда и внедрение принудительного труда.
Начал Троцкий с транспорта, отвратительная работа которого стала одной из причин поражения в польской кампании. По его инициативе в начале сентября 1920 года был создан Центральный комитет объединенного профессионального союза работников железнодорожного и водного транспорта (Цектран). И именно он должен был восстановить работу транспорта, «применяя... чрезвычайные меры, железную дисциплину, милитаризацию труда, единоначалие». А заодно и доказать правоту великого экономиста.
Через месяц Троцкий объявил о достигнутых успехах и потребовал перенести «цектрановский» опыт на все отрасли народного хозяйства. Для чего призвал соединить хозяйственные органы и профсоюзы по отраслям промышленности, «перетряхнуть» профсоюзы и поставить во главе их людей, которые умели «закручивать гайки». Ну а заодно и внедрить палочную дисциплину не только на работе, но и в быту.
По словам самого Троцкого, этот тюремный режим был рассчитан на многие-многие годы. Ну и само собой понятно, что дисциплинарные наказания должны были «отвечать трагизму нашего хозяйственного положения». То есть все те же расстрелы, тюрьмы и лагеря...
Однако все оказалось намного сложнее. Крестьяне были доведены до отчаяния, сказывалась всеобщая страшная усталость от войн, и в этих трагических условиях ни громкие и красивые лозунги, ни уговоры и наказания уже не действовали. Выбивание из крестьян хлеба стало напоминать военные операции, и далеко не случайно нарком продовольствия А.Д. Цюрупа докладывал в ЦК: «Везде деморализация, дезорганизация и прямое истребление нашего аппарата... Только на украинском продовольственном фронте погибло 1700 заготовителей».
В ряде мест начались восстания, апогеем которых явилась крестьянская война на Тамбовщине в 1920 году под предводительством Антонова. На крестьян были брошены стрелковые бригады, кавбригада Котовского, и в конце концов Тухачевский применил газы.
Не лучше обстояли дела и в Сибири, где, по словам все того же Цюрупы, был потерян «всякий темп работы». «Из-за резкого уменьшения производства хлеба, — говорил он, — все, что мы должны были получить для нужд и для удовлетворения потребностей пролетарских центров и голодающих районов России, все должно было быть взято из обычной нормы потребления крестьян... Отсюда проистекает такой вывод, что никто без сопротивления, активного или пассивного, не даст вырвать у себя кусок изо рта».
Да, большевики жестоко расправлялись с восставшими и многие из них были брошены в концлагеря, но положения все эти пирровы победы не меняли. Крестьяне отказывались отдавать хлеб, и, как это ни печально для большевиков, Гражданская война в стране продолжалась, только на этот раз с собственным народом. В результате этой безумной политики тотального ограбления крестьян летом 1921 года страшный голод охватит Поволжье, Лево-бережную Украину, Центрально-Черноземный район, часть Урала и Крым. Люди будут умирать тысячами, и дело дойдет даже до людоедства.
Как помогали властители новой России умиравшим от истощения людям? Да никак! И в тех самых записках Ленина, которые буквально пестрят словами «расстрелять» и «уничтожить», нет ни единого слова об оказании помощи несчастным. Более того, голод был только на руку большевикам, поскольку крестьянам было теперь не до восстаний! А когда им собрался оказать помощь
Общественный комитет помощи голодающим в России, его с удивительной поспешностью разгромили.
Конечно, хлеб много значил для крестьян, и все же истинные причины их сопротивления новой власти лежали гораздо глубже. И понять их — значит, понять многое из того, что будет происходить в стране уже при Сталине. Название этому явлению — русский бунт. Тот самый «бессмысленный и беспощадный», о котором писал еще Пушкин.
«Злоба, грустная злоба кипит в груди... Черная злоба, святая злоба...» — именно так выразил Александр Блок в своем знаменитом стихотворении «Скифы» веками копившееся в России недовольство глупыми правителями и полуголодным существованием.
И, наверное, никогда так легко не дышалось в России, как после Февраля 1917 года, когда разом обвалилась насквозь прогнившая государственная машина и народ зажил своими собственными законами и ощущениями.
Другое дело, что эта самая легкость выразилась вполне по-российски, и народ наслаждался свободой по-своему. И то, что происходило и еще долго будет происходить в России, как в капле воды, отразилось уже при штурме Зимнего. Ведь как тогда казалось, на штурм последнего оплота «кровопийц-министров» идут самые сознательные и идейные товарищи. Но, увы, не были эти «товарищи» ни идейными, ни сознательными. А скорее наоборот. Что и выразилось в насилии над попадавшимися по пути женщинами, грабежах, воровстве и, конечно же, повальном пьянстве.
И далеко не случайно одной из основных задач созданной большевиками в декабре 1917 года ВЧК была борьба с «пьяными бунтами» освобожденного революцией народа. Стоило только взять Зимний и выставить караул, как он тут же допился до беспамятства. Впрочем, известный порядок все же сохранялся, и в винные подвалы дворца допускались только солдаты. Им было предоставлено полное право напиваться до бесчувствия, а вот выносить вино они не могли. Впрочем, выход нашли быстро, и те из солдат, кто еще был способен держаться на ногах, умудрялись-таки выносить вино на улицу и продавать его измученным винной жаждой штатским.
На следующий день мудрые большевики-командиры поручили караул кавалерийской части, и уже через несколько часов, по меткому выражению одного из очевидцев, лыка не вязали даже лошади. И после того, как Временный революционный комитет провел расследование, выяснилось, что Павловский полк посчитал вино своей собственностью и то и дело присылал за ним своих каптенармусов. Но стоило только караулу возмутиться, как на помощь полковым эмиссарам прибыл вооруженный с ног до зубов батальон. Караул капитулировал и с горя принялся пьянствовать сам.
Надо ли говорить, что творилось на улицах, по которым бродили вооруженные пьяные банды и в буквальном смысле терроризировали население беспорядочной стрельбой и насилием. «Все свободные от караула солдаты латышских стрелков, — вспоминал известный анархист Федор Дутов, — состоявшие сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солдаты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно подвернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином. При такой обстановке, естественно, всякое появление большевиков вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат. Погромная волна продолжалась несколько месяцев и кончилась только после того, как все винные склады были уничтожены».
Всех этих освободившихся от «капиталистического гнета» зверей можно было загнать обратно в клетки только с помощью тех же самых кнутов. Да, большевики много говорили о социализме и коммунизме, но не учли они только самого главного: все те законы и ощущения освобожденных зверей было невозможно всунуть в прокрустово ложе какой бы то ни было идеологии или организации. По той простой причине, что они жили отнюдь не идеологией, а инстинктами.
«Когда великий переворот 1917 года, — писал бывший меньшевик, а затем видный советский дипломат И.М. Майский, — смел с лица земли старый режим, когда распались оковы и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний, — он, это большое дитя, наивно решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение».
Крестьяне шли против белых и коммуны лишь только потому, что они шли против власти вообще, и собственный народ представлял для большевиков куда большую опасность, нежели все Врангели, антанты и Деникины, вместе взятые. Мало что понимавший в России Ленин не имел даже представления о том, как же надо бороться против всероссийского бунта. Иначе не писал бы за две недели до открытия X съезда партии о том, что введение свободного рынка есть не что иное, как предательство социализма.
Но... хотели того большевики или нет, сама жизнь заставляла пересмотреть ту порочную во всех отношениях политику, которую партия с подачи Троцкого проводила в экономике. Окончание Гражданской войны подводило черту под политикой «военного коммунизма». Все надежды на перерастание Гражданской войны в России во всемирную революцию оказались пустыми, и теперь России приходилось рассчитывать только на себя. К тому же окончательный развал экономики делал ее особенно уязвимой для нападения извне, которого можно было ожидать в любую минуту.
«Опора на штык», которую Троцкий провозгласил в ноябре 1917 года, методы устрашения гражданского населения и милитаризация хозяйства, которые были оправданы в военные годы, в новых условиях оказывались уже не только не жизненными, но и вредными. Это начал понимать и сам Ленин, правда, пока еще только относительно восстановления промышленности. Он осудил негативные тенденции в работе Цектрана и предложил «перенести на все профдвижение методы повышения демократизма, самодеятельности, участия в управлении промышленностью, развития соревнования».
Но... не тут-то было! Как и всегда бывает в таких случаях, в партии сложилось два совершенно противоположных подхода к профсоюзам. Тем не менее ноябрьский пленум ЦК предложил взять курс на развитие демократии в профдвижении.
Троцкому это не понравилось, и он начал открытую борьбу против Ленина. Впрочем, он начал ее сразу же после окончания Гражданской войны, и борьба за профсоюзы являлась, по своей сути, самой обыкновенной борьбой за власть. Мощный централизованный аппарат армии и распространение ее влияния на хозяйственные сферы превращало Троцкого в одного из самых могущественных людей в стране. Он действовал напролом и предлагал «постепенное сосредоточение в руках профсоюзов всего управления производством» и пропускания всех специалистов «через фильтр профессионального союза».
Совершенно неожиданно для себя Ленин столкнулся с самой настоящей военно-административной империей второго вождя революции со всеми вытекающими для него последствиями. И, конечно, он не мог не выступить против. Воззрения Троцкого с точки зрения теории являлись самой настоящей ересью, а на практике назывались узурпацией власти.
Таким «фильтром» всегда была партия, и именно она должна была вторгаться в работу всех винтиков аппарата управления. Иначе народное хозяйство грозило перейти в руки тех самых профсоюзов, в которых преобладали беспартийные массы. Потому и писал анонимный корреспондент (в котором подозревали самого Бухарина) эмигранту Илье Британу: «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала расколом партии и заменой Ленина Троцким (в этом сущность дискуссии, скрытая от непосвященных под тряпьем теоретического спора)».
В отличие от многих Сталин был посвященным, и за бурной деятельностью Троцкого он прекрасно видел его страстное желание затмить Ленина. Отдать власть над рабочими военному ведомству означало преподнести ее самому Льву Давидовичу!
Что же касается его централизованного «профсоюзного» государства, то оно неизбежно бы заняло промежуточную позицию между партией и пролетариатом. Сам же Сталин, как, впрочем, и Ленин, признавал только прямую диктатуру партии, без каких бы то ни было посредников, осуществляемую закаленными и проверенными коммунистами. Но он знал и то, что все предпосылки для захвата лидерства в стране у Троцкого были. После окончания Гражданской войны он пользовался не меньшей, если не большей популярностью, нежели сам Ленин. Оно и понятно: руководящая роль Ленина оставалась за партийными кулисами, в то время как разъезжавший по фронтам и митингам Троцкий был постоянно на виду.
Положение осложнялось еще и тем, что в 1921 году большинство членов партии вступило в нее в тот самый момент, когда «демон революции и организатор Красной Армии» Лев Давидович находился в ореоле славы, в его честь слагались песни, его именем назывались заводы и города. И была нешуточная опасность, что славившие Троцкого народные массы могли поддержать своего любимца не только в дискуссии о профсоюзах, что было уже гораздо серьезнее каких-то там идейных расхождений.
Конечно, спасшему в июле 1917 года партию и самого вождя Сталину все это славословие не нравилось. Став «вторым Лениным» на Кавказе, Сталин хотел быть им и в партии. Но... не тут-то было! Ленин по-своему ценил его, и все же к Троцкому относился иначе, видя в нем не только много что умевшего практика, но и выдающегося теоретика, что делало Льва Давидовича человеком его круга.
Не нравилось Сталину и то, что Троцкий лишил его надежд на воинскую славу, и, несмотря на все его несомненные заслуги, ни одна из побед в Гражданской войне не связывалась с его именем. О чем он, конечно, не мог не мечтать. Да и где еще покрывают себя той самой славой, о которой ходят легенды в народе, как не на полях сражений?
И не случайно в написанной еще в 1905 году статье «Вооруженное восстание и наша тактика» Сталин выступал против сведения роли партии только к политическому руководству массами. По его мнению, партия должна была «заручиться помощью военных из числа членов партии, а также других товарищей, которые по своим природным способностям и склонностям будут весьма полезны в этом деле». И уж, конечно, среди этих самых «наделенных природными способностями» товарищей Сталин видел в первую очередь самого себя...
Помимо всего прочего, Сталин мало верил в большевистское перерождение человека, который совсем еще недавно заявлял, что «все ленинские концепции есть ложь и фальсификация!» А потому и надеялся, что предстоящая схватка Льва Давидовича с Лениным на съезде снова превратит их в тех непримиримых противников, каким они были до Октябрьского переворота.
И все предпосылки для этого были. Борьбу за власть Троцкий начал с самого обыкновенного саботажа и всячески игнорировал работу в Профсоюзной комиссии ЦК, которую возглавлял его злейший враг Зиновьев. Ленин пока терпел, однако бунт во владениях Троцкого (входившие в Цектран водники подняли самое настоящее восстание против военных методов руководства, предложив ликвидировать политотделы в Цектране, изменить его состав и ускорить проведение съезда профсоюза транспортных работников) заставил его принимать более серьезные меры.
Однако Декабрьский пленум ЦК не поддержал Ленина, и в результате «буферной резолюции» Бухарина требование о «перетряхивании» профсоюзов снималось, но состав Цектрана оставался тем же. Спустя несколько дней водники вышли из Цектрана, и борьба в партии приняла еще более ожесточенные формы.
В выступлении на VIII Всероссийском съезде советов в конце декабря Троцкий снова высказался за свою программу «перетряхивания» профсоюзов и их милитаризации. Правда, теперь он шел еще дальше и предложил выбирать делегатов на очередной съезд партии... по платформам, что говорило о создании его собственной фракции и страстном желании превратить предстоящий X съезд партии в поле боя, на котором он собирался одержать окончательную победу.
Ленин выступил с критикой и снова заявил о том, что профсоюзы «не есть организация государственная, это не есть организация принуждения, это есть организация воспитательная, организация вовлечения, обучения, это есть школа, школа управления, школа хозяйничания, школа коммунизма».
Споры и дискуссии продолжались, но уже всем было ясно, что все будет решаться на съезде партии в марте 1921 года. И, по большому счету, это будет драка не за профсоюзы, а за власть...
Напряжение в стране нарастало, Профсоюзная комиссия подготовила «Проект постановления X съезда РКП(б) о роли и задачах профсоюзов», и 18 января 1921 года в «Правде» появилась «платформа десяти». Десять видных членов партии (девять из их являлись членами ЦК) изложили свой взгляд на участие профсоюзов в государственной деятельности, которое, по их мнению, сводилось к независимому существованию профсоюзов как рабочих организаций. Но тот факт, что остальные десять членов ЦК не подписали ленинский документ, говорил о многом.
Сталин подписал «платформу десяти» и выступил в «Правде» с направленной против Троцкого большой полемической статьей. В ней он защищал «демократизм» профсоюзов от «военно-бюрократического метода» Троцкого и доказывал, что применение к рабочему классу метода убеждения тем более необходимо в условиях, когда военная опасность уступила место менее ощутимой, но столь же серьезной угрозе хозяйственной разрухи.
Его начинание подхватил Зиновьев, что дало повод представителю группы «демократических централистов» с нескрываемой иронией заметить во время своего выступления на съезде, что кампания против оппозиции «ведется в Петрограде под предводительством искусного полководца Зиновьева, а в Москве — под руководством «военного стратега и архидемократа т. Сталина».
В продолжавшуюся дискуссию мгновенно включились сторонники «рабочей оппозиции», платформы «демократического централизма» и «рабочей демократии». С собственной платформой выступил и Бухарин, которого поддержали такие видные партийцы, как Ларин, Серебрякова, Преображенский и Сокольников. Бухарин тоже стоял за «огосударствление профсоюзов», но в то же время соглашался с требованием «рабочей оппозиции» о выдвижении профсоюзами своих людей в аппарат управления хозяйством. Идейная беспринципность всех этих платформ была настолько вопиющей, что Ленин назвал ее «верхом идейного распада».
Впрочем, дело было не только в распаде. Ленин прекрасно понимал: если придерживающиеся противоположных взглядов люди объединяются, значит, дело в том, против кого они объединяются. Иными словами, с ним желали разобраться раз и навсегда, отлучив от власти, что и подтвердил сам Троцкий, когда 23 января заявил, что снимает свою платформу и объединяется с Бухариным.
Правда, и здесь речь шла все о том же «огосударствлении профсоюзов», но уже с добавлением лозунга о «производственной демократии», который сближал их с децистами и «рабочей оппозицией» и предлагал начать борьбу с бюрократией. Если же отбросить всю эту словесную шелуху, то речь шла о создании совершенно нового класса управляющих, которые после всех пертурбаций опирались бы на «срощенные аппараты хозяйственных и профсоюзных организаций».
Ленин вел ожесточенную борьбу против «раскольников», и все же Сталин испытывал некоторое беспокойство, которое к началу партийного форума еще более возросло. По той простой причине, что Троцкий имел «за собой на съезде большинство, потому что Секретариат недоглядел и были выбраны не те представители с мест».
Но уж кто-кто, а Сталин знал: ни о какой недоглядке не могло быть и речи, поскольку этот самый Секретариат состоял из сторонников Троцкого и сделал все возможное, чтобы привести на съезд как можно больше «своих» людей.
Обстановка в партии накалилась до предела, власть Ленина повисла на ниточке, и кто знает, чем бы закончилась вся эта «профсоюзная эпопея», если бы так вовремя не вспыхнул Кронштадтский мятеж и лидер антиленинской оппозиции не отправился на его подавление.
Все началось еще 1 марта, когда на Якорной площади состоялся грандиозный массовый митинг матросов и солдат. Митинг принял резолюцию, направленную против ленинских принципов и советской практики. Она требовала перевыборов Советов тайным голосованием после свободной предвыборной агитации, свободы слова и печати для рабочих, крестьян, анархистов и социалистических партий, свободы собраний, союзов, крестьянских объединений, освобождения политических арестованных социалистов, упразднения политотделов и заградительных отрядов, уравнивания пайков, предоставления крестьянам права пользоваться землей так, как им желательно, и иметь столько домашнего скота, сколько они могут содержать, предоставления кустарям-одиночкам права заниматься своим ремеслом без помех и многого другого.
В рядах восставших насчитывалось около 10 тысяч человек, однако Ленин и не подумал идти на переговоры. Да и какие могли быть еще переговоры с людьми, которые замахнулись на самое для него святое: на диктатуру партии! А когда кронштадтцы послали своих делегатов в Петроград, их тут же арестовали. В ответ моряки создали Временный революционный комитет, и 2 марта власть в городе-крепости перешла в его руки. «Трудящиеся Кронштадта, — заявил комитет, — решили более не поддаваться краснобайству... партии, называющей себя якобы представительницей народа, тогда как на деле выходит совсем наоборот».
«Гнуснее и преступнее всего, — писала в те дни городская газета, — созданная коммунистами нравственная кабала, они наложили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему, прикрепив рабочих к станкам, создав новое рабство. Сама жизнь под властью диктатуры коммунистов стала страшнее смерти. Здесь поднято пламя восстания для освобождения от трехлетнего насилия и гнета».
Ленин назвал восстание мятежом, который был организован «французской контрразведкой и бывшим генералом Козловским», и 4 марта Троцкий обратился с ультиматумом к «гарнизону Кронштадта», пообещав пощадить только тех, кто сложит оружие. Таковых не оказалось, и в 6 часов 45 минут 7 марта красные войска открыли артиллерийский огонь по острову. «Стоя по колени в крови рабочих, — писали кронштадтские «Известия», — маршал Троцкий первый открыл огонь по революционному Кронштадту, восставшему против самодержавия коммунистов, чтобы восстановить настоящую власть Советов. Опять подойдут полки, подгоняемые одетыми и сытыми коммунистами, прячущимися за вашей спиной, подальше от наших снарядов, чтобы угостить нас пулеметным огнем, если вы не захотите подставлять свою голову, защищая этих разбойников. Всех комиссаров, даже палачей из «чрезвычайки», мы кормим тем же пайком, который едим сами...»
Ну а пока на кронштадтском льду лилась кровь тех самых людей, которых Ленин назвал в 1917 году гордостью русской революции, в Москве начал свою работу X съезд РКП. Почти 800 тысяч партийцев представляли 990 делегатов. Однако после того как несколько дней боев не принесли большевикам успеха и многие наступавшие перешли к мятежникам, 300 делегатов отправились на подавление мятежа.
15 марта в Кронштадте появились листовки с таким содержанием: «На горьком опыте трехлетнего властвования коммунистов мы убедились, к чему приводит партийная диктатура. Немедленно на сцену выползает ряд партийных генералов, уверенных в своей непогрешимости и не брезгующих никакими средствами для проведения в жизнь своей программы... За этими генералами тащится свора примыкающих прихвостней, не имеющих ничего общего не только с народом, но и с самой партией... Создается класс паразитов, живущих за счет масс...»
По-настоящему встревоженный Ленин бросил на подавление мятежной крепости чуть ли не целую армию под предводительством М. Тухачевского, уже успевшего прославиться газовой атакой на крестьян на Тамбовщине. 16 марта начался второй штурм Кронштадта, будущая жертва сталинизма не либеральничала, и после ожесточенного рукопашного боя крепость была взята. И сразу же начались столь любимые и Троцким, и Тухачевским казни. Матросов десятками расстреливали прямо на льду перед крепостью.
Так расправлялись с людьми, вся вина которых была только в том, что осмелились потребовать хоть какого-то подобия демократии. «В Кронштадте, — говорил корреспонденту американской «The New York Herald» Ильич, — некоторые безумцы и изменники говорили об Учредительном собрании. Но разве может человек со здравым умом допустить даже мысль об Учредительном собрании при том ненормальном состоянии, в котором находится Россия».
В своем объяснении с делегацией немецких социалистов вождь пошел еще дальше и поведал им закулисную историю событий. По его словам, власть в Кронштадте захватили предательским путем меньшевики и эсеры, эти самые предатели договорились с крупной буржуазией и выдвинули для обмана масс демагогические лозунги вроде «За Советы без коммунистов!» Именно поэтому белогвардейцы и силы международного финансового капитала поддержали мятежный Кронштадт. И именно «необходимо было немедленно освободить эту морскую крепость и очистить ее от контрреволюционной заразы (эту «контрреволюционную заразу» в 1917 году Троцкий назвал «красой и гордостью русской революции»), чтобы сорвать подготовленное выступление войск западных интервентов».
Конечно, известная доля истины в словах Ленина была, и контрреволюция приложила свою руку к мятежу. Но главным было все же не это. «Годами большевистская цензура, — на весь мир заявил бежавший в Финляндию председатель Временного революционного комитета Петриченко, — скрывала от нас, пока мы были на фронтах или в море, события, происходившие дома... Когда Гражданская война кончилась и мы стали приезжать домой в отпуск, родители нас спрашивали, почему мы воевали за угнетателей».
Но все это была надводная часть айсберга. Как говорили уже тогда некоторые «посвященные», у кронштадтского мятежа были совсем другие причины. И одним из его организаторов наряду с «белыми генералами и французской контрразведкой» был... Зиновьев. Именно он мог способствовать плохому снабжению продовольствием крепости для провоцирования на выступление, и именно он за несколько дней до восстания опубликовал в «Петроградской правде» статью «Достукались», в которой обвинил кронштадтский гарнизон в контрреволюции.
Зачем все это было надо? Только для того, чтобы удалить с партийного съезда Троцкого и не дать ему завоевать новые высоты в той жестокой схватке за власть, которая предполагалась на X съезде. Что ж, ему, если оно так и было на самом деле, блестяще удалось...
Одним из главных вопросов, которые обсуждались на съезде, стал вопрос об экономической политике государства. Крестьянские войны, забастовки рабочих и вспыхнувший накануне X съезда Кронштадтский мятеж заставили Ленина взглянуть на развитие экономики совсем другими глазами, не мечтателя, а руководителя огромной страны, три четверти населения который были те самые крестьяне, которых лупили и грабили почем зря.
И прежде чем говорить о нэпе, надо вспомнить, что же представляло собой ко времени его введения сельское хозяйство. К сожалению, во многих книгах о Сталине больше рассказывается о его неимоверной хитрости или великих достоинствах (в зависимости от автора), но нигде не дается хотя бы приблизительная характеристика состояния сельского хозяйства, за исключением общих фраз. А ведь именно в этом самом состоянии и крылись причины всей дальнейшей политики Сталина. И, не разобравшись в тех процессах, которые протекали в российской деревне, вряд ли можно понять и то, что, в конце концов, подвигло Сталина на коллективизацию, введение которой точно так же, как и многое другое, было предопределено отнюдь не личными качествами вождя, а реальной исторической обстановкой.
К лету 1918 года против аграрной политики большевиков выступали только сотрудничавшие с ними левые эсеры. Им не нравились ни те методы, какими действовали изымавшие продовольствие на селе рабочие отряды, ни создание, в противовес земельным (в которых они играли заглавную роль), комитетов бедноты, ни тенденция к организации крупных хозяйств в конфискованных у помещиков имениях.
Однако после разгрома левых эсеров уже никто не мешал большевикам проводить свои варварские эксперименты, которые Ленин оправдывал единственно возможным способом. «Своеобразный «военный коммунизм», — говорил он, — состоял в том, что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих. Брали большей частью в долг, за бумажные деньги. Иначе победить помещиков и капиталистов в разоренной мелкокрестьянской стране, мы не могли».
Да, теоретически все это было правильно, а вот что касается практики... Подобная политика давления на деревню вела к сокрытию запасов и нежеланию засевать больше земли. Поэтому 30 октября 1918 года и был введен натуральный налог. Вся беда была в том, что он не только не стал заменой продразверстки, но и вообще был забыт.
В том же году Ленин попытался сделать ставку в деревне на беднейшее крестьянство. Вместе с Марксом и Энгельсом Ленин тоже был уверен, что основным условием социализма является организация крупного производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. И именно бедняки должны были преуспеть в развитии крупного земледелия, поскольку казались вождю безразличными к крестьянской собственности и потенциально выступающими за коллективное хозяйствование. Для чего и стали создаваться совхозы и сельскохозяйственные коммуны, на стимулирование которых Совнарком выделил огромные по тем временам суммы.
Впервые о социалистическом строительстве в деревне Ленин заговорил на I Всероссийском съезде земельных отделов, комитетов бедноты и коммун в декабре 1918 года. Напомнив, что усилиями всего крестьянства явилось «сметение и уничтожение помещичьей власти», он заявил, что «она (революция. — Прим. авт.) еще не трогала более сильного, более современного врага всех трудящихся — капитала».
Да, говорил он, комитеты бедноты прекрасно справились со своей задачей и раскололи деревню, которая «перестала быть единой». И именно это достижение, по словам Ленина, перевело «нашу революцию полностью на те социалистические рельсы, на которых рабочий класс городов твердо и решительно хотел ее поставить в Октябре». Что, в свою очередь, неизбежно влекло за собой «переход от мелких единоличных крестьянских хозяйств к общественной обработке земли».
Конечно, это было легче сказать, чем сделать, и Ленин предупреждал, что переход от мелкого единоличного крестьянского хозяйства к общей обработке земли может быть создан «только длительным трудом». И с его подачи съезд посчитал главной задачей земельной политики «последовательное и неуклонное проведение широкой организации земледельческих коммун, советских коммунистических хозяйств и общественной обработки земли».
На II Всероссийском съезде профсоюзов в январе 1919 года было заявлено, что «вопрос с пропитанием городов можно решить только за счет создания крупных производственных объединений в деревне». А еще через несколько дней декрет ВЦИК провозгласил «переход от единоличных форм землепользования к товарищеским». При этом «на все формы единоличного землепользования предлагалось смотреть как на отживающие свое», а «в основу землеустройства должно быть положено стремление создать единое производственное хозяйство, снабжающее Советскую Республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда».
Но, увы, все эти благие пожелания так и остались на бумаге: на деле коллективные хозяйства оказались настолько неэффективными, что ни о каком «снабжении хозяйственными благами» не могло быть и речи. Даже самые бедные крестьяне слабо поддерживали эту идею, а энтузиазм тех, кто все же шел в коммуну, очень быстро остывал. И, таким образом, большевики потерпели полный крах в своей аграрной политике.
Да, они «раскололи» деревню, но их главная опора — бедняки — составляли всего 40% от всех крестьян (10% — кулаки и 50% — середняки). К тому же комбеды, во главе которых в большинстве своем стояли мало что понимавшие в сельском хозяйстве большевики, находились в жесткой оппозиции с советами, чаще всего беспартийными по своему составу. В деревне сложилось двоевластие, и большевики поспешили ввести потерявшие свой независимый статус комбеды в советы.
Проиграв первую схватку, Ленин сделал ставку на середняка, что вместе с роспуском комбедов говорило о некотором смягчении политики «военного коммунизма». Это и выразилось в нахождении некоторых компромиссов с теми, кого совсем еще недавно однозначно считали «мелкобуржуазными элементами деревни». «Трудовому крестьянину надо помочь, — учил теперь Ленин, — среднего не обидеть, богатого принудить...»
Во многом причина такого «потепления» заключалась в привлечении на свою сторону всех возможных союзников в самые решающие периоды Гражданской войны. Потому Ленин и заговорил о соглашении «со средним крестьянином, с вчерашним меньшевиком из рабочих, с вчерашним саботажником из служащих или интеллигенции».
На VIII съезде партии в марте 1919 года эта идея получила свое дальнейшее развитие, теперь Ленину было уже мало «нейтрализовать» среднее крестьянство, и он заговорил о постановке отношений с ним «на почву прочного союза».
И теперь, когда наконец-то было осознано, что «мелкое крестьянское хозяйство еще долго будет существовать», партия ставила своей задачей «отделить» середняка от кулаков, «привлекать его на сторону рабочего класса внимательным отношением к его нуждам, борясь с его отсталостью мерами идейного воздействия, отнюдь не мерами подавления, стремясь во всех случаях, где затронуты его жизненные интересы, к практическим соглашениям с ним, идя на уступки ему в определении способов проведения социалистических преобразований».
Что же касается всевозможных сельскохозяйственных товариществ, то, всячески поощряя их, власти не должны были допускать «ни малейшего принуждения» при создании таковых. При этом вся тяжесть налогов ложилась на кулака, а среднее крестьянство должно было «облагаться чрезвычайно умеренно, лишь в размере, вполне посильном и необременительном для него».
Взяв, таким образом, курс на обеспечение «нерушимого союза рабочих и среднего крестьянства», партия поставила на место умершего председателя ВЦИК Я.М. Свердлова М.И. Калинина. Это был рабочий, бывший крестьянин-середняк, который, по словам Ленина, имел «тесную связь с крестьянским хозяйством... и каждый год ее (деревню) посещает». И именно ему было суждено отныне олицетворять этот самый нерушимый союз. Как... это уже другое дело...
Однако и с середняками оказалось не так просто и однозначно. Поскольку уже очень скоро они заняли традиционную крестьянскую позицию в отношении правительственного регулирования и рассматривали его как наступление на свои интересы. Ну а сама поддержка середняка привела к тому, что на «черном рынке» стал появляться хлеб. Что и привело к озабоченности вождя, который заявил на Совещании по работе в деревне в декабре 1920 года:
«Средний крестьянин производит продовольствия больше, чем ему нужно, и, таким образом, имея хлебные излишки, он становится эксплуататором голодного рабочего». И как это было ни печально для самого Ленина, далеко не все крестьяне, по его словам, понимали, что свободная торговля хлебом «есть государственное преступление».
Не помог середняк и советским хозяйствам. Что и не могло быть иначе, и сам Ленин откровенно заявил на IX съезде партии в марте 1920 года, что среднее крестьянство будет завоевано «только тогда... когда мы облегчим и улучшим экономические условия его жизни». Чего как раз и не могла сделать советская власть.
Таким образом, к окончанию Гражданской войны революция не решила ни одной проблемы в преобразовании российской деревни. Более того, мелкие земельные наделы в 1920 году стали преобладающими в земледелии России. А попытки восстановить крупные хозяйства в виде совхозов и земледельческих коммун практически повсюду встречали упорное сопротивление. Рост мелкокрестьянского земледелия имел печальные последствия в виде перехода с производства более ценных культур на производство простых средств к существованию. Беда была и в том, что город не мог предложить деревне соответствующее возмещение за производимое ей продовольствие и реквизиция оставалась единственным законным способом получить хлеб.
До поры до времени советские руководители упорно закрывали на это глаза, однако к осени 1920 года, когда недовольство крестьян достигло особенно крупных масштабов, скрывать это, причем от самих себя, было уже бессмысленно. И тем не менее на VIII Всероссийском съезде советов Ленин все еще продолжал говорить о том, что «в стране мелкого крестьянства наша главная и основная задача — суметь перейти к государственному принуждению, чтобы крестьянское хозяйство поднять».
На съезде было сломано много копий, но как это ни печально, главная беда всех спорщиков заключалась в полном непонимании того, что основная трудность заключалась не в проблеме сбора и распределения продовольствия, а в его производстве. В конце концов, с этим все же согласились и признали основной задачей аграрной политики не изъятие у крестьянина несуществующего излишка, а стимулирование сельскохозяйственного производства.
В связи с этим левые эсеры в своей резолюции предлагали, что «в целях стимулирования развития сельского хозяйства» продразверстка должна распространяться только на ту часть продуктов, в которой нуждается потребляющая сторона, а остальную часть продукта «оставлять в руках производителя либо для его собственного удовлетворения, либо для обмена ее через потребительскую кооперацию на необходимые для трудового крестьянского хозяйства предметы».
Меньшевики шли еще дальше и предложили, чтобы «все излишки, остающиеся за выполнением государственных повинностей, строго определенных, крестьянство имело возможность сбывать на основе добровольного товарообмена или устанавливаемых по соглашению с ним цен». На что один из большевиков хмуро заметил: «Это мы уже не раз слышали от всех кулаков и бандитов!» Потому, вопреки здравому смыслу, снова заговорили о том, что крестьянина можно силой или обещаниями заставить согласиться с этими требованиями.
Эта самая сила привела к тем самым восстаниям, о которых говорилось выше, и тем не менее Ленин не спешил идти на уступки крестьянам. А когда в феврале 1920 года Троцкий предложил Политбюро заменить продразверстку натуральным налогом, он довольно в резкой форме выступил против. Все это было, по мнению многих видных большевиков, возвратом к фритредерству и мелкобуржуазному капитализму.
Однако жизнь брала свое, и дальше подобная практика продолжаться не могла. 8 февраля 1921 года на заседании Политбюро был заслушан доклад Н.Н. Осинского «О посевной кампании и положении крестьянства». Ленин подготовил «Предварительный черновой набросок тезисов насчет крестьянства», в котором предлагал «удовлетворить желание беспартийного крестьянства о замене разверстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом и расширить свободу использования землевладельцем его излишков сверх налога в местном хозяйственном обороте при условии быстрого и полного внесения налога.
Что же, все правильно, и не зря гласит известная русская поговорка: «Перемелется — мука будет». Сама жизнь перемолола своими безжалостными жерновами догматическую веру Ленина и заставила его, в конце концов, заявить: «Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах... Мы должны постараться удовлетворить требования крестьян, которые не удовлетворены, которые недовольны, и законно недовольны, и не могут быть довольны!»
И это говорил тот самый Ленин, который всего за две недели до открытия съезда писал, что «введение свободного рынка, есть не что иное, как предательство социализма»! Понятно, что Ленин пошел на нэп отнюдь не из-за своего стремления строить нормальную экономику. Дело шло к катастрофе, он был вынужден повернуться от своего догматического коммунизма к реальной жизни, и нэп стал своеобразным Брест-Литовским мирным договором. Только на этот раз со своим собственным народом...
Как их удовлетворить? Да очень просто! Дать известную свободу оборота и достать товары и продукты. Все это означало только одно: продразверстка должна быть заменена продналогом. И решение о переходе к продналогу и рынку на X съезде было принято почти без дискуссий.
Говоря откровенно, ничего нового для себя Сталин не услышал. Он лучше других знал, что значит выбивать из крестьян хлеб, и поддержал Ленина без каких бы то ни было оговорок. Ну и, конечно, как и многие другие видные большевики, рассматривал нэп как вынужденное, а потому временное отступление. Сам он выступил на съезде с докладом о задачах партии в национальном вопросе и ничего особенно запоминающегося не сказал. По его словам, суть национального вопроса состояла в том, чтобы уничтожить отсталость некоторых наций и помочь им догнать Центральную Россию во всех отношениях.
К великой радости Сталина, на X съезде Троцкий, который появился в Москве всего за два дня до его окончания, и его сторонники потерпели фиаско. Они напрочь проиграли спор о профсоюзах, а нэп явился откровенным осуждением их хозяйственной политики.
Порадовала Сталина и написанная Лениным резолюция «О единстве партии», которая объявляла любую «фракционность» недопустимой. От всей души он порадовался и другой резолюции, в которой предлагалось привлечь в партию больше рабочих и очистить ее от некоммунистических и колеблющихся элементов. Прекрасно понимая, в чей огород летят камни, Троцкий быстро сообразил, что игра пока проиграна, и поддержал введение нэпа.
Какова во всей этой партийной склоке была роль самого Ленина? Сегодня об этом не скажет уже никто. Но поразмыслить можно. Вряд ли сложившийся вокруг Троцкого ореол устраивал вождя, и, чтобы сохранить свою роль партийного и государственного лидера, ему надо было сохранить за собой большинство в центральных руководящих органах партии. Ну и, конечно, развенчать Троцкого в глазах широких народных масс. Потому и последовало назначение Троцкого на пост наркома путей сообщения. Ленин прекрасно знал, что со всеми своими способностями Троцкий совершенно не годился для рутинной работы и не имел ни единого шанса на успех.
Хотя и то, что нам известно, наводит на определенные размышления. Сразу же после открытия съезда Ленин пригласил к себе пятнадцать человек, которые подписали и поддерживали «платформу десяти». На этой встрече он говорил об опасности переизбрания ЦК в прежнем составе, в котором было много сторонников Троцкого.
Ну а чтобы избежать этого, надо было, по мысли вождя, сделать так, чтобы в новом ЦК большинство в две трети принадлежало сторонникам «платформы десяти». Что для этого было нужно? Только одно: побудить большинство делегатов съезда проголосовать за нужных Ленину людей, для чего вождь и предложил провести закрытое совещание всех делегатов съезда, которые являлись их сторонниками. Во избежание утечки информации (Ленин любил таинственность) пропуска на «тайную вечерю» были отпечатаны на гектографе, который принадлежал одному из старых большевиков.
И только один Сталин выразил опасение, что оппозиционеры, узнай они об этом собрании, обвинят самого Ленина во фракционности. «Что я слышу от заядлого фракционера?! — добродушно и в то же время недоуменно усмехнулся Ленин. — Даже он сомневается в необходимости созыва совещания делегатов, стоящих на «платформе десяти»!
Вы должны знать, — уже без улыбки продолжал он, — что Троцкий давно собирает сторонников своей платформы, да и сейчас, пока мы с вами разговариваем здесь, наверное, собрал свою фракцию. То же самое делают Шляпников и Сапронов. Зачем закрывать глаза на хотя и неприятный, но явный факт существования фракций в партии? Именно созыв такого совещания сторонников «платформы десяти» обеспечит условия, которые исключили бы всякую фракционность в нашей партии в дальнейшем».
Предложение Ленина было принято, и он вступил в тайные переговоры с различными более мелкими группировками, в том числе и с представителями оппозиции. И, как показал съезд, они оказались весьма результативными.
Какой из всего этого следовал вывод? Да только тот, что как раньше все дозволялось для свершения революции, так и теперь все было разрешено для удержания власти. И ради этого Ильич шел на все. Ну а Сталину оставалось только наматывать на ус «мудрость» вождя.
В ЦК Ленин организовал группу своих ближайших помощников из наиболее ярых противников Троцкого — Зиновьева и Сталина. Первый стал противником Льва Давидовича еще осенью 1919 года, когда Юденич двинулся на Петроград. Вялый и безвольный Зиновьев пребывал в панике, и Троцкий всячески третировал его самым непотребным образом. Чего тот, конечно, не забыл...
Сделав Зиновьева влиятельным членом ЦК и поставив его во главе Коминтерна, Ленин привлек на свою сторону и Каменева, который стал вторым человеком в Совнаркоме. Он не без оснований опасался чрезмерного влияния Троцкого, а потому всячески пытался ослабить его и отдалить от власти. Конечно же, Троцкий не мог не почувствовать всю искусственность ленинских маневров, и, к великой радости Сталина, отношения между Троцким и Лениным заметно охладились на целых два года.
Еще бы ему не радоваться! Ведь теперь он получил в свои руки мощный инструмент формирования партийных рядов, из которых он с его хитростью и изворотливостью мог изгонять неугодных и привлекать нужных ему людей! Зная позицию вождя о главенствующей роли партии в управлении страной, он прекрасно понимал, что, в конечном счете, ею будет править тот, кому эта партия будет подчиняться. Не на словах, а на деле!
И первыми жертвами Сталина стали такие признанные партийцы, как Крестинский, Преображенский и Серебряков, еще на IX съезде партии вместе со Сталиным и Рыковым избранные в Секретариат ЦК. Это были люди Троцкого, и, конечно, они очень мешали Сталину обрести верховенство в центральном партийном аппарате. До поры до времени они были неприкасаемыми, но теперь, когда все эти люди превратились в «колеблющиеся» элементы, он сумел в результате очень тонкой и на первый взгляд совершенно незаметной работы лишить их мест в ЦК и вывести из Секретариата. И, таким образом, в его новом составе оказался лишь один человек, который находился в нем с первого дня, — Сталин...
Вместо «троцкистов» в Секретариат были введены Молотов, который стал кандидатом в члены Политбюро, Ярославский и Михайлов, которых уже тогда можно было назвать твердыми сталинцами. Стараниями Сталина в ЦК были введены Ворошилов, выступивший с критикой военных взглядов Троцкого, Фрунзе и Серго Орджоникидзе, в котором Сталин видел своего наместника на Кавказе. Помог он и еще двум молодым и подававшим большие надежды людям: Валериану Куйбышеву и Сергею Кирову, которые принимали активное участие в туркестанских и кавказских событиях и стали одними из ключевых фигур в его фракции.
Что же касается Политбюро, то в него целиком вошла прежняя «пятерка»: Каменев, Ленин, Сталин, Троцкий и Зиновьев.
Да, в Политбюро Сталин еще не имел такой власти, и тем не менее после X съезда партии равновесие сил значительно изменилось в его пользу. Его подъем на самую вершину начался при Ленине и с его помощью. Да, самому Ленину был куда ближе Троцкий, но в дискуссии о профсоюзах он нарушил дисциплину и едва не привел партию к расколу, в то время как сам Сталин встал на защиту партийного единства. А партийная дисциплина была для Ленина выше и личных соображений, и даже интересов рабочего класса.
Конечно, это был большой успех Сталина, и как это ни парадоксально, но его звезда взошла именно на том самом съезде, который с молчаливой враждебностью выслушивал его оправдания в связи с польскими событиями... Вся эта нервотрепка не могла пройти даром, и после съезда Сталин попал в больницу. И, говоря откровенно, странно, что он не угодил туда намного раньше, потому что та жизнь, которую он вел на протяжении последних двадцати с лишним лет, могла свести в могилу кого угодно.
Профессор Розанов сделал ему операцию, и в конце мая Сталин уехал в Нальчик. Правда, выдержал он там всего месяц, после чего отправился в Тифлис, о чем потом очень жалел. В столице Грузии его встретили совсем не так, как принимали в Баку Орджоникидзе, который уже тогда заговорил о нем так, как будут говорить о Сталине в 1930-е годы.
«К нам в Баку, — вещал он на встрече бывшего узника Баиловской тюрьмы, — прибыл тов. Сталин, рабочий вождь исключительной самоотверженности, энергии и стойкости, единственный испытанный и всеми признанный знаток революционной тактики и вождь пролетарской революции на Кавказе и на Востоке.
ЦК АКП(б), зная скромность и нелюбовь т. Сталина к официальным торжественным встречам, должен был отказаться от специальных собраний, связанных с его приездом. ЦК АКП(б) считает, что наилучшим приветствием, лучшей встречей, которую могут оказать наши партия, пролетарии Баку и трудящиеся Азербайджана нашему дорогому вождю и учителю, будет новое и новое напряжение всех сил для всемерного укрепления партийной и советской работы. Все за дружную, боевую работу, достойную закаленного пролетарского бойца т. Сталина — первого организатора и вождя бакинского пролетариата».
«Дорогой вождь и учитель» воспринял проявление такого уважения как должное и выступил с большой речью, посвященной трехлетней годовщине Октября.
В начале июля состоялся пленум Кавказского бюро ЦК РКП(б), и Сталин принял в нем самое активное участие. В своем докладе он говорил не только о тех заметных успехах, с которыми Закавказье вступило в новую жизнь, но и о том, что неприятно поразило его:
«...по приезде в Тифлис, — с грустью говорил он, — я был поражен отсутствием былой солидарности между рабочими разных национальностей Закавказья. Среди рабочих и крестьян развился национализм, усилилось чувство недоверия к своим и национальным товарищам: антиармянского, антитатарского, антигрузинского, антирусского и всякого другого национализма хоть отбавляй... Очевидно, три года существования националистических правительств в Грузии (меньшевики), в Азербайджане (мусаватисты), в Армении (дашнаки) не прошли даром...»
7 июля начался пленум ЦК КП(б) Грузии. Он проходил за закрытыми дверями, и в дни его работы Сталин согласился выступить на митинге железнодорожных рабочих, о чем потом долго сожалел. И все основания у него для этого были. Несмотря на громкие декларации о праве наций на самоопределение, большевики не горели желанием иметь на своих южных границах самостоятельные да еще к тому же буржуазные республики, ни тем более отдавать их западным странам, которые, словно хищные птицы, кружились над этим регионом мира. Да и кемалистская Турция тоже была не прочь отведать от пышного закавказского пирога с его бокситами и нефтью.
Но если заполучить и советизировать с помощью 11-й армии часть Армении и Азербайджана большевикам удалось без особого труда, то с Грузией дело обстояло сложнее. Орджоникидзе, которого не без оснований считали большевистским проконсулом в Закавказье и который возглавлял Кавказское бюро ЦК, предложил испробовать в Грузии «азербайджанский вариант».
Что это значило? Да все то же самое! Местные большевики должны были организовать в Грузии якобы народное восстание против ее меньшевистского правительства, а Красная Армия поддержала бы это восстание штыками. Однако занятый польским походом Ленин запретил «самоопределять» Грузию. Москва признала грузинское правительство во главе с лидером меньшевиков Ноем Жорданией, и единственное, что выторговал Ленин, так это легальный статус грузинской коммунистической партии. На самом же деле большевики и не собирались оставить Грузию в покое.
И уж кто-кто, а Сталин не собирался отдавать ее никаким жорданиям. Как всегда, в таких случаях нужен был только удобный повод, и уже очень скоро он нашелся, когда в своем докладе Ленину от 20 января 1921 года народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин обвинил правительство Грузии в нарушениях советско-грузинского договора и сообщал о назревании в ней кризиса. Узнав об этом послании вождю, Сталин воспользовался удобным случаем и направил членам ЦК свое собственное письмо, в котором подтвердил наличие в Грузии революционной ситуации и предложил дать директиву Орджоникидзе и коммунистическим организациям Грузии о подготовке вооруженного восстания. После недолгих разбирательств ЦК санкционировал военный захват Грузии и, словно в насмешку, посоветовал... «непременно соблюдать международные нормы!»
Все было сделано в лучших большевистских традициях. По весьма странному стечению обстоятельств в ночь на 12 февраля 1921 года в грузинской пограничной зоне, где жили грузины, армяне и русские, возникли беспорядки. А еще через три дня грузины увидели на своей земле в роли «миротворца» ту самую 11-ю армию, которая «прославилась» такими зверствами при советизации Армении и Азербайджана, что сам Сталин потребовал от Орджоникидзе призвать «миротворцев» хотя бы к относительному порядку.
27 февраля Сталин предложил мобилизовать партийцев для работы в Грузии, точно так же действовали ВЧК и другие народные комиссариаты, и вслед за «миротворцами» в Грузию хлынуло огромное количество гражданских чиновников. В Грузии начался самый настоящий кошмар, и в первую же ночь после взятия Тифлиса на Соборной площади было казнено свыше 300 человек — и мужчин, и женщин, как грузин, так и русских.
Потом стали расстреливать примерно по 100 человек в сутки. Людей вывозили за город, строили шеренгами на краю приготовленной ямы, палач Шульман с несколькими подручными шли вдоль рядов и стреляли несчастным в затылки. Всего же в ходе этой зачистки было уничтожено более 5 тысяч ни в чем не повинных людей.
Устроенный большевиками спектакль с «самоопределением» Грузии, для которого понадобилась самая настоящая интервенция, встревожил Ленина. Он потребовал найти «приемлемый компромисс» с Жорданией и вести себя как можно осторожнее.
Однако Сталин и Орджоникидзе и не подумали идти ни на какие компромиссы. Одержимые идеей завоевать Грузию, они даже не брали в расчет то, что в отличие от армян и азербайджанцев, которые видели в России спасителей от турок, грузины не только приспособились к роли независимого государства, но и весьма преуспевали под руководством меньшевиков. И перед самым падением Тифлиса Жордания бежал за границу.
Насильственная советизация и приезд «товарищей-чекистов» были восприняты как грубое нарушение национального суверенитета. Потрясенные всем случившимся грузинские товарищи, среди которых был бывший шурин Сталина и нарком иностранных дел Александр Сванидзе, отнюдь не собирались идти на поводу у Орджоникидзе, который огнем и мечом утверждал советскую власть в Закавказье. И вряд ли стоявший за Орджоникидзе Сталин мог рассчитывать на теплый прием.
Так оно и случилось, и не успел Сталин появиться на трибуне, как раздался оглушительный свист, и находившиеся в толпе пожилые грузинки принялись выкрикивать: «Проклятый!.. Предатель!.. Изменник!» Сталин побледнел и направился к выходу. Спустившись с лестницы, он столкнулся со своим старым знакомым И. Рамишвили и другим видным грузинским меньшевиком А. Дгебуадзе, появление которых собравшиеся встретили бурной овацией. «Почему ты разрушил Грузию? — даже не подав руки старому приятелю, неприязненно взглянул на него Рамишвили. — Что ты можешь предложить ей взамен?»
Пока Сталин собирался с мыслями, его оттеснили в сторону, и воодушевленная появлением своих любимцев толпа подхватила Рамишвили на руки и понесла на трибуну. В сопровождении своих телохранителей-чекистов совершенно растерянный Сталин покинул митинг. Но стоило ему только оказаться в безопасности, как председатель Революционного комитета Грузии Ф.И. Махарадзе и его помощники увидели уже совсем другого Сталина, который принялся ругать их последними словами. Словно это они были виноваты в том, что целый народ не желал ни Советов, ни власти Москвы.
Дал выход своему раздражению Сталин и в последний день пленума, когда выступал с докладом об очередных задачах коммунистов в Грузии и Закавказье. Отругав местных коммунистов за столь терпимое отношение к меньшевикам, он потребовал от них более жесткой политики по отношению к ним. С вполне объяснимой злостью он говорил о «гидре национализма», которая процветала в Грузии, и потребовал «вытравить» националистические пережитки «каленым железом». Ну а то, как хотели жить сами грузины, его уже не волновало...
Ничто в мире не проходит бесследно, не прошло без следа и испытанное Сталиным в Тифлисе унижение. С этого дня он еще больше почувствовал, что его настоящей родиной является не маленькая и так неласково встретившая его Грузия, а огромная Россия. Не обошлось, конечно, и без чувства мести, и, когда взбунтовались шахтеры в Чиатуре, он с нескрываемым удовлетворением заявил, что «Грузию придется перепахивать заново».
В Москву Сталин вернулся только в середине августа, где его с нетерпением ожидал Ленин. Оно и понятно, работы было хоть отбавляй. И все же после всего увиденного и услышанного в Тифлисе главным вопросом для него оставалась Грузия, которую Сталин намеревался во что бы то ни стало вырвать из рук тех самых меньшевиков, с которыми он столько воевал в свое время.
Сталин всегда помнил слова Лассаля, что «партия укрепляется тем, что очищает себя от скверны». И начал он это «очищение» с Махарадзе, которого отозвали в Москву и определили на работу в ЦК. Однако назначенный им новый председатель Революционного комитета П.Г. Мдивани оказался еще большим националистом, чем его предшественник. Он и не думал идти на поводу у Сталина, и в конце концов, их отношения закончилось знаменитым «грузинским делом».
Чего добивался Сталин? Создания Закавказской Федерации, в рамках которой все три закавказские республики продолжали бы существовать в виде самостоятельных, но весьма тесно связанных между собой республик. Ну а контролировало бы их политическую жизнь Кавказское бюро, во главе которого стоял преданный ему товарищ Серго. А иными словами, он сам...
3 ноября 1921 года в Баку Кавбюро сообщило в Москву об образовании Закавказской Федерации. Однако для Москвы подобное решение явилось полнейшей неожиданностью, и Политбюро запросило у Орджоникидзе дополнительную информацию. Были в недоумении и местные партийные власти, поскольку Кавбюро все решило без обсуждения с тремя закавказскими ЦК партии. Орджоникидзе получил от Сталина за прокол полной мерой и сумел-таки сломать сопротивление партийцев из Еревана и Баку. Что же касается Грузии, то там сложилась мощная оппозиционная группа во главе с Мдивани, считавшая создание Федерации «преждевременным».
Мдивани назвал Орджоникидзе «злым гением» Кавказа и в разговоре со Сталиным по телефону пожаловался на самоуправство вице-короля и просил изменить состав Кавбюро, поскольку все его члены находились под влиянием товарища Серго. Ну а самого «товарища Серго» он просил отозвать.
Никто Серго не отозвал, и он заставил ЦК Грузии установить правило, запрещающее любому его члену обращаться в вышестоящие инстанции без предоставления ЦК копии послания. А сам Сталин представил Ленину проект резолюции Политбюро относительно создания Закавказской Федерации.
Чуть ли не в тот же самый день вождь получил телеграмму от члена ЦК М.В. Фрунзе, который совершал поездку по Кавказу. В ней он сообщал вождю о недовольстве грузинских коммунистов планами Федерации и особенно тем, как эти планы им навязывались.
Ленин назвал создание Федерации Закавказских Республик «абсолютно правильным», но предложил сформулировать идею «чуточку иначе». Признав «немедленное практическое осуществление» несколько преждевременным, он предложил предоставить несколько недель для обсуждения, пропаганды и проведения снизу через Советы. При этом Центральному Комитету всех трех закавказских республик предлагалось сделать все возможное, чтобы убедить местное население и партийные органы в преимуществах Федерации.
Сталин принял поправки Ленина с одной оговоркой. Заменив «несколько недель» на «известный период времени», поскольку грузинские Советы только начинали строиться и не успели бы справиться с поставленной Лениным задачей, с чем он и согласился. Однако на этом дело не кончилось, назначенный наркомом земледелия Грузии Махарадзе встретился с Лениным и вручил ему докладную записку, в которой сообщал, что экономическое объединение Закавказья было проведено сверху и «в порядке боевых приказов».
Что же касается Федерации, то она представляла собой всего лишь «формальный акт политического объединения», ничего республикам не давала и означала лишь «создание на верхушке еще одного лишнего бюрократического аппарата, крайне непопулярного в глазах масс и совершенно изолированного от них».
Ленин с пониманием отнесся к просьбе Мдивани не спешить, что заставило Сталина еще больше усилить нажим на грузинских коммунистов. И о том, какую обстановку создал в Тифлисе Орджоникидзе, лучше всего свидетельствует письмо Сталину его родственника Сванидзе. Он просил примирить Серго и Буду (так называли Мдивани), «вырвать его из этой атмосферы» и направить на дипломатическую работу.
Мдивани с Серго Сталин не примирил, а вот вторую просьбу брата Като выполнил, и тот отправился торгпредом в Берлин. В 1922 году Закавказская Федерация стала реальностью, и страсти на время утихли. Но это было затишье перед самой настоящей бурей, которая уже очень скоро разразилась. И даже всегда осторожный и расчетливый Сталин вряд ли мог догадываться, чем могло обернуться для него «грузинское дело»...