ГЛАВА I

Меня зовут Плантэн. Анри Плантэн. Я живу в переулке, соединяющем улицы Бобур и Сен-Мартэн. Неделю назад мне исполнилось сорок. У меня есть жена, Симона, и трое детей — Вероника, Жильбер и Фернан. Я продавец в «Самаритен». На службу хожу пешком. Я работаю в отделе принадлежностей для рыбной ловли. Из «Самара» я вижу Сену и всю неделю продаю рыболовные крючки.

Я работаю продавцом двадцать лет, с тех пор как вернулся с военной службы. К пятидесяти годам буду неплохо зарабатывать. Что касается Симоны, она двенадцать часов из двадцати четырех сидит за машиной и вяжет одежду для «магазина для полных». Все-таки есть на свете люди, которые заслуживают большей жалости, чем мы. Не надо желать луну с неба. Впрочем, даже если вы и захотите…

Гогай мне все время говорит: «Сопротивляйся! Нужно сопротивляться!» Итак, я упорствую. Гогай — это мой друг. Он просит милостыню на станции Шателе. Оригинал, еще бы! Но он прав: нужно упорствовать. Упорствовать. Мне сорок лет, и я никогда не видел человека, выигравшего в лотерею.

Это, мсье, эту удочку? Прочная ли она? Я не хотел бы вас огорчать, но она вас переживет. Вы начинающий? Прекрасно, если вы ее купите, то в вашей жизни это будет одна-единственная удочка. В каком-то смысле, да, это грустно. В каком смысле? Ах, мсье, это я просто философствую. Это я не гарантирую. В отличие от удочки! Разве что вы наступите на нее или прихлопнете дверцей машины. Но ведь понятно, что удочка сделана не для этого, а для того, чтобы ловить рыбу. Возьмите ее в руки. Здесь. Она не дрожит. Она жесткая. Она легкая. Она — как выигрыш на скачках. Она японская, и так далее. Я знаю свое дело. Благодаря своим знаниям, своему практическому опыту рыболова, я стал совершенно незаменимым в отделе рыбной ловли. Незаменимых нет? Есть. Я. Когда мсье Дюмулэн уйдет на пенсию, я стану заведующим отделом. ЗАВЕДУЮЩИМ ОТДЕЛОМ. Но это не сейчас. Я надеюсь. Я живу надеждами.

Иногда по вечерам в кафе — табачной лавочке Розенбаума я играю в карты с Гогаем (когда наш нищий переодевается в «гражданское», он носит шляпу и галстук), Сивадюссом — почтовым служащим и с продавцом газет Битуйу. Я люблю играть в белот. С Гогаем мы составляем команду, другой такой не найти. Но не стоит думать, что у меня нет никаких забот. Они у меня есть, как и у всех. Вероника в свои шестнадцать лет уже начинает бегать за мальчишками. Четырнадцатилетний Жильбер совершенно не учится. Шестилетний Фернан, как говорится, вечно куксится. А Симона — это Симона. Восемнадцать лет в браке, как по часам. «Тут уж ничего не попишешь», — как говорит Битуйу. Да… Ничего…

И это еще не все. Есть еще мамаша Пампин. Господи, Господи, сделай так, чтобы она сдохла раньше меня. Как я буду счастлив!

 

ГЛАВА II

Из окна своей комнаты он смотрел на крыши внизу — на цинковые крыши, на стеклянную крышу мастерской Шишигну-сына, на бойлеры, на водопроводные трубы. Слева от этих крыш виднелся разрушенный дом — с пробитыми стенами, непрочный, который однажды рухнет под резким порывом ветра.

Анри Плантэн, в брюках, рубашке и шлепанцах, все еще обалдевший от этого солнца конца июля, смотрел в наступающих сумерках на крыши.

Внизу по улице Бобур проезжали автомобили.

И автомобили…

И автомобили…

Это было еще одно явление природы, как приливы и отливы, времена года и кометы. И автомобили. Плантэн их больше не видел. Их гул был для него как шум волн для моряка.

Он смотрел на крыши с удовлетворением. Это была его прерия. Он гнал с нее только кошек, и когда они уходили, к нему прилетали прекрасные голуби, голуби из другого мира, в котором есть крылья, чтобы парить над домами. Через полчаса садиться за стол. Анри наслаждался вечером, его наступавшей свежестью чистых простыней.

Он родился в этой квартире и никогда ее не покидал. Родители оставили ее ему после их с Симоной женитьбы, а сами уехали в свою родную деревню Жалини, в Бурбони. Потом отец умер.

Белый голубь опустился на крышу. Плантэн не знал, сколько живут птицы, но с этим белым голубем он был знаком уже давно — восемь, а может быть, десять лет. И, как всегда, увидев его, Плантэн подумал о мамаше Пампин. Вот уже несколько месяцев она была желтой, странно желтоватой. Может быть, в конце концов она заполучила какую-нибудь злокачественную опухоль или, еще лучше, быстротечный рак.

«Господи, — прошептал Анри, обращаясь к небу, в лазурь которого добавился темно-синий цвет, — сделай в своей бесконечной доброте так, чтобы мамаша Пампин получила рак, если у тебя есть один лишний. Пусть так будет».

Когда он был мальчишкой, то просил Бога теми же словами. Бог не торопился призывать к себе мамашу Пампин, и, честно говоря, Плантэн мог его понять. Хотя он и был Богом, но он, как и его овечки, боялся консьержки дома номер шесть, самой ужасной с виду и самой ядовитой души, которая когда-либо переходила в мир иной.

Когда какая-нибудь собака видела ее в первый раз, шерсть ее невольно становилась дыбом. Когда с ней встречался какой-нибудь бедолага, он чувствовал себя еще несчастнее и вздрагивал.

Мамаша Пампин была прямым потомком консьержек 71-го года — доносчиц коммунаров, на руках которых за неделю скопилось больше крови, чем пыли за всю их жизнь. Мамаша Пампин, не любившая никого, ко всему прочему ненавидела голубей. Их изящество было для нее оскорблением. Несколько раболепных соседей, попавших под ее власть, поторопились разделить эту ненависть. Плантэн, разбрасывавший зерна на крыше, столкнулся с бурей протеста. Мамаша Пампин сообщила домовладельцу. Загрязнение крыш голубями было полностью приписано Плантэну. «Если вас, мсье Плантэн, — информировали его, — развлекает превращение крыш в поля гуано, то вы один будете платить за их очистку».

У голубей в Париже не очень хорошая репутация. Их обвиняют в украшении маршалов Империи на Лувре орденами, которых не вводил Наполеон. Любовь к птицам была объявлена преступной муниципалитетом, кровно заинтересованным в отвлечении внимания от более острых проблем. Скрепя сердце, Плантэн вынужден был оставить зерна себе. Однако они прорастали и давали ужасные плотоядные цветы, которые, казалось, не брезгуя, заглотили бы фибромы, шишки и волосатые бородавки мамаши Пампин. Он мог бы бросать свои зерна по ночам, но они стучали по крышам, как капли дождя, будили соседей, и утром те задыхались от гнева в каморке медузы Горгоны. Однако он продолжал героически в сумерках потихоньку кидать на крыши хлебный мякиш. Белый голубь это знал и смотрел на Плантэна с благодарностью. Белый голубь был живой песней и высоким полетом Анри Плантэна.

Так у каждого продавца из «Самара» имелся уголок, где росла в горшке петунья, или плавала красная рыбка, сияло изумление ребенка, таились кусочек души, свет старого танго или белый голубь. Собственно говоря, для этого не обязательно быть продавцом.

В небе с быстротой неоновой лампочки зажглась желтая звезда. А внизу на улице Бобур — автомобили.

Плантэн представил себя в Жалини, на берегу Бесбры, сидящим на своей корзинке-табурете и наблюдающим за медленным движением поплавка. На одном берегу — башни замка, на другом — спокойствие коров. У его ног, в прозрачной воде, — металлический садок, в котором стрелками кружат уклейки. Он проведет там три недели в сентябре. Впервые он не смог получить отпуск в августе. Послезавтра Симона с детьми уезжает в Конкарно к тетушке. Он целый месяц будет в Париже один.

— Жаль, — вздохнула Симона, — но в конце концов ты лучше отдохнешь.

На самом деле она просто не стала показывать своего восторга. В этом году им удалось избежать традиционного отпускного столкновения. Симона и дети предпочитали океан, Плантэн — деревню. Вынужденное разделение отпуска на две части не устраивало никого. Плантэн скучал перед атлантическим простором, а жена с детьми портили ему пребывание в Бурбони, растаптывая очарование этих спокойных лугов. Беспокойство Симоны — как оставить Анри наедине с банками рагу — постепенно рассеивалось при мысли о креветках, за которыми она сможет увлеченно гоняться, не вытирая с лица брызги волн, прогоняющие грустные мысли.

«Нужно, чтобы она мучилась, чтобы она умирала в мучениях, страдая! Иначе это будет несправедливо!» — тихо сказал Плантэн, все еще думая о мамаше Пампин.

Белый голубь еще раз глянул на него из наступающего вечера и отлетел, как душа.

В комнату вошла Симона. Плантэн не обернулся.

— Что ты делаешь, Анри?

Ничего не делать казалось ей ужасно странным. Это была толстушка с круглыми глазами и розовыми щеками.

— Ах, Анри, меня очень огорчает, что мы едем без тебя! Что ты будешь делать здесь один? Я хотела бы остаться…

Он пожал плечами.

— …Но, с другой стороны, я тоже устала. Доктор Буйо рекомендовал мне море из-за йода, к тому же ты знаешь, что у меня аллергия на сено…

— Белый голубь исчез. Влетел в разрушенный дом. Где его подстерегают черные кошки.

— …Вероники еще нет. Начнем ужинать без нее. Ты идешь?

Он оторвался от крыши и направился в столовую, открытое окно которой выходило во двор — царство помоек по вечерам и мамаши Пампин двадцать четыре часа из двадцати четырех. Пять приборов на столе, как пальцы руки. Фернан самостоятельно закапывал себе в нос капли — несмотря на свои шесть лет, он был стреляный воробей в своих тысяча и одной болезни, из которых девятьсот девяносто пять вымышленные. Сейчас, по случаю приближающихся каникул, он решил довольствоваться самой ничтожной из них — насморком. Он знал названия и свойства 674 лекарств. При таких способностях он должен стать фармацевтом. Что касается Жильбера, то тот ловко ковырял в носу, одновременно читая «Тэн-тэн» — этим разнообразным занятиям он отдавал явное предпочтение перед школьными уроками. Еще один, кого не будет волновать интеллектуальная сторона вещей или серьезный кинематограф. Он хотел стать рабочим. Он заметил, что эти люди часто устраивают забастовки, и не хотел пропустить интересную форму социальной борьбы.

— Ну… можно узнать, чем же она занята, Вероника? — проворчал Плантэн для очистки совести, усаживаясь перед блюдом лука-порея в уксусе.

— Чем она занята — Вероника! — проблеял Фернан на мотив своего собственного сочинения.

— Она, должно быть, задержалась на занятиях.

— Ах! Ах! — забормотал Плантэн, подчеркивая скрытый смысл. — Ах! Ах!

— Ты везде видишь плохое.

— Везде — нет. Но здесь — да.

Жена сделала круглые глаза, указывая подбородком на четыре насторожившихся уха мальчишек.

— Вы, по крайней мере, заказали места?

— Да. Там будет такая давка! Я хотела бы, чтобы мы уже приехали.

— Во сколько поезд?

— В восемь двенадцать.

— На нем, по крайней мере, не запрещен проезд скромным отпускникам?

— Нет.

Пришла Вероника.

— Ах, вот и ты! — побагровел Плантэн. — Вот и ты! Полдевятого! Браво!.. Очень мило, что ты хоть ночевать вернулась домой.

— Занятия, — лаконично объяснила она, садясь, мало расположенная дискутировать с презренным и деградирующим поколением.

Тогда Плантэн произнес монолог о «нынешней молодежи», в основе которого лежали диалоги по этому вопросу в отделе рыбной ловли с коллегой Бувреем.

— Ты слушаешь меня или нет?

— С трудом.

— Хочешь, чтобы я сказал? Ты закончишь на улице о’Зурс!

— О, Анри! — задохнулась мать.

— Да, на улице о’Зурс! Как мамаша Жеоржина, она там уже сорок лет, и доказательство тому то, что я знал ее еще совсем маленьким. Конечно, Жеоржина пьяница, но, однако, как-то вечером она, плача, рассказала мне, что не была бы там, если бы слушалась родителей.

Вероника слабо возразила:

— Я тоже не буду там. Ты преувеличиваешь, папа.

— Да, ты преувеличиваешь, — поддержала ее Симона.

Заколебавшись, Плантэн сбавил тон:

— Согласен. Если я и преувеличил, то намеренно. Но, моя милая, я не преувеличиваю, когда предсказываю тебе, что однажды ты вернешься домой беременной!

— О!

— Да! Беременной! Вот до сих пор! До самых глаз!

— Какой ужас! — произнесла Вероника с милой улыбкой.

— Что значит — беременной?

Фернан получил свою затрещину и завыл, что у него мигрень и ему нужно принять веганин или опталидон, потому что от аспирина у него изжога, попутно заметив, что в этом случае хорошо помогает тетразодин.

— Как же, по-твоему, это может со мной случиться, папа? — пробормотала Вероника.

— О, это очень просто! Легче, чем выиграть, к примеру, на скачках на 12.8.14!

— Ты знаешь, я все еще девственница, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Бесполезно было надеяться, чтобы за ним осталось последнее слово. Он был потрясен и молча атаковал свой бифштекс.

Вероника обладала симпатичной внешностью девушки из рабочего квартала, этой уязвимой грацией молодой продавщицы. Шестнадцать лет. «О, отдай твои шестнадцать лет!» — умоляла песня. Она пока никому их не отдала. Но ужасно то, что эти шестнадцатилетние девушки отдают однажды прекрасным (и не всегда даже прекрасным) вечером кому попало свои шестнадцать лет, лишь бы только при этом присутствовала весна и страсть…

— А ты, — наконец обратился Анри к Жильберу, — ничего не скажешь?! Ты онемел?

Мальчик поднял озабоченное лицо.

— Я некоторое время воздержусь. Я выскажусь, когда стану известным профсоюзным лидером.

Плантэн потерял дар речи и, закончив ужин, ушел в свою комнату, чтобы еще немного посмотреть на крыши.

Симона была на кухне.

— Я разнес старика в пух и прах, — усмехнулся Жильбер своей сестре.

— Ну, не так, как я, — ответила та, гордая своей девственностью.

Потом они поставили на проигрыватель диск Фрэнки Торнадо, который в прошлом году был менее известным помощником колбасника по имени Жюль Пулайе. Фернан, утомленный мигренью, вместе со своими старшими братом и сестрой благоговейно слушал этот гимн «страстной любви к жизни», которая так или иначе должна подвести их к правам на участие в выборах, на квартиру в две комнаты с кухней, на социальное обеспечение, на пенсию по старости.

«Я не понимаю своих детей», — вздыхал Плантэн, положив скрещенные руки на перила ночи. Он постарался осознать вытекающую из этого драму, но это ему не удалось. «Я не понимаю своих детей. Это ужасно». Кем они станут? Да господи! Тем же, кем стал он: мужчинами. За исключением Вероники, разумеется. Да, мужчинами. Что, учитывая их количество, не потребует нечеловеческих усилий. Все мальчики в какой-то день становятся мужчинами, так же, как ночью все кошки серы. Да, ночью. Он смотрел в эту ночь, он проникал в нее и чувствовал себя так, как у себя дома. Уютно.

Потом он ощутил какое-то беспокойство.

Действительно, что он нашел такого уж приятного в этой летней ночи? Он спросит у своего коллеги Буврея, смотрит ли тот также в ночь.

Он подумал, что нет. Что Буврей ночью спит, а рядом с ним, как заряженное ружье, лежит мадам Буврей.

Он широко раскрыл глаза и углядел на крыше силуэт черного кота. Ночью не все кошки серы, доказательством этому был черный кот, шагавший по ночи.

А на улице Бобур по-прежнему автомобили…

 

ГЛАВА III

Он не был уродом. Конечно, шевелюра его уже не была такой волнистой и густой, как в юности. На его висках расцвели кладбищенские маргаритки, и расческе уже не нужно было сражаться, чтобы привести волосы в порядок. Но Плантэн и в повседневной жизни сохранял профессиональную улыбку, не лишенную шарма, которую дополняла неплохая выправка, называемая «офицерской». В его голосе была музыка Центрального рынка, картофеля-фри, улиц Рамбюто, Канканпуа и бульвара Севастополь, мостовых его родины, легкий акцент, журчавший как Сена под новым мостом.

— Так значит, — начал Буврей, чтобы что-нибудь сказать, — сегодня вечером ты отправляешь все семейство?

— Да, я уйду в шесть, я отпросился у Дюмулэна.

— У тебя впереди целый месяц спокойной жизни. Жаль, что этого не случится со мной.

Буврей был любитель женщин. Всем было известно о его скандальном приключении с одной продавщицей (тоже замужней) из отдела канцелярских товаров.

— Какая задница, старик! При виде ее хочется петь «Марсельезу».

По природе своей Плантэн не разделял убеждений такого эстетического порядка. Он даже скорее избегал бурных развлечений. Сложности жизни Буврея пугали его. Эти тайные гостиницы… Эти алиби… Эти страхи… Анри считал, что взрослые уже не должны таскать варенье из шкафа.

Над поплавками, над ведерками для живца, над катушками, над сачками затуманившемуся взгляду Буврея представлялся сказочный арьергард, предоставленный в распоряжение его низменных страстей на весь август.

— Слишком жарко, чтобы думать об этом, — бросил Плантэн, давая понять, что догадался о самых сокровенных мыслях своего товарища.

Буврей улыбнулся с видом знатока.

— Ошибаешься. Самое подходящее время года для раздевания. Послушай, когда ты снимаешь шлюху зимой, она хорошенько потрясет твой бумажник, прежде чем покажет тебе кусочек отменной груди. Летом ты за бесценок увидишь обе, довольные, что могут немного подышать воздухом. Мсье?

— Мне нужна «Ки-Радин».

Покупатель, целиком закрытый слишком большим беретом, последовал за Бувреем. Анри, глядя на улицу Риволи, разложил по порядку удочки, которые какой-то бестолковый клиент бессовестно перемешал в поисках земного идеала. Поток автомобилей без конца и без края продвигался нелепыми, бессмысленными, непонятными прыжками по направлению к неизвестности, выбрасывая городу свои выхлопные газы, свои проклятья, свою злость и пыльный свет фар. Он как будто бы заключал в себе идею бессмертия. Как только водители умирали, их место тут же, как место Папы Римского, занимали другие. Менялись только модели машин и ругательства. Эту же заразу на четырех колесах ничто не могло остановить. Плантэн шалел от такого постоянства, хотя и сам по воскресеньям участвовал в этой железной давилке, когда толчками выводил свою старенькую малолитражку на дорогу. Потому что все парижане раз и навсегда договорились между собой о том, как они погубят Париж.

Этот час был самым лучшим временем дня для Улисса Гогая в коридорах станции Шателе. Сидя на складном стульчике (он заботился о своем комфорте), несчастный, со слезами на глазах, он издавал призывы к жалости, одновременно покрывая позором правительство, главной заслугой которого было то, что французские старики подыхали с голоду, пусть даже ценой того, что другие старцы где-то на Убанги-Шари лопались от маниоки. Перевести свое попрошайничество на политическую основу он решился только после долгих размышлений. Занятая им позиция, конечно, отпугивала от его кружки сторонников правительства. Зато привлекала пристрастную щедрость оппозиционеров.

— Я ровесник генерала, — дрожащим голосом говорил он, — мы выходцы из одного сословия, я и Шарло. Разве я в Елисейском дворце? Я — в Елисейском дворце? Я голоден, мсье — мадам, я голоден, я голоден!

Действительно, невыносимо было слушать этого старика в лохмотьях, потерявшего человеческое достоинство и жалующегося на голод, как какой-нибудь обычный жалкий китаец. Ему бросали монеты, что еще усиливало его голодный речитатив. На следующий день его видели на том же месте хнычущим: «Я голоден! Я голоден!» — удивлялись этой стеснительной настойчивости (потому что люди предпочитают думать, что бедняки из скромности едят через день), тому, что с помощью этого слезливого взгляда он нашел средство разжалобить камни.

В это время Симона по очереди усаживалась на каждый из шести чемоданов, чтобы их закрыть. Вероника мимоходом дала оплеуху Фернану, тот ущипнул Жильбера и получил от него еще одну затрещину. Вмешалась вспотевшая Симона, вызвав новую стычку братьев-разбойников.

— Моя щетка для волос! Мама! Где моя щетка для волос?

— В желтом чемодане!

— Точно? Я посмотрю!

— О, нет! А где подарок для твоей тети?

— Не знаю. Ты же его укладывала!

Наконец Симона нашла под грудой пластинок с монотонной музыкой эту прекрасную подставку для блюд из слоистой пластмассы под керамику. Вероника мертвым узлом завязывала веревку на каком-то свертке. Внезапно Жильбер живо заинтересовался плотным задом, который грозил разорвать голубые джинсы его сестры. Чтобы изгнать нечистую силу, он отвесил по ней «леща» ребром ладони и с облегчением услышал вопли, доказавшие, что его сестра — по-прежнему его сестра, а не какая-то незаконнорожденная грешница.

— Черт, — возмущался Фернан, — где моя сеть для креветок и мои лекарства? Нужно проверить, не забыли ли их. Когда я стану взрослым, я буду великим больным!

Мамаша Пампин, сидевшая на своем коврике, как какашка динозавра, указала своими бородавками на окно Плантэнов.

— А эти, мадам Сниф! Эти-то! Имеют только пятилетнюю малолитражку, но едут в отпуск! Вы едете в отпуск?

— Да нет!

— Вот видите! А эти отказывают себе в мясе и во всем, только бы иметь возможность послать несколько открыток таким же ничтожествам, как они сами! Да, ничтожествам! Я остаюсь здесь, но я, по крайней мере, ем эскалоп на обед и на ужин. Потому что, мадам Сниф, мой организм усваивает только эскалоп. От говядины я поправляюсь. Говядина — слишком тяжелая пища, если хорошенько подумать. Ничтожества, я вам говорю.

Получив поддержку со стороны тихой мадам Сниф и бросив взгляд на преступное окно, она зашаркала шлепанцами в свою нору.

— Шесть часов, — сказал Плантэн Буврею, — я пошел. Потом я за тебя отработаю.

— Да брось ты.

— Дома сейчас, наверное, настоящий цирк, самый настоящий! Привет.

Он выбежал в коридор, повесил халат на вешалку и помчался дальше, на ходу надевая свою куртку под замшу.

Пришлось дождаться зеленого света светофора, чтобы преодолеть поток машин.

Солнце варило людскую толпу в дурно пахнущем отваре из носков и подтяжек с Мики Маусом. Париж летом в шесть часов вечера благоухал потными подмышками и грязной посудой. Далеко не все платья в цветочек облегали фигуры, как у Брижит Бардо. Галстуки болтались на грязных шеях под круглыми лицами повешенных. Кое-где на улице торчал полицейский, как клякса на тетрадном листе. Поршень выбрасывал потоки мужчин и женщин из серой пасти метро. Какой-то автомобилист уже полтора часа кружил по кругу, сопровождаемый алчными взглядами хищников — «контрактников». Толпа растекалась во все стороны, и это напоминало (если смотреть с крыш) то расплывчатое скопление амеб, то настоящий чарльстон сперматозоидов, спешащих попасть в цель. Плантэн пошел напрямик, через Центральный рынок, где было относительно свежо и довольно спокойно. Поднялся по улице Сен-Дени, здешние девушки уже знали его, четыре раза в день пробегавшего здесь, и больше не окликали. Некоторые из них были такие хорошенькие и такие молодые, что иногда (особенно в мае) у него возникали порывы, правда, быстро затухавшие. Были здесь и похожие на своих коллег с улицы о’Зурс. При взгляде на них добродетель и чувство долга оказывались в полной безопасности. Они, эти чудовища, были настоящими детьми господа Бога, пославшего их сюда бороться с дьяволом своими деревянными грудями и зубастыми ртами.

Плантэн свернул направо, на улицу Рамбюто, галопом пересек на красный свет бульвар Севастополь, где его атаковали 47 легковушек, 4 грузовика и 15 мотоциклов, водители которых называли его (правда, в более грубых выражениях) милашкой, зазнобой, просто неотразимым. Но он уже привык к этой необычной форме проявления цивилизации.

Он на секунду остановился, чтобы напомнить продавцу газет Битуйу, что вечером все там же, в кафе у Розенбаума, состоится игра в белот.

— Ровно в полдесятого. Ты предупредишь Сивадюсса?

— Считай, что это уже сделано. Ты торопишься?

— Да, немного. Потом объясню.

У него подкосились ноги при виде мамаши Пампин, расположившейся на своем коврике, как медуза, вынесенная сюда морским приливом. Она вызывала дрожь в его ногах с тех пор, как он родился. Мужчина полностью сохранил в себе тот ужас, который испытывал ребенок от соседства с этой ведьмой.

— Добрый вечер, мсье Анри, — ухмыльнулась она.

— Мадам… Пампин… — пробормотал он, устремляясь на лестницу, где его сразу же охватили угрызения совести: почему он удрал от чудовища вместо того, чтобы поприветствовать его с безразличным видом, с видом воспитанного господина, который видит коровью лепешку и даже не считает нужным заметить: «Смотри-ка, коровье дерьмо». Он расстроился.

«Она хорошо выглядит. Сегодня она не такая желтая, как вчера».

В своих мечтах он уже тысячи раз убивал ее. Истекающая кровью, разрезанная на кусочки над раковиной. Над мусорным баком. Над ночным горшком. Выпотрошенная с помощью вилки для улиток. Распиленная на кружочки одноручной пилой. Изрезанная бритвой «Жиллетт» (однажды вечером, когда у него было мало времени). Обваренная кипятком — сантиметр за сантиметром. Медленно удушаемая шарфом. Насаженная на раскаленный паяльник. Забитая камнями. Четвертованная. Гильотинированная частями, начиная со ступней. Куски ее тела — предварительно обеззараженные — брошены собакам, которых она яростно гоняла метлой с самого их появления на свет.

С ужасом Плантэн наблюдал, как в нем, добром в душе человеке, зарождается эсэсовец, который мог бы дать фору самому ужасному палачу.

— Сволочь, сволочь, сволочь, — рычал он, входя в свою квартиру.

Симона, суетившаяся, как муха, накрытая стаканом, обеспокоилась:

— Кто?

— Мамаша Пампин!

— Что она тебе сделала?

— То, что живет на свете!

Симона пожала плечами.

— Лучше помоги мне собрать вещи. Жильбер поможет тебе снести их вниз. Я еще не готова, у меня на голове черт знает что.

То же было и на голове Вероники, но это была обычная, лучше всего освоенная ею прическа.

Плантэн с детьми несколько раз спускались с вещами из квартиры к машине. Каждый раз занавеска в комнате консьержки вздрагивала.

Когда машина была нагружена так, что почти касалась земли, Симона, увешанная разными сумками и сразу ставшая похожей на туристический катер, украшенный яркой рекламой, дала сигнал отъезда. Правда, с некоторой грустью, потому что приходилось оставлять квартиру на мужчину, почти не имевшего понятия о пылесосе и мастике.

Им потребовалось сорок пять минут нервотрепки, чтобы добраться от дома до вокзала Монпарнас. До бурного развития прогресса за это же время можно было дойти туда неторопливым шагом, глазея по сторонам. Это был «большой отпускной выезд». «Пять тысяч машин в час на южном шоссе» — гласили заголовки в газетах. Полицейские и помощники полицейских, работающие по договору (во всяком случае, нечто низшее по званию), окружили все вокзалы, полные решимости от корки до корки заполнить свои книжечки штрафных квитанций за «парковку в неустановленном месте». Анри остановил машину на пешеходной дорожке. Не все ли равно — здесь или в другом месте. В любом случае приговорен к штрафу. У него не было времени искать одно из пятидесяти шести мест парковки, пожалованных префектурой полиции.

Качаясь под тяжестью своего багажа, его семейство бросилось в рокочущий поток других семейств, отъезжающих в отпуск.

Если Франция время от времени принимает участие в турнире пяти государств по регби, то она обязана этим не случайности, а оплачиваемым отпускам. Это не шутка, а историческая интерпретация фактов. До 1938 года мы были довольно слабыми в регби. Если Франция и достигла прогресса в этой области, то в основном благодаря массовому отъезду в отпуск. Никакие негры и другие спортсмены не выдержали бы даже одного тайма в дикой толпе на парижском вокзале в конце июля — начале августа. Когда французские дети, женщины, кошки, собаки и канарейки стараются забраться в свой поезд в рукопашной схватке, которая весьма напоминает самые тяжелые часы сражения под Верденом.

Позже этот гвалт переместится на пляжи и в тихие спокойные местечки, где колбаса уже не будет больше чувствовать себя спокойно в своей кожуре, где птицы больше не смогут сомкнуть глаз, а «Радио Люксембурга» будет греметь, как Юпитер!

Растоптав четырнадцать пуделей, двадцать четыре ребенка, которые, разлученные со своими родителями, делали здесь свои первые шаги, тридцать шесть глупых стариков обоего пола и одного безрассудного железнодорожника, семейство Плантэнов добралось до своего купе — в сваливающихся штанах, в расстегнутой одежде, с чемоданами, покрытыми кусочками мозгов, кровью и седыми волосами. Анри пришлось еще приложить некоторые усилия, чтобы вышвырнуть с их мест устроившихся там монашенок, и вот наступил момент прощания.

— Хорошо вам отдохнуть, — заорал Анри так, чтобы его услышали.

— Осторожнее с газом, — проревела Симона.

— С чем?

— С газом! Сахар в буфете!

Толпа отбросила Анри с платформы как пустой патрон. Он не успел вовремя вернуться к поезду — тот, грохоча костями, тронулся. Анри наудачу помахал носовым платком и подумал, что нужно его сменить.

Наконец один, оглушенный, разбитый, он добрался до дома. Вместо того чтобы пойти к себе, Анри поднялся этажом выше и позвонил в дверь своего друга Гогая.

— Я мертвец, я вышел из ада, — вздохнул он.

— Выпьем пастиса, — ответил нищий.

Гогай аккуратно разложил на полу свою рабочую одежду и время от времени ходил по ней, чтобы помешать ей принять нормальный вид. На нем был приличный костюм и прекрасно подходящий к нему строгий галстук. К сожалению, он не мог бриться каждый день — бедняк ведь не может позволить себе такую роскошь, поэтому подравнивал свою бороду машинкой для стрижки волос.

— Перекусим перед белотом, — предложил он.

— Я не голоден.

— Ну, чуть-чуть, заморим червячка. Кусочек паштета, холодный цыпленок и немного бордо сорок седьмого года.

И он накрыл стол белой скатертью.

— Мне осточертел Париж, — выдохнул наконец-то Плантэн.

— Еще бы!

Потому что это уже не Париж. Это гараж, который хочет казаться Парижем.

Улисс Гогай никогда в жизни палец о палец не ударил, даже во время войны 1914 года. Три его брата, участвовавших в «чуде на Марне», были так поражены этим чудом, что «так оттуда и не вернулись, — объяснял Гогай. Мир их душам, но это не так страшно. Они были довольно глупыми, если меня не подводит память».

Короче, эта тройная смерть по крайней мере спасла одну жизнь, жизнь Улисса. Поскольку их семья так пострадала, он был освобожден от призыва на фронт и до самого перемирия охранял пленных. После окончания войны Гогай женился на Клотильде и жил на ее деньги. Тогда они поселились на Монмартре. Подталкиваемый голодом, толстяк Гогай с болью в сердце нанялся чернорабочим на строительное предприятие. Да, чернорабочим, и это он, Гогай! Это было удачей его жизни. Порой он забывал пойти на работу. Однажды, когда он таким образом «прогуливал очередную стройку», шатаясь по бульварам, ему на глаза попался заголовок статьи в «Пари-Суар». Почти полностью достроенное здание рухнуло, под его развалинами были погребены двадцать рабочих с того предприятия, на котором числился Гогай. Он с интересом узнал, что три или четыре изуродованных трупа не удалось опознать. Тогда Гогай спокойненько поселился в гостинице, где и выяснил (опять же из газет), что его сочли погибшим, и его вдова рыдала на руинах дома. Только с помощью пенсий можно было успокоить этих шумных вдов, разрывающих душу сирот и общественное мнение. Когда Клотильде назначили ежемесячную кругленькую сумму, Гогай потихоньку дал ей знать о себе, и его жена, невероятно счастливая вновь видеть его живым, прекрасно поняла, чего он от нее ожидает: возможности жить в свое удовольствие. Она переехала подальше от Монмартра и их знакомых и воссоединилась со своим супругом. Так они и зажили — счастливо, ничего не делая. Эта безобидная военная хитрость, которая нанесла Франции меньший ущерб, чем падение франка, продолжалась двадцать семь лет, до 1950 года, когда Клотильда имела глупость умереть. Самым ужасным результатом этого было то, что она таким образом потеряла свои права на пенсию по погибшему супругу, и это поставило ее шестидесятилетнего мужа в чрезвычайно тяжелое положение. Нужно было жить. По закону считавшийся умершим, он не мог ждать никакой помощи ниоткуда. Его вдохновило бесконечное попрошайничество нищего (но гордого) государства — в пользу больных полиомиелитом, слепых, неимущих или лабораторий. Он поступит так же, как это бесстыжее государство: он протянет руку. И он ее протянул. Успешно. И жил лучше, обеспеченнее, чем какой-нибудь служащий Национальной компании железных дорог или какой-нибудь несчастный бедолага, работающий в научно-исследовательском институте.

— Нужно ПОКАЗЫВАТЬ бедных, — утверждал он, — выставлять их напоказ. Я — нечистая совесть общества. Благодаря мне в один прекрасный день нищих больше не станет. Чтобы избавиться от них, им назначат пенсии, как та, что получала моя бедная жена. Пенсии — всем, вот наше будущее. Я — будущее.

Плантэн любил Гогая, считал его жизнь примером.

— Ты совсем не ешь, Рике.

— Да нет же. Это ты ничего не ешь.

— Ах, я — это другое дело. Этого требует профессия.

Если я наберу десять килограммов, мои доходы снизятся на восемьдесят процентов. Упитанный нищий не получит ни одной монетки. В этой профессии нужно следить за собой. Ты думаешь, мне нравится жить в грязи, мне, который по природе своей — маниакально чистоплотен? У меня был один коллега, он отъелся, как свинья, и начал бриться каждый день под предлогом того, что у него раздражение. В итоге он вынужден был покинуть метро Шателе. И сейчас он работает по контракту, бедолага. Избегаемый всеми, незащищенный от непогоды.

При мысли об этом он вздрогнул и опрокинул стаканчик бордо, чтобы успокоиться. Затем взял свою шляпу.

— Пошли?

Плантэн поднялся.

— Тебе, наверное, непривычно остаться совсем одному, — сказал ему Гогай на лестнице.

— Ты прав! Такое со мной впервые. Свобода — это очень мило, но что мне с ней делать? К этому надо иметь привычку.

— Да, свобода — как все остальное. Это дар. Есть довольно много людей, не созданных для нее. В конце концов, если заскучаешь, ты знаешь, где я живу.

Они прошли мимо комнаты консьержки. Мамаша Пампин быстренько спрятала свой длинный нос муравьеда. Потому что мамаша Пампин, которой боялся сам Бог, дрожала перед Гогаем, как тигр-людоед перед огнем.

«Когда она в первый раз привязалась ко мне, — рассказывал Гогай, — я сказал ей: «Вы хотите увидеть мои гениталии?» Во второй раз она их увидела. С тех пор она оставила меня в покое. У этой женщины, должно быть, полностью атрофирован врожденный инстинкт». Этот рассказ обескуражил Анри, который очень плохо представлял себя демонстрирующим драконихе то, что с таким достоинством показал Гогай. В любом случае сейчас уже слишком поздно. Только рак… «Если она и должна его получить когда-нибудь, — скептически заявлял Гогай, — она его получит, но только в самом конце!»

У Розенбаума Сивадюсс и Битуйу ждали их за карточным столом.

— Итак, Ритон — холостяк? — провозгласил Сивадюсс с оттенком зависти в голосе. — Черт побери, почему не я!

— За это надо выпить, Рири, — восклицал Битуйу, — за это надо выпить!

Все они повторяли: «Жаль, что это не я». Плантэн пожал плечами:

— Не надо было жениться.

— Не надо было, не надо было! Если бы знал все, то каждое воскресенье выигрывал бы на скачках. Кстати, Гогай, ты на каких лошадей поставил?

— 2…19… и 6.

— Он чокнутый, этот Улисс, — завопил Битуйу. — Твой 19-й номер — это Полопа, хреновая кобыла, которая позорит всю конскую породу, одни кости. 2.17.9 — я поставлю в воскресенье только на них. Вот увидите!

— Увидим… может быть, — слегка усмехнулся Розенбаум, ополаскивая рюмки. — Я поставил десять тысяч старых франков на 6.4.2.

— 6.4.2,— вздохнул Сивадюсс. — Мы говорим серьезно, старина Шмуль, с технической точки зрения. Сдавай, Ритон.

Пока тот сдавал карты. Битуйу жаловался:

— Вот опять наступает мертвый сезон в новостях. Я не смогу продать ни одной газеты. Другой вопрос, когда была эта история с Кеннеди. Этот человек обеспечил продавцам газет незабываемую неделю. Может быть, будет какое-нибудь небольшое землетрясение, но оно всегда, как назло, случается в каком-нибудь Петаушноке. Это уже больше никого не развлекает. Все катастрофы должны происходить в Нантерре, все. Не дальше.

— Смотри в свои карты, морда! — рявкнул Сивадюсс, разочарованный теми, которые сдали ему.

Они начали играть.

Розенбаум еще не обзавелся телевизором, который полностью лишает кафе красок и жизни. Жители квартала были признательны ему за это. В эти времена мясо, изжаренное над огнем, или стаканчик божоле без всяких примесей ценились так же, как старинный приятель, который будет вот так спокойно беседовать с вами, вместо того чтобы сидеть рядом, уставившись в ящик с картинками.

Они играли. Глядя на них, казалось, что этот белот — самое важное событие дня.

Бродяга с отсутствующим взглядом смеялся в одиночестве, сидя за стойкой перед стаканом красненького. В этом районе клошаров было так же много, как и шлюх, что придавало ему некоторый уют и живописность.

Бедняга с затуманенными глазами был известен завсегдатаям кафе. Поскольку никто, даже он сам, не знал, как его зовут, по традиции ему давали имя очередного премьер-министра.

Он был такой тихий, что даже не обижался на это. Однажды холодной зимой Розенбаум сказал партнерам по белоту:

— Нужно что-то сделать для Дебре (в то время его звали Дебре), иначе он околеет. У меня есть маленький подвал, который мне не особо нужен, я отдам его ему.

Сивадюсс принес старую складную кровать, Битуйу — два одеяла, Плантэн — керосиновую лампу и ночной столик, а Гогай — стул и газовый радиатор. Обустроив «дом», они торжественно привели туда Дебре и сказали ему: «Это твое». Потерявший голову от счастья и признательности, Дебре настоял на том, чтобы угостить их аперитивом, а потом продемонстрировал свое жилище изумленным собратьям. Он никогда не ночевал там. Никогда. Никогда.

— Он хандрит, — сделал заключение Битуйу. — Для этих людей находиться в четырех стенах — все равно, что в тюрьме. Клошар, у которого есть жилье, это уже больше не клошар, а математик. Мы ничего не поняли в психологии Помпиду.

Потому что за это время он уже стал Помпиду.

Команда Сивадюсс — Битуйу проиграла партию и, уязвленная, расплатилась по счету.

— Давайте выпьем, — воскликнул радостный Анри, — я ставлю всем «холостяцкую» бутылку божоле. И стакан — Помпиду.

Помпиду в знак благодарности с достоинством приподнял свой картуз. Розенбаум присел за их столик, и они выпили за этого везунчика Плантэна, «который не понимает своего счастья».

— Муниципальный совет принял решение, — пожаловался Розенбаум, — они собираются перевести Центральный рынок на окраину, а здесь все снести.

— Вместе с нами?

— Вместе с нами, Битуйу. Мы же не исторические памятники.

— Нас переселят в новостройки, — усмехнулся Сивадюсс.

— Конечно, не в Версальский дворец.

Они задумались.

— А что построят на этом месте? — осведомился Плантэн.

— То, что они называют «триумфальной дорогой»…

— Для этих рогоносцев! — возмутился Гогай. — Я вот что вам скажу: они хотят снести вовсе не старые кварталы. Трущобы не мешают им спать, ведь они никогда не ночевали в них. Они хотят разрушить нечто более тонкое: дружбу. Да, дружбу. Во всяком случае, в новостройках ее уже не будет, не будет больше дружеских бесед, ничего больше не будет. Там люди не видятся, не знают друг друга, им остается только их семья, а это не всегда главное, не так ли?

— Точно, — согласился Сивадюсс.

— Вы согласны, — продолжал Гогай. — Следите за моей мыслью. С политической точки зрения, если человек больше не имеет возможности поболтать с приятелями, то что ему остается?

— Телевизор? — предположил Битуйу.

— Ты меня понял! Убеждения с доставкой на дом, как вода в водопроводе. Не придется даже ногой шевелить. Человека нужно изолировать, засунуть под колпак. Иначе он начинает размышлять. Кто говорит «бистро», говорит — «общение». В новостройках нет бистро. Когда твой стаканчик божоле тебе будет наливать автомат, тогда Франция кончена. Вычищена.

— Однако, — с достоинством заметил Сивадюсс, — однако нас задело то, что они собираются снести Центральный рынок, потому что мы живем здесь. Но если бы мы жили в другом месте, нам было бы наплевать. Не надо идти против прогресса. Например, многие ворчат на телевизор, но это очень удобно. Когда у меня нет желания разговаривать с моей половиной или когда родственники приходят мне надоедать, я включаю эту штуку и сижу себе спокойненько. Раньше ты не мог читать газету за столом, это было невежливо. А теперь можешь включить телевизор. Это прекрасное изобретение. Не надо быть ретроградом.

— Ретроградом? — возмутился Розенбаум.

— Вот именно, ретроградом. Не нужно забывать, что когда-то и свечка означала прогресс.

— Возможно, — яростно вступил Гогай, — но когда видишь освещенный замок, ты, по крайней мере, уверен, что это не огни завода, выпускающего пластмассовые тазы! Я буду, как ты говоришь, ретроградом до тех пор, пока настоящее будет таково, каково оно есть, пока дома будут казармами. Я — за сарай для кроликов против новостроек. Можно жить счастливо в сарае для кроликов. А в новостройках — можете посмотреть статистику, можете спросить у врачей — люди постоянно сходят с ума!

— Заболтались мы, однако, уже полночь, — проворчал Розенбаум, вставая. Все последовали его примеру. Помпиду допил свой стакан, распахнул дверь и пробормотал, прежде чем зигзагами удалиться в ночь:

— Дурачки же вы, ребята, дурачки же. Вам надо только делать, как я.

Игроки в белот расстались на тротуаре. Сивадюсс направился на улицу Канканпуа, Битуйу — в тупик Берто, а двое других — к шестому дому по этой улице.

— Зайдем ко мне, выпьем на посошок, — предложил Анри.

Квартира показалась ему огромной. Не успели они войти, как сосед, мсье Пуль, сразу же начал долбить в стену своей щеткой. Щетка была единственным развлечением мсье Пуля. Никто уже больше не обращал на это внимания, даже владелец дома, заваленный жалобами, даже мамаша Пампин, хотя мсье Пуль беспокоил ее верных соратниц — мадам Сниф и мадам Флук. Как только наступало ровно десять часов вечера, этот придурок со щеткой в руках прислушивался к малейшему шуму в доме, чтобы ответить на него яростными ударами, сотрясавшими все здание.

— Знаешь, Рике, — сказал Гогай с некоторой грустью, — то, что я говорил о прогрессе, о новостройках — это мое личное мнение, оно касается только меня. Но это именно то, что они хотят выбить из наших голов, — личное мнение. И тогда я ругаюсь. Черт, я ругаюсь, и они не заставят меня прекратить ругаться!

Проглотив свой коньяк, он ушел, нарочно громко хлопнув дверью, чтобы привести мсье Пуля в бешенство. Плантэн сел на кровать, оглушенный своим одиночеством. Машинально он искал взглядом Симону, сына, что-нибудь живое. Щетка наконец успокоилась. Странная тишина, как дым, заполнила квартиру, комнату.

Плантэн, продолжая сидеть, смотрел на крыши, на ночь.

«Так же будет, когда я умру», — думал он. Это были не самые подходящие мысли для продавца рыболовных принадлежностей, однако он задержался на них. Затем встряхнулся, разделся до трусов и залез под одну простыню, такой теплой была ночь.

«Ты не понимаешь своего счастья, говорили они мне. Нет. Я его не понимаю. Я его не вижу. Действительно…»

Он выключил лампу.

Несмотря на «массовый выезд парижан», автомобили на улице Бобур рычали так, как могут рычать только трубы в гостиницах.

…И автомобили…

 

ГЛАВА IV

«Тетя Луиза осталась очень довольна подставкой для блюд. Вчера мы купались. Погода очень хорошая. Мы все чувствуем себя хорошо, даже Фернан. Слава Богу, в отпуске всегда чувствуешь себя намного лучше. Вероятно, это из-за воздуха, в котором нет углекислого газа. Мой дорогой, ты уже неделю один. Как ты устроился с питанием? За обед я спокойна, у вас есть буфет, но как с ужином? Не ешь слишком много консервов. Готовь себе яйца и бифштексы. У тебя в «Самаре» не должно быть слишком много работы. Я видела по телевизору — в Париже почти не осталось людей» и т. д.

Мамаша Пампин сощурила глаза до диаметра мочеиспускательного канала.

— Хорошие новости, мсье Плантэн? Семья в порядке?

Как будто бы она не прочла открытку до него! Он выдохнул: «Очень хорошо», не решаясь поднять глаз, и поспешно ушел. С тех пор как Симона уехала, он пил по утрам кофе у Розенбаума. По улице Мор, узкой кишке, параллельной их переулку, местные клошары, возглавляемые Помпиду, тащили свои сокровища старьевщику. Они собирались со всех сторон, их не заботило одностороннее движение, на своих спинах они, как муравьи, тащили привязанные веревками пачки картона, газет, шаткие пирамиды ящиков. Веселые, грубые обитатели ночи щурились от лучей солнца.

— Скажи, Розенбаум, — спросил Плантэн, помешивая кофе, — лично ты заметил, что Париж почти опустел? Так сказали по телевизору.

— Народу достаточно. Ну, если и не достаточно, то близко к этому.

— Мне тоже так кажется. Однако они же не дураки, некоторые все-таки уехали. Больше миллиона. Среди них — мои дети, моя жена, Битуйу, Вивадюсс и другие. Так что же?

Розенбаум некоторое время размышлял, потом заключил:

— Значит, на их место приехали другие. Сельские жители, иностранцы.

— Все равно, все равно… — пробормотал Плантэн, которого такое объяснение устраивало только наполовину.

Еще бы! На улице Сен-Мартэн сейчас было столько же машин, сколько в июне, в марте или в ноябре! И эти же машины одновременно находились (благодаря какой вездесущности?) в Бретани, в Оверне, на Средиземноморье и на Сен-Мартэн. Потому что те, которые проезжали тут перед его носом, как и их сестры в Бретани, в Оверне и на Средиземном море, были красивы и на номерном знаке у них красовалась цифра 75. Это была проблема, решение которой Плантэн никогда не мог найти в газетах, которые сообщали, что Париж опустел, и в качестве доказательства не стеснялись публиковать снимки площади Согласия и других мест, сделанные в четыре часа утра.

— В конце концов, если их это забавляет…

— Ты что, сынок, говоришь сам с собой?

Это была Жоржина, она пришла с улицы о’Зурс, потому что любила кофе у Розенбаума. Бедняжка Жоржина с волосами химического синего цвета, накрытыми большим белым беретом, в металлических очках, из-за стекол которых вас исступленно разглядывают, в летнем платье, на котором красовались ослепительные попугаи, худая, как велосипед, с ногами — двумя скобками, перетянутыми веревками вен, бедняга Жоржина, какие прелести вы продаете? По какой цене? И кому?

Поскольку она видела не дальше двух метров, она улыбалась и машинально подмигивала каждые полминуты любой тени — маленьким мальчикам, священникам и полицейским.

Анри относился к ней с искренней симпатией, ведь она фактически видела, как он родился в этом квартале, сильно изменившемся за сорок лет. Жоржина же не менялась. В двадцать и в двадцать пять лет у нее, как и сейчас в шестьдесят, уже была эта совиная голова, эти очки и эта подпрыгивающая походка цесарки, только что получившей удар палкой.

— Я угощаю тебя ромом, сынок.

— Я с удовольствием, Жоржина, но предупреждаю, что я тебе это компенсирую.

— Я тебя не оскорбляла, мальчик.

— Дела идут?

— А, не очень-то. Я не Бардо. То, что стареешь, это ничего, но вот клиенты — постоянные клиенты, я ведь не очень-то рассчитываю на случайных знакомых — стареют тоже. У них уже меньше безумных идей, чем было раньше. Были у меня такие, которые приходили раз в две недели, а теперь я их вижу раз в полгода.

— Ты должна бы уйти на пенсию.

Она ухмыльнулась, и это была ее подлинная улыбка.

— А что я буду делать, сынок? Деревню я не люблю. Я никогда не любила даже дышать воздухом в Булонском лесу, там муравьи. Моя родина — это бульвар Севастополь, улица о’Зурс. Конечно, я могла бы остаться здесь и бить баклуши, у меня все-таки кое-что отложено на черный день, я же не дура, но нет, нет. Насколько я себя знаю, я буду скучать. Мне необходима деятельность. И потом, ты поймешь меня, если захочешь…

Она понизила голос, наклонилась к Анри:

— …Повторять не буду, сынок, это звучит смешно, но я люблю нравиться. И чем труднее это становится, тем больше я за это цепляюсь. Это меня стимулирует. Нравиться. Таковы шлюхи, сынок, и ничего больше. Вы в нас ошибаетесь. Мы хотим нравиться десяти тысячам, ста тысячам мужиков. Нравиться. За твое здоровье, малыш.

Перед уходом она поцеловала его в лоб, сияющая своей убогостью, а у выхода ее поприветствовал грубоватыми шуточками столкнувшийся с ней Гогай. Исключительно из вежливости, из любезности Улисс Гогай всегда отпускал в ее адрес пару сальностей, чтобы она продолжала верить в то, что она — еще женщина…

— Привет, Рике, ты идешь со мной, — спросил Гогай, открывая дверь кафе.

— Иду. Шмуль, я заплачу тебе вечером.

Розенбаум кивнул, любовно обнюхивая голову карпа в желе, которую только что принесла ему его любовница мадам Гольденберг.

Гогай и Плантэн, не торопясь, спустились по улице Сен-Мартэн. Гогай вздохнул.

— Разве это не несчастье — в такую солнечную погоду отправляться на весь день в метро!

— Я должен тебе сказать, что это уж слишком, — возмутился Анри. — Тебя, по крайней мере, никто не заставляет это делать!

— Рике, ты что, думаешь, что попрошайничество приносит такие же доходы, как нефть? Что я котируюсь на бирже? Может, меня на работу возит шофер? Поверь мне, если я прекращу просить милостыню, то никто не займет мое место!

— Улисс, знаешь, пойди пожалуйся кому-нибудь другому, ладно? У меня нет времени. Если я тебя когда-нибудь встречу, я брошу тебе пуговицу от штанов.

— Если бы каждый француз дал мне 20 су, — размечтался Гогай, — всего 20 су, это ведь ничто, это один сантим, не многие даже будут наклоняться за такой монеткой, то у меня, у Гогая, было бы по крайней мере 400 000 франков, 40 миллионов старых франков, ты представляешь?

Он великодушно добавил:

— Я дал бы тебе половину, Анри. Не благодари меня. Это естественно. Двадцать су… Правда, это ужасно, насколько люди скупы! Они ободрали бы даже вошь, чтобы продать ее шкуру!

Друзья подошли к станции метро Шателе. Люди выходили, толкались, спешили, бросались вперед, застывали смирно перед хмурыми здоровяками, которые часто ходили парочками, как участники дуэта в мюзик-холле: «Баллош и Вальсоер… Рубиноль и Тюрлют… Жоуез и Руло…»

Гогай, наклонив голову, внимательно смотрел на эти гонки, более хаотичные, чем суета насекомых.

— Монтень писал, что однажды Эзоп увидел, как его хозяин мочится во время ходьбы. «Так что же, — воскликнул он, — может, нам теперь нужно и испражняться на бегу?» Мы к этому идем, Рике, мы к этому идем!

— Я, во всяком случае, пошел. Привет, папаша, я уже опаздываю.

Плантэн направился по тротуару к «Самару», а друг еще долго сопровождал его сочувствующим взглядом.

«Держите, бедняжка», — пропела какая-то дама, вкладывая монету в руку Гогая. «Нормально, — подумал он, — у меня сегодня подходящий вид», и окунулся в не очень свежую прохладу подземных коридоров.

Большинство рыбаков были сейчас у воды. Раздвигая туман и занавеси зари, они добрались до своей реки с бьющимся сердцем, сонные, но растроганные этой жизнью, наконец-то обретенной после месяцев медленной смерти, дыма заводов, быстрых взглядов на часы, этих «здравствуйте, мсье», расписаний поездов, метро, черной дряни — «кусочком или нарезанной». Они были здесь, на берегу, и ангел-хранитель рыбаков говорил им, что синяя птица — это не сон. Они были здесь, нагруженные снаряжением, тщательно подобранным в течение серого года, в их корзинках было счастье сыра и вина, в головах — туман надежды и вид луговых цветов. Нет, они не зацепятся крючком за ветку, нет, дождя не будет, эта мерзкая туча уплывает отсюда и издохнет там, над жандармерией, нет, эта огромная рыба не порвет их леску.

Нежное, как рука ребенка, солнце ласкало их кепки, отблески ручейка перебегали с одного гольяна на другого. Свежая плотва с пурпурными плавниками приятно пахла травой, била хвостом в новом садке. «Я вам его рекомендую, это очень удобная модель, с мелкими ячейками и широким отверстием».

Плантэн с теплотой думал о них, облокотившись на прилавок в отделе рыбной ловли. По крайней мере, в этом отделе почти не было женщин-покупательниц. Конечно, рыбаки никогда не знают, чего они хотят, они придираются к мелочам, колеблются — одержимые, нервные, назойливые. Но он знал, где они были в этот час, вместе с тем тысяча и одним приспособлением, которое он им продал. Он представлял себе их реки, их любимые местечки — там, где скошена трава, там, у сухого дерева или у старой лодки, пейзажи, мимо которых они проходили, не видя их, в поисках тенистой тропинки, той, что держа за руку, приведет их туда, где бежит сказочная вода, та, о которой они так долго мечтали, засыпая в своих кроватях, а потом их мысли прерывал дурацкий день, который сменится новым завтра и потом послезавтра…

Плантэн любил их всех, даже самых надоедливых. Затем он подумал о Бесбре, его собственной реке, которая будет так прекрасна в сентябре, когда вдалеке выстрелы вспугивают куропаток.

Это был спокойный месяц в отделе рыбной ловли. Буврей скучал, за ним из богом забытой дыры в Перигоре наблюдала мадам Буврей. Редкие клиенты, побывавшие в отпуске в июле, рассказывали о своих фантастических уловах Плантэну, которому на это было наплевать. Другие, те, что, так же как он, собирались уехать в следующем месяце, оживленно обсуждали все это.

— Сентябрь — самый лучший месяц. Рыба прекрасно клюет, когда спадает летняя жара.

— Плохо, что дни становятся короче.

— Это так, но нельзя же получить все сразу.

— Дайте-ка мне грузило, я свое потерял.

— Возьмите сразу два или три, в деревне вы уже ничего не достанете.

Несмотря на все усилия, ему не удавалось сосредоточиться на мыслях о Симоне и детях, отдыхающих на море. Сейчас он уже наслаждался спокойствием пустой квартиры. Он ужинал один, босиком, наконец-то имея возможность выпить свой стаканчик вина, не вызывая бурю протеста. Да, конечно, девять лавочек из десяти были закрыты. Мясники, колбасники и молочники совершали где-то путешествия на борту собственных яхт или же пили виски на террасах своих замков в Солоне. Несчастные, оплатившие им эти развлечения (поскольку лавочка, как правило, не торгует в кредит), были покинуты ими и вынуждены ходить за батоном хлеба за три километра от дома. Поэтому Плантэн обходился консервами из рагу и кислой капусты, несмотря на рекомендации жены. Если он заработает цингу, конечно, это будет серьезно. В городе не осталось ни одного врача, ни одного фармацевта, ни одного дантиста. Но тогда кто же (он все еще смотрел на улицу Риволи) все эти люди? Это все туристы? Все тот же вопрос стоял перед ним, по-прежнему нерешенный. Должно быть, несмотря ни на что, в этом районе осталось несколько миллионов плантэнов. Лично он был здесь.

Когда он в полседьмого вышел из «Самара», ноги сами повели его к Сене. Ему незачем было торопиться домой. Он решил немного погулять, не торопясь, засунув руки в карманы.

Плантэн любил набережную Межисри, ее продавцов зерна и цветов, птиц и белых мышей.

На нем были мокасины «из яловой кожи, обработанной под замшу, на толстой слоистой подошве», светлые брюки, пузырившиеся на обеих коленках, рубашка с короткими рукавами из «ткани Буссак» и неизменная куртка. Поиски одежды в семье в основном проводились для шестнадцатилетней Вероники. Анри не возражал: он был намного выше этого. Для него время танцев и «кадрежки» уже прошло, закончилось, умерло. Что он будет делать в хорошо сшитом костюме — ходить каждый день в «Самар» на улицу Сен-Мартэн и обратно? Завтра воскресенье, он подольше поваляется в постели, немного приберется в квартире (какой сюрприз будет для Симоны!), а потом, в полдень, отправится к Розенбауму выпить аперитив и поставить на скачках на 1.7.9. Он не изменит ни одной цифры. Однажды из-за того, что он изменил свое первоначальное решение, он потерял миллион. Он был болен (лежал в постели!) целую неделю. 1.7.9.

Так каждое воскресенье морковка скачек маячила перед носом завороженной Франции, пуская в глаза всего народа «зайчики» от тысяч граней своих зеркал-ловушек. Она была здесь, эта сверкающая Книга Чисел Моисея, наконец-то в пределах досягаемости для изумленных людей. В этой новой церкви были избранники, были призванные и были чудеса. Этот Бог мог дать все своим верующим: дом за городом, машину или скромнее — двухканальный телевизор, да, да, да. Они теперь верили только в его помощь, они повторяли сказочные истории:

— Он поставил на дату своего рождения, смеха ради: три миллиона!

— Он бросил бумажки с номерами в шапку. Вытащил три номера: 500 тысяч!

— Он был на мели. Ему уже не давали в долг даже 500 франков. Это его внучка, да, малышка вытащила его из этой ямы. Она разбила свою копилку и отнесла деньги в городской тотализатор. Она никогда в жизни не видела ни одной лошади. Никогда не видела ни одной травинки. Никогда не могла уехать на каникулы. Она поставила тысячу франков наугад. Восемь миллионов, старина, восемь миллионов, чтоб мне сдохнуть, если я вру! 1.7.9, 1.7.9.

Он, не глядя, переходил улицу, погруженный в золотые испарения, более ядовитые, чем пары бензина. Скрежет шин заставил его подпрыгнуть.

— Придурок! Трахнутый! Популист! — проорал водитель, наделенный богатым воображением, прежде чем уехать.

Плантэн обнаружил, что он, дрожа, прижимается к парапету, на котором разложили свои книги букинисты. Он повернулся к миру спиной и смотрел на Сену, не видя ее. Почему этот шофер не обозвал его ненормальным, как остальных? Почему «придурок», «трахнутый» и почему «популист»? Анри не очень хорошо знал, что означает это слово. По правде говоря, совсем не знал. Но это должно было быть что-то серьезное.

Тут перед его глазами как будто открылась черная дыра, и из этой пропасти прямо в лицо ему зазвучал мистический голос: «Да, Плантэн, ты всего лишь придурок, трахнутый, популист! Ты — не что иное, как посредственная часть толпы. Ты всего лишь жалкий продавец с зарплатой такой же скромной, как сама твоя жизнь. Ты умеешь играть в белот и ловить уклеек на тесто — ну и что нам с этого? Твоя жена посредственная, твои дети будут посредственными, ты сам — посредственность, как твой отец и твоя мать. Этот «среднестатистический» мсье Дюпон, про которого мы читаем в газетах — сколько хлеба он съедает в день, сколько выпивает вина, сколько выкуривает сигарет, в каком возрасте он женится, а в каком — умирает — этот мсье Дюпон, с которым ты не знаком, это ты, Плантэн Анри! Это ты — средний француз, средний человек, жалкий тип, придурок, трахнутый, популист! Это ты, дурень, кто же еще! Неплохой, но все-таки дурень. Когда ты умрешь, «Франс-Суар» не посвятит этому событию даже запятую. Если только ты, Герострат, не убьешь президента. Но у тебя нет никакого желания это делать. Ты не причинил бы зла даже самому мелкому чиновнику префектуры. Ты — толпа. Бесконечный пешеход. Непрерывный автомобилист. Великое ничто всего великого, Плантэн — ноль».

Он не возражал. Голос был прав, что говорил с ним так жестко. Плантэн был всего лишь удовлетворительным ничтожеством, как все ничтожества. Это ужасный момент, когда тебе не удается увидеть ничего хорошего в своем собственном отражении. Довольное собою «я» разбивается о стену, разбрызгиваясь, как тухлое яйцо.

Сорвав своими руками эту маску анонима, Плантэн освободил от нее собственное лицо. Он вздохнул, как спущенный мяч.

«Однако, — пробормотал он, — я живу…» Мужчина в шляпе посмотрел на него с подозрением. Потом прошла красивая девушка, и Плантэн имел глупость ей улыбнуться. Она еле заметно передернула плечами, настолько абсурдным, неприличным показалось ей то, что такой вульгарный популист мог ей улыбнуться. Анри загрустил. Вся вселенная считала его мелочью, недостойной внимания. Воробышек, однако, сел недалеко от него, и он боялся пошевельнуться. Если он, Плантэн — небольшая величина, то что же такое этот воробышек в руках божьих?

У Плантэна не было крошек, чтобы его покормить, и разочарованный воробей улетел. Посредственности становятся опасными, когда осознают это, Анри мечтал о рогатке. Мужчины, женщины — ладно, но не воробьи, не воробьи же! Очень благоразумно со стороны пулеметов было не появляться на улицах. Если бы в распоряжении Плантэна в эту минуту был хоть один, самый примитивный, он — простой, маленький, посредственный человечек дал бы очередь по всем этим машинам, по всем этим окнам и по всем этим одинаковым головам, которые были лишь отражением его собственной. Преступление витало в воздухе и на набережной Межисри.

Именно тогда неожиданная нежность охватила продавца рыболовных принадлежностей, нежность парижского летнего вечера, нежность Малларме, хотя он ничего не знал о Малларме.

На самом деле она не смеялась. Она была так хороша, что смеяться было не над чем. Падающие на ее волосы солнечные лучи делали их еще более светлыми, чем они были на самом деле. Красное платье, которое она носила с достоинством кардинала, делало их еще более белокурыми, еще более светлыми. А ее рот…

Никогда Плантэн не видел ничего более красивого, чем эта женщина, и эта красота успокоила его, как холодный душ.

Она прошла перед ним, в метре от него, так близко, что он почувствовал исходящий от нее горький запах духов запретного плода.

Он чуть было не сделал глупый жест, чтобы помешать ей уйти, исчезнуть. Как же несправедливо, что она ушла так быстро! Он даже чуть было не пошел за ней, хотя бы затем, чтобы еще немного посмотреть на нее. Но у него не хватило смелости. Она не для него. Слишком красива. «Плантэн, старина, будь благоразумен!» Он дрожал как от холода.

Красное платье удалялось, Плантэн стоял, прислонившись к камням — самым жестким камням на свете.

Потом его глаза потеряли красное платье и наполнились слезами, Плантэн потряс головой. Мираж — это красное платье, мираж, так же, как скачки, как радость, как все на свете. Он смотрел на Сену, но не для того, чтобы увидеть расходившиеся от уклеек маленькие круги, а с тайным желанием броситься в воду и закончить там свою жизнь придурка, трахнутого. К сожалению, часто человек не может решать один, ему приходится тайно нести свою тоску, чтобы не вызвать ее у других, которым, впрочем, его печаль безразлична.

«Это пройдет, — шептал он, — это пройдет. Это со мной оттого, что я слишком часто смотрю ночью на крыши. Такие вещи излечиваются с помощью лекарств, надо попросить у доктора Буйо. Я не должен этого делать, у меня трое детей».

Он глупо махнул уклейкам и направился к метро Шателе.

Красное платье направлялось к нему. Сердце Плантэна трижды ударило. Это… это было… столько… красных платьев… В Париже… в августе…

Да! Над красным платьем были белокурые, светлые волосы!

На этот раз он заранее, издалека замедлил шаги. Он шел к ней и, как клошар, упорно преследующий курильщика, чтобы подобрать окурок, шагал навстречу красному платью, чтобы вдыхать его запах — горький или нет.

Молодая женщина была уже всего в десяти метрах от него, когда он, взволнованный, остановился, чтобы закурить.

Она улыбнулась, заметив его, и тоже остановилась, почти дотронувшись до него. И заговорила. С ним заговорила. С ним.

— Мсье… Пожалуйста… Я заблудилас…

У нее был трогательный, необыкновенный английский акцент, и она произнесла «заблудилас».

Он смотрел на нее, ошеломленный. Она улыбнулась и продолжала:

— Я хотела бы пойти… в Пантеон.

Как она чудесно это произносила — «Панте-он-н». Он понял, что нужно ответить, и быстрее, иначе она примет его за дурака и уйдет. В горле у него пересохло, он прохрипел:

— Вы хотите пойти в Пантеон?

— Да.

— Хорошо, значит, так… Пойдете по первому мосту направо, пересечете Сите, пройдете перед Дворцом Правосудия…

Она наморщила нос, пытаясь понять этого раскрасневшегося француза, который говорил так быстро. Опять засмеялась:

— Извините. Вы говорите очень быстро. Я не понимаю.

Она хорошо сделала, что не спросила дорогу у священника. Святой отец убил бы из-за нее двух своих собратьев. Плантэн никогда не видел так близко такого свежего лица, такой нежной кожи, на которую гениальный создатель нанес несколько веснушек.

Он отважился на улыбку и, указывая рукой на мост о Шанж, начал медленно повторять свои объяснения. Она внимательно слушала, стараясь не утомить этого любезного господина.

— Вы поняли?

Она не очень уверенно пробормотала «да» и вздохнула:

— Он большой, Париж.

Он решился.

— Я могу вас проводить.

— Проводить?

— Да… Пойти с вами в Пантеон.

Она оживилась.

— Вы можете?

Нахмурилась.

— …Нет. Я вас… побеск… беспокою. Беспокою?

— Да, именно так, побеспокою. Вы меня совсем не побеспокоите.

— Совсем?

— Напротив.

Он непринужденно добавил:

— У меня масса времени. Я гуляю.

Она поблагодарила его:

— Вы очень милы. Да. Да. Очень.

Он не был похож на тех французов, скрытые мысли которых не отличаются скромностью. Его смущенный вид показался англичанке весьма надежным.

— Пойдемте, — сказал он.

Они медленно пошли рядом. Плантэн не торопился ее потерять и шел по берегу прогулочным шагом. Она, счастливая, помахивала маленькой черной сумочкой. Да, она была счастливой, сияющей, молодой и оживленной. Ей было лет двадцать пять, двадцать шесть. Она была даже немного выше его ростом. И она действительно была англичанка. Анри никогда не разговаривал с англичанкой. В том, что она — англичанка, уже было заключено для него очарование. Она могла бы быть немой, он бы этого даже не заметил. Слово «женщина» очень неточное, оно может обозначать одновременно и мамашу Пампин и это милое создание в красном платье. Он разозлился на себя за то, что вспомнил о консьержке, и в этот момент англичанка заговорила:

— Это очень приятно — идти не торопясь. Я ходила весь день. Париж очень красивый, но очень большой для моих ног. Вы очень любезны, что сопр… меня соп… Как?

— Меня сопровождаете.

— Меня сопровождаете. Меня сопровождаете. Нужно запомнить. Как вы находите моего француза?

Он посмотрел на нее, удивленный:

— Какого француза?

— Моего. Французский, на котором я говорю.

Он засмеялся. Теперь уже она смотрела на него с удивлением.

— Извините меня, мадемуазель. Я понял «моего француза». Мужчину.

Она рассмеялась в свою очередь, и тогда у него возникло ужасное чувство, что она внимательно разглядывает его и что после такого серьезного изучения он разлетится на жалкие кусочки.

Но нет, она улыбнулась.

— У вас есть чувство юмора, мсье. «Мой француз» — это смешно.

— Вы думаете? — пробормотал он, не вполне уверенный в этом.

Когда они поднялись на мост, она показала на Сену.

— Это Сена, — сказала она.

— Да, это Сена.

— Я думаю, что Наполеон смотрелся в Сену. Это точно. Хотя бы раз.

— Может быть.

Его мысли о Сене не заходили так далеко.

— …Мне кажется ужасным, что Наполеон смотрелся в Сену, как мы.

Он пробормотал:

— Да… если подумать.

Нежный пушок цыпленка вздрагивал на затылке молодой женщины, пушок, в который ветер запускал свои пальцы. Он был уже не просто белокурый, он был такой белый, что… что… Анри ущипнул себя через штанину брюк, чтобы убедиться, что все это ему не снится… Нет, она жила, она говорила, и это была молодая англичанка душераздирающей красоты, да, именно так — душераздирающей. Потому что через десять минут она покинет его, и он будет убит на месте, разорван, еще больший придурок и трахнутый, чем когда-либо раньше.

Они пошли дальше. Под красным платьем он угадывал очертания длинных ног, длинных, длинных, как шелковистые щуки, покрытых таким же, как на затылке, пушком. От этого он совсем ошалел. Этот алкоголь был для него слишком крепок, после обыденности его улицы и отдела рыбной ловли.

— Вы побледнели, — испугалась она.

Он покраснел и, набравшись самообладания, бросил:

— Совсем нет. Я покраснел.

Она посмотрела на него так же, как незадолго до этого.

— Я нахожу ужасным (она подчеркивала это слово «ужасный», которое должно было с успехом заменить ей все сложные прилагательные) ваше чувство юмора.

Он был этим польщен. Может быть, он не был такой уж посредственностью, как сам повторял себе раз за разом.

— Может быть, у вас есть родственники-англичане?

— Нет, ничего подобного.

— Вы не знаете английский, хотя бы немного?

— Ни слова. За исключением… пинг-понг…

Она прыскала со смеху при каждом новом слове:

— Закусочная… Кресло-качалка…

Он вовремя воздержался от малоприличного «ватерклозета». В голову ему пришла запоздалая мысль посмотреть на ее левую руку.

Она не носила обручального кольца. Вот только… носят ли англичане вообще обручальные кольца? Он должен был признаться, что ничего об этом не знает. Он ничего не знает о ней, даже ее имени. Маргарет? Мэрилин? Элизабет? Он небрежно бросил:

— Меня зовут Анри.

Она, казалось, не слышала.

— Вы впервые в Париже?

— Да.

— А вы давно приехали сюда?

Он старался говорить медленно, чтобы она лучше поняла. В знак благодарности она улыбнулась, отчего сердце у него забилось, как у кролика.

— Три дня назад.

— Три дня! Но вы очень хорошо говорите по-французски!

Она решила, что он над ней смеется.

— Я выучила его не за три дня. Я его уже знала, я учила французский в школе.

Он, Плантэн, ничего не выучил в школе. И этот маленький лентяй Жильбер тоже ничего не учит! Если бы все французы были уверены, что однажды вечером встретят красное платье с британских островов, они бы яростно учили язык, который в данный момент срывался с губ молодой женщины, чтобы говорить на нем с блеском. Неожиданно она сказала ему прямо в лицо:

— Мое имя Патрисия. Патрисия Гривс.

— Патрисия…

— Но меня называют Пат.

— Пат…

— Что это?

— Фонтан на площади Сен-Мишель.

— Ах, очень красиво!

Казалось, ее не смущает то, что он идет рядом. Он был совсем не похож на джентльмена и, чтобы казаться интересным, соврал.

— Пат… — он попробовал это имя на вкус, оно напоминало апельсин. — …Пат… мне неловко. Вы понимаете — неловко? Мне неловко за свою одежду, но я человек искусства. Я художник.

Она широко раскрыла свои прелестные серые глаза.

— Анри! Вы художник!

— Да, — скромно подтвердил он.

Он попал в точку. Внезапно он вырос на двадцать сантиметров. Он больше не был жалок, он был живописен, великолепен! Он принадлежал к богеме. Его будничная одежда стала просто забавной позой, презрением к буржуазным привычкам, даже яростным бунтом против общества!

Пат изобразила гримасу сожаления.

— Я вас разочарую. Я ничего не понимаю в живописи.

Он вздохнул с огромным облегчением и улыбнулся.

— Я тоже.

Серые глаза раскрылись еще шире и стали еще прекраснее.

— Вы тоже?

Он принял разочарованный тон, каким должны были бы говорить великие мастера:

— Никто не понимает в живописи. Живопись нужно изобретать. Нет ничего, ничего за подсолнечниками Ван Гога!

Он вспомнил афишу выставки, несколько месяцев провисевшую на улице Риволи. Сказал неизвестно что:

— Ничего, только тишина. И смерть.

Это было слишком. Пат, сделавшись серьезной, на секунду сжала его руку.

Каким прекрасным казался Плантэну в этот вечер Париж, какие приятные были члены Союза за Новую Республику, какие игривые были шоферы такси, симпатичные прохожие и улыбающиеся полицейские! Наконец-то что-то изменилось в мире. Атлантика поглотила Симону с детьми и выбросила их на берег в виде пузырьков. Мамаша Пампин отдала душу, и потроха, и кишки. Землетрясение поглотило четыре магазина «Самаритена». Цифры 1.7.9 принесли самый большой выигрыш на скачках в этом году. Де Голль исполнял «Марсельезу» в «Олимпии» в защиту тех, кто отказывался от несения военной службы по религиозно-этическим соображениям. «Контрактники» на сей планете сами себе выписывали штрафы за парковку в неустановленном месте. Новостройки под соломенными крышами обвивал плющ и дикий виноград. Трубы заводов давали плоды, благоухавшие лучше, чем яблоки из садов Гесперид. Англия больше уже не была островом, и Анри Плантэн стал подданным Соединенного Королевства.

Она назвала его по имени, она пожала его руку!

На ее виске дрожала невесомая прядка волос.

— Где вы живете в Англии?

— В Лондоне.

— Но там же все время туман, в Лондоне.

— Все французы так говорят. Там бывают туманы в сезон туманов. А потом они прекращаются.

Они поднимались по бульвару Сен-Мишель, и Пат удивлялась:

— Ведь у Франции больше нет колоний, не правда ли? Откуда же все эти негры?

— Дело обстоит так: у Франции больше нет колоний, это у колоний теперь есть Франция. Латинский квартал — у негров, площадь Пигаль — у арабов. Все повернулось с точностью до наоборот.

— Понимаю. У нас в Лондоне много ямайцев.

— Если все будет хорошо, то когда-нибудь мы станем цивилизованными людьми, и тогда мы наконец-то в свою очередь сможем пожирать миссионеров. Прямо руками без вилки.

Этот смех. Этот смех… Этот смех! Когда они поднялись к аббатству Клюни, он незаметно взял Пат за руку. Она, казалось, не обратила на это внимания. Он был художником. Очень милым. И французом. Самое большее, что может позволить англичанка французу, не протестуя, — это взять ее за руку.

Уличный фотограф нацелил на них свой аппарат. Плантэн сунул в карман карточку, протянутую ему фотографом, стараясь, чтобы этот жест казался естественным. Он испытал от этого огромное облегчение. Что бы ни случилось с ним потом, он сохранит от этой встречи, от этой прогулки осязаемый сувенир, который позже докажет ему, что все это было на самом деле.

— В прошлом году, — сказала Пат, — я провела отпуск в Турции. А в позапрошлом — в Германии. А вы?

— В Испании. Я изучал свет.

— Там красиво, в Испании? Я тоже хотела бы туда съездить.

— В этой стране много… как это сказать… оригинального.

— Я думаю, в следующем году я поеду туда.

— Вы любите путешествовать?

— Да.

— Вы одна в Париже?

— Я всегда одна.

— Даже в Лондоне?

— Особенно в Лондоне. А вы один?

Одна ложь повлекла за собой другую:

— Да.

Она укоризненно погрозила ему пальцем.

— Анри! Анри! — и показала на его обручальное кольцо.

Он не очень смутился.

— Сейчас я один. Моя жена на море.

— Без вас?

Он принял загадочный вид.

— Без меня.

Она деликатно воздержалась от каких-либо комментариев и стала разглядывать витрину обувного магазина. Несмотря на решетку, они ясно отражались в стекле, и ее красота поразила Плантэна.

Что делает эта девушка рядом с ним? Стала бы она прогуливаться по Лондону с таким малопривлекательным типом, как тот, который был сейчас перед ним, перед его глазами? Он возразил самому себе: «В конце концов у меня есть и нос, и рот, как у всех остальных?» О чем он думает! Да, «мсье Дюран» такой же, как все остальные, именно в этом твой недостаток! Пат — она не такая, как все остальные. Хотя она и смотрела на туфли с таким же восхищением, как все женщины, они были недостойны ее ног.

— Пантеон, — заметил он, — улица Суффло.

Она забавно захлопала в ладоши.

— Ах! Я увижу Наполеона!

Он так и подпрыгнул.

— Наполеона?

— Да. Побежали. Анри, вы не хотите бежать?

— Не стоит труда. В любом случае он вас подождет. Но не в Пантеоне.

— Почему?

— Потому что его здесь нет.

— О, его украли!

— Пат, прах Наполеона никогда не был в Пантеоне. Он в Отель дез Инвалид.

— Дез Инвалид?..

Она готова была расплакаться, и Плантэн испугался, что Пат рассердится. Разумеется, не из-за Наполеона, но то немногое, что он знал о женщинах, говорило ему, что они не переносят, когда им перечат. Он ласково прошептал:

— Кто сказал вам, что Наполеон похоронен здесь? Во всяком случае, не я, Пат. Вам нужно было спросить у меня.

Она нервно встряхнула сумочкой.

— Я так думала. На Пантеоне написано: «Великим людям от благодарной родины». Разве французы не считают Наполеона великим человеком?

— Считают, — подтвердил Плантэн, никогда в жизни не говоривший так много об императоре, — конечно, считают.

— Ну и что же?

Он мог противопоставить этой британской логике только самую презренную континентальную мысль:

— Ну и то, что он — в Инвалид.

Воцарилась тишина, которой Плантэн воспользовался для размышлений. «Великим людям и так далее» — ладно. Но почему нет второго Пантеона — «маленьким людям»? Ведь без маленьких людей не было бы победоносных войн и соответственно не было бы генералов — победителей под Ваграмом и в других местах. В данном случае Анри чувствовал себя ущемленным.

Пат скорчила гримасу.

— Я пойду в Инвалид. Завтра.

— А куда вы пойдете сейчас?

Она выглядела разочарованной.

— Я не знаю…

Конечно, сейчас она попросит его оставить ее одну. Солнце зашло. Анри почувствовал холод во всем теле. Они расстанутся здесь, она оставит его перед лицом «великих людей», его, самого ничтожного из всех. Она говорила сама с собой:

— Я пойду… Я пойду в Сен-Жермен-де-Пре.

— Да…

— Вы загрустили, Анри. Не нужно грустить из-за Наполеона. Это не ваша вина.

— Это не из-за Наполеона. Я грущу, потому что сейчас покину вас.

Она заглянула ему в глаза:

— Покинете меня? Вы хотите меня покинуть?

— Я не хочу. Но так надо.

— Вас кто-нибудь ждет?

— Никто.

— Вам плохо со мной. Вам со мной скучно?

Он грустно улыбнулся. Клавесин, приглушенный пуховой периной, наигрывал где-то в глубине его сердца «Вязальщиц» Рамо. Несмотря на название, в этой музыке не было ничего особо веселого. Она настаивала.

— Я вам надоела, да?

Опустив глаза, он пробормотал:

— К тому же, вам на меня наплевать.

— Что? Я не поняла.

Он набрался сил и посмотрел на нее в упор.

— Вы не поняли, что я хочу пойти с вами в Сен-Жермен-де-Пре, хочу поужинать с вами, хочу видеть вас завтра, послезавтра, каждый день!

Он чуть было не сказал в конце, как мальчишка: «Вот, на тебе!» На этот раз она поняла и посмотрела на него с интересом:

— Знаете, Анри, вы — ужасный человек. Ужасный.

Он почувствовал, что она взяла его руку и сильно сжала в своих ладонях.

— Я не знаю, где находится Сен-Жермен. Проводите меня.

У него возникло безумное желание поцеловать ее. Выше сил было ему сопротивляться. Плантэн оторвался от нее, сделал шаг назад и вздохнул.

— Пойдемте, Пат. Патрисия Гривс.

Теперь он боялся ее. Он осознал, что для него было бы лучше после окончания работы отправиться прямо домой вместо того, чтобы идти на набережную Межисри и встретить там то, что часто (это скажут вам все газеты) похоже на смерть. Но он так же отчетливо, как при свете вспышки, понял, что у него никогда не хватит мужества удрать, вырвать из своей жизни, как гвоздь, это красное платье и слишком светлые волосы.

Она напевала по-английски, уверенная, что теперь он не покинет ее, что она получила в свое распоряжение на все время пребывания в Париже корректного гида. Милый этот художник, милый. Да, завтра он покажет ей Наполеона. Да, сегодня вечером он будет отгонять от нее этих надоедливых мух — мужчин, вышедших на охоту.

Нежная, непонятная песня, которую она напевала, взволновала Плантэна. Временами он уже не видел ее лица в спускающейся ночи, различая только светлое пятно волос. Она вернулась, там, на набережной Межисри, после того как прошла мимо. Она не должна была бы возвращаться. Он сохранил бы свою тоску в себе. До утренней зари, которая прекрасно убила бы эту хандру. Как убивала до сих пор.

Пат перестала петь.

— Вы больше не разговариваете, Анри?

— Вы больше не поете, Пат?

Они подошли к Люксембургскому саду, из которого до них доносились запахи цветов и деревьев. Двое влюбленных обнимались у решетки сада. Этот уголок Парижа был спокойным. Несчастные терзания Анри Плантэна — среднего француза опадали здесь одно за другим, как листья, охваченные огнем. Впервые ему было двадцать лет, и это странно повлияло на него — эти двадцать лет, которых у него никогда раньше не было. Он имел на них право, как любой, обладающий социальной страховкой.

Пат протянула руки, обнимая весь мир, и с закрытыми глазами воскликнула:

— Я хочу жить! Я хочу жить! Жить…

Анри был немного смущен этим слишком натуралистичным жестом молодой женщины, неожиданным, в его понимании, для англичанки. Она повторила еще громче, раскатисто, выставив грудь в августовскую ночь:

— Я хочу жить…

Ее влажные губы приоткрылись, чтобы вдыхать этот теплый воздух. Наконец она прошептала другим, более отчетливым голосом:

— Нужно жить, Анри. Я хочу жить.

Она дрожала. Он взял ее за руку. Может быть, сейчас самое время ее поцеловать. В это мгновение она согласилась бы. Но потом? «Потом» всегда разочаровывает. Все что угодно, только бы не выпустить ее руку, чтобы не упорхнула эта волшебная птичка, птичка-синичка, птичка-невеличка! Он ни в коем случае не хотел рисковать. Только два события могут поколебать этот застывший порядок вещей. Война, которая может сделать имя первого попавшегося человека легендарным и бросить его, окровавленного — славный сержант Бобийо! — сразу в энциклопедический словарь, в Лярусс. Любовь тоже может снять эту повседневную оболочку и туго натянуть — так, чтобы под нее проскользнули Эрнани, Сорель, Фортунио — весьма удивленные тем, что оказались здесь. В облике какого-то продавца из отдела рыбной ловли, к примеру. Достаточно одной зарницы над Парижем в августе месяце, чтобы где-то над каким-то дремлющим человеком взорвалась граната. Никто не верит в возможность этого взрыва. Как в бою — кажется, что эта граната предназначена для других.

— Вы никогда не курили гашиш, Анри?

— Да нет… только сигары «Галуаз».

Она больше не смеялась. Всем своим существом он чувствовал живую теплоту ее тела.

— А я курила гашиш, в Турции. Это неприятно. Я… каш… сильно. Как это сказать?

Она покашляла.

— Кашлять?

— Если хотите. Я кашляла сильно, сильно. Я подумала: он странный, гашиш, плохой. Они обожают его курить. Но я после кашляла долго, ужасно, Анри, ужасно! Как будто идешь по небу и пьяный, но не так, как от виски, а как… как… в стихах.

Потом она сказала нечто странное:

— Нужно научиться курить гашиш без гашиша, вы понимаете? Нужно жить!

Она опять закрыла глаза. Он порывистым движением обнял ее за талию, но эта талия не поддалась ему, и Плантэн смущенно отступил. Он не мог больше выносить эту темноту. Огни площади Одеон придали ему видимость спокойствия.

— Сколько вы пробудете в Париже?

— Я думаю, до конца месяца.

— Вы работаете в Лондоне?

— Да.

Она вышла из своего странного забытья, чтобы рассмеяться и посмотреть Анри прямо в глаза.

— Анри! Ну и лицо у вас! Что случилось?

— Ничего, Пат.

— Да нет! У вас нет чувства юмора. Нужно смеяться! Жизнь прекрасна!

— Не так прекрасна, как вы.

— О, фрэнчи! Маленький фрэнчи!

Ее губы бабочкой порхнули по его щеке.

— Я красивая?

Он передразнил ее.

— Ужасно.

— Нет! Не ужасно! Я старая. Мне двадцать семь. А вам?

Он колебался.

— Угадайте.

— Тридцать восемь.

— Нет. Я на десять лет старше вас. Тридцать семь. Я знаю, что выгляжу старше. Но я прожил такую жизнь…

— О, расскажите мне!

— Я страдал.

— Женщина? Две женщины? Три женщины?

Он непринужденно взмахнул рукой.

— Да нет! Живопись. Это хуже, чем все женщины. От нее умирают, как Ван Гог.

— Умирают также и из-за женщин.

Движением руки он отмел такую возможность.

— Только не я.

Он повторил несколько стандартных фраз, услышанных по радио или вычитанных во «Франс-Суар»:

— Еще очень молодым я хотел выразить мир в цвете. Мне было пятнадцать лет, когда я покинул свою семью. Я воевал в Индокитае, я хотел увидеть вблизи преломление цветов Востока, а также — страха.

— Страха!

Она пришла в восторг.

— Да, у страха есть свои оттенки. Говорят: «Белый от страха». «Зеленый от страха». И это правда. Но нужно жить рядом с ним, чтобы изучить его нюансы.

Вероятно, она с трудом понимала эти тонкости французского языка, но какое это имело значение — она подняла на него глаза. В них не было ни тени подозрения, они не примеряли на спину этого мужчины жалкий серый халат продавца.

— К несчастью, — вздохнул он, — торговцы пока не поняли мою живопись. Я мало зарабатываю… Но, — горячо продолжал он, почти веря в это, — я не отчаиваюсь. Однажды успех придет.

— Я в этом увэрена, Анри, увэрена. Вы покажете мне свои картины?

Его на мгновение охватила паника. Такого поворота событий он не предусмотрел. Но это означало также, что она согласилась бы зайти к нему домой…

Он кивнул.

— Конечно, Пат, конечно.

Толпа педиков в матросках, в ботинках, покрытых грязью пяти континентов, гватемальские писатели и пригородные убийцы — все встречались на фестивале в Сен-Жэрмен-де-Пре.

Там были кафе, где появление в сопровождении женщины расценивалось бы как признак не очень хорошего тона. И другие — от которых несло эфиром. А некоторые хранили наивную верность «экзистенциализму» сорок шестого года.

Здесь играли на гитаре, сидя на тротуаре. Поливали грязью начальство. Крыли обывателя — с досады, что он присоединился к ним так поздно. Девственницы из шестнадцатого округа здесь напускали на себя вид дешевых портовых шлюх. Комедианты и министры ели в хорошей компании «У Липпа» кислую капусту. Поскольку здесь, несмотря ни на что, были приличные заведения, где одна только стоимость коньяка, без помощи полиции, держала на расстоянии подозрительных посетителей.

Девушки с голубыми глазами, заставляющие усомниться в небытии, буддисты на кромках тротуаров, готовые за сэндвичи даже подставить зад. Уж они-то прекрасно, как никто другой, осознавали абсурдность существования.

Перед церковью одноглазый художник с волосами, расчесанными на три коровьих хвоста, наклеивал зернышки лимона на полотно, с которого стекал деготь. В темном углу очень спокойный американец целовал в губы посыльного. Изящный молодой человек приятной наружности выблевывал в сточную канаву свое превосходное образование. Он будет заниматься политикой или йогуртом, как его папа.

Плантэн почти не знал этих кварталов, столь любимых интеллигенцией. Он был здесь почти таким же чужестранцем, как Пат.

— Не выпускайте мою руку, — посоветовал он. — А то вас затащат в переулок и изнасилуют.

— Изнасилуют — что это значит?

— Я не знаю, как это сказать… Вы действительно не понимаете? Изнасиловать…

— Это… с мужчиной?

— Именно так!

Она громко рассмеялась. Какой-то человек заговорил с ней по-английски, и она неожиданно ледяным тоном бросила ему фразу, которая заставила грубияна провалиться под землю.

«Триумфы», «Феррари» громыхали по всем улицам, и это забавляло Пат.

— Вы знаете Черчилля, Анри?

— Да, немного.

— Он говорил… Подождите… Он говорил: «Замена…»?

При каждом трудном слове она взглядом искала одобрения.

— Да? «Замена лошади мотором — грустный этап в прогрессе человечества».

— Кому вы говорите! А вы согласны с его мнением?

— Разумеется. Посмотрите на меня, Анри. Я — маркиза из XVIII века. Снимите это платье…

— С удовольствием.

— Фрэнчи! Фрэнчи! Будьте джентльменом! Снимите это платье, оденьте меня как маркизу, с париком и с… черные штучки на щеках?

— Мушки.

— Ну, если хотите. Я ужасная маркиза, нет? Красивая?

— Не красивее, чем сейчас.

— Почему?

— Потому что это невозможно.

Она мечтательно повторила:

— Потому что это невозможно… Вы очаровательны, Анри. Да, да.

Он сказал с иронией, но глаза его были серьезны:

— Пат, я бы дал себя убить за вас.

В этот самый момент рука весом в десять килограммов обрушилась на его плечо и отбросила Анри, как шелуху, на двадцать шагов назад. Пат нравилась мужчинам. Тот, кто таким образом отшвырнул Плантэна, был огромный негр, сенегалец, пьяный, как поляк, вращавший своими глазами гориллы перед этой белой женщиной, которую он собирался схватить и утащить на верхушку ближайшего каштана.

Анри, не сознавая опасности, уцепился за рубашку дракона, спасая свою принцессу. Рубашка треснула. Негр обернулся. Его кулак вылетел вперед, как снаряд. У Плантэна была всего лишь десятая доля секунды на то, чтобы пригнуться. Струей воздуха ему растрепало волосы.

— Анри! — закричала Пат, готовая уже собирать кусочки своего верного рыцаря, чтобы сложить их в сумочку и показывать в Англии со слезами в голосе.

Когда-то на сомнительных танцульках субботними вечерами Плантэну приходилось драться. К нему вернулись рефлексы старых танго. Нога с хрустом ударила по голени противника. Животное завопило: «Ой! Ой! Ой!» на своем родном языке и наклонилось, чтобы потереть место ушиба. Тогда Плантэн подпрыгнул, и его колено подбросило подбородок негра вверх на добрых полметра.

Сопровождаемый стуком вылетевших на тротуар зубов, Джо Луис из саванны распластался на земле с мягким шлепком половой тряпки.

Анри схватил Пат за руку.

— А теперь бежим, а то он приведет своих друзей с мачете!

Ему пришлось тащить ее, тянуть за собой. Пат была бледна и не могла пошевелиться. Так они очень быстро добрались до улицы Бонапарта и улицы Жакоб.

Она больше не могла бежать, и они уселись у церковной паперти.

Пат, задыхаясь, прижимала руку к сердцу. Ее голова склонилась и легла на плечо Плантэна, который, зарывшись носом в ее волосы, чувствовал, что теряет сознание от нежности.

— Все кончено, Пат, кончено. Теперь не надо бояться.

Она бормотала:

— Это за вас я боялась. За вас, мой друг… мой маленький француз. Страх, что он вас убить…

Она еще сильнее прижалась к нему.

— А это вы его убили.

— Убил! Скажете тоже! У него крепкая голова! Такая крепкая, что у меня болит колено!

— Он потерял свои зубы, вы видели?

— Они вырастут снова.

Она вздрогнула:

— Это ужасно, Анри, ужасно.

Не собирается же она оплакивать его до завтра, это чудовище! Голос шептал в ухо Анри: «Ну поцелуй же ее, ради Бога, поцелуй ее, никогда больше тебе не представится такой возможности!» Он это знал, но героически отказался воспользоваться ситуацией. Завтра Пат рассердится на него за это, а он дорожил этим завтра больше, чем ее губами. Он тихонько погладил ее волосы.

— Успокойтесь, Пат. Успокойтесь. Я здесь.

Если подумать, он скорее даже гордился своим боем. Уложить на брюхо противника, в котором на восемьдесят фунтов больше, чем в вас, — это дает право «ходить вразвалку, хвастаясь своей силой», как сказал бы Битуйу.

— Успокойтесь, маленькая, милая Пат. Пат такая милая.

Да, она успокоилась. И, к сожалению, подняла голову с его плеча. Он догадался, что под покровом темноты паперти она улыбается ему.

— Милая Пат…

— Пат — какая?

— Маленькая Пат, милая Пат… Такая милая, милая, милая… Вы не сердитесь, что я говорю вам это?

— Нет. Пат милая… Пат такая милая…

— Вам никогда этого не говорили?

— Нет.

— Что же, ваши англичане вам никогда ничего не говорят?

— Говорят, Pretty Pat!

— Что это значит?

— Милая Пат.

— Да, это похоже.

— Я предпочитаю — милая Пат.

— Потому что это — новое слово?

— Может быть.

Ему было хорошо. В темноте было очень уютно. Невидимый, он был молодым, красивым, высоким. В темноте он что-то из себя представлял.

Она медленно вышла на освещенную часть улицы. Ее высокие каблуки громко стучали в тишине. Он подошел к ней.

— Вам не холодно, Пат?

— Нет.

Улица Сен-Пэр, набережная Малаке. Напротив — Лувр, кремовый, ярко освещенный.

— Вы расист, Анри.

— Расист?

— Вы сделали больно этому негру.

— Вы смеетесь! По крайней мере… хотите посмеяться. Если бы я его не оглушил, он бы меня стер с лица земли. Он мог быть белым, желтым или зеленым — это ничего не меняет. А вы? Что бы он сделал вам, а? Может быть, ребенка!

— Ужасно! Нет, Анри, вы расист, это нехорошо. Не надо снова начинать.

Он спросил себя, что это — шутка, не зная, что и думать.

— Я хочу пить, — сказала Пат.

Они уселись на открытой террасе какого-то кафе.

— Я устала. Ужинать не буду. Я хочу вернуться в свой отель.

Он был разочарован. Она ласково улыбнулась.

— Нет, Анри, не грустите. Не надо. Жизнь ужасно прекрасная. Мы поужинаем вместе завтра, я вам клянусь. Вечером. А если хотите, можем и днем пообедать тоже.

— Это правда?

Она прищурила глаза:

— Вам это доставит большое удовольствие?

— Разумеется.

— Почему?

— Потому… потому что… Я не знаю…

Бледный призрак — официант очень вовремя прервал этот тягостный допрос.

— Так, и что, мсье — мадам?

— Я съем сэндвич, — объявила Пат.

— Тогда два сэндвича.

— Ветчина — масло? — угрожающе пророкотал официант.

— А что еще у вас есть?

— Ничего. Только с ветчиной и с маслом.

— Хорошо. Значит, два. И два бокала божоле.

— И два бокала, — промямлил гарсон, поворачиваясь на каблуках.

Она подвинула свой стул к нему.

— Маленький француз великолепен. В боксе.

Он поднял свой бокал. Она, заинтересованная, сделала то же самое.

— За вас, Пат!

— За вас Анри.

Капля вина упала на ее красное платье, прямо на грудь. Он прошептал, взволнованный:

— Я влюбился в тебя.

— What is it?

Он покачал головой и впился в свой сэндвич. Между двумя маленькими кусочками — она ела с необыкновенным изяществом кошки — Пат еще немного рассказала о себе:

— В Лондоне я работаю в Доме моделей. Я манекенщица. Правильно — манекенщица?

Он кивнул, восхищенный.

— В журналах мод есть мои фотографии. Я вам их пришлю.

Он согласился одними глазами, потому что вспомнил, что с полным ртом не разговаривают. Когда он заказал этому официанту-амебе еще два бокала, Пат не возражала. Но, допив вино, она сладострастно провела ладонью по своей обнаженной руке, закрыла глаза и сквозь слегка приоткрытые зубы почти простонала:

— Жить, жить…

Взволнованный, Плантэн не решался даже проглотить слюну.

Пат жила в отеле «Мольер», на улице Мольера, около Пале-Руаяль. Они пересекли площадь Каррузель, над которой уже взошла луна. Слегка захмелевшая Пат, повиснув на руке Анри, напевала английскую песню, другую, которую он никогда не слышал, прекрасную песню, в которой любовь делает свои первые шаги под луной и под триумфальной аркой Каррузели. Они шли небыстро. Однако они очень быстро, слишком быстро оказались перед дверью отеля.

Пат сжала руку Плантэна, задержав ее в своей, и убежденно сказала:

— Анри, вы ужасный мальчишка. Я поздравляю вас с убийством негра. Нет. Нет. Вы спасли мою жизнь. Франция довольна вами. И Англия. Очень. И я тоже. Приходите сюда в десять часов. Вам удобно в десять?

— Если хотите — в девять.

— Я предпочла бы десять. Я спать.

Она забыла свой французский. Отпустила его руку, открыла дверь, обернулась. Он смотрел на нее так, как никто на нее не смотрел. Растроганная, она произнесла:

— Подойдите, Анри, подойдите.

Он приблизился. Она на секунду прижала свои губы к его рту и тут же закрыла за собой дверь. Ее створка хлопнула в голове Анри. В течение пяти минут Плантэн глупо стоял перед нею, не шевелясь. Потом он пустился бежать по улицам, перепрыгивая через выставленные на тротуар мусорные баки. Его сердце билось с частотой три тысячи ударов в минуту, а кровь текла со скоростью 160 километров в час. Пат, моя малышка, моя блондинка, мое красное платье, мое Соединенное Королевство, моя Темза, моя маленькая девочка, моя Великобритания, мое регби, мой футбол, мой дансинг, мой пудинг, моя любовь…

Он был один в ночном Париже, город и жизнь лежали в его ладонях.

Внезапно он остановился и, подняв руки вверх буквой V, как президент Республики, прокричал имя Пат, упавшее, как камень в тишину.

Из темноты возник ошеломленный полицейский.

— Эй, там! Что это с вами?

Он осторожно приблизился к Плантэну, застывшему в позе победителя.

— Не шевелитесь.

Ощупал его и, успокоенный тем, что Плантэн не вооружен, проворчал:

— Вы что, с ума сошли, что так кричите на улице?

— Я вам сейчас объясню, господин полицейский. Я влюблен.

— Влюблен?

— Влюблен, господин полицейский.

Тот поправил кепи.

— Это не причина.

— Да нет же, причина! Если вы позволите, я опять начну кричать, иначе я задохнусь.

— Это запрещено.

— Но я же сказал вам, что я влюблен!

— Это не предусмотрено. Вы не отдаете себе отчета! Если все влюбленные примутся так орать, никто уже не будет понимать друг друга. Покажите мне свои документы.

Усмехаясь, Плантэн достал бумажник.

— Вы ошибаетесь, господин полицейский. В Париже нет такого количества влюбленных. На самом деле я здесь единственный.

— Нет, извините! — возразил блюститель порядка. — Есть еще и я! Я очень люблю свою жену. Ее зовут Югетта.

Анри непочтительно передернул плечами.

— Вам кажется, что вы влюблены в Югетту. Но это неправда.

— Как это неправда? Вы что, шутки шутите?

— Вы давно женаты?

— Подождите… В ноябре будет двенадцать лет.

— Двенадцать лет! Вы смеетесь, старина. Прежде всего, где вы познакомились с Югеттой?

— На балу полицейских. Мы танцевали с ней венский вальс.

— Прекрасно. Ставлю сто франков против одного су, что вы никогда не были так влюблены в нее, как в тот вечер. Вспомните опьянение вашего венского вальса.

— Да, конечно, ничего подобного…

— Так вот, мсье, мой вальс — это сегодняшний вечер.

— Да… да… да… я вас понимаю. Тогда кричите, кричите, но все же не слишком громко.

— Спасибо. Доброй ночи, господин полицейский.

Плантэн пошел дальше. Полицейский застыл один в задумчивости. Его, как в театре марионеток, тащила за собой нить удивительной мечты. Бедняга вздохнул: «Югетта…», а потому во все силы своих легких ночного сторожа взвыл на луну:

— Югетта! Югетта! ЮГЕТТА!..

Анри же опять бросился бежать. Таким образом он пересек Центральный рынок, миновал ящики с фруктами, овощами, грузовики и тележки. Кто-то на всякий случай крикнул у него за спиной: «Держите вора!» Изумленные шлюхи с улицы о’Зурс приняли его за ракету.

Он стремглав взлетел по лестнице и постучал в дверь мсье Пуля.

Придурок открыл тут же, в руках у него была щетка.

— Что такое? — тявкнул этот олух. — Вы меня разбудили!

— Мсье Пуль, ах, мсье Пуль! — бормотал запыхавшийся Плантэн.

— Что — мсье Пуль?

— Я должен вам сказать…

— Что? Говорите!

— Вы дурак, мсье Пуль.

— Что?.. Что?..

— Да, мсье Пуль. Мерзкий дурак, жалкий дурак, зануда и старая свинья. Это все, мсье Пуль. Спокойной ночи, мсье Пуль.

Он захлопнул дверь перед носом ошеломленного идиота и кинулся к двери Гогая. Упал прямо в объятия удивленного нищего.

— Ах, Улисс, Улисс, я боялся, что ты уже спишь. Учти, я бы вытащил тебя из постели!

— Отдышись, ты совсем запыхался. Что с тобой случилось? По крайней мере, это не пожар? Ответь, если речь идет всего лишь о пожаре, это было бы лучше.

Анри отрицательно помахал пальцем. Гогай налил в рюмку водки и протянул ее Плантэну, тот выпил залпом.

— Улисс, я мужчина. Я только что сказал мсье Пулю, что он дерьмо, сказал так, по пути.

— Браво, Рике. Нужно сказать то же самое мамаше Пампин.

Плантэн нахмурился.

— Этой потом, позже.

Он отогнал темное облако и растворился в небесном блаженстве. Гогай увидел сказочный ореол над головой своего друга.

— Однако, Рике, это ведь не из-за того, что ты назвал Пуля дерьмом, ты находишься в таком состоянии?

— Я счастлив.

Гогай восхищенно присвистнул.

— Черт, ты говоришь прямо. Счастлив! Только и всего! Если бы сейчас был воскресный вечер, я бы сказал, что ты выиграл на скачках.

Анри небрежно махнул рукой, давая понять, что даже выигрыш на скачках — пустяк по сравнению с той милостью, которая снизошла на него. Тогда Гогай все понял и подпрыгнул:

— Не хочешь ли ты сказать, что влюбился?

— Да! Да!

— Кричи потише. Влюбился!

— Да!

— Потише, я тебе говорю. Значит…

— Я даже только что оглушил негра, в котором было два метра роста. Если хочешь знать все — у него не осталось ни одного зуба, у этого парня.

— Извини меня, Рике, но я не вижу связи.

— Она есть. Я мужчина? Улисс!

Гогай в свою очередь выпил водки, настолько сложным оказался их разговор. Он подвинул гостю стул, но тот кружил вокруг него, как бегун на соревнованиях.

— Сколько времени, Гогай?

— Пол-одиннадцатого.

— Я знаю ее уже три с половиной часа. Я увижу ее опять через… одиннадцать с половиной часов. Я ни за что не засну.

— Может быть, она англичанка?

Плантэн презрительно расхохотался:

— Разумеется. А кем еще она могла бы быть?

— Я не знаю, итальянкой…

— Час от часу не легче. Итальянка, которая сказала бы: «I want to live»! Поздравляю, Гогай. Или испанка. Или девушка из Оверни, раз ты оттуда родом. Но… может быть, тебе скучно со мной, Улисс?

— Совсем нет. Напротив. Но дай мне время, чтобы к этому привыкнуть.

Плантэн наконец сел и закрыл лицо руками.

— Ее зовут Патрисия Гривс, но ее называют Пат. Двадцать семь лет. В конце месяца она возвращается в Лондон. Если ты думаешь, что я сошел с ума, ты прав, Гогай. У меня всего три недели, чтобы быть сумасшедшим. Три недели. Потом я буду мертв. Всю мою жизнь.

Эта внезапная печаль растрогала Гогая. Но Плантэн уже пришел в себя и весело сказал:

— Улисс! Перед тем, как расстаться со мной около своего отеля, она меня поцеловала.

— В губы?

— Да. Очень быстро, но все-таки в губы. Ты думаешь, это хороший знак?

Гогай ласково улыбнулся.

— Скорее всего.

— Я тоже так думаю.

— Можно узнать, как ты с ней познакомился?

Плантэн оживленно рассказывал о своем приключении, опорожняя рюмку за рюмкой, в которую Гогай через равные промежутки времени наливал водку. Он ничего не забыл и в заключение, опять погрустнев, спросил:

— Улисс, скажи мне, что я ей не безразличен. Что ее поцелуй — это не те двадцать монет, которые бросают в твою кружку на станции Шателе.

Гогай обнял его за плечи.

— Ты не знаешь женщин, Рике.

— Не очень хорошо. Во всяком случае, по ним я не такой специалист, как по уклейкам.

— Это и видно. И вот одна из них, из женщин, позволила тебе проводить ее к Пантеону.

— Да, может быть, это ей просто было нужно…

— Пусть так. У Пантеона ты заявляешь, что не хочешь с ней расставаться. Она тебя не прогоняет.

— Нет.

— В Сен-Жермене ты ради ее прекрасных глаз превращаешься в Фанфана-Тюльпана. Женщины обожают Фанфанов-Тюльпанов. Кроме того, ты ведешь себя с ней со всем почтением и уважением, чего они и требуют в первый день. На второй тебе нужно будет все-таки немного пересмотреть свое поведение.

— Ты знаешь, я не собираюсь набрасываться на нее.

— Очевидно, что она и не потребует от тебя так много, но ты мог бы постараться поцеловать ее, чтобы она по крайней мере знала, что ты ее хочешь.

— Ты думаешь, она дурочка, что ли? Как будто она этого не видит!..

— Это ничего не значит. Нужно это сказать. Они любят это слышать. Даже англичанки.

— Что значит — даже англичанки?

— Если тебе больше нравится — даже эскимоски, даже эфиопки.

— Да, мне так больше нравится. Англичанки — это святое.

— Я хотел сказать, что они — такие же женщины, как и все остальные, вот и все. И поскольку ты начинаешь меня раздражать, я должен сообщить тебе, что существуют и английские мамаши Пампин. У нас нет на них монополии.

— Не сердись. Как ты считаешь, у меня есть шанс?

— Вероятно, — ответил Гогай, пораженный таким простосердечием, — вероятно.

Плантэн посмотрел на своего приятеля.

— Ты — настоящий друг Улисс, что не напоминаешь мне о Симоне и детях.

— Они не имеют никакого отношения к этому, Рике.

— Так это еще одна причина, по которой какой-нибудь придурок обязательно заговорил бы о них со мной. Ты — не какой-нибудь придурок, Гогай!

Он встал перед зеркальной дверцей шкафа.

— Я говорю себе, что я с этим не справлюсь. Она, должно быть, смеется надо мной. Потому что у них, у англичан, есть чувство юмора. Я не очень-то красив. Это должно быть видно — то, что я всего лишь ничтожество, это должно бросаться в глаза, как булыжник в морду полицейского, этого нельзя не видеть. Ты понимаешь, она — манекенщица в доме моделей. Она будет смеяться, когда я скажу, что люблю ее.

Гогай так и подпрыгнул.

— Она не будет смеяться.

— Ей будет неловко.

— Она не будет смеяться, а все потому, что ты не скажешь ей, что любишь ее, как ты говоришь.

— Это нужно!

— Ничего не нужно, ничего! Ни слова!

— Ты знаешь, это ведь тоже видно, как и все остальное.

— Согласен, но, как и все остальное, пока не сказано, это не сказано! Доверься старшим, Рике! Молчи, иначе твоя Патрисия так и будет твоею только в мечтах. Она будет издеваться над тобой. Она будет играть с тобою. Не нужно открываться до такой степени, иначе ты получишь оплеуху прямо по морде. А это больно! Любовь — это серьезно. Это тебе не шуточки. Если хочешь выиграть, не нужно тащиться туда с цветами.

Анри небрежно пожал плечами.

— Мне плевать, выиграю я или нет. Я хочу жить три недели. Не порть мне удовольствие. У нее кожа, как у ребенка, такая свежая, такая…

— Ладно. Это все очень старая песня, я пел ее своей Клотильде, своей бедной жене, похороненной в Бенё, она имела такое же счастье когда-то в таком же августе. Но это обман! Твой замысел, однако, — это прежде всего увиваться за ней. Если бы такого замысла не было у тебя, то, может быть, он пришел бы ей в голову относительно тебя.

— Ты думаешь, — спросил Плантэн, охваченный безумной надеждой, — что это возможно?

— Это уже случалось несколько раз с тех пор, как земля вертится, и, разумеется, может случиться опять. Если ты будешь держать рот на замке, это должно случиться.

— Спасибо, Гогай, спасибо. Я ничего не скажу. Ни слова.

— Это тебя надо благодарить за то, что ты здесь.

Они выпили по последней, и Гогай изложил свой план военной операции. Поскольку Пат изъявила желание увидеть картины Плантэна, ему хорошо было бы показать ей что-нибудь иное, нежели почтовый календарь. Прежде всего нужно создать в комнатах артистический беспорядок и убрать все, что может напомнить о существовании детей.

— Что касается картин, тебе повезло — я их тебе найду.

— А ты не врешь?

— Не беспокойся! Я знаю парня, у которого есть талант.

— Откуда ты его знаешь?

— Клиент. Мы частенько беседуем. Как-то вечером после моей работы мы даже выпили вместе аперитив. Я вижу его каждые два-три дня. И поговорю с ним о тебе.

— Откуда ты знаешь, что у него есть талант? Это он тебе сказал?

— Однажды у него с собой была одна картина, она мне понравилась.

— Мне понравились бы оленихи на поляне.

— Да нет, это совсем не то. Я же говорю тебе, что он талантлив.

— Хорошо… Тем лучше… Но давно ли ты стал любителем искусства?

— Уже пятьдесят лет, с тех пор, как хожу в Лувр, не испытывая никакого желания рассказывать об этом таким типам, как ты или Битуйу.

Плантэн крепко пожал ему руку.

— Гогай, как здорово иметь друга. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность поговорить с кем-нибудь о ней. Благодаря тебе я, может быть, смогу поспать три-четыре часа.

Когда Плантэн ушел, Гогай покачал головой. «Только этого не хватало, — пробормотал он, — только этого и не хватало. Он ни с кем не поменялся бы местами даже за выигрыш на скачках сразу по трем номерам. Но я, Улисс Гогай, предпочитаю быть на своем месте».

Постучав в стену мсье Пуля, спрятавшегося под своей кроватью, Плантэн поставил стул перед открытым окном и, скрестив руки, стал смотреть в ночь.

Пат лежала вытянувшись под простыней в отеле «Мольер», волосы обтекали ее, как вода. Обнимет ли он ее этими руками, вот этими самыми, скрещенными сейчас на подоконнике?

Пат милая, такая милая, слишком милая для какого-то продавца из отдела рыбной ловли.

Плантэн смотрел в ночь.

Ночь, где все звезды белокурые.

Где все глаза серые.

 

ГЛАВА V

Анри заснул одетым, сидя на стуле. Он продремал так до наступления дня, до того, как солнце высоко поднялось над землей, когда его разбудил белый голубь, севший на подоконник. В это воскресенье белый голубь ворковал по-английски. Анри бросил быстрый взгляд на свои часы. Восемь. Белый голубь наклонил голову, чтобы заглянуть ему прямо в лицо. Не двигаясь, Плантэн смотрел и не узнавал свою комнату. Обстановка была здесь лишь для того, чтобы следовать за всеми поворотами и странностями ума. Плантэн жил здесь с незнакомцами и даже с Плантэном, который не был настоящим.

В это утро он был охвачен волнением впечатлительного ребенка, которого ведут к первому причастию. Он увидел белого голубя в перьях, в красном платье. Закрыл глаза. Губы Пат опустились на его лоб, покрывая его короткими поцелуями, прохладными и круглыми, как капли. В этой области реальность неважна; когда мечта материализуется, пусть даже во сне, она перестает быть мечтой и становится похожей на реальный мир. Губы Пат прижались к губам Анри, он задержал дыхание, чтобы не спугнуть их. Голубь взлетел, шурша крыльями. Рот Пат последовал за ним над крышами.

Плантэн поднялся со стула, потянулся. Сегодня он не будет выглядеть таким оборванцем, как вчера. Он наденет свои серые воскресные брюки и красивую бордовую тенниску. Будет свежевыбритым. Но ему не будет двадцать пять лет. На мгновение он пожалел о них, об этих годах, которыми не воспользовался.

Плантэн, умелец, как всякий француз, соорудил душ в кухонном закутке. Фантомы боятся холодной воды. Когда Анри вышел из душа, он был всего лишь мужчиной, который желал определенную женщину во плоти.

Ему не хватало всего — опыта, уверенности в себе, ловкости рук. Он так и сказал себе, он, умевший ловить и подманивать уклеек, но не знающий, как подойти к женщине. Да, когда-то, танцуя танго под красным шаром, он это умел. Конечно, он мог бы переспать с мадам Битуйу. Но Патрисия Гривс — не девушка, с которой он танцевал танго, не мадам Битуйу с крупным лицом и мощной грудью. Никто ничем не мог ему помочь.

Ему было проще схватиться с уклейками или с двухметровым негром, чем вот так, с незащищенной головой противостоять тени, украшенной уклончивой улыбкой.

«Тогда, — сказал он себе, бреясь, — тебе лучше лечь обратно в постель и отказаться от всего».

Он выругался, когда лезвие бритвы прервало его речь:

«Потому что, братец мой, если тебя послушать… когда ты придешь, ты будешь очень мил… Она расплатится с тобой… из твоей копилки, как скажет Гогай… и тебе не останется ничего, кроме твоего носового платка, во-первых, чтобы помахать ей на прощанье, во-вторых — чтобы вытереть свои слезы…»

Он порезался, потекла кровь, но это совсем не взволновало Плантэна, который смотрел прямо в глаза Плантэну, грозя ему бритвой:

«Потому что, старина, совсем ни к чему разыгрывать из себя сильного человека. Что касается чувств, ты не выйдешь победителем. Она полностью уничтожит тебя. Тебя узнают только по шнуркам ботинок».

Сломленный — иллюзии были развеяны, он тяжело опустился на кухонную табуретку. Кровь текла по его подбородку.

«Не нужно туда идти. Я не пойду».

Перед лицом опасности он поступил как герой — разделся, бросился на кровать и накрылся простыней, чтобы больше об этом не думать.

Было десять тридцать, когда он вошел в холл отеля «Мольер». Если она ушла, он пустит себе пулю в голову. У него не было револьвера, но, как полковой старшина, «он не хотел этого знать».

— Мадемуазель Гривс? Патрисия Гривс. У меня назначена встреча с ней. Она, по крайней мере, не выходила?

— Не думаю… — проворчал портье, который явно не отличался большим умом. — Нужно позвонить…

Задыхаясь, Плантэн смотрел, как другой служащий набирает номер.

— Алло? Мисс Гривс? Здесь внизу господин, он спрашивает вас. Мсье?

— Анри Плантэн.

— Анри Плантэн… Хорошо, мисс.

Он положил трубку и уставился на Анри глазом несвежей устрицы:

— Можете подняться. Третий этаж. Комната двадцать шесть.

В этом гнилом глазу промелькнул какой-то похабный отблеск.

Анри медленно поднялся на два этажа, похожий на приговоренного к отсечению головы. Его ноги в красивых серых воскресных брюках дрожали. Он постучал в двадцать шестую комнату.

— Come in, — крикнула Пат.

Он вошел. Комната была пуста, постель не убрана. Шум льющейся воды заставил его повернуться к ванной комнате. Голос Пат, неподражаемый и восхитительный голос Пат, упал на него, как почтовая печать — нестираемая и отчетливая:

— Я в ванной, Анри. Подождите минутку.

Минутку. Он будет ждать ее до седых волос, если нужно.

— Не торопитесь, Пат.

— Спасибо.

Она крикнула еще:

— Подождите и не подсматривайте! И засмеялась, хлопая по воде ладонями.

Плантэн не уловил в этом замечании ничего неприятного для себя. То же, что он понял, было менее приятно. В двух шагах от него была она — обнаженная, покрытая мыльными пузырьками; ее длинные-длинные обнаженные ноги в ванне, и все ее тело обнаженное, все ее тело, которое он никогда не увидит, которое он никогда не обнимет. На его висках совсем некстати выступил пот, и он провел по волосам наэлектризованной рукой… Пеньюар крестом раскинул рукава на ковре. Шелковые чулки свисали со спинки кресла. Бюстгальтер устаревшей, британской модели, разочаровывающий отсутствием возможностей для воображения, был небрежно брошен на комод. Мятный запах духов, вызывающих недомогание, влетал и вылетал из комнаты с движением занавески на окне.

— Как дела, Анри?

— Хорошо, — проблеял Анри, которого наполняла тревогой смесь запаха мелиссы, бюстгальтера, смятых простыней и вертевшихся в голове мыслей о содержимом этой невидимой и такой близкой ванны.

— Вы опоздали. — Божественная радость, она это заметила! — Я думать… Я думаю… вы не приходить.

— Я думала, что вы не придете, — выговорил он, слабо улыбаясь.

— Это очень трудно для меня, глаголы. Почему вы опоздали?

— Я не опоздал, вы же еще в ванной.

Она помолчала…

— Анри. Вы не такой, как вчера. У вас странный голос.

— Да. Я постарел.

— О! Почему?

— Был… был без вас. Время тянулось для меня так долго, что прошло добрых пятьдесят лет.

— Я иду.

Он слышал, как она вышла из ванны. Слышал, как шуршит полотенце по влажной коже Пат, влажной от твоих поцелуев, Анри Плантэн, продавец отдела рыбной ловли в магазине «Самара». Голая рука протянулась к Анри.

— Дайте мне халат.

Анри поднял пеньюар и, прежде чем положить его в эту раскрытую ладонь, прижался губами к запястью, к пальцам — каждому по очереди, в то время как Пат по другую сторону двери издавала короткие псевдовозмущенные крики.

Наконец растрепанная, свежая после ванны, завернувшаяся в пеньюар, в шлепанцах на босу ногу Пат вошла в комнату.

Она тут же повелительным жестом прижала указательный палец к губам Анри и мечтательно заговорила по-английски, глядя ему прямо в глаза:

— Я думала о тебе, проснувшись. Тебе повезло. Мы переживем прекрасное приключение. Оно началось вчера, так написано в моем гороскопе. Ты будешь моей памятью о Париже. Нужно, чтобы это было очень приятное воспоминание, обещай мне это. Я уже в твоих руках, но тебе пока не нужно это знать. Ты будешь мой француз. Каждая англичанка должна узнать одного француза в своей жизни, любой француз должен однажды полюбить англичанку. Поэтому нужно, чтобы ты меня любил, ты. Я больше не могу.

Он старался понять ту смутную музыку, которая тихо звучала рядом с ним. Он знал, что это важно. Но не мог разобрать и двух нот. Он был уверен, что она не будет переводить, впрочем, и просить ее об этом не стал. Она отошла от него, села на кровать, растерянная, и продолжала, как бы для самой себя:

— Нет, я больше не могу. Я отдала бы Лондон и Париж за то, чтобы любить тебя. Ты не знаешь лондонских доков. Мое сердце — сердце Леди Доков утонуло в Темзе, маленький француз. Будь ласковым со мной, очень милым, очень нежным, потому что нужно, чтобы я забыла. Нужно. Мне двадцать семь лет, и я хочу жить.

Он понял отдельные слова — Париж, Лондон, маленький француз и, конечно, «я хочу жить». Чувствуя себя неловко, прошептал:

— Остановитесь, Пат. Остановитесь. Вы больше не со мной. Говорите теперь по-французски. Не грустите. Я так счастлив быть рядом с вами…

Она посмотрела на него любящим взглядом:

— Ты прав. Это не твоя вина.

Она поднялась и повернулась к солнцу, заливавшему комнату.

— Я не грущу. Я счастлива, очень. Извините меня, Анри. Теперь идите в ванную. Я оденусь.

Он уже пошел было туда, когда она произнесла его имя и протянула ему руку. Анри колебался.

— Поцелуйте мою руку еще раз.

Он надолго припал к ее руке. Когда ее охватило волнение, похожее на то, какое испытывал он сам, Пат отстранилась.

— Идите, Анри.

Он закрыл за собой дверь ванной комнаты. У него было такое чувство, как будто он оказался на самом дне ловушки. Теперь она была обнаженная в комнате. Ему никогда не будет дарована милость находиться в той комнате, где она предстает в своем женском обличье. От этой чехарды у него сжималось горло. Здесь было еще хуже, чем в комнате, в этих влажных запахах ванной.

Отпечатки мокрых ног медленно испарялись с кафельного пола, как будто их кто-то сдувал.

Он зарылся лицом в махровое полотенце, сохранившее для него нетронутыми все тайны, ароматы и опьянение незнакомого тела.

— Анри!

Он отбросил подальше это полотенце, слишком тяжелое от секретов.

— Вы можете вернуться.

На этот раз она выглядела как ангел в небесно-голубом платье. Этот голубой цвет сочетался — как в церкви — со светлым золотом волос. Пат прочла в глазах Анри, что она никогда еще не была такой красивой и что благодаря этому маленькому французу она будет еще красивее каждый день в течение трех недель.

— Я вам нравлюсь? — спросила она, поворачиваясь на своих высоких каблуках.

«Что такого я сделал Господу Богу, — спросил себя Плантэн, — что оказался на пути этой девушки? За это придется дорого заплатить, и Симона не утешит меня».

«Нельзя, — думала она, принимая позы из журнала “Вог”,— я не должна делать ему больно.

Он слишком милый. Если я огорчу этого бедняжку, я его убью».

Да, она была еще красивее, чем в красном платье. Он смотрел на нее с каким-то изнеможением.

— Анри! Я вам нравлюсь?

— Да, Пат.

— Очень?

— Да.

— Может быть, слишком?

— Может быть.

Она не должна была задавать таких вопросов. Открывать одному человеку свои чувства — это еще более унизительно, чем демонстрировать толпе людей то, что видно через разорванные брюки. Чтобы поправить положение, пока еще не поздно, он засмеялся. Весьма неестественно.

— Но не думайте, Пат, что я в вас влюблен.

Тень Гогая взвилась: «Не говори ей, что ты ее любишь, дурень, но я никогда не советовал тебе, балда, уверять ее в обратном. Как же он глуп, этот идиот, как же он глуп!»

Ему стало стыдно перед Гогаем. В серых глазах Пат промелькнуло любопытство.

— Я ничего не думаю, Анри, ничего.

Пунцовый, Плантэн пробормотал:

— Но вы мне нравитесь, Пат! Вы еще милее, чем в красном платье, и, однако, вы даже не знаете, какой милой вы были в красном платье.

— Знаю. Вы мне сказали об этом вчера.

Сейчас они переживали самую важную минуту в их отношениях, и Пат, будучи истинной женщиной, до кончиков своих очень длинных ногтей, не торопила это драгоценное мгновение. Именно в тех случаях, когда нужно сохранить нынешнюю минуту в ее призрачном равновесии, мужчины всегда делают самые неловкие шаги. Резкий свет прожектора ослепляет их, заставляет натыкаться на стены мучительного желания, их крылья, если таковые имеются, трещат, и собственная глупость варит и вываривает их в своем отваре. Успокоившись, они горько сожалеют о волнующем миге, когда было неясно, получит или нет это страстное желание свое элементарное удовлетворение. Слишком поздно. Потом им нужно будет все начинать с нуля, в другом месте, всегда в другом. Пат знала, что Анри может сразу же потерять к ней всякий интерес, и удерживала его от того, чтобы броситься по этому скоростному шоссе, где мчатся неизвестные люди.

— Пойдемте, Анри. Пойдемте, ладно?

Поскольку он ждал ее на пороге, Пат проговорила, не оборачиваясь, закрывая дверь на ключ, все на том же английском:

— У нас много времени впереди, маленький француз. Намного больше, чем ты думаешь. За три недели у нас есть время даже на то, чтобы разочароваться и испачкать наши будущие воспоминания, как воротничок рубашки.

Она так улыбнулась ему, что он в ответ мог только расплыться до ушей.

В это воскресенье Париж был пуст, да, наконец-то. Все население бросилось вон из города. Может быть, они были на покрытых мазутом берегах Марны, в Венсенском или Булонском лесу или на автодорогах, неважно где, но здесь их больше не было. И тогда стало видно, что без леса это дерево прекрасно. Что авеню де л’Опера обладает шармом некоторых домов священников — невозмутимая под августовским солнцем, со своими немногочисленными американцами, увешанными фотоаппаратами, несколькими парочками влюбленных, отдельными робкими и тихими машинами. Что зеленые своды улицы Риволи, если их оставить в покое, приобретают обманчивый вид лесной чащи. Что в этом городе можно жить, но никто не делает этого в обычное время.

Через двадцать лет, если эти расчеты правильные, в парижском районе будет пятнадцать-шестнадцать миллионов жителей, то есть восемьсот-девятьсот паломников на гектар, то есть тридцать пять сантиметров тротуара на одну морду. Это предприятие, близкое к эксперименту, состоящему в том, чтобы постараться налить два литра вина в бутыль объемом 750 миллилитров, было расценено как разумное, желательное и достойное могущественной страны всеми великими умами, вышедшими из университетов. Один министр, вероятно, большой любитель этого дела, потребовал, чтобы во Франции было 100 миллионов жителей. Ему обещали их ровно к 2040 году. Он взбесился! Сейчас же, он хочет этого сейчас! Зачем? Просто так!

В ожидании такой Франции с раскосыми глазами Пат и Анри будут наслаждаться этим появившимся из руин Парижем, его лицом, которое завтра вновь примет вид боксерской груши.

— Куда мы пойдем?

— Куда хотите, Пат. В Инвалид?

— Сегодня я не хочу видеть смерть. Отведите меня на Монмартр.

Жизнь туриста — это не жизнь. Турист всегда идет туда, куда ходят туристы, с единственной целью иметь возможность дома рассказывать другим туристам туристические истории. Туриста не устраивают тихие местечки. Он не имеет на них морального права. Тихие местечки никого не интересуют. Здраво рассуждая, Пат не могла сказать в Лондоне: «В Париже я видела одно тихое местечко». Она должна была бы сказать: «Я видела Наполеона, Эйфелеву башню, Сен-Жермен-де-Пре, Монмартр». Волей-неволей в любом уголке мира нужно идти к подножию местных пирамид.

Плантэн тихонько вздохнул. Монмартр! В его-то годы! Но в конце концов даже в толпе, вновь обретенной сразу же после того, как они от нее избавились, он будет с Пат. Когда «официальные визиты» окончатся, может быть, у него будет время показать ей Центральный рынок, пока он не исчез, как только что вышвырнутый на помойку старый Менилмонтан.

— Хотите, возьмем такси?

— О, нет! Я пойду пешком. — Иронически добавила: — Когда вы устанете, Анри, вы скажете.

Она протянула ему руку исключительно по доброте душевной, потому что от этой мужской руки сейчас ей было жарко. Плантэн испытал приступ озарения, вероятно, потому, что ему тоже от этой женской руки…

— Нет, Пат. Вам будет слишком жарко. Он заслужил улыбку, которая могла разбить сердце. Ему нужно было выбросить из головы ее комнату и ванную, сказать себе: «Это не женщина, это нечто другое, лучшее — это моя любовь». И радость от того, что он был с ней, стала бы другой, в сто раз большей. Когда тело в этом не участвует, тогда вам остается не оно, а жест, манера держать сигарету в кончиках пальцев, акцент во фразе «будет дождь», недовольная гримаска, взгляд на звезды или на собаку. Неизвестно, что осталось бы от любви, если бы мы все это знали заранее, любовь утратила бы самую прекрасную тайну своего зарождения. «Это моя любовь, — размышлял он, — моя любовь». Он подстроился под ее шаги. Сегодня утром он взял деньги. Если их будет недостаточно, он продаст даже золотые часы своего отца. Мертвых мало заботит, что произойдет с их часами — вещью, бесполезной для того занятия, которое они себе избрали. При необходимости он займет несколько тысяч у Гогая. Он не может позволить себе быть бедным эти три недели. Все возможности для этого будут у него потом. Потом. Он разозлился на себя за то, что подумал об этом «потом». Она была здесь, рядом с ним, живая и высокая, и белокурая, и голубая, и мятная. Пока она открывает для себя Париж, он рядом с ней откроет нечто большее — мир. Он не будет обделен. Что касается неуверенности, он находил в ней свои преимущества, поскольку неуверенность — обратная сторона счастья. Быть уверенным в любви другого человека — это уже ее потерять.

— О чем вы думаете, Анри? Вы много думаете.

— Я думаю, куда мы пойдем обедать.

— Французы думают только о еде. Когда же они поели, они думают только о женщинах.

— Англичане никогда не думают о женщинах?

— Думают. Время от времени. Но это не видно.

Она дала ему руку в тот момент, когда он сам прикоснулся к ней. Это совпадение заставило их обменяться взглядами — с ее стороны удивленным, с его — глуповатым, немного блаженным. Они остановились. Их губы были так близки, что Пат отвернулась, прошептав:

— Какие же мы глупцы…

Он заставил себя идти дальше, мужественно сжав зубы. Она присоединилась к нему, поблагодарив крепким пожатием руки.

— Это Опера?

— Да.

— Вы были внутри?

— Нет.

Они знали, что говорят только, чтобы говорить. Она ничего больше не сказала и размышляла, глядя на свои туфли: «Патрисия… Патрисия… Что не так? Не для того ты приехала в Париж, чтобы заниматься этими глупостями. Тебе двадцать семь лет. Тебе уже не шестнадцать».

Но женщины напоминают мошек. Озабоченные, они внезапно улетают от своей заботы, хотя ничто в их поведении не предвещало этого полета. На улице Обер Пат улыбнулась. На улице Комартэн она смеялась. На Трините она была само счастье — белокурое и голубое.

— Странные вы, французы, — заметила она перед сквером. — Вы — великие поэты, но вы также чиновники. В Париже мало травы, и у вас запрещено ходить по газонам. В Лондоне по ним ходят, на них лежат. Трава не для того, чтобы на нее смотреть.

— Мне на это наплевать, — ласково сказал Плантэн.

— Что это значит?

Он объяснил, небрежно махнув рукой над плечом.

— Мне на это наплевать, — повторила Пат, — мне на это наплевать… — Она записала это выражение в блокнот.

— Почему вам…

— Почему мне наплевать? Потому что я в тебя втрескался и потому что у тебя самые прекрасные стеклышки на свете.

Она плохо понимала «тыкание» и еще хуже — жаргон.

— Что вы сказали? Что вы сказали? — кричала она, теребя и пощипывая Анри руку. — Что значит «стеклышки»?

Плантэн показал пальцем на глаза Пат.

— Глаза! Глаза!

Довольная, она и это записала.

Они пообедали на террасе на площади Пигаль. Анри пережил там жуткие мучения, стараясь манипулировать вилкой и носком с элегантностью. Он никогда раньше не бывал в таком дорогом ресторане. Ему показалось, что официант с первого взгляда догадался о его бедности. Официанты и полицейские быстро распознают бедняка, даже если он одет в смокинг, взятый напрокат на один вечер. Когда Анри увидел, как Пат управляется с персиком при помощи столового прибора, не дотрагиваясь до него рукой, он предпочел отказаться от десерта.

Пат была румяной и прехорошенькой, она выпила три бокала вина. Он допил то, что оставалось в бутылке, для храбрости, она была ему необходима для того, чтобы не покусывать, не целовать пальцы, руки и шею Пат, чтобы не сжимать Пат в сумасшедших объятиях, чтобы не повторять Патрисии Гривс «Я вас люблю» или «I love you» — эти три слова составляли основу общеизвестного франко-английского словаря, вместе с уже названным пинг-понгом и баскетболом. Да, действительно, самая настоящая храбрость, унаследованная от сражавшихся под Верденом. Она требовалась еще и для того, чтобы не хлопать глазами при виде счета в этом туристическом ресторанчике, где вас заставляют дорого заплатить за соседство с жалким фонтанчиком и несколькими малопривлекательными задницами.

Вялый официант лениво переставлял ноги. Черные, густые, широкие брови падали ему на глаза. Избитый пес нюхал воздух, в котором плавали ароматы колбасы. Несколько кюре из монастыря Урюфф шли в Сакре-Кёр. Какой-то мрачный придурок терзал двух своих детей: он всем пожертвовал ради них. Мир был грязным, лето было грязным, и солнце было гнилое.

Но была Пат — моя любовь, моя дорогая, моя любимая, мой апельсинчик, мой вчерашний мак, моя сегодняшняя незабудка, мой пушок, мой медовый чепчик, моя английская стрекоза. Пат — моя любовь, мой ясный Альбион, вся моя лазурь, весь мой жар, твои пепельные глаза, твой ярко-красный рот, твоя шелковая кожа, между нами Северное море, холодное и серое, моя любовь.

Над ними был Сакре-Кёр, бледный, как репа, еще более искусственный, чем декорации Оперы, уродливость которого сделала из него любимый болванами предмет искусства, Сакре-Кёр — до зубовного скрежета и дверного скрипа.

«Сакре-Кёр!» — Пат застыла, пораженная, перед этим благочестивым плевком в лицо расстрелянных в 71-м году «во искупление их грехов» нищеты, холода и ярости.

Мальчишки, которые никогда не уезжают на каникулы, играли на краю запретного газона, вечером они опять вернутся в свои новостройки из папье-маше, которые сейчас выглядят как новенькие, а через десять лет превратятся в трущобы.

Любовь моя, не восторгайся Сакре-Кёр лжехристовым, нога Иисуса никогда не ступала здесь. Иди сюда, подальше от них. Они всюду. Невозможно побыть одному. Они так боятся одиночества, что собираются в кучи и толпы, и их жизнь при замедленной съемке оказывается всего лишь безнадежным перегоном скота. Любовь моя, какое же пустое небо, и когда же, когда же оно упадет на наши головы? Пат. Моя Патрисия. Мой прекрасный кусочек суши, со всех сторон окруженный водой. Мой счастливый остров.

— Пат, если бы я был ковбоем, я бы взял вас на руки и карабкался бы по всем этим лестницам, и оглушительная музыка играла бы для нас до слова КОНЕЦ, когда зрители с шумом отодвигают скамейки, чтобы уйти.

— Вы ковбой, — сказала Пат, уловившая только первые слова в этой прекрасной фразе, которую он составлял в течение пяти минут, — маленький французский ковбой.

И в каком-то необъяснимом порыве чувств она быстро-быстро поцеловала его руку. Плантэн, очень удивленный этим, огляделся. Толстая дама внизу, испытывавшая на прочность складной стульчик, прыснула со смеху.

Она смеется над ними? «Англичанки сумасшедшие», — сказал он себе. Плантэн еще не был тем романтическим героем, которым он станет позднее. Ему предстояло еще пройти длинный путь.

Август опустошил некоторые зарубежные города и провинциальные поселки, выплеснув их жителей сюда, на паперть, закрутил их, обозревающих с открытым ртом окрестности и панораму бесконечных серых крыш.

«Париж, это весь Париж, смотри, Бернар, смотри, это Нотр-Дам, ты сможешь рассказать своему шурину, что ты видел его так, как видишь сейчас, это Лионский вокзал».

Два автобуса вывалили свой груз голландцев и немцев. Близнецы. Фотоаппараты. Пат протянула обнаженную руку к горизонту:

— Анри, что там внизу?

— Лионский вокзал.

— А там?

— Лионский вокзал.

— Вы злой, Анри, я вас больше не люблю.

— Это Мадлен, церковь.

Рядом с ними два бывших эсэсовца вздыхали над этим раем, тоже потерянным для них в результате войны. Три кузена из Нидерландов не жалели об этой поездке. Они наверстают упущенное в будущем году в Венеции, в гондоле, загруженной так, что вот-вот затонет.

— Анри, покажите мне, где вы живете.

Он указал на церковь Сен-Эсташ.

— От этой церкви — пятьсот метров влево.

— А я?

Плантэн ткнул пальцем над зеленью Оперы.

«Слушай своего отца, Бернар. Париж — это колыбель искусств, у меня две любви — моя родина и Париж, но в мире всего одна Пигаль, это город братьев Люмьер. Это Эйфелева башня. И если тебя это не привлекает, то я буду весьма разочарован. Я тебя слишком баловал, но это не мешает быть мужчиной, я знаю, что говорю. Резиденция правительства и всех центральных органов власти, великолепно, посмотри, вместо того чтобы ковырять в носу, не зря же мы приехали сюда из Дижона».

Монахини с детскими глазами, ослепленные ярким блеском цинка и стекла, застыли здесь, как свечки. Семейства улыбались для фамильных фотографий.

Восторженная Пат внезапно превратилась в белокурую богиню туризма.

Плантэн покорно ждал, пока она устанет от восхищения. Он был несправедлив, нетерпелив. Ему предстояло еще выдержать площадь Тертр, на которой торгуют своими картинками художники. Серьезное испытание. Огромное скопление картин. Самое главное — не забыть, что он художник!

Они отправились туда всей толпой — Пат, скандинавы, бретонцы, Анри, пруссаки, автобусы, продавцы мороженого и кузены из Лиона, которых прогуливали, как собачек.

Оборванные и бородатые художники продавали свою мазню на каждом квадратном метре. Над мертвым Утрилло возвышался ужасный мазила с бантом на шее. Достаточно было одного Утрилло и одной плавучей прачечной, чтобы привлечь миллионы остолопов. Они приходили посмотреть на художников. Те оправдывали их ожидания. Длинные волосы, велюровые брюки. На них взирали с уважением. У Сакре-Кёр было полно картин — красных, белых, серых, золотых, цвета кала и мочи, для столовых, спален, на все вкусы, на любую безвкусицу и по любой цене. В этой проклятой толкучке Анри не отпускал руки Пат. Он может ее потерять. Толпа украдет ее у него. Ужасно, Пат при виде этих мастеров, небрежно называющих свое основное орудие труда щеткой, может заподозрить, что он вовсе не художник.

В непосредственной близости от площади возвышались стенды базара живописи, увешанные картинами, гравюрами, рисунками углем, сепией, акварелью, фотографиями Сакре-Кёр — из дерева, из жести, из пластика, сувениры Монмартра — в длину, в ширину, черно-белые и цветные.

Пат подняла глаза на Анри.

— Это не живопись. Вы пишете не так, Анри?

Он принял серьезный вид и вошел в роль.

— Конечно, нет. Настоящий художник не кривляется перед публикой. Можно обладать иным талантом, чем на Монмартре.

Только бы обещанный Гогаем художник не был таким же, не дай Бог!

Наконец-то им удалось выбраться из этого клея из платьев в цветочек, окладистых бород, кружек пива, клетчатых рубах. Анри оглох от криков «О, как это мило», переводимых и повторяемых на двадцати иностранных языках.

Они спустились по улице Монт-Сени, подальше от этой суеты и наконец уселись на террасе тихого кафе. Она заказала чай на двоих.

— Чай? — состроил гримасу Плантэн.

— Я пила с вами вино. Вы можете выпить со мной чаю?

Он, улыбаясь, кивнул.

Она вынула из сумочки почтовые открытки, купленные наверху, и, извинившись, начала быстро писать. Ревнуя, он украдкой читал имена незнакомых ему адресатов. Нэлли Хавкинс, ладно. Мистер и миссис Майкл Симпсон, хорошо. Но кто такие эти Рональд Мур, Колин Пейн? Кто? Вероятно, негодяи, которые спали с ней. Штопор вонзился ему в сердце и вырвал его. Он ничего не знал ни о ней, ни о ее жизни. Какие слизняки ползали в ее прошлом? Сколько раз чужое дыхание касалось этого затылка, склоненного сейчас над видами Монмартра?

Она разлила по чашкам заварившийся чай.

— Вы пьете с лимоном?

— Я не знаю.

— Не знаете?

— Я редко пью чай…

Возможно, он выпил одну чашку лет десять назад, но он был не очень в этом уверен.

— Не чокаемся! — объявил он, осторожно поднося к губам чашку.

Если подумать, с лимоном было бы лучше. По крайней мере, был бы хотя бы вкус лимона. Она выпила — хоп! — залпом, заполняя открытку для третьего ужасного адресата — Джона Спинука, и ловко наливала в свою чашку новую порцию.

— Кто он, этот Спинук? — проворчал Плантэн, как ему казалось, равнодушным тоном.

Не прекращая писать, она улыбнулась.

— Один приятель.

— А Колин Пейн?

— Приятель.

— И Рональд Мур тоже?

— Да.

Она хитро посмотрела на него и спросила:

— А что?

— Ничего, ничего.

Она ласково погладила его по щеке и убрала открытки в сумочку:

— Как вам чай?

— Я предпочитаю божоле.

— Утром вы тоже пьете божоле?

— Нет, кофе.

— Ваша жена тоже?

— Не говорите мне о моей жене.

— Ваша жена симпатичная? Симпатичнее меня? Француженки красивые.

— Пат…

— Не говорите мне о моих друзьях.

Он проглотил свой чай. Вместе с этим небольшим уроком.

Пат решила отправиться к Триумфальной арке, которой не хватало в ее коллекции. Такси они нашли только у мэрии восемнадцатого округа. Когда они проезжали по улице Коленкур над Северным кладбищем, Пат удивилась:

— В Париже у мертвых нет покоя.

— В Париже ни у кого нет покоя.

— А где вы будете похоронены, мой дорогой?

Вопрос был шокирующий. Должно быть, сидящий впереди водитель такси веселится. Но раз она настаивает…

— Мне плевать, Пат.

— Что? Нельзя на это плюю.

— Плевать!

— Хорошо. Нельзя на это плевать. Я знаю… очень милое кладбище около доков. Рядом есть бар, бистро. Я буду похоронена там. Вы приедете посмотреть на меня, Анри?

— Пат!.. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Что? Это забавно.

Она дружески похлопала его по колену. Как сказать ей, что завтра, в понедельник, если она захочет встретиться с ним, он будет свободен только вечером. С утра поверх светящейся одежды своей новорожденной любви он наденет серый халат продавца. Он закрыл глаза от отвращения. Он покончит с собой, проглотив все крючки «Самара».

Когда, поприветствовав могилу Неизвестного солдата, возле которой всегда многолюдно, они слонялись по Елисейским полям, освещенным пурпурным закатом, так по-туристически, что казалось, это устроил Комитет Парижа по празднованиям. Когда они шли, держась за руки, сзади к ним подскочил дылда в твидовом костюме и спортивной кепке, радостно закрыл ладонями глаза Пат и заорал:

— Ку-ку, Пат! Угадай, кто это?

Высокий ухмыляющийся дьявол не обращал ни малейшего внимания на остолбеневшего Плантэна. Да и как он мог вмешаться, если Пат улыбалась?

— Скажите еще что-нибудь. Два слова — и я догадаюсь.

— Я не знал, что вы в Париже, малышка Пат.

— Это Питер!

— Да! — радостно воскликнул этот Питер, отпуская молодую женщину.

Англичане расцеловались как старые друзья. В глубине души Анри уже проклинал эту досадную встречу.

Питер, позвольте представить вам Анри, французского художника. Он ни слова не говорит по-английски.

— А я — ни слова по-французски!

— Анри, это Питер Байк, приятель из Лондона. Друг. Будьте с ним любезны. Я вас прошу.

Мужчины пожали друг другу руки. Питер — сердечнее, чем Плантэн, который уже чувствовал себя очень несчастным. Прогулка продолжилась, Пат шла между двумя своими кавалерами.

— Но что вы тут делаете, Пат?

— Я приехала из Рима. Все тот же фильм. Как только я решу все вопросы с французским продюсером, уеду отдыхать в Норвегию. Думаю, дней через десять.

— Питер пишет киносценарии. Это он написал «Бурный вечер», вы знаете?

— Нет, — пробурчал Анри.

Питер небрежно обнял Пат за шею. Она покраснела и поспешно высвободилась.

— Отпустите меня, Питер, — по-английски проговорила она.

— Почему? Этот француз влюблен в вас?

— Думаю, да.

— А вы?

— Он мне очень симпатичен.

— Извините.

— Я не хочу причинять ему боль.

— Отошлите его. Я приглашаю вас на ужин.

— Я его не отошлю.

— Хорошо, хорошо. Ничего. В таком случае я приглашаю вас обоих. Это вас устраивает?

— Я не хочу, чтобы он знал, что между нами что-то было. И не хочу также, чтобы он знал, что я работаю официанткой в баре на Пикадилли.

— Хорошо, Пат. Я не грубиян. К тому же, каким образом я мог бы ему все это рассказать?

— Если бы очень постарались, вы бы смогли. Дайте мне слово, Питер.

— Даю слово. Вы немного влюблены в него. Теперь я это знаю.

— Вы информированы лучше меня, Питер. Я же ничего не знаю.

Плантэн опустил голову, он помрачнел, все очарование исчезло, он был безразличен к этим непонятным фразам, порхавшим над его головой.

— Я оставлю вас, Пат, я не хочу быть невежливым, — вздохнул он.

Теперь уже наступила очередь Питера потерять интерес к разговору, которого он не понимал.

— Анри, я прошу вас остаться. Мы поужинаем вместе, втроем. Останьтесь.

— Это действительно необходимо?

— Я вас прошу.

— Вы прекрасно знаете, что я не могу вам ни в чем отказать.

— Спасибо, Анри…

Мягкость голоса Пат вызвала улыбку на губах Питера. Плантэн боролся с желанием покинуть их. Конечно, его самолюбие было бы удовлетворено, но как же быть с другой любовью? К тому же она хотела, чтобы он остался. Итак, он останется, жалея о том, что мир так тесен, проклиная этого спортивного красавчика, увенчанного лаврами сценариста. Ему показалось, что он, Плантэн, скромный, безликий, стал еще на десять сантиметров ниже ростом.

Они ужинали «У Фуке». Питер Байк ругал своего французского продюсера, единственного, кто сейчас, в августе, был здесь, а не в Сан-Тропезе.

— Иначе вы бы меня не встретили, — заметила Пат.

— Это правда. Я не джентльмен.

В этой шикарной обстановке тысяча и одной ночи Анри чувствовал себя хуже, чем кошка в лохани, полной воды, он полностью сосредоточился на своей тарелке и на незнакомом ему искусстве элегантного опустошения ее. Он даже не прислушивался к беседе англичан.

— Вы очень красивы, Пат. Я бы с удовольствием провел с вами ночь. Это вернуло бы нас на пять лет назад.

Она окинула его холодным взглядом:

— Питер, в Париже есть француженки. Если бы я была мужчиной, я бы не колебалась.

— Может быть, у меня вкус художника, — хихикнул он… прежде чем добавить со злобой: — Он не очень-то блестящий, ваш кавалер. С вами становится все сложнее, Пат.

— Да, Питер. Итак, у меня нет ни малейшего желания видеть вас в своей постели.

Он громко расхохотался:

— Не будем спорить, барменша моего сердца. А что вы сказали этому несчастному художнику?

— Что я манекенщица, позирую для журнала «Женщина и красота».

— Смешно, очень смешно!

Поскольку она выглядела очень печальной, он проявил великодушие:

— Я желаю вам счастья, Пат. Большого счастья. От всего сердца. За десертом я вас покину. Я остановился в отеле «Георг V», это на тот случай, если вы захотите увидеть меня. По-дружески, Пат, я вам обещаю. Потому что я вас очень люблю.

— Спасибо. Я живу в отеле «Мольер» на улице Мольера.

Озабоченная, Пат все же обратилась с какой-то французской фразой к Плантэну, который взглядом возблагодарил ее за страдания. Из вежливости Питер решил проявить интерес к этому ничем не примечательному французу.

— Пат, в Норвегии я буду ловить форель и лосося. Спросите его, не рыбак ли он.

— Анри, Питер спрашивает — вы не рыбак?

— Нет, конечно! — воскликнул Анри со священным ужасом, настолько преувеличенным, что его собеседники расхохотались.

— Питер едет в Норвегию ловить форель.

— Он может уезжать прямо сейчас, — пробурчал Анри.

Растроганная, она погладила его по руке. Этот жест не ускользнул от Питера, который небрежно заметил:

— Перед тем как уехать из Лондона, я случайно встретил Вильяма.

Несмотря ни на что, на этот раз Анри понял, что происходит что-то необычное. Пат внезапно сильно побледнела. Он обеспокоился.

— Что случилось, Пат?

— Ничего, ничего. Оставьте меня.

— Мы говорили о вас.

Она вздрогнула:

— Вы хотите сказать, Вильям говорил с вами обо мне?

— Нет. Я говорил с Вильямом о вас, это другое дело.

— Понимаю…

Вильям, Вильям… Анри различал на лету это имя, мужское имя. Она прошептала так тихо, что Питеру пришлось наклониться к ней:

— Он не хочет меня видеть, да?

Питер не ответил.

— Я ему все объясню… Он вернется. Это тот Вильям, которого я люблю. Никто другой. Все знают это, кроме него.

Теперь Питеру было уже неловко из-за чувства грусти, вызванного им с некоторым удовольствием, и он стал упорно смотреть в меню. Пат катала между пальцев хлебный мякиш, взгляд ее затуманился:

— Я забуду его. В каком-то смысле для этого я и приехала в Париж, Питер. Чтобы забыть его.

— Вы, однако, слишком сентиментальны.

— Я? Я тверда, как этот бокал.

— Бокал твердый, но он бьется.

— Я хочу вернуться в отель, Питер.

— Полагаю, француз вас проводит?

— Да.

— Он смотрит на меня, как собака, готовая защищать своего хозяина. Он меня укусит, этот придурок.

— Он стоит больше, чем вы все. По крайней мере, для него я — не официантка, которую можно заставить страдать, чтобы развлечься. Он великий художник, понимаете?

— Он не похож на богатого человека.

— Великие художники становятся богатыми только после своей смерти.

— Тогда он прекрасно бы сделал, если бы умер.

Они молча выпили чай. Расстроенный Плантэн последовал их примеру. На тротуаре они распрощались.

— Я иду искать француженку, Пат. Я пересплю с ней за ваше здоровье.

— До свидания, Питер. Может быть — до скорого.

— Разумеется. До свидания, мсье.

— Привет, — пробормотал Плантэн, протягивая вялую руку.

Пат и Анри удалились. Он очень осторожно держал ее за руку. Он чувствовал, что она ранена, растеряна, беззащитна. И шепнул:

— Пат… Кто такой Вильям? Вы его любите? Вы его по-прежнему любите?

Он вел себя как брат, как отец, он благородно жертвовал собой. Она грустно улыбнулась ему.

— Нет, Анри.

Но звездочки слез блестели в ее серых глазах. Он повел ее прочь от огней Елисейских полей. Они шли медленно, как больные, Пат прижималась щекой к плечу Анри.

— Поплачьте, Патрисия, вам будет легче, я уверен. Поплачьте. Я тоже, я… тоже немного вам друг.

— Да, Анри.

И она заплакала тихонько, как будто истекая кровью. Этот плач в темноте взволновал его и заставил любовь проникнуть в его грудь глубже и дальше, чем удар сабли.

— Плачь, моя милая Пат, моя дорогая, плачь. Он прижал ее к себе — легкую и тяжелую, теплую и застывшую. Это продолжалось долго. Потом они сели на скамейку около площади Согласия. Она шмыгнула носом, высморкалась, припудрила лицо.

— Я ужасно выгляжу, Анри, я увэрена.

— Ты никогда не была такой красивой.

— Вы смеетесь надо мной?

— Ты самая красивая девушка.

— Я не такая красивая, как француженки.

— Самая красивая девушка на свете.

Она немного повеселела.

Перед отелем «Мольер» он вздохнул.

— Я увижу вас еще, Пат?

Она возмутилась, и это вызвало у Плантэна огромную радость.

— Приходите завтра. Конечно. Вы мой друг. Единственный друг. Приходите так же, как сегодня, утром.

— Я не могу. Я смогу прийти только в семь часов вечера.

— Почему?

— Вам будет стыдно за меня, но я даю уроки рисования.

— Почему — стыдно за вас? Я тоже работаю, в Лондоне, — тихонько сказала она с горечью. — Хорошо, я жду вас в семь.

— Ладно… Спокойной ночи, Пат.

— Спокойной ночи, Анри.

Сейчас он уйдет. Она собралась позвонить в дверь. Но опустила руку. Подошла к Анри, прижалась к нему.

— Поцелуйте меня, Анри.

Потеряв голову, он поцеловал ее прямо в губы, в прекрасный рот, прижимая к себе так сильно, что они походили на молчаливых борцов в ночи.

Она стонала, как белый голубь на крыше. Улицы кружились перед их закрытыми глазами.

Наконец Пат оттолкнула его. Она дрожала.

— Теперь уходите. Не надо. Не надо. Уходите.

Он не двигался.

Она вернулась к отелю, войдя в полосу света из темноты. Открыла дверь и сказала, обернувшись:

— Семь часов.

 

ГЛАВА VI

Он сдавливал руками свою подушку. Кусал простыни. Обнимал, гладил стену. Двадцать раз внезапно просыпался. Красное платье только что прошло по комнате. Потом — голубое. Белокурые волосы. Взгляд цвета морской волны.

Наконец он поднялся с кровати, озабоченный и усталый. На его губах, как выжженный железом, остался вкус губ Пат. Вкус лета, жасминового чая, родника и мелиссы. Болезнь. В деревне о животных говорят «они заболели», не уточняя — чем. Анри был «болен». Ему было не по себе в собственной коже. Он мог быть только в другой. Значит, небо упало ему на голову, как он сказал себе у подножья Сакре-Кёр. Плантэн как бы перешел в другое измерение и плавал в этом пространстве, новом и слишком огромном для него. На него снизошла благодать, а он этого не понимал. Он знал одно — для того, чтобы жить, ему нужно чувствовать губы Пат на своих губах. А нужно идти в «Самар» — это казалось ему глупым и ничтожным. Обычно по понедельникам магазины не работали, но в этот день они открывали свои двери, чтобы заранее «компенсировать» праздничную субботу — 15 августа. Однако у Плантэна не было никакого желания видеть никого, кроме Пат, он хотел говорить только в эти ушки, прикрытые сеткой белокурых волос.

Гогай постучал в дверь, вошел. С первого взгляда старик оценил ситуацию. Плантэна больше не было на этой земле, он погиб. Они обменялись обычным «Как дела?». Гогай поостерегся задавать хоть малейший вопрос. Его друг подхватил болезнь, более серьезную, чем чесотка или сифилис. Гогай ничего не мог сделать для него на тех недоступных вершинах, воздух которых теперь вдыхал Плантэн. Помимо воли у Анри вырвался крик боли.

— Подумать только, нужно провести целый день в «Самаре» вместо того… вместо того, чтобы… Это ужасное свинство. Потому что…

Он порвал шнурок ботинка и даже не заметил этого.

— …У меня не так уж много дней. Тридцать первого все будет кончено. Лишить себя этого ради того, чтобы идти продавать катушки лески по 16 или по 24 сантима, хуже некуда!

Мамаша Пампин расположилась на своем коврике, как куча потрохов в углу скотобойни. Анри посмотрел на нее сквозь стекло, и мамашу Пампин охватило ужасное предчувствие — что она, сама того не ведая, стала внушать меньшее отвращение, а это разрушило бы ее престиж.

У Розенбаума посетители кричали во все горло, обсуждая результаты вчерашних скачек.

— А ты на что поставил, Плантэн? — спросил Розенбаум.

— Я уж и не знаю, — пробормотал тот.

— Ладно, ты еще не проснулся, — решил хозяин кафе и покинул его, чтобы продолжить свои записи в «журнале скачек», одновременно, через равные промежутки времени, как петарды, отпугивающие ворон, взрываясь заявлениями типа:

— 7.4.1.— это махинация, и я вам это докажу! Это физически невозможно!

Последние его слова потерялись на другом конце стойки бара. Анри отхлебнул кофе, забыв положить в него сахар.

— Улисс, — сказал он наконец, — тебе несложно будет делать за меня ставки на скачках по воскресеньям? Мне сейчас не до этого, понимаешь?

— Да, хорошо, если ты так хочешь.

Анри возмутился:

— Что это за кофе? Он отвратительный!

— Ты не положил сахар, — тихо сказал Гогай. — Анри… что касается «Самара»… ты должен сделать так, чтобы тебя укусила собака.

— Что?

— Да. Пойди прогуляйся, а когда увидишь какую-нибудь собаку — бросайся бежать. Ты с легкостью добьешься того, чтобы быть укушенным.

— И что дальше? Тебе это кажется забавным?

— Это не забавно, если собака будет маленькая. Но если это будет большая собака, ты будешь хромать! И ты получишь пенсию!

— Опять ты о пенсии! Ведь будет экспертиза.

— Да, конечно, я же говорю — нужно, чтобы тебе повезло. Нужно, чтобы ее зубы задели большой берцовый или малый берцовый нерв.

— Или чтобы она сожрала меня целиком, так дело пойдет быстрее.

— Не будем больше об этом. Все-таки, это идея. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал! Если в настоящий момент ты можешь заняться чем-то лучшим, чем работа, симулируй производственную травму!

— Я думал об этом. Но ведь нужно будет пораниться до крови!

— Все равно! Все равно! Действуй, тряпка!

У Гогая был раздосадованный вид. Плантэн легонько прижал его к стойке:

— Не серчай, Улисс. За исключением «Самара» мне не на что жаловаться. Привет. Мне нужно побыть одному…

И прежде чем выйти из бистро, он таинственно добавил:

— …чтобы быть вдвоем.

Заинтригованный Розенбаум приблизился к Гогаю.

— Плантэн, похоже, не в своей тарелке.

— Напротив, как раз в своей. Даже если эта тарелка — английская.

После этой явно абсурдной реплики Гогай исчез, а Розенбаум весь день рассуждал о том, что необычный результат скачек нанес больший урон мыслительным способностям рядовых обитателей улицы Сен-Мартэн, чем летнее солнце.

Итак, это было невозможно. Это слишком глупо, это ужасно. Он не имел права лишиться ее на несколько часов и провести эти часы в отделе Рыбной ловли. К тому же — что будет делать она без него в это время? Она встретится с Питером. Или еще хуже — она познакомится с красивым молодым человеком атлетического телосложения, таким же французом, как и он, Плантэн, и тот будет возить ее по Парижу в открытой спортивной машине. И еще хуже — молодой красавец, уж он-то не будет таким стыдливым и сдержанным, как робкий влюбленный, и переспит с Пат при первом удобном случае.

Именно в этом удручающем состоянии духа Анри появился на службе.

В отделе был он один, не считая сидящей за кассой мадам Бюш. Его коллега из отдела Охоты — Глуби готовился к открытию, его клиенты, осыпанные воображаемыми перьями, вскидывали к плечу свои ружья.

Разглагольствования мадам Бюш, посвященные болезням ее мужа, после чего она должна была перейти к своим собственным хворям, мешали мыслям Анри.

Он быстро разложил товары и присел на корточки перед ящиком. Симулировать травму, да. Как те рабочие, что, устав от работы, с приходом сюда из-за моря весны, роняют себе на руку какой-нибудь инструмент, чтобы получить три дня оплаченного бюллетеня и Свободы. Как те миллионы людей, которым общество отпускает настоящую жизнь лишь по каплям и которые однажды из-за нескольких дней позволяют себе риск и роскошь удачного несчастного случая на производстве, как будто их не подстерегает ежеминутно настоящая, ужасная травма.

Плантэн порой симулировал грипп, прихватывая то тут, то там пару скучных дней. На этот раз он хотел оторвать большой куш, длиной в целую неделю. Потом? Он не заглядывал так далеко. Он рассчитывал появиться здесь не раньше чем через неделю. Анри задумался. Подстроить великолепную травму в «Самаре» — это не так-то просто. Он не мог бить себя по голове удочкой. Заглатывание содержимого пакетика с крючками, о котором он уже думал, тоже вряд ли выглядело бы естественным. Вонзить себе в руку щучий крюк — это было не так-то плохо, но все-таки слишком опасно. После этого уже не будет и речи о любовных прогулках, а скорее — о лечении в клинике, то есть о диаметрально противоположном его целям. Вонзить все тот же крючок, но в палец? Неопасно. Йод. Полдня на залечивание раны. Морской крючок номер 12-0? Он так же опасен, как крюк для щуки. Гарпун для подводного ружья? Конечно, он эффективен, но так же, как револьверная пуля. Перспектива вновь увидеть Пат только на небесах показалась ему весьма ненадежной. И уж во всяком случае — этого пришлось бы слишком долго ждать.

Внезапно он заметил расширители — большие иглы с уплощенным раздвоенным острием, ими рыбаки ковыряют в горле рыбы, чтобы вытащить крючок. Они были менее устрашающими, чем все остальное. Страшные, конечно, но терпимые. Разумеется, Пат заслуживала большего, чем обедня. За мгновение боли он будет видеть ее каждый день. Ни Питер, ни кто-то другой не дотронется до нее, никто, кроме него. Разволновавшись, он проглотил слюну. Мадам Бюш дремала совсем рядом с разворачивающейся драмой. Внизу Глуби расписывал достоинства карабина для стрельбы по воробьям какому-то папаше, озабоченному воспитанием в сыне воинской доблести.

Неподалеку от Анри потенциальный покупатель заглядывал в мешок из «превосходной водонепроницаемой ткани».

Пат. Пат. Моя милая Пат. Моя дорогая. Пат, любовь моя.

Плантэн поднял глаза к потолку…

И испустил ужасный крик.

Мадам Бюш подскочила так, как будто бы ей в ягодицы вонзился нож. Карабин Глуби с грохотом упал на пол. Кровожадный папаша и мужчина с мешком отпрыгнули, как бешеные блохи.

Мертвенно-бледный, Анри выпрямился. Расширитель вонзился в его левую руку. Кровь стекала на витрину с искусственными мухами.

Увидев это, Анри почувствовал, как сердце перевернулось у него в груди, и, безжизненный, рухнул прямо на руки подбежавшего Глуби.

— Врача! — жалобно кричала мадам Бюш и металась от одной стены к другой.

— Врача! — вопили клиенты, уже гордые тем, что смогут рассказать своим родным и знакомым о таком необычном происшествии.

Он пришел в себя только в кабинете врача магазина. Первым делом посмотрел на свою руку. В ней больше не было расширителя. Он, погнувшийся, лежал на столе.

— Ну, старина? Вам лучше?

Плантэн пробормотал:

— Мне больно.

— Еще бы! Я видел несчастные случаи, но этот весьма необычен! Я спрашиваю себя, как вообще вы могли это сотворить!

— О, доктор, я это сделал не нарочно, — прошептал Анри, покраснев.

Тот воскликнул:

— Уж в этом-то я уверен! Чтобы сделать это нарочно, вам потребовалось бы необыкновенное мужество!

Анри улыбнулся, несмотря на стреляющую боль в руке.

Ему сделали укол, потом наложили повязку.

— Как же я буду работать с ней? — растерялся Плантэн.

Доктор мысленно пообещал себе рассказать руководству о беспокойстве этого образцового служащего.

— Работать! Вы с ума сошли, друг мой! Идите спать. Каждое утро приходите ко мне, чтобы сменить повязку. Вы вновь появитесь в своем отделе не раньше чем через неделю.

— Неделю! Но кто меня заменит? Мой коллега в отпуске!

— Не беспокойтесь об этом. Вас заменят, вот и все. Вы, по крайней мере, можете держаться на ногах? Встаньте.

Ноги были ватные, но все же держали его.

— Все еще немного болит?

— Даже немного слишком.

— Это нормально, мой друг. Поболит еще пару дней. Скажите спасибо — на два миллиметра в сторону, и ваша рука уже никогда бы не сгибалась до конца.

От этого известия лицо Плантэна стало белее мела.

На улице он был вынужден присесть на скамейку. Голова кружилась. Бешеная крыса грызла его руку. Анри сжал зубы. Итак, он будет видеть Пат каждый день. Каждый день. Для нее тоже нужно будет выдумать какую-нибудь историю. Он восхищался собой. Высокомерный водитель, обругавший его тогда, конечно же, не был способен ради серых женских глаз на «необыкновенное мужество», как сказал врач. Скоро полдень. Он знал, где обедает Гогай — в кабачке на улице де Дешаржэр. Гримасничая от боли, Плантэн отправился туда. Завтра после перевязки он зайдет в отдел рыбной ловли, чтобы посмотреть, как они справляются без него. Он извинится за неудобства, вызванные его оплошностью.

Рука Гогая с куском колбасы, который он собирался проглотить, повисла в воздухе.

— Ну и ну… — проблеял он ошеломленный.

— Производственная травма, — вздохнул Анри, усаживаясь рядом.

Он подробно рассказал о происшествии, Гогай смотрел на него с уважением.

— Не буду преувеличивать, Рике, — сказал он в конце концов, — но ты влюблен. Да, ты влюблен. Ты бы не заставил меня проколоть себе мизинец булавкой из-за Клотильды, и, однако, я очень хорошо к ней относился. Я видал влюбленных, но таких, как ты, черт побери, никогда! Если хочешь знать мое мнение, ты — антик. Настоящий антик, как греки или римляне!.. Ах, да, я сегодня утром видел своего художника.

— Именно за этим я и пришел повидать тебя.

— Я рассказал ему о тебе. Он согласен одолжить тебе картины, мольберт, в общем, все, что нужно. «Любовная история — это святое, — сказал он мне. — Для этого я готов даже одолжить ему свою рубашку». Держи, вот его имя и адрес.

— Спасибо. Я сейчас же поеду туда. Понимаешь, если вдруг сегодня вечером она захочет…

— А как же твоя рука?

— Плевать мне на руку. Если здесь будет Пат, я больше не буду чувствовать боли. Я буду смотреть в ее глаза. Когда я отражаюсь в ее глазах, я как будто бы пью эфир.

— Выпей лучше глоток красного, — пробурчал Гогай, изумленный такой страстью. Каким найдет Плантэна его женушка, думал он с некоторым беспокойством. Совсем свихнувшимся и готовым с головой погрузиться в красное вино, чтобы забыть свою подругу?

После обеда Плантэн позвонил в дверь Мартэна Ролланда, художника, живущего в пятнадцатом округе, — мужчины приблизительно одного с ним возраста, симпатичного, с бородой, пышной шевелюрой и умным взглядом из-за стекол очков.

— А, это вы, влюбленный! Браво! Это лучше, чем подхватить сифилис, пусть это и несовместимые вещи. Иногда, правда, они совмещаются, но я вам этого не желаю. Но что у вас с рукой?

Плантэн повторил рассказ о своем подвиге, все больше и больше упиваясь им. Мартэн Ролланд, слушая его, забыл даже раскурить свою трубку.

— Снимаю шляпу, старина, снимаю шляпу. Только мне придется помалкивать об этом, иначе Николетта (это моя жена) скажет, что я никогда не сделаю ничего подобного для нее.

— Но она же, наверное, не уезжает через три недели, — мягко заметил Плантэн.

— Да нет, — замечтался художник, — нет…

Он показал свои картины.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Анри.

— Критики тоже, — успокоил его хозяин. — В противном случае я жил бы не здесь, а в замке Людовика XIII с бассейном и «ролс-ройсом».

— Однако Плантэн нашел, что эти картины больше соответствуют его вкусу, чем те, что на Монмартре.

— Конечно, на них моя подпись и я не могу ее изменить. Своей девушке вы скажете, что это псевдоним, потому что вы сидели в тюрьме. Тюрьма — это романтично.

— Вы думаете?

— По крайней мере, намекните. Нужно всегда оставлять немного таинственности. Ладно, я даю вам пятнадцать картин, кисти, чашечки для разведения красок, все хозяйство. Я помогу вам погрузить все это в такси.

— В качестве гарантии я могу оставить вам золотое кольцо…

— Никаких гарантий! У вас хорошее лицо, вы счастливы, этого мне достаточно. К тому же, вы не можете ничего мне гарантировать. То, что я вам одолжил, стоит семнадцати — восемнадцати тачек, груженных золотыми часами.

С одной рукой Анри не очень-то подходил для перевозки картин. Мартэн Ролланд заметил это.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, нет, я не хочу вас беспокоить.

Этот приступ скромности не убедил художника, и в конце концов двое мужчин, картины, мольберт и все остальное пустились в путь на такси.

Мамаша Пампин, расположившаяся на своем коврике, как перевернутая урна, имела глупость усмехнуться при виде картин.

— Нравится, мадам? — ласково спросил Мартэн Ролланд.

— Это отвратительно! Да, отвратительно!

— Но, мадам, перестаньте принимать эти картины за зеркало.

— Могли бы быть и повежливее, вы, бородач, — процедила она высокомерно.

— Постараюсь. И для начала — в гробу я вас видал!

Мамаша Пампин в изумлении широко раскрыла рот. Летавшая рядом муха была сражена наповал.

Анри, уже поднимавшийся по лестнице, обернулся и смело прокричал:

— Именно так — в гробу мы вас видали!

Мадам Анна Пампин, ошеломленная, сказала себе, с горечью в сердце и, разумеется, другими словами, что, помимо ее воли, что-то неладно в датском королевстве.

Пат в платье из светло-зеленого фуляра ждала его перед гостиницей. Она бросилась к нему:

— Анри! Вы ранены? Вы такой бледный!

Ему было больно, он пил таблетки. Но, как он и ожидал, вся боль исчезла, как только она наконец-то появилась.

— Ничего, Пат, ерунда.

— Нет! Вы… вы…

Переживания Пат с лихвой вознаградили его за все. Он не был Вильямом и никогда им не будет, но она все-таки любит его и сегодня вечером, когда они будут прощаться, она подставит ему свои губы.

— Я воткнул в руку вилку для улиток. Ужасно глупо.

Действительно, это было глупо, и она не смогла удержаться от улыбки.

— Вилку для улиток?

— Да. Я поскользнулся и не успел выпустить вилку из рук…

— Это ужасно.

— И к тому же менее зрелищно, чем дуэль на шпагах между двумя мушкетерами.

— Мой бедный Анри… И вы все-таки пришли? Не нужно было.

— Я пришел бы в любом случае. Даже если бы меня нужно было нести.

Она отвела взгляд.

— Почему, Анри?

— Почему, Пат? Потому что… Потому что…

Он боялся того, чего на его месте боялся бы любой мужчина: увидеть, как Пат удобно устраивается в бесцветной и безопасной дружбе. Когда женщины с блаженной восторженностью располагаются в этом кресле-качалке, их очень трудно извлечь из него. Тогда они начинают спрашивать себя, какая муха вас укусила, что вы портите любовными словами или не очень братскими жестами «прекрасную дружбу».

Не слишком хорошо разбираясь в этом, Анри инстинктивно чувствовал эти «зыбучие пески». Он не хотел делать из Пат приятеля.

Нельзя быть приятелем с этими серыми глазами, с этим ртом, не будучи по крайней мере импотентом, или гомосексуалистом, или равнодушным, или, в крайнем случае, влюбленным в другие серые глаза, другой рот.

Вот почему для того, чтобы продемонстрировать свои намерения, он позволил себе поступок, у которого, независимо от того, будет он принят благосклонно или нет, имелось преимущество наглядности: он наклонился и слегка укусил Пат за подбородок, как сделала бы кошка. Добрые друзья редко ведут себя таким образом.

— Что вы делаете! — запротестовала Пат.

Но взгляд — одновременно ласковый и удивленный, который она бросила на Анри, — показал ему, что он вовсе не совершил непоправимого проступка. Чтобы еще лучше доказать это, она поднесла его забинтованную руку к своим губам и оставила на ней легкий цветок поцелуя, может быть, бессмертный цветок. «Если бы я мог, — прикидывал Плантэн, — рассказать ей о случае с расширителем, она бы плакала. Ее Вильям никогда бы не смог зайти так далеко». Так жаль было оставлять свое лучшее оружие неиспользованным.

Они поужинали на площади Виктуар, на террасе, потому что небо все еще было светлым. Перед лицом Людовика XIV англичанка Пат резала мясо для Анри Плантэна и наливала ему вино.

— Вы видели Питера сегодня?

— Нет.

Она раздумывала, пока закуривала сигарету.

— Вы думаете, что Питер и я…? Нет, Анри. Никогда.

— Я ничего не думаю. Пат. Вы свободны.

— Не совсем, я живу с…

— С кем?

— Подождите, я не знаю, как это сказать.

Она достала из сумочки маленький словарик, полистала его.

— С призраком.

— Ах, так? Давно?

— Шесть месяцев.

Он удержался от чисто мужской реакции, но его выдал голос — ему он казался твердым, а на самом деле дрожал:

— Не говорите мне о своих призраках, а то я уйду домой.

Она скорчила гримаску.

— Призраков прогоняют не так, Анри.

Он сдался.

— Тогда расскажите мне — как. Я не знаю. Должно быть, английские и французские призраки слишком сильно отличаются друг от друга.

Она дала ему ложечку кофейного мороженого. Потом еще одну. Мороженое пахло ее губами.

— Пат, я хочу прогнать вашего призрака. Но как?

Она смущенно улыбнулась и прошептала по-английски, не глядя на него:

— Укусите меня за подбородок. Призраки этого страшно боятся.

Ни за что на свете она не согласилась бы перевести эту фразу.

Никогда в жизни не катался он на речном трамвайчике. Он уже больше не облокачивался на парапет моста, ослепленный огнями этих суденышек-пузырьков с панорамным обзором, нагруженных туристами. Этой ночью он спустился с галерки, это был он — молодой главный герой, стоявший на носу корабля и державший за руку героиню. Темная Сена расстилалась перед ними. Эти обычные декорации парижской любви казались Плантэну фантастическими. И Патрисии, возможно, тоже.

Какой-нибудь прожектор периодически ослеплял, как сов, клошаров и влюбленных и выхватывал из тьмы всемирно известные картинки, репродукции, которые поражали людей на борту тем, что они наконец-то увидели в реальной жизни изображенное на почтовых открытках.

Анри положил здоровую руку на плечо Пат. Ему нужно было бы обнять ее за шею. Он должен был бы сделать это. Но то, что нарушало это очарование, таило в себе опасность, которой он не решался противостоять. «Она поцелует меня перед отелем, как обычно». Он даже желал этого момента, который наступит только через два часа, хотя он и будет означать расставание. «Я прижму ее к себе. Я почувствую ее губы и ее волосы. Ее грудь прижмется к моей груди».

Его рука в нетерпении крепко, очень крепко сжала ее обнаженное плечо. Собор Парижской Богоматери возник из ночи, освещенный, как будто залитый солнцем, вызывая неизбежное восхищение своими формами у сидящих рядом скандинавов.

Опьяненная тысячелетней готической поэзией, молодая англичанка внезапно ослабела в руках Плантэна, и ее губы раньше времени совершили предосудительную церемонию. Фотовспышка одного из норвежцев запечатлела на пленке эту парижскую картинку. Анри закрыл глаза, он был уверен, что вновь увидит Собор Парижской Богоматери. Глаза Пат были широко открыты, она хотела сохранить для себя прочное воспоминание об этом туристическом происшествии.

Блестки желания потекли по их телам, как текла Сена вдоль их корабля.

— Я скоро приду к вам домой, — прошептала Пат.

Анри решил, не откладывая, начать изучение английского языка.

Он купил учебник по методике «Ассимиль» и даже преодолел уровень «ту tailor is rich» (мой портной богат). Каждый вечер после ставшего уже традиционным поцелуя перед отелем он возвращался к себе ошалевший, на подкашивающихся ногах. Затем стучал в дверь Гогая, который ждал его с книгой в руке, и приветствовал следующей фразой:

— Хау из е систе? (Как ваша сестра?)

Плантэн отвечал:

— Ши из пот вэл, хе аппитайт из нот гуд (Она неважно себя чувствует, у нее нет аппетита).

Усилия и произношение Анри забавляли Пат лучше всяких шуток. Акцент улицы Рамбюто был так далек от интонаций Кенсингтона, что иногда Пат не могла не взмолиться:

— Прекратите, Анри, я умру.

— Нет ли в вашем кармане моей книги? — безжалостно декламировал Плантэн, прежде чем перейти к фразе: «Эмили, у вас есть пиво для почтальона?»

В бумажнике, на сердце, он носил фотографию, сделанную на бульваре Сен-Мишель в вечер их встречи. Он смотрел на нее каждую свободную минуту, как только оставался один, и шептал:

— Какие же у нее красивые волосы!

«Ассимиль» снабдил его и таким меланхоличным диалогом:

— У вас есть цветы для меня?

— Нет, у меня есть розы, но они не для вас.

Ему казалось, что это отрицание нашептывает Пат — ирреальная и жестокая. Тогда Плантэн отшвыривал учебник и, грустный, начинал терзать себя перед неумолимым почтовым календарем.

Одиннадцатое августа кончилось. Двенадцатое августа прошло. Тринадцатое августа было вчера… «Она никогда не будет моей», — вздохнул он. Он никогда не будет обладать даже этим телом, не говоря уже о сердце. Что касается его тела, оно становилось все более чувствительным, более напряженным каждый вечер после поцелуя, который был с каждым разом более продолжительным, более страстным. Однажды, даже после того как она заговорила с ним по-английски с каким-то гневом, он хотел было войти в отель вместе с ней. Но в последнюю секунду Пат стала умолять его остаться на улице, и из любви к ней он подчинился. Когда дверь закрылась, он обозвал себя простофилей, придурком и мальчишкой. Пусть он и вел себя как джентльмен, но в сорок лет остаться в одиночестве, на улице, в холоде… потому что, несмотря на августовскую ночь, он весь продрог.

Он испытывал неизмеримо меньшую боль по утрам, во время ежедневной обработки раны и перевязки.

В этот день, 14 августа, он повел ее на прогулку к складам Берси — этого безвестного местечка, где летом охлаждались тысячи труб, наполнявших бочки, где винные запахи плавали под яркой зеленью каштанов. Поскольку оно было огорожено высокой решеткой, все думали, что заходить туда запрещено. Стучали молотки на улицах, выложенных расшатанными булыжниками и носивших очень милые винные названия: улица Вуврей, улица Сотерна или улица Коньяка. Высокие каблуки Пат спотыкались о рельсы подъездных товарных путей. Ее очень позабавил тот факт, что Париж пожертвовал несколькими гектарами своей земли ради вин и других спиртных напитков.

— Вы, французы, все умрете от алкоголизма, — воскликнула она, увидев гигантские кадки, выстроившиеся рядами в сумрачной глубине винных складов.

— Этого не будет. Потому что все это продолжается уже очень долго.

В этот день он услышал из самых прекрасных в мире губ откровения по поводу таинственного Вильяма. Он был фотографом в одном из журналов мод, для которого позировала Пат. Они полюбили друг друга. Он собирался на ней жениться. Но однажды на балу дебютанток, где он священнодействовал, в него влюбилась дочь лорда Хиллинга. Он не смог противостоять соблазну гольфа, яхты и охоты на шотландских куропаток в Хайлэндсе. И вот уже шесть месяцев, как Пат не видела его.

Этот роман нашел в Плантэне доверчивого и возмущенного читателя. Отказаться от Пат ради гольфа у лорда Хиллинга — это казалось ему еще более ужасным потому, что к гольфу он был совершенно безразличен.

Пат кусала себе губы, вспоминая об этом подлеце Вильяме, который на самом деле был букмекером и не имел ни славы, ни гольфа в окрестностях Эпсома.

Анри, думая, что она страдает, тихонько поправил на ее виске белокурую прядь, которую сдул ветер, чтобы скрыть от Плантэна глаза, а их ему сразу же стало недоставать.

— Вы все еще любите его?

— Не знаю. Может быть…

Она неуверенно посмотрела на него.

— Может быть, я на это плевать.

— Мне на это плевать.

Да, неуверенная и недоумевающая. Что же все-таки она нашла соблазнительного в своем маленьком французе? Приехавшая в Париж в полной растерянности, она, должно быть, привязалась к нему, как к милому зверьку. Она ни в чем не хотела признаваться самой себе. Разве только, в крайнем случае, в одной вещи. Он целовал ее так, что день ото дня ей это нравилось все больше и больше. Женщины, эти воздушные пузырьки, эти дюжины роз, эти островные птицы, у них порой бывают удивительные заботы.

 

ГЛАВА VII

Наступило 15 августа. Анри снял свою повязку, заменив ее квадратиком лейкопластыря. Он мог сжимать кулак без особых гримас. Во вторник он еще пожаловался на боль, чтобы получить два-три дополнительных дня свободы. Он не скрывал от себя, что по поводу Пат в его голове бродят темные мысли, впрочем, они естественным образом приходят на ум каждому, кто любит женщину. Если ему не удалось осуществить их тогда, когда он свободно располагал своим временем и был свободен в передвижениях, то как же он сможет это сделать, вновь став пленником распорядка дня и обязанностей продавца «Самара»? Но шаг, который предстояло сделать, приводил его в ужас, сковывал его действия.

«Я получу пощечину, вот и все, что я заработаю, — говорил он себе. — Она мне скажет… — Он набросился на свой «Ассимиль». — «Я думала, что вы мой друг, а вы оказались таким же грубияном, как все мужчины. Прощайте». Вот что она мне скажет, и скажет, по-французски, чтобы я лучше понял».

Он не мог рассказать об этом Гогаю. Уллис посоветовал бы ему пойти на приступ по-гусарски. Хотел бы он посмотреть на него, на Гогая, с Пат! Или нет! Совсем не хотел! Вот только если я ничего не предприму… ведь не должна же она сама проявлять инициативу. «Анри! Франция смотрит на тебя! Нужно оправдать репутацию французов! И откуда она только взялась, эта репутация, я вас спрашиваю. От Генриха IV? От Франциска I? Это очень удобно и легко, когда ты король. Это многое решает…»

Теперь он обращался к белому голубю, сидящему на крыше: «И все-таки! Вильям! Как же! Ведь его она любила. Это другое дело. Это тоже решает многие проблемы. Ну вот — Симона, она меня любила! И все решилось само собой, и появилась Вероника. Пат любила Вильяма, а меня она не любит».

Он, как идиот, повторял: «Она меня не любит», и эта ужасная фраза пробила в его душе глубочайшую дыру. И он ходил взад и вперед по комнате, переделанной под мастерскую художника, из которой он убрал все семейные портреты и покрывало «стеганое, верх из гладкого искусственного шелка, низ цвета увядшей розы», по этой бесполезной комнате, где никогда не будут ступать ее прекрасные босые ножки… «Я еще жалуюсь! Но ведь всего неделю назад я и мечтать не мог о том, чтобы ее поцеловать. Даже о том, чтобы к ней подойти. Даже представить, что она существует. Так что же тебе нужно, ты чокнутый, Плантэн!»

После чего он проделал руками какие-то бессмысленные движения, ужасно напугавшие голубя, и прорычал, закрыв глаза и ударяя кулаком по стене:

— Она мне нужна! Она мне нужна! Пат, скажи мне, милая Пат, что ты будешь моей, моей, моей!

Действительно, по воскресеньям и в день Святой Марии августовский Париж приобретает обманчиво провинциальный вид, он напоминает маленький городок в то время, когда до него в свою очередь не добралась цивилизация в виде автомобилей и временных стоянок.

Когда Анри вышел из дома, ему показалось, что он перенесся на 20 лет назад, во времена оккупации. Можно много спорить по поводу немецкой оккупации в 40—44-х годах. Но это немцы предоставили в распоряжение парижан такой Париж, каким его редко можно увидеть теперь — сельский, с велосипедистами на улицах, тихий и немноголюдный. В то время берега Сены были совсем не кладбищем автомобилей, а именно берегами Сены. С точки зрения городской жизни эта эпоха, которую благословлял и воспевал великий Поль Клодель, имела свои преимущества.

Идя по улицам, Плантэн наслаждался этим спокойствием. Парижанин уехал в деревню, Париж стал деревней и надеялся на то, что в нем будет больше деревьев, травы в скверах размером четыре на два метра, цветов во всех его выхлопных патрубках.

Пат, я иду на тебя, как шпага. Несмотря на то, что над моими сгорбленными плечами совсем заурядная физиономия, я мужчина. Мужчина, из-за которого ты будешь кричать, плакать, петь. Который укусит тебя за подбородок. Ты — моя женщина, моя настоящая женщина. Моя женщина — это женщина, которую я люблю и никакая другая, а тебя я люблю, тебя я люблю. Позже над Лондоном будет туман, над Парижем пойдет дождь, и этот дождь будет рассказывать мне о тебе, у которой глаза цвета дождя. Я иду. Чувствует ли твое тело, что я иду?

Он купил цветы у входа на станцию метро «Центральный рынок» и пошел дальше, неловко держа в руках свой букет. Трогательный Плантэн. Умилительный Плантэн. Как бы мне хотелось, чтобы все увидели тебя так, как я видел тебя в эту секунду — идущего по улице Кокийер, замкнутого, как устрица, в своей любовной мечте…

Мой бедный Анри, через пятнадцать дней ее здесь больше не будет. Я ничего не могу сделать для тебя. Не нужно было тебе в тот вечер тащиться на набережную Межисри. Это не моя вина и не твоя. Но, наверное, лучше погибнуть на медленном огне, чем жить так.

Он вздохнул. В холле «Мольер» не было портье. Анри не придется стирать с лица оскорбительный взгляд его крупных влажных глаз.

На третьем этаже, перед номером 26, он вздрогнул. Пат была не одна. Он слышал, как она очень быстро говорит с каким-то мужчиной. Доносившиеся обрывки английских фраз ничего не сказали Анри.

Теперь она кричала:

— Убирайтесь! Убирайтесь!

Ответом ей был смех, не нуждавшийся в переводе. Обеспокоенный, Плантэн постучал в дверь, после чего за ней внезапно наступила тишина.

— Кто там? — спросила наконец Пат.

— Это я, Анри.

Внутри обменялись еще парой возмущенных фраз, затем последовало:

— Войдите!

Удивленный, Анри толкнул дверь.

Растрепанная Пат в халате спорила с разъяренным Питером.

— Я не уйду, и ваш грязный француз не заставит меня это сделать! — орал тот.

— Что случилось, Пат? — пробормотал Плантэн. — Что происходит?

— Если вы не переспите со мной, Пат, — угрожал Питер, — я объясню ему, пусть даже знаками, кем мы с вами были друг для друга когда-то. Мне плевать на француженок, я хочу вас. Ваши француженки думают только о моем бумажнике. С вами я знаю, где я окажусь, и да простит меня Бог, этот ад мне по душе.

Пат посмотрела на него с презрением, отчего у Плантэна сжались кулаки.

— Вы грязный тип, Питер. Я не дам вам времени объяснять ему что бы то ни было. Одно слово обо мне — и он вышвырнет вас из этой комнаты.

— Я не очень-то боюсь его, вашего джентльменчика.

Пат повернулась к Анри:

— Он проявил неуважение по отношению ко мне, Анри. Скажите, чтобы он ушел.

— Если я ему скажу, он ничего не поймет. Но он хорошо поймет жесты.

Анри, в горле у которого, несмотря ни на что, пересохло — ведь Питер был выше на две головы приблизился к англичанину и непринужденно указал ему на дверь:

— Давай, приятель, отчаливай. Убирайся. Если тебя не научили вежливости в Оксфорде — Кембридже, я скажу тебе об этом пару слов.

— Прочь с дороги, придурок! — яростно выкрикнул Питер.

И, поскольку на его взгляд Плантэн стоял слишком близко, он небрежно отодвинул его. Анри оказался в очень смешном положении — он упал на кровать, чем вызвал усмешку противника.

Одним прыжком он вскочил и бросился вперед, готовый провести двойной удар ногой и коленом, который свалил негра в Сен-Жермен-де-Пре.

Он был встречен прямым ударом в нос, а затем, когда уже начал падать, получил еще хук слева в челюсть.

С технической точки зрения это было выполнено прекрасно, и, судя по всему, Плантэн смог оценить красоту движений. Иначе говоря, он рухнул на спину и застыл.

— О! — воскликнула Пат с болью.

Питер усмехнулся, потирая кулак.

— Я оставляю вас с вашим суперменом, Пат. С вашего разрешения, я буду ухаживать за вами теперь только на Пикадилли, прекрасная барменша. Я уезжаю девятнадцатого вечером. До сентября, малышка!

Он вышел, отряхивая свою шляпу в лучших традициях гангстерских фильмов. Пат изо всех сил захлопнула дверь за его спиной, заперла ее на ключ и стремительно опустилась на колени около несчастного Плантэна.

— Анри! Фрэнчи! Маленький француз! Ответьте мне!

У него текла кровь из носа. Пат испугалась, бросилась в ванную комнату, протерла ему лицо и поднесла к носу нюхательную соль. Огромный кровоподтек синел на подбородке побежденного.

— Анри! Анри, маленький! Отвечайте!

Мало-помалу этот умоляющий голос пробился к Анри через туман. Чтобы услышать его еще — такой мягкий, такой искренний, — он инстинктивно не открывал глаза.

— Анри… Мой маленький… Мой дорогой, ответь мне, ответь мне.

На его губу упала слезинка.

Он знал, что эта слезинка стоит всех земных поцелуев, и решился открыть один глаз; она улыбнулась улыбкой, способной воскресить мертвых, и он воскрес. «Где он?» — хотел смело вскричать Анри. При первом же слове онемевшая челюсть заставила его издать не очень-то воинственный крик «уй, уй, уй!»

Она легко прикоснулась губами к его губам, чтобы быстрее оживить его.

Анри сел на ковре, испытывая одновременно счастье от этой нежности и стыд оттого, что был побежден нокаутом, вызвавшим эту ласку.

— Мне жаль, Пат, — проговорил он.

По-прежнему стоя около него на коленях, она погладила его волосы:

— Ваш английский очень хорош. Не нужно… жалеть. Вы были великолепны.

Он скорчил гримасу.

— Да? Вы находите?

— Да! Питер хорошо знает бокс.

— Я это видел. Знаете, я бы победил его как того негра. Мне не хватило времени.

Растроганная, она утешила его:

— Он не может всегда побеждать, Питер не может всегда побеждать. В Англии я устрою ему бокс!

Он испустил крик ревности, который рассмешил Пат:

— С кем?

— С приятелем.

— С каким?

— Я не знаю, Анри. Я сама не знаю, что говорю.

И, чтобы успокоить его, она поцеловала его уже более долгим поцелуем.

Он поднялся, ноги у него подкашивались под потоком падающих звезд. Пат заметила это, по-матерински уложила его на кровать и, несмотря на протесты, сняла с него ботинки. Он поблагодарил ангелов за то, что женился на аккуратной женщине: на его носках не было дырок. Анри расслабился, глаза закрылись и внезапно, за две секунды, он заснул.

Пат долго сидела рядом, внимательно рассматривая это обыкновенное лицо обыкновенного человека. И сама эта обыкновенность в ее глазах добавляла ему роста, красоты. Потому что этот человек любил ее уже неделю и всю неделю думал только о ней, жил только для нее. По крайней мере в этом Пат была уверена, тогда как в своих собственных чувствах она колебалась то в одну, то в другую сторону. Люди бывают любимы не потому, что сами любят. Это зависит от способностей. Не нужно бояться ни единой возможности полюбить. Они, эти возможности, никогда не вернутся к вам — пошли ли вы на открытый риск, вступили ли вы в честную игру с огнем, с дьяволом, сказали ли: «Любить? Я на это способен, так же как способен радоваться и страдать».

Пат вздохнула, провела пальцем по губам Анри, оделась и вышла.

Когда она вернулась, он все еще спал. Более того, он храпел. Она «родилась там, где можно было услышать колокола Бау», на окраине Лондона, росла на улице и прекрасно умела свистеть в два пальца. Он перестал храпеть, но не проснулся.

Тогда она выложила на стол содержимое пакетов, принесенных из единственной еще открытой бакалеи в районе Оперы — апельсины, холодного цыпленка, два йогурта, поставила бутылку божоле.

Она чуть было не наступила на букет цветов, который во время схватки завалился за занавеску. Тронутая вниманием, которое она считала навсегда потерянным для себя, Пат поставила эти пионы в вазу. Был полдень.

В час она подошла к Анри и тихонько стала дуть ему в рот. Долго. Так долго и приятно, что он проснулся и вскочил:

— Я спал! Пат! Я спал!

— Да, Анри.

Он чуть было не стукнул себя по затылку, но вовремя вспомнил, что эту задачу уже выполнил другой человек.

— Не нужно было позволять мне спать! Это ужасно! Который час?

— Час дня.

Он застонал, расстроенный:

— Пат! Пат! Это кошмар! Я потерял два часа, два часа, которые мог провести с вами…

Он никак не мог понять, как много, напротив, он выиграл, пока спал здесь перед ней, слабый и покинутый. Хотя женщины милостивы к победителям, нежность свою они сохраняют для побежденных.

Он запрыгал по полу:

— Пойдемте обедать! Быстрее! Все закроется!

Она отодвинулась от стола.

— Мы пообедаем здесь, если хотите.

Он улыбнулся широкой детской улыбкой и стал почти таким же привлекательным, как десантник. Для тех женщин, которые любят десантников, разумеется.

— Правда, Пат?

Он прошел в ванную комнату, чтобы вымыть руки и умыться и еще потому, что его охватило глупое, абсурдное, идиотское желание плакать.

У него было очень странное лицо — с красным носом и светло-синим подбородком.

Ели руками. У Анри, как у большинства рыбаков, был с собой нож, и он смог открыть вино. Вино… Пат была чудесная, и она смеялась, смеялась, когда выпила два бокала, и у нее закружилась голова. В какое-то мгновение она посмотрела Анри прямо в глаза, перестала смеяться и прошептала:

— Я хотела бы увидеть ваши картины, Анри.

Он перестал дышать.

— Когда хотите, Пат…

— Сегодня вечером.

— Сегодня вечером?..

— Если вы так хотите…

Она заговорила о другом, но в первый раз он уже больше не слушал ее.

Он слышал, как падает красное платье, которое она надела сегодня, платье их встречи. Падает для него. Падает у него дома. Падает, наконец-то открывая ему все то, что мучило его по ночам и не осмеливалось подступать к нему, как только наступал день.

— Пейте, вы не пьете.

— Нет, Пат… Да, Пат!

Как только они закончили свою трапезу в честь помолвки, он, глупый, как все мужчины, попытался обнять ее.

Она молча отстранилась, посмотрела на него с упреком, в ее глазах так хорошо читалось: «Не порти все это. Подожди до вечера. Он в конце концов наступит», что стыд его постепенно исчез.

— Куда мы пойдем сегодня? — спросила она, понимая, что ему не нужно дольше оставаться в этой комнате, где хорошо, даже слишком хорошо пахнет мелиссой.

Он ответил без колебаний:

— Я хотел бы пойти с вами на набережную Межисри.

— А где эта набережная?

— На ней я встретил вас.

— Неделю назад?

— Да, сегодня ровно неделя.

— Мы пойдем туда, Анри.

Держась за руки, не торопясь, не задавая вопросов, они проделали в обратном направлении тот путь, который в прошлую субботу привел их от Межисри к отелю «Мольер». За это время они прошли и другой путь — более трудный, усеянный сотнями пропастей, которых нужно было избежать. Для свадебного путешествия совсем не обязательно совершать кругосветное путешествие или ехать в Венецию. Они провели свое по пяти или шести округам Парижа.

На Каррузели он ее поцеловал, перед домом 22 по улице Бон она поцеловала его.

Он поцеловал ее еще раз в Сен-Жермен-де-Пре, на том месте, где он победил черного Голиафа, которого, впрочем, теперь здесь не было.

Она поцеловала его еще раз в Люксембургском саду, где вот уже много веков бродят парижские влюбленные. Они вновь увидели Пантеон, куда так до сих пор и не перенесли прах императора.

Выпили чая на террасе на бульваре Сем-Мишель. Было 15 августа, солнце садилось в 19.05. Время, которое обычно бежало так быстро рядом с ней, теперь текло с раздражающей медлительностью кофе из кофеварки.

Анри с огромным трудом подавлял нетерпение, недостойное джентльмена. Избавившись от нерешительности — самого первого очарования сентиментального приключения, он спешил ко второму — мгновению печали и света, где облекаются плотью стихи. Он спешил, но стрелки часов не следовали за ним в его торопливости. Потому что стрелки тоже женского рода.

На бульваре дю Пале день наконец-то угас.

Они поцеловались на набережной Межисри именно на том месте, где самая милая англичанка в мире подошла к самому обыкновенному среднему французу. С того вечера Сена не изменилась. Впрочем, она не менялась с того времени, как в нее бултыхнулся завязанный в мешок Буридан, и по-прежнему текла, принимая другие умершие Любови, под мостом Мирабо.

Яростное солнце в конце концов залило огнем Дворец правосудия, затем, немного успокоившись, призвало ко сну воробьев Вер-Галана.

За спиной Пат и Анри остался этот великолепный вид Парижа, который ни в коем случае не нужно смешивать с тем, что изображается на цветных почтовых открытках.

По улице Понт-Неф они вошли на цветочный базар Центрального рынка. Местные торговцы и торговки не обладали прелестью своего товара. Более жадные, чем продавцы на барахолке, и более грубые, чем старые почтальоны, они сразу же считали жмотом или, хуже того, нищим любого колеблющегося перед ценами, достигавшими стоимости бифштекса. В этих руках цветы должны были бы уже сто раз увянуть. Но у цветов совсем нет самолюбия, им неважно, что их покупают, как девушек.

Анри хотелось много цветов, чтобы усыпать ими комнату. Тем хуже, завтра он одолжит у Гогая еще несколько купюр!

Его руки и руки Пат были полны гвоздик, лилий, роз, флоксов, настурций.

Окруженные каскадом запахов, они дошли до переулка.

В глубине души Анри вновь почувствовал беспокойство, которое обычно примешивается к радости обладания женщиной. Но он испытывал совсем иной страх, неизмеримо менее благородный — столкнуться с восседающей на своем коврике мамашей Пампин, блестящей, как пьянчуга-утопленник двухнедельной свежести. Он вздохнул с облегчением. Мамаша Пампин покинула свою комнату в этот день, 15 августа, чтобы нанести визит своей кузине Стефани — консьержке дома 14.

Это было великое событие для Плантэна — Пат на его лестнице. Пат — слишком белокурая, в облаке цветов, как фея Перро, которую он, повернув ключ в двери, впустил в супружескую квартиру, тщательно прибираемую им каждый день с тех пор, как он ждал этого мгновения.

Она, наверное, была взволнована, но, поскольку прежде всего была британкой, прекрасно владела собой. Она изучала этот «типичный французский интерьер» с любопытством, улыбаясь и не обращая внимания на очевидное волнение Анри.

Он разбросал цветы по комнате — на кровать, на другую мебель, пока Пат с интересом рассматривала одну за другой картины Мартэна Ролланда.

— У вас есть талант, — решила она.

— Из чего вы это заключили? Вы же мне сказали, что ничего не понимаете в живописи.

— Это правда. Но у вас есть индивидуальность. Я это знала. У вас есть талант, я чувствую его здесь (она дотронулась до своего сердца). Талант — это не голова. Анри, я говорю… глу…?

— Глупости?

— Да, глупости?

— Нет.

Она положила свою сумочку на комод, точно на то же место, куда Симона всегда кладет свою. Еще раз взглянула на картины, и Плантэн посчитал себя обязанным сказать о них, неважно — что:

— В этой полностью доминирует (словечко Мартэна Ролланда) красный цвет. Для меня красный — это любовь. Красный цвет губ. Красная кровь.

— Красный цвет моего платья?

— Да, Пат, вашего платья.

Она подошла к открытому окну. Вечер покрывал крыши. Автомобилей больше не было. Или было совсем мало. Один здесь, один — там, в этот час, когда все остальные находились на узеньких тропинках Франции, окруженные комарами и раскладными походными столиками.

Он встал позади нее, пробормотал:

— Здесь хорошо. Напротив нет никаких соседей.

Его дрожащие руки обняли ее бедра.

Она не двигалась.

Потеряв голову, отбросив все рекомендации старины Гогая, он прошептал, опьяненный этим августовским теплом и таким близким запахом мелиссы:

— Патрисия… Я вас люблю…

Эти слова испугали его. Она вздохнула:

— Как вы сказали? Я не поняла.

— Я… вас люблю.

— Я не понимаю.

— Я вас люблю! I love you, что же еще? Я вас люблю! Это по-французски, нет? Я вас люблю?

Она повернулась, прижалась к нему — серьезная, трогательная:

— Не нужно, Анри. Я уезжаю через две недели. Вы будете очень сильно грустить, если… если…

— Да, я вас люблю! — твердо повторил он.

Она покачала головой:

— Вы будете несчастны, Анри. Не сегодня вечером. Не сегодня ночью. Но тогда, когда Пат будет в Англии. Не нужно любить Пат.

Он усмехнулся улыбкой фаталиста:

— Я не выбирал. Я любил вас уже около Пантеона.

— Вы мне об этом не сказали.

— Я боялся.

— А теперь?

— О, теперь я умер от страха.

— Не надо…

И внезапно обхватила его за шею, чтобы поцеловать с какой-то святой яростью, с яростью, которая все изгоняла из нее — и ее воспоминания, и ее боль.

Он не обладал ни уверенностью, ни сноровкой соблазнителя — специалиста по пуговицам, крючкам и молниями. Однако ему удалось расстегнуть платье на спине, прикоснуться горящими руками к обнаженной коже молодой женщины.

— Сейчас, — прошептала она, закрывая свои серые глаза.

Он поднял ее на руки и положил на кровать, на цветы.

Красное платье Пат и рубашка Анри сплелись на ковре раньше них.

Они обнажились, не заметив этого, так близко друг от друга, обнимаясь, переплетаясь, встречаясь губами, они все еще оттягивали то мгновение, когда кружатся тела, стены, головы, звезды.

— Я люблю тебя, Пат.

— Хорошо, Анри! Хорошо…

Они испустили мяукающий стон, и лоб Патрисии, как горячий камень, уперся в глубокую ямку мужского плеча.

Вечер сотворил ночь. Бог сотворил мужчину. И женщину. Лежа под простыней, они больше ничего не говорили — Анри, разбитый счастьем, и Пат, одурманенная наслаждением. Она наклонилась над ним, и по блеску ее зубов он догадался, что Пат улыбается:

— Маленький француз! Дорогой! Мы ужасные!

— Я тебя люблю, Патрисия.

— Нет! Не «я тебя люблю». Я вас люблю!

Она по-прежнему с трудом понимала тонкости обращения на «ты», которое переворачивало всю стройность ее французского языка. Он погладил ее, поцеловал ее грудь под простыней.

— Вы меня не любите, Пат, — сказал он.

— Не спрашивайте меня. Я не знаю.

— А я вас люблю.

— Откуда вы знаете?

С его точки зрения, лучше было целовать это, такое желанное тело, чем объяснять, почему он ее любит. Он не ответил, и Пат затаила дыхание, то дыхание, которое только недавно превращалось в глухое воркование белого голубя.

Она прикурила две сигареты, одну протянула ему.

При свете ночника он рассматривал ее, обнаженную, принадлежащую ему тогда, когда он этого захочет, он физически не мог отвести от нее свой взгляд. Как это просто — любовь: достаточно любить. Просто, как любовь, как «добрый день, Патрисия», потому что уже наступил день, и вы спите, смежив веки, сиреневатые веки, и я вижу вас спящей, и это то же, что заниматься с вами любовью.

Было совсем еще раннее утро, и это был не жаворонок, это белый голубь упал, как ангел, на подоконник. Пат открыла глаза, заметила голубя и протянула к нему руки:

— Иди сюда, маленький голубь, маленький французский голубь.

Голубь посмотрел на нее круглым оценивающим глазом, не узнавая в ней толстенькую Симону. Эта молодая англичанка, слишком раздетая, слишком красивая, показалась ему чрезвычайно подозрительной.

— Вы не спали, Анри.

— Нет.

— А я спала. Я устала, очень устала…

— Вы знаете, вы — любовник леди Чаттерли. Вы правда не спали?

— У меня не было времени.

— Почему?

— Я успею поспать, когда вы будете в Лондоне.

— Я пока еще не там. У нас пятнадцать дней. Пятнадцать ночей.

— Вам это кажется достаточным — две недели?

Она скорчила гримаску.

— Нет… Но мне нужно возвращаться на работу. И ваша жена вернется.

— Конечно. И порядок восстановится.

Он внезапно сжал ее запястье:

— Пат! Я поеду в Лондон. У меня отпуск в сентябре. Я поеду в Лондон.

Эта сказочная затея захватила его. Он впервые поедет за границу и поедет для того, чтобы встретиться с ней. Пат помрачнела:

— Не надо, Анри.

Он насупился.

— С вами никогда ничего не надо. Не надо вас любить, не надо приезжать в Лондон, не надо…

Она закрыла ему рот рукой, чтобы помешать перечислить все, что «не надо».

— В сентябре и октябре я еду на презентацию платьев по Англии и Ирландии. Вы не можете. Будьте милым. Я же здесь.

Морщинка разочарования состарила лицо Анри. Он никогда больше не увидит ее. Хотя он знал это с первого дня, но тогда между ними не было этой сверкающей звезды, этого мира, раскрытого, как плод.

— Я здесь, Анри. Рядом с вами.

Она сжала его голову, он укусил ее за губу и изо всех сил прижался к ней. Они обнялись с такой страстью, что белый голубь, испуганный, улетел.

Мамаша Пампин, встречавшая его с мордой разъяренного боксера с тех пор, как он осмелился заявить, что «он ее в гробу видал» (и пообещавшая себе пожаловаться хозяину, чтобы расквитаться с ним), швырнула ему письмо Симоны, которое он, не читая, сунул в карман.

Как можно скорее он поднялся в свою квартиру с бисквитами, лимоном, литровым пакетом молока и пачкой чая.

Пат разгуливала по комнатам, накинув на плечи вместо халата плащ Плантэна. Дом жил вокруг нее. Где-то мадам Сниф выбивала свои ковры. Мсье Пуль с идиотским упорством забивал в стену гвозди, забивал вот уже минут пятнадцать без остановки, чтобы досадить окружающим, которых не очень-то заботил месье Пуль.

Пат и Анри были одни в своем убежище. Никто не знал, что любовь только что поселилась в этом доме.

Плантэн пошел на кухню. Пат — за ним.

— Я не умею делать чай, — извинился он.

— А я умею. Дайте-ка.

Она наполнила кастрюльку водой, зажгла спичку, еще более желанная в этом старом плаще, обнажавшем длинные ноги, покрытые светлым пушком, да, более желанная, более «ужасная», чем в красном или в голубом платье.

Он потушил спичку и выключил газ.

— Почему? — воскликнула Пат.

— Никаких «почему». Не моя вина, что ты такая.

Он потянул ее за руку, подтолкнул к столу, уложил на клеенчатую скатерть в мелкую клетку.

Она не закрыла глаза, и он изучал ее всю, всю целиком, долго, долго, испытывая головокружение от ее серых глаз.

 

ГЛАВА VIII

В это утро, когда часы пробили семь, мамаша Пампин уже сидела на своем коврике, как сельский туалет около фермы.

Она видела, как прошла Пат, которая не видела ее. Из Англии не приезжают для того, чтобы посмотреть на мамашу Пампин. Минутой позже появился Плантэн. Чтобы соблюсти приличия, они не выходили из дома вместе. С доброй улыбкой «мертвой головы» консьержка обратилась к жильцу, виновному в адюльтере.

— Ну что, мсье Анри? Вы не скучаете! Вот уже четыре ночи подряд вы устраиваете шабаши неизвестно с кем, скорее всего — со шпионкой, учитывая то, что она говорит по-немецки или что-то вроде этого, и бедному господину Пулю больше не удается сомкнуть глаз!

Анри, который всегда избегал осьминожных зрачков старухи, не колеблясь, посмотрел ей в лицо:

— Мадам Пампин, вы можете говорить все, что хотите, тем более что мне на это наплевать!

И он ускорил шаги, чтобы догнать Пат, пока за его спиной моллюск разлетался на не очень свежие кусочки:

— Ладно, тем лучше, невежа, тем лучше! Увидим, будет ли вашей жене также на это наплевать!

Вот уже четыре дня он жил на планете, где больше не было и в помине его жены, его детей, его прошлого. Он пил воздух, который пьют там, наверху, дикие канарейки. Он больше не касался земли подошвами своих ботинок. Наркотик радости застилал туманом его глаза, поддерживал его в состоянии бодрствования. Он был пьян от ее рта, от ее тела, от ее запаха, от ее голоса. Он хватался за нее руками, как за спасательный круг.

К сожалению, он не мог продлить свой бюллетень. «Вы можете выходить на работу в среду», — изрек доктор. Вскоре продавец Анри Плантэн вновь окажется в халате приговоренного. Пат думала, что он будет давать уроки рисования в каком-то лицее. Ей не хватало мужества посоветовать ему перенести занятия на более позднее время. Искаженное лицо Анри прекрасно доказывало ей, что он собирается ходить туда не ради удовольствия.

В десять часов они встретятся в отеле. Впрочем, они проведут там всю эту ночь, Анри так захотел. Надзор Пулей, Снифов, Флуков и Пампинов раздражал его, пачкал их любовь, как слюна клеща пачкает цветы.

Итак, через мгновение он по своей воле покинет ее, оставит ее здесь, на улице, а ведь через двенадцать дней она уезжает.

Он презирал себя, что таким образом теряет то, что невозможно восполнить, что тратит свою жизнь на так называемое зарабатывание денег.

— Не сердитесь на меня, я вас умоляю, — пробормотал он на площади де Виктуар, — я вынужден.

— Сердиться… я вас не хочу.

— Говорят: я на вас не сержусь.

— Это одно и то же, разве нет?

— Совсем нет. Я люблю вас, Пат. Ну скажите же мне хоть раз, один только раз, что вы меня любите.

— Это невозможно, Анри. Я не могу говорить такое…

Видя, что он готов расплакаться, она обняла его.

— Может быть, это даже лучше — ничего не говорить. Мы получаем все от любви. Это лучше, чем любовь. Мы живем ужасно. Поцелуйте меня, Анри. До вечера. До скорого. До очень скорого…

Он поцеловал ее бесконечным поцелуем. Ни один звук больше не достигал их ушей. Ни один мотор. Ничего. Он целовал ее.

— Что за времена настали! — сказал член ассоциации родителей школьников.

До потери дыхания.

— Это отвратительно! — сказал какой-то тип из лиги телезрителей-католиков.

До потери души.

— Животные, животные! — сказал старый член конфедерации — какой, было неизвестно никому, даже ему самому.

Она тихонько отстранилась.

— Идите.

— Вы любите меня? Скажите это, и я смогу уйти почти счастливым.

Она закрыла глаза, огорченная этой детской настойчивостью.

— До вечера, Анри.

— Да… До вечера.

Он оторвался от нее, пробежал двадцать метров, обернулся, чтобы выкрикнуть «Я тебя люблю!», еще один раз обернулся на углу улицы, прежде чем, страдая, исчезнуть.

Он не видел ничего хорошего в своем волевом поступке, вырвавшем его из рая для того, чтобы прилепиться к прилавку магазина и торговать сачками и блеснами для успешной ловли на спиннинг. Никудышный, грязный тип. Жалкий. Автомобилисты и консьержки не ошибались, когда постоянно считали его ничтожеством. Он, Плантэн, продал свое небо даже дешевле, чем за тридцать сребреников.

В «Самаре» он натянул свой халат с энтузиазмом Рюи Блаза, надевающего свою ливрею, и застыл в прострации в углу, с отсутствующим, идиотским видом.

Она шла, такая же белокурая, такая же высокая, такая же стройная, какой она была, обнаженная, в его комнате, где ее ласкали его руки или солнечный луч, проникший через щелку в занавесках. Она подставляла свою высокую грудь его губам. Она вытягивалась, и он покрывал поцелуями ее тело. Она изгибалась, она поднималась, она умирала под его губами и пела под его губами. Она приносила ему чай и подставляла губы, припухшие от укусов.

Ее губы. ЕЕ ГУБЫ. Ну, разумеется, мсье, какой сорт губ вы желаете? У нас есть очень милые губы made in England. «Губы из Лондона, еще влажные от британского дождя…»

— Мсье, пожалуйста?

Он упал с двенадцатого этажа и обнаружил перед собой покупателя, очень удивленного видом этого продавца, погруженного в густой туман раздумий. Плантэн подпрыгнул. Клиент тоже.

— Что?

— Я хотел бы… катушку для спиннинга. Простую катушку.

Плантэн усмехнулся:

— Простую катушку? Ничто не просто, мсье, ни женщины, ни жизнь, ни любовь, ни мужчины, ни катушки для спиннингов.

— Но… я только что видел… там.

— Вы ошибаетесь. Ваша простая катушка на самом деле сложная. Сложнее, чем человеческая душа.

— Что… человеческая душа? — проблеял тот.

Мадам Бюш, хотя ничего и не слышала, была все же очень заинтригована странным поведением Плантэна, который до полудня бродил, как призрак шотландского замка, от витрины к витрине, от ящика к ящику.

Он не пошел обедать, а отправился к Сене посмотреть на ее воду цвета его печали. Он не был с Пат, Пат была без него. Это было так же абсурдно, как потерять одну ногу — внезапно и неизвестно почему. Периодически он оборачивался и вздрагивал, раздавленный массой «Самара». Он вернулся туда только по повелительному приказу часов Нового моста и в тени удочек вновь принялся исполнять свою пассивную роль статиста, лишенного всякого интеллекта.

Ему оставалось убить еще один бесконечный час, когда мсье Дюмулэн, начальник отдела, разъяренный, появился на этаже и направился к нему — замкнувшемуся в себе более герметично, чем банка консервов.

— Мсье Плантэн, — обратился к нему начальник, — мсье Плантэн, не могли бы вы мне объяснить, что с вами случилось?

С безошибочным чутьем подчиненного, выработавшимся за двадцать лет страхов, Плантэн встал навытяжку:

— Ничего, мсье Дюмулэн. Ничего. Все идет очень хорошо.

— «Все хорошо, прекрасная маркиза», да? Так вот же, мсье Плантэн, нет! Все идет плохо. Очень плохо. Очень.

— Я не понимаю, мсье Дюмулэн…

— Вы не понимаете! Сегодня утром вы посоветовали клиенту купить в «Базар де Лотель де Вилль» простую катушку для спиннинга, тогда как у нас есть превосходные модели этих катушек по любой цене!

Немного озадаченный кретинским взглядом своего подчиненного, мсье Дюмулэн тем не менее продолжал:

— После обеда вы назвали Патрисией бедную женщину, которая хотела купить краску для опарышей.

— Патрисией…

— Да, Патрисией. Это, по меньшей мере, фамильярно, вы понимаете? И неожиданно, потому что ее зовут Жюльеттой! Что с вами, мсье Плантэн? Вас мучает раненая рука? Я думал, что вы полностью оправились. Может быть, на вас подействовали сульфамиды? Я говорю с вами как друг.

— С рукой все в порядке.

— Тогда, мсье Плантэн, придите в себя! Первого сентября вы уйдете в отпуск. Вам осталось провести в Париже всего… секундочку… восемь рабочих дней, не считая воскресенья и понедельника. Первое сентября совсем близко, совсем близко!

Эти слова вонзились в сердце Анри, как крюк для угря (из закаленной стали, покрытый черным лаком, цена 5,55 франка). Он поднял голову.

— Именно. Я прошу дать мне отпуск до первого сентября.

На этот раз уже глаза мсье Дюмулэна чуть не вылезли из орбит:

— Отпуск? Раньше времени?

— Вычтите восемь дней из моего отпуска, вот и все.

— Вы шутите, Плантэн! Буврея ведь нет в Париже!

— Вы же смогли найти мне замену после несчастного случая. Замените меня еще раз.

— Это невозможно! Абсолютно невозможно! Плантэн, старина, вы с ума сошли! Я вас больше не узнаю.

Анри горько усмехнулся.

— Не вы один, мсье Дюмулэн. Если вы думаете, что я сам себя узнаю…

Мсье Дюмулэн, необычно торжественный, по-отечески положил ему руку на плечо.

— Плантэн, я вас слушаю. Вы можете мне все рассказать.

Анри скорчил недоверчивую гримасу:

— Меня бы это удивило.

Начальник отдела даже вздрогнул перед такой спокойной дерзостью.

— Как! У всех есть свои маленькие проблемы! Послушайте, я могу все их выслушать! Я же человек.

Он победил. Анри посмотрел на него с недоверием, потом внезапно сказал:

— Я влюбился.

Добрейший господин Дюмулэн рассмеялся.

— Нужно было сразу сказать! Дело только в этом!

Вдохновенное лицо продавца Плантэна заставило его смех замереть на губах.

— Нет, мсье Дюмулэн. Это не «только это». Я запрещаю вам смеяться.

— Плантэн!

— Да, я вам запрещаю! И определенно, если вы не дадите мне отпуск, я все равно его возьму. Я уже потерял сегодняшний день, я ухожу, да, вот так-то, ухожу сейчас же.

— Но подумайте, скандалист! Вы можете потерять свое место, свои двадцать лет работы здесь…

— Я лучше потеряю свое место, чем… чем… в конце концов, вас это не касается. Я пойду работать в какой-нибудь другой магазин вроде «Бон Марше», мне наплевать. В Париже нет второго такого специалиста по рыболовным принадлежностям, как я.

— Но послушайте, не сердитесь!

— Я не сержусь, но…

Внезапно он побледнел, как мертвец.

— Но — что?

Плантэн, вытаращив глаза, смотрел на площадку эскалатора.

Перед Плантэном, как будто только что появившийся на сцене благодаря дьявольским театральным механизмам, предстал Питер Байк. Питер тоже увидел его и застыл, открыв рот, с удивлением узнав под халатом продавца «художника», с которым флиртовала Пат.

Мсье Дюмулэн, ничего не понимая в этой немой сцене, переводил взгляд с англичанина на Анри, с Анри на англичанина. Говорить Анри не мог. Он сделал рукой умоляющий знак Питеру. Эта просьба на всех языках звучала одинаково: «Не говорите ей ничего! Не говорите ей ничего!» Питер, пришедший сюда купить несколько искусственных мух перед своим отъездом в Норвегию, Питер, ошеломленный, счел за лучшее убежать. Увидев неподалеку от эскалатора лестницу, он бросился к ней и стремглав скатился вниз.

Холод смерти заморозил лицо Анри. Бедный Плантэн пошатнулся, и перепуганный мсье Дюмулэн должен был поддержать его крепкой рукой.

— Плантэн! Плантэн! Вы больны? Идите домой, я даю вам отпуск, мы уладим это позже. Идите! Это приказ! Подумайте о неприятном впечатлении, которое вы можете произвести на покупателей! Придите в себя!

Он вынужден был сам помочь этой тени, этому осколку продавца дойти до вешалки.

Питер все скажет Пат. «Продавец! — Нет. — Да, я его видел. Вы можете увидеть его так же хорошо, как и я, за его удочками. Он здорово вас надул. Он очень мил, ваш великий художник!» Она побледнеет от гнева.

Анри Плантэн вернется к себе, закроет двери и окна, откроет газ и вытянется на кровати, подушки которой пахнут мелиссой. Потому что романтические герои никогда не могут пережить бесчестья.

По правде говоря, то, что Питер оказался на улице Риволи, поставило его в весьма затруднительное положение. Прекрасно воспитанный — не считая отношений с барменшами, но в любых рыцарских латах, в любом смокинге есть свои недостатки, — он тут же простил Плантэну стычку, в результате которой вынужден был его нокаутировать. Подобные инциденты случаются в отношениях между мужчинами, когда в этом замешаны женщины.

Питер понимал, какую реакцию вызвало у Плантэна его внезапное появление в «Самаре». Его отчаянный знак — «ничего не говорить Пат» — убедил Питера в серьезности положения.

Как сценарист, он профессионально и спокойно поместил Плантэна на место соответствующего персонажа, потушил немного на медленном огне и подумал: «Неизбежно герой думает, что он будет разоблачен, что он не может ждать пощады от мужчины, которого героиня отвергла из-за него. Этот мужчина захочет отомстить, высмеять его. Героиня, уязвленная, никогда больше не захочет встретиться с героем, который, оказавшись продавцом, а не художником, полностью разрушил свой образ. У продавца, если он действительно влюблен в героиню — а так оно и есть, судя по отчаянию, охватившему его при разоблачении, — всего один логический и трагичный выход: смерть».

Это неизбежное решение крепко отпечаталось в смущенном разуме Питера Байка, он вскочил в такси и поспешно дал водителю адрес отеля «Мольер».

Мысленно он был у газового крана в квартире Анри Плантэна. Воображаемый им свист газа был достоин звукорежиссера.

Теперь он перенесся в 26-й номер отеля «Мольер».

Картина счастья Патрисии. На выбор: 1. Стоя перед окном своей комнаты, она смутно улыбается Парижу и своей жизни. 2. Эротический вариант для Латинской Америки: в распахнутом пеньюаре, поставив одну ногу на стул, покрывает лаком ногти на этой ноге и насвистывает мелодию из британского фольклора. 3. Более сентиментальный. Она с любовью готовит чай на двоих к приходу Анри.

Пробка. Питер Байк размышляет, какую сказку рассказать Пат. Невидимый счетчик такси все же здесь, может быть, для того, чтобы обозначить для нас состояние тревоги.

Потому что где-то там по-прежнему «тревожное напряжение» свиста газа…

Питер выпрыгнул из такси, приказал портье:

— Скажите таксисту, чтобы он меня подождал. Мадемуазель Гривс у себя?

— Да, сэр!

Бегом вверх по лестнице, с ходу открыл дверь номера.

Пат, чистившая зубы, чуть не проглотила щетку.

— Быстрее, Пат! Быстрее. Бегите к своему художнику! Он собирается покончить с собой, если уже не сделал это! Такси ждет вас внизу!

Пат прополоскала рот, затем враждебно воскликнула:

— Что вы такое говорите, Питер! Если это шутка, она ужасно глупая и гнусная, и вы могли бы постучать, прежде чем войти.

— Но, Пат, Пат! Торопитесь! Ведь речь идет о жизни человека, даже если вы его не любите, а я очень хорошо знаю, что вы его не любите. Я встретил его, и он мне сказал…

— Прежде всего — как это он вам мог сказать?

— Он дал понять! Он пожал мне руку, чтобы показать, что не сердится на меня. Потом он сказал: «Пат, Пат». Итак, он говорил о вас, если я не ошибаюсь. «Пат, уезжать, уезжать». Это я еще понял. «Я…» Он стал очень мрачен и произнес «пух!», как при выстреле из револьвера. И это я тоже понял. А вы? Что вам еще нужно — труп?

Он был так настойчив, так искренен, что она наконец-то поверила. Теперь она казалась ему взволнованной даже намного сильнее, чем он мог предположить, судя по тому, что он знал о ней. Она выдохнула:

— А если он не дома? Если он бросился в Сену?

— Езжайте, езжайте, иначе я поеду вместо вас!

Он схватил ее за руку и увлек к такси, в которое Пат села одна.

Она пробежала мимо мамаши Пампин, расположившейся на коврике как результат морской болезни.

— Торопится! Торопится! — заметила мадам Сниф, которая, стоя рядом с ней, закалывала пучок. — Мадам Плантэн будет очень довольна!

— Вы ей скажете?

— О, нет, я ей не скажу прямо. Но я дам ей понять, что не стоит оставлять мужа одного в Париже, когда тебя здесь нет. Все они свиньи. А эта-то! Вы слышите, как она стучит, мадам Сниф?

Пат барабанила в дверь и кричала:

— Откройте, Анри, это я, Пат! Патрисия!

Мамаша Пампин внизу, у лестницы, вполголоса давала комментарии своей сообщнице:

— Ее зовут Пат. Это, во всяком случае, не христианское имя.

К счастью, старая квартира Плантэна была более просторной, чем стандартные жилища, где спят вчетвером на одной кровати и четверо под нею. Газ еще не мог заполнить всю его комнату, удаленную от кухни, и Анри начал понимать, что смерть торопится не так, как он. Он вдыхал с наслаждением, но достиг только стадии сильной мигрени, когда раздались удары Пат в дверь. Когда он узнал ее тревожный голос, он чуть было не провалился в спасительный обморок. Однако какой-то обрывок мысли помешал ему это сделать: этот голос был не похож на голос женщины в гневе. Но если Пат ничего не знает, почему она пришла сюда вместо того, чтобы ждать его в отеле?

Как бы там ни было, если она ничего не знает, ему не нужно умирать сегодня вечером, он без сожаления может перенести эту формальность на завтра, когда она узнает. Он хотел прожить с ней свою последнюю ночь. Он упал с кровати, потому что ноги не слушались его, но ему удалось дойти до двери и отодвинуть задвижку.

Дверь тут же открылась и снова закрылась за Пат. Молодая женщина, даже не занявшись им, бросилась на кухню, закрыла газ, открыла окна во всех комнатах. Только теперь она обняла Плантэна и усадила его у окна. Она была бледна и забыла весь свой французский:

— Что вы сделали, маленький француз? Вы с ума сошли. Я вас ненавижу. Вы меня страшно напугали, дурачок. Ах, как я хорошо сделала, что поверила ему и приехала!

Он позволял ей баюкать, ласкать себя этими непонятными словами и дышал, дышал, голова была ужасно тяжелая и пустая. Пат покрыла прохладными поцелуями все его лицо, повторяя растерянно: «Почему?» Умереть из-за нее. Никто никогда не хотел умереть из-за нее. Действительно, для него она просто Пат, а не барменша, которая подает пиво и джин.

Поскольку глаза Анри наконец-то перестали быть стеклянными и затуманенными, она вновь смогла объясняться по-французски:

— Это Питер мне сказал…

Он покраснел, и она с трудом расслышала его:

— Что он вам сказал?

Она устроила затылок Анри у себя на левой груди, совсем рядом с сердцем, которое билось громче, чем королевские барабаны.

— Он сказал мне: «Я видел его. Он хочет убить себя, потому что вы уезжаете». Я знаю, что вы меня любите. Вы способны это сделать. Я кинулась сюда бегать.

Он вздохнул поглубже, чувствуя необычайное облегчение.

— Нужно говорить «бегом», Пат.

Ему не надо умирать даже завтра! Питер — отличный парень, джентльмен. Он прошептал:

— Питер — хороший парень… милый…

С запозданием он был осчастливлен, награжден ударом, который он получил от такого господина, от такого благородного человека.

Пат согласилась:

— Да, он хороший парень. — И добавила про себя, задумчиво: «Я не ожидала этого от него».

Запах газа развеялся, унесся на улицу в потоке воздуха.

Скоро, ночью, Пат будет обнаженной. Как вчера. И как завтра.

 

ГЛАВА IX

Он, по крайней мере, избавился от навязчивых мыслей о «Самаре». Он знал, что дорого заплатит за эту независимость, что ему урежут отпуск, он не получит большой премии и так далее. Но, поскольку ему было на это наплевать, он мог наслаждаться, пьянеть от жизни, наслаждаться, пьянеть от Пат, высокой и белокурой, совершенной картины настоящей жизни.

Конечно, эшафот 31-го приближался понемногу каждый день, но все-таки у Плантэна было утешение — он не терял ни одной минуты общения с Пат! Он отказался от переходов «туда-сюда» и жил в отеле «Мольер» с ней. Эту странную пару перевели в более просторный, а значит, более дорогой номер, что смягчило строгие моральные требования хозяев гостиницы.

Накануне своего отъезда Питер настоял на том, чтобы пригласить их на ужин, и Анри смог пожать ему руку так крепко, что англичанин, растроганный, тихонько пожелал ему удачи, и это пожелание проникло прямо в сердце Плантэна благодаря методу «Ассимиль».

Порой на Анри нападала меланхолия. Пат ни разу не сказала ему: «Я тебя люблю». А он осознал с математической точностью: раз она этого не говорит, значит, она его не любит. В данном случае его невежество простиралось слишком далеко. За исключением случаев (редких) обостренной нимфомании и случаев (менее редких) материальной заинтересованности женщины не спят с мужчинами, не испытывая к ним, по крайней мере, какого-то чувства, оно может дойти до пароксизма любви, но проходит через множество стадий — товарищество, симпатия, нежность, привязанность — все чувства, которые проницательная ревность расценивает как теплые. Плантэну не хватало этой проницательности, поскольку он слишком мало знал женщин.

Эта женщина заполнила его настолько, что стерла с лица земли тысячи других, тех, которые (особенно весной) всегда проходили мимо него на улицах Парижа, всего лишь проходили мимо. Она — это все женщины, все влюбленности, все духи и вся нежность души, все запястья, все ушки, все лодыжки и все бедра.

Поскольку она любила ходить пешком и хотела осмотреть весь Париж, а мускулы ее прекрасных ножек были развиты значительно лучше, чем у какой-нибудь очкастой вожатой скаутов, по утрам они выходили в тихое счастье улиц, ведущих их вперед.

Благодаря Винсенскому лесу он познал очарование обладания ею на травяном ковре, таком же, как за городом. Они обедали в «Пюс де Сен-Уан», в Сен-Клу, в китайском ресторанчике у Лионского вокзала, в бретонской блинной на улице Грегуар-де-Тур и в других местах — где угодно, отдавшись на волю ветра, свободные, как голуби, которым Пат при встрече бросала рис, приносящий счастье.

Анри «подготавливал тылы» для близкого уже времени, когда ему придется пережевывать железо воспоминаний, докуривать окурки ее импортных сигарет. Ему нужно было найти кого-то, с кем можно будет говорить о ней Потом. Он нашел его в коридорах станции Шателе в лице Гогая. Комический момент — он бросил монетку в кружку своего друга и заговорил с ним тоном, полным необыкновенного сочувствия, в то время как нищий разглядывал жалеющую его Пат, запечатлевая в памяти ее черты в преддверии возможных вечеров черной тоски, когда Плантэн будет приходить к нему.

Не считая этого эпизода, оторванный от своего квартала, своих привычек, своей работы, ото всех, кто мог его узнать, он жил в Париже жизнью всех иностранцев, фотографирующих памятники. Разница была лишь в том, что он фотографировал только женщину, одну и ту же, так часто, что потратил на пленку большую сумму.

— Пат, я буду посылать вам фотографии по одной, долго, чтобы вы не могли меня забыть.

Она обещала писать ему на имя мсье Гогая, соседа, надежного друга, и дала ему свой адрес в Майл Энд. Нет, она не забудет его. Она утверждала это и готова была поклясться на Библии. Он должен был довольствоваться этими уверениями, которые, в крайнем случае, можно было расценить как своего рода признание в любви.

Великобритания. Он больше не мог смотреть на этот остров на карте, не награждая его серыми глазами, слишком светлыми волосами и великолепной высокой грудью. Он больше не мог слышать английскую речь, не вздрагивая. Он купит Веронике пластинки Петулы Кларк, чтобы постоянно слышать этот акцент. Иногда он думал о ней так, как будто бы ее уже не было здесь. И тогда он быстро оборачивался к ней. Успокоенный. Она будет здесь еще шесть дней. Потом еще четыре.

Потом два.

Как на мысе Канаверэл — начался обратный отсчет. Ракета взорвется на земле.

 

ГЛАВА X

Тридцать первое августа.

Бессонной ночью Анри Плантэна была ночь с 30-го на 31-е. Значит, поезд в 16.12 с вокзала Сен-Лазар увезет от него Пат. Париж — Лондон через порт Дьепп, оттуда — паром.

Это конец. Она дремала у него на плече. В этот вечер ее тепло сделало его плечо ледяным. Больше никогда не будет этого тепла на этом плече. Это казалось не отъездом, а скорее трауром. Тридцать первое было днем смерти Патрисии Гривс. Те, кто не увидит ее больше, пусть даже они проживут сто лет, теперь мертвее всех мертвецов. Их могилу нельзя навестить. Пат. Он не увидит ее больше. Со смирением маленького человека он не восставал. Нужно было платить. Он отдаст последнее, но он заплатит за эти три недели. Как оплатил свой холодильник и свою машину. Если ему нужно будет поплакать, хорошо, он спрячется. Как он прятался когда-то, чтобы выкурить свою первую сигарету. Он будет прятаться так хорошо, что никто, даже он сам, не узнает — где. Она спала, она была во крови и во плоти. Она станет сновидением и болью. Всем тем, что она несла в себе уже на набережной Межисри. Всем, что он принял. Этот плод, который он не смог прокусить до зернышка, его вырвали у него изо рта, это было правосудие, людское правосудие.

Любовь должна быть короткой. Как лезвие ножа. Пат надолго не была бы больше Пат. То, что она сверкнула, как молния, с самого ее появления предохранило ее от возможного и удобоваримого сентиментального комфорта. У любви и приключения нет центрального отопления.

Любовью они еще займутся, прежде чем заняться багажом. В качестве последнего прощай. Она была белокурой англичанкой, с серыми глазами, она покинула этот прекрасный мир во цвете лет, с глубокой скорбью.

Одевшись, они сели рядом на кровати, грустные и молчаливые. Она с тоской думала о том, как глупо было придавать такую значимость тому, что должно было бы быть всего лишь приятным отпускным воспоминанием, о котором можно было бы рассказать подруге:

«Я познакомилась с маленьким французом, который совсем неплох в любви, он показал мне весь Париж. Красивый? Нет… но милый, очаровательный. Я думаю, он меня любил».

Это было совсем не то. Она спрашивала себя — не увозит ли она в одном из своих чемоданов — но в каком? — стойкую грусть. Каким же мрачным и грязным за стеклами бара будет дождь над Пиккадилли и над уголком Гайд-Парка. Она вздрогнула. Он заметил это с горьким удовлетворением, вздохнул:

— Ну вот, Пат. Вы будете иногда думать обо мне, там?

— Да, Анри.

— Благодарю вас. Благодарю вас также за все, что вы мне дали. Благодарю за то, что приехали сюда.

— Замолчите.

Она спрятала лицо в ладонях. Не нужно плакать, не нужно. Если она заплачет, он не сможет сдерживаться, он тоже заплачет, и она уже не уедет. Или уедет завтра. Или послезавтра. И все будет еще хуже.

Она подняла к нему лицо без слез, улыбающееся:

— Анри!

— Пат?

— Нужно, чтобы вы верили — я вернусь.

Она сама в это верила. Да, она вернется. Не для него. Жалость не существует. Для себя.

— Я вернусь, Анри. Я вам клянусь, я вернусь.

Она говорила так уверенно, что он заколебался. Возможно ли, что наступит день, когда он снова сможет увидеть ее, неужели однажды она может вернуться к нему из этого туманного Объединенного королевства?

Это решение, казалось, успокоило его, вернуло ему достоинство. Она играла его пальцами, серые глаза смотрели в одну точку на стене:

— Я вернусь в будущем году. Но…

— Что — но?

— Ваша жена?

Он устранил Симону пожатием плеч. Симона! Он гнусно хихикнул. Симона! Нелепое препятствие! За него, который может подпрыгнуть на два метра, беспокоятся, сможет ли он перепрыгнуть какой-то несчастный табурет! Потому что Пат вернется! Потому что он почти верил в это!

Они вышли из номера, чтобы пообедать где-нибудь поблизости. Смогли проглотить лишь по кусочку антрекота по-милански. Зато выпили бутылку божоле, как в окопах выпивают бутылку сивухи, прежде чем пойти на смерть.

Два часа. Еще два часа. Это долго. Их охватила какая-то необычная торопливость. Тоска приговоренных к смерти стихает с наступлением рассвета, который залечит их от жизни, полной страха. Еще два часа, а, чем скорее, тем лучше! Потому что она вернется! Да, я вернусь! Когда? В августе. Париж так прекрасен в августе, в этом тихом месяце. У меня будет другое красное платье. Другое голубое платье. И те же серые глаза. И тот же милый акцент, с которым я шепчу «сейчас…», когда мужчина и ночь опускаются на меня. Я вернусь, это точно, я не могу поступить иначе.

Вы вернетесь? Да. Но у меня есть несколько свободных дней на Рождество, я могу приехать в Лондон. Нет. Почему? На Рождество я буду в Глазго. Тогда я поеду в Глазго. Нет, не надо. Почему? Не надо.

Последняя чашка в этом чайном салоне на авеню Опера. Много автомобилей. Возвращение парижан. Они вновь липнут друг к другу. Пары бензина. Пат, любовь моя. Когда вы вернетесь, я буду знать английский.

Париж наполнялся. Они возвращались. Голландцы — в Голландию, скандинавы — в Скандинавию. Патрисия Гривс, езжай домой!

— Я вернусь в будущем году.

— Нужно идти, Патрисия…

— Ваш чай совсем холодный.

— У вас холодные руки.

И отель «Мольер».

И багаж.

И такси.

И Сен-Лазар.

Сен-Лазар и его трагический зал ожидания, где любовь назначает свои свидания перед памятником умершим, зал призраков; именно на этом вокзале закончился период жизни Анри Плантэна, продавца из отдела рыбной ловли в «Самаре», ставшего кем-то другим.

Плантэн не верил ни в Бога, ни в бессмертие души. Но когда он провожал Пат к ее поезду, ему было видение. Не допуская, что душа бессмертна, он подумал: именно высшие проявления души — а не ее серая обыденность — имеют больше всего шансов избежать исчезновения. Он лелеял надежду, что, может быть, в воздухе останутся прикосновения, улыбки, терзания любви, как растворенное электричество. Внезапно ему показалось невозможным, чтобы душа могла потерять самое главное, саму суть — единственные мгновения безрассудства, когда один человек любит другого даже больше его самого. Если Пат его не любит, то больше всего нужно жалеть не его, а ее.

Он не рассказал ей об этом своем озарении. Он не смог бы это объяснить. Он был счастлив. Анри говорил себе, что он не умрет до конца, если эта любовь, позже, без него, без нее, будет витать над этим августовским Парижем, видевшим, как он бежит по его улицам и сгорает на них.

16.06. Багаж уже в купе. Еще шесть минут. Стоя на перроне, Пат держит Анри за руки. Они одни, несмотря на тележки с багажом, на носильщиков, на всех этих людей, которые говорят, смеются, толкаются. Одни еще на пять, на четыре минуты. Поцелуй — ужасно сдержанный, тогда как нужно было бы крепко сжать друг друга в объятиях. Она выдохнула, как будто для того, чтобы не забыть это в дороге:

— Я вернусь, знаете, я вернусь.

Три минуты.

— Поднимайтесь, Пат. Пора.

Их руки расцепились, вновь встретились — еще один раз.

Взволнованная, Пат повернулась к нему спиной, преодолела несколько ступенек и поспешила к открытому окну своего купе. Сверху Анри показался ей еще меньше, как никогда, маленьким французом, еще более жалобным и еще более трогательным. Теперь они держались друг за друга только напряженными взглядами, стараясь изо всех сил вложить в них свои обещания.

— Я вернусь! — крикнула Пат, удивившись тому, как дрогнул ее голос.

Зазвучали свистки, они спешили разрезать по живому этих двух людей.

И поезд тронулся — неуловимый и непроницаемый.

Самое ужасное расставание — это когда отходит поезд, потому что до последней секунды еще можно прыгнуть на лестницу. Никто никогда не прыгает, но это всегда можно сделать. Пат смотрела, как Анри, неподвижный, отдалился на метр. Потом — на два. Он пошел рядом с ней, так близко, что она еще могла погладить его по волосам. Он побежал. Она крикнула:

— Я вернусь!

Потом он отстал. Он видел только светлое пятно ее волос, потом — ее руку. Он растворился в толпе. Пат упала на скамейку и, не обращая внимания на своих соседей, разрыдалась.

— Не нужно так плакать, мадемуазель, — сказал какой-то придурок.

Плантэн пошел к себе и надел свитер, потому что ему было очень холодно.

Ему стало плохо, он вывернул в раковину свои потроха, свою желчь, свои кишки, но, к счастью, сохранил сердце.

Затем он бросил взгляд на газовый кран. Он не сказал «нет». Возможно, он вернется к нему, когда-нибудь, если будет слишком тяжело.

Машинально он восстановил привычный порядок в квартире, собрал все картины и принадлежности художника и погрузил все эти фальшивые декорации в свою машину, чтобы вернуть хозяину. Потом, в 18.44 он поедет встречать жену с детьми на вокзал Монпарнас.

На кровати были чистые простыни, они больше не пахли прекрасной, незабываемой мелиссой.

Мамаша Пампин, сидевшая на своем коврике, как мешок с удобрениями, отступила, чтобы укрыться в своей комнатке.

— У него были глаза убийцы, — доверительно сообщила она мадам Флук через пять минут. — Я думала, он меня ударит.

Сидя за рулем, несмотря на шум возвращающегося в норму города, он воспользовался последней возможностью побыть в одиночестве. Сейчас ему придется разговаривать с художником, но он хороший парень, возможно, не будет очень много говорить. Главное — придется встретить жену и детей, выдержать их болтовню, вернуться в проклятую повседневную жизнь, замкнуться в себе, как в гробу, и больше оттуда не выходить.

Он крепко сжал руль, чтобы унять дрожь в руках. Он будет мужчиной. Стойким в беде. Ничего не показывать. Мужчина. Да, но как же ему надоело быть мужчиной неизвестно для чего! Мужчиной без женщины. Его женщина, настоящая его женщина едет в Лондон. Мертвая. Потому что она никогда не вернется, что-то в нем кричало об этом.

Пат умерла, и жизнь возвращалась к Плантэну икотой, с запашком несвежего рагу. И грязи.

Пат, моя любовь, исчезнувшая так же быстро, как появилась. «Ужасная» песня любви умчалась. Как человек с ампутированной рукой чувствует боль в этой руке, так он чувствовал боль по Патрисии.

Белый голубь сел на подоконник.

В соседней комнате семейство разбирало вещи с шумом мусорщиков, роющихся в помойке.

Голубь покосился круглым глазом, взлетел и больше уже никогда не возвращался. Он слишком много видел. Он был так стар. Он улетел умирать в одну из башен Нотр-Дам.

— Ты должен в понедельник уехать на Алье, — сказала Симона. — Ты ужасно выглядишь, ужасно! Ты никогда не был толстым, но я уверена, судя по твоему осунувшемуся лицу, что ты похудел килограммов на пять. Я читала в «Мари-Клэр», что нет ничего вреднее для организма, чем провести август в Париже.

Чтобы его оставили в относительном покое, он заявил, что он ослаб, выдохся, Симона забеспокоилась, и это подпортило ее радость от встречи с мужем.

Жильбер и Фернан, приступившие к дележке — преимущественно неравной — своих ракушек, ссорились. Вероника сидела около окна, выходящего во двор, сложив руки на коленях, казалось, очень заинтересованная колебаниями телевизионной антенны на доме напротив, отрешившаяся от этого шумного мира, безразличная к судьбе своих пластинок, которые братья раскидали в столовой.

Симона тронула Анри за локоть и прошептала:

— Я тебе сейчас все расскажу. Глупая история. Ну как же все это может быть глупо в таком возрасте! Глупо! Она завела на пляже любовную интрижку с восемнадцатилетним дурачком. И, конечно же: «Я его люблю, если я больше его не увижу, я умру». К счастью, он из Бордо. Они слишком далеко друг от друга, чтобы видеться.

Плантэн подошел к дочери и тоже стал смотреть на антенну напротив.

Воспользовавшись тем, что остальные члены семьи разошлись, он сказал очень тихо, старательно избегая взгляда Вероники:

— Скажи ему, чтобы он тебе писал. Каждый день. На адрес Гогая. Я его предупрежу.

Он проскользнул на кухню, а дочь изумленно смотрела вслед.

Было без пятнадцати восемь.

Жоржина на улице о’Зурс подцепила невероятно прыщавого араба.

Пьяненький Помпиду крепко держался за край стойки и беседовал сам с собой; подобно каким-то волшебным птицам, бились в его голове совершенно безумные мысли. Он никогда не пойдет на завод, в мастерскую, в контору, в магазин, никогда. Никогда не будет пользоваться социальным обеспечением, никогда не будет ждать своего литра благодеяний от Комитета по семейным пособиям.

Однажды вечером он исчезнет, как белый голубь.

Розенбаум пил анисовую настойку за встречу с Сивадюссом и Битуйу, вернувшимися днем: первый, загоревший, из Ляванду, второй — красный и шелушащийся в тех местах, где не был красным, — с Альп.

— Когда Ритон смывается отсюда?

— Я думаю, в понедельник. У него ужасно усталый вид.

— Вкалывать в августе в Париже — это не сахар. Нужно сыграть партишку завтра до его отъезда… В Ляванду была отличная погода! Что касается солнца — нет ничего лучше, чем Средиземное море!

— Послушайте его! Старина, я в Бриансоне за месяц не видел ни одной дождевой капли!

— Я ничего и не говорю! Но на побережье, извини меня, можно посмотреть не только на небо. Там есть еще задницы.

Битуйу раздраженно допил свой бокал.

— Знаем мы эти задницы с побережья. Консьержки или колбасницы с сиськами, обтянутыми махрушкой.

Розенбаум налил всем еще по одной.

Было восемь часов.

Гогай вошел в квартиру Плантэна.

— Его нет?

— Сейчас он прилег в своей комнате, — вздохнула Симона. — Он очень устал. Париж в августе — это убийственно. Я его больше не узнаю. Он ничего не говорит. Он очень странный. Хорошо, что в понедельник он уезжает. Зайдите к нему.

Шторы в комнате Анри были задернуты, он, положив подбородок на руки, лежал в заполнившем все полумраке.

— Это ты, Гогай?

— Да, Рике.

— Садись.

Гогай сел рядом с ним на стул.

— Она уехала? — осмелился наконец тихонько спросить Гогай после долгого молчания.

— Да.

— Какая все-таки глупая штука — жизнь.

— Да, это глупо. И нечего жаловаться на это.

— Ты думаешь, она вернется?

— Я отвечу тебе в следующем году.

— Слушай, Рике…

— Да, Улисс?

— Когда тебе будет слишком тяжело, не нужно держать все это в себе. Поднимись тогда ко мне ненадолго. Иногда это помогает.

— Ты очень мил, Улисс. Я воспользуюсь твоим предложением.

— Можно будет выпить по стаканчику.

— Ты прав…

Гогай подумал, что завтра он еще раз сделает ставки на скачках за Плантэна, поскольку его приятель пока не способен на это. Подумал также, что, если он, Гогай, что-нибудь выиграет, он будет кричать повсюду, что выиграл Плантэн. Плантэну, конечно, на это наплевать, но это будет хоть маленьким утешением.

— Что это за тарабарская книга лежит на ночном столике? — спросила Симона.

— Я решил учить английский, — равнодушно ответил Анри. — В «Самаре», где много туристов, он может пригодиться.

— Мсье Дюмулэн будет доволен тобой.

— О, да, конечно.

Вдруг одно слово вонзилось ему прямо в голову, слово, нечаянно произнесенное маленьким Фернаном:

— Кстати, а сколько у краба лап? (по-французски слово «лапа» звучит как «пат»). Сколько пат? восемь пат, шесть пат или четыре пат?

Плантэн побледнел и заорал:

— Замолчи! Замолчи!

Все посмотрели на него с недоумением. Он действительно нуждался в отдыхе. Анри пробормотал:

— Извините. Я очень нервный.

Он встретился взглядом с Вероникой и прочел в ее глазах нежность, которая чрезвычайно тронула его. Чтобы скрыть свое волнение, он буркнул:

— Эта старая помоечница гремела бы еще сильнее, переставляя свои бачки!

Был тот вечерний час, когда, следуя незыблемому распорядку, мамаша Пампин выстраивала в ряд помойные бачки, как будто для вручения наград.

— Тише! — перепугалась Симона. — Она может услышать!

— Мне плевать! Пусть сдохнет!

В ту же самую секунду во дворе поднялся необычный гвалт. Почти сразу же вслед за этим раздался пронзительный визг мадам Флук:

— Мадам Пампин! Мадам Пампин!

Плантэн бросился к окну, все остальные последовали его примеру. Передняя часть тела мамаши Пампин была полностью погружена в помойный бак. Ее руки висели вдоль бачка. Мсье Флук, появившийся во дворе в брюках и майке, извлек консьержку из этого недостойного сосуда.

Лицо старухи было вымазано ярко-красным соком гнилых помидоров.

Подоспел и мсье Сниф. Мужчины склонились над телом.

Растерянный, Анри затаил дыхание.

Наконец мсье Сниф выпрямился и сказал, обращаясь к двум десяткам любопытных лиц, теснившихся у окон:

— Она умерла.

— О! — в унисон произнесли жильцы.

— Сердечный приступ, — прокомментировал мсье Флук, полный сознания своей значимости. — У бедной женщины остановилось сердце.

Плантэн немного отступил от окна, чтобы никто не видел его улыбку. Он и не надеялся, что будет улыбаться уже так скоро. «Остановка сердца. У нее, у которой и сердца-то не было…»

Он оставил возбужденную толпу во дворе за обсуждением похоронной темы, прошел в свою комнату и посмотрел на крыши. Все кошки квартала вопили, празднуя смерть своей мучительницы. Все голуби — за исключением белого, который улетел, чтобы соединиться с Пат во времени и в пространстве, — целовались на своих жердочках. Завтра Плантэн будет бросать им зерно — мешки зерна, килограммы зерна. Смерть мамаши Пампин — к добру. Отныне, после того как она долго отравляла воздух, она будет загрязнять только землю. Волна радости захлестнула Плантэна, получившего наконец-то персональное, новое доказательство существования Бога. Поскольку Бог в конце концов решил существовать, в один из дней Пат вернется — со своим красным платьем, белокурыми волосами, прекрасными серыми глазами. Пат вернется, и все внутри него пело песню триумфа, приветствуя это возвращение. Это чудо. Это безумное счастье.

За его спиной расстроенная Симона бормотала:

— Бедная женщина! Когда мы вернулись, только что, она мне сказала: «Напомните мне завтра, что я должна с вами поговорить». Я никогда не узнаю, что она хотела мне сказать!..

Ночь опускалась на крыши, на Париж, и совершенно неожиданно она пахла мелиссой.

— Кстати, Симона, — сказал Плантэн, — завтра утром, за завтраком, я буду пить чай.

Париж, февраль — март, 1964 г.