Подумать только, — размышлял Юрген, — мир, в котором я обитаю, управляется существами, интеллект которых не составляет и одной десятой моих мыслительных способностей. Я подозреваю, более того, я уверен, что это решительно несправедливо. Как жить после этого, если даже я ни в чем не могу разобраться, будучи таким чертовски умным парнем?Джеймс Брэнч Кэйбелл
В субботу вечером Эдди Эйкн и я, покуривая сигареты, сидели на пляже. Вилмингтон позади нас сиял яркими разноцветными огнями. В ста футах над пляжем, в летнем павильоне, джаз-оркестр усердно наяривал «Бумажного тигра». Песня напомнила мне рассказ Бена Хехта об известном антропологе, который всю жизнь колесил по свету в поисках первобытных обычаев и традиций, а потом вдруг на старости лет у себя в городе обнаружил, что местные музыка и танцы не менее уникальны, чем церемониальное фиглярство каких-нибудь допотопных дикарей с острова Фиджи. Сей же час и на том же самом месте изыскания ученого обрели долгожданное завершение, и он написал книгу, которую вынашивал целых восемь лет.
Я изложил сюжет Эдди. Он ухмыльнулся деликатно и сказал:
— Неплохо, неплохо. Только я не понял юмора. Давай сходим в «Маджестик», потанцуем.
Я неважнецкий танцор, потому как излишне зависим от партнера и чересчур стеснителен в кривляньях у всех на виду.
— Я не могу, — сказал я. — Мне надо быть завтра рано утром на пристани.
— Да только разок-другой станцуем, и все. Сейчас всего девять часов.
— Ладно, — неохотно согласился я. — Но только пару раз, не больше.
Мы встали и отряхнули песок со штанов.
— Боже, одеты мы с тобой черт знает как, однако, — заметил Эдди, заправляя свитер.
Однако на нем были — белая рубашка с черным галстуком, белый свитер и черные брюки, а на мне — коричневая суконная куртка, коричневые штаны, белая рубашка и темно — красный галстук.
— Да брось ты! — сказал я. — Мы что — манекенщики?
— Это кто такие?
— Те, которые ходят на показах моды.
Мы направились к «Маджестику». За бухтой переливались огни Сан-Педро. Посреди бухты маячили авианосцы «Лексингтон» и «Саратога», мрачные и безучастные. В голову пришла идея рассказа.
«Маджестик» был переполнен. Свет разноцветных лампочек, отражаясь от настенных зеркал, освещал развешенные между стропилами полоски витой гофрированной бумаги. Обычная танцплощадка, свободный вход, десять центов за танец, пятачок для танцев освобождается после каждого захода. Белое плетеное ограждение высотой в два фута окружало мраморный пол пятачка. Моряки, портовые грузчики с подружками, работяги с женами и богатые туристы — все теснились на этом пятачке. Мы поздоровались с несколькими знакомыми и направились к ограждению — посмотреть на танцующих, прежде всего на женщин. Оркестр все еще шпарил «Бумажного тигра». Время от времени один парень выкрикивал:
— Ииппии! Ваууу!
Эдди ткнул меня в бок:
— Чистокровный калифорниец из Техаса.
Мне было как-то неловко, во рту пересохло. Танцы — это то место, где женщины требуют обходительного обращения. Я попытался припомнить подходящие к случаю описательные прилагательные. Вместо этого в голову полезли мысли о полной бесполезности описательных прилагательных вообще, и я начал жалеть о том, что не остался дома и теперь не выполню свою норму в сотню слов. Девушка в черном атласе, дерзко облегающем бедра, лихо скакала на пятачке, тягая за собой своего потного партнера. Я следил за ней, недоумевая, чем она живет, и читала ли она когда-нибудь Ницше. В конце концов, я пришел к заключению, что с такими бедрами она явно еще не рожала, но уже далеко и не девственница.
— Пошли, — сказал Эдди, — пройдемся.
Самцов было бесчисленно. Мы с трудом пробрались к проходу, окружавшему пятачок, и прошлись вдоль сидящих зрительниц, высматривая свободных.
— Во! — сказал Эдди.
Впереди была парочка девушек без эскорта: одна — привлекательная с медно-рыжими волосами, другая — безусловное чучело. Они приветливо улыбнулись нам. Эдди подтолкнул меня к той, что посимпатичнее.
— Увидимся, — бросил он мне.
Эдди был ловкачом и отличным танцором.
Я двинулся по проходу. Чучело не отрывало от меня взгляда, когда я шествовал мимо. Пройдя футов десять, я обернулся. Наши глаза встретились.
— Боже мой!
Я двинулся далее, гораздо резвее, пытаясь подобрать слова, объясняющие мой внезапный взгляд назад: «В ее отвратительности есть некое очарование, которое, помимо моей воли, развернуло мой взор в ее направлении». Предложение вышло, несомненно, искусным, тем более, если принять во внимание краткость временного интервала, за который оно было сложено.
Я прошел по проходу на другую сторону павильона, где заприметил двух сидящих рядышком девиц — блондинку и брюнетку. Они склонились вперед так, что их головы почти лежали на коленях, и о чем-то бурно беседовали. Обеим было около двадцати пяти. Возможно, женаты, предположил я.
Я подтянул галстук и подошел к ним. Я очень хорошо сознавал, что мои размеры, моя, так сказать, мелкокалиберность — это пустяк, простая психологическая фата-моргана, но я никак не мог сбросить ее со счетов. Девицы посмотрели на меня исподлобья, слегка накренив головы. Их челюсти, перемалывающие жвачку, работали как жернова.
Я решил обратиться к блондинке — прикинулся простаком и заговорил:
— Можно вас на этот танец?
Играл медленный фокстрот.
Они одновременно прервали процесс жевания и уставились друг на друга. Потом блондинка тщательно осмотрела свои длиннющие ногти.
— Я никогда не танцую с незнакомыми, — сказала она, и, принявшись полировать ногти о бедро, обратилась к подружке:
— Давай, потанцуй с ним, Элси. Он вроде парень ничего.
Элси надула губы и медленно покачала головой.
— Хо, хо, — сказала она.
Это меня взбесило.
— Вы имеете в виду «Нет, сэр», не так ли?
Она посмотрела на меня.
— Да, именно это я имею в виду. «Нет, сэр».
Я развернулся и пошел прочь.
— Эй, ты! — крикнула блондинка, когда я был уже в десяти футах от них.
Я вернулся. Она все еще полировала ногти.
— Я передумала. Полагаю, ты можешь станцевать этот танец со мной.
На кой черт я ей вдруг понадобился?
— Это очень великодушно с вашей стороны, — сказал я, — но поскольку уж у нас с вами пошла игра предположений, то я полагаю, что вы можете идти к дьяволу.
Она закусила губу, прищурилась и стала пунцовой. Я попытался улыбнуться, но вышло не очень. Отходя, я услышал, как она сказала подружке:
— Меня в жизни еще так не оскорбляли.
Я поздравил себя с такой находчивостью, вспомнил, что Вольтер, Ханекер и Джордж Джин Натан были мастерами подобных эскапад, и представил, как бы они поступили на моем месте. Может быть, не так глуповато, но эффект был бы, без сомнения, тем же. Затем я назвал себя ослом, и некоторое время, прогуливаясь, цитировал по памяти кое-что из «Американского Кредо» Менкена.
Оркестр заиграл весьма приятную немецкую песенку — «Два сердечка в три-пятнадцать». Я подошел к пятачку посмотреть, как под нее танцуют. Было бы чудесно, представилось мне, спеть ее на немецком, и поскольку я всегда стремился к совершенству, я тут же возжелал выучить этот могучий язык. Но тут же пришел к мысли, что уподобляюсь обезьяне, восхищаясь всем тевтонским лишь только потому, что особа, на которую я обратил внимание, похожа на немку. Меня поразило то, что сказала эта блондинка. Я подумал о Ницше, укоряя себя за то, что я даже не мог быть уверен в том, что правильно произношу его фамилию, хотя и уважал ее не менее, чем свою собственную. Я вспомнил Заратустру: «Горечь — сладчайшая из женщин», и «Ты идешь к женщине? Не забудь твой кнут». Меня озадачило, что Ницше писал такие недоброжелательные банальности. Я должен был забыть о Ницше, если хотел провести приятный вечер. «Ницше и в тридцать три будет влиять на тебя», — сказал я себе решительно. «Но, — подумал я, — предположим, он вышел бы сейчас на пятачок и заявил: Эй ты, парень! Выйди вон отсюда и прочисти себе мозги». Я изумился, как бы, мне это не понравилось. Девица в черном атласе проскользнула мимо меня. Ницше тут же вылетел из головы, и мое сознание переключилось на тему любви с ней. Шервуд Андерсон, помнится, написал, что часто просто проходящая мимо женщина уже является зрелищем истинной красоты. Должно быть, ему виделась при этом женщина в черном атласе — как символ красоты, как чисто эстетическое воплощение этой категории.
Девица с партнером отплясали три танца. Все это время я не спускал глаз с ее талии. Вальс закончился, и она исчезла в толпе, а я даже не успел разглядеть ее лицо. Согласно моей баптистской вере, подумалось мне, я совершил смертельный грех, и теперь так близок к дьяволу, как никогда прежде. Я проклял всех священников.
Пятачок освободился, яркие лучи голубого и золотистого света прорезали зал. Оркестр разразился старым, всеми любимым вальсом «Прекрасный Огайо».
Я поискал глазами местечко, где можно было бы присесть, расслабиться и послушать музыку в свое удовольствие, наслаждаясь каждой ее нотой. Неподалеку я увидел свободное место, прикрытое женским пальто.
— Это не ваше пальто? — спросил я у леди на соседнем месте.
— Мое.
— Не подвинете чуть-чуть, пожалуйста? Я хотел бы присесть.
— Ну, отчего же нет.
Леди была крайне толстой. Моя просьба раздосадовала ее, и это меня слегка порадовало. Я развалился с показной легкостью, надеясь, что женщина как-нибудь разовьет свою досаду, но она развернула ко мне свою широкую спину, и мне осталось только созерцать ее могучий загривок. Я откинул голову на спинку сиденья и уставился в потолок, наслаждаясь расплывающимися по залу звуками песни.
Сестре Мэри Эзелберт нравилась эта песня. Она обычно играла ее на органе, когда я учился в четвертом классе. Мэри — монашенка из Вайоминга. Она молится за меня каждый вечер. Эта песня всегда напоминает мне о ней. Возможно, в этот самый момент она молится за меня. И, Боже, что за парадокс — всякий раз, когда я вспоминаю о ней, я представляю, как ложусь с ней в постель. Как это говорил Юрген? Сейчас… там говорилось… нет… не так. А, вот. «Не существует воспоминания менее удовлетворительного, чем воспоминание о преодоленном искушении». Нет, все-таки это безнравственно, так думать о Сестре Эзелберт. Ведь она молится за меня. И моя мать дома сейчас тоже молится обо мне. А также Отец Бенсон в Сент-Луисе, и Пол Рейнерт, и Дэн Кэмпбел. Как их угораздило стать священниками? Если бы они увидели книги Е. Бойд Баррета, они бы сожгли их, даже не читая. Я должен быть дома — сидеть, читать и писать. Я должен непременно до полуночи быть дома, если я рассчитываю написать положенные семьсот слов. Я должен писать, писать и писать. Мне надо еще пораньше сегодня лечь спать. Завтра — стальные катера. Я ненавижу эти железяки. Они изрезали мне все руки. Что за чертовщина? Я должен быть счастлив, что у меня есть работа. Какого дьявола? Концепции добра и зла давно исчерпали себя. Они — просто средства для достижения власти. Почти невозможно сделать то, что завещал Ницше, но, клянусь Богом, правда на его стороне, и я сделаю это. Сестра Мэри Эзелберт прекрасна. Она мечтала, что я тоже стану священником. Моя мать тоже. А я хочу видеть их абсолютно голыми, так как только абсолютная красота учит раскаянию. И что же он имел в виду под этим? Я не знаю. Как ребенок у Шервуда Андерсона, который говорит: «Я не знаю, почему, но я хочу знать — почему». Андерсон пишет как старый кряжистый фермер. Кэйбелл сочиняет удивительные строки. Ох, Кэйбелл! Ох, Юрген, Юрген. Чертовски умный парень. Ну, ничего, Юрген. Я просто еще молод. Почему Ницше таскался по всей Европе за этой Саломе? Он просто был еще молод. Я мог бы еще стать священником. Но меня тошнит даже при мысли о том, что я позову священника к своему смертному одру. Я — трус? Нет. Я — чертовски умный парень. Мне сейчас следует быть дома, вместо того, чтобы слушать здесь эту песню. Я должен писать, писать и писать. Прекрасная песня. Сестра Эзелберт любила ее.
Песня закончилась, и я осмотрелся вокруг. Справа от меня сидела девица, которой я не заметил раньше. Ее ноги были упакованы в зажигательные ажурные чулки. Соблазнительные контуры голеней чуть портили костлявые мертвенно — бледные колени. Далее следовали — юбка из темного сукна, белая блузка и темный спортивный жакет. Мощные сверкающие зубы казались слегка великоватыми для того, чтобы давать возможность естественно закрываться губам. А волосы были как покрытые лаковой изоляцией медные провода. На шее болтался фальшивый топаз, совершенно гармонирующий с ее волосами и карими глазами.
Вставая, я слегка склонился к ней, и, стараясь выглядеть как можно более любезным, поинтересовался:
— Не станцуете со мной этот танец?
— Почему нет? — сказала она. — Веселенькая музычка.
Играл медленный фокстрот.
— Одну минуту, — сказал я.
Она уже стояла, когда я вернулся с билетами.
Ее глаза были на уровне моего лба. Мы подошли ко входу на пятачок, я отдал билеты смотрителю, и мы двинулись по мрамору. Ее крепкие стройные ноги пунктуально повторяли мои путаные па, в то время как мои пальцы, вздымаемые и низвергаемые ее хорошо проработанной спинной мускулатурой, двигались как клавиши механического пианино. Пудра и помада источали приторный аромат. И я страстно вдыхал его.
— Мы не встречались до этого? В Стэнфорде?
Она была студенткой. Не стоило говорить, что я портовый грузчик. Я расслабил пальцы левой руки, чтобы она не почувствовала мозолей на них.
— Вне всякого сомнения, — ответил я, — эрудиция вливалась в меня именно в этом прославленном заведении.
Она рассмеялась.
— Танцуете вы уж точно как в Стэнфорде.
— Это комплимент?
— Конечно!
Ах ты, гнусная брехунья, подумал я.
— Да, — сказал я, — мы верные апостолы науки, только без нимбов.
— Вы говорите, точно как профессор.
— Иначе и быть не может, это ведь моя должность в Стэнфорде, — изрек я в наигранно-менторской манере.
— Правда? Но вы такой молодой.
Господи, она поверила мне. Действительно, я чертовски умный парень, или, еще лучше, она чудовищно глупая девица.
— Я закончил обучение в прошлом году. Преподаю первый год.
— А что вы преподаете?
— Коммунизм.
Я был уверен, что знаю о коммунизме больше, чем она.
— А, старая песня. Коммунизм и законопорядок.
— Какой законопорядок? — возмутился я. — Вы когда-нибудь слышали про Билль о правах?
— Ну, — робко начала она, — я всегда думала, что коммунизм и законопорядок несовместимы.
— Какая нелепость! Неимоверно!
— Вы, наверное, думаете, какая я глупая.
Она заняла оборону. Я представил себе улыбку Юргена.
— Да что вы! Это не очень серьезная оплошность.
Дальше я продолжил вкрадчиво:
— Но, знаешь ли, малыш, Иегова, похоже, вообще не допустил ни одной оплошности, когда сотворил тебя, не так ли?
Мы станцевали пять танцев подряд. Когда мы покидали пятачок, она называла меня Профессором. Я представился Профессором Кэйбеллом.
Мы выпили молочного коктейля и сели в укромном темном уголке зала у самой эстрады. Ее звали Нина Крег, она училась в местном молодежном колледже. Очень быстро я утомился от ее глупости, потому что некому было ее демонстрировать.
Мы поцеловались бесчисленное количество раз. Это было почти спортивное увлечение. Губы у нее были сочные, мягкие, сладкие и влажные, и они отвечали взаимностью. Она бросалась в объятия бесстрашно и охотно, и это мне очень импонировало, поскольку я до этого никогда не целовал студенток. Я всегда глумился над легендарной студенческой пылкостью в книжках, но теперь нашел ее вдохновенной и даже упоительной. Когда наши губы сливались в поцелуе, ее руки обхватывали мою шею, и пальцы с неистовой силой вонзались мне в спину.
Примерно через полчаса я предложил ей пройтись по пляжу, но получил краткий и решительный отказ:
— Ни за что!
Я растерялся и чуть не забыл даже, что я профессор.
Я стал умолять ее.
— Нет. Я не покину этого зала.
Спорить с ней было бесполезно. Она так возбудила меня, что у меня ломило в висках. Я откинулся на сиденье и закрыл глаза, стараясь изобрести более убедительные мотивы.
Она тоже расслабилась, отбросив голову на спинку сиденья.
Я посмотрел на ее бедра: красная подвязка выглядывала из-под подола ее юбки.
Я аккуратно коснулся ее пальцем, потом резко оттянул и спустил как тетиву.
Подвязка смачно вонзилась в ляжку. В недоумении она схватила меня за руку и воскликнула:
— Зачем, профессор?!
— Десять тысяч извинений.
— Вам должно быть стыдно.
— Не следует выказывать свои бедра. Я просто предостерег вас.
Она держала меня за ладонь, и подушечки ее пальцев коснулись моих мозолей. Пальцы напряглись, и она в испуге отдернула руку, как от чего-то гадкого. Этим утром я вскрыл один волдырь на ладони и смазал его йодом. Я не мог работать в перчатках. После вскрытия остались острые зазубрины и заусеницы, как на лапе животного, так что даже когда я просто почесывал себе плечо, на нем оставались белые царапины.
Она раскрыла мою ладонь и положила к себе на колени.
— Господи, — сморщилась она, — какие ужасные руки! Что вы сними сделали?
Обработанная йодом рана была похожа на сгусток запекшейся крови. Я не искал оправданий.
— Да это пустяки, — сказал я.
— Я бы так не сказала!
Она вскочила и всплеснула руками.
— Скажите, вы обманули меня?
— Обманул?
— Вы не профессор! Вы просто какой-нибудь шофер, или рабочий, или что-то в этом духе!
— Ну и что из этого?
— Что из этого?! Посмотрите на свои руки! Посмотрите на свою замызганную куртку! Вы не профессор! Вы врун! Вот вы кто такой! Грязный врун!
Она почти дошла до крика. В глазах появились слезы. Я стоял, проглотивши язык, однако если бы мы были наедине, я наверняка искалечил бы ее. Я глупо вылупился на свой вскрытый волдырь и постарался улыбнуться. Многие поглядывали в нашу сторону. Я заметил пожилую женщину в очках, она смеялась. Что ты смеешься, подумал я, ты — ветхая авоська с костями. Затем я попытался подыскать литературные выражения для разрешения сложившейся ситуации, но кроме как «кулаком в лоб или по зубам» в голову ничего не приходило. Как-то сам собой родился сюжет рассказа, где мужчина убивает женщину, и я очень пожалел о том, что у меня под рукой не оказалось блокнота, чтобы записать его. Я решил, что если я хочу, чтобы воспоминания об этом инциденте остались хотя бы нейтральными, я должен сейчас же встать и отхлестать эту девицу по щекам. Но вместо этого я промямлил:
— Я очень сожалею, извините, мне, правда…
— «Я очень… правда… извините!» Ты гнусный врун! Вот это правда!
Господи, подумал я, это, видимо, единственное обвинение, которое она в состоянии сформулировать.
Ее правая рука оторвалась от бедра, и тыльная сторона ладони припечаталась к моей щеке. Удар был хлестким и болезненным.
Я вскочил с твердым намерением тут же сбить ее с ног. Но вместо этого взял и… зафиксировал в памяти фразу: «Она выбросила вперед руку, он почувствовал острую боль под глазом и осел на пол».
Бормоча ругательства и бросая косые взгляды на изумленную публику, я сел на место. Девица скрылась в толпе.
Неожиданно я подумал о Ницше, Кэйбелле, Натане, Льюисе, Андерсоне и многих других. Будь проклят Ницше! Будь проклят великий Менкен! Будь проклят Кэйбелл! Будь проклята вся эта божественная компания! Я должен был разорвать эту мегеру на куски. Что такого с моими руками?! Будь проклят мой отец. Будь проклята моя мать. Будь я сам проклят! Почему я не ударил ее? Почему не угробил ее? Будь выше этого… ох, Ницше, да пошел ты! Ради Христа — оставьте вы меня все в покое хоть на минуту! Концепции добра и зла годятся только вообще. Все хорошо, что проистекает от силы, власти, здоровья, счастья и трепета пред величием. Что он имел в виду под трепетом? Вовсе не ужас. Нет, он имел в виду благоговение. Я должен был убить ее. Юрген на самом деле чертовски умный парень. По крайней мере, она хоть поверила, что я — профессор. Я должен был назвать ее ничтожной невеждой, хотя бы.
Определение Эверетом Дином Мартином образованного человека просто прекрасно. Сексуальное равноправие — вещь неоспоримая, но мне-то какого дьявола с ним делать? Ницше говорит, что в самой противоположности полов заключается их антагонизм. Как бы я хотел подержать еще хотя бы пару минут ее руку в своей. Надо идти домой. Я должен написать семьсот слов и прочитать пятьдесят страниц.
Я подошел к фонтанчику у входа и заказал чашку быстрорастворимого кофе. Официантка не отходила от меня, пока я не положил свои обычные три ложки сахара.
— В следующий раз, — сказала она, — я налью вам кофе в сахарницу. Это сбережет вашу энергию.
— Ваши познания в области физики просто никуда не годны, — ответил я. — Разве вы не знаете, что энергия бесследно не исчезает?
— Хитрожопый, да?
— Нет, я просто чертовски умный парень.
Целовать человека, целовать и целовать, и вдруг, увидев, что у него руки в мозолях, — оскорбиться. Это как раз в духе «Американского Кредо». Она просто трусливая тварь, христианка. Ее место в монастырской келье. Сестра Эзелберт в женском монастыре в Вайоминге молится за меня. Пол Рейнерт и Дэн Кэмпбел заделались послушниками в Сент-Луисе. Иезуитство это все. Будь прокляты все эти верования! Я должен укрепиться в своем неверии! Должен быть издан антирелигиозный закон! Уильям Дж. Брайен был негодяем. И какие ужасные книги он писал. Надо пойти домой и все прочитать. Я должен был убить ее! Что говорил Юрген? Случалось ли с ним что-либо подобное? Я никогда не смогу писать, как Кэйбелл. Скучный, застенчивый, слащавый писака. Моя мать не спит, ждет меня. Какого дьявола? Что, я сам не смогу позаботиться о себе? Когда-нибудь я низвергну этот миф о женщинах. Может быть, будь я джентльменом, она бы сейчас шла со мной бок о бок. Может быть, будь я джентльменом, я мог бы повалить ее тут же на холодный песок. Ха! Вот иду, разглагольствую, как Юрген. Великолепно. Надо идти домой и писать.
Я повернул и увидел Эдди. На лбу у него блестели капельки пота, а по сиянию глаз можно было сразу догадаться, что вечер для него сложился удачно.
— Господи, Боже мой! — воскликнул он. — Где ты пропадал?! Я ищу тебя уже весь вечер!
— Да там-сям.
— Я все облазил!
— Ну что, домой?
— Домой?! Да ты что! У меня кой-чего схвачено! Кой-чего вкусненького!
— Нет, с меня хватит этих тварей.
— Каких тварей?
— Женщин.
— Ой, книжек начитался, да?
— Я был очень близок к успешному завершению вечера, — сказал я.
— Да?
Я рассказал ему о моей профессорской интермедии.
— Да ты просто олух! Я бы уничтожил эту мадмуазель! Давай, пошли! — сказал он с нетерпением.
Я заплатил за кофе.
— Куда?
— Есть место, мальчик.
— Нет, мне надо домой. Завтра трудный день.
— Да тебе лишь бы уткнуться носом в книжку. Ничего путного там не найдешь.
— А с тобой — найдешь.
— Что ты! Шикарные девки!
Он улыбнулся и очертил в воздухе их неподражаемые формы.
Я заморгал в размышлении.
— Все схвачено! — сказал он, щелкнув пальцами. — Они сейчас внизу, в машине. Я думал, ты там будешь ждать.
— Ну, пошли.
Я решил написать сегодня только триста слов. Чтение можно пропустить один раз.
Мы вышли из танцевального зала.
— Одна — блондинка, другая — брюнетка, — разъяснял Эдди. — Ты берешь брюнетку.
— А как она насчет всего прочего?
— Не гони!
Машина Эдди стояла в квартале от танцплощадки. Это был «Форд» родстер с ярко-желтыми колесами. Через заднее оконце были видны головы девушек.
Эдди поставил ногу на подножку.
— Ну вот, Элси, — сказал он, — это твой дружок.
Из окна высунулась блондинка и посмотрела на меня.
Наше взаимное изумление было неописуемым, поскольку это была та самая девица, которая полагала, что я мог бы станцевать с ней танец.
— Ой, — сказала она, — так это ты?
— Точно, — рассмеялся я.
— Ой! — присоединилась Элси.
— Ты знаешь их? — спросил Эдди.
— Очень близко. Но, истинно говорю тебе, не более часа назад я обрек их на вечные муки в огне.
— Ох ты — ну, поговори, поговори, божий человек.
— Тебе тоже не избежать Геены огненной, — сказал я.
Брюнетка осторожно выглянула из окна.
— Что он сделал? — спросил Эдди.
— Он оскорбил меня, — сказала блондинка.
— Господи Иисусе! — выпалил Эдди. — Ну, ты муфлон! Что ты о себе думаешь, ученый? Так обломать шикарную вечеринку!
— Я не поеду с ним, — сказала Элси.
— Я тоже, — добавила блондинка. Ее звали Сара.
Минуты две все молчали. Я рассматривал свои туфли. Сара глядела вдаль сквозь лобовое стекло. Ее подбородок был решительно выдвинут вперед. Элси смотрела через боковое окно в другую сторону. Эдди что-то чертил пальцем на боковом крыле.
— Ладно, — сказал он, — давайте забудем все.
— Нет.
— Нет, ни в коем случае.
— А если он извинится?! — воскликнул Эдди так, будто придумал что-то восхитительное. — Все будет нормально?
Извинения были совершенно излишни. Девицы и так уже были почти готовы сдаться, лишь бы только хорошо провести времечко.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Элси сказала:
— Он должен очень-очень реально извиниться.
— Извиняйся, — сказал Эдди.
— Элси, — начал я, — я так подавлен печалью, что готов целовать твои ноги, дабы ты уверовала в чистосердечность моего раскаяния.
Элси захлопала в ладоши.
— Пойдет, Сара? — спросила она.
— Шикарно.
— Вот и все дела, мальчик!
— Я бы хотел, чтобы вы знали, что я чертовски умный парень.
Эдди сплюнул.
— А я бы хотел, чтобы ты знал, что ты чересчур любишь себя, — сказал он.
— Ты прощен, — сказала Элси. — Можешь ехать со мной теперь.
— Да, — добавила Сара, — ты прощен полностью.
Элси вышла из машины и пересела на заднее сидение. Выполняя эту процедуру, она дала мне возможность понять, что на ней нет чулок, а есть только небесно-голубые трусики.
Я полез за ней.
— Одну минуту, — сказала блондинка. — А ты ничего не забыл?
— Мое сознание хранит все в мельчайших деталях, — ответил я, глядя на ноги Элси.
— Ой, опять ученый заговорил, — поморщился Эдди.
— А что он забыл? — спросила Элси.
— Он сказал, что поцелует твои ноги, — хихикнула Сара.
— Еще чего! — возмутился я.
— Ты сказал, что ты готов, — сказала Элси.
— Давай, — сказал Эдди, — целуй. А то мы так до рассвета не тронемся.
Я пылко осудил подобную гадкую затею, ну, может быть, чуть переиграл негодование, но затем исполнил-таки требуемое с превеликим удовольствием. Потом втиснулся на сиденье рядом с ней, мотор заурчал и мы двинули.
Ночь была чудесная. Светила желтая луна.
Я сунул руку в карман за пачкой жевательной резинки.
— Жвачка? — спросила Элси.
— Нет, я никогда не пользуюсь жевательной резинкой, — ответил я, вспомнив ее набитый резиной рот на танцах.
— А следовало бы. Это продвигает в наше время — время моющих пылесосов и продуктов быстрого приготовления.
— Хорошо, я попробую как-нибудь, если хотите.
Потом я показал ей свои мозоли. Она запечатлела поцелуй на каждой ладони, и я отлучил от церкви немилосердную студентку. И все же я предпочел бы быть с нею на заднем сиденье, а не с Элси.
— У моего брата еще хуже, — сказала она.
— Эти мозоли безоговорочно наихудшие на свете. Они вне всяких сравнений, так что мозоли твоего родного брата тут совсем неуместны.
— Е-мое! Да ты чертовски умный пацан.
— Ты имела в виду, наверное, чертовски умный парень, — поправил я.
Элси и Сара клялись, что они никогда не пили, но мы не очень-то дивились их клятвам. Эдди заехал в темную часть бухты, где мы извлекли наши наличные и взяли упаковку пива. Бутлеггер добавил нам от себя в качестве бонуса еще четыре бутылки.
Мы решили не пить пиво до полуночи. Но когда Сара и Элси стали доказывать, что они вдобавок еще и не голодны, каждый принял по бутылочке, и мы отправились в ресторан, где от всей души поужинали. Редко мне доводилось встречать таких прорв, как Сара и Элси.
Когда мы вышли из ресторана, была уже почти полночь. Элси и Сара предполагали, что мы возьмем их с собой домой. Им не хотелось оставаться так поздно на улице, так как в этом Сан-Диего полно убийц, и никогда не знаешь, кто тебе встретится.
Мы с Эдди расхохотались.
Потом Эдди поехал в гостиницу, где мы сняли апартаменты. Ночной портье позволил нам протащить пиво в номер, так как мы дали ему доллар на чай и две бутылки на сон.
В пять часов машина взревела под окном, и я вышел на улицу. За рулем была блондинка. Эдди спал на соседнем сиденье. На заднем спала Элси. Битый час мы колесили по пляжам в бесплодных поисках той, которая дала мне пощечину на танцах. Но за этот час мы не встретили ни одной, по крайней мере, приличной девушки. Этот розыск организовала Элси, разгневавшись не на шутку, когда я рассказал о происшедшем, но, в конце концов, угомонилась-таки и уснула.
Езда в промозглом утреннем тумане отрезвила меня. Было уже поздно ложиться спать, и еще рано идти на работу. Я совсем еще не устал, и решил помарать бумагу до работы. Я знал, что мать ждет меня, готовая излить на меня все свое негодование.
Я бесшумно открыл дверь, но мать, сидевшая у лампы, тут же проснулась. В этой же комнате на тахте спал мой брат, мы с ним спали вместе.
— Ну, наконец-то пришел, пьяница, — сказала мать.
Я закрыл дверь.
— Ты пил. Я чувствую этот поганый запах даже отсюда.
Я сел на кровать.
— Я потратила три тысячи долларов, чтобы дать тебе хорошее католическое образование. И что я вижу? Посмотри на себя. Стыд и срам.
Я начал развязывать шнурки.
— Открой свое сердце Богу и пойми, что ты творишь.
Туфля глухо упала на пол.
— Один смертный грех за другим. Я уверена, что ты был с какой-нибудь мерзкой заразной девкой. Боже, прости его. Пощади моего сына.
Мои носки были мокры от пота. Почему Ницше так не любил пиво? Этот человек обладал железной волей. Аскетизм не прибавляет добра человеку, но если концепция добра и зла просто человеческий вымысел, то, я полагаю, в этом было его могущество.
— Бог тому свидетель, как я трудилась из последних сил, чтобы достойно воспитать этого мальчика.
Я хотел бы, чтобы кто-нибудь интерпретировал Ницше для практического приложения.
— Почему ты не берешь пример с Пола Рейнерта? Он учится на священника, и его сердце открыто Богу. Он никогда не будет делать того, что ты себе позволяешь. Он не напивается и не читает безбожных книжек.
Но предположим, что каждый человек воспринял бы заветы Ницше и последовал им. Ну, тогда, полагаю, такой человек, как я, очень скоро мог бы подняться до известных пределов, подобно Эмерсону. Эмерсон любит, конечно, похвастать своим словарным запасом. Он заставляет тебя листать словарь до головокружения. Взять хотя бы его определение души: Душа — это Моральное Начало Вселенной. Дьявольски содержательная дефиниция. Ханжеское вранье.
— Что отец, что сын! Ты даже еще хуже отца! Зачем я только вышла за него? Почему Господь не сразил меня насмерть прямо на алтаре?
Эх, если бы у меня было время прочитать всего Эмерсона. Несомненно, это был бы превосходный лингвистический тренинг.
— Ты просто грязное животное без всякого понятия о Боге и Человеке. Ох, как я устала от этой жизни.
Я бы мог купить всего Эмерсона в дешевом издании по доллару за томик. Если бы этой ночью я не потратил деньги, я смог бы купить семь томов. Но, слава Богу, я всего-навсего нищий работяга.
— Боже всевышний, Благочестивая Непорочная дева Мария, Святой Иосиф — заберите меня из этого несносного мира!
Мой брат проснулся и зарычал:
— Ради Бога, ложитесь спать. Я не могу спать в таком шуме.
— Прошу не заблуждаться насчет меня. Я лично не проронил ни слова, — заметил я.
— Ма, у тебя будет достаточно времени покостерить его завтра, — сказал он.
— И для этого я гнула спину и надрывалась, чтобы ты читал эти безбожные книжки? А говорится ли в этих грязных книжках о покорности, о послушании, о повиновении?
Увы, я испытываю те же муки, что и Юрген, когда Кощей забрал у него его четвертую жену.
— Говорится ли в этих грязных книгах о том, что надо ходить в церковь? Любить свою мать? Ты, пес, ты не любишь свою мать! Ты бы только обрадовался ее смерти!
— Нет, мам, я люблю тебя, — сказал я.
— Любишь? Ты — любишь? Это называется любовью? Водиться с грязными заразными девками? Я все знаю про тебя, я вижу тебя насквозь, тебе не обмануть меня!
— Я должен иногда немного отдохнуть, — сказал я.
— Отдохнуть? Отдохнуть! Ты называешь смертный грех отдыхом? Ох, мой мальчик, мое бедное дитя! И это то, чему учат тебя твои книги? Ты когда-нибудь видел Пола Рейнерта с женщинами легкого поведения? Видел?!
Будь проклят этот Пол Рейнерт и все священники на свете.
— Ты губишь себя. Твоя душа черна как сажа!
Я решил не надевать пижаму. Меня стала одолевать усталость. Я отказался от мысли что-нибудь написать перед сном. Я посмотрел на руки, и снова пожалел, что не отправил эту студентку в нокаут. Как бы я хотел так же, как она, ходить в колледж. Я припомнил девушку в черном атласе, скачущую на пятачке. Надо бы прочитать что-нибудь из Заратустры и обдумать прочитанное перед сном.
— Завтра я разорву на куски все твои поганые книжки! — кричала мать. — Я все их сожгу до единой!
— Попробуй только. Клянусь, я тогда уйду из дома.
— Ложись спать! — заорал мой брат.
— Да, пожалуйста! — донесся голос сестры из соседней комнаты.
Я подошел к моему столу и отыскал Заратустру.
Наугад открыл страницу и прочел: «Они называли Богом то, что противостоит им и внушает страх, и поистине, они были героически духовны в своем поклонении Ему».
Поцеловав мать, я лег в постель.
Она ушла к себе в комнату. Я слышал, как захрустели ее преклоняемые колени. Потом затрещали четки.
Примечания к рассказу «Быть чертовски умным парнем»
Бен Хехт (1893–1964), американский сценарист, продюсер, драматург, романист. Современники называли его «Шекспиром Голливуда». Родился в Нью-Йорке в семье евреев-эмигрантов из России. Позже его родители переехали в городок Расин, штат Висконсин, где Бен пошел в школу. В возрасте 12 лет он некоторое время работал цирковым акробатом, затем поступил в университет Висконсина, а после его окончания перебрался в Чикаго. Здесь Хехт начал свою литературную карьеру в качестве репортера. После Первой Мировой войны он некоторое время был корреспондентом «Чикаго Дейли Ньюс» в Берлине, где написал целую серию материалов о германском революционном движении, а также свой первый роман «Эрик Дорн» (1921).
Вернувшись в Чикаго, Хехт некоторое время редактировал собственную литературную газету, после чего переехал в Нью-Йорк и переключился на работу кинодраматурга. Самостоятельно и в соавторстве он написал множество сценариев, причем наиболее плодотворным оказалось соавторство Хехта с Чарльзом Мак-Артуром; за фильм «Негодяй» они даже получили «Оскара».
Многие фильмы, поставленные по сценариям Хехта, а иногда и при его непосредственном участии в качестве сорежиссера и/или продюсера, стали классикой «фабрики грез» («Леди и джентльмен» — 1939, «Его девушка Пятница» и «Ангелы над Бродвеем» — 1940, и др.). С конца 1940–х количество сценариев, выходящих из-под пера Хехта, несколько уменьшилось, однако на экраны стали выходить ремейки его старых фильмов (наиболее известный и удачный пример: «Некоторые любят погорячей» — в советском прокате «В джазе только девушки»), Скончался Бен Хехт во время работы над очередным сценарием — «Казино „Рояль“» (фильм вышел в свет в 1967).
Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года в местечке Реккен в Тюрингии (Германия) в семье протестантского священника, ведущего свою родословную от польских дворян Ницке. В период учебы в гимназии одноклассники сравнивали маленького Фрица с «12–летним Иисусом Христом в храме». Библейские тексты и церковные песнопения он декламировал настолько проникновенно, что не раз вызывал слезы у слушателей.
Отучившись в Бонне и Лейпциге, Ницше получил диплом филолога и в 25 лет стал профессором Базельского университета. В 1879 он был вынужден оставить кафедру и отправиться в Швейцарию для поправки здоровья.
Остаток своих лет Ницше провел в различных лечебницах, а также в доме своей матери (близ Наумбурга), страдая от сильных головных болей и приступов какой-то неизвестной болезни. Тем не менее, это не помешало ему создать множество философских произведений, оказавших огромное влияние на современников и потомков («Рождение трагедии из духа музыки», «Человеческое, слишком человеческое», «Веселая наука», «По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали», «Сумерки кумиров», «Ессе Homo», «Антихристианин», «Воля к власти» и др.). Особенно большим успехом у читателей пользовался трактат «Так говорил Заратустра» (1885), написанный от имени известного основателя древнеиранской религии — зороастризма.
В 1882 Ницше и его друг Пауль Рэ познакомились с 20–ти летней русской туристкой Лу Саломе. На какое-то время философу показалось, что в ее лице он нашел идеальную спутницу жизни и ученицу, однако постоянно находившийся рядом Рэ путал все расчеты на брак. Некоторое время друзья следовали за Саломе из города в город и попеременно уговаривали друг друга сделать ей предложение. Ницше говорил Рэ: «Это изумительная женщина, женитесь на ней» — «Нет, — отвечал Рэ, — я пессимист, мне ненавистна идея продолжения человеческого рода. Женитесь на ней сами, она будет как раз нужной для вас женой». В конце концов Саломе досталась пессимисту. Вероятно история с русской красавицей была самым сильным любовным переживанием Ницше.
В 1889 у философа помутился разум, однако скончался он только через 11 лет — 25 августа 1900 года.
Франсуа Мари Аруэ (литературный псевдоним Вольтер) родился в Париже в 1694 году в семье юриста. Отец его служил в Счетной палате, а мать, в подражание «большому свету», держала небольшой литературный салон.
После смерти госпожи Аруэ мальчика отдали в иезуитский колледж, который он окончил в 1710. Затем, по совету отца, юноша изучал право и при этом мечтал о литературной деятельности. За ядовитые стихотворения против регента Филиппа Орлеанского его на некоторое время заключили в Бастилию (1717). Выйдя на свободу, он опубликовал трагедию «Эдип», наполненную колкостями в адрес «жрецов» и «царей». Именно тогда на свет появился псевдоним Вольтер (заимствованный, вероятно, от названия урочища, ранее принадлежавшего семье Аруэ). Начиная с 1726 писатель попеременно проживал в Англии, Франции, Пруссии, Швейцарии. Дважды он пытался подружиться с властями (сначала в лице французского короля Людовика XV, затем — прусского монарха Фридриха II), однако язвительность и огромные амбиции так и не позволили Вольтеру обрести влиятельных покровителей. За это время на свет появились «Философские письма», исторические труды о Карле XII и Петре I, несколько трагедий и повестей. Особенно доставалось от Вольтера католической церкви — «гадине», которую он требовал «раздавить».
Начиная с 1758 Вольтер жил в своем поместье Фернэ на границе Швейцарии и Франции. В 1778 он самовольно покинул свою обитель и прибыл в Париж, где был встречен как триумфатор. Власти не рискнули подвергнуть писателя каким-либо репрессиям, однако неожиданные почести подорвали его здоровье, и 30 мая Вольтер скончался. Поскольку церковь запретила хоронить известного безбожника, тело его тайно вывезли из Парижа и погребли в местечке Ромильи в Шампани.
Джеймс Ханекер (1860–1921), американский публицист. Родился в Филадельфии. В качестве музыкального, театрального и арт-критика сотрудничал в таких изданиях, как «Нью-Йорк Сан» (1902–1917), «Таймс» (1917–1919), «Уорлд» (с 1919 и до конца жизни). Его статьи и эссе об искусстве вышли несколькими отдельными книгами. Самобытность, остроумие стиля и здравость суждений сделали Ханекера одним из самых значительных критиков своего времени.
Джордж Джин Натан (1882–1958), американский редактор и театральный критик. Родился в Форт-Уэйне, штат Джордж Джин Натан Индиана. В 1914 стал со-редактором Л. Менкена в литературном журнале «Законодатель Мод». В 1924 тандем Менкен — Натан учредил «Американский Вестник» — издание, поощряющее наиболее дерзкие и новаторские литературные и драматические произведения. Несколько десятилетий этот журнал оставался законодателем литературных вкусов в Америке.
Джордж Джин Натан и Генри Луис Менкен
Сам Натан был в первую очередь театральным критиком. Его статьи отличались эрудицией и цинизмом. Он стал первым призером конкурса Юджина О'Нила, а также основателем и редактором журнала «Американский Зритель» (1932–1935). С 1943 его статьи выходили во многих американских журналах, а также издавались отдельными книгами: «Мистер Джордж Джин Натан представляет» (1917); «Критика и Драма» (1922); «Принципы Критики» (1931); «От Ибсена до…» (1933); «Мир Джорджа Джина Натана» в редакции Чарльза Ангоффа (1931) и «Волшебное зеркало» в редакции Т. Кертиса (1960). Свою философию критики Натан изложил в «Автобиографии Непреклонной Позиции» (1925).
Джеймс Брэнч Кэйбелл (1879–1958), американский писатель. Энергично атаковал ортодоксальные правила и нормы поведения в своем самом известном романе «Юрген: Комедия справедливости» (1919), изрядно сдобренном сексуальной символикой и ироническими фантазиями на темы средневековой мифологии. Книга вызвала громкий скандал и некоторое время находилась под запретом из-за обвинений в «непристойности». Прочие работы писателя в большинстве случаев представляли собой аллегорические картины воображаемой средневековой провинции («Записки шута» — 1917, «Загробная жизнь» — 1919, «Высший свет» — 1923). К концу жизни полное собрание сочинений Кэйбелла насчитывало 52 тома прозы, стихов и критики.
Шервуд Андерсон (1876–1941) — прозаик, поэт, издатель. Систематического образования Андерсон не получил. В двадцать лет он уезжает из родного городка в Чикаго и трудится там простым рабочим. После кратковременной службы в армии во время испано-американской войны Андерсон возвращается в Чикаго и устраивается в рекламное агентство в качестве сочинителя текстов. На этой должности и проявилась у Андерсона тяга к писательству.
К тому же в это время он познакомился с Теодором Драйзером, который и сподвиг молодого человека перейти от рекламных тезисов к роману. Первые два произведения не вызвали сильного резонанса. Андерсон приспустил планку и в 1919 году выпустил цикл рассказов о жизни своего заштатного городка — «Уайнсбург, Огайо». Эта книга сразу сделала его знаменитым и очень популярным среди молодежи. В 1926 году, после скитаний по свету, Андерсон осел на ферме в штате Вирджиния и перекупил в ближайшем городе две еженедельные газеты, чтобы «…иметь от общественной деятельности более осязаемую прибыль». Он опубликовал еще несколько книг, но выше «УАЙНСБУРГА» подняться ему так и не удалось. Андерсон умер во время очередного путешествия в Африке от перитонита. Влияние андерсеновского стиля — смесь простоты с легкой риторикой — просматривается в ранних работах Хемингуэя, Вулфа, Сарояна и Стейнбека.
«Андерсон дал мне строку, за которой стоит больше чем просто слова…» Ч. Буковски.
Синклер Льюис (1885–1951 гг.) вырос в семье провинциального врача. В студенческие годы увлекался идеями Эптона Синклера и даже целый месяц проработал уборщиком в Геликон-Холле. Стал известен всей Америке после выхода романа «Главная улица» (1920 г.), где он, основываясь на своих детских воспоминаниях, изобразил жизнь маленького провинциального городка на Среднем Западе. Книга получилась едкой и смешной и, по утверждению критики, разрушила «миф о счастливой деревне», который создала литература XIX века.
Льюис продолжил свои сатирические разоблачения, за что был окрещен соотечественниками «рассерженным американцем» (1922 год — роман «Бэббит»; 1925 — «Эроусмит»; 1929 — «Дедсворт»; 1935 — «У нас это невозможно»; 1938 — «Блудные родители»; 1943 — «Гедеон Плениш»; 1947 — «Кингсблад — потомок королей» и др.). «Однако, — отмечала советская критика, — в своих произведениях Льюис не шел дальше осуждения отдельных пороков буржуазного общества». Само буржуазное общество, судя по-всему, это устраивало, и в 1930 году он стал первым американским писателем, увенчанным Нобелевской премией.
Генри Луис Менкен (1880–1956), известный журналист, книжный обозреватель и политический комментатор. Его острое перо касалось практически всех сторон американской жизни.
В области литературы он сражался против «авторов-мошенников», которые морочили публику своими «мыльными пузырями», и протежировал таким писателям-реалистам, как Теодор Драйзер и Синклер Льюис. С 1919 и до конца жизни Менкен почти ежегодно выпускал «Американский язык» — собрание американских выражений и идиом. Его литературное наследие составляет 6 томов под общим названием «Предрассудки», в которые вошли полемичные статьи, эссе и автобиографичная трилогия: «Счастливые дни», «Газетные дни» и «Невежественные дни».
Свое «кредо» Менкен излагал следующим образом:
«Я считаю, что религия, по большому счету, — это проклятие человечества, что ее скромное и чрезмерно переоцененное обслуживание нравственных норм общества с лихвой перекрывается тем вредом, который она наносит ясности и честности мышления.
— Я считаю, что раскрытие фактов, пусть даже самых пошлых, может быть максимум бесполезным для нации, а вот воспевание лжи, пусть даже с самыми благими намерениями, является уже развратом.
— Я считаю, что любое правительство — это зло, и что любое правительство неизбежно вступает на путь борьбы со свободой.
— Я считаю, что обоснование бессмертия ничем не лучше обоснования колдовства, и заслуживает ничуть не большего уважения.
— Я верю в совершенную свободу мысли и слова.
— Я верю в способность человека покорить этот мир, и познать, как он устроен и чем движим.
— Я верю в реальное существование прогресса.
— А вообще-то, все просто как дважды два: я верю, что лучше говорить правду, чем лгать; я верю, что лучше быть свободным, чем рабом; и я верю, что лучше знать, чем быть несведущим».
Е. Бойд Баррет родился в Дублине в 1883 году. Довольно популярный в 20–х-30–х годах психолог, автор книг «Иезуит» (1927) и «Экс-иезуит» (1931).
Эверетт Дин Мартин (1880–1941), американский социолог, автор книг «Поведение толпы» (1920) и «Значение либерального образования» (1926).
Уильям Дженингс Брайан (1860–1925), американский политический деятель. В 1881 успешно окончил Иллинойский колледж в Джексонвилле, затем юридическую школу в Чикаго. В 1887 поселился в Линкольне, штат Небраска, где вместе с одним из своих коллег основал собственную адвокатскую контору и вступил в местное отделение Демократической партии США.
В качестве конгрессмена от Небраски, Брайан закрепился на политическом Олимпе и в 1896 был выдвинут в кандидаты на пост президента. Впоследствии, еще дважды (в 1900 и 1904) он проигрывал президентские выборы, и в результате приобрел репутацию вечного неудачника. В 1912 новый лидер американских демократов Вудро Вильсон, в конце концов, получил вожделенное президентство. «Неудачник» Брайан также не оказался забыт и занял при Вильсоне ключевую должность государственного секретаря.
Ральф Уолдо Эмерсон — американский философ, поэт, писатель. Родился в Бостоне 25 мая 1803 года в семье унитарианского пастора. В 1821 закончил Гарвардский университет, принял сан и стал читать лекции в Гарвардской школе богословия. В 1829 из-за расхождений в толковании некоторых канонов Эмерсон отказался от сана и целиком посвятил себя литературе и философии. В 1831–1832 совершил 1–е путешествие по Европе, по возвращении из которого начал выступать с публичными лекциями. В октябре 1834 переехал в город Конкорд, где и прожил до конца жизни (если не считать еще двух путешествий в Европу в 1847–1848 и 1872–1873). С 1836 Эмерсон регулярно публиковал философские опусы, названия которых дают представление об амбициях и «масштабности мышления» их автора: «Философия истории», «Культура человечества», «Жизнь человеческая», «Наша эпоха» и др.
В 1841–1844 были изданы т. н. «Опыты», состоящие в общей сложности из 21 эссе. Из последующих его работ наиболее известен сборник «Общество и одиночество» (1870). Наиболее правильной, на взгляд Эмерсона, была «простая и близкая к природе» жизнь фермера и ремесленника. Не случайно самый известный последователь философа (и одновременно его садовник) Генри Торо целых два года прожил в полном одиночестве на берегу озера, после чего издал книгу «Том Уолдон, или Жизнь в лесу». Сам Эмерсон жить в лесу не отважился, видимо, не желая отказываться от благ цивилизации. В мире и достатке он тихо скончался в Конкорде 27 апреля 1882 года.