Ужин был подан. Донна Мартино — толстая и грозная — села во главу стола. Стул в знак протеста пронзительно взвизгнул. Роза и Стелла сели справа от нее, Беттина — слева. Папа Мартино, как ему и полагалось, разместился в конце стола. Оставалось свободным еще одно место, но та, которой оно предназначалось, была еще наверху. Стук ее высоких каблуков вызвал у Беттины приступ смеха.

— Молчать! — гаркнула Донна Мартино.

Папа затрепетал. Склонив голову и потупив взор, он стал шарить рукой по столу в поисках стакана с вином. Он ощущал на себе всемогущее неистовство больших черных глаз своей жены. Папа знал, какие мысли клокочут сейчас в голове Донны Мартино, как она ненавидит его слабохарактерность, как презирает его мягкость, как обвиняет его в сговоре с той наверху — этой Шарлоттой, этой предательницей, этой самой несуразной из их дочерей.

С поджатыми губами, не сводя с него глаз, она разместила перед собой кусок жареного мяса. Затем, стиснув зубы, она подхватила нож и точило, и с дикой яростью, аж искры в стороны, зачиркала ножом по корунду. Папа Мартино прикрыл шею своими тонкими нежными пальчиками.

Да, когда-то это должно было случиться. Зловещие пророчества Донны Мартино стали реальностью, и грешки придурковатого папули, наконец, явно обозначились в одной из его преемниц.

Другие, слава Всевышнему, извлекли урок из материнских ошибок. Они не вышли замуж за такого жалкого портнягу, как их папочка. Роза была женой доктора Фаустино, одного из лучших денверских дантистов. Муж Стеллы был владельцем четырех аптек. А Беттина, самая умная из дочерей, была женой Харви Крэйна, который, как писали газеты, со временем станет губернатором штата.

Сегодня дочери собрались на важный судьбоносный сход. Донна Мартино предупредила их, чтобы они были без мужей. Если еще оставались какие-либо сомнения, что этот семейный конклав посвящен той наверху, то незанятый стул Шарлотты полностью рассеивал их. И они были рады этому — Роза, Стелла и Беттина, — их глаза мерцали всполохами предвкушения долгожданной сатисфакции.

Эта Шарлотта! С самого детства она вела безмолвную борьбу сними, с Мамой — необъявленную войну с их мыслями, с их друзьями, с их желаниями. Но они были послушными детьми, и, подчиняясь могущественной воле Донны Мартино, достигли тех целей, которые она наметила для них.

— Помните о моей судьбе, — повторяла она без конца и края. — Помните, и выходите замуж как следует.

Да, Донне Мартино нелегко пришлось на ее веку. Как бы там ни было, Джованни обманул ее. Знай она обо всем с самого начала, она бы осталась на Сицилии и жила бы сейчас совсем другой жизнью у себя на родине. Но тридцать пять лет назад Джованни Мартино сделал предложение Донне и отправился в Америку, чтобы устроить там дом для себя и своей обожаемой невесты. Ах, какой подлец! А как был хорош! Какие белые цвета полной луны зубы! Какие соблазнительные, как сон, перспективы!

Потом она не видела его пять долгих лет. Пять лет — по письму в неделю, пятьдесят два письма в год от своего суженого из Нью-Иорка. Каким же надо быть извергом женского рода, чтобы писать о куче денег, о великолепном доме, который ждет ее, и о невероятной свободе и дружелюбии Америки. А именно это он писал ей в своих письмах, которые она до сих пор иногда перечитывает, чтобы утешить свое разочарованное сердце и убедить себя в его бесстыдном коварстве.

И вот, наконец, через год после окончания войны она приехала в Америку. Она прибыла в полном смирении, готовая упасть ниц к ногам своего повелителя Джованни.

Mama mia! Какой лжец! Она застала его едва живым, в меблированных комнатах на Малбери стрит. Все его богатство умещалось в два чемодана. Его рассказы о крупной торговле, о тысячах в банке — все это было жалким вымыслом одинокого неудачника, чьи антрацитовые волосы побелели за пять лет изнурительной портняжной профессии, и чьи поблекшие глаза истосковались по девушке, символизирующей его родную Сицилию, где нежное голубое море вплотную подступает к ласковым лимонным посадкам.

Подавив свое разочарование, она все-таки вышла за него замуж. А что оставалось делать? У него прогрессировал кашель, каждый вечер его лихорадило, и сердце было тоже уже подорвано. Памятуя о том, каким Марко Поло был он пять лет назад, она вышла за воспоминание. Ему удалось скопить несколько сотен долларов, и так как доктор настоятельно требовал сменить климат на горный, они уехали в Денвер. Все это было лет тридцать назад. Тридцать лет, четыре дочери и Джованни, потому что Папа Мартино оставался все еще больше мальчиком, нежели мужчиной. Горный воздух быстро восстановил его здоровье, но он так и не смог избавиться от комплекса тех ужасных нью-йорских лет.

Он был хорошим портным. Его маленькое ателье находилось в нескольких кварталах от их старого кирпичного дома, который он умудрился выкупить на свои заработки. Год за годом он шил одежду для своих постоянных клиентов, своих paesani, и ателье стало со временем местом встреч старорежимных итальянцев. Здесь они собирались поиграть в картишки и поспорить о ходе истории.

Но, по мнению Донны Мартино, Папа всегда был на грани полного разорения. Она совершала регулярные вторжения в ателье, где, размахивая метлой и покрикивая, разгоняла почтенных бездельников. Она знала все тонкости его дела, каждый рулон материи, каждую катушку и шпульку ниток. Иногда, чтобы быть уверенной, что работа будет выполнена в срок, она усаживалась на стул у его рабочего стола и не сводила с него своих испепеляющих черных глаз, не давая ему ни минуты передышки в работе. Si, si, без Донны Мартино дела у Папы давно бы развалились.

Но он был великолепным возлюбленным, этот Джованни, добрым и одиноким, всегда мечтающим о своих утраченных сицилианских кущах, и неизменно находящий их цветущими в благоухающем мире ее щедрых объятий. И когда они были вместе, его прежние ум и обаяние очаровывали ее и превращали в прежнее застенчивое и прекрасное создание, которое он запомнил когда-то в лучах Средиземноморского солнца.

У Папы Мартино было странное отношение к детям. Будучи отцом, он жил в мире, далеком от детских проблем. Он принимал свое отцовство как природную данность, и сверх того не усердствовал. Донна Мартино взяла все в свои руки: произвела на свет дочерей, крестила, ухаживала за ними во время болезней, устраивала в школу, давала на карманные расходы и решала, как могла, все их бесчисленные детские и девичьи проблемы. Да, Донне Мартино было нелегко. В Америке не как в сицилианском городке. Здесь были другие обычаи, и язык здесь был новый и каверзный. Папа был совсем не помощником в решении проблем ее четырех любимых дочерей.

Тот факт, что три его ребенка были уже женаты, иногда озадачивал папашу. Закрыв глаза, он с трудом пытался вспомнить, когда это они успели вырасти и стать женщинами. Процесс был так расплывчат, что не поддавался разделению на фазы. Одна за другой дочери как-то взрослели, находили мужей и переезжали к ним жить. Он ничего не знал о своих зятьях, и это его мало заботило. Отсутствие дочерей он замечал за большим дубовым столом во время еды. И всякий раз, когда очередная из них исчезала, Мама сидела с подавленным видом, решительно настроенная не давать воли слезам, но они, неподвластные воле, катились бурным потоком по ее щекам. Тогда Папе становилось ясно, что еще одна девочка оставила их. Сначала Стелла, потом Роза и Беттина, и все в какие-то четыре года.

Оставалась только Шарлотта. Если у Папы и была любимая дочь, то это была именно Шарлотта. Она была точно как Донна Мартино тридцать пять лет назад: высокая, смелая и красивая, с Маминой несгибаемой волей. Такая же вспыльчивая и отходчивая, но умеющая гораздо лучше держать себя в руках. Мама кричала на него, что он хлещет очень много красного вина, а Шарлотта просто целовала его и убирала бутылку.

Теперь Донна была уже тяжела и страдала ревматизмом. Она уже не могла преодолеть несколько кварталов до Папиного ателье, и раеsani благоденствовали, играя одновременно, по меньшей мере, три партии. Всем теперь заправляла Шарлотта, посещая магазин каждый день. Она не влетала с метлой и грохотом, как ведьма. Она входила с разрумянившимися от прогулки щеками и улыбалась приятелям Джованни. Бросала шутку Анжело. Осведомлялась о здоровье жены Паскуале. Почти бесшумно она снимала пальто и помогала Папе в его работе. Владела она немногим, но Джованни любил, когда она была рядом, болтая о всякой всячине — в основном, о своем детстве на Сицилии. Вскоре paesani уходили, и он снова принимался за работу.

Кризис в семье Мартино начался три месяца назад в ателье Джованни. Папа запомнил этот случай хорошо из-за сокрушительного грохота дизельного двигателя грузовика, когда тот остановился у ателье. Грузовики таких размеров редко появлялись на этой тихой улочке, и это событие прервало карточную партию. Джованни и его завсегдатаи поспешили на улицу, чтобы обследовать это красное чудовище.

Серьезный молодой человек, управлявший этим драконом, будто из пекла адова, тяжело отдуваясь, выбрался из кабины, снял перчатки и помассировал виски. Затем, постукивая ногой по скатам, медленно обошел со всех сторон грузовик. Выглядел он при этом очень усталым. Paesani безмолвно взирали за инспекцией. Вышла Шарлотта. Она остановилась в дверях и тоже наблюдала с некоторым любопытством. Если что-то и было не так с грузовиком, молодой человек никак не выказал этого своим поведением. Неожиданно он прервал осмотр и направился к ателье. Тут он увидел Шарлотту.

— Вы портниха?

— Не совсем, — она улыбнулась. — Но мой отец — да.

Джованни приблизился.

— Папа, это к тебе.

— Меня зовут Бранкато, — сказал молодой человек. — Джино Бранкато. Мне нужен костюм.

Папа потер руки.

— Все, что угодно, синьор.

Но Бранкато оказался синьором, которому трудно угодить. Около часа он щупал разные ткани и, стоя перед зеркалом, драпировался ими поверх своего кожаного жакета. Это был не тот сорт покупателя, который Джованни любил обслуживать, — ни тебе разговоров, ни автобиографии.

За этот час Папа выудил из него всего несколько малолюбопытных фактов: жил он на Западной стороне Денвера, мать умерла, отец с братьями живет в Филадельфии, родители из Абруцци на юге Италии. Детство он провел в Денвере, но во время войны сражался в Италии.

Джованни поинтересовался о Сицилии. Бывал ли синьор Бранкато в его родном городе Палермо?

— Мы останавливались в Палермо на три месяца. Один из красивейших городов в Европе.

Это было ключом к душе Папы Мартино. В мгновение ока хмурый водитель грузовика стал другом. Подрагивающими руками Папа препроводил гостя к стулу и заботливо усадил. Бранкато недоуменно взглянул на Шарлотту. Она ободряюще улыбнулась.

Папин голос дрожал. Там есть маленькая ферма, сказал он, в пяти километрах западнее Палермо, на Виа Сардиния. Дом из розового камня, с покатой, крытой красной черепицей, крышей. Не видел ли такого молодой человек? Бранкато сдвинул брови и, глядя прямо в глаза Джованни, сказал:

— Я был там, сэр. Дом на холме чуть выше лимонной посадки. Мы обычно останавливались там купить инжиру и вина. Очень хорошее вино.

Джованни остолбенел, казалось, что он вот-вот заплачет. Откинувшись назад, словно для того, чтобы обнять молодого человека, он с благоговением уставился на Джино, но вместо этого вдруг схватил его за кисть и стал изучать крупные суставы его пальцев. Он нежно раскрыл его ладонь, растроганно улыбнулся при виде мозолей, и аккуратно закрыл ее вновь — так, будто это был ларец с драгоценностями.

С этого момента Джованни Мартино возжелал относиться к Джино Бранкато как к сыну, так как Бранкато пил вино его юности и хранил вкус инжира тех времен.

Когда они снова вернулись к теме приобретения костюма для Джино, уже все трое вместе они выбрали ему бежевый габардин, который хорошо подходил к его загорелому лицу. Бранкато улыбался — застенчивый молодой человек, решил папа, очень похожий на него самого в прежние времена. Его душа переполнилась нежной музыкой, будто он углядел промысел Божий, что такой великолепный молодой человек должен украсить их жизнь. Это была судьба, не иначе, решил Джованни. Молодой человек был послан самим Небом, чтобы стать мужем его дочери.

Его радовало, что и Шарлотте Джино приглянулся. Ее глаза светились, Джино Бранкато говорил так, будто у него давно не было никаких собеседников, и Шарлотта слушала его и улыбалась.

Джованни видел, как они ушли вместе. Джино пригласил Шарлотту выпить содовой с ним. Как долго они отсутствовали, Джованни не помнил, но уже смеркалось, когда Шарлотта вернулась в ателье. Он встал с лавки с чувством приятной усталости, которую приносит хорошо выполненная работа.

Следуя с Шарлоттой домой, старый Джованни даже отчасти страшился собственной безмятежности. С чувством тихой радости он взял ее за руку. Их пальцы переплелись.

— Он тебе нравится, да, папа?

— Очень давно, лет тридцать назад, и я был как Джино… Сильным… С великими планами…

И тут он неожиданно заплакал.

Джино приходил в ателье постоянно, всегда с подарками для Папы — вещами, которые старик любил: круглым овечьим сыром, салями, вином. И подарками для Шарлотты: маленькими вещицами в коробочках — как-то с парой сережек, другой раз с золотым медальоном. И всегда цветы. Однажды он зашел в ателье прямо после долгого четырнадцатичасового пути. Черная небритая щетина покрывала его усталое лицо, но в руках был целый букет роз.

Она никогда не брала цветы домой. Папа понимал — почему, и полагал, что Джино тоже. Она размещала их в вазах по всему ателье, и их аромат делал атмосферу умиротворяющей.

Обычно он появлялся за несколько минут до Шарлотты, примерял бежевый габардин, который Папа шил для него, и вел себя при этом как загорелый банкир из верхней части города. Потом они с Шарлоттой незаметно ускользали через черный ход и садились в его маленький авто. Им надо было быть осмотрительными, потому что у Донны Мартино было много друзей в землячестве. Это печалило Джованни. Один час — это было так мало для них — сходить в кино, или посидеть в парке где-нибудь, поболтать наедине, помечтать. Джованни тянул с приглашением молодого человека в дом, и когда извинялся за это, Джино улыбался и говорил, что Шарлотта ему все объяснила.

Так пролетело день за днем лето. И с каждым днем Джованни отмечал про себя растущие мучения Шарлотты, вынужденной скрывать свою любовь как какую-то преступную затею. Попрощавшись с Джино, она возвращалась в ателье тихой и печальной. Три месяца обмана Донны Мартино, три месяца тайных урывочных встреч давали себя знать, в конце концов.

Джованни хотел ободрить ее, но не находил подходящих слов, потому что никогда не делал этого раньше. Кроме того, было что-то угрожающее в Шарлотте в это время, как в Донне Мартино, что-то напряженное и взрывоопасное. Иногда казалось, что она вот-вот со слезами упадет в отцовские объятия, и Джованни улыбался, ждал и надеялся. Но она, как и ее мать, была слишком гордой для подобных сантиментов.

Как-то днем она показала ему обручальное кольцо — простенькое золотое колечко с крохотным камушком. Она надела колечко на палец, отвела руку и, поворачивая кисть в луче солнца, наблюдала за переливами света в камне. Наступил момент, наконец, поговорить с дочерью о ее будущем, поговорить обстоятельно, как мудрому родителю, посоветовать, как сообщить обо всем матери. Но вид обручального кольца на пальце дочери сковал его, и он, раскрыв рот, обомлел от волнения и восторга.

— Миленькая штучка, — все, что он смог вымолвить.

Шарлотта стянула украшение с пальца и положила в сумочку. Настало время пойти домой и рассказать обо всем маме.

— Шарлотта, — пролопотал он, — ты счастлива — да, нет?

— Нет, папа.

Она поцеловала его в щеку. И этот поцелуй был как бы окончанием начатого разговора. Она не хотела обсуждать ничего с ним, и хотя это и ранило его, он понимал — почему. Ни одна из его дочерей никогда не обсуждала с ним никаких важных дел. И теперь было поздно что-либо менять.

На следующий день Джино пришел в ателье. И то, что он собирался поведать, заставило Джованни ощутить себя твердым и решительным, настоящим мужчиной.

— Синьор Мартино, — начал Джино на итальянском, тщательно подбирая подобающие в такой ситуации слова. — Я хотел бы поговорить с вами об одном важном деле.

— Слушаю, сынок.

— Вчера, синьор, Шарлотта дала согласие стать моей женой.

— О! И что?

— Поэтому сегодня — сейчас и здесь — я прошу удостоить меня чести стать ее мужем.

Так он и сказал. Как настоящий мужчина — благородно, изящно и по сути.

— Хм, — ответил Джованни. — Ну что ж.

В глазах Джино мелькнуло беспокойство.

— Вы не одобряете моего поступка, синьор?

Джованни прикурил сигару и медленно затянулся. Он решил действовать, как следует отцу, строго и достойно.

— Такие вещи с лету не решаются, молодой человек. Как отец, я имею право знать некоторые обстоятельства. Это касается финансовой стороны вопроса, синьор Бранкато. Деньги — и вам об этом непременно напомнит моя жена — очень важная вещь. Хотя мы и не богаты, но Шарлотта привыкла к определенному уровню жизни.

— Она не будет нуждаться, синьор. Клянусь, она никогда не узнает ни голода, ни холода.

— Мы в Америке, сынок. Холод и голод здесь — не предмет обсуждения. Сколько — вот в чем вопрос. Ты должен сказать только — сколько? — и все.

Бранкато неопределенно пожал плечами.

— Ну, несколько сотен, синьор. Я не богач. Но несколько сотен у меня есть. И вот это…

Он протянул вперед руки и раскрыл ладони у самого лица Джованни. Они были очень красноречивы — эти крупные мозолистые ладони; они так много заключали в себе, что смущенному старику стало как-то сразу нечего добавить к сказанному. Джино был точь-в-точь как он сам тридцать пять лет назад, живущий теми же отважными планами и влекомый теми же радужными мечтами.

— Вам надо будет поговорить с матерью Шарлотты, — сказал он.

— Я знаю.

— Уверен, что она откажет.

Джино сжал кулаки.

— Мы должны пожениться, синьор. Это неправда, что моя любовь принесет ей несчастье.

— Ее мать не согласится.

— Тогда мы поженимся без благословения синьоры Мартино.

— Я поговорю с женой, — сказал Джованни важно. — Я все проясню как можно скорее.

Этим же вечером Папа сообщил обо всем донне Мартино. Они были одни в гостиной. Шарлотта ушла в театр с Беттиной и ее мужем. Папа сидел рядом с радио, слушая десятичасовой выпуск новостей. Напротив него в глубоком кресле дремала Мама. Она выглядела в кресле как заснувшая гора. Всякий раз, когда какой-либо из дочерей не было дома вечером, Донна оставалась в этом кресле, ожидая, когда откроется входная дверь. Беспокойно поглядывал Джованни на эту дремлющую гору. Это был настоящий вулкан, и Папа был уверен, что как только Мама узнает новости, начнется извержение. А он был лишь заурядным сельским жителем у подножия этого вулкана, почти без всяких шансов на выживание.

— Мама, — решился он.

Она сонно пробормотала что-то. Это заставило его выпрямиться на стуле, привести себя, так сказать, в состояние боевой готовности, готовности к стремительному бегству. Он облизнул губы.

— У Шарлотты большая проблема, — начал он на родном итальянском, — это очень серьезно.

Гopa пробудилась.

— Проблема? Что там еще?

— Молодой человек.

— В жизни моей дочери нет никаких мужчин.

Извержения не последовало. Это придало смелости.

— Есть, Carissima. И уже около трех месяцев. Тебе просто не говорили.

Она вскинула подбородок, и глаза ее округлились.

— Три месяца?!

— Чудесный молодой человек, женушка. Его зовут Джино Бранкато.

— Не знаю такого.

— Они хотят пожениться.

Гора всколыхнулась, словно от толчка землетрясения. Но извержения опять не последовало. Кисти Донны Мартино сплелись в напряжении.

— Ну, говори, говори.

— Трудно говорить об этом.

— Она беременна?

Это шокировало Джованни. Его кисти взлетели к губам, как будто он сам только что сказал это и хотел немедленно вернуть эту крамолу обратно.

— Нет, Мама. Это любовь. Шарлотта так прекрасна. У нее столько благородства и гордости. Ты не должна так думать, и говорить подобное…

— Три месяца, — прервала она, — три месяца предательства.

— Это не предательство, Мама.

— Я мать этого ребенка. Я произвела его на свет. И никто ничего не сказал мне.

— Ты бы все разрушила. Молодой человек не так богат, как мужья других наших дочерей. Я боялся.

— А теперь ты не боишься! Теперь, когда она уже на сносях!

Он понял, что мысль о ребенке прочно запала ей в голову. Такого поворота событий он не ожидал, и ему стало ужасно стыдно за нее, когда он припомнил мужественное лицо Джино и его чистые ясные глаза.

— Этот молодой человек…

— Этот пес! — прервала она.

— Он спрашивал моего разрешения…

— Чудовище!

Бессмысленно было продолжать далее. Он сел, подавленный чувством собственной беспомощности. Он надеялся рассказать своей жене обо всем, точно так же, как сам Бранкато вчера вечером: просто, искренне и достойно. Но искра вдохновения угасла слишком скоро, и он снова погрузился в спасительную апатию отчаяния.

— Кто такой этот Бранкато? — спросила Донна. — Как они познакомились? Расскажи мне все. Ничего не пропуская, ты понял? Ничего!

Он рассказал ей все, что он знал. Он говорил теперь с чувством глубокой усталости и даже облегчения, потому что ситуация переходила теперь из его сферы влияния под ее полный контроль. Он даже упомянул о своем глупом воодушевлении, когда он узнал о том, что Бранкато бывал в Палермо. Теперь это выглядело как-то нелепо и по-детски. Но ему было уже все равно, теперь это уже ее проблема.

Когда он закончил, донесся хлопок двери подъехавшего автомобиля. Потом быстрые шаги Шарлотты по дорожке. Дверь открылась. Шарлотте хватило одного взгляда на Донну Мартино, чтобы понять, что мать уже все знает о человеке, которого она любила. Донна Мартино не смотрела в глаза дочери, ее взор был прикован к очертаниям талии Шарлотты. Подавленность на лице отца ясно выказывала Шарлотте всю суровость перенесенных им испытаний. Она склонилась к нему и поцеловала в лоб. Лоб был холодным как лед. Она постоянно ощущала на себе изучающий взгляд матери.

И этот омерзительный взгляд вызывал у нее негодование и отвращение. Она повернулась и посмотрела ей в глаза, готовая ко всему.

— Приведи синьора Бранкато сюда, — сказала Донна. — Я хотела бы встретиться с человеком, который женится на моей дочери.

— Я тоже хотела, Мама. С самого начала.

— Я очень хочу познакомиться с ним.

Донкихотское утверждение. Ни тени сарказма, издевки или зловещего намека. Лицо Донны было беспристрастно и несказанно спокойно. Даже Джованни был удивлен.

— Да, — добавила Донна. — Я хочу знать этого молодого человека.

Это обезоружило Шарлотту, мгновенно лишив всяких подозрений.

— Я попрошу его прийти завтра вечером.

Итак, Джино, наконец, был приглашен в дом. Это был, несомненно, торжественный момент, но Шарлотта по некоторым причинам была скорее взволнована, чем счастлива. Она поцеловала родителей и пожелала им спокойной ночи.

На верхней площадке лестницы она остановилась.

— Мне пригласить Джино на обед?

— Я никогда не обедаю с незнакомыми, — ответила Донна с нескрываемой злобой.

Это означало, что Донна Мартино закрыла свое сердце для Джино Бранкато, и замышляет вырвать его из жизни Шарлотты.

На следующий день Шарлотта пробудилась с пронзительным чувством исключительности грядущего. Она спала хорошо, но что-то помимо очарования сна вдохновляло ее. Это было одухотворяющее знание того, что в лучах этого восходящего солнца где-то есть человек, которого она любит.

Были и другие ухажеры. По стандартам Донны Мартино, Шарлотта заслуживала гораздо большего, чем ее сестры. Даже и теперь ей приходилось иногда выслушивать яростные призывы Донны Мартино что-нибудь сделать со своей жизнью. Это озадачивало Шарлотту. Некоторое время она занималась музыкой. Потом ходила в художественную школу. Но, в конце концов, все закончилось само собой в этой комнате, в этом убежище с несколькими любимыми книжками и виолончелью. Здесь был покой. А там — сплошные обязательства — эти причуды, называемые обязанностями перед родителями, и раздражающие настойчивые напоминания о том, что девушка должна хорошо выйти замуж. Комната защищала ее от этого.

Роза называла ее воображалой. Стелла называла ее эгоисткой. Беттина называла ее невротичкой, а Мама заявляла, что она просто дура. Но никто не посягал на ее комнату. И вот теперь она оставляла эту комнату. Джино Бранкато затмил ее прелести. Она любила его, и уже знала — за что. Возможно, он никогда и не станет богатым, но он дарил ей цветы, и его глаза всегда сияли любовью к ней.

Они договорились встретиться в час. Джино был уже в ателье, когда она пришла. Джованни смотрел на них с состраданием. Джино обнял старика за плечи и ободряюще встряхнул.

— Paesano, — усмехнулся он. — Что так печален?

— Неприятности, — ответил Папа. — Вечером неприятности.

Шарлотта пояснила:

— Мама хотела бы, чтобы ты пришел. В восемь вечера.

— Наконец-то.

— Это может быть не очень приятным.

— Предоставь все Джино, — сказал он самоуверенно.

Он утянул ее через заднюю дверь туда, где была припаркована его машина. Стоял сентябрь, теплый и тихий. Он нежно мурлыкал что-то во время езды, с кепкой на макушке, вальяжно развалившись на сиденье. Она радовалась произошедшей в нем перемене. Теперь, когда она полностью положилась на него, тревоги оставили ее. Ей нравилось это ощущение самоуверенности в нем, хотя оно и повергало ее в некоторое замешательство относительно самой себя. Но было так приятно ощущать себя менее сильной, чем он.

Тут она заметила, что он поворачивает на ее улицу. У нее перехватило дыхание, и она схватила его за руку. Он усмехнулся и развернул машину на обочине у дома Мартино.

— Я буду скучать по этим вечерам, — сказал он. — Вечерам, когда я колесил здесь туда-сюда в ожидании тебя.

Она не могла совладать с ощущением тревоги, с переполняющим ее чувством присутствия ее матери. Ей было очень стыдно за это перед Джино, но она ничего не могла поделать с собой. Его безмятежность казалась безрассудством.

— Сейчас тебе лучше уйти, — сказала она.

— Ничего страшного. Завтра мы будем свободны.

— Тебе лучше уйти.

Он держал ее за руки, а она смотрела через его плечо на крыльцо. Представив большие глаза матери, наблюдающие из-за занавески за ними, она попыталась высвободить руки, но он не выпустил их.

— Пообещай мне кое-что, Шарлотта.

— Пожалуйста, иди.

— Что бы ни случилось сегодня вечером, обещай мне, что ты сделаешь то, что я скажу.

— Обещаю.

Он отпустил ее.

— Angela mia, — сказал он.

Она дошла до крыльца и проводила взглядом его машину. Потом вошла в дом. На мгновение она онемела от увиденного. Ее сестры — Роза, Беттина и Стелла — стояли прямо перед ней. Они внимательно оглядели ее. Беттина отошла к окну. Они старались выглядеть зашедшими по случаю, но случая никакого как-то не представлялось.

Шарлотта умудрилась улыбнуться и поздороваться.

Беттина кивнула в окно.

— А он довольно мил, — сказала она.

Шарлотта проигнорировала замечание, а когда она увидела стоящую в кухонных дверях Донну Мартино, ее глаза наполнились гневом. Суровая маска сосредоточенности на лице Мамы сообщала Шарлотте, что это — часть вечернего мероприятия, что Джино Бранкато должен предстать не только перед ее матерью, но и перед всеми тремя ее сестрами, которые живут по надлежащим принципам любви и замужества.

Шарлотта посмотрела на них презрительно. Они были как лоснящиеся мальтийские кошки, соперничающие своими мехами, и только невзначай связанные кровными узами. Но ей было отчасти и жаль их. Так как, вопреки самим себе, они не избежали на этот раз общества своей матери. Никогда Донне Мартино не удавалось собрать их вместе, даже на Рождество. Вместо этого они всегда присылали щедрые подарки и неловкие извинения. Но тут они все-таки уступили материнскому призыву, и Шарлотта знала почему — потому что она оставалась совершенно безразличной к их мужьям, к их состоянию, и вообще — к их жизни.

Никто не проронил ни слова, пока Шарлотта поднималась по лестнице к себе. Все стояли безмолвно, поглядывая друг на друга. Но тут открылась входная дверь. Это был Джованни. Дом, полный людей, всегда приводил Папу в восторг. Он захлопал в ладоши и громко поздоровался со всеми.

— Хэлло, — ответили ему в унисон.

Но даже и за две комнаты от кухни — в гостиной — ощущалась тяжесть присутствия Донны Мартино. Челюсть Джованни немедленно отвисла, а плечи, как и положено, ссутулились.

Шарлотта не спустилась к ужину. Она надела серый твидовый костюм, который ей сшил Папа, туфли на низком каблуке, и начала упаковывать вещи.

Задолго до восьми все было готово. Багаж стоял у двери, пальто, шарф и перчатки лежали на кровати. Стоя у окна, она смотрела на улицу.

Когда подъехала машина Джино, она поспешила вниз. В гостиной все с интересом проследили за тем, как она стремительно выбежала из дома. Она встретила Джино на ступеньках крыльца. Он был в том самом габардине, который Папа сшил для него. Протянув руки навстречу, он обнял ее и слегка приподнял над землей.

— Все собрались? — спросил он.

Она взяла его за руку и ввела в дом.

Никто не встал из-за обеденного стола. Она улыбалась, ведя его по гостиной. Его красивые плечи и сияние его опаленного солнцем лица как будто сократили размеры комнаты. Каждый шаг придавал ей уверенности. Она тоже вся светилась. Он заставил всех затрепетать, этот Джино, забиться быстрее их сердца. Она боялась, что он будет жестким, но он был нежным как дитя.

Никто кроме Папы так и не встал из-за стола. Папа хотел представить присутствующих, но запутался в замужних фамилиях дочерей и совершенно забыл представить гостя Маме Мартино, которая с отвращением наблюдала за своим благоверным. В довершение ко всему он опрокинул стакан красного вина, и розовый ручеек побежал по белоснежной льняной глади Маминой праздничной скатерти. Это было уже выше сил Донны Мартино. Она нанесла сокрушительный удар по столу.

— Болван! — выкрикнула она. — Сядь на место!

Папа шепотом извинился, нащупывая спинку сиденья. Обнаружив подставляемый ему стул, он оглянулся и, увидев Джино, улыбнулся в знак благодарности. Донна Мартино указала на Джино.

— Ты, — сказала она, — ты можешь говорить по-итальянски?

— Si, Signora.

— Хорошо, — сказала она по-итальянски. — То, что я должна тебе сказать, я могу лучше выразить на родном языке.

— Мои родители учили меня языку.

— О-о! Так у тебя есть отец и мать?

— Мой отец живет с моими братьями в Филадельфии, синьора. Моя мама умерла.

— Вы любили свою мать, молодой человек?

— Больше, чем небо и землю.

Он хладнокровно обвел взором всех присутствующих — Беттину с ее сложенными на груди руками, Розу с гордо поставленной головой, Стеллу с локтями на столе и подбородком в ладонях. И Шарлотту — рядом с ним — ее рука в его руке.

— Хватит ласкаться, молодой человек, — сказала Донна Мартано. — Вы что, не можете держать себя в руках? Сдержите свою страсть хотя бы на время.

Кровь ударила в голову Шарлотте. Придя в себя, она почувствовала руку Джино на запястье и услышала его предложение сесть. Он пододвинул стул справа от Папы, и она опустилась на него, ослабевшая от возмущения.

— Вы любили свою мать больше, чем небо и землю? — продолжила Донна. — Если бы кто-нибудь оскорбил ее, вы бы убили его, да?

— Вне всякого сомнения, синьора.

— Бранкато, я старая женщина. И вы убиваете меня.

Он улыбнулся.

— В это, синьора, я не могу поверить.

Она свирепо хрустнула пальцами.

— Слушайте сюда, Бранкато. Я мать четырех дочерей. Вы сами видите, что это красивые женщины. Три из них прекрасно вышли замуж, Бранкато. У них роскошные дома, преданные богатые мужья. И матери приятно и утешительно знать, когда ее дети защищены. Но когда ее дитя терпит нужду — это для нее несчастье, горе, беда и ночи без сна.

— Совершенно верно, синьора.

— Вы бедный молодой человек, Бранкато. Вы водитель грузовика — и это подтверждает вашу бедность. Состоятельные люди не водят грузовиков.

— Я небогатый человек, синьора. Но когда-нибудь, с милостью Божией, мне может представиться счастливый жребий ваших зятьев. Я далеко не богат. Но, с другой стороны, я и не настолько беден, чтобы Шарлотта терпела нужду и голод.

Донна Мартино сменила тактику. Теперь она улыбалась.

— Так устройте сначала свою судьбу, Бранкато. Подождите с женитьбой несколько лет. Вы оба молоды. Возвращайтесь, когда вы станете так же обеспечены, как и они, с богатством и положением.

Что-то в глазах Джино сказало Шарлотте, что для него это уже слишком. Он глянул на Донну Мартино так, будто собрался говорить со всей подобающей моменту деликатностью.

— Синьора, — сказал он. — Мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я здесь не для того, чтобы купить Шарлотту. Я здесь — потому что мы любим друг друга и хотим пожениться.

Донна Мартино поднялась величественно и склонилась к нему, ее мощные руки с трудом поддерживали ее.

— Я устала от этой болтовни про любовь. И я вам говорю окончательно — я запрещаю вам жениться на моей дочери. И я запрещаю моей дочери выходить замуж за вас. Я не могу и не приму вас в качестве зятя. Но поскольку вы человек волевой и решительный, я не могу воспрепятствовать женитьбе. Но я осуждаю ее. И проклятие Всевышнего будет преследовать ее все время, как преследовало мое собственное трагическое замужество.

Она села, обрушившись, как архитектурное строение, чей фундамент насквозь прогнил. Пыль и осколки ее дьявольской ярости вздымались вокруг нее. Никто не смел поднять взора на нее — ни Джино, ни Шарлотта, ни ее дочери — все отвернули лица и попрятали свои глаза. Все, кроме Джованни. Он не отвел взгляда. Его подбородок — даже наоборот — слегка приподнялся, будто он смотрел свысока на нее, но лицо не выражало никаких эмоций.

Джино повернулся к Шарлотте.

— Собирай вещи, — сказал он.

— Я готова. Все собрано.

Когда они вернулись с вещами, Донна Мартино по-прежнему сидела все так же неподвижно за столом. Но остальные как-то отстранились от нее. Шарлотта выдавила отчаянное прощание:

— До свидания, Мама.

Ответа не последовало, но в сестрах произошла перемена, их глаза как будто благословляли ее любовь и бегство с Джино.

Папа проводил их до машины. Он был чрезвычайно тих и спокоен. Джино поделился планами — свадьба в Неваде, и через несколько дней домой. Шарлотта поцеловала старика в его холодный лоб, и Джино пожал ему руку.

Машина уехала, а Папа так и остался стоять один, в неопределенности, не желая возвращаться домой. Боль его души наполняла ночь. Его жена сказала чудовищную вещь! Как же так? Конечно, он был жалким мужем, заслуживающим ее жестоких слов за его леность. Но Бог никогда не проклинал их женитьбы! Никогда!

Он приплелся все-таки назад домой. Мама так и не двинулась до сих пор с места, но сестры уже выскользнули из-за стола и тихо натягивали пальто и перчатки. Они поцеловали Джованни, а Беттина даже ущипнула его за нос. В дверях они улыбнулись ему ободряюще.

Он посмотрел, как они сели в свои роскошные машины и укатили. Потом он повернулся ко все еще неподвижной Донне Мартино. Он не мог оставаться здесь. Он надел пальто и поспешно вышел в ночь.

Он шел, вспоминая на ходу тысячи разных вещей — Беттину, больную корью, Шарлотту в ее выпускном платье, Розу, скачущую у дома на метле, плохой табель по успеваемости Стеллы. И, мурлыкая на ходу полузабытые слова, улыбаясь и всхлипывая от слез, он благодарил Господа за то, что тот был так добр к нему — бездельнику и мечтателю — и наполнил его жизнь красотой и детьми. Нет, Донна не должна была так говорить. Но ее язык всегда был дикой и коварной штукой, вспышкой молнии, ударом меча. Как она оскорбляла его и потом раскаивалась! В тот день в Нью-Йорке, когда она обнаружила его не ликующим и богатым, а нищим и больным — этот день он никогда не забудет, ее ярость и горечь обрушивались на него сплошным потоком до тех пор, пока она не угомонилась и не стала беспомощной, переполненной раскаянием и просящей прощения у него. С ней всегда так, с этой женщиной. И сегодня, он понимал это, все повторилось опять. Но это было очень трудно пережить.

По привычке ноги привели его в ателье. Он открыл дверь и вошел внутрь. Опустившись на стул у своего рабочего стола, он сложил голову на руки и уснул.

Был уже день, когда он проснулся. Кто-то стучал во входную дверь. Огромный силуэт Донны Мартино маячил за дверью.

— Иду, — ответил он.

Он открыл дверь. Она посмотрела на него и попыталась улыбнуться. На ее лице, как на земле, размытой дождем, обозначились борозды долгих непрерывных рыданий.

— Ты не должен спать здесь, — сказала она, — твое место дома.

Он обнял ее.

— Жена моя, — прошептал он, — моя бедная прекрасная жена.

Она разрыдалась, ее плоть содрогнулась, и тело завибрировало.

Это было раскаяние — гораздо более опустошающее, чем ярость, — выворачивающее все ее кости и перехватывающее дыхание. Но спустя некоторое время она почувствовала себя лучше, и под освежающим утренним солнцем они отправились домой. Ей было трудно идти, от ревматизма ноги плохо гнулись в коленях.

— Бранкато говорил о ферме около Палермо, — вспомнила она. — О ферме твоего отца.

— Он был там, Мама.

— Ферма моей матери тоже недалеко там.

— Всего в нескольких шагах от дороги, — он улыбнулся.

— Интересно, Бранкато и там бывал?

— Спросишь сама у него, Мама.

Они больше не говорили до самого дома. Он помог ей подняться по ступенькам крыльца. Это был трудный подъем.

— Я спрошу у него, — сказала она, отдуваясь. — Эта Шарлотта! Она очень импульсивна, Джованни. Всегда делает только то, что хочет.

 

Примечания к рассказу «Грехи матери»

Марко Поло родился в Венеции в 1253 году в богатой купеческой семье. В 1271 вместе со своим отцом Николо и дядей Матео Марко Поло отправился в далекий Китай. Кроме обычных торговых дел, путешественникам предстояло выполнить важную дипломатическую миссию — передать китайскому императору Хубилаю послание от римского Папы Григория X. По дороге венецианцы посетили множество стран Ближнего Востока и Центральной Азии. В Пекине при дворе Хубилая они были осыпаны милостями и приняты на императорскую службу.

На протяжении 11 лет Николо, Матео и Марко Поло выполняли различные поручения восточного владыки, успев побывать в Тибете, Индокитае, на Цейлоне, Коромондальских и Малабарских островах. В 1277 или 1280 Марко был назначен правителем города Янг-тчу и еще 27 прилегающих городов.

В конце концов венецианцы уговорили Хубилая отпустить их на родину. В 1295 они постучались в ворота родного дома, давно уже перешедшего во владение других представителей семейства Поло. После долгих препирательств родственникам пришлось вернуть неправедно захваченное имущество. На радостях Поло закатили роскошную пирушку. После первых тостов они распороли швы на своих изношенных дорожных одеждах, и на пол посыпалось множество драгоценных камней. «Это неожиданное зрелище рассеяло все сомнения: три путешественника были тотчас признаны за настоящих Марко, Николо и Матео Поло, и самые искренние приветствия стали расточаться со всех сторон».

В 1296, находясь в плену у генуэзцев, Марко Поло продиктовал свои воспоминания пизанцу Рустисиену. Современники считали эти мемуары «скопищем небылиц», однако потомки признали их автора одним из величайших путешественников в истории.

В 1299 пленник получил свободу и вернулся в Венецию. Здесь он женился, произвел на свет трех дочерей и скончался около 1324.