Митька Сабадырев со своими людьми решил добираться до Казани обходным путем, по Волге. Батька Махно одобрил этот маршрут и велел ехать до Царицына — ближайшего волжского города — по железной дороге.

— До Царицына тебя проводят мои хлопцы. В городе там не толпись, — напутствовал батька Сабадырева, — комиссары могут слопать вместе со всеми твоими людьми. Их там кишмя кишит. Понял? — И, не давая возможности Митьке раскрыть рот, продолжал: — На обычный пароход не садись. Попадешься. Патрули али агенты ЧК сымут с парохода. Везде, как мне докладывают, проверяют. Так что там, под Царицыном, садись со своими людьми на какое-нибудь суденышко. Пошарь по затонам: там всякие баржи, буксиры кочуют, вот и договорись с капитанишкой, чтобы до Казани подбросил. Золото-то любого уговорит. Ужо вечером получишь деньги: хлопцы должны вернуться с экспроприации. Но на многое не рассчитывай. Получишь довольствия на первые две недели. А там уж, как говорится, на подножный корм перейдешь. Сам добудешь. Золото-то там, можно сказать, под ногами валяется, ежели, конечно, котелок варит. Понял?

Сабадырев подобострастно признал батькину правоту и осторожно спросил его:

— Батя, давеча было сказано мне, что я должен произнести при встрече с Митрофаном Яриловым, если возникнет такая надобность, пароль.

— Ну и что? — недовольно набычился Махно. — Ну, сказал, а ты что, уже позабыл слова пароля?

— Нет-нет, батька, помню. — Сабадырев испуганно вытянулся. — Я хотел узнать: а он-то, Митрофан, какой ответ, какие слова должен сказать?

Махно поглядел на Митьку осоловелыми глазами и почесал волосатую грудь:

— А ты, я смотрю, парень не промах. Думаешь. Я ждал этого вопроса. — Батька тут же, без паузы, произнес: — Подай бумажку, я запишу тебе его ответ. Как запомнишь, сожги ее. Понял? Да смотри у меня, Митенька, по дороге не озоруй. Экспроприациями не занимайся. Влипнуть можешь. Сорвешь задание. Головушку оставишь на плахе.

Сабадырев последовал его указаниям. Прибыв без особых указаний к месту назначения и освободившись от батькиных ангелов-хранителей, Митька перво-наперво объявил неожиданную для своих людей новость: отныне и во веки веков Тося Скавронская — его законная жена.

Один из его подчиненных, Флегоний Парменов, по кличке Евнух, от удивления вытянул, как жираф, шею и замер. А другой — Илья Грязинюк аж присвистнул и покачал головой:

— Вот это да. А я сам, Тосечка, собирался сделать тебе предложение. Ну что ж, поздравляю вас обоих. — Грязинюк слащаво улыбнулся и пожал молодоженам руки. — Тосечка, ей-богу, не знал, что кроме всех твоих больших достоинств — у тебя еще и знаменитая фамилия. Уж не родственницей ли ты приходишься императрице Екатерине Первой. У нее ведь тоже такая же фамилия была до замужества за шведским солдатом, а потом и за Петром Первым. — И шутливо грозя пальцем: — Может, наш почтенный Митенька разузнал твою генеалогическую линию да и бросился под венец, дабы породниться с царицами-императрицами, а? — Тут же Грязинюк театрально замахал рукой: — Беру, беру свои слова обратно. Не туда загнул. Не туда. Ты, Тосечка, сама царица. Ты как Венера, богиня красоты…

— Ну ладно, Илья, будет тебе, — остановил его Сабадырев. — То, что ты своими дифирамбами кружишь голову моей жене, — полбеды. Закавыка в том, что ты отнимаешь пустыми разговорами драгоценное время. Нам как можно быстрее нужно определиться с судном.

После обеда Митьке удалось подрядить капитана буксира, который тащил на своей посудине вверх по Волге баржу с воблой из Астрахани. Тот оказался левым эсером и, поняв, с кем имеет дело, без лишних слов разместил Сабадырева и его компанию на барже, наперед получив с пассажиров жирный куш золотыми червонцами.

Маломощный буксир, нещадно чадя черным удушливым дымом и испуская время от времени из своего темного чрева клубы пара, тащил, казалось, из последних сил огромную деревянную баржу. Хотя вода не достигала ватерлинии баржи с добрую сажень и края ее бортов, словно крепостные стены, высились над гладью реки, судно тащилось очень медленно. Временами казалось, что баржа стоит на месте особенно когда ее обгоняли двухпалубные пассажирские пароходы. Но все эти пароходы облепляли, как мухи, невзрачно одетые пассажиры, которые ютились даже за оградительными сетками на крохотных пятачках верхней палубы.

Тоська, завидев очередной пароход, недовольно надула губы:

— Ну и калошу ты, Митенька, нашел. Она ж с неделю протащится до Казани. Что же мы тут будем делать все это время?

«А она меня, оказывается, совсем не любит, — мелькнула грустная мысль у Сабадырева. — Ведь когда есть чувства, то скуки и избытка времени не существует».

— Ах, Тосечка, если будет высочайшее дозволение начальства, то схвачу скуку за хвост, как надоедливую паршивую кошку, да швырну за борт, — приглушенным ласковым голосом заговорил Илья Грязинюк, чувствуя свое превосходство над главарем, поскольку ему было поручено неусыпно присматривать за ним и обо всем докладывать начальнику контрразведки Задову. — Веселить буду, Тосечка, день и ночь.

Грязинюк обнял молодую жену своего начальника за талию и, крепко прижав ее, поцеловал в шею, словно и не слыхал Митькиных слов, что они поженились с Тоськой.

Тоська не отстранилась от нахального ухажера, а лишь, как показалось Сабадыреву, лукаво, загадочно взглянула на того, причем без тени укоризны.

«Она посмотрела на него так, как смотрит на тех, с кем была в интимных отношениях, — заключил Митька. — Неужели и этот наглый хмырь успел побывать у нее?»

Пламя ревности тяжело ожгло сердце. «Я же объявил, кажется, понятно, что она моя жена. Значит, просто плюет на меня. Ну, Илюха, ладно, за такие коленца ты у меня не просто попляшешь, а горным архаром запрыгаешь и сломаешь себе не только ноги, но и шею».

Потом они уселись играть в карты, в очко, и азартно резались до поздних сумерек. Поначалу играли по-малому. И в проигрыше все время оставался Грязинюк. Он нервно покусывал рыжие усы, резко, досадливо бросал карты после очередного проигрыша. Это радовало Сабадырева. Но он не знал, что это были лишь актерские выходки Илюхи. Что тот просто медленно, но верно расставляет силки своим партнерам, особенно ему, Митьке. Он не знал и того, что его соглядатай, еще обучаясь в коммерческом училище, знался с одесскими аферистами и картежными шулерами и великолепно освоил их ремесло. У Илюхи всегда были две колоды карт: одна из них — крапленая, которую он пускал в ход в середине игры, когда ставки начинали захватывать дух, особенно у сторонних наблюдателей, зевак.

Сторонней наблюдательницей была при этой игре лишь Тоська, которая с восхищением взирала, как раз за разом Грязинюк срывал банк то у одного партнера, то у другого. Вскоре он опустошил карманы Евнуха, а затем добрался и до Митькиного кошелька. После каждого выигрыша Грязинюк, держа карты двумя пальцами, с каким-то небрежным изяществом бросал их и ехидно приговаривал: «Очечко Митенька», «Ваши не пляшут». А когда он метал банк, елейным голоском вещал после каждого кона: «Махонький переборчик у вас», «Родненький брательничек, тык-тычок у тебя». Под эти издевательские прибаутки, которые приводили Сабадырева в дикое бешенство, Грязинюк оставил своего шефа без единой копейки в кармане. Когда Сабадырев оказался полностью некредитоспособным, он потребовал продолжать игру.

Грязинюк, кривя губы, снисходительно улыбнулся:

— В темную не играю, мой дорогой начальник. Деньги на бочку. Если их нет — могу ссудить на месяцок. Так уж и быть. Ради такой жены, как Тосечка…

— При чем здесь она?! — резко оборвал того Сабадырев.

«Вот гад, хмырь болотный, повезло в карты, теперь хорохорится. Мало того что пытается диктовать условия, он еще ни в грош не ставит меня. Унижает перед Тосей». И заметив, как ласково глядела его жена на высокомерную, самодовольную физиономию Илюхи, Сабадыреву нестерпимо захотелось выхватить из-за пояса наган да шандарахнуть обидчику в харю. Но Грязинюк, то ли чувствуя, что творится на душе у проигравшегося начальника, то ли случайно, держал правую руку в кармане пиджака, где у него всегда лежал небольшой пистолет.

«Опередит, — мелькнула отрезвляющая мысль у Митьки. — Шмальнет, не вынимая пистолета из кармана. У него уж это в привычке». Он посмотрел невидящими глазами на высокие, обрывистые берега реки с белевшими в сумерках пятнами известняка, молча встал и оперся о борт баржи.

«И кому проиграл-то? — продолжала преследовать его терзающая мысль. — Дубу! Тупице, которого в контрразведке никто не принимал в всерьез. Разве что стрелял с удовольствием в свои жертвы да живодерничал с раскаленными щипцами».

Потом Сабадырев захотел отыграться и, как часто бывает в подобных случаях, проигрался вконец: не только занятую тысячу рублей золотом, но даже и одежду.

— Ничего, Митя, не расстраивайся, — успокаивал его Флегоний Парменов. — Это всегда так: в любви везет — в карты не везет. И наоборот. В жизни во всем так. Сабадырев раздраженно махнул рукой:

— Брось ты, Евнух, свои поповские проповеди. Я не хуже тебя знаю жизнь. — И устремив свой разобиженный взгляд на своего кредитора, Сабадырев удрученно произнес: — Слушай, Илья, я тебе компенсирую стоимость одежды деньгами. Идет?

Грязинюк скривил лицо:

— Мы так с тобой не договаривались, Митенька.

— В трехкратном размере выплачу за барахло, как только обоснуемся в Казани, — выдвинул новое условие незадачливый игрок.

Илюха отрицательно покачал головой.

«Чего хочет? Чего он добивается?» — дрожа от злости, подумал Сабадырев.

— Я тебе прошу все твои долги, — заговорил Грязинюк вкрадчивым голосом, — если ты мне… как бы это сказать поделикатнее… поручишь оберегать на барже очаровательную Тосю… особенно ночью… Ну, хотя бы через день… По-моему, милая Тосечка не будет сильно возражать. По крайней мере, возражать неразумно. Ведь голым на барже можно простудиться, тяжело заболеть.

Не ожидая ответа мужа, Тоська быстро и бодро заявила, что она готова помочь своему супругу в трудную минуту.

— А впрочем, как скажет Митя, так и будет, — поправилась она, лукаво улыбаясь. — Я надеюсь, что у моего хозяина и повелителя возьмет верх разум. Ведь от меня ничего не убудет.

— А может только прибыть! — громко, по-идиотски фыркнул Евнух, зажимая себе ладонью рот, как развеселившийся на уроке ученик-дебил у строгой учительницы.

«Потаскуха-жена, как и пьяница, имеют одну суть: они всегда ищут (и находят) благовидные причины, чтобы испить удовольствия, проявляя в этом готовность „пожертвовать“ собой ради других», — горестно подумал Сабадырев, уставившись злыми глазами на Евнуха. Но эта злость тотчас выплеснулась наружу, и он, повернувшись к жене в бешенстве крикнул:

— Об этом и речи быть не может! Выбросьте это оба из головы раз и навсегда! Понятно вам?

Грязинюк пожал плечами и решил несколько смягчить свою позицию, понимая, что в таком состоянии его начальник может наброситься на него вместе с Евнухом.

— Ладно, — махнул он рукой, — согласен на компенсацию. Но пиджачок все-таки снимай. Это окончательное условие.

Митька долго артачился, уговаривал Грязинюка, но тот был не преклонен.

«Неужели этот хмырь учуял, что в пиджаке у меня хранится план, которому нет цены? Если да, то когда он об этом узнал? Видимо, когда я расстегивал пиджак, чтобы достать деньги».

Сабадырев не ошибся. Илюха узрел, что под подкладкой его пиджака топорщится какой-то сверток. И когда Митька подчистую продул все, тем не менее не стал ставить на кон содержимое этого свертка. И махновский контрразведчик смекнул: это что-то подороже денег, если полный банкрот не пускает его в оборот. Либо это особое письменное задание Махно, о котором он не в курсе, либо какие-то важные документы, которые Сабадырев кому-то должен передать. Может, наш начальничек хочет сторговаться с большевичками, продать им ценные сведения о батьке и его отрядах. А может, он хочет продать комиссарам и наши головы. Воображение у Грязинюка било ключом. «Если даже этот сверток — батькина бумага, нужно с ней ознакомиться. Тогда можно будет оценить мою истинную роль в этой поездке. Степень доверия ко мне Махно. Это позволит правильно ориентироваться в соответствующих ситуациях».

И Илюха, очень дорого оценив одежду своего картежного партнера, соблазнил того поставить на кон игры свою одежду. И вот теперь он настаивал, чтобы Митька отдал ему проигранный пиджак. «Если он выпотрошит все из-под подкладки пиджака перед тем, как отдать мне его, значит, наш дорогой начальничек что-то замышляет, о чем я не знаю. И все же вряд ли ему поручил батька особое задание, о котором меня не проинформировали. От контрразведки не скрывают подобные вещи. Иначе на кой ляд меня посылать контролировать его действия. Бессмыслица получается. Значит, это его личное дело. Но чего он добивается? Что за бумаги прячет, ведь все документы его находятся во внутреннем кармане пиджака. Это я сам видел».

Эти мысли преследовали Грязинюка почти все время, пока он играл в карты. Зная хитрость и невыдержанность Сабадырева еще по совместной службе в контрразведке, Илюха на всякий случай взвел незаметно курок пистолета. «Может, он от расстройства позабудет о том, что у него хранится под подкладкой пиджака?»

Но Митька не забыл о плане сокрытых сокровищ, который достался ему от богача Апанаева. Он хотел было уединиться от всех и вытащить спрятанную под подкладкой вчетверо сложенную толстую пергаментную бумагу, но передумал: это привлекло бы повышенное внимание к этой бумаге со стороны его подчиненных. К тому же, со временем их придется все равно знакомить с этим планом. Одному не справиться.

Когда Сабадырев распорол подкладку и вытащил бумагу, Грязинюк тут же «пустил пулю»:

— Против этой бумаги ставлю две тысчонки золотом. А?

Владелец ее отрицательно покачал головой и сердито проронил:

— Эту бумагу мне дал батька. Мы должны будем ею заняться после того, как осилим первое дело.

— Значит, это второе важное задание? — осведомился Грязинюк. — А в чем оно заключается?

— Это я вам растолкую чуть позже, — мрачно процедил сквозь зубы Митька.

— А может, одновременно на двух фронтах ударим, — не унимался Илюха. — Дело-то пойдет быстрей.

— Конечно, — поддержал его Евнух. — Кому охота толкаться в такой дали от семьи. Дома-то лучше.

Но эмиссар Махно с каменным лицом, не проронив больше ни звука, протянул свой пиджак картежному шулеру, догадываясь, конечно, как ловко его тот одурачил.

«Соврал или нет? — начал гадать Грязинюк. — Вроде объяснил правдоподобно. Но почему тогда ничего не сказал мне об этом батька? Нет. Тут что-то не то». Он понял лишь одно: этот пергамент стоит очень дорого; потому-то Митька не захотел загнать его даже за две сотни золотых десятирублевых монет и не обмолвился ни словом о его содержании.

«Надо будет взглянуть на эту бумажку, — решил он, — непременно взглянуть. А может…»

— На, держи, — прервал мысли Грязинюка его должник.

Илюха взял пиджак и, пристально глядя на Сабадырева, спросил его:

— Надеюсь, из-за проигрыша ты меня не относишь теперь к вражинам?

— С чего это? Игра есть игра. А задание у нас общее. Оно остается в силе.

— Ну и чудненько. Значит, друзья… — Илюха пытался придать своему голосу оттенок приятельского примирения. И чтобы Митька не почувствовал фальши в этих словах, он заговорил совсем о другом: — Между прочим, Митя, друзья и враги, хотя и занимают полярные позиции, имеют одну прекрасную общность: учат нас уму-разуму, только разными методами.

— Ну и в роли кого же ты, Илюша, выступал, пока больно хлестал меня картами?

— По-дружески, Митя. По-дружески. Я тебя учил уму-разуму, чтобы ты больше никогда не играл в азартные игры, и в первую очередь в карты.

— Ну спасибо тебе, Илюша, за урок, — с легким ехидством поблагодарил его Сабадырев. — Ей-богу, не буду.

Не обращая внимания на тон своего начальника, Илюха хотел было в знак полного примирения отдать ему пиджак, но тут же смекнул: Сабадырев догадается, раскроет его истинное желание, подлинную цель — завладеть одеждой ради бумаги, хранящейся там. «И тогда он будет опасаться меня, как опасается человек, за которым охотятся, как за зверем. Спрячет этот пергамент так, что никакие собаки его не унюхают. Ведь он мне не верит. Впрочем, как не верю и я ему, Он об этом конечно же догадывается, он ушлый мужик».

— Тосечка, возьми-ка пиджачок-то. Пригодится. Ты им можешь распоряжаться как угодно.

Она не стала заставлять уговаривать себя и накинула пиджак на плечи.

Этот жест был унизительным для молодого мужа. Так и воспринял Митька поступок Грязинюка, полагая, что все без исключения действия махновского контрразведчика преследуют одну цель: крайне унизить его перед Таисией, а главное — показать свое превосходство над ним. Он, как влюбленный, боялся потерять Тосю и решил, что Илюха в конечном счете хочет отбить его жену.

Видя, что острые углы в отношениях между Сабадыревым и Грязинюком никак не сглаживаются, Евнух решил им помочь, внести в это свою лепту. Он начал рассказывать, как его упекли на каторгу лишь за то, что предложил владельцу цирка потрясающий номер.

— Так-так, — живо подала голос притихшая было Тоська. — Давай рассказывай дальше. Это занятно.

— Было это в одиннадцатом году, еще при царе. Приехал к нам в Екатеринослав цирк. Хотел сходить туда, да куда там: цены на билеты бешеные. А тут подвернулся мне какой-то субъект, довольно прилично одетый. «На, говорит, хлопец, тебе трояк, только пойдем расскажешь ихнему главному циркачу мой небольшой аттракцион. Сам-то я сильно заикаюсь (он действительно заикался), видишь. И толком не сумею быстро разъяснить, в чем суть номера. А у них времени-то нема. Всем об этом известно».

Евнух потешно шмыгнул длинным красным, как у снеговика, носом и продолжил:

— Этот хлюст растолковал мне, в чем суть его номера, и попросил меня от своего имени довести все это до ушей администратора или самого владельца этой увеселительной конторы. — Евнух тяжело вздохнул, как обычно вздыхает человек, который бередит воспоминаниями старые раны. — Короче: взял я эти деньги и поперся в директорский кабинет цирка. Этот субъект-то, как хвост, не отстает от меня. Вдвоем вошли в нужную комнату, и он, заикаясь, представил меня главному циркачу и уселся на стул у входа, где висело шикарное кожаное пальто со шляпой. Покуда я рассказывал цирковому чиновнику номер, этот субъект-то…

— О чем ты рассказывал-то? — перебила его Тоська. — Номер-то действительно был интересный?

— А… номер-то ничего. — Евнух немного помолчал, опять смешно шмыгнул носом и продолжил: — В общем, этому цирковому чиновнику я объяснил, что придумали мы номер, о котором будет говорить весь город, вся Россия. У него, конечно, уши сразу торчком, глаза, как у кота, засветились. Я этому директору говорю, что для этого понадобится всего два реквизита (этим словам меня научил тот субъект): огромный, как матрац, мешок и полкило взрывчатки. Директор-то как услышал о взрывчатке, так сразу посуровел. Я его успокаивать. Да все это, говорю я ему, рассчитано. Надо в этот мешок только побольше пуха и всякого дерьма напихать. Этот мешок нужно повесить под куполом в зрительном зале. К мешку прикрепить динамит. И когда зрители соберутся, я выхожу с пистолетом. Стреляю в динамит. Взрыв. Гаснет свет. Я ухожу и переодеваюсь. Потом включается самый яркий свет. Все зрители поголовно в дерьме. А я выхожу на манеж во всем белом. Звучат фанфары…

Тоська засмеялась. Захихикал и Илюха, который уже по-барски полулежал, попыхивая дорогой папиросой. И, не вынимая изо рта курево, он пренебрежительно проронил:

— Все ясно. Пока ты заливал эту байку циркачу и отвлекал его внимание, тот субъект сделал фокус: испарился вместе с кожаным пальто. А тебе, голубок, приляпали статейку за соучастие в краже.

— Во! Истинный крест, так и было, — живо отозвался Евнух. — Короче: за этот предложенный номер и за трешку, которая к тому же оказалась фальшивой, суд присяжных пришпандорил мне пару лет каторги. Вот так, девочки-мальчики. — Он почесан затылок и уныло добавил: — Ошибки молодости, прах их задери…

— Мой папан — уездный учителишка, царство ему небесное, — Илюха выбросил за борт папиросу и небрежно прожестикулировал, вроде как перекрестился, — часто мне стучал указательным пальцем по лбу и твердил: «Молодость бурлит не только силой, красотой и дерзновенной смелостью, но и, отчасти, пороками, которые как ни в каком другом возрасте часто расставляют на пути молодого человека разного рода ловушки и капканы бесчестия; мимо них не всем и не всегда удается пройти благополучно». Чудак-человек, молодости сам бог велел ошибаться. Иной раз с десяток раз прикинешь умишком-то, а все равно… это уж кому как повезет. — И он заговорщически подмигнул Евнуху. — Так ведь, Флегонт?

— Истинная правда, — поддакнул тот, протягивая с мольбой в руках, как нищий, руку к нему за папиросой.

Все заботы пассажиров баржи, пока они медленно тащились вверх по реке, сводились к пище, к питьевой воде и куреву. Хотя буксир и баржа раза три останавливались, но к грузовым причалам подходил только буксир, чтобы заправиться топливом. Баржа каждый раз останавливалась в нескольких десятках метров от берега. Так что Сабадыреву и его людям приходилось довольствоваться тем, чем они запаслись в дорогу, да пересохшей соленой воблой, которую таскали из трюма-баржи. На четвертый день плавания кончилось курево. В загашнике у Илюхи оказалась пачка папирос, но он угощал ими только Тоську, которая совсем не могла обходиться без табака, как наркоман без наркотиков. А чтобы не дразнить остальных, Тоська и Грязинюк выходили из единственного кубрика, что находился на корме, где они ночевали, на палубу и всласть накуривались, о чем-то тихо беседуя.

Сабадырев оправдывался перед ней за нехватку табака и виноватым тоном говорил, что, дескать, он никак не рассчитывал на столь длительное путешествие и не знал, что баржа совсем не будет приставать к берегу. Ведь он на такой посудине плывет впервые. Тоська погрозила ему пальчиком и шутливо-серьезным тоном заявила, что она ему этого не простит и накажет.

Митька всерьез не принял эту угрозу. Где-то в глубине сознания пронеслось, что на барже ей это не удастся. Но он ошибся. Тоська нашла способ, как его наказать. В последнюю ночь их нескорого пути, проснувшись, он обнаружил: ни Тоськи, ни Илюхи в кубрике не оказалось. «Наверное, курят», — успокоил было себя Митька. Прошел битый час, но их все не было. Мрачная догадка вытолкнула его босиком из помещения на палубу. Но там никого Не было. И тут он в темноте заметил откинутую крышку люка, которая вела в трюм, где хранилась вобла. Сабадырев тихонько подошел к люку и прислушался. На фоне мягкого журчания воды за кормой и всплесков небольших волн, гонимых несильным ветром, ему послышались звуки поцелуев. Он, не помня себя, выхватил из кармана брюк наган, лег на влажные холодные палубные доски и придвинулся ухом к самому краю люка. Теперь Митька слышал все и отчетливо понял, чем они там занимаются. Ревность удавом сжала ему горло, и ему стало трудно дышать, начал задыхаться, как больной при астматическом приступе.

Желание было одно: спрыгнуть вниз и разрядить в них весь барабан револьвера. Он уже было привстал, чтобы сделать это, но опомнился: сорвет задание. Ведь к главе казанских анархистов у него не было хода; пароль к Тарасенко знал только Грязинюк. Связь поручена ему. По приказу Махно только через Илюху он должен выходить на местных анархистов. И если узнает Махно, что он, Сабадырев, шлепнул в порыве ревности этих двух воркующих голубков, головы ему не сносить. Это уж точно.

Митька, как тяжело больной человек, которому не хватает воздуха, скрючившись, широко открыл рот. Кровь, пульсируя в висках, тяжело отдавалась по всему телу, словно какая-то неведомая сила встряхивала его.

«Женщина, которая основательно, хорошо освоила ремесло шлюхи как и пьяница, никогда добровольно не бросит своего постыдного, порочного занятия, — вдруг донесла до него память слова родного дядюшки Евлампия, некогда адресованные ему. — А люди, которые будут связывать со шлюхами и пьяницами свои серьезные житейские намерения, всегда будут попадать в тяжкие, а иногда и трагические ситуации».

Митька скрежетнул зубами и простонал: «Как же он оказался прав! Боже мой, что же делать?» И он, словно окаменев, замер, ничего не слыша и не видя. Лишь мысль свербела незатухающей болью: «Кто она, Тоська? Из прирожденных чертовок или из падших ангелиц? Эх, когда полюбишь — это уже не имеет значения. Бог с ней. Лишь бы не бросила меня». Он очнулся от полузабытья. И хотел было поспешить в каюту, но снизу донесся приглушенный, умиротворенный говор. Митька прислушался. Он знал: никогда и нигде не бывает столь откровенной любострастная замужняя женщина, как в лоне церкви на исповеди и в объятиях любовника.

— Батька Махно велел мне выйти за него замуж, когда узнал о Митькином предложении, — донесся голос Тоськи. — Сказал, что легче будет выполнять задание. Я ведь должна ему не только помогать, но и присматривать за ним.

От услышанного у Митьки полезли глаза на лоб. «Присматривать, — прошептал он. — Вот это да… Значит, слежка будет днем и ночью».

— Милая Тосечка, по-моему, ты должна присматривать не только за ним, но и за мной.

— Ишь ты какой догадливый, — мягко, игриво проронила она. — Вот за это, ну и еще кое-за что ты мне и нравишься. С тобой не скучно, не то что с моим муженьком. Он все-таки слабак во всех отношениях. Но ничего. Ты, мой птенчик Илюша, будешь компенсировать его недостатки.

— О! — обрадовался тот. — Всегда готов. Но ты, милая Тосечка, уводишь наш разговор в другую сторону. Хитрюшка же ты очаровательная.

— Это почему? — притворным елейным голоском спросила она.

— Да потому, что во всей этой предстоящей операции последнее слово будет опять принадлежать тебе. Как скажешь, так батька и поступит со мной и Митькой. Ведь я знаю: в эту компанию меня включили по твоему предложению. И мои дела в ней сродни твоим. Пойми, Тося, я с тобой откровенен, потому что ты обо всем знаешь. Знаю также, что тебя ценит батька за личную преданность ему и за идейную преданность делу анархизма. Вот поэтому он и ставит тебя выше всех нас. Так что, милая Тосечка, не губи меня после, когда вернемся домой.

— Тебя — нет.

— В любом случае?

— В любом. Ты мне очень подходишь в одном деликатном деле — она похотливо рассмеялась. — А вот мой муженек получит то, что заслужит. Доложу как есть. И тогда мне веры еще больше будет…

«Стервоза, на моих костях хочет прыгнуть в заоблачные анархистские высоты. Стать примадонной, фавориткой махновского двора. — Копившаяся все это время злость, как сель, прорвала дамбу терпения. И злость у Митьки потекла по руслу ненависти. — Слабак во всем, говоришь? Ну это мы посмотрим, кто кого объегорит. Кто окажется на коне. И этого голубка не забуду. С его женой я тоже разведу амуры, давно она мне строит глазки. И мы посмотрим, кому больше придется отпиливать рога».

Ненависть и злость, тесно переплетясь, как две змеи, жалили Сабадырева, приводя его в бешенство, не давая спокойно оценить услышанные важные сведения. И он предпочел уйти в кубрик и притвориться, что спит сном праведника. Тем более что его жена начала исповедоваться Илюхе в своей интимной жизни. Последние фразы, услышанные Митькой, были о каком-то Петьке-озорнике (первой любви), который, по вульгарному выражению Тоськи, — ее юные груди узлом завязал на спине.

Сабадырева шокировала не столько сама эта фраза, сколько цинизм, с которым она произнесла эти слова. «Ох и паскуда же. И такую женщину я полюбил!» — Митька вознес обе руки к темному звездному небу и прошептал:

— Господи, дай мне сил, чтобы благополучно отделаться от Таисии. Заклинаю тебя, Иисусе, освободи меня от ее колдовских чар, а со всем остальным, как бы мне трудно ни пришлось, я сам справлюсь.

Молодой муж трижды перекрестился и понуро побрел коротать эту тяжкую ночь в душный маленький кубрик.

В Казань прибыли в полдень на исходе пятых суток, как отправились в плавание. Грязинюк сразу же поехал на извозчичьей пролетке в бюро анархистов, на Покровскую, тридцать восемь. Обратно вернулся он к вечеру под хмельком, гладко выбритый и надушенный одеколоном. Сабадырев хотел было выразить ему неудовольствие по этому поводу, но сдержался. Он понимал: время его, Митьки, еще не настало.

Грязинюк, не торопясь, вразвалку, как пресыщенный городской барчук, подошел к своим товарищам и внимательно поочередно осмотрел каждого из них, словно впервые знакомился с ними и прикидывал, кто на что годится.

— Докладывай, не тяни время, — не вытерпел Сабадырев, сдерживая накатывавшее раздражение.

Грязинюк как будто не слышал его слов, отвернулся от всех и махнул рукой извозчику, который поджидал его на дороге.

— Сейчас он подкатит сюда, и двинем в Собачий переулок. Пока там будем кантоваться. — И, повернувшись ко всем лицом, но ни на кого не глядя, прибавил: — Тарасенко пожалует к нам завтра к десяти ноль-ноль.

Дом, в котором поселились Сабадырев и его люди, был невысоким, с подслеповатыми окнами и резными наличниками. Венцы некоторых бревен сгнили, и стены старого жилища неровно топорщились, как мехи растянутой гармошки, которые начали сжимать со всей силой.

— Ну и халупа, — недовольно хмыкнул Грязинюк, бросая свой саквояж под железную солдатскую койку. — Поди, даже ссыльных не селят в такие хибары.

— А переулок-то какой, — в тон ему произнесла Тоська, — телега не сможет проехать, не то что автомобиль. Вот уж действительно, собачья улица. И дом собачий.

— Расхныкались, как кисейные барышни, — зевая, пробормотал Евнух, укладываясь спать. — Вот как следует проспитесь, а к утру и привыкнете к этим хоромам.

Но Грязинюк и Тоська, словно сговорившись, пуще прежнего начали поносить этот дом.

— Ну вот, заскрипели как несмазанные двери, — беззлобно начал увещевать их Сабадырев, — с чего это вы, други мои. Нам придется переждать денька два здесь, покуда не раздобудем надежные документики. А то попадем еще на острые, как у крокодила, зубы ЧК.

— Да что ты тут стращаешь чекистами. — Грязинюк встал с койки и чиркнул спичкой, но закуривать не стал. — В гробу я их видел, понял? Если десять чернорабочих сгруппируются и объявят себя каким-то органом власти, то ума у них от этого не прибавится. Все равно они даже вдесятером не смогут соображать в разуме одного инженера. Поэтому я против переоценки противника. Это вредно. Нагнетается атмосфера трусости. В ЧК нет профессиональных контрразведчиков. Там все дилетанты в сыскных делах. Они не ровня царской полиции, которую мне, между прочим, удавалось не раз обводить вокруг пальца.

Сабадырев понимал: Илюха хорохорится перед Тоськой, а не потому, что его задевает высказанное им предупреждение. И он спокойно спросил того:

— Короче, что ты предлагаешь?

— В городе анархисты находятся на легальном положении. Приезжие из наших живут, как мне сказали в бюро, в номерах «Франции». Так какого хрена я должен прозябать в этом клоповнике? У меня есть бумага об окончании коммерческого училища. И я приехал сюда устраиваться преподавателем в местное аналогичное училище. Разве не может совпадать хоть один раз придуманная легенда с моей подлинной биографией? А?

Сабадыреву становилось ясно как день: Илюха вообще не ведает, что такое дисциплина. Он действительно анархист до корней волос. «Он все будет делать по-своему, — решил Митька. — Вернее, все время будет мне перечить, делать наоборот. Пожалуй, даже лучше, ежели он не будет мельтешить под ногами. Толку-то что от него? Кроме высокомерия — ничего. По всему видно — считает себя непревзойденным умом. Да еще Тоська на него влияет. Собственно, если завтра произойдет встреча с Тарасенко, можно будет обойтись в дальнейшем и без Илюхи».

— Хлопцы, я тоже не люблю праздновать труса, — подал голос из-за кухонной перегородки Евнух, который пытался разжечь русскую печку. — И я не побоюсь перебраться отсюда в какую-нибудь шикарную гостиницу, где, к примеру, раньше останавливались приезжие дворяне.

— Милый Флегонтушка, — откликнулась весело, чуть ли не нараспев Тоська. — Чем за гостиницу будешь расплачиваться, вшами, что ли?

— Завтра, после встречи с Тарасенко, ты, Илья, и ты, Тося, можете перебираться в гостиницу. А мы с Евнухом останемся пока здесь.

Тоська просияла и, изображая на лице подобие озабоченности, сказала:

— Но тебя, Митечка, буду навещать, чтоб не скучал. Так и знай.

— Да уж придется… — Митька хотел было сказать еще, для какой истинной цели она будет приходить, но вовремя опомнился и прикусил язык. «Пусть думает, что я не знаю о ее шпионстве за мной». — Связником будешь.

На следующий день спозаранку, часов в шесть, приехал в Собачий переулок Тарасенко и разбудил Сабадырева. Тот объяснил свой ранний визит тем, что срочно уезжает в Москву. Тарасенко оказался мужчиной средних лет, с двойным подбородком, щеки его густо покрывали красные ниточки капилляров. Издалека казалось, что на лице этого человека до сих пор гуляет юношеский румянец. Его сопровождал крепкий мускулистый парень в морской форме, но без знаков различий. Карманы бушлата моряка сильно оттопыривались, словно там лежали увесистые булыжники. На ремне под бушлатом болтался немецкий маузер в деревянной кобуре. А под ремнем торчала рукоятка морского офицерского кортика.

«Ходячий арсенал, а не телохранитель», — подумал Митька, окончательно пробуждаясь.

Они разговаривали долго, около трех часов. Тарасенко подробно рассказал им о положении в городе, о подпольных группах эсеров и монархистов, о ЧК, о милиции. Где хранится золото. О провале Саньки Мухитдинова, который через делопроизводителя гостиницы «Франция» Сабантуева хотел выйти на госбанк. Там у Сабантуева родственница работает. Но их накрыла ЧК. Прямо в гостинице.

— Мой человек кое-что слышал. Оказывается, не Сабантуев навел чекистов, а кто-то хитро подставил его самого. Да и Санька действовал не тонко. Должен сказать, как ни прискорбно, ЧК известны наши намерения насчет нападения на банк. Охрана там удвоена и составляет сейчас двадцать человек. Конечно, у нас достаточно сил, чтобы перебить их. Но что толку: ключей у нас нет. И пока будем взламывать стальные двери, успеет подойти татаро-башкирский мусульманский батальон, расквартированный в бывшем доме купца Апанаева, и нас всех перещелкает. Я уж не говорю о том, что здесь, в Казани, в разных частях города, расквартированы еще несколько полков. Правда, они находятся от центра не близко, но через часика-полтора и они нагрянут, ежели понадобится. В общем, с обнаженной шашкой да на коне здесь не возьмешь золотишко. Тут как-то надо ящерицей прошмыгнуть или ужом проползти. А это нам пока что не удается. Вот и ходим все, как голодная стая гиен, воем да зубами клацаем. Как видишь, и конспиративные квартиры в городской яме, как говорится, рабоче-крестьянские, бедняцкие.

Когда Тоська услышала, как действует здесь местное ЧК, охота переезжать в гостиницу на легальное положение у нее пропала. Перебираться в гостиницу не посоветовал ей и глава казанских анархистов Тарасенко.

Потом они договорились, как будут поддерживать между собой связь. Кто их будет из бюро анархистов опекать. Вопросов у Митьки было много. И когда ранний гость, посмотрев на часы, заторопился, Сабадырев попросил того, чтобы выделили в его распоряжение местного анархиста, который хорошо знает здешний уголовный мир. Тарасенко пообещал, что такой человек сегодня же найдется, и дал ему номер телефона, по которому нужно было звонить. Уже в сенях Тарасенко сказал, что об этом доме в Собачьем переулке знают только пара проверенных человека и что сюда не следует никого приводить.

Сабадырев кивнул головой и сказал:

— А насчет проникновения в банк — ужом, ящерицей, а может, и лисой — я представлю свои соображения к вашему приезду.

После обеда Митька отправился на встречу с отпетым уголовником Рафаилом Мусиным, по кличке Дыра, которого анархисты приняли в свои ряды с распростертыми объятиями. Тот служил им наводчиком при «экспроприациях», иначе говоря, при грабежах.

Дыра назначил Митьке встречу в Козьей слободе на извозчичьей стоянке. Сабадырев, прежде чем идти на встречу с Рафаилом Мусиным, решил во что бы то ни стало разжиться деньгами за счет Грязинюка. Он выждал удобный момент, когда Илюха, увлекшись разговором с его женой, на минутку оставил свой туго набитый, тяжелый саквояж. Митька в один момент открыл саквояж и быстро хватанул оттуда горсть золотых монет.

«Пусть теперь считает, что его обокрали в гостинице, куда он собирается сейчас переселиться. Ведь при Тоське он не будет пересчитывать свое добро: неудобно. Перед ней Илюха играет роль благородного рыцаря. И деньги он будет пересчитывать в гостинице, но не сразу».

Митька едва вышел из дома и пересек дорогу, как тут же ему подвернулся тарантас. Кучер с рыжей, торчащей лопатой бородой и в синей расшитой бисером тюбетейке, покрывавшей бритую голову, выслушал, куда надо ехать, и матча кивнул головой: дескать, садись подвезу. Удобно устроившись на заднем сиденье и наслаждаясь тяжестью золотых монет, он пересчитывал их, не вынимая руки из кармана. «Ну вот, на месяцок мне хватит вкусно поесть и попить, а там бог даст еще. А Тоська пусть сосет теперь Илюху. Ничего, она скоро вывернет ему карманы, и он тогда, голенький, как новорожденный, слезно захнычет и приползет ко мне».

Так Митька, находясь в плену своих размышлений, не заметил, как извозчик довез его до места.

— Приехал, гаспадин харуший, — проронил бородач, нетерпеливо перебирая новые зеленые вожжи. — Вут эсдись эстоянка извузчиков.

— Это и есть Козья слобода? — осведомился пассажир, расплачиваясь за проезд.

— Самый ун, самый Кузья слабода, — подтвердил извозчик с деревенским татарским произношением. — Другут нит в Казан.

Сабадырев, оглядевшись по сторонам и не увидев среди редких прохожих мужчину с приметами Рафаила Мусина (приметы назвал ему глава местных анархистов Тарасенко), попросил извозчика подождать его. Бородач, ничего не говоря, словно исчерпал лимит слов, протянул руку сморщенной ладонью кверху. Митьке снова пришлось раскошелиться; он понимал: развелось столько жулья, что никто никому не верит при первой встрече. Ему никогда не приходило в голову, что сам он тоже жулик. Митька, как и любой другой человек на свете, никогда не сомневался в одном — что он приличный, нормальный человек. И поэтому все плохое, мерзкое к нему не относится.

Вскоре Сабадырев увидел мужчину неопределенного возраста с приметами Мусина, который вышел на улицу из высоких тесовых ворот, что наполовину закрывали от взора большие окна красивого деревянного особнячка. «Безбедно живет», — подумал Митька, направляясь к мужчине плотного телосложения с развитыми плечами. Этот мужчина, как показалось Митьке, шибко нервничал, то и дело резко поворачивал голову по сторонам, словно вот-вот кто-то должен был ударить его в ухо.

Сабадырев не спеша подошел к нему и спокойно спросил:

— Вы не Дмитрия ждете?.. От Тарасенко.

— Это и есть вы? — вместо ответа проронил мужчина и тотчас назвался: — Рафаил. — И тут же положил тому руку на плечо, как своему старому товарищу, и нетерпеливо кивнул в сторону углового дома: — Пойдем-ка туда, — переходя на «ты», почти шепотом сказал Рафаил. — С утра какой-то пес на рыбнорядской барахолке принюхивался. Я вроде от него оторвался, но на душе кошки когтями царапают, чувствую время от времени чей-то недобрый взгляд на спине.

Они свернули с Большой улицы в узкий тихий переулок и едва миновали палисадник углового дома, как из калитки выскочили трое вооруженных мужчин.

Прежде чем осознать, что происходит, Сабадырев почувствовал на затылке холод металла — приставленного пистолета.

— Тихо, паскуды, — скомандовал косоглазый верзила, изрисованный наколками. — А ну, кыш в палисадник. — Он больно ткнул Сабадырева дулом пистолета. — Если будешь шалить — шлепну на месте.

Под прицел взяли и Мусина. Их обоих провели через густой яблоневый сад за дощатый сарай.

— Стой, — снова скомандовал тот же низкий, пропитой голос. — Лицом, суки, к стене.

Когда их обыскали и у Мусина отобрали пистолет, им обоим разрешили повернуться.

— Ты кто? — дохнул на Сабадырева тошнотворным винным перегаром косоглазый. — Мент?

— Стукач он, — не ожидая Митькиного ответа, подсказал рябой парень с железным зубом.

Один немигающий глаз верзилы уставился на Сабадырева и вызывал у него такой же страх, такое же напряжение, как и черный зрачок револьвера. Неприятный холодок пробежал по спине. В первую минуту он был в полном недоумении. Если это чекисты, то почему они тогда прячутся от людских глаз? И почему такой уголовный жаргон?

Пока Митька соображал, что к чему, содержимое его карманов почистили: золотые червонцы перекочевали к косоглазому.

— С тобой, Дыра, хочет бармить вожак дядя Костя. А его желание — закон. К нему сейчас поедем. — Рябой парень подтолкнул Мусина в спину револьвером. — Идем.

— А что мне с ним толковать? — уперся Дыра. — Я в его хавиру или шалман ни разу не заходил.

— Арапа гонишь, Дыра, — зло ощерился беззубым ртом косоглазый. — Ты, сука, его Груньку, каскадную певичку, умочил, а бриллиантовые серьги вместе с ее ушами уволок?

— Да я аллахом клянусь, — Рафаил прижал руку к груди, — ты же меня, братишка, знаешь. Я к своим не…

— Закрой хавальник, Дыра, — перебил его косоглазый. — Я-то тебя знаю. Вместе пайку шамали в камере в чистопольской сушилке. Но дело в том, — косоглазый постучал стволом пистолета по лбу Мусина, — что ты, Дыра, стал звонарем, хвастался бриллиантовыми сережками на шухерной хазе у бабушки Жульетты. Ты, конечно, нагазовался самогонкой…

Мусин скрипнул зубами и процедил сквозь зубы:

— К Коське я не пойду. Все равно амба.

— Где сережки? — прорычал косоглазый. — Гони их сюда. Ну?..

Мусин с белым лицом бессильно привалился к стене сарая. Он понимал: это конец. Отсюда ему живым не уйти. Никто их здесь не видит и не спасет. Бежать? Бесполезно. Спереди и слева — дощатый забор. Сзади сарай. Справа на пути стоят двое: один с револьвером, другой — с острым палашом.

«Если не застрелят, то выпустят кишки», — мрачно подумал Мусин, глядя на острие холодного оружия.

И, подтверждая его мысли, третий субъект, вооруженный палашом, начал ловко, с какой-то небрежностью перебрасывать свое оружие с одной руки на другую, хотя до того безучастно стоял в стороне с раскрытым ртом, как слабоумный, словно его взяли на это дело лишь для численности.

— Эй, Шайтан, — позвал того косоглазый, — поставь-ка банки нашему корешу. А то он чего-то кобенится, бриллиантовые штучки зажал. Потом выколотишь ошары, чтоб не кусался, ему они все равно больше не понадобятся. А в раю ему вставят золотые зубы. Али кашку будет есть там…

Услышав команду косоглазого своему подручному, Митька обрадовался: ведь по жаргону уголовников «ставить банки» — это бить кулаком в живот — наиболее распространенный способ истязания жертвы. У него против этого, как у опытного шахматиста, была домашняя заготовка — ловушка, которая выручала уже дважды. Один раз удалось бежать от жандармов, а другой — от зеленых, которые хотели расстрелять его. И, притворившись простаком, он с налетом наивности в голосе, но с чуть заметным вызовом спросил:

— Простите, уважаемый Шайтан, а что это за банки, которые хочешь ты поставить Рафаилу?

Шайтан, все еще стоявший как вкопанный, спрятал палаш и, не открывая рта, словно нем стояли распорки, мягко, по-кошачьи, пошел к Сабадыреву. Он осмотрел Митьку с головы до ног, подобно тому, как осматривает паровоз деревенский парень, впервые в жизни видевший его. Потом Шайтан вопросительно посмотрел на своего главаря. Тот кивнул.

— Вишь, Шайтан, товарища одолевает любопытство и желание первым отведать банку. Уважь его, пожалуйста.

И только косоглазый договорил, как Шайтан, словно профессиональный боксер, в мгновение ока нанес анархисту сильный удар под ложечку. Митька хотя и ожидал удара, но не столь сильного и резкого, лишь успел напрячь мышцы живота (их специально тренировал и развивал пресс на протяжении нескольких лет), но смягчить удар резким наклоном не успел. Ему показалось, что к животу приставили раскаленную сковороду, и от боли Митька не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он согнулся, а потом опустился на корточки. К нему наклонилась та же рожа с раскрытым ртом: дескать, что это с тобой случилось, дорогой друг. И, почти не закрывая рта, эта рожа прошамкала, вроде как уговаривая:

— Может, еще баночку поставить? А?

Митька отрицательно покачал головой и, превозмогая боль, нащупал браунинг, с которым никогда не расставался. Это оружие он прикреплял к ноге широким резиновым жгутом. И стоило только ему поднять немного брючину у ботинка, как он оказывался неожиданно для своих врагов вооруженным. Но для того чтобы достать его, нужно было нагнуться либо присесть. Не вызывая подозрения, так сказать естественно, это можно было сделать, когда били в живот. Тогда после удара любой человек сгибается, либо приседает, или падает. И такое поведение жертвы не вызывает ни у кого подозрения. Вот на это-то совершенно оправданно и рассчитывал Сабадырев.

Немного отдышавшись, Митька выхватил браунинг и пальнул из него в косоглазого, который все так же держал пистолет наготове. И тут же попытался выстрелить в своего обидчика. Но Шайтан среагировал мгновенно: прыгнул, как козел, в сторону, одновременно умудрившись зацепить носком сапога руку стрелявшего. И пуля не задела его. А оружие у Сабадырева выпало из рук.

Рябой после некоторого замешательства хотел было пригвоздить револьверной пулей Сабадырева к земле, но не успел прицельно выстрелить. Этому помешал Рафаил, который ударил того в челюсть, а затем по руке. Мусин попытался завладеть оружием рябого, но не успел: тот оказался крепким мужиком. Правда, Мусину удалось перехватить руку своего противника и не позволить стрелять прицельно. И рябой раз за разом бабахал из нагана в небо, пока не кончились в барабане патроны.

Тем временем Сабадырев схватил свой браунинг и бросился за Шайтаном, который скрылся за углом сарая. Но ноги его плохо слушались и не хватало в легких воздуха — все-таки боль еще не прошла. Шайтана за сараем не оказалось. Митька заметил его спину за штакетником на улице. Выстрелить он успел, но, как ему показалось, преследуемый еще быстрее понесся к глухому забору соседнего дома, за которым и исчез. Он не стал преследовать Шайтана. Чувствовал, это могло кончиться для него плохо. И верно, как только Митька доковылял до калитки палисадника, из-за глухого забора выглянул Шайтан и несколько раз выстрелил из револьвера. Одна из пуль сбила с головы кепку. Сабадырев шарахнулся в глубь сада. Еще не успели смолкнуть в ушах выстрелы, как с Большой улицы донеслись треск милицейского свистка. «Этого еще не хватало». Он вспомнил про золото, которое осталось в кармане косоглазого, и бросился за сарай. Но и там вдруг снова загремели выстрелы. В голове пронеслось: «Рафаил рябого или рябой?..» Митька, держа оружие на изготовку, осторожно выглянул из-за угла сарая. Но там, кроме распластавшегося косоглазого, никого не было. Воровато оглядываясь, анархист подошел к мертвецу и вывернул его карманы. С золотыми монетами он прихватил заодно карманные часы и снял с пальца убитого обручальное кольцо.

Милицейские свистки звучали все ближе и ближе. Сабадырев бросился было к калитке палисадника, но увидел шагах в тридцати двух милиционеров. Кинулся назад. Перелез через забор и оказался в соседнем дворе. Не разбирая дороги, через грядки, Митька побежал к низенькому дому, стоявшему в глубине просторного двора.

— Туда они побежали! Туда! — донесся до него взволнованны женский голос. — В соседнем дворе ищите. У Рахимовых.

И едва Митька юркнул за угол, как за спиной загремели выстрелы. Он не помнил, как перемахнул несколько высоких и низких заборов, на одном из которых оставил клок штанов, и как оказался в каком-то переулке, концы которого упирались в высокие заборы. Он ошалело, как затравленный волк, кинулся было в одну сторону, но чуть потоптавшись на месте, бросился в противоположную сторону лихорадочно соображая, как выскочить теперь к остановке, где его ждал извозчик. Ведь милиционеры меньше всего думают, что он вернется, описав почти круг, как лисица, назад, на то место, откуда началось преследование.

Вдруг где-то далеко слева, в конце Козьей слободы, вспыхнула стрельба. Сабадырев не знал, что из пятерых милиционеров, которые начали преследовать их, трое пошли по следам Шайтана. Но тот оказал яростное сопротивление.

Митька верно сориентировался и вскоре оказался на центральной улице слободы. Увидел он и знакомого извозчика, но к нему в тарантас кто-то уже садился. К Митькиной радости, легковая повозка двинулась навстречу. Он мысленно перекрестился: есть все-таки бог на свете.

Сабадырев издалека заметил: в тарантасе восседал Мусин, который то и дело оглядывался назад. «Это уже совсем здорово!» — обрадовался Митька. Он подсел в повозку, и лошадь быстро понеслась к центру города. На мосту через Казанку Дыра вытащил пистолет, который он забрал у убитого косоглазого, и взвел курок.

— Свидетелей не надо оставлять, — шепнул он на ухо Митьке. Но тот отрицательно покачал головой:

— Милиция не знает, что мы ехали на этом тарантасе. И вряд им придет в голову искать какого-то извозчика, который без пассажиров стоял на остановке в Козьей слободе.

— Ох смотри, Митька, береженого бог бережет.

Сабадырев хотел было уже с ним согласиться, но спереди и сзади на дороге появились повозки и прохожие. Это окончательно склонило его к первоначальному решению.

— Можем хуже сделать себе, — зашептал Митька, положив руку на его оружие. — Убери.

Когда колеса тарантаса после слободской грунтовой дороги дробно застучали по булыжной мостовой Мочальной площади, Дыра, словно проснувшись, начал торопливо подсказывать извозчику, каким путем он должен ехать дальше. Битый час они петляли по коротким переулкам и узким улочкам. Потом Мусин, словно вспомнив конечную улицу, где они должны остановиться и сойти, распорядился:

— Слышь, бабай, рули теперь прямо на Большую Поперечно-Горшечную улицу.

Когда они отпустили извозчика, Мусин рассказал Митьке, что рябому удалось скрыться, правда, он прострелил, кажется, ему ногу.

— Сейчас мы возьмем второго извозчика и поедем ко мне на Задне-Мещанскую, — заявил Дыра, оглядываясь по сторонам. — Если даже первого извозчика надыбает рота чертова…

— Слушай, Рафаил, я прошу говорить со мной без блатной музыки. Я, как жиган, всю ее знаю и, признаюсь тебе, люблю сам поговорить с жаргонами. Но эти воровские словечки помимо воли начинают выскакивать там, где они совсем не нужны, где они просто опасны: сразу начинают садиться на хвост агенты уголовного розыска. Я уже однажды по этой причине чуть не влип, уйти браунинг помог.

Дыра поначалу смотрел на Митьку презрительно, но когда тот упомянул про браунинг, снисходительно осклабился:

— Ну ладно, корешок. Тебе видней. Другого бы послал подальше. Но ты крепко выручил меня. А с браунингом ты здорово придумал. Возьму-ка и я этот фокус-мокус на вооружение.

Остановка на Задне-Мещанской была недолгой. Мусин сбегал за кое-какими вещами в двухэтажный дом, где снимал угол. Извозчик ласково похлопал ладонью по лоснящемуся крупу гнедой.

— Ну, милая Рыжуля, трогай, — прикрикнул он, подбирая с земли упавшие вожжи.

Лошадь мотнула головой, стряхивая с губ желтоватую пену, заржала и, тряхнув красивой гривой, лениво побежала по незамощенной грязной улице. Они доехали до Евангелистовской улицы и дальше пошли пешком.

— Я тебе предлагаю чинно усесться, как петуху на насест, но не в срамном сарае, а в одном богоугодном заведении, — заговорил Мусин, когда извозчичья пролетка исчезла за ближайшим углом. — Там нас ни дьявол, ни ангел не найдут. Будем жить под одной крышей.

Сабадырев выжидающе промолчал, прикидывая, стоит ли ему селиться вместе с ним и вообще покидать Собачий переулок. Неожиданно вспомнилась Тоська, и где-то внутри неприятно засаднило, как будто задел незаживающую рану. Тут же проснулась внутренняя тяга к этой женщине, а за ней, как неусыпный и неотступный сторож, пожаловала ревность, которая сначала, словно факелом, опалила сердце, а потом внесла в сознание нервозную рассеянность.

«Фу-ты, проклятая, как страшное наваждение является ко мне, — подавленно подумал Митька. — Если от нее сейчас, по крайней мере в ближайшее время, не избавлюсь — тогда конец. О выполнении задания и речи быть не может. В таком диком расстройстве и сам черт завалится. Сцапают, как кролика. И не то что ЧК, а самый что ни на есть обыкновенный уголовный розыск».

Сабадырев еле слышал, что его новый кореш что-то сказал. Плотный панцирь переживаний накрыл его, как стеклянный колпак, через который трудно было сразу понять смысл слов.

— Ты чего, на ходу уже закемарил? — участливо поинтересовался Мусин. Но, увидев отсутствующий взгляд широко раскрытых глаз своего попутчика, расценил его молчание по-своему: — Ну чего тут так глубоко раздумывать, место-то в это смутное время надежное. Лучше не найдешь.

— А где эта божья обитель? — чисто механически спросил Митька. — Уж не в Зилантовом ли монастыре?

— Почти угадал, корешок.

— Значит, в монахи запишемся?

— Да. Будем монашествовать в номерах Цивильского Подворья. Они принадлежат духовному ведомству.

— Вот как? А разве их еще не конфисковали?

— Пока нет.

— А кто сейчас там ошивается? Наверное, приезжие попы и дьяки из уездов.

Мусин кивнул.

— В основном эта братия. Раньше, когда тут была духовная семинария, Цивильское Подворье осаждали, как клопы, семинаристы. Но они канули в Лету.

Двухместные номера этой духовной гостиницы напоминали монастырские кельи в монастырях. Такие же толстые кирпичные стены, маленькие окна и узкие длинные помещения с высокими белыми потолками. Этот номер — келья, где поселился Мусин, показался Митьке после жилища в Собачьем переулке чуть ли не дворцовой спальней.

— Это как же ты, мусульманин, побратался с православием, — удивился Сабадырев. — Уж не в церковном ли хоре подпеваешь?

Мусин ухмыльнулся:

— Да будет тебе, Митенька, известно, что как раз в церковный хор иноверцев никогда не берут: боятся, что они, антихристы, уже своим присутствием осквернят веру, расшугают всех ангелов и херувимов. А уж ежели этот иноверец ужом пролезет в хор да, не дай бог, во время пения будет разевать широко рот, так тогда уж точно от возмущения сбегутся все апостолы вместе с Иудой, а мученики, причисленные к лику святых, покинут места упокоения и предпочтут бежать прямо в преисподнюю, в ад, чесать чертям загривки да хвосты им крутить, когда они того пожелают.

Лицо Сабадырева посуровело.

— Слушай, Дыра, я верующий человек и святотатства не терплю любой форме. Запомни это.

Рафаил уставил на него тяжелый взгляд и сухо сказал:

— Тут никакой нет насмешки. Правда, чуть сутрировал, но суть-то…

— Не надо об этом, — недовольно произнес Митька твердым голосом. — Ты лучше в двух словах скажи: как ты вышел на эту контору. Это я спрашиваю не ради праздного любопытства, как светская салонная женщина, а чтобы знать ситуацию, чтобы предвидеть возможные неприятные повороты…

Мусин положил ноги на стол и удобно устроился на венском стуле, тем самым подчеркивая перед Сабадыревым свою полную независимость. Его блуждающий взгляд остановился на потолке. И немного помолчав, небрежно спросил:

— Тебя как кличут-то, Митенька? Это я для той же конспирации, для возможных поворотов, — в тон добавил он.

— Мерин. Это моя кличка.

— Дак вот, Мерин, я не шестерка, не половой. Я фартовик…

— Слушай, Рафаил, — уже мягким, просящим тоном начал Митька, понимая, что с этим махровым уголовником выбрал несколько не тот тон разговора, — я же просил тебя без жаргонов. Иначе они пристают, как колючки. Я уж не говорю, что тогда анархистов будут смешивать с… — Сабадырев хотел сказать с «бандитами-уголовниками», но вовремя спохватился. Вспомнил, с кем имеет дело. Тогда бы мог вконец Мусина разобидеть. Разговор бы совсем расклеился. И он продолжил так: —…с… теми, кто нас не воспринимает.

Мусин уловил этот тон и примирительно махнул рукой:

— Все-все. Кончаю свою музыку. Так вот, Митенька, я пяток раз сидел в тюряге. И эта академия основательно стряхнула плесень лености и пыль глупости с моих мозгов. И чтобы засандалить меня снова туда, нужны агентам угро более сильные мозги, чем у меня. Я пока среди них не вижу таких. Я побывал уже в таких переделках, что у другого бы давно выпали от страха все волосики, предварительно, конечно, побелев, как мел. И поэтому теперь я просчитываю все возможные варианты, как чемпион мира по шахматам, на десять ходов. Это ты тоже в свою очередь пометь себе на лбу. Тогда, наверно, не будешь своими вопросами принижать мои достоинства. — Мусин прилег на кровать. — Ну, а здесь у меня есть проверенный человек. Засыпать он нас не будет.

И Дыра рассказал, как два года назад, будучи главарем одной воровской шайки в Чистополе, он предупредил готовящееся ограбление церкви и самого попа этой церкви. Он сообщил об этом батюшке по той простой причине, что нападение собиралась совершить конкурирующая фирма, во главе которой стоял его давнишний враг Коська Балабанов. Коську полиция изловила и благополучно отправила с помощью суда на нары на пяток лет.

— До этого он мне, гад, помог облачиться в арестантскую одеж ду с деревянными башмаками на четыре года. Вот я ему должок и вернул. — Мусин закурил, пустил по комнате несколько дымных колец и продолжил свое повествование: — Посадить-то посадили его, да вот Временное правительство в феврале прошлого года выпустило этого Балабанова на волю по амнистии. Теперь он и перекочевал в Казань. Дороженьки-то наши с ним и начали пересекаться.

— Но зато ты, как я понимаю, подружился с чистопольским попом, который не забыл твоей услуги.

Мусин кивнул.

— Мужик он — что надо. Кличут его отцом Варсонофием. Далеко пошел бы, ежели бы не эта октябрьская заваруха. Ему едва минуло тридцать, а он уже был протоиереем Чистопольского кафедрального собора. Это не шухры-мухры. После пришлось ему сворачивать манатки да в Казань подаваться. В первое-то время толкался в свите митрополита Казанского и Свияжского Иакова, а потом отца Варсонофия двинули сюда. Тут он главный. Теперь ждет, когда ему дадут приход. Слух прошел в здешней обители, что он метит в церковь святой Великомученицы Варвары. И вроде как митрополит Иаков дал уже свое согласие. А некоторые говорят, что будет заправлять в церкви Трех Евангелистов, которая стоит на Рыбнорядской возле озера Кабан.

— А сам-то отец Варсонофий чего говорит? Кстати, можно на него положиться-то?

— Этот батюшка скрытный. Пока молчит. Но положиться на него можно. Очень понятливый. И всем, кто настроен против Совдепии, он очень сочувствует.

— Это ясно, — махнул рукой Сабадырев. — Мне говорил Тарасенко, что здешний митрополит Иаков молит, чтобы с неба свалилось побольше напастей на безбожников большевиков. Вот и его епархия, вернее служители, смотрят на все происходящее, на Совдепию его глазами.

Потом Митька попросил Мусина, чтобы тот познакомил его с отцом Варсонофием. Рафаил пообещал, но предупредил его, что батюшка осторожный и большой эрудит. С ним разговаривать нелегко, но интересно. Знает кучу языков. Как «Отче наш» знает французский и латынь. И местный татарский знает. Это его родной язык.

— Что он, магометанин?

— Нет. Он православный христианин. Просто он из крещеных татар. Предки его приняли христианство во времена императрицы Елизаветы Петровны. После времен царя Ивана Грозного это была вторая мощная волна насильственной христианизации нерусских народов.

— Значит, с тех самых времен?

— Да. А пишется он татарином.

— И много таких православных татар здесь?

Мусин пожал плечами:

— Точно никто не знает. Но в народе поговаривают, что с добрую сотню тысяч легко наберется. А может, и больше.

Сабадырев покачал головой:

— Это немало. А имена у них какие, русские?

— Имена русские. — Мусин улыбнулся. — Я хоть и немного классов окончил, но люблю читать. Особенно по уголовно-правовой тематике. — Дыра подмигнул своему собеседнику. — Но повышаю свою профессиональную квалификацию и другим чтивом. В том числе учился у Конан Дойла. Анализировал ошибки пойманных преступников. Ну и не чурался исторической литературы. Так вот, там я вычитал, что немало татар добровольно шло на службу к русским царям, принимая христианство. Например, христианство принял князь Мстиславский, крупный деятель князь Кочубей, князья Юсуповы. Я уж не говорю о князе Семионе Бекбулатовиче, которого Иван Грозный оставил однажды за себя на престоле, отъехав из Москвы. И Семион правил Россией целый год.

— Вот видишь, Рафаил, какой-то Семион правил Россией, а ты что, не сможешь править Казанью, ее блатным миром? Ты же не хуже этого правителя. А мы, анархисты, поддержим тебя.

Мусин хмыкнул:

— Блатной мир по своей организации — это не государство и не город. Это там, на диком Западе, воровской мир бывает крепко сколоченным, как купеческий сундук, который голыми руками не развалишь. В Париже, например, были такие шайки, которые держали весь город в страхе. И все остальные преступные группы подчинялись этой грозной шайке. Но в России, как мне помнится, никогда не было организованной преступности. И Казань не исключение. Если и попытаться соорудить солидное блатное судно, то оно, как фанерный челнок, недолго будет плавать по рекам кайфа. Довольно скоро расплодятся мыши-стукачи, которые прогрызут его дно, и это судно вместе с капитаном быстро погрузится в тюремную пучину. Это в лучшем случае. А в худшем — налетишь на айсберг смерти. Пустят в расход.

Сабадырев резко откинулся на спинку стула, так что он под ним жалобно скрипнул, иронически улыбнулся:

— Значит, по-твоему, в России нет организованной преступности по одной причине — тут образовалось слишком большое скопище стукачей, разного рода доносчиков и осведомителей?

— Э-э, нет, дорогой Мерин, я уж не такой примитив, как ты думаешь, — раздражаясь ответил Мусин. — Тут много причин. Надо учитывать и исторический фактор, и национальные особенности, и многие другие причины.

Митька заметил: его новый знакомый болезненно воспринимает вопросы, которые так или иначе касались уровня его мышления, образования. Мусин их воспринимал так, как будто его ум ставился под сомнение, и тем самым он причислялся к глупцам. И как ответная реакция неприкрытая неприязнь.

Сабадырев решил не дразнить этого гуся ни прямо, ни косвенно. А напротив — нахваливать при случае. Ведь без него будет очень трудно выполнить задание. К тому же он действительно неглуп.

— В этом ты, Рафаил, абсолютно прав. Но надо еще признать: у нас в России гораздо меньше было так называемых злых гениев. Но мне хотелось бы быть гением. Неважно каким. Лишь бы гением. К этому я стремлюсь. И буду всеми силами помогать тебе, чтобы блатной мир города был в твоих руках.

Мусин скривил лицо, желая таким образом выразить сомнение.

— Чтобы сделать шаг к блатному престолу, надо убрать Коську Балабанова — некоронованного короля Суконной слободы. Иначе он сразу мне подставит ногу. Коська сам рвется к власти. Он ни перед чем не останавливается, чтобы убрать с дороги всех своих соперников. Недавно Коська со своими людьми переоделся в милицейскую форму, пробрался в городскую тюрьму и, используя поддельные документы, заполучил там у начальства своего врага Гришку Сержантова, который отбывал срок. Вывел его оттуда и расстрелял на Казанке под Федоровским бугром. Вот таков он. — Дыра встал и нервно провел рукой по волосам.

— Значит, теперь твоя очередь, — спокойно проговорил Митька, как будто речь шла не о расправе, а о приборке комнаты, которую он должен был сделать в недалеком будущем.

— Ну ты же сам сегодня видел все. Коську Балабанова хлебом не корми, дай только ему кого-нибудь самолично прикончить, особенно из числа тех, кто стоит или может стоять на его кривой дорожке. Вот он и подослал ко мне свою шпану. — Мусин прошелся по комнате, поскрипывая новыми хромовыми сапогами. — А до этого, недельки две тому назад, он поставил мне чекистский капкан. В него попал мировой мужик — Санька-анархист.

Рафаил рассказал Сабадыреву обо всем, что произошло в номерах «Франции». Правда, умолчал, что сам застрелил своего дружка.

Митька не перебивал его и не сказал, что всю эту историю он уже слышал от Тарасенко. Хотел еще раз услышать из первых рук, от очевидца. Мысленно сопоставляя оба рассказа, Сабадырев заметил некоторые расхождения в них. И он захотел кое-что уточнить, понять до конца истинное положение дел, суть происшедших событий.

— Почему ты решил, что эта западня — Коськина работа? И что она предназначалась именно лично для тебя. Ведь там еще был этот Санька. Может, его хотели ухайдакать. Возможно, это вовсе и не Балабанов навел на вас ЧК.

Мусин резко, неуклюже привалился к стене, как бревно, и замер на миг.

— Аж нога за ногу зацепилась от таких слов, — проговорил он, потирая ушибленное плечо. — А кто же тогда? В гостинице «Франция», когда нагрянула туда ЧК, крутился тип, которого я узнал сегодня. Это рябой. Один из трех фрайеров, которые нам пощекотали нервы, а тебе еще — и живот.

— А вдруг это случайное совпадение?

— Ну, коль Коська Балабанов прислал своих архангелов за мной — это уже не случайность.

— Это-то ясно как божий день, что он охотится за тобой, — проронил Сабадырев, поднимаясь со стула. Он потянулся. Сцепил пальцы и вытянул руки перед собой, громко хрустнув суставами. — Я имею в виду другое. — Митька подошел и сел на кровать. — Возможно, этот рябой работает там. Или живет. На всякий случай надо это проверить. И если это так, то…

— То можно будет выйти на этого Коську Балабанова, — продолжил Мусин ход его мыслей. — Установил(-вить) его берлогу…

— И как на медведя, пустить на него свору…

Митька хотел было сказать «легавых», но, вспомнив свои же слова насчет уголовного жаргона, сказал:

— …свору агентов угрозыска. Ну, а если подвернется, выскочит на нас сам, как шальной кабан, мы его с удовольствием заколем.

Из всего рассказанного Мусиным в этот вечер Сабадырева основательно расстроило, что ни у самого Мусина, ни у его дружков не было подходов к госбанку. А без знакомых-соучастников проникнуть в банк будет невероятно трудным делом. Он окончательно понял: забраться в заветное хранилище будет потруднее, чем альпинисту на Эверест. Почти никаких шансов, разве что один из ста. Да тут еще неприятная навязчивая мысль, как шизофреника, начала преследовать его: а вдруг рябого, того, что нападал в числе троих, взяли? Ведь он сам слышал, когда уже оторвался от преследователей, как на окраине слободы вдруг вспыхнула стрельба. Рябой конечно же молчать не будет. Это ему ни с какой стороны не выгодно. В этой ситуации можно попасть в поле зрения агентов уголовного розыска, еще не пошевелив пальцем в предстоящем трудном деле. И Митьке стало дурно, как при приступе мигрени, которую он испытал прошлой осенью.

Сабадырев заторопился к себе в Собачий переулок. Он предупредил Мусина, что сюда, в Цивильское Подворье, заявится завтра вечером или послезавтра утром до десяти ноль-ноль. Уходя, Митька предупредил Рафаила никому ничего не рассказывать о том, что сегодня с ним произошло.

Мрачные предчувствия не обманули Сабадырева. Наряд милиции, прибывший в Козью слободу по случаю ограбления квартиры ветеринарного врача Императрицыной, поспешил к месту перестрелки. И после этого на свет появилась бумага, составленная сотрудниками уголовного розыска.

«Начальнику управления

Сотрудники угрозыска В. Салахов, Д. Мурашкинцев».

уголовной милиции г. Казани

тов. Гофштадту Г. С.

Ставим Вас в известность, что 21-го мая сего года около 3-х часов пополудни мы услышали на Большой улице стрельбу, которую затеяли, как позже выяснилось, две враждующие между собой воровские шайки. После преследования их удалось задержать некоего Пупохватова по кличке Шайтан из шайки „Сизые орлы“, которую возглавляет известный во многих городах Поволжья грабитель и аферист Константин Балабанов („Дядя Костя“, ранее судимый 13 раз). В ходе задержания гражданин Пупохватов оказал вооруженное сопротивление: засев в бане, отстреливался, пока не кончились патроны. У него изъят револьвер системы „Смит-Вессон“ за № 375691.

При допросе задержанного преступника выяснилось: по приказу Дяди Кости они должны были ликвидировать Мусина Рафаила по кличке Дыра, с которым у них давнишние личные счеты. Мусина они выследили на Рыбнорядском базаре. Он часто там орудует со своей шайкой, совершает карманные кражи, продает краденые вещи, занимается через подставных лиц продажей фальшивых бриллиантов и золотых вещей с поддельной пробой. А ночью совершает разбойные нападения на магазины и квартиры состоятельных лиц.

В стычке между уголовными элементами был убит один из них: Фома Губернаторов, правая рука Балабанова. Его застрелил бандэлемент из шайки Мусина. Оружие он носит на правой ноге. Судя по произношению — приезжий. Ранее его Шайтан не видел. Приметы неизвестного: высокий, шатен, сероглазый, губы пухлые, особых примет нет. Возраст около 27–30 лет. Одет в темный костюм.

Мусин встретился с этим неизвестным субъектом на извозчичьей остановке в Козьей слободе. Этот незнакомец приехал на место встречи на тарантасе. Извозчик, доставивший этого субъекта в Козью слободу, не уехал, а стал, по словам арестованного, дожидаться своего клиента неподалеку от извозчичьей остановки на Большой улице.

Спозаранку, чуть свет, двадцать второго мая этот рапорт лег на стол начальника управления уголовной милиции Гофштадта. Не мешкая, эти сведения он отправил нарочным на Гоголя, двадцать восемь, в ЧК. Другим срочным распоряжением было немедленно разыскать извозчика, который доставил неизвестного мужчину в Козью слободу на встречу с Мусиным, которого разыскивала губчека. Эта была пока что единственная возможность, чтобы приблизиться к опасному преступнику Мусину. Гофштадт надеялся через извозчика определить хотя бы приблизительно местонахождение преступников. Не забыл он отправить своих людей и на Рыбнорядский базар. Ведь это была вотчина шайки Мусина. Так называемая воровская «чистуха» — район, где другим шайкам промышлять возбранялось.

Нужного извозчика сотрудники утро начали искать через городское управление коммунального хозяйства, где регистрировались лица, занимающиеся легковым извозным промыслом. Список извозчиков оказался внушительным. Но при поиске этого извозчика не было уверенности, что он значится в этих списках. Ведь этот извозчик мог оказаться и «дикарем».

Но агентам уголовного розыска повезло: извозчик, который вез разыскиваемых милицией пассажиров, нашелся. Дед Ямалетдин, который подробно поведал, откуда и куда он возил вчера после обеда своих молодых неприжимистых клиентов; сколько времени он ждал одного из них на извозчичьей остановке в Козьей слободе, подсел к нему в Собачьем переулке. Вспомнил старик также, что довез этих возбужденных молодцов до Большой Поперечно-Горшечной улицы, где он с ними тихо-мирно и расстался. Правда, прежде чем доехать до этой конечной улицы, — как пояснил извозчик, — ему пришлось, как зайцу, который хочет уйти от погони, изрядно попетлять. Разумеется, это он делал по требованию своих пассажиров.

«Занятно, очень все это занятно, — подумал Гофштадт, слушая рассказ деда Ямалетдина. — Из этого мы должны, как говорят некоторые люди в Одессе, кое-что поиметь. Если преступники петляли, значит, Большая Поперечно-Горшечная улица для них не конечная. Они распрощались с извозчиком, конечно же, не доезжая до своего дома. Возможно, что (и всего скорее так) до конечной цели им было еще далеконько. Ведь они предполагали, что мы можем выйти на этого извозчика. А поэтому…»

Начальник управления уголовной милиции города попросил своих сотрудников уточнить отведенные места извозчичьих стоянок, которые определены управлением коммунального хозяйства. Присутствовавшие в его кабинете молодые сотрудники Салахов и Мурашкинцев недоуменно переглянулись, как ученики за партой, которые услышали из уст учителя непонятную для них задачу. Гофштадт, увидев озадаченные физиономии своих сотрудников, коротко бросил:

— Сейчас поймете…

Он торопливо полистал желтоватые бумаги, исписанные аккуратным почерком, и, найдя нужную страницу, не торопясь, оставляя время для осмысливания, начал читать:

— Сошественская площадь… Рыбная площадь… — Не отрывая взгляда от бумаги, он каждый раз после очередного названия остановки тихо приговаривал, словно в кабинете никого не было и говорил это самому себе: — Далековато. Не то…

— Извините, а разве извозчики соблюдают эти остановки? — перебил Гофштадта Салахов, все еще не очень понимая, какое теперь значение имеют эти остановки в поиске преступников. Ведь те, что нужны, — известны.

— А как же, должны соблюдать. Я помню, в газете было по этому поводу специальное объявление о наказании лиц, занимающих для стоянки другие места. Кстати, и мы все должны следить за этим. И давайте будем исходить, что большинство все же соблюдает.

Начальник милиции снова углубился в чтение:

— Жуковская, около церкви Четырех Евангелистов… Так… так… У Азимовской мечети… так. Опять далеко… Эккерт, Адмиралтейская слобода… так. Это уже Камчатка… Стрелка около Красноармейского сада… так. Это поближе, но все равно как до сибирской тайги… Арское поле, у кладбища… Так. Близко, конечно, им. Должны быть там.

— Да где ж это близко? — удивился Мурашкинцев. — Это дальше, чем…

Начальник милиции оторвался от бумаг и улыбнулся:

— Я имею в виду в данном случае не географию, а существо: что им положено по закону. Та-ак… — протянул Гофштадт, — поехали дальше. — Он нашел нужную строчку и уже громко прочел: — …Бурнаевская мечеть… Так. Но на этой остановке им делать нечего.

— Как нечего? — иронически подал голос Мурашкинцев. — Мусин магометанин. Вдруг у него потребность воспылала в его греховодной душе, чтоб…

Начальник управления милиции махнул рукой: дескать, не надо отвлекать его.

— Ново-Горшечная… Во! Эта остановка нам и нужна. Она и есть. — Гофштадт выпрямился, словно до этого его сгибала тяжесть сомнения и неизвестности. — Вот что, орелики мои, Мусин и его сообщник, по всей вероятности, сделали пересадку именно на этой остановке. То есть они прошли пешком от Большой Поперечной улицы до Ново-Горшечной.

Начальник управления милиции внимательно посмотрел в лица своих подчиненных, как бы пытаясь предугадать по ним — ясна ли им теперь предстоящая поисковая работа. Он взял карандаш и постучал им по бумаге.

— Если бы преступники не столкнулись лбами между собой и не засветились перед милицией, они преспокойненько доехали бы на одной извозчичьей пролетке туда, куда нужно. А коль пустилась за ними погоня, тут уж они обязательно меняли, как говорится, лошадей. Вот и выходит, орелики мои, нужно проделать теперь ту же работу: найти второго извозчика, который повез их к тому месту, точнее говоря, в тот район, где они сейчас и окопались. Это одно.

Гофштадт бросил на стол карандаш и наклонился над столом.

— Напрашивается из всей этой истории, по крайней мере, еще два вывода. — Он выжидающе посмотрел на Салахова и Мурашкинцева, приглашая их высказать свои соображения. Но те молчали.

— Извозчик нам сказал, что путь-дорогу указывал ему мужчина, который постарше другого и скроен покрепче. А второй, что повыше, всю дорогу молчал. И если теперь сопоставить с этим показания Шайтана, то нетрудно догадаться по этим приметам, что извозчиком командовал Мусин. Так? Именно так. А почему команды дедушке Ямалетдину подавал Мусин, а не его сообщник, которому вроде сподручнее, как подчиненному, исполнять обязанности извозчичьего поводыря. Дело-то это, давать указания извозчику, по крайней мере, не доставляет удовольствия. И начальство, когда оно едет с подчиненными, этим делом не занимается. Так уж принято. А некоторые считают, что это ниже их достоинства. Согласны? — спросил Гофштадт своих сотрудников.

— Так оно и есть, — подтвердил его рассуждения Мурашкинцев.

— Ну, а отсюда, орелики мои, альтернативный вывод: или это более крупный зверь в преступном мире, чем Мусин, и он руководит им, или это приезжий, который не знает города. Всего скорее, второе. Ведь и Шайтан показал на допросе, что у незнакомца не здешний говор. Ну, а если приезжий, то, стало быть, он нуждается в жилье. Поэтому, если нам удастся найти второго извозчика, а следовательно, узнать квартал, улицу, до которой преступники доехали, мы должны навести справки в домоуправлениях: кто сдает квартиры в этом районе. Есть ли приезжие? Нужно будет поспрашивать народ. Я уж не говорю, что надо проверить гостиницы, чем черт не шутит, возможно, он остановился в одной из них.

Начальник управления милиции помолчал, еще раз мысленно прикидывая реальность и обоснованность своего очередного вывода, и не спеша продолжил:

— Ну и, наконец, последнее мое соображение сводится к следующему. Сообщник Мусина нанял извозчика в Собачьем переулке. Так? Это, как говорится, очевидный факт. И если учесть, что за ним в это время никто не гнался, никто не преследовал — будем исходить из этой версии, — то, значит, он либо там, в Собачьем переулке, проживает, либо приезжал к кому-то по делам или в гости. — Гофштадт убрал со стола все бумаги, как будто они мешали, отвлекая внимание его сотрудников от восприятия его заключительных слов. — Ну и, наконец, резюме: вам, товарищ Салахов, я поручаю взять под неусыпное свое око наблюдение за Собачьим переулком. Возьмите своих людей и прямо сейчас езжайте. Договорились?

Салахов с готовностью встал со стула и хотел было идти.

— По дороге еще раз ознакомьтесь и хорошенько запомните приметы сообщника Мусина, — напутствовал Гофштадт. — Уточните у извозчика Ямалетдина, в чем они были одеты. И еще. Пусть ваш один человек зайдет в тамошнее домоуправление. В том переулке немало частных домов. Не повредит, если заглянете и в домком. Узнайте: есть ли покинутые дома или же которые недавно продавались. Я не исключаю того, что сатана неразберихи, поселившийся нынче в городском жилфонде, играет на руку разным дельцам и бандэлементам. Но это, как говорится, цветочки. А ягодки заключаются в том, что сейчас в Казани расплодилось множество, как шакалов в африканских прериях, темных, враждебных элементов из подпольных организаций. Они запасаются впрок явочными конспиративными квартирами, как обыватели дефицитными товарами. И пока что нет с ними сладу. С этой проблемой нам еще предстоит повоевать основательно. — Гофштадт пожал напоследок руки сотрудникам и добавил: — В общем, думайте, думайте, орелики мои, каждый раз, когда особенно будете пикировать, камнем падать на цель. А то могут общипать вам перья, а в худшем случае — поломать крылья и свернуть головы.

Через несколько минут Салахов со своими сотрудниками направился в Собачий переулок, а группа Мурашкинцева занялась поиском второго извозчика.

Утро следующего дня выдалось погожим. Едва забрезжил рассвет, как ветер, словно по команде, угнал ночные клубящиеся тучи за горизонт и солнечные лучи брызнули на влажную росяную землю. И вскоре стоявшие в садах и огородах цветущие яблони и вишни, которые издалека казались легкими белыми облачками, ярко засветились, как будто внутри их зажгли тысячеваттные электрические лампочки. То была, наверное, радость, улыбка природы. А может, и праздник. Но все это великолепие оказалось недолгим. К полудню, когда со стороны Адмиралтейской слободы поползли, как мрачные чудища, темные, непроницаемые тучи, все быстро померкло и замерло, словно в ожидании какой-то большой беды или страшной грозы. Хотя наплывшие тучи и заполонили всю чашу неба, но дождя почти не было. Лишь редкие капли падали на землю, бесследно зарываясь в мучнистую дорожную пыль. К вечеру горизонт немного посветлел и с Волги потянулись серебристо-палевые облака. Но неожиданно пошел мелкий дождик.

— Вот черт, — ругнулся Салахов, глядя на свои старые, прохудившиеся сапоги, — думал, уж не будут полоскать нас небеса, а они вон что делают. — Он встал под крышу. — Ты, Рушан, — обратился Салахов к своему товарищу по розыскной группе, — останешься здесь. Посмотришь, как говорится, по сторонам. А мы с Павликом и Амиром потолкуем с народом вот в этих домах. — Он кивнул на противоположный ряд домов по Собачьему переулку. — Да смотри не зевай, как… — Но, не договорив, он махнул рукой и быстро зашагал через дорогу. Через какую-нибудь минуту все трое милиционеров исчезли за калиткой ближайшего дома.

Со двора послышался стук в дверь. Потом чей-то надрывный кашель, похоже, хозяина, который не спешил впускать сотрудников уголовного розыска. Он долго выспрашивал, кто такие да зачем пожаловали. К тому же хозяин дома оказался глуховатым и им пришлось чуть ли не все время кричать, объясняя цель визита.

Все это происходило во дворе, за забором которого находился явочный дом анархистов. Вышедший во двор покурить и справить нужду Евнух услышал разговор милиционеров с хозяином соседского дома и опрометью бросился назад к двери.

— Братцы, мильтоны!! — выпалил испуганный Евнух, вбежав в переднюю.

— Где?! Где?! — всполошились разом все обитатели дома.

— В соседний двор заползли. — Евнух ринулся к боковому окошку. — Да вон их головы видны из-за забора. С хозяином, поди ж, все еще балакают.

— Фу-ты, дьявол, напугал. — Тоська, закатив глаза, устало откинулась к стене, но тут же снова положила голову на подушку. — Это ж не к нам, дурень.

Митька Сабадырев прильнул к окну, пытаясь предугадать складывающуюся ситуацию, какой ход событий определит им судьба.

Грязинюк и Евнух, словно по приказу, бросились во двор, к забору. И через щели забора начали пристально наблюдать, что там происходит в соседнем дворе. Милиционеры тем временем скрылись в сенях и появились минут через пять.

— Дак вы, Гали-абый, говорите, что в соседней избушке-развалюшке живут?

— Это, кажись, про нашу халупу интересуются, — упавшим ледяным голосом проронил Грязинюк. — Значит, сюда, подлюги, сейчас притащатся. — Он махнул рукой и побежал в сени.

Как только Евнух прошмыгнул в дом, Грязинюк запер двери. А Евнух, ничего не говоря, схватил свой баул и заметался по комнате. Потом заглянул в спальню, где до сих пор нежилась в койке Тоська.

— Ну ты, прынцэсса Собачьего переулка, извольте оставить опочивальню. Их навозное сиятельство Илюха устраивает прием в честь рабоче-крестьянской милиции.

— Заткни, милорд, хайло, — грубо бросила Тоська, вытаскивая миниатюрный браунинг, — иначе проглотишь медяшку.

Евнух отпрянул назад, как от готовой к броску кобры; он никогда не видел такого злого, страшного выражения ее лица.

«Такая стрельнет и бровью не поведет», — мелькнула у него мысль. И Евнух поспешил к боковому окну, которое выходило к забору. Из него можно было незаметно выбраться на глухую сторону двора. И если перемахнуть через забор к соседям, то преспокойненько можно было уйти из этого дома. На это рассчитывал и Сабадырев, который уже пытался вытащить из оконного проема зимнюю раму.

С улицы раздался громкий стук в дверь. Все сразу замерли. Каждый хотел одного: пусть милиционеры думают, что в доме никого сейчас нет. И тогда они уйдут.

Но милиционеры уходить не собирались. Напротив, безмолвие старого дома заставило их обследовать двор и строение.

— Отойди от окна, — прошептал Сабадырев своему помощнику.

Они оба прижались к стене и осторожно под острым углом глядели на улицу. Митька прижался к стене еще плотнее, как только увидел между забором и стеной дома милиционера с наганом в руке. Тот потрогал снаружи раму, но она не подалась. И, потоптавшись немного, милиционер отошел от окна.

Возможно, милиционеры и ушли бы, но найденный у забора еще чадящий окурок, который выбросил впопыхах Евнух, насторожил их и придал настойчивости. И когда представители власти громко забарабанили в дверь и в переднее окошко, Сабадырев понял: милиционеры догадались, что в доме кто-то есть.

Митька с Евнухом вытащили зимнюю раму, затем распахнули створки летней рамы и поспешно начали вылезать из окна.

— Стой на углу, — прошептал Сабадырев Евнуху. — Прикроешь отход. Если что — постарайся без шума…

Митька помог спуститься с подоконника на землю Тоське. Последним покидал дом Грязинюк.

Забор, разделяющий дворы, оказался высоким. И Сабадырев с Илюхой начали поспешно отрывать доски. Почти бесшумно справились с двумя досками, но третья подавалась с трудом. Когда они приналегли на нее вдвоем, она по-утиному громко крякнула. В образовавшуюся щель ринулись все скопом.

— Подожди, — остановил Митька Грязинюка, — пусть сначала Тоська.

В это время за углом дома что-то хряснуло, и тут же кто-то тяжело охнул. То Евнух ударил из-за угла появившегося милиционера. Потом он рванулся к проделанной в заборе щели, протиснулся в нее и бросился вслед за своими. Ему показалось, что Митька с Илюхой бегут быстрее зайцев. Что о нем никто не думает. Что он, Евнух, ужасно отстал и является первой хорошей мишенью. И он весь сжался от страха и не помнил, как пересек огород с вязкой взрыхленной почвой грядок. Когда раздались из-за забора выстрелы, анархисту почудилось, что стреляли над самым его ухом, а потом сильно ткнули шилом в плечо. От боли потемнело в глазах. Но Евнух, превозмогая боль, добежал до угла и спрятался за крыльцом. Огляделся.

Метрах в десяти от него Сабадырев с Илюхой забрались на глухой забор из толстых досок и тянули за руки Тоську. Вскоре они втроем преодолели изгородь и стремглав понеслись к воротам, не обращая никакого внимания на мольбу Евнуха о помощи. Но только они скрылись за воротами, как на улице вспыхнула стрельба. Тут же все трое поспешили назад, во двор. Митька запер ворота и бросился вглубь двора за поленницу.

Евнух тем временем выглянул из-за крыльца и выстрелил в милиционера, но промахнулся. Тот залег между грядками и начал посылать в его сторону пулю за пулей.

Тем временем Евнух забрался по лестнице, приставленной к стене строения, на невысокую крышу крыльца и, разбежавшись, прыгнул. Таким образом ему удалось преодолеть забор и небольшое, какой-нибудь метр, пространство между крыльцом и изгородью. Приземлился на грядке. Вскочил и в несколько прыжков оказался за поленницей. Но там уже никого не было. Евнух увидел лишь удаляющиеся спины своих дружков: слева, в самом углу двора, он увидел узкую калитку в заборе: такие внутренние двери в заборах обычно делают либо друзья соседи, либо родственники. «Хоть здесь повезло», — подумал он, догоняя Тоську. Она бежала тяжело, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

Они пробежали яблоневый сад, протоптали в четыре пары ног хозяйские грядки с помидорами и выскочили во двор, где стояла запряженная лошадь. Грязинюк проскочил было мимо телеги к калитке. А Митька, на миг растерявшись, встал как вкопанный.

Первой сообразила Тоська:

— Митька! Открывай ворота!

Пока Сабадырев возился со створками ворот, на крыльцо выскочила пожилая женщина и закричала пронзительным голосом:

— Что вы, окаянные, делаете?! Да нет на вас креста, ироды.

Но видя, что ее крики и причитания не помогают, она истошно заверещала так, как будто ее убивают:

— По-мо-ги-те!!! Ре-жу-ут!! Без ножа режу-ут!! Грабят!! Бандиты-ы!! Ой-ой-ой!..

Анархисты зашикали на нее, угрожая оружием. Но хозяйка не унималась и продолжала оглушающе кричать и звать на помощь.

Из глубины двора грянул выстрел, и Митька, охнув, схватился за руку. Пуля, как бритва, отсекла ему палец на левой руке. Обливаясь кровью, он распахнул ворота и неуклюже плюхнулся на телегу.

— Гони, Илюха, — прохрипел он.

Проворнее всех оказалась Тоська. Она схватила вожжи и начала яростно, с каким-то садистским исступлением нахлестывать серую лошаденку. Савраска встала на дыбы, а потом рванула так, что Евнух чуть не вывалился из телеги. Грязинюк тем временем открыл ответную стрельбу. Под злую какофонию выстрелов телега стрелой вылетела из ворот и бешено покатила в сторону реки Казанки.

Вскоре из ворот выбежали преследовавшие их милиционеры. И постреляв немного им вслед, скрылись в воротах.

— Сейчас кинутся за нами в погоню, — высказал предположение Грязинюк, с опаской поглядывая назад. — Небось, подлюги, на пролетке приехали.

— Слава богу, кажись, ушли, — глухо выдавил из себя Евнух. — Думал — каюк. Мне второй мильтон, гад, пулей продырявил плечо. — Но и я не остался в долгу. Одного укокошил.

— Рано подбиваете бабки, — через плечо проронил Митька. — Не говори гоп, пока не оглядишься, куда попал после прыжка.

— Ну вот, накаркали, — зло бросил Грязинюк, вытаскивая из кармана револьвер. — Кажется, погоня…

— Где? Не может быть?! Так быстро… — обеспокоенно загалдели анархисты.

Через четверть часа бешеной гонки они оказались на Подлужной улице. Невзрачные деревянные и кирпичные дома проносились подобно сплошной безликой театральной декорации. Мелкий дождь с порывами ветра да вечерние сумерки сделали эту улицу вконец унылой и безлюдной. Лошадь шумно всхрапывала, разбрызгивая по сторонам обильную пену. Тощие ребристые бока ее тяжело вздымались. Чувствовалось: савраска тянула из последних сил.

— Скоро наша лошаденка, через пару-тройку минут, того самого, откинет копыта, — тоскливо заметил Евнух, то и дело оглядываясь назад. — Это я вам, братцы, говорю как бывший конюший походного атамана Толстого, родственника самого гетмана Скоропадского.

— Нашел, дурак, время и место пугать да хвастаться, — раздраженно проронил Грязинюк. — Хе… Он был конюхом у какого-то казачьего генерала, сродственника гетмана. Эка должность. Да мне хоть…

Грязинюк осекся, когда увидел позади милицейскую пролетку, расстояние до которой значительно сократилось. По крайней мере, с этой дистанции их уже могли достать из немецкого маузера. Все это взволновало анархистов, и они занервничали, засуетились.

— Правь, Тоська, налево, к реке, — подал команду Грязинюк. — Переправимся на тот берег. Речка-то неширокая. А коль за нами увяжутся — перестреляем, как тетеревов.

— Куда?! — крикнул Митька, хватаясь за вожжи. — Ты что, спятил, Илюха? Там, на открытой местности, они нас скорее достанут. На стрельбу народ сбежится или подмога подскочит. Гони, Тоська, прямо до конца улицы! Потом направо свернешь. В гору надо нам. Там в кусты нырнем.

Сабадырев вскинул наган и несколько раз пальнул в догонявших их милиционеров. В ответ шандарахнуло несколько выстрелов. Одна из пуль попала в железный обод колеса и, выбив искры, зажужжала на излете, точно оса. А несколько пуль просвистело рядом. И Митьке вдруг почудилось, что это сама смерть начала подавать свой голос, выбирая своего будущего подопечного-мертвеца. Холод пробежал по спине. И опять показалось, что смерть приблизилась к нему вплотную и дохнула мертвящим холодом за ворот. Он весь съежился, потом резко повернулся и, как бы пытаясь отогнать эту старуху в белом саване с черными пустыми глазницами, начал лихорадочно, резко нажимать на спусковой крючок револьвера.

И вновь вспыхнула перестрелка. С громким карканьем, нагоняющим тоску, поднялась с деревьев запущенного парка «Швейцария» огромная стая ворон и, как черная туча, поплыла в темном дождливом мареве в сторону Арского кладбища. Евнух вдруг вскрикнул: пуля угодила ему в ногу.

— Рули вправо! — крикнул Сабадырев, когда промелькнул крайний дом. — Вон в ту лощину. И — в гору!

Скорость вдруг резко упала: грунтовая дорога кончилась и жирная грязь бездорожья, будто маленькое болотце, засасывала колеса телеги. Савраска с великим трудом, дрожа всем телом, осилила это препятствие и, дотянув до середины склона, поросшего густой травой, тяжело рухнула, словно ей в один миг спутали передние ноги.

Тоська вылетела из повозки и упала на круп загнанной лошади. Тоську подхватили Митька с Илюхой, и они бросились было бежать в гору, чтобы скрыться под сенью густых кустарников и деревьев.

— Братцы! — жалобно вскричал Евнух. — Помогите! В ногу ранили. Идти не могу. — Троица остановилась в растерянности. Все нехотя вернулись назад.

— Вон они! — махнул рукой Грязинюк в сторону дороги. — Мильтоны! Сюда правят.

Анархистам было ясно: с раненым им от погони не уйти. Но и оставлять Евнуха было нельзя: слишком много знал.

— Братцы, — взмолился раненый анархист, — я же вас прикрывал. Выручал вас. Теперь ваша оче…

Договорить он не успел. Тоська, выхватив браунинг, выстрелила в Евнуха в упор.

— Царство тебе небесное, наш дорогой друг, — чуть слышно проронила она уже на бегу.

Они забрались по крутому склону в парк «Швейцария». Потом побежали по едва заметной тропинке, пока не очутились на открытой площадке для игр и гуляний. И чуть отдышавшись, анархисты по чутью бросились влево, в сторону чернеющего своими деревьями Арского кладбища. Им посчастливилось: сумели оторваться от преследователей, которые одно время были уже совсем рядом.

Сотрудники уголовного розыска, посчитав, что преступники побежали к трамвайному парку, на остановку, кинулись туда.

Тем временем анархисты вскоре оказались на территории внушительного кладбища. Тоська обессилено плюхнулась между могилами и, тяжело дыша, прошептала:

— Кажется, ушли. Есть все-таки бог.

Митька тяжело опустился на могильную плиту, вытащил носовой платок и замотал им окровавленный обрубок пальца.

Откуда-то издалека донесся до них еле слышный звонок, похожий на трамвайный сигнал.

— Вроде как где-то неподалеку трамвай ходит… — высказал первый предположение Илюха, все еще чутко прислушиваясь к окружающим шорохам и звукам. — Пожалуй, надобно туда нам двигать. А?

Сабадырев покачал головой.

— Туда нельзя. Влипнем. — Он немного подумал и прибавил: — Полагаю, доблестная милиция туда направила стопы. Их ошибка — наше спасение. — Он подошел к жене и помог ей подняться. — Скоро милиция будет здесь. Они поймут свой промах.

Сабадырев часто удивлялся самому себе, что в критических ситуациях он всегда принимал правильные решения. У него появлялась какая-то, как он считал, предельная ясность ума. Правда, хладнокровие вытеснялось порой животным страхом, с которым не всегда удавалось справиться.

Потом они перебежками, как солдаты на марш-броске, пересекли кладбище и оказались на краю глубокого оврага, на дне которого тускло поблескивали чугунные железнодорожные линии. Со стороны реки Казанки медленно тащился паровоз, то и дело отдуваясь струей пара и нещадно чадя черным густым дымом, словно локомотив подавился каменным углем, а оттого не мог набрать скорость.

Глядя на паровоз, Сабадырев лихорадочно соображал: идет этот состав из города или, наоборот, — в город. Ведь он много часов изучал план города и перечитывал путеводитель по Казани. Наконец, когда товарняк поравнялся с ними, Митька уверенно, но мрачно произнес:

— А вот и наш персональный дилижанс. Прошу вас, господа.

Через полтора часа они дотащились до железнодорожной станции. В дождливой темноте издалека красное кирпичное здание вокзала виднелось огромной черной глыбой. Анархисты обошли стороной это здание. Они знали: на перронах и внутри вокзалов обычно толкутся дежурные милиционеры и станционные агенты уголовного розыска.

На трамвай не решились садиться. Сразу же пошли договариваться с легковыми извозчиками, которых в эту ненастную погоду было не так уж и много. У всех извозчиков в городе бытовало неписаное правило: чем хуже погода и темнее на улице — тем больше заламывать цены. Официальных ставок и расценок не существовало. Но несмотря на это, Грязинюк быстро сторговался с извозчиком, хотя у него был путь неблизкий — в Мало-Игумную слободу, где ему удалось снять номер в подворье Утямышева. Хотя подворья Утямышева как такового уже не существовало — оно было национализировано, — но бывшему хозяину удалось сохранить за собой несколько комнат под свое жилище. Вот их-то он потихоньку и сдавал приезжим за хорошую плату. Селились там в основном разные темные личности с тяжелой мошной, которые никаким боком не хотели попадаться на глаза местным властям. Сабадыреву он сказал, что там присмотрел угол и для Тоськи. Ведь сам Митька не мог ее взять с собой. Да, собственно, как оказалось, она и не хотела ехать с ним. И предложение Грязинюка ей сразу же оказалось по сердцу. Тоська заявила об этом, нисколько не стесняясь, словно ехала к родному брату.

«Ни в грош, стерва, меня не ставит, — зло сказал про себя Митька. — От такой все можно ожидать. — И он вспомнил, как хладнокровно его жена застрелила Евнуха, и содрогнулся, точно голого его вытолкнули на мороз. — Эдак однажды и меня может шлепнуть. Черт с ней, пусть катит с ним».

И вот теперь на привокзальной площади Митька остался один, глядя на отъезжавших Тоську и Грязинюка. Зло прихлынуло волной и сдавило его горло. И дышать стало трудно. Да тут еще совершенно неожиданно проснулись боль в душе и страшная ревность. Ему нестерпимо захотелось догнать и вернуть назад свою жену. В следующую минуту он не выдержал — бросился вслед за ними. Но быстро устал, взмок от слабости и остановился, тяжело дыша, как загнанная лошадь. Тут же выхватил пистолет и прицелился. Однако вовремя опомнился: в них вряд ли попадет, а себя сгубит — милиция рядом, бежать нет сил.

«Вот уж поистине голова не ведает, куда несут ноги, — подумал Сабадырев, — а правая рука не знает, что делает левая». Он впервые в жизни понял одну житейскую истину: какой бы плохой жена ни была, но если она нравится, ее можно отдавать кому-то лишь мысленно, но не наяву, не в действительности, тем более, как говорится, из рук в руки. Иначе ревность, как палач, жестоко покарает. Если же ревность и не заставит вконец потерять голову, наделать уйму трагических ошибок, то уж точно повелит медленно, как в аду, сжечь душу. И от этого испепеляющего горения души хочется кричать от боли, от такой боли, от которой легче умереть, чем жить.

Сабадырев подошел к телеграфному столбу и, обхватив его двумя руками, как монтер, собиравшийся залезть на него, ткнулся головой о мокрое дерево. Скрежетнул зубами и, не уняв жгучую боль души, ударил обрубком пальца о столб. Ибо, как он понял, боль души сильнее и страшнее боли физической. Потому-то она гораздо дольше и заживает.

От боли Митька вскрикнул, и ноги подогнулись в коленях. Он не помнил, сколько просидел на земле, привалившись к столбу. Перетерпев физическую боль, ему стало вроде бы легче. Потом Сабадырев нанял извозчика и поехал в Цивильское Подворье. А по дороге его мучил вопрос: почему у него так плохо все складывается? Случайно это или нет? Если нет, то кто виноват? А может, это просто судьба…

При всех вариантах, которые он перебрал в уме, так и не понял, откуда произрастают ядовитые корни неудач. Митьке и в голову не пришло, что все заключается в том, что он пытался вершить неправые дела. Что, задумав черное дело, вынужден общаться с мерзкими, подлыми, как он сам, людьми, способными на все. Что идет он против простых людей, большинства людей, у которых находится власть. Что его предприятие в этих условиях является практически утопическим, эфемерным. Но он понял одно: пока не изменится политическая, военная ситуация в городе, в Поволжье, рассчитывать на успех очень трудно. И Сабадырев решил внимательно присмотреться к подпольным организациям разного политического толка, о которых ему говорил при встрече глава местных анархистов Тарасенко. А сейчас, как кроту, надобно рыть под госбанк, не высовываясь наружу, — твердо решил он.

Потом, выбравшись из бездонного колодца тяжелых раздумий, эмиссар Махно принялся костить на чем свет стоит и этот чужой ему город, и милиционеров, которые уже дважды гоняли его, как хищного зверя, забредшего в людное место, и свою блудливую любострастную жену, и подлеца Илюху, который умудряется так ловко, по-шулерски обходить его на поворотах жизни.

Сабадырев добрался до Цивильского Подворья без приключений. Но в тот вечер, как оказалось, его неприятности не кончились. Раскладывая в номере свои вещички, он вдруг обнаружил пропажу плана сокрытых сокровищ! Дрожь прошла по телу, точно электрический заряд. Митька пытался успокоиться, перетряхивая раз за разом все свои вещи в надежде найти столь драгоценную бумагу. Но она не находилась. И он от этого сильно вспотел, и струйки пота прозрачными змейками поползли к переносице, к челюсти, к шее. Голова загудела, словно по ней ударили тяжелым мокрым валенком.

Мысль лихорадочно работала. Неужели потерял этот план?! Нет. Не может быть! Он находился на дне вещмешка. Митька хорошо помнил: эту апанаевскую таинственную бумагу положил в книгу-путеводитель по Казани. Книга осталась, а плана нет. Значит, украли. Кто? Ясно: кто-то из троих — Грязинюк, Евнух или его жена. Никому он из них полностью не доверял. Украсть мог любой из них. Но всего скорее — Илюха. Недаром он давал за нее, не глядя, как говорится втемную, огромную сумму, пару тысяч рублей золотом. Ну конечно же это он, подлюка! Его работа. И в этом своем выводе Сабадырев был уверен. Другого он и допустить не мог. Иначе — все пойдет прахом. Потому что если план прикарманил Евнух — документ окажется у милиции. И тогда все радужные надежды разлетятся вдребезги, как свадебные хрустальные бокалы, брошенные на мраморный пол. Его утешало лишь одно: он до мельчайших подробностей помнил этот загадочный план и даже спросонья мог быстро его воспроизвести, хорошо нарисовать. А что, если…

Сабадырев заметался по комнате, как зверь в клетке, несмотря на то что обрубок пальца нестерпимо ныл, и эта боль, и потеря крови вот-вот должны были отнять у него последние силы. Но мысль о том, что драгоценную бумагу мог умыкнуть Евнух, взбудоражила, взвинтила его до предела. Ведь свои вещи, когда он отлучался из дому, оставлял под присмотром именно Евнуха. Митька доверял ему больше всех. И вот теперь нет важной бумаги. «Неужели он за мзду, за жирный куш выкрал ее и отдал Илюхе? — пытался предугадать Сабадырев. — А если выкрал и не успел передать?»

Митька начал успокаивать себя тем, что, если даже план попадет в руки милиции, — не все потеряно. Сейчас в стране, в Казани не та обстановка, чтобы заниматься разгадкой какой-то старой непонятной бумаги. Ведь надо еще, кроме всего, расшифровать ее, как таинственную клинопись. А это не всякому по зубам. С этими помыслами и тревогами в душе Митька и завалился спать.

Прошло два дня, как эмиссар Махно Сабадырев со своими людьми бежал от милиции. Все это время сотрудники угро вели их поиски. Но видимых путей к ним не было. Единственная нитка, которая могла привести к преступникам или хотя бы приблизить к ним, — поиск извозчика, который, как полагали, вез вечером Мусина и его сообщника с Ново-Горшечной улицы в неизвестном направлении. Наконец отыскали этого извозчика. По тем приметам, которые он назвал, можно было с уверенностью утверждать: именно уголовник Рафаил Мусин со своим дружком воспользовались услугой извозчика, который довез их до Евангелистовской улицы. Это подтверждала и разница во времени, — когда Мусин и его спутник доехали до Большой Поперечно-Горшечной и расстались с первым извозчиком дедом Ямалетдином и когда они уселись в пролетку второго извозчика — она составила всего около пятнадцати — двадцати минут.

Начальник управления милиции Казани Гофштадт распорядился установить круглосуточное дежурство на Евангелистовской улице и прилегающих к ней переулках. Но все мероприятия в этом направлении не дали никаких результатов. К исходу недельного поиска удалось лишь раздобыть фотографию Мусина: ее прислали из чистопольской тюрьмы, где тот отбывал свое последнее наказание. И вот теперь Гофштадт приказал размножить это изображение опасного преступника и разослать по всем милицейским подразделениям города. А когда начальник милиции сел было после обеда писать сообщение в губчека на поступивший оттуда запрос о Рафаиле Мусине, ему попалась на глаза газета «Знамя революции», которую доставили еще утром. На последней странице ее он увидел объявление:

«Ввиду того что номера Цивильское Подворье принадлежат духовному ведомству, Совет городского хозяйства решил конфисковать их в пользу города».

А ведь эти номера, кажется, располагаются неподалеку от Евангелистовской улицы, подумал Гофштадт и схватился за телефонную трубку.

Уже через пять минут в кабинете у него появился Мурашкинцев и виновато бубнил, что он и его люди не знали о существовании Цивильского Подворья — ведь оно не значилось на балансе горкомхоза. А вывески эта духовная гостиница не имела.

— Э-хе-хе… — покачал головой начальник милиции, — сдается мне, что эти субчики там, в этом поповском закутке, ошивались. А вы их прошляпили.

— Да не может быть! — изумился Мурашкинцев. — Там проживают духовные лица. У них, наверно, какой-то учет или порядок существует?

— Время-то сейчас какое! — Гофштадт торопливо закурил папиросу, но тут же ткнул ее в пепельницу. — Соображать надо, Мурашкинцев. Не то нам никогда эту мерзость не одолеть. Ты понимаешь это? — И, не давая возможности своему подчиненному ответить на этот вопрос, начальник милиции приказал: — Давай, орелик мой, бери своих людей и дуй туда немедленно. Хотя, думаю, что уже поздно, но чем шайтан не шутит?

Гофштадт хорошо понимал, что, если преступники и свили гнездо, решение Совета городского хозяйства и сегодняшнее газетное объявление конечно же спугнули их с насиженного места.

Старинное двухэтажное кирпичное здание встретило Мурашкинцева и его людей неприветливо. Коридоры его оказались безлюдны, а комнаты — пусты. Лишь в некоторых из них сиротливо стояли железные кровати. Тяжело ступая по облупившемуся деревянному полу, Мурашкинцев проследовал в апартаменты настоятеля духовного заведения. Тяжелая дубовая дверь легко отворилась, и милиционеры оказались в продолговатой комнате с единственным столом, на котором чинно восседал огромный черный кот с пушистым хвостом.

— Во! Это, я понимаю, сам хозяин сидит, — весело произнес молодой сотрудник угро. — А мы еще кого-то ищем. Он, чай, нас уважит, примет.

Открылась боковая дверь, и из смежной комнаты вытащился древний старичок и, шамкая беззубым ртом, осведомился о цели визита милиционеров. Хотя старец был и туговат на оба уха, но довольно хорошо еще соображал. Из его ответов следовало: все жильцы этой богоугодной обители во главе с отцом Варсонофием разбрелись, рассеялись на все четыре стороны сегодня спозаранку, прихватив с собой по нечаянности или духовной рассеянности кое-какое имущество. А отец Варсонофий вроде как подался бить челом самому митрополиту Казанскому и Свияжскому Иакову, чтоб тот не лишал его своей щедрой милости и пожаловал каким-нибудь местом в его свите али приходом. Владыка-то Иаков живет сейчас на архиерейских дачах, что находятся на пригорке у озера Кабан. Ох и дивное же это место. Если б спустился на землю бог, он обязательно не токмо поселился бы там, но и оформил бы постоянную прописку. И, как полагается, дозволил бы поставить нужный штамп в свой паспорт с соответствующим адресочком.

Как заметили сотрудники милиции, старичок был не лишен еще и юмора. Когда же ему показали фотографию уголовника Мусина, лицо его вмиг посерьезнело и, почмокав землистыми губами с рыжими пятнами, старик сказал:

— Этот раб божий жил здесь, на втором этаже, у лестницы. Там, в той келье, жил с ним еще один мужчина. Оба они не имели, как я понял, духовного сана.

— Почему же их сюда пустили? — с волнением спросил его Мурашкинцев. — И кто их поселил?

Но старик этого не знал, пояснив, что он здесь всего лишь ночной сторож. А поскольку все разбежались, он побоялся оставить гостиницу на произвол судьбы.

Сторож Цивильского Подворья показал, где проживал Мусин. В его келье-комнате нашли под кроватью брошенный иллюстрированный еженедельный церковный журнал «Воскресный день» за 1910 год № 40.

Мурашкинцев листал его и рассматривал с детским любопытством многочисленные черно-белые картинки. На первой странице журнала был изображен с фотографической точностью Казанский кремль. От шпиля башни Сююмбеки тянулись в разные стороны еле заметные линии. Мурашкинцев пригляделся повнимательнее к этим линиям и понял: они не были типографскими, их просто пририсовали карандашом. Одна линия тянулась к архиерейским дачам, другая — к среднему озеру Кабан, третья — к тому месту, где раньше находился Зилантовский монастырь, четвертая — к деревянному мосту через реку Казанку. А пятая линия с изображением стрелы тянулась в Москву, вернее, к издателю журнала; жирным шрифтом был напечатан его адрес: Москва, Мясницкая улица, квартира протоиерея Николаевской церкви.

Что означали эти линии-стрелы? И означают ли вообще что-либо? Ведь их мог начертать читатель от нечего делать. Всего скорее это так и было. Иначе бы этот журнал не бросили здесь. Мурашкинцев еще раз, но уже без всякого интереса полистал «Воскресный день» и швырнул его на кровать. Потом подошел к окну и рассеянно уставился на улицу. Мурашкинцев был страшно огорчен: будь он порасторопнее — мог бы взять этого бандюгу Мусина прямо здесь, в поповской гостинице.

Один из его подчиненных склонился над журналом и, решив между делом вспомнить уроки чтения в начальных классах медресе, прочел по слогам:

«Журнал допущен в библиотеки духовно-учебных заведений учебным комитетом при Священном Синоде». — Молодой сотрудник перевернул страничку и охотно, с увлечением, словно радуясь своим познаниям русского языка, продолжил: — «На левом берегу Волги, при реке Казанке, расположилась Казань, насчитывающая 161 565 жителей, — столица Поволжья. Город расположен частью на возвышенности, частью на низменности долины речки Казанки. Волга же достигает города только при весеннем разливе». — Милиционер поднял голову, посмотрел на своих товарищей и, не заметив на их лицах ничего предосудительного для себя и от этого еще больше взбодрившись, произнес, но уже несколько удивленным тоном: — «Тоська — изменщица. Змея. Кусает насмерть. Ее надо раздавить. Иначе… Дмитрий».

Мурашкинцев, словно очнувшись от тяжелой дремоты, резко вскинул голову:

— Чего-чего? Где это накалякано? — Он подошел к читавшему сотруднику угро и взял журнал.

Между строк, едва заметно кто-то написал карандашом нелестные слова в адрес какой-то Тоськи. Но тут же память воскресила допрос тяжелораненого преступника по кличке Евнух, взятого сотрудниками уголовного розыска в парке «Швейцария». Не об этой ли самой Тоське он говорил, которая стреляла в него, дабы отрубить концы! Это очень любопытно. «Уж не изменила ли она этому Дмитрию? — подумал Мурашкинцев. — Ведь он начал свою брань именно с соответствующего слова. Значит, этот Дмитрий был расстроен до чертиков. Ему, Мурашкинцеву, было знакомо это состояние, когда человек, испытывая горе, механически, почти бессознательно совершает не контролируемые трезвым рассудком поступки — черкает, пишет или говорит что-то самому себе. — Похоже, этот молодчик был в трансе», — заключил сотрудник угро.

Мурашкинцев довольно похлопал своего подчиненного по плечу и сказал:

— Ну, молодец ты у меня. Объявляю тебе благодарность, Мансур.

— За что?

— Полезные вещи, кажись, ты обнаружил. А?

Мансур пожал плечами.

— Да и читаешь ничего. Но надо больше читать. Авось тогда будешь, как Шигабутдин Марджани, выдающимся ученым. И твой портрет, надо полагать, будет красоваться в Британском музее мыслителей человечества.

Мансур махнул рукой: дескать, не надо смеяться, говорить утопические вещи. Но Мурашкинцев сделал вид, что не заметил этого протестующего жеста, и невозмутимо продолжал:

— Правда, он был еще священником. Служил муллой в Юнусовской мечети. Он вроде Фомы Аквинского или Грасиана Бальтасара — религиозных мыслителей далекого прошлого. Потом эту мечеть начали называть — Марджани, в его честь. — Мурашкинцев ласково потрепал кудри Мансура. — А вот быть муллой — не обязательно. Ты уж и так стал агентом угро. А это дело посерьезнее. Ага?

— Да ну тебя, Сильвестр Лукич. Скажешь тоже, — ровным бодрым голосом сказал Мансур. — Дай бог на этой-то работе удержаться. Каждый день, когда иду на службу, мне кажется, что сегодня работаю последний день.

— Да ну? Почему это? — поинтересовался Мурашкинцев, внимательно глянув на того.

— А коль не справлюсь? Ошибочка выйдет? Промашку допущу? А? Дак ты, товарищ начальник, первым и турнешь меня из угро.

— Эко о чем думает. Смотри ж ты. Да ежели бы ты и захотел уйти от меня, я тебя не отпустил бы. Понял?! Но это не значит, что не надо стараться.

Мурашкинцев свернул журнал трубочкой, сунув его в боковой карман, заметил:

— В нашем деле частенько трудно заранее предугадать: что пригодится, а что не пригодится. Вот и приходится брать впрок, про запас, как помещик-скопидом Плюшкин, все, что на первый взгляд кажется привлекательным, полезным.

Потом сотрудники уголовного розыска осмотрели пустой флигель Цивильского Подворья, где до вчерашнего дня жил со своей женой отец Варсонофий, чердак, глубокие подвалы. Всюду были следы поспешного выезда, напоминавшие эвакуацию при приближении противника: перевернули кверху дном старые трухлявые тумбочки, столы и стулья с отломанными ножками, обрывки бумаг. Этот осмотр ничего не принес, кроме усталости.

Мурашкинцеву представлялось теперь, что во всей этой темной истории с Мусиным, пожалуй, имеется только один проблеск в его поиске — отец Варсонофий. Если исходить из того, что в эту гостиницу, как пояснил сторож, обычно не селят лиц, не имеющих отношения к православной церкви, тем более магометан, коим был Мусин, то конечно же, этот преступник не мог сюда вселиться без непосредственного дозволения преподобного отца Варсонофия. Почему же этот батюшка сделал такой шаг, поступившись принципами веры, установленным порядком, который, как выяснилось, он всегда рьяно соблюдал? Отсюда напрашивался вывод: либо Мусин купил с потрохами этого попа, либо их стежки-дорожки пересекались раньше. Стало быть, во всех этих случаях Мусин и отец Варсонофий связаны между собой. Раз так — надо поспешать к этому священнику. Где он, интересно, сейчас? Ведь, поменяв жилье, он не может остаться без работы.

Значит, подался к Казанскому и Свияжскому митрополиту на поклон, дабы тот определил его на новую службу господу богу. А если уже определился, то владыка Иаков своим перстом укажет, где этот отец Варсонофий.

— Итак, — резюмировал Мурашкинцев вслух, если раньше все дороги вели в Рим, то сейчас — в загородную резиденцию местного владыки. Ну, орелики мои, как говорит наш начальник, расправляйте-ка крылышки, полетим сейчас туда. Будем надеяться, что отец Варсонофий еще на архиерейских дачах загорает. Возможно, что там в его свите и Дыра со своим приезжим напарником околачиваются. Ведь для них все это переселение случилось неожиданно. И вполне возможно, что они не определились еще с жильем. Поэтому нам надо поспешать. А ну, ребятки, бегом к машине.

Сотрудники утро спешно начали усаживаться в машину с открытым верхом. Шофер машины, пожилой мужчина в кожаной тужурке, надел краги и вопросительно взглянул на старшего группы.

— Давай-ка, Хамидулла, крути баранку в сторону…

«А вдруг это ловушка, западня? — неожиданно мелькнула мысль у Мурашкинцева. — Может, они специально оставили этот журнал, чтобы наиболее сообразительные сотрудники уголовного розыска сами сунули голову в петлю ловушки». Ведь недавно погибло у них несколько работников милиции в одном из монастырей Казанской губернии. Они также вели поиск опасного преступника, следы которого вели в духовную обитель. Вычислили его местонахождение, а там их поджидала засада и мучительная смерть. Мурашкинцев вспомнил также, что загородная резиденция митрополита — это бывший Воскресенский монастырь. В общем, совершенно нельзя исключать того, что там окопалась под сенью уединенных от внешнего мира тенистых аллей разная контра. А может, все-таки нарисованные линии от башни Сююмбеки до архиерейских дач — совершенно случайно, в состоянии своеобразной прострации. Тогда почему на изъятой у преступника Евнуха загадочной карте, начерченной на старом пергаменте от шпиля башни Сююмбеки тянутся в разные стороны очень схожие линии? Одна из них тянется к среднему Кабану, к тому месту, напротив которого стоит особняк архиерея. У Мурашкинцева не вызывало сомнений одно: на журнале «Воскресный день» изображены линии от башни Сююмбеки до загородного митрополичьего дома человеком, который конечно же был знаком с содержанием пергаментной карты.

— Куда крутить баранку-то? — напомнил о себе шофер вдруг задумавшемуся Мурашкинцеву. — В управление, что ли?

— Давай, Хамидулла, как говорится, газу до отказу и все скорости сразу к ближайшему телефону. Быстро!