После того как Сабадыреву и Мусину удалось бежать с архиерейской дачи, а отец Варсонофий таинственно исчез, словно колдун, не оставив никаких следов, эмиссар Махно решил затаиться на дне. Но он не имел, как конченый бродяга, ни угла, ни двора, где можно было относительно спокойно воздвигать незримый мост к Казанскому банку, а точнее говоря, к его золоту и драгоценным камушкам. Теперь он мечтал не о хоромах, а лишь о какой-нибудь халупе, просто о крыше над головой, где можно было спокойненько строить прожекты. Вообще Сабадырев давно пришел к выводу, что о некоем спокойном житье-бытье на свете может думать лишь недалекий человек либо человек, разуверившийся в своих надеждах, который уже ничего не хочет от жизни, разве что только спокойно умереть. Коль появился уж на свет, — как говорили ему родители, — и подрос до той элементарной зрелости, когда отдаешь отчет своим действиям, о спокойствии позабудь, если, конечно, хочешь занять место под солнцем, хотя бы на невысоком бугорке социальной жизни. Эта мысль ему крепко вбилась в голову еще в тихой мирной жизни. Митька тогда решил, что кругом ползают гадюки да сволочи двуногие, от которых нужно держать круговую оборону днем и ночью. Поэтому какое уж тут спокойствие. Да тут еще, как он считал, злой рок его преследует повсюду в этом восточном городе. Так или иначе, но он уже относил свое положение к числу безвыходных. Ведь сам он мог обзавестись здесь углом только через Тарасенко — главу казанских анархистов. Но тот все еще пребывал в странствиях в столичных краях. Надежной фатеры или комнатушки не было и у Мусина. И Сабадырев уже подумывал воспользоваться той явкой, на которую он мог прийти, как предупредил батька Махно, в крайнем случае. Тогда еще Махно добавил: «Ежели ты сизокрылый, прилетишь на явку Жуковского, 5, значит, у тебя уже выщипали чекисты половину перьев, и ко мне придет, будто злыдень, сильное расстройство от этого. Дурень, переживать буду за тебя». Последние слова батька произнес твердым голосом, с оттенком, как показалось Митьке, угрозы.

«Может, пойти в гостиницу „Булгар“? — вопрошал внутренний голос его. — Ведь чекисты и агенты угро вряд ли подумают, что я поселился легально в самом центре города. Резон, конечно, есть, но вдруг поисками займется какой-нибудь недотепа или дилетант, действия которого непредсказуемы? Но здесь, похоже, по следу идут опытные ищейки. А они-то заглянут на всякий случай во все общественные углы города. Это уж точно». И Сабадырев решил остановиться на день-другой у Мусина на его старой квартире. Но прежде чем пойти к нему на Задне-Мещанскую, он решил проверить: не рыскала ли тут милиция, в этой округе, в поисках столь одиозного анархиста, коим являлся Мусин. Митька заставил Дыру, хотя тот был слегка ранен в руку, сначала проследить, нет ли наблюдения за его жилищем, а потом — поспрашивать у знакомых соседей, конечно незаметно, об обстановке. После этой проверки они вдвоем поселились в небольшой комнате на втором этаже деревянного дома, обшитого почерневшими от времени досками.

Сабадырев перевязал обрубок пальца, прошелся по комнате, осматривая окна и двери. Оглядел скрипучую деревянную лестницу с подгнившими ступеньками и глянул во двор, который был узким и квадратным, как колодец. Первый этаж дома почти наполовину врос в землю, и до окон второго этажа можно было достать высокому человеку рукой.

— Прыгать отсюда хорошо, ежели что… — заметил Митька, тяжело, по-стариковски, присаживаясь на скамейку. — Умотался, как конь, на котором сутки пахали.

Мусин молча прижигал йодом рану и, как сварливый дед, фальцетом говорил:

— Эдак ведь заражение может быть. Окаянный, выжег полоску кожи, будто раскаленным шомполом провел по руке. От боли аж рука разжалась. Наган потерял. И все тот гад, сморчок безусый, будто заговоренный. Стрелял с двадцати шагов — и не попал. А в номерах «Франция» и того ближе было. Вот настоящий шайтан. Ведь раньше-то я никогда не промахивался.

— Значит, этот сморчковый чекист на твою погибель уродился, — лениво проговорил Сабадырев, думая о чем-то своем.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — испуганно прослюнявил губами Мусин, повернув голову влево. — Накаркаешь, дурак.

— Не каркаю. Предчувствие. Замечено, ежели трижды не сумел кого прикончить, то он уж точно…

Мусин энергично замахал руками, позабыв о боли в руке, и тут же заткнул пальцами уши.

Митька снисходительно растянул губы, изображая нечто вроде улыбки:

— Как нервическая девушка из англиканского пансиона.

— Это мы посмотрим, Мерин, кто из нас будет нервической девушкой, когда нагрянут агенты угро и ЧК.

— Типун тебе на язык! — встревожился Сабадырев. — Ежели могут нагрянуть, дак какого хрена ты сюда меня заволок?

— Ну вот, и интеллигентская наледь твоя сразу же стаяла. Хлипковат ты, брат.

— Ну, хорош! — первым решил окончить бессмысленную пикировку Митька, понимая, что это может привести к крупной ссоре.

В дверь постучали. Митька и Рафаил притихли. Снова забарабанили, но уже громче.

Сабадырев приложил палец к губам и тут же, выхватив пистолет, выглянул во двор. Но там никого не было.

— Рафаил, — раздался пожилой женский голос, — это я, Марфа Ивановна.

— Хозяйка, — прошептал Мусин, вытирая выступивший пот со лба, и вопросительно посмотрел на своего гостя.

— Скажи, что ты лег спать и что сейчас к ней зайдешь сам. — Сабадырев достал второй пистолет и сунул его в руки перепуганного Мусина.

Когда Рафаил сказал ей то, что велел ему эмиссар Махно, хозяйка ушла, тихо хлопая шлепанцами.

Мерин припал ухом к двери, потом зыркнул в замочную скважину и зло спросил:

— Ты чего, змей, за фатеру, что ли, не уплатил?

— За три месяца вперед отдал, — тихо, озадаченно проронил Мусин.

Они минут пять напряженно прислушивались к коридорной тишине.

— Кажись, никого, — неуверенно прошептал Рафаил и немного приоткрыл дверь, не снимая цепочки.

Только после того, как удостоверились, что в коридоре и на лестнице никого нет, Мусин отправился к хозяйке. Вскоре он вернулся.

— Ну, чего ей надо? — Сабадырев нетерпеливо уставился на своего приятеля.

— Ей-то ничего не нужно. Нужно ее брательнику.

— У нее есть брат?! Ты точно знаешь?

— Есть. Валерка Рудевич по кличке Тьфу. — Мусин прилег на лавку и облегченно вздохнул. — Бывший вышибала в подпольном доме терпимости Коськи Балабанова.

Митька встрепенулся:

— Он же наведет его псов на нас!

— Не наведет. Они теперь по разные стороны баррикады. Крепко поцапались, как два кобеля.

— А примирение за счет наших голов не состоится между ними? — не унимался Митька, бросая колючие взгляды на своего собеседника.

— Не состоится. — Мусин взял со стола черный сухарь и начал громко хрустеть крепкими зубами, будто голодный пес, которому кинули свежую кость. — А вообще он очень непонятный субъект.

— Стукач?! — Сабадырев резко оттолкнулся от подоконника, на котором сидел, и разок-другой прошелся по комнате.

Мусин рассказал ему, что примерно за год до революции видел Рудевича с агентом охранного отделения в отдельном номере ресторана на Большой Мещанской.

— Так… — задумчиво произнес Митька. — И что же?

— Но это не все. — Мусин разжевал кусок сухаря и добавил: — Я его видел на Ямской. Там стоит кирпичный двухэтажный дом с двумя подъездами. Так вот, на первом этаже во втором подъезде есть секретная явочная квартира казанской жандармерии. Стало быть, туда осведомители наведывались. Сведения тащили и получали инструкции от курирующих офицеров. Именно из этого подъезда и выползал брательничек нашей квартирной хозяйки. Но как на духу говорю тебе — я не видел, из какой квартиры вышел этот Рудевич. Допускаю, что это случайные совпадения. Но…

— Вот именно «но»… — передразнил его эмиссар Махно: — Человек, который стал осведомителем жандармерии, входит во вкус этой деятельности, ибо он понимает, что от него зависят некоторые события, судьбы отдельных людей. Эта деятельность для осведомителя становится со временем потребностью, если хочешь — чертой характера. Осведомители гораздо чаще готовы переметнуться к любой другой власти, чем тот, кто не освоил, не занимался этим ремеслом. Единственное, что их иногда сдерживает в предательстве, — это страх перед новой властью за старые грехи. — Сабадырев остановился перед Мусиным и махнул рукой. — Так что я ни одному из них не верю. Запросто продадут. Они и на родную мать или отца донесут.

— Видишь ли, Митенька, у него сейчас свои интересы, свои трудности. Ведь если он начнет закладывать своих бывших начальников, — а именно с них бы он начал, ежели бы переметнулся к Советам, — они б его шлепнули.

— Короче, чего он от тебя хочет?

— Сыграть роль Газраила. Иначе говоря, стать на пяток минут архангелом Михаилом.

— А кого именно прикокошить, сказал? — Сабадырев аж подался вперед, вытянув, как гусак, шею.

— Нет. Сказал, что ежели я согласен, то скажет завтра в обед.

— А как ручку будут золотить? Не за спасибо же?

— Пару новых паспортов обещал и пятьдесят рыжих гривенников.

— Рыжье, конечно, не помешает. Да и документики пригодились бы. — Митька потрогал челюсти, словно проверяя готовность их разжевать золотые монеты. — Соглашайсь, Рафаильчик, а я тебе подсоблю. Прикрою, ежели что.

Мусин криво улыбнулся, но ничего не сказал. Ведь он прекрасно понимал, что означает «прикрою». Если будет реальная опасность — Мерин смоется, не сделав ни единого выстрела. Если все в порядке — он будет тут как тут и потребует разделить гонорар.

— Прикрывать меня не надо, Митенька. Я сам справлюсь, Не впервой. А за то, что отдам чистенькую ксиву, надо будет чуток поработать.

Видя, как скривилась физиономия Сабадырева, Мусин решил увести разговор в другую сторону и неожиданно театрально чертыхнулся:

— Фу-ты. Шайтан задери! Как ни пытаюсь бороться с «блатной музыкой», тьфу ты, с воровскими жаргонами, а они, треклятые как ужи, проползают в мой лексикон. — Мусин вскочил на ноги. — А вот ты, Митя, молодец. Речуга у тебя поставлена, как у драматического актера. И жаргонами особо не балуешься. В общем, интеллигентный ты человек.

— Голубые конфетти мечешь? Оставь их какому-нибудь дураку. Они эту похвальбу, как дураки красную одежку, шибко любят. Глупца, какой бы он пост ни занимал, хлебом не корми, только похвали. Но издревле замечено: чем выше недалекий, дурной человечишко занимает пост, тем больше он нуждается в лести, потому как она служит ему верным и, пожалуй, единственным ориентиром, путеводной звездой в своих делах, в своем движении, подобно тому, как капитану служит морской маяк в определении правильности и безопасности пути. Вот этот насквозь лживый ориентир — лесть, доставляющая дураку, как опиум, короткое наслаждение, в котором возникает все больше и больше потребности, приводит в конце концов, как и пьянство, к деградации личности, к падению.

— Ай, какую философию развел, — театрально покачал головой Рафаил, играя под «серого мужика». — Разве ее, окаянную, тут сразу поймаешь? Для меня, неуча, она навроде высшей математики.

Сабадырев хотел было одернуть Мусина, чтоб тот не фиглярничал, но сдержал себя и продолжил:

— Одним словом, лесть, — это ярко расцвеченный фиговый листок, которым одно лицо пытается прикрыть нагие места, обезображенные кислотой чванства и глупости другого лица, преследуя при этом определенные (чаще корыстные) цели.

Мусин ухмыльнулся про себя: «Чем ученей человек и чем больше его моральные принципы сводятся к принципу обогащения любым способом, тем он больше становится фарисеем-моралистом. А проще говоря, демагогом. Ведь в основе любой демагогии обычно лежат эгоистические, шкурные интересы». А вслух он сказал:

— Кабы я в университетах учился, как ты, то и мне бы какая-нибудь мысля пришла в голову. У меня только одна мысль все время крутится в голове, которая связана с университетами. — Рафаил многозначительно посмотрел на махновского посланца. — Ты только, Митя, это не относи к себе. — Мусин сморкнулся на пол и продолжил: — Если дурак или сволочь поступают в университет и оканчивают его, то они почему-то так и остаются дураками и сволочами, так сказать, в своей сути. Но… — Мусин поднял вверх палец, — но сволочь еще больше становится сволочней, ибо вооружается копьем хитрости и щитом знаний, а дурак становится еще дурней и опасней, потому что он наделяется какой-то властью, пусть даже небольшой. А вообще, по моему глубокому убеждению, самый вредный, опасный дурак — это энергичный ученый дурак, наделенный властью.

— Ты вот что, Рафаил, — примиренчески заговорил Митька, будто полностью соглашаясь с ним, — ты выговори у этого Рудевича квартирешку. Это же не дело, что мы с тобой не имеем запасных вариантов крыши. Эдак случись что — деваться будет некуда. А коль сейчас фатеру пойдешь искать — ЧК схватит. Небось они уже этот вариант прорабатывают, бдительных товарищей науськивают, что, дескать, появятся молодые мужчины в поисках угла — немедленно звоните в ЧК. Вот и будут проверять что к чему.

Мусин выслушал молча и кивнул головой:

— Постараюсь это обговорить.

На следующий день Рудевич сообщил Мусину приметы мужчины, которого надо было прикончить. Задание оказалось нелегким. Место жительства этого мужчины — Дардиева Разиля — точно не было известно. Его частенько видели в Ягодной слободе у дома заводчика Котелова, якобы он там иногда останавливается в мезонине этого дома. Правда, на Троицкой, пять жила его бывшая жена, на Левобулачной, в доме, что рядышком с реальным училищем, — обитала его любовница, Махаева, о которой говорили, что она очень порядочная женщина, правда, водила знакомства с обширным кругом озорных мужчин, которые умели у нее добиваться своего.

«Кому-то стал этот Дардиев как рыбья игла в горле, — размышлял Мусин, прохаживаясь недалеко от реального училища. — Когда этот племенной барашек заблеет под дверью своей подруги, тут и надо ему шерстку подрезать вместе с головкой». Он провел пальцами по гладкой наборной ручке финского ножа и не спеша зашел в подъезд дома, где должен был появиться Дардиев.

Анархистам пришлось выслеживать короля фальшивых документов Дардиева двое суток. Уже под самый вечер, когда сумерки стали незаметно сгущаться, превращаясь в подворотнях в черную, непроницаемую мглу, Мусин подал сигнал Сабадыреву, стоявшему у угла дома Махаевой, что идет тот, кого они ждут. На улице почти никого не было. Только на правой стороне Булака, мрачно отражавшего своей грязной водой плывшие по небу белесые облака, слышны были торопливые шаги одинокого прохожего. Но и они вскоре стихли. Пробежавший вдоль улицы ветерок тихо пошелестел густыми листьями камыша, что рос у моста через речушку, и исчез. Казалось, наступила полная тишина, какая бывает в глухих подземельях. Запропастились куда-то и трамваи: не слышно было привычного перестука колес, их скрежета на поворотах и резких звонков. И в этой тишине чудовищно громкими показались анархистам шаги патруля, неожиданно появившегося на углу Университетской и Правобулачной.

«Этого еще не хватало». Сердце у Митьки замерло, и он, заметив, что патруль пошел на Левобулачную, спрятался за угол дома. Как только трое солдат с винтовками скрылись из виду, Сабадырев перебежал мост и юркнул в ближайший двор. Из глубины двора несло нечистотами, и тут он заметил, что стоит посредине вонючей лужи. Митька чертыхнулся и подошел к щели в заборе. Он заметил, что Дардиев, переждав, пока пройдет патруль, шмыгнул к дому, где поджидал его Мусин.

А тем временем Рафаил, получив условный сигнал от соучастника, прошел в подъезд, поднялся на лестничную площадку второго этажа и стал поджидать свою жертву. Вскоре, озираясь по сторонам, как пугливый зверь, в узкий подъезд с деревянными скрипучими ступеньками юркнул коренастый мужчина. Он поднялся по лестнице до середины второго этажа, покрутил головой, вглядываясь в темные углы, и осторожно, по-кошачьи мягко ступая, спустился на площадку первого этажа и трижды негромко стукнул костяшками пальцев в дверь. Тотчас за дверью послышался лязг железного засова и цепочки.

Не успел Мусин сообразить, что этого гостя нетерпеливо поджидают, как дверь уже распахнулась. Рафаил выскочил из-за ящика, за которым прятался, и загромыхал тяжелыми армейскими сапогами по шаткой лестнице; он никак не ожидал, что так быстро откроется дверь. Теперь Мусин боялся: вдруг Дардиев успеет закрыть за собой дверь. Потом его оттуда, из квартиры Махаевой, ничем не выкуришь. А там ищи-свищи его. Сюда уж точно он больше не придет. Исчезнет.

Дардиев лишь на миг замешкался, услышав тяжелый топот невесть откуда взявшегося человека. Но тут же он смекнул: этот человек караулил его. Гость хотел было уже захлопнуть дверь, но не успел. Нападавший подставил ногу, затем рванул дверь и, хищно ощерив зубы, занес финку над головой Дардиева.

Пронзительный женский визг вырвался из дверей на улицу.

— Что-о ты делаешь, парази-ит! — визгливо кричала Махаева. — Банди-ит!..

Дардиев оказался ловким и не только уклонился от ножа, но и успел нанести нападавшему увесистый удар в голову. Мусин отлетел к стене, и на него свалился с грохотом большой металлический таз.

Дардиев рванулся из квартиры, выскочил в подъезд, достал пистолет и наугад дважды пальнул в сторону своего врага и быстрее ветра понесся через двор на улицу, к мосту через Булак.

Выстрелы всполошили Сабадырева, он понимал: дело осложнялось. Митька достал из-за ремня оружие и плотнее прильнул к забору. Тут он увидел, как со двора знакомого дома выскочил, как заяц, мужчина и понесся к мосту, то и дело оглядываясь. Темнота, уже вступавшая в свои права, размывала очертания лица беглеца. И Сабадырев никак не мог рассмотреть, кто бежит в его сторону. Наконец, когда он понял, что это не Мусин, беглец почти уже преодолел мост. Митька высунулся из-за забора и несколько раз выстрелил. Мужчина бездыханно растянулся на мосту.

Откуда-то из глубины двора выскочил огромный мохнатый пес и громко залаял. К окнам дома прильнули испуганные молчаливые лица, которые белыми пятнами выделялись на черном фоне неосвещенных квартир.

Анархист со злостью вскинул пистолет и выстрелил, не целясь, в глубину двора. Собака жалобно завизжала. Ему хотелось пальнуть и в эти испуганные лица, но он побоялся, что и в него начнут стрелять. И Сабадырев выскочил на улицу. К мосту бежал Мусин, припадая на одну ногу.

— Мерин!.. Где он?! Догони его!.. — хрипло кричал Мусин.

Сабадырев подбежал к трупу, быстро обыскал его и, забрав документы и оружие убитого, гаркнул:

— Не ори, Дыра! Кругом глаза и уши. Лучше помоги.

Анархисты сбросили труп Дардиева в Булак и бросились в сторону Большой Проломной улицы. Позади послышались крики, топот ног.

— Патруль! — тяжело выдохнул Мусин.

— Стой! Стрелять будем! — Красноармейцы, казалось, стремительно приближались.

Мусин не выдержал и несколько раз пальнул из нагана в нагонявших их красноармейцев.

— Не стреляй, дурак! — обозлился Митька. — Сейчас они начнут палить. Это ж мы только еще больше привлечем к себе внимание.

И действительно, позади гулко грохнули винтовки. Мусин вмиг позабыл о больной ноге и обогнал своего дружка. Он хорошо знал этот город и «повел» бег. Нырнул в подворотню, но двор оказался глухим, непроходным.

— Назад! — раздраженно прорычал Сабадырев, останавливаясь. — Тупик же тут, балда!

Неподалеку раздались крики, выстрел.

«Кажется, горим», — Митька, как загнанный в угол волк, затравленно заметался по двору.

— Сюда! Скорей! — подал в темноте голос Мусин.

Сабадырев молча последовал за Рафаилом. Тот проворно забрался по наружной лестнице на второй этаж, вернее, на площадку, откуда хозяева входили прямо к себе в квартиру. Но Мусин не стал ломиться в дверь чужой квартиры; он перелез через перила площадки и прыгнул на крышу каменного сарая, примыкавшего к углу жилого дома.

За ним последовал и Сабадырев, быстро сообразив, что через крышу сарая они проникнут в другой двор, а самое главное — им удастся уйти от опасной погони, которая возникла, как говорится, на ровном месте. Они петляли по каким-то темным дворам, перелезали через заборы и оказались в самом начале Большой Проломной у красной церкви, что возвышалась, как пожарная каланча, над всей округой. Они, воровски, пугливо оглядываясь по сторонам, поднялись на Малую Проломную и уже было пересекли ее, как вдруг со стороны Рыбнорядской улицы появилась автомашина с вооруженными рабочими и красноармейцами. И у Мусина не выдержали нервы: он сломя голову рванул вверх по Университетской улице. Ничего не оставалось делать и Митьке, и он припустил за ним.

Подозрительное поведение анархистов заметили на автомашине. И уже через несколько секунд машина повернула на Университетскую и, натужно гудя, как огромная пчела, начала набирать скорость. Вскоре свет фар нащупал в темноте извивающиеся, как ящерицы, две фигуры, резво улепетывающие от погони. Электрический луч от машины прорезал темень снизу вверх и начал карабкаться по крутой узкой улице.

Двое мужчин преодолели подъем, и длинные тени, падавшие от них, укоротились и разом расплылись в едва заметные бесформенные пятна на дороге. Теперь часть света от фар уходила под углом вверх, куда-то к облакам. Анархисты, словно освободившиеся от светового плена звери, бросились в разные стороны.

— Сюда! Ко мне, Мерин! — крикнул Мусин. — Там в университетском дворе схватят. Двор легко оцепить!

Митька повернул к Мусину, и они оба нырнули под кирпичную арку ворот дома, что стоял напротив университета через дорогу. Они пересекли небольшой двор и очутились на краю почти отвесного обрыва. Внизу находился двухэтажный кирпичный дом, который тускло светился небольшими окнами.

С этого двора было лишь два выхода: либо назад, на Университетскую улицу, где уже в это время остановилась машина с красноармейцами, либо спускаться с обрыва вниз, потому как двор был стиснут с двух сторон кирпичными домами.

Мусин лихорадочно метался по краю обрыва, пока наконец не запнулся о проволоку. Он потянул проволоку: один конец ее был привязан к дереву. «Спасён, шайтан задери?» — мелькнула искрой радостная мысль. Рафаил раздвинул ветки и тихо свистнул:

— Сюда, Мерин! Сюда! — И, не дожидаясь его, начал спускаться вниз.

Проволока нестерпимо жгла руки, словно она была раскаленной. И Мусин, не вытерпев, разжал руки. Пролетев несколько метров, угодил на образовавшуюся от осыпи кучу земли. Мусин вскочил на ноги и оглянулся: черная фигура его дружка быстро скользила вниз и вскоре распласталась на куче земли. Но в это время над обрывом показались расплывчатые фигуры преследователей с винтовками наперевес.

— Вот они! — зычно прорезал тишину грубый голос. — Сюды!

Резко лязгнули винтовочные затворы.

— Стой! Стой, говорят, а то застрелю! — подавал команды другой хрипловатый голос.

Сабадырев резко вскочил и во весь дух понесся к другому спасительному дому.

Сверху грохнули один за другим два выстрела. Эхо где-то отдалось далеко позади. Митька упал. Мусину показалось, что тот притворился убитым.

— Кажись, готов, — озадаченно прозвучал сверху уже знакомый зычный голос. — А второй, гидра, убег.

— При крой меня! — глухо бросил Митька.

Мусин немного поколебался и, нехотя вытащив пистолет из кармана пиджака, выстрелил в одного из красноармейцев. Тот покачнулся и, падая вниз, протяжно вскрикнул:

— А-а-а!!!

Тут же сверху часто загремели выстрелы. Все красноармейцы патруля быстро залегли у края обрыва и дружно повели плотный прицельный огонь. То были красноармейцы из татаро-башкирского батальона, многие из которых набили руку в стрельбе за четыре года войны на германском фронте, где служили нижними чинами в царских пехотных полках. И Мусину затеянная им перестрелка вышла боком. Первый же выстрел раздробил ему плечо, и он упал на углу. Тут же свинцовыми осами тело его ожег рой пуль. В затухающем сознании было лишь удивление: неужели так глупо все кончилось?

Он так и не узнал, что оказался исполнителем комбинации, задуманной чекистами. Не узнал, что германский агент Тряпкин по кличке Двойник, напугавшись, что на него могут выйти чекисты через Дардиева, фабриковавшего налево и направо разные документы, предложил Рудевичу за вознаграждение укокошить опасного для них обоих свидетеля. Ведь именно Дардиев сделал им нужные документы и, таким образом, знал, под какими именами они скрываются. Но бывший осведомитель охранки не захотел рисковать своей головой. А сумел перепродать эту опасную и грязную работу за половину той суммы, что отвалил ему Тряпкин. Разумеется, всего этого не мог знать и приятель Мусина — Митька, который, улучив момент, когда внимание преследователей отвлек своим выстрелом Рафаил, стремглав бросился за другой угол дома. Он обогнул дом, осторожно выглянул из своего укрытия и увидел убитого Мусина. Сабадырев, ни секунды не медля, бросился бежать, пересек Рыбнорядскую улицу и нырнул в первую попавшуюся темную безлюдную улочку.

Поначалу Митька был опечален смертью Мусина: все-таки как-никак из каких переделок они выкарабкивались вдвоем! Уму непостижимо! К тому же Мусин хорошо ориентировался в городе, имел кое-какие связи и знакомства, мог сделать что-нибудь полезное. Но потом, пораскинув мозгами, Сабадырев понял: то, что Рафаил лег костьми, — это большее благо, чем если бы он остался в живых. Ведь Мусина знала вся городская шпана, в том числе и люди из шайки Кости Балабанова. Стало быть, за ним охотились, как за опасным зверем и агенты уголовного розыска, и уголовники из соперничающего клана. Ну, а поскольку он, Сабадырев, ходил с ним, значит подвергался одинаковой опасности. Ведь его воспринимали как оруженосца, телохранителя Мусина.

Сабадыреву в тот вечер повезло: ему удалось оторваться от преследователей и благополучно добраться до Задне-Мещанской, где снимал комнату Мусин.

Митька выложил Рудевичу документы убитого Дардиева и сказал упавшим голосом:

— Нашему другу Рафаилу не повезло.

— ЧК схватила?! — Рудевич привстал со стула, выпучив от страха глаза.

Сабадырев покачал головой и осторожно потрогал забинтованный палец.

— Аллах прибрал его в свое обширное лоно.

Рудевич перекрестился и облегченно вздохнул:

— Слава богу. У аллаха он будет молчать. А вот в ЧК… — Он махнул рукой. — В общем, царство ему небесное.

Потом Рудевич, пристально вглядываясь в Митькино лицо, как следователь в подозреваемого, долго расспрашивал, откуда он да чем занимается. Сабадырев отвечал однообразно, с неохотой, изображая из себя недалекого мужика, нечистого на руку, то бишь уголовника. Политические убеждения? Никаких. Все равно ему, правда, раньше было лучше.

По тому, как Рудевич настойчиво выспрашивал все, что его интересует, Митька понял: этот тип состоит либо в банде, либо в какой-то подпольной организации и что тот не против склонить его на свою сторону. «Интересно, в качестве кого это он собирается использовать меня? — размышлял Сабадырев. — Экспроприатора, то есть боевика, или шестерки?»

Но его собеседник ограничился только расспросами и ничего конкретного не предложил, за исключением того, что завтра вечером он познакомит его, Митьку, с одним человеком, который сдает угол. Они должны были встретиться у Русско-Азиатского банка, там всегда толпилось много народа.

Когда Рудевич ушел, Митька, не раздеваясь, лег в постель и начал мысленно прокручивать все события сегодняшнего дня. Потом попытался уснуть, но мрачная и нервная госпожа бессонница не позволила ему это сделать. И он уселся обдумывать план реализации задачи, поставленной перед ним батькой Махно. К тому же он обещал представить свои соображения по ограблению банка главе местных анархистов Тарасенко.

План открытого вооруженного налета на банк он отбросил сразу же, прекрасно понимая, что ближайшие воинские части прибудут на Большую Проломную буквально через четверть часа после нападения. И тогда от всех них полетит пух. А для того чтобы провести тихую ночную операцию, там нужен как воздух свой человек. Без встречного движения оттуда, из банка, — все попытки нереальны, как маниловские мечты. Но для того, чтобы склонить кого-то из работников банка к соучастию, нужно время. Ведь не так-то просто найти нужного человека. А если будешь развивать козлиную прыть, бездумно стучать рогами в каждые ворота, — уж точно попадешь под нож чека. Остается, таким образом, только два варианта. Один из них — накопить силу, сколотить группу надежных людей и ждать, когда термиты политического катаклизма капитально подточат фундамент Совдепии в этом городе. Только при смене власти, при общей неразберихе в этом крае появятся реальные шансы на успех в предприятии. Но сколько ждать? Когда это время наступит? Этого никто не знал. Другой выход из положения — сделать подкоп под банк, скажем, из дома, что ближе всего находится. Тут уж не надо чего-то ждать. Такой подкоп можно сделать за какой-нибудь месяц. Но для этого нужно купить одну из квартир первого этажа, чтобы можно было оттуда попасть в подвал. Можно, конечно, такую квартиру выменять на лучшее жилье. Нужно еще для земляных работ полдюжины людей да лошадь с телегой, дабы земельку возить по ночам. Но ему одному все эти организационные вопросы были не под силу. Нужна была помощь Тарасенко.

Уже под утро ему пришла идея — не противопоставлять эти два варианта, а осуществлять их параллельно! И копить ударную силу, и вести подкоп. Кроме того, попытаться отыскать родственника убитого Сабантуева, который работал в банке. Все эти идеи Митьке захотелось начать претворять сегодня же, сейчас же.

«Как только устроюсь с жильем, так и начну капитально действовать», — решил Сабадырев. Он вспомнил Тоську, и сердце его неприятно заныло.

В семнадцать ноль-ноль Митька в этот день был у Русско-Азиатского банка. Ему пришлось проторчать битый час, пока наконец не появился Рудевич. Он ничего не говоря задел его как бы невзначай и не спеша пошел вдоль улицы. На небольшом расстоянии поплелся за ним и Сабадырев.

Небо к тому времени покрылось белыми кудрявыми облаками, образуя великое множество небольших голубоватых промоин, через которые то и дело устремлялись к земле яркие лучи солнца и неприятно слепили глаза. Ленивый ветерок, приятно лаская лица прохожих, временами показывал свой крутой нрав: вдруг закручивал на малом пятачке спираль из прошлогодних листьев, обрывков мелких бумажек, древесного хлама, вздымал столбом пыль, бросал ее в прохожих и тут же, словно удовлетворившись своей шалостью, стихал. Сухой пыльный воздух щекотал ноздри, и Митька то и дело трогал нос, щурил глаза, настороженно зыркая по сторонам. От постоянных неудач ему теперь чудилось, что кругом угро и ЧК.

Но эта старинная улица, на которой с незапамятных времен мельтешил мирный разноязычный люд, жила своей будничной деловой размеренностью. Многочисленные магазины, лавки, ашханэ, конторы с аляповатыми разномерными вывесками втягивали в себя, как внушительные насосы, людскую массу, которая текла по обе стороны этой неширокой улицы. То и дело по мостовой, цокая подковами, проезжали лошадиные упряжки, и изредка — автомашины. Вся эта обстановка немного успокоила Сабадырева, и он начал говорить себе: «Ну что ты дергаешься? Здесь тебя никто не знает. Да, были неудачи, но все это благодаря Мусину, которого здесь знал каждый пес. По существу, пока что ты не засветился. Ведь чека не знает, зачем ты сюда приехал. Определенно, не знает. Так что живи спокойно, тем более что документы исправны».

После этого своеобразного самовнушения Митька облегченно вздохнул, пытаясь вконец освободиться от оков страха, и сбавил шаг: оказалось, что он чуть ли не наступил Рудевичу на пятки. Сабадырев теперь разглядывал витрины магазинов, останавливал взгляд на арках домов и узких проходах между зданиями, которые, будто распахнутые ворота, обнажали в глубине дворов обветшалые дощатые сараи, поленницы дров, выгребные ямы, источавшие неприятный запах, редкие чахлые растения.

Он заметил, что Рудевич остановился у четырехэтажного зеленого здания с чешуйчатым куполом наверху. Митька прошел мимо него и на перекрестке улиц Гостинодворской и Большой Проломной повернул обратно. Затем последовал за Рудевичем в ресторан «Казанское подворье». Из просторного вестибюля, украшенного продолговатыми зеркалами, они подошли к лестнице. Рудевич, не спеша преодолев ступеньки, привычно повернул налево и прошел через зал к окну. Он указал Митьке на свободный стол:

— Прошу. Здесь кухня приличная и пташечки прыгают и поют. — Он глянул на часы. — Сейчас, еще не успеем и закусить, как они, козочки, начнут сучить точеными ножками. Аж дух забирает.

Сабадырев бегло осмотрел зал: он был почти заполнен. Подходившие мужчины и женщины чинно усаживались за свободными столиками, что стояли между мраморными колоннами. Шум, выкрики, всплески смеха постепенно заполнили все кругом. В дальнем углу разместились оркестранты. После небольшой увертюры на невысокую сцену выпорхнули четыре девицы, стройные и хорошенькие. И сразу же по залу пронесся вихрь аплодисментов и одобрительных криков. Особенно в этом старались те посетители, что уже изрядно откушали водки и коньяку.

Рудевич поднял рюмку с водкой и предложил Митьке выпить за дружбу. Потом они пили за женщин, за удачи в жизни. Тем временем под быстрый ритм музыки девицы вконец распалились: то прыгали в танце, смело оголяя ноги, то на миг замирали, перекручиваясь всем телом, словно веревки, то резко вздымали ногами пышные со множеством оборок юбки, показывая белизну своего нижнего белья.

Рудевич снисходительно хлопал пухлыми изнеженными руками негромко, будто мурлыкая, говорил себе в усы: «Ах, Зинуля-кисуля, до чего ж ты хороша». Он вытащил из жилетного кармана три золотые николаевские десятирублевки и положил их на стол проронив:

— Проходной балл к ее сердцу. Дорого все ж чертовки дерут. — Рудевич деланно-грустно покачал головой. Он налил водки в рюмки и сказал: — Если хочешь, поедем. Прихватим ее подружку, вон ту, что крайняя справа танцует. Правда, она четыре золотые монеты требует за ночку.

— Ну, а порядочные-то среди них есть? — чуть ли с не возмущением спросил его Митька.

— А как же. Есть. Только они очень дорого берут. — Рудевич осклабился. — На шармака хочешь проскочить, вроде как под ширмой искренних чувств? Не выйдет, — по слогам произнес он последнее слово. — Это ведь не институт благородных девиц, который гегемон прикрыл. Я так понимаю этот их жест — им благородных, благовоспитанных девиц не нужно. А нужны вот такие железные кадры, как эти пташки, чтоб они были общими для всех. — Рудевич нагнулся и дыхнул перегаром Митьке в лицо. — В Совдепии ведь все общее. И твою жинку в общий котел, чтоб гегемон отдыхал с ней после трудовых подвигов. Понял?!

Сабадырев махнул рукой:

— Это, Валерочка, ты хватанул через край, я ведь почитываю газетки да книженции, Я еще в… — Сабадырев хотел сказать «в университете», но вовремя спохватился, ведь он играл серого мужика со слабой грамотешкой, и продолжил так: —…в прошлом месяце вычитал, что это все выдумки их политических противников.

— А ты, голубок, часом не агент Совдепии? — Рудевич вплотную придвинулся к Митьке. — Уж больно ты их голосом воркуешь.

— Валерочка, я уважаю твой возраст. А то б я сейчас выкинул тебя в окно. — Сабадырев зло сверлил глазами своего собутыльника.

— Насчет того, кто кого выбросил бы в окошко, это еще надо поглядеть. Хоть мне полета лет, а я и поныне на татарских сабантуях всех бросаю на землю. Ну, а что касается моих слов насчет агента, то я неправ. Беру их назад.

В это время к их столу подошел русоволосый, крепко скроенный мужчина лет тридцати пяти.

— Можно к вам, господа хорошие? — Мужчина слегка склонил голову и выпрямился по-военному.

— Просим, просим, — весело отозвался Рудевич. — Заждались.

Мужчина с достоинством большого ученого присел на стул и доброжелательно улыбнулся.

Рудевич суетливо расстегнул пиджак и прожестикулировал:

— Знакомьтесь. — Он повел рукой в сторону блондина и учтиво представил: — Апанаев. Анвар Апанаев.

Сабадырев замер, аж дыхание у него перехватило: «Неужели родственник того самого богача Апанаева, что попался в батькины сети с кушем золота? А может, нет. Мало ли у татар таких фамилий».

— Кажется, наш друг слышал обо мне или о моем отце? — неожиданно, словно прочитав Митькины мысли, осведомился Апанаев.

— Слышал, — нашелся Митька. — Кто же вас в Казанской губернии не знает. Да и не только в губернии. Во всем Поволжье фамилия купца Апанаева гремела.

Когда Рудевич представил Сабадырева, отпрыск купеческого рода, довольно улыбаясь, поинтересовался:

— Почему вы, Дмитрий, решили, что я из этого самого апанаевского клана?

— Во-первых, бросается в глаза ваша благовоспитанность. Если угодно — породистость. Я имею в виду генетическую сторону… — Он хотел добавить… «о которой писал Морган», но опять вовремя спохватился. — А во-вторых, сама фамилия и то почтение, с которым вас представил наш уважаемый Валерий.

— Благодарю за добрые слова. — Апанаев приложил руку к сердцу.

А у Сабадырева промелькнула мысль: «Если бы этот холеный повеса знал, что я здесь представляю того, кто убил его отца, то уж несдобровать бы мне. Придушил бы прямо здесь, в ресторане». А вслух произнес:

— Я слышал, что ваш отчий дом Совдеп превратил в казарму?

Улыбка у Апанаева исчезла, словно сдуло ветром. Теперь его красивое лицо было непроницаемым, а в глазах мелькнули недобрые огоньки. Он ничего не ответил, лишь слегка кивнул головой. И Митька понял, что задел его больную рану.

— Вы, братцы, пока побеседуйте, — Рудевич встал из-за стола, — я слетаю в будуар Зинули-кисули, одной из четырех матрешек. Застолблю к ней очередь да взнос любви внесу. — И он быстро, с ловкостью опытного официанта, замелькал между праздными столами.

Как только танцовщицы спорхнули со сцены и исчезли за дверью, оркестр начал исполнять какое-то незнакомое душещипательное танго. Задвигались стулья, зашаркали пьяные ноги, зазвенели бокалы — это некоторые отдыхающие заоригинальничали: танцуя, на ходу чокались и пили. Донесся звон разбитых бокалов и громкий смех: «На счастье, мои ангелочки».

С крайнего стола у лестницы пьяный матрос заорал на весь зал, будто подавал на палубе корабля команду своим собутыльникам в штормовую погоду: «Гуляй, рванина, от рубля и выше! А лучше бесплатно, кукиш всем. Революция все оплатит! Не зря же мы за нее бились!»

Сабадырев увидел за соседним столом двух девиц и, извинившись перед Анваром Апанаевым, пошел приглашать одну из них на танец. После танца Митька пригласил девицу за свой стол. Та с некоторым колебанием согласилась и присела напротив Апанаева. И удачливый кавалер представил ее Анвару:

— Эту восхитительную девушку зовут Дильбарой. Я правильно запомнил ваше имя? — Сабадырев вопросительно уставился на свою партнершу по танцу.

Молодая женщина то ли с грустью, то ли с каким-то безразличием, как показалось Апанаеву, кивнула головой и хотела тут же встать, словно ей пришло в голову прозрение, что порядочные девушки не подсаживаются в ресторанах к выпившим незнакомым мужчинам.

— Э, нет, — решительно заговорил Апанаев, — мы с вами еще не познакомились, а вы уже хотите нас покинуть. Нечестно.

— Мне как-то не по себе, — призналась Дильбара, отведя от него взгляд. — Я первый раз здесь.

— Тем более, — обрадовался Анвар, наливая в бокал коньяку. — У вас, видно, какое-то горе?

— Откуда вы это узнали? — она подняла свои печальные глаза и внимательно, с любопытством поглядела на этого интересного мужчину.

Анвар лишь улыбнулся и пододвинул к ней бокал.

— Выпейте, полегчает. По себе знаю. — Он отпил немного коньяку и назвал свое имя.

— А живу я на Екатерининской, сейчас она называется Тукаевской. Там дом наш был. Это почти напротив особняка Шамиля.

— Знаю-знаю, — быстро отозвалась Дильбара. — Мне показывал оба эти дома мой отец, когда мы однажды проезжали по Тукаевской. Я еще тогда удивилась, что две такие знаменитые семьи поселились рядышком.

Довольный Апанаев небрежно махнул рукой.

— Вот семья Шамиля действительно знаменита. Ведь это прямые отпрыски того самого Шамиля, что возглавлял длительную национально-освободительную борьбу горцев с царскими войсками. На Кавказ им не разрешили вернуться, велено было поселиться в Казани. Так вот они здесь и осели.

— У вас дом тоже отобрали? — спросила Дильбара, глядя на серебристые грани хрустального бокала.

Апанаев кивнул головой.

— У нас тоже отобрали. — Дильбара пригубила коньяк и закашлялась. Глаза ее заметно повлажнели, и она вытерла их белым надушенным платочком. — Но это все, конечно, мелочь в сравнении с гибелью отца. — Она закрыла ладонью глаза, потом негромко произнесла. — На днях узнала: корабль, на котором он плыл через Черное море в Турцию, затонул. Вот и осталась одна на белом свете. А недавно мужа схоронила…

Оба мужчины выразили ей соболезнование. Но скорбь, запечатлевшаяся на ее лице, отступала перед восприятием красивой ее внешности на второй план, и Апанаев, движимый влечением к ней, пригласил Дильбару на танец.

У Митьки шевельнулась внутри обида, но он тут же ее погасил: ведь от этих людей, как он полагал, зависит многое в его судьбе. И из-за какой-то смазливой женщины вряд ли стоит в его положении осложнять жизнь. К тому же саднящей раной в его сердце сидела Тоська. На день он вспоминал ее часто.

— Ну что, добрый молодец, закручинился-запечалился, а? — Рудевич, сияющий до кончиков волос, шумно придвинул свой стул поближе к Сабадыреву. — Увели девушку, а?

Митька отрешенно-вяло махнул рукой: «Дескать, сущая чепуха, не в этом дело».

— Скажу тебе, Митенька, мужик он деловой, в папашу. С широким масштабом, чего не хватает многим. — Рудевич выпил и понюхал казы, но закусывать не стал. — Дак вот. Политика его интересует не более, чем слепого очки. Так, чисто внешне. Вернее, чтобы ориентироваться в коммерческих делах, дабы не вдарили из-за политического угла по башке дубиной непомерного налога или конфискацией имущества.

— Но все-таки дубина Октября, срубленная большевиками, судя по всему, достала его по хребту.

— Она, добрый молодец, всех достала, кто имел. Я вот тоже потерял. Всю жизнь вылезал в люди. Не брезгуя черновой работой, сколотил кое-какую деньгу. Но имел глупость, как шаловливый мальчишка, вколотить, точно гвоздь в бревно, все свои сбережения в недвижимость: в доходный дом да в ашханэ, что на Сенном базаре. А пожар революции тут как тут — все слизал подчистую. Вот теперь надо все начинать сначала.

— Значит, конфисковали домишко-то? — сочувственно спросил Митька.

— В том-то и дело. — Рудевич залпом выпил бокал водки. — Буду с тобой откровенен. — Он наклонился к нему. — Есть возможность крепко подзашибить таньгу. Но не хватает надежных людей.

— Почем ты знаешь, что я надежный? — поинтересовался Сабадырев, пытаясь выведать, сколько этот скользкий субъект знает о нем.

Тот мелко неприятно захихикал, высунув, как шавка, язык.

— Ой, добрый молодец, но ты вынуждаешь на откровенность. Прощупываешь? Зачем это тебе?

«А этот старый облезлый кот, оказывается, не дурак», — подумал Сабадырев и напрямую заявил:

— А я и не скрываю, что меня это интересует. Просто элементарная перестраховка, иначе голову можно сложить.

— Уважил. Спасибо за откровенность. Тогда слушай. Судя по договору, ты не здешний. У тебя украинский налет на русской речи. Приехал ты к анархистам. Ведь наш Мусин подался к ним, вот на этой почве вы и снюхались, прости, сошлись с Дырой, царство ему небесное, — Рудевич перекрестился двуперстием.

«А он, барбос, оказывается, старообрядец, — отметил про себя анархист. — Значит, он не монархист. Не в монархической подпольной организации, хотя и жил при царе, видать, не худо. Ведь старообрядцы за преследования со стороны властей платили ей ненавистью. Тогда в какой же он организации состоит?»

— Значит, добрый молодец, ты сюда явился от батьки Махно или от какой-то иной анархистской организации. Так? — И, не реагируя на протестующие жесты Сабадырева, он продолжал: — Ну, а у анархистов платформа ясна — безвластие да побольше золота. А? — Рудевич отпил из бокала водки и захрипел полушепотом: — Вряд ли, добрый молодец, тебя прислали сюда лишь для сколачивания анархистской организации. Она уже сколочена. А отсюда вывод: приехал ты, добрый молодец, за несметным казанским золотом. А? — Рудевич снова, как шакал, высунув язык, засмеялся.

«Да, в логике ему не откажешь, — Сабадырев вмиг почувствовал, что у него высохло горло, и он выпил. — А вдруг о цели моего приезда ему стало известно из определенных источников? Тогда худо дело. То, что знают несколько человек, завтра будет известно всем. И ЧК — тоже. Хотя чего мне этого бояться? ЧК и так знает из письма Сабантуева, что анархисты зарятся на казну российскую. Секрет сейчас составляет лишь конкретный план реализации по добыче золотишка из подвалов банка. И сроки, вернее, дата операции». Так или иначе, но слова Рудевича резко, стальным медиатором прошлись по его нервным струнам. «Или я такой болван, что меня читают как открытый дневник с моими исповедями, или здесь какое-то уникальное скопище умных подлецов и проходимцев».

Тем временем Рудевич, словно издеваясь, продолжал елейным голоском:

— Но это еще не все. Твоя игра под мужика с городских окраин вызывает улыбку. И здесь ты легко просматриваешься, как ресторанная посуда. Так что, давай, Митенька, играть в открытую. А то не ровен час перехитрим друг друга и попадем на чашку чая к самому Гиршу Олькеницкому, председателю губчека. А он мужик поумнее нас с тобой, хотя ему всего четвертак стукнуло.

«Вот и выяснил то, что он знает обо мне». — Сабадырев посмотрел на бегающие глазки Рудевича и понял, что этот тип, используя свои бывшие жандармские связи и богатый опыт, собрал на него исчерпывающую информацию. Часть ее он конечно же выудил у Мусина, пока с ним обговаривал план устранения Дардиева. Разумеется, не просмотрев основательно незнакомого человека, такой прожженный тип, на котором негде ставить клейма, не стал бы брать в нынешнее смутное время на серьезное дело.

— Но мы немножко отошли в сторону от нашего главного разговора, — уже довольно громко заявил Рудевич. — Анвар — наш благодетель. Он обеспечит нас средством существования — работой. Но для этого, я повторяю, надо быть надежным, преданным ему человеком.

— А ты что, его помощник?

— Вроде этого, — уклончиво ответил Рудевич, оглядывая окружающих. — Он тебе сам расскажет, что делать. А завтра переселишься на Сенной рынок вот по этому адресочку. — Рудевич сунул ему клочок бумаги. — Вторая половина бумажки у хозяина. Эти две бумажки должны совпасть и составить единое целое. И еще. Мы сегодня с тобой разойдемся, и больше ты меня не знаешь, если даже где-нибудь и увидишь. Понял?

Сабадырев кивнул головой.

Подошли к столу Апанаев с Дильбарой. Танец не вывел ее из меланхолического состояния. Сабадырев с безразличным видом взглянул на них и начал рассматривать посетителей ресторана, совершенно не подозревая, что за каждым его взглядом и шагом ведется слежка. А слежку начали еще вчера, когда они с Мусиным отправились ликвидировать Дардиева. Появление патруля было не случайным. Его организовал Рудевич, где он сам был в форме красноармейца. Сабадырев вчера вечером заблуждался насчет того, что внезапно появившийся патруль прошел мимо них и ничего не заметил. На самом деле Рудевич и его люди наблюдали за всем происходившим на Левобулачной, близ реального училища. И все видели, кто какую роль в этом сыграл. Рудевич хотел анархистов задержать и учинить им еще одну проверку и под видом красноармейского патруля допросить Митьку. В Мусине-то Рудевич не сомневался: он знал его давно как отпетого уголовника с дореволюционным стажем. Этот к красным не переметнется, ведь за все художества его ждала там пуля. Но анархистам удалось от них удрать, и проверку Сабадырева по заданному сценарию провести не удалось.

И вот сейчас в ресторане, когда вдруг Митька увидел свою жену в самом углу, за цветком, и чуть не поперхнулся, Рудевич вкрадчиво полюбопытствовал:

— Али знакомых узрел, добрый молодец?

— Да нет, — Сабадырев небрежно махнул рукой, — просто так.

— Когда человек меняется в лице и весь напрягается как струна, — это не «просто так».

Митька попытался было это объяснить, но получилось довольно невразумительно.

— Самое трудное для вразумительного логического объяснения — это необдуманная скоропалительная ложь, — заметил Рудевич, пристально рассматривая Тоську и ее спутника Илью Грязинюка. — К ней, к спонтанной лжи, не надо обращаться, ибо это, как стрельба для разведчика, — крайний случай, брак в работе, за которой видна пропасть провала.

— При чем здесь это? — недовольно буркнул анархист.

— При том, добрый молодец, что ты наш представитель в тех серьезных делах, которые мы будем поручать, как поручают по юридическому договору о представительстве. Поэтому мы, представляемые, должны все знать, что может помешать нашему доверенному лицу. Ведь нам теперь небезразлична твоя судьба. А сообща оно лучше решать вопросы.

Рудевич выжидательно уставился на Митьку.

— Это моя жена, — нехотя промямлил Сабадырев.

— А тот хмырь кто?

— Ее ухажер.

— Вижу, что не херувим, — с ноткой раздражения произнес Рудевич. — Кто он? Агент ЧК? Агент Учредилки? Монархист или анархист?

— Анархист.

— Значит, с тобой припорхал?

Сабадырев кивнул головой.

— Стало быть, и задача у него такая же, как и у тебя, — экспроприация золота?

— Верно. — Митька налил полный бокал водки и залпом выпил.

— Браточки мои, хватит вам о делах, — подал голос Апанаев и капризно выпятил нижнюю губу. — Эдак вся жизнь пройдет в делах. Да и наша барышня грустна. — Он съел маслину и вежливо испросил окружающих: — Если вы не возражаете, пока музыканты отдыхают, я вам поведаю кое-что из истории прелюбодеяния, иначе говоря, о рогоносцах. — Он выжидательно посмотрел на всех и продолжил: — Ну, коль все молчат, значит, никто не против. — Апанаев не спеша вытер губы белой салфеткой.

«Этот барчук, видимо, решил позабавиться надо мной, — неприязненно поглядев на рассказчика, подумал Митька. — Или посыпать соли на рану».

— За историю человечества сколько же полетело голов страстных любовников за порочные связи с замужними женщинами! Если бы эти головы сложить в кучу, то образовалась бы гора выше самой высокой горы на земле — Эвереста. И несомненно, Валерий Владимирович, — Апанаев выразительно посмотрел на Рудевича, — при неблагоприятных обстоятельствах наши головы с тобой венчали бы пик этой горы.

— Значит, вы счастливые мужчины? — без особого интереса осведомилась Дильбара, и на ее лице появилось нечто вроде улыбки.

— О! Дильбара, как же вам идет улыбка, — восхитился Апанаев. — Будто солнце вышло. Кстати, Дильбарочка, я забыл сказать, что на этой самой высокой горе достойное место заняли бы и милые женские головки. В том числе и коронованных особ. Но что занятно, в тех случаях, когда рогами украшали королей и крупных государственных деятелей, то они на этом сомнительном фундаменте строили здание большой политики. К примеру, английский король Генрих VIII, правивший в шестнадцатом веке, используя супружескую неверность своей жены Анны Болейн, причислил к ее любовникам более ста своих противников, дабы расправиться с ними. Многие из них обвинялись в государственном преступлении, как состоявшие в любовной связи с королевой, так как супружеская измена возводилась в ранг государственной измены.

Рудевич хмыкнул:

— Вот так, Митенька, добрый ты молодец, знай наперед, ежели заберешься в постель к какой-нибудь королеве, значит, совершишь государственную измену, вроде как изменишь отечеству. Так что люби кого-нибудь попроще. Вот за любовь с замужней пастушкой самое страшное, что ты можешь получить, — это несколько тумаков. Вишь, леший задери, как женские тела при очень близком взгляде на них переливаются, как драгоценные камни, — то красным кровавым цветом, то голубым. В общем, кому как повезет. — Рудевич проглотил маслину. — Кстати, сейчас в Совдепии этого бояться нечего. Теперича свод законов Российской империи отменен, так что уголовная статья о прелюбодеянии — тое самое, приказала долго жить.

— Правильно сделали, — заметила Дильбара. — Разве можно таким юридическим костылем, как уголовный закон о супружеской неверности, подпереть общественную мораль? Разве остановишь законом настоящую любовь? Ведь рождение чувств не зависит от законов.

Рудевич поднял обе руки.

— Дильбарочка, сдаюсь. Сдаюсь, красуля моя. Ты абсолютно права. Надо еще шибче, крепче, изо всех сил любить замужних женщин и женатых мужчин. Чтоб они, окаянные, еле ноги таскали.

— Да ну вас. — Молодая женщина махнула рукой. — Я не это имела в виду.

— Но это тоже важно, — вмешался в разговор Апанаев. — Но если серьезно, ты, Дильбарочка, конечно же права. Ведь в основе закона о прелюбодеянии лежала возможность рогатого мужчины заявить об этом факте громогласно в публичном заведении, в суде. Разумеется, на потеху публике. И этот трагикомический факт, как солидную, интересную картину, помещали в прочную рамку закона. Дескать, эти рога, как исторические реликвии, охраняются законом. — Апанаев ухмыльнулся и продолжил: — Это одно. А другое — этот закон давал возможность рогоносцу, считавшему себя униженным и оскорбленным, отомстить своей половине за нанесенную личную обиду. Таким образом, все сводится к позору, к публичному полосканию грязного семейного белья и отмщению, сведению личных счетов. А посему, если выгодно кому-то из супругов затевать подобную грязную публичную «порку», делу дают официальный ход, если нет, то либо молчат, либо тихо-мирно разводятся на взаимоприемлемых условиях. Кстати, помните, как действовал Жорж Дюруа в «Милом друге» Мопассана. До поры до времени он молчал, что жинка его спит с министром, а потом, когда ему стало выгодно, использовал закон о прелюбодеянии против нее.

— Ну и какая же польза от этого закона нравственным устоям общества? — поинтересовалась Дильбара. И тут бросила: — Никакой.

— Между прочим, такой закон есть во многих странах мира, — заметил Апанаев.

— Дильбарочка, — начал заговорщически Рудевич, — сам-то я из крещеных татар и считал, что духовная семинария — лучшее учебное заведение из всех других. На этом я и остановился. А вот Анвар, — Рудевич кивнул на Апанаева, — не считал, что медресе — крыша всех наук. После окончания духовной мусульманской школы он, в отличие от меня, учился аж в двух университетах, в Казанском и Парижском.

«Эка невидаль, — завистливо подумал Сабадырев, — если имеешь миллионы, можно и побольше учиться».

— Это там, вас, Анвар, учили любить замужних женщин и посвящали в историю супружеских измен сильных мира сего и не очень сильных людей, а? — спросила Дильбара тем же ровным, бесстрастным голосом, больше, пожалуй, по инерции, чем от женского любопытства.

Анвар ничего ей не ответил, только лукаво улыбнулся.

— Учить его, надо полагать, этому не учили, — начал игриво Рудевич, — а вот то, что мужья являются скверными, никудышными знатоками собственных жен в их любовных игрищах с другими мужиками, — это он точно там узнал. Хотя об этом всем известно. Каждый мужчина или почти каждый полагает, что его жена не как у Хатып Хатыповича, балуется со всей соседней улицей. А сам Хатып Хатыпович полагает, что его милая женушка не как жена Бадретдин Бадретдиныча, которая души не чает в красноармейцах местного гарнизона. И ведь большинство мужей безнадежно больны этой куриной слепотой, и им невозможно раскрыть глаза. Поэтому смело говорю на всех перекрестках, что почти каждый муж болен куриной слепотой. Это раз. — Рудевич загнул один палец. — А второе…

— А второе, — перебил Рудевича Апанаев тоном, не терпящим возражения, — мужья не могут быть непредвзятыми, объективными свидетелями при составлении летописи истинной, точнее говоря, интимной стороны жизни жен. Потому что мужья узнают об амурных делах своих жен, как правило, последними. Если вообще когда-либо узнают. И меня всегда веселит, когда современные историки, дабы воссоздать истинный исторический портрет той или иной женщины, обращаются в качестве главного аргумента, главного штриха к ее портрету к высказываниям самого мужа насчет кротости и добропорядочности его жены. И на этом основании не «замечаются» или отвергаются свидетельства многих других ее современников, которые рисуют ее портрет не такими розовыми красками, как это делает супруг. Особенно грешат историки, когда речь идет о женах великих людей. И величие того или иного человека, его слова, характеризующие его жену, смешивают с величием аргумента, факта, иначе говоря, с абсолютно истинной доказательностью этого аргумента. Но это разные вещи. И великий человек склонен к идеализации любимой жены, особенно когда речь идет о ее благочестии. Законы любви, однако, делают всех равными: и недостатки любимой кажутся чуть ли не достоинствами, во всяком случае они чаще умиляют, нежели огорчают. Но жизнь далеко не исчерпывается ни кострами доверия, ни жаром любви, от которых плавятся разумные мозги. В жизни все меняется, и чаще так, как мы не хотели бы. А вместе с обстоятельствами, как известно, меняется и человек…

— Э, брат, добрый ты молодец, — протестующе замахал руками Рудевич, — позволю себе перебить тебя, как ты только что сам изволил сделать. Ты, Анварчик, как поезд, сошедший со своей колеи, не туда поехал. Мы, братец, о женщинах говорим, а ты уже двинулся в глухие дебри философии.

— Ну, не все замужние женщины зоотехники, так сказать, заняты научным выращиванием рогов у своих мужей-оленей? — язвительно заметила Дильбара…

— Разумеется, нет. И еще раз нет. Большинство замужних женщин добропорядочны. — Апанаев поднял бокал, посмотрел на эту молоденькую вдову и раздумал пить. Потом прибавил: — Я имею в виду лишь тех замужних женщин, что тайно время от времени снимают с себя семейные цепи (золотые или ржавые железные, не в этом суть) и отдают души вместе с телами Вакху.

— А почему, Анвар, на ваш просвещенный взгляд мужья узнают о шалостях своих жен в последнюю очередь? — осведомилась Дильбара.

— Отчасти, Дильбарочка, я уже ответил на этот вопрос. Жар любви слишком разогревает рассудок и создает разные иллюзии в восприятии поступков своей жены, а также тех обстоятельств, в которых она оказывается. Но это, как говорится, одна сторона медали. Другая же, которая хоть как-то помогает прозреть любящему мужу, заключается в отсутствии или недостаточности информации о проделках жены. Суди сама, Дильбара, умный человек не будет передавать мужчине, что его жена чуток гуляет. Ведь с этого момента в памяти мужа-рогоносца раз и навсегда остается неприятность, связанная с именем сообщившего. Муж с женой, как говорится, полюбовно сойдутся, что бывает чаще всего, а информатор будет уже нежелательным лицом в их семье. К тому же, люди, испытавшие унижение, обычно не любят и не жалуют тех, кто был свидетелем этого унижения. Что касается дураков, то они многого не замечают, не понимают. Правда, частенько в семейные отношения пытаются внести ясность подружки шаловливой женушки, скажем, из-за зависти, ссоры. Но жены-озорницы так умеют интерпретировать, перевертывать слова бывших своих подружек, что все сомнения у лопоухого муженька тотчас рассеиваются, как тучки в пустыне, и он уже готов пустить аж слезу умиления оттого, что якобы правда восторжествовала. Иные мужья живут по принципу, сформулированному их блудливыми, но драгоценными женами, когда он, как говорится, хватает ее за ноги с ее любовником. В сладкоречивых устах жены чаще всего этот принцип звучит так: «Ну милый, ну не верь своим глазам, а верь моим словам». И представьте, друзья мои, такие олуховатые мужья верят больше не своим глазам, а своим женам.

— Вообще-то и правильно делают, — сделал вывод Рудевич, поглядывая маслеными глазами на Дильбару. — Им легче живется. Они почти всегда счастливы в семейной жизни. В результате — все довольны: и муж, и жена, и ее любовник. И этот железный треугольник — вечный.

— Фу, какие мерзости существуют на земле, — брезгливо проронила Дильбара. — А вы их публично трясете.

— Ах, Дильбарочка, — начал томно Апанаев, — но это же сама жизнь. Коль это встречается часто, то почему же об этом не говорить. Какая польза от того, что мы будем надевать розовые очки и говорить лишь о высоких материях? Делать вид, что этого нет? А разговоры об этой житейской стороне признавать пошлыми, не достойными культурного человека? Но сколько на дорогах жизни грязи?! Чтобы в нее не вляпаться да не запачкаться, надо ж предостерегать спутников жизни. Они должны знать о существовании грязи и какие капли, падающие из туч бесстыдства, разбавляют, служат причиной их возникновения…

«Ишь как соловьем заливается этот гладенький барчук, дабы охмурить эту красотку, — неприязненно подумал Сабадырев, лениво пережевывая кусок мяса. — Видать, фарисей высшей марки. Такие любят смаковать нюансы нравственности, а сами, как оказывается на поверку, — первые развратники на деревне».

— Да, признаю, разговор об этой грязи отдает душком пошлости, — продолжал Апанаев. — Но как чистить грязные углы жизни, не соприкасаясь с ней? Я уж не говорю, что в жизни больше пошлости и гнусности, чем благородства и чистоты в людских отношениях.

«Во, до чего дошло, — усмехнулся про себя Митька, — что даже в ресторанах мужики начали предаваться, как любви, как чувственным вожделениям к своим близким, — схоластической болтовне. Может, этот Апанаев опупел после конфискации дома и всего имущества, ведь многие люди после таких ударов судьбы, вдоволь напереживавшись, подаются во всеохватывающее лоно житейской философии или с головой окунаются в омут религии, либо посвящают себя борьбе со своими врагами. И лишь редко кто живет тихо, как мышка-норушка, правда, время от времени попискивая от жалости ко всему, что безвозвратно потеряно».

— Я как-то читала в одном журнале, что в Африке в некоторых племенах за измену жены бьют бамбуковыми палками ее мужа, — негромко высказалась Дильбара лишь для того, чтобы поддержать разговор, ведь Анвар Апанаев понравился ей.

Рудевич громко заржал:

— Вот это дело! Вот это правильно!

— А я вот не пойму, за что их бьют, — пожала плечами молодая вдова. — Они-то чем виноваты?

— Как это «чем виноваты»? — разводя руками, заговорил Рудевич. — Виноваты тем, что ленятся мужья-подлецы, не исполняют должным образом своих непосредственных обязанностей. Вот бедные женушки и вынуждены ходить на сторону, обращаться за помощью к другим мужчинам-труженикам. — Рудевич осклабился и, довольный собой, прибавил: — Ну и при этом они невольно нарушают устоявшиеся семейные и общинные нравы. И все это безобразие, таким образом, происходит из-за лености мужей. Вот за это их и колотят палками до полусмерти. И правильно делают. И у нас, в матушке-России это надо узаконить. Это важное дело прохлопал ушами Николай Второй.

— Если бы он ввел такой обычай в Российской империи, так, чтобы колотить всех его подданных рогоносцев, не хватило бы никаких палок, — встрял в разговор Сабадырев. — С него самого и надо бы экзекуции начинать. Ведь Гришка Распутин с царицей Александрой Федоровной эвон как долго познавали в уединениях, что запретный плод сладок. Вся Россия об этом говорила.

— Митенька, добрый ты молодец, — начал было насмешливым голоском Рудевич, — и тебя бы, тое самое…

Но Апанаев красноречиво приложил палец к губам и покачал головой: дескать, не надо унижать и озлоблять его.

Митька конечно же все понял и зло глянул на Рудевича, но промолчал.

«Что же этот Апанаев хочет мне предложить? — подумал Сабадырев, гася вспыхнувшую в душе обиду. — Мокрое дело? Вряд ли. Он не похож на члена тайной заговорщической организации. Слишком для этого образован и богат. А богат ли? Ведь конфискация — это второй пожар. Если папаша оставил крупное состояние — он не будет ломать копья, рискуя красивой головой. Это уж точно. И кажется, умен». Тут ему невольно пришли в голову слова дядюшки Евлампия, который часто повторял, что самый первый признак ума в человеке не столько в том, как он реально оценит складывающуюся ситуацию, сколько в том, как быстро узреет умных людей и дураков, с которыми он сталкивается при анализе этой обстановки.

После этого своеобразного психологического допинга настроение у Митьки улучшилось, и ему захотелось даже запеть.

Вдруг ресторанный гвалт несколько спал, послышался шепот, восхищенные возгласы. За столами многие начали крутить головой и всматриваться в ярко разодетую парочку, которая чинно шествовала от лестницы к единственному свободному столику, что стоял в самом центре зала.

«Благотич. Майор Благотич», — пронесся по залу шепот.

На офицерском кителе командира сербского батальона Благотича красовался ярко-красный бант размером с лошадиную голову, а на шее был повязан белый, как снег шелковый шарф, эффектно выглядывавший из-под мундира. А его спутница — высокая красивая шатенка с широкими бедрами — шла вихляющейся походкой, и подол ее длинного голубого платья резко колыхался, точно на сильном ветру. Глубоко декольтированное платье обнажало ее беломраморное тело. Многие мужчины, особенно матросы-анархисты, позабыв о своих подругах, глядели, как голодные хищники на добычу, на ее предельно обнаженную спину и руки, на высокие полные груди, лишь наполовину прикрытые материей.

«Мария Нагая», — пронеслось по столикам.

— Это что, — кивнул головой Апанаев в сторону явившейся, точно богиня красоты, полуобнаженной шатенки, — официально воскресшая восьмая жена царя Ивана Грозного, которую он сослал с царевичем Дмитрием в Углич?

Рудевич с серьезным видом покачал головой:

— Царица Мария Нагая, кабы воскресла, побоялась бы выставлять напоказ свои даже нетленные мощи под обжигающе-испепеляющие взгляды пьяного мужичья, смахивающего на хищное воронье. Того и гляди, склюют в мгновение ока.

Апанаев протестующе замахал руками:

— Это ты брось, Валерий Владимирович, живи сейчас царица Мария Нагая, она тоже не очень-то побоялась бы этих алчно-голодных взглядов. Времена, как вешние воды, несут в своих течениях льдинки и пузырьки нравственности и морали. Но нравственные нормы склонны к видоизменениям, как вода. И лишь немногие из них долговечны. Каждому времени свои нравы.

— Я думаю, что Анвар прав, — с видом опытного арбитра вмешался в диалог Сабадырев, которому вдруг захотелось показать свои познания в истории. — Если эта царица чего-то и испугалась бы, чтобы предстать перед публикой в столь нагом, точнее говоря, полуголом виде, так это только страх перед своим муженьком. Будь это не по его нраву, сей царь особо не церемонился бы с ней, как не церемонился со своими другими женами. Достаточно, господа хорошие, вспомнить, что Марию Долгорукую Иван Грозный утопил в пруду Александровской слободы на другой же день после свадьбы за то, что она вышла за него замуж не девственницей. Не пришлись ему по нраву жены Мария Сабурова и Анна Васильчикова, поэтому через несколько недель после свадьбы они, так сказать, неожиданно таинственно скончались. Ну, а Василису Мелентьеву, свою седьмую по счету жену, сей «замечательный» муж похоронил заживо за то, что она ему наставила маленькие аккуратненькие козликовые рожки.

— Если бы так поступал каждый обманутый муж, то и женщин мало бы осталось, — безразличным тоном заметила Дильбара, как будто речь шла о деревянных столбах. — Остались бы в основном одни мужчины.

— Вот это ты, Дильбарочка, напрасно беспокоишься, — возразил ей Апанаев. — Наш друг Дмитрий забыл сказать, что сей царь похоронил вместе со своей Василисушкой и ее любовника. И тоже живьем. Ну, а если еще все отцы брали бы пример с Ивана Грозного, который, как известно, собственноручно прикончил своего родного сына Иоана, то неизвестно, кого больше осталось бы на земле, мужчин или женщин.

— Добрые вы мои молодцы, — громко подал голос Рудевич, — а мы, кажется, изрядно откушали водки и коньяку, коль, завидев красивую женщину, бросились подыскивать для нее мрачные аналогии из седой старины. Не иначе, добрые молодцы, в нас вгнездилась плебейская зависть. Нехорошо. Это не украшает настоящего мужчину. Хотя, — он высоко поднял палец над головой, как будто важный документ, — хотя эта Мария Нагая имеет кое-какое отношение к царице Марии Нагой.

— Да ну?! — удивился Сабадырев.

— Да-да, добрый молодец, имеет. Но об этом потом расскажу. — Рудевич взглянул на молодую вдову. — Но хотел бы сказать, что наша Дильбарочка несравнима ни с кем. Она лучше всех. И глядеть на эту Марию Нагую нам не следует.

— Не знаю кто как, — отозвался Апанаев, — но я, кроме Дильбарочки, никого не вижу. Ее красота ослепила меня, как солнце.

— А мы и начали весь этот разговор про Марию Нагую, дабы на ее аристократическом фоне оттенить подлинную красоту нашей Дильбары, — ввернул Рудевич. — Он отхлебнул кофе и снова поднял палец. — Нет равной женщины нашей Дильбаре ни в прошлом, ни в настоящем.

— Ой, ну не надо обо мне, — взмолилась Дильбара. — И вообще я пойду к своей подруге. Нехорошо получилось. Она ведь одна осталась.

Рудевич вскочил на ноги:

— Ради аллаха, Дильбарочка, не беспокойся. Мы сейчас ее пригласим за наш стол.

Но подруги Дильбары за соседним столом уже не было. Не был видно и в зале. Рудевич пообещал Дильбаре, что он ее разыщет. И тут все, словно сговорившись, провозгласили тост за единственную в их компании женщину.

Потом Рудевич, как городской всезнайка, начал рассказывать про подругу майора Благотича — Марию Нагую. Эта женщина, по словам Рудевича, из высшего петербургского света: дочь бывшего царского министра внутренних дел Макарова, который запомнился народу тем, что заявил в Государственной думе на запрос левых депутатов о Ленском расстреле рабочих, что «так было и так будет». Теперь его доченька пожаловала в Казань вместе с женой бывшего министра Временного правительства Никитиной. Мужа Марии Нагой арестовала петроградская ЧК за террористический акт. Теперь арестована и госпожа Никитина за участие в подпольной организации, которая ставила задачу свержения местного Совдепа. Ну а этой красотке все нипочем. Порхает бабочкой с одного цветка на другой. Теперь вот тризну о своем муже отмечает с майором Благотичем.

Бурный роман у них вышел. У него непреходящая манера, которая очень привлекает Марию Нагую, — это бросать пригоршнями, как конфетти, золотые монеты. Ну, а у ней, у этой красотки, другая слабость — в избранных порядочных компаниях исполнять на столах тарантеллу в костюме Евы. Необходимый атрибут некоторых петербургских светских салонов в четырнадцатом — шестнадцатом годах — участие в них женщин, так сказать, в первозданном виде пещерных времен. Эту моду активно насаждал Гришка Распутин. Одной из тех, кто исполняла волю «святого» старца, была и Мария. В свое время она была вхожа в дом брата царя — великого князя Михаила и, более того, состояла в свите его жены, которую постоянно волновало все экзотическое, особенно редкие экземпляры породистых мужчин. Прослышав, что в столице объявился сексуальный чудотворец, от которого посходили с ума дамы из высшего петербургского света и которому почитали за честь прислуживать в бане изнеженные аристократические барышни из родовитых дворянских семей, имевшие графские и княжеские титулы, жена брата царя послала к Гришке Распутину свою поверенную в сердечных делах Марию Нагую.

Дочь министра внутренних дел Макарова в то время была уже замужем за подпоручиком лейб-гвардии Измайловского полка Алексеем Нагим, происходившим из того самого знатного старинного рода, что некогда породнился с царским родом, с Иваном Грозным. Но замужество Марии Макаровой за Нагим почти ничего не изменило в жизни этой особы. Она как была статс-дамой при этой великой княгине, так и осталась, с теми же щекотливо-сомнительными обязанностями для замужней женщины, которые исполняла в свое время особая статс-дама при императрице Екатерине Второй, когда подыскивала для своей могущественной патронессы очередного любовника. Вернее, подыскивали другие, а испытывала их в постели эта самая статс-дама, после чего, как говорится, накладывала резолюцию, которая решала судьбу очередного гладиатора: пускать его в покои в объятия Екатерины или нет.

Дильбара усмехнулась, но ничего не сказала.

— Да неужто такое было?! — засомневался Сабадырев, отставляя от себя бокал, в который то и дело подливал крепкие напитки Рудевич. — Это я еще в детстве слыхал как анекдот, как изустное охальство, как творчество похабной толпы.

— Нет, Митенька, это не охальство толпы, а охальство похабного царского двора, — спокойно, как бы между прочим, возразил Апанаев. Он подлил вина Дильбаре, но сам пить не стал. — Я как-то читал одну книжку, изданную в Лондоне в середине прошлого века, под названием «О повреждении нравов в России», дак там прямо было написано об этом.

— Ну, мало ли что могут понаписать про нас иностранцы, — заметила Дильбара, глядя на пенящееся в бокале вино.

— Смею заверить, что ее написали русские авторы. — Апанаев наморщил лоб и мило улыбнулся молодой женщине. — Автор этой книги князь Щербатов, довольно известный царедворец. Почти полтора десятка лет был важным сановником в свите Екатерины Второй. И конечно же обо всем прекрасно знал не понаслышке. Ну, а предисловие к этой книге написал сам Герцен под татарским псевдонимом Искандер. Кстати, и Герцен подтверждал, что после испытания статс-дамой удостоенного водворяли во дворец. А предшественнику давали отступное — тысяч пять крестьян, покрывали бриллиантами (пуговицы Ланского стоили восемьдесят тысяч рублей серебром), звездами, лентами. Что же касается нового любовника, то сама императрица везла его показывать в оперу; предупрежденная публика ломилась в театр и втридорога платила, чтобы посмотреть нового наложника.

— Стало быть, эта императрица не уподоблялась кавказской царице Тамаре, которая каждого очередного возлюбленного сбрасывала в пропасть? — осведомилась Дильбара, не поднимая глаз.

— Нет, матушка Екатерина была не такой. Она по-матерински жалела, как своих детей, всех, кто был с ней близок. — Апанаев впился взглядом в Дильбару и спросил ее: — Какая из этих двух цариц больше тебе по душе?

Дильбара пожала плечами и отвернулась.

— Добрые молодцы, мы отклоняемся в сторону, — проронил Рудевич, — не пора ли нам заняться тем, чем положено заниматься в ресторане? Почему-то никто как следует не закусывает и не пьет. — Он сделал жест рукой. — Дильбара, Митя, прошу…

«Хотят подпоить, — подумал Сабадырев. — Мне все время подливают, а сами почти не пьют. Почему? Видимо, потому, что хотят как следует рассмотреть через бутылочную призму. От пьяного, как от дурака, несет не только сивухой, но и разной словесной вонью которая позволяет быстро понять степень нравственного падение человека. Да и вся эта говорильня про царей, о женщинах и любовных интригах давно минувших дней — это все не случайно, — догадался Митька. — Хотят основательно понять, что у меня за душой на что реально гожусь в их делах. Но что у них за дела?»

Мысли анархиста прервал красивый грудной голос певицы, что появилась вместе с музыкантами. Слова и ее исполнительская манера почти никого не оставили в этом зале равнодушным, и хмельные мужчины и женщины, заключив друг друга в объятия, медленно задвигались в танце.

Слова песни дошли и до Дильбары, и сердце больно защемило, напомнив прошлогоднюю осеннюю встречу с Ханифом Миргазияновым, будущим ее мужем.

И вот теперь Ханифа с ней нет. Он лежит в сырой земле. Нет и отца, который жил лишь ради нее. И она теперь в этом чужом городе без средств к существованию. Одна зашла в этот кабак, чтобы поужинать на последнюю трешку да хоть немного разогнать, приглушить зачерствевшую печаль.

Голос и слова певицы столь сильно воскрешали Былое, что в какое-то мгновение Дильбаре показалось: она находится там, в счастливой осени минувшего года. И когда песня кончилась, она очнулась. Очнулась в этой жестокой реальности, когда происходящее вокруг кажется кошмарным сном, когда хочется кричать и плакать, кричать так, как кричит человек, падающий в бездонную пропасть, когда хочется забыться вечным сном. Она не заметила, что слезы увлажнили глаза и побежали по щекам.

Апанаев глядел на эту женщину и размышлял: «У этой красули еще свежи воспоминания о прошлом. Значит, она на перепутье, поскольку жила, видимо, до сегодняшнего дня этими воспоминаниями.

А теперь собирается начать новую жизнь — ресторанную. Но, судя по всему, вынужденно. Иначе б не сидела здесь со слезами на лице. Девица, вкусившая развеселую ресторанную жизнь, здесь не будет плакать. Ну что ж, если мой отец и дед брали красавиц на содержание, то почему бы и мне не последовать их примеру? Правда, время сейчас шебутное. Голову могут оторвать. Но одна из высших мудростей, как говорил мой отец, заключается в том, что надо уметь прилично жить невзирая ни на что, в том числе и на опасность. В ином случае по образу жизни человек начинает походить на серую мышку, а судьба, уподобившись кошке, будет постоянно доставать своими клыками тоски и печали и долго не отпускать, если не съест совсем». И Апанаев решил увезти молодую вдову к себе, в Ново-Татарскую слободу. Там у него был дом, который значился за дальним родственником. Всего же от отца в Казани осталось пять домов. В одном из них, что на Сенном рынке, он решил поселить Сабадырева. Этот небольшой дом был также записан на подставное лицо. Отец его еще за год до октября семнадцатого года, почуяв неустойчивость ситуации в стране, переоформил движимое и недвижимое на своих людей, а часть наличных капиталов перевел в Швейцарский банк на имя Анвара. Да и здесь, в Казани, Апанаев-старший припрятал на черный день немало ценностей, о которых знал и его сын. Уезжая за границу, Апанаев-старший ознакомил Анвара со всеми бумагами, которые были очень любопытны. Все он хорошо запомнил, а одну из них — скалькировал. Вот ее-то и надо было расшифровать. Для этого нужны были довольно грамотные люди, не брезгующие абсолютно ничем. Одного из них, Митьку Сабадырева, порекомендовал Рудевич. Ему еще нужны были, как минимум, два человека. Но где их взять? К откровенным уголовникам он не хотел обращаться. Опасно. Можно попасть к ним в зависимость. А всего скорее могут ограбить самого и, чего доброго, еще и прикончить. Конечно, особо надеяться нельзя ни на кого, разве что на себя да на отца.

— Дмитрий, — обратился Апанаев к своему новому знакомому. — Твоя жена и ее приятель, что за люди? Можно их привлечь к щекотливой работенке? Разумеется, за плату.

— Да, в общем-то, можно.

— Ну ладно, Митя, мы завтра это обговорим, — сказал Апанаев и пригласил Дильбару пойти с ним прогуляться.

Сабадырев проводил их потухшим взором и, выпив полбокала водки, направился к столику, где сидели его жена и Грязинюк. На душе было противно. Ревность, словно горящая папироса, нестерпимо жгла грудь. Эта боль появилась, как только он увидел их вдвоем Митька как во сне поговорил с ними. Грязинюк как бы между прочим сказал, что номера Утямышева окончательно прикрыли и что они с Тоськой перебрались в гостиницу «Сибирский тракт».

Потом Митька рассказал им о последних событиях и что завтра переселяется в дом, что стоит рядом с мечетью на Сенном рынке. Уже собравшись уходить, Митька позвал свою жену к себе домой на Задне-Мещанскую. Но та, коротко взглянув на Сабадырева, заявила, что она с ним разводится и будет отныне считать себя свободной.

— А вообще, Митенька, мы собрались пожениться с Илюшей, — окончательно огорошила его Тоська.

Сабадырев видел теперь только самодовольную ухмыляющуюся рожу Грязинюка. И снова рука у него потянулась к пистолету. Но в это время его кто-то тронул за плечо. Митька вздрогнул и резко повел головой. Будто не замечая его испуга, Рудевич вкрадчиво проговорил:

— Митюша, хочу с тобой, добрый ты молодец, попрощаться. Кисуля моя уже отплясала положенное и спешит домой.

Сабадыреву ничего не оставалось, как представить Рудевича своим людям. Галантно пожав своим новым знакомым руку, он присел на стул и повел неторопливую речь, словно позабыл о своей танцовщице. Митька понял: этот круглолицый тип с располагающей улыбкой подсел вовсе не для того, чтобы попрощаться, а выяснить воочию, что за люди окружают его, Сабадырева. Незаметно Рудевич перевел разговор на майора Благотича и его спутницу, на их внешность.

Грязинюк восхищенно глядел на Марию Нагую и, прихлебывая водку, как чай, твердил:

— Вот это, я вам скажу, дама! Высший класс. Дух забирает, черт побери. Да за один час, который она подарила бы, можно отдать последнюю рубашку. И такие богини в бане стригли ногти на ногах безграмотного деревенского увальня Гришки Распутина?! Потрясающе! Это ж надо быть настоящим колдуном, чтобы такие умопомрачительные красотки стелились половиками, добиваясь любви.

Грязинюк, как очарованный странник, завидевший впервые фантастическую диковинку, тянул шею, будто летящий гусь, готовый вот-вот упасть к ногам Марии Нагой. А Митька в душе злорадствовал, глядя на Тоську, и весь его вид говорил: «Вот видишь, на кого ты меня променяла, на человека, который променяет тебя на первую же столичную шлюху с такой же легкостью, как голодный меняет барахло на осьмушку хлеба или щепотку табака».

Рудевич, сообразив, в чем дело, начал нахваливать Тоську, заявив, что если бы в такие же наряды облачить и ее, то перед ней, Тоськой, померкла бы, как луна перед солнцем, и Мария Нагая. Это уж точно. Этот заграничный павлин, который распушил свой хвост, разинул бы рот и поспешил бы к нашему столу, — продолжал напевать дифирамбы Рудевич, жадно поглядывая на высокие Тоськины груди.

— Этот майор Благотич, как слегка пришибленный дурак, навешал на себя женские причиндалы и считает, что он тут первый парень на деревне, — недовольно пробурчал под нос Грязинюк.

— Ну, это ты напрасно, — возразил ему Сабадырев, — этот чужеземец действительно хоть куда. А одежда — это еще не показатель головы. Внешность человека, его одежда больше говорят о степени вкуса, о воспитанности, общей культуре, нежели о глубине его ума.

— Говорят, он мягкотелый человек, — заявил Рудевич, сунув руку под стол, чтобы погладить понравившиеся Тоськины ноги. И, поглаживая ее колени, Рудевич как ни в чем не бывало высказал такую сентенцию:

— Мужчина с мягким женским характером и отзывчивый к чужим бедам чаще всего остается самим собой на войне, проявляя наравне со многими мужество и стойкость в борьбе с врагами. Но зато легко ломается, как тростник, и резко меняется в худшую сторону, когда попадает в плен к жестокой по натуре женщине, женившись на ней.

— Значит, эта женщина скоро пустит по миру майора Благотича? — поинтересовался Митька, почтительно поглядывая на Рудевича.

— Не за горами этот денек, добрые молодцы, не за горами. Скоро он, как оторванный осенний листочек, полетит невесть куда. Придется ему упасть к чьим-то ногам. Но у кого ж теперь займешь денег? Время-то шибко загадочное. В любое время все может перевернуться. — Рудевич закурил толстую сигару и, пыхнув сладковатым дымком, продолжил: — Ох уж эти красавицы! — роковые женщины. Они, как вещие сны, неотвратимо приходят к нам и опустошают не только души, но и карманы. Красивая женщина всегда загадочно-манящая, как утренняя звезда Венера в матовой дымке и мужчины мотыльками летят к ней. Но для многих она неожиданно оказывается обнаженным, ничем не прикрытым огнем, на котором сжигают свои драгоценные крылышки эти летуны.

— Видать, и вы погорели на красотке, коль так обстоятельно говорите о них, — сказала Тоська, отстраняя под столом руку нахального Рудевича.

— Нет, слава аллаху, я только слегка перья подпалил. — Рудевич барским небрежным жестом бросил через плечо недокуреннум сигару. — Но сделал для себя кое-какие выводы.

— Какие же? — Илья Грязинюк подался вперед. — Может, и мне пригодятся. Ведь совсем мало с ними общался. Это ж никуда не годится.

Рудевич выразительно поглядел сначала на Тоську, затем на Илюху, но не сказал, что грешно ему жаловаться, обладая такой женщиной. Он снова отхлебнул из Илюхиной чашки кофе и, чмокнув от удовольствия губами, глуховато проронил:

— Насчет пользы, конечно, я не буду говорить, ибо многие правильные, полезные выводы одних людей не воспринимаются другими. Почти все пролетает мимо ушей. А ежели и запомнят, то лишь как забавный или печальный случай из чужой жизни.

— Ну, а все-таки, — не унимался Грязинюк, недовольно посматривая на то, как Рудевич без спроса допивал его кофе.

«И все же странный тип этот Рудевич, — размышлял Сабадырев. — Широкая информированность, с одной стороны, а с другой — мелкий делец, неудачник. По вере православный (коль крещеный татарин), да еще окончил духовную семинарию, а поминает мусульманского бога. Отдельные манеры и жесты, как человека, вращавшегося в приличных, культурных сферах, а с другой — нахальство воровского пахана. Не говоря уже о неслыханном хамстве: гладит ноги чужой жены в присутствии мужа. Да и просторечие проскакивает в его лексиконе как-то наигранно, деланно. Неужели так странно развился-воспитался, покуда был жандармским осведомителем? Может, и так, а может, просто играет. Всего скорее, что играет какую-то непонятную роль. По хитрости и опытности он на голову выше купца Апанаева. Тогда почему этот Рудевич играет лакейскую роль? От безденежья? Не похоже. Такой прожженный и развратный тип вряд ли бы отстегнул золотые червонцы какой-то шансонетке, если бы он не был состоятельным человеком. Ведь не по любви же он бросается большими деньгами. Да, ухо держать с ним надо востро. Иначе этот „добрый молодец“, как он называет других, может выстрелить в затылок. Но кто он? Агент-контролер батьки Махно? Не похоже. Осколок монархии или Керенского, подавшийся на услужение к Советам? Вряд ли. В ЧК, похоже, таких типов не берут».

А тем временем Рудевич распространялся о женщинах:

— Все красивые женщины, ежели глядеть на них со стороны, смотрятся ослепительно, восхитительно, как бриллианты на солнце. Порой даже кажется, будто смотришь в шикарный калейдоскоп: хочется соприкоснуться с увиденной красотой, реально ощутить ее, наконец, вкусить ее. От этих желаний и мыслей аж дух захватывает. — Бывший жандармский осведомитель допил кофе и чинно закурил сигару. — Так вот, добрые молодцы, это, так сказать, одно видение красивой женщины. — Рудевич откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. — Но ежели же сделаешься сердечным другом красотки или, не дай бог женишься на ней, то надобно подразделять их тогда на следующие типы. Во-первых, красотки прорвы. Это те самые, из-за которых бедные мужички отдают последние нитки, а потом — воруют, грабят, убивают, идут на другие темные дела, лишь бы усладить бесконечные желания этих роковых женщин. Все эти мужчины плохо кончают. И наш Благотич скоро окажется в трущобах Марусовки или в ночлежках Мокрой слободы. Мария Нагая сделает его нагим. Вообще же, добрые молодцы, для удовлетворения всех желаний только одной красавицы не хватит казны целого государства. Пример тому — знаменитая мадам Помпадур, фаворитка французского короля Людовика XIV. Капризы и желания этой любовницы короля обошлись государству в баснословную сумму — двадцать восемь миллионов ливров. Даже король-Солнце, как называли этого французского короля, говорят, взвыл от бесконечных просьб своей возлюбленной, которая основательно подорвала, как крупный иностранный вредитель, финансовую систему всего королевства. Это мадам, иначе говоря, красотка прорва, держит пока рекорд расточительности всех времен и народов среди женщин-любовниц.

Рудевич затянулся сигарой, лениво стряхнул пепел на пол и продолжил:

— Второй тип красивых женщин — это красотки горчицы, которые приносят своим мужьям или любовникам постоянные огорчения; почти ежедневные капризы и истерики их отравляют жизнь мужчин, а бесконечный любовный флирт этих женщин постоянно разжигает костер ревности в сердце каждого близкого мужчины, тем самым превращая жизнь этих мужчин в муку, в сплошное печальное долготерпение. И они, мужчины, легко сгорают, как стеариновые свечи. Третий тип красивых женщин — это красавицы богини, на разумность поведения которых, на их нежность, чуткость и личное обаяние мужчины молятся искренне, как верующие богу. Во всяком случае, должны молиться. Только проклятые судьбой мужчины этого не делают. — Рудевич вытер салфеткой губы и снова затянулся сигарой. — Но, мои дорогие добрые молодцы, красавица богиня так же редко встречается на земле, как и чудодейственное растение женьшень. Это, наверное, потому, что этот тип женщин как раз является, как женьшень, — корнем жизни, подлинным, настоящим.

«Ишь как соловьем заливается, разбойник, — неприязненно подумал Митька. — А сам вперил свои гляделки в Тоську, того и гляди, утащит, как серый волк свою добычу. Очень неприятный тип».

Уже под занавес ресторанного застолья Рудевич, дабы показать свою осведомленность, доверительно сообщил, что этот ресторан не сегодня завтра закрывается. Здесь, в номерах, будет размещен штаб Восточного фронта.

Он посмотрел по сторонам и, пригнувшись к столу, прошептал:

— Поволжская армия Комуча движется в нашу сторону. Уже в ворота Симбирска стучится.

«Если это так, то этот прохвост связан с кем-то из военных, — отметил про себя Сабадырев. — А вообще ситуация складывается сложная, непонятная. Может, это и к лучшему». С этими мыслями Сабадырев покинул ресторан и направился пешком домой на Задне-Мещанскую.

Стояла тихая теплая ночь. Слабые дуновения ветерка беззвучно колыхали тополиную листву и приятно обдавали редких прохожих. Митька не чувствовал этого. Сердце, казалось, саднило. И все это проклятая Тоська. Никак не выходит из головы. Никак он не мог избавиться от нее, как от заразной болезни. Усилием воли он заставил себя думать о задании Махно. А оно еще ни на шаг не продвинулось вперед. Если и дальше он будет действовать так неудачно, то ему несдобровать: Махно церемониться не станет. В лучшем случае для него, Митьки, — отстранит от дел, а в худшем, что более вероятно, — уберет, в гроб заколотит. Конечно же не без помощи Тоськи и Илюхи. Они наговорят на него с три короба. Что-де шатался по кабакам, позабыв обо всем, или скажут, что дурак, вот и не исполнил батькин приказ.

Невеселые мысли, как назойливые комары, преследовали его до самого дома. И отстали только тогда, когда заметил, что рядом с крыльцом дома, куда он шел, стоял мужчина. Сабадырев прошел мимо дома, обошел соседний дом и выглянул из-за угла. Мужчины на том месте уже не было. Митька быстро обратно обошел дом и выглянул на улицу. Мужчины не было и там.

«Значит, вошел в дом! — решил он. — Но кто этот субъект?» Митька знал, что в полуподвале жили две семьи. И мужчин там не было, если, конечно, не считать одного придурка — жертвы пьяной любви. Он видел его вчера днем во дворе. О нем рассказал Митьке покойный Мусин.

Сабадырев немного постоял и решил заглянуть в окна своего дома. Пугливо озираясь, он подошел к единственному полуподвальному окну, которое еще светилось слабым светом. Но из-за занавески нельзя было ничего рассмотреть. Митька прильнул ухом к раме. Окно было без зимней рамы, и произносимые слова в комнате довольно отчетливо слышались.

— Да-да, видел, — вещал тонкий юношеский голос с каким-то странным придыханием, точно ему не хватало воздуха. — Трое их было. Трое мужчин.

Сабадырев еще плотнее прижался к стеклу. «Это уж не про нас ли? Неужели его допрашивают?»

— Наверх заходили они, — донеслись до Митькиного уха слова, — наверх, говорю. А может, и ворвались. И фамилиями, как тазами падающими, гремели.

«Что за чушь?» — Сабадырев огляделся по сторонам и снова прильнул к стеклу.

— Как их зовут? — донесся глухой мужской голос. — Кто они такие?

«Допрос! Это ж агенты угро или ЧК! — мелькнула мысль у Митьки. — Как же они вышли на нас?! Чьи же имена этот придурок назовет?!»

Тем временем юродивый отвечал:

— Два ангела — это Женька Зачатьев и Мурзагитка Беременнов. А с ними иуда — Шамселька Выкидышев. Зачатьев имеет кличку Махалай-Махалай. А Беременнова кличут Шуры-Муры…

— Хватит нести пошлую несусветность! — резко одернул юродивого глухой мужской голос.

— Руки вверх! — прозвучала команда над самым ухом Сабадырева. И в ту же секунду он почувствовал, как ствол револьвера уперся ему в поясницу.

Митька медленно поднимал руки и лихорадочно соображал, что делать. Неужели это конец? Заметив, что, кроме них, больше никого нет, анархист, резко поворачивая туловище, ударил рукой по запястью вооруженного мужчину. (Такой прием он отрабатывал своим дядюшкой Евлампием.) Митьке удалось выбить оружие из рук сыщика, и он рванул изо всех сил в глубину ночи.

— Стой! Стой, гад! — неслось ему вслед.

Грохнул выстрел, потом другой. Это в темноте отыскал револьвер сотрудник уголовного розыска.

Сабадырев конечно же не знал, что место жительства Мусина вычислили сегодня вечером, когда он был в ресторане. А вычислили Мусина благодаря показаниям одного из извозчиков, который вез их и останавливался на Задне-Мещанской, когда Рафаил забегал домой за своими вещичками. Сотрудники уголовного розыска устроили по фотографии Мусина опознание, и соседи признали его…

…Митька не стрелял: боялся привлечь к себе внимание патрулей и постовых милиционеров. И ему удалось уйти от погони.

«Ну, Митенька, хватит рисковать своей головкой, — говорил ему внутренний голос. — Везение имеет тоже предел. В следующий раз можешь и не уйти. Это уж точно. А все потому — слабо шевелишь мозгами. И нечего тут сетовать на судьбу, на злой рок. С ними все люди сталкиваются. Только одни испытывают их удары редко, а другие — постоянно, вроде тебя. Все зависит от того, насколько человек умен, проницателен».

Сабадырев сначала направился было на Сенной базар. Там некоторые ашханэ работали, как привокзальные буфеты, всю ночь. Но потом передумал и пошел на татарское кладбище. Вряд ли там будут кого-нибудь искать ночью.

Утром следующего дня Митька отправился, как было велено ему Апанаевым, на Сенной базар.

В этой забулачной части Казани, населенной в основном татарами, ему редко доводилось бывать.

«Забулачка», как ее называли местные жители, отличалась своеобразным национальным колоритом. Многие улицы застроены деревянными домами на высоких кирпичных цоколях с резными наличниками, а заборы и ворота зеленых, белых, оранжевых и голубых цветов были украшены затейливым татарским орнаментом. На Московской, Екатерининской, Каюма Насыри и соседних улицах выделялись красивые особняки татарских купцов и промышленных воротил. Однако сердцем «Забулачки», пульсирующим без отдыха в любое время года и в любую погоду, был Сенной базар; разноплеменная красочная толпа кишела здесь с утра до ночи. Это был самый многолюдный, оживленный и шумный татарский базар из всех существовавших в городе. Собственно, он был «чревом» всего города. Шум, гам, зазывные разноязычные крики продавцов, звуки музыкальных инструментов царили над базаром точно так же, как над другими типичными восточными базарами, имеющими специфический национальный колорит. На Сенном рынке совершались крупные коммерческие сделки, продавалось и покупалось все, что, казалось, невозможно было купить или продать. Здесь торговали всякой живностью, сеном, зерном прямо с повозок. В маленьких лавках на деревянных скамьях под навесами и прямо на земле торговали одеждой и восточными сладостями, женскими сапожками с цветными орнаментами и ювелирными изделиями, деревянными бочками и гармонями, инкрустированными перламутром.

Сенной базар и прилегающие к нему улицы были опоясаны, будто ожерельем, каменными зданиями постоялых дворов, приземистыми лабазами с небольшими окнами, зарешеченными толстыми железными прутьями, торговыми лавками, кирпичными домами. В поздние сумерки, когда очертания двухэтажных домов размывались сизой мглой, их арочные ворота для въезда во дворы с глухими каменными оградами казались раскрытой пастью темных бесформенных чудищ, которые то и дело проглатывали то лошадей с возами сена, то ручные тележки с немудреной поклажей, которые тяжело тащили изнуренные дневными тяжкими заботами люди, то боязливо спешащих прохожих. А над всей этой местностью возвышалась соборная мечеть со своим остроконечным минаретом, увенчанным золоченым полумесяцем. Он и служил Сабадыреву ориентиром, когда тот шел от Евангелистовской площади. Там, рядом с мечетью, как пояснил ему Апанаев, находится двухэтажный кирпичный дом, где на втором этаже проживает чайханщик Амир-бабай.

Митька без труда нашел нужный дом, обошел его кругом. Потом решил проверить: нет ли за ним слежки. Пересек несколько проходных дворов, то и дело оглядываясь, потолкался в толпе, что заполняла огромное пространство, и не спеша пошел назад. Ничего подозрительного он не заметил. И, немного успокоившись, сразу почувствовал голод: от многочисленных ашханэ несло жареным мясом и печеностями. Он зашел в один из них и съел целую дюжину эчпэчмак — треугольники из теста, в которое запечено мясо с картошкой. Когда Сабадырев вышел на улицу, он почувствовал, что над базаром витают не только запахи всякой вкуснятины, но и пахло кожей, конским потом, рогожами, варом. Довольный собой, Витька отправился по нужному адресу.

Обитую войлоком дверь открыла маленькая пожилая женщина в красном переднике и белом кашемировом платке на голове, два угла которого достигали ее поясницы. Она, ничего не спрашивая у гостя, пропустила его в выскобленную до белизны переднюю и, позвав хозяина квартиры, тихо удалилась.

Из боковой двери не спеша вышел высокий крепкий старик, и встал перед пришельцем, с любопытством рассматривая его. Гость молча вытащил из кармана клочок измятой газетной бумажки, будто предназначенной для одной закрутки самосада, и протянул ее хозяину. Тот снова не спеша сходил в переднюю, достал из ящика комода большую лупу и начал осматривать поданный ему газетный обрывок с арабским алфавитом. Старик узрел через лупу едва заметные точки, оставленные кончиком булавки под несколькими буквами текста, вытащил аналогичный газетный обрывок и соединил их вместе: получился маленький газетный квадрат величиной с детскую ладонь. И тогда хозяин прочитал два слова вслух:

— Безнен, кеше.

Сабадырев не подозревал, что на его клочке бумаги были подчеркнуты булавочным уколом, который не просматривался невооруженным глазом, три буквы, означавшие одно слово из двух, из которых и состоял пароль.

После этой процедуры старик коротко, с небрежностью глянул на гостя, как обычно глядят повторно на ярлык вещи, которую внимательно осмотрели, прощупали, и, ни слова не говоря, жестом пригласил Митьку пройти в комнату, откуда только что вышел сам.

— Располагайся здесь, — проронил хозяин дома и вышел из комнаты, так и не спросив пришельца, как его звать.

У Амир-бабая Сабадырев прожил два дня. Потом появился Анвар Апанаев. Одет он был неброско и внешне был больше похож на обычного мелкого служащего.

— Ну как, отдохнул? — спросил купец, присаживаясь на стул. — Отоспался? — И, не ожидая ответа, сказал: — Это хорошо, что у тебя есть осторожность и умение уходить от погони.

— Что ты имеешь в виду? Уж не позавчерашнюю ли засаду, когда один тип приставил к моей спине свой наган?

— Именно это. Засаду у сестры Рудевича.

— Дак это твои были люди?! — привстал со стула Митька, не добро сверкнув зрачками.

— Ну-ну, Митенька, — положил Анвар на его плечо свою ладонь, — успокойся. Такими шутками я не балуюсь. То были агенты угро. — Сабадырев понял: за ним присматривали люди Апанаева или Рудевича. И всё видели. Этот вывод еще больше подкрепился, когда Апанаев не разрешил выйти из дома его хозяину и без обиняков пояснил:

— Не обижайся, Амир-бабай. Законы выживания и конспирации в борьбе, которая резко обострилась в последнее время, диктуют этот шаг. Я верю тебе, но вдруг выйдет какая-нибудь случайность, скажем, спутают тебя с кем-то да хвост невзначай прицепится. Вот и приведешь агентов ЧК. Да и угро не спит. Да и тебе дома посидеть не грех. Да и время намаза подошло. Отдохни, дорогой, чуток. А мой Вагиз сейчас сбегает куда надо по твоим делам.

«Не доверяет старику», — мелькнула мысль у Митьки. Сабадырев понимал, что такая госпожа случайность может подстеречь и его помощника, который, как истукан, ни на что не реагируя, сидел, точно вахтер, на стуле у самой двери. «Ну и гад этот Апанаев, ведь если он не доверяет хозяину дома, а тем не менее меня послал сюда, значит, я был использован им как своеобразная приманка, наживка: клюнет чека или нет, — догадался Митька. — А отсюда вывод: если меня арестуют в этом доме, то его хозяин продался Совдепии. Видимо, этот старик у него на подозрении». Но кто они, эти люди? Сторонники Забулачной республики? (О том, что буржуазные татарские националисты создали после революции республику, граница которой проходила по речке Булак, разделяющей Казань на две части, рассказал ему глава местных казанских анархистов Тарасенко.) А может, эти люди сидят в лодке савинковской организации и гребут в сторону буржуазного государства? Или просто крупные дельцы-контрабандисты, создавшие хорошо законспирированную организацию?

Пока Митька гадал, к какому политическому берегу его прибило, что это за люди, Апанаев тем временем холодно вещал:

— Сейчас какой год-то идет, восемнадцатый? — И, не делая паузы, продолжал: — Восемнадцатый. Так вот, сегодня на базаре говорили, что ЧК срочно выполняет заявку местного антропологического музея о передаче ей восемнадцати свеженьких скелетов мужчин из числа недобитых буржуев-мироедов, купцов-спекулянтов, врагов трудового народа и прочей контры, пьющей почем зря, как вампиры, рабоче-крестьянскую кровь. Так вот, дорогой Амир-бабай, я не хочу оказаться в качестве экспоната в музее. Такую замечательную честь — быть увековеченным — я уступаю кому-нибудь другому.

«А этот Апанаев из молодых, да ранний, — заключил про себя Митька. — Ушлый малый. А внешне не подумаешь. Экспромтом сочинил байку о скелетах и глазом не моргнул».

Потом Апанаев по-хозяйски расположился в самой большой комнате и, пригласив к себе Сабадырева, повел неторопливый разговор о всякой всячине, словно раздумывал: раскрывать свои сокровенные планы перед ним или нет. Незаметно речь зашла о положении в Поволжье, о ситуациях, которые могли бы способствовать проникновению в подвалы Казанского банка. Оба пришли к одному выводу: открытый налет на банк бесперспективный, авантюрный шаг. И тут Апанаев наконец открылся:

— Меня не интересует политическая борьба как таковая. Я ее просто учитываю, как статист: какой вред или прибыток она мне принесет. Но не более. Моя главная задача — вернуть, вернее, за счет Совдепа компенсировать то, что у нас отобрали. Но поскольку сам ты понимаешь, это противоречит законам новых властей, то я выходит, такая же контра, как и монархист или савинковец. И, естественно, мне уготована не глиняная, а свинцовая пуля. Вот и приходится соблюдать правила конспирации так, как будто речь идет о тайной военно-политической организации, находящейся в глубоком подполье.

Таким образом, цели Апанаева и Сабадырева совпали. Обрадованный этим, Митька спросил Апанаева:

— Ты не зондировал, майора Благотича можно привлечь к этому мероприятию?

— Насколько мне известно, сей майор играет в сложные игры. Тут один человек мне шепнул на днях, что Благотич связан, разумеется тайно, с сербской королевской военной миссией, которая находится сейчас в Архангельске, и выполняет, надо полагать, ее волю. А эта воля, видится мне, идет сильно вразрез с линией Совдепа. Да еще поговаривают, что он, как истинный ловчила или джентльмен, заключил на паритетных началах договор с французским посольством на поставку шпионских сведений в обмен на твердую валюту. Короче, он, вероятно, выжидает удобного момента.

Дальнейшие события показали: 6 августа 1918 года, когда десант противника высадился с пароходов и барж близ Казани, в самый критический момент завязавшегося боя чашу весов в пользу белочехов склонил майор Благотич, неожиданно ударив своим батальоном во фланг красных бойцов и латышских стрелков. Благодаря этому полковник Каппель без особого труда проник через Суконную слободу и Рыбнорядскую площадь в центр города.

Но это будет потом, а пока что Митька с Апанаевым обговаривали свои проблемы.

— А нельзя ли использовать сведения о тайной связи Благотича с этими конторами? Иначе говоря, нельзя ли этого расфранченного гусака взять за шею? — Сабадырев подался всем телом вперед и застыл в напряжении. — Не пробовал этот рычаг?

Апанаев отрицательно покачал головой и, как бы нехотя, вопросительно произнес:

— Шантаж?

— А что, — Сабадырев резко выпрямился, — средство посильнее, чем лекарство от головной боли. Многие, кого шантажируют, тотчас вылечиваются от хандры и меланхолии и начинают бегать резво, как страусы.

— Это все так. Но стрела шантажа достигает цели непременно при двух условиях. Во-первых, если правильно выбрана мишень, то есть та самая, в которую надо стрелять. К примеру, бесполезно шантажировать нищего, требуя с него большую сумму денег, ежели он объективно (хоть убей его) не может исполнить твое желание. А во-вторых, сей стрелок должен обладать реальной возможностью, реальной силой, чтобы в случае чего заставить шантажируемого выполнять свою волю. — Апанаев взял со стола косточку кураги, с треском разгрыз ее, будто демонстрируя собеседнику, какие у него крепкие зубы. Потом лениво подвигал массивным подбородком и продолжил: — Допустим, нам удастся заставить майора Благотича двинуть батальон в кладовые банка. Впрочем, он и сам давно хотел бы это сделать: весьма нуждается в деньгах. Ведь роскошная женщина, как раскаленная магма, беспощадно прожигает карманы тех мужчин, с которыми она соприкасается. — Апанаев не спеша снова разгрыз косточку кураги. — Так вот, Митя, друг сердечный, положим, двинул Благотич свое войско в банк. И что же получится? А ничего. Это будет чистейший авантюризм. Этот сербский майор попадет вместе со своим батальоном на крокодиловы челюсти красных частей. Вон рядом клыками штыков лязгает в моем доме татаро-башкирский батальон, а с другой стороны — целый запасной полк, что стоит в Каргопольских казармах. Вот с двух сторон и сомкнутся челюсти-то. Выходит, что мы будем толкать майора, вернее пытаться, на заранее обреченное дело. Следовательно, стрела шантажа будет направлена не в ту мишень. — Апанаев запил молоком очередной съеденный орех, встал из-за стола и открыл окно, которое глядело прямо на соборную мечеть. — А какой же реальной силой мы с тобой обладаем, чтобы заставить Благотича действовать по нашей указке? Ведь если даже нам удастся поднять на ноги всех анархистов, то и они будут жидковаты перед регулярным батальоном.

— А ЧК? — подал голос Сабадырев. — Связь Благотича с сербской королевской миссией и подготовка к выступлению против Совдепа, надо полагать, достаточное основание, чтобы Гирш Олькеницкий серьезно побеседовал с ним в подвале своей конторы, как с натуральной контрой.

— Э-э, друг сердечный, это не все так просто. — Апанаев сел на подоконник открытого окна. — Еще надо заставить ЧК поверить всему, что компрометирует Благотича. Ведь он не дурак: заявит, что это сволочи анархисты или савинковцы клевещут на него, дабы стукнуть лбами, как баранов, ЧК и его сербский батальон. И нечем будет его опровергнуть. Нечем. Сам-то ведь ты не пойдешь в ЧК и не будешь доказывать двурушничество Благотича. Таким образом, и второй рычаг этого шантажа с треском сломается, как сухая хворостина; во всяком случае, он несостоятелен.

— Значит, надо ждать момента? — подавленно произнес Митька.

— Нет, зачем же. Будем действовать, но несколько в другом направлении. Работы тьма.

Апанаев сел за стол и снова принялся за курагу. Насытившись, он потер пальцами подбородок и лениво зевнул.

— Вот что, Митя, надо будет сегодня вечерком наведаться в мой дом, что на Тукаевской стоит. Там мой отец кое-что позабыл. Вернее, оставил на черный день, да вот незадача — большевички там расположились, будто у себя на печи.

— Что я должен сделать?

Апанаев пояснил ему, что в курс дела он введет его позже, когда пойдут на дело.

«Не доверяет», — подумал Сабадырев. А вслух поинтересовался:

— Осторожничаешь?

— Можно сглазить. Да и не люблю говорить о делах в помещениях. Стены тоже слушают.

— Не доверяешь старику?

Он ответил уклончиво, пояснив, что любой человек, которого поразили бациллы алчности, деформируется как личность, и у него остается лишь один принцип: обогащаться во что бы то ни стало всеми доступными и недоступными средствами, невзирая ни на кого и ни на что. Таких людей бесполезно призывать к благородству и преданности, как бессмысленно говорить свиньям, чтобы они не лезли в грязь.

Митька усмехнулся про себя: «А сам-то какой? Небось скользкий, как угорь. А туда же, благородство да преданность ему подавай».

Сабадырев конечно же не стал особо раздумывать о том, что образование само по себе еще не вылечивает людей от общей для них хвори — постоянного желания требовать от других проявления тех благородных качеств, которыми сам индивид не обладает или не проявляет в человеческих отношениях. Несомненно, эта заскорузлая болезнь один из вечных источников несправедливости. А несправедливость — это социальные болезнетворные микробы, более страшные для общества, чем микробы чумы; несправедливость иногда вызывает такие недуги у людей, как глубокое недовольство, обиду, нередко переходящие в злобу, либо в активное или пассивное противодействие субъектам, распространяющим эти болезнетворные микробы. Одним словом, эта опасная социальная хворь — несправедливость — порождает разные требования, предъявляемые индивидом к самому себе и к другим людям. Иначе говоря, неточная, неверная оценка соотношения своих и чужих дел, поступков. Эти адские ножницы и режут справедливость по живому месту. И для того чтобы вылечить людей от этого недуга, нужна продуманная система многолетнего воспитания, подобно тому, как построено обучение разным наукам в университетах и институтах.

Митька не спросил и самого себя: «А каков я сам?» Ибо человек, который при виде недостойных поступков тех или иных людей, прежде чем осудить их, задает этот сакраментальный вопрос себе «А каков я сам?», уже имеет островок совести) для собственного морального спасения, для выбора правильного жизненного пути.

Но все эти вопросы Митьку не волновали. Его волновало лишь вознаграждение за дело, в котором он примет участие, да задание батьки Махно.

Перед тем как пойти на дело, Апанаев вынул из кармана листок бумаги и положил на стол перед Митькой.

— Вот план водопроводной сети с колодцами, что примыкают к моему дому, который Совдеп превратил в казарму.

Сабадырев с недоумением глядел на листок бумаги и не мог сразу понять: при чем тут водопровод?

Его собеседник пояснил, что водопроводчик поможет проникнуть в подвал дома, что уже в полдень прекращена подача воды в казарму, то бишь в его дом. Апанаев ухмыльнулся:

— Неожиданно вышла из строя соединительная муфта в одном из колодцев, через который вода идет в дом. Уже звонил дежурный по батальону в домоуправление и слезно просил устранить аварию. Слесарь-водопроводчик третий день в запое, а сменщик появится только в одиннадцать вечера. — Он вытащил из кармана часы на массивной золотой цепочке, нажал на кнопку, и золотая крышка с полумесяцем и звездами раскрылась, и полилась тихая, нежная татарская мелодия… — Через пяток минут пойдем, — сказал Апанаев и щелкнул крышкой часов. — Сейчас оденешься под водопроводчика.

Апанаев принес вещмешок и поставил перед Митькой.

— Здесь все необходимое. Я бы тоже пошел с тобой, да, боюсь, меня могут признать. Ведь меня в городе многие знают. Так что тебе, Митенька, придется идти в дом. А чтоб ты не дрейфил, ты должен знать, как настоящий водопроводчик, всю схему труб. Тем более что в подвале дома под одной из них зарыто ведро. Оно пуда на три. Надо его откопать и вытащить.

— Что в ведре? — Сабадырев настороженно уставился на купеческого сынка. — Надо полагать, не ржавое железо и не свинец для охотничьего ружья.

— Скрывать не буду, — сухо заговорил Апанаев, — в ведре то, что нажили мои предки.

Тут Сабадырев, почуяв, что можно выговорить себе изрядный куш, заломил непомерную сумму: решил изрядно общипать этого жирного гуся. Но Апанаев, как бывалый базарный торговец, назвал свою сумму и, чуть ли не бранясь, яростно заспорил. Наконец, вдоволь поторговавшись, они пришли к обоюдному согласию. Теперь для Митьки, если все хорошо обойдется, не будет печали с деньгами: можно безбедно, с ресторанными загулами блаженствовать на пухлых перинах лучших столичных домов в течение двух-трех лет. Ну, а в Казани и на десяток лет хватит.

«Вот она, фортуна, сама в руки идет, — радовался Митька, закончив все приготовления к операции. — Только надо изловчиться и схватить ее умело, как сказочный Иванушка жар-птицу. Да только чтоб не одно перо осталось в руках, а целиком птица или, по крайней мере, весь хвост. Видимо, этот Апанаев-младший удачливый человек. А удачливые люди приносят удачу и тем, кого привлекают к своему делу. Если, конечно, идет честная игра».

Сабадырев шел по ночной улице и настороженно взирал по сторонам, то и дело останавливая взгляд на черных проемах арок и распахнутых ворот. Но на этот раз Митька добрался до места без приключений. Остановился на Тукаевской, неподалеку от особняка Шамиля, имевшего вид средневекового замка — с башенками, выступами, эркерами и высоким шатром с флюгером.

В темноте, когда в промоины темных облаков с подпалинами по краям устремлялся лунный свет, этот замок, казалось, охотно обнажал свой белокаменный второй этаж, а первый, темный этаж, сложенный из красного кирпича, наоборот, — неохотно, с трудом отделяя его от липких, как грязь, густых сумерек. И все равно первый этаж особняка не принимал четких очертаний. А когда луна пряталась за непроницаемые облака и первый этаж плотно окутывался сумерками, начинало казаться, что белокаменная часть этого дома парила в темноте. И от особняка веяло таинственностью, грустной седой стариной.

Наискосок через дорогу виднелся внушительный двухэтажный белый дом. Его фасад выделялся большим угловым эркером, завершенным четырехгранным шатром. Этот шатер напоминал в темноте маленькую тюбетейку, напяленную на огромную бритую голову. От этой головы на Сабадырева повеяло страхом. «А коль эта голова раскроет рот да вонзит красноармейские зубы-штыки? Тогда как?» Он посмотрел на часы: одиннадцать давно уж миновало. Почему ж не идет этот слесарь-водопроводчик? А может, этот Апанаев чего-то темнит?

Вдруг Митьке пришла в голову неожиданная мысль: «Что, если этого Анвара отправить вслед за его отцом, в царство небесное? А золотое ведерко забрать себе. Два пуда спрятать на черный день, а пуд доставить батьке Махно. Он будет доволен. А мне не надо будет больше рисковать головой в этом невезучем для меня городе».

Близость желанной цели взволновала анархиста, и его рука сама сжала рукоятку нагана. Он жадно облизал губы. Но тут же эта пьяняще-заманчивая мысль бесследно исчезла: за своей спиной Митька услышал приглушенное покашливание Вагиза; тот постоянно держал руки в карманах, сжимая рукоятки двух пистолетов. Дураку понятно: телохранитель откроет стрельбу, и трудно будет уцелеть. К тому же Сабадырев заметил еще какого-то типа, толкавшегося на углу соседнего дома.

— Не агент чека? — шепотом спросил Митька, махнув рукой в сторону подозрительного субъекта.

Апанаев спокойно покачал головой:

— Свои, Митенька, свои.

Митька вытер вмиг вспотевший лоб и тяжело вздохнул: чуть сам себе голову не снес. Да, этот Апанаев-младший не чета его отцу, Бадретдину Апанаеву, который так глупо сложил голову. Не зря этот молодой субчик мотался по заграницам, видать, во многом поднаторел там. «Придется мне отложить импровизации в сторону и пока что не дергаться». В эту минуту Сабадырева осенила догадка: если купец Бадретдин Апанаев доверил своему сыну все семейные драгоценности, то он уж обязательно ознакомил Анвара и с таинственной схемой нахождения казанских сокровищ! И Апанаев конечно же займется их поиском, если уже не начал. Именно для этого дела ему и нужны грамотные люди, о чем он говорил в ресторане. Значит, следующим делом, к которому привлечет его Апанаев, будет именно поиск этих сокровищ. И сегодняшний поход в подвал его дома — это прелюдия к большому делу. Несомненно, это и своеобразная проверка его, Митьки.

Апанаев нарочно сказал Митьке, что в казарму они должны пойти в одиннадцать часов. Он торопил его, чтобы этот хваткий анархист не очень-то торговался с ним. Да и вообще он мало ему доверял. И, естественно, самые важные детали задуманного дела Анвар не сообщил, в том числе и конкретное место, где было спрятано золото. Все это золото Апанаев-младший видел однажды, когда его отец неожиданно изъял все свои вклады из местного Русско-Азиатского банка и привез их на тарантасе в сопровождении вооруженных ружьями родственников. Тогда, в июне девятьсот четырнадцатого года, Анвару и в голову не приходило, почему отец неожиданно отказался от банковских услуг, а вместе с ними и от больших банковских процентов, которых с лихвой хватило бы прокормить с десяток семей. Все полагались на отца, на его ум, чутье. А они никогда не подводили. Ведь Бадретдин Апанаев еще преумножил свое состояние. Купил и этот дом у богача Юнусова. А тот был настолько знатен и щедро жертвовал деньгами на общественные нужды, что городская дума назвала в его честь прилегающий к его дому участок Юнусовской площадью. Его, Анвара, предки тоже не жмотничали, тоже жертвовали.

Глядя на отчий дом, дом его беззаботного счастливого детства, дом, который сейчас нес в его сердце щемящую боль тоски, и трепетное напряжение, и вместе с тем некую враждебность, Анвар отчетливо понял, что находится в другом мире, в другой ипостаси чем это новое народившееся общество, чем этот совдеповский город. Теперь он представлял тот канувший в Лету мир, который ничего хорошего не принес простому люду. Но Апанаев находился в таком психологически сумбурном состоянии, что не мог бы четко ответить на вопрос: кто здесь пришелец из другого мира — сам он или его дом, вернее, расквартированные там красноармейцы. Теперь понятия дом и красноармейцы сливались в единое целое. Анвар только отчетливо понимал: он и красные — представители двух противоположных миров и что сегодня надлежит им встретиться, отстаивая свои интересы. Как это ни странно, но ему стало предельно ясно только сейчас — в момент смертельного риска, — что впредь любой его шаг по отстаиванию своих кровных интересов будет непременно пересекаться с представителями нового мира. И каждое такое пересечение интересов, иначе говоря, каждая встреча двух миров будет омываться чьей-то кровью. Его передернуло от этой мысли. И почему-то Анвару тут же привиделось, как на экране кинематографа, что он относится к тому самому миру, что и дочь бывшего царского министра, продажная потаскуха Мария Нагая, этот Митька-анархист с вороватыми глазами, скользкий, как медуза, жандармский прихвостень Рудевич. Тут Апанаев испытал странное ощущение, очень похожее на то, когда изменял любимой жене, вступая в интимные отношения со смазливыми шансонетками из парижских кафешантанов, будучи студентом: появилось ощущение душевной пустоты, потерянности, грусть, что пошел не по той дороге, что катишься куда-то вниз.

Анвар еще раз взглянул на свой дом, и ему показалось, что окна дома смотрят на него с какой-то укоризной. Он провел по лицу ладонью, будто хотел снять одним махом неприятные видения, и решительно зашагал к воротам, где под грубо сколоченным дощатым грибком нетерпеливо переминался с ноги на ногу часовой с винтовкой на плече.

— Пошли, — негромко бросил он Митьке на ходу.

Когда они перешли дорогу, от темного угла соседнего дома отделилась фигура мужчины с ведром, из которого торчали слесарные инструменты, обрубки труб и пакля для заделывания течи. Мужчина молча передал Митьке ведро и, пошептавшись с Апанаевым, зажег керосиновый фонарь.

Ранее, еще в доме на Сенном базаре, Сабадыреву было сказано, что его будущего напарника зовут Ибрагимом. И Апанаев, даже не представив их друг другу, коротко напутствовал: «Ну, Ибрагим и Митя, друзья мои, ни пуха ни пера вам», — и слегка подтолкнул обоих. «К черту», — еле выдавил из себя Митька и неторопливо поплелся за Ибрагимом.

У ворот дома они остановились, и Ибрагим без тени страха и напряжения на лице сказал часовому, что они явились по вызову батальонного начальства, дабы починить водопровод.

Часовой, безусый рыжий парень, не мешкая, вызвал начальника караула. Тот проверил документы и предложил следовать за ним. Они прошли мимо кованого металлического навеса над южным входом с резными дверями, миновали флигель и потом пересекли двор с многочисленными хозяйственными постройками.

Ибрагим заговорил по-татарски, пояснив начальнику караула, что они хотели бы осмотреть водопроводный коллектор и подвал дома.

— Видимо, там прорвало трубу, — высказал деловито свое предположение лжеслесарь, остановившись у бездействующего фонтана.

После недолгого осмотра водопроводной трассы, что проходила через двор, Ибрагим направился в подвал дома. Маленькие подвальные окошки, забранные толстой решеткой, поблескивали при скудном желтоватом свете фонаря непроницаемыми черными мраморными плитами. Караульный повел их в подвал через помещение. В вестибюле на первом, этаже их остановил часовой — жгучий брюнет с лихо закрученными гусарскими усиками. Его черные, как смородина, глаза цепко впились в ночных пришельцев. И Сабадыреву показалось, что этот глазастый красноармеец не осмотрел, а ощупал тело и одежду своими длинными, как у музыканта, пальцами. По спине и шее пробежал неприятный холодок.

«Не часовой, а дьявол какой-то, — испуганно подумал он, бледнея. — Может, этого глазастого черта не будет, когда пойдем обратно. Хорошо б. А не то — не приведи господь». И Митька мысленно перекрестился, как всегда, когда шел на опасное дело.

Но Анвар Апанаев учел это обстоятельство: он и начал эту акцию без четверти двенадцать, ибо ровно в полночь менялись часовые. Он хорошо понимал: кто-нибудь из часовых запомнит, что слесари пришли с одним ведром, а уходят — с другим. Эту случайность он старался исключить. Подменить же ведра было нельзя: золото было зарыто в большой пятнадцатилитровой бадье, сделанной из цинка специально по заказу. И эта бадья была засыпана золотыми червонцами, точно картошкой, доверху, до самых ушек. И пересыпать все это богатство в меньшее ведро было, естественно, нельзя.

По лестнице они втроем спустились в глубокий подвал с кирпичными стенами и встали, озираясь по сторонам. «Неужели по весне этот подвал не заливают вешние или грунтовые воды, — мелькнула неожиданная мысль у Митьки. — Ведь глубина подвала с добрый этаж, а дом-то стоит не на пригорке». Но воды в подвале не было и в помине.

Караульный, словно почувствовав, что он очень некстати тут толчется, осмотрев содержимое ведра, заявил, чтоб те приступали к работе, и ушел. Как только наверху хлопнула дверца, Ибрагим бросился к дальнему углу. Ему за несколько минут до этой акции шепнул на ухо Апанаев, где в действительности находится спрятанное богатство. Еще наверху, когда они шептались, Сабадырев понял, что золото зарыто где-то в другом месте, а не там, где ему первоначально было сказано.

Ибрагим выхватил из-за пояса кинжал, откопал лопатку с коротким черенком, видимо, специально припасенную в свое время хозяином дома, и принялся быстро, с одинаковой периодичностью, точно машина, отбрасывать землю. Потом так же ошалело работал Митька. Их подгонял страх: в любую минуту мог вернуться караульный начальник. Правда, они могли заявить, что откапывают водопроводную трубу, место ее соединения. Но это могло все-таки вызвать подозрение. Прошло около получаса, а они уже вгрызлись в землю метра на полтора. Вскоре лопата звякнула о металл.

— Есть! — обрадовался Ибрагим, нашаривая в земле ручку бадьи. Наконец ему это удалось, и он потянул ее на себя. Но ведро, будто замурованное камнями, не поддавалось. — А ну, Митенька, подсоби-ка.

Они с трудом вытащили из глубокой ямы тяжелое почерневшее ведро, сверху накрытое клеенкой, и перевели дух. Потом бросили пустое слесарное ведро в яму и присыпали ее землей. Ибрагим спешно положил на клеенку инструменты, паклю и сказал:

— Ведро понесешь ты. Вдвоем нельзя: вызовем подозрение. А я буду в случае чего прикрывать.

По плану, составленному Апанаевым, примерно через час в дом должна была пойти вода: один из его людей восстанавливал водопровод, создавая тем самым иллюзию, будто это сделали явившиеся в казарму слесари. Поэтому они присели у ямы и стали ждать, когда появится караульный. Его долго ждать не пришлось. Уже с лестницы он радостно заявил, что вода пошла.

— А я вижу, вам пришлось изрядно попотеть. — Начальник караула подошел к краю ямы и заглянул туда. — Что, именно здесь прохудилась труба?

— Здесь, — небрежно буркнул Ибрагим, закуривая дешевую тоненькую папироску, чтобы скрыть волнение.

Караульный покачал головой:

— Странно, а вода почему-то не проступила, не просочилась здесь.

— Там карстовые образования, туда родимая и уходила, — невозмутимо спокойно соврал Ибрагим.

Они засыпали яму и поспешили из подвала. Их все так же сопровождал караульный; он шел впереди, Митька с ведром за ним, а замыкал это шествие Ибрагим. Сабадырев изо всех сил старался не сгибаться, держаться, как столб, прямо. Силы у него для этого было достаточно, но вот нервное напряжение вызывало повышенную потливость, и капельки пота предательски бежали по всему лицу. «Главное, этот не заметил, — радостно подумал Митька, косясь на шефа караула. — А там-то уже, наверное, поменялись часовые. Да и вряд ли кто из них при своем начальнике начнет цепляться к ним. Лишь бы выйти на улицу. Там темно, и подмену ведра уж никто не заметит».

В небольшом вестибюле, освещенном тусклой электрической лампочкой, стоял у выхода все тот же часовой с лихими гусарскими усами. У Сабадырева все похолодело вдруг: и голова, и руки, и ноги, которые, как ходули, стали плохо слушаться. «Вот так номер?!» — иглой кольнула его мысль. «Не хватало еще этого пучеглазого беса». Теперь Митька видел перед глазами только хищные усы часового. И вдруг эти усы шевельнулись и рот ощерился желтыми прокуренными зубами:

— Товарищ командир, а где ихнее ведро? Они что, еще вернутся сюда? Пропускать их?

— Разговоры на посту, товарищ Ахметдинов, не положены, — начал было отчитывать начальник караула своего подчиненного. Но тут же осекся, глянув на тяжелую ношу ночных пришельцев.

Сабадырев почти всегда чуял роковых для него людей, и это не раз его спасало. И в этот раз Митьке стало не по себе, когда он проходил мимо усатого часового. Он безошибочно угадал, что только от него может исходить реальная опасность, только этот пучеглазый красноармеец может принести им неприятности, беду. Так оно и вышло. А все потому, что ни Апанаев, ни его помощники не знали об изменении режима развода караула. Смену постов с этого дня начали по нечетным часам через каждые два часа. И эта смена караула заступила в двадцать три часа, а не часом раньше, как они рассчитывали.

Тем временем усатый часовой, заметив легкое замешательство домоуправских работников и недоуменный взгляд своего начальника на их тяжелое ведро, преградил винтовкой выход.

— А ну, ребятки, покажь, что у вас там в ведре? — буднично, тихо проговорил начальник караула, будто отец, который спрашивал своих детей, вернувшихся из леса, что же они оттуда в лукошке принесли.

Этот спокойный добрый голос показался Сабадыреву хуже, страшнее грубого дикого окрика. И он на какой-то миг растерялся.

Невозмутимый Ибрагим спокойно по-татарски проронил:

— Это пожалуйста. Но вы, дорогие служивые, скоро родную мать будете подозревать.

— Служба есть служба, — отрезал часовой. — Если понадобится самого шайтана проверим.

Митька непослушными руками не спеша поставил бадью перед часовым, стараясь делать вид, что оно не тяжелое, и выпрямился, лихорадочно обдумывая свои дальнейшие действия.

Ибрагим все так же невозмутимо махнул рукой, приглашая начальника караула осмотреть содержимое ведра.

— Прошу, дорогие мои, прошу, — начал поторапливать красноармейцев Ибрагим, опасаясь, как бы еще кто из караула не появился, и одновременно пытаясь создать у них иллюзию, что в ведре, кроме разного слесарного барахла, ничего нет. Заставить часовых хоть на секунду усомниться в своих подозрениях и расслабиться, чтобы застать их врасплох.

Черноусый часовой, однако, никак не прореагировал: все так же стоял у дверей с винтовкой наперевес, зорко следя за каждым движением ночных визитеров.

«Неужели конец?» — мелькнула тоскливая мысль у Митьки. Он уже не думал о золоте. Плевать на него. Лишь бы ноги унести. Сабадырев решил действовать, когда кто-нибудь из караульных наклонится над ведром, чтобы сделать досмотр.

По начальник караула не шелохнулся, а показал жестом, чтобы содержимое ведра вытряхнули они сами.

Ибрагим подошел к ведру, оказавшись вполоборота к караульному начальнику, взял тяжелый водопроводный ключ и, изображая, что собирается его положить на пол, вдруг резко, с разворотом туловища, ударил им в живот караульному. Тот, ни звука не проронив, схватился за живот и, перегнувшись пополам, упал на пол.

В эту секунду Митька выхватил из голенища сапога финский нож и прыгнул на усатого часового. Но у того оказалась отменная реакция: часовой рванулся в сторону, и нож в вытянутой руке вонзился в дверь, которая от этого удара наполовину раскрылась. И Митька хотел было уже выскочить на улицу, но тяжелый удар часового кованым прикладом отбросил его в сторону. И неизвестно, чем бы это кончилось для него, если бы не Ибрагим, который бульдожьей хваткой вцепился в винтовку часового, не давая тому пронзить штыком упавшего напарника.

— Тревога! — крикнул часовой, пытаясь вырвать оружие из рук нападавшего. — В ружье!

И тут же на обоих этажах, словно эхо, отозвались эти команды в криках ротных дневальных: «Тревога! В ружье!»

Теперь уже не было смысла бояться шума, и Сабадырев выхватил пистолет. Но стрелять было неудобно: часового загораживал Ибрагим. Теперь Митьке никто не мешал прошмыгнуть в дверь и раствориться в ночной темени. Но дикий окрик Ибрагима: «Куда?! Стой! Ведро! Ведро возьми!» — заставил анархиста схватить тяжелое ведро. Еще не успел он выскочить в дверь и отбежать от порога на несколько метров, как там, в помещении, захлопали выстрелы. О том, куда склонилась чаша борьбы, Митька мог только догадываться. Снова в помещении глухо бухнуло несколько выстрелов, и тут же дверь распахнулась, и в проеме показалась чья-то скрюченная фигура.

Сабадырев, напрягая остатки сил, задыхаясь, тащился через двор к ограде. Так ему было велено, если произойдет столкновение с охраной. Нужно было перебросить ведро через ограду: там, в соседнем дворе его должны были поджидать. То и дело он оборачивался: не гонятся ли за ним, и когда увидел, что кто-то выбежал из казармы, припустил еще сильнее. Тут Митька заметил бегущего от ворот часового, но не стал стрелять, а спрятался за угол лабаза. Караульный тяжело протопал сапогами мимо него. Но тут же оглушительно ухнула винтовка. Кто-то жалобно застонал. Из темноты ответили выстрелами, и часовой, выронив винтовку, упал неподалеку от Митьки.

Анархист схватил свою неподъемную ношу и еле дотащился до ограды. Собрав последние силы, он поднял ведро на плечо, потом поставил на ограду и столкнул его на другую сторону, за ограду. Ведро упало на кучу досок и, громко ухнув, покатилось. Тут же в соседнем дворе послышались торопливые шаги, и кто-то нетерпеливым приглушенным голосом позвал:

— Перелезай скорее. Сюда. Быстрее!

Но у Митьки не было сил преодолеть ограду. Снова совсем рядом во дворе загремели выстрелы. Из дома начали высыпать вооруженные красноармейцы.

— Перекрыть ворота и сад! — донеслась команда. Тот же зычный голос приказывал: — Первой роте оцепить район, прилегающий к нашему расположению по Тукаевской, Евангелистовской, озеру Кабан. Бего-ом ма-арш!!

Тем временем, пока батальонное начальство отдавало приказы, караул поднятый по тревоге, начал быстро усиливать посты, отрезая пути отхода. Страх попасть в руки ЧК вернул Митьке силы. Он перелез через ограду и наткнулся на Анвара Апанаева. Тот пригоршнями вместе с землей поспешно бросал в ведро монеты, рассыпавшиеся при лунном свете золотистой рыбьей чешуей.

— Помоги собрать! Быстрее! — Апанаев лихорадочно нашаривал руками в темноте.

— Уходить надо! В мышеловке сейчас будем. Весь район оцепляют! — хрипло выдохнул Митька.

— А где Ибрагим? — нервно прошипел Анвар, продолжая свое занятие. — Где он? Что с ним?

И как ответ на эти его вопросы за оградой во дворе казармы раздались голоса охранников:

— Сюда! Один бандюга здесь! Кажись, еще живой.

— Обыскать весь двор и сад, — донесся знакомый зычный голос. — Осмотреть все соседние дворы! Быстро!

Теперь уже не надо было подгонять Апанаева: он сам так резво припустил с тяжелой ношей, что Митька, державший с другой стороны ручку ведра, еле поспевал за ним.

— Смотри под ноги, — еле слышно выдохнул Апанаев, задыхаясь от быстрого движения. — Если упадем, все рассыплется. Не успеем собрать. Получится пшик.

Они пересекли соседский двор, сад, пролезли через дыру в заборе, потом пересекли какую-то ровную площадку и очутились во дворе дома, что стоял наискосок напротив гостиницы «Булгар». Здесь их ждала пролетка. Собственно, они все время двигались почти параллельно Тукаевской улице. Но Митька здесь совсем не ориентировался и целиком полагался на Апанаева, для которого все здесь было знакомо с детства.

К ним навстречу бросился мужчина. Митька признал в нем Амир-бабая, у которого он остановился жить. Они быстро поставили ведро в пролетку, прикрыли его старым пальто, и лошадь тронулась.

— Там, на улице, наверно, уже оцепление стоит, — со страхом в голосе высказал предположение Митька.

Апанаев промолчал. Но тут же распорядился, чтобы Сабадырев сел на ведро. И действительно, еще не успели они выехать на проезжую часть Евангелистовской улицы, как их остановили два вооруженных красноармейца. Издалека слышался топот бегущих военных.

— А ну, слазь на землю! — скомандовал один из молодых красноармейцев. — Документы предъявите.

Апанаев молча сошел с пролетки и подал мандат ЧК старшему наряда. Тот сначала попытался рассмотреть его при лунном свете, но потом попросил своего напарника зажечь спичку. Красноармеец ознакомился с документом и сказал:

— Велено задерживать всех. Поэтому вам придется проехаться до расположения батальона. Там разберутся что к чему.

— Да ты что, спятил?! — напустился на красноармейца Апанаев. — Да ты нам сорвешь операцию. За это ж тебя, голубчик, под трибунал отдадут. — И, не давая опомниться тому, решительно заявил: — А ну, поехали к нам на Гоголя, в ЧК. Там ты у нас поймешь, чем мы сегодня занимаемся. — И Апанаев потянул красноармейца за рукав гимнастерки, предлагая тому сесть в пролетку.

Старший наряда вернул Апанаеву документ и махнул рукой:

— Ладно, давайте езжайте.

Уже когда Апанаев уселся на свое место, красноармеец как бы между прочим сказал:

— Вообще-то ваше лицо мне знакомо. Где-то я вас раньше видел.

— Все может быть, — спокойно ответил Анвар и, извинившись перед красноармейцем, что очень спешит, приказал ехать.

«Ну и артист!» — подумал Сабадырев, восхищенно поглядывая на купеческого сына. И Митьке стало понятно, почему Апанаев не бросился бежать очертя голову, когда он предупредил его об опасности оцепления этого района. Оказывается, он и эту ситуацию учел. Ловкий шайтан.

Не успели они отъехать на несколько десятков шагов, как позади раздались крики красноармейцев, что останавливали их:

— Товарищ чекист! Товарищ Калимуллин! Остановитесь! Стойте!

— Гони давай! — приказал Апанаев кучеру. — Сейчас палить начнут, меня узнали. Вспомнили.

— Стой! Стрелять будем! Стой! — кричали постовые. Позади грохнули выстрелы.

Эмиссар Махно не выдержал и палил до тех пор, пока в барабане нагана остались лишь одни пустые гильзы.

— Поворачивай налево, на Московскую!

Винтовочная пальба усилилась, и уже послышался посвист пуль. Но им удалось благополучно миновать зону прицельного огня. Теперь пролетка мчала их по темной неширокой улице без приключений. Апанаев велел править на Сенной базар.

— Вот она, встреча двух миров, — грустно проронил Апанаев. — А плоды этого свидания — пули в обе стороны. Иначе говоря, диалог, как на баррикадах, всегда одинаковый — ожесточенная перепалка с помощью оружия. Похоже, эта борьба обостряется, и значение Казани с ее золотым запасом всей России очень велико. Значение этого города все больше возрастает, потому как именно здесь впервые серьезно проверится крепость этой власти. Кстати, эта проверка, как уже известно, началась, она исходит от Самары, от Комуча.

Когда они подъехали к Соборной мечети, Апанаев велел остановиться.

— Вы, друзья мои, идите сейчас домой, — твердо предложил своим подручным Апанаев, — а завтра мы с вами встретимся и рассчитаемся.

— Анвар, смотри держи свое слово, — проговорил раздраженно Сабадырев, нехотя поднимаясь с места. — А то ведь…

— Анвар всегда держит свое слово, — резко оборвал того Апанаев. — Слово делового человека — это что выданный вексель с гарантией.

Апанаев сел за кучера, взял вожжи и хлестнул плетью по крупу орловского рысака. Лошадь резко рванула с места, и вскоре пролетка скрылась под пологом ночи.

Амир-бабай взял под руку огорченного своего постояльца и тихо произнес:

— Пойдем, сынок, пойдем. Всему воля аллаха.

Сабадыреву нестерпимо хотелось отмахнуться от старика, послать его подальше со своим аллахом, но он сдержался. «Завтра же наведаюсь в бюро, может, вернулся из Москвы Тарасенко. Чего-то он там застрял надолго. И никто из местных анархистов не знает, когда их шеф вернется».

Ночью Митьке не спалось, и он встал, зажег керосиновую лампу со стеклянным пузырем и принялся, уже в который раз, составлять план экспроприации золота. Он пыхтел над ним почти до утра. Описал политическую ситуацию в городе, сделал кое-какие практические выводы, которые сводились в основном к подкопу под госбанк от ближайшего к нему дома.

Утром появился Апанаев со своим телохранителем Вагизом.

— Держи свою долю. — Апанаев положил перед Митькой сверток. — Небось всю ночь не спал. Думал, что обману…

Сабадырев принялся считать николаевские червонцы, при этом лицо его расплылось в самодовольной улыбке. И чтобы скрыть свою радость, спросил Анвара:

— А почему ты так торопился откопать свое богатство? Ведь можно было бы переждать все это.

Весь вид Апанаева говорил: «Ну что, сдержал я свое слово, не обманул. То-то же. А ты сомневался, икру метал». Но вслух он сказал:

— «Все это» не переждешь, миленький Митюша. Этот мир в лице Совдепа пришел надолго, если не навсегда. В этом вопросе мы разошлись во мнениях с моим отцом. И он, полагая, что вернется сюда, когда вся смута, как пена на воде, уляжется, исчезнет, оставил почти все свое состояние здесь, в Казани. Вот мне и приходится исправлять его заблуждения.

— Ты считаешь, что ни политическая, ни военная ситуация не изменится в Казани, в Поволжье? — упавшим голосом спросил Митька купеческого сынка.

— Изменится, может, но, думаю, что ненадолго.

— Почему? — Сабадырев уставился на этого еще молодого оракула немигающим взглядом.

Этот вопрос его волновал особо, потому что с изменением политической и военной ситуации в Казани он связывал возможность проведения крупномасштабной акции по изъятию золота из кладовых банка. Об этом он написал и в своем прожекте, который подготовил для главы местных анархистов. Собственно, это был один из вариантов реализации задания батьки Махно. С отъездом Тарасенко разношерстное по составу бюро казанских анархистов начало дышать на ладан: никто ни за что не отвечал, никто не знал, что делать, и никто не исполнял функций главы анархистов. И все усилия, которые предпринимал Митька в целях реализации поставленной перед ним задачи напоминали сизифов труд.

— Спрашиваешь, почему Совдеп является сильной крепостью, которую вряд ли удастся взять сейчас? Отвечаю. — Апанаев удобно устроился на диване и поджал, как девчонка, под себя ноги. — Вся штука в том, что за нее борется большинство населения.

— Это дураку ясно… — вырвалось у Митьки.

— Погоди, погоди, ты ведь спрашиваешь меня. Вот я и отвечаю.

— Молчу, молчу. Встревать больше не буду, — извиняющимся тоном проговорил Сабадырев.

— Так вот, это не просто большинство населения. Штука заключается в том, что это большинство готово не щадя своего живота сражаться за новую власть. А мы — представители старого мира — готовы зубами грызться только за свое имущество. Но никто из нас не хочет сложить голову за строй, который, в общем-то, нас устраивал. Мы все хотим, чтобы за нас кто-то поработал, чтоб кто-то установил капитализм в России в виде парламентской республики.

— Ну, а почему все-таки так дружно поддерживает население большевистское государство? И почему ты считаешь, что это государство не удастся развалить? — повторил свой вопрос Сабадырев, не удовлетворенный ответом Апанаева.

— Да все до гениальности просто, Митюша. Простому люду надоело умирать на войне, голодать, надоело бесправие. Ведь последние годы царское правительство, а вслед за ним Временное правительство только и несли это народу. Идиотские правительства. Народу это до смерти надоело. Им, естественно, хочется мира, земли и хлеба. Вот они это сейчас и получают. А альтернатива Советской власти им видится в виде войны, голода и такого прочего, то есть возврата к старому. Вот они ее и боятся. Поэтому свалить Совдеп можно только тогда, когда народ разуверится во власти большевиков, разочаруется в политической системе и если ему станет так же тяжело, как и при царизме. А для того чтобы народ потерял всякие надежды на перемены к лучшему — нужно время. Но ведь большевики, надо полагать, не будут сидеть сложа руки и не будут подводить массы к пропасти голода, как прежние правительства. — Апанаев встал, покрутил головой и, сделав несколько физических упражнений, снова сел на диван. — Резюме отсюда такое: если у наших сторонников и будут какие-то успехи, то временные. Это мое убеждение. Потому-то и приехал за своими кровными. Потому-то и рискую…

Пока Апанаев говорил, Митька несколько раз смачно зевнул. А Амир-бабай отошел к окну и уставился на мечеть, нашептывая молитвы. Такое невнимание присутствовавших Анвару очень не понравилось, и он замолчал. Потом недовольно заявил:

— Я здесь не абстрактным просветительством занимаюсь, друзья мои, а делом. Предостерегаю вас от неверной оценки сил Совдепа, а следовательно, от опрометчивых, недальновидных поступков. Чтобы вы не строили сейчас маниловских мостов.

Апанаев резко встал с дивана и, подойдя к столу, выпил чашку молока.

— Прошу вас, друзья мои, не считать сказанное мной за назидание. Я далек от этого: ибо чем дурнее человек, тем он заносчивее и вроде как больше всех знает. А посему всегда вещает истину в последней инстанции и всех поучает. Чем человек умнее, тем он проще с людьми и ближе находится к матушке-земле, к реальности и меньше ошибается в жизни. Именно эти качества сделали моих предков одними из крупнейших торговых деятелей Казанской губернии и всего Поволжья. Я горжусь, что кое-какие качества моих родителей достались и мне.

Анвар налил еще молока в чашку, но пить не стал.

— Ну вот, я уже и похвалил себя. Это нехорошо. Правда, один администратор на бирже, мой хороший знакомый, часто повторял: «Если сам себя с утра не похвалишь, потом целый день ходишь как оплеванный».

«Порядочного из себя, змей, корчит, а сам в подвал за золотом не полез. Благородно предоставил возможность умирать другим».

— Вот, друзья мои, поговорили об общих проблемах, от них, как от печки, и будем танцевать. Это одно. А другое — кинем-ка взор на частности. — Апанаев снова выпил молока и, вытерев губы белым шелковым платком с красными вышитыми вензелями, продолжил: — А частности такие. Намедни, после нашей вчерашней прогулки в подвал моего дома, надумал я, что нам надо сообща, как говорится, единым фронтом, двинуться в подвал рабоче-крестьянского банка. Где, в каких отсеках и что там лежит, мне, слава аллаху, известно.

В это время в открытую форточку донесся баритон муллы с минарета Соборной мечети, точнее его молитвенный речитатив. Амир-бабай тотчас отошел от окна и сел на диван. К нему подсел Апанаев. Оба сложили лодочкой ладони на уровне груди и зашептали молитву. Потом, когда мулла закончил молитву, оба Митькиных компаньона произнесли: «Аминь» — и провели ладонями по лицу, завершая тем самым короткий молитвенный обряд.

— Утренний намаз, — пояснил Апанаев своему гостю, — дело нужное. Очищает душу и вселяет уверенность. Аллах за это милостив к верующему.

Услышав намерения Апанаева ограбить банк, Митька от радости размягчился, словно попал из жуткого холода в жаркую баню, и еле сообразил, что нужно сказать, когда тот вещал об аллахе.

— Дай бог, ежели так, — выдавил он из себя. — Буду очень рад.

— Банк построили три года назад, в пятнадцатом году, — продолжал Апанаев, будто и не отвлекался на другую тему разговора. — В строительстве участвовал мой приятель, и он мне рассказал, где ахиллесова пята этой серой громадины, опирающейся на свои колонны, точно на костыли. В то время я даже не подозревал, что вознамерюсь чего-то оттуда взять, быть, как модно говорить сейчас, экспроприатором. Но меня ограбили, ободрали как липку большевики и их прихвостни, так называемые сочувствующие. Вот я и должен вернуть отобранное у меня, вернее, у отца.

— Значит, у нас с тобой совпадают цели, — улыбаясь, заметил Митька. — У меня тоже есть кое-какие соображения по этому поводу. — И он передал Анвару плод своего ночного бдения. — Для шефа местных анархистов сочинял.

Апанаев читал не спеша, о чем-то размышлял, потом опять принимался читать. Затем, ни слова не сказав, вернул бумагу сочинителю.

«И не похвалит, змей. — Митька недовольно взглянул на непроницаемое лицо Апанаева. — План-то сделан капитально: все детали, можно сказать, выписаны как на хорошем портрете». Сабадырев, еще будучи студентом, пришел к выводу: жадные на похвалу люди доказывают, что они либо страдают хроническим недугом недоброжелательности, который возбуждается бациллами зависти и злобы, либо что они сами небогаты достоинствами, либо что они проявляют большую осторожность — случайно не навлечь на себя гнев врагов того, кого они похвалят, либо (что бывает редко) они слишком требовательны к себе и к другим людям.

— Здесь упущена важная деталь, — будто в пику Сабадыреву заметил Анвар, — каким образом ты завладеешь хотя бы первым этажом одного из домов, наиболее близко расположенных к банку. Ведь именно из подвала первого этажа надо начинать рыть земельку. Там, на Большой Проломной, да и на Малой Проломной почти все дома двухэтажные. Конечно, там на первых этажах не только коммуналки, но есть и чайные, ашханэ и лавки. Но в любом случае надо решать проблему переселения либо жильцов дома, либо какой-то лавки, ашханэ и так далее. А как это сделать? Эта проблема посложней, чем те, которые решали персонажи из арабских сказок «Тысяча и одна ночь».

Сабадырев, рассчитывая свои варианты подкопа под госбанк, не очень-то задумывался над тем — откуда конкретно начнется лаз в будущий подземный ход. Тем временем Апанаев продолжал давить на это уязвимое место:

— Чтобы переселить людей, нужно им предоставить лучшие жилищные условия. Иначе они и с места не тронутся. А где взять дом? Надо, значит, купить или свой отдать. То же самое и с лавками или ашханэ. Короче: нужны большие деньги, причем в золотом курсе. — Апанаев потрогал кончиками пальцев лоб и виски и на короткое время задумался, но тут же вяло махнул рукой, как бы выражая большие сомнения в реальности исполнения всего этого плана. — А вдруг кому-то из жильцов, соседей и еще черт его знает кому покажется это переселение или купля-продажа какой-нибудь лавки подозрительной? Возьмут и капнут, к примеру, в ЧК. А ей, как я уже говорил, очень нужны свеженькие скелеты, предпочтительно молодых и крепких мужчин. Нельзя не учитывать, что во главе Казанской губчека сидит умный не по летам Гирш Олькеницкий, который, как мне сказали, совсем недавно накрыл весь штаб подпольной офицерской организации во главе с генерал-майором Поповым. И я думаю, что он не забывает поглядывать на госбанк и знает, что творится вокруг. Тем более, что, как известно, в ЧК поступали сигналы о готовящейся экспедиции в кладовые банка анархистских нумизматов, вроде как для исследования пробы золотых червонцев, голландских гульденов, японских иен, французских франков, то есть всего того, что составляло царскую казну.

Сабадырев сказал, что он в курсе одного из таких сигналов, о чем ему в свое время поведал покойный Мусин.

— Вот видишь, — встрепенулся Апанаев, будто впервые услышал об этом факте, — поэтому ЧК небось густо насадила своих агентов, как крестьянка картофель по весне; теперь их не увидишь, они скрыты. А прорастут, появятся агенты, в отличие от картошки, в тот момент, когда мы ступим на их поле залегания.

— Значит, по-твоему, соваться туда, на их поле, нечего?

— Нет, почему же, Митенька, соваться будем, но хорошенько подготовившись. Когда мы попадем под недремлющее око ЧК, у нас должна быть официальная крыша. Тогда не страшна нам проверка, ведь сам по себе обмен домами или квартирами ничего предосудительного не содержит. Одно дело, когда мы нелегалы, а другое — когда работаем в госучреждении или кооперативной организации.

— Но сейчас не так-то просто найти приличную работу, — невесело проговорил Сабадырев.

— Приличную работу, к твоему сведению, всегда, во все времена найти нелегко. — Апанаев достал из бокового кармана пиджака плоскую жестяную банку из-под ландрина и сунул в рот желтый леденец. — На приличную работу объявлений не бывает. Поэтому мы сами себе создадим непыльную работу с блаженной дремотной истомой.

— Как это? — брови Митьки поползли вверх.

— Да очень просто, — Апанаев положил банку в карман. — Откроем свое учреждение или же — кооперативную контору по типу товарищества. Причем такую, в которой сейчас почти никто не нуждается. Скажем, швейную мастерскую по пошиву бальных или подвенечных платьев, а? Или мастерскую по ремонту мотоциклов; их в городе, — Апанаев махнул рукой, — да что там в городе, во всей губернии легче замерзшего мамонта откопать, чем мотоциклиста. Вот такую контору мы и будем тащить в центр города, в один из ближайших к госбанку домов. Мотивы обмена — малая клиентура, потому как находимся на отшибе и о нас никто не знает. Вот тогда наши действия, если даже много больше переплатим, не вызовут подозрения.

— А финансовые органы нас не раскроют?

— Мы, дорогой Митенька, уплатим все налоги заранее и фининспектора не будут копать: откуда мы и зачем нас произвели на свет аллаха. При нынешней ситуации в Поволжье другим инспектирующим органам не до нас.

Сабадырев слушал молча, и когда его собеседник кончил говорить, он высказал свои сомнения о целесообразности создания конторы. Митька считал, что достаточно иметь дом или хорошую квартирку, чтобы тихо-мирно обменять ее, и что все пройдет незамеченным. А вот контора может привлечь внимание, да и соприкосновение с финансовыми органами может быть чреватым: где гарантия, что какой-нибудь инспектор не копнет глубже. Тогда получится, что сами напросились на нокаутирующие удары, как начинающие боксеры, выйдя на этот жестокий коммерческий ринг против опытных соперников.

— Вот-вот, — вторил ему в тон с язвительной улыбочкой Апанаев, — если мы не обставим все как следует, тогда и окажемся в роли дилетантов против профессионалов. Нас ЧК тогда уж точно замордует до смерти. На ее ринге, как на смертном одре, кончимся, там уж не выпрыгнешь за спасительные канаты. Вон каких китов Олькеницкий изловил.

— А мы, мелкая рыбешка, проскользнем в дыру сетей, — возразил ему Митька.

— Если мелкий, маленький человечишко совершает большое преступление, то он уже становится большим преступником. И уж в маленькую щель проскочить не удастся. Ну, а обратная сторона — на больших зверей ставят большие капканы и средств на их изготовление не жалеют.

И все же Сабадырев оставался при своем мнении и говорил, что они понапрасну только потеряют несколько дней. Потом они начали обговаривать, сколько и кого нужно привлечь на рытье подземного хода, как будут вывозить землю и куда. И когда все прикинули, получалось: копать им придется не меньше двух месяцев.

— При нынешней сложной обстановке это долго, — разочарованно произнес Апанаев. — Каждый день жизни в этом городе как неделя на каторге: постоянное нервное перенапряжение, замешенное на тоске, да еще и без отдыха. Ночью кошмары преследуют, как голодные волки уставшего оленя.

— А что ты взамен подкопа предлагаешь? — осведомился Сабадырев. — Подходящей альтернативы нет.

— Это верно, нет. Но есть параллельный поиск, который может кардинально ускорить достижение цели.

— Например?

— Мы забыли историю, мои друзья. — Апанаев снова достал жестяную банку с леденцами. — Известно, что Иван Грозный, когда приступом брал Казань, он применил тактику подкопов под стены города, когда закладывали бочки с порохом. Потом стены крепости взрывались. От взрывов образовывались в стенах большие и малые проломы. Отсюда и появились именно на этих местах улицы — Большая Проломная и Малая Проломная. Не мешало бы нам отыскать эти подкопы — подземные ходы. Я не исключаю, что один из них проходит рядом с госбанком или даже под ним.

— Аллах с тобой, Анвар, какие ж подземные ходы могут сохраниться сейчас, почти через четыреста лет?! — скептически кривя рот, поинтересовался Сабадырев. — Ты же сам говоришь, что туда закладывали порох и взрывали. От взрывной волны, надо полагать, подземный ход обваливался.

— Обваливался, да не полностью, — спокойно возразил Апанаев. — Один из подземных ходов проходил, как известно, под рекой Казанкой. Так вот, после взрыва крепостной стены с подземным ходом ничего не случилось. Более того, после окончания всей этой эпопеи и взятия Казани, там, в некоторых подземных галереях, хоронили погибших воинов.

— Ну, значит, они завалены человеческими костями, и ходами, надо полагать, не воспользуешься, — высказал предположение Сабадырев.

— Завалены, да не все. Известно, что подкопы велись не только из-за реки Казанки, но и от царского луга, то есть оттуда, где сейчас находится Забулачье.

— Откуда это известно? — недоверчивым тоном осведомился Митька. — Есть документы, свидетельства очевидцев?

— Представь себе, есть и то и другое. — Апанаев взял с этажерки тоненькую тетрадь и начал читать: — «А под Казанку-реку и под Булак велел государь пушкарям учинить под стену и под башню подкопы и подкатить бочки с порохом, и те все устроя». — Анвар закрыл тетрадь и отложил ее в сторону. — Это я выписал из летописи тех времен. Об этом писал позже и князь Андрей Курбский, ближайший друг и сподвижник Грозного, который участвовал с ним в Казанском походе.

Апанаев заявил, что таких подкопов под Булаком было несколько. Правда, вход был один, но с середины, подземный ход веером разветвлялся и шел к стенам и башням крепости. В результате под стенами в разных местах закладывали по нескольку зарядов. Несколько подземных ходов обнаружено под Большой Проломной. Но в большинстве своем они смещены ближе к средине улицы и к Казанскому кремлю. Один из них ведет прямо к храму святителя Николая Чудотворца. Этот подземный ход проходит под двухэтажным кирпичным домом, что стоит напротив этой церкви, и дальше идет под Булак. Оттуда, собственно, и берет начало этот ход.

— Это которая церковь? — спросил Митька. — Та, что высится пожарной каланчой над Рыбнорядской площадью, над всей округой?

— Нет-нет. Церковь Николая Чудотворца находится на другом конце улицы, Большая Проломная, пять. А дом, о котором говорил, стоит на четной стороне, номер его — двадцать восемь. За ним во дворе стоит похожий двухэтажный кирпичный дом и значится под тридцатым номером. Так что не путай их. — Апанаев хитро улыбнулся. — Пути аллаха неисповедимы: может, со временем судьба загонит и в подземелья Казани.

— А что они, эти подземелья, столь же разветвлены, как одесские катакомбы?

Апанаев лукаво поглядел на своего собеседника и негромко произнес:

— Ты хочешь узнать, почему это я так интересовался подземными ходами Казани?

— И это хотелось бы узнать, — уклонился от ответа Митька, — ведь причина того или иного поиска многое объясняет: если человек лично заинтересован в этом мероприятии — значит, он выкладывался не жалея себя. А стало быть, исследовал эту область максимально. Если лично не заинтересован был, значит, сделал по принципу тяп-ляп.

— Лукавишь, друг мой Митенька. — Купец, не вставая со стула, достал с этажерки несколько книг и знакомую уже тетрадку. — Имел ты, конечно, в виду другое. А именно: для чего мне понадобились подземные ходы города. Конечно, ты действительно искренне хочешь узнать и другое — имеется ли составленная схема подземных ходов Казани. Ведь, насколько мне известно, в Одессе составлялась схема входов и выходов в подземелья города. Правда, говорят, что все их еще никому не удалось учесть, настолько обширны и разветвлены там катакомбы.

Апанаев помолчал, уставившись на своего помощника тяжелым взглядом.

— Я тебе скажу, Митя, зачем это мне понадобилось. Но поначалу объясню, что если под Одессой подземелья созданы самой природой, так сказать, естественные, то казанские подземелья — рукотворны, выкопаны в разные века и преследовали разные цели: военные, религиозные (город является местом жительства двух религиозных миров и разных национальностей), коммерческие и тому подобные. И вся эта сеть подземелий, естественно, в большинстве своем не связана одной общей нитью ходов, как коммунальные квартиры. Если где-то и имеются пересечения, то обычно эти подземные ходы восходят к седой старине, к Булгарскому или Казанскому царствам, то есть ко временам до монгольского нашествия; либо к середине шестнадцатого века, ко временам взятия Казани Иваном Грозным.

Все остальные подземные ходы, выкопанные позже, обычно локальны и соединяют те или иные отдельные строения. Чаще это встречается в монастырях. К примеру, от Богородицкого монастыря подземный ход идет в сторону Черного озера. А Петропавловский собор соединен подземельем с Воскресенской улицей, точнее, с одним из зданий, находящихся там. Под Зилантовским же монастырем целая паутина подземных сообщений между всеми тамошними строениями. Бог не обделил, как утверждает людская молва, подземельями и Раифский монастырь. Правда, он отстоит от Казани в десятке верст.

Апанаев достал из кармана банку и положил в рот очередной леденец. Потом начал не спеша выкладывать свои соображения — почему церковники сооружали тайные подземелья, входы в которые, как в средневековые замки с привидениями, были искусно замаскированы и о которых знали буквально единицы. Из его рассказа выходило, что подземелья сооружались на случаи смут, народных волнений, чтобы можно было в случае чего спрятаться от лихих людей, а чаще всего для того, чтобы прятать там большие церковные богатства: золото, серебро, драгоценные камушки.

— Ужель тут богатые храмы? — удивился Сабадырев, уставившись немигающим взглядом на Анвара.

Тот скривил снисходительно губы и выдавил:

— Еще какие. Тебе такие богатства и не снились.

Глаза у анархиста, как у голодного волка при виде козленка, жадно загорелись. И его тут же осенило: если не удастся побывать в подземных кладовых госбанка, то надо будет очистить одну из многочисленных казанских церквей. Эта мысль у него все больше укреплялась по мере того, как Апанаев перечислял церковные богатства. Слова об этом звучали в его ушах пьяняще, как для меломана любимая музыка. И когда тот сказал, что в кафедральном Благовещенском соборе имеется пятнадцать пудов серебра, восемь фунтов золота, золото кресты, усыпанные бриллиантами и жемчугом, Сабадырев вскочил с места и начал нервно прохаживаться от стола к окну и обратно.

А тем временем Апанаев, словно поддразнивая своего гостя, продолжал: в церкви Сергия Радонежского хранится семь пудов серебра, пять фунтов золота, сто восемьдесят шесть жемчужин; в церкви Святой Великомученицы Варвары — пять пудов серебра, девять фунтов золота, девяносто восемь бриллиантов на семьдесят четыре карата.

— Ну обнаглели церковники! — не выдержал Митька. — Куда ж им столько? А сколько ж надо было обобрать прихожан, сколько ж надо было махать кадилом и чадить ладаном, чтобы одурманить столько верующих. Нет, это так не пойдет. Надо будет попросить их, чтоб они, окаянные, поделились со мной во имя анархии, во имя батьки Махно, он ведь истинный христианин. Они должны это понять и подсобить его борьбе с нехристями-большевиками.

— Ну вот, а ты, Митюша, думал, что в церкви нечего припрятывать. Это я тебе назвал самые что ни на есть рядовые соборы и церкви. А ведь их в Казани вместе с монастырями более трех десятков. Чуешь, сколько у них добра?

Апанаев встал и прошелся по комнате. Он вспомнил Дильбару, предстоящую ночь наедине с ней, и настроение готово было выплеснуться наружу: едва не запел любимую песню «Кара урман». Но он Удержался от этого соблазна и быстро заговорил, желая побыстрее закончить этот длинный разговор.

— Есть и другие ходы, о которых мне стало известно недавно. Но эти подземные сообщения связывают светские здания и сооружения.

— Например? — Сабадырев остановился и уткнулся взглядом себе под ноги, будто пытаясь рассмотреть невидимое взору препятствие.

— По Воскресенской улице. Один ход тянется от университета к Пассажу. Но этот ход конечно же был сооружен намного раньше, чем воздвигнут главный университетский корпус. Просто строители, готовя котлован под фундамент, надо полагать, обнаружили его, но они сей ход не засыпали, потому как в том университетском крыле здания, что ближе находится к ректорскому дому, в подвале имеется вроде как канализационный колодец, на самом же деле через него можно проникнуть в длиннющий подземный ход. — Апанаев подошел к столу и взял свою тетрадь. — Вот тут у меня кое-что еще помечено.

— И что, подземными ходами изрыт весь город? — Митька блеснул глазами. — Тогда уж действительно есть шанс найти нужный для нас ход.

— Весь город, конечно, не изрыт. Скажем, низины, — там, где вода, как говорится, бьет фонтаном, как только вгонишь заступ в землю, — не позволяли рыть подземные лабиринты.

Таких низин в Казани действительно немало, это Ново-Татарская слобода, Козья слобода, да и Адмиралтейская слобода не могла похвастаться возвышенностью. Следовательно, объективно подземные ходы могут быть в возвышенной части города, начиная от кремля и до Арского поля. Ну, разумеется, сюда же нужно отнести Суконную слободу, архиерейские дачи и все те возвышенные районы, где живут люди не один век. Ведь мода на тайные подземелья, как мода на шляпы и цилиндры (обязательные атрибуты одежды), была доминирующей в прошлые столетия вплоть до девятнадцатого века. И каждый богатый человек не столько из уважения к себе, сколько из-за страха за свои ценности предусматривал при строительстве своих хором разные тайники с искусно замаскированными входами. Такие тайники обычно размещались под землей, потому что двойные стены домов, двойные потолки и полы, как чемоданы с двойным дном, обнаруживаются довольно легко. Конечно, иное дело, когда речь идет о чрезвычайно толстых кирпичных стенах с внушительными, как в крепостях, цоколями. Тогда тайные ходы в стенах обнаружить очень трудно, почти невозможно. Но жилые дома с такими стенами не принято строить уже давно. Да и раньше толстые стены возводились в основном при сооружении замков и монастырей.

— А твой дом, похоже, не в низине стоит, а? — Сабадырев впился взглядом в купеческого сына.

Апанаев криво усмехнулся:

— Хочешь узнать: а нет ли скрытых тайников в моем доме? Отвечу: нет, к сожалению. Иначе б так примитивно, как разбойники, награбившие чужое добро, не зарывали ценности в землю.

— Что так, или твой папаша шибко доверял людям, как умалишенный? Или уж романтиком сделался, потому как судьба все время нежно гладила по шерстке?

— Ни то и ни другое, — сухо ответил Апанаев, — просто он был нормальным человеком, который хранил свои ценности в Русско-Азиатском банке. И тайных подземелий при перестройке дома, ранее принадлежавшего купцу Юнусову, сооружать не захотел. Хотя ему и советовали более осторожные люди. Он слишком верил в незыблемость Российской империи, а после февральской революции — капиталистическому строю. Он считал, что времена Стеньки Разина и Емельяна Пугачева канули навсегда в глубокую реку времени. И таких массовых избиений и грабежей богатых уважаемых людей больше не будет.

— Чего ж ты ему не подсказал, что он сильно заблуждается, — сочувственно проговорил Митька, и это сразу сняло поднимавшееся было раздражение у Апанаева.

— Говорил я ему, говорил, — вздохнул хозяин дома. — Родители, к сожалению, еще меньше воспринимают разумные советы своих взрослых детей, чем дети — советы родителей. — Анвар встрепенулся и посмотрел на часы. — Ну вот, мы незаметно сошли с большака делового разговора на тропинку беседы о семейных делах. Эдак мы до вечера не закончим свой разговор. — Он сел на стул и хлопнул ладонями по коленям. — Итак, должен тебе сказать, что общей схемы подземных ходов я не составлял. Этим делом, насколько мне известно, занимался один чудаковатый бабай, который рассылал свои челобитные по всем инстанциям вплоть до императора Николая и главы Временного правительства Керенского с просьбой выделить в его распоряжение бригаду рабочих для извлечения несметных богатств — казны Булгарского государства или Казанского царства — и, таким образом, решающего пополнения государственной казны России.

— Он что, так и писал «для извлечения» сокровищ, а не «для поиска» ему нужны были рабочие? — спросил Сабадырев. — Неужели этот старик точно знал, где спрятаны сокровища исчезнувших государств?

— Представь себе, именно так и писал: «Для извлечения». Мой отец, к сожалению, поздно узнал о его просьбах и предложениях властям. Иначе б он живо подрядил за свои деньги нужную бригаду рабочих. Отец всегда чуял, куда можно с пользой вложить деньги.

— Неужто конкуренты его опередили?

— Опередили…

— И кто же они?

— Болезнь и смерть — всесокрушающие, всесильные конкуренты всех живых существ земли.

Митька надул, как ребенок, щеки и промолчал, выжидая, что ему еще поведает купеческий сынок.

— Старик Ильгам Азимов — так звали этого одержимого бабая — толком ничего не успел рассказать моему отцу. Тот уже был прикованным к постели, но надеялся поправиться. Этот дед унес в могилу, судя по всему, тайну о больших сокровищах. Чиновники, к которым он обращался, считали его полоумным. Мне довелось разок с ним побеседовать. Старик, конечно, не лишен был одержимости, от которой малость отдавало чудаковатостью, но рассуждал весьма здраво и логично. Умирая, Азимов оставил отцу загадочный план о неких сокровищах, но не рассказал что к чему. Собственно, отец хотел у него купить эту бумагу за большие деньги, но этот бабай наотрез отказался. Лишь заставил его поклясться перед аллахом, что половину найденных ценностей употребит для домов призрения, на бедствующих стариков и старух. Отец мой набожный человек. Так что обязательно сдержал бы свое слово, если б отыскал эти сокровища.

«Так вот как достался Апанаеву-старшему этот план, что начертан был на пергаменте», — удивился Сабадырев и чуть было не произнес свои мысли вслух. Митька сжался от охватившего его страха. И, чтобы скрыть свое состояние, он тотчас выразил свой интерес к этому загадочному старику:

— А чем занимался этот Азимов в пору зрелости? И вообще, кто он такой?

Апанаев, хотя снова взглянул на свои золотые часы, немного послушав их мелодию, тем не менее начал рассказывать не спеша, обстоятельно. По его словам, выходило, что родословная этого старика восходит аж ко временам Ивана Грозного. За участие далекого его предка Азимова в Ливонской войне, где Абдулла Азимов отличился, он был пожалован дворянским сословием и поместьем. А дед Ильгам-бабая участвовал в 1813 году в составе ополченцев Казани под командованием подполковника Чичагова в походе против Наполеона. Под Дрезденом дед Азимова успешно командовал татарской конницей, действовавшей против французского гарнизона этого города, предводительствуемого наполеоновским генералом Сен-Сиром, войска которого потерпели поражение. За этот поход Махмуд Азимов был награжден по высочайшему указу императора Александра I орденом Святого Владимира. Этот орден как родовая реликвия передавался от одного поколения к другому. Орден старик Ильгам собирался передать своим наследникам.

Самому же Ильгаму-бабаю не повезло в жизни: в Японской войне, где он командовал ротой, по приказу главнокомандующего генерала Куропаткина он был предан военно-полевому суду за то, что не позволил своему начальству расправиться с подчиненными ему низшими чинами, распространявшими возмутительную крамолу, направленную против самого «помазанника божьего». Эта выходка ему стоила семи лет каторги и дворянского сословия. Ильгам-бабай владел французским и латинским языками, как своим родным татарским, не говоря уже об арабском языке. В общем, образованный человек.

Апанаев на несколько секунд задумался и, четко выговаривая каждое слово, будто диктуя, произнес:

— Старик Ильгам Азимов заявил: план сокровищ передавался, как и орден, из одного поколения в другое, но так пока никому из его родственников и не удалось его разгадать. Собственно, никто всерьез и не занимался, кроме него, этим загадочным планом. А вот он, Ильгам Азимов, сумел расшифровать его! Осталась только техническая, по его словам, сторона дела. И скоро, очень скоро о нем заговорит вся Россия, Европа, как о графе Монте-Кристо двадцатого века!

— А кто ж все-таки первым в роду Азимовых раздобыл этот загадочный документ?

— Ильгам-бабай утверждал: его дед Махмуд, участник Отечественной войны 1812 года, сам ему говорил, что этот план сокровищ начал передаваться от их далекого предка — Абдуллы Азимова, жившего во времена Грозного. Кстати, сохранилась и жалованная грамота царя о наделении Абдуллы Азимова поместьем. А это, Митюша, говорит о многом. Вызывала бы сомнение эта загадочная бумага о сокровищах, если б она только одна дошла через три почти столетия до нынешнего ее наследника — Ильгам-бабая. А тут эта бумаженция добрела до него вкупе с подлинными документами. Но это еще не все. Есть и другие факты, которые всерьез заставляют задуматься над этой интересной бумагой. — Апанаев встал и сделал несколько физических упражнений. — Покойный Ильгам-бабай показал мне вычерченную на пергаменте свою генеалогическую линию, которая восходит к бывшим правителям Казанского царства! Причем пергамент начат, судя по всему, именно в то время. Последующие поколения просто вписывали себя. Это было сразу заметно.

Апанаев поведал затем о родословной Ильгам-бабая. Оказывается, что его дальний предок — Абдулла Азимов, к которому проявил благосклонность русский царь, приходился родственником жене хана Сафа-Гирея, правившего Казанским царством на протяжении многих лет (правда, с перерывами) вплоть до самой своей смерти, до 1549 года. В том же году казанским ханом становится малолетний сын Сафа-Гирея — Утямыш, а регентшей назначили его мать, царицу Сююмбеки.

В 1552 году Сююмбеки вынудили стать женой Шах-Али, который, как известно, сражался со своими воинами — касимовскими татарами на стороне Ивана Грозного при взятии Казани. А шестилетний Утямыш был разлучен с матерью; его отправили в Москву, где после крещения нарекли Александром Сафагировичем. Жил при царском Дворе. Умер он в двадцатилетием возрасте и был похоронен в Архангельском соборе Московского Кремля. Ну, а Шах-Али, который после взятия Казани Иваном IV снова стал касимовским удельным князем и остался им до конца своих дней, то есть до 1567 года.

Внимательно слушавший рассказчика Сабадырев поинтересовался:

— Значит, этот Александр Сафагирович и Абдулла Азимов были близкими родственниками?

— Да, так. А точнее говоря, двоюродными братьями.

Митька поскреб ногтями затылок и, немного подумав, заговорил:

— Если учесть, что вокруг Казанского ханства в конце сороковых и в начале пятидесятых годов шестнадцатого столетия в период правления этого Сафа-Гирея и его жены царицы Сююмбеки начали сгущаться черные тучи военно-политического поражения, то надо полагать, что царица Сююмбеки после смерти мужа позаботилась о казне Казанского ханства и спрятала ее в надежное место.

— Да, такая предосторожность была нелишней, — отозвался Апанаев, копаясь в книгах, которыми были плотно заставлены все полки огромной, чуть ли не до потолка этажерки. — Тем более что Иван Грозный со своим войском дважды пытался, правда, безуспешно, овладеть Казанью. К тому же трон ее качался, как гамак на ветру, сотрясаемый междоусобными распрями разных политических группировок при ханском дворе. И многие казанцы были очень недовольны гнетом. Вот что писал известный тогдашний поэт Мухамедья:

— Кстати, у царицы Сююмбеки, кроме Утямыша, были еще дети?

— Детей у нее, насколько мне известно, больше не было. Так что тайну о том, куда девалась казна Казанского ханства, она могла поведать только своему сыну Утямышу, естественно, когда он стал взрослым.

— Надо полагать, при условии, если они встречались, — добавил Митька.

Сабадырев сознательно не спрашивал о Плане загадочных сокровищ, подлинник которого был у него в руках. Он выжидал, когда об этом заговорит сам Апанаев.

— Сейчас неизвестно, было ли разрешение Грозного на свидания царицы Сююмбеки с ее сыном Утямышем — Александром Сафагировичем. Ведь кроме того, их разделяло значительное расстояние, исходя из лошадиного транспорта; он жил в Москве, а она — в княжеском граде Касимове, что в рязанских краях. Нельзя не учитывать и волю ее мужа, князя Шах-Али. Надо полагать, он не был заинтересован отпускать в дальний и небезопасный путь красавицу Сююмбеки к сыну, который был для него чужим. И с его волей, конечно, она не могла не считаться. По сути, царица Сююмбеки была его пленницей. К тому же Шах-Али, несомненно, прекрасно знал, какие оргии закатывались при дворе Ивана Грозного и что будет, если она попадет на глаза царю. В любом случае Ивану Грозному доложили бы о приезде царицы Сююмбеки, ведь ее сын-то, как я уже говорил, жил в Кремле. Все эти причины, как мне кажется, и не давали возможности свидеться Сююмбеки с сыном. А отсюда вывод: бывшая казанская царица скорее всего не могла ни сообщить своему сыну о спрятанных сокровищах, ни, тем более, передать план их местонахождения. Если предположить, что она все же виделась с сыном, то передать эту ценную бумагу ей мешали, по крайней мере, два очевидных обстоятельства: Утямыш был на положении птицы в золотой клетке, он не имел права отъезжать из Москвы. Иван Грозный боялся, как бы его юный знатный пленник не сбежал в Поволжье да не поднял там великую смуту. И, разумеется, за каждым его шагом зорко приглядывали, и надсмотрщики регулярно доносили царю обо всем, что тот делал. А загадочная бумага была б обнаружена. Да и вообще, Утямыш не смог бы овладеть казной, ведь он не был свободным. Это одно. А другое — сыну и самой царице Сююмбеки грозила бы смерть, узнай Иван Грозный о спрятанных сокровищах.

Тут Апанаев наконец-то рассказал о самом плане нахождения сокровищ, который был изображен на желтом пергаменте и который увез с собой его отец Бадретдин Апанаев. Сабадырев поначалу притворно, как будто первый раз слышит о нем, спокойно расспрашивал купеческого сынка, но когда услышал, что одну линию, тянувшуюся от башни Сююмбеки, удалось разгадать и вытащить из земли клад — десять фунтов золотых монет Булгарского государства и около одного фунта жемчуга и золотых украшений, анархист тотчас растерял все свое благодушие.

— Кто нашел? Когда нашел?

Апанаев, не торопясь, коротко ответил:

— Мы с отцом отыскали. В прошлом году.

— Где?

— На берегу Казанки.

Сабадырев начал лихорадочно припоминать, куда тянулись линии-стрелки с самой вершины башни Сююмбеки. Ну конечно! Одна стрелка тянулась к берегу реки, где рядышком был изображен мост через Казанку. Ему тогда показалось, что мост зачем-то пририсовали сравнительно недавно. Видимо, это сделали Апанаевы для ориентира, когда разрыли этот клад. Ведь тогда-то моста этого не было. Митька тут же вспомнил, что одна из стрел-указателей тянулась почти к самому подножию башни Сююмбеки. И он весь напрягся от нахлынувшего волнения. Почему-то именно эта стрелка его вдруг сильно задела за живое, будто к нему прикоснулась после долгой разлуки любимая женщина. А другие стреловидные указатели, тянувшиеся к озеру Кабан, о которых он вспомнил, почему-то не вызывали никаких эмоций.

— Ты чего, Митенька, взволновался, вспотел, будто жених перед венчанием? — Апанаев начал листать с равнодушным видом какую-то старую книгу с арабской вязью, красный кожаный переплет которой местами стерся до картона. — Можно подумать, что ты был знаком с этим планом нахождения ханского золота и что тебя вроде как опередили, а?

«Вот дьявол, будто мысли читает, — испуганно подумал Сабадырев. — Эдак можно и влипнуть. С ним нельзя расслабляться ни на минуту. На то он и Апанаев. Волк рождает волка, а не овцу».

— Ну, не расстраивайся, — чуть шутливым тоном продолжал Анвар, — есть еще и для тебя клад. И ты еще поищешь часть ханской казны.

Если бы в эту минуту Апанаев потребовал объяснения его странной реакции, Митька бы ничего толком не сказал, настолько он был расстроен. И эмиссар Махно поспешил увести разговор в исторические дебри. Хотя в эту минуту его терзал, как жестокий приступ мигрени, до темноты в глазах, один вопрос: а не остались ли от ханских сокровищ рожки да ножки? Может, вообще все уже откопали и все их дальнейшие потуги в кладоискательстве будут напоминать поиски прошлогоднего снега? Вполне ведь возможно, что Апанаевым достались остатки от казны.

— Выходит, план спрятанных сокровищ достался племяннику казанской царицы Сююмбеки, а не Шах-Али и его наследникам? — Сабадырев выпрямил спину и замер, будто аршин проглотил. — Как же это случилось? — Еще не успел Апанаев и рта раскрыть, как Митька подбросил еще один вопрос: — А может, в этом загадочном пергаменте зашифрована вовсе не казна Казанского ханства времен царицы Сююмбеки, а, скажем, казна Булгарского государства? Наверняка уж Иван Грозный, как опытный охотник, перекрывший все водные пути: Волгу, Каму, Казанку, дороги и лесные тропы, поживился богатой добычей — ханским золотом. А то, что вы с отцом откопали, скорее всего, знаменует случайность: это золото было зарыто булгарскими царями. Ведь монеты-то отчеканены именно в Булгарском государстве.

Апанаев закрыл книгу и положил ее обратно на этажерку, возвышавшуюся чуть ли не до потолка, сплошь уставленную ровными рядами книг.

— В этом моем доме мне всегда хорошо работалось. Приходили дельные мысли. Вот часть самых необходимых книг и перетащил сюда. — Апанаев достал другую книгу, изданную на французском языке, и сделал в ней закладку. — Так вот, Митюша, именно эти вопросы, которые ты мне задал, мучили меня здесь, в этом доме. И я искал довольно долго на них ответы. Кое-что прояснил. Но остались еще и белые пятна. Этим как раз ты и займешься. Именно это я и хотел тебе поручить. Сам-то не успеваю: дел невпроворот. — Хозяин дома встал со стула, как будто для большей значимости произносимых слов, и с видом глубокого философа и историка продолжил речь: — Сразу же оговорюсь: моя точка зрения не истина в последней инстанций, поэтому, как в обычной научной дискуссии, ты можешь меня опровергать, желательно аргументированно, высказывать свои суждения. Только тогда мы максимально приблизимся к истине. Идет?

Сабадырев кивнул: «Играет, змей, в демократию. Небось, готов свою позицию отстаивать зубами. Хотя, может быть, он искренен сейчас, потому что все, в чем я не буду согласен с ним, этот купчик заставит меня проверять самому. Значит, не очень-то мне надо выпрыгивать из штанов, а то могу сам себя, как унтер-офицерская вдова, высечь, да еще, в отличие от нее, по голому месту».

А Апанаев тем временем излагал свою позицию так: загадочный план — это своеобразная шифровка местонахождения казны именно Казанского ханства. Сокровища этого государства Ивану Грозному не достались. Иначе бы об этом говорилось в Никоновской летописи или царственной книге. Ни слова не говорится о захвате казны и в толстой, как три кирпича, Степенной книге Ивана Грозного, где дается его подробное жизнеописание. Хотя там освещаются и все заслуги Ивана IV при присоединении к Руси Казанского и Астраханского ханств. В упоминаемых трофеях не значится казна Казанского ханства. Нигде нет намека на этот счет и в переписке Ивана Грозного с князем Андреем Курбским и с другими лицами.

Словно в рот воды набрали и ученые-историки. Разве что адьюнкт Рыбушкин в книге, посвященной истории Казани, писал в тридцатые годы прошлого столетия, что якобы «царь Иоанн IV послал воеводу князя Серебряного с 1000 человек стрельцов (огненных), который через 10 дней по прибытии в Казань, описав всю царскую казну и сокровища и запечатав их печатью Российского государства, отправился с Сююмбекою в Москву».

Надо полагать, что это было ошибочное утверждение сего господина. Дело в том, что в этом же трактате он подчеркивает, что до 1552 года Иоанн IV делал дважды попытки взять Казань с целым войском, но это ему не удалось. И вдруг накануне покорения Казани, по мнению этого историка, якобы происходит невероятное: казной Казанского ханства и всеми сокровищами вместе с царицей Сююмбеки беспрепятственно овладел лишь небольшой отряд. Тут уж, как говорится, это утверждение ни в какие ворота не лезет, явная нестыковка. И не случайно, что во втором издании этого сочинения в 1848 году автор выбросил это утверждение, как гнилое яблоко.

Ну, а теперь самое время взглянуть на сохранившиеся документы, которые проливают свет на эту историю с казной.

Апанаев пододвинул книгу поближе к Митьке:

— Вот из этой французской книжки я вычитал, что после взятия Казани Иоанн IV раздал в награду разным лицам из своей казны серебряных изделий общим весом более четырехсот пудов. В книге говорится, что часть серебра, а также шлемы, оружие из булатной стали царь добыл в качестве трофеев при взятии Казани. А вот о золоте — ни гугу.

— Какой же это документ, — усмехнулся Сабадырев, — это же воспоминания иностранных послов, аккредитованных на Руси, в Москве.

— А ты не торопись, Митенька. Видишь, здесь послы упоминают, что Иван Грозный оставил завещание и опись его казны. Так вот, я не поленился съездить в Москву, чтобы выяснить: действительно ли царь Иван оставил эти документы? И что ты думаешь, Грозный, оказывается, действительно оставил после себя такие официальные бумаги! Там немало в его Оружейной палате вещей восточного изготовления. Но трудно понять их конкретное происхождение: то ли они добыты в Казани, то ли в Астрахани. Но опять-таки нет золота и драгоценных камней, которые свидетельствовали бы, что они из казны Казанского ханства. Ну, а проверить, что фактически дошло до наших дней от Ивана Грозного (из трофеев, добытых в военных походах) и куда что подевалось, — практически невозможно.

Разумеется, сами вещи могли бы многое рассказать. Но Российская казна и, в частности, Оружейная палата Московского Кремля подвергались не раз опустошительному, как ураган, воздействию со стороны разных могущественных временщиков и политических проходимцев. Что стоил только один Дмитрий I Самозванец. Он, как бешеный изголодавшийся обжора, дорвавшись до пышного пирога российской казны, чуть ли не полностью его съел. Многие предметы казны были обращены на уплату жалованья войскам интервентов.

Апанаев достал с этажерки тощую книжку.

— Вот еще один из документов, опубликованных в Польше. — Он открыл книгу на нужной странице и, прежде чем зачитать, пояснил: — В поисках концов казны Казанского ханства мне пришлось, как блудливому козлу, забраться в неведомый доселе огород летописи Лжедмитрия. Я исходил из следующего: в опись казны Ивана Грозного могли не попасть драгоценности, взятые в Казанском походе в качестве трофеев. Ведь царедворцы могли «подредактировать» его опись, исключив из нее наиболее ценные вещи; они, царевы слуги, могли их спрятать далеконько. А вот Лжедмитрий, захватив Москву, а вместе с ней и царскую казну, мог их отыскать и присвоить. Ведь почти всегда находятся продажные слуги, которые, нередко жертвуя национальными интересами, преследуют при этом сугубо личные цели. В связи с этим мне пришла мысль: Лжедмитрий, как типичный заправский вор, должен был присваивать себе самые дорогие и ценные вещи. Вот и решил я тогда добыть какие-нибудь воспоминания современников, а лучше — летопись тех времен. Мои поиски отчасти увенчались успехом, когда я безвылазно полгода копался в архивах и библиотеках Москвы и Питера.

Хозяин дома положил перед Митькой раскрытую книгу и отчеркнул ногтем то место, которое рекомендовал прочесть. Сабадырев начал читать вслух с той настороженностью человека, который получил неприятное письмо от своих недругов.

— «Хроника» католического епископа Павла Пясецкого. — Митька сделал паузу, посмотрел на Апанаева, будто спрашивал, удостоверялся: то ли место он читает? Потом медленно продолжил: — «Из царской казны Российского государства Дмитрий I изъял два золотых венца, две золотые княжеские „короны“, золотую державу, два золотых скипетра…» — Сабадырев долго еще перечислял ценнейшие предметы, которые присвоил себе самозваный правитель, выдававший себя за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия, спасшегося в Угличе чудесным образом.

— Как видишь, Митюша, все эти драгоценности имеют национальную окраску Российской державы. И их к казне Казанского ханства не отнесешь. — Апанаев поставил книгу на этажерку и взял другую, потолще, с бумажными закладками. Но прежде чем открыть ее на нужной странице, заметил: — В «Хронике» об изъятии ценностей Лжедмитрием из царской казны, которая является своеобразной печальной инвентарной описью утерянных навсегда исторических реликвий, нет предметов восточного происхождения.

«Ничего не скажешь, глубоко, змей, копает своей широкой лопатой образованности», — подумал эмиссар Махно, глядя на изнеженные, холеные, как у аристократической барышни, руки Апанаева, листавшие пожелтевшие страницы старинной книги.

Апанаев, коротко глянув на нужную страницу книги, заговорил менторским неприятным тоном, словно почувствовал, как к нему в действительности относится сидевший за столом анархист. Он небрежно заметил, что всесильный временщик князь Потемкин опустошил царскую казну, словно Оружейную палату, печально знаменитый «Троицкий» пожар в Кремле в мае 1737 года, когда в огне погибло более полусотни тысяч вещей. Сему вельможе, фавориту императрицы Екатерины II, поручили в соответствии с указом о «генеральной разборке вещей Оружейной палаты» «Главное смотрение» — это что пустили волка в овчарню. Ревизия вещей затянулась на десяток лет, но так и не была завершена. Это время светлейший князь Потемкин использовал для того, чтобы опустошить Оружейную палату. Не проходило недели, чтобы от него не поступало «предложения» об отправке в столицу, «ко двору» или к нему лично, ценнейших вещей, которые обычно обратно не возвращались, будто падали в морскую пучину. Предметы из Оружейной палаты брались целыми партиями, которые иной раз насчитывали тысячи штук, причем без описей и даже без расписок. Последствия расточительной деятельности Потемкина Оружейная палата ощущала еще четверть века. В начале девятнадцатого века один из кремлевских чиновников признавал, что Оружейная палата «в таком непозволительном запущении, что не только множество сокровищ из оной извлечено без всяких видов, но даже о наличных по сие время верной ведомости не находится».

Апанаев закрыл книгу и громко заметил:

— Я уж не говорю о том, что во времена нашествия на Москву наполеоновских войск кремлевские сокровища эвакуировались из Москвы на целый год. И здесь я попытался проверить момент случайности, уповая, что фортуна все-таки повернется ко мне лицом и приоткроет полог неизвестности.

Хозяин дома достал из ящика письменного стола несколько толстых тетрадей в зеленых и красных коленкоровых обложках и чинно уселся на диван, скрипнув пружинами.

— Ты хочешь сказать, что в поисках ценностей Казанского ханства решил пройти по маршруту следования эвакуированных сокровищ Московского Кремля в восемьсот двенадцатом году? Иначе говоря, считая, что с возов будут падать дорогие вещички, особенно в городах и весях?

— А ты молодец, Митюша, догадливый, — похвалил того Апанаев. — Ты прав, что с этого обоза в несколько сот телег могли присваивать ценности обозники и стражники, а затем потихоньку продавать местным жителям. Ведь сопровождавшие этот огромный обоз люди отлично знали, что эвакуация, погрузка драгоценных вещей шла в страшной спешке и описи ценностей фактически нет.

— И каков был маршрут? — спросил Сабадырев, разглаживая помятые брюки.

— В конце августа восемьсот двенадцатого года, — начал торопливо Анвар, — кремлевские ценности на сотнях телег отправились из Москвы в направлении Коломны. Оттуда они шли водою до Нижнего Новгорода. В феврале восемьсот тринадцатого года сокровища были перевезены во Владимир, а в середине июня того же года возвратились в Москву.

— Значит, ты мотался по этим городам?

— Да, я мотался по этим городам в надежде, что всплывут какие-нибудь проданные, точнее, украденные вещи, принадлежавшие царской казне.

— Что-нибудь нашел? — нетерпеливо осведомился Сабадырев. — А вообще, с точки зрения риторики звучит что надо: следствие через столетия! А?

Апанаев, словно не слыша, небрежным тоном продолжал:

— Пришлось полазить по антикварным магазинам и комиссионкам этих городов, связаться с местными дельцами, промышлявшими в этой сфере. Мои предположения отчасти подтвердились.

— Что-нибудь нашел из казны Казанского ханства? — снова не вытерпел Митька, выпучив глаза.

Хозяин дома, словно желая взвинтить интерес Митьки к своей информации, продолжал медленно рассказывать:

— Потир серебряный тончайшей работы немецких мастеров из казны Ивана Грозного. Видимо, германские послы привезли в свое время в качестве дара. — Апанаев немного помолчал, как бы собираясь с мыслями. — Золотая братина с чернью и чарки сердоликовые пятнадцатого века. И еще несколько драгоценных предметов из царской казны обнаружил в Нижнем Новгороде и во Владимире. В общем, убедился: жуликов у нас хватало во все времена и на всех уровнях. Наверху крадут, не брезгуя никакими средствами и методами, даже используя так называемые «узаконения». Там крадут и берут взятки, не мелочась, потому как царит полная безответственность, безнаказанность. А внизу, — поскольку не могут установить контроль за начальством и перекрыть узаконенное воровство, — тоже воруют: берут пример с верхов. Вот и получается заколдованный круг воровства.

Апанаев, как все люди, имеющие пороки в избытке, как те молодые повесы, которые и слыхом не слыхивали, что такое нужда и трудности в жизни, не имея прочного нравственного фундамента, склонен был к морализированию. А ведь известно: чем больше у человека пороков, тем больше он склонен рассуждать, потому как это единственный способ хоть как-то создать баланс между тем, что он творит в действительности, и тем, кем хочет представляться пред людьми.

Это понимал Сабадырев, и он смотрел на Анвара с саркастической улыбкой, пока тот не замолчал.

— Как я уразумел — эти ценности все-таки не из казны Казанского ханства… — произнес неуверенно Сабадырев. — Хотя потир мог быть подарен германцами и казанскому хану. Ведь Казанское государство поддерживало, кажись, дипломатические отношения не только с Россией, но и с Западной Европой. Кстати, а что говорят специалисты о потире? Когда он изготовлен?

— Только сам аллах знает об этом, — мрачно заметил Апанаев. — Когда бы он ни был изготовлен, это не меняет положения. Известно: казну Казанского ханства составляло золото, а не серебряные потиры. Короче: мои поиски никак не убедили меня, что Иван Грозный пополнил свой золотой запас за счет трофеев Казанского похода.

Апанаев нервно прошелся по комнате и застыл у окна, что выходило в сторону соборной мечети. Потом он сложил лодочкой ладони и, пошептав молитву, провел ладонями по лицу. Присев на стул, хозяин дома энергично заговорил:

— Надо без колебаний продолжать поиски в разных направлениях. Любой серьезный поиск труден, но поиск, который сдавлен гигантским прессом минувших столетий, поиск, который окутан таинством минувших исторических событий, особенно труден. Он труден не только потому, что нет в живых ни одного свидетеля и все исследование опирается на зыбкие стебли полуистлевших бумаг и вещей, но и потому, что в этом поиске преследует зверская неуверенность, клацание челюстей которой слышится постоянно, и кажется что эта неуверенность вот-вот вцепится в горло своими парализующими волю клыками.

— Ты хочешь сказать, потому и изустные легенды редко подтверждаются, что за их исследования почти никто не берется, — сказал Митька, поглаживая кончиками пальцев брови. — Неуверенность глухой стеной стоит на пути к цели. Пожалуй, еще повседневная суета, занятость реальными делами тяжелыми цепями сковывают всяческие порывы в этой области. Да к тому ж в этом поиске нужна хорошая голова. А она не часто встречается, хотя все считают себя умными.

— Тем не менее, Митюша, надо искать. — Апанаев ухмыльнулся, довольный тем, что слегка подколол его. — История этого края знает поиски сокровищ Волжско-Камской Булгарии, одного из наиболее ранних в Европе феодальных государств. В нем, как известно, жили предки нынешних казанских татар.

— Вот как? Не знал.

— Это неудивительно, — произнес Апанаев как о само собой разумеющемся факте. — Царское правительство все делало, чтобы даже образованные люди не знали об этой преемственности. Царизм усиленно пропагандировал идею, что нынешные казанские татары — это те самые пришлые татаро-монголы, которые завоевали Русь. Хотя Булгарское государство имело культуру, религию, письменность, наконец, язык тот же самый, что и нынешние татары, и также было покорено монголами.

Видя, как хозяина дома задела история бывшего Волжско-Kaмского государства, Сабадырев заметил:

— Не знаю, как в Сорбонне, где ты учился, но я по университетскому курсу уяснил только одно: Киевская Русь в числе первых своих мирных шагов заключила договор о мире и дружбе с Булгарским государством в конце первого тысячелетия, кажется, в 985 году. Но что это было тюркоязычное государство, этого я не знал. Как не знал и того, что потом оно стало именоваться Казанским ханством. Значит, из-за этого исторического факта, то есть из-за умалчивания существования этого Волжско-Камского государства в официальных учебниках по истории, ты и мечешь стрелы в российских царей?

— Дорогой Митюша, ты почти прав. — Апанаев вскочил как ужаленный с места. — Меня лично не устраивал самодержавный строй в России, да и многих моих соотечественников уже потому, что царское правительство рубило официальным топором умалчивания и извращения исторических фактов корни татарской нации, которые уходят в глубь времен и восходят к Булгарскому государству. Ведь нация без прошлого напоминает стадо домашних животных без зимнего стойла: она обречена на рассеивание и гибель в суровую пору. Исторические корни, как и язык, являются связующей арматурой нации — без них она просто исчезнет бесследно на этнографической карте Земли. Образованная часть людей любой нации, история которой толкуется властями извращенно, всегда этим недовольна. Такая политика правительства вызывает не только отчуждение малых народов, но и ненависть, а подчас и враждебность. И лидер большевиков Ленин абсолютно точно все это заметил, назвав Россию тюрьмой народов.

— Так тебе, Анварчик, прямая дорога тогда к ним, а? — ехидно проронил анархист. — Они тебя с распростертыми объятиями встретят.

— Да, политика большевиков по национальному вопросу пока что привлекательна. И можно бы, как миллионер Савва Морозов, кое-чем пожертвовать, поддержать их. Но вся беда в том, что власти сейчас не удовлетворятся частным пожертвованием, а отберут у меня все. А мне почему-то нравится быть богатым, а не бедным. — Апанаев скривил в улыбке губы. — И это желание сильнее моих идейных воззрений. Так что мне с ними не по пути.

Апанаев помолчал и подошел к этажерке с книгами. Отобрав нужный фолиант в зеленой обложке, начал его медленно листать.

— Так я не совсем понял, Анвар, почему ты-то катишь бочку на царский строй? Ведь ты и при нем мед со сливочным маслом кушал сколько душа пожелает.

— Ничего-то ты, Митюша, не понял. Интеллигентный, образованный человек не только сытым желудком довольствуется… Вот, например, политика смешения казанских татар с монгольскими завоевателями ведет к тому, что создается у татар ощущение некоей исторической виновности: как чужеземного пришельца, оставшегося навсегда на земле, некогда завоеванной его предками. И это тебе официально постоянно тычут в зубы. Постепенно, таким образом, формировалось у нашей нации чувство второсортности, забитости, робости. А другим национальностям властями прививалось высокомерие, кичливость, чванство. Повторяю, даже нас, миллионеров, это больно задевало. А что уж говорить о полуголодной интеллигенции, которая и так почти всем была недовольна. На пустое брюхо она еще острее все воспринимала и будет всегда так воспринимать. А наиболее непримиримые будут бороться или тихо страдать, сжигая, испепеляя себя от переживаний. И не надо быть слишком умным, чтобы понять, что эта царская политика вела к разладу между нациями, их замкнутости и глубокой неприязни. Понятно: этого и добивалось царское правительство. Ведь оно руководствовалось старым колониальным принципом: Divide et impera. Однако это было ее ошибкой: народы России не выступили в поддержку свергнутого царя, а наоборот, все делали для его уничтожения. И его империя, прогнив до основания, рухнула, как трухлявая огромная домина от ураганного ветра. А ведь в здании Российской империи ох как много было краеугольных камней разных наций и народностей.

А вообще история неумолимо свидетельствует, что даже самые великие империи, если они образованы из разных народов, неизменно распадались. Пример тому — Римская империя, империи Александра Македонского и Наполеона, Оттоманская империя и другие. И причины распада этих империй не столько в экономической политике и географических факторах, сколько в национальной политике империи в отношении завоеванных, покоренных государств, включенных в их состав. Эта опасность колуном висит над любой коронованной головой, восседающей на государственном троне империи, независимо от того, какой вывеской прикрывается существующий режим. Решение национального вопроса, регулирование межнациональных отношений всегда требуют, как регулирование хрупкого и сложного механизма, чрезвычайной осторожности и тонкости. И стоит только ненароком задеть эти отношения, проявить пренебрежение к той или иной нации какими-то необдуманными действиями или бездействиями, и, как говорится, пожнут тогда власти ураганный ветер недовольства либо замкнутую пассивность нации, соседствующую с тихой враждебностью.

— Значит, ты, сын миллионера, пребывал в тихой враждебности к царю? — осведомился Митька, поглядывая на настенные часы. — Хотя и жил при нем припеваючи.

— Да, жил не тужил. Но царское правительство больно и отвратительно играло на национальных струнах малых народов. И я ненавидел власть.

— О! — вскрикнул Митька. — И мы, анархисты, ненавидим власти. Значит, тебе, Анвар, надо подаваться к нам. Только к нам. Поделишься чуток своей мошной с батькой Махно и будешь у него первым человеком. Ну как, идет?

Апанаев молча уставился в окно. Потом, немного посидев в задумчивости, проронил:

— Вспомнил пословицу: Aut tace aut Loeuere meliora sucntio.

— Ну и что? Будешь молчать?.. — Митька напряженно глядел в глаза хозяину дома.

Апанаев надолго задумался, а потом сказал:

— Я, конечно, не хотел бы оставаться в стороне от политической жизни в это бурное время, но все же не хочу изменять своему решению: уехать за границу, во Францию или Турцию.

— Лучше б уж ты молчал, — разочарованно заметил Сабадырев, который очень хотел склонить Апанаева в лоно анархизма, как склоняют неверующего к религии.

Если бы ему удалось уговорить купеческого сынка, то можно было бы им всем возвращаться в Гуляй-Поле, к Махно. Апанаевского золота хватило бы с лихвой. Сабадырев так этого хотел, что ему и в голову не пришло, насколько наивно было его предложение. Но навязывать свое предложение хозяину дома он боялся. В его положении это было бы неблагоразумно. Но Сабадырев не удержался слегка подколоть того:

— Стало быть, Анварчик, для тебя, как говорится, ubi bene ibi patria.

Хозяин дома недовольно скривил лицо и нехотя ответил:

— Нет, не так. Но, к сожалению, обстоятельства бывают сильнее нас.

Митька, чтобы не вызвать раздражения у хозяина дома, решил перевести разговор на другую тему.

— Мы, кажется, Анварчик, отклонились от нашей первоначальной беседы о том, что предпринимались поиски сокровищ Булгарского государства.

— Вот именно, — обрадовался Апанаев и раскрыл очередную книгу. — Это воспоминания знаменитого поэта Державина, который, как известно, был Государственным секретарем при Екатерине Второй, а позже, при Павле I и Александре I, — министром.

Апанаев оторвался от книги и заметил, что в начале своей карьеры Державин служил под началом директора Казанской гимназии асессора Веревкина. Так вот, этот Веревкин подчинялся самому графу Шувалову, поскольку Казанская гимназия, открывшаяся в 1758 году, состояла под главным ведомством Московского университета, а этот влиятельный в то время петербургский вельможа был куратором этого высшего учебного заведения.

— Итак, я цитирую Державина, — сказал Апанаев, щуря глаза, как близорукий. — Слушай внимательно. Тут есть о чем поразмыслить. «В 1761 году получил господин Веревкин от главного куратора Ивана Ивановича Шувалова повеление, чтоб описать развалины древнего татарского или Золотой Орды города, называемого Булгары, лежащего между рек Камы и Волги, от последней в пяти, а от первой в пятидесяти или шестидесяти верстах, и сыскать там каких только можно древностей, то есть монет, посуды и прочих вещей. Отправился он с Державиным и с учениками гимназии в июне месяце в путь. Пробыв там несколько дней, наскучил, оставил Державина и, подчинив ему прочих, приказал доставить к себе в Казань план с описанием, города и буде что найдется из древностей. Державин пробыл там до глубокой осени и что мог, не имея самонужнейших способов, исполнил. Описание, план и виды развалин некоторых строений, то есть ханского дворца, бани и каланчи, с подземными ходами, укрепленными железными обручами по повелению Петра Великого, когда он шествовал в Персию, и списки с надписей гробниц, также монету, медную, несколько серебряной и золотой, кольца ушные и наручныя, вымытыя из земли дождями, урны глиняныя или кувшины, вскрытыя, из земли с углями, собрал и по возвращении в Казань отдал господину Веревкину».

— А фаворит императрицы Елизаветы Петровны граф Шувалов был не дурак, — ухмыльнулся Сабадырев, — знал, где можно поживиться редкостными историческими вещицами.

Хозяин дома поставил книгу на этажерку и сказал:

— Вот именно. Но если Шувалов заставил своих подчиненных искать ценности наобум, как говорится, по наитию, будучи уверенным, что те чего-нибудь наскребут по сусекам бывшего Булгарского государства, то нам сам аллах велел заняться розысками казны Казанского ханства, а возможно, и Булгарского государства. Ведь в отличие от знаменитого Державина, занимавшегося поисками ценностей вслепую, у нас есть план, который, как электрический фонарь, будет освещать дорогу к цели.

Митька наконец решил полюбопытствовать об этом плане. Это был интерес естественный. Ведь Апанаев мог в ином случае заподозрить что-нибудь неладное.

— Хоть бы показал этот план. Или это секрет?

— Секрета нет. — Апанаев колюче взглянул на Митьку. — Всему свое время.

— Смотри не потеряй, а то чекисты или утро по нему тоже шукать начнут.

Хозяин дома прищурил один глаз и криво усмехнулся:

— Обижаешь, Митюша. Если даже подлинник попадет к нашим врагам, это для них будет китайской грамотой. Надо будет ох как над ней попотеть, как над незнакомым иероглифом.

— Внес в подлинник плана изменения? — осведомился Сабадырев, потирая пальцами мочки ушей.

— А ты, Митюша, догадливый.

У Сабадырева внутри все похолодело, как будто он второй раз утерял этот злосчастный план. «Значит, мои сведения неточны. Интересно, в какой степени он исказил этот план? Какие „пустые“ стрелы он пустил от шпиля башни Сююмбеки к земле? И какие подлинные указатели этот змей стер с плана?» Сабадырев в эту минуту ругал себя последними словами за то, что не изучил план через лупу или микроскоп.

Он не знал, что на пергаменте первоначально была изображена не только башня Сююмбеки, но и столь же высокий храм. Причем оба они были нарисованы один на другом, то есть на одном и том же месте. Зачем? Этого не знал и Анвар Апанаев, «подредактировавший» загадочный план, который увез с собой его отец. Апанаев-младший опасался, что путешествие в столь бурное время небезопасно. И этот план мог попасть в руки ЧК или людей, которые постараются воспользоваться им. Чтобы не показать своего огорчения, Митька спросил:

— А ты все-таки уверен, что это подлинник, то есть тот самый план, которым обладала царица Сююмбеки и который позже попал в руки ее родственника — Абдуллы Азимова? Ведь попади этот план в руки Ивана Грозного, он тоже мог внести свои изменения, либо пустить в «свет» подделку, дабы ввести в заблуждение заинтересованных лиц. А тем временем подлинный план закрыть на семь замков. — Сабадырев немного подумал и продолжил свою мысль: — Конечно, маловероятно, что он этот план расшифровал. Тогда бы как пить дать по Казанской губернии ходили изустные легенды об этом. Во всяком случае, это было бы отражено в летописи о его жизни.

— Ты прав, Митюша. Наши мысли совпадают. Эту версию я проверял: перелопатил не только летописи, царскую переписку, упомянутую мной Степенную книгу об Иване Грозном, но и практические поиски предпринимал. Правда, Степенную книгу читал как на пожаре: всего на несколько часов мне удалось ее заполучить. Кстати, Степенная книга существует в мире всего лишь в пяти экземплярах. Одна из них хранится в библиотеке Казанского университета. Ее, конечно, надо будет изучить более основательно.

— Ее что, умыкнуть надо? — спросил Сабадырев, скрестив руки на груди.

— Не обязательно, Митюша. Хотя она сама по себе представляет огромную ценность. Но сейчас на Руси не то время, чтобы ее оценили по достоинству. За бесценок придется ее отдавать. А посему рисковать не стоит. Мы с ней ознакомимся, так сказать, в законном порядке. Без риска. Это я устрою.

— А что за практические шаги ты предпринимал, кроме тех, о которых рассказывал?

Хозяин дома надолго задумался, будто прикидывал: насколько откровенно можно рассказать ему о своих поисках. И потом, словно профессор, читающий лекцию студентам, без особых эмоций, но достаточно четко, без лишних слов поведал Митьке о своих действиях и умозаключениях. По этому повествованию выходило, что после поездки Апанаева в Рязанскую губернию, где ему удалось основательно покопаться в тамошних архивах, которые касались Касимовского удельного княжества времен Ивана Грозного и Шах-Али, он еще больше укрепился в своих прежних выводах: от царицы Сююмбеки план спрятанных сокровищ достался клану Абдуллы Азимова, а не Шах-Али. На это повлияло, надо полагать, не только желание царицы Сююмбеки, но и ряд обстоятельств, о которых пока что здесь не говорилось. В известной степени на это повлияла, как это ни странно, — Ливонская война. Именно она предопределила конец династии царя Шах-Али. В первом послании Ивана Грозного князю Андрею Курбскому в землю вифлянскую говорится:

«О германских же градех глаголеш, яко тщанием разума изменников наших от бога нам данны… Брань, еже на Германы: тогда посылали есмя слугу своего царя Шигался и боярина своего и воеводу князя Михаила Васильевича Глинского с товарищи герман воевати…»

Будучи одним из военачальников Ивана Грозного, Шах-Али командовал не только войском, составленным из касимовских и казанских татар, но и русскими полками. В своем усердии и преданности русскому царю касимовский царь заставил участвовать в сражениях с врагами Руси и своего единственного сына, который погиб в 1567 году. Страшные переживания навалились на царя Шах-Али, будто огромные валуны, которые его и убили в том же году. С этого момента касимовское татарское царство фактически утеряло свой статус удельного княжества, хотя никаких официальных царских указов о его ликвидации не последовало. Известно, оно возникло в середине пятнадцатого века, когда сын казанского хана Касим со своим войском участвовал в сражениях на стороне великого князя Руси Василия Темного в его борьбе с внутренними врагами. После победы Касиму был пожалован удел — Городец Мещерский, что и положило начало «удельному татарскому ханству» на русской земле. В исторических исследованиях этот факт рассматривался как дальновидный поступок русского правительства, желавшего иметь верных слуг из татар на границе Русского государства. После смерти Касима Городец был переименован в город Касимов. И вот, когда династия царя Касима оборвалась через сотню лет на сыне Шах-Али, создались те объективные условия, которые окончательно определили судьбу плана казанских сокровищ: от царицы Сююмбеки эта тайна перешла к Абдулле Азимову, единственному родственнику, оставшемуся в живых на Руси.

Конечно, царица Сююмбеки, как мать, хотела и надеялась, что спрятанными ценностями воспользуется ее сын. Но он неожиданно в двадцатилетием возрасте умирает в 1567 году. Вскоре после смерти ее мужа из близких для царицы Сююмбеки остается лишь Абдулла Азимов, от него-то по лестнице поколений и покатился колобком план казанских сокровищ аж до самого Ильгама Азимова, с которым и свела судьба купца Апанаева.

Хозяин дома встал и, словно разминаясь, челноком заметался от стола до окна и обратно. Наконец ему это хождение надоело, и он присел, как застенчивая девушка в гостях, на самый краешек стула, подобрав ноги.

— Поскольку поиски казны Казанского ханства более трудное занятие, чем выяснение достоверности плана спрятанных сокровищ, который достался от династии Азимовых, то, естественно, я этим и занимался. А учитывая, что в наше убийственно-смутное время, когда тебя могут превратить в музейный скелет стараниями чека, особо масштабных раскопок не проведешь, то целесообразнее сидеть и копаться в библиотеках, архивах и в прочих тихих местах, выявляя белые пятна неизвестности, которыми покрыто местонахождение казны Казанского ханства…

— Извини, Анвар, я тебя перебью, — нерешительно заговорил Сабадырев, — а почему подлинник плана ты все-таки не оставил себе? Ведь шансов, что он попадет в чьи-то руки, немало. Ты же сам говоришь: время-то смутное. А ты бы лучше сохранил этот пергамент: ты ж проворнее отца.

Апанаев усмехнулся:

— Вот предположим, что тебе в руки попали два яблока: одно настоящее, а другое — бутафорское, что развешивают на новогодних елках да лежат на витринах магазинов. Спрашивается: какое из этих яблок ты возьмешь себе?

— Разумеется, настоящее.

— Вот именно. Точно так же ты поступишь, когда тебе попадутся на глаза два плана сокровищ, один из которых является копией подлинника. И доверие будет внушать тебе больше подлинник.

— Это бесспорно, — подтвердил Митька.

— Вот поэтому-то я и оставил у себя копию с подлинника, которая гораздо меньше вызывает доверия, чем старый пергамент. Но в отличие от художественного полотна моя копия во сто крат ценнее подлинника. Потому что копия стала подлинником, а подлинник — искаженной копией.

«Хитер, змей, — пронеслось в голове у анархиста, — как лиса хвостом заметает свои следы. Хорошо, что судьба вывела меня на него. А то б, как одураченный ребенок, тыкался носом по темным углам и ничего бы не нашел».

— Вот я и подумал, — продолжал Анвар, — а не приказал ли царь Иван Грозный своим стряпчим сделать такой же ход, как и я сделал. А? Ведь он обладал бесовским злохитрием, облачаясь порой в одежду смиренного черноризца.

— Да, Иван Васильевич такой человек, что любой фокус мог выкинуть, — произнес Митька таким тоном, как будто говорил о своем старом знакомом.

— Эта мысль давно меня мучит. — Молодой купец снова энергично начал ходить по комнате туда-сюда. — Ведь он мог, скажем, изменить указательные стрелы, которые тянулись от Казанского кремля в разные стороны города, а одну из них — оставить. Именно там, по подлинной указательной стрелке, возможно, мы с отцом и нашли ценности.

«А ты, милейший Анварчик, повторяешь мою гипотезу», — хотел было сказать Сабадырев, но промолчал, подумав, что тот, возможно, еще раньше об этом думал, а он Митька, лишь подтвердил его мысли. Стоп, а чего же это он говорит, что указательные стрелы шли от Казанского кремля, а не от башни Сююмбеки? Что, он оговорился или проговорился? А впрочем, разве существенно, откуда идут стрелы, важно ведь то место, в которое они, как говорится, упираются. Нет-нет, стой. Это не совсем так. Если стрелы-указатели тянутся от башни Сююмбеки под определенными углами, которые обозначены градусами, то есть цифрами, то это ж в корне меняет дело. Тогда, забравшись на эту башню с подзорной трубой и глядя в нее под нужным углом на землю, можно довольно точно определить место, где зарыты ценности. И Митька решил узнать: откуда в действительности исходят указатели.

— Послушай, Анварчик, мне пришла идея.

Апанаев выжидательно поглядел на своего помощника и встал.

— Слушаю…

— Если указатели тянутся от шпиля башни Сююмбеки, то ведь очень важное значение для ответа на некоторые важные вопросы имеет возраст этой башни. Скажем, если это внушительное сооружение было построено после смерти царя Ивана IV, то значит, что этот план никак не мог быть им подменен. По крайней мере, время сооружения этой башни достаточно прояснит картину и внесет определенные ограничения в наши версии и сузит поиск. И я бы этим занялся.

Сабадырев замолчал, выжидая, что скажет хозяин дома. Он уже наперед знал, что если Апанаев поддержит его идею — значит, в подлиннике плана поиска сокровищ действительно была изображена башня Сююмбеки, как важнейший ориентир. Если не поддержит, то значит, там было изображено другое строение, естественно, в другом месте.

Хозяин дома кивнул головой и тихо проронил:

— Этот вопрос меня уже занимал, но пока что мне точно не удалось его выяснить, — Анвар снова присел на стул и почесал нос. — Хорошо. Этим вопросом ты тоже займешься. Но после организации подкопа под банк.

Он не стал говорить Митьке, какие исправления им внесены в план на пергаменте. Анвар и сейчас решил не посвящать своего помощника в те важнейшие детали плана, о которых знал только он да его отец. Митьке он будет давать лишь конкретные поручения, через которые общей схемы поиска все равно не узнаешь. Так безопаснее. Верить никому нельзя.

— И все-таки нам нужно бы взглянуть на некоторые бумаги Ивана Грозного. Многие личные бумаги он хранил вместе со своей библиотекой…

— Анварчик, коль ты так капитально занимался поисками казны Казанского ханства, то ты уж, наверное, проверил такой верный барометр, как наличные, вернее, личные ценности царицы Сююмбеки, которые она имела во время пленения ее при взятии Казани. Ведь история всегда верно свидетельствует: правители, цари, шахи, ханы, короли, удельные князья всегда берут при их свержении только часть своих богатств. А остальная, большая часть богатств, обычно бывает добычей тех людей, которые лишают трона. Если же монархи имеют время, возможность, они конечно же прячут свои ценности так, чтобы никто, кроме них и близких, их не нашел. А у царицы Сююмбеки было предостаточно времени, чтобы спрятать казну далеко и глубоко.

Апанаев молча подошел к этажерке, взял книгу в черном кожаном переплете и начал ее листать, поясняя:

— Это сочинения знаменитого Михайлы Ломоносова. Проза… Она подтверждает правильность этих выводов… Критерий, который ты только что назвал. Эта мысль мне тоже приходила в свое время.

Хозяин дома наконец нашел нужную страницу и процитировал:

«Идеи для живописных картин из Российской истории. Пункт 13. Царица Сумбек, по смерти царя казанского Сафагирея, взята из Казани с сыном и с бесчисленным богатством в полон и приведена в Москву к царю Ивану Васильевичу… Царица казанская, упав на колени и прося прощения и милосердия, лицом и слезами чрезвычайную красоту свою возвышает. На сына своего, младенца, лежащего ниц, указывает. За нею ближние ее татаре и служительницы открывают и приносят многочисленные сокровища азиатские. При государе его приближенные».

Апанаев закрыл книгу и проронил:

— Если царица берет с собой в полон столько драгоценностей, хорошо понимая, что их могут отобрать, то уж на черный-то день для своего сына припрятала, надо полагать, львиную долю.

— Да, уж тут сомневаться нечего. Даже если бы она была пленена без драгоценностей, как говорится, голой, как ветка зимней березы, то и тогда это не лишало бы нас надежд на удачный поиск ее драгоценностей: ведь у нее был сын, а уж мать для единственного дитяти готова все сделать. И конечно же она позаботилась о будущем своего сына. Да и не может же царский отпрыск остаться без солидного состояния. Ну, а Ломоносов только подтверждает наши выводы.

— Да, отец российской науки Михайло Ломоносов, надо полагать, основывался на достоверных источниках, коль это событие дает под соответствующим пунктом, словно важное научное положение, в известном документе. Такой великий и строгий ученый не будет утверждать своим пером несусветную небылицу.

Апанаев снова заметался по комнате.

— То, что существовали огромные сокровища, принадлежавшие Казанскому царству, это аксиома.

Анвар остановился перед столом и, помедлив, велел старику Амиру принести горячего чая. Когда тот ушел, Апанаев заговорил быстро, будто боялся, что ему не хватит времени:

— Я и нанятые мной люди перевернули горы книг, журналов, старых газет и архивных материалов в поисках следов легендарной библиотеки Грозного. Спросишь: для чего она понадобилась? При чем здесь казна Казанского государства?

— Проверял версию: не попал ли план сокровищ к Ивану Грозному? — отозвался Митька.

— В какой-то мере — да. Но не это главное. Ведь я уже держу в руках синицу: реальный план. А вот достать журавля в небе пока что не удалось. — Апанаев помолчал и медленно продолжил: — Известен факт нападения людей царя Ивана Грозного на послов Казанского царства, которые направлялись к крымскому хану. У послов была отобрана ценнейшая рукописная книга «Всего мира мудрость», существовавшая в единственном экземпляре…

— Это и есть журавль в небе? — разочарованно произнес Сабадырев. — Но об этом историческом факте и я читал.

Хозяин дома хмуро посмотрел на своего собеседника, недовольный тем, что его перебивают несерьезными вопросами, и начал снова довольно быстро рассказывать, глядя в окно. Он напомнил Митьке, что многие важнейшие бумаги Грозного хранились вместе с царской библиотекой, к которой он практически никого не допускал. И названная книга пополнила эту библиотеку. Но ни царь Грозный, ни его приближенные не знали, что самое главное заключает в себе эта книга, хотя, возможно, Грозного насторожил тот факт, что книгу «Всего мира мудрость» не раз запрашивали тогдашние правители Казанского и Крымского ханств и даже предлагали за нее немало золота и драгоценных камней. Но царь ее так и не вернул, несмотря на заманчивые предложения и несмотря на то, что сам Грозный лично ее не мог прочесть: книга была написана на татарском языке, который, как известно, базировался на арабском алфавите, иначе говоря, на том языке, который господствовал в государстве Волжско-Камской Булгарии еще в первом тысячелетии. Возможно, Иван Грозный посчитал, что эта книга — антология старинных писаний Булгарского государства, содержащих обобщенные мудрые мысли многих стран мира, вроде нынешних сборников максим и афоризмов, либо в книге заключена некая тайна. Видимо, именно по этим причинам он и не менял эту книгу на предлагаемые сокровища. Но этот факт доказывает, что Иван Грозный был вообще неравнодушен к книгам, а коль так, значит, у него была действительно огромная библиотека. Но о библиотеке — чуть позже.

— А действительно, почему все-таки с настойчивостью заядлых попрошаек слали челобитные насчет этой книги правители Казани к Крыма? — спрашивал Апанаев своего помощника. — Такими ли уж они были фанатичными библиофилами? Или что-то за этим крылось.

Сабадырев промямлил:

— Видимо, крылось… Да, крылось, ежели крымский хан, окруженный своими многочисленными женами, как петух курами, забывал про свой гарем и садился, как графоман, строчил пространные послания Ивану Грозному по поводу этой книжки, которую ему и читать-то некогда было.

— Строчить он, конечно, не строчил длинные послания, а вот послов снаряжал не однажды. Но, в общем-то, суть одна, действительно вынужден был этим заниматься, забывая про свой гарем. Беспокойство о книге мудрости — это, надо полагать, не поиск причин, чтобы лишний раз вырваться из плена гарема. Здесь кроется нечто другое.

Хозяин дома принялся объяснять причину столь большого интереса к этой загадочной книге. Дело в том, что в этой книге было зашифровано подробное описание места, где была спрятана часть казны Казанского царства. Хан Сафа-Гирей в 1549 году был уже смертельно болен и предчувствовал великую смуту в Казани и всеми силами старался оставить ценности своему малолетнему сыну Утямышу от второй жены, царицы Сююмбеки. И решил подстраховаться всякий случай, сообщив о спрятанных сокровищах своему старшему сыну от первой жены Булюк-Гирею, жившему в Бахчисарае при дворе крымского хана Сахиб-Гирея; он доводился Сафа-Гирею родным дядей. Крымский хан Сахиб-Гирей видел в этом послании книги о мудрости некий подвох, потому как она была адресована не ему лично, а Булюк-Гирею. Ни Сахиб-Гирей, ни умиравший на казанском престоле Сафа-Гирей, которого до этого дважды свергали казанцы, не доверяли друг другу. И когда крымскому царю не удалось заполучить от Ивана Грозного перехваченную книгу и, более того, когда казанская знать после смерти хана пригласила Булюк-Гирея занять освободившийся престол, то Сахиб-Гирей начал плести, как паук, сложные сети интриг. В результате — Булюк-Гирей угодил в инкерманскую тюрьму, так и не узнав, где его отец припрятал часть казны Казанского государства. Ведь Сафа-Гирей, как хитрец, хорошо понимал, что часы и дни ханства сочтены. Как раз в это время Грозный со своим внушительным войском сделал первую попытку овладеть городом. Старый хан понимал: за первым походом вскоре последует другой, пока не покорят его ханство. Он хорошо понимал: единоборство с таким могучим соседним государством, как Русь, во много раз превосходящим населением и территорией, — дело дохлое, бесперспективное.

Апанаев не счел нужным что-то еще рассказывать Митьке, давать пояснения. Хотя конечно же события тех времен заслуживают внимания, ибо Казанское государство стояло на развилке истории, решалась судьба целого народа. После смерти Сафа-Гирея борьба вокруг престолонаследия разгорелась с новой силой. О событиях пятьсот сорок девятого года, когда вспыхнула смута, сопровождавшаяся погромами и убийствами, и многие видные казанские татары перешли на службу к московскому царю, летописец писал: «И по смерти цареве восста брань в Казани, в вельможах его крамола и губительство зло: не хотят бо казанцы меньшие больших слушати и покорятися им, коим царство приказано быть берещи: вси бо творяхуся велики, властвовать в Казани хотяху, за сие друг друга убиваше, иные же убежаху из Казани к Москве, на имя царево самодержавцево, служити ему».

В дворцовых интригах потерпел неудачу и родственник царской семьи Абдулла Азимов. И он перешел на службу к Ивану Грозному. Надо сказать, что политика русских царей была в этом вопросе дальновидной. Уже с четырнадцатого века к московским великим князьям начали переходить на службу многие знатные люди из Казанского царства, входившего тогда, вернее насильственно включенного татаро-монгольскими завоевателями в состав Золотой (Большой) Орды. Известно, что население Казанского ханства в то время называлось булгарами, казанцами. Но постепенно, к концу пятнадцатого века, за жителями ханства укоренилось название татары, перешедшее к ним от захвативших власть золотоордынцев. Таким образом, совершился парадоксальный исторический факт, когда к местному народу прилепилось название чужестранных пришельцев. Трудно припомнить в истории человечества подобный факт. Небезынтересно знать, что отец великого князя Руси Василия Темного, Василий Дмитриевич, который в тысяча триста девяносто девятом году разорил булгарские города и буквально смел с лица земли Казань, присвоил себе титул князя Булгарского. Даже в XVII веке казанский митрополит именовался казанским и булгарским, а казанские и симбирские татары называли себя булгарлык.

Конечно, захват власти в Казанском государстве золотоордынскими или крымскими ханами приносил местному населению неисчислимые беды, потому как чужестранцы меньше всего думали о его судьбе, о его положении. К тому же чехарда с правителями Казанского ханства привносила нестабильность в политическую и экономическую жизнь этого государства. Подобно гнилым топлякам, мало чем отличались друг от друга пришлые ханы от своих, доморощенных казанских правителей. Они больше думали о собственном благополучии, нежели о народе. Дабы легче управлять народом, правители и придворная камарилья исподволь сеяли черные семена зависти друг к другу, создавали условия для самоедства, всюду культивировали жажду наживы, насаждали безнравственность. Конечно же такая политика вызывала возмущение народных масс. А многие видные казанцы покидали свое государство и переходили на службу к русским князьям и царям. В свое время навсегда связали свои судьбы с ними (приняв христианство и русские имена) предки выдающихся людей матушки-России: Шереметева, Радищева, Тургенева, Тимирязева и многих других сынов Отечества.

После того как Апанаев кончил рассказывать о загадочной книге мудрости, о коей так пеклись правители Казани и Крыма, Сабадырев высказал предположение:

— Видимо, вся эта тяжба по поводу этой книги заварилась из-за того, что не осталось других письменных источников после смерти хана Сафы-Гирея, которые бы указывали место спрятанных сокровищ.

Апанаев хмыкнул:

— Это и так ясно. По всему видно, что этот хан и его жена царица Сююмбеки прятали сокровища в разных местах и в разное время, с тем чтобы обезопасить себя от случайностей и не потерять разом все свои богатства. Это в известной мере доказывается и планом, который мне достался от Ильгама Азимова. Судя по нему, ценности спрятаны в разных местах.

— Тут сомневаться трудно, — поддержал его Сабадырев, заглядывая в толстую тетрадь, которую Анвар достал из ящика стола и начал перелистывать. «А вдруг в этой тетради достоверная копия с плана спрятанных сокровищ?» Но когда Митька ничего интересного там не узрел, прибавил: — Все координаты, где эти клады зарыты и затоплены, скажем, в Кабане или на Казанке, конечно же в голове не удержать, не запомнить. Потому-то, наверное, царица Сююмбеки тоже делала усилия, чтобы вернуть книгу о мудростях всего мира. Она ведь тоже не могла запомнить все ориентиры, метры и шаги, которые заключают в себе точные координаты местонахождения тайников.

— Это ты правильно говоришь, — как бы между прочим заметил хозяин дома, глядя в тетрадь. — Но одна из твоих задач будет, — запомни это, — поиск этой загадочной книги, точнее говоря, библиотеки Ивана Грозного.

— Ого! — удивился Митька. — Ничего себе, легкая задачка. Насколько мне известно, ее, эту треклятую библиотеку, шукают уже несколько веков, притом целые научные экспедиции. А тут — «одна из задач»?!

— Ты, Митенька, будто на публику говоришь, и восклицаешь. Оставь патетику, она здесь не нужна. Ведь ты еще не дослушал меня, а уже…

Митька торопливо поднял обе руки: дескать, сдаюсь, ты абсолютно прав.

— Тебе нужно будет провернуть конкретное дело. И только-то. Но прежде я тебя просвещу, введу в курс давно минувших событий.

Апанаев начал свой рассказ с того, что едва рассеялся запах ладана над могилой Ивана Грозного, как начали поиски царской библиотеки. По повелению Бориса Годунова глубоко копают землю, бьют шурфы на холмах, но все напрасно. Ничего не сыскали. Царь Алексей Михайлович в дипломатической переписке не раз находил послания иностранных подданных с просьбой допустить заниматься греческими и латинскими рукописями. Но письменных ответов, свидетельствовавших об удовлетворении Грозным их челобитных, не было. До наших дней дошли исторические свидетельства о поисках этой библиотеки и в последующие столетия. В девяносто четвертом году прошлого века в журнале «Археологические известия и заметки» опубликована статья о деле пономаря Конона Осипова. Сей пономарь донес в 1724 году в Канцелярию фискальных дел о существовании подземных тайников в Московском Кремле, где хранятся ценности и книги. И вновь поиски не увенчались успехом.

Позже были публикации в московских газетах. На их страницах задавался резонный вопрос: зачем Грозному потребовалось прятать книжные сокровища? И почему местонахождение библиотеки в Москве прослеживается по летописным источникам только до 1564 года, а потом о ней ни слуху ни духу?

Из старинных документов известно: Иван Грозный в том самом шестьдесят четвертом году вместе с семьей и казной выехал в начале декабря в село Коломенское. Историк Соловьев сообщает: «Непогода и дурные дороги задержали поезд в Коломенском две недели. Как реки стали, он поехал в село Тайнинское и из Тайнинского к Троице, от Троицы в Александровскую слободу». Не исключено, что Грозный вывез с собой и библиотеку. Ибо после возвращения в Москву он уже мог показывать свои книги, позволить пользоваться ими. Но он не только не показывает, но и всячески пугает тех, кто намекает на возможность познакомиться с его библиотекой. По всей вероятности, библиотека Ивана Грозного хранила государственные секреты, разглашения которых боялся царь. А тут еще бежал за границу его ближайший сподвижник, князь Андрей Курбский, который выкладывал противникам Руси все мало-мальски важные секреты. Рассказывал он частенько и о библиотеке Грозного.

Царь Иван IV не хотел показывать иностранцам и упомянутую книгу, отобранную у казанских послов, видимо, он чувствовал скрытый в ней смысл. Но далеконько спрятал царь свою библиотеку и по ряду других, более серьезных причин.

В одной из столичных газет доказывается: Иван Грозный спрятал свою библиотеку потому, что боялся разглашения многих своих секретов, где главное место занимало письменное обоснование, — составленное при нем («Сказание о князьях Владимирских»), в котором излагалась преемственность царского венца великими русскими князьями от византийских императоров. Иван Грозный — первый русский царь. Его предшественники на престате были всего лишь великими русскими князьями. Для приобретения такого нового титула были необходимы юридические документы (во времена Грозного их роль выполняли летописи). Официальными документами, не вызывающими сомнений у иностранных дворов, Грозный не располагал. Вот поэтому-то и было составлено «Сказание».

Так вот, а если в библиотеке имелись источники, прямо противоречащие «Сказанию»? Тогда получалось, что от хрупкого клочка рукописной книги зависела судьба хитрого шага, уже совершенного. Вот поэтому-то Грозный и спрятал свою библиотеку.

— А что, вполне убедительно этот исследователь обосновал главную причину исчезновения царской библиотеки, — сказал Сабадырев, приподнимаясь со стула. — Но это слишком серьезная причина и для того, чтобы вообще уничтожить эту библиотеку. Ведь любой человек хочет и после смерти оставаться в глазах грядущих поколений вполне добропорядочным. А цари, императоры, ханы тоже не хотят потерять свое величие и после смерти. Они не хотят, чтобы на них легла тень обманщика, афериста или авантюриста. Каждому из них все же представляется, что в целом-то он несет народу благо. Ибо каждый человек считает себя, по крайней мере, неплохим человеком, а следовательно, ему представляется, что и дела его окрашены в розовый или голубой цвет. Что касается так называемых ошибок и просчетов правителей, а если точнее говоря — преступлений (которые они любят сваливать на объективные причины), то правители полагает, что они забудутся людьми, как забывается все плохое. Вот потому-то цари и боятся того, что может всплыть что-то непристойное в личных поступках через много лет после их смерти.

Апанаев зевнул, будто подчеркивая, что слова собеседника его мало интересуют.

— Все это так, но библиотека, может быть, все-таки не уничтожена, а очень надежно спрятана. Вот послушай, Митюша, какую гипотезу выдвигает тот же исследователь в московской газете. Он делает неожиданный вывод из того факта, о котором говорил историк Соловьев о том, что царский поезд ждал, пока станут реки. О каких реках идет речь, — пишет исследователь, — если в Троицу можно было свободно проехать, минуя большие водные преграды? А может быть, Грозный ждал, пока замерзнет Москва-река, чтобы по ледяной дороге отправить обоз с библиотекой в одну из своих вотчин — на территорию, по понятиям тех времен, неприкосновенную? К примеру, в подмосковное село Остров, куда было легко добраться по Москве-реке.

Анвар закрыл тетрадь и прихлопнул рукой по клеенчатой обложке.

— А от себя добавлю: в селе Остров находится весьма интересный архитектурный ансамбль Преображенской церкви, воздвигнутый в шестнадцатом веке. Много непонятного и таинственного связано с этим храмом. Это сооружение почему-то перестраивалось трижды. Там велись археологические раскопки и были обнаружены разные подземные тайники. Правда, библиотека там пока что не обнаружена…

В это время Амир-бабай принес чай и хрустальную вазочку с белоснежными кусками колотого сахара. И хозяин квартиры пригласил всех к столу.

Апанаев отпил глоток душистого крепкого чая и сказал:

— Я в этом подмосковном селе был и лицезрел Преображенскую церковь. Внимательно осмотрел и, можно сказать, ощупал храм, как хорошенькую податливую молодушку. И мне показалось: в одном месте храма стена непомерно, точнее, неоправданно толста. Не исключена возможность, что из этой стены — нужно только найти потайной ход — можно попасть в замаскированные тайные подземелья, где, возможно, и хранятся книжные сокровища Ивана Грозного. И еще нужно будет организовать маленькую команду, дабы произвести одну небольшую раскопку в том месте, где я тебе покажу. Управишься за один-два дня. Работы там кот наплакал.

— А когда велишь приступать?..

Апанаев объяснил, что все зависит от того, как пойдут дела с подкопом под банк. Если на след нападет ЧК — сразу и поедешь. Если все пойдет здесь как надо, то двинешь в Подмосковье после экспроприации…

…Лишь к полудню завершился весь этот разговор Апанаева и Сабадырева. Потом они оба пошли в гостиницу «Амур», находившуюся в нижней части города недалеко от озера Кабан. Чуть позади них, будто привязанный, следовал Вагиз, телохранитель Анвара Апанаева. В вестибюле гостиницы «Амур» они пробыли четверть часа, но Рудевич, с которым Апанаев должен был встретиться, не явился. Оттуда они направились к центру города в гостиницу «Гранд-отель». Почти у порога этой трехэтажной гостиницы их негромко окликнул с противоположной стороны улицы Рудевич.

— Граждане, я уже узнавал, там нет свободных мест, — нарочно сказал он. — Надо идти в гостиницу «Совет». Тут рядышком…

«Следил за нами, змей, — подумал Сабадырев, — видимо, проверял: нет ли у нас хвоста. Прожженный тип. Но кто же из них верховодит: Апанаев или этот скользкий и эластичный, как налим, жандармский осведомитель? Похоже, купец больше нуждается в нем, потому-то Рудевич и продиктовал ему условие встречи, которое позволило этому субъекту быть какое-то время в тени, в безопасности. А мы были для клыков ЧК вроде как наживки. Иначе говоря, барометром безопасности».

Рудевич, проходя мимо, шепнул:

— Идем в «Пассаж». Я в сторонке пойду, впереди.

В «Пассаже» их ждал отдельный кабинет с богато сервированным столом, уставленным разнокалиберными бутылками. И вообще вся обстановка подчеркивала, что сей небольшой зал, — со стенами, обтянутыми розовым шелком с золотистыми цветами, с лепным потолком, с которого свисала чешская хрустальная люстра, разбрызгивавшая в затемненной шторами комнате разноцветные капельки света, — предназначен для высоких сановников и их благородных дам.

Сабадырев аж присвистнул от увиденной роскоши. Да, есть во все времена категория людей, которая шикует, жирует, веселится, насколько позволяет здоровье, несмотря ни на какие бедствия народа, ни на какой общегосударственный голод, ни на кровавые фонтаны фронтовой бойни, от которых, как в лютую стужу, мороз бежит по телу и волосы становятся дыбом, словно сосновые иголки. И Митька с любопытством смотрел на этих людей. Внешне люди как люди. На улице пройдешь и внимания не обратишь. А вот в тихих укромных уголках обжираются в три горла, слащаво кривя сытый рот, с которого ручейком струится благовонный жир, и вещают небрежно о своих делах, которые приносят солидные прибытки.

Стол был сервирован на двенадцать персон. Рядом с Сабадыревым оказалась красивая девица в глубоко декольтированном платье. Она то и дело останавливала на Митьке томные с поволокой зеленые глаза, и грудь ее высоко вздымалась, будто подчеркивая неравнодушие этой женщины к соседу. Молодая женщина больше слушала, что говорят другие. А говорил за столом больше всех Рудевич, который как придворный церемониймейстер, без суеты, деловито рассадив гостей по отведенным им местам, вежливо представил каждого из них. Обворожительную Митькину соседку звали Флорой. От нее исходил тонкий аромат французских духов, и это усиливало восприятие ее красоты. Сабадырев подумал: не иначе она из бывших петербургских благородных девиц. Благородных кровей, решил он, тут сомнений нет. Рядом с Флорой образ Тоськи, его жены, потускнел. Вот бы ее привезти в Гуляй-Поле, даже батька Махно рот бы на нее разинул. А Тоська бы от зависти и ревности слюной начала бы брызгать, охаивая ее. И Митька вдруг загорелся этой идеей. Он ощупал карманы: золото при нем, не оставлять же было его старику. Да и неизвестно, вернешься ли еще на Сенной базар. Обстановка-то в городе вон какая.

Сабадырев посмотрел на Апанаева, что сидел по ту сторону стола рядом с пожилым мужчиной с коротко подстриженными «под ежик» волосами. Лишь бы этот змей не отбил Флору у него. А то от него всего можно ожидать. Ведь увел, змей, Дильбару от него в ресторане. «Ну ничего, Анварчик, я потерплю тебя, но ровно столько, сколько понадобится времени для батькиного задания».

Рядом с Рудевичем сидела ресторанная танцовщица, которую Сабадырев сразу же узнал. Они о чем-то перешептывались, изредка, как показалось Митьке, поглядывая на него и Флору. Только после нескольких рюмок Сабадырев рассмотрел как следует всех мужчин и женщин, большинство из которых он раньше не видел. По их заискивающим перед Рудевичем физиономиям он понял, что это его люди, скорее всего, телохранители. Лишь пожилой, коротко стриженный мужчина, которого звали Пафнутием Денисовичем, вел себя независимо, да еще Апанаев.

В это время в кабинет вошел метрдотель узнать, не подать ли горячее. И, как бы между прочим, сообщил, что внизу, на первом этаже в кафе «Москва», можно потанцевать. И он извиняюще пояснил, что в старые добрые времена можно было заказывать музыку, как вино, прямо в отдельный номер. К сожалению, такие времена канули…

Сабадырев с Флорой переглянулись и встали одновременно; им захотелось потанцевать.

— Господа! — громко подал голос Рудевич. — Господа. Прошу вас недолго отсутствовать. Наша застольная программа еще далеко не исчерпана.

У выхода из кабинета Митьку отозвал в сторону Апанаев и шепнул:

— Пиковая дама, Митенька, роковая дама. Не увлекайся особенно. Без штанов можешь остаться.

Сабадырев недоверчиво скривил лицо и, не проронив ни звука, поспешил вслед за Флорой. «Нашел дурака. Захотел, чтоб я сам отказался от нее. Не дождешься! На этот раз эта райская пташка будет моей». Он тут же позабыл слова своего компаньона по поиску ханских сокровищ. Душа его запела всеми золотистыми струнами сладкозвучной арфы.

Они прошли по длинному с поворотами коридору, по которому то и дело проходили молодые люди в штатском, но с выправкой кадровых военных; сновали взад-вперед, похоже, в поисках плотской услады и денег потасканные девицы и молодящиеся пожилые женщины. Молодые люди бесцеремонно-оценивающе, как покупатели на вещь, смотрели на Флору, и Митька, поглощенный наблюдением за всем происходящим вокруг, не замечал интерьерных украшений: изображений масок лиц, витиеватой лепки под вид растений и зеркал. Потом они оказались в вестибюле первого этажа. Тут Сабадырев на радостях, заглядевшись на свою обворожительную спутницу, больно ударился о большой светильник — бронзовую статую женщины, держащую за руку младенца, стоящую на пьедестале, окруженную с четырех сторон раковинами фонтана.

Флора рассмеялась и шутливо-сочувственно потерла ему ушибленное место.

— Если бы бывшая хозяйка этого дома госпожа Александрова-Гейнс знала, что эта статуя помешает Мите пройти, она ни за что бы не воздвигла ее.

Из дверей кафе «Москва» лилась веселая песенка:

Когда они вошли в зал, все тот же звонкий молодецкий голос вторил припев:

В зале было полно народа и довольно накуренно. Сигаретный дым лениво вытягивался в открытые окна, но зато улица дышала духотой. Увлеченные танцем разновозрастные парочки не замечали никаких неудобств. Вспотевшие, словно смазанные жиром, блестящие лысины, пышные прически светских дам, аккуратные стрижки молодых людей, широкие физиономии с косматыми бородами вольных художников плавали, колыхаясь в душном дымном мареве, будто тыквы на волнах.

«Ишь сколько облысевших меринов, а все с повадками молодых бодливых козлов-кадетов, — недобро подумал Сабадырев, глядя на пожилых мужчин, плотно прижимавших к себе, как грелки, хорошеньких девчонок. — А ведь, похоже, офицерье. Уж очень манеры и осанки похожи у всех. Они здесь как громоотводы, — чекистские молнии могут вызвать на себя. А заодно на всех присутствующих».

Эта мысль вдруг занозой воткнулась в Митькино сознание. И настроение у него испортилось. Частые неудачи в этом городе двух миров уже приучили его думать, чуять ситуацию, как стреляного волка. Немного потанцевав, Сабадырев потянул свою партнершу наверх, в компанию. Она была покладистой и не перечила ему ни в чем, не то что Тоська. Флора лишь приятно улыбалась, показывая свои ровные, ослепительно-белые, как у актрисы, зубы. Ее длинные черные ресницы и красивые зеленые глаза заставляли его трепетать.

«Ангел, сущий ангел», — повторял он про себя. И когда на его вопрос о ее происхождении она ответила, что происходит из старинного татарского княжеского рода Тенишевых, Митька вконец потерял голову: «Княгиня! Так я и думал. Она самая настоящая княгиня. Мать честная, сама судьба ее послала мне. Не чета Тоське. Надо ж, до каких сфер добрался! Княгинь почти уж обнимаю!» Он напросился в провожатые. Флора сначала нехотя было согласилась, но потом изменила свое решение.

— Конечно, здесь не Москва и не Петербург, и мало кто меня знает, но сюда немало бежало дворян из столичных городов. И правила приличия мне не позволяют никаких вольностей. Для меня это свято. — Она немного помолчала, подождав, покуда ее кавалер не принялся умолять провести с ним часочек вечером, и сказала: — Ну хорошо. Четверть часа я вам, видимо, смогу уделить. Составите мне компанию выпить чашку кофе.

— А где мы встретимся?

— Вы, Дмитрий, подойдите к одиннадцати вечера в Шамовскую рощу, это за Шамовской больницей. Стойте в начале аллеи. Вас встретят и проводят ко мне.

— Ваш паж встретит?

Она ничего не ответила, лишь ослепительно-прелестно и вместе с тем по-детски улыбнулась.

«Если есть живые богини на земле, так это княгиня Флора», — подумал Митька, входя в знакомый уютный зал, где компания вовсю пировала за столом.

Потом Апанаев представил Митьке Пафнутия Денисовича. Пожилой, коротко стриженный мужчина протянул руку:

— Казимаков.

Бывший ротмистр казанского губернского жандармского управления без длинных предисловий и проволочки, как рациональный купец, дороживший временем, заявил:

— Рудевич мне сказал, что вас интересуют подземные ходы Казани. Извольте, такие исчерпывающие сведения я могу вам, господа, представить. Но они, как и любые важные сведения, стоят денег. И немалых. Ежели конкретно — десять тысяч золотом.

— Сведения, говорите, исчерпывающие? — осведомился Апанаев.

— Анвар Бадретдинович, обижаете политическую контрразведку Российской империи. В ней, в отличие от самих императоров, особенно от Николая Второго, работали неглупые люди. И уж поверьте, судари, мы интересовались всем. А уж подземными ходами — тем паче. Они ведь могут служить не только местом для отменных тайников, скажем, для размещения подпольных типографий, для сокрытия оружия и прочих вещественных доказательств преступной деятельности. Наконец, подземные ходы могут быть использованы для проникновения в те или иные важные здания, например, в госбанк, дабы слегка потрясти казенный карман. Я уж не говорю о том, что подземелья могут послужить для диверсий. Вот все эти реальные опасения, судари, и заставляли жандармерию всерьез проявлять прыть и настойчивость в исследовании системы подземных ходов в Казани. Так что составленная схема подземелий города — самая что ни на есть исчерпывающая.

Апанаев и Митька молчали. Видя их колебания, Казимаков сказал:

— Она, эта схема, стоит дороже. Мне за нее дают некие здешние подпольные организации в два раза больше. Сам-то я в этих играх сейчас не участвую.

— Почему? — поинтересовался Сабадырев.

— Уж коль не удержали власть, огражденную гигантской стеной штыков, то как же можно ее восстановить при гораздо меньших силах. А? Борьба за возврат потерянной власти — это сейчас отдает сильным запахом дохлятины. Короче, это утопия. Воевать, бороться за обреченное дело — глупо, пустая трата сил. А посему, учитывая, что жизнь коротка и загажена, как детская рубашонка, предпочитаю вкушать истинные непреходящие человеческие ценности: любить, вкусно жрать, блаженствовать, блистать в интересных обществах при набитых червонцами карманах. Ведь все в жизни сводится в конечном счете к этому. Меня в обратном не переубедит и целая свора оголтелых моралистов-оракулов, которые верят в то, что говорят. И исходя из своей жизненной концепции, я зарабатываю эти самые червонцы честным трудом: продаю нуждающимся людям ценные сведения.

— Наводчики, кажись, тоже торгуют ценными сведениями, съехидничал Митька. — Да вот их почему-то по всем уголовным законам всегда причисляют не к лику честных людей, а к грешникам, к тюремным постояльцам.

— Согласен, молодой человек. Согласен с вами, — Казимаков вытащил толстую сигару и закурил. — Но есть одно «но». Это правило действует в цивилизованных обществах. А когда речь идет о быдле, захватившем власть, любые поступки оправданны.

«Самое большое прирожденное умение человека в области блудословия, словесной эквилибристики — это оправдывать свои безнравственные поступки. Здесь люди дошли до такого совершенства, что сами верят своей выдумке, даже если она будет выглядеть неприкрытой ложью», — подумал Сабадырев, тупо глядя на лакированные штиблеты Казимакова.

Бывший жандарм не хотел уступать ни одной копейки от первоначально названной суммы за схему городских подземелий, когда с ним начал торговаться купец Апанаев. Даже его предложение войти в долю предстоящего «дела» на выгодных условиях не поколебало Казимакова. Наконец Апанаев махнул рукой и сказал:

— Хорошо, Пафнутий Денисыч, согласен. Когда вы сможете передать?

— Да хоть сейчас.

— Прекрасно, давайте.

— Деньги, как говорит чернь, на бочку.

— Такие деньги нынче никто с собой не носит, — заметил Апанаев. — Завтра утречком вам доставят по любому адресу, который вы скажете. Слово купца.

— От времени происходит эрозия даже гранита. А уж слова в нынешнее время ветшают не по дням, а по минутам.

— Обижаешь, господин Казимаков. Слово у меня железное. Апанаевы в торговле никого не надували…

— Да нет, вы, Анвар Бадретдинович, неправильно меня поняли. Я вам верю. Но обстоятельства взбесились сейчас, вышли из-под нашего контроля. Они-то нас могут за горло взять в любую секунду. Например, ЧК или уголовный розыск. Да может просто пьяный анархист наганом побаловаться. Сейчас наступили времена кулачного права.

Сабадырев заметно скривил лицо, как только услышал нелестные слова об анархистах, но промолчал: Апанаев незаметно наступил ему на ногу.

— Я с вами, господа, пардон, товарищи, встречусь через пару дней. — Казимаков немного подумал и прибавил: — Встретимся в Державинском саду в восемь вечера. Я вас найду там.

Посидев за столом, Сабадырев снова отправился танцевать с Флорой. Народу в кафе было так много, что им пришлось танцевать у самого входа. Какой-то пьяный матрос то и дело выкрикивал непотребные слова. В дальнем углу подвыпившая компания громко спорила о том, какой должна быть Россия.

Один здоровенный детина со шкиперской бородкой бил кулаком по столу так, что звенели рюмки, бокалы и бутылки:

— Только Учредительное собрание — панацея, как мощное лекарство для больной нашей страны.

— Ерунда, — горячо возражал ему сухощавый пожилой мужчина с запавшими глазами. — Сущая чепуха. России нужен император, но только умный, как Петр Великий. Ибо народ еще у нас не готов к демократии. От рабства только что освободились. Всего-то прошло после реформы пятьдесят семь лет. Потребность гнуть угодливо спины, преклоняться перед идолом и холуйствовать перед иностранцами — вот основная черта российского человека. Плюс низкая общая и политическая культура.

— Эй вы, гады! — вскричал с соседнего столика матрос. — А ну кончайте ахинею нести! Всюду и везде, во всей вселенной, должна царствовать анархия — высшая форма демократии. Все остальное — хре-но-та!

— Да здравствует республика без большевиков! — выкрикнул писклявый старичок из дальнего угла, который сидел в обнимку с ярко накрашенной разбитной молодушкой.

— Боже, царя храни! — взвыл трубным голосом бородач в длинном черном сюртуке и с бабочкой на белой сорочке. — Оркестр, играй «Боже, царя храни». Плачу каждому по золотому червонцу!

— Деньги на бочку! — закричал один из музыкантов, на короткое время прервав свою игру. — Тогда и будем играть.

Сабадырев потянул свою партнершу к выходу:

— Пойдемте отсюда. Сейчас, по-моему, здесь будет большой шумный спектакль.

Перепалка и оскорбления, доносившиеся с разных сторон, все больше накаляли обстановку. И когда они уже выходили из кафе, Сабадырев увидел Илью Грязинюка, который танцевал с какой-то томной шатенкой.

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду домой, — сказала Флора. — Вы правы, тут собрался разъяренный люд с полярными политическими взглядами. И чем это все кончится — неясно.

Сабадырев хотел было проводить ее, но она категорически отказалась. Флора театрально махнула холеной маленькой ручкой и грациозно, чуть покачиваясь, поплыла к выходу.

Митька отозвал в сторону Грязинюка и, не мешкая, выложил ему задание по организации обмена квартир и подкопа под госбанк. Потом, договорившись о встрече, они разошлись.

В это время полный низкорослый мужчина, поблескивая плешью, заорал, будто пьяный сапожник в диком угаре:

— Все это ересь, господа товарищи! Ересь! Все ваши слова — блеф. Захотели республику?! А нужна танковая диктатура. Диктатура, чтобы давить всех сволочей. Вон, большевики быстро сообразили, соорудив подобную диктатуру. Скоро и нас с вами они задавят! Военных к власти! Военных!

— Царя вернуть на престол! Царя!!! — исступленно завизжала женщина с аскетическим лицом, будто избавляясь при этом крике от смертной муки.

И когда оркестр, подкупленный золотыми червонцами, заиграл царский гимн, шумливый матрос-анархист запустил в них стулом. На матроса бросились два дюжих молодца и началась потасовка, перекинувшаяся вскоре на все кафе. Женские крики заглушали звон разбитой посуды, глухие удары, скрежет зубов, звуки падающих столов и стульев, тяжелые стоны мужчин, поверженных на пол.

— ЧК! ЧК прибыла, господа! Спасайтесь! — заорал какой-то всклокоченный невзрачный мужичонка, неожиданно появившийся в дверях кафе.

На миг все замерли, все стихло, но тут же разноликая, расхристанная драчливая толпа посетителей, позабыв о своих обидах и нанесенных побоях, будто одной глоткой великана, выдавила из себя тяжелый стон и замельтешила, засуетилась. Но тут же это скопище людей бросилось к дверям. Паника еще сильней исказила их перекошенные от злости лица. В дверях возникла невообразимая давка, над которой царила дикая ругань, проклятия, пронзительный, как полицейский свисток, визг женщин.

Кто-то запустил в окно стулом. Посыпались со звоном стекла. Несколько молодых мужчин бросились к окнам, желая выбраться через них на улицу. Матрос-анархист, как только освободился от напавших на него переодетых офицеров, вытащил из-под бушлата наган и начал не целясь палить в своих обидчиков, которые пытались выскользнуть из кафе через окно. Один из них упал с подоконника на улицу, а другой — двумя выстрелами свалил пьяного стрелка и бросился к двери.

В это время в вестибюле кафе и на улице захлопали выстрелы. Душераздирающие вопли, ругань, топот ног, глухие удары, звон стекла, выстрелы — все слилось в единый, наводящий ужас, гул.

Сабадырев тем временем бежал уже по лестнице наверх, в кабинет, где проходило их пиршество. Но там было пусто: всех будто ветром сдуло. Только богатые яства свидетельствовали о паническом беге гостей. Из коридора послышался дробный топот бегущих, это людская волна, вырвавшаяся из кафе, достигла второго этажа. Совсем рядом оглушительно ухнули выстрелы. Митька выглянул в коридор: толпа мужчин и женщин толкаясь, падая, неслась мимо него.

— Спасите! Спасите меня! — кричала упавшая женщина.

Но все, будто глухие и слепые, бежали мимо. Внизу, в вестибюле, усилились пальба, крики.

«Сейчас и сюда архангелы чека прилетят», — подумал Сабадырев, запирая изнутри дверь. Он бросился к окну, раздвинул плотные шторы. Окно оказалось открытым!

«Не иначе как Апанаев с Казимаковым дали отсюда деру, — мелькнула мысль у Митьки, когда он забирался на подоконник. И тут увидел веревочную лестницу, привязанную к отопительной батарее. — Ох и ловкие, шельмецы. Все предусмотрели. Уползли вовремя, змеи. А дамы, видать, спокойненько ушли через коридор в свои номера, как только началась заваруха внизу».

Он благополучно спустился со второго этажа и до того, как все здание было оцеплено красноармейцами, выскользнул из сетей облавы.

В одиннадцать вечера Митька был в Шамовской роще. Ждать ему не пришлось: к нему тут же подошел скуластый парень с черными, как уголь, бровями, сросшимися на переносице. Незнакомец, вежливо поздоровавшись, тихо произнес:

— Если вы пришли на встречу с Флорой, то она велела мне проводить вас к ней.

Сабадырев кивнул головой и поинтересовался:

— А это далеко?

— Ну что вы, княгиня не любит жить далеко от центра. Это в десяти минутах ходьбы отсюда, если не обходить овраги.

И они молча пошли.

Сгоревший день заполнил окружающие овраги едва проницаемой мглой, хотя на возвышенностях еще держался слабый мягкий свет, исходивший издалека, из-за Волги. А деревья, словно нарисованные на темном полотне, уже тихо, без шелеста листьев начали сливаться с загустевшим сизым воздухом. А поднимавшийся со дна оврагов пар делал видимость совсем слабой. И Митька вскоре потерял ориентировку, они дважды спускались в какие-то глубокие овраги, перелезали через ветхие дощатые заборы и наконец оказались в нужном месте. Они вошли в обычный деревянный дом, который ничем не отличался от соседних. На пороге их встретила сама Флора.

— Ваша светлость, какие будут еще повеления? — кротко спросил паж, сопровождавший поклонника его хозяйки.

— Вы свободны, Абдулла.

Флора мягким жестом руки, улыбнувшись, пригласила гостя к столу, который был уставлен по-княжески: жареные рябчики, копченая колбаса, ноздреватый сыр, сливочное масло, икра и всевозможные фрукты и овощи завораживали взор и придавали еще большую значимость хозяйке.

Но Митьке Сабадыреву не удалось вкусить все эти сказочные яства. Дальнейшие события для него произошли как в дурном тяжелом сне. Он не заметил, как очаровательная Флора подсыпала ему в роскошный бокал с вензелями Екатерины Второй сильнодействующий дурманящий порошок. Через несколько минут после выпитого шампанского гостю стало плохо. Еще не успел Митька потерять сознание, как из-за перегородки вышел амбал с квадратной мордой с узкими сутенерскими усиками и начал нагло, нисколько не смущаясь, опустошать его карманы, набитые золотыми царскими монетами.

«Что ты, змей, делаешь?» — хотел было сказать он, но язык одеревенел и совсем не двигался. Огромным усилием воли Сабадырев поднял свинцовую руку, чтобы отстранить грабителя, но тот нанес ему сокрушающий удар в глаз. И тут для него все померкло. Сей неудачливый кавалер не знал, что попал в воровской притон Суконной Слободы, где верховодила банда Дяди Кости. А пленительная «княгиня» Флора была приманкой этого притона. Он не знал, что жертвой Флоры стал (влюбившись в нее) даже германский агент по кличке Двойник.

Днем, когда солнце высоко поднялось в голубом небе, Сабадырев очнулся на дне оврага неподалеку от деревянного двухэтажного дома, что стоял на улице Меркулова. Какая-то сердобольная бабуля принесла воды и прыснула ему в лицо.

— Уж не в гостях ли у княгини Флоры, касатик, побывал? — участливо спросила она.

— А ты что, знаешь ее?! — встрепенулся Митька в надежде отплатить ей за коварный, жестокий обман.

— Да не-е… — протянула старуха беззубым ртом. — Чай, ты, касатик миленький, не первый. Намедни такого же молодца поколотили и бросили на помойку. Тоже он с ней вроде как гулять начал. Здесь же, почитай, он и валялся.

«Вот змеи, вот гады, дело, видать, поставили на конвейер. Ну погодите ж, я вам верну должок».

Сабадырев пошарил по карманам — но ни монет, ни оружия у него не оказалось. Только в нагрудном кармане обнаружил листок бумаги. На нем чернилами была нарисована комбинация из трех пальцев, а внизу подпись: «Нюхай фик». То был «фирменный экслибрис» банды «Сизые орлы». Он, едва передвигая ноги, пошел на Сенной базар к Апанаеву. Но там уже оказались чекисты, и ему посчастливилось избежать ареста. В голове Митьки роились мысли: как чека напала на след Апанаева? Арестован ли он? Как теперь быть с подкопом под банк и с поисками бумаг Ивана Грозного? Состоится ли завтра в восемь вечера встреча в Державинском саду?

Но эмиссар Махно подумал, что до завтрашнего дня ему не хватит сил дотянуть: так раскалывалась голова и тошнило от жажды.

«Видимо, Апанаева взяли», — решил он и направился в гостиницу «Сибирский тракт», где остановились его помощники. Но ни Грязинюка, ни Тоськи там не было. Он узнал, что они выбыли два дня назад. «Вот гад, Ильюха даже не предупредил меня об этом», — разозлился Сабадырев и подумал, что единственный правильный шаг в создавшейся обстановке — это податься на конспиративную явку: Жуковского, 5, к Митрофану Ярилову. Этой явкой, как было сказано батькой Махно, он мог воспользоваться лишь в крайнем случае. И Митька посчитал, что этот крайний случай настал.