Спиноза. Жизнь мудреца

Федоров Александр

Перед вами романизированная биография знаменитого философа XVII века, чье учение о свободе стало основой устройства современных демократических обществ.

Каким был этот загадочный полунищий отшельник, отвергающий покровительство могучих монархов, этот отлученный от церкви и считавшийся атеистом вольнодумец, вершиной человеческой мудрости для которого была разумная любовь к Богу? Ответ на этот вопрос дает книга А. Федорова, в которой образ великого мыслителя предстает очищенным от идеологической шелухи, характерной для советской эпохи.

 

Серия «СЛЕД В ИСТОРИИ»

© Федоров А, 2ооо

© «Феникс», обложка, 2000

 

 

СВЕТ ИСТИНЫ

(вместо предисловия)

Философия — это любовь к мудрости.

В старину философов на Руси называли любомудрами.

Но в чем состоит мудрость?..

В том ли, чтобы силою оружия и вероломством покорить все вершины власти и подчинить себе волю и желания других людей?..

Или в том, чтобы посредством грабежа и обмана добыть для себя изобилие материальных благ, все доступные привилегии и удовольствия, которые дает богатство?..

Или, может быть, в том, чтобы прославиться на весь белый свет и со снисходительным величием внимать восторженным кликам и овациям толп фанатов-поклонников?..

Нет, ни власть, ни богатство, ни всесветная слава не прельстят подлинного мудреца. 

Не потому, что он не в состоянии, появись такое стремление, применить свой интеллект и талант для достижения тех целей, которые составляют предел мечтаний непросвещенной черни.

А по той причине, что все эти призрачные блага меркнут в его глазах при свете единственного божества, которому он служит.

Это божество — истина.

Истина — высшая ценность мудреца, и ради ее обретения он готов пожертвовать не только властью, славой, почестями, богатством, женской любовью...

Но даже собственной жизнью.

Ибо, как с горечью отмечал великий мыслитель XX века Альбер Камю, «в истории всегда и неизбежно наступает момент, когда того, кто осмелится сказать, что дважды два — четыре, карают смертью».

Таким верным и бескорыстным служителем истины в XVII веке был Бенедикт Спиноза. Рассуждая о взглядах одного из мудрецов античной Греции Фалеса Милетского, он выделял такие слова древнего философа: «Мудрецы суть друзья богов, а богам принадлежит все. Следовательно, и мудрецам принадлежит все». И добавлял уже от себя: «Вот каким образом этот мудрейший муж сделал себя богатейшим из людей тем, что благородно презирал богатство, вместо того чтобы жадно гоняться за ним. Однако в другой раз он показал, что мудрецы не имеют богатств не в силу необходимости, но по свободному решению».

Те из читателей, кто получал образование в советские времена, помнят, наверное, броский афоризм Карла Маркса из «Тезисов о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир — дело же заключается в том, чтобы изменить его». Не в угоду высочайше дозволенным новейшим веяниям опровергать Маркса (как прежде полагалось считать непререкаемым откровением каждое его слово), а лишь из пристрастия к той же истине замечу, что процитированная формула, при всей ее эффектности, не совсем верна. Спиноза, во всяком случае, с ней вряд ли бы согласился, поскольку для него дело заключалось не в том, чтобы изменить мир, а в том, чтобы понять его. Однако ж мир парадоксальным образом менялся под влиянием идей этого кабинетного мыслителя, — но не напрямую, а опосредованно: через изменения в общественном сознании.

И нынешняя модель западной цивилизации (которую так безуспешно пытается примерить на себя современная Россия) во многом стоит на фундаментальных идеях, впервые провозглашенных Спинозой.

В самом деле, если рассмотреть основные прагматические постулаты, составляющие основу западной цивилизации, то все они корнями уходят в философскую систему Спинозы.

Как известно, демократические общества отказались от надежд улучшить человеческую природу и признали, что человек в естественных своих проявлениях эгоистичен, стремится единственно к собственной выгоде и безудержен в своих притязаниях на первенство среди себе подобных. Отсюда главная ценность западного человека — свобода. Но стабильность либерального социума обеспечивается тем, что «свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого». Кто устанавливает границу между ними? — Закон. Что такое закон по своей сути? Договор о сделке. Кто обеспечивает его соблюдение? Система государственной власти. Не забудем еще о христианской морали (даже на долларовой купюре отштамповано: «В Бога мы верим»). Но — власть церкви распространяется только на души. Государство и церковь — институты несоприкасающиеся. Короче — «Кесарю — кесарево, а Богу — Богово».

Все это и есть практическая реализация идей Бенедикта Спинозы, сформулированных еще в XVII веке. Тех идей, за которые при жизни он был подвергнут гонениям и преследованиям.

Что же представляла собой такая загадочная, если принимать во внимание судьбу его идей, и столь не блистательная в своей бытовой простоте жизнь этого необычного человека?

В Спинозе все оригинально и неповторимо: и сама его личность, и его философские взгляды, и слог его сочинений. Но еще оригинальней, еще загадочней его жизнь.

Отверженный современниками, не нашедший признания при жизни ни у кого, кроме нескольких человек, он сходит в могилу практически неизвестным никому и исчезает из людской памяти на целое столетие. Но, когда столетие минует, тень Спинозы, будто по волшебству, вызывается из гроба, воскресает среди далеких потомков, и забытое имя покрывается блеском невиданной славы.

Все просвещенные люди с жадностью бросаются читать его «Этику», надеясь открыть в ней для себя новый мир, новые горизонты, новую, дотоле неведомую область знания. Философская система Спинозы проникает в Германию, а оттуда в течение полувека распространяется по всей Европе, находя пылкое признание у Гете, Лессинга, Гердера, Гейне и многих других.

Этот безукоризненный мыслитель, вызывавший у людей полярно противоположные чувства и оценки — от почтительного преклонения до биологической ненависти — и дававший повод одним видеть в нем атеиста, а другим — возводить его в ранг святого, этот единственный в своем роде человек замечателен еще и тем, что никогда прежде жизнь философа и писателя не была так неразрывно слита с его творениями; никогда еще дух, пронизывающий эти творения, не получал такого полного выражения в индивидуальной жизни их автора.

Характер Спинозы, его несчастливая личная жизнь и положение изгоя в окружающем мире во многом являются ключом к пониманию его философской системы.

Его жизнь — это образец полного сочетания в единой личности индивидуальной и общечеловеческой природы, смертного индивидуума и бессмертного мыслителя.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЫБОР ПУТИ

 

Глава  I

ОТЛУЧЕНИЕ

1

Двадцать седьмого июля в лето от Рождества Христова одна тысяча шестьсот пятьдесят шестое в еврейском квартале Фляенбург голландского города Амстердама царило необычное оживление. Десятки жителей квартала, поодиночке, парами и целыми семьями, тянулись ко входу в величественное здание синагоги.

Время приближалось к полудню, и пасмурный день по мере того, как увеличивалась толпа у входа в иудейский храм, становился все темнее и мрачнее: наползающие со стороны Северного моря тучи постепенно сгущались, и во влажном воздухе усиливалась духота, но, казалось, приближающаяся гроза никого не беспокоила — настолько все были поглощены предвкушением действа, которое ровно в двенадцать часов дня должно было начаться в синагоге.

Среди единоверцев и земляков попадались и обитатели других кварталов города; вероятно, предстоявшее событие интересовало и их. Они, подходя к дверям синагоги, с любопытством и плохо скрытым негодованием бросали неприязненные взгляды на высокого человека лет сорока пяти со строгим и мужественным лицом, обрамленным бородой с серебряными нитями проседи, и шепотом обменивались между собой замечаниями в его адрес.

Бородач держал за руку девочку лет двенадцати, которая с напряженным вниманием всматривалась в лица подходивших людей. Девочка была высокой и белокурой, ее простое, но с живыми и выразительными глазами лицо было осыпано бледными веснушками.

— Папа! — обратилась девочка к бородатому мужчине.

Он склонился к ней.

— Когда это начнется? — спросила она вполголоса.

— Через несколько минут.

— А его все нет.

— Я надеюсь, что он и не придет, — отозвался отец девочки. — И правильно сделает. А нам пора, если мы хотим все увидеть и услышать.

И он вместе с дочерью вошел в дверь.

2

Внутри стоял полумрак и пахло воском. Когда глаза привыкли к темноте, девочка разглядела, что находится в огромном помещении, своды которого скрывались высоко-высоко над ее головой, опираясь на четыре колоссальные колонны. Синагога была полна людей, и их приглушенный говор призрачным эхом отражался от потолка. Ей стало жутковато, будто заблудилась в темном лесу, и она крепче сжала руку отца.

Они нашли себе место у стены, откуда из-за спин людей девочке почти не видна была кафедра, располагавшаяся в центре зала. Она поерзала, надеясь устроиться так, чтобы увидеть больше, но это не дало желаемого результата, и девочка, вздохнув, оперлась на стену спиной и прикрыла глаза, обратившись в слух.

Волна приглушенных голосов всколыхнулась и смолкла.

— Главный актер прибыл, — шепнул дочери отец, склонившись к ее уху. — Спектакль сейчас начнется. Может, поднять тебя на руках?

— Нет, — ответила она. — Я буду только слушать.

В этот момент стены зала озарились зловещим светом факелов и раздались грозные заунывные звуки рога.

Ропот священного ужаса пробежал по рядам присутствующих.

В образовавшийся просвет между спинами впереди стоящих людей девочка увидела в колеблющемся свете факелов возвышающуюся над кафедрой седовласую голову с горбатым носом, увеличенная тень от которой гигантской летучей мышью промелькнула в верхней части противоположной стены. Человек за кафедрой показался ей похожим на злого колдуна, и она в страхе спросила у отца:

— Кто это?

— Ицхок Абоав де Фонсеко, старейший из членов духовного правления еврейской общины — магамада, как это у них называется, — ответил отец девочки. — Он десять лет наставлял на путь истинный своих единоверцев в Бразилии, а теперь вот и к нам поспел как раз вовремя.

Голос Абоава прозвучал как надтреснутый колокол и гулко отдался под сводами зала.

— Члены духовного правления магамада, — начал он, — объявляют, что, будучи давно уже поставленными в известность о безбожии и богопротивных мнениях и поступках Баруха д’Эспинозы и неоднократно пытавшись отклонить его от дурного пути, но не преуспев в этом, а, напротив, ежедневно убеждаясь сами и через многих достоверных свидетелей, изобличавших его и показывавших на него, в его странных ересях, доказанных словами и поступками его и удостоверенных теми свидетелями в присутствии означенного д’Эспинозы, и ввиду того, что все это исследовано в присутствии мудрецов, — с общего согласия постановили наложить на д’Эспинозу печать отвержения и предать его отлучению и исключению из среды Израиля, отлучая его теперь по следующей анафеме...

Абоав сделал многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть значение того, что последует далее, и толпа издала общий вздох, выражавший единый для всех душевный трепет.

Девочка судорожно вцепилась в руку отца.

Тот, чтобы успокоить ребенка, обнял ее за плечи и привлек к себе.

Долгая пауза истекла, и старейший член магам ада продолжил:

— По произволению ангелов и приговору святых отлучаем, отвергаем и предаем осуждению и проклятию Баруха д’Эспинозу с согласия Бога Благословенного и полномочия синагогального трибунала и всей святой общины, пред священными книгами Торы с шестьюстами тринадцатью в них начертанными предписаниями, тому проклятию, которым Иисус Навин проклял Иерихон, тому проклятию, которое Елисей нарек над отроками, и всем тем проклятиям, которые написаны в книге законов: да будет он проклят днем и ночью, да будет проклят, когда ложится и когда встает, да будет проклят при выходе и входе! Да не простит ему Адонай вовеки! Да разразятся против него Его гнев и Его мщение над этим человеком и да тяготят над ним все те проклятия, которые записаны в книге законов. Да сотрет Адонай его имя с лица земли и отторгнет его на погибель от всех колен израилевых со всеми проклятиями твердыни небесной, которые записаны в книге законов! Вы же, твердо держащиеся Адоная, нашего Бога, все вы ныне да здравствуете! Упреждаем не входить с ним ни устно, ни письменно в сношения, — не оказывать ему какую-либо услугу, не проживать с ним под одним кровом, не подходить к нему ближе, чем на четыре локтя расстояния, не читать ничего, написанного им или о нем.

По окончании чтения анафемы раввин потушил факелы, как бы давая этим понять, что с этого момента отлученный предоставлен своему собственному разуму и лишен божественного света религии и небесной благодати.

Затем свечи были опрокинуты, и тающий воск капля за каплей стал стекать в огромный сосуд, наполненный красной жидкостью. Наконец их совсем потушили, погрузив в жидкость, и среди наступившей тьмы собрание громким молитвенным воплем выразило свое отвращение к отщепенцу.

— Что это красное в сосудах? — спросила подавленная увиденным и услышанным девочка, когда они с отцом вышли на площадь перед синагогой.

— Кровь нераскаявшегося грешника, — с брезгливостью в голосе ответил седобородый мужчина. — Эти суеверные недоумки думают, что своими жалкими свечками выжгли ее дотла.

3

В тот момент, когда под сводами синагоги звучали гневные обличающие проклятья в адрес нераскаявшегося грешника Баруха Спинозы, неподалеку от места зловещего священнодействия, на горбатом мостике, соединявшем еврейский квартал Фляенбург с остальной частью Амстердама, стоял молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех и сосредоточенно всматривался в темную воду канала.

Это и был Барух Спиноза, чье имя с ненавистью проклиналось духовными наставниками его единоплеменников.

Он был среднего роста, слаб и худощав и имел чахоточный вид. Овальная, прекрасно очерченная голова, окаймленная черными красиво вьющимися волосами, смуглое приятное лицо, черные, блестящие и чрезвычайно живые глаза, длинные брови и, наконец, хорошо развитый заостренный подбородок — все это обнаруживало южное и вместе с тем восточное происхождение.

Привычка мыслить сказывалась во всех его чертах. Вот и сейчас он был погружен в отрешенное созерцание. Молодой человек внимательно наблюдал за происходящим в воде. Стайка пестрых рыбок безмятежно резвилась у самой поверхности. Вдруг стайка бросилась врассыпную, а воду взбаламутил верткий окунь, и одна из зазевавшихся пестрых рыбешек в мгновение ока была втянута воронкой его пасти.

«Все правильно, — подумал Барух, — всяк следует своей природе; сильные пожирают слабых, чтобы самим быть съеденными тем, кто еще сильнее... Естественный ход вещей... Наверное, такое же удовлетворение, как этот мелкий хищник, испытывают сейчас мои бывшие пастыри, мои наставники-раввины, которым с тем же успехом удалось растерзать меня...»

От невеселых мыслей молодого человека отвлек резкий и возбужденный женский голос.

Он поднял голову.

На корме пришвартованной поблизости барки дородная матрона, будто сошедшая с полотна Рембрандта, торопливо стаскивала с веревки развешанное для просушки белье.

— Иоганн! — крикнула она невидимому мужу, призывая его на помощь. — Скорей, помоги мне! Сейчас дождь хлынет!

Иоганн не спеша, развалистой морской походкой приблизился к супруге и, не вынимая изо рта попыхивающей трубки, принял из ее рук огромную корзину с ворохом скомканного в спешке белья.

По поверхности канала пробежала частая рябь, от воды потянуло резким запахом рыбы и морских водорослей. Сильный порыв ветра пузырем раздул полы полукафтана, в который был одет молодой человек.

Стало темно, как в поздние сумерки. Барух посмотрел в небо — низкая черная туча нависла над городом. Она, казалось, давила на грудь свинцовой тяжестью, затрудняя дыхание. В отдалении раздалось глухое ворчание грома.

В этот момент со стороны синагоги к мостику стала торопливо приближаться группа людей, расходящихся с необычного собрания.

Баруху вовсе не хотелось встречаться ни с кем из них, и он, оправив свой полукафтан, двинулся к центру города. Он брел куда глаза глядят и размышлял о том, где же ему теперь найти пристанище.

Спиноза знал заранее, на что обрекает его кара раввинов: теперь он стал изгоем, неприкасаемым — не только для бывших своих единоверцев, но даже для собственных сестер, для которых проживание под одной кровлей с подвергнутым проклятию братом было равносильно собственному отщепенству.

4

Первые крупные капли упали на лоб Баруха. Внимание его привлек гулкий приближающийся топот деревянных башмаков.

Он оглянулся и увидел в двадцати шагах позади себя мужскую фигуру, с головы до пят закутанную в черный плащ. Недоброе предчувствие кольнуло Баруха в сердце. Он невольно ускорил шаги и свернул в ближайший переулок.

Топот позади не отставал.

Барух почувствовал, что его одолевает желание пуститься в бегство, чтобы избавиться от зловещей черной тени, преследующей его. Усилием воли он усмирил это желание и продолжал идти вперед с прежней скоростью, сворачивая то в один, то в другой переулок, и спустя несколько минут потерял направление в их лабиринте.

Кажется, ему удалось оторваться от неизвестного преследователя...

Дождь усиливался. Изломанные клинки молний сверкали над остроугольными крышами ближних зданий, а оглушительные раскаты грома сотрясали воздух над самой головой Баруха.

Он остановился перевести дух после быстрой ходьбы и прислонился спиной к стене дома, широкий карниз которого направлял потоки воды по желобам к водосточным трубам, оставляя прикрытым пространство шириной в полметра, куда попадали только мелкие брызги.

Там он простоял несколько минут наедине с грозой...

И вдруг из-за угла здания к нему метнулась черная тень. Барух не успел пошевелиться, как она нависла над ним, отрезав путь к бегству; верхняя часть плаща неизвестного распахнулась и обнажила знакомые черты лица с горящими глазами фанатика.

— Рефоэл?! — изумленно воскликнул Спиноза.

— Да, Рефоэл! — торжествующе проревел голос черного человека. Он, казалось, заглушил зазвеневшей в нем ненавистью новый удар грома. — Рефоэл послан Адонаем, чтобы стереть с лица земли величайшего грешника всех времен! Мне зачтется этот подвиг! Мое имя станет священным для всех иудеев!

Острое лезвие кинжала ослепительно блеснуло в свете молнии, и разъяренный фанатик направил свое оружие в сердце молодому человеку... Но в этот страшный миг порыв шквала сбил руку убийцы с намеченной цели, а взметнувшиеся вверх полы полукафтана жертвы, подобно крылам ангела-хранителя, хлестнули по лезвию кинжала. Оно пронзило одну из них насквозь и застряло в плотной ткани.

Воспользовавшись секундным замешательством противника, Барух рванулся вправо — кинжал выскользнул из руки убийцы и, зазвенев от удара о мостовую, своим острием разделил надвое дождевой поток, хлещущий из водосточной трубы...

5

Седобородый мужчина с дочерью, ставшие свидетелями анафемы, провозглашенной с кафедры синагоги Баруху Спинозе, успели вернуться домой до того, как начавшийся дождь превратился в настоящий ливень.

Оба они были еще под впечатлением гнетущего зрелища, глубоко ранившего впечатлительную душу девочки.

Мужчину звали Франциск ван ден Энден, а его дочь — Клара Мария, но все близкие привыкли называть ее просто Марией или, на французский манер, Мари.

Франциск ван ден Энден был одним из незаурядных людей своего времени. В Амстердаме он имел врачебную практику и прославился как знаменитый врач. Однако он был не только всесторонним специалистом своего дела, но и человеком энциклопедической образованности.

Он закончил Левенский университет, где изучал медицину, философию и юриспруденцию. При этом обнаружил такие выдающиеся способности, что в восемнадцатилетнем возрасте получил от руководства университета приглашение занять должность профессора.

Однако он отказался от этого лестного предложения, предпочтя ему разностороннюю практическую деятельность. Он перепробовал профессии и врача, и юриста, и даже дипломата, и, наконец, создал в Амстердаме школу по изучению латинского языка (филологическую семинарию), где считали честью для себя учить детей самые знатные фамилии города.

Однако у него была еще и слава отъявленного атеиста. Первый биограф Спинозы Коле-рус отмечал, что Франциск ван ден Энден «преподавал с таким успехом, что богатейшие в городе купцы долгое время отдавали к нему детей в обучение, пока не оказалось, что кроме латыни он преподавал своим воспитанникам еще нечто другое. Ибо впоследствии узнали, что он сеет в молодых умах семена безбожия. Это подтверждается свидетельством многих лиц, которые до сих пор не устают благословлять память своих родителей за то, что они вовремя успели вырвать их из когтей сатаны и из рук такого опасного и безбожного учителя».

И этот человек, заметив дарования молодого Баруха, предложил ему бесплатно посещать свою филологическую семинарию.

Барух с восторгом принял его предложение. Он прилежно занялся изучением латинского языка и достиг в нем таких успехов, что вскоре превзошел знаниями и самого учителя.

Франциск ван ден Энден с любовью и уважением относился к своему талантливому ученику, а его юная дочь просто обожала Баруха за его ум и доброту и за то, что он, несмотря на разницу в возрасте, относился к ней как к равной себе и даже признавал ее превосходство в знании латыни, в овладении которой девочка проявляла блистательные способности.

6

— Папа, — обратилась Мари к Франциску ван ден Эндену, когда отец с дочерью расположились за столом и служанка подала чай, — где же может быть сейчас Барух? Ведь ему теперь нельзя пойти даже к себе домой! А на улице такая жуткая гроза!..

Как бы в подтверждение слов девочки раздался такой мощный удар грома, что задребезжали оконные стекла. Мари невольно перекрестилась. Ее же отец отнесся к разбушевавшейся природной стихии совершенно спокойно.

— Можешь быть уверена, Мари, — бодрым и ласковым тоном произнес Франциск ван ден Энден и погладил дочь по голове, — в Амстердаме есть по крайней мере один дом, где Барух Спиноза всегда будет желанным гостем, что бы там ни сказали по этому поводу попы и мракобесы всех мастей. И это дом Франциска ван ден Эндена.

— Как ты добр, папа! — просияла девочка.

Отец улыбнулся.

— Я рад, дитя мое, что вы так дружны с этим замечательным молодым человеком. Если он удостоит нас чести воспользоваться предложенным ему гостеприимством, это пойдет на пользу вам обоим. Ты под его влиянием отточишь свое логическое мышление, которого тебе иногда недостает, а Барух с твоей помощью сумеет отшлифовать свою латынь. Она пока оставляет желать лучшего, не так ли?

— О да, папа. Но Барух и так уже сделал большие успехи. Особенно в последнее время, когда мы с ним вдвоем читали судебные речи Цицерона.

— Самый подходящий автор, Мари, — выразил свое одобрение отец. — Он сочетает в себе и неопровержимую логику мысли, и чеканную красоту языка, которым она выражена.

Девочка подвинула к себе чашку чая и взяла из вазочки конфету.

Сделав глоток, она посмотрела в окно.

— Когда же он придет? — нетерпеливо спросила она.

— Вероятно, пережидает где-то грозу. Нельзя же идти под таким ливнем.

Мари задумчиво дожевала конфету и задала еще один вопрос:

— А почему ты сказал, папа, что Барух правильно поступил, не явившись в синагогу?

— Ты сама, дочка, почувствовала, какое это было тяжкое испытание. Даже для тебя, в общем-то посторонней.

— Почему же посторонней?! — возразила Клара Мария. — Ты ведь только что сам сказал, что мы с Барухом друзья.

— Тем более, — ответил Франциск ван ден Энден. — Значит, тебе несложно представить, каково было бы ему. Как бы ему не пришлось повторить судьбу Уриэля Дакосты!

— А кто такой Уриэль Дакоста? — спросила девочка. — Ты никогда раньше не упоминал этого имени.

— Это очень печальная история, дитя мое, — ласково сказал отец. — Но, думаю, ты уже достаточно повзрослела, чтобы узнать ее.

И он рассказал следующее.

7

В кругу амстердамских евреев, в ту пору, когда маленький Барух постигал азы талмудической премудрости в религиозной школе, случилось происшествие, которое должно было произвести неизгладимое впечатление на чуткую душу ребенка.

Этим событием стала ужасная гибель Уриэля Дакосты. Трагическая судьба этого человека как нельзя вернее отражала дух нетерпимости, столь характерный для нашей эпохи.

Уриэль Дакоста был христианином еврейского происхождения. Отец его сделался ревностным католиком и воспитывал сына в духе строгого католицизма. При этом он дал сыну также образование.

Сначала Уриэль обучался юридическим наукам, но потом вступил в духовное звание и благодаря своей безупречной жизни в двадцатипятилетием возрасте был назначен казначеем кафедральной церкви.

Он с точностью до мелочей исполнял церковные обряды, прилежно читал Священное Писание и труды отцов церкви, но, наделенный от природы необычайно живым и пытливым умом, подвергал строгому анализу догматы своей веры, что привело его к некоторым сомнениям, а те вызвали беспокойство ума и угрызения совести.

Эти душевные колебания принудили его обратиться к вере своих предков, то есть к иудаизму. Не прошло и года со дня его вступления в должность церковного казначея, как вдруг Уриэль решил отказаться от этой должности, от католической веры и богатого дома, которым он владел в окрестностях Лиссабона. Оставив письмо, в котором он отдавал отчет в своих служебных занятиях и оправдывал свой поступок тем, что не мог действовать наперекор своим убеждениям, он отправился в Амстердам вместе с матерью и братом, также обращенными им в религию Моисея.

В Амстердаме вся семья вступила в еврейское общество и была принята с распростертыми объятиями.

Однако вскоре Уриэля Дакосту с его скептическим складом ума постигло новое разочарование. Дело было в том, что Дакоста создал в своей душе чистый идеал веры, а действительность в лице беспощадных, деспотического склада раввинов отнюдь не соответствовала этому идеалу.

Когда Дакоста со свойственной ему непринужденностью принялся критиковать некоторые толкования раввинов, его не замедлили предать проклятию.

С тех пор каждый еврей стал бежать от него, как от зачумленного, никто не смел даже вступить с ним в разговор, а уличные мальчишки, подстрекаемые старшими, бросали в него грязью, и даже в собственном доме он не чувствовал себя в полной безопасности.

Такое отношение соплеменников привело его в сильное негодование. Находясь в возбужденном состоянии духа, он написал сочинение, в котором отрицал бессмертие души и загробное возмездие на том основании, что Моисей ничего не говорил об этом в своем пятикнижии.

Прослышав об этом сочинении Дакосты, раввины еще до его обнародования, поручили ученому врачу Соломону де Сильве написать опровержение. Завязалась жаркая полемика, завершившаяся тем, что Дакосту посадили в тюрьму, где он просидел восемь дней, и оштрафовали на триста гульденов.

Утомленный преследованиями, Дакоста решился покориться необходимости и взять свои слова назад, надеясь, что после этого его оставят в покое. Но в это время случайно открылось, что он уговаривал двух беглых маранов не принимать иудейства, и его вторично предали проклятию. Доброжелатели посоветовали ему покаяться еще раз и подчиниться приговору раввинов. На это он скрепя сердце согласился.

И вот, согласно обычаю, в траурных одеждах он пришел в синагогу с факелом в руках, где принес с кафедры публичное покаяние и просил о возвращении в лоно иудейства. После этого его повели к дверям синагоги, привязали к колонне и, обнажив до пояса, нанесли тридцать девять ударов плетью.

Но и на этом пытка не закончилась. Ему велели лечь на пороге синагоги, чтобы дать пройти по своему телу всем находящимся в синагоге. Даже дети с каким-то невыразимым удовлетворением топтали бедного Дакосту.

Пройдя через эти испытания, он сделался скрытным и молчаливым. Виновником пережитых страданий он считал одного из своих прежних друзей, по чьему доносу был вторично подвергнут проклятию церковников и последовавшей за ним унизительной процедуре покаяния. В воспаленном мозгу несчастного возникла идея мести доносчику.

Однажды утром этот человек возвращался из синагоги. Когда он поравнялся с домом Дакосты, то увидел в окне человека, направившего на него дуло пистолета. В ужасе он замер на месте... Раздался выстрел, но пуля прошла мимо. Тогда, в отчаянии, Дакоста следующей пулей раздробил череп самому себе.

Это случилось, когда Баруху Спинозе было пятнадцать лет.

8

Печальная история была завершена, и отец с дочерью некоторое время сидели в молчании.

Нарушил его робкий стук в дверь.

— Это Барух! — встрепенувшись, воскликнула Мари и бросилась в прихожую.

Да, это был он, Барух Спиноза. Тяжко дыша, он опирался плечом о дверной косяк. С его одежды стекали на пол ручьи воды.

— Вы же промокли насквозь! — всплеснула руками Мари. — Надо немедленно переодеться! У вас ведь и без того такие слабые легкие!

— Вы так заботливы, Мари, — растроганно произнес молодой человек кротким, приятным голосом. — Но мне, право, неловко вас затруднять. К тому же прихожей из-за меня грозит настоящий потоп, — попытался пошутить он.

— Ну что вы такое говорите! Пожалуйста, входите, не стойте на пороге... Папа! Скажи Сюзанне, чтобы она приготовила для Баруха сухую одежду!..

9

Спустя полчаса долгожданный гость, согревшийся и переодетый в сухое платье, занял место за чайным столом.

Хозяин распорядился откупорить бутылку бургундского.

После двух бокалов, разрядивших напряжение первых минут, раскурив свою трубку и предложив другую гостю, Франциск ван ден Энден обратился к нему:

— Я очень рад, что вас не было на этом позорном судилище, Барух. Не сомневаюсь, что просвещенные потомки заклеймят как мракобесов ваших так называемых судей, а вас оправдает и превознесет единственно справедливый арбитр — история.

— Я не сержусь на этих людей, господин ван ден Энден, — с грустной улыбкой ответил молодой человек. — Даже к раввинам у меня нет ненависти. В сущности, они поступили в соответствии со своими убеждениями. Ну и пусть себе поступают как знают. Мне это решительно все равно; напрасно только они с такой настойчивостью запрещают мне делать то, что я и не собирался делать.

На самом же деле, хотя Спиноза давно уже отдалился от общества религиозных фанатиков и заранее ждал того, что произошло, это событие было для него сильным ударом. Внешне он равнодушно воспринял известие о своем отлучении от синагоги, однако это легло тяжелым камнем на его сердце. Сейчас сестры, наверное, оплакивают его как покойника. Те люди, с кем прежде разделял он радость и горе, теперь будут с презрением отворачиваться от него. Невыразимая грусть и тоска овладели им, когда он представил, что прежняя жизнь кончена, что юность ушла навсегда и безвозвратно, что оборвались все нити, соединявшие его с прошлым...

Но Барух не был злопамятен. Он простил своих соплеменников от всей своей чистой души. А когда, подняв голову, он увидел дружеские лица, обращенные к нему с любовью и лаской, у него отлегло от сердца.

Мари внимательно вслушивалась в разговор взрослых и машинально брала из вазочки конфету за конфетой.

— Да они просто гнусные лицемеры, ваши обвинители! — гневно воскликнул Франциск ван ден Энден и невольно стряхнул пепел из трубки прямо на скатерть.

— Этого у них не отнять, — согласился Спиноза. — Каковы раввины, такова и паства. Помню, как еще в детстве меня поразил и заставил задуматься об этом один случай. Мне было тогда лет десять. Покойный отец послал меня к одной старухе-еврейке получить с нее долг.

— А сумма была большая? — с любопытством спросила Мари.

— Вот сумму я как раз не помню, — кротко улыбнулся Барух. — Но думаю, что она была не очень велика, иначе отец вряд ли дал бы ребенку такое поручение.

— И что было дальше? — нетерпеливо спросила девочка. Похоже было, что ее очень заинтересовала эта история.

— Старуху-должницу я застал, когда она молилась, — продолжил свой рассказ Барух. — Служанка провела меня в ее комнату, но она, делая вид, что не замечает меня, продолжала усердно воссылать мольбы к Господу. Наконец она закончила молиться и спросила меня, зачем я пришел. Когда я сказал о цели своего посещения, старуха, вместо того чтобы отдать деньги, принялась поучать меня. Она говорила о том, что необходимо постоянно пребывать в страхе Божием и благочестии. О том, как надо почитать своих родителей и брать пример с отца в ведении всех дел. А главное — о том, что нужно неустанно проводить дни в изучении Священного Писания. Поучения и наставления продолжались неимоверно долго, так что у меня голова уже начала кружиться.

— Наверняка старая ведьма неспроста дурманила вам мозги, — подал реплику Франциск ван ден Энден. — На уме-то у нее было что-то совсем другое.

— Вы совершенно правы, господин ван ден Энден, — склонил голову Барух.

— Так отдала она вам долг или нет? — не выдержала Мари, с нетерпением ожидавшая развязки истории, рассказываемой Барухом.

— Вот как раз сейчас мы подошли к этому моменту, дорогая Мари, — снова улыбнулся Спиноза. — Наконец старуха приступила к делу, ради которого я пришел, и принялась отсчитывать свой долг. Но при этом деньги она считала за особым столом, в крышке которого была проделана незаметная щелка. Кое-какие монетки попадали в эту щелку и скатывались в коробку, которая была спрятана под столом.

— Чего не придумает людская скупость! — с усмешкой воскликнул Франциск ван ден Энден.

— Деньги, оставшиеся на столе, — продолжал Спиноза, — она собрала и протянула мне. Но когда я собрался пересчитать их, старуха помешала мне и попыталась поскорее выпроводить за дверь. Но я хотел выполнить отцовское поручение добросовестно и настоял-таки на своем. Со злобным ворчанием она сама еще раз пересчитала деньги на моих глазах и, когда сумма не сошлась с причитающейся, скрипнув зубами, восполнила недостачу.

— И примеров подобного лицемерия не счесть! — с жаром отозвался Франциск ван ден Энден. — Такие люди, как я не раз убеждался, даже не замечают противоречия между внешним исполнением предписанных верой обрядов и нежеланием следовать ее же требованиям в жизни. На словах они полны любви к ближнему, а на деле так и норовят вырыть ему яму. Но вы проявили завидную стойкость, Ба-pyx. Я и не подозревал в вас такой коммерческой хватки, — добродушно рассмеялся учитель Спинозы.

— Отец считал, что из меня получился бы неплохой коммерсант, — скромно заметил Барух. — После его смерти мне пришлось продолжить его дело. И все шло успешно, семья не потерпела убытка. Но когда мои добрые сестрицы попытались лишить меня наследства, я в конце концов предоставил все на откуп им. Теперь всем ведает муж младшей, Мириам, — Самуэль Казеро.

— Почему же с вами поступили так несправедливо, Барух? — с обидой в голосе спросила Мари.

— Моих сестер можно понять, — с грустью отозвался молодой человек. — Я ведь и тогда уже был на подозрении у раввинов. Прошел даже через малое отлучение, когда в течение месяца каждый правоверный иудей обязан был сторониться меня как прокаженного. Но все же сначала я не смирился с поступком сестер. Обратился в суд и в соответствии с законом отсудил свою долю. А потом все отдал им. По собственной воле. Мне ничего не нужно.

— И себе ничегошеньки не оставили? — от удивления широко распахнула глаза девочка.

— Только памятные вещи, с которыми жаль было расставаться. Я к ним привык.

— Какие же вещи?

— Всякую мелочь. А из крупных — старую семейную кровать, — смущенно улыбнулся Спиноза.

А Мари почему-то покраснела.

— Ваш рассказ, Барух, лишний раз убеждает меня, — сделал вывод Франциск ван ден Энден, — что вы добились бы многого на любом поприще и могли бы стать преуспевающим дельцом.

— Зачем мне это? — пожал плечами Спиноза. — Лишние деньги только мешают жить. Они заставляют думать о том, куда их вложить или как потратить, и таким образом не дают заниматься любимым делом. Человеку нужен разумный достаток, а не гора сокровищ. Будь у меня много денег, где бы я нашел время, чтобы читать с вами, Мари, судебные речи Цицерона? — пошутил он.

— Нет, — смешно сморщив носик, заявила Мари. — По-моему, деньги очень даже нужны.

Оба мужчины рассмеялись, а девочка, не успевшая сразу сообразить, стоит ей обидеться или нет, заметила, что в комнату вошла служанка Сюзанна.

10

Сюзанна держала в руках высушенный полукафтан Баруха.

— Не знаю, что и делать, — удрученно сказала она. — Тут его словно располосовал кто, — девушка расправила полы, в одной из которых зияла большая дыра.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, Сюзанна, — произнес Барух. — Спасибо вам. Я отдам его в починку. — И он взял полукафтан из рук девушки.

Служанка поклонилась и вышла.

— Откуда это такая огромная дыра? — удивленно спросила Мари.

Барух потупился. Воспоминание о фанатике, от которого он спасся только чудом, вырвало его из атмосферы дружеской застольной беседы и заставило поежиться. Мари ждала ответа, а ему не хотелось расстраивать ее и пугать подробностями кошмарного происшествия. Он направил кроткий взгляд на учителя. Вероятно, в выражении его лица было нечто, что дало понять Франциску ван ден Эндену: Барух хочет поведать ему то, что не предназначено для детских ушей.

Под каким-то благовидным предлогом он отослал дочку в ее покои.

Спиноза рассказал учителю о том, что случилось с ним во время грозы.

Франциск ван ден Энден нахмурился.

— Не зря я вспоминал сегодня об Уриэле Дакосте, — пробормотал он. — Вам предстоят тяжелые испытания, дорогой мой мальчик. Боюсь, что они на этом не успокоятся.

— Важно, чтобы я сам был спокоен, — рассудительно ответил Спиноза. — Я ни в чем ни перед кем не виноват. А значит, мне нечего бояться.

11

Барух и в самом деле был спокоен. Раз судьба уберегла его от кинжала убийцы, значит, таков естественный ход вещей. И в соответствии с ним он осуществит все задуманное. А что до происков его бывших наставников, то он знает заранее, чего от них ждать, и постарается просто забыть об их существовании. Собственно, к тому, что произошло сегодня, кроме покушения фанатика, он тоже был готов.

Спинозе вспомнилось, как все начиналось...

Рефоэл... Да-да, конечно, Рефоэл стоял у истоков сегодняшней драмы, и он же стремился сегодня к кровавой развязке, попытавшись убить его...

Вскоре после того как Барух успешно разрешил тяжбу из-за наследства с родственниками, а потом отдал им все, как он рассказал об этом Мари, Рефоэл со своим приятелем, чье имя Спиноза не мог вспомнить, попытались вызвать его на откровенную беседу.

По собственной инициативе действовали они или их подстрекали руководители еврейской общины, которые испытывали все больший страх перед возможностью вредного влияния молодого отступника от веры отцов на своих ровесников? Теперь уж не узнать, да и так ли это существенно? Во всяком случае, они пытались выяснить, действительно ли он, Барух Спиноза, является еретиком, отступником от религии.

Чтобы вызвать Баруха на откровенный разговор, эти двое, Рефоэл и его приятель, умоляли его раскрыть им душу и заверяли, что он не должен их бояться, так как их любопытство вызвано лишь желанием поучиться у него и с его помощью разрешить собственные сомнения. Однако Спиноза, озадаченный столь необычным их поведением, счел за лучшее уклониться от откровенного разговора.

Когда же они продолжали настаивать, он с улыбкой ответил:

— Ведь Моисей и пророки давно уже разрешили все вопросы, и вам, как истинным евреям, остается только строго придерживаться их заповедей, не позволяя себе ни малейшего сомнения.

Рефоэл возразил:

— Но я хотел бы узнать ваше мнение, есть ли у Бога тело, существуют ли ангелы, обладает ли душа бессмертием?

— Думаю, — ответил Спиноза, — что поскольку в Библии нигде не упоминается о бестелесности Бога, то мы, согласно этому, имеем полное право считать, что Бог есть тело. И притом Бог велик, как говорят пророки. Следовательно, велико и его тело.

Что касается духов, то хорошо известно, что в Священном Писании нигде не говорится о них как о вечносущих субстанциях, а только как о фантомах, которым дали названия ангелов, потому что Бог употреблял их как средство для проявления своей воли по причине их относительной невидимости, зависящей от того, что тело их состоит из тонкой и прозрачной материи. Фантомах, которые удоборазличимы лишь настолько, насколько различают изображения в зеркале или призраки и видения во время сна, либо, например, насколько различал спящий Иаков лестницу с восходящими и нисходящими ангелами. Мы не знаем примера, чтобы иудеи отлучали от храма саддукеев, не верующих в существование ангелов, потому что в Писании нигде не говорится об их сотворении. Что же касается души, то в Писании везде обозначается этим именем просто жизнь или все живущее на земле. Поэтому было бы бесполезно искать в нем доказательство в пользу бессмертия души: сотни мест скорее доказывают противное. Впрочем, говорить об этом сейчас неуместно, да и времени нет.

Рефоэл снова возразил Спинозе:

— То немногое, что вы высказали сейчас, может, пожалуй, удовлетворить всякого, менее нас интересующегося данным предметом. Для нас же этого мало: нам нужно что-нибудь посущественнее и поосновательнее. К тому же материя, о которой мы ведем речь, слишком серьезна, чтобы отделаться от нее несколькими поверхностными суждениями.

Спиноза, испытывающий только одно желание — чтобы этот неприятный для него разговор поскорее закончился, обещал более обстоятельно обсудить затронутые вопросы в другой раз. Но сам он всячески избегал возобновления этого разговора. Решив про себя, что такого рода любопытство редко вытекает из чистого источника, он задался целью изучить характеры своих приятелей. И несколько дней внимательного наблюдения показали ему столько дурных сторон в характере тех, кто называл себя его друзьями, что он полностью прекратил с ними всякое общение, чтобы больше не развивать перед ними своих мыслей.

Поначалу эти его товарищи, предполагая, что он нарочно испытывает их терпение, в некотором недоумении ожидали возобновления отложенного разговора, но когда поняли, что он прервал с ними всякие отношения, дали себе слово отомстить ему за нанесенную обиду и с этой целью начали распространять о нем в обществе унизительные слухи, говоря: «Ошибаются те, кто думает, что этот молодой человек увеличит славу синагоги; напротив, гораздо вероятнее, что он будет способствовать ее разрушению, потому что он питает ненависть и презрение к закону Моисееву, в котором, по уверению его учителя Мортейры, он так сведущ. Им достоверно известно, что Спиноза — безбожник, и рабби Мортейра глубоко заблуждается, если имеет о нем такое хорошее мнение. На самом деле его образ мыслей, его действия, его слова могут привести истинно верующих людей только в содрогание и ужас.

Эти злые наветы, которые мнимые друзья Спинозы сначала распространяли тайно, скоро стали общей и громкой молвой. Когда почва в умах окружающих была подготовлена, бывшие товарищи подали на Спинозу начальникам синагоги формальный донос. Раввины, и до того разгневанные вызывающим, с их точки зрения, поведением отступника от веры отцов, приказали вызвать к ним Спинозу.

Он, не предполагая о причине вызова и не чувствуя за собой никаких грехов, охотно и с радостными чувствами направился в синагогу.

Ожидавшие его судьи, с выражением мрачного уныния на лице, с плохо скрываемым негодованием, объявили ему, что о нем, слывущем благочестивым Барухе Спинозе, подававшем столько надежд, ходят по городу дурные слухи, которые повергают их в глубокую печаль.

Один из раввинов так начал свою речь:

— Мы призвали тебя, Барух, чтобы узнать истину из твоих собственных уст. С сокрушенным сердцем мы вынуждены потребовать от тебя исповеди, полного отчета в твоих верованиях, ибо тебя обвиняют в самом страшном преступлении — поношении закона. Мы от души желаем тебе, чтобы ты смог оправдаться, но горе тебе, если обвинения будут доказаны, потому что нет такого наказания, такой жестокой кары, которая соответствовала бы твоему тяжкому преступлению. И если ты действительно виновен в том, в чем тебя обвиняют, заклинаем тебя чистосердечно сознаться и покаяться.

Спиноза, который не чувствовал за собой никакой вины, дал отрицательный ответ. Но присутствовавшие тут же бывшие друзья его, составившие донос, видя, что их ожидания могут не оправдаться, потребовали, чтобы им дали слово.

Представ перед начальниками синагоги, они заявили, что Барух высмеивал евреев как людей, исполненных суеверия, рожденных и воспитанных в невежестве, не знающих, что такое Бог, и при этом имеющих претензию утверждать, что они выше всех других наций, что являются богоизбранным народом. Что касается закона, то Спиноза утверждал, по их словам, будто он создан человеком, может быть, и понимавшим более других в делах политики, но в познании Бога ничуть не превосходившим простых смертных. Все это доносчики соединили с отзывами Спинозы о Боге, ангелах и душе. Вызвай&егодование присутствовавших, они довели дело до того, что на обвиняемого со всех сторон посыпались проклятия, прежде чем он смог сказать хоть слово в свое оправдание.

Наконец ему было дозволено ответить на предъявленные обвинения.

— Если вы призвали меня по доносу столь беспристрастных, по вашему мнению, свидетелей, — спокойным и выразительным голосом сказал Спиноза, — то попросите их хотя бы подтвердить свои показания более убедительными и неопровержимыми доказательствами.

Эти простые и справедливые слова обвиняемого лишь усилили возмущение присутствующих, и со всех сторон на Спинозу посыпалась унизительная брань.

Среди членов раввинского судилища находился и прежний учитель Спинозы Мортейра. Испытывая сочувствие к своему бывшему любимцу, он стал увещевать его не оскорблять своим поведением старейшин общины, родных и весь еврейский народ.

— Неужели, — спросил Мортейра, — ты успел уже забыть добрые примеры, преподанные тебе мною так недавно, неужели такова награда за мои труды, за мои заботы о твоем воспитании? Неужели ты не знаешь, что рука Всевышнего в один миг может поразить грешника? Зло и соблазн, — сказал он в заключение, — уже глубоко проникли в твою душу, но все же еще не настолько, чтобы невозможно было раскаяние.

Истощив весь запас своих доводов, но ничего не добившись от бывшего ученика, Мортейра вдруг повысил голос и грозно потребовал от Спинозы полного публичного покаяния, предупредив, что если тот тут же не повинуется, то будет отлучен от синагоги.

Но и эта угроза не могла заставить Спинозу сознаться в преступлении, которого он не совершал.

Его неустрашимость и невозмутимое хладнокровие вызвали еще больший гнев Мортей-ры. Осыпав Спинозу проклятиями, он покинул собрание и дал клятву вернуться с анафемой отступнику на устах. Но, видимо, он еще сохранил надежду, что его лучший ученик одумается и угрозу приводить в исполнение не придется...

Но Мортейра ошибся. До сих пор ему были известны только выдающиеся дарования ученика; теперь же он убедился, что тот обладает еще и несокрушимой стойкостью духа.

И все-таки Баруху дали время, чтобы одуматься. Раввины еще рассчитывали, что отступник опомнится и увидит, на краю какой бездонной пропасти он очутился. Но когда назначенный срок миновал, а никаких изменений в поведении Спинозы не произошло, день отлучения его от синагоги был назначен.

Но до его наступления раввины, больше всего боявшиеся, как бы пример Спинозы не подействовал на других представителей молодежи, и по-прежнему желавшие, чтобы такой одаренный и образованный юноша, каким был Барух, остался в их среде, решились испытать еще одно средство.

Памятуя о бедности молодого человека, они предложили ему годовую пенсию в тысячу флоринов при условии, что он возвратится на путь истины.

Оказалось, что наставники Спинозы вовсе не знали его характера. Меньше всего в жизни его интересовали материальные блага. Барух категорически отказался от их благодеяния:

— Если бы мне посулили вдесятеро большую сумму, — сказал он, — то и тогда я не сумел бы притворяться и лицемерить, живя под вашим тягостным надзором.

12

— Барух! — отвлек Спинозу от воспоминаний дружелюбный голос Франциска ван дек Энде-на. — Хочу поставить вас в известность, что под этим кровом вы можете чувствовать себя как дома и оставаться здесь столько, сколько сочтете нужным.

— От всего сердца благодарю вас, господин ван ден Энден, — с большой теплотой ответил Спиноза. — Но я не могу пользоваться вашим гостеприимством без риска навлечь на вашу семью те невзгоды, которые выпали на мою долю.

— Эти слова делают вам честь, мой мальчик. — Но я не вижу здесь никакого риска для себя. Ведь я лишен сомнительного удовольствия принадлежать к еврейской общине славного города Амстердама, а кроме того, моя репутация и без того всем известна, и повредить ей уже вряд ли что-нибудь сможет.

— Что ж, на первых порах я с благодарностью принимаю ваше приглашение, дорогой учитель. Но приложу все усилия, чтобы долго не обременять вас своим присутствием. Каждый человек должен сам прокладывать себе дорогу в жизни.

Узнав, что Барух остается в доме в качестве гостя, Мари увлеченно занялась хлопотами по его устройству. Когда, запыхавшись, она впорхнула в гостиную, Спиноза сидел в кресле с томом судебных речей Цицерона.

— Барух! — вскрикнула она, заставив его вздрогнуть и оторваться от книги. — Неужели сестры не отдадут вам вашу кровать? Боюсь, что та, которую приготовила Сюзанна, окажется для вас маленькой.

Спиноза счастливо рассмеялся.

— Милая Мари! — сказал он. — Надеюсь, что кровать мне когда-нибудь отдадут, но я не стану перевозить ее сюда.

— Почему? — огорчилась девочка. — Вы не хотите жить вместе с нами?

— О! — воскликнул юноша. — С вами и с вашим отцом я готов провести всю мою жизнь. Но мне предстоит дальняя дорога, которая ведет вперед, к горизонту и к тому, что скрывается за ним. А тот, кто хочет быть впереди, должен шагать один.

— И куда же ведет эта ваша дальняя дорога? — поникшим голосом спросила Мари.

— Надеюсь, что к истине, — вдохновенно улыбнулся Барух Спиноза.

 

Глава II

ВРЕМЯ И МЕСТО

1

Барух Спиноза, который, приступив к литературной деятельности, взял себе имя Бенедикт (которое, как и присвоенное ему при рождении, соответствует по значению русскому слову «благословенный»), жил в сердцевине ХVII века.

Детство и юность философа приходятся на вторую половину немецкой религиозной войны и совпадают с государственным переворотом в Англии, который также был результатом стремлений к свободе совести. Его учение относится к сравнительно более спокойному периоду пятидесятых и шестидесятых годов — эпохе наивысшего процветания Голландии.

Возмужание же приходится на начало царствования французского короля Людовика XIV. Спиноза был очевидцем его коварства и насилия над Голландской республикой и мог судить об этом по собственным впечатлениям. В конце концов противостояние Голландии и Франции закончилось благополучно для его родины, но до этого времени философ уже не дожил.

2

К моменту изображенного в предыдущей главе отлучения молодого Спинозы от синагоги XVII век перевалил за половину.

Особенность этого переломного в истории человечества столетия заключалась прежде всего в том, что оно обозначило необратимый переход Европы от средневекового феодализма к новой капиталистической эпохе, начавшейся с этапа первоначального капиталистического накопления.

Но одновременно с этом материальным фундаментом, чтобы он обрел стабильность и стал надежной опорой для нового времени, необходимо и неизбежно стали развиваться новые общественные отношения, основанные на понятиях свободы, демократии, равенства всех перед законом, расцвета человеческого разума, впервые вновь востребованных европейским социумом после гибели античной цивилизации.

Рубежный одна тысяча шестисотый год по Рождестве Христовом, полыхнув ярким пламенем костра, на который гордо взошел Джордано Бруно, озарил новый путь развития основополагающих для разумной жизни идей — путь, оказавшийся тернистым и долгим, нередко поворачивающим вспять, но и поныне не потерявшим значения магистральной дороги европейской истории.

К началу XVII века относится первый этап освобождения человеческой мысли от оков схоластики.

Реформация если и не подрыла совсем, то, по крайней мере, значительно поколебала средневековое догматическое знание. Знаменитый тезис Лютера, что проповедуемое им учение может быть опровергнуто только Библией или чисто разумными доводами, возвратил человеческому уму его естественные права.

С тех пор в науке произошел подлинный переворот. Новым духом оказались пронизаны все ее сферы: вошли в полную силу, с одной стороны, критическое изучение Библии, а с другой — исследование и изложение вечных законов природы и человеческого духа. Начинается полное и свободное процветание всех естественных наук; одно за другим возникают новые миросозерцания.

Философия и богословие, дотоле связанные неразрывными узами, отделяются друг от друга. Философия становится самостоятельной наукой и занимает почетное место подле богословия.

Теперь на широкую арену мысли выступает почти одновременно ряд гениальных деятелей, единственная забота которых — очистить от чужеродных элементов и поставить на ноги науку, бывшую так долго в услужении у гнилой рутины и мертвого формализма.

Культура XVII века стала продолжением и завершением мощного подъема творческих сил эпохи Возрождения, которая в свою очередь получила импульс к возникновению от восстановленной в правах античности. Однако особенностью именно XVII века стало то, что в первую очередь он более всего доверял не величию и авторитету древних, а стремился к знаниям, полученным из непосредственного опыта.

Достаточно только назвать имена и перечислить важнейшие научные открытия, чтобы наглядно представить то уникальное место, которое досталось XVII веку в истории науки.

В начале его учение Коперника — еще только гипотеза, а в конце — общепризнанная истина.

В 1609 году Галилей открывает новую эру в истории астрономии, направляя изобретенную им зрительную трубу на звездное небо. При помощи своего изобретения он изучает Луну, строение Млечного пути, открывает спутники Юпитера, пятна на Солнце, наблюдает фазы Венеры и кольца Сатурна.

В этом же году Иоганн Кеплер формулирует законы движения планет.

Бурно развивается математика. Декарт создает свою аналитическую геометрию, а Лейбниц и его последователи открывают дифференциальное и интегральное исчисление.

В этом веке создается классическая механика, которая находит отражение в трудах Ньютона, Галилея, Гюйгенса и других ученых.

Необычайно возрастает интерес к естествознанию — биологии, физиологии, ботанике. Уильям Гарвей открывает двойной круг кровообращения, Антон Левенгук с помощью изобретенного им микроскопа проникает в тайны микромира.

Права подлинной науки обретает химия; виднейшим представителем этой науки является Роберт Бойль.

Словом, XVII век стал веком создания классической науки в современном понимании этого слова.

Такое обилие научных открытий и накопленных знаний во всех областях наук не могло не оказать влияния на философию и не породить великих философов, стремившихся создать стройную картину мироздания на основе последних достижений науки. В историю философии в это время навсегда вошли три великих имени — Декарт, Спиноза, Лейбниц.

Отцом новейшей философии стал Декарт. Он первым утвердил ее автономию и своим знаменитым Cogito ergo sum («мыслю, следовательно, существую») дал ей твердую точку опоры в самосознании и самостоятельном бытии познающего духа. Правда, Декарт не был настолько смел, чтобы совершенно стряхнуть с себя пыль средних веков и окончательно отделаться от условных, освященных временем формул. Зато прикрываясь этими формулами, великий мыслитель тем свободнее мог развивать и проводить в жизнь свои идеи.

3

Великие научные достижения вызвали глубокие изменения и в политических воззрениях эпохи.

Государство пытается освободиться от опеки и авторитета церкви. Кромвель в Англии, Ришелье во Франции, Ян де Витт в Голландии видят свою задачу как государственных деятелей в устранении влияния церкви на государственную жизнь народов.

Дух неверия и скептицизма охватывает передовые умы, и на сцену выступает с небывалыми претензиями человеческий разум — этот, по выражению Бокля, верховный трибунал, на который нет апелляции.

Происходила настоящая идеологическая революция, которая вполне отвечала тем колоссальным социально-экономическим процессам и сдвигам, которыми ознаменовалось это бурное столетие.

Выступая против феодализма, идеологи и практические деятели буржуазии неизбежно должны были повести борьбу и против феодальной идеологии, в которой огромную, если не определяющую, роль играла средневековая церковь. Охраняя в неприкосновенности свои права и всячески препятствуя развитию свободного человеческого разума, средневековая церковь с помощью инквизиции создавала атмосферу ничем не ограниченного террора, и ужасы, связанные с ее деятельностью, долго еще держались в памяти последующих поколений, заставляя их соблюдать повышенную осторожность там, где дело касалось закостенелых церковных догматов.

4

Голландия XVII века, ставшая родиной Спинозы, была самой передовой во всех смыслах европейской страной.

Маленькая болотистая страна, заключенная в треугольнике между Францией, Германией и Северным морем, сумела освободиться из-под власти могущественных соседей, отстоять свою национальную независимость и занять первое место в Европе по своему экономическому могуществу.

Еще в средние века, при повсеместном господстве в Европе феодального строя, Голландия представляла собой высокоразвитую в промышленном и торговом отношении страну. Выгодное географическое положение способствовало развитию морского флота, и голландцы приняли на себя роль «морских извозчиков», транспортируя на выгодных для себя условиях дешевый хлеб из балтийских стран в нуждавшуюся в хлебе Испанию.

Голландия в XVII веке играла важнейшую роль на мировом рынке и отличалась целым рядом преимуществ перед другими странами. Однако внешняя обстановка и внутреннее положение Голландии были не настолько прочными, чтобы население могло в полной мере пользоваться выгодами своего экономического и социального развития.

Дело в том, что свою национальную независимость голландцы отстояли в ходе упорных и долголетних войн против Испании, Португалии, Англии и Франции, постоянно посягавших на ее независимость. Войны эти начались задолго до рождения Спинозы и закончились только после его смерти. Вообще вся сознательная жизнь философа проходила на фоне важных политических событий как международного, так и внутреннего масштаба, что не могло не сказаться на его взглядах и на его личной судьбе.

Внутренняя политическая борьба в стране была связана с соперничеством двух основных партий: оранской и республиканской.

Оранская партия, получившая название по имени династии принцев Оранских, представляла разорившихся дворян и духовенство и объединяла вокруг себя все силы реакции, которые добивались и в конце концов добились неограниченной власти для Вильгельма Ш Оранского.

Республиканская партия представляла интересы крупной финансовой и торговой олигархии и возглавлялась виднейшим политическим деятелем Яном де Виттом, который в течение двадцати лет фактически был правителем страны. Этот незаурядный политический деятель сыграл немаловажную роль в жизни Спинозы.

5

В период республиканского правления Голландия являлась и самой продвинутой страной в области гражданских свобод и свободы вероисповедания.

Рене Декарт, проживший в Голландии много лет, восхвалял дух свободы и терпимости, царившие в Амстердаме. За полтора года до рождения Спинозы он писал своему другу:

«Приглашаю вас избрать Амстердам своим убежищем и отдать ему предпочтение не только перед всеми капуцинскими и картезианскими монастырями, но даже перед всеми прекраснейшими резиденциями всей Франции и Италии, и даже перед знаменитыми местами вашего прошлогоднего отшельничества.

Как бы совершенно ни был обставлен деревенский дом, все же в нем будет не хватать бесчисленного множества удобств, которые можно иметь только в городах, и даже само уединение, которое человек надеется найти в деревне, никогда не может быть полным.

Ну, положим, вы найдете ручей, превращающий в мечтателей величайших болтунов, или уединенную долину, радующую и восхищающую взор, но там вместе с тем явится и множество незначительных и назойливых наносящих визиты соседей, еще более нежелательных, чем те, которых приходится принимать в Париже.

Напротив, здесь, в этом большом городе, я единственный человек, не занимающийся торговлей; все другие так заняты своими собственными интересами, что я мог бы провести здесь свою жизнь совершенно незамеченным. Я гуляю ежедневно в самой гуще народа так свободно и спокойно, как вы в своих аллеях; я обращаю не больше внимания на людей, движущихся вокруг меня, чем вы на деревья в ваших лесах и на зверей на ваших лугах; даже шум от их сутолоки так же мало прерывает мои мечты, как журчанье ручья. И если я начинаю немного размышлять об их действиях, то получаю от этого столько удовольствия, сколько вы, когда смотрите на крестьян, обрабатывающих ваши поля; ибо я вижу, что вся работа этих людей направлена к тому, чтобы красивее устроить место, в котором я живу, и сделать так, чтобы я ни в чем не испытывал недостатка. И если ваш взор радует вид множества созревающих плодов в ваших садах, то тем более восхищает меня здесь вид прибывающих кораблей, которые доставляют нам в изобилии все, что производят обе Индии, и все, что есть редкого в Европе. Есть ли во всем мире второе место, где можно было бы так легко приобрести все удобства жизни, все достопримечательности, какие только можно пожелать, как здесь? В какой другой стране можно наслаждаться более полной свободой, где можно спать с большей безопасностью?..»

И вот в этом прославленном и воспетом как светоч свободы городе, куда стремятся все передовые умы Европы, происходит событие, заставляющее вспомнить о средневековых ужасах инквизиции. Кто же такой этот молодой и никому не известный Барух Спиноза? Чем заслужил он проклятие, произнесенное с кафедры синагоги в наисвободнейшем Амстердаме?..

 

Глава III

ГОДЫ ВЗРАСТАНИЯ

1

Барух Спиноза родился 24 ноября 1632 года в еврейском квартале голландского города Амстердама.

Родители его принадлежали к одной из знатнейших фамилий португальской общины города, и в прошлом фамилия их звучала и писалась — Эспиноза. Это объяснялось тем, что предки будущего великого мыслителя были выходцами из Португалии: Что же привело их с южной окраины Европы на ее северо-запад?

Дело в том, что с тех пор как мавританская Испания стала христианской, католической, жизнь евреев в этой стране, как и в соседней Португалии, стала бесконечным и неизбывным страданием.

Не было города, где бы чернь, предводительствуемая монахами, не подвергала евреев самым страшным гонениям, а последним не оставалось ничего другого, как искать спасения в бегстве. Многие из беглецов попадали в руки преследователей, и те из них, кто отказывался перейти в христианство, продавались с аукциона на всех рынках Пиренейского полуострова.

Чтобы спасти свою жизнь и сохранить свободу, тысячи евреев стали обращаться в христианскую религию, представителей которой ненавидели как своих заклятых врагов и притеснителен.

Большинство новообращенных воспринимало католицизм как маску, в душе же они оставались иудеями и втайне сохраняли обряды и обычаи, предписываемые религией предков. При любом же удобном случае они старались покинуть страну, населенную фанатиками и дышащую религиозной нетерпимостью.

Таких «новообращенных» евреев называли в Испании маранами, или марранами. Одним из них был дед Баруха Спинозы, который покинул Португалию и обосновался в самой свободной европейской стране XVII века — Голландии, освободившейся в 1609 году от испанского владычества.

Беглые мараны были первыми евреями, поселившимися в Амстердаме. При своем появлении на голландской земле они возбудили подозрение — не являются ли они католиками, так как при всей веротерпимости, господствовавшей в Голландской республике, отношение к католикам как к недавним врагам и угнетателям было настороженным. Однако когда недоразумение разъяснилось, голландское правительство даровало вновь прибывающим евреям совершенную свободу богослужения. Из еврейской общины за короткий срок выделилась верхушка из зажиточных граждан, которые пользовались большим авторитетом в среде горожан. Именно к этой верхушке общины и принадлежали родители Спинозы.

Как поступить тем, кого на протяжении столетий преследовали за стремление сохранить веру и обычаи отцов, когда они наконец получили свободу вероисповедания и полную безопасность? Проникнуться терпимостью и закрепить свободу человеческого духа, свободу совести как одно из неотъемлемых прав свободной личности?

Нет, на деле произошло другое, совершенно противоположное. Гонимые прежде, они сами превратились в гонителей по отношению к тем, кто допускал малейшее отклонение от догм иудаизма. Их преследовали безжалостно и беспощадно.

Если бы португальские евреи считали свободу мысли высочайшим благом, они бы ее уважали и в других. Но в том-то и дело, что они не только не уважали ее, но даже преследовали малейшее ее проявление в каждом члене своей общины. Именно это обстоятельство стало причиной драмы, пережитой молодым Барухом Спинозой.

Все церковные общины, как придерживавшиеся средневековых традиций, так и восстававшие против них, несмотря на все разногласия и обусловленную ими взаимную ненависть, нисколько не уступали друг другу в фанатизме. Все они с одинаковой беспощадностью старались подавить всякое проявление свободомыслия, всякое отступление от догматов, и по части «охоты на ведьм» ультрапротестантская Англия во время республики Кромвеля даже превзошла, если только это было возможно, и католические, и евангелические государства континента.

С помощью прибывающих в Голландию евреев была основана знаменитая Ост-Индская компания, имевшая огромное значение для экономического развития страны, а сами евреи, благодаря своей опытности и знанию света, сделались необходимыми процветающему Амстердаму, так как в этом городе их собралось больше всего.

С ростом благосостояния государства, подарившего изгнанникам новую родину, росло уважение к жившим там евреям, среди которых было много не только крупных торговцев, но и выдающихся врачей и ученых. Поселенцы выгодно отличались от местного населения своей образованностью и нравственным образом жизни, так что все предубеждения против них скоро рассеялись. Уже в первой половине XVII века евреи владели в Амстердаме тремя сотнями роскошных домов и отправляли религиозные обряды в трех синагогах.

2

Отец Спинозы Михоэл был торговцем, достаточно состоятельным и обеспеченным, хотя и не имевшим баснословных барышей. В жизни еврейской общины Амстердама он принимал активное участие и занимал в ней видные посты.

Жена его, которую звали Эсфирь, была доброй и заботливой матерью, однако отличалась слабым здоровьем и умерла от туберкулеза, когда Баруху не исполнилось еще шести лет. От матери мальчик унаследовал склонность к легочным заболеваниям, которые также сократили ему жизнь.

Семья Спинозы была обычной религиозной еврейской семьей, в которой неукоснительно соблюдались и выполнялись многочисленные иудейские религиозные обряды.

Кроме сына, в семье было еще две дочери — сестры Баруха Ревекка и Мириам. Первая из них была старше брата, вторая — младше.

В детстве Барух был слабым, болезненным ребенком. Его не увлекали шумные детские игры, уже с ранних лет мальчик был склонен к задумчивости и сосредоточенности.

В подобных условиях ребенок нередко оказывается не по летам развитым, а при наличии незаурядных способностей становится вундеркиндом. Таким и был Барух. Его называли илуем, что по-еврейски означает «гениальный ребенок».

Родители гордились дарованиями сына, а отец готовил его к профессии раввина. Он надеялся, что со временем его сын сделается украшением еврейской общины и проявит такую же преданность вере отцов, как и его предки, доказывавшие ее неоднократно во время жестоких гонений на евреев.

В таком духе его и воспитывали в раннем детстве, уделяя особое внимание тому, чтобы ребенок изучал и неуклонно соблюдал все мелкие религиозные обычаи, регулирующие жизнь правоверного еврея, чтобы в будущем стать образцом для подражания рядовым членам община.

И на первых порах, по-видимому, ребенок оправдывал надежды. Учителя не могли нарадоваться на мальчика и умиленно сообщали родителям, что их отпрыск вполне соответствует данному ему имени Барух («благословенный»).

Множество религиозных предписаний, касающихся мельчайших подробностей житейского обихода, предписаний, возведенных в закон и неукоснительно выполняемых всеми членами общины, обратили на себя внимание не по годам развитого мальчика уже в раннем возрасте, а его ум, отличающийся критическим складом, не мог игнорировать то, что казалось странным и непонятным. Так, Баруха не могло не поразить, что повторяющиеся еженедельно праздничные дни положено посвящать исключительно молитвам и религиозным упражнениям, а любые другие занятия, обычные для буднего дня, в субботний считаются недопустимыми.

В то время у амстердамских евреев общественное воспитание было исключительно религиозным. Существовали благоустроенные школы с классами. В каждом классе преподавал особый учитель. Программа обучения была достаточно обширной: в нее входила не только талмудическая, но и вся известная тогдашнему миру еврейская письменность. В высшем классе даже велись диспуты о Маймониде, Ибн Эзре и других догматиках.

Время обучения во всех классах было одинаковым: утром с восьми до одиннадцати, после обеда — с двух до пяти часов.

Сверх того, каждый мальчик обучался дома письму и чтению памятников религиозной литературы.

3

Учиться Баруха отдали в духовную семинарию, в которой преподавалось религиозное учение иудеев.

В первые два года семиклассного обучения дети осваивали чтение и древнееврейское письмо по хрестоматийным главам пятикнижия Моисеева. На третий год все пятикнижие изучалось уже полностью, в последующие годы подробно разбирались и комментировались другие книги Ветхого завета, еврейская грамматика и начало Талмуда. Последний год обучения был посвящен углубленному изучению Талмуда и комментариев к нему.

Таким образом, вся учебная программа сводилась лишь к изучению древнееврейских памятников. В ней полностью отсутствовали какие бы то ни было светские предметы, и даже голландский язык, язык страны пребывания, в ней не изучался. Правда, учащиеся, как и их преподаватели, владели испанским языком, на котором говорили их предки.

Возглавляли школу, в которой учился Барух Спиноза, три видных раввина. Они же были и духовными руководителями всей еврейской общины Амстердама, что ясно показывает, какое значение придавалось в ней воспитанию детей в духе веры и обычаев их отцов.

Ицхок Абоав де Фонсеко — один из руководителей школы — был известным и плодовитым автором книг религиозного содержания, носивших нравоучительный, назидательный характер. При этом они были перенасыщены также разными суевериями и каббалистическими рассуждениями. Сам он не был учителем Баруха, так как по приглашению бразильской еврейской общины уехал в качестве раввина в Бразилию. Однако нравы и порядки, внедренные им в систему школьного обучения, сохранились. В дальнейшем ему было суждено сыграть зловещую роль в судьбе Спинозы.

Другим руководителем школы был Менассе бен Израэль. Он пользовался настолько высоким авторитетом у своих соплеменников, что ему доверили вести переговоры с английским диктатором Оливером Кромвелем о возможности допущения евреев на местожительство в Англию. Члены общины ценили его и как высокообразованного во многих областях человека. Особенно богатыми познаниями отличался он в библейской и талмудистской литературе, чем снискал признание не только у еврейских, но и у христианских богословов.

Третьим наставником юных умов в школе, где учился Спиноза, был Саул Леви Мортейра, стоявший одновременно и во главе совета раввинов. Он также подвизался на писательском поприще и оставил несколько книг, направленных против врагов иудаизма.

Саул Леви Мортейра в ранней молодости переселился в Амстердам из Венеции и вскоре добился места проповедника в здешней общине. О его речах с кафедры и сочинениях, заключавших в себе не только разбор догматов иудейской религии, но и полемику с христианами, один из его единоверцев, пользовавшийся большим уважением, высказался в том смысле, что все они носят, бесспорно, философскую окраску, но не содержат в себе никакой руководящей мысли и вообще ничего оригинального.

Мортейра шел по проторенным дорогам, только повторяя то, что было уже передумано и высказано до него. Да и в качестве раввина он не был образцом учености и среди других талмудистов того времени особым авторитетом не пользовался.

Разумеется, такой учитель не мог увлечь за собой талантливого и самостоятельно мыслящего ученика.

Поначалу Барух с жаром отнесся к учению, и неудивительно: детская любознательность требует постоянного удовлетворения и насыщения духовной пищей. Но приверженность преподавателя к закоснелым догмам и его неумение направлять ум учеников к самостоятельному развитию постепенно привели к неудовлетворенности и разочарованию в нем.

В пятнадцатилетием возрасте Барух уже ставил в тупик учителя своими вопросами, четко сформулированными и предлагаемыми в строгой последовательности, что, естественно, не могло не вызывать у наставника раздражения и неприязни к ученику, не признающему его авторитета.

Постепенно Спиноза на голову перерос раввинскую премудрость, главным аргументом правоты которой в глазах учеников был тот, что «так сказано в Священном Писании».

Всякое отклонение от буквы Писания клеймилось как оскорбление религии и нарушение Божьей воли.

4

Постепенно в мировоззрении Спинозы происходит коренной переворот: навязанная ему слепая вера уступает место самостоятельному мышлению, умственный кругозор все больше расширяется. Способствует этому изучение латинского языка, на котором писались в то время современные научные произведения. Желание изучить латынь было вызвано потребностью знакомства с трудами и сочинениями самых образованных людей XVII столетия.

Изучение латинского не только пополнило запас языков, которыми от владел (а это были к тому времени, помимо еврейского и голландского, еще и португальский, испанский, итальянский, немецкий, фламандский и отчасти греческий), но и открыло перед ним сокровищницу античной литературы и философии, что было еще более важным.

Благодаря латинскому языку перед Спинозой открылся новый мир, затмивший собой надоевшие ему талмудические пререкания. У классических авторов он обнаружил такие взгляды на жизнь, такую трезвость и силу мысли, которые выходили далеко за пределы привычного еврейского круга понятий.

Он изучает труды Цицерона, Сенеки, Тацита и Светония, других римских авторов. Латынь открывает ему двери в мир современной математики и физики, и в результате библейское миросозерцание теряет в его глазах всякую научную цену.

Такое обновление мировоззрения Спинозы происходит в первую очередь под влиянием того, кто стал обучать его латыни, естествознанию и другим общеобразовательным предметам. Это был известный врач и филолог Франциск ван ден Энден. Благодаря природной одаренности, самостоятельности мышления и разностороннему образованию, новый учитель Спинозы стоял выше многих предрассудков своего времени и потому имел опасную славу вольнодумца, что еще больше усиливало притягательность общения с ним для юноши.

Новый учитель заронил в пытливом ученике и зерно того духовного пристрастия, которое имело решающее значение в судьбе Спинозы и превратилось в главное дело его жизни, — это была новейшая философия.

Спиноза стал продолжателем дела знаменитого представителя этой науки Рене Декарта, жившего долгие годы в той же Голландии. Но Спиноза не только продолжил начатое своим предшественником, но и критически переосмыслил его систему. Декарт присвоил себе право сомнения — Спиноза принял от него это право и применил его не только против догматической средневековой философии, но и против учения самого Декарта. В душе Спинозы таилась потребность в постоянном сомнении, а не в следовании доктрине Декарта, которую безусловные почитатели последнего принимали на веру, не осмеливаясь приложить к ней оружие критики.

Не меньшее влияние, чем Декарт, оказал на развитие Спинозы и Джордано Бруно, казнь которого в 1600 году стала рубежом, отделившим повеявший воздухом свободы XVII век от средневековой схоластики.

В основу мировоззрения Декарта легло двоякое понимание субстанции: Бога как творца всего сущего он считал субстанцией бесконечной, а мир — состоящим из конечных двоякого рода субстанций —мыслящей и протяженной. Спиноза подвергает критике именно дуализм основного взгляда Декарта на вселенную, противопоставляя ему идею всеобъемлющего единства, которая носит отпечаток мировоззрения Джордано Бруно.

Общение с необычным учителем — ван ден Энденом — и посещавшими его дом новыми знакомыми христианского вероисповедания все больше и больше отдаляли Спинозу от его соплеменников и единоверцев. Постоянно вращаясь в кругу образованных людей, он проникался их взглядами, которые противоречили тому, чему учили в синагогах и талмудических школах. Как его учили с детства, он принадлежал к богоизбранному народу, но не мог понять, на чем основана эта избранность. Сам Барух судил о людях по их уму и все больше убеждался в том, что высокий уровень умственного и нравственного развития может быть достигнут и вне еврейской среды, что для этого вовсе не обязательно держаться узких взглядов и соблюдать абсолютно все предписания иудейской религии, вплоть до последней мелочи.

Позднее в одном из своих произведений он высказался о современных ему евреях в том смысле, что они не имеют никаких прав на предпочтение, так как в них нет решительно ничего, что возвышало бы их над другими народами. В области разума и истинной добродетели ни один народ не имеет преимуществ перед другими, ни один не может считать себя богоизбранным народом.

Изучение физики и других естественных наук неизбежно должно было подорвать веру юноши в чудеса, о которых рассказывалось в Писании, но он продолжал восхищаться теми глубокими и бесценными истинами, которые составляли главное его содержание. Однако места, явно противоречившие законам природы, считал позднейшими измышлениями, вставленными в первоначальный текст.

При таких независимых взглядах поддерживать связь с единоверцами и соблюдать все их религиозные обычаи было для Спинозы более чем тягостно. Долгое время — из уважения к родителям, к учителям, так высоко ценившим Спинозу в первые годы его учения, — он подчинялся предписаниям и обрядам, утратившим для него всякий смысл. Но чем дальше, тем тяжелее становилось уродовать собственную душу, и Спиноза начал все чаще уклоняться от соблюдения обрядов и при посещении храма, и в домашнем обиходе.

Его товарищи по талмудической школе и наиболее ревностные члены еврейской общины и прежде крайне неодобрительно относились к тому, что он постоянно общается с христианами, теперь же его стали считать отступником от истинной веры.

5

Одаренный мальчик, на которого его наставники возлагали столько надежд, не оправдал ожиданий своих учителей.

С детских лет он приучил себя все приобретаемые знания подвергать строгой проверке в свете собственного разума, вот и оказалось, что почти все, чему учили его в школе, этой проверки не выдерживало.

Чтобы дополнить не удовлетворяющую его картину мира, которую изображали его учителя, Спиноза еще подростком углубляется в чтение и внимательное изучение древних и новых писателей, еврейских средневековых философов-богословов — таких как Маймонид и Ибн Эзра. Но эти труды, при всей ученой эрудиции их авторов, не давали ответов на те вопросы, которые возникали в ясной и требующей логической точности голове мальчика. Темные аллегории и необъяснимые откровения никак не могли удовлетворить Баруха, стремившегося к строго научному, основанному на доводах разума миросозерцанию.

Внутренний мир его был нарушен, безусловная вера в авторитеты утрачена навсегда. Труды лучших представителей еврейской науки не удовлетворяли его. Он жаждал истины, ему нужен был свет, а он нигде его не находил. За что бы он ни брался, всюду его подстерегала неудача.

В умственной тревоге и лихорадочном напряжении он обратился к Каббале, о которой все тогда говорили с удивлением. Он занялся ею со свойственными ему рвением и любознательностью; дух его уносился далеко, в недосягаемые сферы каббалистических умозрений, но и здесь его ждало разочарование. Изучая Каббалу, он старался выделить из оболочки внутреннее ядро, но, к величайшему своему изумлению, увидел, что оболочка и есть самое главное. Она привлекала его внимание все более и более, но в то же время он не терял надежды найти разгадку своим сомнениям. Но ее невозможно было найти в науке, которая непостижимое разумом объясняет еще более непостижимым.

И вот Спиноза обращается к литературе других народов. Особенно привлекала его античная литература. В то время интерес к классической древности овладел всеми свободными умами, но особенно радушный прием встретила она на республиканской почве Голландии.

Латинский язык только что освободился от чуждых ему схоластических элементов и опять воспринял в себя дух своей отчизны. Любимым занятием поклонников античности была философия, которая получила характер науки по преимуществу гуманной, обращенной к человеку.

Знакомство с передовой философией того времени еще больше отдаляет Спинозу от представлений и общепринятых взглядов, господствовавших в еврейской общине, и за несоблюдение религиозных обрядов раввины подвергают строптивого воспитанника сначала наказанию под названием «малое отлучение», а затем предают анафеме (о чем уже рассказывалось выше). Это означало, что в течение месяца ни один еврей, в том числе и родственники отлученного, не имел права поддерживать с ним какие бы то ни было отношения.

Отлучение, которому подвергся молодой Барух Спиноза, было равносильно лишению всяких средств к существованию. Евреям было запрещено всякое общение с отщепенцем, христиане же презирали его как безбожника, поскольку принимать христианство он также не собирался.

Молодой вольнодумец стал изгоем, но и на этом его враги не прекратили травлю.

 

Глава IV

ИЗГНАНИЕ ИЗ АМСТЕРДАМА

1

Не явившись в синагогу на церемонию своего отлучения, Барух Спиноза значительно ослабил эффект этого мероприятия. Получалось, что не община отреклась от него, а он сам отказался от всякой связи с ней.

Вся церемония проклятия — с опрокидыванием свеч, красной жидкостью в сосуде, символизирующей кровь, — носила чересчур театральный характер, а отсутствие обвиняемого еще больше усиливало такое впечатление. Этого руководители общины стерпеть не могли. Для них мало было предать проклятию грешного отшельника. Считая непростительным грехом для себя и своих собратьев даже дышать одним воздухом с «богохульником», они вошли с прошением в магистрат Амстердама об изгнании Спинозы из города.

Раввины обратились к городским властям, выставляя Спинозу нечестивцем, хулителем Бога, полагая, что и христиане не отнесутся равнодушно к таким проступкам, подрывающим основы общественного порядка.

Магистрат, однако, предпочел умыть руки и представил это дело на рассмотрение протестантскому духовенству.

Протестантские пасторы, руководимые собственным чувством нетерпимости, побудили магистрат «для поддержания порядка и субординации» подвергнуть Спинозу изгнанию из города на несколько месяцев. Такое решение было более чем необычным для города, служившего пристанищем писателям и изгнанникам изо всех стран Европы.

И вот даже в этом славящемся как светоч свободы XVII столетия городе мыслитель Спиноза оказался чересчур опасным для общественного порядка жителем!..

Впрочем, сам Спиноза еще до решения магистрата покинул город, где он столько страдал, где возбуждал у своих собратьев лишь отвращение и такую ненависть, которая заставляла бросаться на него с кинжалом...

Оставив гостеприимный кров Франциска ван ден Эндена, Спиноза удалился к одному своему приятелю, жившему в деревушке Оуверкерк, расположенной в нескольких километрах от Амстердама, и провел в его загородном доме несколько месяцев.

Друг Спинозы принадлежал к гонимой тогда в Голландии протестантской секте арминиан (их еще называли ремонстр антами или рейнсбургцами), смешавшихся впоследствии с родственными им по убеждениям меннонитами. Эта секта, вменявшая в обязанность своим членам строжайшую чистоту нравов, образовала в Голландии скромную общину без священнослужителей. Члены этой общины называли себя коллегиантами.

Спиноза не мог не сочувствовать подобной секте, поскольку на собственном опыте убедился, какую рознь между людьми способны сеять как раввины, так и протестантские пасторы.

Уехав из Амстердама, Барух Спиноза навсегда прекратил отношения с прежней своей общиной, с которой он был связан происхождением и родственными узами. Люди, вышвырнувшие его из своей среды — вероятно, в расчете навлечь на изгнанника жестокие бедствия, — не подозревали, что они, напротив, открыли перед отщепенцем ворота к всемирной славе.

Предоставленный исключительно собственным силам, не имея еще двадцати четырех лет от роду, Барух Спиноза твердо решил посвятить свою жизнь неуклонному исканию истины.

2

Своенравная судьба, казалось, осудила Спинозу на вечное одиночество. Она как будто хотела этим сказать, что, если человек не нашел счастья с другими людьми, он должен искать его в себе самом.

Грусть и уныние грозили охватить душу Баруха, и он долго боролся с ними. Это была борьба не на жизнь, а на смерть: речь шла о том, чтобы или погибнуть под ударами судьбы, или, отрешившись от всего частного, подняться на такую высоту, с которой можно было бы смотреть на водовороты жизни с истинно олимпийским спокойствием.

Спиноза вышел победителем из этой борьбы. Решившись в самим собой довольствующемся сознании покориться неизбежному, он мало-помалу дошел до того внутреннего спокойствия и бесстрастия, которые необходимы для всякого, кто отдает себя служению истине.

Теперь, несмотря на недостаток средств, Спиноза мог беспрепятственно продолжать свои ученые занятия.

3

Итак, к двадцати четырем годам Спиноза уже закален в испытаниях жизни и изведал ее страдания. Какую же профессию избрать ему, чтобы, с одной стороны, обеспечить себе хотя бы кусок хлеба, а с другой — продолжить заниматься любимым делом всей своей жизни — философией?..

Выбрать профессию учителя, к чему он был готов по уровню своих знаний? Нет, это ему не по сердцу. Хорошо помня своих собственных учителей, он не хотел идти по избитой колее, не хотел продавать знания и совесть за хлеб насущный.

«Пока есть руки, — думал он, — человек должен добывать себе пропитание собственными трудами. Это даст, по крайней мере, возможность сохранить в неприкосновенности свои убеждения, избавиться от необходимости приглаживать их в угоду обыденным и будничным требованиям рутины. Если обстоятельства не дали ему независимости, он должен создать ее себе сам».

Спиноза решил твердо: он будет самостоятельно, собственными силами, добывать себе и хлеб и истину.

Но для этого нужно было овладеть каким-нибудь земным ремеслом.

4

На помощь ему пришел Декарт. Читая его «Диоптрику», Спиноза впервые узнал о законах преломления лучей, о том, что представляет собой радуга. Его увлекла загадка действия увеличивающих стекол. Современное ему знание впервые дало возможность человеческому зрению проникнуть в тайны как микромира, так и небесных сфер. Создание линз было сродни всегдашнему стремлению Спинозы проникать в суть вещей. И он избрал себе профессию шлифовщика оптических стекол.

Обладая обширными сведениями в математике и оптике, он впоследствии достиг такого совершенства в избранном ремесле, что заказы посыпались на него со всех сторон.

Какую светлую радость испытал Спиноза, когда увидел, что осуществляется его заветная мечта — полная независимость в житейских делах и в мыслях! До сих пор его жизнь была каким-то странным сцеплением противоположностей — теперь он достиг единства: единства с самим собой и со всем миром.

В часы досуга у него собирались добрые приятели и услаждали его уединение задушевными разговорами и рассуждениями о великих мировых проблемах.

5

Уже в самом начале своей философской деятельности Спиноза собрал около себя круг единомышленников, которые не только разделяли его воззрения, но и принимали деятельное участие в устройстве его судьбы.

Еще в филологической семинарии началась дружба Баруха Спинозы с Людвигом Мейером.

Людвиг Мейер был врачом, но в теологических познаниях не уступал любому богослову; не менее хорошо был он знаком с историей, физикой и философией. В его отношении к Спинозе проглядывала горячая и непритворная любовь. В то же время Мейер не был чужд некоторого дилетантского тщеславия и покровительственного тона.

Людвиг Мейер был приблизительно одних лет со Спинозой и, как и он, захвачен философией Декарта. Он относился сочувственно к дальнейшему развитию Спинозой идей Декарта и потому всячески поощрял своего друга к писательской деятельности.

Сам Людвиг Мейер, известный как врач-практик, был не чужд также литературным и научным интересам. Так, в 1654 году он издал составленный им «Нидерландский словарь», отличавшийся такими достоинствами, что выдержал впоследствии множество переизданий. Известен он был и как автор нескольких драматических произведений, поставленных на сцене.

В 1663 году он выпустил в свет анонимно свое исследование по церковному праву, в котором доказывал, что церковь должна всецело зависеть от государства и потому не имеет никаких особых, присущих только ей прав.

В 1666 году появился, тоже анонимно, его новый и более обширный трактат «Философия в роли исследовательницы Священного Писания», где автор стремился доказать божественность Писания исключительно доводами разума. Философии, как единственному источнику истинного познания, он предоставлял исключительное право толковать Библию и ставил на место сверхъестественного откровения естественный свет разума.

Среди собеседников, слушателей и корреспондентов Спинозы было немало образованнейших людей своего времени. Все они так или иначе принимали участие в распространении взглядов своего друга-философа и его сочинений.

Так, Петер Баллинг перевел с латинского на голландский язык «Основы философии Декарта».

Ярих Иеллес стал издателем «Основ философии Декарта» и написал предисловие к изданию посмертных сочинений Спинозы.

Свободомыслящим человеком был и Ян Риувертс, ставший издателем посмертных сочинений великого мыслителя, а книжная лавка, которая ему принадлежала, являлась своего рода клубом для передовых людей Амстердама. Так как в этой лавке можно было приобрести и антирелигиозную литературу, клерикалы и религиозные фанатики прозвали ее «домом разврата».

Одним из самых горячих последователей и самых преданных друзей Баруха был Симон Постен де Врис, руководивший в 1663 году кружком единомышленников по изучению трудов Спинозы. Де Врис сблизился со своим ученым другом, когда тот учился у Франциска ван ден Эндена. Друзья вели между собой переписку на латыни и обсуждали в письмах труднейшие вопросы философии.

Среди тех, кто посещал кружок друзей и единомышленников Спинозы, попадались и люди случайные, и такие, которые впоследствии становились его недоброжелателями. Но основную массу составляли истинные друзья, которые немало сделали как для самого Баруха, так и для пропаганды его новаторских идей.

6

По складу своего характера Спиноза был склонен к уединению и тишине. Самое полное удовлетворение он находил в научных занятиях и сосредоточенной работе мысли. Тем не менее он умел внушать другим и поддерживать сам истинную дружбу, умело наслаждаться ею и ценить ее как великое, чисто духовное благо, стоящее выше зависти и ревности, выше мелочности и своекорыстия. Это счастье, доступное лишь нравственно чистым и самостоятельным натурам, досталось ему в удел вместе со стремлением к истине.

«Из всего, что неподвластно мне, — писал однажды Спиноза, — я ничто не ценил так высоко, как дружбу с искренними друзьями истины, ибо думаю, что нет на свете ничего — из того, что находится вне нашей власти, — к чему мы могли бы питать более спокойную привязанность, чем к таким людям; разрушить их любовь друг к другу, основанную на познании истины, так же невозможно, как невозможно не держаться крепко самой истины, раз уж она усвоена».

В дружбе, как понимал ее Спиноза, чисто личный элемент отступает на второй план перед интересами познания. И тем не менее в его дружеских отношениях большую роль играла его собственная личность. Вот что говорил по этому поводу один из горячих почитателей Спинозы Генрих Ольденбург:

«Основательные знания в соединении с человеколюбием, благородством и мягкостью обращения — все эти преимущества, которыми щедро наградила его природа и собственные усилия, придают ему такую привлекательность , что все благожелательные и хорошо воспитанные люди не могут не любить его».

Друзья искренне любили Баруха и высоко ценили его знания и ум. Но и помимо этих качеств, у Баруха было много черт, располагавших к нему окружающих.

Так, один из самых близких друзей, ставший впоследствии биографом великого мыслителя, отмечал:

«Своими беседами философ производил такое впечатление, пользуясь столь ясными доводами и сравнениями, что его слова влияли на слушателей бессознательно для них самих. Он изменял убеждения своих слушателей, хотя и не пользовался эффектными и красивыми оборотами речи. Его доказательства были столь ясны, что успокаивающе действовали на каждого человека. И это свойство привлекло к нему многих сознательных людей, которых он всегда принимал приветливо».

7

По всей вероятности, именно желание не терять из виду друзей побудило философа после изгнания его из Амстердама поселиться в соседнем городке, точнее деревушке, — Оуверкерк. Там он провел несколько месяцев, после чего возвратился в Амстердам, так как этими месяцами срок его изгнания, установленный магистратом, заканчивался.

Следующие три года он проводит в дальнейшем усиленном самообразовании.

Однако начальники еврейской общины предприняли все усилия, чтобы не допустить дальнейшего пребывания проклятого ими отступника от веры отцов. И в конце 1659 года Спиноза вторично был изгнан из своего родного города.  

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРУДЫ И ДНИ

#i_003.png

 

Глава I

РЕЙНСБУРГ

1

В 1660 году Спиноза переезжает в селение Рейнсбург, неподалеку от города Лейдена, где поселяется на маленькой улице, вскоре названной местными крестьянами его именем и до сих пор сохранившей это название.

Местность, на которой располагалось это селение, вся была изрыта каналами с переброшенными через них сотнями маленьких мостиков. Почва там отличалась замечательным плодородием, так как ил, добываемый из каналов при их чистке, служил прекрасным удобрением. Крестьяне большей частью занимались разведением лука.

Одноэтажный дом, в котором поселился Спиноза, чистый и опрятный, как и большинство здешних строений, был сложен из кирпича и не оштукатурен. К дому примыкал ухоженный фруктовый сад, а вдали за ним виднелись Катвикские дюны.

Внутреннее убранство дома было типичным для голландского жилья: всюду образцовые чистота и порядок, живописный мозаичный пол, выложенный из черных, красных и желтых кирпичиков.

Здесь Спиноза прожил три года, днем работая на шлифовальном станке, а ночи посвящая философским трудам.

Когда Спиноза жил в Рейнсбурге, в Амстердаме молодежью был основан кружок по изучению его идей, занимавшийся также их пропагандой. В этом кружке у Спинозы появились новые друзья, в том числе Иоганн Боуместер из Амстердама, к которому Спиноза относился с большой любовью. «Люби меня, любящего тебя всей душой», — так заканчивается единственное дошедшее до нас письмо Спинозы Боуместеру.

2

С переселением в Рейнсбург в жизни Спинозы наступает новый период — период литературной деятельности.

Здесь он заканчивает свое раннее произведение «Краткий трактат о Боге, человеке и его блаженстве» (в русских переводах вместо слова «блаженство» иногда употребляют слово «счастье»), начатое в 1658—1659 годах.

Это произведение стало известным потомкам лишь в середине XIX века. «Краткий трактат о Боге, человеке и его блаженстве» был написан на латыни, но сохранился только его голландский перевод, который и был опубликован впервые в 1862 году.

В Рейнсбурге же Спиноза работал над оставшимся незаконченным «Трактатом об усовершенствовании разума» (в русских переводах вместо слова «разум» иногда употребляют слово «интеллект»).

Там же, в Рейнсбурге, в 1662 году Спиноза приступает к работе над сочинением, которое станет главным трудом его жизни, — «Этикой». Эта работа продолжалась более двенадцати лет.

И, наконец, в том же Рейнсбурге был написан труд, ставший единственным прижизненным произведением Спинозы, опубликованным под его именем, — «Основы философии Декарта».

3

Как уже говорилось, имена Декарта, Спинозы и самого молодого из трех — Лейбница — представляют наивысшие достижения философской мысли XVII столетия.

Приступив к разработке собственной философской системы, Спиноза не мог не оттолкнуться от достигнутого своим предшественником — Рене Декартом, благодаря которому признанная несостоятельной схоластика была в конце концов изгнана из учебных заведений, причем изгнана мыслителем, стоявшим собственно вне ученого цеха и никогда не всходившего на кафедру.

По рождению Декарт не был голландцем, но прожил в Голландии более двадцати лет, и вся его научная деятельность принадлежала исключительно этой стране.

Он встретил там такой радушный прием, так хорошо подготовленную почву, что через несколько лет после того, как он вступил на литературное поприще, его учение уже имело представителей в рядах утрехтских профессоров. Вскоре оно получило доступ и в другие университеты Голландии, в то время по образованию и благосостоянию превосходившей все государства Европы.

Еще при жизни Декарта не только здесь, но и в соседних высших учебных заведениях — немецких и бельгийских — философия была преобразована в духе его учения.

Декарт сделался одним из передовых двигателей главной науки своего времени; он учился во французской иезуитской коллегии и личным опытом дознался, насколько несовместима преподававшаяся там схоластика с выводами опытного исследования, которое постепенно приобретало все большее и большее значение.

На основе этого он старался найти для философии такую исходную точку, которая бы выясняла мировое историческое значение нового направления умов, возникшего вместе с Реформацией.

Реформация освободила человеческое «Я» из-под власти всяких авторитетов, предоставив каждому право судить и решать за себя в вопросах веры. То же самое сделал Декарт для познания, освободив его от подчинения Аристотелеву методу и его силлогизмам, сковывавшим правильное суждение, и поставив его в зависимость единственно от свободной деятельности сознания.

Но как свободная вера, завоевавшая права гражданства с введением протестантизма, сохранила связь со Священным Писанием и вытекавшую из него догматику, хотя и ограничив эту последнюю, так и Декарт заимствовал у схоластики ее основные понятия и соответствующие им термины, которыми он, однако, пользовался применительно к своим философским целям.

Таким образом, все понятия, свойственные схоластике, с их характерными обозначениями — субстанция, модус и тому подобные — и множество других формул, изобретенных фантазией монахов, являются ходячей монетой в философии Декарта, хотя у него значения этих понятий обусловливаются результатами метода нового исследования.

Философия неизбежно должна была вступить в союз с опытным исследованием. Этого требовал уже сам дух времени — умственная самостоятельность, пробудившаяся вместе с новыми веяниями. Но лишь Декарт, дав философии исходную точку, основанную на самосознании, обезопасил этот союз от обычных притязаний догматики.

Сам он, в качестве естествоиспытателя и математика, развивал свое учение о взаимодействии и работе мировых сил, изгоняя из своего миросозерцания как ребяческие представления о непосредственных чудесах, так и производную от них форму — вмешательство духовных сил в механически-физический ход вещей. Стараясь объяснить законы природы свойствами материи и законами движения, он не видел в природе ничего, кроме причинности.

Как ни строго ограждал Декарт область знания от вторжения схоластики, сам он принял от нее ряд метафизических проблем, занимающих значительное место в его философии, и в его глазах эта часть, т. е. рассуждения о Божестве, об отношении между душой и телом, — выше, благороднее той, которая имеет дело лишь с мимолетными, преходящими явлениями природы.

В этом сказалось влияние протестантской религии, которая, признавая права и нравственное значение земного бытия, все-таки ставит безусловно на первый план все относящееся к вере и загробной жизни.

Такое учение, явно проникнутое духом протестантизма, должно было, по-видимому, снискать единодушное одобрение представителей новой веры. На деле, однако, вышло иное: приверженцами Декарта сделались только свободомыслящие богословы, которых в то время было немного; подавляющее большинство придерживалось узких ортодоксальных взглядов и видело в философии Декарта опасность для веры, предписываемой церковью.

Голландия не составляла исключения. Противники «мнящей себя новою философии» стали употреблять все усилия, чтобы добиться ее осуждения как безусловно противоречащей Священному Писанию и ведущей к атеизму, в пользу старой и единственно истинной, так как только эта последняя стояла на высоте истинной учености, тогда как первая затрудняла для учащейся молодежи понимание научных терминов, воспитывала в ней самомнение и презрение к религии.

Нужна была решительность и осторожность Декарта в соединении с усилиями его влиятельных доброжелателей, чтобы охранить его личность и учение от опасных последствий этой фанатической вражды.

Обвинять Декарта в злонамеренном или неуважительном отношении к вере было бы совершенно беспочвенным и безосновательным делом. Учение его не только вполне соответствовало уровню развития его века, что доказывается его быстрым и широким распространением, но и стремилось сообразоваться с теологическим духом времени.

Прежде всего это проявилось в том, что Декарт продолжал исследование некоторых характерных для схоластики вопросов и продолжал их в ее духе. Так, например, его определение Божества и связи Божества с миром вполне соответствовало господствовавшим в то время богословским взглядам.

То же сказалось и в выборе формы, в которой Декарт преподнес просвещенной публике свое учение. Первоначально он изложил его в книге, написанной на французском языке и озаглавленной «Мир». В этой книге сделан был свод всех данных, добытых тогдашним естествознанием; в ней развертывалась картина взятого в целом реального мира, каким он представлялся сознанию мыслителя и научно обоснованному, проверенному опытом исследованию.

Книга была уже сдана в печать, когда Декарт узнал о состоявшемся в августе 1633 года осуждении Галилея. Не одно только благоразумие побудило его забрать рукопись из типографии, но и чисто личная потребность — жить в добром согласии с церковью, «высоких истин которой он никогда не дерзал обсуждать, ибо для этого потребен ум более чем человеческий». Лишь отдельные отрывки из этой книги были напечатаны впоследствии; остальное получило новую форму.

В первоначальной форме существенную роль играло вращение Земли, которое Декарт признавал и о котором говорил даже, что оно особенно подтверждается основами его, Декарта, учения.

В позднейшей же обработке этот пункт представлен иначе — в искусном согласовании с богословскими умозрениями современников. Декарт доказывал, что весь мир находится в движении. Следовательно, Земля, как малая часть его, не может составлять исключения. Чтобы согласовать это представление с установленной в Библии неподвижностью Земли, Декарт сравнивает ее с кораблем, покачивающимся на волнах посреди широкой безбрежной реки. Ветра нет, одно лишь течение уносит корабль-Землю, являющуюся для своих обитателей столь же надежным неподвижным убежищем, как для пловца судно без паруса и без руля, плавающее на поверхности воды.

Подобным же образом были «отредактированы» и другие пункты, сколько-нибудь предосудительные с точки зрения господствующей религии. Таким путем Декарт надеялся обеспечить дальнейшее распространение своей философии.

4

Из бесчисленного множества людей, читавших сочинения этого философа, ни один не был призван заместить его и продолжить его дело, кроме Спинозы. Никого оно так не воодушевило, ни на кого не подействовало так плодотворно, как на юношу, напрягавшего все силы, чтобы вырваться из оков библейского богословия.

К этому периоду жизни философа относится его знакомство, перешедшее в тесную дружбу в обозначенном выше смысле этого слова, с Генрихом Ольденбургом.

5

Этот старший товарищ Спинозы в период правления в Англии Кромвеля жил постоянно в Лондоне, будучи представителем немецкого княжества Нижняя Саксония. Переписка Спинозы с Ольденбургом продолжалась до самой смерти обоих мыслителей (Ольденбург пережил Спинозу всего на несколько месяцев).

В 1661 году Ольденбург, ставший к тому времени ученым секретарем лондонского Королевского общества (так именовалась английская Академия наук), посетил Спинозу в Рейнсбурге, где у них состоялся продолжительный разговор об основных вопросах философии Декарта.

Свое понимание ее Спиноза изложил в геометрической форме, и то, что прежде было известно Ольденбургу, получило при личной встрече более полный и объемный вид.

Как раз в этот период Спиноза вторично углубился в изучение трудов Декарта с целью выработать в себе более устойчивое и определенное мировоззрение, придерживаясь при этом своего излюбленного «геометрического» метода и время от времени ставя друзей в известность о результатах.

В одном из писем, уведомляя о получении и прочтении такой рукописи, Симон Иосген де Врис сообщал:

«Я давно стремлюсь побывать у вас, но обстоятельства и суровая зима не позволили мне этого сделать. Сижу дома и плачусь на свою судьбу. Какая жалость, что нас разделяет такое большое расстояние, и как счастлив, неизмеримо счастлив ваш сожитель, который, постоянно находясь с вами под одной кровлей, может и за завтраком, и за обедом, и во время прогулки беседовать с вами о том, что всего важнее».

Спиноза отвечал:

«За письмо, которого я долго и нетерпеливо ждал, и за вашу любовь ко мне приношу вам мою сердечную благодарность. Разлука тягостна для меня не менее, чем для вас, но все же я рад слышать, что мои небольшие заметки пригодились вам и друзьям нашим. Таким образом, будучи на далеком расстоянии, все же беседую с вами.

Завидовать моему сожителю нет никакой причины: нет человека более для меня несносного и такого, какого мне более следовало бы остерегаться. А потому я попросил бы вас и всех наших пока не знакомить его с моими воззрениями. Пусть подрастет еще немного. Теперь он еще слишком ребячлив и непостоянен и гоняется скорее за новизной, чем за истиной. Надо надеяться, что с годами он избавится от этих ребяческих недостатков; насколько можно судить по его природным свойствам, я почти убежден в этом и ради его способностей опять начинаю любить его».

Речь в письме идет об Иоанне Казеариусе, сыне зажиточного амстердамского купца, поселившемся вместе со Спинозой в Рейнсбурге, чтобы под его руководством изучать философию.

Спиноза проштудировал с ним вторую часть декартовых «Начал философии» (эту работу Декарта называют в русских переводах также «Принципами философии» и «Основами философии») и даже продиктовал ему ее в геометрической форме.

Весной 1663 года, отправившись навестить друзей в Амстердаме, Спиноза дал уговорить себя присоединить к геометрическому изложению второй части такое же изложение первой.

«Исполняя желание моих друзей, — писал он Ольденбургу, — я тотчас принялся за обработку первой части».

6

Первый труд Спинозы носил следующее пространное заглавие: «Начала философии Рене Декарта, объясненные геометрически Бенедиктом Спинозой из Амстердама. Прилагаются его же Метафизические Размышления, в которых разрешаются и излагаются вкратце наиболее трудные вопросы из общей и специальной части метафизики».

Автор, по принятому тогда обычаю, заменил свое еврейское имя Барух на соответствующее ему латинское — Бенедикт.

Вот что говорил сам Спиноза в 1663 году по поводу первого своего печатного труда:

«Некоторые друзья просили меня дать им копии с одного сочиненьица, в котором я изложил, с геометрическими доказательствами, вторую часть Декартовых «Начал» (физику), равно как и главнейшие основания метафизики. Я когда-то диктовал их одному молодому человеку, которому не хотел открыто преподавать мою собственную систему.

Прочитав это сочинение, друзья мои настаивали, чтобы я как можно скорее обработал по такому же способу и первую часть «Начал» (метафизику). Согласно их желанию, я тут же сел за работу и, кончив в две недели, отдал ее друзьям, которые теперь стали осыпать меня просьбами позволить им напечатать этот труд. Я согласился с условием, чтобы кто-нибудь при мне исправил слог и написал предисловие, в котором дал бы заметить читателю, что не все то соответствует моим убеждениям, что заключается в этом сочинении, а что весьма часто я утверждаю именно противное, как это видно из многих примеров.

Все это обещал сделать один друг, который взял на себя заботы по изданию. Вот почему я должен был остаться некоторое время в Амстердаме. По возвращении же в село, в котором я живу теперь, у меня отбою почти нет от друзей, удостаивающих меня своими посещениями. Я едва улучил минуту, чтобы сообщить вам все это и вместе с тем объяснить причину, почему я дал согласие на издание упомянутого сочинения.

Дело вот в чем. Я надеюсь, что при этом случае найдутся, может быть, некоторые знатные соотечественники, которые захотят увидеть в печати остальные труды мои и вообще все, что я признаю своим, и позаботятся поэтому о том, чтобы я мог издать их в свет, не навлекая на себя неприятностей. Если надежды мои сбудутся, я тотчас же обнародую кое-что; если же нет, то буду лучше молчать, потому что не хочу против воли отечества навязывать людям свои убеждения и напрасно наживать себе врагов».

7

Книга о Декарте, выпущенная в свет тридцатилетним философом, сразу создала ему имя в ученом мире и доставила толпу поклонников и просто знакомых, осаждавших его из любопытства; Спиноза часто жаловался, что эти господа отнимают у него много времени и немало испытывают его терпение, заставляя отвечать на множество скучных писем.

Во всяком случае этот успех показывал, что в обществе пробудился живой интерес к философским исследованиям, и служил порукой в том, что изложение собственных взглядов Спинозы будет принято с не меньшим сочувствием. Так, по крайней мере, судил сам философ.

Большой интерес вызвал и новый метод Спинозы, примененный им при анализе философии Декарта.

В предисловии к его книге Людвиг Мейер восхвалял математический метод как лучший и вернейший путь и к исследованию истины, и к преподаванию ее другим.

«До сих пор, — писал Мейер, — этот метод не находил себе приложения ни к одной из наук, кроме математических, и считался как бы непригодным, а между тем уже пример великого Декарта, который сам сделал немало открытий в математике и пролил свет на многое, что было темно для прежних ученых, — уже его пример показывает, что именно этим путем найдены были незыблемые основания философии, на которых можно построить большинство истин, с математической последовательностью и достоверностью».

Эта ссылка на математику была вполне уместна, так как в то время математика из всех наук была наиболее чтимой, наиболее распространенной и в то же время наиболее разработанной. Со всем, что было изложено с математической очевидностью, связывалось представление о неотвратимой неизбежности. Предполагалось, что закон необходимости, управляющий всем в математике, царит и в естествознании, основанном на математических истинах. А следовательно, как в математике достоверность выводов вытекает из необходимости заключений, так и в философии, которая стремится постичь мир во всей его совокупности, при математическом изложении философских умозаключений, достоверность выводов становится сама собой очевидной, и то, что представляется нам математически необходимым, должно быть признано за неоспоримую истину. Именно этого и добивался Спиноза в своих трудах.

Осуществление этой задачи составляло важнейшее занятие философа во время его пребывания в Рейнсбурге.

Помимо трудностей поставленной задачи, ему приходилось преодолевать еще и другие препятствия, происходившие от слабости здоровья. От своей матери, которую свел в могилу туберкулез, Спиноза унаследовал предрасположенность к этой болезни, а сидячий, кабинетный образ жизни, который он в основном вел, способствовал ее развитию.

Возможно, что забота об укреплении здоровья стала одной из причин, побудивших его к перемене местожительства.

Летом 1664 года он переселился в деревушку Ворбург, находящуюся на расстоянии одной мили от Гааги. Там он рассчитывал найти лучший воздух, а также обрести необходимые ему покой и независимость.

 

Глава II

ВОРБУРГ

1

В июне 1663 года Спиноза переезжает в селение Ворбург под Гаагой, где он оставался в течение пяти лет — до 1669 года, в доме живописца Даниила Тидемана.

Перемене местожительства Спиноза был обязан личным знакомством с Христианом Гюйгенсом. Приблизительно в то же время Гюйгенс вернулся в Гаагу из долгих и дальних странствий, предпринятых с научной целью. Последнее время он жил в Лондоне, где, будучи членом основанного незадолго до этого научного общества, познакомился с Ольденбургом. Отец Гюйгенса, состоявший на службе у принцев Оранских, владел роскошной виллой близ Ворбурга.

Первым поводом к знакомству послужила общность интересов: знаменитый естествоиспытатель, вообще большой мастер в области механики, между прочим отлично умел шлифовать оптические стекла, которыми он пользовался сам или дарил их различным научным учреждениям. Помимо вопросов из области точного знания в своих беседах молодые люди затрагивали и философские вопросы, так как Гюйгенс внимательно изучал Декарта.

В 1669 году Гюйгенс по приглашению французского правительства переехал в Париж, где сделался членом только что основанной Академии наук.

Жизнь Спинозы в Ворбурге была разделена между занятиями ремеслом и умственным трудом. Днем он работал за шлифовальным станком, а с десяти вечера до трех утра писал ученые труды.

Местные жители уважали и любили его за честность, простоту в обращении, услужливость и вежливость.

Спинозу в его уединении часто посещали гаагские знакомые, государственные люди, ученые, офицеры, купцы и даже знатные дамы.

Любознательные путешественники, осматривая достопримечательности края, считали своим долгом посетить и странного отшельника.

А тот в это время вел неустанную работу над своей изложенной в геометрической форме «Этикой». Однако работу эту ему пришлось прервать, так как стечение различных обстоятельств потребовало от него полностью сосредоточиться на новом труде, совершенно иного рода.

2

«Я вижу, — писал ему Ольденбург в 1665 году, — что вы занимаетесь не столько философией, сколько так называемым богословием, излагая свои мысли об ангелах, пророках и чудесах; но ведь все это, я полагаю, вы рассматриваете с философской точки зрения? Как бы там ни было, я уверен, что это произведение будет достойно вас, а для меня приятно и желательно».

В другом письме, представляющем ответ на утраченное впоследствии письмо Спинозы, Ольденбург говорит: «Причины, побудившие вас к написанию рассуждения о Библии, я вполне уважаю и горячо желал бы иметь возможность прочесть уже написанное вами».

Причины, побудившие Спинозу приостановить работу над своим философским трудом и сосредоточиться на исследовании Библии, коренились в том, что как раз в эту пору важное значение для дальнейшего развития философской мысли получила необходимость в разграничении философии и теологии, или богословия.

3

Еще во время проживания Спинозы в Рейнсбурге внезапно был отрешен от должности Арнольд Гелинкс, двенадцать лет занимавший кафедру в католическом университете бельгийского города Лувена, который вместе с другими бельгийскими провинциями оставался тогда еще под владычеством Испании. Это необычайное происшествие взволновало весь ученый мир Европы.

Дело было в том, что после смерти Декарта, общепризнанного лидера европейской философской мысли, иезуиты начали агитацию против его учения; папский нунций в Брюсселе очернил философа перед папой и мало-помалу добился того, что сочинения Декарта попали в индекс запрещенной церковью литературы.

В результате Гелинкс после отрешения от своей ученой должности обездоленным бедняком явился в Лейден, где ему пришлось бы умереть с голоду или просить милостыню, если бы ему не пришел на помощь такой же горячий почитатель Декарта профессор Гейданус, состоявший профессором теологии и философии в Лейденском университете.

Сам Гейданус, всегда отстаивавший свободу слова и печати, изучал теологию в Лейдене, затем в нескольких заграничных университетах, а после этого был приглашен в качестве проповедника в Лейден, где около тридцати лет был также профессором университета, но за два года до кончины его вынудили отказаться от этой должности.

Возможно, оба профессора, и Гелинкс и Гейданус, и раньше были между собой знакомы, так как Гейданус был ярым приверженцем Декарта и неутомимо трудился над распространением его учения.

Безработного и нищего Гелинкса Гейданус принял в свой дом, окружил его всяческими заботами и помог ему найти выход из бедственного положения. По его просьбе Гелинкс был допущен к неофициальному преподаванию в университетских стенах, что и дало ему источник средств к существованию в последние годы жизни.

Судьба Гелинкса была одним из признаков реакции против философии Декарта — реакции, которая после смерти знаменитого ученого стала проявляться и в университетах Голландии.

Наветы и науськивания иезуитов не пропали даром. На Дортрехтском соборе 1656 года было постановлено строго различать философию от теологии, а теологам всякие ссылки на Декарта были запрещены — как в сочинениях, так и в устном преподавании.

На деле этот запрет оказался всего лишь полумерой, так как все просвещенные богословы придерживались учения Декарта, и избежать ссылок на него было тем труднее, что многие профессора, занимавшие кафедры богословия, обязаны были по должности преподавать и философию в качестве вспомогательной науки. Против таких профессоров постоянно плелись интриги, и особенным преследованиям подвергся покровитель Гелинкса.

Городские и университетские власти осаждались ходатайствами о том, чтобы всем без исключения профессорам запрещено было излагать метафизику Декарта, как публично, так и в частных уроках, под страхом отрешения от должности.

Гейданус также не избег этой участи. Запрещение вошло в силу. Гейданус позволил себе протестовать против такого насилия над наукой — и был уволен.

4

Примеров такого насилия было немало, и Спиноза принял на себя задачу выяснить для современников разницу между богословием и философией, провести границу между интересами веры и знания, показать, что это две совершенно различные области, выяснить сущность и значение каждой из них. А здраво судить об этих предметах мешал гнет привитых церковью воззрений.

Испытав на собственной шкуре, какой опасностью грозят свободному мышлению дерзость и властолюбие богословов, Спиноза больше кого бы то ни было еще готов был выполнить задачу по проведению водораздела между философией и богословием.

Сам он уже постиг эту истину, но необходимо было проложить ей путь к другим, сделать ее очевидной для всякого образованного и доступной пониманию всякого мало-мальски мыслящего человека.

Спиноза задумал написать исследование о вещах, перед которыми наука до сих пор пугливо отступала. Здесь могли найти себе применение все его познания в богословии, приобретенные им с таким трудом, и собственные его толкования, которые он втихомолку придумывал для себя лично.

Будучи совершенно независимым, не принадлежа ни к какой церкви, он был самым подходящим исследователем, способным разобрать притязания веры перед судом разума.

Все результаты своего беспристрастного исследования и добросовестного мышления он изложил в сочинении, которое должно было обеспечить ему неувядаемую и неоспоримую славу как пионеру нового способа изучения Библии.

Этому важнейшему своему труду Спиноза посвятил все остальные годы, проведенные в Ворбурге, постоянно откладывая из-за него опубликование собственного учения, изложенного в геометрической форме, невзирая на настойчивые просьбы друзей.

5

Ольденбург еще с 1663 года неотступно убеждал Спинозу не медлить с печатаньем своих трудов и поделиться с ученым миром плодами своих размышлений, так как, по его мнению, ничто не могло быть «своевременнее и приятнее людям истинно умным и образованным».

Это соображение друга в глазах человека с умом и характером Спинозы должно было иметь больше веса, чем опасение возмутить против себя толпу заурядных философов и богословов.

Напоминая другу о том, что истина имеет право на распространение, Ольденбург заклинал его отбросить всякий страх перед пигмеями современности: и так уж слишком много жертв принесено невежеству и глупости; пора истинной науке поднять паруса и глубже проникнуть в тайны природы.

Ольденбург считал, что Спиноза может печатать свои произведения в своем отечестве, не подвергаясь никакой опасности. Он полагал, что ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову чинить ему препятствия.

«А раз такие люди будут за вас, в чем я готов поручиться, — убеждал он Спинозу, — вам нечего бояться насмешек невежественной толпы. Ведь в вашей стране царит свобода; значит, там можно открыто высказывать и свои философские убеждения. Благоразумие подскажет вам надлежащий умеренный тон для изложения своих взглядов и мнений, а в остальном доверьтесь судьбе».

Но до печатания у Спинозы дело так и не дошло, хотя Ольденбург все настойчивее убеждал его сделать это, а когда Спиноза продолжал упорствовать в осторожности, посоветовал издать сочинения анонимно, чтобы обезопасить себя от возможных неприятностей.

Возможно, помимо соображений безопасности, Спинозу отвлекала от хлопот по изданию уже написанных трудов необходимость как можно скорее закончить новый, который полностью его захватил. Именно в это время происходят события, делающие новое произведение Спинозы как нельзя более актуальным для эпохи, переживаемой его родиной.

 

Глава III

ВЕЛИКИЙ ПЕНСИОНАРИЙ

1

В XVII столетии политическое устройство Голландии было весьма своеобразным и сочетало в себе черты как монархии, так и буржуазной республики.

Во главе государства формально находился так называемый штатгальтер, выполнявший функции председателя Государственного совета. Должность штатгальтера была наследственной, и занимали ее принцы Оранской династии, сторонники которой именовались оранжистами.

Влияние штатгальтера усиливалось тем обстоятельством, что он одновременно являлся и верховным главнокомандующим, благодаря чему становился естественным вождем дворянства, которое было главной опорой его власти.

Что же касается роли штатгальтера в Государственном совете, то тут его власть существеннейшим образом ограничивалась влиянием и рычагами реального воздействия на политические процессы, находящимися в распоряжении заместителя штатгальтера в Государственном совете, который именовался великим пенсионарием.

Такое непривычное для русского уха словосочетание в приложении к государственному деятелю, определявшему основную политику страны, объяснялось тем, что лицо, выполнявшее функции великого пенсионария, стояло во главе финансового ведомства и регулировало финансовые потоки, т. е., говоря привычным современным языком, распределяло бюджетные ассигнования и тем самым управляло государственной экономикой.

Из этого со всей очевидностью следовало, что именно великий пенсионарий был выразителем интересов буржуазии и республиканской партии.

Борьба монархической и республиканской партий и составляла движущую силу политических процессов Голландии XVII века.

2

В 1653 году должность великого пенсионария занял лидер республиканской партии Ян де Витт. С его появлением у руля государства (ведь фактически власть великого пенсионария приблизительно соответствовала той, что сейчас мы понимаем под словом «президентская»), влияние республиканской партии стало в стране преобладающим после того, как ее главная соперница — партия Оранских принцев — лишилась своего вождя в лице преждевременно скончавшегося Вильгельма II.

Ян де Витт, сын Якоба де Витта, бургомистра города Дортрехта, родился 24 сентября 1625 года, т. е. был семью годами старше Спинозы.

Яну де Витту и его старшему брату и соратнику Корнелию де Витту, благодаря разумной предусмотрительности и неустанной деятельности, удалось добиться подъема промышленности и торговли, финансов и флота и тем самым загладить вред, причиненный стране войной с кромвелевской Англией в 1651—1654 годах.

3

Постепенно голос Голландской республики, возглавляемой Яном де Виттом, получил решающее значение в делах северной Европы.

Вторая война с Англией, где к тому времени снова водворилась королевская власть, война, в которой Корнелий отличился своими подвигами на море не меньше, чем в предыдущей, не только кончилась для Голландии успешно и принесла большие выгоды стране, но возбудила зависть и алчность французского короля Людовика XIV.

Прикрываясь мнимыми правами наследства, этот скупой и властолюбивый государь занял своими войсками фландрские провинции, еще причислявшиеся к Испании, намереваясь со временем захватить и свободную Голландию.

Оба государства поддерживали дружественные отношения, пока это было для них полезным в качестве противовеса испанским притязаниям в Европе. Но когда Франция сама начала претендовать на общеевропейское господство, Голландия вынуждена была изменить свою политику.

Чтобы дать отпор Людовику, Голландия заключила союз с побежденной Англией и со Швецией, которая в то время еще считалась великой европейской державой. Этот союз, ставший плодом усилий Яна де Витта, отвратил непосредственную опасность, но одновременно вызвал в стране сильное волнение.

Оранской партии снова представился случай вернуть прежнее влияние, а обострившееся партийное соперничество еще увеличило заботы и затруднения, с которыми приходилось бороться мудрому политику, хлопотавшему исключительно о благе своей родины.

4

Оранская партия усилилась вследствие того, что у нее появился новый вождь в лице младшего сына покойного наместника — Вильгельма III. Благодаря родственным связям с материнской стороны этот молодой человек мог рассчитывать на поддержку Англии, а наследственность наместничества в Оранском доме обеспечивала ему выдающееся положение в родной стране.

В этой особенности политического устройства Голландии, сохранившего переход от отца к сыну власти наместника и связанных с ней полномочий, республиканцы видели серьезную опасность, грозившую свободе Голландии. Чтобы предотвратить ее, Ян де Витт принял особые меры.

Молодому оранскому принцу не было еще и четырех лет, когда его особым актом лишили прав на наместничество. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, по настоянию де Витта был издан новый указ, отнимавший у юноши всякую возможность занять видное положение в своем отечестве. Правда, из уважения к союзной Англии впоследствии указ о лишении принца наместнических прав был отменен, но в интересах республики власть и значение наместника были сведены к нулю, что, разумеется, еще больше обострило и без того натянутые отношения между партиями.

Вот такой политический кризис переживала Голландия в ту пору, когда Спиноза всецело сосредоточился на своем труде по разграничению философии и богословия. Теперь этот труд оказался тесно связанным с политическими процессами, происходящими в стране.

5

Из писем Ольденбурга и вопросов, которые он задавал своему другу, видно, что Спиноза с живейшим участием следил за развитием событий. При этом симпатии его были на стороне Яна де Витта.

Республиканец по своим политическим убеждениям, Спиноза был безусловно на стороне партии, враждебной Оранскому дому.

«Королевской власти, — утверждал он, — в голландских штатах никогда не существовало; во главе их стояли только графы, из которых ни одному не было предоставлено право управления всей страной. Для обеспечения своей гражданской свободы могущественные штаты удержали за собой право напоминать своим правителям об их обязанностях, а в случае надобности и призывать их к ответу. А следовательно, сопротивление штатов чрезмерным притязаниям правителя никак нельзя назвать отпадением, так как здесь дело идет лишь о сохранении собственной стародавней власти штатов».

По мнению Спинозы, Англия, снова восстановившая у себя королевскую власть, пользовалась несравненно меньшей свободой, чем Голландия. В Кромвеле он видел того же монарха, только не решающегося назвать себя этим титулом. Несмотря на всю свою строгость по отношению к внутренним врагам и постоянные войны с внешними, Кромвель не сумел удержать власть и должен был уступить место законному королю, призванному обратно народом, опасавшимся, чтобы его положение не ухудшилось еще больше под властью протектора.

Однако Спиноза далеко не сторонник монархии. Он высмеивает тех, кто утверждает, что особа государя священна, что он является наместником Бога на земле и поставлен над своими подданными не властью людской, но божественным Провидением.

Как считает Спиноза, высшим законом и высшим правом монарха должна быть забота о благе его народа. Он предоставляет монарху право выбирать из мнений его советников то, которое ему более по вкусу, но не позволяет ему идти против мнения всего совета. Всегда и везде на первый план король должен ставить основные интересы государства. Если министры отказываются выполнять повеления монарха, противоречащие интересам страны, Спиноза не осуждает их, ибо, как он формулирует, «если всякое право есть объявленная воля короля, то далеко не всякая воля короля есть право».

Особенно нападает Спиноза на Людовика XIV, который был образцом королевского произвола. Его поползновения подчинить себе Голландию, опираясь на права наследства, Спиноза называет непозволительными и неуместными и требует мудрых государственных мер для их предотвращения. Резкий протест вызывает у Спинозы использование Людовиком наемных войск. Он считает, что защита страны должна быть возложена на ее граждан, способных носить оружие, так как только при таком способе защиты охраняется и государство, и гражданская свобода его жителей. Наемные же солдаты, состоящие на жалованье у короля, чувствуют себя как бы его личными слугами, обязанными повиноваться только ему одному.

Того же Людовика подразумевает философ, выступая против ошибочного мнения, будто верховное право судить и решать в известном государстве может принадлежать одному человеку. Это заблуждение: нет человека, которому было бы под силу нести такое бремя, и тогда часть его забот о народном благе переходит к доверенным лицам и советчикам, в руках которых в сущности и сосредоточивается верховная власть, особенно когда король сластолюбив и не столько царствует, сколько угождает прихотям своих наложниц и фаворитов. Даже известную поговорку «Государство — это я», приписываемую этому королю, мы находим у Спинозы — как общий принцип, толкуемый в том смысле, что королевская воля и права граждан есть одно и то же, и потому никакие распоряжения короля не могут иметь силы после его смерти, «так как вместе с ним некоторым образом умирает и государство», а граждане возвращаются в первобытное или естественное состояние; верховная же власть переходит в руки народа, который может ввести новую форму государственного устройства.

 

Глава IV

ВЛАСТЬ МУДРЕЦА

И МУДРОСТЬ ВЛАСТИТЕЛЯ

1

Колеблющееся пламя трех свечей в старинном медном подсвечнике отбрасывает на стены и потолок убогой комнаты Спинозы в доме ворбургского живописца Даниила Тидемана причудливые тени предметов обстановки.

Глаза гостя не сразу привыкают к полумраку, но постепенно он начинает различать окружающее: вот шлифовальный станок — на нем этот мудрый чудак вытачивает свои линзы; неподалеку небольшой микроскоп, тень которого неровной дутой ложится на книжную полку, заставленную фолиантами. Круглый табурет у письменного стола, посредине комнаты еще один стол — квадратный, вероятно обеденный. В углу отгороженный занавеской закуток — он, наверное, заменяет хозяину спальню. Истинно спартанская обстановка...

— Присаживайтесь к столу, — мягким выразительным голосом приглашает гостя хозяин. — Честь, которую вы оказали мне своим визитом, господин де Витт, столь высока, что...

— Нижайшая просьба к вам, дорогой господин Спиноза, — не давая хозяину закончить заготовленную формулу вежливости, с живостью перебивает его гость. — Давайте обойдемся без излишней куртуазности. Я тоже мог бы ответить вам тем, что честь, которую оказали мне вы, согласившись принять меня, еще более высока, так как политиков на свете тьма-тьмущая, а мудрецов — единицы, но лучше не будем тратить время на обмен любезностями, а сохраним его для более содержательной беседы.

— Но вы же не станете возражать, — с кроткой улыбкой возразил Спиноза, — что и политика может быть мудрой, а следовательно, политик может быть приравнен к мудрецу.

— Только в том случае, когда он опирается на мудрость, добытую философией за века ее существования, — нетерпеливо ответил Ян де Витт. — Тогда он, в отличие от кабинетного мудреца-теоретика, становится, так сказать, мудрецом практического свойства. И именно об этом я хотел с вами побеседовать, любезный господин Спиноза.

— Тема эта обширна и увлекательна, — откликнулся хозяин комнаты. — Меня она тоже весьма занимает в последнее время.

— Тем лучше, — с удовлетворением заметил гость.

2

— Меня привело к вам, — продолжал он, — помимо естественного желания познакомиться с человеком, ведущим столь необычный образ жизни, прежде всего вычитанное в вашей книге о началах философии Декарта стремление отыскать людей, которые были бы заинтересованы в издании и других ваших трудов. Это стремление сохранилось у вас и сейчас, не так ли?

— Разумеется, господин де Витт. Я полагаю, что каждый пишущий мечтает о том, чтобы написанное им было воспринято и осмыслено как можно большим числом людей.

— Я тоже так считаю, господин Спиноза. И мне хотелось бы стать одним из тех, кто будет споспешествовать продвижению ваших сочинений к печатному станку, что бы по этому поводу ни думали мракобесы всех мастей и оттенков. Но прежде я счел необходимым хотя бы вкратце узнать о содержании неизданных ваших произведений.

— Рад буду удовлетворить вашу любознательность, господин де Витт. Вот, например, тут у меня как раз под рукой не завершенный пока трактат.

— Чему он посвящен?

— Я дал ему предварительное название «Трактат об усовершенствовании разума».

— Интригующее название. И я могу с ним ознакомиться?

— Думаю, для того чтобы получить представление о его содержании, вам достаточно будет просмотреть хотя бы предисловие к нему.

— Охотно.

— Тогда подсаживайтесь поближе к свету. Удобнее всего вам будет за моим письменным столом.

Гость занял рабочее место философа, а тот положил перед ним написанные по латыни листки.

Ян де Витт приступил к чтению.

3

Вот что прочитал он в предисловии к «Трактату об усовершенствовании разума».

«После того как опыт показал мне, что все, что ни делается в обычной жизни, тщетно и бесполезно, что все, чего я желал или боялся, хорошо или дурно лишь постольку, поскольку это волнует душу, — я решился наконец узнать, нет ли чего-нибудь такого, что в самом деле составляло бы добро, давалось бы само собою, одно бы потрясало душу и по достижении чего я мог бы вкушать вечную и постоянную радость. Говорю: «решился наконец», - потому что на первый взгляд казалось неблагоразумным бросить положительное и верное ради неопределенного и неверного. Я именно видел, какие преимущества доставляют почести и богатства, видел, что я должен оставить всякое стремление к ним, если только сердечно хочу заняться чем-нибудь другим, — что если, с одной стороны, я должен был отказаться от них даже в том случае, когда бы в них заключалось истинное человеческое счастье, то, с другой стороны, я опять-таки был далек от истинного счастья, когда стремился исключительно к ним, в то время как я знал хорошо, что не в них счастье. Я подумал поэтому: нельзя ли создать себе новое состояние, не нарушив, однако, прежнего порядка и прежнего образа жизни, чего я домогался уже неоднократно, но всегда без успеха...

Видя, что богатства, почести и чувственные наслаждения служат мне только помехой при моих стремлениях и стараниях найти себе новый образ жизни, что они до того противоположны последнему, что необходимо отречься либо от них, либо от него, я был вынужден исследовать, что для меня полезнее, потому что, как я уже говорил, мне все еще казалось, что я рискую настоящим благом ради какого-то призрачного блага. Но, позанимавшись этим предметом подольше, я пришел к следующему результату: отказавшись от вышеупомянутых благ и избрав новый образ жизни, я променял бы только благо неверное по своему свойству на благо, неверное, правда, своей удободостижимостью, зато прочное по своему свойству, так как я и добивался именно прочного и действительного блага. Дальнейшие размышления повели меня еще дальше: они убедили меня в том, что в подобном случае я, собственно, променял бы положительное зло на положительное благо.

Действительно, есть множество примеров, что богачи до самой смерти своей были преследуемы за свои богатства, что неустрашимые искатели сокровищ платили жизнью за свою глупость. Не меньше было таких, которые для достижения цели или удержания почестей претерпевали всевозможные бедствия. Бесконечно, наконец, число тех, которые ускорили свою смерть непомерным сладострастием. Все эти злополучия показались мне проистекающими из свойств предметов, к которым те привязывались с любовью, потому что, по-моему, счастье или несчастье заключается только в природе предмета, на который мы переносим нашу любовь. Ведь никто и не вздумает состязаться о предмете, которого не любит, — не почувствует ни жалости, когда он погибнет, ни зависти, когда увидит его во власти другого, ни страха, ни ненависти, — словом, никаких душевных волнений. Между тем, все это бывает при любви к скоропреходящим предметам. Только любовь к вечному и бесконечному наполняет душу одною радостью и чужда всякой печали, всякого сожаления.. Вот к чему должны стремиться мы, вот чего должны мы добиваться всеми силами. Признаюсь, хоть я и не понимал всего этого ясно, но я долгое время не мог еще совсем отрешиться от всякого корыстолюбия, честолюбия и чувственных наслаждений.

Из этих размышлений я вынес по крайней мере одно: что пока ум мой был занят подобными мыслями, он естественным образом откланялся от вышепоименованных мнимых благ, и я стал серьезно подумывать о новом образе жизни, чему я обрадовался немало. Я убедился, что зло, о котором я говорил выше, вовсе не так сильно, чтобы уж решительно нельзя было найти против него противоядия. И хотя поначалу подобные промежутки умственного прозрения были редки и кратковременны, но они сделались чаще и продолжительнее номере того, как для меня становилось яснее, в чем состоит истинное благо».

4

Хотя почерк философа был вполне разборчивым, глаза великого пенсионария устали от чтения в неровном свете. Он протер их костяшками пальцев и поднял голову от стола.

Спиноза в ожидании стоял за его спиной. Похоже, что автор вместе с гостем заново перечитывал собственные строки.

— Все, что вы написали, чрезвычайно интересно, дорогой мой философ, — сказал Ян де Витт. — Я, как мне кажется, понял ход ваших мыслей. Может быть, дальше мы продолжим нашу беседу, так сказать, в ее естественном течении?

— Как вам будет угодно, господин де Витт. В таком случае осмелюсь ли я предложить вам бокал вина?

— Бокал вина? — оживился гость. — Я, право, не предполагал, что оно найдется в доме философа, славящегося своей отрешенностью от земных удовольствий.

— Полной отрешенности я никогда не проповедовал, — с кроткой улыбкой возразил хозяин. — Я предостерегал и предостерегаю от чрезмерного, неумеренного их потребления, приводящего к той пресыщенности, когда само удовольствие обращается в собственную противоположность. Стакан же доброго вина согревает душу, а в дружеской беседе проявляет чистоту помыслов, делает мысли ясными, а форму их выражения — отточенной.

— Вполне согласен с вами, господин Спиноза, — добродушно улыбаясь, ответил Ян де Витт. — И какое же вино найдется под вашим кровом?

— Только бургундское, господин де Витт.

— Достойный выбор, — удовлетворенно изрек великий пенсионарий.

5

Ян де Витт согрел бокал в ладонях и сделал первый глоток.

— Так в чем же, по-вашему, состоит истинное благо? — задал он вопрос, непосредственно вытекающий из того, что он только что прочитал, сидя за письменным столом философа.

Спиноза пригубил из своего бокала и ответил неторопливым выразительным голосом:

— Все происходящее в мире совершается в известном, неизменном порядке и по известным естественным законам. Слабый человеческий ум не в состоянии постигнуть этого порядка. Но так как человек все-таки понимает, что возможна более могучая и более совершенная человеческая природа, то в нем естественным образом пробуждается желание искать средства для достижения подобного совершенства. Все, что ведет к такому совершенству, я называю истинным благом; высочайшим же благом я называю ту степень совершенства, при которой человек желает, чтобы и все прочие, если можно, были причастны такому же совершенству, обладали такою же лучшей, облагороженной природой. В чем состоит эта лучшая облагороженная природа, я показываю в своем трактате достаточно пространно, сейчас же замечу только, что она есть идея единства духа с природой. Итак, цель, к которой я стремлюсь, — сделаться причастным такому совершенству и стараться, чтобы и другие стремились к тому же, то есть для моего счастья нужно, чтобы другие сознавали то, что я сознаю, и чтобы их понятия и желания были согласны с моими понятиями и желаниями.

Спиноза умолк.

Возникла пауза, в продолжение которой гость сосредоточенно обдумывал слова философа.

«Конечно, — размышлял он. — Все это справедливо и замечательно выражено, но годится только для таких же чудаков, как сам этот витающий в эмпиреях мыслитель. А как мне, политику, определяющему судьбы десятков тысяч людей, внедрить в их сознание эти возвышенные идеи, когда большинство не идет в своих помыслах дальше забот о хлебе насущном, стремлений к наживе, никчемным развлечениям, на которые так падка чернь любых рангов... Нет, все прочитанное и услышанное мною в этом необычном доме пока не дает мне как политику почти ничего, что можно было бы использовать на практике... Кроме разве что рассуждения философа об опасности неумеренного следования удовольствиям...»

И все же самому великому пенсионарию был весьма интересен ход мыслей его мудрого собеседника.

— И как же, по-вашему, человек может достигнуть подобного совершенства? — нарушил он наконец молчание.

— Я полагаю, — все тем же ровным и выразительным голосом ответил Спиноза, — что для достижения подобного совершенства люди, во-первых, должны хорошо знать свою собственную и окружающую их природу; во-вторых, с помощью этого знания вывести различия, сходства и противоречия между вещами; в-третьих, уяснить себе, насколько они способны действовать и насколько страдать; наконец, в-четвертых, узнать, в каком отношении находится все это к человеку. Но прежде всего нужно придумать средство к лечению и просветлению ума, чтобы он мог удачно и безошибочно понимать вещи.

— И какое же это средство? — с любопытством спросил великий пенсионарий.

— То, которое наиболее пригодно для понимания человеческой природы и удовлетворяет стремлению людей к ее усовершенствованию.

— Из чего же выбирать это средство?

— Прежде чем выбирать, требуется определить, какие существуют формы человеческого познания. По моему мнению, все они подразделяются на четыре разряда.

Первый — это познание, приобретаемое понаслышке или с помощью известных знаков.

Второй — познание, приобретаемое путем смутного опыта, то есть опыта, не проверенного и не осознанного разумом, и называемое познанием потому, что оно нам случайно таким представляется и мы не сделали другого наблюдения, которое бы ему противоречило, отчего оно и остается во всей своей силе.

Третий — познание, при котором мы узнаем существо вещи из другой вещи, но при этом наши понятия неполны и неясны.

И, наконец, четвертый — познание, при котором вещь познается только из ее сущности или знания ее ближайшей причины.

Низшую ступень познания представляют слепые верования, смутные впечатления и неясные образы, которыми довольствуется толпа.

Например, я знаю понаслышке день моего рождения или что моими предками были такие-то и такие-то.

По смутному опыту я знаю, что я умру, потому что я видел, как умирали многие мне подобные, хотя они не жили в одно и то же время и не погибли от одних и тех же болезней.

Точно так же я знаю, что масло обладает способностью поддерживать пламя, а вода — тушить его.

Эти первые два вида познания полезны в обыденной жизни, но они схватывают только случайности, скользят только по поверхности вещей, не проникая в их сущность и содержание. Порождения случая, а не внутренней деятельности мысли, они движут и занимают душу, но не просветляют ее. Они составляют источник пагубных страстей, которые постоянно бросают тень на ясные понятия ума, отрывают душу от нее самой, отвлекают ее к внешним предметам и смущают ее светлые созерцания.

Познание третьего вида есть уже первое усилие, первый шаг к освобождению от мрака чувственного мира. Оно состоит в том, чтобы соединить действие с причиной, явление с законом, понятие с принципом. Так поступают геометры, которые приводят разнообразные свойства чисел и фигур в правильную систему простых теорем и неопровержимых аксиом. Так поступает вообще философствующий ум, который при помощи анализа и синтеза нисходит от общего к частному и восходит от частного к общему, чтобы постоянно умножать, освещать и связывать свои выводы.

Чего недостает этому виду познания? Ему недостает одной вещи, но самой главной: он объясняет факт законом, но не объясняет самого закона; он устанавливает следствия на принципах, но не устанавливает самих принципов, принимая их безусловно; он связывает мысли в совершенно правильную цепь, но не находит для нее первого звена.

Итак, остается еще одна ступень познания, которая стоит еще выше умозаключения и которая одна может служить опорой всем прочим видам, — это разумное созерцание, предмет которого — бытие само по себе.

— Каково же значение этих видов познания? — чувствуя, что уже с трудом следит за ходом рассуждений своего собеседника, спросил великий пенсионарий.

— Познание первых двух видов не может доставить точных и раздельных понятий; оно не имеет никакой научной ценности и потому из науки изгоняется.

К познанию третьего вида я отношусь уже менее строго, потому что оно есть ступень, которая ведет к непосредственному созерцанию. Тем не менее не этот вид познания должно избрать философу. Правда, посредством него можно составлять себе идеи о предметах, можно, в известной степени, делать заключения и выводы, не опасаясь впасть в заблуждение; однако сам по себе этот способ познания не является еще средством, с помощью которого можно достигнуть совершенства. Он, пожалуй, дает достоверность, но для философа достоверности мало — ему нужен свет.

Этот свет философ может найти только в разумном созерцании, где все ясно и понятно, где нет места ни слепым верованиям, ни чувственным представлениям, ни смутным идеям. Только этот вид познания безошибочен и во всей полноте обнимает сущность вещей, а потому его следует избрать преимущественно перед другими.

Итак, наивысший закон мысли основывает знание только на ясных и точных понятиях и пользуется лишь непосредственным созерцанием, а в некоторых случаях и основанными на нем умозаключениями.

Теперь, когда известно, какой способ познания нужнее всего, возникает вопрос: как употребить в дело этот способ, то есть какой метод будет лучшим для познания вещей этим способом.

По моему мнению, метод не есть выведение заключений для уразумения причин вещей и еще менее само уразумение этих причин.

Метод — это процесс нашей мысли, когда она старается понять истинную идею данной вещи, старается отличить ее от других идей и исследовать ее природу, чтобы таким образом изучить познавательную деятельность человека и направить ум на понимание вещей по этой норме. При этом она как бы дает уму в помощь известные правила и заботится о том, чтобы он не утомлял себя ничем пустым и бесполезным. Следовательно, метод есть рефлективное познание, идея самой идеи, разумение самого разумения, понятия о самом понятии. Но чем больше знаний приобрел человеческий ум, тем более он самопознает себя, тем лучше он понимает как свои собственные силы, так и порядок окружающей нас природы.

Чем более ум понимает свои собственные силы, тем легче ему руководить собой и предписывать себе правила, а чем лучше понимает он порядок природы, тем легче ему избегать всего бесполезного, что и составляет одно из важнейших условий хорошего метода.

6

Когда Спиноза закончил говорить, оба бокала собеседников оказались почти полными. Ян де Витт так увлекся, следя за развитием мыслей философа, что ни разу даже не прикоснулся к своему. Теперь он машинально сделал большой глоток и произнес:

— Ваши друзья не зря отзываются о вас, как о кладезе мудрости, дорогой господин Спиноза. Система мыслей, которую вы выстроили в своем трактате, разумна, гармонична и, думаю, вполне справедлива. Но, боюсь, что она чересчур сложна для ее практического применения в широких масштабах. По крайней мере, при нынешнем состоянии общественного сознания. А нет ли среди ваших трудов такого, который был бы больше приближен, так сказать, к нынешним насущным нуждам нашего государства? Государства, которое нам удалось сделать самым свободным в мире, но в котором, тем не менее, свободе, а тем самым и благополучию государства постоянно угрожают косность, обилие суеверий, сила вековых предрассудков. Поэтому устойчивость нашей свободной страны находится под постоянной угрозой. Я не говорю уж об угрозе внешней, исходящей от наших монархических соседей и соперников, и прежде всего от этого убогого монарха, который беззастенчиво присвоил себе титул «Король-Солнце».

— Я всецело разделяю ваши опасения, господин великий пенсионарий, — с грустью ответил Спиноза. — И одним из главнейших врагов свободы по-прежнему остается церковь, о чем вы забыли упомянуть.

— Да, вы правы, дорогой друг. Даже в вашем присутствии я не решился первым затронуть эту опасную тему.

— Вот поэтому-то я и начал знакомить вас с моими скромными трудами с относительно безобидного «Трактата об усовершенствовании разума».

— Следовательно, у вас есть что-то еще? — оживился великий пенсионарий. — Нечто более приближенное к кругу забот, отягощающих душу политика, стоящего у кормила государственной власти в государстве, пока еще остающемся самым свободным в Европе?

— Да, — ответил Спиноза. — Но то, что уже написано, в первую очередь касается места и назначения церкви в современном обществе, а это, как вы только что сказали, тема особенно крамольная. Да и личная моя судьба подтверждает это с лихвой.

— И все же, дорогой изгнанник, я хотел бы ознакомиться с этой вашей работой.

— Что ж, — кротко улыбнулся Спиноза. — Я буду только рад этому.

7

— Надеюсь, вы не примете меня за льстеца, — начал философ, — если я скажу, что власть республиканской партии особенно благоприятствует в Голландии процветанию свободы вообще и в частности религиозной терпимости.

— Не приму, дорогой мудрец, — растроганно улыбнулся великий пенсионарий, так как слова Спинозы отражали именно те достижения, к которым он лично стремился, находясь у руля государственной власти.

— И тем более вам прекрасно известно, что оранская партия все еще сохраняет силу и пользуется определенной поддержкой масс лишь благодаря содействию клерикалов. С усилением оранжистов все больше власти приобретали и иерархи церкви, и их приспешники, нетерпимые и назойливые, совавшие свой нос не только в церковные, но и в мирские дела, стараясь все подчинить своему влиянию...

— Да уж, — сокрушенно покачал головой великий пенсионарий. — Кому об этом и знать, как не мне.

Спиноза продолжал:

— Даже там, где религия еще не пала так низко, всякие установленные законом рамки для суждений и мыслей представляют большую опасность, так как это ведет к сосредоточению власти в руках духовенства, которое ревниво охраняет свое господство и часто, не довольствуясь осуждением и преследованием людей, мыслящих иначе, разжигает религиозные распри в возмущении против законной государственной власти.

Религия при таких условиях совершенно вырождается, так как вместо страха Божия заступает страх перед духовенством, служители церкви превращаются в грязных и суетных стяжателей, а храмы — в трибуны, на которые ораторы всходят не для того, чтобы поучать народ и наставлять его в добре, но чтобы, подкупая слушателей звонкими фразами, сеять ненависть и вражду к инакомыслящим и бранить разум, уверяя, что он дан природой на погибель человеку.

Философ испытующе взглянул на политика.

— Совершенно с вами согласен, — хмуро кивнул головой великий пенсионарий.

— Именно поэтому, — продолжал Спиноза, — в моем новом сочинении отдел, посвященный богословию, весьма велик по объему, и этому не следует удивляться, принимая во внимание характер нашей эпохи: в наше время религиозные интересы стоят на первом плане, проявляются ли они в форме добровольного усердия верующих или кичливости сановников церкви, поощряемой малодушными и эгоистичными властителями.

— Должен заметить, мой дорогой друг, — подал реплику Ян де Витт, — что ваша историческая заслуга именно в том и состоит, что вы первым обратили на это внимание и подвергаете беспристрастной критике притязания богословия на исключительную и руководящую роль в области умственной жизни. Но удалось ли вам определить, на чем основывает богословие эти свои притязания?

— Разумеется, — невозмутимо ответил Спиноза. — Именно с этого мне и пришлось начать. Прежде всего свои непомерные притязания церковь основывает на авторитете Священного Писания, и значит, оно тоже должно быть подвергнуто критике с точки зрения разума.

8

Великий пенсионарий невольно передернул плечами.

«Как далеко зашел в своей критике этот бесстрашный человек, — подумал он. — Неужели он и в самом деле безбожник, как о том твердят на каждом углу бывшие его единоверцы?»

— Какие же выводы делаете вы из критики Священного Писания? — спросил он, испытывая невольный суеверный страх.

— Мои рассуждения таковы, — спокойно ответил философ. — Все церковники и их приспешники твердят в один голос, что Писание есть слово Божие, что оно учит человека истинному счастью и указывает ему путь к спасению; но в общем никому, кажется, и в голову не приходит согласовать свою жизнь с этими указаниями — и меньше всего самим богословам. Эти господа хлопочут только о том, чтобы выдать собственные измышления за слово Божие, отыскать, хотя бы со всевозможными натяжками, подтверждение своим умствованиям в Писании и поставить их под защиту божественного авторитета.

«Но ведь он абсолютно прав!» — пронеслось в голове у великого пенсионария.

Спиноза между тем продолжал:

— Они пользуются религией как предлогом заставить других думать так же, как думают они. Толкуя Писание, они стараются только доказать свою правоту и победить противников в спорах вместо того, чтобы благоговейно вникать в христианское учение, предписывающее нам совсем не такой образ жизни, какой ведут надменные, одержимые непомерной алчностью наставники веры и большинство их последователей.

Честолюбие и беззаконие их довели до того, что религиозность они видят не столько в соблюдении Божия завета, сколько в защите порядков, установленных людьми, что религия уже не учит людей любви, но раздувает их вражду между собою и поселяет в их сердцах беспощадную ненависть, ложно выдаваемую за ревность о Боге и глубокую преданность вере.

— И это совершеннейшая истина! — невольно вырвалось из уст Яна де Витта.

Но философ будто не услышал его и чеканным слогом, словно отточенным на шлифовальном станке до полнейшей прозрачности, развивал свои мысли дальше:

— Богословам чудятся какие-то необычайно глубокие тайны, будто бы сокрытые в Писании, но, чтобы напасть на след этих тайн и подготовить людей к принятию их, этих последних учат презирать разум и природу и только тому поклоняться, только то чтить, что противно и здравому смыслу, и законам природы.

Существует лишь один выход из лабиринта богословских предрассудков: надо исследовать само Писание, как натуралист исследует природу.

9

Спиноза внезапно закашлялся и прижал к губам носовой платок.

Ян де Витт с тревогой наблюдал за ним. «Да он ведь серьезно болен! — подумал он. — Ну да, его друзья предупреждали меня об этом».

От приступа кашля на глазах Бенедикта выступили слезы. Он взял свой бокал и сделал несколько глотков, чтобы усмирить кашель.

— Вы устали, дорогой друг, — участливо произнес великий пенсионарий. — Быть может, при вашей болезни вам было бы лучше жить в столице, где есть хорошие врачи. Вряд ли в здешнем уединении вы можете рассчитывать на квалифицированную медицинскую помощь.

— Все уже прошло, — с заметной одышкой выговорил Бенедикт. — Мы можем продолжать наши занятия.

— Не лучше ли отложить их до того времени, когда вам станет лучше? — мягко возразил Ян де Витт.

— Нет, дорогой господин де Витт, — кротко улыбнулся Спиноза. Кажется, он дышал уже ровно. — Вы государственный деятель и не обладаете достаточной праздностью, чтобы часто навещать изгнанника. А предмет нашего разговора я нахожу настолько важным, что не хотелось бы прерывать его на середине. О, да ваш бокал уже пуст! Позвольте мне снова наполнить его. И, может быть, желаете выкурить трубочку?

— А табачный дым вам не повредит? — нерешительно произнес великий пенсионарий, которому давно хотелось курить.

— Напротив! Он только успокоит мой кашель.

10

Окутавшись облаком душистого табачного дыма, оба собеседника вернулись к прерванному разговору.

— Итак, вы полагаете, — восстановил его нить правитель Голландской республики, — что Священное Писание подлежит исследованию, как и любой другой письменный текст. В принципе я не нахожу здесь ничего особенно греховного — ведь даже Иисус Христос наиглавнейшей своей заповедью называет ту, которая гласит: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим».

— Вот именно, — кротко улыбнулся Спиноза. — «...и всем разумением твоим». Об этом почему-то часто забывают те, кто внушает пастве своей заповеди Господни.

— Так каким же путем исследуете вы Священное Писание? — спросил Ян де Витт.

— Я полагаю, что использую для этой цели единственно правильный метод, если учесть то, что мы уже говорили с вами об отношении к Писанию, как к любому другому письменному тексту. Правда, мой метод идет прямо вразрез с общепринятым отношением к Библии.

Спиноза глубоко затянулся табачным дымом и продолжал:

— Принято думать, что Священное Писание дошло до нас в чистом и неподдельном виде, что божественное Провидение позаботилось предохранить его от всяких искажений. Из-за этого воздают божественные почести самой Библии как книге, а не содержанию ее, не учениям, которые ведут человека к спасению.

В то же время утверждают, что Библия не может быть понятой при свете простого разума, что для истолкования ее необходимо особое, сверхчеловеческое проникновение. Но кто же может похвалиться таковым?

Толкования тех, кому приписывают эту высокую способность проникновения, поистине не обнаруживают ничего сверхъестественного. Туманность выражений зачастую показывает только, что толкователь сам хорошенько не понимал смысла того места, которое брался разъяснить, и в лучшем случае мы имеем дело с догадками. А это вполне доступно и разуму. Не нужно сверхъестественного освещения, чтобы составить себе правильное мнение, если только человек дает себе труд поразмыслить и проверить свои выводы.

Так же мало правды и в утверждении, будто сверхъестественный дар понимать Писание дан только верующим. Пророки и апостолы проповедовали не только верующим, но и неверующим, и безбожникам, причем, конечно, старались, чтобы эти последние понимали их, а между тем они единственно обращались к природному уму своих слушателей.

Тем не менее, изучая Писание, хотя бы и в естественном освещении, весьма важно не руководствоваться простыми внушениями разума и предвзятыми мнениями, а черпать разъяснения из самой Библии, ибо, если кто-то хочет судить о ней непредубежденно и толковать ее правильно, тот должен сомневаться в собственных предположениях и проверять их снова и снова.

Для правильного толкования Писания на основании его же самого недостаточно разбирать содержание книг по существу. Надо считаться еще и с особенностями языка, на котором они были написаны, с оттенками мысли и способа выражения их составителей.

Все книги как Ветхого, так и Нового завета написаны евреями, поэтому для правильного их понимания существенно важно выяснить себе характер и ход развития еврейского языка. Это относится не только к древним книгам, на нем написанным, но и к новым.

Чрезвычайно затрудняют правильное понимание Библии некоторые особенности еврейского письма. Чтобы добраться до истинного смысла некоторых мест, необходимы многосторонние и тщательные лингвистические исследования, а станут ли тратить время на исследования те, кому нужно только одно: выискать во что бы то ни стало подтверждение своим догматическим предрассудкам?

Тем более не принимают в соображение эти господа, что судьба книг Священного Писания по большей части неизвестна нам, а уж об авторах их, за редким исключением, мы решительно ничего не знаем: не знаем, когда и при каких обстоятельствах были написаны эти книги, почему возникали различные варианты их и сколько именно их уцелело.

Тот, кто подвергает Библию добросовестной критике, непременно должен восстать против одного из главных составных элементов Священного Писания, а именно: своеобразного понимания Бога и вытекающих отсюда ложных представлений о Нем. Венцом этих представлений является вера в чудеса; человеку непременно хочется, чтобы деятельность Божества проявлялась временным или даже полным нарушением естественного порядка вещей, хотя об этом самом порядке тоже говорится, что он установлен или создан Богом.

Бога и природу представляют себе совершенно раздельными и отличными друг от друга силами, из которых одна действует, а другая остается праздною. Неразвитый ум простолюдина нередко дивится чуду там, где он не в силах распознать естественную причину; а иной раз чудеса просто выдумывают для того, чтобы иметь предлог хвастаться особым благоволением к себе Божества.

На что не осмелится невежество и глупость человека, который не имеет здравых понятий ни о Боге, ни о природе, мерит Бога на свой аршин, а о природе судит так узко, что воображает, будто она создана исключительно для него!

В природе, несомненно, происходит многое, чего мы не можем объяснить себе сразу, в чем не можем уловить связи и причинности, но из этого вовсе не следует, что такие явления противоречат ее вечным законам или что Бог создал природу настолько убогой и несовершенной, что она временами нуждается в помощи извне.

В природе нет ничего такого, что не вытекало бы из ее незыблемых и неизменных законов, и слово «чудо» может иметь смысл только как выражение известных взглядов или как символ человеческого невежества.

Многие видят в чудесах особое доказательство бытия Божия и ссылаются при этом на Божественную волю, как будто она может быть изменчивой и зависеть от частностей!

Эта воля достаточно ясно сказывается в бесконечной закономерности природы и незыблемости ее законов, но, конечно, не всякому уму дано сразу постичь это, и менее всего это доступно умам, ослепленным тщеславием и суеверием; а между тем они не страшатся называть разум слепым, а науку суетной.

И наоборот: почитают собственные фантазии, сны и вздорные бредни за ответ Божества. Более того: утверждают, будто Бог неблагосклонен к мудрецам и не открывает своих велений уму человеческому, но предоставляет угадывать их по внутренностям животных, полету птиц и тому подобному; что веления Его начертаны там, а не в душе человеческой.

Доказывать бытие и могущество Божие посредством чудес нелепо уже потому, что дьяволу также приписывают власть творить чудеса, что их творили лжепророки и идолопоклонники, — о чем неоднократно упоминается в Библии и чему те же самые богословы верят как факту.

В природе все повинуется вечным, неизменным и незыблемым законам; чудеса бессильны доказать что бы то ни было по отношению к Божеству, и потому я полагаю, что само Писание подразумевает под Божественными определениями и проявлениями Божественной воли не что иное, как законы самой природы.

Рассказы же о чудесах объясняются просто-напросто тем, что в те непросвещенные времена люди мыслили и воспринимали иначе, а кроме того, присущей большинству людей неспособностью передавать факты без добавлений от себя и приукрашиваний.

Благодаря этому свойству людям часто кажется, что они видят и слышат совсем не то, что они в действительности видят и слышат. Когда же факты превосходят их понимание или когда в деле замешан личный интерес, одно и то же событие в передаче разных лиц легко может превратиться в столько же совершенно различных событий.

Действительные происшествия, о которых повествует Писание, могли происходить только в соответствии с законами природы; все же, что противоречит этим законам или не может быть выведено из них, следует безусловно признать за вставки, внесенные в Писание нечестивыми руками.

На такие речи у защитников веры, требующих благоговейного уважения к каждой букве Писания, всегда находится под рукой готовый ответ: обвинение в безбожии. Им не мешало бы припомнить, что чудеса могут быть только нарушением естественного порядка вещей, раз и навсегда установленного самим Богом, и допускать возможность их — значит сомневаться в непреложности Божественных определений. Но в таком случае можно и во всем сомневаться, а это в конце концов ведет к полному отрицанию Бога, то есть к атеизму.

Ибо только путем разума доступно истинное и чистое познание Бога, и ничто не может быть нелепее желания подчинить этот высший дар, этот божественный светоч мертвым буквам, искаженным человеческой небрежностью, извращенным человеческой низостью. Ничто не может быть нелепее, чем видеть истинное благочестие лишь в недоверии к разуму и собственному суждению и объявлять безбожником всякого, кто сомневается в полной правдивости и надежности тех, через чьи руки прошли книги Священного Писания.

Неужели за веру и религию стоит только тот, кто умышленно знать ничего не хочет и отворачивается от разума? Неужели нет другого способа защищать их?

Разумеется, умственное, интеллектуальное, наиболее совершенное постижение Бога доступно далеко не всем верующим, но лишь немногим избранным. Это редкий и божественный дар, но именно потому ни разум, ни философия не должны делать религию своей прислужницей, ни религия и богословие не должны делать своим слугой разум.

Здесь и лежит граница между богословием и философией — граница, которую ни передвинуть, ни уничтожить нельзя, потому что эти две науки не имеют между собой ничего общего и принадлежат различным областям человеческой деятельности. Одна есть искание истины и знания, доступного лишь избранным; другая же стремится к тому, что безусловно доступно пониманию каждого человека и чем он может руководствоваться в своих поступках.

Ибо религия, или вера, имеет смысл и значение лишь постольку, поскольку она одинаково доступна всем людям и всех охватывает кругом своего влияния. Влияние же это выражается в следующей форме: со стороны Божества — откровением через признанных им учителей веры; со стороны людей — мыслями и поступками, соответствующими указаниям свыше.

Веровать, по моему глубокому убеждению, значит знать о Боге то, без чего немыслимо послушание ему, а также то, что совместимо с этим послушанием.

Если отбросить все случайное, наносное, произвольное и ненужное, мы увидим, что истинная цель Священного Писания и главная идея, красной нитью проходящая через все книги Библии, есть учение о послушании Богу и любви к ближним.

Если Писание дает меру благочестия для образа мыслей и действий, то при этом имеется в виду исключительно послушание или сопротивление, а никак не истинность или ошибочность верований.

Напротив, Писание воздает должное справедливым и благородным поступкам, вытекающим из чистоты сердца, хотя бы совершивший их и не знал Божественного откровения. Потому-то и ценно Священное Писание, потому-то и не иссякает никогда его целительная сила.

Есть люди, способные укрепиться в добродетели, руководствуясь одними лишь указаниями разума, но таких людей сравнительно мало, а между тем согласовать свою жизнь с требованиями добродетели необходимо для блага человечества и в известной степени доступно каждому. Вот почему Божественное откровение является необходимостью.

Тому, что для спасения души или достижения счастья достаточно повиноваться Божиим велениям как закону, хотя бы и не понимая, что они в то же время являются вечными истинами, разум учить не может. Этому учит лишь откровение, ссылаясь на то, что Бог по особой своей милости, — которой мы не можем постичь разумом, — даровал нам возможность достигнуть блаженства путем простого послушания; потому-то Священное Писание и составляет великий источник утешения.

При всем том слово Божие вовсе не заключено в книгах, которым нас обязывают воздавать божеские почести. Они служат лишь средством и орудием к спасению — истинная же религия начертана Богом в сердцах, в самой душе человеческой, и призванным Им учителям, именуемым пророками и апостолами, остается только пробуждать в душах это скрытое знание, указывая на значение его для душевного мира и спокойствия.

Вначале Бог всего явственнее открылся евреям и, как видно из Писания, проявлял по отношению к ним особую заботливость. Благодаря этому в Библии содержится множество указаний и предписаний, имевших целью благоденствие Иудейского царства и с падением его утративших всякий смысл. Правда, сами евреи не хотят соглашаться с этим, продолжают считать себя во веки веков избранным народом и думают, что только среди них восставали истинные пророки, осененные благодатью Божией.

Не говоря уж о том, что сама Библия упоминает об истинных пророках, восстававших среди иноплеменников, что и у других народов встречаются примеры богоугодной жизни, то есть благочестия и чистоты сердца, тогда как евреи нередко изменяли своему Богу и впадали в идолопоклонство.

С появлением Христа положение вещей совершенно изменилось, ибо Он пришел в мир не для одних только иудеев, но для всего рода человеческого.

Произнеся эти слова, философ, вдохновенно излагавший основные положения своего новаторского учения, благоговейно умолк, словно склоняясь перед величием Того, о ком только что упомянул.

11

Пораженный Ян де Витт напряженно всматривался в горящие неземным светом глаза Бенедикта Спинозы. «Нет, вовсе он не безбожник, — подумал великий пенсионарий. — Только истинно верующий способен так произнести земное имя Сына человеческого».

— А что вы можете сказать о Новом завете? — задал он волнующий его вопрос. — К нему тоже применим ваш критический метод?

Спиноза слегка смутился.

— Видите ли, — не слишком решительно произнес он, — оригинал Нового завета написан на греческом, а я недостаточно владею этим языком, чтобы высказываться об этой книге так же обстоятельно, как и о Ветхом завете.

— И все же, — настойчиво продолжал задавать вопросы великий пенсионарий. — Вы ведь составили свое суждение об учении Христа?

Спиноза ненадолго задумался.

— Сущность Божественного учения, — начал он после паузы, подбирая каждое слово, — я вижу не в построенных на нем позже церковных догматах, о которых я как раз не могу составить суждения на том основании, что все они чересчур мудрены и что простому, неизвращенному уму разобраться в них не под силу, так как даже ученые, при самом добросовестном отношении к делу, дают по этому поводу объяснения уклончивые или противоречивые.

Божественность Священного Писания, в моем понимании, основывается исключительно на том, что оно указывает путь к добродетели, а учение об истинном благочестии по необходимости должно быть изложено самым простым и обыкновенным языком, чтобы всем быть понятным и доступным.

Образец такого учения я вижу в Нагорной проповеди, которая, по моему мнению, заключает в себе сущность учения Христа.

Тут я могу сослаться на апостола Павла, который считал, что, как Сын Божий, Христос пришел для всех народов, ибо Бог есть Бог всех народов и ко всем одинаково милостив. Всех без исключения он освободил от рабства перед законом, чтобы отныне они поступали нравственно не по приказанию извне, но по твердому внутреннему убеждению.

Правильно понятое Писание, в чем я уверен, не допускает никакого нарушения справедливости. Оно учит простому послушанию и ничему больше, то есть учит любить и чтить Бога, что также доказывается послушанием.

Послушание же есть не что иное, как любовь к ближнему.

Как говорит апостол Иоанн, «всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Иоанн. 4, 78).

Таким образом, о вере или неверии можно судить только по делам. Кто рад доказать свое послушание на деле, тот имеет и веру истинную; вера же без дел мертва.

«Что мы пребываем в Боге и Он в нас, — еще раз процитирую Иоанна, — мы узнаем из того, что Он дал нам от духа своего», то есть из того, есть ли у нас любовь.

Укоренить в душе человека любовь к ближним — это и есть вечная и единственная цель Священного Писания. Только посредством любви человек пребывает в Боге и Бог в нем. Только тот приобщился Христу и носит его в своем сердце, чье сердце пламенеет ревностью о Боге и любовью к ближнему.

Свести религию к немногим простым наставлениям, преподанным Христом своим ученикам, было бы, конечно, чрезвычайно желательно, так как это не только разрушило бы всякие религиозные суеверия, но и примирило бы между собой их защитников. Споры о разных религиозных догматах и распри из-за них ведутся еще с апостольских времен, и вся беда состоит в том, что люди примешали к религии свои умозрительные проблемы.

Каждый понимает и формулирует догматы веры по-своему именно для того, чтобы уверовать в них всей душой, чтобы, оставаясь в мире с самим собой, чтить Бога и повиноваться Ему.

Без сомнения, каждый имеет на это полное право, но плохо то, что этот каждый не желает предоставить и другим такой же свободы, что всех, думающих иначе, чем он, будь то даже люди вполне честные и добродетельные, он преследует как врагов Господа и любит лишь своих единомышленников, как избранников Божиих.

Не учения и взгляды определяют достоинство нашей веры, но сила любви, которую мы носим в сердце, и соответствующие ей дела. Если бы одно это служило мерой религиозности, люди везде жили бы в мире и согласии...

12

«Как это справедливо сказано, — подумал Ян де Витт, когда Спиноза закончил пространный ответ на последний заданный великим пенсионарием вопрос. — Именно так и я понимаю веру граждан свободного государства. Но что сам философ думает по поводу роли государства в жизни граждан?»

Словно услышав его не высказанный вслух вопрос, Бенедикт, сделав глубокий вдох, заговорил снова:

— Для государства, которое поставило себе главной задачей доброе согласие между подданными, особенно важно ограничивать проявление своей власти поступками и не простирать ее на мысли, ибо можно человеку приказать или, если потребуется, заставить его силой поступать так, а не иначе, но заставить его мыслить иначе, чем он хочет, — нельзя.

Государство только в том случае удовлетворяет своему назначению, если власть его вполне соответствует правам и законам, которые оно должно соблюдать и поддерживать. Делать же область веры предметом постановлений закона — значит, только поощрять известную форму веры за счет других, а так как это сразу дает большие преимущества известной группе духовных лиц, эта группа начинает оказывать влияние на государственную жизнь и даже грозит опасностью государственному порядку, так как может побуждать к возмущениям свою паству.

Когда политики и парламенты принялись решать вопросы религии, они достигли только того, что вызвали религиозный раскол. Законы и указы, имевшие целью примирить спорящих, не улучшили дела, но лишь обострили отношения, ибо расколы вытекают не из стремления к истине, источнику кротости и снисходительности, но единственно из властолюбия.

Власть государства и правителей складывается из ограничений естественных прав каждой отдельной личности. От природы человек имеет неограниченное право делать все, что он хочет и что ему под силу. Но, хотя такое положение вещей и вполне естественно, оно имеет много дурных сторон, ведет лишь к спорам и борьбе, которых можно избегнуть, если действовать сообща, дружно и подчинить свои действия известным правилам.

С этой целью каждая личность уступает часть своего естественного права государству или его представителям в размере, необходимом для поддержания порядка.

Первым делом государство должно принять меры к нарушителям мира и спокойствия и вообще злоумышленникам, так как, если бы все люди сплошь были вполне честны и миролюбивы, незачем было бы и вводить государственный строй, основанный на силе, то есть на страхе и наказании за сопротивление. Все же то, к чему нельзя побудить ни посулами наград, ни угрозами, лежит вне полномочий правительства и вне его компетенции.

Какими принудительными мерами можно заставить верить, что целое не больше своей части, что тело неограниченно и бесконечно, или заставить усомниться в истинах, осязательных и очевидных для нашего разума?

Высшее право мыслить свободно, хотя бы и о религии, есть прирожденное, неотъемлемое право каждого человека. Тем не менее, в пределах культа и всяких внешних постановлений, государство имеет право голоса и может давать законную силу различным формам религии, которые, однако же, должны быть подчинены государству.

Если в области религии человеку должно быть предоставлено право свободного суждения, тем большей свободой имеет он право пользоваться в области науки, и ничего не может быть нелепее и опаснее вмешательства закона и ограничений извне в области знания. Это порождает одно лишь лицемерие и притворство и ожесточает всех искренних людей, посвятивших свою жизнь неустанному исканию истины. Что такие люди считали справедливым, то и будут считать, как бы ни осуждали это законы; но те, которые добивались и добились осуждения законом известных взглядов, будут держаться за изданные ими постановления как за привилегии, отмена которых грозит опасностью мудрому и справедливому правительству.

Решать теоретические вопросы законами — плохой способ управлять государством, и мудрый правитель должен остерегаться этого, ибо законы, которыми каждому предписывается, во что верить, и воспрещается говорить и писать против того или другого взгляда, в сущности являются лишь уступками ярости и властолюбию тех, кому ненавистны люди свободного образа мыслей, кому хотелось бы всем распоряжаться по произволу, даже религиозным усердием верующих.

Законы же, которые могут быть нарушены только теми, кто по собственному почину служит добродетели и науке, ставят государство в весьма незавидное положение, обязывая его не терпеть у себя людей выдающегося ума.

Изгонять, как преступников, честных граждан только за то, что они думают не заодно с толпой и не хотят лицемерить, — что может быть хуже для государства?

Преследовать, как врагов отчизны, тех, кто мыслит свободно, посылать их на смерть, превращать плаху — место казни и ужаса для злодеев — в трибуну, с которой народу преподаются высокие примеры терпимости и добродетели, к публичному посрамлению государства — что может быть для него гибельней?

Тот, кто сознает себя честным человеком, не боится смерти, как злодей, и не молит о пощаде, ибо сердце его не терзают стыд и раскаяние. Умереть со славой за хорошее дело и за свободу — он вовсе не считает такую смерть наказанием, а скорее честью для себя.

13

Великий пенсионарий не отрывал восхищенного взора от сияющего светом всепроникающего разума лица Спинозы. В нем чувствовалось такое мощное биение умственного пульса, такая грандиозная духовная сила, открыто и неутомимо боровшаяся ради приобретения идеальных благ, полное обладание которыми и составляло предмет стремления и усилий для мыслящего человека, что обаяние его было неотразимо.

— Господин де Спиноза, — сказал он наконец. — Вы настолько покорили меня блеском своего разума и мощью своей убежденности в собственной правоте, что я предприму все усилия к тому, чтобы ваши прежние и будущие труды были опубликованы и получили широчайшее распространение не только в Голландии, но и по всей Европе. Продолжайте ваш самоотверженный труд и ни о чем не беспокойтесь. Пока у власти в Голландии будет стоять Ян де Витт, никто больше не посмеет преследовать вас и запрещать ваши произведения.

— Дай Бог, чтобы во всей Европе у власти оказались просвещенные правители, подобные вам! — взволнованно воскликнул Спиноза. - Тогда людям легче было бы сбросить с себя гнет суеверия и мракобесия.

— Будем надеяться на это и работать для этого, дорогой мой друг, — ответил великий пенсионарий и крепко обнял философа.

14

Когда они расстались, за окнами серел рассвет. Беседа двух великих сынов Голландии незаметно растянулась на всю ночь.

Проводив высокопоставленного гостя, Спиноза возвратился в свою комнату и налил себе бокал бургундского. Так он приветствовал наступившее утро, открывшее перед изгнанником и отшельником новые горизонты.

15

Несколько последующих лет жизни Спиноза неустанно трудился над завершением большой работы, которая стала предметом долгой ночной беседы между ним и великим пенсионарием.

Когда, наконец, работа эта была окончена, философ переселился из Ворбурга в Гаагу.

Сельское уединение как нельзя лучше подходило для кропотливой повседневной работы, требовавшей полной сосредоточенности. Теперь же пришла пора предъявить миру готовые свои труды, а для этого столица была более подходящим местом. Возможно также, что к переезду в большой город побудило Спинозу все слабеющее здоровье и необходимость иметь под рукой медицинскую помощь.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ХУЛА И СЛАВА

#i_003.png

 

Глава I

ГААГА

1

В 1670 году, уступая единодушным просьбам своих друзей, Спиноза переселяется в Гаагу.

Хотя он дал себе слово не обращать внимания ни на что и жить только ради науки, сдержать его удавалось не всегда.

Разные неприятности, бедность, переезды с одного места на другое, мелочные домашние заботы, а также беспокойство за судьбу своих творений и слабая надежда когда-нибудь увидеть их опубликованными — все это частенько отвлекало его от занятий и тормозило дальнейший ход его трудов.

Лишь теперь, благодаря содействию преданных друзей и прежде всего благодаря покровительству Яна де Витта, первое самостоятельное его произведение получило надежду увидеть свет.

2

Сначала Спиноза поселился в квартире в центре города, но она была для него слишком дорога, и вскоре ему пришлось подыскать себе более дешевое жилье.

А спустя несколько десятилетий в его первой квартире поселился человек, которому суждено было стать первым биографом Спинозы. Это был священник Ян Колер, или, как было принято тогда у образованных людей присоединять к фамилии латинское окончание, Колерус.

Интересно отметить, что первый биограф Спинозы в то же время был и противником его философских взглядов, что не помешало ему оставить ряд ценных свидетельств о жизни и быте своего предшественника, которыми пользовались и продолжают пользоваться биографы последующих времен.

Вот как описывал он это недолгое пристанище философа: «Мой рабочий кабинет — крайняя комната на заднем конце дома — та самая, где спал и работал Спиноза. Нередко, говорят, он приказывал подавать ему туда и обед и по два, три дня проводил там, не выходя и никого решительно не принимая».

«Трудно себе представить, — писал тот же Колерус, — до какой степени умеренно и скромно жил Спиноза. И не потому, что к этому вынуждала его бедность: многие известные и состоятельные люди предлагали ему и кошелек свой, и всякого рода помощь, но он приучил себя к воздержанности и потому довольствовался малым. Так, известно, что он мог в течение целого дня довольствоваться из пищи только молочным супом на масле и кружкой пива либо овсянкой с изюмом, изредка, раз-другой в месяц, он позволял себе бутылку вина.

Он аккуратно следил за своими расходами и вел счета, чтобы не допустить перерасхода предназначенных на прожитье средств. Когда его однажды спросили, отчего он живет так скромно, Спиноза заметил, что никогда не собирался делать сбережений больше, нежели нужно для приличных похорон.

3

Новую, более дешевую квартиру Спиноза снимал у живописца Гендрика ван ден Спика. Там ему было суждено и испустить последний вздох.

Этот одноэтажный дом находился в старой части Гааги. Он имел мезонин — небольшую комнатку с одним окном. Впоследствии перед этим домом был воздвигнут памятник великому мыслителю, существующий и сейчас.

О хозяине Спинозы ван ден Спике история живописи ничего не сообщает, хотя Колерус утверждает, что он был довольно искусным мастером своего дела. Он оставил портрет своего жильца, который не считается самым удачным: узкие брови неестественно тверды и густы, глаза точно насильно раскрыты, подбородок синеватый, губы крепко сжаты, выражение рта тем не менее приятное.

К слову сказать, и сам Спиноза, постоянно живя у художников, любил часы досуга посвящать рисованию. Ему удавались портреты чернилами или углем. По отзывам современников, у Спинозы был целый альбом с изображениями его друзей и лиц, посещавших его с визитами.

Между этими эскизами был один, изображавший рыбака в рубашке, с неводом на правом плече и в позе знаменитого предводителя неаполитанских мятежников Мазаньелло, точь-в-точь таким, каким его описывает история и изображают живописцы. Самое интересное в этом портрете то, что чертам бунтовщика-итальянца Спиноза придал собственные черты.

Спиноза был не прочь выкурить трубочку табаку. Иногда с этим удовольствием он соединял и другое: чтобы отдохнуть немного дольше, чем обычно, он, держа во рту трубку, ловил мух и бросал их в паутину или отыскивал пауков и наблюдал за их схватками, причем с таким вниманием и увлеченностью, что иногда выражал свое одобрение громким и звучным хохотом.

Другим его любимым занятием было наблюдение в микроскоп над устройством мелких насекомых. Эти наблюдения помогали ему в философских исследованиях.

4

Скромность достатка философа проявлялась и в костюме, который он носил. «Одежда на нем, — отмечает Колерус, — была не лучше одежды самого простого мещанина. Но он строго соблюдал чистоту и аккуратность в своем наряде. «Не беспорядок и небрежность в наряде делают нас учеными, — говорил он. — Эта небрежность, чаще притворная, есть скорее признак низкой души, в которой не обитает мудрость и в которой науки находят лишь неряшество да испорченность».

Со своим хозяином и его женой Спиноза жил в добром согласии и, несмотря на свои скромные доходы, всегда аккуратно рассчитывался за квартиру каждые три месяца. Он любил говорить, что в его бюджете приход всегда совпадает с расходом, в шутку сравнивая себя со змеей, которая образует круг, держа во рту свой хвост.

Он отлично владел собой и в минуты гнева, и тогда, когда с ним случалась какая-нибудь неприятность. На его лице никогда нельзя было прочесть волнения; его никогда не видели ни слишком печальным, ни слишком веселым. Его хорошие манеры, тихая и приятная речь, любезность в обращении и вместе с тем простота привлекали к нему всех, кто имел с ним дело. Когда кого-нибудь из домашних постигала болезнь или горе, он утешал несчастного и убеждал терпеливо переносить все страдания как нечто неизбежное и посылаемое свыше.

Детей он увещевал усердно посещать церковь и беспрекословно повиноваться родителям.

Когда домашние возвращались из церкви, он часто спрашивал, какое впечатление произвела на них проповедь и что вынесли они из нее назидательного и полезного для души.

В доме едва замечали его присутствие. Он редко выходил из дому и, как выразился его биограф Кортгольт, был как бы похоронен в своей комнате.

Случалось и так, что, сильно устав от усидчивых занятий и слишком напряженной работы мысли, он отправлялся вниз к своим домохозяевам и болтал с ними о всякой всячине. Особенно он любил отдыхать в их кругу перед сном. В таких случаях Спиноза бывал чрезвычайно общительным и разговорчивым, юмор его был весьма приятен, а остроумные шутки всегда вызывали улыбку даже у людей повышенной серьезности.

5

Уединение Спинозы не раз пытались нарушить богатства, слава, почести и внимание сильных мира сего. Но философ так был счастлив и так дорожил своей независимостью и скромным положением, что не поддавался никаким искушениям светской, так сказать, жизни и без особенных усилий мог отказаться от всех земных соблазнов.

Самые разные люди, в том числе и его друзья, не раз пытались помочь ему материально.

Однако никаких подарков он не хотел принимать ни за что. Единственная услуга, которую он соглашался принимать, — это если кто-то помогал ему сбывать отшлифованные стекла.

Если какой-нибудь состоятельный доброжелатель хотел быть ему полезным, он мог сделать это не иначе, как заказав мастеру-шлифовальщику несколько тысяч стекол, которые будто бы предназначались для продажи и которые в действительности оставались у самого доброжелателя или раздаривались им своим знакомым. Полученные таким образом денежные суммы Спиноза, оставив себе лишь на самые неотложные расходы, отчасти раздавал бедным, отчасти употреблял на то, чтобы отдавать в обучение детей неимущих родителей. Кроме того, он нередко ссужал деньгами нуждающихся приятелей и делал это с такой щедростью и беспечностью, будто у него был их целый мешок. Однажды он узнал, что один из его должников обанкротился. Ничуть не смутившись этим известием, Спиноза сказал с улыбкой:

— Придется мне ограничить свои расходы, чтобы компенсировать потерянное. Такой ценой я сохраню свое спокойствие.

Известно множество примеров высокого бескорыстия Спинозы. Однажды его друг и ученик Симон Иостен де Врис хотел подарить ему кругленькую сумму в две тысячи флоринов, чтобы дать возможность уважаемому учителю вести жизнь на более широкую ногу. Однако Спиноза вежливо отказался, заметив, что он ни в чем не терпит нужды, а лишние деньги могут привести лишь к тому, что он будет отвлекаться от своих занятий, думая о том, куда потратить эти деньги.

— Природа, — добавил философ, — довольствуется малым, почему же и мне не довольствоваться тем, что я имею?

Симон Иостен де Врис, умирая бездетным холостяком, собирался сделать Спинозу наследником всего своего состояния. Спиноза, узнав о его намерении, отказался наотрез, указав на брата Симона как на единственного его наследника. Тогда де Врис сделал завещание в пользу этого брата, но при этом назначил Спинозе ежегодную пенсию в пятьсот флоринов. Спиноза не захотел принять и этого, и тогда с большим трудом удалось уговорить его согласиться получать триста флоринов в год. Эту пенсию он уже получал до своей кончины, и она дала ему возможность полностью посвятить свое время работе над философскими трудами.

6

Почти пятнадцать лет провел Спиноза в сельском уединении, прежде чем решил окунуться в шумную жизнь большого города. В 1670 году, когда он поселился в Гааге, ему было уже около тридцати восьми лет.

Здесь у него было много влиятельных знакомых и в купеческом, и в чиновном кругу; были люди, занимавшие высокие должности в управлении государством или в армии.

В эту пору передовые голландские ученые стремятся вступить в дружеские отношения со Спинозой. Среди них и политические деятели, и естественники, и филологи.

Друзьями Спинозы были такие видные политические деятели и ученые, как бургомистр Амстердама Иоанн Гудде, известный также как физик и математик; министр финансов Голландии Конрад Бург; а главное — виднейший политический деятель Голландии Ян де Витт.

Все они дорожили обществом философа и высоко ценили его поучительные беседы.

При всем своем пристрастии к замкнутой, уединенной жизни, Спиноза был в обществе весел, разговорчив и необычайно привлекателен. Как крестьяне в деревнях, где ему приходилось жить, находили его общительным, правдивым, любезным и чрезвычайно благовоспитанным, точно так же и в городской среде он умел быть обаятельным и внушающим к себе уважение в высшем кругу, благодаря замечательному умению владеть собой, ничем не выдавать своих чувств, благодаря своей тактичности, светскости и простому, но всегда изящному и тщательному костюму.

По словам одного из его почитателей, в нем ничем не проявлялась та невольная или намеренная небрежность и неряшливость, какую часто можно встретить и извинить у отрешенных от жизни философов и вообще ученых. Спиноза был светским человеком, полным чувства собственного достоинства, но не кичащимся своим превосходством над окружающими, привлекательным и интересным для всех окружающих.

7

Однако светские успехи и общество известнейших людей страны отнюдь не вскружили голову погруженному в свои замыслы философу.

Все его действия по приезде в Гаагу сводились к одной ведущей цели, побудившей его сменить сельское уединение на шумную жизнь столичного города. Этой целью было издание того труда, которому были посвящены последние годы жизни и который вызвал одобрение великого пенсионария, — труда под названием «Богословско-политический трактат».

 

Глава II

«БОГОСЛОВСКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ

ТРАКТАТ»

Так как божественно-естественный закон может быть постигнут уже из одного созерцания человеческой природы, то несомненно, что мы одинаково можем понять этот закон как в Адаме, так и во всяком другом человеке, как в человеке, живущем среди других людей, так и в человеке, ведущем одинокую жизнь.
Бенедикт Спиноза.

1

Вся жизнь и деятельность Спинозы есть полнейшее выражение спокойного сознательного созерцания. Не тревожимый никакими слухами извне, не связанный ни общественными, ни семейными узами, вечно неизменный, вечно хладнокровный, он спокойно вдумывался в природу человеческого духа и изучал его вечные законы. Он считал и доказал это примером собственной жизни, что только мысли, обращенной внутрь, на самое себя, дано схватить во всей сущности и чистоте все общечеловеческое, вечное и бесконечное и выделить из мира случайностей неизменные и непреложные законы.

Этот чисто спекулятивный склад ума некоторые вменяют в недостаток Спинозе и видят в нем причину его стремления выводить законы путем одного только чистого отвлечения, при полном пренебрежении к опыту. При этом забывается, во-первых, что выводы Спинозы нисколько не противоречат опыту, а во-вторых, что опыт может служить верным руководителем только до известного предела, что кроме чувственных, несвязных представлений он не может дать ничего, что его царство оканчивается там, где начинается царство светлого, созерцающего разума, который один только способен возвыситься до настоящего и истинного понимания сущности вещей.

Любопытно, что в то время как материалисты упрекают Спинозу за слишком метафизическое основание его учения, идеалисты видят в этом учении скорее выражение натуралистического материализма, считая его недостаточно метафизическим. Т. е. то, в чем одни видят недостаток, другие считали бы достоинством, и наоборот. На деле же учение Спинозы пред ставляет собой гармоническое слияние противоположных начал.

Непререкаемая самостоятельность мышления — вот главный стержень, на котором держится его учение, вот в чем он видел всю привлекательность своей философской работы.

Он писал: «И если даже плод, который я уже сорвал с естественного познания, окажется когда-нибудь ложным и поддельным, я и тогда не перестану быть счастливым, потому что я испытываю наслаждение и стараюсь проводить жизнь не в сетованиях и стонах, а в спокойствии, радости и веселье, отчего и становлюсь одной степенью выше и совершеннее. Между тем я сознаю (а это доставляет мне высочайшее удовольствие и спокойствие духа), что все совершается по могуществу и неизменному определению совершеннейшего существа».

Этот человек обрел свою свободу в разумной любви к Богу, в жизни по разуму, в торжестве разума над страстями. Но важно еще раз подчеркнуть, что он сумел сам стать тем свободным человеком, которого пытался воссоздать в своих трудах. Он стряхнул с себя всякое личное, эгоистическое чувство, все индивидуальное, субъективное, и его собственное «Я» слилось с бесконечностью Вселенной. Вот почему тысячи противоречий и контрастов между явлениями, взятыми в отдельности, разрешились для него в гармоническое единство.

Однако это отступление личности на задний план, это постоянное созерцание вечного не доходит у него до аскетизма и нисколько не исключает привычных наслаждений и земных радостей, а только умеряет, просветляет и сглаживает все, что есть в них лишнего и чрезмерного.

«Только мрачное и угрюмое суеверие, — говорит философ, — запрещает радоваться. Неужели утолять голод и жажду есть более настоятельная потребность, чем разгонять скуку и печаль? Вот мой взгляд и мое мнение: никакое высшее существо и никто, кроме завистливого, не может радоваться моему бессилию или моему несчастью или вменять нам в добродетель слезы, рыдания, страх и тому подобные признаки немощного духа. Напротив, чем больше мы испытываем радости, тем к большему переходим совершенству, т. е. делаемся более причастными к божественной природе. Оттого мудрец находит удовольствие во всем и радуется всему, но наслаждается не до пресыщения, потому что пресыщение не есть уже наслаждение. Мудрец находит удовольствие в хорошей и умеренной пище, освежает себя приятными напитками, наслаждается запахом и красотою растений, изящными нарядами, музыкой, турнирами и другими подобными вещами, которые может доставлять себе каждый, не причиняя вреда никому, потому что человеческое тело состоит из различных частей различного свойства, требующих все новой и разнообразной пищи, так, чтобы все тело было способно ко всему, что только вытекает из его природы, и чтобы, следовательно, и дух сделался способным многое разом понять и многое разом обнять. Итак, жизнь, устроенная подобным образом, как нельзя лучше согласна с нашими принципами, как и с всеобщей практикой, а потому она есть самая лучшая, и если можно посоветовать какой-либо образ жизни, так уж, конечно, этот».

Это миросозерцание легло в основу единственного оригинального изданного при жизни философа произведения — «Богословско-политического трактата».

2

Полностью его заглавие звучало так: «Богословско-политический трактат, содержащий несколько рассуждений, в которых доказывается, что свобода философствования не только может быть допущена без всякого ущерба для религии и спокойствия государства, но, наоборот, нельзя посягнуть на свободу философствования, не посягнув в то же время на религию и спокойствие государства».

Местом издания был обозначен Гамбург, хотя в действительности трактат был напечатан в Амстердаме, и это обстоятельство доказывает, с какими трудностями было сопряжено издание первой книги Спинозы, даже при покровительстве, оказываемом философу великим пенсионарием.

Вместо имени автора на заглавном листке стоял эпиграф: «Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего» (1 Иоанн. 4,13).

В предисловии автор, стараясь дать читателю понятие о содержании книги и способе изложения, утверждает, что гражданин ответственен перед государством только за свои поступки, но не за мысли, и называет Голландию необыкновенно счастливой страной в том отношении, что в ней каждому предоставлена полная свобода судить и веровать по-своему и свободой этой дорожат, как высшим и драгоценнейшим благом.

Уже из заглавия книги видно, что Спиноза намерен исследовать три области культурной жизни в их существе и взаимных отношениях друг к другу.

Трактат делится на двадцать глав. Из них пятнадцать посвящены богословию, в трех излагается учение о государстве и его отношения с религией. В двух заключительных главах речь идет о свободе философствовать, что на языке того времени означало право свободно мыслить вообще.

3

Произведение это не было случайным явлением, плодом оторванной от жизни умственной деятельности, но было вызвано насущными потребностями века. В нем, как в фокусе, Спиноза собрал и отразил все отдельные попытки и стремления человеческой мысли к самостоятельности. В этом смысле Бенедикт Спиноза стал продолжателем дела Реформации; то, что она выразила как факт действительности, он довершил в области сознания.

В трактате Спиноза поставил перед собой задачу раз и навсегда установить отношения между религией и разумом, между государством и церковью. При этом автор не останавливался ни перед какими препятствиями, будь то общепризнанные религиозные либо философские системы.

Непосредственно его критика была направлена против книг Ветхого завета. Исторически это было вполне оправданно; давно пора было произвести основательную чистку Ветхого завета, который, естественно, утратил всякую силу с введением Нового.

А между тем именно Ветхий завет в руках кальвинистского духовенства являлся опасным оружием, которым оно пользовалось для своих иерархических вторжений в государственную жизнь.

Эту-то неуместную эксплуатацию Священного Писания и хотел прекратить Спиноза в интересах свободной общественности, которой должна руководить сильная и надежная рука, заботящаяся исключительно о благоденствии нации.

В Ветхом завете Спиноза видит не более чем исторический памятник, канонические книги которого, в том числе и Тора (пятикнижие Моисеево), написаны в разные времена и разными авторами. На основе самой Библии он доказал, что норму для ее понимания нужно искать в самом тексте, что между нею и сознанием нет ничего общего.

Сущность религии, в понимании Спинозы, заключается не в следовании догматическим доктринам, не в строгом соблюдении церковных обрядов, но в любви к Богу. Лучшее выражение этой любви — благочестие и послушание, ведущие к добродетельной жизни.

Спиноза утверждал в трактате строгую необходимость разграничения, с одной стороны, между сферою разума и сферою религии, а с другой — между государством и церковью. Более того, Спиноза требовал подчинения церкви государству, неограниченной государственной власти не только в делах гражданских, но и в делах веры.

Когда господствовал самодержавный католицизм, т. е. существовала единая католическая церковь, о единстве государства не могло быть и речи. Но Реформация разрушила единство церкви и вместе с тем внесла в государственную жизнь факт возможности существования гражданского союза между людьми даже различных вероисповеданий. Впрочем, неограниченную власть государства по отношению к церкви Спиноза признавал по отношению лишь к внешним формам богослужения, внутренние же отношения каждого верующего с Богом не могут подлежать никакой регламентации и всецело принадлежат самому верующему.

4

Необходимым условием единого государства, управляемого законами разума, как считал Спиноза, должна стать свобода совести, свобода слова и печати, потому что конечной целью государства является разумная свобода и при образовании государства каждый может только отказаться от права действовать по собственной воле, но не может отказаться от своего природного права как угодно мыслить и высказывать свои мысли. Таким образом, раздельность разума и религии, государства и церкви не требуют, чтобы они были враждебны между собой и взаимно исключали друг друга.

Познание сути вещей нисколько не мешает благочестивым убеждениям: напротив, чем жизнь разумнее, тем благочестивее становится душа. Равным образом невозможно, чтобы государство, которое судит человека за его дела, а не за его помыслы, насильно вмешивалось в духовную жизнь человека и ограничивало его внутреннюю свободу; напротив, чем меньше подвержена опасности внутренняя свобода отдельного человека, тем прочнее и безопаснее целое.

По своим политическим убеждениям, как уже указывалось, Спиноза был республиканцем. Из всех форм правления наиболее подходящей для себя он считал демократическую республику, которую называл наилучшим образом приспособленной к человеческой природе правительственной формой, потому что она, по его словам, предоставляет больше всего гарантий прочности и незыблемости государства. При этом он убедительно доказывал всю пагубность абсолютистской системы Людовика XTV, с легкой руки которого все более и более стали распространяться вербуемые и наемные войска, служащие орудием для порабощения народов.

Правителя Англии Кромвеля он также считает монархом, «только под другим именем».

Зато Амстердаму он отдает предпочтение, именуя его цветущим городом, где люди всех наций и сект живут в добром согласии и при вверении кому-нибудь своих капиталов спрашивают только, богат ли он или беден, честен или бесчестен в своих поступках, нимало не заботясь о религии или секте, к которой он принадлежит, потому что перед судом все равны и нет такой ненавистной секты, приверженцы которой не пользовались бы защитой и покровительством со стороны верховной власти.

Особое место в трактате занимают строки, посвященные евреям. Уже в первой главе Спиноза с особой горечью говорит о непризнании разума и подчеркивает, что это имело место особенно у евреев, «ставивших себя выше всех и привыкших презирать всех, а следовательно, и общую всем науку».

5

«Богословско-политический трактат» был переведен на голландский язык вскоре после своего появления, но Спиноза воспрепятствовал его публикации.

Узнав о подготовке перевода к изданию, Спиноза писал 17 февраля 1671 года своему другу Ярригу Иеллесу:

«Прошу вас узнать об этом подробно и, если возможно, помешать переводчику исполнить свое намерение. Это не только мое желание, но и желание всех моих друзей и знакомых, которым было бы больно видеть мою книгу запрещенною, что неизбежно, если голландский перевод увидит свет».

Однако трактат все-таки был издан на голландском языке, и то, чего так опасались друзья Спинозы и он сам, сбылось довольно скоро: книга была конфискована и запрещена в том же 1671 году.

Но желание распространить это произведение было так сильно среди просвещенных ценителей творчества великого мыслителя, что они пускались на различные уловки, чтобы добиться этой цели.

Так, в 1673 году вышло три новых издания под вымышленными заглавиями: «Первое собрание исторических сочинений Даниеля Гейнсия, издание второе, исправленное и дополненное», «Полное собрание хирургических произведений доктора медицины Генриха де Вилла-корты, лейб-медика Филиппа IV и потом придворного врача Карла II», «Новый взгляд на все медицинские науки — Франциска де ла Боэ-Сильвия». Кроме того, впоследствии, также под ложными заглавиями, появилось несколько изданий трактата на французском языке.

6

Сочинение Спинозы вызвало большой шум в Европе. На голову автора посыпались проклятия и обвинения в атеизме, Прежде всех возмущены были сторонники Декарта, последователем которого многие считали Спинозу.

Учение Декарта, при всей своей прогрессивности для того времени, по существу делало уступки средневековому догматизму, благодаря чему имело множество приверженцев, в том числе и в Голландии. Здесь оно настолько вошло в моду, что расположило в свою пользу даже высшие власти и сделалось предметом открытого преподавания в школах. Поэтому картезианцы (так называли последователей Декарта) стремились отмежеваться от связей со Спинозой, чтобы снять с себя всякую ответственность за те выводы, которые он делал в своем сочинении. Большей частью такое отношение было вызвано инстинктом самосохранения, но в своем рвении они дошли до того, что стали посылать доносы властям.

Что касается богословов, то их ярости не было границ. Они вели войну против Спинозы со свойственными им пылом и нетерпимостью. Не было грубого слова, бранного эпитета, которым бы они не наградили Спинозу, чтобы очернить его в общественном мнении.

Церковники пользовались книгой Спинозы как оружием в борьбе с приверженцами философии Декарта, утверждая, что в ней заключается истинное и правильное изложение Декартова учения. Против этого, как уже говорилось, в свою очередь, возмутились последователи Декарта, и представители противоположных лагерей наперебой друг перед другом клеветали на книгу Спинозы и всячески поносили ее.

Особенно выделялся среди представителей этого реакционного движения Гисберт Боэций. Тридцать лет тому назад он свирепо выступал против самого Декарта, а теперь воевал с его последователями, которым, нападая на Спинозу, приходилось в то же время спасать самих себя.

Это было в какой-то степени выгодным для Спинозы, и он, со своей стороны, весьма благоразумно воздерживался от участия в споре.

Среди множества противников Спинозы были и такие, которые, втайне относясь к нему с симпатией и высоко оценивая его труды, в целях личной безопасности публично присоединялись к всеобщему поношению. Этот маскировочный прием служил для них прикрытием, позволяющим заниматься распространением запрещенной книги. Т. е. были враги, которые по сути являлись тайными доброжелателями опального философа.

Но большинство составляла другая категория — непримиримых противников. Они были искренне уверены, что «Богословско-политический трактат» создан выходцем из ада и проповедует атеизм. В различных странах Европы противники Спинозы выбивались из сил, чтобы втоптать в грязь автора трактата.

Вильгельм ван Блейенберг, который одно время состоял со Спинозой в переписке, в 1674 году в своей книге «Истинность христианской религии» отзывался о «Богословско-политическом трактате» так:

«Эта книга полна любопытных, поистине ужасных откровений, которые могли быть почерпнуты лишь в аду. Всякий христианин и даже всякий здравомыслящий человек должен ощущать неподдельный ужас при чтении этой книги, ибо автор ее направляет все усилия к тому, чтобы разрушить христианскую религию и все надежды наши, на ней основанные, взамен чего он вводит атеизм».

Продолжает такого рода оценку труда Спинозы Мансфельд в книге, озаглавленной «Против анонимного «Богословско-политического трактата»:

«Автор построил здание своего атеизма с искусством сатаны. Он устанавливает единство между Богом и природой, между духом и материей. Его содержание не поддерживает мира в республике, но только мешает ему, и потому книга должна быть предана вечной тьме».

Как полагает Мансфельд, главный долг гражданина — это не содействие общественному благу, что утверждает Спиноза, но уважение к основам христианства. Особый гнев Мансфельда вызывает требование Спинозой свободомыслия: «Мир и спокойствие в государстве будут нарушены, — сокрушается он, — если будет позволено каждому распространять такие ложные идеи, как содержащиеся в трактате».

В конце книги автор обращается с молитвой к Богу, чтобы Он помог открыть глаза руководителям государства «и дал бы им силу и желание покорить всех заблуждающихся и вводящих других в заблуждение».

Именно эту книгу имел в виду Спиноза, когда говорил, что немногое, прочитанное им в одной из книг, выставленных в витрине, убедило его в том, что она не заслуживает чтения, и поэтому он решил оставить в покое и книгу и автора.

В 1674 году в Германии выходит книга профессора теологии Иоганна Музеуса под названием «Богословско-политический трактат» на весах истины». Автор отзывается о труде Спинозы в таких выражениях:

«Дьявол совратил великое множество людей, находящихся на службе у него и направляющих свои старания к тому, чтобы ниспровергнуть все, что есть в мире святого, Но можно, право, сомневаться, чтобы кто-либо между ними работал над разрушением всякого человеческого и божественного права с такой силой, как этот лжеучитель, рожденный на погибель религий и государства».

Спиноза молча, со спокойным, уверенным в своей правоте достоинством выслушивал все эти крики мрачного суеверия, бессильной злобы и жалкой посредственности, потому что в глубине души сознавал, что им сделан новый шаг на пути освобождения человеческой мысли от слепых авторитетов.

7

Как определили позднейшие исследователи, в эпоху Спинозы, при всем расцвете наук и просвещения, не было ученых со столь энциклопедическими познаниями, способных создать труд, который, подобно труду Спинозы, был бы настолько насыщен познаниями в самых разных сферах: в области библейской и талмудистской литературы, филологии, систематизированных политических воззрений, а также обладал математической ясностью изложения.

В списке литературы, использованной ученым при работе над «Богословско-политическим трактатом», значатся книги на еврейском, латинском, греческом, сирийском, испанском, итальянском, французском и голландском языках, А круг знаний, содержащихся в этих книгах, включает философию, математику, физику, механику, астрономию, медицину, историю, право, богословие и даже мистику.

Хотя буря, поднятая в Европе «Богословско-политическим трактатом», не лишила Спинозу душевного спокойствия и желания продолжать свое дело, все-таки она отбила у него охоту публиковать другие свои произведения, и они были изданы его друзьями уже посмертно.

Теперь он пишет, не беспокоясь о том, какую реакцию вызовут его сочинения, и в полной мере проявляет свои способности мыслителя, не скованного никакими авторитетами.

 

Глава III

ВРЕМЯ ГОНЕНИЙ И УТРАТ

1

Первый год, проведенный Бенедиктом Спинозой в Гааге, сделал сельского отшельника звездой первой величины в политических, культурных и светских кругах голландской столицы.

Казалось бы, в жизни великого философа наступил новый этап — этап исполнения задуманных творческих планов и признания заслуг мыслителя европейской научной общественностью.

В самом деле, «Богословско-политический трактат» издан, и хотя имя автора не указано на титульном листе книги, оно ни для кого не является секретом. Сам Бенедикт Спиноза принят в высшем обществе; он — желанный гость на светских приемах, его скромное жилище философа охотно посещают видные деятели республиканской партии, знатные дамы, жаждущие прослыть просвещенными, многочисленные друзья и просто почитатели его философских и литературных дарований. Сам великий пенсионарий Ян де Витт дарит его своей дружбой.

Такал насыщенная светская жизнь, столь непривычная для всегдашнего анахорета, отчасти даже тяготит Спинозу, но он понимает: новый его статус, во-первых, способствует широкой пропаганде его идей, а во-вторых — дает ему расположение и покровительство сильных мира сего, что увеличивает вероятность издания не завершенных пока трудов, и в первую очередь главного — близящейся к окончанию «Этики».

Однако сам мудрец далек от надежд, что такое положение вещей надолго останется неизменным: ведь внутреннее состояние Голландии, осложненное неудачами во внешней политике, является очень и очень неустойчивым. А у самого Спинозы, наряду с влиятельными друзьями, великое множество могущественных противников, которые пристально следят за каждым его шагом и поступком и ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него шквал своей ненависти.

И действительно, в скором времени светлая полоса в жизни философа сменяется мрачной и зловещей.

2

Издавая свой трактат, Спиноза рассчитывал на свободный образ мысли правительства, и прежде всего на своего друга Яна де Витта. Однако пошатнувшееся политическое положение республики привело к тому, что его расчеты не оправдались.

Французским дипломатам удалось расторгнуть тройственный союз между Голландией, Англией и Швецией, заключенный благодаря усилиям Яна де Витта.

Король Англии за приличное вознаграждение вступил в новый союз — со своим родственником Людовиком XIV. Аристократическая партия, стоявшая у власти в Швеции, поддалась тем же доводам и признала зависимость от Людовика XIV более почетной, чем союз с Голландией.

В итоге Голландская республика оказалась совершенно одинокой перед лицом опасности, грозившей ей со стороны Франции, которая приняла на вооружение католическую политику пришедшей в упадок Испании и, пользуясь численным превосходством своих военных сил, стремилась к достижению того, что не удалось испанским Габсбургам, т. е. к покорению независимой Голландии.

Ввиду такой опасности население страны находилось в состоянии крайнего возбуждения, и правительство не решилось допустить распространения «Богословско-политического трактата». Возможно, что этой уступкой оно рассчитывало умиротворить разгневанное духовенство и склонить его на свою сторону, так как положение правительства было весьма сложным.

Запрет на распространение «Богословско-политического трактата» был по сути дела вынужденной мерой правительства в ответ на ряд требований церковных кругов, выдвинутых вскоре после его публикации.

Так, еще в июле 1670 года синод Южной Голландии утвердил протокол, в котором говорилось:

«В отношении статьи 13, свидетельствующей о безудержном печатании и продаже всевозможных дурных, кощунственных писаний, кои издаются время от времени в очень большом количестве и в различных видах, как снова сообщает достопочтенному синоду господин депутат Гольбек о книге, называющейся «Богословско-политический трактат», столь дурной и богохульной, какой, по нашим сведениям, свет не видал, — достопочтенный синод признал за благо принять против этого самые серьезные меры, и в этом отношении достопочтенный синод признал весьма необходимым и целесообразным, чтобы братья-проповедники, каждый в своем городе, обратились к своим магистратам и настаивали на том, чтобы такие книги, особенно зловредная и богохульная книга «Богословско-политический трактат», были изъяты и запрещены, и чтобы братья в сельских местностях сделали, если понадобится, представление Государственному совету, и чтобы депутаты Государственного совета также приняли меры против этого».

Поначалу этот призыв не возымел действия. Тогда в апреле 1671 года последовало обращение церковных властей непосредственно к членам Государственного совета:

«Мы придерживаемся того мнения, чтобы вы, благородные и высокомогущественные господа, дабы отвести от себя упреки в печатании, распространении и продаже здесь таких книг, запретили специальным указом печатание, ввоз, распространение и продажу указанных душегубительных книг (помимо «Богословско-политического трактата» Спинозы также имеется в виду «Левиафан» Гоббса. — А. Ф.), установив при этом большую кару, и чтобы власти соответствующих городов издали приказы о розыске авторов и лиц, печатающих, ввозящих и распространяющих эти книги, и, обнаружив их, обошлись с ними без всякого снисхождения, как того будет требовать содержание названного указа и как будет признано подобающим».

После таких зловещих призывов Ян де Витт вынужден был смириться с запретом «Богословско-политического трактата», но это, увы, не помогло ему сохранить власть, и последовали трагические события, до конца жизни лишившие Бенедикта Спинозу надежды увидеть напечатанными другие свои произведения.

3

Французский король Людовик XIV, которого льстивые современники прозвали Король-Солнце, чье правление положило начало крайнему абсолютизму, приведшему столетие спустя к Великой французской революции, любил эксцентричные выходки. По его мнению, они должны были заставить весь мир говорить о нем и восхищаться его гениальными замыслами. Одной из таких выходок, не имевших реальных причин во взаимоотношениях двух государств, стала его война с Голландией.

В момент заключения тройственного союза Фландрия была уже занята французскими войсками. После расторжения союза главное препятствие было устранено, и враг мог свободно проникнуть в глубь страны.

Республиканская администрация намеренно основала оборону страны на развитии и использовании флота и пренебрегла развитием сухопутных войск, боясь, что с их усилением усилится и могущество оранской партии, так как должность главнокомандующего переходила по наследству от одного принца к другому.

В начале 1672 года враг двинул свои войска внутрь страны; сопротивление было недолгим и безуспешным. К середине лета треть республики перешла в руки французов.

Главная квартира их находилась в Утрехте. Оттуда готовился заключительный поход на столицу.

Растерявшийся Ян де Витт готов уже был подписать унизительный мирный договор, но возникшим положением воспользовалась оранская партия и заставила великого пенсионария сложить с себя свои полномочия.

При всенародном ликовании наместником и главнокомандующим стал поддержанный всеми войсками молодой принц Оранский, которому в то время не было еще и двадцати двух лет. Этот юноша, проявивший как государь редкий ум и неутомимую работоспособность, сделался не только спасителем отечества, но и защитником протестантизма, а также оплотом свободного развития Европы против властолюбивых замыслов Франции.

Пока юный принц прилагал все усилия, чтобы поднять военные силы страны, вражда между оранской и республиканской партиями разгоралась все больше. Приверженцы принца Оранского, не довольствуясь удалением от должности лидеров республиканцев, прибегли к подстрекательству и клевете.

Корнелий де Витт был ложно обвинен в покушении на жизнь молодого наместника, а его брат Ян де Витт — в тайных сношениях с французами.

Оранжисты, пользуясь тяжелым положением, в которое попала страна в результате французской оккупации, стали распускать слухи, что Ян де Витт и его сторонники готовы предать национальные интересы и полностью отдать Голландию во власть французов, лишь бы не допустить к власти принца Вильгельма.

Следствие тянулось долго, но никаких доказательств обвинение не обнаружило. В итоге Корнелий был оправдан и вместе с братом собирался отправиться в изгнание, но вдруг вспыхнул народный бунт, и оба брата были растерзаны обезумевшей чернью.

Партийная ненависть в это время была столь сильна, что когда генеральные штаты (так назывался голландский парламент) потребовали суда над убийцами и их наказания, представители оранской партии добились того, что дело было закрыто.

Это трагическое событие произошло 29 июня 1672 года в Гааге, чуть ли не на глазах Спинозы.

4

Спиноза, для которого несчастный республиканский вождь был другом и единомышленником, тяжело воспринял весть о его трагической гибели. Рассказывают, что философ плакал, как ребенок. Однако это скорбное настроение было непродолжительным. Он скоро взял себя в руки, и, когда один из его друзей поделился с философом тем ужасом, который вызвало у него свершившееся злодеяние, Спиноза сказал:

— Что за польза от нашей мудрости, если мы будем, подобно толпе, склонять голову перед ударами судьбы, поддаваться душевным потрясениям и не сумеем вовремя опомниться и пересилить себя.

5

Когда трагически оборвалась жизнь Яна де Витта, Спинозе не было еще и сорока лет; сам он прожил после этого меньше пяти лет. Все эти годы, за вычетом кратковременных поездок в Амстердам, он провел в Гааге. Чистый уютный город пришелся ему по душе, здесь он чувствовал себя вполне комфортно, тем более что его понятия о комфорте были весьма скромными.

Известно, что великий пенсионарий незадолго до своей гибели назначил Спинозе пожизненную пенсию в двести флоринов ежегодно. Однако, когда он погиб, наследники покойного отказались исполнить эту его волю.

Спиноза выслушал их отказ с таким равнодушным спокойствием, что тем стало стыдно от своего поступка, и они сами стали просить философа, чтобы он все-таки согласился получать те деньги, которые они несправедливо решили у него отобрать. С трудом удалось его уговорить выполнить волю покойного.

6

После смерти Яна де Витта все его друзья и приверженцы стали жертвами всевозможных преследований со стороны победившей партии. То же угрожало и Спинозе.

Вильгельм III, спустя два года после гибели великого пенсионария, издал указ следующего содержания:

«Так как до нашего сведения дошло, что с некоторого времени появились в печати вредные сочинения, что они ежедневно распространяются и продаются, каковые книги суть «Левиафан», «Богословско-политический трактат», и так как мы по рассмотрении содержания их находим, что они не только ниспровергают учение истинной христианской реформированной религии, но и изобилуют всяческими хулами против Бога, его свойств и его достойного поклонения триединства, против божественности Иисуса Христа, что они стремятся умалить авторитет Священного Писания и ввергнуть в сомнение слабые, недостаточно устойчивые умы, чтобы пресечь вредный яд и по возможности помешать тому, чтобы кто-либо мог быть таким образом введен в соблазн, признали своим долгом осудить указанные книги, объявить их богохульными и душегубительными книгами, полными опасных безосновательных взглядов и ужасов и вредными для религии и веры. Сообразно с этим мы сим запрещаем всем и каждому печатать их и им подобные, распространять или продавать на аукционах и в других местах под угрозой наказания... Вместе с тем приказываем, чтобы всякий, кого это касается, сообразовался с нашим указом, а указ чтобы был обнародован и распубликован всюду, где это полагается в подобных случаях. Дано за приложением печати юстиции 19 июля 1674 года».

Этот указ полностью лишал Спинозу надежды увидеть при жизни еще хотя бы строчку своих произведений.

Но ничей указ в мире не мог запретить ему написать их.

7

В том же 1674 году Спинозу постигла еще одна тяжелая утрата — смерть бывшего учителя Франциска ван ден Эндена, уже несколько лет проживавшего во Франции и занимавшегося там медицинской практикой.

За три года до своей трагической гибели этот замечательный во всех отношениях человек вынужден был покинуть Голландию из-за усилившихся преследований со стороны клерикалов.

Тогда же он выдал замуж свою дочь Клару Марию, которую Спиноза знал еще подростком и которая приняла такое живое участие в его судьбе после того, как молодой человек был отлучен от церкви.

Тогда он сказал ей на прощание, что предстоящий ему жизненный путь он должен проделать один. Жалел ли он об этом? Ведь когда-то приходили ему в голову сладкие мечты со временем связать свою судьбу с этой девушкой. Наверное, она была бы ему неплохой женой. Но как он мог совместить обязанности семейной жизни и то дело, к которому он имел призвание и которому должен был служить?.. Нет, он рад за подругу юношеских лет, с которой они вместе овладевали секретами латыни. Пусть она будет счастлива со своим мужем в земной жизни. Муж ее — человек достойный, он также был учеником Франциска ван ден Эндена. Да и по своему происхождению Теодор Керкеринг — так звали мужа Клары Марии — не чета отверженному иудею Спинозе. Он принадлежал к одной из самых знатных семей Амстердама...

Бракосочетание Теодора Керкеринга и Клары Марии ван ден Энден состоялось 5 февраля 1671 года, когда невесте было двадцать семь лет, а жениху тридцать два года.

...Впоследствии Керкеринг стал известен в истории медицины своими анатомическими и физиологическими исследованиями. Он был членом Лондонского Королевского общества, путешествовал по Франции, а затем поселился в Гамбурге, чтобы заняться медицинской практикой. Но, не имея на это формального права, так как он не исполнил всех установленных для получения ученой степени формальностей, занял должность представителя великого герцога Тосканского, в которой и оставался в Гамбурге до самой кончины...

И все же, получив известие о замужестве Клары Марии, Спиноза добавил два абзаца к лежащей на письменном столе рукописи «Этики»:

«Люди, встретившие от своих возлюбленных холодный прием, думают только о непостоянстве чувств, склонности к обману и других знаменитых недостатках женщин; но лишь только их опять начнут принимать благосклонно, они тотчас же забывают все.

Кто же, напротив, старается умерить свои страсти и душевные движения из одной любви к свободе, тот всячески будет стремиться к познанию добродетелей и их причин и в истинном их понимании найдет для себя неиссякаемый источник радости. Но он не станет порицать людей и отыскивать в них недостатки, потому что тогда он будет наслаждаться только призраком свободы, а не истинной свободой».

8

Вскоре после замужества дочери Франциск ван ден Энден переехал в Париж, где пользовался покровительством со стороны короля Франции Людовика XIV. Однако не таков был характер этого неугомонного человека, чтобы в спокойствии провести остаток своей жизни при дворе чужеземного монарха.

Будучи по своим убеждениям космополитом, он тем не менее горячо любил свою родину — Голландию. Оккупация ее французами, тяжкий чужеземный гнет, опустошение цветущих провинций, разоренных дотла французским оружием, вызвали у него непреодолимое желание освободить отчество из-под ига французов.

Находясь в Нормандии, он стал одним из организаторов заговора, в котором, как предполагали заговорщики, примет участие все население этой провинции с тем, чтобы возвратить отобранные у них испокон веков принадлежащие права и привилегии.

Целью заговора, которую ставил перед собой ван ден Энден, было отвлечь внимание короля Людовика от Голландии и заставить его сосредоточиться на внутренних делах Франции.

Как кровным образом заинтересованная сторона, в заговоре принимала участие и Голландия, которая снарядила уже несколько кораблей для борьбы против французов. Но когда голландские корабли показались у берегов Нормандии, было уже поздно: заговор был раскрыт, а ван ден Энден как один из главных организаторов его был повешен в Париже 24 ноября 1674 года.

Чтобы заглушить боль утраты и торопясь опередить все прогрессирующую болезнь, Спиноза прилагает все усилия к тому, чтобы издать главный труд своей жизни. Именно ради него он отказался от двух возможностей изменить свою жизнь, которые совсем недавно предоставила ему судьба. Но он не поддался ее соблазнам и сейчас испытывал от этого удовлетворение и полное внутреннее спокойствие, так необходимые для завершения многолетнего труда.

 

Глава IV

ИСКУШЕНИЯ СУДЬБЫ

1

Думая о неиспользованных возможностях, которые предоставила ему судьба, Спиноза вспоминал происшедшие незадолго до этого два события, сделавшие его предметом внимания сразу двух монархов Европы, заинтересованных в том, чтобы взять опального философа под свое покровительство. Особого удивления заслуживало то обстоятельство, что одним из них был столь нелюбимый Спинозой Людовик XIV.

В то время в Утрехте стоял отряд служивших у французского короля швейцарцев. Их начальник, бывший одновременно комендантом города, вступил в переписку со Спинозой и в одном из писем передал философу приглашение от принца Конде — главнокомандующего французскими оккупационными войсками — посетить его в главной квартире, в Утрехте.

Знаменитый полководец желал лично познакомиться с философом, о котором он слышал так много.

После долгих колебаний Спиноза, наконец, решился пуститься в путь, для чего принц прислал ему особый пропуск.

Обстоятельством, побудившим его принять приглашение принца, было внимание, которое проявили к этому приглашению французского военачальника соратники Яна де Витта по республиканской партии. Утратив власть, они искали пути для того, чтобы заключить благоприятный для Голландии мирный договор с французами, и поручили Спинозе при встрече с принцем попытаться обсудить условия такого договора, которые устраивали бы обе стороны.

Спиноза отправился в Утрехт.

2

Однако, когда он прибыл туда, принца уже не было в городе: тот сопровождал в поездке короля, посетившего этот город и покинувшего его 18 июля 1672 года. Комендант любезно принял Спинозу и передал ему просьбу принца Конде дождаться его возвращения.

Спинозу поставили в известность, что принц весьма расположен к философу и даже обещал выхлопотать для него у короля Людовика пожизненную пенсию — при условии, что тот посвятит французскому монарху какое-нибудь свое сочинение.

На это Спиноза с вежливой улыбкой ответил:

— Свои сочинения я посвящаю только истине.

После этого, не видя возможности выполнить возложенное на него поручение, он уехал обратно в Гаагу.

Каково же было его удивление, когда после его возвращения в Гаагу среди городского населения стали распространяться о нем странные и непонятные слухи. Оказалось, что Спинозу считали французским шпионом. У городских властей сформировалось мнение, что надо поскорее избавиться от этого опасного человека, который, находясь в столь явных отношениях с врагом, несомненно, готовил измену Голландской республике.

Художник ван ден Спик, в доме которого квартировал Спиноза, очень был напуган и в страхе спросил у философа, как им теперь следует поступить. Спиноза успокаивал и утешал его как только мог.

— За меня не опасайтесь, — сказал он. — Мне легко будет оправдаться. Многие, в том числе и достаточно знатные соотечественники, знают очень хорошо, зачем я ездил в Утрехт. Но что бы ни случилось, будьте уверены: при малейшем шуме, который произведет народ у ваших дверей, я тотчас же выйду сам к толпе, хотя бы меня ожидала участь несчастного де Витта. Я добрый республиканец и всегда помышлял только о славе и благоденствии нашего государства.

К счастью, народ, убедившись в неосновательности своих подозрений, образумился и успокоился.

Полгода спустя после вышеописанной истории еще одно событие едва не нарушило мирного течения жизни Спинозы и не произвело совершенного переворота в его судьбе.

Курфюрст Пфальцский Карл Людовик предложил Спинозе заведовать кафедрой философии в Гейдельбергском университете — в том самом университете, где столетие спустя идеи Спинозы оживут в трудах новых мыслителей.

Предшествовало этому неожиданному приглашению следующее.

В ту пору при пфальцском дворе жил англичанин Шевро — ученый-эстетик и поэт, много путешествовавший на своем веку и побывавший при разных королевских дворах Европы.

В разговоре с курфюрстом Карлом Людовиком англичанин завел речь о Спинозе и отозвался о нем с большим уважением, прочитав спинозовский труд «Основы философии Декарта».

Курфюрст отыскал эту книгу в своей библиотеке. Прочитав лишь несколько глав, он загорелся мыслью вызвать автора в Гейдельберг для занятия профессорской должности.

Закончив чтение «Основ» и ознакомившись также с «Богословско-политическим трактатом», он еще больше укрепился в своем намерении, и по его поручению профессор богословия Фабрициус 16 февраля 1673 года написал Спинозе письмо:

«Милостивый государь!

Пишу к вам по поручению его высочества курфюрста Пфальцского. Признаюсь, я до сих пор не знал о вас, но его высочество к вам очень благосклонен. Он поручает мне спросить вас, не пожелаете ли вы принять место ординарного профессора философии в его университете. Жалованье выдается ежегодно, как и другим ординарным профессорам. Вы нигде не найдете государя, который бы лучше умел ценить гениальных людей, к числу которых он относит и вас. Вы будете пользоваться совершенной свободой философствования; он только надеется, что вы не злоупотребите этой свободой для подрыва и нанесения вреда господствующей религии».

Спиноза все-таки не принял этого действительно лестного предложения. В 1673 году 30 марта он ответил Фабрициусу:

«Так как я никогда не думал сделаться публичным преподавателем, то не мог решиться воспользоваться настоящим случаем, хотя довольно долго обдумывал это предложение.

Во-первых, я не могу посвятить себя обучению юношества, не причинив в то же время вреда делу философии; во-вторых, я не знаю, в каких пределах должна заключаться эта свобода преподавания, чтобы я не мог быть обвинен в подрыве господствующей религии. Ведь расколы происходят не от истинного, неподдельного религиозного рвения, но от различия в характерах людей и от их страсти во всем противоречить друг другу — страсти, приучившей их осуждать и извращать все, что говорит другой, хотя бы этот другой говорил чистую правду. Если я испытал все это в моей частной, одинокой жизни, то что же было бы со мною, если б я принял предложенную должность? Итак, вы видите, мне требуется не улучшение моего положения, но спокойствие; оно для меня дороже всего, а чтение университетских лекций, конечно, не даст мне его».

Итак, Спинозу не прельстило даже почетное звание профессора, и жизнь его по-прежнему текла обычным чередом.

Помимо веских соображений, на которых основывался этот отказ, он спас философа от больших неприятностей. Еще раз он мог убедиться, что родился под счастливой звездой. Дело в том, что год спустя Пфальцское княжество было страшно опустошено французами, университет был закрыт, преподаватели изгнаны, в том числе и Фабрициус, который после того более двадцати лет вел тяжелую жизнь беглеца.

Что Спиноза со своей стороны отнесся подозрительно к свободе философствования, ограниченной обязанности считаться с господствующими религиозными взглядами, — это понятно само собой: до подозрительности он дошел горьким опытом; мы помним, что его «Богословско-политический трактат» доставил ему много неприятностей.

Но никакие неприятности, преследования и угрозы не могли отвратить его от завершения любимого своего детища — капитального труда, над которым философ работал с перерывами около двенадцати лет, получившего название «Этика».

 

Глава V

ВЕРШИНА МУДРОСТИ

1

Спиноза назвал свою работу «Этикой». Таким названием ясно намечена его задача: она состояла в том, чтобы указать людям образ жизни, ведущий к добродетели как к высшему и единственному прочному благу.

Как следует понимать добродетель и в чем она состоит — вот что должна была разъяснить книга Спинозы.

Он сознавал, что сам получил свою долю этого высшего блага, нашел в нем свое счастье и насладился им. Сделать это высшее благо доступным другим и было целью его сочинения, которое он с такой любовью обдумывал и перерабатывал в течение всей своей творческой жизни.

2

Необычность формы этого сочинения заключалась в том, что при изложении своей этической программы Спиноза применил геометрический метод. Точно так же, как в геометрии Евклида, основные положения учения формулируются в кратких предложениях, которые подкрепляются доказательствами, опирающимися на предшествовавшие определения и аксиомы и на другие ранее доказанные положения.

Все сочинение представляет собой непрерывную цепь выводов, идущих друг за другом в строгой логической последовательности. Лишь изредка аргументация дополняется разъяснениями и примечаниями.

Такой способ изложения был не только данью исключительному уважению, которым пользовалась математика, находившаяся в периоде полного расцвета и разрабатывавшаяся успешно и вполне свободно наряду с основанными на ней физикой и астрономией.

Помимо этого было еще одно обстоятельство, весьма существенное для философии Спинозы. Провозглашенной им истине требовалось придать такую же объективность и неуязвимую достоверность, какой обладали математические истины.

Как в математике все сводится к безусловно достоверным, существующим лишь в силу внутренней необходимости, вполне не зависимых от человеческого произвола отношениям, так и в учении Спинозы выведенные им истины должны были усваиваться с достаточной определенностью, так как лишь такое вполне ясное понимание гарантировало от обмана и заблуждения.

Когда дело касалось этики, определения условий, делающих возможным достижение высшего блага, подобная ясность мысли, устраняющая всякие предвзятые мнения, представляла чрезвычайную важность. Оттого-то Спиноза и считал вполне правильным рассматривать все относящиеся к этике вопросы так, будто речь шла о линиях, поверхностях и телах.

3

Кроме математического метода для этики Спинозы характерна еще терминология, заимствованная из предшествовавшей ей философии Декарта, которая в свою очередь многим была обязана схоластике.

Как ни умеренно пользовался Спиноза этой терминологией, все же она, в связи с соответствующим ей складом мышления, производит на нынешнего читателя не менее озадачивающее впечатление, чем применение геометрического метода к проблемам чисто умозрительным, при обсуждении которых совершенно недостижима наглядность, всегда предполагаемая при геометрических доказательствах.

Ведь Спиноза первым делом имел в виду исправление метафизики Декарта и в связи с этим построение в основных чертах космологии и теории познания. Эти науки должны были, по мнению Спинозы, служить фундаментом этики. И эти вспомогательные средства, равно как и выведенная из них философия Спинозы, точно так же производят на современного читателя непривычное впечатление, так как они уже не соответствуют современному состоянию науки.

Сверх того, геометрический метод доказательства обладал еще и тем недостатком, что при всей своей строгости допускал известный произвол в выборе материала для изложения.

Нередко, например, для того чтобы обеспечить предпосылки для позднейших положений, Спиноза привлекает к делу вещи, принадлежащие к совсем другому ряду мыслей, и тогда многое такое, что требовало более подробного обсуждения, используется как уже доказанная и твердо установленная истина.

Таким образом, возникают противоречия и пробелы в самом учении, и многое нуждающееся в подробном дедуктивном обосновании остается голословным утверждением, скрывая даже от взора самого автора разные непоследовательности и неясности.

Но главным в учении Спинозы, конечно, являются не эти недостатки, вызванные приверженностью к геометрическому методу, а то, что определило его непреходящее значение, — долгий путь, пройденный к познанию истины.

4

Еще работая над «Трактатом об усовершенствовании разума», Спиноза сделал заключение, что метод будет тем совершеннее, чем больше ум знает внешнюю природу, а самым совершенным методом будет тот, который направляет ум к познанию совершенного существа и учит владеть умом по норме идеи этого существа.

Развитие этих идей доведено до логического завершения в «Этике».

«Этика» состоит из пяти частей.

1. Учение о субстанции, или Боге (метафизика).

2. О природе и происхождении ума (физика).

3. О происхождении и природе страстей (психология).

4. О рабстве человека, или о могуществе страстей.

5. О силе разума, или человеческой свободе.

В этом всеобъемлющем труде Спиноза, отталкиваясь от философии Декарта, создает собственную, принципиально отличающуюся от своего первоисточника.

5

Декарт представлял себе мир явлений и мир идей — материю и дух — как протяжение и мышление; то и другое, по его мнению, две различные субстанции, которые получают единство и прочность только через посредство и постоянное содействие третьего — Бога.

Спиноза в «Этике» доказал, что эти две субстанции только ошибочно называются так, потому что каждая из них для своего существования нуждается во внешнем постороннем содействии, между тем субстанция, как признавал сам Декарт, есть только то, что может существовать само собой и не требует для этого ничьего содействия.

Таким образом, по мнению Спинозы, существует только одна субстанция. Эта единая субстанция бесконечна, абсолютна, нераздельна. Она есть вечная причина и вечное следствие самой себя.

Как причина самой себя, она свободна, потому что не подвержена никаким внешним влияниям и действует только по законам своей собственной природы.

Как следствие самой себя, она необходима, потому что ее действия все-таки устанавливаются для нее собственной ее природой и она не может действовать иначе как по необходимым законам этой своей природы.

Но поскольку субстанция есть в одно и то же время и своя собственная причина, и свое собственное следствие, то ее свобода и ее необходимость также ничем не различаются между собой и только нам они представляются отличными одна от другой.

Как следствие самой себя, субстанция необходима, но эта необходимость есть вместе с тем и свобода, потому что она вытекает только из ее природы. Т. е. в субстанции необходимость свободна, а свобода необходима.

Бесконечная субстанция неопределенна в том смысле, что всякое определение есть граница, а всякая граница — отрицание; но она в высшей степени определенна в том смысле, что она реальна и совершенна и обладает атрибутами, слившимися с ней до такой степени, что они не могут быть отделены от нее и в действительности даже ничем от нее не отличаются, ибо если будут уничтожены атрибуты, то тем самым будет уничтожена и сама субстанция.

6

Атрибутом Спиноза называет все, что составляет сущность субстанции.

Атрибуты—это силы, управляющие всеми явлениями и от века действующие везде и повсюду. Явления проходят, но силы, действующие в них, вечны и неизменны. Эти вечные первобытные силы, или бесконечные атрибуты, ничуть не противоречат понятию субстанции, а, напротив, объясняют бесконечную полноту ее деятельности, из которой вечно и неустанно вытекают бесчисленные явления. Без атрибутов она была бы чем-то вроде tabula rasa, каким-то немощным, косным существом, мифом, лишенным всякого внутреннего содержания; только они дают ей жизнь и содержание, только они, так сказать, приводят ее в действие.

Субстанция проявляет себя как в виде бесконечного мышления, так и в виде бесконечного протяжения.

Стало быть, мышление и протяжение не две субстанции, как уверяет Декарт, а бесконечные атрибуты бесконечной субстанции.

Спиноза, по сравнению с Декартом, делает важный шаг вперед. Он уже шире понимает и шире старается разрешить дуализм протяжения и мышления; это уже не два антагониста, а постоянно сопровождающие одна другую и совокупно действующие силы одной и той же субстанции: мышление никогда не действует без протяжения, протяжение никогда не действует без мышления; где протяжение, там и мышление, где материя, там и дух, и, соответственно, наоборот. Мы знаем лишь эти два атрибута бесконечной субстанции, но она имеет еще и бесчисленное множество других атрибутов, которые недоступны человеческому разуму, потому что два атрибута, хотя и бесконечные, одни не могут исчерпать все содержание субстанции.

«Я не утверждал, — подчеркивает Спиноза, — что я совершенно познаю Бога, мне понятны только некоторые из его атрибутов, но не все и даже не большая часть из них; тем не менее незнание многих атрибутов ничуть не мешает познавать некоторые из них. Изучая элементы Евклида, я узнал, что три угла в треугольнике равняются двум прямым, это свойство я сознавал вполне ясно, хотя не понимал многих других».

Таким образом, Бог Спинозы есть абсолютная субстанция, состоящая из бесчисленного множества бесконечных атрибутов, каждый из которых выражает по-своему вечное и бесконечное бытие.

Что касается конечных предметов, то они суть только определенные образы, только видоизменения, модусы бесконечных атрибутов, лишь на время всплывающие на поверхность жизни, имеющие только лишь случайное, преходящее, относительное существование и в то же время лишенные всякого произвола и всякого самоопределения. Не от них зависит, быть им или не быть, а если они уже существуют, то не в их власти действовать так или иначе, ибо они могут действовать только так, как им указывают внешние условия.

Следовательно, все конечные предметы не имеют самостоятельного бытия, но они проистекают из вечной абсолютной субстанции, существуют не иначе как посредством ее и в ней; без нее ничто не может существовать, ничто немыслимо. Она есть причина самой себя и всех отдельных предметов, но она есть не внешняя, а внутренняя, имманентная причина всего сущего.

Из того, что субстанция есть вечная причина не только самой себя, но и всех отдельных предметов, следует вечность и необходимость общей связи всех явлений, т. е. вселенная.

Только отдельные явления случайны и преходящи — связь же всех явлений вечна и необходима, потому что она определяется внутренней необходимостью, вытекающей из природы вечной субстанции, которая в бытии своем следует той же необходимости и свободна лишь в том отношении, что действия ее предписываются ничем иным, как ее собственной природой.

Таким образом, в понимании Спинозы мир не создан, а создается постоянно и это акт не произвольный, а необходимый, не разом и не вдруг совершившийся, а совершающийся постоянно, не сотворение, а вечное бытие.

Спиноза делает следующий вывод: «Я, кажется, достаточно доказал, что из абсолютной силы Божества, или бесконечной природы, все проистекло или, лучше, постоянно проистекает с такою же необходимостью, как из природы треугольника из века в век будет следовать, что его углы равны двум прямым».

7

Как же определяет Спиноза место человека в мире и природу человеческого духа?

Он полагает, что мышление как атрибут бесконечной субстанции проявляется в бесконечном ряде образов мышления, или идей.

Этот бесконечный ряд идей, вечно проистекающих из бесконечного мышления, выражает сущность Божества.

Точно так же бесконечное протяжение проявляется в бесконечном ряде тел, или образов протяжения, которые также выражают сущность Божества, только, разумеется, совершенно иным способом, нежели образы мышления.

Порядок и связь между идеями вполне соответствует порядку и связи между телами. Но так как идея и тело суть оба выражения одной и той же субстанции, то из этого следует, что каждому телу, или образу бесконечного протяжения, необходимо должна соответствовать особенная идея, или образ бесконечного мышления, и подобно тому, как протяжение и мышление не суть две субстанции, а бесконечные атрибуты, составляющие одну и ту же субстанцию, точно так же известный образ протяжения и идея этого образа протяжения в сущности составляют один и тот же предмет, только выраженный двумя разными способами.

Человек же — это существо, состоящее из известных модусов Божественных атрибутов и отражающее в определенной степени Божественную природу.

Человеческий дух есть образ бесконечного мышления, человеческое тело есть образ бесконечного протяжения; первый есть идея, второе — предмет этой идеи. Т. е. человеческий дух есть идея человеческого тела, а человек есть не что иное, как тождество души и тела.

Эти образы проявления Божественной субстанции различаются друг от друга только потому, что они выражают Божественную сущность различными способами: один — в сфере мышления, другой — в сфере протяжения. Вместе с тем они тождественны, потому что представляют один и тот же момент бесконечной деятельности.

Что в вечной субстанции воплощается в тело, то она мыслит как душа, и все это вместе взятое составляет человека.

Человеческая душа есть невидимое тело; человеческое тело есть видимая душа.

Душа и тело составляют один и тот же луч Божественного света, который, проходя сквозь призму человеческого сознания, преломляется и делится на два.

Следствие такого учения очевидно. Это — одушевленность всей природы, потому что не только человек, но и все тела природы суть модусы, или определенные образы бытия, представляющие отдельные формы протяжения в сочетании с соответствующими образами мышления, или оживляющими их идеями.

8

Тут виден еще один момент расхождения взглядов Спинозы с теорией Декарта.

Декарт признавал жизнь и мысль только в человеке, все остальное в его глазах — безжизненная инертная материя; даже животные с высшей организацией суть для него лишь автоматы, которые действуют по законам механики. Эта теория животных-машин ставит человека неизмеримо выше всех других существ, но, не говоря уж о том, что она противоречит опыту и здравому смыслу, она еще и разрывает несомненную связь, соединяющую всех представителей животного мира, и отрицает всякое развитие в природе.

Спиноза уничтожает пропасть, которой Декарт отделил человека от других живых существ, но это отнюдь не унижает человека, поскольку, по мысли Спинозы, совершенство идеи измеряется совершенством тела, и наоборот.

Человеческое тело сложно, так как оно составлено из множества простейших тел; потому и идея этого тела, т. е. душа, должна быть сложной, составленной из множества идей.

Чем тело сложнее, тем оно способнее разом понять и обнять многое.

Чем тело независимее в своих действиях и чем оно способнее заставлять другие тела испытывать эти действия на себе, тем душа способнее к полному и ясному пониманию вещей.

В этом и заключается превосходство человеческой души — в способности многое понять и обнять одновременно, так как и тело человеческое более, чем всякое другое, способно многое сделать одновременно и сильно воздействовать на другие тела.

Всем же простейшим телам и менее совершенным организациям соответствуют и души, или идеи, менее совершенные; наконец, само смутное сознание существует в области инерции и совершенной пассивности, которая составляет самую низшую грань в царстве бытия, подобно тому, как абсолютная деятельность субстанции есть наивысший предел его.

В душе нет абсолютной или свободной воли, но она побуждается к тому или иному хотению известной причиной, которая, в свою очередь, определяется другой причиной, а эта последняя — опять другой, и так далее до бесконечности.

Душа есть известный образ бытия, известный модус, в котором проявило себя мышление; но так как только одна субстанция действует по законам своей собственной природы, никем не стесняемая в своих действиях, и, следовательно, только она одна есть свободная причина своих действий, то упомянутый образ мышления не может быть свободной причиной своих действий или не может обладать абсолютной способностью хотеть или не хотеть; для того чтобы захотеть то или другое, она должна быть побуждаема известной причиной, которая, в свою очередь, определяется другой, причиной, а та еще другой, и так далее.

Точно так же можно доказать, что в душе нет абсолютной способности понимания, а существуют только отдельные понятия. Отсюда следует, что подобные способности либо вымысел, либо метафизические отвлечения и что ум и воля относятся к той или иной идее, к тому или иному хотению, как белизна к тому или иному белому предмету, как каменность — к тому или другому камню, как человечество — к Петру или Павлу.

Причина же, почему люди считают себя свободными, заключается в том, что они рождаются с совершенным незнанием причин, обусловливающих то или иное явление. Им известен только факт хотения, они знают только одно — что они хотят, стремятся к чему-либо, но они не задумываются о причинах, движущих ими при том или ином хотении, так как не знают их, и тогда сознание этого факта заставляет их полагать, что воля их свободна.

Для Спинозы ум и воля — одно и то же.

Воля, по его мнению, есть не желание, не склонность, с которыми душа стремится приобрести что-либо или отказаться от чего-либо, а способность, посредством которой она утверждает или отрицает все истинное или ложное. Но, как уже говорилось, свободной воли, т. е. абсолютной способности хотеть или не хотеть, нет в душе, а есть только отдельные хотения, ибо как ум, так и воля суть только общие представления, которые в сущности ничем не отличаются от отдельных представлений, из которых они составлены.

Следовательно, когда мы говорим: душа хочет, то это значит, что в данный момент в ней есть то или иное положение или то или другое отрицание, потому что каждое хотение есть известное состояние мысли, особый процесс духовной деятельности, при котором душа утверждает или отрицает истинное или ложное.

Отсюда следует, что воля есть, собственно, тот же ум, только уже не просто сознающий, а утверждающий либо отрицающий. Воля и ум представляют различные стороны, различные состояния одного и того же духовного бытия. В процессе духовной деятельности они отождествляются, так как воля не может ни утверждать, ни отрицать того, что ум сознает как истину или ложь, иначе говоря, воля не может не признавать того, что ум сознает.

9

Говоря о непосредственно этической стороне учения Спинозы, следует учитывать, что у него нет собственно нравоучений и практических правил для человеческой жизни. В этом отношении у него совершенно особая точка зрения.

Многие, полагал Спиноза, писавшие об образе жизни людей и свойствах их душевных движений, кажется, имели в виду не естественные явления, следующие одному общему закону природы, а явления, совершающиеся где-то вне ее пределов; по их понятиям, человек среди окружающей его природы есть какое-то государство в государстве; они думают, что человек скорее нарушает собой закон природы, чем подчиняется ему, что он вполне властен над своими поступками и действует так или иначе только по собственной воле. Поэтому причины человеческого бессилия и человеческого непостоянства приписывали каким-то недостаткам человеческой природы, которую по этой причине осмеивали, оплакивали, поносили или презирали.

Но в природе, подчеркивает Спиноза, не происходит ничего такого, что можно было бы считать ее недостатком; природа всегда и всюду одинакова: ее силы, ее деятельность, т. е. законы, по которым все в ней совершается и переходит из одного состояния в другое, вечны и неизменны, а потому свойства всех без исключения предметов должны быть объясняемы только общими законами природы.

Из этого следует, что человек, как полагал Спиноза, не выделен из общих законов природы, он поневоле оказывается предметом в ряду других предметов, из среды которых никакая сила не в состоянии его исторгнуть. Он есть явление, тесно связанное с другими естественными явлениями, и потому в нем не следует искать никаких нравственных качеств, как не следует их искать в остальной природе.

Понятия о добре и зле, совершенстве и несовершенстве неприменимы поэтому к человеку.

Смешно было бы, например, называть теплоту добром, а холод злом, как будто теплота и холод не суть естественные свойства воздуха, как будто можно какой бы то ни было вещи вменять в заслугу ее качества или ее природу.

10

В «Этике» главной проблемой для Спинозы становится человеческая свобода. В чем же она заключается, если, как было показано выше, все действия человека предопределены?

Понятие о человеческой свободе проистекает непосредственно из понятия о человеческой природе вообще.

Человек есть предмет, находящийся в тесной связи с другими предметами. Из его собственной природы следует то, что следует вообще из природы каждого предмета и что Спиноза считает положительным существом каждого предмета, а именно — стремление пребывать в своем бытии, сохранять и расширять свое бытие, соблюдать свое благо.

Это естественное стремление к самосохранению, к расширению своего бытия, т. е. врожденное стремление заботиться о собственном благе, и есть собственно воля человеческая, потому что она желает и утверждает только.то, что полезно для человека, и отрицает все, что вредно для него.

Из связи человека с прочими предметами следует, что он определяется и возбуждается извне самыми различными способами и что он постоянно подвержен внешним влияниям, которые он ощущает как впечатления.

Эти впечатления человек воспринимает и претерпевает, т. е. страдает.

Люди страдают, когда в них или вне их происходит нечто такое, чему они являются причиной лишь отчасти.

Люди действуют, когда в них или вне их происходит нечто такое, чему они составляют полную причину, т. е. когда из их существа следует с необходимостью что-нибудь такое, что вполне может быть объяснено только их существом.

Следовательно, все, что вытекает из одной только природы человека, есть его действие; все, что вытекает одновременно и из природы человека, и из окружающих его предметов, есть его страдание. Поэтому стремление человека к сохранению и расширению его бытия есть его действие, а возбуждения или ощущения, получаемые им извне, составляют его страдание, отчего и получили название страстей (аффектов).

Не будь мира явлений, постоянно оказывающего на нас воздействие извне, мы бы только действовали; не испытывай мы влечения к сохранению своего бытия, мы бы только страдали, потому что находились бы исключительно под гнетом внешнего мира, под необузданным владычеством страстей.

Но так как и то и другое имеет место в одно и то же время, то человек не есть только действующее или только страдающее существо, но он попеременно то действует, то страдает, испытывает то радостные, то болезненные ощущения.

Страдать — значит быть подверженным могуществу природы; это могущество ставит перед человеком препятствия на каждом шагу, постоянно напоминает ему о его бессилии, о его ограниченности. Уничтожить окружающие предметы он не властен, он вынужден смиряться с их существованием.

Но есть одно средство, с помощью которого он может отнять у них их непосредственное могущество и влияние на него. Это средство — превратить их в свой предмет, т. е. созерцать их.

Такое созерцание природы вытекает исключительно из существа человека, потому что он есть мыслящее существо.

Итак, человек может освободиться от напора внешнего мира с помощью своей способности мыслить. Но ум может иметь о предметах как смутные, так и ясные понятия.

Смутные понятия он имеет тогда, когда они суть представления ощущений, потому что ощущения не суть сами предметы, а только их отражения или оттиски. Представления зависят от ума — ощущения зависят от предметов, а так как без ощущений не было бы и самих представлений, то ум есть только отчасти причина представлений.

Ясные понятия ум имеет тогда, когда он является единственной причиной этих понятий или представлений, т. е. когда эти представления проистекают из чисто духовной мыслительной способности без всякого участия материальных ощущений.

В первом случае ум страдает, во втором он действует.

Следовательно, деятельность ума заключается только в ясных и различных понятиях. При этом всякая деятельность предполагает силу; страдание или бездеятельность — бессилие.

Для Спинозы сила совпадает с добродетелью. Добродетель, в его трактовке, есть естественная сила каждой вещи, т. е. способность ее проявить то, что необходимо заложено в ее природе.

Противоположностью добродетели, по этому определению, будет не порок, а бессилие. Так, добродетелью солнца является свет, так как в нем заключена его сила; добродетелью всякого существа являются его же действия, ибо в них выражается сила.

В чем же состоит добродетель человека?

Очевидно, что в его силе или деятельности, т. е. способности действовать по законам собственной природы.

Такая способность свойственна исключительно его умственной природе, притом не в ее смутных, бессвязных представлениях, а в ее ясных и раздельных понятиях. Поэтому человеческая добродетель состоит в мышлении, в ясном понимании вещей, в чем и заключается его сила и могущество.

Но, с другой стороны, нужно помнить, что действительная сила человека, как и всякого другого предмета, есть его природное стремление к самосохранению, к расширению своего бытия, к самостоятельной деятельности, другими словами, его стремление к превращению пассивного состояния страсти в активное состояние мысли.

Для Спинозы стремиться к расширению своего бытия, действовать добродетельно и руководствоваться в своих действиях разумом — это равнозначные выражения. Поэтому понятно, почему в добродетельной жизни, в жизни по разуму, в торжестве разума над страстями он видит истинную свободу человеческого духа, ибо только при такой жизни человек действует по законам своей природы и побуждается к действию причинами, которые могут быть поняты только из его собственного существа.

11

Пассивное состояние страсти требует некоторого уточнения. При более глубоком рассмотрении страсть оказывается не чисто пассивным состоянием.

Страсти возбуждаются в человеке внешними представлениями. Одни из этих впечатлений напоминают ему более его силу, другие — его слабость; одни увеличивают его бытие, другие уменьшают его. Потому-то и страсти, волнующие человеческую душу, могут быть либо расширяющими, либо умаляющими его бытие.

Когда способность деятельности увеличивается, бытие человека расширяется, и он достигает высшей степени совершенства.

Когда его деятельность стеснена, то бытие его уменьшается, и он нисходит на низшую ступень совершенства.

Переход от меньшего совершенства к большему есть радость, переход от большего совершенства к меньшему — печаль.

Радость и печаль и являются основными страстями человеческой природы, все прочие страсти — это лишь их видоизменения.

Поскольку человек от природы стремится к приращению и обогащению своего бытия, то чувство приращенного бытия гораздо приятнее для человека, чем чувство удрученного и стесненного бытия: радость всегда милее, чем печаль, которая причиняет человеку лишь муки и терзания.

Пока человек находится под непосредственным воздействием внешнего мира, он поневоле подвержен страстям и попеременно испытывает то радость, то печаль, то любовь, то ненависть.

Любовь — это радость, сопровождаемая представлением внешней причины, от которой она происходит; ненависть есть печаль, сопровождаемая представлением ее внешней причины.

Человек по природе своей неизбежно испытывает радость в действии, печаль в страдании, любовь в радости, ненависть в печали. В нем постоянно борются между собой радостные и печальные ощущения, страсти постоянно сменяются одна другой и поддерживают душу в вечной тревоге.

В этой борьбе страстей человеческая воля, будучи врожденным, естественным стремлением к расширенному бытию в деятельности, необходимо должна принимать сторону радостных ощущений и энергично противодействовать печальным, должна чувствовать неудержимое влечение к первым и неприятие последних.

Однако человек стремится не только расширить свое бытие, но и пребывать в нем. Поэтому человеческая воля не только должна стремиться к расширенному и радостно ощущаемому бытию, но и стараться поддерживать £то состояние радостно ощущаемого бытия, должна стараться пребывать в радости, увековечить ее и освободиться от всякой печали, потому что та только радость вечна и постоянна, к которой не примешивается никакое чувство печали.

В чем же суть вечной радости?

Если я привязываюсь к какому-нибудь отдельному предмету, протягиваю руку за отдельным благом, восхищаюсь отдельным явлением, то радость моя иссякнет, как только исчезнет предмет, к которому я привязывался, благо, к которому стремился, явление, которым восхищался.

Напротив, радость моя вечна, когда она проистекает из неизменной связи всех предметов или вселенной, а так как во вселенной я усматриваю ее вечную причину, или Бога, то Бог есть самый вечный, самый неиссякаемый источник радости.

Преходящая радость есть только одна счастливо прожитая минута. Вечная же радость не знает времени, для нее нет ни прошедшего, ни будущего, а есть только вечное настоящее.

Это состояние вечной радости Спиноза называет блаженством.

Обычная радость есть только стремление. Блаженство — это удовлетворенное стремление.

Одним из непреложных законов человеческой природы является тот, что мы тогда только вполне радуемся, когда можем разделить нашу радость с другими людьми. Следовательно, радость есть согласие нашего существа с другим, ибо подобное согласие представляет собой переход от меньшего совершенства к большему.

Соответственно этому вечная радость есть согласие нашего существа с вечным существом, а так как подобное согласие достигается только посредством познания или разумного созерцания вечного существа, то высочайшая радость заключается в познании Бога.

Если высочайшая радость заключается в познании Бога, то с ней непременно сочетается представление внешней причины, из которой она проистекает. Как уже отмечено, радость, сопровождаемая представлением внешней причины, от которой она происходит, — это любовь. Поэтому наивысшей, самой вечной радостью будет разумная любовь к Богу.

В любви к Богу человек достигает наивысшей свободы, потому что он сознательно и добровольно подчиняется общему порядку природы и вступает в согласное единение с остальным миром. Все страсти, все желания, силящиеся приковывать его к отдельным и преходящим предметам, умолкают, смутные, бессвязные представления проясняются в одно разумное понимание вечного порядка вселенной, в одно светлое созерцание бесконечной Божественной природы.

«Из всего, что я сказал, — заключает Спиноза свою «Этику», — ясно, насколько мудрец могущественнее необразованного человека, подверженного треволнениям страстей. Ибо необразованный человек, не говоря уже о его постоянной тревоге вследствие внешних причин и о решительной неспособности его достигнуть когда-либо истинного душевного спокойствия, живет, не сознавая ни себя, ни Бога, ни окружающих его предметов, и перестает жить, лишь только перестает страдать.

Другое дело — мудрец: его душу вряд ли что-нибудь в состоянии встревожить. Напротив, сознавая себя, Бога и некоторую вечную необходимость окружающих его предметов, он никогда не перестает жить и постоянно наслаждается истинным, ничем невозмутимым душевным спокойствием».

Итак, конечным результатом «Этики» явилась свобода человеческой природы. Суть свободы — это жизнь под руководством разума в состоянии разумной любви к Богу. Назвать такой взгляд атеистическим было бы большим преувеличением.

Однако такое понимание свободы и следование ему в жизни есть идеал мудреца. Не все люди способны достичь ее, не все руководствуются в жизни одним разумом, напротив — гораздо чаще люди следуют внушениям своих страстей. Это и неудивительно: природу нельзя заключить в тесные рамки нашего разума, она действует не по законам человеческого разума, ставящим выше всего пользу и сохранение человека, а по бесчисленному множеству других законов, обусловливающих вечный порядок всей природы.

Поэтому когда что-либо в природе нам кажется смешным, нелепым или дурным, это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти, не имея иногда понятия о порядке и связи целой природы, и желаем, чтобы все совершалось по предписаниям нашего разума. Тогда большей частью то, что разум признает злом, есть только зло по отношению к человеческой природе, но не есть зло по отношению к порядку и законам всей природы.

Итак, если единственными двигателями человеческих действий чаще всего бывают страсти, то спрашивается: чем обеспечивается вышеупомянутая свобода?

Очевидно, она никогда не будет существовать в действительности, пока самой жизни человека постоянно будет угрожать опасность, пока он не будет защищен от внешнего напора враждебных сил, беспрестанно и своекорыстно стремящихся расширить себя за счет других сил.

Единственное средство против таких насильственных эгоистических стремлений — это общество.

Человек необходимо живет в обществе, и Спиноза, имевший в виду всю человеческую природу, оставил бы значительный пробел в своей философии, если бы не рассмотрел человека с точки зрения его общественной жизни.

Эту задачу он выполнил в своем «Политическом трактате».

 

Глава VI

«ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТРАКТАТ»

1

Хотя этот трактат и остался незаконченным, он все-таки представляет достаточно данных для того, чтобы судить о политических воззрениях Спинозы. «Политический трактат» стал последним произведением философа и был написан незадолго до его смерти.

«Политический трактат» послужил одновременно дополнением и к «Этике», и к «Богословско-политическому трактату».

«Этику» он дополняет потому, что политическая и гражданская жизнь есть хотя отрицательное, но необходимое условие для свободного развития человеческой природы. А «Богословско-политический трактат» он дополняет потому, что в нем Спиноза склоняется в пользу демократического устройства общества и только такое устройство считает наиболее соответствующим естественной свободе человека. А уже в «Политическом трактате» философ занят подыскиванием рациональных оснований для всех без исключения государственных форм и теперь уже отдает преимущество не демократической, а аристократической республике.

В этих своих взглядах он близок к своему другу и во многом единомышленнику Яну де Витту.

Идеалом государственного устройства для последнего была золотая середина между демократической вседозволенностью, близко граничащей с анархией, и централизацией, которая чревата деспотизмом.

2

Так как все общественные отношения определяются правами, дающими отдельным людям возможность жить в обществе, и так как человек не составляет исключения из всей природы и в правах своих ничем не отличается от всякой другой естественной вещи, то прежде всего Спиноза в «Политическом трактате» пытается определить, что такое естественное право.

«Под именем естественного права, — говорит он, — я подразумеваю не что иное, как собственные законы и собственное могущество природы. Поэтому во всей природе, а следовательно, и во всех отдельных существах, естественное право простирается настолько, насколько простирается ее могущество, поэтому все, что человек совершает в силу своих естественных законов, он совершает с величайшим природным правом и его право на природу измеряется его силой».

По мысли Спинозы, не подлежит сомнению, что природа имеет верховное право вообще на все, что находится в ее власти. Но так как всеобъемлющее могущество природы есть не что иное, как силы всех отдельных предметов, взятых вместе, то выходит, что всякий человек имеет право верховной власти над всем, чем только он в состоянии завладеть.

Таким образом, до учреждения государства не может быть и речи о справедливости или несправедливости, о добре или зле.

Можно ли, например, назвать несправедливостью болезненное состояние, глупость и тому подобное? То и другое есть только бессилие, немощь, или, точнее, в высшей степени ограниченная сила. Поэтому дурак имеет такое же право на глупость, как умный человек на ум. Тупоумный столь же мало обязан жить под руководством разума, сколько больной — иметь здоровое тело. От природы каждому должно быть позволено обнаруживать свои свойства, и если эти свойства кажутся нам недостатками, то не следует забывать, что это природные недостатки.

Этим, однако же, отнюдь не открывается свободное поле для человеческой злобы, как могут подумать некоторые. Все, что недостаточно и ограниченно, уже тем самым доказывает свою несостоятельность, и вооружаться против того, что само по себе жалко и ничтожно, значило бы сражаться с призраками.

Если право человека тождественно с его силой, то, будучи от природы эгоистом, он должен стремиться к увеличению своего права и своей силы за счет чужого права и чужой силы. Отсюда следует, что все люди от природы являются врагами и естественное право состоит в борьбе всех против всех.

Рыбы от природы созданы так, чтобы плавать в воде, а большие из них — для того, чтобы пожирать меньших. Такова картина естественного состояния.

Ясно, что такое состояние не может продолжаться долго, потому что никто не захотел бы жить в постоянном страхе, окруженный ненавистью, обманом и неистовством различных страстей, а это неизбежно, когда каждый человек будет делать то, что ему заблагорассудится, и не предоставит своему разуму более власти, чем своим страстям. Поэтому каждый человек прилагает все свои усилия, чтобы избегнуть такого состояния.

Итак, если люди, лишенные взаимных услуг и взаимной помощи, не управляемые разумом, по необходимости ведут жалкую и несчастную жизнь, то ясно, что, для того чтобы вести счастливую и безопасную жизнь, они должны будут согласиться между собой жить так, чтобы всем вместе обладать тем примитивным правом на вещи, которым был наделен от природы каждый из них, отдельно взятый.

3

Отказаться от своего собственного могущества и внушений, оказываемых на них их собственными, индивидуальными инстинктами, люди не могут, потому что это противоречило бы их собственной природе. Поэтому для них остался только один выход — соединить свои частные, отдельные права и силы в одно общее могущество, которое, разумеется, гораздо сильнее каждого отдельного могущества порознь, благодаря чему имеет над ним право верховной власти, право сдерживать его эгоистические стремления.

Эта верховная власть общего над частным, целого над единицей называется государством.

Следовательно, государство в глазах Спинозы — это результат взаимного соглашения, сделки. Значение же любой сделки измеряется пользой, которая из нее проистекает. Как только какой-нибудь договор перестает приносить пользу, он тем самым уничтожается и теряет свою силу. Было бы поэтому нелепым связать кого-либо словом на вечные времена, если одновременно не позаботиться о том, чтобы нарушение договора приносило нарушителю гораздо более вреда, нежели пользы. Особенно существенным является этот момент при образовании государства.

Средством к соблюдению каждым общественного договора служит, по мнению Спинозы, неограниченная власть государства, которая может быть сосредоточена в руках одного, нескольких или многих.

Но, какова бы ни была форма государственного устройства, в его основе всегда лежит одна и та же идея — власть законов и повиновение им со стороны граждан. При несоблюдении этого условия никакое государство существовать не может.

Когда-существует государство, получают свое значение и понятия о справедливости и несправедливости. Все, что согласно с интересами государства, т. е. с общественной безопасностью, является справедливым. Все противоречащее этим интересам является несправедливым.

Таким образом, заслуги и преступления, по Спинозе, — это не моральные, а чисто социальные понятия, тесно связанные с понятием об интересах государства.

При этом государство Спинозы отнюдь не исключает естественного права личности: первичным элементом его является не кто иной, как именно отдельная личность, естественное существо, часть природы. Т. е. в государстве естественное право не уничтожается, а осуществляется: уничтожается только опасная, неправомерная сторона первобытного состояния, борьба всех против всех, но не права личностей.

Единственной и коренной особенностью гражданского общества в сравнении с естественным состоянием человека является обеспечение мира и безопасности для всех граждан.

Но и в такой трактовке Спиноза остается верен сути своих взглядов: поскольку стремление к безопасности есть единственная причина, из которой необходимо вытекает возникновение государства, то и оно представляет собой необходимое естественное явление.

Ничто не отделимо от общих законов природы. Государство также есть следствие этих законов. Как и всякое другое явление, оно есть сделка, но сделка необходимая — необходимая как естественный союз людей, возникший вследствие их общих потребностей и общих опасностей и имеющий от природы такое же естественное право, как и всякая другая вещь.

«Право государства, — говорит Спиноза, — есть, собственно, право природы, которое определяется не могуществом одного лица, а массою, управляемою как бы одним духом».

Тело и дух целого государства, подобно каждому отдельному человеку в естественном состоянии, имеют столько же права, сколько они имеют силы; поэтому право каждого гражданина будет тем меньше, чем больше могущество государства, и каждый делает и имеет по праву только то, что допускается общественной волей государства.

Если государство дает одному гражданину право и, следовательно, власть жить по своей воле, то тем самым оно отказывается от своего права в пользу того, кому оно предоставило такую власть.

Если оно дает такую власть двум и более гражданам, то тем самым оно разделило с ними власть.

Если, наконец, оно предоставляет такую власть каждому отдельному гражданину, то тем самым оно разрушает само себя, перестает быть государством, и тогда все возвращается опять к первобытному естественному состоянию природы.

Отсюда следует, что по установлению государства гражданину никак не может быть позволено жить по своей воле и быть своим собственным судьей. Но при всем при том гражданская жизнь нисколько не исключает естественного права каждой отдельной личности.

Как в естественном, так и в гражданском быту человек действует только по законам своей природы и заботится только о своей выгоде. Человек и в том и в другом состоянии движется надеждой и страхом делать одно и не делать другого; главная же разница между природой и государством состоит в том, что в государстве все боятся одного и того же и безопасность есть единственный интерес и жизненный принцип всех и каждого.

4

Это не уничтожает, однако, свободы суждения индивидуума, потому что кто повинуется законам государства (из страха ли перед его могуществом или из любви к спокойствию — все равно), тот, в сущности, заботится о своей выгоде по своему собственному благоусмотрению.

Итак, все индивидуумы, находясь лицом к лицу с государством, являются его подданными, равно обязанными повиноваться его постановлениям и тем самым получающими характер политически равных граждан. Но несмотря на такое подчиненное отношение индивидуумов к государству, оно все-таки не может уничтожить их естественных прав, а может только ограничить их, поскольку этого требует общественная безопасность.

Политическое равенство граждан и рядом с ним естественная свобода личности; спокойствие и безопасность общества и рядом с ними независимость внутреннего человека — вот идеал государства для Спинозы.

Как практическое учреждение, имеющее целью общественное благо, государство может требовать от каждого индивидуума лишь столько, сколько нужно для сохранения целого. Все же внутренние проявления человеческой природы, не имеющие прямого отношения к государству и не приносящие ему существенной пользы, должны жить своей отдельной жизнью.

«Безопасность, — говорит Спиноза, — есть добродетель государства, свобода духа есть частная добродетель».

В этом смысле он указывает на несостоятельность и несообразность академий, устраиваемых государством. Эти академии, по его мнению, способствуют не усовершенствованию, а, скорее, стеснению умственной деятельности. Как считает Спиноза, философия, искусство, религия должны вести в государстве безмятежную и одинокую частную жизнь. Любые теории и доктрины в сущности безвредны для государства и становятся для него опасными только тогда, когда их подавляют.

Это стремление Спинозы изолировать область мысли от государства, отдалить ее от внешних влияний сближает Спинозу с мыслителями и художниками эпохи Просвещения, например с Гете: обладая склонностью к созерцанию и уединению, они желают, чтобы вообще все внутренние проявления протекали и развивались в созерцательном уединении, вдали от сферы внешней, государственной жизни.

5

«Я старался приучить себя смотреть на человеческие страсти — такие, как любовь, ненависть, гнев, зависть, честолюбие, сострадание и все другие душевные движения, не как на пороки, но как на свойства человеческой природы, необходимо присущие ей и составляющие ее неотъемлемую принадлежность, подобно тому, как к природе воздуха необходимо принадлежат теплота, холод, ветер, гром и другие тому подобные явления, которые, конечно, неудобны, но все-таки неизбежны и зависят от известных причин».

По мысли Спинозы, нельзя назвать любовь и страдание добром, а ненависть и зависть злом. Это не более как естественные побуждения, постоянно господствующие над человеческой душой и постоянно движущие ею. Таким образом, человек не обязан действовать по каким бы то ни было сверхъестественным законам, а потому возлагать на него ответственность за его поступки имеет не больше смысла, чем подвергать ответственности облака за то, что они накопляют в себе слишком много электричества и своими разрушительными молниями поджигают дома и убивают людей. В каждом конкретном случае человек поступает именно так, как он может поступить, и никак иначе, потому что он живет не особняком, а в связи с окружающими его явлениями, с которыми он находится в постоянном взаимодействии. Другими словами, человек никогда не может действовать по своему произволу.

 

Глава VII

БЫЛ ЛИ СПИНОЗА АТЕИСТОМ?

1

На вопрос, вынесенный в название этой главы, в различные эпохи давались разные ответы.

Сам Спиноза категорически отрицал свою принадлежность к атеистическому направлению в философии. Но делал ли он это искренне?

Столетие спустя Вольтер, например, относился к отрицанию Спинозой собственного атеизма весьма скептически. Хитроумный француз полагал, что его предшественник просто-напросто скрывал этот факт из соображений собственной безопасности, а в душе считал, равно как и в своих произведениях показал, что Бога, по крайней мере в общепринятом понимании, не существует.

Вряд ли этот скептик XVIII столетия был прав, наделяя Спинозу теми чертами натуры, которыми в избытке обладал сам, приученный лицемерить в своем постоянном общении с коронованными особами Европы. У Спинозы, всегда предпочитавшего светскому кругу общения пребывание наедине с истиной, негоже выискивать признаки неискренности и лицемерия. Он относился к числу тех, кто привык «истину царям с улыбкой говорить». Поэтому, коли уж он сам не признавал себя безбожником, подтверждая это и каждой строчкой своих сочинений, и всем своим образом жизни, то незачем насильно втискивать его в прокрустово ложе атеизма.

Впрочем, тот факт, что Спиноза был в большом фаворе у российских философов советского периода, лишний раз доказывает, что как в Священном Писании и трудах основоположников марксизма-ленинизма, так и у любого мыслителя, напряженно размышлявшего над проблемами бытия, можно найти аргументы и доводы в пользу любой теории.

Для советских ученых Спиноза был несомненным атеистом, и именно благодаря этому в советскую эпоху издавались его труды, многочисленные монографии и исследования о нем.

Философов-марксистов в этом смысле вполне можно сравнить с предшественником Спинозы Декартом, который, чтобы сохранить основное содержание своих произведений, делал в них уступки господствующим суевериям своего времени. Точно так же поступали и советские исследователи, изображая Спинозу атеистом и революционером. И не будем их за это упрекать — так было принято в то время. Но не будем и верить им на слово, а обратимся к самому философу.

2

Спиноза вполне прав, отвергая возводимые на него обвинения в атеизме: Бог был основной мыслью его учения, и представители церкви не хотели видеть этого лишь в силу своей предубежденности и догматизма.

Разумное рассмотрение причинных связей, существующих в природе, в конце концов ведет с совершенной ясностью и неотвратимостью к признанию существования абсолютной первопричины, которая одна существует в себе, а не в чем-либо другом и сущность которой мы не можем мыслить иначе, как абсолютно и вечно существующей.

В качестве движущей причины всех вещей она необходима и вечна, ничем не ограничена и ничем не стеснена в своем действии, а так как все вещи зависят от нее и она является тем именно, что есть общего во всех вещах, то признание такой вечной и бесконечной сущности должно само возникать в сознании людей.

Это и выражается в общераспространенной идее Бога. Но, как ни привычна эта идея для людей, она обыкновенно связана у них с самыми рискованными и путаными представлениями.

Всем людям ясно, что Бог есть единственная причина как сущности, так и существования всех вещей. Но обычно они представляют себе его могущество и деятельность приблизительно такими же, как могущество и деятельность царей, т. е. приписывают им чисто человеческий характер, или же понимают могущество Бога таким фантастически нелепым образом, будто Он может действовать с безграничным произволом, имеет право на все и может по желанию все разрушить и обратить в ничто, точно так же, как Он все создал из ничего.

Невозможно мыслить о Боге более недостойным и неразумным образом, полагал Спиноза, как отрешаясь от признания необходимости, безусловной последовательности и отсутствия противоречий во всем сущем и происходящем.

Единственное верное представление о Боге таково: он является абсолютно бесконечной сущностью, могущество и деятельность которой настолько выше всяких человеческих деяний и стремлений, что, свободная от всякого противоречия и произвола, она мыслит вещи и поддерживает их существование с определенностью и достоверностью, не допускающими никаких сомнений и колебаний. Именно такая определенность является самым существенным признаком необходимости и вечности.

3

Обыденный взгляд на всемогущество Бога сводится к тому, что вещи могли бы быть такими или иными, смотря по Его желанию.

С такой точки зрения то, что сумма углов треугольника равна двум прямым, а не какой-либо другой величине или что все радиусы круга безусловно равны друг другу, — зависит исключительно от желания Бога.

Наоборот, согласно единственному правильному и достойному могущества Бога взгляду, все вещи, завися по всеобщему признанию от Его решения, могли быть созданы лишь так и в том именно порядке, как они существуют. В вечности нет ни «когда», ни «прежде», ни «после». И в том-то именно и состоит совершенство Бога, что он никогда не может и не мог принять никакого другого решения, кроме того, которое обнаруживается в Его вечной деятельности.

Могущество Бога есть сама Его сущность, и все то, что мы мыслим как находящееся во власти Бога, необходимо. Но вместе с тем мы должны исключить отсюда все то, что несовместимо с Его могуществом и сущностью, понимаемыми в их истинном значении.

Если, таким образом, всякое представление о Боге, уподобляющее Его человеку, противоречит истинной природе Бога, то Ему нельзя приписывать и того, что в человеке называется разумом и волей.

Конечно, многие думают, что к природе Бога принадлежит высший разум и безусловно свободная, ничем не ограниченная воля, так как им кажется, что они не могут приписать Богу ничего более совершенного, чем то, что в нас самих является высшим совершенством. Но даже согласившись с такой точкой зрения, пришлось бы признать, что Божественные разум и воля должны отличаться от воли и разума человека, как небо от земли, и не могут иметь с ними ничего общего, кроме названия.

Нашему разуму и воле противостоят внешние вещи, под влиянием которых им и приходится развиваться, причем неизбежны бесчисленные ошибки и промахи.

Всего этого не существует для Бога, который сам — причина всех вещей, их сущности и их существования. От Него мы получили наши разум и волю, а так как между созданным и создателем, несомненно, есть существенная разница, то и разум и воля Божественные должны быть совершенно отличны от наших разума и воли.

Наш разум стремится к знанию и приобретает его, а воля наша проявляется в принимаемых нами решениях.

Для Бога не существует никаких решений, так как могущество Его действовало от века и вечно будет действовать.

В понимании Он также не нуждается, так как Он сам есть истинный разум, и мышление Его является непосредственным, всеобъемлющим знанием.

4

Развивая свое понятие о Боге, Спиноза строго придерживается представления, унаследованного им от религии его предков, которая повелевает «не сотворить себе кумира, ни всякого подобия».

Он берет затем дальнейшее развитие этого положения, слово в слово как оно излагается в христианском богословии, и с безупречной последовательностью доводит до логического конца богословское учение о всемогуществе, вечности и всеведении Бога.

Если Бог есть нечто гораздо большее и совершенно иное, чем человек, то немыслимо никакое другое представление о Нем кроме того, которое высказывал Спиноза.

Если понимать Бога как всесоздающую причину бытия и сущности всех вещей и в то же время как абсолютное и бесконечное бытие, то все существующее должно пребывать в Боге и ничто не может существовать или быть понятым без Бога. Таким образом, Его безусловно следует считать внутренней причиной всего сущего и происходящего, а не причиной, действующей на них извне.

Совокупность открывающихся нашему уму вещей, бытие и сущность которых произведены Богом, называется природой. Если следует признать, что она и есть произведение вечной деятельности Бога и что Бог есть предшествующая ей, но в то же время не отделимая от нее причина, то оказывается, что бытие Божие совпадает с Его деятельностью.

Согласно чистой идее о Боге, из которой устранено все человеческое как ограничивающее ее и которую тем не менее надо мыслить в существенной связи с вселенной, Бога следует пониматъ как неистощимую, везде и всегда действующую первоначальную силу, от которой зависит все живущее и существующее. Т. е., другими словами Бог — это природа.

5

Идея Бога, столь же ясная в своей необходимости и истинности, как какая-нибудь математическая истина, не может, однако, быть сделана такой же наглядной, как, например, отношение между углами треугольника или отношение треугольников друг к другу. Тем не менее разуму доступно познание некоторых существенных свойств Божества, которому присуще, помимо этого, множество других свойств, остающихся недоступными нашему пониманию.

Есть два свойства Божества, доступные нашему пониманию: одно духовное — мышление, и одно телесное — протяжение.

Под первым следует понимать не постепенное образование и сопоставление понятий и отношений между понятиями, представляющие для людей тот путь, которым мы идем к истине, а всю совокупность истины — сознаваемой непосредственно, с полной ясностью, в том виде, как она раскрывается перед нами после трудной работы мысли, становясь нашим неотъемлемым достоянием, имеющим вечное, неизменное значение.

В протяжении существенным и всеобщим являются покой и движение, и на протяженность следует смотреть как на бесконечное условие всего пространственного и телесного, а не как на определенную и ограниченную форму существования их, так что к протяжению как основному свойству абсолютного бесконечного бытия совершенно неприложимы понятия ограниченности и делимости.

Протяжение, как непосредственное проявление деятельности Божества, являясь необходимым предположением существования телесных вещей, безусловно, следует отличать от самих вещей. Правда, все существует лишь в Боге и все совершается лишь в силу законов его бесконечной природы, с необходимостью вытекая из его сущности, но каждое отдельное событие с его возникновением, с его течением и прекращением, не касается Божества как такового.

В пояснение этому Спиноза приводит следующий пример: вода как элемент, существующий на нашей планете, безусловно, создается и разрушается, делима до бесконечности и разложима на свои составные части, но, рассматриваемая во обще, как форма или способ проявления природы и ее вечной, необходимой законосообразности, вода не создана и не может быть разрушена.

Законосообразные порядок и единство во всем протяженном вполне соответствуют вечным истинам в мышлении. Мы имеем здесь дело с одним, вечным, целостным единством наподобие того, как это бывает с некоторыми математическими уравнениями, которые, в зависимости от желания, можно решить геометрическим, арифметическим и алгебраическим путем, причем в результате получается все же не более одной истины.

Понятная нам деятельность Божества, которую мы представляем себе как бесконечное протяжение и бесконечное мышление, может быть названа действующей, или созидающей, природой. Все происходящее мыслится и определяется Божеством, но не все осуществляется им непосредственно.

Кроме бесконечного, пребывающего в неизменной необходимости и от века до века проявляющегося в своей Божественной законосообразности, есть также и конечное, изменчивое, преходящее, находящееся лишь в опосредованной связи с вечным и бесконечным, хотя бы по своей сущности оно и было вечным и как таковое во всяком случае имело непосредственную причину в Божестве. Ибо все отдельное или всякая вещь, конечная и имеющая определенное существование, не может существовать или определяться в деятельности иначе, как если она определяется к этому другой причиной, также конечной и имеющей определенное существование. В свою очередь и эта причина определяется к существованию и деятельности другой причиной, также конечной и имеющей определенное существование, и так далее до бесконечности.

6

Эту цепь отдельных причин и действий, постоянно сменяющих друг друга, как это на тысячу ладов раскрывается перед нами в явлениях жизни — в смене следующих друг за другом поколений — и во взаимодействиях, совершающихся при превращении одних физических явлений в другие — воды в пар, туман, облака, дождь, снег, лед и так далее — эту цепь причин и действий следует отличать, как созданную или произведенную природу, от природы действующей и созидающей.

Созданная природа с ее пестрым разнообразием возникновения и исчезновения вечного бытия и вечных изменений конечных вещей, которые в бесконечном сплетении взаимодействий, то вызывая друг друга к существованию, то мешая друг другу, не могут вполне обнаружить своей сущности, — эта созданная природа является ареной страстей и в то же время миром воображения, обусловленным ограниченностью во времени и случайным недостаточным пониманием.

От получающейся при таких условиях спутанности мышления мы можем возвыситься до истинного познания благодаря присущей нашему духу способности рассматривать вещи в их необходимости и законосообразности и таким образом сосредоточивать свои стремления на вечном, не подвергающемся никаким изменениям и не могущем привести к разочарованию, словом, достигая до некоторой степени того, что осуществляется с вечным совершенством в Божественном мышлении.

Это становится возможным благодаря тому, что человек, и как тело, и как дух, является частью природы и, таким образом, соучастником в той бесконечной силе мышления, которая обнимает всю природу в ее сущности и законосообразности.

Поскольку наше мышление истинно и соответствует вечной сущности вещей, оно совпадает с мышлением этого бесконечного разума, то он не может постигнуть мир в его целокупности, а так как наша телесная природа приковывает нас к сцеплению внешних и случайных вещей и явлений, то мы подвержены заблуждениям и спутанности познания.

Однако поскольку мы можем постигать и познавать течение и связь вещей в их вечной и законосообразной сущности, содержащейся в Божественном мышлении, постольку мы достигаем полного и неограниченного удовлетворения нашего «Я» и, отворачиваясь от мимолетной суеты всего конечного и всех связанных с ним заблуждений и предрассудков, обретаем истинное душевное спокойствие.

В таком стремлении к слиянию с бесконечным Божественным мышлением и в достижении его состоит единственное доступное нам блаженство, которое может быть названо также интеллектуальной, или умственной, любовью к Богу, так как оно состоит в преданности вечно созидающему Божественному началу.

Так как сущность нашего ума заключается в познании, первоначалом и основой которого является Бог, то сохранение нашей духовной индивидуальности, или свободы нашего духа, получает истинное удовлетворение, когда все стремления его обращаются к Богу, или духовному началу.

7

Такая любовь, направленная на вечное, не может встретить взаимности, но зато она не допускает ни зависти, ни ревности, так как она тем более укрепляется, чем большее число людей мы представляем себе соединенными одними и теми же узами любви к Богу.

Это блаженство, доставляемое нам ничем не стесняемым и не смущаемым развитием нашего «Я», есть сама добродетель, а не награда за нее, так как, обеспечивая нам истинное познание, оно дает нам вместе с тем силу, необходимую для преодоления страстей.

Не потому, что мы можем побороть свои страсти, мы наслаждаемся блаженством, а напротив — потому что мы наслаждаемся им, мы можем противостоять соблазнам страстей.

С этим, конечно, находится в полном противоречии обыденное мнение, считающее необузданное господство похотей и страстей свободой, а нравственное поведение — ограничением такой свободы, непременно требующим награды.

Надеждой на то, что награда непременно будет получена после смерти, и страхом перед наказанием, ожидающим на том свете отклоняющихся от добродетели, многие побуждаются жить сообразно предписаниям Божественного разума, насколько это позволяют их ограниченность и незрелость их ума. Ценя этот страх и эту надежду очень высоко, многие думают, что люди следовали бы слепо своим похотям, если бы они были уверены, что со смертью для них все кончается. Это кажется мне столь же нелепым, прямо говорит Спиноза, как если бы кто-нибудь, зная, что, несмотря на хорошую жизнь, он не может сохранить свое тело вечно, предпочел бы питаться смертоносными ядами, или, видя, что душа невечна и небессмертна, пожелал бы стать безумным и жить без разума.

Свободный человек, руководимый истинным познанием и потому видящий, что лучший путь к самосохранению — в жизни, вполне согласной с указаниями разума, такой человек не знает страха смерти, и его мудрость является не созерцанием смерти, а созерцанием жизни, ценность которой заключается для него в добродетели, во власти над своими страстями. Он далек от того, чтобы ожидать за это какой-нибудь награды, так как все его счастье — в добродетели, которая тождественна с мудростью.

Тогда как невежда является игралищем внешних причин и никогда не имеет истинного душевного спокойствия, мудрый, наоборот, почти не знает душевных волнений.

Сознавая себя самого, Бога и вещи в их вечной необходимости, мудрец всегда обладает истинной душевной удовлетворенностью. Путь, ведущий к этому, безусловно, труден, но при всем том он может быть найден.

Разумеется, и должно достигаться трудно то, что так редко удается найти. Действительно, если бы спасение было так доступно и если бы его можно было достигнуть без особого труда, то каким образом могло бы произойти, что большинство людей к нему равнодушны? Но все превосходное столь же трудно, сколь и редко.

Этим рассуждением об обретении мудрости и душевного спокойствия в разумной любви к Богу Спиноза завершает свой главный труд — «Этику».

8

Образ мыслей, нашедший выражение в «Этике», был той путеводной звездой, которой руководствовался в своей жизни Спиноза, и он с полной прямотой высказывал те же взгляды во всех своих сочинениях. С каким предубеждением надо было к ним отнестись, чтобы ославить автора атеистом и разрушителем всякой религии и нравственности!

На эти упреки в безбожии и безнравственности Спиноза сам ответил еще при жизни.

В письме, написанном им в 1671 году по поводу критики изданного незадолго перед тем «Богословско-политического трактата», он ставил вопросы: отвергает ли всякую религию тот, кто выставляет как основное положение, что Бог должен быть признан высшим благом, что поэтому его должно любить свободной душой и что в этом одном заключается наше высшее блаженство и наша истинная свобода; кто, далее, говорит, что наградой за добродетель является сама добродетель, а наказанием за глупость и бессилие является сама же глупость; кто утверждает, наконец, что всякий должен любить своего ближнего, и, для того чтобы совместная жизнь с ближними была мирной, повиноваться необходимому для этого порядку? Или же истинно религиозным является тот, кто делает добро из боязни перед наказанием, не по собственному почину, а против воли и требует себе за это щедрой награды?

Что же касается обвинения в атеизме, то, конечно, очень далек от безбожия тот, кто, подобно Спинозе, объявляет, что все сущее — в Боге и ничто не может существовать без Бога. Именно это положение с неуклонной последовательностью проводится в его учении. Поэтому оно и получило название пантеизма, т. е. философии, утверждающей, что всё есть Бог и Бог есть всё.

9

Всякому непредубежденному исследователю учения Спинозы, утверждал уже в XIX столетии Людвиг Фейербах, сразу становится ясным, что никто не признавал за Богом больше существования, реальности и могущества, чем Спиноза, и никто не мыслил Бога таким свободным и не имел о нем представления столь возвышенного, объективного, чистого от всего конечного, относительного и человеческого, как он.

Но именно это и дало основание упрекать Спинозу в том, что его понятие о Боге не согласуется с общепринятым понятием.

Задачей Спинозы было не отрицание, а очищение идеи Бога, и когда он, делая акцент на безусловное признание вечной и неизменной закономерности в природе, в то же время называет последнюю Божеством, то это не является у него одной лишь фразой, «хитростью разума», пущенной в ход лишь для того, чтобы успокоить слишком боязливых современников. То, что, по его мнению, всеми людьми выражается невольно в понятии о Боге как о чем-то высшем, без чего было бы немыслимо существование прочих вещей, то, с его точки зрения, можно разумно мыслить или понимать лишь как ненарушимые порядок и единство, от которых зависит всё и каждое, которые существуют в силу внутренней необходимости и стоят выше всякого произвола и всяких страстей.

Он имел полное право назвать эти порядок и единство Богом, и выражение «Бог, или природа» вовсе не является у него лишь эвфемизмом, вводящим в обман читателя, а вполне обдуманно употребляется им как верно передающее его убеждения, так как на природу он смотрел двояко: то с точки зрения множественного, изменчивого и преходящего, то с точки зрения единого, неизменного и вечного. Именно ввиду такого различения, особенно характерного для учения Спинозы, сохранение идеи Бога имеет у него большой смысл.

Бог Спинозы, конечно, не то же, что Бог теологов. У тех Бог резко противопоставляется природе как чему-то испорченному, заслуживающему лишь уничтожения, причем все совершенное переносится в какое-то стоящее над миром бытие.

Спиноза, наоборот, видит совершенное в природе, в единстве ее с Божеством — единстве, в котором именно и состоит совершенство.

Разъединение между Богом и природой представляется Спинозе таким же суеверием, как Божество, каким его изображает догматика, и как соответствующее представление о природе, с которым можно согласиться лишь при полном невежестве.

Он не может представить себе Бога отдельно от природы, но точно так же не представляет себе и природу без Бога, совмещающего в себе все, что есть совершенного в природе, но именно в силу этого представляющего некоторую противоположность, или, вернее, высшую степень совершенства по сравнению с мимолетным разнообразием преходящих вещей.

Подчеркивая безусловное господство закона причинности в природе, он все же смотрит на мир причинных взаимодействий в их чувственно непосредственной действительности лишь как на спутанную, недостаточную, несовершенную форму представления природы, самой по себе вечно совершенной.

Природа обладает для него истинностью лишь постольку, поскольку она является объектом мышления; рассматриваемая же как нечто желаемое и полезное, она лишена этого свойства.

Особенно поучителен в этом смысле приводимый Спинозой пример «воды вообще» и воды как обыкновенного, всюду встречающегося элемента.

10

Как ни решительно борется Спиноза против теологических представлений о Боге как о каком-то враждебном природе существе, он все же сам не может избавиться от связанного с этим понятием пренебрежения к непосредственной действительности. Он, правда, устраняет догматическое разъединение Бога и природы, но оно возвращается у него в виде двойственного понимания природы как вечно действующего Единого и как произведенного, обусловленного Множественного. Таким образом, Спиноза должен был в силу логической необходимости сохранить понятие Бога.

Несомненно, что при этом у него дело не сводится к компромиссу с богословием, к уступке церкви, как у Декарта и Лейбница; взгляды его были просто неизбежной данью общему состоянию современного ему просвещения, носившего преимущественно теологический характер.

Борясь против богословов, Спиноза сам еще стоял на одной почве с ними. Понятие Бога, без которого он не может обойтись и которое занимает центральное место в его учении, является, так сказать, пуповиной, связывающей его с господствовавшими в его веке воззрениями.

Как очень метко выразился Людвиг Фейербах, спинозизм есть преодоление теологии на почве самой же теологии. Правильно понятое, это замечание означает, что Спиноза хотя и преодолел теологические предрассудки против природы, но еще не научился смотреть на нее без всякого предубеждения. Кроме человеческого мышления, познающего природу путем научной деятельности, ему непременно нужна была еще другая, всеобщая, бесконечная мыслительная способность, которой он приписывал полное обладание законченным познанием. В этом именно и сказывается теологический характер спинозизма, являющегося, таким образом, переходной стадией к пониманию действительности, свободному от всяких предрассудков и вполне примиренному с чувственным познанием.

Тем не менее система Спинозы является блестящей победой над теологическими предрассудками его века. Целью его жизни была истина как таковая, и, согласно его взгляду, от нее заимствовало свою святость и Божество; совершенство его обусловливается его тождественностью с истиной; такова была точка зрения Спинозы, противоположная точке зрения богословия, считавшего подобное подчинение Божества истине оскорбительным для него.

 

Глава VIII

ВСТРЕЧА С ЛЕЙБНИЦЕМ

1

В 1674 году к кружку близких друзей Спинозы присоединился даровитый молодой человек, только что приехавший из Лейдена, где он изучал математику и естественные науки, а также философию Декарта. Это был барон Эренфрид Вальтер фон Чирнгаузен, родом немец, впоследствии добившийся больших успехов в деле развития стекольной промышленности.

Он сблизился с друзьями Спинозы еще в Амстердаме и так сильно заинтересовался его учением, что ему разрешили снять для себя копию с рукописей Спинозы, доступных только посвященным. Однако Чирнгаузен не мог перейти за пределы кругозора, очерченного Декартом, хотя и не мог не соглашаться с некоторыми важными выводами его учения, сделанными Спинозой.

Между бароном и философом возникла переписка. Спиноза в своих письмах не скупился на поучения. Чирнгаузен попытался согласовать в своей книге учения Декарта и Спинозы, вышедшей спустя десятилетие после смерти последнего.

Сам Чирнгаузен всегда питал глубочайшее уважение к Спинозе и пользовался его доверием и симпатией. Когда барон отправился путешествовать, Спиноза снабдил его рекомендательными письмами к Ольденбургу в Лондон и к Гюйгенсу в Париж, благодаря которым оба с полной готовностью оказали молодому человеку помощь и содействие.

При отъезде Чирнгаузена из Лондона в Париж Ольденбург, в свою очередь, дал ему рекомендательное письмо к Лейбницу, жившему там с 1672 года.

2

Новые знакомые скоро подружились, чему немало способствовала их обоюдная симпатия к Спинозе. Лейбниц не только высоко ценил книгу Спинозы о Декарте, но и читал «Богословско-политический трактат» сразу после его выхода, а узнав имя автора, пожелал вступить с ним в переписку.

Лейбниц обратился к Спинозе с некоторыми вопросами, касающимися оптики, и получил вежливый и обстоятельный ответ.

Но когда в следующем письме Лейбниц завел речь о вызвавшем столько толков «Богословско-политическом трактате», ответа не последовало: вероятно, Спиноза не захотел признавать перед малознакомым корреспондентом авторство этого изданного анонимно произведения.

Вопросы, поставленные в трактате Спинозы, неоднократно обсуждались в беседах Лейбница с Чирнгаузеном и Гюйгенсом, лично знавшими одинокого мыслителя. Это усиливало заочную симпатию к нему со стороны будущего знаменитого философа и вызывало желание познакомиться с гаагским отшельником.

Чирнгаузен усердно способствовал этому через своих амстердамских друзей.

3

В ноябре 1675 года Спинозе сообщили из Амстердама, что минувшим летом Чирнгаузен близко познакомился в Париже с Лейбницем и нашел в нем не только симпатичного, но и многосторонне образованного человека, вполне свободного от обычных богословских предрассудков и именно поэтому жаждущего поближе ознакомиться с философией Спинозы.

К этому сообщению присоединялась просьба — разрешить любознательному и хорошо подготовленному молодому ученому ознакомиться с рукописями, которые читал лишь тесный дружеский круг Спинозы.

Чирнгаузен до сих пор не указывал Лейбницу этого способа ознакомиться с интересующим его учением и будет молчать о нем и впредь, если учитель не найдет возможным удовлетворить просьбу Лейбница, хотя сам он, Чирнгаузен, зная благородство и великодушие своего учителя, не сомневается в его согласии.

Следующей же почтой Спиноза отвечал на это письмо:

«Лейбница, о котором вы пишете, я, как мне кажется, знаю по его письмам, но почему он, прежде занимавший место советника во Франкфурте, переселился во Францию, этого я не знаю. Насколько можно было судить по его письмам, он показался мне человеком свободного ума и весьма разносторонних знаний. Но разрешить ему доступ к моим неизданным сочинениям я считаю пока преждевременным. Сначала я желал бы узнать, что он делает во Франции, и услыхать мнение о нем Чирнгаузена, после того как наш друг при более частых свиданиях с ним ближе изучит его характер».

Лейбниц еще около года провел в Париже, занимаясь различными исследованиями в области физики и математики, а затем отправился в Лондон, где провел всего лишь месяц. Оттуда он отправился на два месяца в Голландию.

Прибыв в Голландию, он поспешил сблизиться с друзьями Спинозы, которым порекомендовали его Чирнгаузен и Ольденбург. Вероятно, они надеялись, что таким путем Лейбницу будет проще познакомиться с недоверчивым и недоступным Спинозой.

В Амстердаме, чтобы помочь Лейбницу ориентироваться в учении Спинозы, ему дали прочитать некоторые письма Спинозы к Ольденбургу. После смерти Лейбница они были найдены в его бумагах, собственноручно переписанные и с разными заметками на полях.

Затем его ознакомили с кратким изложением «Этики», так как Спиноза, очевидно, продолжал еще упорствовать в своем недоверии; этот конспект также был найден в бумагах, оставшихся после Лейбница, с заметками, сделанными его рукой.

Пока Лейбниц знакомился таким образом с философией Спинозы, амстердамские друзья гаагского философа прилагали все старания, чтобы рассеять его предубеждение против ученого гостя, назначенного теперь библиотекарем и советником герцога Ганноверского. Им удалось, наконец, убедить Спинозу согласиться на личное свидание, и в середине ноября 1676 года Лейбниц приехал в Гаагу.

Здесь состоялась наконец так долго подготавливаемая встреча.

4

На улицах и площадях утонувшего в садах города ветер играл поблекшими листьями. В тихом мезонине одного их бюргерских домов на улице Павильонсграхте двое мужчин углубились в серьезную беседу.

Их окружала убогая, бедная обстановка.

Лейбниц был одет в модный дорожный костюм: как отмечал его друг Гюйгенс, он чрезвычайно любил «блистать». Изнуренное болезнью тело Спинозы было прикрыто простым бедным платьем. Над ним уже нависла тень смерти — ему оставалось жить на земле всего четыре коротких месяца. Но, как бы не придавая значения состоянию бренного тела, ясные и кроткие глаза Спинозы из-под густых бровей смотрели на гостя весело и дружелюбно.

Гостю всего тридцать лет — столько же, сколько было Спинозе, когда первая изданная им книга принесла ему известность. Лейбниц -мужчина в полном расцвете сил и мужественной красоты, хотя и с редеющими уже волосами. Его не обошел стороной успех: он уже успел приобрести дружбу Ньютона и Бойля; недавно Королевское общество в Лондоне чествовало его как усовершенствователя счетной машины Паскаля, а французская академия — как создателя дифференциального исчисления. Он был принят при дворе Людовика XIV, глубоко изучил общественную и политическую жизнь разных народов; в голове его роится множество проектов и планов политического, литературного, научного характера... Но в настоящую минуту этот изящный придворный, светский человек и мыслитель является только мыслителем; у него сейчас одна надежда, которая светится в его глазах, одна забота — показать старшему товарищу вескость и убедительность своих доводов.

Взволнованный, бледный, он хватает перо и чернильницу, присаживается к письменному столу Спинозы — тому самому столу, за которым писалась «Этика», — быстро набрасывает на бумаге ряд доказательств, из которых он выводит бытие высшего и совершенного существа, и подносит исписанный листок к самым глазам своим, проницательным, но близоруким, чтобы с торжествующим видом прочесть написанное больному мудрецу, который стоит с ним рядом и ласково смотрит на гостя.

Впоследствии Лейбниц уверял, что во время этого свидания со Спинозой они не затрагивали серьезных вопросов и коснулись только общих тем (и это свидание было единственным). Не говоря уже об оставшихся после Лейбница заметках, относящихся к таким важным проблемам, как свойства движения и необходимость бытия верховного, совершенного существа, которые, как полагают, были сделаны во время его пребывания в Гааге, о характере и содержании его беседы со Спинозой достаточно ясно свидетельствует интимная переписка Лейбница.

С «Этикой» Лейбниц ознакомился уже позже, после смерти Спинозы. И в своей философии, которая окончательно сформировалась уже после появления «Этики», он, как известно, в противоположность строгому разграничению, установленному Спинозой, усиленно старался с помощью своих метафизических теорем по возможности согласовать философию с богословием. Уже одно нередко проглядывающее, прямо или косвенно, полемическое отношение Лейбница к учению Спинозы напоминает о живом интересе, с каким он некогда стремился в Гаагу, к одинокому мыслителю.

Что касается Спинозы, то весьма сомнительно, чтобы беседа с Лейбницем могла подействовать на него благоприятно и расположить его к большой откровенности. При его склонности к строго последовательному мышлению можно предположить, что он очень скоро подметил характерную черту мировоззрения Лейбница — его стремление ужиться с богословами, и потому непреклонный философ не изменил своей обычной сдержанности и ни на шаг в этом направлении не приблизился к ищущему его одобрения гостю.

Как метко заметил по поводу встречи Спинозы с Лейбницем историк философии Гомперц, это была встреча двух эпох в истории человеческой мысли, «причем в лице старшего из собеседников воплотилась более молодая эпоха, в лице младшего — старая...»

 

Глава IX

КОНЕЦ ЗЕМНОГО ПУТИ

1

В 1675 году «Этика» была уже готова к печати, и Спиноза предпринимает шаги по ее изданию.

Летом 1675 года он пишет своему другу Ольденбургу:

«Я был в Амстердаме с целью издать книгу, о которой я вам писал. Но между теж как я хлопотал по этому делу, повсюду разнесся слух, что я печатаю книгу о Боге, в которой будто бы стараюсь опровергнуть его существование. Слух этот был принят всеми почти единодушно за несомненную истину. Некоторые богословы воспользовались этим случаем, чтобы донести на женя штатгальтеру и властям. Кроме того, эти недалекие картезианцы, подозреваемые в приверженности к моим воззрениям, не переставали и теперь еще не перестают осыпать проклятиями мои воззрения и сочинения, дабы таким образом отстранить от себя всякие подозрения. Все это я узнал от людей, заслуживающих доверия. Они рассказывают также, что упомянутые богословы стараются вредить мне при всяком удобном случае. Вот почему я решился отложить приготовленное мною издание до более благоприятного времени».

В заключение письма Спиноза просил Ольденбурга указать те места в «Богословско-политическом трактате», которые более других нуждаются в примечаниях. Он намеревался издать его во второй раз с соответствующими пояснениями, имевшими целью рассеять все предрассудки и предубеждения, образовавшиеся у публики на его счет. Но и это издание, как и издание «Этики», не состоялось при его жизни.

2

Все последние годы жизни ум Спинозы постоянно работал над высшими задачами человеческого мышления.

В письме одному из друзей от 15 июля 1676 года он обещает, «если только останется в живых», представить новые доказательства, что одного понятия о протяжении недостаточно для объяснения разнообразия вещей. В том же письме он спрашивал, вышел ли в свет трактат одного из его противников, направленный против «Богословско-политического трактата». «Если да, — добавлял он,—то не можете ли прислать мне один экземпляр? Напишите также, что нового открыто недавно в области преломления лучей».

Пытливый ум философа до последних дней жизни был занят самыми разнообразными вопросами и сохранил всю свою живость и энергию.

3

А в это время продолжала подтачивать силы неизлечимая болезнь, травля со стороны фанатиков всех мастей не только не прекращалась, до даже усиливалась. Друзья, оставшиеся к тому времени в живых, старались поменьше общаться с опальным философом, так как это было для них небезопасно.

Главный труд жизни — «Этика» — не имел шансов на опубликование, «Богословско-политический трактат» был признан «полной греха и безбожия книгой», а ее автор — «опаснейшим и презреннейшим атеистом».

Даже бывшие единомышленники Спинозы стали менять свое отношение к нему. Так, верный Ольденбург, который прежде ободрял Спинозу: «Встань, дорогой друг, отряхни с себя боязнь восстановить против себя ничтожных людишек нашего века. Слишком долго мы воскуряли фимиам их глупостям. Поднимем высоко знамя истинной науки и будем стараться проникнуть в глубь храма природы, что до сих пор не делалось... Никогда я не смогу согласиться, чтобы твои столь важные размышления остались похороненными в вечном молчании», — даже он теперь предостерегал: «Пиши так, чтобы понравиться ученым христианам, чтобы твоя жизнь текла спокойно».

4

В 1675 году Спинозе довелось испытать еще одну крупную неприятность, тоже благодаря проискам богословов.

В начале этого года Альберт Бург, бывший ученик Спинозы, предпринял продолжительное путешествие, которое завершилось долгим пребыванием на юге и присоединением его к католической церкви.

Переход протестантов в католичество во второй половине XVII столетия не был редкостью. Это вошло в моду и считалось признаком утонченного воспитания и высокой образованности.

Таким-то новообращенным был и бывший ученик Спинозы.

В письме к учителю, уведомляя его о своем переходе в католичество, совершившемся во Флоренции, юноша убеждал его вспомнить о распятом Спасителе, отречься от своей безбожной ереси и снова присоединиться к церкви. Он ополчался против книги с нечестивым заглавием, где перетасованы философия с теологией, и противопоставлял «мнимому» праву свободного толкования Священного Писания, «которое присваивают себе все без различия еретики, потому именно и пребывающие в юдоли скорби и сени смертной», необходимость подчиниться живому завету Христову, врученному Им самим и Его апостолами исключительно римской церкви, — истине непреложной и всепроникающей, о которой свидетельствовали неисчислимое множество пророков, апостолов, святых отцов церкви, мучеников, учителей церкви и убежденных последователей ее всех сословий, полов и возрастов. Все эти люди без колебаний верили в чудеса и откровения так же, как они верили в Бога и единородного сына Его, сошедшего на землю во плоти, — верили и не сомневались, ибо и теперь есть чудеса для имеющих очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

И на эти-то тысячекратно доказанные истины осмелился посягнуть он, «жалкий человечишко, презренный червь земляной, прах и пища червей», осмелился исследовать их при свете своей мнимой мудрости и усомниться в них!

Как смеет он, «этот жалкий, ничтожный человек, надутый дьявольской гордостью, дерзновенно судить о страшных тайнах жизни и страданий Христовых?»

Пусть он припомнит, какая ужасная и несказанно тяжкая кара постигла евреев, распявших Иисуса, как они были ввергнуты в пучину бедствий и несчастий и как в то же время божественное Провидение на протяжении веков охраняло и поддерживало истинную веру, выходившую победительницей из всяких испытаний.

Доказательства тому: древность этой церкви, насчитывающей уже шестнадцать с половиной веков существования при непрерывной смене верховных пастырей, которые неусыпно блюли чистоту апостольского учения; ее неизменность, пережившая все суетные и преходящие несогласия во мнениях; ее непогрешимость, соответствующая дарованной ей Спасителем власти; ее единство, позволяющее ей одновременно и повсеместно простирать свою благословляющую десницу на всех своих последователей и приобщать их к благодати своей, ее необычайное распространение по всему миру, в чем не может сравниться с ней ни одно из христианских вероисповеданий; наконец, то, что она пребудет до конца дней, до дня судного, когда страшный жребий постигнет тех, кто не искал спасения, или в непомерной заносчивости отрекся от него, или вообще почему бы то ни было не приобщился к спасению.

«Углубитесь в себя, о философ, — так заканчивалось это пространное послание, — повинитесь в своем мудром безумии и глупой мудрости, из гордеца превратитесь в смиренника — и вы будете спасены! Молитесь Христу и Святой Троице, молитесь, чтобы Господь умилосердился над вами, — и Он услышит вашу молитву. Обратитесь к сочинениям святых отцов и учителей церкви и научитесь из них, как достигнуть вечной жизни, посоветуйтесь с добрыми католиками, твердыми в вере и честными в своих поступках, и многое откроется вам, чего вы раньше не знали и чему вы будете дивиться.

Истинно христианские побуждения заставили меня обратиться к вам: пишу потому, что люблю вас, хотя вы и язычник, и чтобы просить вас не сбивать более других с прямого пути.

Отрекитесь от вашей кичливой, ослепленной философии! Бог вырвет душу вашу из бездны вечного осуждения, стоит вам только захотеть этого; не уклоняйтесь от повиновения Господу. Он уже много раз призывал вас через других людей и ныне, может быть, в последний раз, призывает вас через меня, грешного, которого Он удостоил такой милости по неизреченному Своему милосердию и который от всей души желает вам того же. Не упорствуйте, внемлите гласу Господа, дабы Он не распалился против вас гневом и вы не содеялись жертвою Его Божественного правосудия».

5

Вначале Спиноза решил не отвечать на это письмо, но затем, уступая просьбам друзей, которые, подобно ему, возлагали на молодого человека большие надежды, и из уважения к его семейству, которое было глубоко огорчено этим необдуманным шагом со стороны юноши, изменил свое решение.

В ответном письме Спиноза напоминает юноше, что никакое вероисповедание не обладает исключительным преимуществом иметь своими последователями только честных людей и таких, которые готовы пострадать за свои убеждения, как пострадали предки Альберта Бурга, которые во времена герцога Альбы с непоколебимой стойкостью и мужеством сносили всевозможные муки за веру.

Истинная вера заключается в правде и любви; где правда и любовь, там и Христос; где нет их, нет и Его: вот истинный смысл учения Христова; все же, что вне этого, — простое суеверие.

Лучшее доказательство тому — собственное его, Альберта Бурга, письмо.

С ожесточением, отличающим избранную им церковь, он неистовствует и проклинает всех думающих иначе. Все преимущества вышеназванной церкви, которые он, Альберт Бург, так восхваляет — ее древность, неизменность, непогрешимость и широкое распространение, — могла бы с большим правом приписать себе церковь иудейская, ведущая начало от начала мира и, несмотря на ненависть и бесчисленные преследования, пребывшая неизменной.

Что же до восхищающей его незыблемости строя римской церкви, которая, впрочем, получила окончательное устройство лишь шесть веков спустя после смерти Спасителя, — в этом отношении ислам пошел еще дальше, и устойчивости его могут позавидовать многие христианские вероисповедания.

Невозможно и недоступно правильно судить в делах веры и убеждения тому, кто, подобно Альберту Бургу, вступил в лоно римской церкви не из любви к Богу, но из страха перед адом, как то ясно видно из его письма. Жалок обращенный, который доказывает свое смирение лишь тем, что, отрекаясь от собственного суждения, верит со слов других тому, что не выдерживает ни малейшей разумной критики, и винит в надменности и гордыне всякого, кто пользуется услугами разума, опираясь на истинное слово Божие, которое есть Дух и не может ни прейти, ни измениться, — вместо того, чтобы жертвовать им противным здравому смыслу учениям, притом почитая их тем более спасительными и достойными веры, чем более они противоречат здравому смыслу.

В этом юноше Спиноза потерял лишь бывшего ученика, но не приверженца, так как юноши и не коснулась та философия, которую он так бесцеремонно позволил себе осуждать.

6

В это же время за действиями великого философа — в той стране, которая еще недавно считалась оплотом европейского свободомыслия! — устанавливается настоящая слежка на самом высоком уровне.

Так, в протоколе церковного совета Гааги от 21 июня 1675 года говорится: «Так как совет узнал, что преступнейшие идеи Спинозы продолжают распространяться изо дня в день у нас, как и в других местах, мы просим самым настоятельным образом ставить нас в известность, находятся ли в печати еще какие-нибудь книги этого автора, чтобы наше собрание знало, как ему вести себя в этих условиях».

Теодор Рикиус, профессор истории и риторики Лейденского университета, с целью воспрепятствовать изданию «Этики» писал своим влиятельным дортрехтским единомышленникам: «Распространились слухи, что автор «Богословско-политического трактата» готовит к печати новую книгу о Боге и человеческой душе, которая будет еще опаснее первой. И потому лежит обязанность на тебе и на всех твоих товарищах, в руки которых передано правление в новой республике, стараться, чтобы книга не увидела света».

Священники Дортрехта откликнулись на этот призыв и также выступили против Спинозы.

Над головой опального философа сгущались все более мрачные тучи...

7

В такой обстановке подорванные болезнью силы Спинозы стали заметно угасать, он все чаще чувствовал слабость и утомление.

Все страдания он переносил с такой стоической твердостью и таким спокойствием духа, что находил в себе довольно силы, чтобы поддерживать других, когда они жаловались на свои недуги и выказывали при этом раздражительность и малодушие.

Никто и не предполагал, что смерть его уже так близка.

8

20 февраля 1677 года, в субботу, художник ван ден Спик, у которого жил Спиноза, отправился вместе с женой в церковь. Когда они возвратились около четырех часов дня, Спиноза спустился к ним на первый этаж и завел разговор, который продолжался довольно долго, а предметом его была проповедь, произнесенная в церкви пастором.

После этого, выкурив по своему обыкновению трубку, Спиноза отправился наверх, в свою комнату, и лег спать раньше обычного.

На другой день рано поутру он опять спустился к хозяевам и разговаривал с ними до их ухода в церковь.

Тем временем Спинозу навестил старый друг Людвиг Мейер, которому Спиноза написал о своей болезни, не подозревая, что уже стоит на пороге смерти.

Мейер послал слугу купить петуха и велел сразу же сварить его. К полудню был готов суп для больного, и Спиноза с аппетитом съел его.

Вернувшиеся домой ван ден Спик с женой очень обрадовались, решив, что болезнь отступила, и поздравили его с этим.

После обеда супруги опять отправились в церковь, поручив больного попечению Людвига Мейера. Они вернулись не позже чем через час и не поверили своим глазам, увидев неподвижный бездыханный труп. Спиноза умер.

Как подсчитал дотошный биограф Спинозы Колерус, ему было тогда отроду только 44 года, 2 месяца и 27 дней. Дата его смерти — 21 февраля 1677 года. Дальше он отмечал: «Людвиг Мейер уехал вечером того же дня. Ему некогда было дожидаться похорон, которые были назначены на 25 февраля. Покойника провожали многие знатные особы, по возвращении с похорон самые близкие друзья и некоторые соседи были угощены вином, по обычаю страны».

Наследниками Спинозы явились его сестра Ревекка и Даниил Карцероис, сын второй его сестры — Мириам. Но они не захотели взять на себя похоронные издержки. К тому же они решили, что при разделе имущества на долю каждого достанется немного, и потому отказались от своего права.

Брат Симона Иостена де Вриса, получивший, как говорилось раньше, благодаря Спинозе наследство своего старшего брата, поручил другу философа Яну Риувертсу, издателю его сочинений, заплатить мелкие долги, оставшиеся после покойника, но это оказалось излишним: из денег, вырученных за вещи Спинозы, с учетом всех издержек, осталась еще довольно значительная сумма...

9

Биограф Спинозы Лукас, заканчивая жизнеописание своего знаменитого и опального друга, писал:

«Смерть философа должна почитаться им немалым счастьем, так как благодаря ей он спасся от бури, которую готовили против него его враги. Они подняли против Спинозы толпу потому, что он указал средство для различения между лицемерием и истинной справедливостью и для опровержения, всяких глупых верований. Счастлив наш философ не только благодаря славе, которую он приобрел при жизни, но и образам своей смерти. Он встретил ее с открыты-ми глазами, которые не выражали страха... Как будто он был рад пожертвовать собой для своих врагов, которые обрекли бы себя на вечное проклятие, если бы его убили».

Судьба его друга де Витта наглядно показала, что такая развязка судьбы философа, проживи он еще несколько лет, была вполне реальной.

 

Глава X

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

1

Спиноза своевременно распорядился, чтобы в случае его смерти оставшиеся после него рукописи и письма были доставлены в Амстердам, к Яну Риувертсу, с которым он был дружен.

Это распоряжение было добросовестно выполнено домохозяином усопшего философа ван ден Спиком, и уже 25 марта 1677 года он получил известие от Риувертса, что все бумаги им получены.

Ян Риувертс был владельцем типографии. Вместе с другими близкими друзьями Спинозы он в течение года, прошедшего после смерти философа, издал оставшиеся после него сочинения.

Напечатанный ими том содержал «Этику», а также незаконченные «Трактат об усовершенствовании разума», «Политический трактат», «Письма некоторых ученых мужей к Б. д. С. и его ответы, проливающие немало света на другие его сочинения» и «Грамматику древнееврейского языка».

Текстам Спинозы предшествовало довольно длинное предисловие, представляющее, вероятнее всего, коллективный труд нескольких друзей Спинозы. Согласно категорически выраженному им желанию, фамилия автора на титульном листе не значилась, но друзья позволили себе поставить на нем его инициалы: Б. д. С. Место издания и имя издателя указаны не были.

Друзья Спинозы, с благоговением относившиеся к его памяти, не ограничились изданием только этой книги. По почину Ярриха Иеллеса появилось посмертное издание сочинений Спинозы в переводе на голландский язык. Это свидетельствовало о той широкой известности, которую к этому времени приобрело имя Спинозы среди его соотечественников, хотя и этот перевод появился без указания имени автора, а лишь с его инициалами на титульном листе (как и оригинал, с которым он был издан почти одновременно).

2

Сразу же за изданием посмертных сочинений Спинозы разразилась буря негодования среди богословов и философов. Такое отношение к миросозерцанию Спинозы находилось в полном соответствии с господствовавшими тогда понятиями. Для него же самого и для небольшой группы его ближайших последователей учение, представленное в «Этике», было полным выражением истины.

В 1694 году в Амстердаме вышел голландский перевод посмертных сочинений Спинозы, сделанный Генрихом Глаземакером, с обозначением времени и места издания. Однако и тогда сочинения Спинозы были еще в такой опале, что владелец типографии Ард Водегик за их публикацию был осужден на многолетнее заключение в исправительном доме.

3

Вся жизнь Спинозы — это высокий подвиг бескорыстия и самозабвения. Яркий пример того, как жизнь философа может находиться в гармоническом соответствии с его учением.

«Все предрассудки, — утверждал он, — возникают оттого, что люди воображают себя центром всего мира, думают, что все создано для них, и судят обо всем только со своей колокольни».

Спинозе удалось вырваться из узких рамок мелочного и эгоистического миросозерцания, так как в нем рано пробудилось сознание того, что истина становится доступной лишь при бесстрастном отношении к вещам; что страх и надежда — главные элементы теологического образа мыслей — устраняют возможность непредубежденного и достоверного познания.

Свет этого идеала впервые озарил его, когда в нем созрело решение порвать с религией предков; его он пытался запечатлеть в общих чертах в своих юношеских сочинениях, а затем в «Богословско-политическом трактате», которым было положено начало новейшей критике Библии. Там он уже с полной определенностью выставил этот идеал как цель, к которой все должны стремиться, а в своей «Этике» подверг подробному обсуждению с философской точки зрения.

Поднявшееся против него озлобление, причинившее сравнительно мало страданий ему самому, но зато тем сильнее отразившееся на оставленной им по себе памяти, надолго сделало невозможным правильное понимание его деятельности. Но в то же время это явилось подтверждением реального значения его победы и правильности его убеждений, которые могли быть оценены по достоинству лишь веком менее предубежденным.

До Спинозы теологическая точка зрения была устранена из физики Бэконом, из астрономии — Коперником, Джордано Бруно, Галилеем и Кеплером, для которых земля была уже не тем центром, к которому все относилось, а лишь чем-то до презренности ничтожным. Спиноза сделал нечто подобное для философии.

Достигнув такого важного результата — ведь по существу он стал освободителем разума нового времени, — Спиноза оказался далеко впереди своего века. Он должен был удовлетвориться тем, что нашел истину хотя бы только для одного человека — себя самого. При его удивительной способности довольствоваться малым и спокойном, миролюбивом характере это сознание доставляло ему блаженство, значительно облегчавшее примирение с мыслью, что ему нечего ожидать сочувствия от своих современников.

Мелочная зависть и придирчивость хотели отнять у него и это удовлетворение. Его «Этике», считающей ценной с нравственной точки зрения лишь самодеятельность индивидуума, отказывали в понимании значения активности; находили, что у него не хватило мужества отстаивать свои убеждения, так как он довольствовался спокойным созерцанием того, что он считал истиной, вместо того чтобы стремиться добиться для этой истины всеобщего признания.

На самом-то деле он не раз делал попытки в этом направлении, и ближайший результат появления его сочинений достаточно ясно показывает, что для распространения своих взглядов он сам не мог ничего более предпринять. Но совершенное им хотя на первых порах и оставалось его личным достоянием, все же было подвигом и притом наиболее подходящим для него как для мыслителя.

А что еще должен сделать мыслитель, кроме как выразить свои мысли в форме, доступной для других?

Спиноза добросовестно исполнил все, что было необходимо исполнить в данном случае. Если его труды не могли быть поняты современниками, то вины его в том не было. Преподанная им истина была доступна всякому обладающему достаточной силой духа, чтобы ее воспринять, ибо истина, как считал философ, добывается лишь путем самодеятельности и нравственно облагораживает преданную ей душу.

Именно эта мысль, которая прослеживается во всех его произведениях, является драгоценным зерном в учении Спинозы.

Истина основывается исключительно на праве самостоятельно пользоваться своим разумом. Это право самостоятельного мышления, право зрелого ума на познание истины со всей полнотой выражено философом. Он всегда с непоколебимым мужеством отстаивал это право.

Спиноза навсегда вошел в историю философии и свободной мысли, указав законную сферу религии — сферу справедливости и любви к ближнему, — и порвал путы, наложенные некогда ею на человеческий разум.

4

Через два столетия после ухода Бенедикта Спинозы из земной жизни в столице Голландии Гааге, возле дома, где он жил, был открыт памятник этому великому мыслителю. Памятник был воздвигнут на пожертвования, собранные после того, как в январе 1876 года в культурные центры всего мира из Голландии было разослано воззвание к почитателям Спинозы.

Осенью 1877 года, в двухсотую годовщину смерти Спинозы, был заложен памятник, проект которого, удостоенный награды на конкурсе, принадлежал парижскому скульптору Фредерику Гексамеру. Торжественное открытие памятника состоялось 14 сентября 1880 года. Как пишет исследователь и биограф Спинозы Бертольд Ауэрбах, «мыслитель изображен сидящим, одетым в простой костюм своего времени; поза простая, голова опирается на правую руку; в чертах лица сказываются восточное происхождение и физическая истощенность, но они облагорожены прекрасным выражением просветленной человечности».

Первый биограф Спинозы Колерус увидел на челе Спинозы печать отвержения. Гегель впоследствии внес следующее уточнение: «Да, отвержения, но не пассивного, а активного: это — философ, отвергающий заблуждения и безумные страсти людей».

5

Философы и поэты последующих эпох оценили по заслугам философа-отщепенца XVII века.

Людвиг Фейербах писал:

«Философия Спинозы есть философия возвышенного.. Спиноза все объединяет в одной великой, нераздельной и гармонической мысли. Он астроном, который, не опуская глаз, взирает на солнце Единства, или Божества, и, поглощенный этим величественным зрелищем, теряет из виду землю, земные предметы и интересы как нечто совершенно ничтожное. Он Коперник новой философии. Божество является для него не солнцем Птолемея, а тем неподвижным центром, вокруг которого совершенно несамостоятельно кружится земля, подобно мотыльку, который, очарованный и опьяненный прелестью света, порхает вокруг горящей свечи и, наконец, бросается в ее пламя, как будто он лишь акциденция этой светящейся субстанции. В глазах Спинозы различие дня и ночи слишком относительно и не важно для того, чтобы на основании его заключить, что земля есть самостоятельный центр, и напирать на ее движение вокруг собственной оси как на существенный и важный момент».

А поэт Генрих Гейне выразил свое восхищение великим философом в таких словах:

«При чтении Спинозы нас охватывает такое же чувство, как при созерцании великой природы в ее оживленнейшем спокойствии. Это -лес мыслей, высоких, как небеса, мыслей, цветущие вершины которых колышутся, словно волны, меж тем как непоколебимые стволы их внедряют корни в вечную землю».

6

В лице Спинозы вполне воплотился тот образ истинного мудреца, который стоял перед его глазами, когда он дописывал последние строки своей «Этики». Подобно тому, как он внутренне освободил себя от всех случайностей и перемен, точно так же он создал себе и внешнюю обстановку жизни — свободной и независимой.

Ни у одного философа жизнь и мысль не достигли такой слитности, такого прекрасного и полного созвучия, как у Спинозы. Этот художник и виртуоз в сфере мышления стал вместе с тем образцом величайшего этического характера, который ни разу не изменил себе в своей такой многотрудной жизни.

Стремление к добру, истине стали для него в равной мере и естественной потребностью, и природной склонностью. Поэтому он имел полное право сказать о себе: «Я избегаю зла или стараюсь избегать его, потому что оно противоречит моей природе и отвлекало бы меня от познания Бога и разумной к нему любви». Вот почему как в ряду философских систем учение Спинозы стоит особняком, так и его личность является единственным в своем роде образцом высокого нравственного совершенства. В силу неподдельного пафоса своих убеждений, в силу своего неуклонного стремления к знанию, свободному от всяких предрассудков, Спиноза навсегда вошел в когорту героев-борцов за освобождение человеческой мысли.

 

Краткая библиография

Асмус В. Ф. Диалектика необходимости и свободы в этике Спинозы // Избранные философские труды. М., 1971. Т. 2.

Ауэрбах Б. Спиноза: Жизнь мыслителя. СПб, 1894.

Базилевский М. Дон Хасдай Крескас и Спиноза. Одесса, 1897.

Беленький М. С. Акоста, Спиноза, Маймон. М., 1941.

Беленький М. С. Спиноза и его критика Библии // Вопросы истории, религии и атеизма. М., 1958.

Беленький М. С. Об атеизме Спинозы // Философские науки. 1959. Nо 3.

Беленький М. С. Спиноза. М., 1964 (ЖЗЛ. Вып. 12 (387)).

Беляев В. Лейбниц и Спиноза. СПб, 1914.

Болин В. Спиноза: Биографический и культурноисторический очерк. СПб, 1899.

Бругилинский В. К. Спинозовская субстанция и конечные вещи // Под знаменем марксизма. 1927. No 2-3.

Быховский Б. Э. Был ли Спиноза материалистом? Минск, 1928.

Вандек Е. Очерк философии Спинозы. М., 1932.

Введенский А. И. Об атеизме в философии Спинозы. Вопросы философии и психологии. М., 1897. Кн. 2.

Вормс Р. Мораль Спинозы. СПб, 1908.

Выготский Л. С. Спиноза и его учение об эмоциях в свете современной психоневрологии // Вопросы философии. 1970. № 6.

Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии: Кн. 3 // Сочинения. М.; Л., 1935. Т. 11.

Гегель Г. В. Ф. Наука логики // Сочинения. М., 1937. Т. 5.

Гоббс Т. Избранные произведения. М., 1964. Т. 2.

Деборин А. Спинозизм и марксизм // Летописи марксизма. М.; Л., 1927. Кн. 3.

Деборин А. Мировоззрение Спинозы //Деборин А. Очерки по истории материализма XVII—XVIII вв. М.; Л, 1930.

Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950.

Кечекьян С. Ф. Этическое миросозерцание Спинозы. М., 1914.

Ковнер С. Спиноза, его жизнь и сочинения. Варшава, 1897.

Колерус И. Жизнь Б. де Спинозы, описанная Иоганном Колерусом на основании некоторых данных, почерпнутых из сочинений этого знаменитого философа, из показаний многих лиц, вполне достойных доверия и близко знавших его // Приложение к «Переписке Бенедикта де Спинозы»/Под ред. А. Л. Волынского. СПб, 1891.

Коников И. А. Материализм Спинозы. М., 1971.

Лейст О. Учение Спинозы о государстве и праве. 1960.

Луппол И. К. Философская система Спинозы // Историко-философские этюды. М.; Л., 1930.

Льюис Дж. Жизнь и учение Спинозы. СПб, 1895.

Маньковский Л. А. Спиноза и материализм. М.; Л, 1930.

Мильнер Я. Бенедикт Спиноза. М., 1940.

Паперна Г. Спиноза, его жизнь и философская деятельность. СПб, 1895.

Половцова В. Н. К методологии изучения философии Спинозы // Вопросы философии и психологии. СПб, 1913. Кн. 118 (III).

Робинсон Л. Метафизика Спинозы. СПб, 1913.

Сессэ Э. Еврейская философия. Маймонид и Спиноза. Одесса, 1898.

Соколов В. В. Философия Спинозы и современность. М., 1964.

Соколов В. В. Спиноза. М., 1973 (Мыслители прошлого).

Соловьев Вл. Понятие о Боге: В защиту философии Спинозы // Вопросы философии и психологии. М., 1897. Кн. 3 (38).

Спиноза Б. Избранные произведения: В 2 т. М., 1957.

Фейербах Л. Избранные философские произведения. М., 1955. Т. 1—2.

Фейербах Л. История философии. М., 1967. Т. 1.

Фишер К. История новой философии. СПб, 1906. Т. 2. Спиноза, его жизнь, сочинения и учение.

Чучмарев В. Материализм Спинозы. М., 1927.

Шилкарский В. О панлогизме у Спинозы. М., 1914.

Шлейермахер Ф. Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. М., 1911.

Шперк Ф. Система Спинозы. СПб, 1893.

Ярош К. Спиноза и его учение о праве. Харьков, 1877.

 

Ссылки

[1] Tabula rasa — чистая доска (лат.).

Содержание