I

Весь день Ифтаха не покидало радостное чувство. Утром он проснулся с ощущением, что одержал великую победу.

Он обдумал дальнейшие планы. Сначала он должен рассчитаться в северных областях с теми, кто оказался недостаточно преданным его делу. Однако вместо этого он отдал приказ выступить на юг, в Мицпе. Удивленным командирам отрядов он объяснил, что прежде, чем покончить с Башаном, хочет принудить к заключению мира царя Нахаша, пока eщё царь не успел объединить свои силы с Эфраимом. Но в глубине души он знал, что от марша на север удерживает его совсем другое. На севере жили Ктура и Яала, а он поклялся Господу, что принесет в жертву первого, кого встретит в своем имении. Тогда он выразился неясно. Что означали слова «мое имение»? Его лагерь или палатку в стране Тоб? Однако разумнее сейчас идти в Мицпе и, тем самым, избежать марша на север, где он мог первыми встретить дорогих ему женщин. Его душу наполнило мрачное, нездоровое любопытство: кого из его людей вышлет Господь ему навстречу в Мицпе, чтобы он мог исполнить свою клятву?

На всем пути его встречали с ликованием и почетом. Правда, некоторые сомневались, правильно ли сделал Ифтах, напав на эфраимитов, и боялись гнева Господа. Большинство, однако, безгранично доверяли ему и радовались великой победе. Вся страна восхищалась смелой шуткой людей Ифтаха у брода реки Иордан. Люди из Гилеада были серьезны, горды и смеялись сдержанно, но когда думали о происшествии у Цафона, толкали друг друга в бок и оглушительно хохотали. Они то и дело повторяли: «сиболет» и «салом», все что начиналось на букву «ш», и потешались над глупыми, неуклюжими эфраимитами, которым в жизни не выговорить такие простые слова.

Ифтах в этом марше к Мицпе запретил нести впереди себя знамя. Он ждал новое, которое должен был изготовить художник Латарак. Однако, приблизясь к Мицпе, он свернул к горе Обот и там, на кладбище, вытащил старый стяг. Он приказал отодвинуть камни и вступил в пещеру, чтобы показать измятое, изогнутое знамя с облаком и молнией — свидетельство его несчастья и его победы своему отцу.

Медленно двигаясь в сумерках, ощущая дурно пахнувшую прохладу, он приблизился к телу отца и положил рядом с ним свое знамя.

— Твой сын Ифтах, — начал он свой рассказ, — добился такой победы, которой не добивался никто со времен победы Барака и Деборы над канаанитами. Аммон и Моав долгие годы не отважатся нападать на Израиль. Я принес тебе знамя, чтобы ты увидел мою беду и мою славу. Сообщаю тебе, что я не испытываю радости. Ибо в гневе своей гордыни я убил тех, кто пришел, чтобы помочь мне. Знаю, это плохо, боюсь, что оскорбил Господа. Когда я был у тебя в последний раз, я хвастался, что не буду поступать, как ты, сумею себя обуздать. Я переоценил себя, не смог стать господином своих диких страстей. Помоги мне, если можешь, чтобы от этого не вышло зла. Во всяком случае, сегодня все хорошо. Сегодня я — победитель и говорю тебе: имя твоего рода обрело блеск благодаря твоему сыну Ифтаху…

Когда он вышел наружу, у него снова стало легко на сердце. Переполненный счастьем победы, он направился к стенам Мицпе мимо Ремет-Хабоним, горы умерших детей.

В Мицпе царило всеобщее ликование, подтверждавшее, как велика его победа. Навстречу ему из ворот города неслись песни, крики, громкая веселая музыка.

Среди звуков арф, флейт, цитр послышался ему странный, но родной звук литавр Яалы. Что это? Он ведь в Мицпе, а не в своем лагере в стране Тоб. Или он все перепутал? Ифтах смутился. Неужели он в плену своих грез?.. Но нет, он определенно находился в Мицпе. И его дочь, Яала, танцуя, шла впереди процессии девочек.

Его душу охватил ужас. «Кто первый выйдет навстречу, — хвалился он перед Господом. — Пусть даже это будет дорогое мне существо». Тем временем Яала танцевала перед ним свой неистовый танец и, ударяя в литавры, пела: «Самый сильный воин — это Господь, Он утопил врагов. Он благословил Ифтаха, который сражался его мечом. Велик среди всех героев Ифтах! Его отец, судья Гилеад, в великой битве убил четыре тысячи вражеских воинов, но судья Ифтах острием своего меча заколол четырнадцать тысяч… Празднуя возвращение Ифтаха, перед его домом расстилают красные, праздничные ковры. Люди и камни города Мицпе превозносят Ифтаха, судью и полководца, победителя…» Так пела Яала.

Лицо Ифтаха омрачилось. Ему хотелось крушить всё вокруг себя, рвать на себе бороду и платье. Женщины растерялись. Яала хотела быть здесь, в Мицпе, чтобы отец, как обещал, взял eё с собой и гордым победителем вступил вместе с ней в Рабат-Аммон. А Ктура, когда Яала попросила eё поехать торжественно встречать отца в Мицпе, без колебаний согласилась на это. Они хотели ошеломить его радостью, но, очевидно, сделали что-то не так.

Сделав усилие над собой, Ифтах взял себя в руки. Хриплым голосом, более хриплым, чем всегда, он воскликнул:

— Спасибо тебе, Ктура! Спасибо тебе, Яала! Спасибо вам всем! Но не время расхаживать мне по красному ковру. Война eщё не окончилась. Я должен eщё раздавить Аммон, чтобы он поклялся мне в мире и платил дань.

Он не вступил в Мицпе. Не расположился лагерем вне его стен, как сделал это перед битвой. Ифтах объявил день отдыха для отрядов, с которыми пришел. Спать он не мог. В его голове крутились строфы, воспевавшие Яэль. Яэль убила Зиссеру, полководца канаанитов, колышком палатки. Мать ждала Зиссеру победителем с богатой добычей, а он лежал убитый… Яала тоже ждала напрасно. Он пришел победителем с богатой добычей, но он пришел, чтобы убить ее.

Ему не спалось. Вскоре после начала третьей ночной вахты он отправился прогуляться по погрузившемуся в сон лагерю. Он поднялся на холм. Глубоко сидевшая в небе половинка луны бросала на землю слабый свет. Страна лежала перед ним — пустая, древняя, мертвенно-молчаливая и неподвижная.

Ифтах стоял на холме — широкоплечий, крупный, одинокий, выставив вперед подбородок и сжав зубы.

Господь одурачил его, сыграл с ним злую шутку. Он вдохнул в Нахаша требование отдать Милькому его дочь и, так как он не выдержал это испытание, Бог потребовал себе его дочь. Он — лакомка, этот Бог. Дитя Ифтаха, Яала, дорогая дань. Она чувствовала сильнее остальных, eё глаза устремлялись дальше, eё лицо была красивее, чем у других. Поэтому Господь хотел забрать её. Сладострастный Бог хотел eё попробовать. Но Ифтах не позволит командовать собой даже Богу. Он думал об Акко, каменном баране. Он силен, у него большая армия, и он объединил под своим началом немало земель. Если он сейчас, после победы, обручит дочь с аммонитом, он сможет царствовать над великой страной, которую он видел с Хермона. И без Господа, против Господа.

Он дерзко засмеялся в ночной тишине. «Если Мильком за меня, вызывающе громко заявил он, — я буду прав. Если за меня Господь, я тоже прав. Но если я буду один за себя, я тоже буду прав…»

Он сам испугался своего громкого голоса. Его тело пронизала дрожь. Он вспомнил о духах, блуждаюших ночью, и о Господе, самом сильном духе. Он был беспомощен перед Господом. Выхода не было. Если он не пожертвует дочерью, бог заберет обещанное, а его, клятвопреступника, уничтожит. Ифтах опустился на корточки. Снова пережил позор и поражение в горах Нахал-Гада. Снова услышал свою клятву. В глубине души он точно знал, что ценой за спасение он обещал Господу свою дочь. Он только хотел обмануть Бога двусмысленностью слов, как в свое время обманул царей Башана и Нахаша. Но Господь — не какой-нибудь царёк, Он не позволит обманывать себя.

Бог облегчил своему любимцу выполнение клятвы, послав навстречу любимого слугу. Но он, Ифтах, в высокомерии, в упоении победой, снова вызывающе вел себя перед Ним. Он поддался радости битвы и убил помощников, которых послал ему Бог. И то, что Господь послал ему потом навстречу дочь, было не шутливой проделкой, а наказанием.

Так сидел на корточках на горе Ифтах, судья и полководец Гилеада, победитель в Нахал-Гаде, охваченный раскаянием, и смотрел вниз на серую, сумеречную страну.

II

Люди из Мицпе считали, что Ифтах, используя свою победу, сразу же отправится в поход против царя Нахаша, все eщё удерживавшего город Иокбеху. Но шли дни, а Ифтах ничего не предпринимал. Рассудительный Елек пришел в лагерь и прямо спросил у брата, почему тот не принуждает Нахаша к миру. Поля ждут пахарей, в домах и стадах не хватает мужчин, проводящих время в лагере. Ифтах отвечал, что дело командующего знать, как и когда вести войну. Он говорил так резко, что Елек замолчал. Ифтах подумал, что брат прав. Но знал: что бы он ни предпринял, это окончится неудачей, пока он не заплатит долг Господу. Он должен исполнить клятву, и — немедленно.

Однако он не делал никаких приготовлений, его словно парализовало. Внутренним взором он ясно видел, как его дитя, его Яала, связанная лежит на камнях жертвенника Господнего. Он видел eё перехваченное веревкой горло, видел нож в своих руках, видел, как рука с ножом приближается к eё телу, как тело дергается и замирает, как кровь вытекает на камни. И у него, сильного мужчины, не раз равнодушно смотревшего на смерть во время боя, кружилась голова от бессильной злобы.

Он раздумывал над тем, как уклониться от исполнения клятвы. Тот, кто давал клятву, требовал от Бога наказания, если eё нарушит; это была главная eё часть. Он пропустил её. Значит, его клятва не была обязательной?.. Но он знал, что пытается обмануть себя. Господь принял клятву, он вылетел из ковчега и боролся за него. Он выполнил свою часть клятвы; теперь дело — за Ифтахом.

Из Башана, обеспокоенный слухами о нападении на эфраимитов, приехал Пар.

— Получается так, — сказал он, — что они пришли, чтобы помочь, а затем были убиты. Якобы, нашими. Так не могло быть. Думаю, что-то здесь поняли неправильно. Наши люди были опьянены битвой, а люди Эфраима, как всегда надменны. Они, вероятно, что-то требовали… Бывает, люди в упоении победой совершают необдуманные поступки. Но… Весь западный Израиль переполнен гневом. Эфраим собирается напасть на Гилеад. Прошу тебя, Ифтах, скажи мне, что произошло в действительности.

Ифтах, рассеянный и задумчивый, смотрел на озабоченно и доверчиво стоявшего перед ним друга.

— Отрядами, дравшимися с сыновьями Эфраима, — промолвил он, наконец, командовал Эмин. Он тебе и расскажет, что там случилось.

Пришел Эмин.

— Главнокомандующий, — гордо, ничуть не смущаясь, рассказывал он, приказал тем из Эфраима очистить страну Гилеад до наступления полнолуния. Но за день до полнолуния они все eщё располагались лагерем перед Бет-Набахом. Тогда главнокомандующий сказал, что их нужно убить, как диких зверей. Eщё он сказал: «Кто освободит меня от этой чесотки?». Поэтому я взял тринадцать сотен, ибо столько же было у командира Эфраима. Я не хотел иметь преимущества. И вот мы отправились к эфраимитам, и я напомнил их командиру, что срок истекает. Однако он говорил со мной дерзко, ругал нашего главнокомандующего. Тогда я сделал так, как он сказал, и освободил его от чесотки.

В палатке повисла тишина. Широкоплечий, массивный Пар тяжело дышал, и его дыхание походило на стоны. Он сел.

— Ты прекрасно изложил ситуацию, Эмин, — сказал Ифтах. — Именно так я выразился. Ты понял меня правильно.

— Ну, теперь ты знаешь, как это произошло, — обратился к Пару Ифтах, когда они остались наедине. — Не думаю, что из эфраимитов спаслось больше двух сотен. Из наших тоже погибло около восьмисот человек.

Пар молчал. Затем — Ифтах впервые видел такое — этот спокойный человек разразился рыданиями.

— Зачем ты это сделал, Ифтах? — наконец, спросил он.

— Вряд ли ты сможешь это понять, честный муж моей сестры, — ответил Ифтах. — Я и сам все это плохо понимаю.

— Ты потребовал казну Господа, — совсем тихо проговорил Пар. — Я выдал тебе деньги. Ты победил в честь Господа у Нахал-Гада. И во мне радовалась каждая капля крови…

— …А потом я убил эфраимитов, друзей Господа, — подхватил, ухмыляясь, Ифтах. — На это я истратил его казну. Я ограбил святилище Господа. Ты это хотел сказать? Не хочешь ли ты обвинить меня у Авиама?

— Я вспоминаю день, когда ты лежал в палатке и открывал перед нами свою душу, — ровным голосом продолжил Пар, но в его речи сквозило обвинение. — И Господь вдохнул в тебя свою силу, и ты стремился объединить все племена Израиля в один народ. Но теперь дыхание Бога обошло тебя стороной, и ты расколол Израиль на части. Я хотел возвратиться в страну Господа. Но ты превратил Израиль в пустыню, в которой каждый может делать все, что хочет. Я потерял тебя, мой друг Ифтах. У меня теперь ничего и никого нет, кроме Кассии и северной пустыни.

— Ты хочешь уйти от меня, Пар? — спросил Ифтах. Ошеломленный, он опустил голову.

— Тогда в пустыне, — задумчиво сказал он, — когда я убил камнем парня, требовавшего назад своего слугу Дардара, ты понял меня сразу.

— Расскажи мне, что ты сделал, Ифтах! Скажи мне, зачем!.. — снова потребовал Пар.

Ифтах знал: если он расскажет другу об ужасном искуплении, которое наложил на него Господь, Пар останется с ним. Но он не хотел сочувствия от людей. Даже — от Пара. Он сам справится со своей клятвой и с Господом. Он приказал Пару уйти.

III

Он должен был, наконец, найти в себе мужество и сообщить Яале свою тайну. Ифтах назначил ей встречу в ущелье северных гор. Eё угнетало, что он рассердился, когда у ворот Мицпе она вышла ему навстречу. Теперь, взволнованная, полная доверия к нему, она ждала, что он скажет.

Он видел, как уверенно она шла рядом с ним и понимал, как сильно он eё любит. Больше, чем Ктуру, больше, чем себя самого, больше, чем власть и всю славу на свете. Он не мог поднять на нeё нож. Он возьмет eё за руку, eё и Ктуру, и уйдет в самую далекую пустыню. Но и в пустыне не спрячешься от Господа. Бог поднимется со своей горы Синай, догонит его, где бы он ни был, и скажет: «Я услышал твою клятву и даровал тебе победу, а ты клятвопреступник. Где твоя жертва?» И Господь задушит его и всех его близких.

Здесь, в окрестностях Мицпе, повсюду были поля, пастбища и загоны для скота, и им пришлось идти очень долго, пока они добрались до леса, где могли спрятаться и поговорить. Ифтах видел безмятежное, светившееся внутренним светом лицо своей дочери, видел, как она всей душой наслаждалась его близостью, и понимал, что и она любит его не меньше, чем он ее. Ему в голову пришла поговорка, услышанная когда-то от старого Толы: «Нельзя убить льва, если он тебя не любит».

Яала обстоятельно рассказывала о своих маленьких тайнах. Победа отца eё не ошеломила. С тех пор как он спросил, хочет ли она ехать с ним в Рабат, она знала, что он будет вести войну против Аммона и что он побьет врага тогда и там, где захочет. Поэтому она сложила стихи в честь его победы eщё до битвы.

Ифтах вслушивался в eё детский, немного ломавшийся голос. Видел eё глаза. Сколько жизни было в них! Внезапно из его груди вырвался стон, он начал рвать на себе платье, бить и царапать грудь.

— О, дочь моя, — вымолвил он, наконец, — сколько горя ты приносишь мне своей красотой и любовью! Твоя любовь погнала тебя мне навстречу, ты пела для Господа и для меня, и вот теперь Бог хочет заполучить не только твою песню. Что за страшный Бог — этот Господь!

Яала растерянно посмотрела ему в глаза. Она слышала его слова, но не понимала их смысл. Затем до eё сердца дошло, что он оплакивал eё и ей предстоит что-то ужасное. Бывало, она жадно наблюдала за ранеными, умиравшими животными, видела, как из зверя вытекали кровь и жизнь, и испытывала сострадание к ним. На этот раз она сама стала таким животным. Eё охватило страшное, мучительное чувство. Смертельно бледная, она сползла с пня, на котором сидела, и закрыла смуглые веки.

Ифтах гладил eё руки до тех пор, пока к ней не вернулось сознание. Она посмотрела на него с улыбкой, сжавшей его грудь, и попросила:

— Дай мне еше немного полежать, отец, а потом скажи мне все, если хочешь.

Он сидел рядом с ней и держал eё за руку. А eё снова охватило то страшное, мучительное чувство, которое только что опрокинуло eё на землю. Но к нему уже примешивалось смутное чувство радости, ожидания чего-то приятного. Она eщё не могла подобрать слова, чтобы выразить его, но была уверена, что они будут страстными, торжественно-возвышенными. Ифтаха тоже охватило какое-то ужасное и сладостное переживание. Оно было туманным, призрачным, и он точно знал, что ему никогда не выразить его словами.

— Теперь говори, отец мой, прошу тебя, — нарушила молчание Яала.

И Ифтах, как мог, рассказал ей о битве, о том, как она сначала склонялась к победе, затем обернулась поражением и бедой, о том, как он дал клятву, а Господь eё принял, и как Бог вылетел из ковчега, вдохнул в него и его людей удесятеренные силы…

Яала внимательно слушала. Она задумчиво качала головой, взвешивая, соглашаясь, понимая. Торжественная, чудесная радость светилась на eё лице, и она сказала:

— Всем своим существом восхваляю Господа! Он очень милостив ко мне, потому что благосклонен к тебе, а я — твоя плоть и кровь.

Она доверилась отцу и открыла ему то, что до сих пор скрывала в своем сердце. Эмин был eё очень хорошим другом. Бог послал Эмина, чтобы спасти ее. Однако он хотел, чтобы она пришла в его постель, и если и не говорил об этом, то взгляд и все его поведение выражали это достаточно ясно. Это пугало ее.

Когда она высказывала тайны своего сердца, в ней нарастало возвышенное чувство. Она не была о себе высокого мнения. Она по-настоящему жила, когда пела. Или когда могла ощущать себя частью своего отца. Но если она окажется в постели с мужчиной, если она своим дыханием и жизнью будет питать его радость, то тогда, — она твердо это знает — она потеряет свой дар. И теперь Господь в своей милости посылает ей спасение от этого страха. Она счастлива, что объединяется с Богом, что eё кровь вольется в его кровь и придаст Ему новые силы.

— Господь наградил тебя способностью волновать людей голосом и взглядом, — промолвил Ифтах, — а теперь Он хочет ограбить меня и забрать тебя к себе… Да eщё лишает тебя того, что присуще каждой женщине и доставляет ей радость!

— Мне не нужно это, — ответила Яала. — Я этого боюсь. Я довольна и горда, что приняла участие в этой победе. Сделай со мной то, о чем ты сумел мне сказать!

Они долго сидели рядом. Ифтах видел, что любит эту девочку больше и иначе, чем жену, он ревновал к Господу и чувствовал себя глубоко оскорбленным. В eё голову, однако, приходили дикие, приятные мысли. Она видела камень, на котором ей предстояло лежать, нож Господа и содрогалась. Тем не менее, одновременно она чувствовала гордость и радость, ибо это содрогание являлось высочайшим счастьем, истинным и справедливым. Она заранее чувствовала свое единение с Господом, отец и Господь объединились в ней в единое целое. И она была полна умиротворения.

IV

Ифтах и дочь скрыли от Ктуры свою страшную беседу. Ктура не задавала вопросов. Когда она перед Мицпе снова увидела Ифтаха, eё неприятно поразила его растерянность. Но другого она и не ожидала. Ифтах победой над народом своей матери и своей жены оскорбил бога Милькома. Мильком сразу же отомстил ему, помрачив разум изменника и направив его меч против братьев-эфраимитов. Тем временем Ифтах уже осознал свою вину, и если он не вступил победителем в Мицпе, то потому, что боялся вызвать eщё больший гнев Милькома. Она, Ктура, должна была помочь Ифтаху. Ей нужно было снова повернуть его к Милькому.

— Ты выполнил свое обещание, — сказала она, — спас Гилеад и усмирил свой дерзкий клан. Но давай уйдем от этих людей, которые по-прежнему остаются твоими врагами. Вернемся в страну, которую ты завоевал своим мечом и без Господа, где фанатичный, чужой бог не имеет над тобой власти. А там, — хитро и доверительно прибавила она, — тебя, разумеется, простит и Мильком.

Ифтах со страхом понял, как она отдалилась от него. Она действительно думала, что он выступил на Аммон, чтобы покрасоваться перед Зилпой и братьями. Она не видела разницы между великой войной Израиля с врагами и мелкими вылазками, которые он предпринимал против городов Башана. Как же она поймет то страшное, что им предстоит?

И, несмотря ни на что, он должен ей сказать. Теперь же. Он не мог допустить, чтобы она услышала об этом от третьего лица. И, говоря как бы сам с собой, короткими фразами он все ей рассказал.

Ктура дико уставилась на него, широко раскрыв глаза. Человек, который стоял перед ней и произносил слова, противоречившие природе, не был Ифтахом. Настоящего Ифтаха, eё Ифтаха, злобный бог втолкнул в пещеру к покойникам. А тот, кто стоял перед ней, был духом мертвого Ифтаха — злым духом, пришедшим, чтобы принести ей зло.

Она очнулась. Поняла значение его слов. Он хотел убить Яалу. Он хотел уничтожить eё плоть и кровь, дочь, ради которой Ктура должна была жить дальше! И зачем?.. Во имя врага, во имя Господа, чтобы он стал сильнее! Она всегда знала: когда-нибудь враждебный бог нападет на нее, как тогда волк… Она не могла говорить. Словно кусок камня сдавил ей грудь и горло.

— Тебя, если хочешь отлучиться от Господа, я могу спасти. Дитя спасти не могу, — резюмировал Ифтах.

Ктура освободилась от скованности. Разразилась криком.

— Дурак!.. Кровопийца! — кричала она. — Мильком смилостивился над тобой и потребовал Яалу для Аммона, чтобы мы продолжались в роду царей. Ты не согласился. Ты хочешь убить eё ради твоего Господа, чтобы получить eщё больше власти! Ты — ненасытный! Разве ты не видишь, что вместе с ней ты уничтожишь себя и меня? Твой бог помутил тебе разум! Я этого не потерплю! Я заслоню собой своего ребенка!

Ифтах посмотрел на нее, полный сострадания и печали, но как на чужую.

Она вдруг резко изменилась, сделалась совсем молодой и вернулась к своей прежней мольбе, бессмысленно и настойчиво повторяя:

— Ифтах, муж мой, мой любимый, я возьму тебя за руку, за другую возьму свое дитя, и мы уйдем прочь из владений этого коварного, вероломного Господа. В окрестностях Хермона кончается его власть.

Она схватила его руку, прикоснулась ею к шраму, оставшемуся после битвы с волком, и зашептала с несвойственной ей настойчивостью:

— Я заслужила, чтобы мы жили в стране радости. Мой бог — это твой бог, он ничего тебе не сделает.

Ифтах не был нежным мужем, но он притянул eё к себе и, утешая, погладил. Она была прекрасна в своей беспомощности. Он ощутил eё красоту, прикасаясь к eё гладкой коже. Его охватила страсть.

Его рука наткнулась на чужих, маленьких идолов, которых она носила под одеждой. Он всегда снисходительно, сам наполовину веря, относился к тому, что она считала эти талисманы своими защитниками. Но теперь вдруг эти колдовские творения вывели его из себя. Отсюда происходило то страшное, что на него нагрянет. Ему вспомнилось, как давным-давно он отрезал ей волосы, чтобы она стала иной. Она действительно сделалась тогда другой. Она выглядела смешной с голым черепом. Он смеялся, но новая Ктура ему нравилась. Теперь он понял, что она не обновилась тогда, в ней не оказалось ни одной искры Господа. Росли eё волосы, и она возвращалась к своему прежнему состоянию, пока окончательно не стала прежней Ктурой.

Она почувствовала, что в нем происходит. Ифтах, eё муж, снова превращался во враждебного духа из пещеры мертвых, в убийцу eё дочери. Она оттолкнула его, повернулась и пошла прочь. Остановилась, оглянулась, посмотрела на него eщё раз большими испытующими глазами. Он шагнул к ней, приблизился. Она испугалась и побежала. Помчалась от него, полная ненависти и страха.

Ифтах пошел в шатер Господа, чтобы сообщить служителю Бога о клятве и готовности eё исполнить. Он мог бы, как хотел, построить алтарь из неотесанного камня и принести на нем свою жертву; он не нуждался в священнике, ибо знал, что враждебный ему Авиам получит удовлетворение от кровавого обета, к которому он себя принудил. Но вопреки разуму, он лелеял тайную надежду, что священник укажет ему выход из трудной ситуации.

Авиам долгие ночи в душе спорил с Ифтахом. Он, Авиам, достиг цели, он заставил Ифтаха воевать с Аммоном и обеспечил помощь Эфраима. И Ифтах победил, но в кровавой страсти напал на пришедших ему на помощь и истребил их, превратил сияющий день в позор и тьму. Когда Ифтах вошел, священник, несмотря на свою дряхлость, поднялся с почти юношеской быстротой. Он открыл рот, чтобы объявить преступнику о гневе Господнем. Но разве перед ним стоял Ифтах? Разве это был тот Ифтах, от которого исходило обычно такое сияние бодрости, что веселым становились взгляды самых серьезных людей? Разве мог этот издерганный человек, изнуренный горем и гневом, победить под Нахал-Гадом? Строгие, злые слова священника застряли у него в горле. Ифтах, помолчав, сказал:

— Ты победил, первосвященник Авиам! Священник не знал, как понимать эти слова. Неужели этот гнусный человек осмелился требовать помазания?

— Не думаю, — строго сказал Авиам, — что смогу тебя помазать. Ты одержал великую победу. Но боюсь, что ты побеждал не ради Господа.

— Ты боишься?.. Возможно, ты и прав, — неожиданно спокойно и миролюбиво ответил Ифтах.

Такой ответ показался Авиаму насмешкой. Как он ни старался приглушить гнев, он все слышался в его словах:

— Иордан — река Господа, добрая река, которая никогда не была границей между западным и восточным Израилем. Ты превратил eё в страшный непроходимый поток. Ты гнусно расколол великий Израиль. Единение братьев вот план Господа. Ты же убил своих братьев.

В словах Авиама заключался глубокий смысл. Но все в нем — большая голова, жалкое тело, назидательный, священнический тон, было противны Ифтаху. Он слегка улыбнулся, показав белые зубы.

— Разве не ты, — спросил он с горькой, дружелюбной усмешкой, — погнал меня на эту войну?

— Мы были народом бродячих пастухов, — продолжал Авиам. — Семь поколений мы мечтали стать оседлыми и превратить завоеванную землю в страну, где каждый мог бы спокойно сидеть под фиговым деревом, мог предложить страннику еду и кров. Мы — из западных племен и любим порядок. Я думал, что ты — настоящий воин и будешь воевать против сыновей Аммона, которые пытаются оттеснить нас в Тогу, в пустыню. Но тебе самому нравится отвратительная свобода в пустыне… Я добился того, чтобы Эфраим отплатил добром за зло, а ты убил союзников. Своим высокомерием ты разорвал связь Гилеада с Израилем.

Все было именно так, как он говорил. Ифтах совершил eщё большее зло. Он планировал отдать дочь Милькому и, возможно, он должен был и за это держать ответ перед хранителем ковчега. Господь давно знал об этом. И если бы он открылся Авиаму, ничего не изменилось бы. Ифтахом овладела усталость. Он сел на корточки и сказал:

— Побереги слова, первосвященник! Они пусты и мелки перед той долей, что уготована мне.

Авиам смолк перед тихим отчаянием Ифтаха. Должно было произойти что-то необычное. Но задавать вопросы он не посмел.

— Я принес клятву, — продолжал Ифтах. — Она росла и стала громадной. Превратилась в гору, которая давит на меня.

— Что за клятва? — осторожно спросил Авиам, выдержав паузу. — Ты отказался от помазания и кресла судьи?

— Неужели это самое необычное, что могло прийти тебе в голову? — горько усмехнулся Ифтах. — Нет, дружище, столь незначительным унижением не удовлетворишь Господа. Слушай, Авиам-первосвященник — друг мой и враг! Слушай, что придумал Бог, чтобы меня уничтожить!

И он рассказал о клятве.

Авиам, потрясенный, закрыл глаза. Он отдавал себе отчет в собственном невежестве и собственной незначительности. Некогда он собирался подвергнуть этого человека простому испытанию, требуя, чтобы он изгнал свою жену. Нет, Господь придумал для своего любимца другое испытание — единственное в своем роде.

Он посмотрел на Ифтаха. Вот он — здесь, победитель в сражении при Нахал-Гаде. Он сидел на каменном троне судьи и готовился к помазанию. А теперь — съёжился на земле, придавленный горем. Может, был какой-то путь облегчить исполнение клятвы?..

— Прошу тебя, повтори eщё раз слово в слово, как ты клялся тогда! — сказал Авиам.

Ифтах поднял глаза на священника. Он, очевидно, хочет ему помочь. Ифтах и ожидал от него помощи. Однако сейчас он уже изменил свое решение и полагал, что пришел сюда напрасно. Договор, заключенный с Господом, ясен и однозначен. За словесные неточности Авиаму не ухватиться.

— Я не ищу сострадания, священник, — сказал Ифтах тихо, но твердо и безнадежно. — Я не хочу, чтобы ты обсуждал слова моей клятвы, пытаясь помочь мне. Это дело мое и Господа. Я сам предложил Ему Яалу, дурак, а Он не так глуп, чтобы отказываться от столь дорогого подарка. Он забирает у меня моего ребенка, мою плоть и кровь… Всем богам нужна кровь, правда?..

Авиам увидел, что противоречивые чувства раздирают этого человека. Он был слишком горд, чтобы ухватиться за указанный ему выход, но одновременно — ждал, что Авиам что-то придумает. Самолюбие Авиама было удовлетворено. Во всем Гилеаде только он один мог помочь Ифтаху, и это возвышало его в собственных глазах.

— Ты считаешь, что жертва должна добровольно отдаться Богу, если Он готов принять ее, — снова заговорил священник. — Только врага Господь может забрать помимо его воли. Сейчас ты должен сделать так, чтобы твой порыв перешел в жертвенное животное. Господь не примет жертву, если она не готова отдаться Ему всем своим существом до последней капли крови.

Ифтах медлил с ответом. Затем повернул голову к собеседнику и мрачно сказал:

— Моя дочь согласна и готова к этому. Не бойся, священник!

Авиам почувствовал сострадание к Ифтаху, увидев, как гордость в нем борется с любовью к своему ребенку. Он снова протянул ему руку, во второй раз предложил спасение от клятвы.

— Знаешь ли ты, что клятва потеряет силу, если тот, кто дал ее, преобразится? — спросил он.

Ифтах, не понимая, о чем идет речь, посмотрел на священника.

— Некоторые, — объяснил Авиам, — меняют или теряют свое имя. Смена имени — результат твердого решения. Человек становится совершенно другим, как будто он только что родился. Он теряет все достигнутое им, но освобождается и от долгов. Господь не требует от обновленного человека, чтобы он выполнял клятвы прежнего.

— Я должен прятаться от Господа? — удивился Ифтах. — Отказаться от своего имени? Я не должен быть больше Ифтахом?

Он засмеялся своим громким, хриплым смехом.

— Ты впадаешь в детство, старик! Может быть, мне зваться Толой? Или ты придумаешь для меня какое-нибудь другое красивое имя? Или пусть мои любимые братья, называвшие меня бастардом, не считают меня больше законным сыном Гилеада? Ты подготовил для меня хитрую ловушку. Но Ифтаха так просто не поймаешь.

Он снова погрузился в свои горестные думы.

— Может быть, ты действительно хочешь помочь мне, Авиам. Но это, к сожалению, невозможно… — сказал он.

Авиам сделал то, что должен был сделать. Он отказался от поиска путей спасения дочери Ифтаха, и подумал о том, какие последствия может иметь это событие для рода Гилеад и всего Израиля. Возможно, ужасная клятва обернется благом для всех. Сыновья Эфраима не останутся равнодушными к судьбе человека, которого Господь возвысил до такой великой победы только затем, чтобы с eщё большей силой низвергнуть его. Возможно, оскорбленный Эфраим не потребует возмездия, узнав, что сам Бог отомстил Ифтаху. Авиам нащупал путь к примирению.

Однако вскоре политик Авиам опять превратился в священника. Ему захотелось утешить убитого горем, запутавшегося в самом себе человека.

— Когда Господь требует на свой алтарь кого-то из нас, — открыл он Ифтаху, — Он хочет, чтобы избранник подготовился к ритуалу с подобающей торжественностью. Итак, дай твоей дочери несколько недель, чтобы она превознесла свою судьбу и оплакала eё с подругами.

— Яала — дочь своего отца, — ответил Ифтах неуверенно. — Она готова и не нуждается в отсрочке.

Но в глубине души он был рад промедлению.

VI

Когда Ифтах предложил дочери пожить некоторое время в одиночестве в горах, чтобы подготовиться, она испытала разочарование.

— Надеюсь, мой отец не считает меня трусливой, — сказала она. — Я не испугаюсь. Моя кровь насыщена радостным смирением, достойным Господа. Я не нуждаюсь в отсрочке и подготовке.

Однако по лицу отца она поняла, что он хочет промедления. Ведь это он соединил eё с Господом, а значит его желание — желание Бога. Она перестала сопротивляться. Старалась понять ход мыслей отца. В одной из песен музыкантов Вавилона пелось, что проситель должен предстать пред Богом очищенным и торжественным, как перед царем. Она поклонилась и сказала:

— Слушаюсь и повинуюсь.

Но все же попросила отца сократить срок пребывания в горах. Они договорились, что она останется там две недели.

Когда Ктура услышала, что Яале дана отсрочка, она вновь обрела надежду. Яала останется в горах вдалеке от отца. Она заберет ее, и они убегут вместе. Она спрячет её в северной пустыне или среди бродячих племен Аммона, а дальше ей помогут Мильком и Бааль, пока Ифтах не вылечится от своего помешательства.

Но Яала не хотела, чтобы кто-то еще, кроме подруг, провожал eё в горы, она была приветлива и спокойна, но слишком возвышенна и далека от остальных. Яала, казалось, не страшилась будущего, она, очевидно, не понимала, о чем идет речь. Ктура почувствовала себя одинокой. Муж и дочь были слепы, она была единственной зрячей в их семье и взывала к своему богу Милькому, чтобы тот вдохнул в Яалу свое дыхание и спас ее.

Эмин заметил, что Яала отдаляется от него, в их отношениях возникло что-то новое, но он не понимал что. Когда смысл происходящего, наконец, дошел до него, он впал в яростное отчаяние. Он чувствовал, что Яала боялась соединиться с мужчиной, и сдерживал свое неистовое желание, возмущаясь, что eё получит этот ненасытный Господь.

Его герой и образец Ифтах ужасно разочаровал его. Эмин думал, что Ифтах — на треть бог и может помогать другим богам, и вот он оказался вовсе не вождем рода, он просто продал свою дочь за победу. А сам Господь, использовавший таким способом своих приверженцев?.. Разве он был настоящим Богом войны и огня? Эмин раскаивался, что сменил своего Бааля на Бога, который вел себя, как торговец. Эмин снова превратился в человека пустыни, такого же, каким был раньше — в Мерибааля. Его мысли не воспринимали больше еврейские фразы и складывались теперь в угаритские слова.

Ифтах вызвал его к себе. Они стояли друг против друга, оба смущенные. Эмин, увидев лицо столь уважаемого им человека, не мог противостоять ему, его душу охватило прежнее восхищение, смешанное с состраданием.

Ифтах же старался по выражению лица Эмина понять, может ли он доверить молодому другу свою тайну.

— Я хочу, — произнес он, — выделить Яале и eё подругам сторожевой отряд. И возглавить его должен надежный человек. Я выбрал тебя. Это задание не будет трудным; Господь, которому теперь принадлежит моя дочь, знает, как eё защитить. Взять на себя смелость бороться с Господом может только безумец.

Эмин внимательно посмотрел на него. Тогда в лагере под Цафоном, когда Ифтах говорил о спасении от козней Эфраима, Эмин понял его правильно. Ну, а сейчас?.. Неужели Ифтах хотел, чтобы он, Эмин, силой отнял у Бога его дочь?

— Были времена, когда я мог вступить в борьбу с любым богом, продолжал Ифтах. — Но я в долгу перед Господом. Он много сделал для меня. И я не могу забрать назад слова, которые слетели с моих уст.

Итак, Ифтах не вступал в сделку с Богом. Наоборот, этот Господь вложил в его уста необдуманные слова. Эмин, как прежде, ощутил, что безгранично предан этому человеку с властным, львиным лицом. Медленно, тщательно подбирая слова, он ответил:

— Я ничем не обязан Господу.

Ифтах подошел к нему совсем близко и тихо сказал:

— Тебе недолго осталось пребывать на службе у Господа. Не принимай никаких скорых и смертоносных решений, Эмин, друг мой! Пойми: тот, кто хочет забрать что-то у Бога, совершает кражу Его собственности, а Господь не позволяет себя грабить. Он очень честолюбив и очень силен, на его вооружении — не только железо, но и молнии.

— Что ты будешь делать, если Яалу все же украдут? — спросил Эмин.

— Я заберу eё назад, а грабителя убью.

— А если он унесет eё туда, где ты eё не отыщешь?

— Её найдет Господь, — ответил Ифтах.

— А если он унесет eё туда, где ты не сможешь eё найти? — возразил Эмин.

— Её найдет Господь, — ответил Ифтах.

— Есть страны, где Господь бессилен, — сказал Эмин. Ифтах промолчал.

Эмин гордился тем, что Ифтах доверил ему спасение дочери и был готов принять на себя гнев Господа. Но — не гнев Яалы. Он не мог ничего предпринять без eё согласия.

Он сказал Яале, что Ифтах поручил ему сопровождать ее. Она попросила, чтобы он следовал за ней на некотором расстоянии. Она хотела в этом путешествии побыть со своими близкими подругами, без мужчин. Эмин должен был открыть ей суть своей миссии, теперь или никогда, но он не находил слов; стоял перед ней, и не в силах выговорить то, что хотел, перешел на угаритский.

— Среди твоих близких есть человек, — неуклюже сказал он, — который из дружеских чувств к тебе был бы рад, если бы ты отправилась дальше гор.

Яала сначала подумала, что неправильно поняла его. А когда до нeё дошло, что он ей предлагал, возмутилась.

— Тот, кто поступает так, сам предает свои же желания, — ответила она.

— Иногда даже Боги меняют намерения, — сделал новую попытку Эмин. Может, Господь eщё одумается…

— Господь не откажется от своих намерений! — гордо и решительно оборвала его Яала.

Эмин понял, что она воспринимает предстоящее всем своим существом. Он не сможет помочь ни ей, ни себе, ни Ифтаху. Это было самым большим огорчением в его жизни.

VII

Яала взяла с собой в горы трех подруг: Шимрит, Тирцу и Шейлу. Они были однолетками и познакомились с ней во время первого приезда Яалы в Мицпе. Девочки увидели, что в Яале есть что-то особенное и скоро привязались к ней. Первосвященник позвал их в шатёр Господа, объяснил, что предстоит Яале, и поручил им скрасить eё последние дни. Девочки жалели Яалу, восхищались ею. Она стала им eщё дороже и одновременно — eщё больше отдалилась от них.

Они выехали из Мицпе. Яала скакала на светлой ослице Ифтаха. Они везли с собой только самое необходимое, однако среди вещей было и дорогое платье из тонкого материала цвета шафрана, которое Яала должна была надеть для жертвоприношения.

В некотором отдалении за ними следовал Эмин со своей семеркой. Его переполняли противоречивые чувства. Он восхищался твердостью воли Яалы и возмущался, что она разделила гордыню отца: никто не годился ей в женихи, только — сам Господь. Порой ему не верилось, что она навсегда оттолкнула его от себя. Когда он со страхом смотрел на нeё издали, его охватывала страсть и ревность к Господу, надменному сопернику. Он готов был бороться за нeё с Богом, но все попытки вызвать Господа на ссору ни к чему не приводили — Бог не являлся.

Яала, хоть и не знала, куда едет, двигалась по дороге с необъяснимой уверенностью. На второй день она остановилась в высокогорной долине, окаймленной горами, поросшими буком. Люди Эмина разбили для девочек палатку, а потом удалились за гору, чтобы оставить Яалу наедине со своими подругами.

Стояла весна — короткая, буйная весна Гилеада. Зазеленели горы, далекие степи расцвели яркими цветами. Со всех сторон, расплескиваясь и журча, текла по горным склонам вода. Воздух наполнился запахом трав, из которых готовили бальзам в Гилеаде.

Три подруги подсели к Яале, чтобы оплакать eё судьбу, они кричали и стонали, потом смолкали, словно для того, чтобы оттенить величие горя, затем снова начинали стенать, оплакивая подругу детства, которой суждено умереть девственницей, не познав мужчины и не продолжив род.

Они были молоды — Шимрит, Тирца и Шейла, и радовались своей молодости, радовались весне, и, оплакивая Яалу, вдвойне ощущали радость своей молодой жизни. Они, три подруги, увидят eщё много весен, будут лежать рядом с мужьями, родят детей, а, попав в свое время в пещеру, будут иметь продолжение в сыновьях и в сыновьях сыновей.

Вскоре, однако, жалобы и стоны им надоели. Их манила к себе разноцветная степь. Они рвали цветы, наслаждались их запахом, бегали на спор до дерева или до горы, загадывая — кто быстрее добежит, та первой будет с мужчиной. Потом они вспомнили, зачем приехали сюда, устыдились своего легкомыслия и прервали игры.

Пока подруги плакали, Яала смотрела на них, слушала их со спокойным, чуть надменным, выражением лица. Что они знали, Шимрит, Тирца и Шейла, о муках, которые ожидали Яалу, о величии судьбы, избранной ею? Девочки ждали женихов, таких, как они, в Гилеаде — тысячи. Их заученные стенания — пустые жесты и слова.

Она не рассердилась на них, когда они устали от плача и обратились к своим мелким будничным делам. Она сама приняла участие в их играх. И тут произошло нечто странное. Увлекшись играми, Яала забыла город Мицпе, в котором провела последние недели, забыла ужас предстоящего и снова превратилась в прежнюю Яалу, девочку пустыни. Она шумно радовалась победе в беге наперегонки, показывала подругам то, что было от них скрыто — следы диких зверей, птичьи гнезда. Руками она ловила птиц, вытаскивала из ручьев рыб и раков. Она показала подругам ужа, заглатывающего лягушку. Ноги лягушки торчали из раскрытого рта ужа — глотал он очень медленно. Яала смеялась над подругами, которые испытывали отвращение и страх перед этой неприятной картиной.

Девушки с удивлением заметили перемены в Яале. А она подсмеивалась над горожанками, ставшими здесь, в степи, слепыми и беспомощными.

Она рассказала подругам об опасностях, которые подстерегали eё в стране Тоб, о том, как мать сцепилась в схватке с громадным волком. Когда она думала о матери, на душе у нeё становилось тепло. Она рассказала, как мучились они целый год из-за львов, повсюду, где они ночевали, приходилось разжигать большие костры. Ночи были наполнены рычанием зверей, напуганные крестьяне и пастухи не знали, как им защитить свой скот; они не осмеливались выходить из своих домов. Яала, не ведавшая страха, удивлялась, отчего так боятся другие.

Игры становились все более бурными. Мимо тек ручей, который высыхал летом. Но теперь, весело журча, быстро спускался с гор. Она вошла в воду. Подруги закричали, звали eё назад, но она увлекла за собой самую маленькую, Тирцу, и потащила eё в самую глубину, смеясь над робостью девчонки. Она превратилось в дочь своего отца — нетерпеливую, грубую, тащила упиравшуюся Тирцу все дальше и дальше, не отпуская на берег. Несколько минут показались девочке вечностью.

Однако, когда наступил вечер, Яала уединилась. Вечер был временем подготовки.

Она точно знала, какой подготовки требовал от нeё Господь: она должна была найти слова. Яала взяла цитру и трубу и вышла наружу в пустоту окружавшей горы степи, она не запрещала другим следовать за ней, смотреть на нeё и слушать.

И вот она стояла в наступивших сумерках, смотрела невидящим взглядом перед собой, пытаясь забыть шумный день, и старалась осознать величие своей миссии. В ней зазвучали строфы Вавилона, мрачно и ясно воспринятые eё умом, строфы о радости жертвоприношения и смерти. Высочайшее наслаждение смерть. Она никогда по-настоящему не понимала этих стихов, и сейчас тоже не понимала их до конца, но теперь догадывалась об их значении.

Она вспомнила старый рассказ, распространенный в Израиле. Господь в брачную ночь напал на одного человека, Моше, который привел народ в Заиорданье; ибо, когда Бог желал невесту, невеста принадлежала ему. Однако эта невеста, Ципора, примирила Бога кровью мужа, с тех пор Бога называли кровавым женихом, Хазаном Дамином. Яала была горда и счастлива, что теперь она избрана кровавым женихом, и в eё голове роились буйные, смутные мысли, полные стремления и ожидания, когда она думала о моменте соединения с Богом. Яалу кольцом окружали покрытые буком горы, у eё ног простиралась цветущая степь, над ней — поблекшее небо. Она впитывала в себя красоту гилеадской весны, и внезапно в eё сердце исчезли все желания, кроме одного — жить и дышать. Ощущение того, что она бесплодно исчезнет прежде, чем завянут эти цветы и опадут листья, охватило eё с такой силой, что она бросилась на землю. Так она лежала, вытянувшись посреди красно-желтой степи, чувствуя шелест и свежесть маленьких цветков, хватая их обеими руками, сминая их пальцами.

Ее захватило чувство потерянности и безграничного страха. Она много раз видела связанных животных, лежавших на камнях Господа с занесенным над ними ножом, и вместе с ними, своими друзьями, испытывала ужас. Теперь она сама будет лежать на жертвенном алтаре, все eё существо противилось этому. Она видела порог, через который ей нужно будет переступить, чтобы достаться Господу — порог твердый, железный, страшный. Яала боялась, но ей придется перейти через этот порог. Чувствуя, как пульсирует в жилах кровь, она умирала от страха и слабости, но заставила себя отвлечься от ужасной картины, сконцентрировала всю свою страсть на том, что ждет eё по ту сторону порога, взывала к неземным силам, заклинала их. В конце концов, видение порога исчезло, страх оставил ее, слабость стала приятной. Она больше не ощущала тяжести своего тела, оно превратилось в нечто светлое и легкое. Она будет огненной жертвой, войдет в огонь, в котором живет Господь. И там, где будет огонь, будет жить и Яала. Там, где ведет свои войны Господь, будет находиться Яала — частица его дыхания, его облака.

Род Гилеад и весь Израиль узнают о том, что она стала ценой, которую потребовал Бог за победу у Нахал-Гада. Она продолжит свою жизнь в песнях певцов, в рассказах у источников; о ней сложит песню великий певец Яшар. Все снова и снова будут повторять eё имя, и это возвысит ее. Чем искреннее произносят имя умершего, тем чаще он оказывается среди живых. Яала закрыла глаза, чтобы увидеть Бога, к которому стремилась, в Нем она узнавала черты отца, его массивное лицо… Она чувствовала, как в её душу входит Бог. Eё дар становился сильнее, теперь она найдет слова и тон, чтобы рассказать о своей судьбе.

Медленно, строго, но в то же время легко, она поднялась. Зашагала по поляне танцующим шагом. Извлекла звуки из цитры, из трубы. Запела о своей смерти. Она пела о жизни в огне и облаке. Изображала в танце мерцание и игру огня, парение облака. Она умела делать это; ибо то, что находилось по ту сторону порога, не понимал никто из людей, это мог понять лишь тот, кого требовал к себе Господь — это понимала лишь она одна.

Когда Яала пела и танцевала, казалось, что она скинула будничное платье и облачилась в тонкую материю шафранового цвета, в платье, в котором ей предстояло переступить страшный порог.

На краю леса eё слушали Шимрит, Тирца и Шейла. Кое-что из того, о чем она пела, было непонятно им, но многие слова и звуки повторялись и оседали в их душах. Они стояли и слушали, испуганные, околдованные, догадываясь, что Яала осенена страшным даром ясновидения.

На следующий день Яала снова вместе с подругами ела, пила, играла, пугая их своей веселой дикостью; и Шимрит, Тирца и Шейла едва верили, что это — та самая Яала, которая накануне вечером в песнях и танцах готовилась к жертве.

VIII

Известие о клятве Ифтаха вызвало в Гилеаде удивление и страх. Бывало нередко, что гилеадчане убивали для своего Бога пленных врагов, но уже давно не жертвовали Ему представителей своего рода. Они вспоминали князя из клана Нобаха, который был судьей в то время, когда объединенными силами напали на израильтян Аммон, Моав и Мидиан. Этот Нобах отдал Господу своего старшего сына. У Нобаха было много сыновей и дочерей, Ифтах же имел единственного ребенка и обрывал цепь своего рода.

Зилпа, услышав весть, заволновалась. Eё старший сын, смелый Гадиель, погиб за род Гилеада. Полная горечи, она должна была наблюдать, как купается в славе бастард Ифтах, зная, что слава эта досталась ему ценой гибели eё сына, но Господь услышал eё мольбы и дарует ей упоение местью. Эта гордячка, наложница Ифтаха, аммонитка, будет смотреть, как прервется навсегда eё потомство, как будут убивать на камнях ненавистного ей Бога eё единственное дитя. Красивая женщина, что ворвалась в eё дом, чтобы принести ей унижение, будет свидетельницей, как eё красивая дочь превратится в пепел… Зилпу не удовлетворяло поражение врага, она испытывала страстное желание увидеть все собственными глазами, насладиться болью врага. Все в этой истории, что касалось девочки Яалы, представлялось ей не только страшным, но и возвышенным. Она, эта Яала, избрана Богом, чтобы своей смертью eщё крепче привязать к Нему род Гилеада. Получается, что не Ифтах, а Яала добилась победы у Нахал-Гада. Зилпа даже позавидовала Яале и испытала сочувствие к врагу, поверженному столь ужасным способом. Она хотела видеть Ктуру, поговорить с ней.

С тех пор, как дочь отказалась от нее, Ктура без устали бродила по окрестностям Мицпе, избегала людей и вела беседу сама с собой. Однажды ночью она направилась на рыночную площадь Мицпе, подошла к каменному креслу судьи и начала спорить с тем, кто, как ей казалось, сидит в нем, не воспринимая ничего вокруг.

Как-то раз она вошла в шатер Господа. Предстала перед Авиамом с диким окаменевшим лицом и сказала:

— Отдай мне моего ребенка! Убей меня! Убей кого хочешь из моего рода, только защити ребенка!

Авиам попытался ускользнуть от нее, близость сумасшедшей делало его нечистым, однако она не отпускала его, бросилась перед ним на колени, целовала подол его платья.

— Не я требую твою дочь, eё требует к себе Господь! — попытался он отделаться от Ктуры.

Но Ктура долго eщё лежала на полу, повторяя: «Защити ее, защити!»

Зилпа после долгих поисков нашла Ктуру в оливковых зарослях к востоку от Мицпе, окликнула ее. Ктура остановилась, повернула к Зилпе голову, готовая немедленно убежать, и окинула Зилпу подозрительным взглядом. Перед ней стоял eё враг. Эта она, Зилпа, вместе со священником в недобром городе Мицпе вселила в Ифтаха злого колдуна. Он перешел к злому Господу. Это они убедили его убить Яалу. И вот теперь эта Зилпа стоит перед ней — огромная, победоносная. Она хочет посмеяться над ней, Ктурой.

Ктура уставилась на Зилпу, повернув к ней свое худощавое лицо, и очень тихо сказала:

— Ты — убийца! Вы все — убийцы!..

Зилпа без злобы, внимательно смотрела на нее. Она думала, что стоит на краю пропасти, когда Ктура торжествовала над ней. Только теперь, увидев Ктуру в таком состоянии, она поняла, что такое быть уничтоженной. Но она не возгордилась; напротив, почувствовав печаль и смирение, сказала, как женщина женщине, как старшая младшей:

— Бог возложил на Ифтаха великую жертву за свой род и свою страну. Мне очень жаль, что это коснулось тебя.

Пусть Бог даст тебе силы и смирение перенести такое, дочь моя, сестра моя!

Ктура поняла: враг сочувствует, утешает. Значит, она уничтожена настолько, что даже противник не смеется над ней. Испуганно, почти с ужасом она посмотрела в сильное, серьезное, опечаленное лицо Зилпы. Смотрела долго, пристально. Затем оторвала взгляд и продолжала свой путь, горе не помешало ей остаться легкой на ногу. Она побежала по земле мимо серебристых олив. Прочь, прочь из этой смертоносной страны Гилеад! Она бежала целый день, большую часть ночи и ушла далеко от Мицпе, потом вернулась назад. Она не может убежать, пока не произойдет самое страшное. Так и блуждала она в окрестностях Мицпе.

IX

Ифтах отпустил всех способных носить оружие из Гилеада и оставил в лагере только своих людей с севера. Он почти физически ощущал рассеянный вокруг него ужас. Его должен чувствовать и враг. Никакие крепостные стены не могли стать против него надежной защитой.

Дни, что Яала пребывала в горах, он использовал для добросовестного выполнения обязанностей судьи и командира. Делал все с заученной уверенностью, но холодно, бесстрастно. Он был одинок, чужд окружающим, чужд себе самому.

Однажды он увидел Зилпу, увидел, как укрепил eё триумф над ним. Она была деятельной и снова взяла на себя управление делами рода. Его это уже не волновало, он перестал ненавидеть своего врага.

Он узнал о странном поведении Ктуры, о том, что она посетила Авиама. Ни один мускул не дрогнул в его лице от этого известия. Сердце его сохраняло прежний ритм. Он не делал попыток найти ее, утешить, поговорить с ней. Прежний Ифтах умер, мертвы были его победы, поражения, желания и стремления.

Он со страхом ждал Яалу. Перед его внутренним взором то и дело возникали картины того страшного действа, что ему придется совершить. Видя, как обнажает меч над своим ребенком, он ужасался и трепетал. Однако порой, думая об этом, его охватывало вожделение, и это ощущение пугало его.

С севера приехали Пар и Кассия. Узнав об ужасном положении Ифтаха, Пар испытал раскаяние и стыд за то, что обругал друга, отвернулся от него. Любой другой на месте Ифтаха открыл бы ему страшную клятву. Ведь, так или иначе, день, когда Господь взял в свои руки судьбу Ифтаха, все равно наступил бы. И не хулы, а уважения достоин был Ифтах. Почему смолчал этот странный человек? В сердце Пара болью отозвалось каждое слово, брошенное им несчастному другу. Он взял с собой Кассию, и они поспешили к Ифтаху побыть рядом с ним.

Прежний Ифтах обрадовался бы раскаянию и возвращению Пара, но Ифтах теперешний хранил холодность. Что понимали они в его боли! Они способны лишь на мелкие дела и мелкие чувства. И он равнодушно принял изъявления любви сестры и друга.

Авиам сообщил, что ему следует прийти в шатер Господа. С тех пор как Ифтах рассказал ему о своей клятве, Авиама мучили сомнения, какого рода жертву должен принести Ифтах Богу. Была ли это искупительная жертва за его кровавое злодеяние, убийство сыновей Эфраима? Быть может, Бог, вкладывая в уста Ифтаха страшные слова клятвы, заранее наказал его за это преступление… А может, эта клятва во имя того, чтобы Ифтах eщё тесней связал себя с Богом?.. Это были совсем не праздные мысли, ибо, если речь шла о клятве соединения, Ифтах мог принести жертву сам. Если же это искупительная жертва, привести eё в исполнение должен священник.

Авиам представлял себе, как девочка, обнаженная и связанная, будет лежать перед ним здесь, на камне в шатре, в святая святых, и он будет держать в руках нож. Он чувствовал сильное искушение принять последнее решение. Бывали случаи, когда Бог отказывался от жертвы после того, как тот, кто давал клятву, демонстрировал абсолютную покорность Его воле. От праотца Авраама Господь потребовал, чтобы тот убил своего единственного сына Исаака. Праотец поднялся на гору, связал сына и положил его на жертвенник; однако это оказалось достаточным испытанием, и Господь пощадил мальчика. Может быть, Господь пошлет священнику такой же знак. Может быть, ему, Авиаму, удастся объявить любимому и ненавистному Ифтаху: «Теперь твоя дочь снова принадлежит тебе. Господь смилостивился над тобой, как он это делал много раз, и удовлетворился твоим смирением».

Но что произойдет, если действительно будет так? Эфраим и весь остальной Израиль будут смеяться над ними: «Гилеад чувствует свою вину, но не хочет платить долги». И Эфраим нападет на Гилеад, чтобы свершить кровавую месть.

Правда, в глубине души священник не думал, что Господь откажется от жертвы. Воин Ифтах — не ровня праотцам. Он не был благочестив, ему не доставало смирения. Он, скрепя сердце, уступил Богу то, что должен был ему отдать. За что же Богу щадить его? С другой стороны, Господь, несмотря ни на что, не раз поворачивал к нему свой лик. Может, он и на сей раз благословит его и оставит ему дочь.

Раздираемый подобными сомнениями, священник решил в последний раз в своей жизни обратиться к Господу с помощью урим и тумим, дощечек света и совершенства. Он освятил себя, вошел во внутреннюю часть шатра и сразу почувствовал близость Бога. Он задал Ему три вопроса, которые ему разрешалось задать. Должен ли он считать жертву объединительной или искупительной? Должен ли он объявлять Ифтаху веление Бога или высказать собственное мнение? Может ли он сказать Ифтаху, что Бог удовлетворен его готовностью принести жертву? Авиам задавал свои вопросы яростно и смиренно. Но делал это напрасно. Бог молчал, весь груз ответственности Он возложил на священника.

И вот пришел Ифтах. Он стоял перед ним в шатре Господа. Авиаму следовало начать решающий разговор, но он не знал, что говорить.

— Послушай, сын мой, — сказал он. — В том, что ты сообщил мне, много неясного. Произнеси же eщё раз точные слова твоей клятвы, чтобы я решил, действительна ли она для Господа. Ты можешь вызвать гнев Господень, если преподнесешь Ему то, чего он не хочет.

Когда Ифтах получил приглашение Авиама, в нем возникли новые бессмысленные надежды на то, что Авиам нашел достойный способ освободить его от клятвы. Но теперь, когда Авиам вновь предложил ему найти в двусмысленном обете разумное зерно, он ощутил гнев и стыд.

— Когда я отдаю приказ, мои люди подчиняются мне. Они делают, что я хочу даже тогда, когда я лишь намекаю им на задание. Я — солдат, солдат Господа. Если Господь только намекнет, я выполняю. Он выслал мне навстречу Яалу. И я выполняю Его волю.

Высокомерие Ифтаха рассердило священника. Однако он взял себя в руки и сказал:

— Я — хранитель жертвенного камня и ковчега Бога. Ты лучше выполнишь Его волю, если последуешь моим советам…

— Послушай, Авиам, — прервал его Ифтах, — я не хочу ни помощи твоей, ни дружбы. Ты внушил мне мысль о едином Израиле и о Боге, который выше всех других богов. Ты все говорил правильно, и твои слова врезались в мою душу. Но твои слова не нравятся мне, они мне противны. Возможно, лишь из упрямства, чтобы противостоять тебе, я пошел на убийство эфраимитов. Ты тоже в этом виноват. Не навязывай мне свою помощь! Ты — не друг мне, первосвященник Авиам!.. И, разумеется, я — не друг тебе!

Священник ужаснулся той ненависти, которая прозвучала в голосе Ифтаха. Но слишком глубоко засела в его душе картина убийства ребенка. Слишком сильны были его сомнения: убить девочку или защитить. И он проявил терпение.

— Со времен судьи Нобаха ни один человек из Гилеада не приносил в жертву свое дитя, сказал он. — Ты же берешь на себя такое дело, не слушая совета, не зная обычаев.

Ифтах заколебался. Заманчиво было осуществить ужасное чужой рукой. С другой стороны, он видел перед собой ненавистное лицо священника. Мысль о том, что его любимая дочь попадет в его руки, приводила его в бешенство. Его охватила страшная ревность.

— Мне не нужны посредники, — твердо произнес он. — Мне не нужны ни твой ковчег, ни твой камень, ни твоя рука с ножом. Это моя жертва. Почему тебя это так заботит?

Авиам в очередной раз овладел собой.

— Не говори так, сын мой, попросил он. — Речь идет не только о тебе. Кровь жертвы соединит с Богом весь Гилеад. Род навлек на себя необходимость кровавой жертвы благодаря твоему кощунству. Священная связь рода с Богом ослабла из-за тебя. Не упрямься! Предоставь роду возможность принести жертву руками священника!..

— Я делаю это не ради рода! — упорствовал Ифтах. — Меня не интересует, воссоединится ли с Богом род Гилеада. Пойми же, наконец: это дело только мое и Господа. И никто не должен в него вмешиваться. А особенно — ты.

И, не попрощавшись, он оставил священника.

За день до того, как Яала должна была вернуться с гор, Ифтах отправился в дорогу, чтобы сопровождать eё большую часть пути. Он взял с собой Кассию, Пара и одного верного слугу. Ктура тоже следовала за ним, но на некотором расстоянии, как пугливое животное.

Ифтах лелеял тайную, бессмысленную надежду, что Яала не приедет, исчезнув. Эмин понял его, и также горячо, как он сам, желал забрать eё у жадного Бога. Может, ему удалось украсть eё и спасти. Но когда он увидел на дороге живую Яалу, это так испугало и потрясло его, будто посреди белого дня наступила ночь.

Яала медленно спустилась по ступенькам с ослицы. Подруги держались сзади, словно свита княгини. Вдалеке на горизонте виднелась семерка Эмина.

Ифтах и сопровождающие его люди спешились и с мрачными лицами, не без смущения, поздоровались с Яалой. Яала непринужденно отвечала на приветствия. Всем показалось, что она окружена ореолом новой, строгой, высшей любови, и не смели к ней приближаться. Они стояли молча, Ифтах и его люди, Яала и eё подруги… Маленькие, отчетливые точки на бескрайнем горном ландшафте…

Наконец, Яала заговорила:

— Я здесь, мой отец и господин. Я готова…

Ифтах охотно остался бы с ней наедине. Надо было открыть ей многое из того, что долгие годы он не мог или не хотел рассказывать, о многом eё расспросить. Он, конечно же, плохой оратор, но она даже из его нескладной речи обычно понимала все, что следовало. Однако здесь стояли посторонние, и она была далека от него. Он видел, как и все, что Бог уже взял eё к себе. Яала была возвышенна, приветлива со всеми, но чужда им; однако Ифтах почему-то был уверен: останься он с ней наедине, ему удалось бы сломать лед между ними.

— Где это должно произойти, дочь моя? — спросил он. — Надо ли нам возвращаться в Мицпе? Может, ты хочешь поехать на север в Маханаим? Может, в нашу страну Тоб?..

Он надеялся, что она выберет страну Тоб, то есть — самый длинный путь, и он побудет с ней eщё некоторое время.

Яала увидела Ктуру, подкравшуюся поближе, она старалась выловить из слов Ифтаха последнюю надежду, и почувствовала сострадание к матери. Но то было сострадание чужого человека.

— В нескольких тысячах шагов отсюда есть большая гора, — произнесла она. — А на горе растет зеленое дерево, любимое Богом. Там есть и камень, из которого ты можешь сделать алтарь. Если ты не против, пусть все произойдет там…

Сам факт, что Яала отказалась от промедления и выбрала столь близкий путь, Ифтах воспринял как новое, неожиданное несчастье. Однако он скрыл свое волнение и ответил:

— Будет так, как ты хочешь, дочь моя. Укажи нам гору, и мы разобьем там лагерь.

Яала показала им место. Внизу уже все засыхало, а здесь, в горной долине, степь была eщё совсем зеленой. Стоял пригожий день. Вдалеке тянулись пастухи-кочевники со своими овцами, слышались их монотонные крики. Сопровождавшие Яалу и Ифтаха люди расположились в цветущей степи в странном смущении. Они наблюдали за насекомыми в траве и цветах, вели неспешные разговоры. Девочки пели песни, услышанные ими от Яалы. Все старались быть такими, как всегда. Они охотно говорили бы о том, что тяжестью легло на их души, но страшные слова застревали в горле.

— Я приготовила сладкий, крепкий напиток, — сказала Кассия Ифтаху. Дай его выпить Яале. Она уснет и не увидит, что будет с ней.

Ифтах был благодарен, что в эту тяжкую минуту, чтобы облегчить его участь, рядом с ним оказалась его добрая, мудрая сестра. Но он не верил, что Яала выпьет этот напиток, да и сам сомневался, хочет ли он этого сам.

Когда солнце начало клониться к закату, они сели за трапезу. Затем оставили Яалу одну, потому что подумали, что ей это необходимо.

В этот момент Ктура приблизилась к дочери. Она схватила eё за руку. Громадные, дикие глаза Ктуры уставились ей прямо в лицо.

— Пойдем со мной, дочь моя, — заклинала она диким голосом. — Пойдем со мной!.. Рядом брод. Никто не осмелится дотронуться до тебя. Когда мы окажемся на другом берегу, власть Господа ослабеет, и мой бог защитит тебя.

Уйдем от этих убийц! Уйдем вместе! И будем жить, как прежде…

Яала приветливо улыбалась ей. Она жалела мать, но — не больше, чем животное, которое ничего не понимает и которому невозможно помочь.

Стемнело. Яала сказала отцу:

— Давай выйдем в степь, отец мой и господин, побудем, как прежде, вместе.

Они вышли в ночь. Ифтах не держал eё за руку, как раньше. Он чувствовал, что сейчас она ближе к Богу… Они прошли немного и сели. Никто не знал, о чем они говорили, а, может, и не разговаривали вообще.

Рано утром Яала надела платье шафранового цвета. Eё сопровождали Пар, Кассия, Эмин и подруги. Слуга вел осла, нагруженного дровами и углем. В отдалении за ними следовала Ктура. Этим прекрасном утром к горе двигалась молчаливая процессия.

Когда они приблизились к указанному Яалой месту, Ифтах дал знак слуге остановиться, и сам повел осла. Слуга остался, а остальные продолжили путь. Степь перешла в буковый лес.

— Оставайтесь, дорогие подруги! — сказала Яала Шимрит, Тирце и Шейле. — Пусть Господь обратит к вам свой лик…

Раньше подруги заплакали бы, закричали. Но сейчас они лишь молча поклонились.

Яала в сопровождении близких родственников пошла дальше в лес и достигла просеки. Здесь она простилась с Паром и Кассией.

— Оставайтесь здесь, родные! — сказала она им. — Пусть Господь обратит к вам свой лик…

Кассии хотелось обнять, поцеловать девочку, но она взяла себя в руки и склонилась перед ней в молчаливом поклоне.

Маленькая процессия приблизилась к краю леса, к вершине горы. Здесь Яала оставила Эмина. При своей отрешенности она понимала, что он больше не Эмин. Человек, который появился тогда в лесу, чтобы спасти ее, снова стал Мерибаалем.

И вот они остались одни — Яала и Ифтах. Позади кралась за ними Ктура. Она тихо стонала, подвывала и продолжала свой путь мимо Эмина, вверх по горе, к зеленому дереву. Из сострадания Яала eщё какое-то время не прогоняла ее. Но когда до вершины осталось совсем немного, она простилась и с нею.

— Не ходи дальше, мама! — тихо и ласково сказала Яала, когда Ктура приблизилась.

В eё голосе прозвучала такая уверенность, что Ктура послушалась и даже перестала стонать и выть.

Ифтах и Яала поднялись на совершенно голую горную вершину. Только мощное зеленое дерево возвышалось над камнями.

Они сели прямо на камни. Ифтах с нежностью посмотрел на свое дитя. Eё смуглое тело просвечивало сквозь тонкое платье. Ифтах всматривался в Яалу так, будто видел eё первый раз. Он очень любил ее. Он ждал eё ответного взгляда. Во взгляде Яалы обычно выражалось все, чем она жила. Ему страстно хотелось услышать eё голос. Голос у Яалы был особенный, тот, кто хоть раз слышал его звучание, не забывал его никогда…

— Я видела Господа, — неожиданно заговорила Яала, поднявшись с камня. — Он похож на тебя. Я люблю Господа, потому что у Него твое лицо.

Ифтах растерянно слушал ее, ему было стыдно. Они оба — воины: он и Господь. Но Ифтах потерял себя, а Бог, обладавший властью, не боялся никого и ничего. Услышав, что он напоминает дочери Бога, Ифтах покраснел. И в то же время был благодарен Яале, испытывал к ней самые теплые чувства.

Ифтах молчал, не осмеливался говорить. В конце концов, он рискнул предложить ей усыпляющий напиток. Но она лишь повернула к нему полное упрека лицо и сказала:

— Я хочу видеть, отец, как ты передашь меня Господу. Ты ужасен во гневе, но я тебя не боялась. Не испугаюсь и теперь. Я принадлежу тебе.

Ифтах не настаивал и поставил кувшин с напитком на землю.

Они замолчали. И молчанием сказали друг другу больше, чем словами.

— Исполни одно мое желание, отец, — промолвила Яала после долгой паузы. — В эти дни я много раз видела Господа. Он светился страшным и красивым светом. И я люблю Его. Но он не умеет, как ты, смеяться… Хочу услышать твой смех, отец.

Ифтах опешил. Как он сможет исторгнуть смех из своего горла в такую минуту? Но глаза Яалы горели ожиданием. У нeё никогда не было мужчины, она все eщё была ребенком. И теперь его дитя желало, чтобы отец засмеялся. Ифтах взял себя в руки. Ифтах рассмеялся. Яала обрадовалась, и сама залилась легким, счастливым смехом.

Он взялся за дело. Снял сапоги. Сложил камни и сделал из них жертвенник. Положил на камни дрова. Затем связал Яалу. Высоко поднял. Как она была легка! Он видел, как под платьем цвета шафрана вздымается и опускается eё грудь… Они смотрели друг другу в глаза.

Ифтах положил eё на камни и исполнил клятву.

XI

Многие в Гилеаде до последней минуты думали, что Ифтах освободится от клятвы. И вот услышали они, что он установил с Господом новый кровавый союз, пожертвовав дочерью. Они восхищались судьей — своим поступком он на долгие годы обеспечил роду помощь Бога. И в то же время чувствовали смутное беспокойство. Люди рассказывали друг другу о праотцах, которые приносили в жертву своих детей, чтобы защитить Мицпе и Рамот, вспоминали Моисея, вождя в пустыне, кровавого жениха, которого Бог убил в брачную ночь. Они были благодарны Ифтаху. Но дружеское расположение, которое они испытывали к нему прежде, сменилось ощущением страха.

Много дней от Ифтаха не было вестей. Кто-то из сопровождавших его в это жуткое путешествие видел, как он с окаменевшим лицом спускался с косогора. Он шел медленно, словно слепой, и никто не посмел приблизиться к нему, а уж тем более — заговорить, потом, как дикий зверь, спрятался в лесу и исчез.

Он появился ранним утром — обросший, грязный и отправился в свою палатку под Мицпе. Тщательно помылся, как полагалось соблюдающему траур.

К нему пришел Пар. Ифтах сухо расспросил его о делах в лагере и в Мицпе. Пар доложил. Большую часть людей Пар отправил в Башан и в страну Тоб, ибо опасность больше не угрожала ни со стороны Аммона, ни со стороны Эфраима. Ифтах молча выслушал его, кивнул.

Так же сухо он поинтересовался у Кассии, где Эмин и Ктура. Кассия ответила, что они направились на север, в пустыню.

— Все произошло так, как хотел Авиам, — беспристрастно заключил Ифтах. — Аммонитка ушла прочь — в глушь, в пустыню.

Он занялся делами. Отдал короткие приказания оставшимся в лагере. Отослал Пара назад, в Башан, снабдив инструкциями, как следует поступить с теми, кто надлежащим образом не продемонстрировал ему свою верность. Это был строгий наказ.

Затем Ифтах пошел на рыночную площадь и сел в каменное кресло судьи. Вокруг собрался народ, испуганный, взволнованный. Привели подсудимых для вынесения приговоров. Ифтах выслушал всех, расспросил, с застывшим лицом рассудил по справедливости.

Вскоре он направил гонцов к царю Нахашу и попросил того приехать в его лагерь под Мицпе.

Царь, несмотря на поражение под Нахал-Гадом, все eщё надеялся на союз с Ифтахом. Распри Ифтаха с западным Израилем снова заставят Ифтаха объединиться с ним. Но неожиданно Ифтах во имя Бога убил свою дочь, купив столь дорогой ценой владычество над Заиорданьем. Теперь у него не было необходимости в союзе с Аммоном… Воевать против такого человека бессмысленно. Солдаты Аммона в ужасе разбежались бы…

Царь, хотя и не забыл оскорбления, все же поехал в Мицпе на встречу в Ифтахом.

Увидев Ифтаха, Нахаш испугался. Он относился к нему, как к младшему брату. Но перед ним оказался человек, во всем облике которого не было ничего общего с приветливым, веселым Ифтахом из Элеали. Ифтах из Мицпе был мрачен и зол.

Он предъявил Нахашу вполне определенные условия: Аммон на долгие годы должен подчиниться народу Гилеада. Нахаш попытался вести переговоры, как прежде — с хитроватой искренностью. Но тщетно. Все слова будто отскакивали от неприступно-холодного Ифтаха. Поговорить с ним по душам не удавалось. Нахаш почувствовал сострадание к победителю и не стал требовать смягчения ультиматума.

В лагерь Ифтаха привезли новое знамя. Художник Латарак проделал огромную работу. Новый стяг был красивее прежнего. Из-за облака сверкала молния. Eё образ был прекрасен и страшен. Когда знамя поставили рядом с палаткой, Ифтах не ощутил радости. Оно не будило в нем прежние мечты. Он оставался холоден. Внутри него была лишь пустота.

Он не испытывал ненависти к Зилпе и братьям. Шамгара он даже подпустил ближе к себе, чем раньше.

Шамгар по примеру летописцев из Шило начал записывать события из жизни Ифтаха. Сначала он пробовал толковать их. И хотя все необычное, что происходило с Ифтахом: его бедственное положение в том сражении, неожиданная победа, преступление против сынов Эфраима, принесение дочери в жертву, было тесно связано единой цепью, Шамгар не мог понять, где причина, где — следствие. Искупление начиналось раньше, чем свершалось преступление, то, что должно было произойти потом, предшествовало тому, что должно было свершиться раньше… Шамгар отказался от попыток что-либо объяснить, и ограничился беспристрастным описанием. Пусть потомки рассудят по собственному разумению.

Со свойственной ему неуклюжестью он поведал Ифтаху о своих стараниях, зачитал текст, написанный на дощечках. Ифтах взял в руки одну из них. Вот что осталось от его побед, страданий, мук смертельных…

Он не снимал лагерь под Мицпе и продолжал жить в своей палатке.

Гилеад расцветал. Его жители почитали Ифтаха, как никого другого. Но никто не понимал, что творится с ним. Он будто бы отсутствовал. Ореол отчуждения везде сопровождал его, и люди не пытались сблизиться с ним. Этот ореол ощущали даже дети. Завидев Ифтаха, они в страхе прекращали игры.

Иногда он сам чувствовал себя мертвецом, покинувшим пещеру. Ему казалось, что по его жилам уже не течет кровь, и весь он соткан из воздуха и тумана.

XII

Люди Эфраима ушли в Шило, не оставив мечты отмстить убийце их братьев. Но получив сообщение о том, что Ифтах принес в жертву свою дочь, призадумались. Теперь между ними и Ифтахом встал Господь. Бог сам отомстил ему и искупил его грех. Они спрашивали Бога, смогут ли драться с человеком, который искупил свою вину.

Нависшая над ними новая смертельная опасность заставила их окончательно забыть о мести.

Израильские племена на западном берегу Иордана, в Ханаане, так долго держались лишь потому, что между искусными в ратных делах царями канаанейцев, властвовавших в древних городах, не было единства. Но как только начались раздоры между евреями Востока и Запада, цари городов заключили союз. Теперь они собирались сообща напасть на израильтян и искоренить их. Никогда eщё со времен Деборы и Барака западный Израиль не оказывался в столь бедственном положении.

Помочь им мог только победитель в сражении при Нахал-Гаде, человек, который благодаря своей искупительной жертве стал помощником Господа.

Судьи всех родов Израиля пришли к Тахану, главнокомандующему Эфраима и потребовали призвать на помощь Ифтаха. Тахан отказался. Тогда судьи обратились к первосвященнику Элиаду.

Элиад собрался ехать в Мицпе. По правде сказать, эта поездка не доставляла ему особого удовольствия. Его дело — размышлять в шатре Господа о событиях в Израиле, обсуждать их с учениками, записывать и толковать. Он неохотно вмешивался в решение проблем рода, предпочитал давать советы. Теперь он испытывал самые неприятные ощущения оттого, что должен беседовать с этим Ифтахом, который так жестоко поступил с людьми Эфраима. Однако Элиад отдавал себе отчет в том, что без помощи Ифтаха Израиль не спасти.

Элиад отправился в путь. Стояло раннее лето, дорога оказалась легкой и приятной, но в его душе с каждым шагом накапливалась горечь. От того, как он обратится к Ифтаху, зависит, быть Израилю, или он исчезнет с лица земли. Но способен ли он найти для Ифтаха нужные слова?

Он привык анализировать поступки людей и нередко думал о характере Ифтаха. Образ Ифтаха был ему неприятен, однако он жаждал увидеть этого человека, хотел поговорить с ним.

Элиад тщательно обдумывал линию своего поведения. Жители Гилеада не имели обыкновения укреплять свои селения. Цивилизация сковывала их, как узкое платье. Они оставались детьми пустыни Тогу, а Ифтах, вероятно, eщё более провинциален, чем они. Слава и успех породили в нем самоуверенность, а кровавая клятва, видимо, вконец испортила его характер. Если он, Элиад, не нашел общего языка с Таханом. Что же говорить об Ифтахе? Сумеет ли он задеть невидимые струны в душе этого одержимого героя?..

Первосвященник решил, что во время беседы, прежде всего, будет думать о цели своей поездки, поэтому всеми силами постарается приноровиться к настроению Ифтаха и выберет подходящий момент для решающего разговора.

Когда Ифтаху сообщили, что с ним желает побеседовать первосвященник Эфраима, его охватил порыв прежнего высокомерия. Этот священник из Шило слыл мудрецом. Сыны Эфраима послали к нему самого умного человека, чтобы убедить его в чём-то, но его сердце защищено теперь толстым панцирем, и никакой священник не сможет ему противостоять.

Ему любопытно было бы понаблюдать, как эфраимиты будут вести себя в беде, но он не собирался принимать окончательное решение. Возможно, он проявит великодушие и спасет их. Возможно… Все будет зависеть от его настроения. Захочет — поможет. Не захочет… На нет и суда нет.

Но вот в палатке Ифтаха появился первосвященник Эфраима. Он представлял себе Элиада совсем иначе. Желтоватое лицо с острым взглядом окаймляла коротенькая бородка, неприметная, расползающаяся фигура. Для своей должности он казался слишком молодым. Не больше пятидесяти, облачен в скромное коричневое одеяние, но из самого лучшего материала, выглядит очень ухоженным. Ифтах ни за что не признал бы в нем служителя Господа. Священники, как правило, не следили ни за собой, ни за своими жестами. Пожалуй, этот человек из Шило напоминал ему важного господина из Вавилона, которого он когда-то взял в плен — принца Гудеа.

Некоторое время они молча стояли друг против друга.

— Мир тебе! — выговорил, наконец, Элиад, склонившись в поклоне.

Вместо «шалом» у него, как у всех эфраимитов, получилось «салом». Ифтах рассмеялся. Это было чудом. Он не смеялся уже много дней, но когда вспомнил, как подшучивали над эфраимитами, когда он был ребенком; как пытавшиеся спастись сыны Эфраима у брода через Иордан тщетно старались правильно произнести слово «шиболет», его охватил новый приступ смеха.

Элиад предполагал, что Ифтах не встретит его, как положено встречать людей его ранга, но подобного приема не ожидал. Он почувствовал себя оскорбленным, но мгновенно овладел собой, вспомнив о слове, которое сам себе дал: не забывать, что спасение Израиля зависит от этого Ифтаха. Он постарался убедить себя, что Ифтах смеется не над ним и не над Эфраимом. Мало ли, что могло прийти в голову человеку, обагрившему свои руки кровью… Спокойно, с достоинством он ждал, когда приступ смеха пройдет.

— Прости, — опомнился Ифтах. — У меня и в мыслях не было оскорблять гостя.

Он подошел к Элиаду, обнял его, поцеловал и жестом пригласил присесть.

— Я благодарен тебе, — продолжал он, — что после всего, что произошло у брода через Иордан, ты не питаешь ко мне отвращения. Угроза для вас, должно быть, очень велика.

— Да, велика, не скрою, — просто и искренне согласился Элиад. Впервые со времен Деборы против нас объединились цари и города Канаана. Они хорошо вооружены и превосходят нас численностью. Опасность не минует и Гилеад. Если Канаан уничтожит западный Израиль, враги будут теснить вас не только с востока, но и с запада.

— Враги теснили меня с юга и с севера, и в доме моем тоже были враги. Но я справился со всеми, — небрежно парировал Ифтах. — Тебе не понять…

— Ты воевал во славу Господа, — остановил Ифтаха Элиад и внимательно посмотрел на него. — А Господь — Бог всего Израиля. Я пришел тебе как к Его фельдмаршалу.

— Тогда ты, верно, ошибся и не к тому обращаешься, — ответил Ифтах. Свои долги Господу я заплатил. Теперь я Ему не слуга и не должен вести за Него войны. Мы с Ним квиты.

Элиаду захотелось сказать Ифтаху грубость или, хотя бы, отреагировать на его слова вежливой иронией, но сердить этого человека он не смел. Он молчал, потирал руки, обдумывая следующий ход.

Элиад вновь посмотрел в лицо Ифтаха. На его жестких чертах лежала печать усталости. Кожа сморщилась, живой Ифтах напоминал мертвеца. Этот человек воевал со своим Богом и был истощен этой борьбой. Теперь он хотел покоя, но не мог освободиться от Господа.

— Ты ошибаешься, Ифтах, — сказал священник. — В твоих отношениях с Богом нет места вине, службе и долгу. Ты не в силах расквитаться с Ним. Ты — часть Господа.

Ифтаха охватил страх. Никто, кроме Яалы, не ведал, что лик Бога напоминает лицо Ифтаха. Откуда об этом узнал чужеземец?

Элиад увидел, что его слова задели Ифтаха.

— Если есть сейчас герой в Израиле, это — ты. А, стало быть, ты третья часть Бога. Мы описываем жизнь Израиля и знаем это. В тебе больше Господа, чем в нас, в остальных людях. Кто нападает на Господа, тот нападает на тебя.

— Не трудитесь, господин священник, превозносить меня! — попытался ерничать Ифтах, стараясь насмешливым тоном прикрыть свою растерянность. — Я не медведь, которого приманивают медом.

Элиад понял: Ифтах ожесточен и чрезмерно упрям. Но глупым его никак не назовешь и в умении думать ему не откажешь. Он закрылся от людей панцирем, а слова Элиада пробили в этом панцире брешь. Элиад ощутил проблеск надежды. Он отбросил прежний свой план и решил рискнуть — привлечь Ифтаха на свою сторону смелыми идеями, которые кому-то другому показались бы, вероятно, кощунственными.

— Меня ничуть не удивляет, что ты не воспринимаешь себя частицей Господа, — сказал он. — Ты — солдат и призван действовать, сражаться. Думать о Боге — не твое дело. Для этого существуют священники. В Шило с беспримерным усердием размышляют о Боге. И тут мы добились определенных успехов. Во всяком случае, осмыслив твою ситуацию, я берусь утверждать: хочешь ты того, или нет, ты — часть Господа. Господь живет в тебе, а ты живешь в Нем. Мелкие божки чужеземцев селятся на деревьях, в камнях, в водных потоках… Самые простодушные из нас тоже представляют нашего Бога в конкретных фигурах. Однако настоящий Бог, твой и мой, живет в делах Израиля.

Ифтах был озадачен. Не ведая того, священник говорил именно то, о чем рассказывала ему Яала. Неслыханные, кощунственные слова притягивали, завораживали его.

— Если я правильно тебя понял, — все eщё поддерживая насмешливый тон, уточнил он, — ты всерьез утверждаешь, что Господь живет в моих делах?

— Вот именно! — подтвердил Элиад.

— Выходит, если я совершаю преступление, — издевался Ифтах, — значит, его совершает Господь?

— Не совсем так, — мягко поучал его первосвященник. — Когда ты идешь на преступление, Господь слабеет, становится меньше.

— Я — солдат. Ты сам сказал это, — внезапно посерьезнел Ифтах. — Мне трудно понять твои красивые, гладкие слова.

— Ты прекрасно все понимаешь, — резко возразил ему Элиад. — Даже в тот момент, когда хочешь закрыться от меня…

Он не стал продолжать, вспомнив, какую цель преследовал в этой беседе. Сейчас Ифтах достаточно расслаблен. Наступил момент произнести слова, на которые Ифтах среагирует так, как нужно Элиаду. О своем учении Элиад говорил редко и только с самыми верными своими учениками. Но этот буйный, необычный человек — подтверждение тому священник читал в выражении его лица — был способен понимать его речи. Они волновали его. Душу священника переполняли идеи, и ему хотелось поделиться ими с Ифтахом. Он подошел к нему ближе, заговорил тихо, настойчиво, отбросив поучительный тон:

— Видишь ли, Господь родился с Израилем. Войны Израиля — Его войны. Израиль крепнет, и Господь становится сильней. Он, как мы, был, есть и будет.

Слова Элиада проникали Ифтаху в самое сердце. Против своей воли он думал над тем, что говорил ему священник. Разумеется, Бог этого священника не похож на Бога Ифтаха. Бог Ифтаха — Бог войны. Ифтах сам видел, как он дышал огнем, гремел бурей. Однако Ифтах понимал, что Господь может принимать разные обличья. И те Его лики, которые являлись священнику, будут навечно скрыты от Ифтаха. Несмотря на это, Ифтах не причислял себя к тем ограниченным людям, которые знают о Боге лишь то, что можно увидеть, пощупать.

Во второй раз с момента, как Элиад вошел в палатку, Ифтах испытал то, что давно не испытывал: он воспринял мысли священника, как собственные. Они дали ростки в его душе. Если Господь не обладал человеческими качествами, то у Него не было и человеческих потребностей… Внезапно, с пугающей ясностью, Ифтах понял суть точки зрения Элиада. В его глазах засверкали зеленые огоньки — огоньки гнева. Неистово, хриплым от всепоглощающего гнева голосом он набросился на священника:

— Говори все, что хотел сказать, первосвященник, первомечтатель! Скажи мне прямо в лицо, что считаешь мою жертву ничтожной! Ты считаешь, что она была не нужна?..

Элиад испугался рассудительности грубого воина, мгновенно ухватившего то, в чем он даже себе не осмеливался признаться.

Он овладел собой и поначалу решил попытаться сгладить неловкость искусными увертками. Но сознание того, что этот примитивный, по сути, не умеющий читать человек, который всю свою жизнь воевал, убивал, захватывал, не имея времени на праздные размышления, умел анализировать так же остро, как он сам, а может, и глубже, его потрясло. Впервые в жизни Элиад устыдился своего духовного высокомерия и учености. Нет, он не может лгать Ифтаху.

— Ты можешь быть уверен, что теперь на протяжении многих поколений Господь не захочет, чтобы ему приносили подобные жертвы, — примирительно сказал он. — Но Ему всегда нужны смелость и самоотречение. Ты проявил эти качества, свершив такое.

Чтобы ни говорил Элиад, Ифтах воспринимал все как подтверждение тому, что его жертва — глупость и кокетство. Он вскочил, забегал по палатке, как дикий зверь в клетке, обуреваемый новыми для него мыслями.

Где-то в глубине души он давно чувствовал, сколь ничтожна его жертва. Это предчувствие охватило его сразу же, eщё там, когда он спускался с горы, а потом забился в заросли кустарника. Так, оказывается, думал не он один. Элиад это точно знал. Нет, это не иллюзия: он, Ифтах, исполнил страшную клятву, чтобы купить благосклонность Бога, которого не было. Он пролил за несуществующего Бога самую дорогую для него кровь. Ифтах — герой, Ифтах дурак. Не Бог ему помог тогда, в сражении. Помог Эфраим. И за это он убил самое дорогое ему существо, собственную дочь.

Он вспомнил слова, произнесенные священником. Сначала — их звучание, потом — смысл: «Дела, которые ты совершил, нужны Богу, нужны Израилю». И вдруг он понял, что все, чего он достиг, связано с этим великим и бессмысленным поступком. Этим объяснялись беспомощность и отчаяние врагов. Ужас, который окружал его, вселившись в людей, пораженных величием его страшной жертвы, стал для него защитой, более надежной, чем оружие и крепкие стены. Путаные, искаженные последствия жертвы, при всем eё нелепом величии, обнажили перед ним eё ничтожную смехотворность.

Священник тоже поднялся. Ифтах посмотрел на него пустым, невидящим взглядом. Этот Элиад знал, что жертва бессмысленна, предвидел eё чудовищные последствия. Он пришел сюда для того, чтобы использовать тот ужас, который распространялся повсюду, исходя из поступка Ифтаха. Этот ужас способен защитить их от Канаана.

Ифтаху надо только перейти через Иордан. Этот Элиад, стоящий сейчас перед ним, знал о тайных рычагах воздействия и хотел скрыть правду от Ифтаха. Но он сумел вырвать признание.

Ифтаха охватило злобное удовлетворение.

— Я вырвал из твоей глотки правду, господин первосвященник из Шило! — сказал он. — Как хитро и складно ты плетешь свои фразы! Как нежно они звучат и проникают в мозг!..

В нем нарастала лихорадочное, болезненное веселье.

— Подумать только! — продолжал он. — Такие люди как ты распишут мой образ… Потомки увидят меня твоими глазами.

Элиад молчал. Он не знал, чем закончится вспышка Ифтаха. Кто мог предвидеть, что Ифтах разгадает его мысли? Быть может, по своей неосторожности он уже провалил свою миссию, и Ифтах, посмеявшись над ним, ни с чем отправит его назад за Иордан.

Ифтах дрожал от ярости. Но в глубине души понимал, что у него нет причин сердиться на священника. Напротив, он должен благодарить его. Мудрый Элиад — совсем не то, что честолюбивый Авиам. Ифтах совершил великий, глупый поступок. Священник хотел это использовать. Разве он был не прав? Кровь не должна была пролиться просто так — уйти в землю, сгореть в огне. Священник хотел заставить навеянный поступком Ифтаха ужас сослужить хорошую службу. И в этом тоже оказался прав.

Ифтах принял решение. Он наклонил голову и не без лукавства спросил:

— Скажи мне, мудрый священник! Дай совет: как мне себя вести, чтобы истории, которые ты поведаешь обо мне будущим поколениям, приятно звучали в их ушах? Наверное, мне следует послать воинов вам в помощь. Хотя бы столько же, сколько вы послали мне тогда. Кажется, вы выслали мне в поддержку тринадцать сотен?

Элиад с облегчением вздохнул. Когда он заговорил, в его словах звучали дружелюбие, теплота, уважение к Ифтаху.

— Одно только известие, что Ифтах примет участие в походе испугает Канаан, — ответил он. — Даже если ты пошлешь нам несколько семерок, это уже будет помощь.

Ифтах и сам почувствовал облегчение. Он понимал Элиада, мог говорить с ним, как прежде говорил с друзьями.

— Я вел переговоры с царем Абиром из Башана, умным торговцем; с царем Нахашем, коварнейшим среди князей… Но ты, господин первосвященник, мудрее и хитрее их обоих вместе взятых. Ты, как никто, умеешь достучаться до сердца того, кто должен был бы считаться твоим врагом.

— Мы не должны быть врагами, Ифтах, — сказал Элиад. — Мы шагаем по одной дороге, а потому должны дружить. Мне повезло, что мои слова тронули твое сердце. Но ты всего несколькими фразами сделал больше для Израиля, чем другие могли бы сделать тысячами мечей.

Он собрался уходить.

— Доставь мне удовольствие, первосвященник, — остановил его Ифтах. Прежде чем ты вернешься в свой Эфраим, скажи мне на прощание «шалом». Только не обижайся…

XIII

Ифтах взял с собой восемь тысяч воинов, множество осадных машин и перешел через Иордан. Он окружил Гезер и Ебус — главные крепости Канаана, и отрезал их от армии канаанейцев, которые готовились к сражению в долине на севере. Западному Израилю с юга ничто больше не угрожало. Его армия под командованием Тахана, избежав схваток с врагом, освободилась для решительной битвы на севере.

Ифтаху хотелось самому принять участие в генеральном сражении. Но он вспомнил испытующий взгляд Элиада, представил, как тот опишет его дела. И удовлетворился более важной, но неблагодарной задачей — продолжить осаду крепостей. Он добровольно уступил Тахану упоение битвой.

Тахан разбил армию Канаана, а Ифтах вернулся через Иордан, не вкусив воинской славы. Однако весь Израиль считал его спасителем.

Прежде всего, Ифтах, как обычно, отправился в пещеру, чтобы доложиться своему покойному отцу.

— Я воевал с Канааном, — рассказывал он. — И предоставил славу победителя главнокомандующему Эфраима. Однако на обоих берегах Иордана знают, что твой сын, Ифтах, спас Израиль от величайшей беды. Писатели на своих дощечках назовут этот год годом Ифтаха. Но за свою славу я заплатил слишком дорогую цену. Теперь я не смогу продолжить твой род, отец. Это сделают твои другие сыновья — честные. Добрые, но самые обыкновенные. И знаешь, моя победа не радует меня. Я пал духом и жду момента, когда попаду к тебе в пещеру.

Многие в Гилеаде жалели, что Ифтах отдал славу победы ненавистному Эфраиму. И больше всех был озабочен первосвященник Авиам. Почему Ифтах упустил возможность прославить род? Авиам считал, что так произошло потому, что Ифтах не хотел, чтобы его, Авиама, шатер Господа, его жертвенный камень и ковчег признали центром всего Израиля. Распря между Эфраимом и Гилеадом была похоронена. Объединение Израиля стало реальностью, и если Авиам и не всегда правильно выбирал пути достижения этой цели, то все же именно он заставил Ифтаха сделать первые шаги в этом направлении. Авиам был горд собой. Но возмущался, что Ифтах не позаботился об укреплении связей между восточным и западным Израилем, не заключил торжественный союз. Дело Авиама не получило должного подтверждения.

Его изворотливый ум подсказал ему последний, хитроумный план. В западных племенах никогда не признавали титулов древнего Гилеада — «судья Израиля», «высший судья»… Но сыну Гилеада, который спас их от серьезной опасности, они не отказали бы в такой претензии. Он, Авиам, предложит Ифтаху помазать его, освятив сан Высшего судьи. Ифтах, разумеется, согласится. И тогда местом пребывания Высшего судьи станет не Шило, а Мицпе. Гилеад займет в Израиле господствующее положение. Прежде чем Авиам отправится в пещеру мертвых, он завершит начатое им дело.

Авиам взял в руки посох и отправился в лагерь Ифтаха под Мицпе.

Увидев его костлявое лицо, длинный нос, сросшиеся брови, растрепанную бороду, Ифтах почувствовал, что к торжеству над стариком примешивается прежняя ненависть.

— Не обижайся на меня, отец мой и господин, — сказал он, — не удивляйся, что я так долго и пристально гляжу на тебя. Но впервые в жизни я вижу по-настоящему счастливого человека. Ты достиг всего, чего желал. Я разошелся с дочерью Аммона, Аммон разлетелся в прах, Канаан — тоже. Нет распрей между восточным и западным Израилем. И все это дело твоих рук, твоя заслуга. Только заплатил за все я.

Авиам был стар и слаб. Он крепко держался за свой посох и страдал от того, что Ифтах не приглашал его присесть. Однако сердце его заполняла радость. Он наслаждался, видя, как страдает Ифтах. Все, что говорил этот человек, правда. Господь вдохнул свое дыхание в него, в Авиама, а Ифтаху пожаловал лишь крепкие кулаки. Дух управлял кулаками. Так будет и впредь.

— Я внушил тебе великую, огненную идею Господа. Ты взращивал eё в своей груди, пока не изверг пламя. И если сегодня Израиль един, заслуга в том не только моя, священника, но и твоя, военачальника. Мой долг теперь показать это другим народам. Ты не должен удовлетворяться жезлом простого судьи. Ты достоин помазания на сан Высшего судьи Израиля.

Ифтах посмотрел на хилого священника и в его глазах сверкнули хитрые огоньки.

— Ты так стар, — произнес он, — твои руки так немощны, но ты все eщё хочешь играть мной и народом, словно мы — струны цитры. Ты очень упрям, старик, и я ценю твое упрямство. Но не люблю тебя за это. Я — не друг тебе. Огонь в моей груди почти погас. Мне безразличны друзья и враги. Но когда я вижу твою большую голову, первосвященник Авиам, я вспоминаю, что такое ненависть.

Он сделал паузу. Ждал, что скажет ему Авиам. Но священник молчал.

— Я не нуждаюсь в твоем священном масле, — вновь заговорил Ифтах, не дождавшись ответа. — Я кровью помазал себя сам. Но ты и на этот раз прав: в Заиорданье укрепится власть Господа, если я позволю помазать меня. Ты думаешь, я не понимаю скрытый смысл твоих слов? Ты хочешь, чтобы Гилеад стал господином в Израиле. Я последую твоему совету. Я разрешу освятить меня на сан Высшего судьи. И пусть это произойдет здесь, в Мицпе, перед твоим ковчегом и твоим камнем.

Авиам не скрывал своей радости. Ифтах насладился этим зрелищем и как бы мимоходом продолжал:

— …Но для того чтобы весь народ, как ты этого желаешь, видел, что Гилеад и Эфраим едины, я собираюсь попросить посвятить меня в сан первосвященника Эфраима.

Авиам побледнел потрясенный. Его лицо приобрело пепельный оттенок. Ифтах хорошо усвоил его уроки ненависти и мести. Он коварно повернул слова Авиама против него самого. Он обманул его. Но священник не упал, удержавшись за посох, он справился с собой.

— Думаю, тебе удастся добиться, чтобы священник из Шило приехал сюда, — сказал он, в глубине души надеясь, что Элиад откажется посетить Мицпе второй раз.

Для Авиама это было крушением всех надежд и планов. Сердце его не выдержало такого удара. Через три дня после разговора с Ифтахом он скончался.

XIV

В день приезда Элиада в Мицпе Шамгар и его помощники вынесли ковчег и камень Господа и установили их на городской площади у ворот. Как тогда, когда Авиам вручал Ифтаху жезл судьи, собралась огромная толпа. Только на этот раз здесь были не только жители Гилеада. Здесь присутствовал весь Израиль. Израиль насчитывал четыре раза по семь родов и кланов, и все прислали сюда своих судей или священников, чтобы они поздравили Ифтаха в день его помазания.

Перед толпой зрителей стояла Зилпа, мать рода Гилеада. Она задумчиво смотрела на Ифтаха. Он позволил ей вести дела Гилеада. Авиам умер, и ей не нужно было ни с кем делить власть. Она действительно стала теперь матерью рода. Сын eё Елек, успешно занимался хозяйством, приумножая состояние Гилеада, сын Шамгар принял сан первосвященника, взял на себя роль хранителя ковчега и камня — на большее и не мог претендовать человек с такими, как у него, способностями. Однако самым великим из сыновей Гилеада стал бастард, сын Леваны. Это он объединил Израиль. Его слава, этот ужасный ореол, которым наградила его судьба, защищали страну надежней самых прочных стен. Но когда Зилпа увидела, как он опускается в каменное кресло Великого судьи, она не ощутила ни зависти, ни ненависти. Его лицо было неподвижным. Он словно сам был частью этого высокого каменного кресла. Он не был счастлив, этот Ифтах, сын Леваны.

Приехали также Пар и Кассия, чтобы выразить Ифтаху свою любовь и уважение, но они ощущали только мрачное удовлетворение. Их Ифтах достиг цели, которую перед собой поставил; со времен Иошуа не было человека в Израиле, который бы так высоко вознесся. Но он пожертвовал для Господа слишком много своей плоти и пролил слишком много крови.

Но вот, наконец, в сопровождении своих помощников на площади появился первосвященник Элиад. На нем была одежда из белого полотна, короткий плащ, к углам которого были привязаны урим и тумим, дощечки света и совершенства. Он остановился перед ковчегом. Помощники подали ему алебастровые сосуды с маслом, вином и настоянной на корнях священной жидкостью. Шамгар открыл ковчег. И люди Гилеада с гордостью наблюдали, с каким почтением священник Эфраима относится к их камню и ларю Господа.

Затем Элиад поднялся на невысокий помост, воздвигнутый сбоку от каменного кресла. Ифтах повернулся к нему, чтобы принять помазание. И увидел серьезный, исполненный таинством взгляд первосвященника, в котором сквозило уважение и сочувствие. Увидел руки священника с длинными пальцами, привычными к письму. Этими руками Элиад напишет о делах Ифтаха.

Они хорошо понимали друг друга. Между ними состоялся безмолвный разговор. «Будь благодарен судьбе, что ты — часть Господа», — глазами сказал Ифтаху Элиад. — «Я благодарен», — ответил Ифтах. «Я напишу, что ты не уклонился…», — заверил его Элиад. «Я хотел сделать это много раз», признался Ифтах. «Но ты не уклонился, повторил Элиад. — И я напишу об этом».

И вот Элиад дал Ифтаху выпить вино Господа, приказал окропить его священным маслом, помазал его лоб и руки священным настоем. Его изготавливали из корней мирры, трав, привезенных из дальних стран, бальзама Гилеада. Только первосвященник Эфраима умел составить этот благородный настой.

Все видели, как руки первосвященника Эфраима помазали Ифтаха на должность Высшего судьи. Все слышали, как Элиад объявил:

— Сим дозволяет тебе Господь, Бог Израиля, черпать Его силу. Сила Бога вливается в Тебя твоими делами, она влилась в Тебя с этим маслом, вином и настоем. Твои силы преумножены, Ифтах, сын Гилеада, мой господин Великий судья!

— Твои силы умножены! — грянула толпа.

Ифтах вдыхал божественное благоухание. На мгновение ему показалось, что именно такой запах исходил обычно от Яалы. С горькой, рвущей душу на части радостью, не слыша звона литавр и звуков цимбал, Ифтах подумал: «Какую песню спела бы в этот день Яала!». Но как только благоухание улетучилось, растворился и незримый образ Яалы. Отзвуки славы Ифтаха достигали небес. Но он отчетливо ощутил eё ничтожность. Он достиг вершины, которую сам себе предрекал на Хермоне. Он объездил весь Израиль, видел дальше и больше других, умел управлять людьми. Но он мучительно чувствовал изоляцию своей вершины, ощущал eё смертельный холод. Ифтах уже не был человеком. Его жизнь развеялась вместе с благоуханием, и никакие масла, вина и корни не смогут eё возродить. Это слава Ифтаха сидела теперь в судейском каменном кресле.

XV

Последовавшие за этим событием годы оказались кровавыми. Жители Гилеада славили Ифтаха. Отцы рассказывали сыновьям о его подвигах. И лица их были исполнены достоинства. Отцы улыбались, когда говорили детям о хитростях и веселых проделках Ифтаха. Но чаще рассказывали они не об Ифтахе, а о его дочери Яале, олененке, которая своей смелостью, готовностью к жертве заслужила для рода Гилеада и всего Израиля милость Господа.

В Гилеаде возник новый обычай. Каждой весной девушки, достигшие совершеннолетия, уходили в горы, оплакивали и славили бога земли, умершего и теперь ожившего; просили, чтобы он благословил их, когда они лягут в постель с мужчиной. Прославляли и оплакивали Яалу, погибшую в девичестве.

Шамгар взялся записывать песни Яалы. Они сохранились в памяти многих, в том числе — в памяти подруг Яалы: Шимрит, Тирцы и Шейлы. Шамгар ходил из дома в дом, разыскивая тех, кто мог знать песни его племянницы. Он старался воспроизвести их как можно ближе к оригиналу.

Шамгар посетил Ифтаха. Прочитал ему наизусть одну из песен Яалы.

— Скажи, Ифтах, эту песню я записал правильно? — спросил он.

— Я больше не знаю этого, — сухо ответил Ифтах.

Он не кривил душой. В то время, как образ Яалы обретал в сердцах людей все большую отчетливость, для Ифтаха он затягивался мглой, становился все туманнее. Он все реже думал о ней.

В годы правления Ифтаха Израиль ощущал себя уверенно пред лицом врага. Но это продолжалось недолго. На седьмом году своего судейства, сороковом году жизни, Ифтах соединился с предками…