— «Откажешься подыгрывать одному — подыграешь другому», — говорил мой отец. — Устроившись на подлокотнике единственного в комнате кресла и выставив из-под легкой юбки острые коленки, Франка с издевкой смотрит на Паоло.

Не предупредив заранее, она постучала в дверь и вошла с кипой газет в руках. Паоло только вернулся домой вконец измочаленный и хотел провести этот вечер в одиночестве.

— Придется, наверное, отдать тебе ключи от квартиры, — сказал он, увидев девушку, — ты не находишь, что время для визита не очень подходящее?

Паоло был в одних полотняных брюках.

Франка устроилась на подлокотнике кресла и, вытянув шею в его сторону, стала самым бессовестным образом его разглядывать.

— А ты ничего! — сказала она. — Только тощий. И слишком бледный.

Смирившись с нежданным визитом, Паоло надел рубашку. По всей комнате разбросаны вещи, но наводить сейчас порядок — глупо. Ладно, пусть любуется этим бедламом.

— Слушаю тебя.

Девушка перебирает газеты.

— Первая страница: министр, снюхавшийся с фашистскими торговцами оружием. Еще первая страница: министр подает в отставку. Сообщение телеграфного агентства о Данелли.

— Какого черта тебе от меня надо?

Тут-то она и выдает поговорку генерала Фульви. Сидит, покачивает длинными ногами. Дразнит она его, что ли?

— Так какого черта тебе от меня надо? — повторяет Паоло, а сам думает: никогда никому не подыгрывал и подыгрывать не собираюсь. Он в этом уверен и переходит в наступление: — По-моему, ты хочешь со мной поссориться…

У нее слегка розовеют скулы. А в глазах по-прежнему вызов. И еще этот оскорбительный тон:

— Подумаешь, Дон Кихот, рыцарь без страха и упрека. И дурак к тому же.

Ну вот она я ссора. Слота Франки бесят его, но он не может оторвать взгляда от ее ног. Насколько сам он бледен, настолько она смугла от загара. Выше колен линия мягко округляется. Неужели она не замечает, как он на нее смотрит? Замечает и нарочно выставляет ноги напоказ.

— Послушай, если ты намерена затеять дискуссию, то давай отложим ее до завтра, — говорит он, а сам думает: как бы от нее отделаться? Ага, выход найден: — Ко мне должны прийти.

— Наверняка какая-нибудь порядочная синьора! — Франка явно забавляется. — Ты же не из тех, кто путается с потаскушками. Ну да, может, даже замужняя, мать семейства. Приятная связь без осложнений. Так удобнее, правда?

— Чего ты привязалась?

Увидев, что он краснеет, Франка заливается смехом. Но смех у нее неестественный: вот досада, кажется, попала в самую точку.

Она тоже не железная. Прикусив язык, девушка говорит виновато:

— Прости, я не хотела тебя обидеть. Ладно, мне пора идти.

— Обидеть? Чем это? — Паоло переходит в наступление. Он закуривает сигарету и протягивает пачку Франке, она отрицательно мотает головой и задумчиво смотрит на него.

— Я вовсе не хочу тебя задирать, прости, пожалуйста.

— Так-то лучше.

Паоло продолжает курить с обиженным видом — последние дни ничего кроме восхвалений он не слышал. Франка опускает голову. Ее поза удивительно пластична, хотя сама она об этом не подозревает. Когда она вновь поднимает лицо, глаза ее кажутся какими-то угасшими.

— Прости, — повторяет она. — Мне бы узнать об отце. Не замешан ли и он в этой истории? Что ты знаешь о нем? Я понимаю, всего написать ты не можешь, но если тебе что-нибудь известно, пожалуйста, скажи мне.

Паоло смущенно качает головой.

— О твоем отце… — Паоло ведь и не вспомнил о генерале. Ему и в голову не пришло искать здесь какую-то связь. Он думал только о сенсации. А ведь погибли люди, произошла уйма всяких непонятных вещей. — О нем я ничего не узнал. Клянусь тебе.

— Конечно. Это естественно.

Оба умолкают. Она же совсем девчонка, разве можно искать в ее выходках злой умысел? Какие длинные и крепкие у нее ноги, маленькая загорелая грудь просвечивает сквозь ткань блузки. Франка никогда не рассказывала ему о своей матери. Паоло видел их тогда на кладбище рядом: две серые тени среди сверкающих парадной формой военных. Интересно, где сейчас мать Франки…

— А как твоя мать?..

— Что ты сказал? — удивленно переспрашивает Франка: он оторвал ее от совсем других мыслей.

Паоло прочищает горло; он сам удивлен внезапно проснувшимся в нем желанием защитить эту девушку от беды.

— Я о твоей матери… Где она?

— А! — Франка пожимает худенькими плечами.

— Вы живете вместе? Или встречаетесь?

— Дай сигарету, — говорит Франка, не глядя на него. Паоло тоже закуривает за компанию. Какое-то время они молчат. Первой нарушает молчание Франка:

— Она гостит у дяди в Вероне. Уехала через два дня после похорон, когда я была у Дамианы. Мы с ней перезваниваемся. А сейчас я живу в папиной квартире.

— Одна? — спрашивает Паоло недоверчиво. Ах да, ему ведь уже кто-то говорил об этом. Он пытается представить себе Франку в пустой квартире — той самой, где он видел ее отца, распростертого на полу, мертвого. — Не стоило бы… — Ему немного неловко.

— Почему? — спрашивает она с вызовом. — Я не ребенок. Да и куда мае прикажешь деться?

Внезапно ему в голову приходит идея, от которой сердце начитает биться чаще.

— А что, если ты переедешь сюда? Ко мне?

Франка замечает его смятение. Она почти совсем утонула в кресле: сидит, поджав ноги, обхватив руками колени и, широко раскрыв глаза, испуганно смотрит на Паоло.

Он старается не встречаться с ней взглядом.

— Может, у тебя есть какие-нибудь друзья?

Она отрицательно мотает головой, и тоненькие прядки вьются вокруг ее лица, напоминающего лицо Нефертити.

— Нет, я… — шепчет она и замолкает.

Из замешательства их выводит телефонный звонок.

Паоло с облегчением спешит к телефону: звонок на какое-то время освобождает его от необходимости продолжать разговор. А впрочем, что тут особенного? Почему он не может сделать ей таксо предложение? Его намерения чисты, он готов подумать об этом всерьез. Ведь он же действительно свободен.

— Алло, — рассеянно говорит Паоло в трубку. Но собеседник сразу же приковывает к себе все его внимание.

Когда он кладет трубку, Франка уже чинно сидит в кресле. В руках у нее журнал, и она делает вид, будто читает.

— Знаешь, кто звонил? — говорит он, понимая, что сама она не спросит. — Проккьо. Он приглашает меня к себе домой завтра вечером.

В глазах Франки немой вопрос.

— Ему надо о чем-то со мной поговорить, — добавляет Паоло.

— О, конечно. — Уверенность вновь вернулась к девушке, и она опять замкнулась в себе, готовясь к новой атаке, Что ее сюда привело? Ее жизнь — сплошное противоречие. Она так одинока, мысли об отце неотступно преследуют ее, ей нужна какая-то опора, но, когда она ее находит, тут же заявляют о себе чувство независимости, гордость, сознание, что она может жить одна. Франку злит, когда ей предлагают покровительство, а без помощи и участия жить невыносимо тяжело. Ее тянет к Паоло, он, пожалуй, единственный мужчина, рядом с которым ей хотелось бы свернуться калачиком, и в то же время ее бесит в нем то, что она больше всего ненавидит в людях — склонность к компромиссу.

— Ну конечно, — повторяет она многозначительно и вызывающе.

Франка встает, поднимает с пола свою сумку.

Паоло решительно преграждает ей дорогу.

— Послушай, я хочу, чтобы ты мне объяснила…

— Я еще тебе должна что-то объяснять? Прежде всего ты сам себе объясни, почему синьор Проккьо приглашает тебя к ужину. Это что — награда за уже оказанную услугу или аванс?

— Никаких услуг я не оказываю! — кричит он ей в спинy, но Франка уже за дверью. — Ну и катись ты…

Все, праздник кончился и ругаться можно сколько душе угодно. А факт остается фактом: он бросил камень, который ему вложили в руку, да и голову, которую он этим камнем прошиб, ему тоже подсунули; ничего нового, никакой истины он не открыл, просто сыграл роль доносчика. Но кому он оказал услугу? Паоло начинает строить гипотезы. Давно пора. Сколько дней он ходил, выпятив грудь, надутый, как индюк. Подумаешь, спихнули министра, продавшего оружие фашистам. Может, именно так они расчищают себе путь к махинации с самоходками, на которую намекнул Страмбелли? Да, это вполне возможно, и не Франку надо было послать к такой матери, а его, его самого.

После того как Паоло и Франка вместе ушли с вечеринки на вилле инженера, Проккьо не сидел сложа руки. В мире, в котором он живет, информация даже о самых на первый взгляд пустяковых вещах не просто необходима — без нее не выживешь.

Проккьо держит в своих руках нити, тянущиеся к людям, которые у него есть везде и которым он платит за то, чтобы они говорили или запоминали нужные слова в нужный момент и в нужном месте. У этих людей, консультантов, в свою очередь, десятки собственных осведомителей. Платить осведомителям не надо, они довольствуются ужином в ресторане, билетом на театральную премьеру, в случае необходимости — бесплатным местом в самолете. А иногда и такой малости не требуется. Для многих из них главное — быть на виду, не остаться за бортом. Достаточно Проккьо привести в движение нужные рычаги, как к нему начинает стекаться информация; сам он приводит ее в систему, отделяя правду от слухов, полезную сплетню от бесполезной. Мозг этого уродливого человека обладает удивительной врожденной способностью пропускать через себя, процеживать грязную жижу клеветы и доносов и выделять из нее лишь то, что может пригодиться для козней и шантажа, если понадобится на кого-нибудь надавить.

Однако о журналисте и девушке ему удалось узнать совсем немного. Немного полезного с его точки зрения. Дочь генерала связана с некоторыми группами ультралевых. Но связь эта носит несколько абстрактный, интеллектуальный характер. Проккьо уверен, что здесь просто извечный конфликт отцов и детей, своего рода отторжение младшего поколения от старшего. Никаких конкретных действий, которыми он мог бы воспользоваться. А журналист его и вовсе удивляет. Пара любовных связей, ни к чему, однако, не обязывающих; в общем, ничего компрометирующего. В своих кругах он на хорошем счету, хотя как газетчик не представляет собой ничего особенного. Честолюбив — это да, хотя несколько наивен.

Проккьо решает как следует во всем разобраться, но тут разражается скандал. Он застигнут врасплох. Есть немало вещей, о которых хозяин не считает нужным ставить его в известность, и это ему очень и очень не нравится. Он просто в бешенство приходит, когда инженер попадает в затруднительное положение и все это отрицательно сказывается на делах, с которыми Проккьо связывает свои собственные планы. Проккьо прозондировал обстановку через своих людей — для многих из них вся эта история была неожиданностью, другие из страха предпочли отмолчаться. Тут-то ему и пришла в голову мысль пригласить Паоло Алесси на ужин. Возможно, ему удастся прощупать этого Алесси, человека, стоящего по другую сторону баррикад. Шаг рискованный, но приятно щекочущий нервы.

Проккьо звонит матери — обычно он делает это два раза в день, хотя до сих пор живет вместе с родителями. Услышав ее голос, он, как и всегда, заботливо спрашивает:

— Как ты себя чувствуешь, мама? Что сказал профессор?

Сколько Проккьо помнит свою мать, она всегда чем-нибудь болела. Как другие женщины ее возраста ходят в церковь, так она три раза в неделю у врача. И каждый месяц его меняет. Половина заработков Проккьо уходит на оплату ее счетов за лечение «совершенно новыми методами», причем делается все тайком от отца. Отец, бывший кавалерийский офицер, ненавидит болячки жены. Ненавидит жену. Ненавидит сына, которого медики признали негодным к военной службе.

Проккьо-отец только потому взял в жены эту женщину, что она из семьи потомственных военных. Кстати, именно брат синьоры Проккьо, генерал, пристроил своего племянника на работу к Данелли. Инженер быстро открыл в рекомендованном ему молодом человеке незаурядные способности и с той поры держит его при себе.

Мама по телефону долго распространяется о своей очередной болезни, а Проккьо терпеливо и внимательно слушает ее. Совершенно механически он записывает показатели холестерина, азота и сахара в ее крови, артериальное давление и прочие результаты последнего обследования, которые мама обстоятельно сравнивает с анализами прошлой недели. Сейчас у нее покалывает в печени — скорее всего, это гепатит. Проккьо интересуется, что она ела сегодня на обед; мама, как и все подобные больные, отличается необычайной прожорливостью. Под конец Проккьо, как всегда, заботливо советует ей не перегружать вечером желудок.

— Да, мама, — добавляет он, — я тебя не очень побеспокою, если приглашу завтра к ужину нескольких друзей? Поедим, немного выпьем, никаких деликатесов. Поздно задерживаться не будем.

Мама обожает, когда у сына бывают гости: тогда она может позволить себе открыто нарушить диету, к тому же ей приятно сознавать, что сын у нее такая важная персона. Обычно к нему приходят политические деятели или, по крайней мере, их сотрудники, а также промышленники, журналисты, — словом, люди с весом в обществе. Ее всегда интересуют фамилии гостей, и она наслаждается их звучанием. Она уже знает почти всех. Вот только жаль, что в доме мало спиртного; вечно отец поднимает целую бучу из-за лишних расходов.

— Не беспокойся, — спешит успокоить ее сын, — этим займусь я сам.

Тут до него, как сквозь вату, доносится голос отца: мать рукой прикрывает трубку, чтобы сын не услышал, какими оскорблениями старый кавалерист осыпает их обоих. У Проккьо к горлу подкатывает клубок ярости: ну погоди, старый кретин, я тебе покажу.

— Пригласи и дядю, — добавляет он. — Устрой как-нибудь, чтобы он тоже был.

Когда к ним приходит дядя-генерал, Проккьо-старший не закрывается у себя в комнате, чтобы потом несколько раз за вечер выскочить оттуда, распахнуть окно и высказать все, что он думает о курильщиках. В присутствии генерала старик смягчается из одного уважения к его высокому чину, а Проккьо очень важно, чтобы завтра вечером отец тоже сидел за столом. Отец, конечно, будет жаловаться Алесси на сына, но это в интересах Проккьо: пусть он выглядит в глазах журналиста приниженным, жалким и, следовательно, не таким уж опасным — это может усыпить бдительность гостя.

— Не задерживайся сегодня, я приготовила тебе луковый суп. — В голосе матери нежность. Сын обожает луковый суп. Кстати, отец его терпеть не может.

Заранее предвкушая радости ужина, Проккьо кладет трубку. Пожалуй, потом, когда старый идиот по своему обыкновению уляжется спать пораньше, он сможет навестить двух сестричек-пуэрториканочек. Правда, обходятся они ему дороговато, но стоят того. От него они готовы стерпеть что угодно: каждые три месяца им надо выправлять документы на право жительства, а у Проккьо, разумеется, есть приятель и в квестуре.

Мать не без основания гордится его друзьями. Как же, важные люди. Проккьо тихонько хихикает. Да только все они у него в кулаке. И с Алесси так будет. Да, пожалуй, Проккьо и впрямь заслужил сегодня свидание с пуэрториканочками.

Дверь открывает здоровенная бабища неопределенного возраста с волосами, выкрашенными в чудовищно-розовый цвет, и с густо напудренной, что явно скрывает следы бритья, верхней губой. Возраст у нее неопределенный — от сорока пяти до шестидесяти. Ее бесформенная, но еще плотная фигура задрапирована розовым в сиреневый цветочек шифоном. Весу в этой женщине не меньше восьмидесяти кило. Шесть ниток японского жемчуга подпирают жирную складку под подбородком, придавая ее лицу надменное выражение. Зубы у нее просто чудовищные: огромные, белые, наверняка вставные, открывающиеся в жеманной улыбке до красноватых десен. Паоло, открыв рот от удивления, так и застывает с протянутым к звонку пальцем, когда из недр этой бабищи раздается тоненький, плаксивый, почти детский голосок:

— О, я знаю, вы доктор Алесси, журналист и друг моего сына. Проходите, пожалуйста, сын много говорил мне о вас.

Из-за ее могучей спины появляется Проккьо, словно тусклая тень матери, неожиданный придаток к этой розовой горе. Паоло втягивают внутрь, в квартиру, чья-то мягкая рука ложится ему на плечо, подталкивая его к середине комнаты, где с бокалами в руках стоят пять человек.

— Наконец-то ты явился… Конечно, у тебя такая работа, опоздание простительно. Мы ведь с тобой на «ты», не так ли? Все мы здесь свои люди, все на «ты». — Проккьо подводит его к группе гостей, кто-то передает ему бокал.

Паоло опорожняет его одним духом. Это сладковатый «кюммель», и он с трудом сдерживает гримасу отвращения.

Затем следует официальное представление. Сначала дядюшке-генералу, потом депутату парламента от социалистов, о котором Паоло уже слышал (он член какой-то парламентской комиссии) и которому, судя по всему, здесь не очень уютно; затем секретарю министра без портфеля; потом бывшему послу и, наконец, надменному старику с совершенно седыми волосами и узловатыми пальцами.

— Мой отец, — говорит Проккьо, и старик, не замечая протянутой руки Паоло, по-военному четко кланяется.

Генерал возобновляет прерванную беседу о политической обстановке, о погоде, а затем вместе с бывшим послом предается воспоминаниям, но Паоло понимает, что вся эта мизансцена разыгрывается только для него: Проккьо ни на секунду не спускает с него своих выпученных глаз. Его громадная мама переходит от одного гостя к другому, то и дело запивая разноцветные таблетки здоровенными глотками спиртного и неся чушь, которую, впрочем, никто не слушает. Один лишь Проккьо выказывает внимание своей мамочке. При этом Паоло с удивлением замечает в его взгляде необыкновенную нежность, обожание и даже гордость.

— Так вы — друг моего сына? — спрашивает она своим детским голосом, но ответа не слушает: ей я так известно, что ее сына любят все, он такой способный, такой труженик, а как он боготворит свою мамочку!

С тем же вопросом, воспользовавшись моментом, когда Паоло оказывается у буфета один, к нему обращается, держа руки по швам, и хозяин дома. Журналист с интересом разглядывает его хмурое лицо.

— Я вижу вашего сына третий раз, — отвечает Паоло.

— Вы работаете вместе?

— Я журналист, разве вы не слышали?

— Так что же вам от нас надо?

— Я занимаюсь проблемами военной промышленности. Но

Проккьо-отец его не слушает.

— Вы педераст, я угадал?

Алесси оторопело смотрит на старого вояку, на лице которого появилось вдруг что-то инквизиторское. Но едва он успевает вымолвить: «Ну что вы», как старик раздраженно выпаливает:

— А мой сын — педик, представляете? Мой сын!

В поисках спасения Паоло озирается по сторонам и замечает злую улыбку Проккьо, разговаривающего с дядей-генералом в противоположном углу комнаты. Оба смотрят на Паоло. Генерал выразительно пожимает плечами, словно хочет сказать: «Не обращайте внимания». Они не слышат, о чем говорит старик, но, должно быть, догадываются.

И Паоло отвечает, стараясь, чтобы слова его звучали как можно четче:

— Это меня не касается, синьор Проккьо.

— …А моя жена — потаскуха, — продолжает старик. Теперь Паоло смотрит на него с веселым любопытством.

Оказывается, этот высохший и желчный старикан разговаривает сам с собой: должно быть, он к этому привык.

Вкрадчивый голос Проккьо-младшего возвращает его к действительности, к тому, ради чего, собственно, он сюда и явился:

— Теперь, когда старик сделал из меня исчадие ада, тебе, наверно, и поболтать со мной не захочется? — Он издает короткий смешок, но, сразу же посерьезнев, продолжает: — Бедняга, после того как отец вышел в отставку — он ведь был полковником, — склероз развивается у него катастрофически быстро. Старик живет в каком-то особом мире, ему кажется, что он никому не нужен, что все его преследуют, а излюбленной мишенью своих нападок он сделал нас с мамой.

Проккьо и Паоло усаживаются в сторонке. Остальные, словно сговорившись, к ним не подходят. Журналист чувствует, как в нем поднимается волна отвращения, ему нехорошо, но он старается взять себя в руки, утешаясь мыслью, что сюда его привело дело.

— А знаешь, мы ведь с тобой коллеги, — говорит Проккьо, раскуривая тоненькую черную сигару и распространяя вокруг сладковатый дым, которым он сам не затягивается. — Я тоже был журналистом, давно, правда, еще в молодости: занимался международной политикой. Писал о Ближнем Востоке, о Северной Африке. И подписывался своим Именем. Большие корреспонденции на третьей полосе. — Он называет несколько газет, о которых Паоло никогда не слышал. — Приглашали меня и в центральные газеты, но мои материалы были слишком правдивы, кое-кого это смущало. Ну и зависть, конечно. Ты ведь знаешь журналистов. Вот я и решил оставить это занятие. Но фамилия моя под теми статьями осталась, можно было бы вступить в ассоциацию журналистов, стать профессионалом… Нет, пока я этого делать не стану. Ты лучше меня знаешь этот мир, — говорит он, многозначительно глядя на Паоло. А Паоло не знает, что отвечать, ему не хочется ввязываться в разговор, который его совершенно не интересует. — А если я когда-нибудь передумаю, можно мне рассчитывать на твою помощь? Ты бы не хотел представить меня твоему шефу — без всяких обязательств, естественно? Я ведь и до сих пор остаюсь специалистом по Ближнему Востоку, — добавляет он хихикая, — неплохо знаю закулисную сторону дела и мог бы предложить вам свое сотрудничество.

Паоло смущен. Неужели Проккьо пригласил его только ради этого? Он подыскивает ни к чему не обязывающий ответ, но Проккьо, не дав ему опомниться, продолжает:

— Кстати, услуга за услугу. Я свою тебе уже оказал. — Нижняя губа у него отвисает, он сдавленно смеется.

— Услугу?

— Ну конечно. Правда, ты об этом можешь и не знать. Мы привыкли помогать друзьям, даже когда сами они не обращаются к нам за помощью. — Он уже говорит не только о себе, а о «нас» и, понизив голос до шепота, оглядевшись вокруг, продолжает: — Я имею в виду твою поездочку в Геную с тем профсоюзным деятелем…

Паоло пытается сохранить невозмутимость, но это стоит ему невероятных усилий.

— С профсоюзным деятелем? Ты что-то путаешь. Я ездил туда по командировке редакции. Впрочем, моя корреспонденция опубликована… — начинает он и тут же замолкает, потому что Проккьо смеется. Смех у него низкий, квакающий.

— Нет-нет, все это я прекрасно знаю, вы же не с дураками имеете дело. Я имею в виду оборотную сторону истории. Знает о ней и следователь в Генуе. Они, к вашему сведению, не так уж глупы. У следователя на руках докладная записка от фирмы «Эндас». Неофициальная, разумеется: служба безопасности «Эндаса» — не уголовная полиция.

Паоло продолжает качать головой, лихорадочно соображая, что теперь делать, но он застигнут врасплох и не может собраться с мыслями.

— Да ты не беспокойся, — говорит Проккьо, слегка похлопывая Паоло ладонью по колену. — Беспокоиться не стоит. Зачем тогда на свете существуют друзья? Ну вот друзья и вмешались, прежде чем следственные органы добрались до тебя. Ты, конечно, сумел бы им все объяснить, но твое имя появилось бы в газетах, и тебе пришлось бы отвечать на щекотливые вопросы, а может, дело обернулось бы и похуже; ты ведь знаешь, что такое итальянская юстиция: им достаточно одного подозрения. В общем, я поговорил с инженером, он дал согласие. И мы вмешались. Неофициально, конечно. У нас много друзей. Распространили по надежным каналам слух, что ты находился в Генуе по нашей просьбе; официальные лица это подтвердили. Таким образом, все стало проще, все уладилось. Теперь можешь не волноваться, беспокоить тебя не станут. По крайней мере, до тех лор, пока мы будем в состоянии что-то сделать. Дружба — это ведь гарантия, не так ли? — Проккьо улыбается, все еще держа руку на колене Паоло.

Это угроза. Шантаж. От ярости мысли Паоло прояснились, все стало на свои места.

— Выходит, вы все и организовали! — Голос Паоло звучит ровно, спокойно.

Проккьо недопонимает смысла этих слов:

— Конечно, можешь не беспокоиться, ты как за каменной стеной.

— Щтиц, «гепарды», ликвидация архива, похищение документов, из-за которого подорвались Дондеро и тот рабочий…

Улыбка застывает на губах Проккьо. Он опасливо убирает руку с колена Паоло, взгляд его становится настороженным, в глазах мелькает страх.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Видишь ли, Проккьо, об истории с «гепардами» мне все известно. Я только никак не мог понять, кто все это затеял. Теперь многое проясняется. Вы не хотите, чтобы на свет выплыла старая история, потому что у вас на подходе уже новая, вам надо сорвать второй куш. Поэтому вы и попытались убрать Дондеро, а теперь хотите запугать меня. Ты полагаешь, если Штиц исчезнет, одного этого будет достаточно, чтобы считать вопрос исчерпанным. Ошибаешься. Вы уничтожили архив «Эндаса», но улики уничтожить вам не удалось.

Паоло сам не знает, почему он так сказал; Штиц исчез, не оставив никаких следов: тот единственный его «след» был уничтожен взрывом в Генуе. Паоло продолжает говорить и замечает, что Проккьо как-то съежился:

— И о прокуратуре я совсем иного мнения, чем ты, и убежден, что найдется следователь, который заинтересуется тем, что я могу ему сообщить. Да и того, что мое имя может появиться в газетах, мне тоже бояться нечего. — Он поднимается. — Снимите подозрения с Дондеро. Вам это сделать так же просто, как просто было замарать его имя. Не знаю, кончится ли этим дело, но к нашему разговору можно будет еще вернуться. Помни, Проккьо, что я тебе сказал, и инженеру передай. А потом уж мы подумаем, можно ли с вами договориться.

Паоло подходит к старику и прощается с ним. Закрывая за собой дверь, он видит, что Проккьо, окаменев, все еще сидит в кресле. Толстуха, склонившись над сыном, гладит его жирные волосы и смотрит на Паоло испепеляющим взором. Алесси не может сдержать дрожи отвращения.

— А не прокатиться ли тебе в Геную, Алесси?

— В Геную?

Паоло перелистывает старые подшивки: стол его завален газетами трехлетней давности. Он пытается восстановить во всех деталях историю с «гепардами». Кое-что удалось раскопать и в архиве.

С удивлением берет он телетайпные ленты, которые протягивает ему Бьонди. Быстро пробегает, потом медленнее начинает перечитывать.

Дондеро нашли мертвым в генуэзской клинике, где он находился под надзором полиции. Кто-то отключил кислородный прибор. Дежурные охранники утверждают, что никто к нему в палату не заходил, полиция и магистрат склонны полагать, что произошел несчастный случай.

И еще погибла Джина Пешетто. В телеграмме всего несколько строк: обычная автомобильная катастрофа на скоростной автостраде Генуя — Савона. Машину занесло на повороте, и она, перелетев через оградительный барьер, свалилась в овраг. В показании одного из свидетелей говорится еще о какой-то другой машине, совершившей опасный обгон. Машина умчалась, и номера запомнить он не успел.

В общем, обычное дорожное хулиганство.

— Ты можешь выехать завтра утром. Для вечернего выпуска мы уже получили материал от нашего корреспондента. — Бьонди испытующе смотрит на него. А Паоло слова не может вымолвить.

«…Всех улик вам уничтожить не удалось». Черт возьми, ведь он же сам подсказал Проккьо. И те принялись уничтожать улики, не раздумывая ни минуты.

— Дело очень щекотливое, может, тебе следует посоветоваться раньше с прокурором, — хмуря брови, твердо и убедительно говорит Бьонди.

Паоло не слушает его. Он хватает трубку и набирает номер, который дал ему Данелли: необходимо найти Проккьо. Секретарша отвечает не сразу, но чрезвычайно любезно. Синьора Проккьо нет. Где он сейчас, неизвестно. Паоло отыскивает в справочнике его домашний номер.

К телефону подходит отец. Ответы его весьма нелюбезны. Нет, сын не приходил, нет, к ужину его не ждут. Паоло в сердцах швыряет трубку, аппарат с грохотом летит со стола.

— Может, съездить в Геную лучше кому-нибудь другому? — говорит Бьонди.

— Нет! — почти кричит Паоло. Он пытается прийти в себя, делая глубокие вдохи и выдохи. — Нет, прошу тебя.

— Ты слишком близко принимаешь все это к сердцу. А я не хочу, чтобы мой корреспондент был так взвинчен. Мы делаем газету, и для меня главное — сообщение с места событий, — с напускной строгостью говорит редактор.

— Для меня это тоже главное. Я спокоен, я невозмутим. — Говоря это, Паоло смотрит Бьонди в глаза, слова его звучат задиристо.

Бьонди расслабляется и дружески хлопает его по плечу.

— Ладно. Иди в администрацию за командировочными. Я уже велел секретарше заказать тебе билет на самолет. Есть рейс в пять утра. Номер в гостинице тоже заказан.

У Паоло гора сваливается с плеч.

— Старый жулик, — ворчит он улыбаясь.

— Поступай там по своему усмотрению. И будь осторожен.

— Погоди. — Паоло вынимает из ящика письменного стола несколько машинописных листков, соединенных скрепкой. — Я тут все изложил и под каждой страницей подписался. Положи к себе в сейф — мало ли что.

Дома он так и не поел. Чемодан уже уложен. Проккьо словно сквозь землю провалился. До отлета еще несколько часов. Паоло мысленно пытается привести осколки всей этой истории хотя бы в относительный порядок. Итак, Дондеро и Джина. «…Всех улик вам уничтожить не удалось».

От резкого звонка в дверь Паоло чуть не подпрыгивает. С языка само собой срывается: «Прибыли». У него даже нет сил подняться. Звонок повторяется.

Рядом с дверью в подставке для зонтиков стоит старая прогулочная трость, купленная на рынке у Порта Портезе. Набалдашник — тяжелый шар из слоновой кости. Это, конечно, смешно, глупо, но он хватает трость и взвешивает ее в руке.

— Кто там? — спрашивает он каким-то не своим, дребезжащим голосом.

— Паоло? Это я, Франка, откроешь ты наконец?

Резким жестом он распахивает дверь. Ледяной ком в желудке начинает медленно таять, ноги дрожат от слабости. Из горла непроизвольно вырывается истерический смех. Девушка смотрит на него широко раскрытыми глазами.

— Что с тобой? Тебе плохо?

Паоло, помахивая тростью, словно дубинкой, отвечает:

— Не обращай внимания. Я играю в гольф и каждый день тренируюсь. Ты не знала?

Посторонившись, чтобы пропустить девушку, он ставит трость на место.

— Бутерброды с икрой и лососиной, волованы, белое вино со льда! — Франка высоко поднимает пакет. — Пришла просить у тебя прощения.

Стоя посреди комнаты, девушка из-под длинных ресниц следит за каждым его движением. Она такая свежая, такая легкая, что Паоло не удивился бы, если бы из-за ее пестрого платья-туники выглянули крылья, как у бабочки. Только прикоснись — и с них осыплется пыльца.

Паоло пытается выдержать безразлично-шутливый тон.

— Послушай, как ты узнала, что я сижу тут один и умираю с голоду? Ты просто колдунья!

Они болтают о современных ведьмах, смеются. Страх немного отпускает его: А что, если я ее обниму? Может, она смягчится, растает, но тогда, наверно, я уже не смогу от нее оторваться.,

Они идут на кухню, берут из шкафа стаканы, несколько тарелок. Привычные жесты выручают его. Франка снова возвращается к их ссоре:

— У нас обоих трудный характер.

Что верно, то верно, думает Паоло И принимается ополаскивать стаканы, хотя никакой необходимости в этом нет. Мы прочно стоим на земле, у девушек крыльев не бывает. Крылья бывают у лжи.

Франка, однако, преисполнена самых добрых намерений:

— Мы имеем право говорить друг другу то, что думаем, — хотя бы для того, чтобы лучше понимать друг друга. Только я почему-то, помимо своей воли, вечно создаю всякие трудности. Правда?

— Да уж, — соглашается он и замечает, что всю тяжесть примирения возложил на нее, хотя следовало бы взять что-то и на себя.

— Ты считаешь, что у нас с тобой не все как надо? — продолжает она, опершись о кухонный шкафчик и выгнув спину.

Паоло аккуратно расставляет стаканы на сушилке, стараясь не прикоснуться к девушке. Нужно наконец решиться, да, сейчас самый подходящий момент.

Но он не успевает ничего сказать. От неожиданного резкого звонка Паоло вздрагивает и бледнеет.

Он забыл, что в мире есть страх. К тому же здесь Франка.

— Что с тобой? — спрашивает она, заметив, как он изменился в лице.

— Ты ничего не заметила, когда поднималась? Какой-нибудь суматохи, незнакомых лиц?

— Нет… — Внезапно до нее доходит смысл вопроса, она вспоминает о трости, которую Паоло Держал в руках.

— Что происходит, Паоло?

— Сейчас не до объяснений, попытайся вспомнить: по пути сюда ты не заметила ничего необычного?

У двери снова звонят: долго, настойчиво.

— По-моему, там была какая-то машина, а в ней — двое мужчин, — шепчет она. — Но что в этом странного? Все нормально…

— Ладно. Не волнуйся. Прости, я устал, нервы на пределе. Сиди здесь и не выглядывай. — Он гасит свет. — Боишься темноты?

— Нет.

Ее ответ он слышит, уже закрывая дверь кухни. Бросив взгляд на трость в подставке, он на этот раз ее не берет. Да и к чему? Напряженный до предела, Паоло рывком открывает дверь, готовый тут же ее захлопнуть.

Перед ним серое лицо Проккьо. В слабом свете лестничной лампочки оно, изборожденное глубокими жирными складками, похоже на уродливую маску. Волосы прилипли ко лбу, рука на кнопке звонка дрожит.

— Можно войти? — спрашивает он. Голос у него тоже дрожащий.

Внезапно Паоло охватывает слепая ярость. Схватив Проккьо за воротник, он втаскивает его в комнату и швыряет на диван.

— Я тут ни при чем, потому и пришел к тебе, клянусь, я ни при чем! — скулит Проккьо и старается прикрыть помертвевшее от страха лицо ладонью.

Паоло замечает, что все-таки держит в руке трость с тяжелым набалдашником. Лицо у него в этот момент, наверное, не лучше, чем у Проккьо. Й сердце бьется бешено, надо его унять.

— Придется тебе объяснить все, ничего не утаивая.

— Клянусь тебе, я здесь ни при чем. — Проккьо еще глубже забивается в угол дивана» — Я не виноват, я только передал содержание нашего разговора, это же моя обязанность.

— Кому передал? — Паоло с грозным видом склоняется над ним.

— Этого я сказать не могу, не могу, а то меня ждет такой же конец, как Дондеро, как Джину… Я сам узнал обо всем из газет… собственным глазам не поверил, я не думал, что они пойдут на это. — Голос у Проккьо прерывается, он до смерти напуган я судорожно глотает воздух. Паоло грозно смотрит на него и молчит. Он ждет. Проккьо пытается приподняться, уцепившись за полу его пиджака. Но Паоло сильным толчком возвращает его на место.

— Зачем ты явился сюда? Что тебе надо?

— Я хочу сказать тебе одну вещь, — торопливо, глотая слюну, говорит Проккьо. — Мне надо, чтобы ты знал: я лично с такими методами не согласен я хочу дать тебе возможность отплатить…

— Дальше, — говорит Паоло, закуривая сигарету. Он уже начал приходить в себя.

— Штиц. Оскар Штиц. Все из-за него. Я знаю, где его найти.

Журналист не может скрыть своего удивления. Проккьо сразу же использует ситуацию. Он поднимается с дивана, разглаживая ладонями измятый костюм, лицо его понемногу обретает нормальный цвет. Заинтересованность Паоло говорит о том, что он попал в точку.

— Но мне понадобится помощь. Когда эта история выплывет наружу, мое имя нигде не должно фигурировать. Обещай, что ты меня прикроешь.

Паоло смотрит на него с гадливостью. Вот вонючка. Его отец прав.

— А как ты оправдаешься перед своими хозяевами? Проккьо пожимает плечами:

— Если ты меня прикроешь, они меня ни за что не заподозрят. Там и других неприятностей хватает. Инженер долго не продержится, — говорит Проккьо, и в голосе его слышится злорадство.

— Кто такой Штиц?

— Я могу только сказать, где его можно найти. Есть на склоне Этны городишко, — Проккьо называет его, но Паоло это название ничего не говорит, — ты должен поехать туда и найти организацию, которая называется «Благие деяния в пользу убогих».

Паоло, не скрывая удивления, переспрашивает:

— Благие деяния?

— Да, да, именно так, — подтверждает Проккьо осклабившись. — Религиозное объединение, что-то вроде благотворительной организации. Больше мне ничего не известно, но могу заверить тебя, именно там ты найдешь человека, который вам нужен. Только без хитрости не обойтись, потому что они там тоже хитрые. Стоит им что-нибудь заподозрить — и тебе конец.

Проккьо берет руку Паоло и трясет ее, в лице у него опять ни кровники.

— Но ты не притянешь меня к этой истории, правда? Ты же обещал.

Паоло стряхивает его руку.

— Ладно. Обещаю. А теперь убирайся отсюда, чтоб глаза моя тебя больше не видели.

Паоло торопит Проккьо, очень уж ему хочется придушить этого подонка. Он распахивает дверь. Проккьо угодливо улыбается.

— В общем, ты — мне, я — тебе. Я всегда готов… как другу… Ты произвел хорошее впечатление на мою маму. А она разбирается в людях. Мама просила передать тебе привет.

— Убирайся вон! — орет Паоло, выталкивая его за дверь. Потом вытирает вспотевшие ладони о брюки. Ему кажется, что весь он покрыт липкой грязью, его даже тошнит. Штиц! Теперь, черт побери, он знает, где его искать. Штиц! Тут он вспоминает о Дондеро, о том, что надо ехать в Геную.

— Паоло!

Франка, бледная, стоит в дверях кухни. Они бросаются друг к другу и крепко обнимаются. Кто из них сделал первый шаг? Паоло медленно и ласково гладит ее по содрогающейся от рыданий спине, пока не чувствует, что напряженность спала, пока не осознает, что она сейчас вся в его власти.

— Через несколько часов я уезжаю в Геную, Франка. — Паоло подводит ее к дивану, усаживает, не отпуская от себя. — Мне так много надо тебе сказать.

В машине, стоящей метрах в тридцати от дома Алесси, человек тихо говорит в микрофон:

— Девушка наверху уже полчаса, только что туда поднялся секретарь инженера Данелли.

— Проследите, когда они выйдут. Людей я вам подошлю.

— А если они рванут куда-нибудь далеко? — в голосе спрашивающего звучит сомнение.

— Да хоть на Аляску. На этот раз средств нам хватит.

Операция идет по разряду А-І. Вы не должны позволить им скрыться. Через каждые шесть часов будете обо всем подробно докладывать. Куда они пошли, с кем встретились, что делают, даже о чем говорят — если удастся подслушать. Ошибки недопустимы.

Агент выключает радиотелефон и поворачивается к молчавшему до сих пор напарнику:

— Капитан говорит, что мы не должны спускать с них глаз. Даже если они отправятся на Аляску. Средств не жалеть.

Напарник вздыхает. Ему хочется курить, но огонек сигареты может их выдать.

Внезапно он соскальзывает с сиденья, шепотом приказывая коллеге последовать его примеру. Оба скорчившись сидят на полу, пока мимо них медленно проезжает полицейская патрульная машина: синий свет ее «мигалки» отражается в стеклах других машин.

Петом оба поднимаются. Тот, что говорил по радиотелефону, усмехается:

— Чем не жизнь? Даже гимнастика обеспечена. Второй, не спуская глаз с парадного, отвечает:

— А кто жалуется? Не ешь, не спи, не наделай ошибок, а если все будет в порядке, скажи еще спасибо, что тебя дерьмом не обозвали.

— На этот раз дело вроде поинтереснее… Операция по разряду А-І. Если кто-нибудь из них засядет в ресторане, я смогу накормить тебя черной икрой.

Второй еще больше мрачнеет:

— Если я тебя правильно понял, на этот раз дело действительно нешуточное.