1. Предпосылки современной цивилизации

Население. Простейшей биологической характеристикой вида, свидетельствующей о его жизнеспособности, является численность: эволюция способствует сохранению видов, хотя и не всегда этого достигает. Если применить этот критерий к человеку, пренебрегая его специфическими особенностями, то возникает впечатление, что это преуспевающий вид. В течение всей истории численность населения Земли почти непрерывно возрастала, как видно из следующих дальше таблиц и графиков. Вид homo sapiens населяет теперь все удобные для жизни области Земли, а развитие его технических средств делает удобными и такие места, где прежде жить было невозможно. Только технические изобретения человека позволяют понять чрезвычайную экспансию нашего вида, поскольку люди размножаются очень медленно: число детей одной пары невелико, а воспитание потомства, как мы уже видели, намного продолжительнее, чем у всех других видов. Зависимость численности человечества от его техники еще раз иллюстрирует основную роль культурной наследственности, без которой не было бы человека.

Таблица 1. Исторические оценки населения Земли

Данные таблицы 1 предположительны и следуют в основном Макивди и Джонсу[63]McEvedy B., Johnes R. Atlas of World Population History. Facts on File, New York, 1978.

(годы до н.э. приведены с минусом, население указано в миллионах человек)

Таблица 2. Население Земли в середине соответствующего года: 1950 – 2050.

Эта таблица основана на статистических данных, опубликованных в 1997 году[64]U.S. Bureau of Census, International Data Base, 1997.
, и содержит также демографические предсказания на будущее, к которым мы вернемся в конце книги. Заметим, что в самое последнее время наметилась тенденция к стабилизации населения Земли.

Эти данные иллюстрируются следующими графиками.

В приведенных данных легко заметить отчетливые закономерности, оправдывающие традиционное подразделение истории на «доисторический» период, древность, Средние века и Новое время. До распространения земледелия численность человечества, по оценкам, не претендующим на точность, вряд ли менялась в течение целых тысячелетий, и население было очень редким. В древности, с 5000-го года до н.э. до 1 года н.э., население росло в геометрической прогрессии – примерно удваивалось каждую тысячу лет. Очевидно, это было связано с освоением почти неограниченного в то время ресурса – пахотной земли; вообще, геометрические прогрессии означают «положительную обратную связь», то есть процессы, при которых развитие системы не сталкивается с торможением. Заметим, однако, что древняя «техническая революция» – переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству – вызвала лишь очень медленную прогрессию народонаселения, по сравнению с «популяционными вспышками» других видов. Такова популяционная характеристика древности. Средние века отличаются от нее тем, что население почти не меняется до 1000-го года, а затем медленно растет (с единственным в истории убыванием из-за эпидемии чумы 1348 года). Но после 1400 года население опять начинает расти в геометрической прогрессии, и даже быстрее, так что «характерное время» (время заметного роста) составляет уже не тысячу, а сто лет: наступает Новое время. Таким образом, традиционная периодизация истории оправдывается уже популяционной статистикой.

Конечно, рост населения в каждом случае нуждается в объяснении. С биологической точки зрения он означает, что люди начали использовать некоторый новый ресурс, увеличивший производство необходимых для жизни вещей. Можно предположить, что в Новое время таким ресурсом было рыночное хозяйство. Быстрое развитие рынка в Европе началось уже в пятнадцатом веке и предшествовало введению машин. Вероятно, аналогичные явления происходили и в других частях Земли, о которых мы меньше знаем. Было бы важно выяснить, как изменялось население Китая и Индии, и какие хозяйственные явления сопровождали эти изменения. Динамику населения Земли нельзя объяснить простой аналогией с Европой, хотя бы уже потому, что население Европы всегда составляло небольшую часть человечества. Как мы знаем из описаний Марко Поло и других путешественников, уже в тринадцатом веке в Китае процветали сельское хозяйство, ремесла и торговля. В восемнадцатом веке, почти одновременно с европейской «промышленной революцией», китайцы, первоначально развившие свою цивилизацию на востоке, в долинах рек Хуанхэ и Янцзы, перешли к освоению западных районов страны, что привело к массовой миграции населения, сравнимой с освоением Дальнего Запада в Соединенных Штатах. В Индии европейские мореплаватели обнаружили в конце пятнадцатого века высоко развитое хозяйство и утонченные ремесла, намного превосходившие уровень европейских. Плотность населения в Китае и в Индии всегда была выше, чем в Европе.

По-видимому, рост населения начал ускоряться - не только в Европе, но и на всей нашей планете - примерно в одно время, с пятнадцатого века: иначе нельзя было бы понять изменение населения в целом. Это явление было связано с развитием рыночной экономики, но вряд ли было ее простым следствием; скорее всего, оба процесса воздействовали друг на друга. Мы не знаем, что привело к этой экспансии. Может быть, достижение некоторой критической плотности населения нарушило популяционное равновесие во многих местах Земли примерно в одно время. В Средние века население почти не менялось, во всяком случае, росло очень медленно, и это можно связать с постепенным расширением сельскохозяйственного производства и более полным освоением земли. Великая Чума 1348 года унесла, по-видимому, больше трети населения Европы, а вслед за тем население стало расти гораздо быстрее, чем раньше; биологическое объяснение – не только для человека, но и для всех видов – состоит в том, что после популяционных катастроф приводятся в действие весьма загадочные, но отчетливо действующие механизмы эволюции, компенсирующие потери и способствующие сохранению вида. Дальнейшая экспансия европейских народов, колонизировавших Новый Свет, могла быть следствием возникшего таким образом популяционного давления, хотя скорее всего объясняется культурными процессами. Поскольку при этом население стало расти еще быстрее, высказывалось даже весьма странное предположение, будто появление новых, ввезенных из Америки продуктов питания стимулировало половую потенцию европейцев. Но, конечно, подавляющее большинство их были крестьяне, никогда не пробовавшие заморских блюд: даже чай и сахар очень не скоро вошли в обиход простого народа.

Заметим, что развитие рыночного хозяйства вначале не сопровождалось появлением новой техники. Когда в середине восемнадцатого века возникло машинное производство, рост населения Земли снова резко ускорился. Трудно избежать впечатления, что именно новая техника была причиной этого явления, но и здесь приходится повторить то же возражение: новая техника не могла так быстро повлиять на всю Землю, а ростом населения Европы нельзя объяснить общий популяционный взрыв.

Поэтому разумно будет ограничиться Европой, предоставив решение мировых популяционных проблем будущим историкам. К тому же, тема нашего исследования связана прежде всего с уникальными процессами, происходившими только в Европе.

Рынок. До Нового времени хозяйство было замкнутым: за небольшими исключениями, производили только то, что нужно было на месте, вполне определенным лицам, так что между земледельцем и едоком, между ремесленником и заказчиком была прямая связь. Замкнутое хозяйство не способствовало росту производства, поскольку искусный ремесленник, способный производить больше и лучше других, не находил сбыта своим изделиям и не имел стимулов для увеличения продукции и совершенствования производства.

Как мы уже видели, в древности таким стимулом, вызвавшим рост специализированного производства и торговли, было изобретение денег. В Средиземноморском бассейне международная торговля началась еще раньше: ее инициаторами были островные и прибрежные племена, сначала жители Крита – колыбели европейской цивилизации, затем финикияне, и, наконец, греки. В Римской империи были условия для безопасной торговли, поскольку это огромное государство охватило своей властью весь бассейн Средиземного моря и все более развитые страны Европы; к тому же, в империи была единая денежная система и были установлены стандарты мер и весов. Несмотря на грабительские налоги римлян, в империи был уже развитый рынок, выходивший также за ее пределы. Немецкое слово kaufen (покупать) происходит от латинского caupo, «виноторговец», поскольку вино было первым продуктом, который покупали германцы. Но все же подавляющая масса производимых вещей предназначалась в древности для местного потребления: крестьянин потреблял, как правило, производимые им продукты питания, а ремесленник работал по заказам известных ему людей. Конечно, в больших городах дело обстояло иначе, но в целом производство для рынка не было общим правилом, и простые люди мало зависели от рынка.

Гибель Римской империи и крушение всей древней цивилизации почти уничтожили рыночное хозяйство. В Европе, разделенной на варварские королевства и княжества, сохранились лишь примитивные формы сельского хозяйства и ремесла в замкнутых общинах, более или менее защищенных каким-нибудь обиравшим их феодалом. Сообщение между государствами, и даже между местностями одного государства было крайне рискованным; торговля требовала вооруженной охраны и доставляла лишь немногие дефицитные товары, например, металл для орудий, служивший долго и используемый очень экономно, а также оружие и предметы роскоши для господ. Деньги были редки и играли в общественной жизни небольшую роль: крестьяне рассчитывались с сеньерами натурой или барщиной. Главная арена рыночного обмена – Средиземное море – почти закрылась для мореплавания; южный берег его попал под власть арабского халифата. Арабы («сарацины») были агрессивны и, на первых порах, одержимы религиозным фанатизмом. Они захватили Испанию и собирались завоевать Галлию; лишь в 732 году их разбил в битве при Пуатье франкский полководец Карл Мартелл. Но и после этого сарацины опустошали южное побережье Европы и заходили вглубь Италии и Франции. С севера же в Европу вторгались по морям скандинавы – норманны или викинги, в то время еще язычники и варвары, грабившие прибрежные земли, но иногда заходившие по рекам вглубь континента, вплоть до Парижа. С востока совершали набеги кочевники – сначала гунны, потом венгры. Наконец, уцелевшая восточная половина империи, Византия, приняла другую разновидность христианского культа – «православие», так что западные и восточные христиане чуждались друг друга, как «еретиков», и византийцы не стали европейской нацией. Все эти политические условия, вместе с почти непрерывными войнами феодалов, в том числе «частными» войнами внутри неустойчивых государств, были крайне неблагоприятны для хозяйственного развития и для культуры вообще. То немногое, что уцелело от торговли с Востоком, держали в своих руках две купеческих республики – Венеция и Генуя.

В десятом веке европейские государства окрепли, и набеги «неверных» ослабели. Сарацины, закрепив за собой свои завоевания, отказались от дальнейших; халифат распался. Норманны обратились в христианство, захватили французскую провинцию, прозванную Нормандией, и превратились из пиратов в феодалов. Венгры перестали кочевать, осели в нынешней Венгрии и тоже приняли христианство. Около тысячного года в «Темных веках» забрезжил первый свет. Население Европы возросло; в самых благоприятных для жизни местах заметно выросла плотность населения, и там возникло некоторое благосостояние, а затем и его плоды – литература и искусство. Первым литературным языком новой Европы стал старофранцузский язык, а первым очагом просвещения стал Прованс, где развилась рыцарская культура. Здесь из культа «прекрасной дамы» возникла романтическая концепция любви и поэзия менестрелей, воспевавших идеалы своих благородных господ. Может показаться, что все это мало связано с рыночным хозяйством, но купец Марко Поло, еще неграмотный, продиктовал свою книгу на том же старофранцузском языке - это был уже язык международного общения, заменивший латынь. Когда после тысячного года, вопреки предсказаниям, не наступил конец света, люди вздохнули с облегчением. Началось, сначала в Северной Франции, строительство «готических» соборов: это было не только явление нового искусства, но и признак общественного богатства. В 1095 году христианский мир перешел в контрнаступление против Востока – начался первый Крестовый поход. Купеческие республики, Венеция и Генуя, рассматривали это химерическое предприятие как выгодную торговую операцию, и только они не понесли в нем потерь.

Крестовые походы привели к быстрому расширению кругозора средневековых европейцев и к заимствованию ряда технических навыков, сохранившихся в Византийской империи и на Ближнем Востоке. Рыцари вернулись из этих походов не только с новыми понятиями, но и с новыми вкусами и потребностями.

Культура расцвела раньше всего в тех областях Европы, где развились ремесла и торговля, в городах Северной Италии и Нидерландов: там производили тонкие сукна, шелк, оружие и предметы роскоши. Это была буржуазная городская культура, на почве которой выросла современная нам «западная» культура.

При феодализме производство было сковано средневековой цеховой системой, в которой изготовление каждого товара было привилегией особой корпорации – цеха (или гильдии), кооптировавшей своих членов, контролировавшей источники сырья, качество изделий и назначавшей, с участием государственной власти, «справедливые цены». Торговые предприятия также объединялись в компании, имевшие утвержденные монархом уставы и привилегии; в ряде важных отраслей им принадлежало монопольное право ввозить и продавать определенные товары. Эта система производства и распределения была статична и не способствовала экономическому росту: производители и торговцы, раз навсегда огражденные установленными правилами, могли не опасаться за свои доходы, и у них не было стимулов развивать свои предприятия. Аналогичные явления застоя вызвала в двадцатом веке государственная экономика в так называемых «социалистических» странах.

Сравнивая современный образ жизни со средневековым, мы прежде всего замечаем, что в наше время трудовая деятельность людей редко направлена на непосредственное удовлетворение потребностей индивида, а связь между производителем и потребителем редко имеет характер прямого заказа. Такие формы экономики, преобладавшие в Средние века, стали теперь «маргинальными»: почти все, что производится в наше время, производится для рынка, то есть для анонимных потребителей, нередко живущих в другой стране и знающих, да и то не всегда, лишь марку производящей фирмы. Доставка и продажа продукции отделены от производства и выполняются другими фирмами, а денежные операции, особенно кредит, осуществляют банки. Такое разделение функций, а также разделение труда в самом производстве, весьма способствовало увеличению и улучшению продукции, а кредит давал возможность начинать предприятия, не дожидаясь накопления собственного капитала. Даже в самом начале рыночного хозяйства, на исходе Средних веков, эти преимущества вели к ускорению и расширению производства. Массовое производство товаров на рынок вызвало появление мануфактур – фабрик, где в одном помещении нередко работало несколько сот рабочих. Даже при ручном труде, как это было до восемнадцатого века, такое коллективное производство позволяло разделить функции людей внутри самой фабрики, так что каждый из них выполнял лишь одну или несколько операций и мог достигнуть в этих операциях особого навыка. Кроме того, хозяин предприятия, который был в то же время и организатором производства, освобождал рабочих от всех посторонних дел, связанных с поставкой сырья, сбытом продукции и т.д., или поручал эти дела своим приказчикам. Вследствие этих преимуществ рыночного хозяйства, товары становились дешевле и доступнее потребителям, а общество в целом становилось «богаче» – в определенном смысле, который нам еще предстоит уточнить.

Эти блага давались, однако, дорогой ценой. Превращение ремесленника в наемного рабочего означало новую форму порабощения труда, удручающе однообразную и несовместимую с инстинктивными предрасположениями человека.

Все эти свойства рыночного хозяйства проявлялись уже в древности, но тогда, как мы видели, подавляющая часть хозяйственной деятельности происходила вне рынка, в пределах натурального хозяйства. Возрождение рынка в Новое время сопровождалось решающей переменой, переделавшей весь облик человеческого мира: началось применение машин. В древности были выдающиеся изобретатели машин, например, Архимед и Герон Александрийский, но их изобретения не применялись; если бы греки и римляне сумели заменить рабов машинами, то судьба древнего мира была бы иной. Вероятно, применение машин в древности казалось ненужным, так как человеческий труд был дешев. Но в Англии восемнадцатого века уже не было крепостных, а рабский труд применялся только в колониях, так что машины могли существенно увеличить продуктивность и удешевить производство. Таким образом, существенным условием прогресса был свободный труд.

Может быть, лучше было бы сказать: «отсутствие рабского труда», потому что «свобода» наемных рабочих, как мы увидим, очень мало отвечала смыслу этого слова. Дело в том, что в Европе по ряду причин нельзя было использовать покупных рабов. И очень скоро выяснилось, что машины могут производить больше и лучше, чем рабы.

Разорение крестьян. В восемнадцатом веке большие города Западной Европы, особенно Англии и Франции, были в значительной степени населены наемными рабочими мануфактур и более мелких мастерских. В Англии и Франции – наиболее развитых странах Европы в то время – было много крестьян, потерявших связь с землей. В обеих странах образовался «избыток» крестьянского населения, которое впало в крайнюю бедность и превращалось в наемных рабочих. При этом дальнейший рост населения объясняется достоверной биологической зависимостью: как мы уже говорили, голод всегда стимулирует повышение рождаемости. Это ухищрение эволюции, компенсирующее численные потери, доказано опытами на крысах и других животных, но достаточно взглянуть на рождаемость у нынешних народов: самые нищие из них размножаются быстрее всех. Таким образом возникает положительная обратная связь: бедность воспроизводит и расширяет самое себя.

Во Франции, где еще в семнадцатом веке утвердилась абсолютная монархия, феодальная знать потеряла самостоятельное значение и превратилась в придворных. Сеньеры селились в Париже и проводили время в Версале, поручая свои имения управляющим, обычно буржуазного происхождения. При таком образе жизни господам требовалось все больше денег, а их управляющие не были заинтересованы в сохранении господской земли, и тем более в благополучии крестьян. Короли, давно уже (с 1614 года) не созывавшие Генеральные Штаты, собирали налоги по собственному усмотрению и тратили их на войны и безумную роскошь своего двора; они содержали постоянную армию и могли не бояться крестьянских восстаний. Вспомним, что с 1643 года на престоле был Людовик XIV, «король-солнце», изрекавший свои принципы в виде афоризмов, например, «государство – это я». Дворянство и духовенство были практически свободны от налогов; буржуазия была, по крайней мере, способна их платить; но крестьяне, как мы уже видели в главе о «прогрессе», были доведены до последней крайности. Они попросту голодали, и у них рождалось все больше детей (не следует забывать, что в те времена не знали противозачаточных мер!). Для возраставшего населения не было земли, и это еще больше усиливало нищету. Крестьяне уходили из своих деревень. Многие шли в батраки, если могли найти работу; всю северную часть Испании, заброшенную и пустынную, наводнили французские эмигранты. Но еще больше людей шло в города, особенно в Париж, и бралось там за любую работу, на какую только можно было прожить. Так образовался, еще до революции и капитализма, французский пролетариат.

Несколько иначе шли дела в Англии. Там феодальная знать сохранила свое значение, а у королей не было постоянной армии для подавления восстаний. Английская аристократия жила в своих замках и управляла своими имениями, лишь время от времени посещая столицу. Лорды не брезговали жениться на дочерях купцов, чтобы поправить свои дела, а разбогатевшие купцы покупали землю и превращались в помещиков – сквайров. Английские землевладельцы умели считать деньги и заботились о повышении своих доходов. Они находили более выгодные способы эксплуатации земли. Прежде всего они сделали ставку на овцеводство, поскольку главным предметом английского экспорта была в то время шерсть. Чтобы расширить пастбища, господа захватывали оставшиеся общинные земли с помощью так называемого «огораживания»: этот грабеж крестьянских общин прикрывался актами парламента, регулировавшими раздел «бесхозяйных» угодий. Далее, господа предпочитали сдавать свою землю в аренду крупным фермерам, способным вести доходное хозяйство, и сгоняли с нее мелких арендаторов, которым оставалось только идти в батраки к зажиточным фермерам, или искать заработок в городах. Общество, сложившееся к 1700 году во Франции и в Англии – в двух самых передовых странах Европы – было все еще во власти феодальной аристократии, а главным занятием населения в этом обществе было все еще сельское хозяйство. Но, в отличие от Средних веков, в этом обществе было два новых класса, которым предстояло сыграть решающую роль в будущем – буржуазия и пролетариат. Оба они еще не сознавали этой роли, пока не явилось материальное средство, породившее новое общество. Этим средством б

Роль Европы. Естественно, возникает вопрос: почему новая цивилизация, которую называют «машинной», и которая изменила весь образ жизни человечества, возникла только в Европе, но не возникла в других местах, где тоже был рынок, и где тоже росло население? Почему самостоятельное развитие всех культур, кроме европейской, остановилось - задолго до восемнадцатого века?

Напрашивается ответ: потому что европейцы, колонизировав все другие народы, лишили их возможности свободно развиваться и привили им начатки своей, гораздо более развитой культуры, оборвав тем самым медленную эволюцию всех «отставших» культур. Это объяснение неубедительно. Отнюдь не очевидно, что эти культуры вообще могли бы развиться столь же высоко, как европейская – и не потому, что их носители были недостаточно способны, а потому что пути культурной эволюции еще более разнообразны, чем пути генетической эволюции, и есть основания думать, что культурная эволюция, подобно генетической, не допускает «обратного хода» и не может переменить однажды выбранное «неудачное» направление – во всяком случае, до тех пор, пока человек не стал активным творцом своей истории. Например, культура ацтеков, не применявшая металлов и не придумавшая колеса, сосредоточила внимание на человеческих жертвоприношениях, как главном средстве предотвращения катастроф, и развила для высших классов утонченные обычаи культового людоедства. Вполне возможно, что такая культура зашла в тупик еще до появления испанцев и должна была погибнуть, как погибли все гоминиды, кроме сапиенсов.

Что касается высоких культур Индии и Китая, то они заведомо прошли уже свое «акме»[65]Это греческое слово означает высшую точку развития (например, в жизни человека древние считали такой вершиной возраст в 30 или 40 лет).
до прибытия европейских кораблей. Поразительные технические изобретения китайцев, часто опережавшие европейскую технику, не получили научного основания. Например, в пятнадцатом веке китайские корабли были больше европейских, но китайские морские карты изображали плоские куски Земли: по-видимому, китайцы не знали формы Земли, или не связывали ее с мореплаванием. Возможно, неразвитость китайской науки была обусловлена иероглифической письменностью, так и не превратившейся в алфавит. Общее несчастье китайской культуры составляла ее изоляция: у китайцев не было сколько-нибудь цивилизованных соседей и, вследствие этого, они не имели конкурентов. Ранняя централизация власти привела к унификации культуры и бюрократическому вырождению государственного строя. Во всяком случае, с пятнадцатого века в Китае начался медленный и, очевидно, необратимый культурный упадок. Второй возможный зародыш мировой цивилизации увял. В дальнейшем все культуры Земли оказались под преобладающим влиянием европейской.

Итак, достаточно проследить развитие цивилизации в Европе, где только и возникла машинная цивилизация, работающая на рынок.

Явление машины. «Промышленная революция» сравнима по своему историческому значению только с возникновением земледелия и животноводства и последовавшей за ними выплавкой металлов. Нам трудно представить себе мир без машин, где каждое движение требует применения мускульной силы человека или животного. Конечно, не меньшее значение имели революции в духовной жизни человечества – прежде всего возникновение письменности, объективной науки и гуманистической этики. Но во время промышленной революции коренное изменение практических условий человеческой жизни произошло на протяжении одного поколения. Оно потрясло всех, кто его пережил. И если Маркс, увидев это, пришел к выводу, что экономика объясняет весь ход истории, то его заблуждение можно понять. Как и многие другие исследователи, он преувеличил возможности открытого им принципа объяснения. Но он и в самом деле открыл важный, не понятый до него принцип объяснения человеческого общества. До него философы полагали, что «сознание определяет бытие»; Маркс прибавил к этому, что «бытие определяет сознание». Между этими принципами нет противоречия: бытие и сознание человека взаимодействуют, составляя единую систему. Конечно, термин «бытие» мы понимаем здесь как внешние условия человеческой жизни, оставляя в стороне всю многозначность этого слова в жаргоне школьной философии.

Мы не будем задаваться вопросом, было ли неизбежно пришествие машины. Конечно, рост населения увеличил потребность в разных товарах, а свобода промышленности и торговли – насколько ее могла добиться буржуазия – неизбежно привела к конкуренции. Конечно, конкуренция хватается за любое изобретение и, впервые в истории, это приводит к сознательному поиску изобретений. Но все это еще не значит, что изобретения должны были появиться все сразу, одно за другим – тогда как в прошлом их разделяли столетия. Мы не умеем этого объяснить, точно так же, как не умеем объяснить появление «свободного рынка». При нынешнем состоянии наших знаний мы можем лишь указать на важнейшие условия, способствовавшие этим историческим переменам, возможно, упуская некоторые из них. Вероятно, история не может быть «точной наукой», но, несомненно, может стать наукой в большей степени, чем мы теперь готовы допустить, – хотя мы никогда не узнаем, кто изобрел колесо, и почему паровую машину изобрел Джемс Уатт.

Во всяком случае, можно объяснить, почему машинная индустрия – и вместе с ней вся современная цивилизация – возникла в Англии, а не во Франции или в какой-нибудь другой европейской стране. Причина была в том, что Англия была более свободна. Островное положение Англии содействовало развитию в ней свободных учреждений, поскольку оно позволяло обходиться без постоянной армии, всегда ограждавшей королей от сопротивления их подданных. Поэтому английская знать уже в 1215 году смогла ограничить королевский произвол «Великой Хартией Вольностей», что привело к возникновению представительного правления – парламента, муниципальных учреждений и суда присяжных. Знати пришлось, в свою очередь, поделиться властью со «средним классом» – городской буржуазией.

В Англии было гораздо больше возможностей для развития промышленности и торговли. Англичане привыкли соблюдать закон, и парламент, при всех недостатках этого пережившего средневековье сословного учреждения, доставлял им средство мирно изменять устаревшие законы. Такие учреждения были и в других странах Европы, но погибли под властью абсолютной монархии. Английский же парламент уцелел, и он постепенно ограничил королевскую власть. В отличие от континентальных стран, где установилась абсолютная монархия, английская революция, завершившаяся в 1688 году, привела к компромиссу, оставившему земельную собственность в руках прежних владельцев, но освободившему промышленность и торговлю от феодальных ограничений.

Англия раньше всех великих держав Европы пережила период внешней экспансии: во время Столетней войны четырнадцатого и пятнацатого века английские короли, претендовавшие на французский престол и тем самым на гегемонию в Европе, потерпели сокрушительное поражение. Это заставило англичан сосредоточиться на внутреннем развитии своей страны – как думает Маколей, с большой выгодой для этой нации. Напротив, Франция, достигшая государственного единства лишь в семнадцатом веке, заявила свою претензию на европейскую гегемонию очень поздно, при Людовике XIV, и истощила силы как раз в то время, когда Англия, завершив революцию, укрепила свой государственный строй. Наконец, религиозная реформация в Англии удалась, а во Франции нет, в значительной мере потому, что французские короли не очень в ней нуждались: в этом случае они опередили англичан – одно время даже держали пап в «авиньонском плену». Англичане проявили, по тем временам, бóльшую терпимость и гибкость: английский король, считавшийся главой англиканской церкви, был в то же время, в качестве короля Шотландии, главой шотландской пресвитерианской церкви. В этих условиях королевская власть вынуждена была «терпеть» различных диссидентов, среди которых было множество искусных ремесленников и удачливых торговцев. Французское правительство, напротив, должно было держаться строгого католического правоверия: можно было держать папу в плену, но нельзя было ни на йоту отойти от церковной догмы. Французские протестанты – гугеноты – были как раз самые способные ремесленники и купцы; Людовик XIV вынудил их эмигрировать, и они унесли свои способности в протестантские страны – Англию, Голландию и Германию.

Таким образом, колыбелью машинной цивилизации стала Англия, где уже раньше возникла парламентская система правления, и где Ньютон заложил основы современной науки. Англия открыла Новую историю, показав пример всем другим народам Земли.

Особым преимуществом Англии было наличие каменного угля, который стал главным источником энергии, и железной руды, из которой англичане научились выплавлять железо с помощью угля. Самым убедительным свидетельством «технического прогресса» является мировое потребление энергии, изображенное на следующем графике. До 1750 года, когда энергия получалась сжиганием дров и использовалась для отопления и приготовления пищи, общее энергопотребление человечества почти не менялось; но затем стали применять для производства железа, для паровых машин и других технических целей каменный уголь, и потребление энергии стало расти, как и население, в геометрической прогрессии. В последние десятилетия, при использовании новых источников энергии, оно удваивалось каждые 10 лет.

Подчеркнем еще раз, что применение машин представляет величайшую революцию в истории, сравнимую только с введением земледелия и животноводства. С этих пор человек освобождается от изнурительного мускульного труда, который он разделял с животными; с этих пор человек, получивший безграничный источник энергии, становится подлинным хозяином Земли. Производительность ручного труда ограничена устройством человеческого тела; между тем, производительность машин зависит лишь от изобретательности человеческого мозга, создающего все новые формы машин для всевозможных целей, а сама изобретательность мозга безгранично усиливается развитием точных наук.

Первые изобретения восемнадцатого века были сделаны искусными механиками, людьми без научного образования; но уже в девятнадцатом веке «технический прогресс» стимулируется теориями, созревшими в теоретической физике; их переносят в практическую жизнь люди, знающие эти теории. Уатт и Стефенсон применяли свою изобретательность к механическим устройствам, действие которых было наглядно представимо, и добились успеха благодаря постепенному усовершенствованию металлообрабатывающих станков, позволившему изготовлять машины с достаточной точностью; а эти станки уже существовали и применялись, например, для изготовления часов или оружейных стволов. Но применения электрического тока, столь изменившие человеческую жизнь, были уже следствием опытов и теории Фарадея, так что динамомашины и электромоторы возникли из теории электромагнитного поля, до которой не додумался бы ни один механик. Максвелл придал этой теории абстрактную математическую форму, из которой вывел существование электромагнитных волн, недоступных человеческим ощущениям. Было очень мало людей, способных понять уравнения Максвелла, но опыты Герца и Попова, исходивших из этих уравнений, привели к изобретению радио. Приборы, воспринимающие радиоволны, были построены по указаниям теории, чуждой нашим наглядным представлениям и нашему историческому опыту. Мы окружены теперь техникой, действие которой понятно небольшому числу специалистов, но и они обычно не знают теорий, из которых эта техника пришла. Компьютеры, стоящие теперь в каждом доме, сочетают в себе математическую логику с электроникой, но люди, искусно работающие с компьютерами и даже изготовляющие эти машины, не знают, каким образом был открыт электрон, и уж наверное не задумывались о парадоксах теории множеств, побудивших некоторых математиков заняться основаниями логики. Наконец, люди научились использовать атомную энергию – первый вид энергии, не зависящий от энергии Солнца и воспроизводящий процессы, происходящие в недрах самого Солнца, но самая идея этого открытия произошла из теории относительности, которую нельзя понять без особой подготовки. Простая изобретательность не могла бы подсказать человеку, что если соединить два куска тяжелого металла, с виду похожего на железо, то от этого произойдет атомный взрыв. Энрико Ферми, запустивший первый атомный котел в Чикаго – то есть первую атомную электростанцию – был не просто изобретательный инженер, а физик-теоретик. Мы живем в мире, созданном наукой, – понимаем мы это или нет.

Если наука оплодотворила технику неожиданными идеями, то техника, в свою очередь, доставила ученым приборы и машины, необходимые для их утонченных экспериментов. В итоге взаимодействия науки и техники могущество человека дошло до пределов, позволяющих ему приступить к завоеванию Вселенной. Но человек, овладевший космическими силами природы, не умеет совладать с конфликтами в человеческом обществе: он не владеет самим собой и может погубить необычайную живую систему – разумную жизнь на Земле. Возможно, что это единственная разумная жизнь во Вселенной, что мы держим в своих руках судьбу неповторимого эксперимента, поставленного природой.

Вторжение машины положило конец всем метафизическим построениям, объяснявшим человека и общество «актом творения», капризом человекообразного божества. Эти построения были продуктом архаической стадии человеческой культуры: иудео-христианская религия отражает понятия примитивных скотоводов и земледельцев, и все изощрения богословов и философов не могут вывести из такой эмпирической базы необходимость машины – назойливо стучащей и жужжащей машины, вторгшейся в человеческий мир. Ничего нет смешнее попыток Бердяева втиснуть машину в свою версию христианства. Еврейский бог обещал праведникам овец и ослов: это была религия людей, еще не приручивших лошадь.

 

2. Свободный рынок

Экономическая система, основанная на свободной конкуренции и обычно именуемая капитализмом, впервые заняла господствующее положение в Англии в восемнадцатом веке. Ее первым исследователем был шотландец Адам Смит (1723 – 1790), основавший новую науку под названием «политическая экономия». Как мы увидим, его идеи оказали глубокое влияние на человеческое мышление, далеко вышедшее за пределы экономики. Мы начнем с краткого изложения мыслей Адама Смита, а затем попытаемся понять их с современной точки зрения.

Адам Смит увидел, что в основе рыночного хозяйства лежит игра спроса и предложения, ведущая к установлению цен: как это бывает в некоторых самых великих открытиях, он сумел присмотреться к обычному, повседневно происходящему явлению и осознал, насколько оно удивительно. Он был поражен картиной правильного функционирования рынка, не нуждавшегося ни в каком руководстве, и в особенности устойчивостью рыночных механизмов. С незапамятных времен считалось, что для поддержания порядка в человеческих делах необходима власть, принимающая решения и надзирающая за их выполнением. Но рынок, по-видимому, не нуждался в «управлении», он сам исправлял все отклонения и возвращался к некоторому «нормальному» состоянию. Адам Смит с восторгом говорил о «невидимой руке» рынка, поддерживающей его устойчивость, несмотря на все колебания спроса, предложения и цен.

Адам Смит подчеркивал, что этим свойством обладает лишь свободный рынок, и описал признаки, при которых рынок можно считать свободным. Прежде всего, самое понятие рынка предполагает производство товаров не для определенных заказчиков и не для потребления в собственной общине, а для анонимной массы возможных покупателей, потребности и вкусы которых заранее не известны, а должны выясниться на рынке, в ходе торговли. Далее, рынок должен быть свободен от всякого вмешательства извне, особенно со стороны государственной власти: не должно быть никакого регулирования цен, объема производства и потребления. Каждый приходящий на рынок продавец назначает цену на свой товар по собственному усмотрению и может ее изменять. Каждый покупатель вправе покупать товар у любого продавца. При этом продавцы и покупатели действуют на свой страх и риск: никто не гарантирует их выгоды, и никто не гарантирует их от потерь.

Дальнейшее условие свободного рынка запрещает сговор продавцов с целью повышения цен и сговор покупателей с целью снижения цен. В первом случае может возникнуть монополия, вынуждающая покупателя платить искусственно завышенную цену; во втором случае может возникнуть бойкот, вынуждающий продавца продавать свой товар по искусственно заниженной цене. Не должно быть ни того, ни другого: никакая групповая сделка не должна ограничивать свободу индивида, делающего свой выбор.

Наконец, свобода рынка предполагает, что продавец сообщает покупателю добросовестную информацию о качестве своего товара. Тем самым свободный рынок не допускает фальсификации товаров и нечестной рекламы, скрывающей недостатки товаров или приписывающей им ложные преимущества.

Конечно, Адам Смит хорошо знал, что понятие свободного рынка представляет собой идеализацию реально существующих рынков. Государство в той или иной степени вмешивается в рыночное хозяйство, взимая налоги, налагая пошлины и контролируя денежную систему; меры против монополий и бойкота тоже вряд ли возможны без вмешательства государства; и, разумеется, честная информация о качестве товаров и правдивая реклама представляют трудно достижимый идеал. Но в течение целого столетия, с начала девятнадцатого века, когда были отменены оставшиеся от Средних веков государственные ограничения, до начала двадцатого века английское правительство не контролировало цены и заработную плату, и так же обстояло дело в других развитых странах. Таким образом, свободный рынок, в некотором приближении, в самом деле существовал.

Каждая наука начинается с «идеальных» понятий, и в этом смысле «политическая экономия» не составляет исключения. В математике такими идеальными понятиями являются понятия точки, линии, поверхности или действительного числа; в физике – понятия материальной точки, математического маятника, однородной и изотропной среды. Основные закономерности устанавливаются для «идеальных» условий, а затем их применяют к реальным ситуациям, где эти условия соблюдаются с некоторым приближением. Например, в «западных» странах рынок до сих пор сохранил еще некоторые черты свободного рынка девятнадцатого века, стимулирующие активность производства и способствующие устойчивости экономики; но, конечно, рынок Советского Союза, полностью управляемый государственными чиновниками, вовсе не был свободным рынком и был лишен всех этих преимуществ.

Адам Смит изучил механизм образования цен. Цена, по которой продается на свободном рынке любой товар, зависит от имеющегося спроса на этот товар и от его предложения. Если товар предлагается в недостаточном количестве, то потребители готовы платить за него дорого, и продавцы этим пользуются, повышая цену. Но чем выше цена, тем меньше желающих или способных купить товар по такой цене, пока, наконец, спрос на него не становится ниже предложения; тогда продавцы, чтобы сбыть свой товар, снижают цену. Это опять повышает спрос, и так далее, пока, наконец, колебания цены прекращаются, и устанавливается цена, при которой спрос примерно равен предложению. Аналогичный механизм определяет размеры производства, поскольку низкий спрос побуждает производителей уменьшить выработку товара, и обратно; таким образом производство устанавливается на уровне, приблизительно соответствующем потреблению. Все эти явления наблюдали много раз, но Адам Смит впервые понял, каким образом игра спроса и предложения определяет и поддерживает производство и потребление всевозможных товаров, и тем самым весь ритм хозяйственной деятельности.

Можно было бы подумать, что для общества в целом наилучшие результаты получатся в том случае, если производители будут сотрудничать между собой, помогая друг другу и стараясь удовлетворить все поддающиеся учету потребности. Примерно так обстояло дело в первобытном племени, и к этому стремилась средневековая цеховая организация производства; не так давно этот простейший способ хозяйствования пытались воспроизвести в «социалистических» странах. Но такое «планирование» экономики приводит к застою, а в современных условиях к развалу экономики и нищете. Напротив, свободный рынок оказывается чрезвычайно эффективным стимулятором экономического роста. Дело в том, что свободный рынок мобилизует психическую энергию людей посредством конкуренции. Даже в условиях стабильного рынка конкуренция управляет движением цен. В самом деле, что заставляет продавцов снижать цены при недостаточном спросе? Если бы на рынке был единственный продавец данного товара, то он мог бы и не снижать цену, если товар в самом деле необходим. Но такой монополии на свободном рынке не может быть, и другие продавцы, не связанные никаким соглашением, могут снизить цену, чтобы привлечь к себе покупателей. А тогда каждый продавец вынужден держать свою цену на уровне наинизшей из цен его конкурентов. Аналогично, при недостаточном предложении он повышает цену, чтобы не понести потери.

Те же стимулы конкуренции действуют и при расширении производства, а в особенности при введении новых товаров. Рассмотрев ряд конкретных экономических явлений, Адам Смит пришел к своему главному открытию:

Свободный рынок, с движущей им неограниченной конкуренцией, приводит в данных физических условиях к наибольшему возможному росту национального дохода.

Мы будем называть это утверждение «принципом Адама Смита». В дальнейшем мы уточним эту формулировку и выясним ограничения этого принципа: любой закон природы имеет свои пределы применимости, вне которых он уже не точен, или теряет силу.

Свободный рынок, изученный Адамом Смитом и описанный им в книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776), был первым примером научного объяснения саморегулирующейся системы, то есть системы с «обратными связями», возвращающими ее к положению равновесия. Примерно в то же время появились простые технические системы этого рода: Уатт сконструировал свой регулятор для изобретенной им паровой машины, а в дальнейшем саморегулирующиеся устройства вошли в общее употребление – примером может служить автопилот, или комнатный регулятор температуры. Но технические системы допускают исчерпывающее описание, позволяющее воспроизвести их во всех деталях. Напротив, экономическая система, рассмотренная Адамом Смитом, такого описания не допускает – это одна из так называемых «сложных систем». Сложными системами являются всевозможные живые организмы и их сообщества, а также самая сложная система, какую мы знаем во Вселенной, – человеческое общество с его культурой. Замечательно, что первое исследование саморегулирующейся сложной системы возникло в экономической науке, причислявшейся в то время к «гуманитарным» наукам. Это было первое применение к явлениям природы того подхода, который в наше время называется кибернетическим. Сущность этого подхода – исследование обратных связей в системе, обеспечивающих ее устойчивость и развитие.

После Адама Смита, но задолго до появления кибернетики Чарльз Дарвин совершил революцию в биологии, объяснив происхождение видов «выживанием наиболее приспособленных», то есть процессом естественного отбора, аналогичным рыночной конкуренции. Он показал, что движущей силой эволюции является соревнование в использовании природных ресурсов. Это соревнование – неизбежное следствие избыточной рождаемости, аналогичной перепроизводству товара. Представление об избыточном размножении животных было высказано Мальтусом, который интересовался главным образом человеческим обществом и, несомненно, испытал влияние Адама Смита; книга Мальтуса послужила для Дарвина непосредственным стимулом его великого открытия.

Аналогия между естественным отбором и рыночной конкуренцией проявляется еще и в том, что животные, соревнуясь в поиске пищи и в избежании опасностей, не вступают в прямую борьбу со своими собратьями по виду, точно так же, как этого не делают рыночные торговцы. Непониманию этого соревнования весьма способствовал термин «борьба за существование», использованный «социал-дарвинистами» для оправдания расовой ненависти и милитаризма. С бóльшим основанием можно было бы предположить, что «принцип Адама Смита» имеет свой аналог в эволюции – что эволюция путем естественного отбора выгоднее всякой другой.[66]Конечно, здесь имеется в виду выгода для того же вида, а не для другого, как в случае искусственного отбора. «Плановое хозяйство» в так называемых «социалистических» странах можно как раз уподобить искусственному отбору. Такое хозяйство может быстро решать отдельные задачи, но ставит себе неосуществимые цели: пытается вывести породу людей, какой не может быть.

Вряд ли можно преувеличить значение идей Адама Смита для науки и для самопонимания человека: люди давно уже оценили творческую роль конкуренции, а в последнее время осваивают представление о самоорганизации сложных систем. Но следует отметить моральную сторону рыночной экономики, которую хорошо понимал и сам Адам Смит: ведь он был не только экономист, но и философ, он написал не только «Исследование о природе и причинах богатства народов», но и «Теорию нравственных чувств». Я позволю себе сформулировать возникающие здесь трудности в виде моральных парадоксов рынка.

Первый парадокс относится к мотивам рыночного поведения. Эти мотивы – стремление продать подороже и купить подешевле – каждому непривычному человеку кажутся неблагородными, и даже низменными. От таких интуитивных оценок отнюдь не следует отмахиваться, поскольку они инстинктивны, как и вся племенная мораль, которую мы бессознательно носим в себе. Конечно, наша культура предполагает ограничение инстинктивных побуждений, но было бы наивно рассчитывать, что нам удастся от них избавиться, и было бы неразумно пренебрегать сигналами нашего подсознания, свидетельствующими об их присутствии.

Наше нравственное чувство говорит нам, что в рыночной деятельности люди стараются перехитрить друг друга, скрыть друг от друга свои ресурсы и свои намерения. Конечно, точное соблюдение правил свободного рынка предотвращает прямой обман; но ведь умолчание есть тоже форма обмана, а умолчание трудно запретить какими-нибудь правилами. Впрочем, все знают, что правила сплошь и рядом нарушаются, особенно в критических ситуациях, и что особенно преуспевают не те дельцы, которые к этому неспособны. Реакция «дикаря» на это рыночное поведение заслуживает внимания: ведь она совпадает с реакцией всех религий и всех философов прошлого. Можно терпеть торгующих возле Храма, но в рыночном поведении есть нечто противное нашей природе. Особенно опасно приучать к рыночной деятельности детей и подростков.

С древних времен право собственности – как и всякое право – было чаще всего правом сильного; юристы лишь закрепляли давность владения, придавая видимость законности последствиям грабежа. Конечно, это традиционное понимание права, отражающее прямое силовое столкновение с изгнанием более слабого, имело своим источником извращенный инстинкт внутривидовой агрессии, перенесенный на небиологическое отношение собственности. Такое понимание собственности характерно было для феодалов. Рынок требует от человека совсем других качеств: право, которое он создает, это право хитрого. Что же лучше – право сильного или право хитрого? Первое создает социальный порядок, подобный иерархии стадных животных; второе разительно асоциально.

Другой парадокс свободного рынка заключен в самом его определении. От продавцов и покупателей требуется соблюдение некоторых моральных правил. Они не только не должны обкрадывать и грабить своих партнеров, но и не должны их прямо обманывать; в особенности это касается продавцов, декларирующих качество своих товаров, что накладывает строгие ограничения на рекламу. Далее, запрещаются монополия и бойкот, что также предполагает готовность ограничить свои выгоды. В общем, правила свободного рынка означают «честную игру», в смысле английского выражения fair play. Что же заставляет продавцов и покупателей соблюдать – хотя бы приблизительно – этот кодекс приличного поведения? Было бы наивно полагать, что они делают это ради «общего блага», чтобы сохранить свободный рынок с его общественно полезными функциями. Рыночное поведение преследует только личные цели и само по себе воспитывает только хитрость и эгоизм. И если люди все же соблюдают некоторые моральные правила, необходимые для самого существования свободного рынка, то за этим стоят, как хорошо понимал сам Адам Смит, неэкономические мотивы.

В самом деле, первые капиталисты Нового времени были верующие протестанты, чаще всего кальвинисты, обычно безжалостные в делах, но честно выполнявшие свои обязательства. Мораль торгующих на рынке всегда была попросту общей моралью своего времени, коренившейся в культурной традиции и укрепленной религиозным воспитанием. Разрушение традиции и религии подрывает эту мораль, а вместе с ней и свободный рынок. Давно уже замечено, что при всей безжалостности рынка весь деловой мир держится на доверии. Когда это доверие исчезает, мир Адама

 

3. Игры и экономическое поведение

Когда появилась теория Адама Смита, гуманитарные науки – к которым еще долго причисляли «политическую экономию» – попросту отождествлялись с книжной ученостью, как в Средние века; но точные науки уже сделали первый решительный шаг. В 1687 году вышла книга Ньютона «Математические начала натуральной философии», содержавшая основы механики и объяснение движения планет. «Натуральной философией» Ньютон называл возникшую таким образом физику, до сих пор составляющую основание научного понимания мира. Значение этой книги было столь велико, что можно считать ее появление подлинным началом Новой истории.

Механические системы, описанные Ньютоном, были предсказуемы, в том смысле, что знание начального состояния такой системы, то есть состояния в произвольный заданный момент времени, позволяло предсказать все будущее этой системы. Например, зная из наблюдений положения и скорости планет Солнечной системы в некоторый момент, можно в принципе предсказать их положения и скорости в любой последующий момент. Системы, допускающие такие предсказания, называются детерминированными.

Экономические системы не допускают ни детального описания, ни точных предсказаний. Если попытаться, например, описать состояние рынка в некоторый данный момент, то оказывается, что невозможно получить точные данные о спросе и предложении товаров в этот момент, а следовательно, даже точное знание рыночного механизма не позволило бы предсказать будущее рассматриваемого рынка. Впрочем, этот механизм и не имеет детального описания, а известны лишь вероятности того или иного состояния рынка, того или иного исхода операций отдельного покупателя или продавца. Системы, допускающие только вероятностные предсказания, называются стохастическими.

На языке современной науки рыночное хозяйство – это стохастический процесс, как и другие общественные явления, например, выборы или войны. Изучение таких процессов начинается с простейших примеров: моделями их служат игры, такие, как бросание монеты или костей, шашки, шахматы и всевозможные карточные игры. Каждый участник рыночного хозяйства вступает в игру со своими партнерами, имея весьма неполную информацию об их ресурсах и намерениях. Конечно, результаты такой игры нельзя точно предвидеть – можно только предсказать их вероятность.

Математическая теория игр была построена в тридцатых и сороковых годах Джоном фон Нейманом. Как всякая математическая теория, она содержит идеализацию рассматриваемого предмета: предполагается, что точно определены правила игры и цель игры, то есть ситуация, когда игра прекращается, а также выигрыш – численная оценка результата игры для каждого игрока. Предполагается, что каждый игрок стремится к наибольшему выигрышу, что соответствует классическому постулату всех экономистов, начиная с Адама Смита, считавших главным мотивом поведения человека личную выгоду. Для каждого игрока существует оптимальная стратегия, которую он выбирает, предполагая поведение всех других игроков столь же рациональным, то есть считая, что они выберут, в свою очередь, самые выгодные для себя ходы. Для самых простых игр оптимальная стратегия обеспечивает победу определенного игрока (например, начинающего игру) независимо от поведения противника. Но в общем случае можно оптимизировать лишь «математическое ожидание» выигрыша, то есть средний выигрыш в достаточно длинной серии партий; при этом результат одной партии можно предсказать лишь с некоторой вероятностью. В определенных случаях оптимальная стратегия предусматривает «случайные ходы», что приближает теорию игр к реальным, например, политическим играм, всегда происходящим в условиях некоторой неопределенности. В игре в «орла и решетку» все ходы случайны; но и в более «разумных» играх, где игрок разгадывает намерения противника по его ходам, может оказаться более выгодным делать время от времени случайные ходы, лишающие противника такой возможности.[67]Я не берусь судить о таких играх, как шахматы, где оптимальные стратегии очень сложны. Но Фридрих Великий говорил, что из всех полководцев Европы боится только Салтыкова, «потому что невозможно предвидеть его следующий маневр». Салтыкову Россия обязана славной победой при Кунерсдорфе.

Фон Нейман (которому принадлежит также важная роль в изобретении компьютера) имел в виду именно объяснение механизмов экономической жизни, и его книга[68]J.v.Neumann a. O.Morgenstern, Theory of Games and Economic Behavior, 1943.
поначалу была воспринята как некое откровение в области общественных наук – нечто вроде ньютоновых «Начал» в естествознании. Панацеи для решения общественных вопросов у нас все еще нет, но теория игр позволила лучше понять целый ряд явлений.

C точки зрения теории игр надо различать “локальную” игру, в которой каждый экономический индивид играет против всех возможных на рынке противников, от “глобальной” игры, в которой все индивиды участвуют вместе, как партнеры или члены одной команды. В локальной игре противники каждого индивида не сотрудничают между собой, поскольку правила свободного рынка запрещают коалиции; это игра “всех против всех”, в которой каждый игрок борется только за себя, добиваясь наибольшего личного выигрыша и вовсе не принимая во внимание результаты такого поведения для общества в целом.[69]В этой ситуации вполне применимо уже цитированное изречение: bellum omnium contra omnes (война всех против всех).
В соответствии с этим, классическая “политическая экономия” считала главным мотивом личного поведения стремление к наибольшему обогащению и принимала во внимание только этот мотив.

Правила локальной игры – это правила свободного рынка, имеющие в данной стране определенное юридическое выражение. Завершение игры, когда подводятся итоги, зависит от экономического цикла, в котором участвует индивид; например, можно считать концом игры конец года. Тогда выигрыш каждого игрока – это его годовой доход в денежном выражении. Экономика, основанная на только что описанной локальной игре, то есть на конкуренции всех против всех, ограниченной лишь правилами свободного рынка, называется капитализмом. Точнее говоря, это «чистый капитализм», в таком виде никогда не существовавший, потому что никогда не было совершенно свободного рынка. Но в течение примерно полутора столетий (с 1750 до 1900 года) существовало некоторое приближение к такому типу хозяйства, которое мы будем называть классическим капитализмом.

В глобальной экономической игре экономические индивиды – например, все индивиды некоторого государства – образуют коалицию и, следовательно, правила такой игры не имеют ничего общего со свободным рынком. В крайнем случае противников в этой игре нет: в таких случаях говорят, что игра идет «против природы». Завершением игры является, опять-таки, некоторый условный срок, а выигрышем считается «национальный доход», то есть суммарный доход народного хозяйства за это время, выраженный в деньгах. Содержание глобальной игры в том, что все индивиды данной страны, сотрудничая между собой, стремятся добиться максимального национального дохода. При этом индивид нисколько не заботится о собственных интересах, имея в виду только «общее благо». Такую мотивацию индивида, впрочем, еще никогда не наблюдавшуюся в истории, можно было бы назвать «абсолютным альтруизмом».[70]Слово «альтруизм», от латинского alter («другой человек», «ближний»), придумал в середине девятнадцатого века французский философ Огюст Конт.
Заметим, впрочем, что племенная мораль, описанная в главе 3, была некоторым приближением к альтруизму: племя в известной мере играло в «глобальную игру».

Экономика, основанная на этой игре, называется коммунизмом. Точнее, это «утопический коммунизм», нигде и никогда не существовавший. К нему пытались приблизиться в 20 веке в России, Китае и некоторых других странах, где захватили власть коммунистические партии, но их власть очень скоро превратилась в бюрократическую диктатуру. Во всех случаях попытки навязать индивидам «самоотверженное» поведение не приводили к наилучшим общественным результатам.

В действительности в развитых странах всегда существовали промежуточные экономические системы, постепенно эволюционировавшие от «классического капитализма» к смешанным системам, соединявшим уже не очень свободный рынок со все бóльшим государственным вмешательством. Такое вмешательство консерваторы неодобрительно называли «социализмом».

«Принцип Адама Смита», представляющий его главное открытие, парадоксальным образом связывает локальную игру с глобальной: когда каждый индивид ведет свою локальную игру, побуждаемый эгоизмом, в результате получается наилучший выигрыш глобальной игры, как будто осуществляющий идеал альтруизма! Сам Адам Смит объяснял это тем, что собственный интерес, хотя и действующий в узких пределах личного понимания, сильнее всего мобилизует человеческую энергию. Отсюда, по его мнению, и происходит наибольшее общее благо: это и есть пресловутый «оптимизм» Адама Смита. Никоим образом не оспаривая значение «принципа Адама Смита» – это было великое открытие, положившее начало экономической науке – я попытаюсь теперь выяснить его гносеологический статус.

__________

Чтобы понять отношения между локальным и глобальным подходом, рассмотрим сначала, как они складываются в более простых ситуациях – в физике. Представим себе тонкую упругую мембрану, вроде употребляемых в телефонных трубках, край которой заделан в жесткий зажим. Пусть вначале мембрана М находится в плоскости чертежа (рис.4а) в ненапряженном состоянии, с краем К. Теперь изогнем зажим, подняв его на разную высоту над плоскостью, так что кривая К уже не укладывается в одну плоскость; при этом мембрана М тоже изгибается и приходит в равновесие, принимая вид кривой поверхности, висящей над горизонтальной плоскостью (см. вид сбоку на рис.4б). При заданной форме граничной кривой эта поверхность имеет вполне определенный вид. Чтобы найти этот вид, можно прибегнуть к двум различным способам. Первый способ состоит в том, что из всех кривых поверхностей с заданной граничной кривой К ищут ту поверхность, для которой некоторая величина – потенциальная энергия напряжения – имеет наименьшее значение. Оказывается, что мембрана всегда устанавливается таким образом, чтобы это значение было наименьшим, но в природе это получается само собой, а нам для решения задачи пришлось бы рассмотреть множество поверхностей с заданной границей К, вычислить для каждой из них потенциальную энергию (что отнюдь не просто!), а затем сравнить полученные числа и найти наименьшее из них. При этом каждый раз надо было бы рассматривать всю поверхность в целом, так что этот подход можно назвать глобальным.

Но есть и другой, локальный подход, изображенный на рис.5. Заменим мембрану сеткой с узлами, связанными между собой пружинами, как это делается в пружинных матрацах, и натянутой на ту же границу К. Для каждого узла можно найти его высоту над горизонтальной плоскостью (см. отрезки Р0Р, Q0Q на рис.4б). Тогда оказывается, что в положении равновесия сетки высота каждого узла Р приближенно равна среднему арифметическому высот четырех соседних узлов Р1 , Р2 , Р3 , Р4 . Это локальный метод, поскольку надо брать лишь высоты нескольких соседних точек, но в физике доказывается, что он вполне равносилен глобальному. Каждая точка упругого тела ведет себя так, как будто «знает» лишь положения соседних точек и приспосабливается к ним; в процессе установления равновесия каждый узел перемещается лишь под действием примыкающих к нему пружин, но все тело принимает форму с минимальной энергией.

Принцип минимума потенциальной энергии проще всего проиллюстрировать примером равновесия шарика на кривой поверхности. Под влиянием силы тяжести шарик займет самое низкое положение на поверхности - на дне одного из ее углублений, поскольку потенциальная энергия шарика пропорциональна его высоте над землей. Иначе говоря, в состоянии равновесия потенциальная энергия минимальна.

«Оптимизация» потенциальной энергии аналогична оптимизации национального дохода, а соотношение между ближайшими узлами – игре экономического индивида, учитывающей лишь его ближайшее окружение. Подобно тому, как каждый узел сетки реагирует лишь на положение соседних, занимая «среднее» положение между ними, каждый индивид реагирует лишь определенным образом на поведение его соседей, и этого достаточно для оптимизации всего национального дохода.

В физике все описанное выше может быть строго доказано, и принцип минимума потенциальной энергии имеет статус теоремы. В экономической теории (развитой Адамом Смитом еще до возникновения теории упругости и без математического аппарата!) ситуация значительно сложнее. Если сузить рассмотрение рынка, ограничиваясь случаем, когда известны все выходящие на рынок товары, все производители этих товаров с их объемом производства и себестоимостью и все потребители с их потребностями и покупательной способностью, то для такого детально описанного свободного рынка можно в принципе рассчитать рыночное равновесие цены; при этом «принцип Адама Смита» становится доказуемой теоремой.[71]Простейшие примеры этого можно найти, например, в книге Р.Г. Хлебопроса и А.И. Фета «Природа и общество. Математическая теория катастроф», 1999.
Это значит, что если бы мы в самом деле знали все указанные данные и умели бы провести все нужные вычисления, то мы могли бы предсказать состояние равновесия рынка с наибольшим общим доходом. В таком случае можно было бы планировать экономическую жизнь общества, заранее назначив каждому индивиду его роль в качестве производителя и потребителя и устранив всякую конкуренцию – причем получились бы в точности те же оптимальные результаты, что и в условиях свободного рынка с неограниченной конкуренцией!

Казалось бы, этим устанавливается экономическая «равноценность» систем, описанных выше под именем «капитализма» и «коммунизма». Более того, вне области материального обеспечения все преимущества оказались бы, как можно подумать, на стороне коммунизма, поскольку индивид, освобожденный от «борьбы за существование» и от страха разорения и безработицы, мог бы посвятить свою жизнь творчеству, наслаждению искусством и общению с людьми, столь же свободными от всех низменных забот. Это и обещали коммунисты своим последователям. А поскольку их система, по-видимому, не предусматривала паразитизма, связанного с частной собственностью, то можно было уверовать в ее превосходство. Более того, «глобальные» обещания коммунистов апеллировали к высоким человеческим идеалам, тогда как «локальные» расчеты индивида, погруженного в свое рыночное окружение, отнюдь не вдохновляются этими идеалами и воспринимаются как «мещанское» себялюбие.

Но в действительности детальный расчет рыночного хозяйства невозможен. Можно показать, что сбор всей необходимой для этого информации и выполнение всех нужных вычислений потребовали бы большего труда, чем все народное хозяйство в целом; а этот труд, в свою очередь, кто-то должен был бы учитывать и планировать, и так далее до бесконечности. Конечно, можно было бы попытаться оперировать с сокращенной информацией, пренебрегая некоторыми данными и заменяя другие данные «средними значениями». Такой деятельностью и занимались всевозможные плановые органы так называемых «социалистических» стран – и полностью провалились. Не помогли и компьютеры, заимствованные у капиталистов, потому что нельзя было получить надежных данных, и потому что нельзя было учесть, как повлияют на результаты все пренебрежения и усреднения. Комедия «госпланов» обернулась трагедией для разоренных народов.

Значение «принципа Адама Смита» не в этом. Он дает уверенность в том, что свободный рынок, предоставленный самому себе и без общего планирования, ведет к оптимальным глобальным результатам. Теоремы математической экономики служат именно для объяснения этого принципа, а вовсе не для химерических расчетов с недоступными данными. Если же перейти от искусственно упрощенных рыночных процессов к тем, которые происходят в действительности, то «принцип Адама Смита» приобретает статус закона природы: законы природы подтверждаются на опыте в большом числе случаев, доказываются как теоремы в специальных условиях, а в общем случае постулируются как правдоподобные гипотезы. Разумеется, всегда есть границы, вне которых эти гипотезы теряют силу. К таким ограничениям мы сейчас перейдем.

 

4. Ограничения свободного рынка

Как и любой закон природы, «принцип Адама Смита» может рассматриваться не только с чисто научной стороны, но и в его «прикладном» значении, то есть в его отношении к человеческому обществу. С этим оптимальным принципом с самого начала связывали так называемый «оптимизм Адама Смита». Хотя консерваторы восемнадцатого века отнюдь не приветствовали триумф рыночного хозяйства, люди, называющие себя консерваторами в наши дни, воображают, что «совершенно свободный рынок», или по крайней мере такой рынок, каким он был сто лет назад, может исцелить все пороки нынешнего общественного организма. Мы отложим пока обсуждение этого вопроса и обсудим в этом разделе научные аспекты «принципа Адама Смита».

Экстремальные принципы в естествознании. Как мы уже видели, открытия Ньютона, объяснившего строение солнечной системы, породили надежду, что со дня на день явится другой Ньютон, который объяснит человеческое общество и укажет наилучший способ его устройства. Адам Смит, при всей популярности его книги, этой надежды не оправдал: он объяснил не то общество, какое было до него, а то, которое едва начало складываться при его жизни, и из его объяснения можно было сделать лишь тот вывод, что новое общество будет, в некотором смысле, давать наилучшие экономические результаты - в смысле наивысшего «национального дохода». Об идеальном обществе не было речи, потому что рыночное хозяйство отнюдь не обеспечивало «справедливого» распределения этого дохода и счастья отдельного человека.

Научный контекст, в котором возникла теория Адама Смита, был, конечно, создан распространением физики Ньютона. Законы механики Ньютона были глубоко изучены математиками восемнадцатого века; при этом обнаружилось, что все движения тел – и, по-видимому, все вообще явления природы – подчиняются некоторым экстремальным принципам. А именно, во всех случаях явления происходят таким образом, что некоторая величина, при данных условиях процесса, принимает наименьшее или наибольшее значение: может сложиться впечатление, будто природа выбирает «наилучшие» способы, ведущие к окончательному результату. Мы уже видели, что мембрана устанавливается в положении равновесия таким образом, что ее потенциальная энергия оказывается минимальной. Еще более простой пример – равновесие шарика на кривой поверхности: шарик останавливается в «ямке» на наинизшем возможном уровне по сравнению с окружающей частью поверхности. Общий характер таких закономерностей выяснили великие математики – Эйлер и Лагранж. Поскольку Эйлер, в отличие от большинства ученых того времени, был верующий, он полагал, что в таких «экстремальных принципах» проявляется мудрость творца, достигающего самыми экономными путями своих неисповедимых целей. Так он и объяснил это в письме одной немецкой принцессе, которая вряд ли поняла бы его математические аргументы.

Другие ученые прямо распространили «экстремальные принципы» на человеческое общество. Президент Прусской академии наук Мопертюи (который сам вывел важный минимальный принцип механики) уверял, следуя Лейбницу, что господь создал наилучший из возможных миров – то есть наилучший из всех, дозволяемых законами природы. Другой фаворит Фридриха Великого, французский писатель Вольтер, рассорился с Мопертюи и высмеял его оптимизм в повести «Кандид», где наставник злополучного героя, философ Панглосс, поучает его, что «все к лучшему в этом лучшем из миров». Не все читатели Вольтера знали, что имеется в виду фантазия математика Мопертюи.

Читатели Адама Смита могли сравнить благодеяния «невидимой руки рынка» с действительностью, порожденной безудержной конкуренцией. Но Адам Смит не был так наивен, как Панглосс. Он понимал, что рост национального продукта обогащает не всех, но надеялся, что со временем общее благосостояние распространится и на тружеников. Эта надежда оправдалась, хотя и не скоро – уже в то время, когда рынок был не столь свободен, а рабочие не столь беззащитны.

Локальность равновесия. Прежде всего, даже если выполнены все условия свободного рынка, утверждение «принципа Адама Смита» нуждается в уточнении. Как и все «экстремальные принципы» в естествознании, оно не всегда носит абсолютный характер, что может иметь важное практическое значение. Начнем с механической аналогии: задачи о равновесии шарика на кривой поверхности. Шарик скатывается вниз под действием тяготения, и равновесие его достигается, как доказывается в физике, в наинизшей точке некоторой «ямки» в поверхности. Но таких ямок может быть много, и притом разной глубины, так что положение равновесия шарика определяется неоднозначно: оно зависит от начального положения, с которого начинается движение, и шарик может оказаться не в самой глубокой ямке. Это будет не «абсолютный», а «локальный» минимум высоты, то есть минимум по сравнению с достаточно близкими точками поверхности, но не со всеми ее точками. Достигнутое положение равновесия локально устойчиво, то есть при небольшом отклонении от этого положения шарик в него вернется; но при достаточно большом отклонении он может перейти в другое положение равновесия, на другой высоте.

Рассмотрим, далее, задачу о максимуме высоты на кривой поверхности, например, на поверхности земли. Предположим, что человек, находящийся на этой поверхности, стремится достичь наибольшей высоты и для этого идет все время «по градиенту высоты», то есть в направлении наибольшего подъема. Тогда через некоторое время он окажется на вершине некоторого холма, хотя, может быть, и не самого высокого из всех: это локальный максимум высоты. Можно представить себе, что мотив поведения такого человека – спасение от наводнения, что аналогично силе, направленной вверх. Положением равновесия будет для него вершина холма (в отличие от предыдущего примера, где сила тяготения была направлена вниз, и потому шарик стремился к минимуму!) Но при этом, находясь на вершине холма, он не обязательно спасется: уровень воды может оказаться выше «его» холма, так что локальный максимум превратится для него в ловушку. Между тем, из другой исходной точки он мог бы прийти на вершину более высокого холма, которая останется над водой.

Так же обстоит дело с естественным отбором и с рыночной конкуренцией.[73]Следующее дальше замечание принадлежит Р.Г. Хлебопросу, применившему математическую идею локальности к биологии (устное сообщение).
Можно предположить, что на каждом небольшом шаге эволюции рассматриваемый вид изменяется в направлении наилучшего приспособления к среде, наподобие человека из предыдущего примера, хотя это происходит и без сознательного «планирования». Но в конечном счете вид может оказаться в «эволюционной ловушке», и при изменении природных условий вымрет. Несомненно, таким образом вымерли бесчисленные виды, избравшие, с локальной точки зрения, самый выгодный путь развития: при другом исходном состоянии они могли бы выжить, достигнув равновесия на более безопасном уровне. Это соображение вносит поправку в популярные рассуждения о совершенном приспособлении живых организмов к окружающей среде: их «совершенство» означает лишь оптимальность по отношению к малым изменениям вида, но не по отношению к большим изменениям, которые могут уничтожить данный вид, заменив его в новых условиях другими видами.

Как уже говорилось, конкуренция на свободном рынке во многом аналогична конкуренции особей в использовании ресурсов, образующей естественный отбор. Рыночное равновесие аналогично равновесному состоянию вида, достигнутому в ходе эволюции. Видимое совершенство изделий и рыночного механизма соответствует локальному максимуму, зависящему от исходного состояния рынка, но не обязательно самому высокому из равновесных состояний. Локальное равновесие устойчиво относительно небольших колебаний, но может нарушиться при значительном изменении внешних условий. Так погибли многие высоко развитые цивилизации, уверенные в своем превосходстве. Отсюда видно также, что «завершенное» состояние цивилизации вовсе не однозначно определяется ее приспособленностью к условиям среды: оно может оказаться совсем другим даже при небольшом изменении начальных условий развития этой цивилизации.

Границы применимости принципа Адама Смита. Каждая научная теория имеет свою область применимости, вне которой она теряет смысл или перестает соответствовать экспериментальным фактам. Это выражение мы заменим более коротким: теория перестает быть верной.[74]Заметим, что если такая теория имеет формальное математическое построение, то она может оставаться логически точной, но – вне некоторой области явлений – становится уже неприменимой к описанию эмпирической действительности. Так, механика Ньютона логически безупречна и может быть изложена в математической форме, но при очень больших скоростях (сравнимых со скоростью света) перестает правильно описывать движение тел.
Для большинства научных теорий границы их применимости уже известны, или их можно с некоторой вероятностью предполагать. Пожалуй, лишь в случае арифметики имеющаяся формальная теория считается применимой ко всем явлениям природы. Даже планиметрия Евклида, правильно описывающая небольшие куски земной поверхности и применяемая при составлении планов инженерных сооружений, для составления географических карт уже непригодна, вследствие сферической формы Земли. Стереометрия Евклида достаточно точно описывает геометрические соотношения в не слишком больших областях пространства, при не слишком большой концентрации тяжелых масс; но в космологических вопросах эта теория должна быть заменена более общей «римановой геометрией». Таким образом, даже математические теории не «универсальны»: они применимы лишь в определенных условиях, а вне этих условий теряют силу.

Обратим внимание еще на то обстоятельство, что никакая теория (кроме, может быть, арифметики) не может считаться абсолютно точной даже в той области явлений, где она применима: все теории справедливы лишь приближенно. Далее, «граница» применимости теории не может быть проведена столь отчетливо, как этого требует заключенное в кавычки слово: для каждого приложения теории надо решить, достаточна ли ее точность в этом случае.

Классические примеры применимости или неприменимости теорий доставляет физика. Механика Ньютона достаточно точна, если все рассматриваемые тела движутся со скоростями, намного меньшими скорости света; если это условие не выполнено, надо пользоваться специальной теорией относительности, что и делают в ряде областей физики, и даже в технике, при проектировании ускорителей элементарных частиц. Но специальная теория относительности становится неприменимой при высокой плотности вещества или в очень больших областях Вселенной; в этих вопросах она заменяется общей теорией относительности, способной описывать с большой точностью такие космические объекты, как нейтронные звезды и «черные дыры». По-видимому, и эта теория недостаточна, когда нельзя пренебречь квантовыми эффектами; последовательной теории этих эффектов в сильных полях тяготения пока не существует.

Конрад Лоренц проницательно изображает, каким образом даже великие исследователи выходили за пределы применимости своих теорий, впадая в заблуждения. Он приводит три поучительных примера. Первый из них – «теория тропизмов» французского биолога Жака Леба, изучавшего простейшие инстинктивные движения насекомых, такие, как влечение бабочек к свету. Эти «автоматические» реакции, которые Леб назвал «тропизмами», он пытался положить в основу объяснения всего поведения животных. Второй пример – «теория условных рефлексов» И.П. Павлова. Это важное открытие, сделанное в специальных условиях лабораторного наблюдения, Павлов считал достаточным для объяснения поведения животных в естественных условиях, а из наблюдения рефлексов развилась псевдонаука, именуемая «бихевиористской психологией». Наконец, Зигмунд Фрейд, исследовавший человеческое подсознание методами психоанализа, допустил ряд ошибок, переоценив объяснительную силу своей теории – в частности, в неосновательных попытках применить ее к социальным и историческим явлениям.

К этим примерам, приведенным Лоренцем, можно прибавить известные заблуждения Маркса, переоценившего объяснительную силу разработанной им модели капиталистического производства. Эта модель, изложенная им на запутанном гегельянском языке в его книге «Капитал», уже в наши дни была разъяснена на математическом языке фон Нейманом (и в этом виде уместилась на нескольких страницах!). В современной математической экономике она называется «моделью Маркса – фон Неймана» и занимает место среди других реалистических моделей, описывающих частные аспекты капиталистического производства.[75]Современное изложение этой модели см., например, в книге М. Моришима «Равновесие, устойчивость, рост», русск. пер. , стр. 174-178.
Маркс, не видя границ применимости своей модели, экстраполировал ее в будущее и положил в основу предсказаний уже не научного, а «пророческого» характера. Это еще один пример, иллюстрирующий опасность распространения научных теорий за пределы той действительности, где они возникли.

Понятие свободного рынка и принцип Адама Смита поддаются научной формулировке и, конечно, тоже имеют свои границы применимости, в отличие от религиозных доктрин, в которые люди веруют без всяких ограничений. Есть верующие в «чистый капитализм», для которых нет бога, кроме капитализма, и Адам Смит – его пророк. Но теория Адама Смита – не религия, а всего лишь научная теория, имеющая свои ограничения. Вне определенных условий она неприменима, и современная цивилизация, как мы увидим, давно уже вышла за пределы этих условий. «Возвращение» к свободному рынку так же невозможно, как и любая попытка повернуть историю вспять.

Ограничения свободного рынка. Как уже было сказано, свободный рынок, описанный Адамом Смитом, существовал с достаточным приближением примерно сто пятьдесят лет – с 1750 до 1900 года. Он сделал возможным необычайный в истории рост производительности труда и породил то общество, в котором мы живем. Но в двадцатом веке свободный рынок был в значительной степени разрушен, и в наше время превратился в деградирующий экономический механизм, не способный к развитию и не способствующий развитию человечества. Причины разрушения свободного рынка подробно рассматриваются дальше, в главе 14. Здесь мы ограничимся кратким перечислением этих причин:

А. Свободный рынок разрушается вследствие государственной регламентации промышленности и торговли.

Б. Свободный рынок приводит к неограниченному росту производства, не считаясь с ограниченностью ресурсов Земли и ее населения.

В. «Моральные правила», лежащие в основе рыночной экономики, сами имеют неэкономическое происхождение и восходят к племенной морали. Психические установки, обозначаемые в повседневном языке как «честность», «добросовестность» и «надежность», представляют теперь пережитки прошлого и перестают действовать в условиях распада культуры.

Ограничения типа Б и В, социального характера, мы рассмотрим в главе 14. В заключение этой главы мы займемся ограничениями типа А, то есть проведем краткий анализ регламентации рынка, с чисто научной стороны.

Кибернетический смысл регламентации рынка. Детальное описание рынка (теоретически возможное, хотя и не позволяющее получить точные предсказания) включает такие первичные величины, как производительность и себестоимость на всех предприятиях, качество всех изделий, полная потребность во всех товарах, и такие производные величины, как цены. Ограничения рынка означают внешние условия, налагаемые на эти величины, независимо от причин возникновения этих условий. Можно разделить эти ограничения на два типа. Ограничения типа равенств означают, что величины, характеризующие рынок, связываются уравнениями; ограничения типа неравенств означают, что они связываются неравенствами. Ограничениями типа равенств являются налоги, субсидии, обязательные поставки и государственные монополии. Если, например, производительность предприятия в денежном выражении составляет p единиц, а налог на его продукцию составляет m процентов, то реальная величина дохода p` от продажи этой продукции выражается равенством

p`= (1 – m/100)p. В случае субсидии в n% соответствующее равенство имеет вид p` = (1+ n/100)p. Обязательные поставки, составлявшие неизменный способ обложения сельского хозяйства в “социалистических” странах, выражаются аналогичными равенствами. Государственная монополия означает, что некоторый продукт вообще не поступает на рынок, а распределяется внерыночным путем; это выражается равенством p = 0. Установление цены государством тоже записывается равенством; поскольку цены в принципе выражаются через первичные характеристики рынка, то получаются уравнения, связывающие эти характеристики.

При таких ограничениях рынок работает с тем, что ему остается, т.е. с p` вместо p, и т.д., с исключением монопольных товаров, и с навязанными ценами на отдельные товары. Даже весьма жесткие ограничения такого рода не могут полностью уничтожить преимущества рыночного хозяйства, пока основная масса потребляемых продуктов все еще поставляется рынком. В бывшей Оттоманской империи основная часть производства и торговли находилась в руках ее христианских подданных, греков и армян; турецкие власти облагали этих подданных второго сорта двойным налогом по отношению к правоверным. И все же, эта империя смогла существовать в течение нескольких столетий, поскольку это были ограничения типа равенств. Если, однако, эти ограничения настолько возрастают, что основная масса продукции уже не попадает на рынок, а распределяется чиновниками, то свободному рынку приходит конец.

До тех пор, пока рынок еще существует, наиболее опасны для него, по-видимому, ограничения типа неравенств, например, ограничения размеров зарплаты, величины частных состояний или цен. Это эмпирическое утверждение вряд ли имеет строгое обоснование, но можно заметить, что неравенства особенно сковывают инициативу производителя и торговца, не знающих, стóит ли им прилагать усилия, и что из этого выйдет. Можно учесть наперед равенства и предвидеть результаты, что дает некоторые гарантии на будущее. Ограничения типа неравенств учесть гораздо труднее, и они могут привести к весьма неожиданным результатам. Они возникли почти одновременно с частной собственностью: во всяком случае, уже в древнем Риме были законы, ограничивавшие участки общественной земли, предоставлявшиеся в пользование одного владельца. Около 300-го года римский император Диоклетиан, заметив, что его подданные страдают от дороговизны товаров, решил их осчастливить, установив свой знаменитый «максимум»: на всех рынках империи были выставлены таблицы с предельными ценами на все, что там продавалось. В ответ на это тотчас же возник «черный рынок», где цены были выше прежних.

«Максимум» этого императора нашел подражание в государственной регламентации «социалистической» экономики. Ограничение приусадебных участков предотвращало чрезмерное выращивание овощей, а запрещение держать больше одной коровы – чрезмерное обилие молока.

В наше время наиболее заметны ограничения типа неравенств на рынке рабочей силы: это минимальные ставки заработной платы, утвердившиеся теперь даже в Соединенных Штатах. Такие меры, продиктованные гуманными намерениями или вынужденные требованиями избирателей, нарушают свободу рынка и, тем самым, способствуют экономическому застою.

Впрочем, в некоторых случаях ограничения типа равенств почти неотличимы от ограничений типа неравенств. Так обстоит дело с популярным и, как будто, демократическим «прогрессивным» налогообложением. На рис.3а изображен график «прогрессивного» подоходного налога, при котором возрастание дохода p вызывает не пропорциональную, а растущую долю налогообложения n. При малых значениях p налог не взимается, а при достаточно больших взимается почти весь доход, как это и происходит в некоторых странах. При достаточной крутизне кривой, изображающей зависимость n от p (зависимость типа равенства!), эта кривая почти совпадает со “ступенчатым” графиком рис.3б, где pmax представляет максимально допустимый доход, а более высокий подлежит конфискации.

Конечно, крайний случай «прогрессивного» налога, изображенный на этом рисунке, не имеет практического значения, поскольку очень богатые люди умеют уклоняться от налогов. Но такие способы налогообложения кое-где применяются в демагогических целях – правительствами, пытающимися повысить свою популярность среди бедных. Менее карикатурные формы «прогрессивных» налогов в самом деле искажают работу рынка, затрагивая не очень богатых плательщиков – недостаточно богатых, чтобы устроить свои деньги на каких-нибудь Каймановых островах.

Предыдущее обсуждение регламентации рынка может создать впечатление, что все ограничения рынка нежелательны. Это было бы верно, если бы вполне свободный рынок можно было сохранить, и если бы социальные последствия свободного рынка были всегда благотворны. Но, как мы увидим, оба этих предположения неверны: человечество, так много получившее от «невидимой руки» рынка, должно внимательно следить за этой рукой.