Глава I

Попытка доказать, что сочинение выигрывает, если автор имеет некоторые познания в предмете, о котором он пишет

Так как некоторые господа заняли в последнее время видное положение в республике словесных искусств единственно удивительной силой своего гения, без малейшей помощи образования и даже, может быть, не умея читать, то нынешние критики, слышал я, с недавних пор начали утверждать, будто всякого рода знания совершенно бесполезны писателю, что это лишь цепи, сковывающие природную живость и бойкость воображения, обременяющие его и не дающие ему воспарить к тем высотам, которых без этой помехи оно могло бы достигнуть.

Почтенные критики, боюсь я, чересчур увлеклись. В самом деле, почему литература должна так отличаться от других искусств? Грациозности танцмейстера ничуть не вредит изучение танцевальных па; ремесленник толе, я думаю, владеет своим инструментом не хуле оттого, что выучился обращаться с ним. С другой стороны, я не могу допустить, чтобы Гомер или Вергилий писали с большим огнем, если бы были не образованнейшими людьми своего времени, а такими же невеждами, как большинство писателей наших дней. И я не верю, чтобы все пылкое воображение и блестящий ум Питта могли создать речи, обратившие английский сенат нашего времени в достойного соперника ареопагов Греции и Рима, если бы оратор не был прекрасно начитан в произведениях Демосфена и Цицерона и не перенес в свои собственные весь их дух и все и к знания.

Отсюда, впрочем, вовсе не следует, чтобы я требовал от своих собратьев столько знаний, сколько, по мнению Цицерона, их необходимо иметь каждому оратору. Напротив, мне кажется, поэт может обойтись очень небольшим кругом чтения, критик — еще меньшим, а политический деятель — совсем ничтожным. Для первого довольно будет, пожалуй, поэтики Бисше и нескольких современных поэтов, для второю-умеренного количества драматических произведений, а для третьего — любой пачки политических газет.

Правду сказать, я требую от писателя лишь небольшого знания предмета, о котором он пишет, согласно старинному судебному правилу: «Quam quisque nont aitem in ea se exerceat». С одним этим знанием писатель может дать подчас что-нибудь сносное, а без него вся мировая ученость принесет ему мало пользы. Предположим например, что Гомер, Вергилий, Аристотель, Цицерон, Фукидид и Ливии собрались вместе и задумали общими силами написать трактат об искусстве танца. — я думаю, все согласятся, что произведение их не могло бы тягаться с превосходным руководством по этому предмету мистера Эссекса, под заглавием «Начатки светского воспитания». И если бы удалось уговорить несравненного мистера Браутона приложить кулак к бумаге v дополнить названные «Начатки» основами атлетики, то свет едва ли имел бы причину жаловаться, что никто из великих писателей, древних и новых, не брался за изложение этого благородною и полезного искусства.

Дабы не умножать примеров по такому ясному вопросу и перейти сразу к цели, скажу прямо, что, по-моему, описание нравов высшего общества вышло у многих английских писателей неудачным вследствие их совершенного невежества в этой области.

К сожалению, знание высшего света доступно далеко не всякому писателю. Книги дадут нам о нем очень несовершенное представление, а сцена, это представление мало чем улучшит. Джентльмен, просветивший себя чтением книг, почти всегда окажется педантом, а берущий уроки в театральном кресле хлыщом.

Характеры, написанные по этим образцам, тоже выйдут неудачными. Ванбру и Конгрив писали с натуры; но того, кто станет их копировать, изобразит нынешний век так же превратно, как сделал бы это Хогарт, если бы вздумал написать раут в одеждах Тициана или Ван-Дейка. Словом, подражание здесь неуместно. Картина должна быть списана прямо с природы. Истинное знание света дается только живым общением, и, чтобы узнать нравы того или другого сословия, надо наблюдать их собственными глазами.

Между тем высшего разряда смертных нельзя видеть, как прочих представителей человеческого рода, даром — на улицах, в лавках и кофейнях; их не показывают также и за деньги, как высшие породы животного царства. Словом, к лицезрению их допускаются только лица, обладающие известными качествами, как-то: происхождением или братством, или же, что равносильно тому и другому, занимающиеся почетной профессией игрока. Однако, к великому сожалению, подобные господа очень редко берутся за низкое ремесло писателя, обыкновенно предоставляя его беднякам и людям низшего звания — как дело, по мнению многих, не требующее никакого капитала.

Отсюда, те странные чудища в кружевах и шитье, в шелках и парче, в огромных париках и фижмах, которые гордо выступают, под названием лордов и леди, на театральных подмостках, к великому удовольствию стряпчих и писцов в партере, ремесленников и подмастерьев на галереях; сыскать их в действительной жизни так же трудно, как кентавров, химер и другие создания чистой фантазии. Впрочем, признаться по секрету, это знание высшего общества хотя и крайне необходимо, чтобы избегать промахов, — однако оно принесет мало пользы сочинителю комедий и и романов комедийного типа, вроде предлагаемого мной читателю.

Суждение мистера Попа о женщинах весьма приложимо к большей части людей высшего круга: форма и деланные чувства до такой степени наполняют их, что своего лица у них нет вовсе, по крайней мере, заметить его невозможно. Осмелюсь даже сказать, что великосветская жизнь — самая серая и тусклая и не содержит в себе ничего веселого и любопытного. Разнообразие занятий порождает в низших слоях общества великое множество комических характеров, тогда как здесь, за исключением немногих честолюбцев и еще меньшего числа искателей наслаждений, люди только и знают что суетное тщеславие да рабскую подражательность. Наряды и карты, еда и питье, поклоны и приседания составляют все содержание их жизни.

Впрочем, есть среди них и такие, которых захватывает вихрь страсти и увлекает далеко за границы, полагаемые приличием; в особенности великосветские дамы своей благородной неустрашимостью и высокомерным пренебрежением к мнению других столько же отличаются в этом отношении от робких женщин простого звания, как добродетельная леди отличается изысканностью и деликатностью своих чувств от честной жены фермера или лавочника. Такой неустрашимостью отличалась и леди Белластон. Но пусть мои провинциальные читатели не заключат отсюда, что так ведут себя все фешенебельные дамы или что мы желаем представить их в таком свете: никто ведь не предположит, что все священники похожи на Твакома и все военные на — прапорщика Норсертона.

Нет ничего нелепее заблуждения, широко распространенного среди массы читателей: заимствуя свои взгляды от невежественные сатириков, они воображают, будто мы живем в развращенном веке! Напротив, я убежден, что любовные похождения никогда не были в меньшем почете среди людей высокого звания, чем в настоящее время. Нынешние женщины научены маменьками направлять свои помыслы только на честолюбие и тщеславие и презирать наслаждения любви, как недостойные их внимания; будучи выданы попечением таких маменек замуж, они, собственно, не имеют мужей и, таким образом, на опыте убеждаются в справедливости преподанных им уроков, довольствуясь на весь остаток своей скучной жизни более невинными, но, боюсь, и более ребяческими развлечениями, простое упоминание о которых будет неуместно в этой истории. По моему скромному мнению, наш бомонд характеризуется скорее глупостью, чем пороками; суетный — вот единственный эпитет, которого он заслуживает.

 

Глава II, которая содержит письма и, еще кое-что, касающееся любовных похождений

Вскоре по возвращении домой Джонс получил следующее письмо:

«Я была крайне поражена, узнав, что вы ушли. Когда вы оставили комнату, я никак не предполагала, что вы уйдете, не повидавшись сонной. Поведение ваше неподражаемо и убеждает меня, что я должна презирать сердце, способное влюбиться в такую дурочку; впрочем, не знаю, чему в ней больше удивляться: простоте или лукавству, — она блещет обоими этими качествами! Не поняв ни слова из того, что произошло между нами, она все же имела смелость, имела бесстыдство, имела… — как бы это назвать? — заявить мне в глаза, что не знает вас и никогда вас не видела… Неужели между вами был сговор и вы оказались настолько низки, что выдали меня?.. О, как я презираю ее, вас и весь мир, а больше всего себя за… нет, не решаюсь написать слово, которое сведет меня с ума, если попадется когда-нибудь на глаза; помните, однако, что я могу ненавидеть так же пламенно, как и любить».

Джонс едва имел время подумать над содержанием этого письма, как ему принесли другое, писанное той же рукой; приведем и его от слова до слова;

«Если вы примете во внимание, в каком смятении чувств я вам писала, то не будете удивлены выражениями моей первой записки… Подумав, я и сама нахожу, что погорячилась. Надо полагать, что всему причиной этот проклятый театр и бестактность одной дуры, задержавшей меня против моей воли… Как приятно думать хорошо о том, кого любишь!.. Может быть, и вам приятно, чтобы я о вас так думала. Я решила видеть вас сегодня же; приходите немедленно.

Р. S. Я приказала не принимать никого, кроме вас.

Р. Р. S. Мистер Джонс может быть уверен, что я помогу ему оправдаться, ибо едва ли его желание обмануть меня сильнее, чем собственное мое желание обмануться.

Р. Р. Р. S. Приходите сию минуту».

Предоставляю решить людям, опытным в любовных делах, которое из этих двух писем — гневное или ласковое — причинило большее неудовольствие Джонсу. Несомненно только, что он не чувствовал ни малейшей охоты посещать кого бы то ни было в этот вечер, за исключением одной только особы. Но он считал, что его обязывает честь; даже если бы мотив этот оказался недостаточным, Джонс не решился бы распалять гнев леди Белластон, которая вообще отличалась раздражительным характером и в сердцах могла все открыть Софье, между тем как одна мысль об этом повергала его в трепет. В досаде пройдясь несколько раз по комнате, он собирался уже идти на свидание, как вдруг леди любезно его предупредила — не новым письмом, а появлением своей собственной особы. Одежда ее была в большом беспорядке, и на лице изображалось сильнейшее расстройство; она бросилась в кресла и, переведя дух, сказала:

— Видите, сэр, когда женщина зашла слишком далеко, она уже ни перед чем не останавливается. Скажи мне это кто-нибудь неделю назад, я никогда бы не поверила.

— Надеюсь, что очаровательная леди Белластон не поверит также и наговорам на человека, бесконечно признательного за все ее многочисленные одолжения, — отвечал Джонс.

— Признательного за одолжения! Я не ожидала таких холодных слов от мистера Джонса.

— Извините, мой ангел, — продолжал он. — если по получении ваших писем боязнь вашею гнева, не знаю, впрочем, чем вызванного…

— Разве я смотрю так уж сердито? — улыбнулась леди Белластон. — Разве лицо мое пылает гневом?

— Клянусь вам честью, я не сделал ничего, что могло бы навлечь ваш гнев. Ведь вы сами назначили мне свидание, и я пришел, как было условлено…

— Ради бога, не пересказывайте этой мерзкой сцены… Ответьте мне только на один вопрос, и я буду спокойна. Вы не выдали меня ей?

Джонс упал на колени и начал клятвенно заверять, как вдруг Партридж, приплясывая и подпрыгивая, ворвался, шальной от радости, в комнату с криком:

— Нашлась! Нашлась!.. Она здесь, сэр, здесь!.. Миссис Гонора на лестнице!

— Задержи ее минутку. — отвечал Джонс. — Сюда, сударыня; схоронитесь за полог: у меня нет больше ни одного укромного местечка, где бы вас спрятать. Чертовски неприятный случай!

— Чертовски неприятный! — проворчала леди, скрываясь в свое убежище.

В комнату тотчас вошла миссис Гонора.

— Новое дело! Что это значит, мистер Джонс? — разразилась она. — Ваш наглец слуга еле впустил меня. Надеюсь, он задержал меня не по такой же причине, как в Эптоне?.. Что, не ожидали меня увидеть? Вы ведь совсем околдовали мою госпожу. Бедная барышня! Верьте слову, я люблю ее, бедняжку, как родную сестру. Господь вам судья, если вы не будете ей добрым мужем; право, тогда и наказания вам не придумаешь.

Джонс попросил ее говорить шепотом, потому что в соседней комнате лежит при смерти дама.

— Дама! Знаю я ваших дам!.. Ах., мистер Джонс, много их таких на свете! Вот и теперь мы, кажется, попали в дом к такой даме, потому что миледи Белластон, осмелюсь сказать, ничуть не лучше.

— Те! Те! — прошептал Джонс. — В соседней комнате слышно каждое слово.

— Ну так что ж, что слышно? — шумела Гонора. — Я ни на кого не клевещу: верьте слову, все слуги без стеснения рассказывают, как ее светлость ходит на свидания с мужчинами в другой дом; хозяйкой его считается, правда, одна бедная женщина, а только платит за все ее светлость; да вдобавок, говорят, и подарочков немало перепадает от нее хозяйке.

Тут Джонс, выразив величайшее недовольство, попытался зажать ей рот.

— Экий вы, право, мистер Джонс! Отчего мне не говорить? Ведь я не клевещу ни на кого, а только повторяю то, что слышала от других… По-моему, что толку для барыни в ее богатствах, если она употребляет их на такое дурное дело. Уж лучше быть бедным, да честным.

— Слуги — мерзавцы. — сказал Джонс. — и возводят на леди внпраслину.

— Ну да, понятно, слуги всегда мерзавцы; так говорит и моя барышня и слышать ничего не хочет.

— Да, я убежден, что моя Софья никогда не станет слушать такую грязную клевету.

— Помилуйте, какая же это клевета? — не унималась Гонора. — Ну зачем ей встречаться с мужчинами в другом доме?.. Уж верно, не для хороших дел; ведь если бы она желала, чтобы за ней ухаживали честно, так ведь всякая дама может принимать у себя кого ей угодно; какой же тогда смысл…

— Я решительно заявляю, что не желаю слышать такие вещи о благородной даме, родственнице Софьи; кроме того, вы беспокоите больную в соседней комнате… Сойдемте, пожалуйста, вниз.

— Что ж, сэр, если вам угодно, так я кончила… Вот вам письмо от моей барышни, сэр… А ведь дорого бы иные дали, чтобы получить такое письмо. Да вы, мистер Джонс, видно, не очень-то тороваты. А все-таки другие слуги говорили мне… Но не станете же вы отрицать, что я и цвета ваших денег никогда не видала?

Джонс поспешно схватил письмо и сунул ей в руку пять монет.

Затем, шепнув, чтобы она передала тысячу благодарностей Софье, попросил ее уйти и дать ему прочитать письмо. Гонора тотчас же удалилась, усердно поблагодарив за щедрость.

Тут леди Белластон вышла из-за полога. Как описать ее ярость? Сначала она не могла выговорить ни слова; только глаза метали потоки пламени, бушевавшего в ее груди. Обретя наконец способность речи, она, вместо того чтобы разразиться гневом на Гонору или на своих слуг, напала на беднягу Джонса:

— Видите, чем я для вас пожертвовала: мое доброе имя, честь моя погибли навеки! А чем вы мне отплатили? Пренебрежением, глумлением, променяли меня на деревенскую девчонку, на дурочку!

— О каком пренебрежении, о каком глумлении говорите вы? — удивился Джонс.

— Не прикидывайтесь простачком, мистер Джонс. Если вы желаете меня успокоить, вы должны совершенно отказаться от нее, а в доказательство вашей искренности извольте показать мне письмо.

— Какое письмо, сударыня?

— Вы еще смеете отрицать, что получили письмо из рук этой негодяйки?

— Неужели, сударыня, вы потребуете от меня вещи, для исполнения которой я прежде должен пожертвовать честью? Разве я давал когда-нибудь вашей милости повод для таких предположений? Если я выдам вам эту невинную девушку, то какая порука, что я не поступлю точно таким же образом и с вами? Минутное размышление, я уверен, убедит вас, что мужчина, не умеющий хранить тайн женщины, — презреннейший негодяй.

— Хорошо, — сказала леди, — я не требую, чтобы вы сделались презренным негодяем в своих собственных глазах, тем более что содержание этого письма мне заранее известно. Я прекрасно вижу, в каких вы с ней отношениях.

Последовал длинный, но не слишком любопытный разговор, и читатель будет только благодарен мне за то, что я не передаю его во всех подробностях. Довольно будет сказать, что леди Белластон понемногу укротила свой гнев и, наконец, поверила или притворилась поверившей клятвам Джонса, что его сегодняшняя встреча с Софьей произошла чисто случайно; да и все прочее, о чем уже известно читателю, Джонс представил ей в таком благоприятном свете, что у леди не было больше никаких причин на него сердиться.

Впрочем, в душе она не совсем удовлетворилась доводами, которыми Джонс оправдал свой отказ отдать ей письмо: мы глухи к самым ясным доводам рассудка, когда они противоречат овладевшей нами страсти. Леди Белластон была твердо убеждена, что Софья занимает первое место в сердце нашего героя; но, как ни была она надменна и влюблена, в конце концов ей пришлось примириться со вторым местом, или, выражаясь юридически, она удовольствовалась обладанием того, что на правах собственности принадлежало другой женщине.

На прощанье было условлено, чтобы впредь Джонс навещал леди в ее доме: Софья, ее горничная и прочие слуги будут думать, что эти посещения делаются ради Софьи, а сама она будет почитаться обманутой.

План этот был придуман леди и пришелся очень по вкусу Джонсу, радовавшемуся всякой возможности увидеться со своей Софьей; а сама леди с удовольствием думала о том, как он будет обманывать Софью, потому что в своих же интересах едва ли решится открыть ей правду.

Первый визит был назначен на следующий день, и леди Белластон, церемонно попрощавшись, вернулась домой.

 

Глава III, содержащая разнообразные материи

Оставшись один, Джонс с жадностью вскрыл письмо и прочел следующее:

«Сэр, невозможно выразить словами, что я вытерпела после того, как вы отсюда ушли; и так как у меня есть причины думать, что вы собираетесь зайти снова, то, несмотря на позднее время, я решаюсь послать к вам Гонору с этим письмом, — она говорит, что знает, где вы живете. Заклинаю вас, из уважения ко мне не смейте и думать об этом: вас непременно узнают; судя по некоторым словам, вырвавшимся у ее светлости, боюсь даже, что она уже и теперь догадывается, кто вы такой. Будем терпеливо ждать более благоприятного случая; но еще раз умоляю вас: если вы хоть немного дорожите моим спокойствием, не помышляйте о возвращении в этот дом».

Письмо это дало бедному Джонсу приблизительно такое же утешение, какое некогда Иов получил от своих друзей. Не только рушились все лелеянные им надежды на встречу с Софьей, но он еще оказался перед трудной задачей: как ему быть с леди Белластон; ведь существуют известные обязательства, нарушение которых, — он это прекрасно знал, — не допускает никаких оправданий; с другой стороны, после строгого запрещения Софьи никакая сила на свете не могла бы заставить его пойти на свидание. Наконец, после долгих размышлений, заменивших ему в эту ночь сон, он решил сказаться больным: это представлялось единственным средством уклониться от условленного свидания, не рассердив леди Белластон, чего он по многим причинам желал избежать.

Первой его заботой поутру было написать письмо Софье, которое он вложил в другое письмо, адресованное Гоноре. Потом он известил леди Белластон о своей болезни и скоро получил от нее следующий ответ:

«Мне ужасно досадно, что я не могу видеть вас сегодня у себя, но еще более беспокоит меня ваша болезнь. Пригласите хорошего врача; надеюсь, что все обойдется благополучно. Мне до такой степени докучают сегодня разные глупцы, что я едва улучила минуту написать вам. Прощайте.

Р. S. Постараюсь навестить вас сегодня вечером, в девять часов. Устройте так, чтобы никто нам не помешал».

Тут к мистеру Джонсу явилась миссис Миллер и, сухо поздоровавшись, обратилась к нему со следующими словами:

— Мне очень грустно, сэр, являться к вам по такому неприятному поводу, но, надеюсь, вы сами поймете, как гибельно это отразится на репутации моих дочерей, если дом мой приобретет дурную славу. Надеюсь поэтому, вы не сочтете с моей стороны дерзостью, если я попрошу вас не принимать у себя ночью дам. Часы уже про били два, когда ушла последняя из них.

— Сверяю вас, сударыня, — отвечал Джонс. — что дама, заходившая ко мне прошлой ночью и остававшаяся дольше (другая только занесла мне письмо), принадлежит к самому высшему обществу и моя близкая родственница.

— Не знаю, из какого она общества, — продолжала миссис Мимер, — но я уверена, что никакая порядочная женщина, разве только самая близкая родственница, не придет в гости к молодому человеку в десять часов вечера и не проведет с ним четыре часа сряду. Кроме того, сэр, поведение ее носильщиков ясно показывает, кто она такая: целый вечер они только и делали, что отпускали шуточки в прихожей и спрашивали у мистера Партриджа при моей горничной, уж не собирается ли мадам провести с его господином всю ночь; говорили еще много гадостей, таких, что и повторять неприлично. Я искренне вас уважаю, мистер Джонс, и даже много вам обязана за щедрую помощь моему родственнику. Только недавно я узнала, как великодушно вы с ним поступили. Я и не воображала, на какой ужасный путь толкнула несчастного нужда. Когда вы дали мне десять гиней, я не знала, что вы даете их разбойнику! Боже мой, сколько в вас доброты! Вы прямо спасли это семейство!.. Я вижу, что отзывы о вас мистера Олверти были совершенно справедливы… Если бы даже я ничем не была вам обязана, зато ему я столько обязана, что ради него оказала бы вам величайшее уважение… Поверьте, дорогой мистер Джонс, даже если бы это не касалось репутации моих дочерей и моей собственной, я бы из одного участия к вам пожалела, что такой славный молодой человек водится с подобными женщинами. Но если вы намерены принимать их у себя, то я должна просить вас поискать себе другую квартиру, потому что не могу допустить, чтобы такие вещи происходили под моей крышей: ведь у дочерей моих нет за душой ничего, кроме их доброго имени.

При имени Олверти Джонс вздрогнул и изменился в лице.

— Право, миссис Миллер, — отвечал он не без запальчивости, — это не совсем основательное требование. У меня нет ни малейшего желания бесчестить ваш дом, но я считаю себя вправе принимать у себя в комнате кого мне вздумается; если это вас оскорбляет, я, конечно, постараюсь как можно скорее подыскать себе другую квартиру.

— В таком случае мне очень прискорбно, сэр, что мы должны расстаться, сказала миссис Миллер, — но я убеждена, что даже мистер Олверти не переступит за мой порог, если у Него будет малейшее подозрение насчет репутации моего дома.

— Прекрасно, сударыня, — проговорил Джонс.

— Надеюсь, сэр, вы на меня не сердитесь? Я бы ни за что на свете не хотела обидеть человека, близкого мистеру Олверти. Из-за этого я всю ночь не смыкала глаз.

— Очень жалею, что нарушил ваш покой, сударыня, — сказал Джонс. Сделайте одолжение, пошлите мне сейчас Партриджа.

Миссис Миллер обещала исполнить его просьбу и с низким поклоном удалилась.

Не успел Партридж войти, как Джонс яростно на него накинулся:

— Сколько мне еще терпеть от твоей глупости или, вернее, от моей собственной, что я держу тебя. Ты, видно, решил вконец погубить меня своим проклятым языком?

— Что такое я сделал? — спросил испуганный Партридж.

— Кто тебе позволил рассказывать историю с грабежом и говорить, что грабитель — ют самый человек, которого ты здесь видел?

— Помилуйте, сэр!

— Уж не думаешь ли ты запираться?

— Если я и обмолвился об этом, — отвечал Партридж. — так, поверьте, без дурного умысла: я и рта бы не открыл, не будь мои слушатели его друзьями и родственниками, которые, думал я, не станут разглашать этого дальше.

— Это не все: я должен предъявить тебе и более тяжелое обвинение, продолжал Джонс — Как смел ты, вопреки моему запрещению, произнести имя мистера Олверти в этом доме?

Партридж поклялся, что он никогда этого не делал.

— Откуда же тогда миссис Миллер могла узнать о моих отношениях к нему? А только сию минуту она сказала мне, что уважает меня ради него.

— Ах, боже мой! — воскликнул Партридж. — Пожалуйста, выслушайте меня, сэр… ведь это прямо несчастье. Выслушайте меня только, и вы увидите, как несправедливо ваше обвинение. Выйдя вчера от вас, миссис Гонора встретилась со мной в прихожей и спросила, давно ли вы получали известия от мистера Олверти; это услышала миссис Миллер и, как только миссис Гонора ушла, позвала меня к себе. «Мистер Партридж, говорит, о каком это мистере Олверти упоминала эта дама? Не о знаменитом ли мистере Олверти из Сомерсетшира?» «Честное слово, сударыня, — говорю я, — я ничего не знаю». — «И ваш господин уж не тот ли мистер Джонс, о котором я слышала от мистера Олверти?» «Честное слово, сударыня, говорю, я ничего не знаю». — «Ну да, — говорит, обращаясь к дочери своей Нанси, — бьюсь об заклад, что это тот самый молодой джентльмен, и он точь-в-точь походит на описание сквайра». Господь ее знает, кто это ей сказал. Считайте меня отъявленнейшим негодяем на свете, если я проронил хоть слово об этом. Клянусь вам, сэр, я умею держать язык за зубами, когда захочу. Нет, сэр, я не только не говорил ей ни слова о мистере Олверти, но сказал прямо обратное: сначала я, правда, ей не возражал, а потом пораскинул умом — раскинуть умом всегда хорошо, — да и думаю себе: кто-нибудь сказал же ей это; дай-ка покончу все дело разом; и вот, немного погодя, воротился я к ней и говорю: «Ей-богу, говорю, если кто сказал вам, что этот джентльмен мистер Джонс, то есть, говорю, что этот мистер Джонс — тот мистер Джонс, — так это бесстыднейшая ложь, и прошу вас, говорю, никогда об этом не говорить, потому что мой господин, говорю, подумает, что это я вам сказал, а пусть-ка хоть кто-нибудь в доме скажет, будто я говорил это когда-нибудь!» Право, сэр, тут какие-то чудеса; я все думал и никак не мог додуматься: откуда это ей стало известно? Разве что вот старуха виновата, которая намедни просила милостыню у ворот: точь-в-точь как та ведьма, что наделала нам столько хлопот в Ворвикшире. Да, нехорошо, нехорошо проходить мимо таких старух, не подав им, особенно когда они на вас смотрят. Никто на свете не разубедит меня, что они не могут наделать бед. Теперь каждый раз, как увижу старуху, непременно говорю про себя: «Infandum, regina, jubes renovare dolorem».

Простота Партриджа сильно насмешила Джонса и положила конец его гневу, который вообще редко бывал продолжительным. Не делая никаких замечаний по поводу его оригинального способа оправдываться, он сказал только, что намерен немедленно выехать отсюда, и велел ему идти искать другую квартиру.

 

Глава IV, которую, мы надеемся, с большим вниманием прочтут молодые люди обоего пола

Только что Партридж покинул мистера Джонса, как к нашему герою вошел мистер Найтингейл, уже успевший с ним сдружиться, и, поздоровавшись, сказал:

— Я слышал, Том, сегодня ночью у вас были гости. Честное слово, вам здорово везет: всего две недели в Лондоне, а у дверей уже портшезы стоят до двух часов утра!

И он продолжал подшучивать на тот же лад, пока наконец Джонс не прервал его, сказав:

— Должно быть, вы узнали обо всем этом от миссис Миллер; она только что была у меня и просила оставить ее дом. Почтеннейшая хозяйка боится за репутацию дочерей.

— О, на этот счет она ужасно щепетильна, — сказал Найтингейл, — помните, она не захотела отпустить Нанси с нами в маскарад.

— Что ж, я думаю, она права, — отвечал Джонс. — Во всяком случае, я не стал ей возражать и послал Партриджа искать другую квартиру.

— Если хотите, мы можем опять поселиться вместе, — предложил Найтингейл, — потому что, сказать вам по секрету, — и вы, пожалуйста, никому не проговоритесь, — я сам собираюсь сегодня съехать отсюда.

— Как, миссис Миллер отказала и вам, мой друг?

— Нет, — отвечал Найтингейл, — просто квартира здесь для меня не подходящая. Кроме того, мне надоела эта часть города. Хочу быть поближе к развлечениям и потому решил переселиться на Пэл-Мэл.

— И вы хотите переселиться тайком? — спросил Джонс.

— О, я не собираюсь увильнуть от уплаты за квартиру, но имею тайные причины не прощаться формально.

— Ну, не очень тайные, — сказал Джонс. — Уверяю вас, я все подметил уже на второй день своего пребывания здесь. Ваш отъезд будет стоить кое-кому горьких слез. Бедняжка Нанси, мне от души жаль ее! Вы одурачили эту девушку, Джек: привили ей болезнь, от которой, боюсь, ее ничем не вылечишь.

— Что же мне теперь делать, по-вашему, черт возьми? Жениться на ней, чтобы ее вылечить?

— Нет, — отвечал Джонс, — по-моему, вам не следовало за ней ухаживать, как вы это частенько делали на моих глазах. Удивляюсь только слепоте мамаши, которая ничего не замечает.

— Не замечает! Да что же ей замечать-то?

— А то, что вы совсем вскружили голову ее дочери. Бедная девушка совершенно не может этого скрыть: глаз с вас не сводит и краснеет всякий раз, как вы войдете в комнату. Право, мне от души ее жаль; это, кажется, добрейшее и простодушнейшее создание на свете.

— Так по вашей теории, — отвечал Найтингейл, — нельзя позволить себе обыкновенного ухаживания за женщиной, из страха, что она в вас влюбится?

— Право, Джек, вы нарочно не желаете понять меня. Я вовсе не считаю женщин настолько влюбчивыми, но вы далеко переступили границы обыкновенного ухаживания.

— Неужели вы предполагаете, что я делил с ней ложе? — обиделся Найтингейл.

— Нет, честное слово, таких дурных предположений у меня нет, серьезно отвечал Джонс. — Больше того: я не думаю, чтобы вы умышленно стремились разрушить покой этого беззащитного создания или даже предвидели все последствия, — вы ведь, я знаю, добрый и неспособный к такой жестокости человек, но при всем том вы тешили свое тщеславие, не обращая внимания, что в жертву ему приносится молодая девушка; и между тем как для вас это было только приятное заполнение часов досуга, вы внушили ей надежду, что намерения ваши совершенно серьезны. Скажите чистосердечно, Джек: с какой целью вы так красиво и заманчиво расписывали счастье, проистекающее из горячего взаимного чувства, и с таким жаром говорили о великодушной и бескорыстной любви? Неужели вам не приходило в голову, что она может применить все это к себе? Или, признайтесь откровенно, вы, может быть, этого и желали?

— Ей-богу, Том, я не подозревал в тебе таких способностей. Из тебя вышел бы превосходный священник. Значит, ты отказался бы разделить ложе с Нанси, если бы она тебе позволила?

— Разумеется! — с живостью проговорил Джонс. — Будь я проклят, если бы согласился.

— Том, Том! — рассмеялся Найтингейл. — А эта ночь? Вспомни прошедшую ночь,

— Послушайте, мистер Найтингейл, мне противно всякое ханжество и лицемерие, и я не хочу прикидываться более целомудренным, чем мои ближние. Я грешил с женщинами, это правда, но не помню, чтобы которую-нибудь из них когда обидел… И я ни за что не решился бы ради собственного удовольствия разбить чью-нибудь жизнь.

— Прекрасно, я вам верю. — отвечал Найтингейл, — но полагаю, что и меня вы не обвиняете в подобных вещах.

— Я искренне убежден, что вы неповинны в совращении этой девушки, но вы похитили ее сердце.

— Если так, то мне это очень прискорбно; однако время и разлука скоро изгладят эти впечатления. В этом лекарстве нуждаюсь и я, потому что, признаться вам откровенно, никогда еще ни одна девушка мне и вполовину так не нравилась. Но я открою вам все. Том. Отец выбрал мне в невесты женщину, которой я никогда не видел; на днях она приезжает в Лондон, и я должен буду явиться к ней с предложением.

При этих словах Джонс громко расхохотался.

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной, — обиженно проговорил Найтингейл. Я и так сам не свой от всей этой истории. Бедняжка Нанси! Ах. Джонс, Джоне, если бы я мог распоряжаться своим состоянием!

— От души вам этого желаю, — отвечал Джонс, — и искренне жалею вас обоих, если дело обстоит так, как вы говорите. Однако не собираетесь же вы уехать, не простившись с Нанси?

— И за десять тысяч фунтов не хотелось бы мне подвергаться мучительной сцене прощания. — сказал Найтингейл, — к тому же я убежден, что ничего хорошего из этого не выйдет и бедняжка Нанси только еще пуще расстроится. Так, пожалуйста, не говорите об этом сегодня ни слова, а вечером или завтра утром я отсюда уеду.

Джонс обещал молчать; немного подумав, он сказал, что раз Найтингейл твердо решился и вынужден обстоятельствами покинуть Нанси, так, пожалуй, его способ действия самый благоразумный. Джонс прибавил, что с удовольствием поселится с ним в одном доме, и они условились, что Найтингейл предоставит ему первый или третий этаж, потому что сам собирался занять второй.

Этот Найтингейл, о котором нам вскоре придется говорить подробнее, отличался в обыкновенных житейских делах большим благородством и, что встречается между столичной молодежью еще реже, безукоризненной честностью; однако в делах любовных нравственность его сильно хромала; не то чтобы он был человеком совсем без правил, какими являются, а чаще прикидываются иные господа, но он допускал с женщинами вероломство, не имеющее никакого оправдания, и в тайнодействии, именуемом любовью, прибегал к плутням, за которые, проделай он их в торговле, его объявили бы первейшим мошенником на свете.

Но так как люди, не понимаю хорошенько — почему, обыкновенно смотрят на такие проделки сквозь пальцы, то Найтингейл не только не стыдился своего криводушия, но даже гордился им и частенько хвастал своим уменьем пленять женщин и покорять их сердца, за что уже и раньше получал упреки от Джонса, всегда сурово осуждавшего всякую непорядочность в обращении с прекрасным полом. Ведь если считать женщин, говорил он, как они того заслуживают, нашими милыми друзьями, то их должно чтить, холить и лелеять с величайшей любовью и нежностью: а если смотреть на них как на врагов — так мужчина должен скорее стыдиться победы над ними, чем гордиться ею.

 

Глава V

Краткая биография миссис Киллер

Джонс пообедал в тот день очень плотно для больною, а именно: скушал добрую половину бараньей лопатки. После обеда он получил приглашение от миссис Миллер на чашку чаю. Эта почтенная женщина, узнав от Партриджа, а может быть, каким-нибудь другим естественным или сверхъестественным способом, о близости Джонса к мистеру Олверти, не могла примириться с мыслью, что расстается с ним недружелюбно.

Джонс принял ее приглашение. Когда со стола было убрано и девушки под каким-то предлогом удалены из комнаты, вдова без долгих предисловий начала так:

— Поразительные вещи случаются на свете! Но уж чего удивительнее то, что у меня s доме живет родственник мистера Олверти, а я ничего об этом не знаю. Ах, вы и представить себе не можете, сэр, сколько добра сделал мне и моей семье этот превосходный человек! Да, сэр, я не стыжусь в этом сознаться: только благодаря его доброте нужда давно не свела меня в могилу и мои две бедные малютки, голодные, беспомощные, одинокие сиротки, не были брошены на произвол жестокой судьбы.

Надо вам сказать, сэр, что хоть я теперь и принуждена добывать пропитание сдачей внаем комнат, но родилась и была воспитана в благородной семье. Отец мой был офицер и умер в значительном чине; но он жил на жалованье, и так как после его смерти оно прекратилось, то все мы остались нищими. Нас было три сестры. Одной посчастливилось умереть от оспы. Другую любезно взяла к себе в горничные одна дама — из сострадания, как она говорила. Мать этой дамы была служанкой у моей бабушки, а потом, получив в наследство от отца крупное состояние, накопленное ростовщичеством, вышла замуж за богатого и знатного джентльмена. Она обращалась с сестрой так грубо, коря ее происхождением и бедностью и называя в насмешку барыней, что, мне кажется, подорвала наконец силы бедной девушки. Словом, и эта сестра умерла через год после смерти отца. Судьба обошлась со мной милостивее: через месяц после его кончины я вышла замуж за священника, который давно уже за мной ухаживал и тем снискал себе неприязнь покойного отца: отец хоть не оставил нам ни шиллинга, но воспитывал нас по-барски, смотрел на нас так, внушая и нам самим взгляд, словно мы были богатейшими невестами на свете. Дорогой супруг мой забыл, однако, это дурное обращение и, когда мы остались сиротами, тотчас возобновил свое ухаживание; и так настойчиво, что я, всегда его любившая и уважавшая, скоро согласилась стать его женой. Пять лет прожила я в полном счастье с этим превосходнейшим человеком, пока… о, жестокая, жестокая судьба, навсегда разлучившая нас, отнявшая у меня заботливейшего мужа, а у бедных девочек нежнейшего отца!.. Бедняжки, они не в состоянии понять, какого сокровища лишились!.. Мне стыдно, мистер Джонс, за свою женскую слабость, но я не могу говорить о нем без слез.

— Скорее мне должно быть стыдно, сударыня, что я не заплакал. — сказал Джонс.

— Итак, сэр, — продолжала миссис Миллер, — второй раз оказалась я в положении еще более бедственном, чем раньше: не говоря уж о постигшем меня ужасном горе, я должна была еще прокормить двух детей и осталась, что называется, без гроша за душой. Но тут мистер Олверти, этот превосходный, добрый, великодушный человек, немного знавший моего мужа, случайно услышал о моем несчастье и тотчас же написал мне письмо. Вот оно, сэр; я положила его в карман, чтобы показать вам. Вот оно, вот оно. Я хочу и должна прочесть его вам.

«Сударыня!

Всей душой соболезную вам по случаю постигшей вас тяжелой утраты; собственное ваше благоразумие и превосходные наставления, преподанные вам достойнейшим вашим супругом, помогут вам перенести ее лучше всяких советов, какие только я способен вам дать. И я нисколько не сомневаюсь, что, будучи, как я слышал, нежнейшей матерью, вы не дадите скорби до такой степени овладеть вами, чтобы позабыть о своих обязанностях по отношению к бедным малюткам, которые именно теперь нуждаются в вашем попечении.

Однако в настоящую минуту вам, вероятно, не до житейских забот, и потому вы простите, что я поручил одному лицу посетить вас и передать двадцать гиней, которые прошу вас принять в ожидании, когда буду иметь удовольствие увидеть вас. Верьте, сударыня, и т. д.».

Письмо это, сэр, я получила через две недели после того, как понесла невознаградимую утрату, о которой я вам сказала. Еще через две недели мистер Олверти — да благословит его господь! — сам навестил меня, дал мне средства нанять и обставить этот дом и назначил мне ежегодный пенсион в пятьдесят фунтов, который я регулярно получаю с тех пор. Судите же, мистер Джонс, как велико должно быть мое уважение к этому человеку: ведь ему обязана я спасением собственной жизни и жизни дорогих детей моих, ради которых я только и дорожу земным своим существованием. Не сочтите поэтому дерзостью, мистер Джонс (я не могу не уважать человека, которого, я знаю, так высоко ставит мистер Олверти), мою просьбу к вам не иметь дела с этими дурными женщинами. Вы еще молоды и не знаете всего их коварства. Не гневайтесь на меня, сэр, и за то, что я сказала насчет репутации моего дома: вы сами понимаете, насколько гибельно это отразилось бы на судьбе моих бедных девочек. Кроме того, сэр, вам должно быть хорошо известно, что и мистер Олверти никогда не простил бы мне потакания подобным вещам, особенно когда дело касается вас.

— Честное слово, сударыня, все эти оправдания излишни, — отвечал Джонс, — и я не нахожу ничего обидного в том, что вы сказали. Однако из уважения, которым я проникнут к мистеру Олверти больше, чем кто бы то ни было, позвольте мне рассеять одно ваше заблуждение, может быть, не совсем выгодное для его чести: уверяю вас, я не родственник этого джентльмена.

— Знаю, сэр, очень хорошо знаю, кто вы такой: мистер Олверти мне все рассказал; но, уверяю вас, будь вы двадцать раз его сыном, он не мог бы говорить о вас с большим уважением. Вам нечего стыдиться вашего происхождения, сэр; поверьте, что ни один порядочный человек не откажет вам за это в своем уважении. Нет, мистер Джонс, слова «позорное происхождение» — нелепость, как говаривал мой незабвенный муж; слово «позор» в таких случаях если и применимо, то только по отношению к родителям: позор не может пасть на детей за действия, в которых они совершенно неповинны.

Джонс глубоко вздохнул и сказал:

— Вижу, сударыня, что вы действительно меня знаете и что мистеру Олверти угодно было назвать вам мое имя; а за то, что вы были со мной так откровенны, я хочу рассказать вам подробнее о своем собственном положении.

Миссис Миллер приготовилась слушать с самым горячим интересом, и Джоне рассказал ей всю свою историю, ни разу не упомянув имени Софьи.

В честных душах живет своего рода симпатия, благодаря которой они легко друг другу верят. Рассказ Джонса не возбудил в миссис Миллер никаких сомнений, и она выслушала его с самым глубоким участием. Впрочем, Джонс не дал ей высказаться по этому поводу: приближался час свидания с леди Белластон, и он попросил разрешения сегодня вечером принять у себя гостью, обещая, что это свидание будет последним, клятвенно уверяя, что его знакомая принадлежит к самому лучшему обществу и что встреча их будет самая невинная. Я искренне думаю, что у него было твердое намерение сдержать свое слово.

Миссис Миллер наконец согласилась, и Джонс ушел в свою комнату, где пробыл в одиночестве до двенадцати часов. Но леди Белластон не явилась.

Так как мы сказали, что эта леди чувствовала большое расположение к Джонсу, и, по всей видимости, так оно и было, то читатель, пожалуй, удивится, почему она не пришла на свидание именно теперь, когда считала его больным, то есть когда посещение друзей кажется особенно приятным. Иные, может быть, осудят поведение леди, найдя ее бессердечной; но это не наша вина: наше дело рассказывать правду.

 

Глава VI, содержащая сцену, которая, мы не сомневаемся, растрогает всех нашит читателей

Мистер Джонс не смыкал глаз всю первою половину ночи. Происходило это не оттого, что его тревожила неаккуратность леди Белластон; сон его разогнала и не Софья, хотя в большинстве случаев именно она была причиной его бессонницы, нет. Бедняга Джонс был добрейшей души человек и в полной мере обладал слабостью, называемой состраданием и лишающей такие несовершенные характеры благородной душевной твердости, которая как бы замыкает человека в себе и позволяет ему катиться по свету полированным шаром, не цепляясь ни за чье чужое горе; он не мог поэтому не исполниться сожаления к участи бедной Нанси, любовь которой к мистеру Найтингейлу была для него столь очевидна, что он поражался слепоте матери, не раз в течение вчерашнего вечера обращавшей внимание на большую перемену в дочери: «Уж на что была живая и веселая девушка, и вдруг сделалась воплощеньем печали и уныния».

Напоследок, однако же, сон одолел всякое сопротивление и, точно и вправду он был божеством, как воображали его древние, да вдобавок божеством оскорбленным, пожелал, видно, всласть насытиться дорого купленной победой. Говоря попросту, без метафор, мистер Джонс проспал до одиннадцати часов утра и продолжал бы, может быть, покоиться в объятиях Морфея и дольше, если бы его не разбудил сильный шум.

Он кликнул Партриджа, и тот на вопрос, что случилось, отвечал, что внизу бушует настоящий ураган, что мисс Нанси в обмороке и что сестра и мать плачут и голосят над ней. Джонс чрезвычайно встревожился при этом известии, но Партридж принялся его успокаивать, сказав с улыбкой, что молодая леди, по-видимому, вне опасности: Сусанна (так звали служанку) дала ему понять, что дело самое обыкновенное.

— Короче говоря, мисс Нанси пожелала быть умней маменьки — вот и все; она немножко проголодалась и села за стол, не дожидаясь, когда прочтут молитву: вот в воспитательном доме и будет одним младенцем больше.

— Ах, оставь, пожалуйста, свои глупые шутки, — оборвал его Джонс. Разве прилично смеяться над горем этих несчастных? Ступай сейчас же к миссис Миллер и скажи, что я прошу позволения… Нет, постой, ты опять чего-нибудь наврешь; я пойду сам: она приглашала меня к завтраку.

С этими словами он встал и начал поспешно одеваться, а Партридж, несмотря на его строгие замечания, не мог удержаться от некоторых грубых выпадов по поводу случившегося, называемых обыкновенно шуточками. Наскоро одевшись, Джонс сбежал вниз и постучал в дверь: служанка тотчас ввела его в гостиную, где не было ни души и не замечалось никаких приготовлений к завтраку. Миссис Миллер с дочерьми находилась в следующей комнате, откуда служанка вскоре возвратилась с поручением передать мистеру Джонсу, что хозяйка просит извинить ее за непорядок, но произошел непредвиденный случай, который не позволяет ей сегодня позавтракать в его приятном обществе; она просит также извинить ее, что не известила его об этом заранее. Джонс попросил передать, «чтобы она совершенно не беспокоилась о таком пустяке, как завтрак, и что он выражает искреннее сожаление по поводу случившегося и спрашивает, не может ли он быть ей чем-нибудь полезен: он весь к ее услугам».

Не успел он произнести эти слова, как миссис Миллер, все слышавшая, вдруг отворила дверь и, выйдя к нему вся в слезах, сказала:

— Ах, мистер Джонс, вы подлинно превосходной души человек! Приношу вам тысячу благодарностей за ваше любезное предложение, но увы, сэр, вы не в силах спасти мою бедную девочку… О, дочь моя! Дочь моя! Она погибла, она навсегда обесчещена!

— Надеюсь, сударыня, что негодяй не…

— Ах, мистер Джонс! Негодяй, уехавший вчера из моего дома, обманул мою бедную дочь, погубил ее… Я знаю, вы человек благородный. У вас доброе, великодушное сердце, мистер Джонс. Об этом свидетельствуют поступки, которые я видела собственными глазами. Я расскажу вам все; да и невозможно более хранить тайну. Этот негодяй, этот мерзавец Найтингейл сгубил мою дочь. Она… она… ах, мистер Джонс, дочь моя от него беременна. И в этом положении он ее покинул! Вот вам, сэр, его жестокое письмо; прочтите, мистер Джонс, и скажите, есть ли еще на свете подобное чудовище. Письмо было следующее:

«Дражайшая Нанси!

Д. Н.».

Не имея сил говорить с вами о деле, которое, боюсь, потрясет вас не меньше, чем оно потрясло меня, пользуюсь этим способом известить вас, что отец мой требует от меня немедленно сделать предложение богатой молодой даме, выбранной им мне в… — нет надобности писать ненавистное слово. Ваш здравый смысл скажет вам, сколь беспрекословно обязан я повиноваться приказанию, которое навсегда исторгнет меня из ваших нежных объятий. Матушка сердечно вас любит, и это даст вам мужество открыть ей несчастные последствия любви нашей; схоронить их от света будет нетрудно; я сам об этом позабочусь, как позабочусь и о вас. О, если бы миновали вас мучения, испытанные при этом случае мной! Призовите же на помощь все ваше мужество, простите и забудьте человека, которого только угроза верной гибели могла заставить написать вам эти строки. Итак, забудьте меня, забудьте во мне любовника; преданного же друга вы всегда найдете в верном вам несчастливце

После того как Джонс прочитал письмо, оба с минуту стояли молча, глядя друг на друга. Наконец Джонс проговорил:

— Не могу вам выразить, сударыня, как возмущен я прочитанным. Однако в одном, мне кажется, вы должны послушаться совета автора письма: спасти честь вашей дочери.

— Ах, мистер Джонс, честь ее потеряна безвозвратно, как и ее невинность! — воскликнула миссис Миллер. — Она получила письмо в переполненной комнате и, вскрыв его, тотчас же упала без чувств; понятно, что при таких обстоятельствах содержание его тотчас же сделалось известно всем присутствующим. Но, как ни ужасно потерять честь, еще ужаснее то, что я потеряю дочь: уже дважды она пыталась наложить на себя руки; правда, ее удалось удержать, но она клялась, что не переживет своего позора. А я не переживу ее смерти… Что же тогда станется с моей маленькой Бетси, беззащитной сироткой? Бедная девочка уже и теперь убивается, глядя на меня и на сестру, хоть и не понимает причины нашего горя. Ах, какая она умненькая и добрая! Этот жестокий, бесчеловечный… погубил нас всех. Бедные мои дети! Так вот какова награда за все мои заботы! Вот каковы плоды моих попечений! Для того ли я радостно исполняла все тяжелые обязанности матери, для того ли лелеяла дочерей и заботилась об их воспитании, для того ли трудилась столько лот, отказывая себе в самом необходимом, лишь бы припасти им кусок хлеба, — чтобы теперь потерять их так жестоко?

— От души вас жалею, сударыня, — сказал Джонс со слезами на глазах.

— Ах, мистер Джонс, — продолжала она, — даже и вы, при всей доброте вашего сердца, не можете понять, что я чувствую. Такая ласковая, такая добрая, такая послушная! Бедняжка Нанси, сокровище мое, радость моя, гордость моя! Я слишком ею гордилась: мои глупые честолюбивые надежды, внушенные ее красотой, и были причиной ее гибели. Мне было приятно видеть, что она нравится этому юноше. Я думала, что он любит ее честно, и тешила свое глупое тщеславие мечтами о том, что она будет женой джентльмена. Тысячу раз при мне и нередко даже при вас поддерживал он эти надежды красивыми словами о бескорыстной любви, с которыми всегда обращался к бедной моей девочке и которым она, подобно мне, слепо верила. Могла ли я думать, что то были лишь сети для завлечения простодушной Нанси? Могла ли я думать, что они приведут всех нас к гибели? V эту минуту в комнату вбежала Бетси с криком:

— Мамочка, ради бога, поспеши к сестрице: она опять в обмороке, и кузина с ней не справится.

Миссис Миллер поспешила на помощь, но велела Бетси остаться с мистером Джонсом и попросила его занять девочку несколько минут, патетически воскликнув:

— Господи, дай мне спасти, по крайней мере, одну мою дочь! Исполняя ее просьбу. Джонс всеми силами старался утешить девочку, хотя сам был взволнован несчастьем, которое стряслось над семейством миссис Миллер. Он сказал Бетси, что сестра ее скоро оправится и что она не должна плакать, потому что огорчит мать, да и сестру расстроит еще больше.

— Право, сэр, — отвечала она, — я ни за что на свете не хочу их огорчать. Я что угодно вытерплю, только бы они не видели моих слез… Только сестрица и не может теперь их увидеть… Боюсь, она никогда их больше не увидит. Но я не могу с ней разлучиться; право же, не могу… Да и бедная мамочка, что с ней станется?.. Она говорит, что она тоже умрет и оставит меня одну; но я не останусь, я решила.

— Разве тебе не страшно умереть, милая Бетси? — спросил Джонс.

— Раньше было страшно, потому что надо было разлучаться с мамочкой и с сестрицей, — отвечала малютка. — Но уйти с теми, кого я люблю, не страшно.

Джонсу так понравился этот ответ, что он крепко поцеловал Бетси. Скоро возвратилась и миссис Миллер; она сказала, что Нанси, слава богу, пришла в себя.

— Теперь, Бетси, ты можешь идти к сестрице: ей лучше, и она желает тебя видеть.

Потом она обратилась к Джонсу и снова стала просить извинения, что не может угостить его завтраком.

— Я надеюсь, сударыня, — отвечал Джонс, — вознаградить себя за это гораздо изысканнейшим угощением, какого вы не могли состряпать. Таким угощением будет для меня всякая услуга вашему милому семейству. Добьюсь ли я успеха, или же меня постигнет неудача — я, во всяком случае, попробую. Или я очень ошибаюсь насчет мистера Найтингейла, или, несмотря на все случившееся, он в глубине души все-таки очень добрый человек и горячо любит вашу дочь. Если это так, то картина, которую я ему нарисую, думаю, тронет его. Утешьтесь же, сударыня, и постарайтесь утешить мисс Нанси, а я сию минуту отправлюсь на поиски мистера Найтингейла и надеюсь принести вам добрые вести.

Миссис Миллер упала на колени и призвала благословение небес на мистера Джонса, прибавив к этому самую горячую благодарность. После этого герой наш удалился, а почтенная вдова пошла утешать дочь; слова ее немного приободрили Нанси, и обе они пустились превозносить и расхваливать мистера Джонса.

 

Глава VII

Свидание мистера Джонса с мистером Найтингейлом

Добро и зло, которое мы делаем другим, мне кажется, часто отражается на нас самих. Ведь если люди доброго характера радуются своим благодеяниям не меньше тех, кому они благодетельствуют, то едва ли есть натуры столь сатанинские, чтобы делать зло, нисколько не мучаясь судьбой ближних, доведенных ими до гибели.

Мистер Найтингейл, по крайней мере, такой натурой не был. Напротив, Джонс, явившись к нему на новую квартиру, застал его у камина грустным и молча сокрушающимся о горестном положении, в которое он поставил бедную Нанси. Увидя приятеля, он быстро встал и пошел к нему навстречу с горячими приветствиями.

— Ваше любезное посещение пришлось как нельзя более кстати, — сказал он, — я отроду еще не испытывал такой тоски.

— К сожалению, — сказал Джонс, — я принес вам вести, очень мало способные развеселить вас; боюсь даже, что, узнав их, вы еще больше расстроитесь. Однако узнать их вам необходимо. Итак, говоря напрямик, я пришел к вам, мистер Найтингейл, от достойных людей, ввергнутых вами в пучину бедствия.

При этих словах мистер Найтингейл переменился в лице, но Джонс, не обращая на это внимания, изобразил в самых ярких красках трагические события, уже известные читателю из предыдущей главы. Найтингейл не прерывал рассказ, хотя на лице его не раз изображалось сильное волнение. Когда Джонс кончил, он сказал с глубоким вздохом:

— Ваше сообщение, друг мой, потрясло меня до глубины души. Ужасно досадно, что бедняжка выдала содержание моего письма. Владей она лучше собой, честь ее была бы спасена и вся эта история осталась бы в глубокой тайне; со временем все бы устроилось. Такие случаи в Лондоне не редкость; если у мужа иногда и закрадываются подозрения, когда уж делу не поможешь, то для него благоразумнее скрыть их и от жены и от света.

— Не в этом дело, друг мой, — отвечал Джонс. — Нанси привязалась к вам до такой степени, что ей больно потерять вас, а не доброе имя. Ее отчаяние погубит и ее, и все ее семейство.

— О, что касается до этого, — возразил Найтингейл, — то, уверяю вас, она так безраздельно завладела моим чувством, что на долю жены моей, кто бы она ни была, достанется очень мало.

— В таком случае как же вы решаетесь ее покинуть?

— Что же мне делать?

— Об этом спросите у мисс Нанси, — с жаром проговорил Джоне. — В том положении, до которого вы ее довели, именно ей, по моему искреннему убеждению, принадлежит право указывать, чем вы должны загладить свою вину. Вы должны принимать в расчет только ее интересы, а не свои. Но если хотите знать мое мнение, то я скажу вам, что вы должны осуществить надежды Нанси и всего ее семейства. Искренне признаюсь, я сам ждал от вас того же, как только увидел вас вместе. Извините, я, может быть, злоупотребляю дружбой, которой вы меня удостоили, но я исполнен слишком горячего сострадания к этому несчастному семейству. Собственное ваше сердце лучше всего вам скажет, хотели ли вы своим поведением убедить как мать, так и дочь в честности своих намерений; а если так, то предоставляю вам самому решать, насколько вы связаны обязательствами, хотя бы и не было дано прямого обещания жениться.

— Да, — сказал Найтингейл, — ваше рассуждение совершенно справедливо, и боюсь даже, что я дал обещание, о котором вы говорите.

— И после этого признания вы можете колебаться хотя бы минуту?! воскликнул Джонс.

— Рассудите, однако, друг мой, — отвечал Найтингейл, — я знаю, вы человек чести и никому не посоветуете поступать противно ее правилам. Даже если бы не было других препятствий, могу ли я с честью вступить в брак после этой огласки ее позора?

— Несомненно! Этого даже требует от вас истинная честь, которая есть та же доброта. Раз у вас есть на этот счет колебания, давайте разберем вопрос повнимательнее. Разве совместимо с честью обмануть ложными уверениями молодую женщину и ее семейство и таким способом предательски похитить у нее невинность? Разве совместимо с честью сознательно, умышленно и даже коварно погубить человека? Разве совместимо с честью лишить девушку доброго имени, спокойствия и, вероятно, самой жизни, зная, что она существо кроткое, беспомощное и беззащитное, что она любит вас, только вами и дышит, готова умереть за вас, что она слепо поверила вашим обещаниям и принесла в жертву своему доверию все самое для себя дорогое. Разве может честь хоть на минуту примириться с такими предположениями?

— Здравый смысл служит порукой правильности ваших слов, — отвечал Найтингейл, — но вы хорошо знаете, что свет смотрит на вещи совершенно иначе: если я женюсь на шлюхе, хотя бы на своей собственной, мне стыдно будет показаться на глаза людям.

— Скажите лучше, как вам не стыдно, мистер Найтингейл, называть ее таким нехорошим словом? — возразил Джонс. — С той минуты, как вы обещали жениться на ней, она сделалась вашей женой, и если согрешила, то больше против благоразумия, чем против нравственности. И что такое свет, которому вам стыдно будет показаться на глаза, как не скопище подлецов, глупцов и развратников? Простите, если я скажу, что стыд этот проистекает из ложной скромности, сопровождающей, как тень, ложную честь… Но я твердо уверен, что всякий здравомыслящий и добрый человек похвалит и одобрит ваш брак. Но положим, все вас осудят, — разве, друг мой, не оправдает вас ваше собственное сердце? Разве горячее, восторженное чувство, испытываемое нами при совершении честного, благородного, великодушного, милосердного поступка, не доставляет душе более высокого наслаждения; чем незаслуженная похвала миллионов? Сопоставьте мысленно последствия вашего отказа и согласия жениться. Представьте себе бедную, несчастную, доверчивую девушку, умирающую на руках измученной матери. Прислушайтесь, как в предсмертной агонии шепчет она ваше имя, как сокрушается, не произнося ни одного упрека по поводу жестокого поступка, приведшего ее к гибели. Вообразите положение матери, обезумевшей от горя и, может быть, даже неспособной перенести потерю любимой дочери. Вообразите ее сестренку, оставшуюся беспомощной сиротой, и, запечатлев в уме все эти образы; вспомните, что вы — вы сами причина катастрофы, постигшей это несчастное, беззащитное, но заслуживающее всяческого уважения семейство. С другой стороны, представьте, что вы их избавляете от всех этих бедствий. Подумайте, с какой радостью, с каким восторгом бросится эта милая девушка в ваши объятия, какой румянец заиграет опять на побледневших щеках, как загорятся потухшие взоры, как учащенно забьется измученное сердце! Вообразите ликование матери, всеобщую радость. Подумайте только: один ваш поступок осчастливит целое семейство. Сопоставьте обе эти картины — и я, право, жестоко ошибся в моем друге, если он будет долго колебаться: погубить ли ему безвозвратно этих несчастных, или же одним великодушным, благородным поступком исторгнуть их из бездны горя и отчаяния и поднять на вершину доступного человеку счастья. Присоедините сюда еще один довод: что этого требует от вас долг, что бедствия, от которых вы избавите несчастное семейство, сами же вы по собственной воле навлекли на него.

— Ах, друг мой, вовсе не нужно столько красноречия, чтобы заставить меня это почувствовать! — воскликнул Найтингейл. — Мне от души жаль бедную Нанси, и чего бы только я не дал, чтобы между нами никогда не было близких отношений. Поверьте, мне стоило огромной борьбы написать жестокое письмо, наделавшее столько бед в несчастной семье. Если бы все зависело от меня, я женился бы на пей хоть завтра, — ей-богу, женился бы! Но вы легко поймете, что добиться на это согласия у моего отца — вещь невозможная, тем более что он уже отыскал для меня другую невесту и завтра же мне приказано быть у нее.

— Я не имею чести знать вашего отца. — сказал Джонс, — но, положим, его удастся уговорить, — сами-то вы согласитесь прибегнуть к единственному средству спасти этих несчастных?

— О, с такой же охотой, как если бы речь шла о моем собственном счастье, — отвечал Найтингейл, — потому что я не найду его ни с одной женщиной, кроме Нанси!.. Ах, друг мой, если бы вы знали, что я перечувствовал за эти двенадцать часов из-за моей бедняжки, вы, наверное, пожалели бы не одну только ее. Любовь влечет меня только к ней; а если у меня и были кое-какие сомнения, продиктованные ложно понятой честью, то вы их совершенно рассеяли. Ах, если мне удастся добиться согласия у отца, счастье мое и моей Нанси будет полным!

— В таком случае я берусь его уговорить. — сказал Джоне. — Только вы, пожалуйста, на меня не сердитесь, в каком бы свете ни представил я ему это дело. Вес равно ведь вы его долго не могли бы от него скрыть: такие вещи, когда они выходят наружу. — как это, к несчастью, уже случилось, разглашаются с молниеносной быстротой. Кроме того, стрясись тут беда, — чего я серьезно опасаюсь, если немедленно не будут приняты меры. — о вас пойдут звонить по городу такое, что и отцу вашему обидно будет, если в нем есть сколько-нибудь чувства. Так скажите мне, где я могу найти его, и я, не теряя ни минуты, иду к нему, а вы тем временем совершите благородный поступок — посетите Нанси. Вы убедитесь, что я ни капельки не преувеличил, рисуя вам картину отчаяния этого семейства.

Найтингейл немедленно согласился на предложение Джонса. Он сообщил ому адрес отца, а также адрес кофейни, где всего вероятнее можно было застать его, потом минуту поколебался и сказал:

— Вы затеваете невозможное, дорогой Том. Если бы вы знали моего отца, вам никогда не пришло бы в голову добиваться у него согласия… Постойте, разве такой вот способ… предположим, вы ему скажете, что я уже женился, может быть, он легче примирится с совершившимся фактом. Честное слово, слова ваши так меня тронули и я так страстно люблю свою Нанси, что сам желал бы быть уже женатым, невзирая ни на какие последствия.

Джонс горячо одобрил мысль Найтингейла и обещал воспользоваться ею. На этом они расстались: Найтингейл пошел к Нанси, а Джонс к отцу своего приятеля.

 

Глава VIII

Что произошло между Джонсом и мистером Найтингейлом-старшим. Появление лица, о котором еще не было упомянуто в настоящей истории

Вопреки мнению римского сатирика, отрицающего божественность Фортуны, и такому же мнению Сенеки, Цицерон, который был, я думаю, умнее их обоих, держится прямо противоположного взгляда. И точно, в жизни бывают такие странные и необъяснимые случаи, что для создания их требуются некое сверхчеловеческое искусство и прозорливость.

Случай такого рода произошел теперь с Джонсом: он застал мистера Найтингейла-старшего в столь критическую минуту, что другой такой не могла бы придумать Фортуна, если даже она действительно достойна поклонения, воздававшегося ей в Риме. Словом, Найтингейл и отец молодой женщины, которую старик прочил в жены своему сыну, перед этим несколько часов подряд жарко торговались насчет предстоящей женитьбы; последний только что ушел, оставив первого в сладком убеждении, что ему удалось одержать верх в долгом споре, в котором оба родителя старались перехитрить друг друга, и оба, как нередко бывает в таких случаях, расстались очень довольные собой, потому что каждый считал себя победителем.

Джентльмен, к которому явился мистер Джонс, был, как говорится, человеком, знающим свет, то есть человеком, который ведет себя на этом свете так, словно он вполне убежден, что другого света нет, и потому берет от жизни все, что только можно. В молодости он занимался торговлей, но, приобретя значительное состояние, отказался от этого занятия, или, говоря точнее, сменил торговлю товарами на торговлю деньгами; в последних у него никогда недостатка не было, и он умел пристраивать их очень выгодно, пользуясь затруднительным положением как частных лиц, так и общественных учреждений. Он настолько поглощен был денежными оборотами, что сомнительно даже, существовало ли для него на свете еще что-нибудь, кроме денег; во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что, кроме них, ничто не имело для него действительной ценности.

Читатель, полагаю, согласится, что Фортуна не могла сыскать человека, менее склонного сдаться на уговоры мистера Джонса; эта капризная дама не могла также выбрать для этого менее благоприятную минуту.

Так как деньги всегда занимали главное место в мыслях старого джентльмена, то, увидя в дверях незнакомого человека, он тотчас же заключил, что незнакомец явился к нему или с деньгами, или за деньгами. И смотря по тому, которое из этих предложений казалось ему более правдоподобным, он принимал посетителя благосклонно или неблагосклонно.

К несчастью для Джонса, при виде его у старика возникло второе предположение. Так как накануне к нему приходил молодой человек с распиской сына и требовал уплаты проигранных последним денег, то при первом взгляде на Джонса мистер Найтингейл подумал, что и он явился с таким же требованием. Не успел поэтому Джонс сказать, что он пришел по делу его сына, как старик, утвердившись в своих подозрениях, резко оборвал его словами:

— Даром только время потеряете.

— Неужели вы догадываетесь, сэр, в чем заключается это дело? — спросил Джонс.

— И если догадываюсь правильно, — отвечал старик, — то, повторяю, даром только время потеряете. Ведь вы, кажется, один из тех фертов, что вовлекают моего сына в кутежи и распутство, которые кончатся его разорением? Но я больше не буду платить по его распискам, можете быть уверены. Надеюсь, что в будущем он откажется от таких знакомств, иначе я не стал бы искать для него жену; я не желаю служить орудием чьего-либо несчастья.

— Как, сэр, — сказал Джонс, — это вы подыскали для него ту даму?

— А какое вам дело до этого, сэр, позвольте вас спросить? — отвечал старик.

— Пожалуйста, не обижайтесь, сэр, что я принимаю так близко к сердцу счастье вашего сына — человека, высоко мной чтимого и уважаемого. По этому-то поводу я и пришел к вам. Не могу выразить удовольствия, доставленного мне вашими словами, потому что, повторяю, сына вашего я высоко чту и уважаю… Право, сэр, не могу выразить, как я восхищен вашим поступком: вы так великодушно, так благородно, так снисходительно, с такой любовью выбрали для сына супругу; готов поклясться, что он будет с ней одним из счастливейших людей на земле.

Едва ли что-нибудь способно так расположить нас к человеку, как тревога, возникшая в нас при его появлении: когда наши страхи рассеиваются, мы скоро о ней забываем и приписываем воцарившееся в нас спокойствие тому самому лицу, которое нас сперва напугало.

Так случилось и с Найтингейлом: убедившись, что Джонс не собирается предъявлять никаких требований, он почувствовал к нему расположение.

— Садитесь, пожалуйста, голубчик, — сказал он. — Я не припоминаю, чтобы когда-нибудь имел удовольствие вас видеть, но если вы друг моего сына и имеете что-нибудь сказать касательно молодой леди, я рад буду вас выслушать. Что же до того, сделает ли она его счастливым, так он сам будет виноват, если этого не случится. Я свой долг исполнил, позаботившись о главном. Она принесет ему состояние, способное сделать счастливым всякого рассудительного, благоразумного, трезво смотрящего на вещи мужчину.

— Несомненно, — отвечал Джонс, — она сама — целое состояние. Красавица, такая любезная в обращении, такая ласковая и так хорошо воспитана — она поистине само совершенство: вдобавок превосходно поет и удивительно играет на клавикордах!

— Я не знал за ней таких качеств, — сказал старик, — потому что никогда ее не видел; впрочем, если все это у нее есть, так тем лучше. И я очень доволен, что отец ее не выпячивал этих достоинств в пашей сделке, — для меня это лишнее доказательство его ума. Дурак поставил бы эти статьи наравне с приданым; но надо отдать ему справедливость, о них он и не заикнулся, хотя, понятно, женщину они не портят.

— Уверяю вас, сэр, — сказал Джоне, — она обладает этими качествами в самой высокой степени. Я-то, признаться, боялся, что вы не особенно охотно согласитесь на эту партию, что она будет вам не совсем по вкусу, так как сын ваш говорил мне, что вы никогда не видели молодой леди, — вот почему я и пришел, сэр, молить, заклинать вас, если вы дорожите счастьем вашего сына, не противиться его союзу с женщиной, обладающей не только перечисленными мной достоинствами, но еще и многими другими.

— В таком случае, сэр, мы оба вам обязаны, — отвечал старик. — Можете быть совершенно спокойны, так как, даю вам слово, я вполне удовлетворен ее состоянием.

— Сэр, с каждой минутой я проникаюсь к вам все большим и большим уважением. Удовлетвориться столь немногим, проявить такую умеренность разве это не доказательство здравого ума и благородного сердца?

— Ну, не так уж я был умерен, молодой человек, не так уж умерен, отвечал отец.

— Все больше и больше благородства, — умилялся Джонс, — и, разрешите прибавить, рассудительности: конечно, это почти безумство — считать единственным основанием счастья деньги. Такая женщина с ее маленьким, ничтожным состоянием…

— Хорошенькое же у вас мнение о деньгах, друг мой! — воскликнул старик. — Видно, вы знаете невесту лучше, чем приданое. Как вы думаете, сколько за ней?

— Сколько? Пустяк, не имеющий никакого значения для вашего сына.

— Понятно, понятно, он мог бы сделать выбор и получше.

— С этим я не согласен, — сказал Джонс, — лучшей жены ему не найти.

— Да, да, но я говорю в отношения приданого, — отвечал старик. — Так сколько же, вы думаете, приятель ваш за ней получит?

— Сколько? Вы хотите знать, сколько? Ну, самое большее фунтов двести.

— Вы изволите насмехаться надо мной, молодой человек? — проговорил старик с некоторым раздражением.

— Нет, клянусь вам, я говорю серьезно. По-моему, я назвал крайнюю цифру. Если я обидел молодую леди, прошу у нее прощения.

— Разумеется, обидели. Уверяю вас, что у нее в пятьдесят раз больше, и она должна будет прибавить к этому еще пятьдесят, прежде чем я дам свое согласие на брак.

— Теперь уже поздно говорить о согласии: даже если бы у нее не было пятидесяти фартингов, все равно сын ваш уже обвенчан.

— Мой сын обвенчан? — с удивлением проговорил старик.

— Ну да, — отвечал Джонс, — я полагал, что вы этого еще не знаете.

— Мой сын обвенчан с мисс Гаррис?!

— С мисс Гаррис? Нет, сэр, он обвенчал с мисс Нанси Миллер, дочерью хозяйки того дома, где он проживал, — с девушкой, мать которой хоть и принуждена отдавать внаем…

— Смеетесь вы или говорите серьезно? — торжественным голосом прервал его старик.

— Роль насмешника ниже моего достоинства, сэр, — отвечал Джонс. — Я пришел к вам по самому серьезному делу, предполагая, как это и подтвердилось, что сын ваш не посмел сказать вам о женитьбе на особе, которая гораздо беднее его, между тем как честь ее не позволяет скрывать этого дольше.

Старик стоял остолбенелый от этого известия, когда в комнату вошел какой-то джентльмен и поздоровался с ним, назвав братом.

Несмотря на столь близкое родство, братья по своему характеру были полной противоположностью. Пришедший тоже занимался когда-то торговлей, но, нажив шесть тысяч фунтов, он потратил большую часть этой суммы на покупку поместья, поселился в деревне и женился на дочери бесприходного священника, девице некрасивой и небогатой, но полюбившейся ему за неистощимую веселость.

С этой женщиной прожил он двадцать пять лет, и жизнь их походила на поэтические описания золотого века больше других образцов этого рода, встречающихся в нынешнее время. От нее у него было четверо детей, но все они умерли в младенчестве, за исключением одной только дочери, в которой и он, и жена его, как говорится, души не чаяли, то есть лелеяли ее и баловали; а она щедро отплатила им привязанностью, заставившей ее даже наотрез отказаться от необыкновенно выгодной партии с одним сорокалетним джентльменом из-за того, что она не в силах была разлучиться с родителями.

Молодая леди, назначенная мистером Найтингейлом в невесты сыну, была близкой соседкой его брата и знакомой его племянницы. Как раз по поводу предстоящей женитьбы брат мистера Найтингейла и приехал теперь в Лондон не с тем, однако, чтобы содействовать браку, а чтобы его расстроить, потому что, по его мнению, брак этот неизбежно должен был погубить племянника. Он не ожидал другого результата от союза с мисс Гаррис, несмотря на все ее богатство. Ни наружность ее, ни душевные качества не обещали семейного счастья: это была девица очень высокого роста, очень худая, очень некрасивая, очень жеманная, очень глупая и очень злая.

Вот почему, услышав от брата о женитьбе племянника на мисс Миллер, он выразил живейшее удовольствие; и когда отец, осыпав сына горькими упреками, объявил, что пустит его по миру, дядя сказал следующее:

— Будь вы немного спокойнее, братец, я бы вас спросил: ради него или ради себя любите вы вашего сына? Вы мне ответите, полагаю: ради него; полагаю также, что, говоря это, вы скажете правду; и несомненно, выбирая ему супругу, вы заботились о его счастье.

Предписывать другим правила счастья всегда казалось мне нелепостью, братец, а настаивать на их выполнении — тиранством. Заблуждение это всеобщее, я знаю, но оно все-таки заблуждение. И если оно нелепо вообще, то нелепее всего в отношении брака, в котором счастье покоится всецело на взаимной любви супругов.

Поэтому я всегда считал, что родители поступают неразумно, желая выбирать за детей: ведь заставить полюбить — затея безнадежная; больше того — любовь до такой степени ненавидит принуждение, что для нее в силу какой-то несчастной, во неисцелимой извращенности нашей природы, невыносимы даже уговоры.

Однако я согласен, что, хотя родители поступают неумно, пытаясь навязывать свою волю, с ними в таких случаях все же следует советоваться и, пожалуй, даже необходимо признать за ними право запрета. Таким образом, я не спорю, что племянник мой, женившись без вашего ведома, провинился. Но скажите, положа руку на сердце: не вы ли сами отчасти этому способствовали? Вы так часто и так решительно высказывали свои суждения о браке, что разве мог он не быть заранее уверенным в вашем отказе, если состояние его избранницы будет невелико? Да и теперь — не в этом ли единственная причина вашего гнева? И если он нарушил сыновний долг, то вы разве не превысили отцовской власти, сторговав ему невесту без его ведома — женщину, которую вы сами никогда не видели, а увидев и узнав так же хорошо, как я, сочли бы безумием принять ее в ваше семейство?

Тем не менее я признаю, что племянник мой провинился; однако вина его не непростительна. Не спросясь у вас, он совершил поступок, для которого требовалось ваше согласие, — но поступок этот касался преимущественно его собственных интересов: вы сами, надеюсь, не будете отрицать, что действовали только в его интересах; и если он, к несчастью, разошелся с вами во взглядах на этот счет и составил себе ошибочное представление о счастье, то неужели вы, братец, любя сына, отрежете ему всякую возможность счастья? Неужели еще более усугубите тяжелые последствия этого брака? Неужели постараетесь сделать его наверняка несчастным, хотя этого можно избежать? Словом, братец, неужели вы ввергнете сына в нищету за то только, что он лишил вас возможности обогатить его согласно вашему желанию?

Силой христианской веры святой Антоний приобрел власть над рыбами. Орфей и Амфион добились еще большего, заворожив чарами музыки даже бездушные вещи. Чудные дела! Но ни история, ни мифология совершенно не знают примера, чтобы доводы разума восторжествовали когда-нибудь над закоренелой скупостью.

Мистер Найтингейл-старший вместо ответа брату ограничился замечанием, что они всегда расходились во взглядах насчет воспитания детей.

— Позаботьтесь лучше, братец, о своей дочери. — сказал он, — и оставьте моего сына в покое. Боюсь, что ни наставления ваши, ни ваш пример не принесли ему пользы.

Надо сказать, что молодой Найтингейл был крестник своего дяди и жил больше с ним, чем с отцом, так что дядя часто говорил, что любит племянника почти наравне с собственной дочерью.

Джонс был в восторге от этого почтенного джентльмена; заметив, что все их доводы не успокаивают, а только пуще раздражают старика, они замолчали, и Джонс повел дядю к племяннику, в дом миссис Миллер.

 

Глава IX, содержащая странные происшествия

По возвращении домой Джонс нашел положение дел сильно изменившимся по сравнению с тем, в каком было при его уходе. Мать и обе дочери сидели за ужином вместе с мистером Найтингейлом-младшим, и дядя, по собственному его желанию, был запросто введен в это общество: он был хорошо знаком со всеми, потому что не раз навещал племянника в доме миссис Миллер.

Старик подошел прямо к мисс Нанси, поздоровался с ней и поздравил ее, потом поздравил мать и сестру, в заключение сказал несколько приветственных слов племяннику — и все это с таким радушием и любезностью, как будто племянник его женился на ровне или особе, стоящей выше его, с соблюдением всех предварительных формальностей.

Мисс Нанси и мнимый муж ее побледнели и чрезвычайно смутились, а миссис Миллер, воспользовавшись первым удобным случаем, вышла в другую комнату и велела позвать к себе Джонса; тут она упала к его ногам и с горячими слезами на глазах называла его своим добрым ангелом, спасителем ее несчастного семейства и другими почтительными и ласкательными словами, какие может исторгнуть из благодарного сердца величайшее благодеяние.

Когда первые восторги ее немного улеглись (а не найди ее чувство выхода, говорила она, так сердце ее бы не выдержало), миссис Миллер сказала Джонсу, что между мистером Найтингейлом и ее дочерью все уже слажено и что завтра утром они будут обвенчаны. Мистер Джонс выразил по этому поводу большое удовольствие, и бедная женщина снова начала рассыпаться в благодарностях, так что герою нашему стоило большого труда остановить ее и уговорить вернуться с ним в столовую, где они нашли всех в том же веселом расположении, в каком их оставили.

Маленькое общество провело за столом еще несколько приятных часов, и дядя, большой приверженец бутылочки, так усердно подливал племяннику, что последний не то что опьянел, а почувствовал себя навеселе; в этом приподнятом состоянии он увел старика в свою прежнюю комнату и раскрыл перед ним свое сердце.

— Вы всегда обращались со мной, дядюшка, так по-родственному, ласково и так снисходительно простили мне этот брак, действительно несколько необдуманный, что с моей стороны было бы непростительно обманывать вас.

И он рассказал все, как было в действительности.

— Как, Джек, — удивился старик, — ты не женат на этой девушке?

— Нет, клянусь вам честью, — отвечал Найтингейл, — я сказал вам правду.

— Как же ты меня обрадовал, дорогой мой! — воскликнул дядя, целуя племянника. — Никогда еще не испытывал я такого удовольствия. Если бы ты был уже обвенчан, я бы всеми силами помог тебе выпутаться из неприятного положения; однако большая разница между тем, что уже сделано и непоправимо, и тем, что еще только задумано. Подумай хорошенько, Джек, и ты сам увидишь всю нелепость и все неразумие этого брака так ясно, что мне не надо будет тебя разубеждать.

— Помилуйте, сэр! Разве есть какая-нибудь разница между тем, что уже сделано, и тем, что обязывает сделать честь?

— Ну, честь — создание света, и свет, на правах создателя, может распоряжаться и управлять ею по своему усмотрению. А ты знаешь, какая заурядная вещь в свете — нарушение подобных обязательств: даже о самой чудовищной измене поговорят день-другой и забудут. Разве найдется человек, который откажет тебе за это в руке сестры или дочери? Чья сестра или чья дочь отклонит после этого твое предложение? Честь в таких делах ни при чем.

— Извините, дорогой дядя, я думаю иначе, — отвечал Найтингейл. — Это дело не только чести, но также совести и человеколюбия. Я совершенно убежден, что, если я обману теперь Нанси, она этого не переживет, и я должен буду смотреть на себя как на ее убийцу — убийцу самого жестокого, разбившего ее сердце.

— Разбившего ее сердце! Какие громкие слова, — сказал дядя. — Нет, Джек, женские сердца не так легко разбить: они крепкие, милый! Ох, какие крепкие!

— Но я сам люблю ее, сэр, — возразил Найтингейл, — и не могу быть счастлив с другой женщиной. Да и вы, помнится, не раз говорили, что дети сами должны выбирать себе жен и мужей и что вы предоставите это право кузине моей Гарриет.

— Конечно, — подтвердил старик, — только пусть они выбирают с толком… Право, Джек, ты должен оставить, и ты оставишь эту девушку.

— Право, дядюшка, я должен на ней жениться, и я женюсь.

— Что за разговор, молодой человек! Таких речей я от тебя не ожидал. Я бы не удивился, если бы ты сказал это своему отцу, — он всегда обращался с тобой, как с собакой, и держал тебя на почтительном расстоянии, точно тиран своих подданных. Но я ведь относился к тебе как к равному и мог бы ожидать от тебя лучшего обращения. Впрочем, я знаю, откуда у тебя все это: от твоего нелепого воспитания, в котором я почти не принимал участия. Вот дочь мою — ту я приучил видеть во мне друга: она ничего не делает без моего совета и никогда не отказывается ему следовать.

— Вы еще не подавали ей совета в подобном деле, — возразил Найтингейл. Я сильно сомневаюсь, чтобы моя кузина послушалась даже самого строгого вашего приказания, если бы вы потребовали, чтобы она поступила наперекор влечению сердца.

— Не клевещи на мою дочь, — с жаром сказал старик, — не клевещи на мою Гарриет! Я приучил ее не иметь никаких желаний, которые шли бы наперекор моим. Позволяя ей делать что угодно, я приучил ее находить удовольствие только в том, что нравится мне.

— Извините, сэр, — отвечал Найтингейл, — я не имею ни малейшего намерения порочить мою кузину, к которой питаю глубочайшее уважение, но убежден, что вы никогда не подвергнете ее такому суровому испытанию и не потребуете от нее того, чего требуете теперь от меня… Однако вернемся к покинутому нами обществу, дорогой дядя, а то там начнут беспокоиться по случаю нашего долгого отсутствия. Только, пожалуйста, сделайте мне одолжение, не говорите ничего такого, что могло бы оскорбить бедную девушку или ее мать.

— О, насчет этого будь спокоен, — отвечал дядя, — я еще настолько помню себя, чтобы быть учтивым с женщинами, и охотно сделаю тебе это одолжение, но взамен и ты сделай одолжение мне.

— Говорите, я с радостью исполню всякое ваше приказание, сэр, — сказал Найтингейл.

— Просьба моя самая маленькая: будь добр проводить меня домой, чтобы мы могли еще потолковать об этом деле. Мне хотелось бы иметь удовольствие оградить наше семейство от беды, несмотря на глупое упрямство брата, воображающего себя первейшим мудрецом на свете.

Найтингейл, прекрасно знавший, что дядя в упрямстве не уступит отцу, согласился исполнить его просьбу; потом они оба вернулись в столовую, где старик обещал вести себя так же любезно, как и раньше.

 

Глава X, краткая и заключающая эту книгу

Долгое отсутствие дяди и племянника вселило некоторое беспокойство в оставшихся, тем более что в изложенном разговоре дядя по временам возвышал голос до такой степени, что его было слышно внизу; правда, слов разобрать было нельзя, но все-таки это породило недобрые предчувствия в Нанси, в ее матери и даже в Джонсе.

Поэтому, когда гости и хозяева снова собрались вместе, на лицах у всех заметна была перемена: сиявшее на них прежде неподдельное веселье сменилось более принужденным выражением. Они изменились, как у нас нередко меняется погода, превращаясь из солнечной в пасмурную, из июньской в декабрьскую.

Впрочем, никто из присутствующих не обратил на это большого внимания. Каждый думал теперь только о том, как бы скрыть собственные мысли, и был настолько поглощен исполнением свой роли, что не успевал быть еще и зрителем. Ни дядя, ни племянник не заметили никаких признаков волнения на лицах матери и дочери, а мать не заметила преувеличенной любезности старика и деланного довольства, изображавшегося на физиономии молодого человека.

Нечто подобное, я думаю, часто случается, когда два приятеля, желая обмануть друг друга, сосредоточивают свое внимание в том или ином состоянии на своей игре: они не видят и не подозревают козней, которые строятся против них, вследствие чего фехтовальный прием каждого (воспользуемся этой подходящей к случаю метафорой) бывает одинаково метким.

По той же причине стороны сплошь и рядом надувают друг друга в торговых сделках, хотя одна из них при этом всегда остается в большем убытке: примером может служить мошенник, продавший слепую лошадь и получивший за нее фальшивую бумажку.

Через полчаса общество разошлось; дядя увел племянника, но перед уходом последний успел шепнуть Нанси, что завтра утром зайдет к ней и исполнит все свои обязательства.

Джонс, которого эта сцена касалась меньше прочих, проявил наибольшую наблюдательность. Он догадывался, что произошло: не говоря уже о подмеченной им перемене в обращении дяди, его суховатости и натянутой любезности с мисс Нанси, самый увод жениха от невесты в такой час настолько нарушал все правила, что его нельзя было объяснить иначе, как предположив, что молодой Найтингейл, от природы откровенный, а теперь еще разгоряченный вином, рассказал дяде всю правду.

Покамест Джонс размышлял, не следует ли ему поделиться своими подозрениями с миссис Миллер, вошла служанка и доложила, что с ним желает говорить какая-то дама. Он тотчас же вышел и, взяв у служанки свечу, проводил посетительницу наверх. Это была миссис Гонора, принесшая ему такие ужасные вести о Софье, что он в ту же минуту забыл думать о других; весь его запас жалости был без остатка поглощен сокрушением о собственных бедствиях и бедствиях его несчастной возлюбленной.

Что это были за ужасные вести, читатель узнает, прочитав изложение множества предваривших их событий, которые составят содержание следующей книги.