Настоящее…

Спустя два дня после отъезда Калеба в командировку, моя мать упаковывает чемоданы и сообщает мне, что тоже уезжает.

— Ты, должно быть, шутишь, — говорю я, наблюдая, как она застегивает чемодан. — Ты же говорила, что хочешь остаться и помочь.

— Слишком жарко, — оправдывается она, касаясь волос. — Ты же знаешь, я ненавижу здешнее лето.

— У нас есть кондиционер, мама! Мне нужна твоя помощь.

— Ты справишься, Джоанна.

Ее голос едва заметно дрожит. Очевидно, у нее начинается очередной приступ депрессии. Кортни единственная, кто знает, как справляться с ней, когда она становится такой. Я же всегда, кажется, делаю только хуже. Однако Кортни здесь нет; здесь только я. А значит именно мне выпадает честь иметь дело с «дорогой мамочкой».

Я пожимаю плечами.

— Хорошо, давай отвезем тебя в аэропорт. Все равно Калеб возвращается в полночь.

Пусть катится в Мичиган в свой огромный безликий дом, где вдалеке растут сосны, и глотает там свои таблетки, как драже «Тик-Так».

На обратном пути из аэропорта я врубаю радио и чувствую себя птицей, впервые покинувшей свое гнездо. Эстелла начинает плакать в своем автокресле уже через пять минут моего блаженства. Что это значит? Она хочет есть? Ее укачало? Она описалась?

Я уже почти забыла, что она здесь… на этой планете… в моей жизни.

Я делаю упражнения Кегеля и с горечью думаю о Калебе — Калебе, которому не нужно заботится о ребенке. Он нежится под Багамским солнцем с бокалом своего чертового «Брукладди» и закусывает крабовыми котлетками. Это несправедливо. Мне нужна няня, почему он этого не понимает? Калеб такой ярый сторонник всего правильного и неправильного. Со всей его любовью к старомодным ценностям, мне следовало догадаться, что он будет настаивать, чтобы я сидела дома и воспитывала ребенка сама. Он как бойскаут. Кто сейчас сам воспитывает своих детей? «Белая шваль» — вот кто, потому что нанять няню им не по карману. (Примеч. Белая шваль — так часто называют белых американцев, часто живущих на пособия по безработице, в ржавых трейлерах, отличающихся низким социальным статусом и уровнем образования)

Закусив губу, увеличиваю громкость радио, чтобы заглушить плач. Сейчас, звуки, которые она издает, напоминают не очень громкий, но вместе с тем пронзительный вой будильника, но что будет спустя несколько месяцев, когда ее легкие разовьются? Как я смогу терпеть этот шум?

Я пытаюсь выяснить, как заставить ее прекратить плакать, и тут в глаза мне бросается кое-что желтое. Хочу заметить, что желтый — ужасный цвет. Что хорошего можно ждать от цвета, в который окрашены яичные желтки, сера и горчица. Этот цвет присущ заболеваниям, гнойным язвам и прыщам, пожелтевшим от никотина зубам. Ничто, нигде и никогда не должно быть желтым, но именно из-за этого цвета я поворачиваю голову назад и сразу же перестраиваю машину в крайний правый ряд и выкручиваю руль так, будто нахожусь в чайной чашке на карусели Диснейленда. Меня сопровождает хор автомобильных гудков, пока я пересекаю две полосы дороги, чтобы добраться до площади. Я закатываю глаза. Лицемеры.

Вождение во Флориде напоминает мне движение в переполненном гастрономе — либо застреваешь позади дряхлого старика и тащишься за ним со скоростью два километра в час, либо тебя толкает хулиган прямо на полку с пачками каши и приходится со скоростью света пытаться поймать то, что падает. Я хороший водитель, так что пусть катятся ко всем чертям.

Я следую по желтым указателям к торговому центру и вглядываюсь в пустые витрины, пока моя машина медленно движется по парковке. Кривые таблички с вакансиями висят практически на всех окнах. Над входом по-прежнему висят вывески со старыми названиями, напоминая о крадущемся по стране экономическом кризисе. Я приставляю к виску палец с недавно наманикюреным в салоне ногтем и оттягиваю воображаемый курок. Сколько мечтаний превратилось в пыль в этой дыре? В дальнем правом углу возле гигантского мусорного контейнера расположился «Sunny Side Up Daycare».(Примеч. Sunny Side Up Daycare — сеть детских садов) Я торможу под вывеской цвета засохшего яичного желтка и барабаню пальцами по рулю. Пойти или не пойти? Ничто не мешает мне просто разведать обстановку.

Выскочив из машины, я иду к двери, но тут меня осеняет, что ребенок-то остался в машине. Твою мать! Я поворачиваюсь и, убедившись, что никто не видел мой промах, возвращаюсь назад, чтобы отсоединить автокресло Эстеллы. Она милостиво молчит, пока я проношу ее через двери «Sunny Side Up Daycare». Первое, что я замечаю — любой может зайти в это здание и украсть ребенка. Где двери, запирающиеся на ключ-карту? Я изучаю молоденькую администраторшу двадцати с хвостиком лет. Веки над тусклыми карими глазами накрашены синими тенями. Она явно в поисках парня. Я определяю это по слишком отсрому аромату ее духов и чересчур глубокому декольте. А еще у нее подведены нижние веки. Все знают, что нельзя использовать подводку на нижних веках.

— Привееет, — чирикаю я приветливо.

Она улыбается мне и вопросительно поднимает брови.

— Мне нужно переговорить с вашим руководством, — говорю я громко, на тот случай, если она действительно такая недалекая, какой кажется на первый взгляд.

— О чем?

Почему на стойку регистрации всегда берут всяких недоумков?

— Так, у меня есть ребенок… — резко выдаю я, — … а это вроде как детский сад.

Она морщит нос и это единственный знак, который дает мне понять, что я знатно ее разозлила. Я постукиваю ногой по полу, пока она уходит звать директора садика. Осматриваюсь. Стены бледно-желтого цвета, на них изображены ярко-оранжевые солнышки, на полу голубой ковер, весь в пятнах и хлопьях от завтрака. Спустя минуту приходит директор. Блондинка средних лет в футболке с изображением Элмо, в потертых розовых кедах, а еще у нее два огромных, размером с дыню, грудных имплантата. (Примеч. Элмо — кукла из международного телешоу «Улица Сезам». Пушистый красный монстр с большими глазами и оранжевым носом.) Я с отвращением смотрю на нее и через силу улыбаюсь.

Но не успеваю я и рта раскрыть, как она восклицает:

— Ух ты, новорожденная.

— Она родилась раньше положенного, — вру я. — На самом деле она старше, чем выглядит.

— Меня зовут Дитер, — представляется она, протягивая руку. Я беру ее и трясу.

— Хотите осмотреть детский сад?

Мне хочется сказать «Черт, конечно же, нет», но вместо этого я вежливо киваю, и Дитер ведет меня через ряд двойных дверей, которые открывает ключ-картой.

Здесь ужасно грязно и даже Дитер должна это видеть. В каждой комнате витает неповторимый запах мочи, смешивающийся — О, Господи! — с ароматом хвои. У Дитер либо иммунитет к запахам, либо она предпочитает не обращать внимание. Я с трудом сдерживаю рвоту. Она обращает внимание на отношения между воспитателями и детьми и весело указывает на комнату пения, где сидят четырехлетки, у которых текут сопли из носа.

Кушаешь сам, поделись с товарищем.

— Все игрушки абсолютно новые, но вашей малышке, они, конечно, пока что не понадобятся, — она открывает дверь с табличкой «Ясли» и заходит внутрь.

Меня мгновенно оглушает хор младенческих голосов — все ревут, как маленькие ослята. Меня это сразу же начинает нервировать, а Эстелла просыпается и присоединяется хору ослят. Я раскачиваю ее кресло из стороны в сторону и, к моему удивлению, ее плач стихает и она снова замолкает. Здесь чисто. Нужно отдать Дитер должное. Возле стены стоят шесть детских кроваток, над каждой из которых висит вязаная кукла Маппет. (Примеч. Маппет-шоу — англо-американская телевизионная юмористическая программа, главными действующими лицами которой являются вязаные куклы-маппеты)

— Мы недавно попрощались с одним из наших малышей, — говорит мне Дитер. — Так что у нас есть место для вашей малышки…

— Эстеллы, — улыбаюсь я.

— Это мисс Мисти, — представляет она воспитательницу грудничков. Я улыбаюсь еще одной невзрачной девушке и пожимаю еще одну руку с облупившимся маникюром.

В итоге я решаю оставить здесь Эстеллу, как предлагает Дитер.

— Всего на несколько часов, чтобы проверить, как вы будете себя чувствовать, — предлагает она. Интересно, нормально ли это — оставить своего ребенка с незнакомцами, чтобы проверить, как ты себя при этом будешь чувствовать. Да я могу себя ножом порезать и ничего при этом не почувствую. Поэтому согласно киваю.

— Я еще ни разу ее ни с кем не оставляла, — признаюсь я. И это правда…ну, почти.

Дитер сочувственно кивает.

— Мы будем хорошо о ней заботиться. Я только дам вам кое-какие бумаги, которые нужно заполнить.

Я отдаю автокресло мисс Мисти и разыгрываю целое шоу, целуя Эстеллу в лоб, после чего бегу к машине за сумкой с пеленками, которую любая хорошая мать всегда носит с собой.

Тридцать минут спустя я, наконец, свободна — свободна от несносного живота, от орущего ребенка… свободна, свободна, свободна. Именно тогда у меня звонит телефон. Я беру его с пассажирского сидения, куда бросила ранее, и вижу, что мне звонит Калеб. Вопреки всему я улыбаюсь. Несмотря на то, что мы с Калебом вместе уже довольно долгое время, у меня в животе до сих пор начинают порхать бабочки, когда он звонит.

Я собираюсь ответить, но вдруг понимаю, что он, скорее всего, звонит, чтобы справиться об Эстелле. Закусив губу, я отправляю звонок на голосовую почту. Я никогда не смогу рассказать ему, как только что поступила. Он, вероятно, прилетел бы в Майами ближайшим рейсом, сжимая в руке бумаги о разводе. Возможно, он бы даже попросил ее составить их для него. Я знаю, что несправедлива и, что он не разговаривал с ней с тех пор, как закончился судебный процесс надо мной, что произошло больше полутора лет назад, но мысли об этой черноволосой ведьме преследуют меня каждый день. Я отодвигаю мысли о суде и моем адвокате на задворки своего разума, чтобы переварить их позже.

Я настроена насладиться свободой, пока рядом нет ребенка. Заехав домой, чтобы переодеться во что-нибудь шикарное, я выбираю белые льняные брюки и блузку от «Гуччи», купленные во время моего последнего похода по магазинам. На ноги надеваю лодочки на невысоком тонком каблуке. Затем возвращаюсь к машине и еду в ресторан, но только на середине пути понимаю, что забыла телефон на кухонном столе.

Я договорилась встретиться с Катин и еще несколькими нашими друзьями, чтобы поесть суши и выпить саке. Когда я вхожу в ресторан, они галдят вокруг меня, словно я отсутствовала целый год. Я целую всех, и мы садимся за столик, чтобы сделать заказ. Либо Катин предупредила их не спрашивать меня о ребенке, либо им наплевать, потому что ни один из них не упоминает о девчонке. Я расслабилась, потому что если бы мне пришлось обсуждать мои ощущения молодой мамы, я бы разрыдалась… но, с другой стороны я испытываю небольшое раздражение. Хотя Эстелла и запретная тема, они могли бы, по крайней мере, спросить, как я себя чувствую.

Решаю не развивать эту тему. Выпиваю четыре рюмки саке, а затем заказываю вино.

Катин чокается со мной бокалом:

— За твое возвращение! — рявкает она, и мы все пьем.

Я чувствую себя фантастически. Я официально вернулась, хотя это были довольно трудные десять лет. В алкогольной дымке, вызванной саке, я клянусь, что мой третий десяток станет лучшим временем моей жизни. Через три часа наш обед подходит к концу, мы все пьяны, но не готовы отправиться по домам.

— Итак, — Катин шепчет мне, когда мы, наконец, выходим из ресторана. — Где ребенок?

— В яслях, — хихикаю я, прикрыв рот рукой.

Катин заговорщицки подмигивает мне. Ведь эта идея принадлежала ей.

— Калеб знает? — спрашивает она.

Я смотрю на нее, как на тупую блондинку, каковой она собственно и является.

— Серьезно, Катин? Было бы у меня на пальце вот это, если бы Калеб знал, что его маленькое сокровище на попечении у незнакомцев? — я покрутила перед ней обручальным кольцом.

Она округлила глаза и выпятила губы, словно не поверила мне.

— Перестань. Калеб никогда тебя не бросит. Я хочу сказать, что у него же был шанс закрутить с этой Оливией, но…, — она шлепает себя по губам и смотрит на меня так, словно сказала лишнее.

Я замираю, как вкопанная, мне хочется ударить ее. Сучка. Как она посмела вспомнить о ней!

Я едва дышу от алкоголя в крови и гнева, когда мне удается сказать:

— Калеб никогда и не собирался бросать меня. Она была для него пустым местом. Не стоит распространять эту ложь, Катин.

Я знаю, что мое лицо покраснело. Чувствую, как киплю от гнева. Катин выглядит так, словно искренне сожалеет.

— Мне… мне жаль, — заикается она. — Я не имела в виду ничего плохого.

Но я слишком хороша знакома с этим красивым белокурым дьяволом, чтобы купиться на ее извинения, достойные премии «Эмми». (Примеч. Эмми — американская телевизионная премия) Я бросаю на нее презрительный взгляд а она сладко мне улыбается.

— Я просто имела в виду, что он любит тебя. Даже эта горячая маленькая задница не сможет увести его у тебя.

Теперь я киплю. Одно дело упомянуть имя этой швали, но чтобы отдать должное ее внешности — это уже переходит всякие границы дружбы.

— Лия, подожди, — кричит она мне вслед, пока я быстро ухожу прочь, но я не хочу ждать и выслушивать ее извинения. Особенно ее любимое оправдание, что она родом из России и не всегда понимает, как нужно общаться с людьми, так как английский не ее родной язык. Я все это слышала уже не раз и прекрасно знаю, что моя лучшая подруга та еще подлиза. Она любит преподнести обидные оскорбления или клевету, как комплимент. «Ты такая смелая, раз надела эту юбку, я бы побоялась, что будет виден мой целлюлит».

Катин страдает булимией, и у нее нет и намека на целлюлит. Поэтому, очевидно, она имела в виду меня.

Катин Рейнласкез забавная, словно обезьянка в зоопарке, но разорвет в клочья любого, кто перейдет ей дорогу. Мы подружились еще в средней школе, но наша дружба скорее напоминала схватку, так как каждая из нас стремилась обладать тем, чего нет у другой. Моя первая машина стоила шестьдесят тысяч, ее — восемьдесят. На свою вечеринку в честь шестнадцатилетия я пригласила триста гостей, она — четыреста.

Впрочем, в случае с Калебом я победила. Катин уже дважды в разводе. Первый раз она вышла замуж в Вегасе и брак длился максимум сутки, после чего был аннулирован. Во второй раз она вышла замуж за пятидесятилетнего нефтяного магната, но как только они расписались, выяснилось, что магнат жуткий скряга. Катин сходит с ума от зависти, когда речь заходит о Калебе — красивом, богатом, вежливом, сексуальном Калебе. Мечта каждой девушки, которая в итоге досталась мне. Я пользуюсь любой возможностью, чтобы выставить напоказ свой самый главный триумф в жизни, но с тех пор, как случились эти проблемы с Оливией, зависть Катин сменилась самодовольством. Она даже имела наглость сказать мне однажды, что восхищается находчивостью этой сучки.

Маленькими, нетвердыми шагами я иду к своей машине, стараясь не рухнуть на своих каблуках, и сажусь на водительское сиденье. Часы на приборной панели показывают шесть часов. Я не в состоянии вести машину, но у меня даже нет мобильника, чтобы позвонить кому-нибудь и попросить забрать меня. Да и в любом случае кому я буду звонить? Мои друзья так же пьяны, а те, кого с нами не было, если увидят меня в таком состоянии, удивленно поднимут брови, а потом будут распространять сплетни.

Внезапно я вспоминаю про Эстеллу.

— Вот дерьмо! — я хлопаю рукой по рулю. Я должна была заехать за ней в пять, а сейчас у меня даже нет возможности позвонить в детский сад. Завожу машину и, не глядя, сдаю назад. Раздается автомобильный гудок, а затем дребезжащий скрежет металла. Мне даже не нужно смотреть на бампер, чтобы понять, что все плохо. Я выпрыгиваю из машины и нетвердой походкой иду к ее задней части. Бампер моего «Рэндж Ровера» впечатался в старенький «Форд». Это выглядит комично. Я подавляю желание рассмеяться, а затем и желание расплакаться потому, что замечаю мигающие синие и красные огоньки полицейской машины, приближающейся к нам. Водитель «Форда» — пожилой мужчина. На пассажирском сиденье сидит его жена, держась рукой за шею. Я закатываю глаза и скрещиваю руки на груди, ожидая неизбежный вой сирен скорой помощи, которая подчеркнет сомнительность этого приключения.

Я наклоняюсь к окну, чтобы увидеть старую каргу.

— Да неужели? — говорю я через окно. — У вас действительно болит шея?

Ну, конечно же, скорая помощь следует за полицейскими и въезжает на парковку. Медики выпрыгивают из машины и бегут к «Форду». Я не вижу, что происходит дальше, потому что ко мне уже приближается офицер полиции, который выглядит очень злым, и у меня есть всего несколько секунд, чтобы прийти в себя и сделать вид, что я трезва.

— Мэм, — говорит он, глядя на меня сквозь стекла солнечных очков. — Вы понимаете, что въехали в них из-за того, что ни разу не посмотрели назад? Я видел, как все случилось.

Серьезно? Я удивлена, что он может что-то видеть через свои очки в стиле Блэйда.

Я невинно улыбаюсь.

— Знаю. Я была в панике. Мне срочно нужно забрать у няни своего ребенка, — вру я. — И я очень опаздываю…

Я закусываю губу, потому что обычно мужчин возбуждает, когда я так делаю.

С минуту он изучает меня, а я тем временем молюсь, чтобы он не почувствовал запах алкоголя в моем дыхании. Я наблюдаю, как он переводит взгляд на заднее сиденье машины, где стоит детское автокресло Эстеллы.

— Предъявите ваши права и техпаспорт, — говорит он, наконец.

Это стандартная процедура — пока что все идет хорошо. Мы обходим место аварии, которое мне слишком хорошо знакомо. Я наблюдаю, как старушку грузят в машину скорой помощи и они уезжают с включенными мигалками. Ее муж, что довольно бессердечно с его стороны, остается на месте аварии, чтобы позаботиться о делах.

— Чертовы мошенники, — бормочу я себе под нос.

Офицер дарит мне слабую улыбку, но этого достаточно, чтобы понять, что он на моей стороне. Я заискиваю перед ним и интересуюсь, когда смогу уехать, чтобы забрать свою дочь.

— Было так трудно оставить ее, — говорю я ему. — У меня была деловая встреча, —

он кивает, как будто понимает меня.

— Мы выпишем вам штраф, так как это произошло по вашей вине, — решает он. — После этого вы будете свободны.

Я вздыхаю с облегчением. Приезжает эвакуатор и грузит машину. Повреждения моего «Рендж Ровера» минимальны, особенно в сравнении с «Фордом», который практически сложился пополам. Мне сообщили, что со мной свяжется страховая компания, и, несомненно, они наймут адвоката в ближайшие дни.

Выехав с парковки, я испытываю облегчение от того, что моя машина едет так же, как и до этого. Кроме помятого бампера и незначительных царапин моя дорогая машина не пострадала. Но еще лучше то, что мне удалось выйти сухой из воды. Меня могли арестовать и выпустить лишь под залог. Благодаря моему актерскому мастерству и тому, что коп поддался на мое обаяние, я отделалась незначительными затратами.

Я осторожно еду в сторону детского сада и чувствую себя практически трезвой. Когда я въезжаю на стоянку, там пусто. Я нервно смотрю на часы на приборной панели. Они показывают 19:10. Кто-нибудь, ведь должен был остаться с ней. Они, скорее всего, будут злиться, но, конечно, после того, как я объясню, что случилось с телефоном и аварией, они поймут. Я нажимаю звонок на двери, после чего замечаю, что внутри темно. Прижав руки к стеклу, я всматриваюсь. Пусто. Закрыто. Все ушли. Я в панике. Точно такие же ощущения я испытывала, когда поняла, что могу сесть в тюрьму из-за фармацевтического мошенничества. Пока я стояла перед судьей и ожидала услышать вердикт «виновна», я паниковала точно так же, так как это сулило мне двадцать лет в тюрьме штата. Эгоистичная разновидность паники. Паника в стиле: «О Господи, Калеб разведется со мной из-за того, что я потеряла его дочь». Паника. Я мама меньше двух недель, а уже умудрилась потерять ребенка. Именно такие истории бывают на шоу у Нэнси Грейс. (Примеч. Нэнси Грейс — ведущая скандальных телепередач) Ненавижу эту блондинистую суку.

Шагая взад-вперед по тротуару, я обдумываю варианты. Я могу позвонить в полицию. Мне интересно, как там относятся к родителям, которые не в состоянии забрать своих детей из детского сада? Могут ли они отдать ребенка на попечение социальным службам? Родитель может забрать ребенка домой? С трудом мне удалось вспомнить имя директора. Дитер. Она говорила мне свою фамилию? В любом случае мне нужно добраться до телефона и как можно быстрее.

Я еду домой с такой скоростью, словно принимаю участие в съемках «Форсажа», и на подъездной дорожке меня заносит. В спешке я распахиваю дверь и, не потрудившись закрыть ее, пулей несусь прямиком к кухонному столу, где оставила телефон. Его здесь нет. У меня начинает кружиться голова. Я уверенна, что оставила его здесь. Завтра у меня будет убийственное похмелье. Думай! Впервые мне жаль, что у меня нет стационарной линии. Кому нужна стационарная линия? Я помню, как сказала это Калебу перед тем, как мы от нее избавились. Я поворачиваюсь к лестнице, и сердце прекращает биться от удивления.

— Не это ли ищешь?

Прислонившись к дверному косяку, за мной наблюдает Калеб. В руках он держит мой драгоценный iPhone. Я изучаю его лицо. Он кажется спокойным, а это значит, что он не знает, что Эстеллы со мной нет. Или, может он думает, что она с моей мамой. Я не говорила ему, что отвезла ее этим утром в аэропорт.

— Ты вернулся раньше, — искренне удивляюсь я.

Он не улыбается и не встречает меня со своей обычной теплотой. Вместо этого он изучает мое лицо. Зажав телефон между пальцев, он протягивает его мне. Я осторожно делаю несколько шагов к нему, пытаясь не выдать себя. Калеб знает меня, как облупленную. Приподнявшись на цыпочки, я целую его в щеку и забираю телефон. Теперь мне нужно выбраться наружу и тогда, возможно, я смогу придумать что-нибудь, позвонить кому-нибудь и… НАЙТИ РЕБЕНКА!

Я отступаю на несколько шагов.

— Ты пропустила звонок. Точнее четырнадцать, — небрежно говорит Калеб, слишком небрежно. Напоминает затишье перед бурей или низкий утробный рык, который можно услышать, перед тем, как волк кинется разрывать вам трахею.

Я сглатываю. В горле словно песок застрял и я тону… задыхаюсь. Мой взгляд мечется по комнате. Господи, как много он знает? Как мне это исправить?

— Очевидно, ты забыла забрать Эстеллу из детского сада…, — и он умолкает. Невидимая рука разжимает мне челюсти и вливает страх в горло. Я захлебываюсь им.

— Калеб…, — начинаю я. Он поднимает руку, чтобы остановить меня, и я замолкаю, потому что даже не знаю, что сказать.

Я бросила нашу дочь в захудалом детском саду потому, что…

Твою ж мать!

Я не настолько изобретательна. Мысленно я ищу всевозможные оправдания.

— Она… она здесь? — спрашиваю я шепотом.

Челюсти Калеба — самая «эмоциональная» часть лица Калеба. Я «читаю» по ним его эмоции. Челюсть у Калеба квадратная, мужественная, ее смягчают только чересчур пухлые губы. Когда он доволен кем-то, его челюсть тоже довольна и хочется провести по ней кончиками пальцев, дотянуться и пробежаться по ней поцелуями. Но сейчас его челюсти «злятся» на меня. Его белые от гнева губы сурово сжаты. Мне страшно.

Калеб молчит. Это его техника боя. Комната раскаляется от его гнева, пока он ждет признания. Он ни разу за всю жизнь не относился жестоко к женщине, но зуб даю, что маленькая девочка может заставить его делать то, о чем никогда и не помышлял.

Я допускаю ошибку, бросив взгляд на лестницу, и тут он вспыхивает от злости. Отскочив от стены, он подходит ко мне.

— Она в порядке, — цедит он сквозь зубы. — Я вернулся раньше, потому что волновался за тебя. Очевидно, ты была не единственная, о ком мне нужно было беспокоиться.

— Я оставила ее всего на пару часов, — быстро выпаливаю я. — Мне нужно было побыть немножко одной, а моя мама просто взяла и бросила меня…

Он изучает меня в течение пары секунд, но не потому, что его удивляют мои слова. Наверняка, он задается вопросом, как он мог жениться на ком-то вроде меня. Я вижу, что он страшно разочарован. Моя самоуверенность рассыпается в прах и я прижимаю руку к груди. Теперь я чувствую себя неудачницей. Ну а чего он ожидал? Что я буду хорошей матерью? Что я быстро вживусь в роль, суть которой не понимаю?

Я не знаю, как поступить. Алкоголь по-прежнему управляет моим мозгом, и все о чем я могу думать, это то, что он собирается меня бросить.

— Мне жаль, — шепчу я, глядя в пол. Делать вид, что я каюсь — дешевый прием, особенно с учетом того, что я сожалею лишь о том, что меня поймали, а не о том, что я сделала.

— Тебе жаль, что тебя поймали, — отмечает он.

Я резко вскидываю голову. Чертов телепат!

Как он смеет думать обо мне так плохо? Я его жена! В горе и в радости, верно? Или горе относится только к ситуации, а не к человеку?

— Ты оставила свою новорожденную дочь с совершенно незнакомыми людьми. Она все это время была голодная!

— В сумке было грудное молоко! — возражаю я.

— Недостаточно на семь часов!

Я хмурюсь и смотрю в пол.

— Я не знала, — говорю я, признавая себя побежденной. Неужели я действительно отсутствовала так долго?

Я чувствую прилив праведного гнева. Неужели я виновата в том, что в отличие от него не испытываю блаженства от того, что стала родителем? Я уже открываю рот, чтобы сказать ему это, но он меня прерывает.

— Нет, Лия, — предупреждает он. — Этому нет оправдания. Если у меня осталась хоть капля разума, я сейчас заберу ее и уеду, — он поворачивается и идет к лестнице.

Мысли разбегаются в стороны и гнев вырывается наружу.

— Она моя!

Калеб останавливается. Он делает это так резко, словно мои слова превратили его ноги в лед.

Когда он разворачивается ко мне, его лицо красно от гнева.

— Еще одна такая выходка и будешь кричать об этом в суде.

Мне становится трудно дышать, будто его угроза сгустилась вокруг меня, как морозный воздух. Он это всерьез. Калеб еще ни разу не разговаривал со мной так холодно. Он никогда не угрожал мне. Это из-за ребенка. Она изменила его, настроила против меня. Он останавливается прямо перед ступеньками лестницы.

— Я найму няню.

Я так жаждала услышать эти слова, но сейчас не чувствую себя победительницей. Калеб уступил мне и решил нанять няню, потому что не доверяет мне — своей жене. Внезапно я понимаю, что не хочу няню.

— Не надо, — прошу я. — Я в состоянии позаботиться о ней сама. Мне не нужна помощь.

Он не обращает на меня внимания и продолжает шагать по лестнице через две ступеньки. Я плетусь позади, пытаясь решить для себя, умолять его или вести себя агрессивно.

— Это случилось в первый и последний раз, это больше никогда не повторится, — клянусь я, умоляя его. — И ты не можешь принять такое решение в одиночку, она и моя дочь тоже, — крупица агрессии для равного счета.

Догоняю Калеба уже в спальне, он роется в тумбочке и вытаскивает оттуда «маленькую черную книжку», которую я часто в тайне просматриваю. Я следую за ним в кабинет, где он отключает свой сотовый от зарядки.

— Кому ты собрался звонить? — хочу я знать.

Он кивает на дверь, тем самым веля мне выйти, но я не двигаюсь с места; стою, обхватив себя руками, а в животе все стянуло в узел от тревоги.

— Привет, — здоровается он в трубку. Его голос звучит очень интимно, вкрадчиво. Очевидно, что он в теплых отношениях с человеком на другом конце линии. По спине пробегает озноб. Только один человек способен так смягчить его голос, но зачем ему ей звонить? Он смеется над чем-то, что ему сказали, и откидывается на спинку кресла.

О — Господи — о — Господи. Мне становится нехорошо.

— Да, я согласен, — говорит он дружелюбно. — Ты можешь это устроить? — он замолкает, пока слушает. — Я доверю ее любому, кого ты пришлешь. Нет… нет… у меня нет с этим проблем. Хорошо, тогда завтра? Да, я перешлю тебе адрес… о, ты помнишь? — он криво улыбается. — Тогда и поговорим.

Я начинаю действовать, как только он вешает трубку.

— Кто это был? Она?

Он прекращает раскладывать документы и насмешливо на меня смотрит.

— Она?

— Ты знаешь, кого я имею в виду.

Мы ни разу не разговаривали об этом — о ней. Мышцы на его челюсти напрягаются. У меня возникает желание залезть под стол и спрятать голову между коленями.

ЗАЧЕМ

Я

СПРОСИЛА

ЕГО

ОБ

ЭТОМ?

— Нет, — говорит он. — Это был старый друг из Бока, который владеет агентством по найму нянь. Завтра на собеседование ко мне придет какая-нибудь няня.

У меня отвисает челюсть. Еще одна секретная часть его жизни, о которой я ничего не знаю. Каким образом он, черт возьми, связан с кем-то, кто владеет агентством по найму нянь?

— Чушь, — говорю я, топнув ногой. — Ты хотя бы позволишь мне побеседовать с ней?

Калеб пожимает плечами.

— Возможно, впрочем, предполагаю, что у тебя завтра будет похмелье…

Внутри меня все съеживается. Он все понимает, все замечает. Интересно, меня выдал запах алкоголя или он заметил, что у моей машины помят бампер и обо всем догадался. Но я не собираюсь спрашивать его об этом. Не пытаясь оправдываться, я быстро выхожу из комнаты и бегу наверх. Стоя возле двери в спальню, я бросаю взгляд на соседнюю дверь. Словно что-то кольнуло меня. Должна ли я проверить как она? Ведь я практически бросила ее сегодня. Мне следует, по крайней мере, убедиться, что с ней все в порядке. Хорошо, что она еще слишком мала и не понимает, как я поступила с ней сегодня. У детей хорошая память и они используют все промахи против родителей.

Я тихо иду по коридору, носком туфли толкаю дверь в детскую и прокрадываюсь внутрь. Не знаю, почему я чувствую себя виноватой, глядя на свою дочь, но я, правда, испытываю чувство вины. Затаив дыхание, подхожу к ее кроватке и вижу, что она спит. Калеб искупал и перепеленал ее, но она уже успела высвободить одну ручку и теперь посасывает большой пальчик. До меня доносится ее запах — запах лавандового мыла, смешивающийся с запахом новорожденного младенца. Протянув палец, я касаюсь ее кулачка, а затем молнией вылетаю из комнаты.