Артур Эванс на раскопках в Кноссе. 1901 г.

Глава 1

Летописцы

1876 году Генрих Шлиман, преуспевающий бизнесмен, горячо интересовавшийся античностью, начал раскопки на территории Греции, приблизительно в 70 милях к юго-западу от Афин. Местность, которую он выбрал, была легендарной: здесь, как считалось, находились Микены, столица Агамемнона, брата мужа Елены Прекрасной.

Эванс приедет работать на Крит через четверть века, а пока Шлиман в 200 милях к северу от Крита, на материке, нашел следы развитой цивилизации бронзового века (II тысячелетие до н. э.). Вскоре выяснилось, что руины в Микенах можно датировать 1600–1200 годами до н. э.: с конца 80-х годов XIX века английскому археологу Флиндерсу Петри при раскопках в Египте стали попадаться предметы из Микен, в том числе керамические сосуды, того же времени.

Шлиман уже прославился своим умением открывать затерянные миры. В начале 70-х годов XIX века под холмом Гиссарлык в Турции он обнаружил город, который принял за Трою. Именно здесь, по мнению археолога-любителя, когда-то правил старик Приам, и именно сюда его сын Парис привез похищенную из Спарты Елену. Шлиман безрезультатно копал много лет. Незадолго до сворачивания работ, вспоминал он, из земли показался золотой клад – “сокровища Приама”: диадемы, кубки, бусины, серьги и кольца.

Метод Шлимана, при котором захватывается сразу большой, потенциально ценный слой, стал настоящей катастрофой для археологов. Много лет подлинность некоторых его находок и в Трое, и в Микенах ставилась под сомнение. Сегодня некоторые критики склонны называть его грабителем гробниц.

Недостаток научной строгости Шлиман компенсировал романтическим рвением. Раскопки на обоих участках продиктованы его стремлением доказать, что “Илиада” и “Одиссея” отражают историческую действительность. (Считается, что поэмы, приписываемые Гомеру, созданы в VIII–VII веках до н. э. Искреннее убеждение Шлимана в том, что это исторические источники, и тогда, и сейчас разделяют лишь немногие ученые.)

Однако заслуги Шлимана значительны уже потому, что цивилизации, которые считались выдумкой поэтов, он поместил, хотя бы с какой-то долей вероятности, в контекст истории. Шлиман воскресил героев Троянской войны XIII–XII веков до н. э., а в Микенах доказал, что в бронзовом веке – за тысячу лет до классической эпохи – в Греции, на материке, существовала высокоразвитая цивилизация. С тех пор как Шлиман нашел Микены, XVI–XIII века до н. э. в греческой истории стали называть микенской цивилизацией.

Цитадель Микен была сложена из каменных глыб настолько больших, что, по словам Джона Чедуика, “греки, жившие там позднее, думали, что эти стены построили великаны”. Ворота, прозванные Львиными из-за двух фигур, вырезанных сверху, явились настоящим инженерным чудом, разительно отличавшимся от треугольных фронтонов и колонн с каннелюрами классического времени. В так называемых шахтных захоронениях внутри городских стен Шлиман нашел предметы из золота, геммы, серебряные сосуды и другие сокровища.

Еще поразительнее то, чего Шлиман не нашел. Несмотря на развитость Микенского государства, отлаженную систему управления, нигде не было и намека на письменность. Хотя Шлиман осуществил крупномасштабные раскопки, вложив собственные немалые средства, он не нашел ни табличек, ни надписей в камне – вообще никаких свидетельств того, что общество было грамотным.

Это обеспокоило Эванса. Как и многие, он напряженно следил по газетам за ходом раскопок. Эванс предполагал, что цивилизация, имеющая развитую бюрократическую систему, не могла бы существовать без письменности. Носителю викторианского самосознания “казалось немыслимым, чтобы такая цивилизация… в отношении письменности стояла ниже, чем краснокожие Америки”.

Может быть, микенцы писали на недолговечных материалах вроде пальмовых листьев, древесной коры или пергамента? Вряд ли: появлялось все больше намеков на то, что они использовали твердые материалы. В начале 90-х годов Христос Цунтас, с которым Шлиман работал в Микенах, нашел глиняную амфору, на одной из ручек которой стояло 3 линейных символа. Неподалеку, в гробнице, Цунтас раскопал каменную вазу, на ручке которой было 4–5 символов. В другом месте на материке такие же знаки обнаруживались на черепках.

Три этих линейных знака были найдены на ручке сосуда в материковой Греции. Левый символ встречается и в кносских надписях.

Эти намеки также попадались на Крите. В конце 70-х годов XIX века остатки стены бронзового века были открыты в Кноссе. В начале 80-х годов обнаружили огромный блок, на котором был выбит ряд символов. Их сочли “клеймами мастеров-каменщиков”. Поразительно, что на стене в Кноссе и на микенской амфоре нашелся одинаковый символ – . Эванс утвердился в мысли, что в микенское время в бассейне Эгейского моря письменность все-таки существовала.

Когда Шлиман раскопал Микены, Эвансу было чуть за двадцать, но он уже обладал необходимыми для археолога мирового класса качествами: неутомимостью, бесстрашием, безграничной любознательностью, богатством и близорукостью. К концу 90-х годов, когда Эванс всерьез взялся за решение задачи, он успел посетить далекие страны, сделался признанным экспертом по древним монетам, пожил на Балканах, где стал горячим сторонником славянского национально-освободительного движения, и был назначен хранителем археологического Музея им. Эшмола в Оксфорде. Теперь Эванс решил доказать существование письменности в микенскую эпоху. Знаки, один за другим, вели его на Крит.

Страсть к раскопкам была у Эванса в крови. Его отец, сэр Джон Эванс, владелец бумажных мануфактур, также был страстным любителем геологии, археологии и нумизматики. Джон Эванс, “Эванс Великий”, “помог заложить основы современной геологии, палеонтологии, антропологии и археологии, несмотря на то, что мог посвящать этим занятиям лишь воскресные и праздничные дни”, пишет Сильвия Л. Горвиц.

Артур Джон Эванс, родившийся 8 июля 1851 года, был старшим из пяти детей Джона и Хэрриет Эванс. Он рос в Хартфордшире, в большом доме, наполненном окаменелостями, доисторическими каменными орудиями, наконечниками стрел, римскими монетами и древней керамикой – всем, чему отец посвящал свой досуг. Артур был спокойным и любознательным мальчиком. Он мог часами изучать старинные монеты, хотя и не был “книжным червем”. (И, поскольку Артур к 6 годам не освоил латинскую грамматику, как его отец, бабушка с отцовской стороны поделилась с Хэрриет опасениями, что ребенок “туповат”.)

В первый день 1858 года (Артуру тогда было шесть с половиной) Хэрриет Эванс умерла родами. Джоан Эванс, сводная сестра будущего археолога, упомянула в биографии Эванса “Время и случай”, что “Джон Эванс записал в дневнике жены, что [дети], казалось, не почувствовали ее ухода. Более 70 лет спустя Артур Эванс поставил свое возмущенное «нет» на полях”. В следующем году Джон Эванс женился на кузине Фанни Фелпс, которая, судя по всему, стала любящей матерью для детей Хэрриет.

В школе Хэрроу Артур выигрывал конкурсы по естественной истории, современным языкам и сочинению греческих эпиграмм. В Оксфорде он изучал историю и в 1874 году получил диплом с отличием. В возрасте 21 года, еще студентом, он опубликовал свою первую научную статью “О кладе монет, найденном в Оксфорде, с присовокуплением замечаний о монетном деле при первых трех Эдуардах”. Это была первая вылазка Эванса в область, где его отец считался знаменитостью. (Благодаря этой работе Артур стал известен как “малый Эванс, сын Эванса Великого”, – характеристика, несомненно, оскорбительная.) После Оксфорда Артур учился в Германии, а далее отправился на Балканы. Этот регион очень интересовал его. Эванс проведет там почти 10 лет.

В то время Балканы находились под властью Османской империи, и славянские народы стремились сбросить турецкое иго. Эванс стал убежденным борцом за самоопределение славян. Он напечатал в “Манчестер гардиан” серию страстных репортажей о героях славянского сопротивления. Сделав своей штаб-квартирой город Рагузу (ныне хорватский Дубровник), Эванс предпринял путешествия (пешком, на лошадях и на пароходе) в отдаленные уголки Сербии, Боснии и Герцеговины. Он расследовал бесчинства турок в отдаленных деревнях, переправлялся через ледяные реки и взбирался по скалам, чтобы встретиться со свирепыми турецкими начальниками в штабах на вершинах гор. Иногда Эванс даже попадал в тюрьму, но все это не особенно его беспокоило.

В 1876 году, когда Эвансу было 25 лет, он опубликовал первую из двух своих книг о Балканах. Ее заглавие – “Пешком по Боснии и Герцеговине во время восстания в августе и сентябре 1875 года; с приложением исторического очерка о Боснии, а также рассуждения о хорватах, славонцах и древней республике Рагуза” – не оставляет сомнений в масштабности предприятия. Обстоятельства путешествия взволновали даже самого хладнокровного читателя. “Думай, куда едешь!” – напутствовал в 1877 году Эванса, прочитав его книгу, сорвиголова Ричард Фрэнсис Бертон.

В сентябре 1878 года Артур Эванс женился. Невысокая, внешне ничем не примечательная, но с живым умом, Маргарет Фримен была на три года старше. Ее отца, историка Эдварда Аугустуса Фримена, сегодня помнят прежде всего за его приверженность теории расового превосходства арийцев. После свадьбы Эванс забрал Маргарет в любимую Рагузу, где они сняли дом в Старом городе, у моря. Эванс подписал договор об аренде сроком на 21 год, чем привел отца в ужас.

Но Эванс не задержался там надолго. В 1882 году, когда регион оказался под контролем Австро-Венгерской империи, он был арестован за политическую деятельность. В местной тюрьме Эванс провел семь недель, после чего австрийские власти выслали его из Рагузы. В 1884 году Эванс был назначен на должность хранителя Музея им. Эшмола, и пара переехала в Оксфорд.

К тому времени Эванс стал крупномасштабным воплощением викторианской эпохи… точнее, мелкомасштабным. Имея рост едва ли полтора метра, Эванс испытывал обычную для своей эпохи жажду знания, разделял большинство ее страстей и многие ее предрассудки. Глубоко интересуясь культурой далеких земель и народов, он тем не менее ощетинился, когда боснийские крестьяне назвали его своим “братом”. Эванс, защитник угнетенных, вспыхнул: “Я предпочитаю не выслушивать от каждого встреченного варвара сентенцию, что он человек и брат. Я верю в существование низших рас и хотел бы их истребления”. (Правда, далее Эванс смягчается: “Но… легко заметить, что люди, чувство собственного достоинства которых растаптывалось много веков, ценят дух демократии”.)

Несмотря на невеликий рост, выглядел Эванс всегда представительно: в костюме, галстуке, жилете, шляпе и со здоровенной тростью. С детства Эванс был отчаянно близорук. По словам Джоан Эванс, “он отказывался носить очки… Кроме того, он страдал от сильнейшей куриной слепоты, так что зимой в Хэрроу во второй половине дня он нуждался в дружеском сопровождении по дороге в школу и обратно”.

Но близорукость Эванса, в остальном очень стесняющая, давала ему невероятное преимущество в работе. В отличие от большинства людей, на очень близком расстоянии он мог видеть вещи с почти микроскопической точностью. Когда Эванс был ребенком, его мачеха Фанни с нежностью рассказывала, как он рассматривает старую монету: “Как галка изучает мозговую кость”.

Эванс мог мельком взглянуть на монету или гемму и заметить детали, которые другие эксперты упустили бы. Справедливости ради скажем, что не будь Эванс так безнадежно близорук, не видать бы нам табличек с линейным письмом Б. Обнаружены они были благодаря ряду подсказок настолько малозаметных, что лишь Эванс смог их прочитать.

Греция бронзового века пленяла Эванса все сильнее. Англия, куда он вернулся после изгнания с Балкан, скоро ему опостылела, и его снова охватила жажда приключений. Однако в Рагузу Эванс вернуться не мог. В 1883 году он с женой Маргарет отправился в Грецию.

В Афинах чета навестила Шлимана. В свои шестьдесят с небольшим лет Шлиман жил с молодой женой-гречанкой в роскоши, окруженный великолепными трофеями. Он попотчевал Эвансов рассказами о раскопках и показал некоторые находки, в том числе золотые украшения и маленькие геммы каплевидной формы с натуралистическими рисунками. В следующие пять месяцев, проведенных в Греции, Эванс влюбился в микенскую культуру.

Викторианцы, как правило, отсчитывали начало греческой истории от 776 года до н. э. – первой известной даты Олимпийских игр. Греческий алфавит, незадолго до того позаимствованный у финикийцев, обусловил рождение письменной культуры, а с ней и истории. Античность с ее выдающимися достижениями в области искусства, литературы и науки обнимала период с VII по IV век до н. э. Считалось, что классическому периоду предшествовали “темные века” (приблизительно с 1200 по 800 год до н. э.), когда о письменной культуре, высоком искусстве и развитой архитектуре на территории Греции и речи не шло. Незадолго до гомеровской эпохи (около 800 года до н. э.) греческая цивилизация, как писал в 1976 году Джон Чедуик, стояла на “сравнительно низком уровне развития”. И все же Греция Гомера была “сетью хорошо организованных государств, способных к совместным военным действиям. Их правители жили в роскошных каменных дворцах, украшенных слоновой костью, золотом и другими драгоценными металлами”.

Поэмы Гомера передавались из уст в уста: ведь алфавита у греков еще не было. Тем не менее, как замечает Чедуик, Гомер пел о письменности:

Гомер упоминает о переданном письме (по иронии, содержащем приказ убить самого гонца, [юношу Беллерофонта]), причем отзывается о письменности как о чем-то удивительном, почти волшебном. Она стала к тому времени не более чем следами памяти. Но некоторые представления о микенской цивилизации могли дойти до Гомера через “темные века”, и традиция стихосложения вернулась бы в микенские дворцы.

Ученые XIX века считали рассказы Гомера о событиях бронзового века фантазией, а блестящую цивилизацию классического периода – возникшей из ниоткуда.

В отличие от большинства историков, Артур Эванс с детства верил в древность. Когда ему было 8 лет, отец с двумя коллегами нашел орудия каменного века в долине реки Сомма во Франции. Как писал Джозеф Александр Макгилливрей в биографии Эванса “Минотавр”, они помогли доказать религиозному и научному сообществу, что “человеческие существа живут на земле гораздо дольше, чем допускает церковь”. Став старше, Артур часто сопровождал отца в экспедициях. А когда он учился в Германии, то сам организовал раскопки римского поселения в Трире.

Идея возникшей ниоткуда классической Греции казалась Эвансу абсурдной. Греческая цивилизация, как и любая другая, возникла не из вакуума, и открытие Шлиманом Микен лишь укрепило его в этой мысли. Вернувшись в Оксфорд, он стал размышлять о Микенах и их возможном влиянии на классическую Грецию.

Раскопки Шлимана указывали на преуспеяние Микен в бронзовом веке. Там имелись высокое искусство и впечатляющая архитектура. Тем не менее казалось, что микенцы не знали письменности. “Такой вывод, – заявил Эванс, – я не мог принять”.

Кто такие микенцы, откуда они пришли? На каком языке говорили? Золото и драгоценности, найденные Шлиманом, могли кое-что рассказать о быте микенцев, но все же эти сокровища оставались немыми. Эванс знал, что без письменных источников дальнейшее изучение Микен невозможно. Позднее он написал: “Открытия Шлимана доказывают настолько высокий уровень развития доисторической цивилизации в бассейне Эгейского моря, что, если бы там не было письменности, в объяснении нуждался бы сам факт ее отсутствия”. Эванс решил отправиться на поиски письменности, хотя до начала XX века не мог целиком посвятить себя этому.

Тем временем в Оксфорде Эванс был занят тем, что превращал Музей им. Эшмола из кунсткамеры в собрание мирового класса. Кураторство предполагало частые поездки, и он проводил много времени за границей, рыская по Европе в поисках предметов для музейной коллекции. Кроме того, Эванс, присматривавший дом для себя и Маргарет, купил 60 акров земли на холме на окраине Оксфорда. Это место, откуда открывался великолепный вид, он очень любил еще со времен студенчества. Там Эванс построит дом, который назовет Юлбери (как писала Горвиц – по “старинному названию вересковой пустоши, лежащей ниже”).

Эванс торопился: в 1890 году у Маргарет нашли туберкулез, и он надеялся, что чистый воздух Оксфордшира поможет ей выздороветь. Увы, Маргарет не дожила до окончания стройки. В марте 1893 года, после 15 лет замужества, она умерла, оставив Артура Эванса вдовцом в 41 год. “Остаток жизни он писал на бумаге с черной рамкой, – сообщает Горвиц, – и даже небрежно написанные заметки были обрамлены черным”. Монструозный Юлбери был готов в следующем году, и Эванс поселился там в одиночестве.

Еще до смерти жены Эванс задумывался о микенской письменности. В феврале 1893 года он ездил в Афины, где осматривал пыльные сокровища антикварных лавок. Там он нашел маленькие камни с отверстием для ношения в форме призмы с тремя и четырьмя гранями, многие из полудрагоценных камней (красная или зеленая яшма, сердолик, аметист). Эванс писал, что на камнях были вырезаны “ряды замечательных символов”. Эти иероглифические изображения людей, животных и предметов “не копировали египетские”:

Эти печати для глины или воска в древности служили средством маркировки собственности. Они напомнили Эвансу показанные Шлиманом геммы каплевидной формы, найденные в Микенах, также имевшие отверстие для ношения и с вырезанными символами. (Геммы Шлимана, однако, оказались декоративными.)

В Афинах Эванс купил столько печатей и гемм, сколько сумел найти. Он расспрашивал продавцов, откуда привезены эти предметы. Ответ всякий раз звучал один: “С Крита”.

Сегодня Крит кажется естественным продолжением материковой Греции. На самом деле он не был частью греческого государства до 1913 года. Самый большой из греческих островов, лежащий почти посередине между Европой, Азией и Северной Африкой, Крит веками служил удобным перевалочным пунктом для мореплавателей. Во времена Эванса археологи уже выяснили, что первые известные обитатели острова не имели отношения к грекам, позднее заселившим материк. “Сами греки признавали, – пишет Эванс, – что коренные критяне были «варварами», негреками”.

С Критом торговали, на остров вторгались, его заселяли, колонизировали, снова заселяли и снова колонизировали. К 1900 году, когда Эванс начал раскопки, население Крита представляло собой клубок этнических, языковых и культурных нитей, тянущихся вглубь тысячелетий.

Эванс впервые приехал на Крит в марте 1894 года. Остров принадлежал тогда Османской империи, и почти сразу Эванс невольно стал участником распрей между христианами и мусульманами. 17 марта Эванс сделал запись в дневнике:

Вечером какое-то волнение. В 9.45 известным мне прямым путем я при лунном свете вернулся из центрального кафе в гостиницу. Едва я успел войти в комнату, туда ворвались трое христиан. Они рассказали, что двое турок преследовали меня, чтобы убить, и зарезали бы, если бы христиане не пошли за ними следом… Люди эти были взволнованы, я определенно нет.

Эванс, передвигаясь по острову пешком или на муле, находил такие же печати и геммы со знаками, которые покупал в Афинах. Многие из этих galopetres, “молочных камней”, Эванс видел у крестьянок: их носили кормящие матери. Эванс купил у них столько камней, сколько смог. Если женщина отказывалась продавать амулет, Эванс настаивал, чтобы ему по крайней мере позволили скопировать надпись.

Эванс быстро догадался, что рисунки на этих камнях – не орнамент: слишком уж они были упорядочены и стилизованы. Одни и те же группы символов встречались на разных камнях. Эти рисунки для людей бронзового века значили нечто совершенно определенное. “Невозможно поверить в то, что знаки на камнях – это простые фигурки, расположенные в случайном порядке, – писал Эванс в 1894 году. – Если бы не было групп из нескольких символов, художнику было бы гораздо проще – он мог бы выбрать отдельные символы и, расставив их в произвольном порядке, заполнить ими все пространство”.

Эванс понял, что он открыл систему письменной коммуникации, бывшую в ходу задолго до XI века до н. э., когда финикийцы изобрели алфавит, и тем более до того, как об алфавите узнали греки (в конце IX века до н. э.) Нечто подобное Шлиман рассчитывал найти в Микенах. А Эванс нашел письменность на острове в Эгейском море, и она относилась к микенскому времени. Критские камни, позднее напишет Эванс, являются неоспоримыми доказательствами того, что “великая эпоха островной культуры лежит за границами истории”.

К концу 1893 года, еще до того, как Эванс ступил на землю Крита, он почувствовал, что достаточно хорошо ориентируется в материале, который дали ему афинские печати. Он заявил лондонской аудитории, что располагает “данными о существовании на греческих землях системы пиктографического письма”. В 1894 году, после возвращения с Крита, он опубликовал первую значительную статью о критских камнях с надписями. В ней Эванс утверждает, что “в микенском мире существовала сложная письменность”.

Эванс выделил два типа критской письменности. Знаки первого типа ближе к иероглифам: пиктограммы, изображающие людей, растения и животных. Другие символы были “линейные, квазиалфавитные”, как если бы иероглифы оказались упрощены в ходе “стенографирования”. “И об этой линейной системе мы также знаем очень мало”, – пророчески заметил Эванс в 1894 году. Он понимал, что необходимы масштабные раскопки на критской земле. Несколько следующих лет он ездил на остров и в конце концов остановил свой выбор на Кноссе. “Широкоустроенный” Кносс считался главным городом древнего Крита, столицей царя Миноса. В “Одиссее” сказано:

Ученые и до Эванса делали на острове замечательные открытия. Местность, где, как считалось, в древности находился Кносс, теперь называлась Кефалой. (Название это было наполовину греческим, наполовину турецким – tou Tseleve he Kephala, “холмистые земли”.) В 1878 году в Кефалу приехал с 20 рабочими греческий лингвист с говорящим именем Минос Калокеринос. Он нашел остатки огромного здания, а в его помещениях – исполинские керамические сосуды.

Спустя три недели Критская ассамблея постановила прекратить раскопки. Макгилливрей пишет: “Причина, которую принял и сам Калокеринос, заключалась в том, что он мог найти ценные предметы, которые наверняка были бы увезены в Стамбул”. Современные историки часто называют Калокериноса истинным первооткрывателем дворца Миноса. В начале 80-х годов XIX века Уильям Джеймс Стилмен, бывший американский консул на Крите, видел “клейма каменщиков” на стене, открытой Калокериносом.

Шлиман также заинтересовался Кефалой. С 1883 года он собирался сам раскопать дворец Миноса: это стало бы вершиной его успеха. Кефала принадлежала разветвленному турецкому роду, и Шлиман умер прежде, чем смог добиться разрешения на раскопки. Смерть Шлимана в 1890 году открыла путь Эвансу. “Не могу делать вид, будто мне жаль, что он не копал в Кноссе”, – напишет Эванс через много лет.

Кроме печатей и гемм, прежде попадавшихся на Крите, Эванс столкнулся с невероятной вещью. В 1895 году местный житель показал ему найденный в Кефале кусок обожженной глины, по размеру и форме напоминающий лист бумаги, с линейными знаками, которые, “казалось, принадлежали развитой письменности”. В Кефале Эванс и решил копать.

Эвансу нужно было получить право на раскопки, и он задумал то же, что задумал бы любой самоуверенный викторианец: купить землю. Но это оказалось непросто даже для человека с его деньгами и в его положении. (Хотя Шлиману и удалось дважды сколотить состояние – в первый раз он открыл банк в Сакраменто во время золотой лихорадки, а позднее занимался импортом в Европу индиго, – он не смог ничего добиться на Крите.)

В 1894 году, после неимоверно трудных переговоров с хозяевами Кефалы, “истинными магометанами”, Эвансу удалось приобрести четвертую часть участка за 235 фунтов стерлингов. Это дало ему право требовать продажи остальной земли. Вскоре, однако, переговоры стали невозможны: греки-критяне подняли восстание. Эванс стал поддерживать местных жителей, как прежде делал на Балканах, в борьбе против Османской империи.

Хотя Эванс еще не мог работать на Крите, он был уверен в глубочайшей значимости того, что уже нашел там. Печати и геммы, которые он получил от крестьянок, явились, писал он в 1897 году, “убедительным доказательством” того, что “задолго до первых записей, сделанных с помощью финикийского алфавита, критянам было известно искусство письма”.

Война шла несколько лет. Греки победили, и турецкие войска оставили остров к концу 1899 года. На следующий год, “после преодоления всевозможных препятствий и интриг”, Эванс купил остальную часть Кефалы за 675 фунтов стерлингов. В начале марта 1900 года надлежащим образом экипированный Эванс (он вез с собой, кроме прочего, запас щеточек для ногтей, 2 дюжины жестянок консервированного говяжьего языка, 20 банок сардин, 12 сливовых пудингов, коробку соли “Эно” для желудка, караван металлических тачек и “Юнион Джек”) высадился на Крите. Там он приступил к дезинфекции и побелке арендованного дома, в котором собирался поселиться со своими ассистентами.

23 марта Эванс с победно развевающимся над головой британским флагом приступил к раскопкам.

Кефала была населена еще в каменном веке (Эванс нашел предметы эпохи неолита – около 6100 года до н. э.). Царство Миноса процветало в бронзовом веке, примерно в 1850–1450 годах до н. э.

Хотя внешние стены дворца были сложены из больших каменных блоков, в строительстве широко применялось дерево: необходимая мера безопасности в сейсмоопасном регионе. Как показал анализ обугленной древесины, дворец несколько раз разрушали, сжигали и перестраивали. О причинах можно лишь догадываться: землетрясения, удары молний, враг? Наверняка было ясно одно: в последний раз дворец разграбили и сожгли в начале XIV века до н. э. Хотя его частично и восстановили, Кносс перестал быть средоточием власти.

Через годы раскопок из-под земли покажется здание, превосходящее по размерам Букингемский дворец. Определить время существования дворца Миноса можно было, как и в случае Микен, по связям региона с Египтом. В одном из самых глубоких слоев рабочие Эванса нашли небольшую египетскую статуэтку из диорита, датированную приблизительно 2000 годом до н. э.

В многоэтажном дворце, раскинувшемся на шести акрах, были широкие парадные лестницы, сотни комнат, кладовые и ремесленные мастерские. Эванс нашел остатки сложной системы водоснабжения: терракотовые трубы, фонтаны, ванны и даже туалеты, в которых была система слива. К концу сезона раскопок 1900 года группа выросла с 30 до 180 человек. (Желая содействовать возвращению мира на остров, Эванс нанимал и христиан, и мусульман.) Мужчины копали и носили землю, а женщины просеивали ее, чтобы не пропустить бусины, гипсовые фрагменты и другие драгоценные вещицы.

За девять недель рабочие Эванса выкопали изысканную алебастровую вазу в форме тритонова рога, высокий алебастровый трон, фрагменты восстановленных впоследствии фресок, статуи, расписную керамику и обугленные остатки деревянных колонн (они, как и открытые в Микенах, были гладкими, круглыми в сечении, сужающимися книзу и расширяющимися кверху). Сэр Джон был так доволен сыном, что послал ему 500 фунтов стерлингов.

Но все это, как напишет помощник Эванса Джон Л. Майрз, “отошло в тень” по сравнению с нахождением в том сезоне глиняных табличек – “открытием, которое отодвигало возникновение письменности на греческой земле далеко в прошлое – за семь веков до первого известного в истории памятника”.

30 марта рабочие в Кноссе извлекли из земли “похожий на зубило глиняный брусок, поврежденный с одного края. На нем была надпись, представлявшая собой, вероятно, цифры”, – вспоминал Эванс. Он сразу понял, что письмена на бруске напоминали виденные им в 1895 году (глиняный “листок” незадолго до того был утрачен из-за восстания на Крите, но Эванс предусмотрительно скопировал надпись).

Открытие письменности в Кноссе, по словам Эванса, оправдало “самые оптимистические ожидания”. Рабочие находили все больше табличек, некоторые абсолютно целые. Время от времени ученые открывали небольшие комнаты, полностью заполненные табличками, – это были дворцовые архивы. 5 апреля 1900 года обнаружили терракотовую ванну с табличками – они упали с верхнего этажа, когда сгорели перекрытия. Кроме того, в ванне нашлись куски обугленного дерева: вероятно, таблички хранились в ящиках. В другом месте дворца рядом с табличками отыскались маленькие бронзовые петли. 10 мая Эванс написал отцу об “огромном хранилище, где по крайней мере несколько сотен штук”.

Таблички были клиновидной формы, 5–17 см в длину и 1,5–7,6 см в ширину. Сужающиеся к концам, они, очевидно, умещались в руке. Таблички были изготовлены из местной глины, а писали на них чем-то вроде стиля.

Попадались таблички побольше, прямоугольные, из той же глины и иногда украшенные по краю. На маленьких табличках есть место лишь для одной-двух линий, возможно, 10–20 знаков. А на одной очень большой прямоугольной табличке, более 25 см в высоту и 38 см в ширину, было 24 строки текста. Впоследствии эту табличку назовут “Мужчина” из-за столбца пиктограмм “мужчина” .

Кносская табличка “Мужчина”. Символ “мужчина”  повторяется в крайнем правом столбце и сопровождается числительными.

Кносские писцы были превосходными чиновниками. Таблички оказались каталогизированы. Каждый ящик с табличками был опечатан и снабжен указанием на его содержимое. Надписи на ящики наносили, используя уже знакомые Эвансу печати. (Задолго до того, как таблички были прочитаны, их содержание – записи о зерне, скоте, колесницах, оружии и т.д. – можно было уяснить из пиктограмм на печатях.)

Эванс выделил три типа письменности. К первому он отнес иероглифическое письмо, образцы которого встречались на печатях и геммах. Измерив глубину слоя в Кноссе, Эванс определил, что эта письменность относится к 2000–1650 годам до н. э. Притом что иероглифы часто попадались на глиняных пломбах, запирающих ящики с табличками, на самих табличках они встречались редко: во всем дворце Эванс обнаружил лишь один ящик табличек с иероглифическими надписями.

Другие таблички несли надписи в “новой системе линейного письма”, развившегося из иероглифического к XVIII веку до н. э. Линейная письменность “принципиально отличалась от иероглифической и была гораздо совершеннее… Вертикально ориентированные буквы похожи на европейские”.

К 1902 году Эванс выделил два типа линейного письма. Письмо А использовалось примерно с 1750 до 1450 года до н. э., а письмо Б сформировалось на основе письма А к концу этого периода. Линейное письмо Б было в ходу до окончательного разрушения дворца в начале XIV века до н. э. Эванс назвал письменность “линейной” не потому, что знаки были выстроены в ряды, а потому, что они были схематичными, составленными из отдельных линий. Этот метод отличался от применяемого в древней Месопотамии: там знаки наносили на мягкую глину клиновидным инструментом. (Финикийский алфавит с его простыми контурными знаками, породивший почти все современные системы письма, также был линейной письменностью.)

В отличие от линейного письма Б (справа), надписи на линейном А выглядят неряшливо.

Подавляющее большинство табличек из Кносса содержало надписи на линейном письме Б. И письмо типа А, и письмо типа Б содержали некоторое количество одинаковых знаков, например , но в каждой системе имелись и уникальные знаки. Линейное письмо Б выглядело аккуратнее и было более стилизованным, чем линейное письмо А. Большинство текстов, записанных линейным письмом А, нанесено на нелинованные таблички, что придает им неряшливый вид. Знаки линейного письма Б, напротив, всегда наносились на заранее “разлинованные” таблички. “Очевидно, таблички поставляли в таком состоянии клеркам, как бумагу в современные конторы”, – писал Эванс.

Из критской письменности трех типов: иероглифического, линейного А и линейного Б – шансы последнего быть дешифрованным казались наибольшими. Как и в случае с любым секретным кодом, чем больше у дешифровщика текста, тем выше вероятность благоприятного исхода. Количество найденных в Кноссе табличек с линейным письмом Б – более 2 тыс. – сильно превышало количество других табличек.

Таблички с линейным письмом Б невероятно красивы. Поверхность некоторых угольного цвета, другие таблички красновато-коричневые или ярко-оранжевые. (Цвет глины зависит от доступа кислорода при пожаре.) Нанесенные на глину символы, как правило, аккуратные. Это результат работы, писал Эванс, “опытных писцов”, которые на обороте оставляли “автографы” в виде отпечатков пальцев или даже каракулей. И сейчас, глядя на таблички, ощущаешь присутствие мыслящих, образованных людей.

Шутливые рисунки, выполненные 3 тыс. лет назад на обороте табличек в Кноссе (вверху) и на материке (внизу).

Это переживание оживляет процесс археологической дешифровки. Притягательность молчащей древней письменности возникает не только по причине того, что дешифровщик не может ее прочитать, но и из знания, что давным-давно кто-то умел это делать. Для Эванса писцы из Кносса были живыми людьми, которые кропотливо описывали современные им события. Люди должны суметь прочитать это снова, пускай даже 30 веков спустя.

“Мы нашли здесь… материалы, которые однажды смогут раздвинуть границы истории, – писал ассистент Эванса Джон Майрз в 1901 году. – Проблемы, связанные с дешифровкой глиняных табличек, захватывающе интересны”. И так будет следующие полвека.

Глава 2

Пропавший ключ

Около 5 тыс. лет назад у человека отпала необходимость помнить все. Речь, развиваясь вместе с человеком, существовала по крайней мере уже 50 тыс. лет. Гораздо позднее люди поняли, что могут закрепить устный язык в графической форме. Впервые люди не должны были зависеть от одной только памяти, чтобы передавать из поколения в поколение предания, историю, практические знания. Мы называем письменностью эти чудесные системы хранения и поиска информации.

Письменность, одно из важнейших изобретений в истории, по всей вероятности, возникла примерно в одно и то же время в нескольких местах. Прежде люди для сохранения и передачи информации полагались на более примитивные системы, например на узелковое письмо, глиняные жетоны и дощечки с зарубками. Ученые называют такие системы протописьменностью. Но собственно письменность – полноценная символическая система, с помощью которой можно записывать любые тексты на каком-либо языке – появляется около 3300 года до н. э. с изобретением в Шумере клинописи. Примерно в то же время были созданы древнеегипетские иероглифы.

Письменность, кажется, была редкостью в древнем мире, и даже сегодня она предмет роскоши: согласно некоторым оценкам, лишь 15 % из примерно 6 тыс. существующих на планете языков имеют письменность. Возможно существование языка без письменности. Но не наоборот.

Письменность сродни карте. Она преобразует звуки языка, отдельные или в соединениях, в определенные графические знаки. Существуют три типа преобразования, которые позволяют звукам языка “встретиться” с глазом. Любая система письма – это один из этих трех типов или их комбинация.

Первый тип, в котором символ обозначает целое слово (или понятие), называется логографическим (идеографическим) письмом. Китайская письменность с ее десятками тысяч знаков, каждый из которых обозначает отдельное слово, – хрестоматийный пример логографического письма.

Во втором типе отдельный символ обозначает слог, например ма или па, бo или дo. К системам слогового письма, или слоговым азбукам, относится японская кана. (Японская письменность в целом представляет собой смешанный тип: кроме слоговых знаков она содержит много логограмм, которые, как и кана, заимствованы из китайской письменности.)

В системах третьего типа знаками обозначаются отдельные звуки. Такой системой является алфавит. Им мы обязаны финикийцам, семитскому народу, который адаптировал несколько более раннюю буквенную систему приблизительно в I тысячелетии до н. э. В финикийском алфавите было 22 знака, причем лишь для согласных звуков. Позднее этот алфавит заимствовали греки, прибавив знаки для гласных звуков. От греков алфавит получили этруски и римляне. Финикийское письмо и его прямые потомки являются прародителями почти всех алфавитов, использующихся сегодня, от латинского и кириллицы до еврейской и арабской азбук, а также, вполне вероятно, многих нелинейных систем письма Индии.

О каком бы типе ни шла речь, любая письменность основывается на одном и том же принципе: отдельные знаки используются для репрезентации одного или нескольких звуков языка. В логографическом письме знак обозначает целую последовательность звуков – слово. Слоговое письмо разбивает текст на более мелкие кусочки, и каждый знак используется для обозначения сразу двух-трех звуков. В алфавитных системах сегмент еще меньше. Он, как правило, передает только один звук: л, м, т, в и т.д. Таким образом, каждая система функционирует как простое кодирующее устройство, выступающее медиатором между звучащей речью и графическим знаком. Но чтобы код работал, он должен быть прозрачным для всех.

Чтобы установить взаимосвязь между звуками языка и знаками, которые репрезентируют их (то есть чтобы получить ключ от кода), нужно уметь читать на этом языке. Пока в живых остается хоть один человек, у которого есть такой ключ, язык может быть прочитан. Но со временем ключ может быть утрачен. Тогда связь между звуком и знаком нарушается и текст становится герметичным. Тут-то и начинается дешифровка.

Морис Поуп так объясняет притягательность древней письменности:

Дешифровка – наиболее завораживающее достижение науки. Есть нечто волшебное в прикосновении к неизвестной письменности, особенно письменности из далекого прошлого, и не сможет убежать от славы тот, кто первым решит загадку. Кроме того, дешифровка – не только раскрытая тайна. Это ключ к дальнейшему познанию, открывающий потайную сокровищницу истории… Наконец, дешифровка может стать эффектным личным триумфом.

Когда читатель сталкивается с текстом, возникает вопрос: что известно о языке, на котором написан текст, и что известно о письменности, которую использовали для записи? Отношения между языком и письменностью могут принимать одну из четырех форм:

Верхняя левая ячейка – наиболее простой случай: известный язык записан с помощью известной письменности (например, этот абзац = русский язык + кириллица).

Остальные три случая предполагают дешифровку различной степени сложности. В случае I неизвестная письменность используется для записи известного языка. Именно так обстоит дело с ронгоронго, письменностью жителей острова Пасхи, открытой европейцами в 60-х годах XIX века. Известная по меньшей мере с XVIII века, эта письменность, по-видимому, использовалась для записи текстов на рапануи, полинезийском языке, на котором и сейчас говорят на острове. Но поскольку письмо ронгоронго вышло из употребления (а также потому, что дешифровщикам не хватает подсказок, например границ между словами), невозможно сказать, какие символы этой письменности с какими звуками этого языка коррелируют.

В случае II известная письменность используется для записи неизвестного языка. Это случай этрусского, древнего неиндоевропейского языка жителей Апеннинского полуострова. Письменность, которой пользовались этруски, происходит от греческого алфавита, поэтому можно прочитать этрусский текст вслух, наделяя каждую букву ее привычным, как в греческом языке, звуковым значением. Но получившееся будет звучать как тарабарщина. Никто не знает, что означает большинство этрусских слов или какова этрусская грамматика.

Случай III самый трудный из всех: неизвестны и язык, и письменность. Это наиболее суровая среда для дешифровки, так как аналитику неоткуда ждать помощи: ни из знакомой письменности, чтобы вычленить звуки языка, ни из знакомого языка, чтобы классифицировать письменность. Это случай линейного письма Б. В 1900 году, когда Эванс открыл его, эта письменность была лингвистической терра инкогнита.

Во времена Эванса наиболее известным случаем археологической дешифровки была дешифровка древнеегипетских иероглифов. В отличие от линейного письма Б, эти иероглифы не пришлось добывать из-под земли: они всегда были на виду – и всегда завораживали. Их дешифровка, завершившаяся в 20-е годы XIX века, оказала сильное влияние на Эванса и, увы, пагубно сказалась на его отношениях с линейным письмом Б.

Появившееся около 3000 года до н. э. египетское иероглифическое письмо было в ходу более 3 тыс. лет. С распространением христианства египтяне все чаще стали пользоваться коптским алфавитом из 24 знаков, восходящим к греческому. Около 400 года иероглифы полностью вышли из употребления. Однако они остались вырезанными в камне – и волновали умы еще долгие столетия.

До Нового времени никто не знал, на каком языке говорили древние египтяне. Возможно, это был предшественник коптского, афроазиатский язык, позднее вытесненный арабским. Столкнувшись с наихудшим для дешифровщиков сценарием (неизвестная письменность + неизвестный язык), ученые могли лишь строить догадки о том, что иероглифы значат.

В 1799 году, с открытием Розеттского камня, у ученых появился ключ. Во время Египетского похода солдаты Наполеона заняли город Розетту (ныне Рашид) неподалеку от Александрии. Солдатам приказали разобрать старинную стену. Сломав ее, они нашли большую черную плиту. Эта плита весом в три четверти тонны была перевезена в Каир и в итоге попала в Британский музей.

На камне были тексты. Внизу располагался фрагмент на греческом языке: указ 196 года до н. э., перечисляющий, по словам Саймона Сингха, “блага, которыми Птолемей V Эпифан осыпал народ Египта, и… почести, которые [египетские] жрецы в ответ воздавали фараону”. Второй фрагмент, вверху, на древнеегипетском языке, был записан привычными нам иероглифами, а третий, в центре стелы – демотическим египетским письмом. (Беглое, упрощенное демотическое письмо вошло в употребление в VII веке до н. э. Если иероглифы египтяне использовали для религиозных целей и в официальной документации, то демотическое письмо служило для повседневных нужд.)

Итак, два языка и три вида письменности. С открытием Розеттского камня дешифровщики получили желанную билингву. Так как текст представлял собой официальный документ, ученые разумно предположили, что все три фрагмента передают одну и ту же информацию.

Благодаря греческому фрагменту стало понятно общее значение иероглифического текста. Но точный способ, как иероглифы кодируют текст на египетском, какую систему письменности они представляют и какие звуковые значения имеют знаки, оставался загадкой. Большинство ученых решило, что иероглифы были частью логографической системы, где каждый знак передает целое египетское слово.

Частично этот вопрос прояснил в 1814 году англичанин Томас Юнг (Янг), физик и человек энциклопедических знаний. Юнг родился в 1773 году и прославился своими работами в области цветовосприятия и физиологии зрения, а также трудами по физике. Кроме этого, он всерьез увлекался языками. “Юнг научился бегло читать уже в возрасте 2 лет, – пишет Сингх. – К 14 годам он знал древнегреческий, латынь, французский, итальянский, древнееврейский, арамейский, халдейский, самаритянский, арабский, персидский, турецкий и эфиопский, а когда он стал студентом Кембриджа, то из-за блестящих знаний его прозвали «Феноменальный Юнг»”.

Юнг начал подозревать, что египетские иероглифы были не чисто логографической системой, а письмом смешанного типа, включающим и пиктограммы, и знаки для передачи отдельных звуков. Он сделал этот вывод после того, как заметил, что некоторым греческим именам собственным соответствуют не отдельные знаки, а целые наборы иероглифов.

Имена собственные – лучшие помощники дешифровщика. Обычно они переходят из одного языка в другой почти без изменений, и нередко есть возможность вычленить их безошибочно, даже если имеешь дело с незнакомой письменностью. (Они сыграют значительную роль и в дешифровке линейного письма Б.) Предположим, что вы заполучили табличку, на которой написано:

Τᾣ Ὅμηρῳ χρῡσὸν Μαργαλίτις πέμψει.

Margalit will send gold to Homer.

Табличка содержит текст (“Маргалит отправит золото Гомеру”) на английском и древнегреческом, где присутствуют два имени собственных. Даже если вы не знакомы с древнегреческим языком и если слова на древнегреческом тексте располагаются в другом порядке, нежели в английском, наверняка вы без труда обнаружите эти имена собственные.

Юнг обратил внимание на то, что в египетском письме некоторые группы иероглифов были помещены в картуши. На Розеттском камне также имелись картуши. В 1762 году француз Жан-Жак Бартелеми, священник и исследователь восточных языков, предположил, что картуши маркируют наиболее значимые слова, такие как имена богов и правителей. Одним из таких имен в греческой части камня было слово Ptolemaios, [фараон] Птолемей. Если бы Юнг сумел найти имя Птолемея и в египетском тексте, то, как пишет Сингх, “было бы можно понять, как могут звучать эти иероглифы, потому что имя фараона произносится примерно одинаково во всех языках”.

В тупик ученого ставил тот факт, что последовательность символов в картуше редко была фиксированной. Хотя египетское письмо имело общее направление справа налево, внутри картуша знаки обычно располагались в последовательности, которая была наиболее удачной с эстетической точки зрения. Несмотря на эти трудности, один картуш показался Юнгу особенно многообещающим. С некоторыми вариациями писец повторил его полдюжины раз. В самом простом виде картуш выглядел так:

Мог ли этот картуш фонетически дублировать имя Птолемея? Юнг приступил к определению фонетических значений семи знаков внутри картуша. “Юнг, хотя он тогда не знал этого, – пишет Сингх, – справился с задачей установления отношений большинства иероглифов и их точных фонетических значений”. Как и предполагал Юнг ранее, знаки в картуше не были логограммами: каждый знак передавал отдельный звук древнеегипетского языка. Здесь представлено реальное соотношение знаков и звуков на картуше с именем Птолемея, в основном верно определенное Юнгом:

При этом Юнг оставался под сильным обаянием иконичности. Как и большинство людей, которые брались за дешифровку египетских иероглифов, он не устоял против их живописных форм, напоминавших представителей флоры и фауны, сосуды и людей. Вероятно, Юнг сделал вывод, что египтяне сохраняли фонетическое письмо для иностранных имен, используя логограммы для всего остального. Это допущение сдерживало его, и он не мог двигаться дальше.

Дешифровку довел до конца француз Жан-Франсуа Шампольон. Он родился во Франции в 1790 году и тоже был вундеркиндом. Когда Шампольон был еще подростком, в библиотеке брата он случайно нашел отчет об экспедиции в Египет и поклялся прочитать тексты, записанные египетскими иероглифами. Решение, определившее успешный исход событий, пришло к нему в зрелом возрасте – в 34 года.

Еще в юности Шампольон написал книгу “Египет при фараонах” (1814). В ней он доказывает, что язык Древнего Египта – это, собственно, коптский. Эта идея будет иметь вес в области дешифровки еще полтора десятилетия. В возрасте 20 лет Шампольон начал преподавать в Гренобльском университете и, после прочтения одной или двух статей Юнга по волновавшей его теме, стал готовиться к атаке на египетские иероглифы.

Шампольон изучил латынь, древнегреческий, древнееврейский, эфиопский, санскрит, зендский, пехлеви, арабский, сирийский, халдейский, персидский и китайский языки. Он решил, что главное – понять, как устроено множество языков, принадлежащих к разным языковым семьям. Если язык иероглифов не связан с коптским, свет на его происхождение могла пролить структура любого языка. (Коптский не был для Шампольона проблемой: он изучил его еще подростком, и даже “делал на нем записи в дневнике”.)

Когда Шампольон изучил иероглифические надписи, он понял, что большая часть имен (не только иностранных, как предполагал Юнг) была записана согласно фонетическому принципу. Вот прекрасный пример:

Уже было известно, что финальный знак  означает с: это дублет знака из картуша с именем Птолемея. Значение первых двух иероглифов было неизвестно. Первый  напоминал солнце. Шампольон предположил: что, если этот символ в египетском языке произносился как слово “солнце”? По-коптски “солнце” – ра. Если надпись сделана на коптском, картуш можно прочитать как Ра…с. Оставался второй иероглиф , который в других надписях предположительно мог читаться как группа мс. В этом случае в картуше было написано – Ра…мс…с (то есть Рамзес, имя великого фараона). В соответствии с древнеегипетской произносительной нормой гласные не играли большой роли, и в надписи их опустили.

Несмотря на бросающуюся в глаза изобразительность, египетское письмо было письмом смешанного типа. Многие символы, например , служили алфавитными знаками, репрезентирующими одиночные звуки или кластеры звуков. Другие знаки, такие как , передавали небольшие последовательности звуков, как в шарадах. Шампольон показал, что шарада работает, только если надписи действительно были на коптском.

Дешифровка Шампольона позволила понять нечто важное: во многих системах письма форма знака абсолютно произвольна и письменность могут составлять знаки любой формы. Хотя египетские иероглифы похожи на изображения реально существующих объектов, некоторые из них обозначают звуки. Многие исследователи древних письменностей в XIX веке мчались на романтической волне иконографии, не понимая ее логики, и Артур Эванс был одним из них.

Эванс усматривал проблему в том, что египетские писцы нередко использовали иероглифы для обозначения целых слов и понятий. Кроме использования фонетических знаков, иероглифическое письмо содержало ряд пиктограмм-детерминативов – знаков, несущих дополнительную информацию о словах, модифицирующих их значение, выполняющих смыслоразличительную функцию или определяющих принадлежность понятия к той или иной категории (люди, животные, царская власть и т.д.). Среди египетских детерминативов были следующие:  обозначал понятие “человек” или “господин”,  – “женщина” или “госпожа”, – “пожилой человек”.  – “божество”,  – “перекресток” или “поселение”.

Детерминативы присутствуют и в других системах письма. Эндрю Робинсон, биограф Майкла Вентриса, отмечает: прописные буквы, которые мы используем для обозначения имен собственных в английском и других языках, – также своего рода детерминативы.

Имелись ли в линейном письме Б детерминативы или нечто похожее на них? Вот что принесло Артуру Эвансу ворох проблем, когда он приступил к анализу причудливых символов бронзового века.

Кносские писцы не могли предположить, что пишут и для далеких потомков. Они, как и все летописцы, вели записи о своем обществе на своем языке. Но за тысячелетия их записи превратились в настоящие криптограммы.

Дешифровщик работает с древней письменностью во многом так же, как криптоаналитик работает с секретным кодом. В некотором отношении задача дешифровщика проще: в отличие от кодов, реально существующие системы письма редко бывают предназначены для того, чтобы скрыть что-либо. С другой стороны, задача дешифровщика труднее – часто гораздо труднее. В отличие от криптоаналитика, дешифровщик может не знать, на каком языке текст. Когда создаешь криптограмму на основе воскресной газеты, с самого начала знаешь, что разгадка окажется на английском языке. Дешифровщик такой уверенностью похвастаться не может.

Но даже когда язык неизвестен, письменность наполнена внутренними ключами – если знаешь, где их искать. Столкнувшись с фрагментом текста на неизвестной письменности, дешифровщик должен вначале испытать его. Каждый тест представляет собой экспертизу, предназначенную для того, чтобы “уговорить” письменность, фрагмент за фрагментом, “выдать” свои базовые характеристики.

Первый тест настолько очевиден, что ему часто не придают значения. Дешифровщик должен начать с поиска ответа на вопрос, действительно ли нагромождение символов, которое он видит, является письменностью. Это не всегда просто.

Содержит ли эта табличка с рядами примитивных символов знаки письменности? Нет. Это картина “Пастораль (Ритмы)”, созданная в 1927 году Паулем Клее. А что насчет этих фигур? Могут ли они быть знаками письменности?

Да. На этой фотографии фрагмент надписи индейцев майя. Эти иероглифы были дешифрованы в середине XX столетия.

Иногда ответить на вопрос, письменность ли перед нами, еще сложнее. Ученые почти охладели к иероглифическому письму острова Пасхи. Логограммы ронгоронго, вырезанные на деревянных дощечках, напоминают “пляшущих человечков” Конан Дойля:

Хотя ронгоронго уже дольше века сопротивляется дешифровке, некоторые ученые настаивают на том, что это все же письменность. Другие называют ронгоронго протописьменностью, использовавшейся в качестве памятки во время ритуалов. Для третьих это изобразительное искусство, и ничего больше.

К счастью для Эванса, линейное письмо Б с легкостью прошло первый тест. Таблички являли собой документы. Эвансу было ясно с самого начала, что линейное письмо Б было предназначено для того, чтобы его читали.

После того как дешифровщик понял, что имеет дело именно с письменностью, он должен установить, какого она типа. В принципе, для этого достаточно сосчитать число уникальных знаков. Если их очень много, например тысячи, то перед нами логографическая система, как китайская, в которой каждое слово языка записано с помощью отдельного символа. Если знаков 80–200, то это слоговая система. Так, письменность индейцев чероки, изобретенная вождем Секвойей в 1819 году, содержит 85 знаков:

Если счет знаков идет на десятки, то вы имеете дело с алфавитом. Алфавиты варьируют от содержащих около дюжины знаков, как в алфавите языка ротокас (Соломоновы острова), до более 70 знаков кхмерского алфавита.

Если письменность известна, сосчитать знаки просто. В случае неизвестной письменности установление репертуара знаков может стать кошмаром и затянуться на десятилетия. Вообразите следующую ситуацию. Однажды инопланетянин приземляется на Таймс-сквер. Это очень смышленый инопланетянин, однако он не владеет языками землян и никогда не имел дела ни с какой письменностью. Его захлестывает шквал текстов на рекламных щитах, в газетных киосках и на неоновых вывесках, и он пытается разобраться в латинице. Он видит текст на видеоэкранах и печатных страницах, вертикальный и горизонтальный, во всем многообразии шрифтов, цветов и размеров. Инопланетянину, в отличие от нас, потребуются годы, прежде чем он сможет с уверенностью сказать, что  и  – лишь вариации одного знака, а  , и  – абсолютно разные буквы. И так далее – для каждого символа. Есть разница, и есть значительная разница. Невозможно сосчитать знаки, если ты не можешь их различить.

Дешифровщики линейного письма Б оказались в сходной ситуации. Дэвид Кан писал, что

знаки линейного письма Б довольно причудливы. Они напоминают то рассеченную по вертикали готическую арку, то лестницу, то сердце с проросшим сквозь него стеблем, то изогнутый трезубец с крючком, то оглядывающегося трехногого динозавра, то “А” с лишней перекладиной, то перевернутую букву S , то высокий пивной стакан с луком на ободке. Десятки же знаков не похожи вообще ни на что.

После десяти лет раскопок в Кноссе в распоряжении Эванса оказались тысячи табличек. Тексты, написанные на них, содержали десятки тысяч знаков. Он сразу заметил, что многие знаки похожи, хотя и не идентичны:

Является ли каждая пара вариантом одного знака – или это разные знаки? Профессор Бруклинского колледжа Алиса Кобер потратила годы, мучительно пытаясь понять, имеет ли она в случае знака  дело с одним и тем же символом, если писцы вместо двух горизонтальных черточек иногда ставили одну.

У дешифровщиков не было возможности работать с разборчивыми, аккуратными шрифтами. (Сейчас разработано несколько цифровых шрифтов для линейного письма Б.) Глина прекрасно подходит для того, чтобы на ней писать, и шумерские клинописные таблички это ясно показывают. Но она не слишком удачный материал для передачи надписей. Сырая глина оказывает сопротивление: стилем процарапываются рисунки, в результате чего на поверхности остаются шероховатости, искажающие внешний вид знаков. Если сомневаетесь, попробуйте написать свое имя на бруске пластилина палочкой.

В Кноссе было около 70 писцов, и, естественно, у одних почерк был лучше, чем у других. Более того, когда писцы делали ошибки (но только тогда, когда они “ловили” их вовремя, так как высохшая глина – материал, пригодный лишь для чтения), они затирали их пальцем (или тупым концом деревянного стиля) и поверх ставили верный знак. Часто новый знак оказывался нечетким, и сейчас его трудно истолковать.

У Эванса было преимущество: он имел возможность подержать кносские таблички в руках, а также сделать детальные прорисовки. Остальные исследователи работали с немногочисленными плохими фотографиями Эванса. Задача составления сигнария линейного письма Б оказалась настолько трудной, что, несмотря на годы работы ученых по обе стороны Атлантики, она не была решена до 1951 года.

Одновременно с подсчетом количества знаков дешифровщик должен определить направление письма. Большинство западных письменностей имеют направление слева направо. Тексты на финикийском, древнееврейском, арабском и т.д. записываются справа налево. А вот в китайской или японской письменности знаки идут сверху вниз.

Письменность может развиваться странным образом. Когда греческий алфавит появился, он, как и его родитель финикийский алфавит, имел направление справа налево. В итоге он приобрел привычное для нас направление – слева направо. Но в переходный период греческое письмо в пределах одного документа разворачивалось то справа налево, то слева направо. Впоследствии петляющая нить письма, которая напоминает вспаханное поле, стала известна как бустрофедон (от греч. “бык” и “поворачивать”). Вот сделанная при помощи греческого алфавита VI века до н. э. надпись. В “перевернутых” строках направление каждой буквы также изменялось на противоположное:

Строки из “Илиады” Гомера, записанные бустрофедоном проф. Т. Палэмой (Техасский университет). Использован вариант греческого алфавита VI в. до н. э., характерный для острова Эвбея (Эгейское море). Жители Эвбеи были великими колонизаторами. Они принесли свой вариант алфавита на Апеннинский полуостров, где его заимствовали этруски, а позднее римляне.

Еще страннее перевернутый бустрофедон, где каждая следующая строка перевернута. (Немцы называют этот тип Schlangenschrift, “письмо-змейка”.) Ронгоронго относится к этому же типу письма. Предполагается, что читающий должен будет переворачивать дощечку на 180° в начале каждой строки.

Есть несколько способов определить направление неизвестного письма. Конечно, помогают знаки препинания, но они есть не во всех системах письма. Самый эффективный прием – тщательное изучение полей листа, где текст не заполняет строку полностью. Если бы инопланетянин изучил эту книгу, пустое пространство справа в конце многих строк дало бы ему основания предположить, что направление латиницы – слева направо. Знание направления письма дает существенную информацию и об английском правописании: например, теперь он знает, что слово перед двоеточием в этом предложении – написание, а не еинасипан. Такие различия имеют определяющее значение для дешифровки.

Когда Эванс изучал таблички, он прибегал к похожим подсказкам. На больших табличках длинный текст разбит на фрагменты, в конце которых справа оставалось пустое пространство. Так он узнал, что направление линейного письма Б – слева направо.

Следующая задача дешифровщика – найти, где заканчивается одно слово и начинается следующее. Многие системы письма маркируют границы между словами пробелами или другими способами. Но в некоторых письменностях этого нет. Бустрофедон, например, организует знаки в длинную линию без пробелов между словами.

Письменность, в которой границы между словами отмечены, – подарок для дешифровщика. Я воображаю, что пытаюсь дешифровать криптограмму, в которой символы слеплены вместе:

Это современная версия шифра, придуманного Артуром Конан Дойлем для рассказа “Пляшущие человечки” (1903). Писателю потребовалось всего 17 самостоятельных знаков, а авторы нескольких доступных сегодня шрифтов придумали остальных “пляшущих человечков”.

Как видно, шифр представляет собой непрерывный поток символов. Если бы это была древняя письменность, дешифровщик оказался бы в очень невыгодном положении. Не зная, где слово начинается и где заканчивается, он не смог бы узнать, является ли система логографической, слоговой или алфавитной. Еще гораздо меньше шансов имелось бы для определения языка – и вообще того, являются ли эти символы системой письма.

Теперь взглянем на тот же текст, записанный символами, которые имел в виду Конан Дойль:

На первый взгляд два фрагмента одинаковы. При внимательном рассмотрении обнаруживается, что некоторые фигурки во втором шифре держат флажки. Конан Дойль с помощью таких человечков обозначил границы между словами. Холмс, увидев флажки, взломал код.

Второй текст дает дешифровщику более широкие возможности. Тот видит, что в шифре есть слово из одной буквы , которое (если допустить, что текст на английском) почти наверняка – неопределенный артикль а либо I, то есть “я”. Текст также содержит слово из трех букв , которое является хорошим кандидатом на роль определенного артикля the. В обоих зашифрованных текстах сказано: “«Пляшущие человечки» – шифр, придуманный сэром Артуром Конан Дойлем” (The Dancing Men is a cipher invented by Sir Arthur Conan Doyle).

Эвансу снова повезло. На табличках с линейным письмом Б писцы предусмотрительно разделили группы знаков вертикальными отметками:

Эванс знал почти наверняка, что каждая группа знаков представляет собой слово критского языка.

К концу II тысячелетия до н. э. не осталось никого, у кого сохранился бы ключ к линейному письму Б. В 66 году н. э., при императоре Нероне, землетрясение в Кноссе выбросило на поверхность земли “жестяной сундук”. Пастухи искали сокровища, но нашли, писал Эванс, “документы на липовой коре”, написанные непонятными буквами. Документы доставили императору. Нерон предположил, что это финикийский язык, и вызвал знатоков. Те (скорее всего, просто желая продолжать дышать) дали ответ, который император хотел услышать: это записи на финикийском, и сделаны они Диктисом из Кносса, спутником критского царя Идоменея (внука Миноса) и очевидцем событий Троянской войны.

По мнению Эванса, записи на “липовой коре” вполне могли быть табличками с линейным письмом Б. Кносские писцы хранили некоторые ящики с документами в каменных цистах, выложенных свинцовыми листами. Деревянный ящик сгнил, а свинцовый футляр уцелел и был принят за сундук с сокровищами. К тому же, как писал Эванс, “материал коричневых, обгоревших табличек… очень напоминает старую или гнилую древесину”. Отсюда и указание на “липовую кору”.

Документы, которые держал в руках Нерон, могли быть записями из Кносского дворца, сделанными за два столетия до Троянской войны. Император повелел перевести документы с “финикийского” на греческий для своей библиотеки. О табличках снова забыли – более чем на 18 веков.

Глава 3

Любовь среди развалин

Линейное письмо Б нам подарил огонь. В 1400 году до н. э. пожар уничтожил большую часть дворца в Кноссе, указав предел великой цивилизации. Однако пожар произвел и благотворный эффект: он сберег глиняные таблички, описывающие последний год жизни обитателей дворца.

Дело в том, что критские писцы не обжигали исписанные таблички. В этом не было необходимости: глину просто оставляли сохнуть на солнце. Эванс узнал об этом, когда в менее пострадавшей от пожара части дворца обнаружил клад табличек. Перенеся добычу в арендованный дом, археолог случайно оставил ее под прогнившим участком соломенной крыши. Ночью шел дождь, а наутро Эванс, к своему ужасу, нашел вместо драгоценных табличек грязь.

Зато в других частях дворца таблички превратились в камень. “Таким образом, огонь, сыгравший роковую роль в судьбе других исторических библиотек, спас эти древние записи”, – записал Эванс после первого сезона раскопок.

Впрочем, обожженные таблички стали сухими и ломкими, и всякий раз, когда Эванс находил груду исписанных обломков, его первейшей задачей было составить их воедино. Нередко фрагменты одной таблички оказывались далеко друг от друга (некоторые воссоединились лишь десятилетия спустя). Задачу Эванса затрудняло и то, что обломки одной и той же таблички могли подвергнуться обжигу при разной температуре: некоторые лежали ближе к месту пожара, другие дальше. Получалась табличка, части которой, казалось, никогда не составляли единое целое.

Собрав достаточно табличек, Эванс начал сравнивать две системы линейного письма, A и Б. В Кноссе он нашел несколько табличек с линейным письмом A (впоследствии выяснится, что это единственные значимые из найденных в Кноссе образцов), а в 1902 году итальянский археолог Федерико Хальбхер обнаружил клад с табличками линейного письма A на юге Крита, в Айя-Триаде.

Письменности типа A и Б насчитывали более 50 знаков, идентичных или почти идентичных. Обе системы применялись при учете жизненно важных для местной экономики товаров: зерна, масла, скота, вина и т.д. (Некоторые надписи линейным письмом A – как оказалось, религиозного характера – найдены в том числе и на церемониальной утвари.) В обеих системах текст записывался слева направо. В линейном письме Б почти всегда определены границы между словами (обычно посредством вертикальных отметок), а в надписях линейным письмом A границы отмечены лишь изредка и различными способами, например с помощью маленьких точек между группами знаков. В отличие от знаков на табличках с линейным письмом Б, знаки на табличках с линейным письмом A почти всегда не упорядочены, и в целом надписи выглядят более грубыми, неряшливыми. Эванс разумно предположил, что линейное письмо Б появилось позднее, на основе линейного письма A. (Так оно и есть.)

Перед тем как заняться дешифровкой любого из двух типов письма, Эвансу нужно было ответить на вопрос: в обоих ли случаях используется один и тот же язык? Эванс думал, что это так: письменности были слишком похожи. “Очевидно, – писал он, – речь идет об одном и том же языке, и видимые различия объясняются скорее династическими, нежели расовыми причинами”.

Кроме отдельных символов, оба типа письма роднит способ записи чисел. Раскопав дворец в Кноссе, Эванс обнаружил первую европейскую бюрократию и глиняную “бухгалтерию”. С развитием цивилизации появляется имущество, а также необходимость его учитывать. Неудивительно, что дворцовые писцы были отличными счетоводами. На одних табличках перечислено все, что ни есть в критском государстве – от овец, лошадей и свиней до скамеечек для ног, ванн и колес для колесниц (отдельно целых и отдельно – нуждающихся в починке). Другие таблички содержали, как показалось Эвансу, данные переписи жителей государства, от правителей до рабов, и записи о податях. В общем, таблички с линейным письмом Б пестрели числами.

Эванс быстро разобрался с системой счисления. Критяне пользовались десятичной системой счисления, однако применяли всего пять символов.

Чтобы записать число 5, например, критский писец пятикратно повторял “1”: . Чтобы записать число 50, он пять раз ставил знак “10”: . Число 55 записывалось так: , 555 – , 5,555 – , а 55,555 – . Счет доходил до 99,999 . Специального знака для нуля не было.

Покончив с числами, Эванс обратился к словам. Таблички содержали много понятных логограмм – пиктографических знаков, обозначающих целые слова. Они нередко стояли следом за числительными, указывая на исчисляемые предметы. Клад табличек, известный под названием “Оружейный”, содержал перечни военного снаряжения. В другом месте дворца Эванс наткнулся на табличку со знаком “стрела” . Неподалеку он нашел остатки более 8 тыс. стрел для лука.

На табличках присутствовали десятки логограмм линейного письма Б. Сегодня они кажутся странными. Судите сами: . Значение многих символов по-прежнему неясно.

Смысл других прозрачнее. Хотя многие из них придуманы еще в бронзовом веке, они до сих пор узнаваемы, например . Знаки линейного письма Б, похожие на символы “мужчина” и “женщина”, можно встретить на двери туалета в любой стране мира. Другие не составило труда распознать:

Эванс также определил пары логограмм, обозначающие мужские и женские особи. Один знак из пары был с двумя штрихами внизу, а второй имел V-образную основу. В линейном письме Б имелись знаки для обозначения жеребцов и кобыл , хряков и свиноматок , быков и коров , баранов и овец  , козлов и коз . Эванс мог лишь догадываться, какой из знаков указывал на мужскую, а какой – на женскую особь. (Элегантное решение этой загадки найдет Алиса Кобер.)

В линейном письме Б много логограмм, обозначающих сосуды:

Спустя более полувека после раскопок табличка наподобие этой, с рисунками сосудов, поможет прочитать линейное письмо Б.

Кроме логограмм, в линейном письме Б имелись десятки непиктографических знаков. Чаще всего они встречались в коротких строках, “знаковых группах”, со знаками-словоразделителями, отделяющими одну группу от другой. Знаки Дэвид Кан описывал так: “рассеченная готическая арка” , “сердце с проросшим сквозь него стеблем” , “трехногий динозавр” , “перевернутая S” , “пивной стакан с луком на ободке” . Многие символы, по словам Кана, “не похожи вообще ни на что”:

По подсчетам Эванса, писцы пользовались по меньшей мере 80 знаками. Таким образом, линейное письмо Б с высокой долей вероятности было слоговым. Еще одним ключом стало количество знаков в группах: обычно 3–5. Это также указывало на слоговую систему. Антрополог Элизабет Барбер объясняет, почему подсчет знаков в группах служит прекрасным инструментом диагностики:

В словах очень немногих языков регулярно встречается более 5 слогов… Следовательно, если количество знаков между границами слов – 2 или 3, то, вероятно, мы имеем дело с силлабическим письмом, а если часто встречаются 8, 10, 12 или более знаков подряд, то, вероятнее всего, это письмо алфавитное.

Исходя из этого, можно сказать, что линейное письмо Б было смешанным: частично слоговым, частично логографическим. (В этом отношении оно мало отличается от современной японской письменности.) Эванс именно это и предполагал: прием с подсчетом символов в то время был уже хорошо известен. Но хотя ученый знал, что линейное письмо Б в значительной степени слоговое, наличие большого количества пиктографических символов смутило его и сильно задержало дешифровку. Война Эванса с линейным письмом Б будет продолжаться более 40 лет.

Все эти годы ученые требовали, чтобы им позволили увидеть таблички. “Никакие усилия не позволят в ближайшее время опубликовать весь собранный материал”, – заявил Эванс в печати после первого сезона раскопок. Но уже в 1909 году опубликовал 300-страничную книгу о критской письменности Scripta Minoa (“Минойские письмена”). Линейному письму А и линейному письму Б вместе Эванс посвятил не более 20 страниц. Остальной текст представлял собой скрупулезный анализ более древнего иероглифического критского письма. (Причем автор, разбирая символику отдельных иероглифов, даже не попытался перевести иероглифические надписи целиком – этот подвиг он мудро считал невозможным.) Хотя Эванс обещал выпустить дополнительные тома, дающие полный перечень линейных знаков, ни один из них при его жизни так и не увидел свет. Кносские таблички оказались под замком, что ужасно раздражало целые поколения потенциальных дешифровщиков.

У Эванса были на то причины. Согласно освященному временем обычаю (восходящему к эпохе колониализма), ученый, застолбивший участок, получает преимущественное право на работу в этом месте. Поэтому остальные исследователи действуют на свой страх и риск. Но есть и другое неписаное правило: ученый обязан опубликовать свои результаты. Если он этого не сделает в разумный срок, его участок превращается в легкую добычу.

Одно десятилетие сменяло другое. Время, казалось, тянулось неприлично долго. Хотя Эванс охотно комментировал свои находки для таких солидных изданий, как лондонская газета “Таймс”, в научных журналах он публиковал мало материалов. Эванс не только отказался предоставить доступ к большинству табличек, но и не стал публиковать их прорисовки и фотоснимки: из более чем 2 тыс. табличек, которые Эванс нашел в Кноссе, за всю жизнь он обнародовал менее 200. (Финский ученый Йоханнес Сундвалл в 30-х годах опубликовал копии 38 табличек, которые ему удалось увидеть в музее на Крите, чем навлек на себя гнев Эванса.)

Справедливости ради заметим, что Эванса многое отвлекало. До 1908 года он оставался хранителем Музея им. Эшмола. Эванс был активным участником ряда профессиональных организаций и практически одновременно исполнял обязанности президента Греческого общества, Лондонского общества собирателей древностей, Королевского нумизматического общества и Британской ассоциации содействия развитию науки. (За заслуги перед археологией в 1911 году Эванса посвятили в рыцари.) Он совершал и другие добрые дела, в частности, позволил разместиться в Юлбери местным бойскаутам. Не имея собственных детей, он взял двоих под опеку: племянника Маргарет, а затем сына оксфордширского арендатора.

Юлбери

Эванс не остался в стороне от балканских дел и еще во время Первой мировой войны принимал участие в переговорах, которые привели к образованию Югославии. Он также строил три дома. Во-первых, Юлбери: около двух десятков спален, римские термы, фруктовые сады и много чего еще. Вестибюль с мраморным сводом (напоминавший банк в стиле боз-ар и с легкостью способный его вместить) украшал мозаичный пол с орнаментом в виде лабиринта и Минотавром в центре. Там же стояли две огромные копии трона Миноса из красного дерева. “Друзья Эванса по-разному описывали Юлбери – «шокирующий», «фантастический» – в зависимости от своей терпимости к тяжеловесной роскоши, – рассказывает Сильвия Горвиц, биограф Эванса. – Это был вызов принципам пропорции и единообразия стиля. И без того большой в проекте дом вырос в нечто непомерно огромное, тянувшее свои щупальца во все стороны, чтобы приспособиться к фантазии, капризу владельца”.

Строительство второго дома – на Крите – закончилось в 1906 году. Проектом занимался архитектор Кристиан Долл, один из тех, кому Эванс поручил реконструкцию дворца Миноса. Условия на вилле “Ариадна” позволили Эвансу жить на Крите в привычной обстановке. Не для него было местное вино из забродившего изюма, которое с энтузиазмом употребляли его рабочие: погреб виллы был наполнен французским вином. По мере того как мировые СМИ рассказывали о заслугах Эванса, его навещали почетные гости, в том числе финансист Дж.П. Морган и писательница Эдит Уортон. Эванс руководил раскопками, так сказать, играючи, будто бы находясь в лондонском клубе. “Даже в самые жаркие летние дни он не являлся на место раскопок без пиджака”, – пишет Горвиц.

Третий дом – дворец Миноса (или Миносов: Эванс подозревал даже, что минос – это скорее титул, как “царь” или “фараон”, а не имя собственное). Дворец оказался огромным, невероятно сложным сооружением. Эванс открывал сектор за сектором и давал им названия. Кроме царского “тронного зала” ученые раскопали “покои царицы” с “ванной” и изящными фресками. Среди хозяйственных помещений нашлись остатки мастерских ювелира, камнереза, гончара. А на Большой лестнице в 1910 году танцевала Айседора Дункан – к ужасу Дункана Макензи, чопорного ассистента Эванса.

Артур Эванс вместе с группой художников, археологов, архитекторов и рабочих потратил десятилетия, разгребая завалы, укрепляя разрушающиеся площадки, восстанавливая фрески и перестраивая обвалившиеся стены. Там, где минойцы брали дерево или камень, Эванс по большей части использовал новые материалы, такие как железобетон. Это стало спорным решением: восстановив комнаты и перекрасив фрески, Эванс навязал свое видение того, как дворец выглядел 30 веков назад. Сегодня Кносс является мощнейшим центром притяжения туристов, но вопрос, отражает ли его реконструкция подлинную минойскую эстетику, остается открытым.

В первые десятилетия XX века ученые с неослабевающим интересом следили за редкими публикациями Эванса о линейном письме Б. Как и Эванс, они могли лишь гадать, каким мог быть язык табличек. Только одно казалось очевидным: это не был греческий. Сейчас мы ассоциируем Крит с греками, однако дворец Миноса стоял и был славен задолго до того, как на остров пришли носители греческого.

Была и еще одна причина, почему таблички не могли быть греческими, и это предположение высказал сам Эванс (указ, спущенный с археологического Олимпа): язык Кносса не был греческим, потому что жители Кносса сильно отличались от жителей материка, где позднее обосновались первые греки. Мало того: критяне бронзового века, настаивал Эванс, во всех мыслимых отношениях превосходили своих современников на материке.

В ранних работах о критской письменности Эванс вполне резонно предположил, что цивилизация Кносса представляла собой форпост материковой микенской. Но, открывая в Кноссе все новые сокровища и видя на отреставрированных фресках прекрасные растения, игривых животных, красивых мужчин и женщин в великолепных одеждах, Эванс решил, что цивилизация Кносса старше микенской и более развитая, чем материковая. Вскоре (растущая одержимость заметна в его работах) Эванс влюбился в “своих” критян, искусство и архитектура которых казались ему гораздо утонченнее всего найденного Шлиманом в Микенах.

“По мере продолжения раскопок… «микенская» культура материка перестала казаться адекватным стандартом для описания достижений критской цивилизации”, – писал Джон Майрз, бывший помощник Эванса. Вскоре Эванс убедился, что культура Кносса являлась совершенно самостоятельной. Он назвал ее минойской – по имени правителей острова. Несколько найденных на материке образцов линейного письма Б, по мнению Эванса, указывали, насколько распространено было минойское влияние. Он утверждал, что Крит не был колонией материка – скорее наоборот. По словам Томаса Палэмы, взгляд Эванса на соотношение минойской и микенской культуры пропитался “величием Британской империи”.

В археологии слово Эванса было законом. Если минойская культура отличалась от микенской, следовательно, и язык минойцев был другим. Даже если носители греческого языка пришли в Микены раньше, чем предполагалось, постепенная эллинизация никак не коснулась Крита с его самостоятельной культурой и языком. Было ясно (по крайней мере Эвансу), что язык линейного письма Б являлся исконным минойским языком. Поскольку позиция Эванса была в науке доминирующей, ее вскоре приняли почти все. Нескольких ученых, пытавшихся спорить, подвергли остракизму.

Однако это не помешало и ученым, и публике с энтузиазмом рассуждать о том, что, возможно, минойского языка не существовало вовсе. Версии разделились на нелепые (что минойцы говорили на баскском языке) и правдоподобные (что те говорили на этрусском языке).

Все это на десятилетия задержало дешифровку линейного письма Б. Но было и кое-что еще: Артуру Эвансу линейное письмо Б попросту оказалось не по зубам.

Многим своим неприятностям Эванс обязан случаю. У дешифровщиков египетских иероглифов имелась билингва – Розеттский камень, а в случае линейного письма Б ничего подобного не обнаружилось ни при жизни Эванса, ни после его смерти. Кроме того, хотя Эванс корпел над табличками много лет, он не владел научным анализом, а это единственный способ для дешифровщика справиться с кодом, если неизвестен и язык письменности, и сама письменность. “Казалось, у Эванса не было плана решения задачи, – отмечал позднее Джон Чедуик. – Его предположения во многих случаях оказывались здравыми, однако это были разрозненные наблюдения, он так и не заложил в основу своих поисков никакого метода”. Эванса пленяла идея иконичности, весьма соблазнительная, когда имеешь дело со знаками линейного письма Б. Эванс, как и любой археолог того времени, изучил метод дешифровки египетских иероглифов, но метод Шампольона оказался здесь непригодным. Для Эванса камнем преткновения стала концепция детерминативов, знаков внутри картуша, которые сигнализировали о том, что слово относится к определенной категории, например “мужчина”, “женщина”, “царь”.

Так как в линейном письме Б много самостоятельных знаков, Эванс заключил, что они должны быть детерминативами (хотя бы некоторые из них). Он выбрал один особо привлекательный знак: . Эвансу он напоминал трон, если смотреть сбоку, с торчащим скипетром: “Трон с высокой спинкой, , как тот, что найден в тронном зале”. Поскольку этот знак появлялся во многих словах, Эванс пришел к выводу, что его использовали, по крайней мере в определенный период, как “идеограмму с характеристикой детерминатива”. Там, где этот знак появлялся рядом с символом, обозначающим вещь, например колесницу, “он, безусловно, указывал на владельца, принадлежащего к царской семье”, – уверял Эванс. А когда этот знак стоял рядом с именем собственным, он “указывал на царское происхождение”. (Как выяснилось через полвека, знак  обозначал просто звук “о”.)

В руках Эванса многие другие знаки линейного письма Б приобрели иконическое измерение. Знак , замеченный сначала на стене в Кноссе, а затем и на многих табличках, по мнению Эванса, мог быть “дериватом, обозначающим фасад здания или крыльцо”. Он выдвинул аналогичные предположения касательно десятков знаков.

С 1900 года и до своей смерти в 1941 году Эванс неоднократно пытался взять штурмом целый конгломерат символов, как если бы мог силой воли заставить таблички заговорить. Упрямство, увы, заставило его игнорировать важную подсказку на этой поврежденной табличке:

Если бы Эванс, прибегнув к дедуктивному методу, дошел до логического конца, он почти сразу справился бы с линейным письмом Б.

Джон Майрз отмечал в некрологе Эванса, что “первооткрыватель [критской] письменности не реализовал свое страстное желание дешифровать ее”. Но к моменту смерти Эванса это желание появилось у других.

Алиса Кобер. 1946 г.

Глава 4

Американский Шампольон

Вечером 15 июня перед аудиторией стояла строгая женщина. Колледж им. Хантера в Манхэттене был ее альма-матер, и сейчас, после двух десятилетий блестящей карьеры, ее пригласили выступить перед лучшими учащимися – кандидатами на вступление в общество Фи-бета-каппа.

От природы она была замкнутой, и выступать на публике было для нее невыносимо. Всякий раз она клялась, что этот раз – последний. Ее речь, как и все, что она писала, была плодом часов педантичного планирования, выстраивания, проверки. Как правило, всякая ее работа проходила добрый десяток черновиков. Вот и сейчас перед женщиной лежал машинописный текст с аккуратной правкой от руки.

Она была невзрачной, даже дурнушкой. Невысокая и пухленькая, она носила старомодную прическу и платье. За очками блестели темные, под тяжелыми веками, глаза. Тонкий рот производил впечатление чопорности. Как часто бывало с женщинами-учеными того времени, казалось, ее возраст преждевременно и безвозвратно перевалил за 40 лет.

Но как только она начинала говорить, слова гипнотизировали аудиторию:

На всех видах материала, известных человеку (на бумаге, пергаменте, папирусе, пальмовых листьях, на дереве, глине, камне и всевозможных металлах), существуют надписи, которые невозможно прочесть. Иногда это оттого, что система письма неизвестна, а иногда оттого, что, хотя мы знаем, как звучат знаки, неизвестен язык.

Эти молчащие документы принадлежат разным эпохам, от неолита до наших дней. Некоторые из них, вероятно, изготавливаются прямо сейчас. А те, которые были написаны в древности, особенно важны, поскольку могут пролить свет на прошлое…

Алиса Кобер, доцент-классик Бруклинского колледжа, днем вела до пяти предметов: вводный курс латыни, античную литературу в переводе и т.д. А вечерами работала для себя. Уже 15 лет она разбиралась, скрупулезно и методично, в письменности минойского Крита и – хотя тогда мало кто об этом знал – в свои 39 лет являлась крупнейшим в мире экспертом по линейному письму Б.

Сегодня Алису Кобер почти забыли, хотя в дешифровке линейного письма она подошла к цели ближе, чем кто бы то ни было прежде. То, что она почти разгадала загадку, свидетельствует об остроте и строгости ее ума, железной решимости и безупречности ее метода. На то, что именно Кобер дешифрует письменность, “проницательный и информированный игрок сделал бы ставку”, заметил специалист по эгейским письменностям Томас Палэма.

Удивительно, но все, что сделала Кобер, она сделала, не имея возможности увидеть оригиналы табличек. Еще удивительнее то, что когда Кобер выступала в Колледже им. Хантера, для изучения были доступны лишь 200 табличек, – и все же она уже написала свои новаторские работы о линейном письме Б.

Вклад Кобер в дешифровку в значительной степени забыт по причине ее ранней смерти (она умерла в 1950 году, всего за два года до того, как Майкл Вентрис взломал код), а также из-за ее крайне осторожного, взвешенного подхода. Она двигалась к цели постепенно, шаг за шагом, и не делилась идеями до тех пор, пока не получала убедительных доказательств своей правоты. В итоге она опубликовала не так уж много (она говорила, что ей более чем достаточно одной хорошей статьи в год). И хотя работы Кобер датируются лишь 1945–1949 годами, в наши дни считается, что именно они стали фундаментом, на котором Вентрис возвел здание своей дешифровки. Незадолго до гибели он публично признал, что пришел к решению, используя разработанную с таким трудом методику Кобер.

Попутно Кобер решила множество загадок, мучивших исследователей со времен Эванса. Так, она установила, какой знак обозначает животное мужского, а какой – женского пола, например, в этой паре логограмм: . Она определила минойские слова для понятий “мальчик” и “девочка”, отмеченных в одном контексте в 1927 году и точно так же неотличимых. И определила точное значение знака  (это достижение приписывали Вентрису).

Кобер также совершила много более крупных открытий, которые пролили свет на внутреннее устройство линейного письма Б и повлияли на успех Вентриса. Ее работа выглядит как инструкция к археологической дешифровке, необходимая для линейного письма Б, как учебник для случая “неизвестная письменность + неизвестный язык”. “У нас нет подсказок, какой язык скрывается за письменностью минойцев, – заявила Кобер в 1948 году на лекции в Йельском университете. – Все, что у нас есть – оставленные ими надписи… и символы… Чтобы двигаться вперед, необходимо развивать грамматологию”. Это как раз та наука, которую Кобер одной из первых начала конструировать.

Никто не поверил Алисе Кобер, когда она в год окончания Колледжа им. Хантера заявила, что минойская письменность – дело всей ее жизни. Шел 1928 год. На первый взгляд Кобер казалась малообещающим кандидатом для решения загадки, насчитывавшей уже почти 30 лет. Она была молода (ей едва исполнился 21 год) и хотя и специализировалась по классике, но не имела специальной подготовки в области исторической лингвистики. Кобер не обучалась ни археологии, ни статистике, ни какой бы то ни было другой дисциплине, необходимой для искусства дешифровки.

Кроме того, археологическая дешифровка с аурой бравады, безрассудства, со свойственной империализму энергичностью была заповедником обеспеченных мужчин-европейцев. А этой выскочке-американке, дочери иммигрантов-пролетариев, с ее фантазиями здесь было не место.

Однако Кобер систематически пополняла свой арсенал. Она с одержимостью Шампольона овладела рядом древних языков и письменностей, изучила археологию, лингвистику, статистику, а также (ради уяснения метода этих дисциплин) физику, химию, астрономию и математику. На это у нее ушло более десятилетия. И все ради того, чтобы подготовить штурм линейного письма Б.

В 1942 году двадцатилетний англичанин Майкл Вентрис, еще молодой, но уже страстно интересовавшийся критской письменностью, отмечал, что “наверняка сейчас нет Шампольона, который тихо, в своем углу” работает над разгадкой линейного письма Б. Но такой человек был: по другую сторону Атлантики, за обеденным столом в скромном бруклинском доме, с вечной сигаретой и логарифмической линейкой работала Алиса Кобер. Она, как и Шампольон в свое время, выбрала научную строгость, а не дерзкие наскоки на древнюю письменность. В детективной истории дешифровки линейного письма Б Кобер сыграла роль невозмутимого Холмса среди Лестрейдов – эксперта, который собирает критически важную информацию после того, как нетерпеливые предшественники ее проигнорировали. И это было логично: наслаждавшаяся в свободное время детективами, она могла привнести в дешифровку “метод и порядок”, которые так высоко ценила.

Алиса Элизабет Кобер родилась в Манхэттене 23 декабря 1906 года. Ее родители, Франц и Катарина Кобер, приехали из Венгрии в начале 1906 года. Супруги поселились в Верхнем Ист-Сайде, в Йорквилле, традиционно населенном немцами и венграми. В материалах переписи населения Франц числился обойщиком, а после – управдомом. Сын Уильям родился у Коберов через два года после рождения Алисы.

О юности Кобер сохранилось мало сведений. Она посещала школу при Колледже им. Хантера – одну из элитарных средних школ, которая, как и сам колледж, тогда была женской. Летом 1924 года она заняла третье место среди 115 нью-йоркских старшеклассников в конкурсе штата. Приз – 100 долларов (около 1300 долларов в нынешних ценах) ежегодно в течение четырех лет – стал, несомненно, подспорьем для небогатой семьи. Той осенью Кобер поступила в Колледж им. Хантера, где участвовала в деятельности Клуба изучения античности и Немецкого клуба.

Даже в колледже, известном блестящими ученицами, Кобер выделялась. “Студенткой она произвела на меня впечатление серьезным подходом к работе, а еще более – независимостью суждений, которые позволили ей не принимать утверждения учителей на веру, не подвергнув их критическому анализу, – напишет позднее преподаватель-классик Эрнст Рейс. – Еще более ценная ее черта – интеллектуальная честность, которая позволяла ей с готовностью пересмотреть свое мнение, если она убеждалась в правильности противоположной точки зрения”.

В Колледже им. Хантера Кобер записалась на курс по быту Древней Греции и, кажется, именно там познакомилась с минойской письменностью. В 1928 году ее приняли в общество Фи-бета-каппа. Год она заканчивает с лучшими результатами по латыни и с несколько более скромными – по греческому, однако из-за невысоких оценок по физкультуре диплом с отличием оказался недосягаем. Кобер поступила в магистратуру Колумбийского университета и в 1929 году получила степень магистра античной филологии, а в 1932 году – ученую степень по античной филологии.

Прохождение Кобер через аспирантуру, по любым меркам стремительное, было тем более впечатляющим, что все это время она работала: сначала заменяла учителя латыни в школе при Колледже им. Хантера, а после преподавала в том же колледже латинский и греческий языки. В 1930 году (за два года до окончания аспирантуры) Алиса Кобер, которой не было тогда и 24 лет, получила место преподавателя в только что открывшемся Бруклинском колледже с годовым жалованьем 2148 долларов (современный эквивалент – чуть менее 30 тыс. долларов).

Археолог Ева Бранн, которая в конце 40-х годов училась в Бруклинском колледже, вспоминала в 2005 году о сдержанности и строгости Кобер:

Она была, так сказать, категорически невзрачной… Носила мешковатую, старомодную одежду, платья; что-то лиловое… У нее была коренастая фигура, покатые плечи, подбородок сильно выдавался вперед, прическа требовала минимального “техобслуживания”, глаза за стеклами очков вгрызались в тебя и недобро сверкали. Ее манера вести занятия была сознательно лишена любого драматизма. Никакой театральности, а только требование точности. Не могу сказать, помню ли я это благодаря наблюдению или уже позднее сделала вывод, что ее лекции были очень хорошими, сильными и наполненными материалом, но я знаю, что очень любила их.

К людям, чей ум Кобер не уважала (а таких было много), она теряла всякий интерес. В 1947 году в письме к коллеге она излила свое презрение на Бедржиха Грозного. Этот выдающийся чешский лингвист сделал себе имя дешифровкой хеттского письма в 1915–1917 годах и затем попытками справиться с минойским. “Кажется, все нянчатся с Грозным, – писала Кобер. – Я думаю, это оттого, что… никто и подумать не мог, что человек с репутацией Грозного может быть так глуп”.

Однако она безжалостна и к себе. В 1947 году она отправила редактору журнала “Классикал уикли” свою лекцию о критской письменности, которую тот запросил для публикации:

Когда вы писали мне в мае 1946 года, я ответила, что не считаю, что это стоит публиковать… Мне по-прежнему кажется, что эта вещь не совсем для “Классикал уикли”, хотя она не так плоха, как я думала тогда… К этой теме, как вы скоро поймете, у меня очень сильная эмоциональная привязанность, а эмоции и наука несовместимы .

Кобер жила своей работой. Она никогда не была замужем, и нет свидетельств, что она была когда-либо влюблена. После смерти отца (от рака желудка) в 1935 году и с уходом из семьи повзрослевшего брата она жила с матерью в доме, который купила в бруклинском районе Флэтбаш. Вечер за вечером, после занятий и проверки студенческих работ, она приступала к делу всей своей жизни: к дешифровке линейного письма Б.

Кобер не готовила и не читала лекций о линейном письме Б до начала 40-х годов, но ее бумаги свидетельствуют, что она начала решать задачу задолго до этого. “Я работаю над задачами, которые передо мной ставит минойская письменность… уже около десяти лет и иногда чувствую себя одинокой”, – написала она в январе 1941 года редактору “Американского археологического журнала” Мэри Свиндлер.

В дешифровку линейного письма Б, в отличие от Эванса, пользовавшегося нестрогим, построенным на разрозненных наблюдениях методом, Кобер привнесла рационализм. Начала она в 30-х годах с анализа частоты встречаемости. Она собирала для каждого знака письменности статистику “того же рода, которая используется при дешифровке и декодировании секретных сообщений”.

Всякий, кто пытался решить криптограмму в воскресной газете, сталкивался с анализом частотности. В простом случае анализ предполагает подсчет количества повторений каждого знака в отдельных контекстах. Если текст достаточно длинный, частота употребления того или иного знака отражает частоту его употребления в языке в целом. Именно при помощи анализа частотности Шерлок Холмс прочитал зашифрованное сообщение в рассказе “Пляшущие человечки”. (Шрифт здесь несколько отличается от оригинала, но содержание сообщения то же):

Холмс пояснил доктору Ватсону и инспектору полиции: “Как вы знаете, Е – наиболее часто встречающаяся буква в английском алфавите, и ее наличие так заметно, что даже в коротком сообщении мы ожидаем увидеть ее неоднократно”. Холмс сразу понял, что чаще прочих употребляемый в шифре знак  – это Е. Что касается остальной части алфавита, “то, грубо говоря, T, A, O, I, N, S, H, R, D и L – вот последовательность, в которой появляются буквы”. (Сообщение гласило: “Илси, готовься к смерти”. К счастью, женщина осталась в живых.)

Каждый язык обладает собственными характеристиками частотности, и этот факт важен для дешифровки. Так, в немецком наиболее распространены следующие буквы (в порядке убывания): E, N, I, R, S, T, A, H, D, U, L, а во французском – E, A, S, T, I, R, N, U, L, O, D. Таким образом, для разгадки шифра, построенного по принципу простого замещения, умеренно опытный исследователь может прибегнуть к анализу частотности, чтобы сначала идентифицировать язык (если известна частота употребления в этом языке), а затем взломать шифр.

Для анализа частоты употребления, если серьезно подходить к делу, нужен зашифрованный текст длины достаточной для того, чтобы обеспечить статистически значимую выборку. Но перед Кобер и другими исследователями линейного письма Б стояла непреодолимая преграда: Эванс был упрям, как это бывает со стариками, и отказывался делиться табличками. В начале 30-х годов, когда Кобер обратила внимание на критское письмо, ученым была доступна горстка надписей, которые Эванс опубликовал в 1909 году в первом томе Scripta Minoa, а также небольшая подборка надписей, против воли Эванса опубликованная финским ученым Йоханнесом Сундваллом – thesaurus absconditus, как ее называли исследователи. В целом получилось менее 100 надписей – едва ли 1/20 доля того, что Эванс нашел в Кноссе. Как можно браться за дешифровку, имея так мало материала?

Каждый язык хранит “угли” – слова, топонимы – древних языков, на которых говорили жители этой местности. Хотя эти “угли” едва различимы, они могут осветить историю. В западногерманском языке, известном как английский, мы можем найти следы вторжения Юлия Цезаря в I веке до н. э. на Британские острова: об этом свидетельствуют такие слова, как wine (“вино”, от лат. vinum) и anchor (“якорь”, от лат. ancora). Мы наблюдаем присутствие кельтов, населявших Британию до римлян и некоторое время после них, благодаря таким топонимам, как Корнуолл, Девон и Лондон. Заметно и наследие викингов: многие английские слова, начинающиеся со sk-, например skill [умение, способность], skin [кожа] и skirt [юбка], имеют скандинавское происхождение. И так далее.

Руководствуясь этим принципом, можно было сделать лингвистический “рентген” позднего эгейского языка и различить под его “пеплом” “угли” языка минойцев. Поэтому Алиса Кобер начала с досконального изучения языка, который хорошо знала – с греческого языка классического периода. С начала 30-х годов она искала в греческом следы эпохи, когда в этот регион еще не пришли носители греческого языка.

Составляя список слов догреческого происхождения, Кобер в 1942 году писала, что он “будет иметь большое значение для ученых, которые пытаются сформулировать принципы, лежащие в основе языка или языков догреческой Греции или минойской письменности”. Сами по себе эти пережитки не могли бы подтвердить, что минойский язык существовал – исследовательница была слишком искушена, чтобы так думать. Но они могли бы натолкнуть на догадку, какова структура слов этого языка. Только у Гомера, писала Кобер, количество догреческих слов приближается к “нескольким тысячам”.

Среди догреческих слов Кобер указала многие, оканчивающиеся суффиксом -inth (-inthos), в том числе merinthos (“веревка, нить”), plinthos (“блок”), minthos (“мята”), labyrinthos (“лабиринт”).

Ее перспективы улучшились в 1935 году, когда Эванс опубликовал свой последний крупный труд – четвертый том “Дворца Миноса”. Эта работа повествовала отчасти и о линейном письме Б и содержала прежде недоступные фотографии и рисунки. Таким образом, число табличек, с которыми теперь можно было работать, достигло 200. Для тех, кто надеялся дешифровать письменность, ситуация была еще далека от идеала, но это было уже кое-что.

Для Кобер публикация этого тома стала точкой невозвращения. Она несколько раз пыталась бросить работу над линейным письмом Б, но всегда возвращалась к нему. “Я смирилась, – писала она в 1942 году. – Если я хочу покоя, то должна закончить работу или работать до тех пор, пока кто-нибудь другой ее не закончит”. Теперь она могла наконец всерьез заняться сбором статистики, важной для любой дешифровки.

11 июля 1941 года, через три дня после своего 90-летнего юбилея, Артур Эванс умер. Около 2 тыс. кносских надписей остались неопубликованными. Было крайне маловероятно, чтобы их вскоре опубликовали. В 1939 году началась война, и Эванс передал таблички на хранение в Музей Ираклиона. В мае 1941 года Крит захватили нацисты, которые превратили виллу “Ариадна” в командный пункт. А когда война закончилась, у греческих властей не было денег, чтобы реставрировать и каталогизировать таблички. Они останутся в музее, под спудом, еще долгие годы.

В своей первой работе о линейном письме Б, опубликованной в декабре 1941 года, Кобер не скрывает обиды: “Ни один археолог, даже выдающийся, не может знать, найдет ли он надписи, но если они все же найдены, очевидно, его долг опубликовать их должным образом”. Иначе, указывала она, исследователи не в состоянии договориться по таким основополагающим вопросам, как количество и характер знаков линейного письма Б. Достижение первейших целей дешифровки – составление перечней знаков и слов – стало невозможным. “В опубликованном Эвансом списке знаков, например, некоторые из них… по всей видимости, не встречаются ни в одной известной надписи, часто упоминаются без малейшей подсказки, откуда они взялись и как их использовать, – говорила Кобер. – Но еще непростительнее то, что знаки в опубликованных надписях не встречаются больше нигде… Эти нестыковки мешают нам на каждом шагу”.

При этом Эванс все же установил несколько фактов о линейном письме Б. Стало известно направление письма: слева направо. Были известны границы слов, а также принцип, в соответствии с которым организовывалась числовая система. Было также ясно, что линейное письмо Б – это слоговое письмо. Оно содержало ряд логографических знаков, и значение многих из них было известно. Мы также знаем, что критские писцы использовали отдельные пиктограммы для обозначения животных мужского и женского пола, хотя ученые не знали, какой знак обозначал женскую особь, а какой – мужскую. То же самое было со знаками “мальчик” и “девочка” – , – определенными в 1927 году Коули как пара.

Значение лишь одного слова линейного письма Б было известно с высокой долей вероятности. Это было слово , и хотя никто не знал, как оно произносится, контекст помог определить его. Оно появлялось регулярно в нижней части описей перед суммой и вероятнее всего означало “итого”. В общем, не так уж много для 40 лет работы.

Каким образом дешифровщик проникает в такую герметичную систему? Есть лишь один способ. Проиллюстрируем его с помощью задачи, предложенной в 2010 году на Международной лингвистической олимпиаде для старшеклассников. Задачу придумал Александр Пиперски. В ней используется существующая в действительности система письма – блиссимволика. Карл К. Блисс (Блиц), австрийский еврей, переживший Бухенвальд, предложил универсальную систему письма. Блиссимволика – пример чисто идеографической системы, в которой каждый знак обозначает целое понятие.

Ниже приведены 11 английских слов, пронумерованных и записанных с помощью блиссимволики.

Задача: найти соответствие каждому символу с корректным переводом. (Общий метод дешифровки описан ниже, решение приведено в примечаниях.) Когда кто-нибудь сталкивается с подобной проблемой, первая реакция, естественно, – это паника: символы выглядят совершенно непроницаемыми. Можно попытаться найти ключ в самой письменности. (Но не всегда он заключен в задаче.)

В данном случае у нас серьезное преимущество перед исследователями линейного письма Б: мы имеем дело с двуязычной надписью. Начнем с английских слов. Мы немедленно заметим, что эта группа состоит из разных частей речи: существительных, прилагательных и глаголов.

4  существительных : талия; губы; активность; слюна.

4 прилагательных : активный; больной; западный; веселый.

3 глагола : дуть; кричать; дышать.

Это первый ключ. Мы знаем, что группа из 11 символов содержит 4 существительных, 4 прилагательных и всего 3 глагола. Если мы найдем то общее, что характеризует последние 3 символа, то, вероятно, установим и глаголы. Обратимся к символам. На этом этапе мы не будем пытаться переводить их. Мы рассмотрим их как абстракции.

Можно заметить следующее. Во-первых, во всех случаях, кроме одного (№10), имеется больше, чем один дополнительный компонент. Это может оказаться важным, хотя мы еще не знаем, почему. Во-вторых, над некоторыми символами стоят значки: “крышечка” (۸) или галочка (۷). По этому принципу мы можем рассортировать 11 символов:

3 знака с “крышечкой”: №№ 1, 6, 9.

4 знака с галочкой: №№ 3, 4, 7, 11.

4 знака без “крышечки” и без галочки: №№ 2, 5, 8, 10.

Мы сделали первое крупное открытие. Мы искали три глагола, и в трех символах (с “крышечкой”), возможно, нашли их. Условно обозначим эти символы как глаголы. Мы еще не знаем, какой символ какому глаголу соответствует. Данные можно суммировать так:

#_098.png = возможные глаголы (порядок неизвестен): “дуть”, “плакать”, “дышать”.

А вот теперь, кажется, мы застряли. У нас осталось 4 символа с галочкой и 4 простых символа. И нет способа выяснить, какая группа содержит существительные, а какая – прилагательные. Или есть?

Взглянув на перевод, мы увидим, что два слова в списке тесно связаны: существительное “активность” и прилагательное “активный”. Они отличаются лишь одним параметром: это разные части речи. Если бы мы нашли два символа Блисса, которые также отличались бы одним параметром, это нас выручило бы.

Мы найдем лишь одну такую пару: №№ 4 и 10, . Один знак – с галочкой, второй – без. Одно из них – прилагательное “активный”, второе – существительное “активность”. Галочка превращает либо существительное в прилагательное, либо прилагательное – в существительное. Но как это определить? Присмотримся к отдельным знакам. (Так Шампольон догадался, что египетский иероглиф  означает слово “солнце”.)

Начнем со знаков с галочкой: №№3, 4, 7 и 11  и ). Если это существительные, то они означают (в случайном порядке): талия, губы, активность, слюна. Если это прилагательные, то они означают (также в случайном порядке): активный, больной, западный, радостный.

Заметно, что один знак выпадает из ряда: №11 – сердце с галочкой наверху и со стрелкой, направленной вверх. Мы знаем, что блиссимволика – это идеографическая система, которая должна быть универсальной. Во многих культурах сердце считается вместилищем эмоций. Какое из оставшихся английских слов может быть связано с эмоциями?

Такое слово одно: прилагательное “веселый”. Если мы предполагаем, что символ №11 означает “веселый”, мы можем построить дедуктивную цепочку:

Если  = “радостный”, то галочка превращает существительные в прилагательные.

Следовательно,  = “активность”,  = “активный”.

Три оставшихся существительных:  – это (в случайном порядке) “талия”, “губы”, “слюна”.

Два оставшихся прилагательных:  – это (в случайном порядке) “больной” и “западный”.

Глаголы  – это (в случайном порядке) “дуть”, “плакать”, “дышать”.

Аналогично можно установить значение всех 11 слов. Заметим, что многие английские слова отсылают к частям тела или их функциям. Это также может наводить на мысль о многочастной форме многих символов: такая форма может лучше передавать значение, которое является суммой компонентов.

Сталкиваясь с линейным письмом Б, Алиса Кобер и другие исследователи имели дело с подобной дедуктивной процедурой, заполняя тысячу ячеек. Но, к отвращению Кобер, большинство ее коллег брались за задачу не с того конца: пытались сначала определить язык, на котором говорили минойцы, а затем дешифровать их письменность.

У всякого, казалось, имелось собственное представление о том, какой язык сохранили таблички. (Майкл Вентрис, например, держался за ту идею, что это был забытый язык этрусков, пока за несколько недель до успешной дешифровки не прозрел.) “Можно доказать… что критяне говорили на любом известном языке, который существовал в то время – при одном условии: если не учитывать тот факт, что полдюжины других вариантов в той же степени логичны и справедливы, – объясняла в 1948 году Кобер на лекции в Йельском университете. – Один из моих корреспондентов утверждает, что критяне были кельтами по пути в Ирландию и Англию, а другой настаивал на том, что они связаны с полинезийцами”.

В отношении языка письменности Кобер предпочитала оставаться агностиком. “Мне интересно лишь, – сказала она однажды, – что именно писали минойцы”. Она настаивала, что таблички следует изучать лишь сами по себе и, исключив предрассудки дешифровщика, письменности нужно позволить говорить самой за себя.

“Мы можем говорить не о языке, а лишь о письменности, потому что система письма не прочитана, – сказала она однажды. – Так как все, что мы знаем о языке или о языках письменности, это то, что дает нам увидеть грамматология. Доскональное понимание всех письменных источников необходимо нам до выдвижения любых лингвистических теорий. В противном случае мы неизбежно будем ходить по кругу”.

К середине 30-х годов, имея в распоряжении две сотни надписей, Кобер начала прочесывать лес символов в поисках подсказок. Она начала считать.

Язык и письменность – даже отдаленно не одно и то же. В любом языке предложения могут быть разобраны на слова, а слова – на более мелкие части. Важно заметить, что эти части организованы, по словам антрополога Элизабет Барбер, “по принципу селекции и комбинации”. Письменность, которую используют для записи того или иного языка, будет отображать эти принципы.

Простой пример. В любой надписи, пишет Барбер, “каждый знак связан особым отношением с соседними знаками”. В итальянском языке, например, допускается, чтобы за s следовал f или g в начале слова: sforza (“сила”), sfumato (“туманный”), sgraffito (“рисунок, надпись”). Не так обстоят дела с английским языком – и только по той причине, что давным-давно он решил, как себя вести. В итоге многие знаки будут возникать бок о бок в определенных позициях в текстах на итальянском, но не на английском. Перевод в таблицу такого поведения помогает дешифровщику языка надписи сузить поле возможностей.

Страница из блокнота Алисы Кобер с рабочими записями.

Когда Кобер начала работу, она хранила таблицы в записных книжках. Всего за несколько лет она заполнит 40 записных книжек: “счетные книги” XX века, в которых она составляет перечни счетных книг бронзового века. Но во время Второй мировой войны и после нее бумага была в дефиците, и Кобер приходилось прибегать к ухищрениям (иногда даже к воровству), чтобы продолжать вести статистику. Когда записные книжки стали роскошью, она начала нарезать двух-трехдюймовые карточки из любой бумаги, которую могла найти: из церковных объявлений, почтовых открыток, обложек учительских журналов, бланков из библиотеки колледжа и т.д.

На лицевой стороне карточки Кобер мельчайшим почерком указывала статистику для отдельных знаков. Фрагменты текста на обороте выдавали происхождение бумаги:

Всего Кобер удалось заполнить более 116600 двух-трехдюймовых карточек, а также более 63300 карточек побольше (а в целом около 180 тыс.). Карточки поменьше она складывала в картонные блоки из-под сигарет (в них недостатка не было). Даже сейчас, спустя шесть десятилетий, открывая их, можно почувствовать легкий аромат табака.

Система письма – это тонкая материя, переплетение звуков и символов. Как и в случае настоящей ткани, где возможны варианты переплетений, в письменности существует множество способов взаимодействия звуков и символов. Когда дешифровщик сталкивается с неизвестной письменностью, используемой для записи на неизвестном языке, он должен ухватиться за нить, потянув за которую можно уяснить узор. Он поступает так со всякой структурой, со всякой комбинацией языка и письменности, которая, пишет Барбер, несет “особый отпечаток, который может помочь нам выяснить, с каким языком мы имеем дело”. Именно по этой причине Кобер 15 лет вела подготовительную работу, изучая языки, связанные с различными типами письменности: от логографической (китайский) – к слоговой (аккадский) и алфавитной (персидский).

Ее задача была бы гораздо легче, если бы она точно знала, что минойцы пользовались алфавитом. Слоговое письмо дешифровать гораздо труднее, потому что почти каждый знак передает более одного звука. Частота употребления в слоговой и алфавитной системах различна, и один и тот же язык с точки зрения статистики будет вести себя по-разному в зависимости от системы записи. Двусложное слово, записанное с помощью слоговой системы, может состоять только из двух знаков. Записанное с помощью алфавитной системы, как заметила Барбер, одно и то же слово “может быть представлено количеством знаков от двух до дюжины”. Вспомните, например, об огромной разнице в длине английских двусложных слов Io (“Ио”) и strengthened (“прочный”).

Кобер, к своему ужасу, понимала, что таблицы частотности слоговых систем не опубликованы. И здесь ей пригодилась домашняя картотека, помогающая организовать массу знаков линейного письма Б. Для каждого слова с табличек (200 опубликованных надписей дали около 700 слов) она нарезала карточки и на каждой карточке указала все, что смогла узнать о знаке. Кобер не просто каталогизировала частоту каждого знака: она фиксировала частоту каждого знака во всех позициях (начальный, второй, средний, предпоследний, последний); знаки, которые появляются до или после каждого знака; сочетаемость одних знаков с другими; повторяемость двух– и трехсоставных кластеров, и многое другое.

В 1947 году в письме коллеге Кобер рассчитала время, которое ей потребовалось, чтобы определить статистику частотности употребления одних знаков в сочетании с другими: “Можно узнать, сколько времени потребуется, чтобы сравнить 78 знаков с другими 78 знаками, при условии, что сравнение одного знака (если все идет хорошо) занимает 15 минут. Посмотрим: 78 знаков и 77 знаков на 15 минут – около 1500 часов. Это при помощи логарифмической линейки, чтобы ускорить арифметические процедуры”.

После расчетов Кобер купила пробойник и сделала отверстия в строго определенных местах карточек. Каждое отверстие означало какой-нибудь знак линейного письма Б. Отверстие в одном месте обозначало знак , другое – , третье – , и т.д. Расположение отверстий оставалось идентичным на всех карточках, и, наложив одну карточку на другую, можно было увидеть, где отверстия совпадают. Это позволяло моментально узнать, между какими знаками и словами имелась связь. “Заполнение карточек занимает много времени, картотека имеет значительный объем, – писала она в 1947 году, – но однажды они закончатся, и все материалы окажутся организованы так… что любой вопрос можно будет прояснить за несколько минут”.

При всей строгости и точности картотека “демонстрировала и мягкость” своей создательницы. Томас Палэма и его коллега Сьюзан Тромбли заметили, например: Кобер, “вырезая из открытки разделитель для карточек, приняла дополнительные меры, чтобы не пострадал олененок среди цветов”.

При этом на ее плечах лежал тяжелый груз работы в Бруклинском колледже. “Я… преподаю в свободное время”, – в 1942 году писала она коллеге. Едва ли это была шутка. Колледж входил в состав Нью-Йоркского университета, и для профессорско-преподавательского состава акцент был сделан скорее на преподавании, чем на исследованиях. “Бруклинский колледж для меня никогда не делал ничего в научном плане”, – пожаловалась Кобер несколько лет спустя. Она делила кабинет с четырьмя коллегами (одно это делало невозможной работу по дешифровке в кампусе). Кроме занятий, Кобер активно участвовала в делах университета.

В 1943 году ее попросили помочь слепой студентке с изучением Горация. Кобер самостоятельно освоила систему Брайля и с 1944 года переводила на нее учебники, библиотечные материалы и экзаменационные задания для всех слепых учащихся. Перевод на систему Брайля материалов одного экзамена занимал у нее не менее 15 часов.

В письме заведующему кафедрой в мае 1946 года Кобер составляет следующее расписание на ближайшие недели:

21 – 24 мая. Перевод экзаменационных заданий в систему Брайля. Подготовка к выступлению 24 мая. Занятия.

25 мая — 6 июня. Занятия. Брайль.

7 июня. Экзамен по латинскому языку (уровень 1). Наблюдение за студентами.

7 – 10 июня . Проверка работ. Оценки к понедельнику, 10 июня.

11 июня. Дополнительные обязанности по наблюдению за студентами на кафедре.

12 июня. Экзамен по классической древности (уровень 1), 110 работ. Наблюдение за студентами.

13 июня. Проверка работ.

14 июня. Экзамен по классической древности (уровень 10), 30 работ. Наблюдение за студентами.

15 июня. Утро – проверка работ на стипендию Нью-Йоркского клуба антиковедов. Вечер – посвящение в общество Фи-бета-каппа.

Часть картотеки Алисы Кобер с самодельными карточками, при помощи которых она сортировала знаки линейного письма Б.

“Чем меньше сказано о педагогической нагрузке, тем лучше, – жаловалась Кобер коллеге-классику в 1949 году. – Придется опять… будь оно неладно. Жаль, что нам не платят за то, чем нам хотелось бы заниматься”.

При этом с учащимися она вела себя тепло и участливо, даже, можно сказать, страстно. В начале 40-х годов по просьбе учеников она организовала в колледже отделение национального общества Эта-сигма-фи, объединяющего антиковедов, и возглавила его. Когда она преподавала археологию, она взяла студентов на раскопки близлежащих пустырей, где они нашли столовые приборы и осколки тарелок.

“Думаю, я хороший преподаватель. Во всяком случае, мои студенты приходят в класс с улыбкой и смеются моим шуткам”, – писала Кобер в 1947 году при поступлении на работу в Пенсильванский университет. Ее оценку ситуации разделяла по крайней мере одна ученица. Среди бумаг Кобер есть письмо, присланное в 1944 году из Детройта молодой женщиной по имени Фритци Поппер Грин:

Я знаю, что мои имя и адрес… ничего вам не скажут… Но кто я, вовсе не важно. Я была одной из счастливиц из латинской группы, которые 6 или 7 лет назад наслаждались Горацием, Плавтом и Теренцием под вашим прекрасным руководством на вечернем отделении Бруклинского колледжа.

Я хотела бы, чтобы вы знали, как много для меня значило то, что вы натаскивали нас, чтобы мы получили высокую оценку по латыни… несмотря на то, что вы не хотели больше преподавать по вечерам…

Я хочу, чтобы вы знали (хотя прошло уже много времени), – я была одной из тех, кто ни минуты не считал латынь “непрактичной”, и любовь к классической древности и все понимание, которые я приобрела, – все это только благодаря вам.

Преподавая предмет в своей “трезвой, неэмоциональной” манере, Алиса Кобер передавала студентам ту страсть, которой жила сама – страсть мысли. Ее ученица Ева Бранн вспоминала, как Кобер говорила: “Вы поймете, что сделали большую работу, когда почувствуете боль в задней части шеи”.

В конце 1945 года Кобер подала заявку на стипендию Фонда им. Гуггенхайма для исследования линейного письма Б. Если бы она оказалась достаточно хороша и получила ее, то на год оставила бы преподавание – впервые за десятилетие. Возможно, она добилась бы реального прогресса и приблизила день, когда критские таблички можно было бы снова прочитать. Кобер интересовало не содержание табличек, а загадка письменности как чисто криптографическая проблема. Июньским вечером она сказала новым членам общества Фита-бета-каппа Колледжа им. Хантера, что хотя минойские таблички могут и не скрывать в себе высокую драму, дешифровщику они в любом случае принесут глубочайшее удовлетворение:

Мы сможем узнать, действительно ли существовала Елена Прекрасная, был царь Минос мужчиной или женщиной и действительно ли у критян имелся механический человек, который бегал по скалам и предупреждал их, когда на остров пытался высадиться враг. С другой стороны, возможно, мы узнаем лишь, что 10 июня 1400 года до н. э. мистер Икс доставил мистеру Игрек 100 голов скота… Но ведь решать головоломки неинтересно, если ответ заранее известен.

Глава 5

Восхитительная задача

В апреле 1946 года в газетах появились имена 132 стипендиатов Фонда им. Гуггенхайма того года. В списке были и звезды, например фотограф Ансел Адамс, поэтесса Гвендолин Брукс, композитор Джанкарло Менотти. Среди стипендиатов оказалась и Алиса Кобер, впервые за свою карьеру получившая крупную премию. Две с половиной тысячи долларов избавили бы ее от необходимости преподавать целый год, так что она могла бы безраздельно посвятить себя дешифровке.

В Бруклин полетели поздравления. Дарси У. Томпсон, шотландец и, по словам Кобер, “один из «великих мужей» классической науки”, написал ей: “Ваши знания обширны, мужество огромно, а [выбранная] задача – восхитительна”. Леонард Блумфилд, выдающийся лингвист первой половины XX века, также отдал дань таланту Кобер: “Простое упоминание об [избранной] вами задаче пугает меня”.

С 1 сентября Кобер решила оставить на год Бруклинский колледж. В соответствии с требованиями фонда, она прошла медицинское обследование. Зная о разрушительной болезни, которая настигнет Кобер менее чем через три года, отчет врача читать невыносимо: “Она в прекрасной физической форме. Нет никаких признаков органических либо функциональных заболеваний”.

До начала стипендиального года Кобер пришлось поработать. Она начала готовить для “Американского археологического журнала” большую рецензию на первый том (всего намечалось опубликовать два) книги Бедржиха Грозного о “дешифровке” линейного письма Б. Чешский ученый, успешно дешифровавший хеттскую клинопись, теперь стремился доказать, что язык Крита бронзового века также являлся формой хеттского. “По-моему, это ахинея, – отзывалась Кобер в частном письме редактору журнала Джону Франклину Дэниелу. – Но Грозному повезло с хеттским… Так что я должна хорошо подумать, прежде чем писать гадости”.

Чем больше Кобер размышляла, тем сильнее росло ее негодование по поводу ненаучного подхода Грозного к критскому письму. “Я надеюсь, он не будет слишком раздосадован моей рецензией, – писала она своему коллеге, – но, думаю, в делах науки истина превыше всего”. К тому моменту, когда Кобер села сочинять рецензию, она была так распалена, что предупредила Дэниела: для публикации ему понадобится асбестовая бумага. “Не остыньте раньше, чем сядете писать, – пошутил в ответ Дэниел. – Я нашел небольшой запас асбестовой бумаги”.

Дэниел, молодой археолог из Пенсильванского университета, был одним из немногих коллег Кобер, которых она действительно уважала (а Вентриса – нет). В 1941 году Дэниел опубликовал важную статью о кипро-минойской письменности, использовавшейся в эпоху поздней бронзы на Кипре и, как полагают, произошедшей от линейного письма А. В начале 40-х годов, когда Дэниел сменил Мэри Свиндлер на посту редактора “Американского археологического журнала”, между ним и Кобер завязалась переписка. К середине десятилетия Дэниел стал самым важным человеком в профессиональной жизни Кобер.

Оставшиеся до стипендии месяцы также позволили Кобер расширить свой лингвистический репертуар. К тому времени она уже освоила много языков, древних и современных: греческий и латинский, французский и немецкий (необходимый набор для классика), а также англосаксонский. В начале 40-х годов она приступила к изучению хеттского, древнеирландского, аккадского, тохарского, шумерского, древнеперсидского, баскского и китайского. В 1942–1945 годах, когда Кобер вела занятия в Бруклине, она раз в неделю ездила на поезде в Нью-Хейвен, в Йельский университет, где брала уроки санскрита. Она понимала, что вряд ли какой-нибудь из этих языков скрывается за знаками на глиняных табличках. Ее намерения становятся ясны из переписки. Кобер вооружается, чтобы “в один прекрасный день они принесли какую-нибудь пользу”.

С целью самообразования Кобер также занималась полевой археологией. Летом 1936 года она участвовала в раскопках в каньоне Чако в американском штате Нью-Мексико, а летом 1939 года работала в Греции. Годы спустя она будет писать о “тоске по Афинам”, вспоминая, как она “карабкалась вверх и вниз по северному склону Акрополя”.

Летом 1946 года Кобер даже успела устроить себе нечто вроде каникул: отправилась с друзьями в автопробег по Западу США и Мексике. В сохранившейся переписке, насчитывающей более тысячи страниц, Кобер лишь дважды делает отступления, не имеющие отношения к работе, причем один раз из двух она мимоходом вспоминает об этой поездке. Впрочем, как следует из ее письма Дэниелу, отправленного из Боулдера (штат Колорадо), она взяла с собой материалы по линейному письму Б.

Кобер стремилась выжать все из свободного времени. Чтобы отдохнуть, она читала детективы или вязала, однако, в отличие от большинства, делала это одновременно.

Стипендиальный год официально начался 1 сентября 1946 года. Алиса Кобер провела первые месяцы, “проясняя для себя фон” – анализируя малоазиатские языки: лидийский, ликийский, хурритский, хаттский, карийский, “остатки некоторых других”. Списки слов многих языков не были опубликованы, и она сделала для них картотеки. “Это неблагодарная работа, и многие ученые не стали бы за нее браться, – писала она той осенью Дэниелу. – Получается, что каждый работающий в этой области должен делать всю работу с начала”. Один лидийский потребовал “около месяца невероятно интенсивной работы”, и это только чтобы сделать картотеку.

Тем не менее отчетливо ощущалась ее радость из-за того, что не нужно преподавать. “Я никогда не имела возможности работать непрерывно так долго, – писала Кобер в декабре в промежуточном отчете Фонду им. Гуггенхайма. – Сейчас мне нужен месяц, чтобы сделать то, для чего раньше потребовался бы год… Очень надеюсь, что результаты моей работы окажутся соответствующими моей благодарности”.

В значительной степени эти результаты зависели от ответа на письмо, которое она отправила месяцем ранее, в ноябре 1946 года. Письмо было адресовано Джону Линтону Майрзу, выдающемуся археологу из Оксфордского университета. Майрз ассистировал Эвансу на раскопках в Кноссе, а после его смерти унаследовал титул эгейского патриарха. К сожалению всех заинтересованных лиц, Майрз также продолжил работу Эванса над линейным письмом Б (он 40 лет отвечал за примечания и прорисовки в публикуемых материалах). Эванс, как пишет Эндрю Робинсон, оставил свои дела в беспорядке. Запланированный второй том Scripta Minoa, посвященный линейному письму Б, при жизни Эванса не вышел. Неблагодарное дело его подготовки свалилось на Майрза, который в середине 40-х годов был уже очень пожилым и больным человеком.

В 1946 году ученые по-прежнему располагали лишь 200 надписями. У Майрза же хранились прорисовки и фотографии более 2 тыс. надписей Эванса: последний решительно заявил, что они останутся недоступными, пока в свет не выйдет Scripta Minoa II. Если бы Кобер могла увидеть их до публикации, ее картотека увеличилась бы почти десятикратно. Но из-за нежелания Эванса упускать контроль над своими материалами (даже после смерти!) надежды на это было мало. 20 ноября 1946 года она пишет:

Дорогой профессор Майрз!

Мне очень трудно писать это письмо, потому что оно содержит просьбу, на которую, я боюсь, вы можете ответить отказом. Тем не менее, учитывая обстоятельства, мне необходимо спросить вас…

Если бы я смогла ознакомиться с частью или со всеми неопубликованными надписями в течение этого года, когда я могу посвятить им все свое время, это очень помогло бы мне и, возможно, ускорило бы процесс дешифровки…

Я не уверена, стоит ли просить вас об этом. Я знаю, что подготовка корпуса ведется, и хотя вот уже 15 лет, как я занимаюсь этой проблемой, я всегда чувствовала, что сэр Артур Эванс должен был сам дешифровать эту письменность. В конце концов именно благодаря ему мы узнали о ее существовании. Если он действительно хотел, чтобы никто не увидел неопубликованные надписи, пока они не выйдут под его именем, мне лишь оставалось бы согласиться и отдать дань его памяти.

Однако, поскольку научный интерес иногда напоминает религиозный фанатизм, я должна спросить, могу ли я увидеть неопубликованные материалы в этом году, когда я свободна от академических обязанностей…

Я должна признаться, что (как бы громко это ни звучало) с удовольствием отправлюсь хоть на край земли, если у меня будет возможность увидеть там новую надпись линейным письмом Б.

Извиняясь, но с надеждой

Отправив письмо, она села с сигаретой и логарифмической линейкой ждать ответа.

К тому времени Алиса Кобер, работая всего с 200 надписями, значительно продвинулась вперед. Тысячи часов, проведенные за перекладыванием карточек, начали давать плоды, и, фрагмент за фрагментом, стала вырисовываться картина. В 1952 году на радио Би-би-си Майкл Вентрис рассказал о шагах, которые делает дешифровщик, проходя сквозь лес символов:

Обычный способ размещения слоговых знаков (когда мы знаем, как они произносятся) в определенном порядке – организация их в слоговую “сетку”… Наиболее важная работа, если мы хотим дешифровать слоговую систему с нуля, заключается в том, чтобы попытаться классифицировать знаки с помощью чего-то вроде таблицы, даже прежде, чем мы узнаем реальные звуковые значения гласных и согласных… После того, как позднее мы сможем определить, как произносятся один или два знака, мы немедленно получим информацию о многих других знаках, расположенных в этих же столбцах таблицы… а дальше лишь вопрос времени, прежде чем мы найдем формулу, которая решит все.

Увы, Вентрис умолчал об Алисе Кобер, которая сделала это первой. В 1945 году она опубликовала первую из трех своих больших статей о линейном письме Б. Вклад Кобер в дешифровку заключается не только в том, что именно она нашла, но и в том, как она это сделала.

Во-первых, она отвергла почти все чужие соображения о линейном письме Б. Наверное, единственное, в чем Кобер не сомневалась, – что линейное письмо Б было слоговым. “Если окажется, что минойские таблички не слоговые, я их съем”, – упоминала она в частной переписке. Во-вторых, она отказывалась рассуждать о языке табличек. В-третьих (это был самый радикальный шаг), она отказалась закреплять фонетические значения за знаками линейного письма Б.

Один из величайших соблазнов дешифровщика заключается в том, чтобы присвоить символам фонетические значения и размышлять, какие знаки в языке обозначают те или иные звуки. В случае с неизвестным языком и неизвестной письменностью мало способов сделать это не наугад. Кобер неоднократно предупреждала об опасности такого подхода. Можно начать двигаться по кругу: знаки письменности соотносятся со звуками языка икс, следовательно, письменность фиксирует язык икс.

Для Кобер назначение звуковых значений в начале пути служило признаком небрежности, дилетантизма и заблуждения. Вместо этого она изучала символы линейного письма Б, пытаясь найти такие паттерны, которые могли бы привести ее, сами по себе, к структуре минойского языка. В случае блиссимволики мы начали с форм и значений. В случае линейного письма Б исследователи попали, как выразительно писала Кобер, в мир “форм без значений”. Она была единственной из потенциальных дешифровщиков, кто готов был пробыть в этом мире столько, сколько потребуется.

Работа Кобер над линейным письмом Б получила полное развитие в трех ее статьях 1945–1948 годов, опубликованных в “Американском археологическом журнале”. В статье “О склонении в кносской табличке «Колесница»” (1945) она проанализировала ряд табличек, описанных Эвансом в “Дворце Миноса” и посвященных колесницам и их частям (эти таблички примечательны тем, что содержат преимущественно полные предложения):

Статья Кобер важна в двух отношениях. Во-первых, она показала, что в принципе можно анализировать критские символы, не наделяя знаки конкретным звуковым значением. Во-вторых, она выяснила, что язык минойцев синтетический, то есть такой, в котором грамматические структуры задаются изменением окончаний – как в латыни, немецком или испанском. Это может показаться небольшой находкой, однако именно она позволила проникнуть в суть линейного письма Б.

Флексии – это окончания изменяемых слов. Разные языки используют окончания в разной степени: в английском языке есть окончания -s (обозначают третье лицо единственного числа); -ed (прошедшее время); -ing (деепричастие); -s (существительные множественного числа) и т.д. В современном английском языке 8 окончаний. А в китайском их почти нет.

Некоторые другие языки используют гораздо больше окончаний, как знает любой, кто корпел над латынью. В латинском окончания передают многие грамматические характеристики глагола, включая лицо (первое, второе или третье) и число (единственное или множественное) – в зависимости от того, кто осуществляет действие. Окончания несут информацию, которая в английском языке передается с помощью дополнительных слов. Рассмотрим латинский глагол laudare, “хвалить”. Когда суффикс присоединяется к основе (laud-), возникает короткое предложение, в котором слова элегантно связаны одним-единственным окончанием:

В латинском языке существительные имеют множество склонений. В таблице ниже окончания маркируют падеж слова, показывая, какую роль оно играет в данном предложении: субъекта, прямого объекта, непрямого объекта, владельца или получателя.

Для исследователя, анализирующего неизвестную письменность, доказательство того, что язык является флективным, – великий триумф. Этот факт немедленно сужает поле возможностей: можно убрать из списка языки, бедные окончаниями (вроде китайского), и сфокусироваться на языках, богатых окончаниями (наподобие латинского). Но есть загвоздка: крайне трудно найти неопровержимое доказательство наличия окончаний.

Когда Эванс подступился к кносским табличкам, он заметил короткие последовательности символов, которые, казалось, повторялись на концах слов. Среди них были такие:

Эванс решил, что эти группы были окончаниями существительных (он думал, что они указывали на род и, возможно, падеж, почти как существительные немецкого или латинского языков). Но окончания коварны, и их легко найти там, где их нет. Рассмотрим четыре английских слова, записанные “пляшущими человечками”, чтобы сделать их более похожими на шифр:

Дешифровщик сразу обнаружит последовательность из трех знаков  в конце каждого слова. Они выглядят как суффиксы или, например, окончание -ing. Но после дешифровки мы получаем четыре слова:

Здесь “окончание” – “ложный друг”, как говорят носители английского языка. Это не суффикс -ger, не основа fin- (в этом смысле), wa-, la- или ti-. Повторяющиеся паттерны на концах слов – лишь совпадение.

Действительно ли Эванс нашел окончания? Хотя он писал о малых парадигмах (“Мы имеем здесь доказательства наличия склонения”), то есть окончаний существительных, его открытие было интуитивным и было принято на веру. Кобер знала: чтобы продвинуться в дешифровке, нужно убедительно доказать, является ли минойский язык флективным.

Вы изучаете неизвестный язык, использующий неизвестную письменность, и видите нечто, напоминающее окончания. Как доказать, что это именно окончания? Кобер нашла ответ в “паттернах селекции и комбинации”, которые появлялись на протяжении многих лет, пока она корпела над картотекой. Она позволила табличкам заговорить, и те воздали ей должное.

“Если в языке есть окончания, определенным образом взаимосвязанные знаки будут появляться снова и снова в одних и тех же позициях в словах, например префиксы [или] суффиксы, – писала Кобер в 1945 году. – Независимо от того, насколько эти изменения заметны, тот факт, что они появляются регулярно, должен помочь выявить их, если материала достаточно много, а анализ достаточно интенсивный”.

Когда Кобер занималась табличкой “Колесница”, она выделила слова и даже фразы, которые повторяются на 2 и более табличках. Среди них было слово  (2 таблички),  (3 таблички),  (5 табличек). Также она выделила фразу из трех слов, которая повторялась на 5 табличках:

Выяснилось также, что слова встречались в почти идентичных формах, которые различались несколькими последними знаками. Казалось, что у них была одна и та же основа, но разные суффиксы:  (основа – );   и  (основа – );  (основа – ).

Кобер также заметила, что минойские окончания могут комбинироваться с различными основами, определяющими свойства суффиксов. (В английском языке суффиксы -er и -ing могут присоединяться к разным основам, например sing-, teach- и work-. Но зато они не могут присоединяться к псевдоосновам, например wa-, la- и ti-.)

Нечто похожее можно наблюдать в линейном письме Б. Суффиксы , например, могут комбинироваться не только с основой , но и с другими основами, о чем свидетельствует наличие пар слов: ;  и ; . Поразительно, что (хотя Кобер не стремилась их найти) суффиксы , которые так часто попадались ей в конце минойских слов, – те же суффиксы, которые Эванс отметил интуитивно.

Кобер не только показала, что суффиксы могут присоединяться к разным основам, но и что они определенным образом чередуются, присоединяясь к одним и тем же основам (как -er и -ing в английском языке). “Это позволило предположить, что таблички с линейным письмом Б могут скрывать флективный язык, – указал Морис Поуп. – Это нечто иное, нежели выделение окончаний. И это сделала мисс Кобер”.

Этот новаторский шаг позволил, с одной стороны, сузить поле возможных языков, для которых использовалось линейное письмо Б. С другой стороны, немедленно возник вопрос: являлся ли язык линейного письма А и линейного письма Б одним и тем же? Ученые сошлись во мнении, что знаки линейного письма Б произошли от знаков линейного письма А. Но были ли связаны языки? Большинство исследователей, в том числе Эванс и Вентрис, полагали, что да.

Кобер считала иначе. Она проштудировала опубликованные надписи линейного письма А – и не увидела ни намека на окончания. Очевидное присутствие флексий в линейном письме Б и очевидное их отсутствие в линейном письме А убедило ее, что за ними стоят разные языки. Эта позиция была позицией меньшинства, но Кобер крепко держалась ее.

Поиск окончаний в линейном письме Б приведет Кобер к еще более глубоким озарениям, которыми она поделится с публикой в конце 40-х годов. Эти открытия позволяют прояснить некоторые аспекты взаимодействия флективного языка и слоговой письменности. Это конфликтное взаимодействие дает ключи к пониманию природы исследуемого языка. Кобер намекнула на это в примечании к работе 1945 года: “В слоговом письме [окончания] однозначно будут мешать… и если даже простейшая слоговая система состоит из знаков, которые сочетают согласный и гласный, то мельчайшее изменение во флексии может привести к тому, что в слове будут использоваться совершенно другие знаки”. Это наблюдение, как никакое другое, поможет дешифровке.

13 декабря 1946 года Алиса Кобер получила письмо из Оксфорда. Она решилась вскрыть конверт лишь час спустя. К ее изумлению, Джон Майрз разрешил увидеть кносские надписи: “Дайте мне знать о своих планах и о том, как я могу помочь. Все материалы у меня”.

“Я не могу передать, насколько я счастлива, – ответила она. – Моя заветная мечта сбылась”. Но, как часто бывает, доступ к заветным надписям – это и лучшее, и худшее из того, что могло с ней произойти.

Глава 6

И нашим, и вашим

“Чуть менее чем через месяц я окажусь в том же городе, что и таблички”, – восторженно писала Алиса Кобер Майрзу в начале февраля 1947 года. Она забронировала билет на корабль (летать она побаивалась) и готовилась отплыть из Нью-Йорка в марте. По прибытии в Англию она поедет на поезде в Оксфорд, где будет жить в Сент-Хью, одном из женских колледжей.

Кобер пробудет в Оксфорде всего пять недель, за которые ей предстояло скопировать по фотографиям и зарисовкам Эванса надписи примерно с 2 тыс. табличек. Задача осложнялась тем, что копировать приходилось вручную. Кобер, когда дело дошло до копирования текста, должно быть, остро чувствовала, что доступная ученым техника в середине XX века не совершенствовалась со времен критских писцов.

Собственная картотека Кобер свидетельствовала о послевоенном дефиците бумаги. В письмах конца 40-х годов она выражала досаду по этому поводу: бумага, которую удавалось достать, была настолько плоха, что на ней с трудом можно было писать чернилами. Еще хуже дела обстояли в Европе. В июне 1947 года, после возвращения домой из Англии, Кобер вспоминала:

Было достаточно сносно для визитера вроде меня. Но иначе это было для тех, кто там жил… семь последних лет. Одна из тьюторов колледжа Сент-Хью провела пасхальные праздники за починкой локтей своего единственного приличного твидового жакета. Сэр Джон [Майрз] пользовался… клейкими полями марочного листа, чтобы внести изменения в рукопись, которую он готовил к печати. У него не было ластика и черниловыводителя. Я оставила ему все, что у меня было из канцелярских принадлежностей. Он недолго сопротивлялся и в итоге сказал, что они были бы “весьма кстати”. И это происходит в одной из стран, которая оказалась на стороне победителей!

Увиденное поразило Алису Кобер. В конце 40-х годов она отправила не одну посылку заокеанским коллегам, с которыми никогда не встречалась: кампания одинокой женщины, стремящейся хоть как-то компенсировать послевоенный дефицит. Одним из постоянных получателей посылок был Йоханнес Сундвалл, финский ученый, который осмелился бросить вызов Эвансу, опубликовав некоторые из кносских надписей. Из всех, работающих в той же области, Сундвалла Алиса Кобер уважала больше всего. Его подход к дешифровке напоминал ее собственный: осторожный и основательный. Сундвалл был гораздо старше: в начале 1947 года, когда они начали переписываться, ей было 40 лет, а ему около 70-ти. Хотя они так и не встретились, ее письма – теплые, искренние и нехарактерно девичьи – заставляют предположить, что Сундвалл стал ее духовным отцом в науке и одним из немногих людей, которые, подобно Джону Франклину Дэниелу, по-настоящему ее понимали.

Кобер давно восхищалась работой Сундвалла, однако во время войны связаться с Финляндией было невозможно. Так что она очень удивилась полученному в январе 1947 года письму:

Я прочитал ваши статьи о кносских табличках и… хотел похвалить вас за методичный подход к наиболее изощренной проблеме древней истории… Я очень рад, что вы занимаетесь этой проблемой, и надеюсь на сотрудничество в области наиболее интересной и сложной проблемы дешифровки.

Она ответила с пылом школьницы, получившей письмо от кинозвезды:

Вы – единственный человек, с кем мне хотелось бы вести переписку. По этой причине я боялась вам писать. До войны – потому что я не считала, что мне было сказать нечто достойное вашего внимания, а после… – потому что у меня не было вашего адреса… Я приберегла оттиски статей, которые написала (их всего две), чтобы отправить вам после войны.

Кроме статей Кобер отправила Сундваллу много посылок. В одной был “кофе в зернах и немного растворимого «Нескафе». Последний не особенно хорош, зато хранится дольше. Однако банку нужно держать закрытой, иначе он впитает влагу из воздуха и станет твердым, как камень”. В другой раз она отправила апельсин, покрыв его для сохранности воском. В третью посылку она положила “Нескафе”, сахар, апельсины и ромовые конфеты и написала на более привычном для Сундвалла немецком языке:

Höffentlich sind Sie nicht Teetotaler ( kennen Sie das Wort? ) [6]

Благодарный Сундвалл, поглощая один из ее даров, сфотографировался и отправил ей снимок. Она ответила почти кокетливо: “Мы с мамой решили, что на этой фотографии вы попиваете «Нескафе», и были рады, когда ваше письмо подтвердило эту догадку. Вы уверены, что, назвав свой возраст, не ошиблись лет на двадцать? Судя по снимку, вам не более пятидесяти”.

Несанкционированная публикация Сундваллом надписей в 30-х годах очень помогла Кобер, иначе у нее не было бы достаточно материала даже для предварительных выводов. А книга Сундвалла “Кноссцы в Пилосе”, которая содержала дополнительные надписи, оказалась невероятной удачей. Она вышла в Финляндии в 1940 году, но Кобер удалось раздобыть экземпляр лишь в 1947 году. Когда она наконец получила книгу, то “провела два очень счастливых дня… копируя надписи”.

Эта книга также сыграла роль в подготовке Кобер к поездке в Англию. Несколько недель копируя надписи Сундвалла, она тренировалась, как спортсмен готовится к Олимпиаде. “Я засекала время, – писала она Майрзу в феврале 1947 года. – Думаю, за двенадцать часов я могу скопировать 100–125 надписей”.

Удалось бы скопировать больше, если бы, как говорила сама Кобер, пальцы не коченели от холода: Майрз предупредил, что температура в помещениях по всей Великобритании была невыносимо низкой из-за нехватки топлива. “[Майрз] в каждом письме упоминает о «дикой холодрыге» и, по-видимому, ограничивается своей комнатой – не только из-за болезни, но и из-за недостатка топлива, – пишет она в феврале Джону Франклину Дэниелу. – Я чувствую вину при мысли, что могу работать здесь в уютном теплом доме. Я прекрасно помню, каково это – работать, когда температура не поднимается выше 55–60 °F [13–16 °C]”.

К 6 марта Кобер достигла состояния спокойной уверенности. “Что успею, то успею, – написала она в тот день Майрзу. – Пробираясь сквозь снег или дождь, 13 марта я окажусь в Оксфорде – и буду счастлива”.

7 марта, запасшись письменными принадлежностями и теплой одеждой, Кобер взошла на борт “Квин Элизабет”. В шестидневном путешествии она собиралась заняться древнеегипетским.

Алиса Кобер не взяла с собой гору публикаций о линейном письме Б, которая накопилась за полвека после раскопок Эванса. “Почти все, что написано о минойцах, бесполезно, – писала она Майрзу еще из Нью-Йорка. – А действительно полезное я знаю наизусть”. Кобер была слишком скромна, чтобы прибавить: самым важным вкладом была ее собственная – вторая из трех главных работ – статья, только что опубликованная в “Американском археологическом журнале”. Годом публикации статьи значился 1946-й, но из-за послевоенных затруднений номер вышел из печати как раз перед поездкой Кобер в Англию. В статье “Склонение в линейном письме Б” она вернулась к аспектам, на которых остановилась в статье 1945 года.

Ранее Кобер показала, что минойцы говорили на флективном языке. Теперь речь шла о выводах из этого наблюдения, которые будут иметь огромное значение для дешифровки. Кобер продемонстрировала, что происходит, если флективный язык записывается с помощью слоговой письменности.

В этой драме участвовало три “действующих лица”. Первым была минойская основа слова, наподобие английской основы существительного “поцелуй”, kiss-. Вторым был суффикс, присоединяющийся к минойскому слову, -es в форме множественного числа английского существительного kisses. Третьим был знак линейного письма Б, который соединял основу и суффикс. Если бы английское слово было записано с помощью слогового письма, то первый знак, репрезентирующий слог -se-, использовался бы для записи последнего согласного основы (kiss) и первого гласного (-es) в слове kisses.

Когда слоговое письмо используется для записи флективного языка, между тремя “действующими лицами” устанавливаются особые отношения. Их, кажется, трудно разгадать, но даже если несколько звуковых значений известны, определить остальные довольно легко. В своей работе 1945 года Кобер проиллюстрировала это отношение на гипотетическом примере, используя латинский глагол facere, “делать”. Его корень fec- может комбинироваться с различными окончаниями:

Представим, что латынь записана с помощью слоговой письменности… (с отдельными знаками для пяти гласных и всеми остальными знаками, репрезентирующими согласные и комбинации гласных) и что мы не знаем ничего ни о языке, ни о письменности. Мы находим два очень похожих окончания: одно в слове fecit [“он сделал”], второе – в слове fecerunt [“они сделали”]. Мы не смогли бы сказать, что эти два слова связаны, потому что лишь первый знак ( fe ) в обоих словах был бы одним и тем же. Чтобы хоть как-нибудь продвинуться дальше, нужно было бы установить, что знаки для ci и ce имеют общий согласный. После того, как появится достаточно материала, выяснится, что знак для t и знак для runt чередуются с достаточной регулярностью, и подтвердится предположение о том, что они представляют собой изменяемые грамматические формы.

В докладе 1946 года Кобер углубила эту идею. Как было известно ученым, длина большинства минойских слов – три или четыре символа. Сейчас Кобер сосредоточилась на третьем символе в слове. Он связывал основу минойского слова с суффиксом, как -se- в kisses, если предположить, что он записан с помощью слогового письма. Этот знак станет известен как соединительный и окажется критически важным для дешифровки.

Кобер обратила внимание на основы нескольких минойских существительных. Как она объяснила, вполне можно обнаружить существительные, даже не умея читать по-минойски. Многие таблички представляли собой описи, и можно было поспорить, что каждая позиция в списке – “мужчина”, “женщина”, “коза”, “колесница” – была существительным. Также можно предположить, что все слова в списке, за редким исключением, грамматически идентичны.

Когда Кобер изучала существительные, она заметила, что восемь из них имеют общее окончание: . Она назвала это окончание “падежом I”. Существительные, встречающиеся в падеже I, следующие:

Занимаясь другими табличками, она увидела: то же самое происходит с другим окончанием – . Кобер назвала его “падежом II”:

Она нашла основы с еще одним окончанием – суффиксом, состоящим из одного знака – . Он получил название “падежа III”:

Из трех падежей Кобер построила парадигму. Не каждое существительное можно было найти во всех падежах, и она включила в парадигму столько примеров, сколько удалось обнаружить. Майкл Вентрис называл эти взаимосвязанные формы “тройками Кобер”:

Кобер сосредоточилась на изменении в написании, вызванном третьим знаком в каждом слове. В падежах I и II третий знак – , но в падеже III он превращается в . Как это объяснить?

Кобер понимала, что изменчивая природа этого знака имела далеко идущие следствия. Он обеспечивал связь между основой и суффиксом. Этот знак состоял из последнего согласного основы и первого гласного суффикса, как se в kisses. Чтобы проиллюстрировать роль этого знака, Кобер снова обратилась к гипотетическому примеру с латынью, использовав основу serv-, “раб”. Здесь основа serv- дана в трех падежах (servus, servum и servo с дефисом, маркирующим границу между основой и суффиксом:

Расширим пример Кобер. Представим, что для записи латыни используется слоговая азбука. Эти три падежа могут быть разделены, как показано ниже. Важно, что, когда слова записаны с помощью слоговой письменности, то конечный -s в servus отсутствует, как и финальный -m в servum. Понятно, почему: всякое слоговое письмо (и линейное письмо Б) состоит из знаков, включающих согласный и гласный, а значит, оно плохо подходит для передачи конечных согласных и нередко просто не учитывает их.

Вот три слова, записанные слоговым письмом. Здесь дефис указывает границу между слогами:

Наша парадигма содержит всего три слога: ser, vu, vo. Мы можем проиллюстрировать мысль Кобер, создав силлабарий из трех знаков. Для нашей крошечной слоговой системы я произвольно выбрала ,  и . Назначим им значения: ser = , vu = , vo = .

Теперь парадигма выглядит так:

Обратите внимание, что происходит в переходе от алфавитного к слоговому письму. Мы видим, что три слова имеют общий начальный знак – . Но также мы видим, что второй слог, общий для падежей I и II, записан с помощью . Теперь посмотрим на всю парадигму:

Если речь идет об алфавитном письме, то разница между servus и servum очевидна. В случае со слоговой письменностью она неясна: оба пишутся   .

Наша слоговая система обманывает нас и в других отношениях. Алфавит говорит нам, что второй знак слогового письма начинается с одного и того же согласного: vus, vum, vo. А слоговое письмо нам лжет: в зависимости от падежа здесь используются для записи два различных знака,  и . Эта перемена с  на  чрезвычайно важна:  и  – соединительные символы, оба репрезентирующие последний согласный основы и первый гласный суффикса. Символ изменяется, потому что гласный суффикса (vus и vum в падежах I и II, vo в падеже III) изменились.

Для визуализации роли соединительных знаков надо разделить их пополам:

Кобер поняла, что именно это вызвало изменение в третьем знаке существительных в ее парадигме (для удобства воспроизведем ее повторно):

Казалось, будто соединительные знаки также были разделены пополам, включая и конец основы, и начало суффикса. Этот факт объясняет изменения в написании в падеже III:

Эта связка, состоящая из одного знака, кажется незначительной. Однако, определив его функцию, Кобер сделала огромный шаг вперед. “Если эта интерпретация верна, – отметила она в 1946 году, – то у нас есть средство узнать, как некоторые знаки линейного письма Б связаны друг с другом”. Так, глядя на пример выше, мы сразу можем сказать, что  и  имеют общий согласный, но различные гласные, как латинские слоги vum и vo.

Стоя двумя ногами в разных слоговых знаках, соединительные знаки оказались тем, на чем держались все минойские слова. Путем их выявления и описания Кобер нашла способ установления отношений между знаками без знания их звуковых значений. Благодаря этому в дешифровке линейного письма Б свершится переворот, хоть она и не доживет до него.

Алиса Кобер ступила на английскую землю 13 марта 1947 года – и моментально пожалела, что в Америке не копировала надписи одеревеневшими от холода пальцами. В Англии оказалось холоднее, чем она ожидала. Суровая зима 1946/47 годов памятна британским метеорологам. “Я посвящала все свое время переписыванию минойских надписей, и иногда это было труднее, чем вы могли бы подумать, – в помещении температура не поднималась выше 40 °F [4,4 °C]”, – писала она в начале апреля из Оксфорда Генри Аллену Мо, секретарю Фонда им. Гуггенхайма.

Доступ к такому массиву данных стал и даром, и проклятием. С одной стороны, если бы за пять недель пребывания в Англии Кобер сумела скопировать все надписи, ее архив увеличился бы десятикратно. С другой стороны, ей пришлось бы снова засесть за мучительный анализ. А ведь чтобы изучить 200 надписей, ей понадобилось пять лет.

Несмотря на спартанские условия, Кобер упивалась университетской жизнью. “Я восхитительно провела время в колледже… как почетный гость, – писала она позднее Джону Франклину Дэниелу. – Все были так милы, что я вернулась обратно с ужасным самомнением”.

К Джону Майрзу Алиса Кобер не испытывала ничего, кроме благодарности. “Он говорит то, что думает – строго, решительно, но вежливо, – писала она после путешествия. – Мне с трудом верится, что я видела его за шесть недель всего однажды. Он замечательный человек”.

Майрз позволил ей копировать надписи, найденные Эвансом, с оговоркой: она не должна ничего публиковать до тех пор, пока не выйдет Scripta Minoa II. Это обязательство ее не смутило. Книга должна была появиться менее чем через год – в начале 1948 года. Это потребовало бы длительного анализа новых данных.

Кобер покинула Англию 17 апреля. Еще находясь там, она предложила Майрзу помощь с подготовкой Scripta Minoa II к печати. Чем быстрее том выйдет из печати, тем быстрее она сможет поделиться своими открытиями с другими учеными, рассудила Кобер.

25 апреля “Квин Элизабет” доставила Кобер домой. Ее ждало море работы. “Мне столько всего нужно сделать, что я даже не вижу наступления весны, – писала она Дэниелу вскоре после возвращения в Нью-Йорк. – Моя поездка в Англию оказалась даже успешнее, чем я могла мечтать – настолько успешной, что сэр Джон [Майрз] настаивает, чтобы я ехала на Крит проверять для него оригиналы критских надписей. Уж не знаю, как президент Бруклинского колледжа отреагирует, если я сбегу в середине следующего семестра”.

Несколькими месяцами ранее, зная, сколько времени займет анализ данных, полученных в Оксфорде, Кобер попросила Фонд им. Гуггенхайма возобновить стипендию. Ее письмо Генри Аллену Мо, написанное в январе 1947 года, предлагает учитывать не только ее подход к дешифровке, но также готовность пожертвовать собственными интересами во имя науки:

После долгих метаний я все-таки решила просить о продлении моей стипендии на следующий год. Главная причина заключается в том, что Бруклинский колледж не сможет меня поддерживать, если я не буду работать в следующем году, и мое финансовое положение будет неустойчивым. Мне кажется, что на данном этапе работы было бы эгоистично руководствоваться личными интересами на пути возможного успешного результата…

Поэтому я прошу больше времени, чем мне было отведено. К счастью, профессор Майрз дал мне разрешение приехать в Англию и увидеть неопубликованные минойские надписи.

Общее количество надписей, найденное сэром Артуром Эвансом в Кноссе, – примерно 2000. Из них лишь 200 опубликовано… Я думаю, что (моя работа до сих пор шла в соответствии с графиком, и мои оценки кажутся достаточно точными) согласование новых данных со старыми займет около года…

Постараюсь объяснить, что собой представляет процесс классификации. Большинство ученых, как кажется, работают с картотеками двух видов. Одна систематизирована в псевдоалфавитном порядке (система письма, следует помнить, до сих пор не известна), другая – наоборот, где отсчет ведется с конца слов. Эти картотеки имеют важное значение, но их недостаточно. Одна из причин, почему мне удалось сделать больше в исследовании минойской письменности, – моя картотека содержала больше данных. Я пользуюсь, кроме двух названных, 1) картотекой слов, где достаточно контекстов, чтобы показать, как употребляется то или иное слово; 2) двумя картотеками сопоставления знаков (одна – в связи с предшествующим знаком, вторая – в связи с последующим знаком). Эти картотеки являются основой для дальнейшего анализа возможных корней слов, суффиксов и приставок; 3) общей картотекой, в которой отмечено, могут ли любые два знака встречаться в соседних позициях в одном и том же слове. Эта картотека нужна для того, чтобы определить чередование знаков… в различных позициях.

Другая, более сложная, картотека строится, когда система склонения становится очевидной, но ее невозможно предсказать заранее…

Две теории, которые у меня были в сентябре, на сегодняшний момент достигли стадии практической уверенности. Одна из них состоит в том, что три различных минойских письменности – линейное письмо А, линейное письмо Б и иероглифически-пиктографическое письмо – использовались, кажется, для записи различных языков. Вторая – что язык линейного письма Б был флективным. Я, видимо, достигла той стадии, когда я могу предсказать определенные вариации словоизменения…

Кажется, можно утверждать, что благодаря новому материалу система склонения, по крайней мере существительных, станет достаточно очевидной. В этом случае станет возможно с большой степенью вероятности присваивать знакам фонетические значения. Дешифровка будет зависеть от того, принадлежит этот язык к известной или неизвестной языковой группе.

Если у меня будет еще один год, я думаю, я могу обещать, что в сентябре 1948 года я буду знать, возможна ли первичная дешифровка… Я достигла такого этапа в работе, на котором могу извлечь максимальную выгоду из новых надписей…

Я буду рада любому решению.

О решении фонда Кобер узнала в Англии в конце марта 1947 года: ее заявка отклонена. В письме из фонда указаны самые банальные причины: число претендентов значительно превышает имеющиеся средства. Похоже, свою роль сыграла природная осторожность Кобер и, соответственно, недлинный список публикаций (один из осязаемых способов отчитаться перед грантодателями).

Она сделала все, на что была способна. “Мои денежные дела улучшатся, если я вернусь к работе в сентябре, – вежливо ответила она Мо. – Подготовительная работа теперь позади, теперь я могу быстро двигаться вперед”. Этот отказ стал первым в череде разочарований, омрачивших последние годы ее жизни.

Первое разочарование пришло четырьмя месяцами ранее. В ноябре 1946 года Кобер попросила Майрза показать ей кносские надписи. Тогда же она написала американскому археологу Карлу Уильяму Блегену в Университет Цинциннати. Тот сидел на другом архиве. Сотни глиняных табличек, которые он нашел в 1939 году в Пилосе, на материке, имели надписи, очень схожие с линейным письмом Б.

Блеген оказался еще удачливее Эванса. Если Эвансу потребовалась неделя, чтобы найти свою первую табличку, то Блегену – менее одного дня. Блеген приехал в Пилос в апреле 1939 года и осмотрелся. Он выбрал ближайший холм и попросил разрешения у владельца копать там. Тот позволил – при одном условии: рабочие не должны повредить старые оливы на склоне. Блеген решил копать зигзагообразные траншеи. Впоследствии он говорил, что его вознаградила богиня Афина, давшая людям масличное дерево.

На следующий день рано утром рабочие принялись копать. Почти сразу один из греков подошел с Блегену с каким-то предметом в руках. “Grammata” [греч. письменность], – пояснил он. В руке рабочий держал глиняную табличку, очень похожую на кносские. Ученые открыли руины небольшого дворца микенского времени (Блеген назвал его дворцом Нестора – по имени местного царя гомеровского времени). Внутри нашлась комната, заполненная глиняными табличками.

Таблички относились примерно к 1200 году до н. э., то есть были на добрых две сотни лет моложе кносских, однако символы на них соблазнительно напоминали линейное письмо Б. Нашлось около 600 табличек, примерно на треть меньше, чем было у Эванса, однако, как правило, текста на них содержалось больше. Блеген работал в Пилосе до осени 1939 года. После начала Второй мировой войны он спрятал таблички в хранилище Банка Греции. Там они долгое время оставались и после войны.

Открытие Блегена угрожало теории Эванса о минойском превосходстве: хотя Эванс утверждал, что материковая Греция была пограничным форпостом высокой критской культуры, теперь нашлось доказательство тому, что здесь была письменность, очень похожая на линейное письмо Б, и использовалась она для ведения хозяйственной документации в микенском дворце. Еще хуже для теории Эванса было то, что дворец в Пилосе был на два века моложе сожженного и разграбленного кносского.

Эванс, уже 80-летний, публично не комментировал находку Блегена, но держался за свой идеал минойского господства. По его мнению, Пилос был лишь критской колонией, перенявшей минойскую письменность и имевшей счастье уцелеть после разрушения Кносса. С уверенностью можно было сказать, что в области эгейской древней истории открытие Блегена было наиболее важным с тех пор, как Эванс нашел таблички в Кноссе. Теперь каждый ученый, работавший с линейным письмом Б, жаждал увидеть таблички из Пилоса.

Письмо Кобер к Блегену было, пожалуй, еще почтительнее, чем отправленное Майрзу. Увы, Блеген отказал:

Трудности в предоставлении возникли не из-за того, что мы сидим на табличках, как собака на сене, а из соображений практического характера. Таблички все еще в афинском хранилище, где они оставались во время войны, и когда они будут оттуда перевезены полностью, неизвестно… У нас нет негативов, а есть лишь один набор фотографий, которым мы все время пользуемся. Еще у нас есть один набор точных транскрипций, который тоже постоянно в работе. В связи с этим мы вынуждены были отказывать на подобные просьбы, и сегодня ситуация не изменилась.

Хотя доступ к пилосским надписям позволит Вентрису взломать код, Кобер удалось увидеть не многие из них: возражения Блегена оставались в силе долгие годы. Это был удар, но не смертельный. “Я пессимист, – писала Кобер в 1947 году. – Я готовлюсь к лучшему, но ожидаю худшего. Поэтому обычно я бываю приятно удивлена”.

В любом случае материала накопилось предостаточно. У Кобер была масса данных из Оксфорда для сортировки и анализа, списки знаков и вокабул – для сопоставления, а также каталожные карточки, которые нужно было нарезать, перфорировать и разметить. (Она не сумела скопировать все 2 тыс. надписей, однако в ее распоряжении находилось теперь почти 1800 надписей.) Также она приняла приглашение Джона Франклина Дэниела стать членом редколлегии “Американского археологического журнала”, чтобы помочь с рукописями о минойцах, присылаемыми авторами “с крякнутой черепушкой”. “Я вполне могу считаться специалистом по крякнутым черепушкам”, – ответила Кобер, получавшая бредовые “полинезийские” откровения некоторых своих пылких корреспондентов.

Кроме того, вскоре по просьбе Дэниела она начнет работать над своей третьей большой статьей. У Кобер уже было два крупных достижения: доказательство того факта, что минойский язык был флективным, и выявление соединительных знаков, на которых держалась система записи склоняемых слов. В третьей статье она откроет ряд скрытых отношений между знаками линейного письма Б.

Глава 7

Матрица

В сентябре 1947 года кончился стипендиальный год, и вскоре Алиса Кобер, как она с грустью сообщила Джону Франклину Даниэлу, вернулась “в академическую упряжь” Бруклинского колледжа. Несколькими месяцами ранее Кобер написала Сундваллу: “Должно быть, замечательно, когда с преподаванием наконец покончено и ты можешь сказать себе, что теперь можно просто учиться”. (Сундвалл был тогда на пенсии.) Но еще до конца года Сундвалл и Дэниел соблазняли ее возможностью побега.

В то время таблички с линейным письмом Б оставались недоступными: кносские хранились в Музее Ираклиона, а пилосские – в Афинах. Как и многие европейцы, Сундвалл боялся еще одной войны на континенте. Летом 1947 года он предложил Дэниелу идею: убежище для табличек нужно найти в Соединенных Штатах. Тот с восторгом ее принял.

Дэниел – молодой (около 35 лет) блестящий специалист, увлеченный эгейской архаикой и обладающий, казалось бы, безграничной энергией – был похож на человека, способного осуществить этот план. “По сравнению с вами ураган – не более чем легкий бриз, но при этом вы конструктивны”, – однажды восхищенно написала ему Кобер. В качестве вероятного места хранения табличек выбрали Филадельфию: в случае войны нападение на этот город казалось менее вероятным, чем, например, на Нью-Йорк. Дэниел приступил к деликатной миссии – нужно было убедить Пенсильванский университет учредить институт (Центр лингвистических исследований минойской культуры), который занялся бы изучением критской письменности.

Затем Дэниел пригласил Кобер на должность главы Центра. “Вы единственный человек в стране, настолько глубоко погруженный в материал, – писал он в начале сентября 1947 года. – Приняли бы вы участие в таком проекте, если бы он стал возможным?” С прагматичным пессимизмом Кобер возразила: “У меня есть работа, которая далека от идеальной… но за нее хорошо платят. Конечно, я не собираюсь держаться за нее всю жизнь, но пока то, что мне действительно нравится [фундаментальные исследования], доступно лишь мужчинам”.

Дэниел осаждал ее несколько недель. “Я преподаю в этом семестре греческую и римскую литературу в переводе и Вергилия школьного уровня – я едва могу это сдюжить, – писала она в конце сентября. – Я не смею сказать «нет», но и не смею сказать «да»”.

Деньги очень заботили Кобер. Она писала, что в колледже у нее “высокая для женщины-преподавателя ставка”, более 6 тыс. долларов в год – около 62 тыс. долларов сегодня. “Я знаю достаточно о заработках научных сотрудников-женщин и понимаю, что не смогу улучшить свое финансовое положение по крайней мере в ближайшие десять лет, – писала она Даниэлу. – Если бы не тот факт, что у меня есть мама, это не имело бы никакого значения”.

Несколько месяцев Дэниел продолжал интриги, и работа все сильнее тяготила ее. Неожиданно из Пенсильванского университета ушел Роланд Кент, известный профессор-индоевропеист, и Дэниел воспользовался этим поводом для привлечения Кобер в университет, предложив ей разделить свое время между руководством Минойским институтом и преподаванием греческой фонологии (этот предмет был ей ближе школьного Вергилия).

“Не рассчитывайте слишком, потому что я довольно молод для университетской политики и мое слово, возможно, весит даже меньше, чем я смею думать, – предупредил Дэниел осенью. – Кроме того, боюсь, есть некоторое предубеждение против назначения преподавателями женщин. Не знаю, насколько оно сильно – скоро мы это выясним”.

В декабре Дэниел написал Кобер, что, если он сможет это устроить, то в Пенсильванском университете появится курс критской письменности – отчасти на основе ее разработок. Она попалась на крючок:

Я пытаюсь сохранить равновесие, так что буду счастлива, как бы ни сложилась ситуация. Вы бессердечны … Вы вводите курс минойского письма!!! Я нашла его в расписании и обескуражена. Я смогла бы начать преподавать хоть завтра и спланировать весь курс за неделю или две… Зарплата не слишком меня беспокоит… Самое главное то, что мне нравится эта работа… Если вы, сватая меня Пенсильвании, сможете сделать хотя бы половину того, что вы сделали, сватая Пенсильванию мне, – дело в шляпе.

И Кобер, и Дэниел прекрасно знали, что шестеренки университетской бюрократии прокручиваются в масштабе геологического времени, так что не было произнесено ни слова о том, чтобы приступить к работе немедленно. Пока же Дэниел задумал нечто не менее важное, чтобы занять Кобер.

Нам это трудно представить, но послевоенный кризис сильно затруднил обмен идеями среди ученых. Этот процесс в значительной степени зависел от издательств, положение которых было шатким, и производства бумаги, которой постоянно не хватало. В конце 40-х годов многие европейцы не имели доступа к американским научным журналам, а американцы – к европейским. Осенью 1945 года Кобер жаловалась, что самый свежий номер чехословацкого журнала “Архив ориентальны” в библиотеке Бруклинского колледжа, “как и следовало ожидать”, датирован 1938 годом. В 1946 году ей пришлось обратиться за помощью в чехословацкое консульство, чтобы получить от Грозного его материалы о “дешифровке” линейного письма Б.

Людей, всерьез работавших с критской письменностью, было так мало, их контакты были настолько ограниченны, а знания распылены, что большинство их трудилось в одиночку. За этой группой стояла более широкая группа “неминойских” археологов-классиков, которые знали об этой письменности гораздо меньше, чем могли бы. Дэниел решил, что для перемены ситуации нужна всеобъемлющая статья, распространенная как можно шире и отражающая текущее состояние знания о письменности. Он знал, кому поручить эту работу. В начале сентября 1947 года Дэниел попросил Кобер написать статью для “Американского археологического журнала”:

Все интересуются минойской письменностью, но удивительно, как мало людей хоть что-нибудь знает о ней… Я думаю, будет полезно не просто обобщить последние достижения в этой области, но и в целом сформулировать задачу, указать направления в дешифровке письма и рассказать о достоинствах разных методов. Затем, я думаю, будет полезен ваш короткий рассказ, в котором, надеюсь, вы не будете скромничать, излагая состояние исследований и свои идеи… а также обзор неудачных попыток дешифровки.

Хотя дружба Дэниела и Кобер была почти исключительно дружбой по переписке (они встречались лишь несколько раз, как правило, на научных мероприятиях), их интеллектуальная симпатия оказалась настолько глубока, что граничила с телепатией. Кобер как раз задумала именно такую статью. “Одна из замечательных ваших черт – вы всегда угадываете, что я собираюсь сказать, – ответила она в обратном письме. – Я думаю, что ваше предложение написать статью обо всем, что известно о минойской письменности, как нельзя уместно. Кроме того, это порадует Фонд им. Гуггенхайма, поскольку явится своего рода обобщением моей годичной работы”.

К концу сентября она приступила к мучительному процессу подготовки статьи. “Надеюсь, она вас устроит, но лично я начинаю сомневаться, – писала она Дэниелу. – Моя пишущая машинка своевольничает… В любом случае, вышло совсем не то, чего я ожидала”. В начале октября Кобер корпела над четвертым по счету черновиком, а к середине того месяца закончила “шестой черновик, будь он неладен”. Кобер была очень осторожна: помня о своем обещании Майрзу, следила, чтобы случайно не привести в пример надписи из еще не опубликованных кносских табличек.

В конце октября Кобер отправила Дэниелу рукопись: “Это все, что я смогла сделать. Я должна переписать одну или две страницы, но боюсь прикоснуться к машинке, потому что чувствую, что примусь за еще один черновик. Я, честно говоря, смертельно устала. Я работала над этой статьей упорнее, чем над всем, написанным прежде, и сомневаюсь, что это того стоило. Если вы решите, что это не может быть напечатано – что же, пусть так”.

Эта статья окажется важнейшей в ее работе и одним из самых решительных шагов в дешифровке.

В середине декабря 1947 года, до выхода статьи, Кобер сделала, по ее словам, “небольшое открытие”. Перебирая свои карточки, она смогла точно определить специальную функцию символа , у исследователей известного как “пуговица”. Хотя открытие казалось скромным, это было ее открытие, а вовсе не Майкла Вентриса, который независимо пришел к тому же выводу в январе 1951 года и которому историки до сих пор приписывают этот успех.

Первое, что заметила Кобер (а затем Вентрис): символ  появляется только в конце слов. Кобер, изучавшая описи табличек, знала, что многие из этих слов являлись именами собственными. Кроме того, каждое “застегнутое” на “пуговицу” существительное обычно следовало за другим существительным, завершая характерную последовательность:

Хотя Кобер по-прежнему не знала, как произносить , она поняла, что в языке табличек был соединительный союз, функционировавший как своего рода суффикс: он “пристегивался” к концу одного существительного, связывая его с существительным, стоящим перед ним.

Кобер было известно, что “и” может функционировать в качестве суффикса (или приставки). В латинском языке “и” (-que) может быть присоединено к концу одного существительного, связывая его с предыдущим. (Хорошо известный пример – фраза Senatus Populusque Romanus, то есть “сенат и народ Рима”. Аббревиатура SPQR часто встречается на монетах, в документах и т.п.) В иврите “и” (ва-) присоединяется к началу существительного, связывая его с предыдущим существительным: тоху ва-боху, “ [земля же была] безвидна и пуста” (из книги Бытие).

Кобер заключила: символ  выполняет ту же функцию в языке минойцев. Но она не сумела сделать это открытие достоянием общественности и в результате не закрепила за собой приоритет. Отчасти виной тому было время. Она сделала открытие 14 декабря 1947 года, слишком поздно, чтобы подготовить доклад для ежегодного собрания Археологического института Америки. “Жаль, я не открыла это пару недель назад”, – писала она Дэниелу.

Возможно, впрочем, что у нее в любом случае не хватило бы времени поделиться своим открытием. К концу 40-х годов она увязла, на расстоянии корректируя, перепечатывая и проверяя факты, в гигантской рукописи Майрза Scripta Minoa II. Для Кобер, указывает профессор Томас Палэма, работа была и священным долгом – обязанностью обеспечить абсолютную точность материалов, которые Майрз унаследовал от Эванса. Это оказалось неблагодарным и трудоемким занятием, уровнем чуть выше секретарской работы. Помимо того, у нее была полная нагрузка в Бруклинском колледже.

И даже если бы Кобер обнародовала свое открытие, маловероятно, чтобы Вентрис о нем узнал. Их пути не пересекались до весны 1948 года, когда Вентрис затеял переписку с учеными по всему миру, занимавшимися линейным письмом Б. Из переписки, начавшейся в марте 1948 года, ясно, что работы Кобер оставались неизвестными в Англии. В мае Вентрис благодарит ее за присылку своих статей: “Я был в высшей степени рад получить их”. Вероятно, прежде он их не читал.

Кобер и Вентрис встретились лишь однажды – в Англии, летом 1948 года, и других прямых доказательств их встреч нет. Но, судя по отсутствию теплого, уважительного тона, которого Кобер держалась с коллегами, например с Дэниелом или Сундваллом, она не держала Вентриса в особом почете.

Кобер не видела пользы в любителях. Многие в письмах к ней делились своими соображениями насчет критского письма. Один из ее постоянных корреспондентов (сейчас эти письма кажутся очаровательными, но для Кобер они, несомненно, были источником огромного раздражения) – Уильям Т.М. Форбс, энтомолог из Корнелльского университета и филолог-дилетант, считавший минойский язык формой полинезийского. Его письма к Кобер полны буйными лингвистическими фантазиями и бодрыми отступлениями (“А теперь вернемся на время к чешуекрылым”). Хотя ответы Кобер не сохранились, по письмам Форбса видно, что она находила для него время и слала ему наставления. Форбс оставался доволен, однако не переубежден. Заметки Кобер на полях его писем (“Нет!”, “Верно!”) свидетельствуют о внимательном чтении.

Для Кобер Вентрис – архитектор, работавший над табличками на досуге, – был “еще одним” любителем. Их переписка началась неудачно: его первое сохранившееся к ней письмо от 26 марта 1948 года содержит массу вещей, заставивших ее показать зубы. “Мне было бы очень интересно услышать, как далеко вы продвинулись в настоящее время и, в частности, есть ли у вас идеи по поводу фонетических значений?” – пишет Вентрис. Он по-прежнему настаивал, что минойский язык – форма этрусского. Это мнение он еще юношей высказал в 1940 году в “Американском археологическом журнале”. Ни его рассуждения о звуковых значениях, ни догадки о языке не отвечали представлениям Кобер. Она до конца своих дней оставалась агностиком в обоих вопросах.

“Минойцы для меня – работа на полставки, – упоминает в том же письме Вентрис. – Это всегда проблема – достать достаточно материала. На самом деле, я плохо себя чувствую, выходя на публику с какой бы то ни было теорией, пока не подержал в руках все имеющиеся материалы”. Вентрис рассуждал и о сети знаков линейного письма Б, которые имели общие согласные и гласные звуки (Кобер высказалась об этом в работе 1946 года “Изменение форм слов в линейном письме Б”). Он также говорил о расстановке общих согласных и гласных в “координатной сетке”, какую Кобер построила для статьи, заказанной Дэниелом.

Весной 1948 года Вентрис, уже готовый оставить работу и с головой погрузиться в линейное письмо Б, написал Кобер: “В данный момент я занимаюсь проектом для довольно сложного архитектурного конкурса, но когда закончу, думаю, я посвящу оставшуюся часть года минойцам, так как понимаю, что не стоит делать это урывками”. На это Кобер, должно быть, справедливо отозвалась: “Богатенький дилетант!”

Не то чтобы Кобер видела в дешифровке состязание. “Соперничеству нет места в истинной науке, – писала она позднее Эммету Л. Беннету-младшему, молодому ученому-классику из Йельского университета. – Мы сотрудники. Я буду рада помочь вам во всем. Главное – это решение задачи, а не автор решения”. Она в любом случае не чувствовала угрозы со стороны Вентриса и других “дилетантов”. Конечно, она терпеть не могла поиски ими ответа наугад, однако, имея хорошие манеры и храня верность предмету исследования, отвечала на их назойливые письма, тратя слишком много своего драгоценного свободного времени.

В конце 1947 года Дэниел, не оставлявший надежды привлечь Кобер в Пенсильванский университет, получил повод для радости. “Пожалуйста, пришлите мне БЫСТРО полный список своих публикаций, в том числе рецензий, курсов, которые вы вели, и названия лекций, – написал он в начале декабря. – Я только что с заседания комитета, где обсуждалось назначение преемника Кента… Имеется достаточно сильная поддержка. Склоняются к тому, чтобы назначить на эту должность вас… У нас отличный шанс”.

По просьбе Дэниела Кобер попросила рекомендательные письма у некоторых выдающихся ученых, которые обучали ее. Франклин Эджертон, чьи лекции по санскриту она посещала в Йельском университете, очень удивился и порадовался:

Я поразился новостям, которые вы изложили в письме… Но мое удивление не должно задеть вас – я и представить себе не мог, что Пенсильванский университет дал или даст заметную должность женщине. Если они действительно предлагают ставку профессора с хорошим жалованьем… на вашем месте я бы согласился.

К тому времени Кобер уже не нуждалась в уговорах:

Все говорят мне об этой работе, о том, что, если я ее действительно получу, это будет прекрасно… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я пишу письма и… говорю об этом, но не верю. Я думала, что стану делать, если получу должность. Вероятно, я поступлю так: устроившись, возьму год неоплачиваемого отпуска в Бруклинском колледже. Так я смогу узнать, как все устроено, и, если я не так хороша, как я думаю, придется уйти, и я смогу изящно уйти в отставку в конце года и, к всеобщему облегчению, вернуться в колледж. А если все получится, я уволюсь отсюда… Я мало могу рассчитывать на занятия минойской письменностью в первый год, но получить в распоряжение [исследовательский центр] и корпеть над новыми курсами будет весьма ценным опытом, а минойские исследования находятся на той стадии, когда любая информация может оказаться ключевой… Я никогда не говорила вам, что благодарна вам за все, что вы делаете. Я благодарна…

Одновременно Кобер пыталась организовать две зарубежные поездки. Во-первых, вернуться в Англию. Джон Майрз хотел, чтобы она помогла ему воздействовать на “Кларендон пресс”, дочернее издательство “Оксфорд юниверсити пресс”, чтобы то ускорило публикацию Scripta Minoa II, застопорившуюся из-за послевоенных неурядиц. Весной 1948 года ей, наконец, обеспечили проезд – это немало, учитывая режим жесткой экономии. “Первый класс. Ого! – писала Кобер Дэниелу в конце апреля. – Но только так я могу куда-то поехать”. Она отправилась из Нью-Йорка на “Мавритании” 21 июля и к концу месяца попала в Оксфорд. Из Ливерпуля она отправилась домой 10 сентября, прибыв в Бруклин лишь к началу учебного года.

Вторая поездка – на Крит. Майрз желал, чтобы она сравнила транскрипции Эванса с табличками в Музее Ираклиона, если те будут доступны. Но даже если бы таблички оказались доступны, у нее не было бы ни времени, ни денег на путешествие. Бруклинский колледж предоставил отпуск всего на полгода, к тому же неоплачиваемый. “Шесть месяцев – срок достаточный, чтобы умереть от голода, так как я все потратила в прошлом году”, – писала она Дэниелу в конце 1947 года. Она прибавила (это мучительно читать сейчас): “Шесть месяцев очень мало значат для меня, но, разумеется, очень много – для Майрза” (Майрз переживет ее на четыре года).

“Единственное решение, – писала Кобер, – остановить всю научную работу на шесть месяцев, написать детектив и надеяться, что он станет бестселлером”. Конечно, ее работа сродни работе детектива, причем великого. Хотя победителем станет Майкл Вентрис, фундамент, на котором возведена разгадка, заложила именно Алиса Кобер. В конечном счете, переживания Кобер по поводу критского путешествия были неактуальны. Кносские таблички оставались недоступными еще долгие годы.

В начале 1948 года в “Американском археологическом журнале” появилась работа Кобер. Статья “Минойская письменность: теория и факты”, выдающая эрудированность и компетентность автора, была дерзко-полемической. Начиналась она так:

Основное различие между теорией и фактом достаточно очевидно. Факт – это нечто реальное, актуальное, нечто, что существует. Теория же гласит, что нечто могло быть, а могло и не быть, или скорее могло быть, чем нет, или было наверняка… Когда мы имеем дело с прошлым, мы имеем дело не с тем, что есть, а с тем, что было. Наши факты ограничиваются теми вещами [из] прошлого, которые продолжают существовать. Все остальное – теория, которая, в зависимости от ее отношения к известным фактам, может варьировать от практической достоверности до абсолютной невозможности.

Кобер продолжила с того, где остановилась в 1946 году: с сыгравшего решающую роль третьего “соединительного” символа в словах, записанных с помощью линейного письма Б. Она давно знала, что благодаря этому символу возникала сеть отношений между всеми звуками в критском языке. Теперь она начала выстраивать эти отношения с помощью сетки.

Кобер обратила особое внимание на то, что происходит, когда флективный язык сталкивается со слоговой письменностью. К тому времени она обнаружила дополнительные слова, которые, казалось, имели признаки словоизменения, свойственные флективному языку. Расширенная парадигма в новой работе Кобер включала шесть слов (она была уверена, что все они являлись существительными) в трех падежах. Получилось шесть групп “троек” (так назовет их Вентрис). Три слова в столбце Б    сыграют важную роль в дешифровке.

Кобер сосредоточилась на третьем знаке каждого слова (если речь шла о словах более коротких – на втором знаке, как в словах из столбцов Г и Д). Функцию этого соединительного знака она продемонстрировала в своей предыдущей статье. В новой работе она представила матрицу, в основе которой лежал этот символ. Это довольно скромная “сетка” – в ней всего пять знаков и два признака, – однако в ней впервые отражены некоторые отношения значения и звука. Кобер не придумала концепцию “сетки” сама. Она утверждает, что применение ее в археологической дешифровке восходит к XVII веку. Но, пишет Морис Поуп, замечательным новшеством “стала идея построения абстрактной «сетки»… без утверждения, что определенный согласный или гласный может быть выражен определенной группой знаков”.

“Координатная сетка” Кобер (“Начало предварительного фонетического паттерна”) выглядела так:

Каждый символ является одним из “соединительных” знаков Кобер, и позиция каждого знака маркирует его фонетические координаты. Читая строку 1, например, мы видим, что  начинаются с одного согласного, но в окончаниях у них разные гласные – вне зависимости от того, что это за гласные и согласные. Двигаясь вниз по колонке 1, мы видим, что начинаются с разных согласных, но имеют в окончании одну и ту же гласную. Хотя специфика звука и значения еще оставались неизвестными, Кобер при помощи “сетки” показала соотношение этих 10 символов. Сравнительная “сетка” английского языка – звук и значения в данном случае присваиваются произвольно – может выглядеть следующим образом:

Таблицы Кобер иллюстрируют паутину зависимостей, которая возникает, когда аналитик выстраивает варианты соединительных знаков в разных падежах для одного слова. “Сетка” Кобер напоминает головоломку судоку, в которой взаимозависимости между клетками (“Если я поставил «5» в этом поле, то уже не могу записать «5» в соседнем”) помогают найти единственно верное решение. Кобер знала, что, когда будут открыты отношения “звук – значение” для нескольких знаков линейного письма Б, ее “сетка” начнет заполняться сама.

Кобер показала, что, когда во флективных языках используется слоговое письмо, сопоставление флективных паттернов языка служит способом заставить “выйти из тени” информацию об отношениях между знаками. Именно эта информация, мастерски представленная в статье 1948 года, стала первым ключом, разъясняющим отношения между звуками и символами забытого языка критян. Кобер писала:

Рассуждая о минойской письменности, нередко говорят, что не может быть дешифрован неизвестный язык, записанный неизвестным письмом. Это оптимистичное видение ситуации. Мы имеем здесь дело с тремя неизвестными: языком, письменностью и значениями . Двуязычная надпись очень полезна, поскольку придает смысл бессмысленному сочетанию символов. Те, кто сожалеет о том, что двуязычного памятника минойской культуры до сих пор не найдено, забывают, что билингва не гарантирует немедленную дешифровку. Розеттский камень был найден в 1799 году. Шампольон начал интенсивно работать в 1814 году, но лишь в 1824 году (четверть века спустя после находки Розеттского камня) он смог опубликовать убедительное доказательство того, что нашел ключ к дешифровке египетской письменности… Давайте трезво взглянем на факты… Неизвестный язык, записанный неизвестным письмом, не может быть дешифрован даже вне зависимости от наличия билингв. Наша задача – выяснить, что это был за язык или какими были фонетические значения знаков, и так устранить одно из неизвестных. Сорок лет попыток дешифровать письменность минойцев, догадки то по поводу их языка, то по поводу значения знаков письменности, то по поводу того и другого сразу доказали, что эти упражнения бесполезны… Жители древнего Крита не жили в вакууме, и они не пропали бесследно и в одночасье. Повсюду остались следы их языка. Эти следы ничего не значат для нас сейчас, потому что мы знаем недостаточно об их письменности. Перед нами стоит задача проанализировать эту письменность тщательно, честно и беспристрастно… Когда у нас появятся факты, определенные выводы родятся сами собой. Пока мы не получим фактов, любые выводы невозможны.

В конце декабря 1947 года Кобер получила срочное письмо от Дэниела с предупреждением о “заминке” по поводу Пенсильванского университета.

Вы – №2 в списке почти каждого члена комитета… Ваши минойские достижения… теперь прекрасно известны совету… Требуется, и даже очень требуется, серьезное подтверждение ваших способностей в индоевропейской, особенно в греческой и латинской лингвистике. Несколько человек написали, что у них нет никаких сомнений в том, что вы можете обеспечить удовлетворительное преподавание в этой области, однако некоторые намекнули, что вам, возможно, придется подучиться. Необходимо категорическое заявление, что вы обладаете квалификацией в этих областях. У меня самого нет сомнений, что вы более чем достойны, но требуется больше, чем лишь мои попытки заняться этим вопросом. Если вы сможете получить от первоклассного специалиста такую рекомендацию, то, думаю, ваши шансы получить эту работу очень даже неплохи.

В ответ Кобер прямо поинтересовалась: “Не кажется ли вам, что претензии в основном заключаются в том, что я женщина? Даже если об этом не говорят открыто… Что же касается «зубрежки», то любой должен «зубрить», чтобы подготовить курс… Все мои великие учителя… готовились даже к курсам, которые они вели снова и снова. Конечно, и мне придется это делать”.

Дэниел ответил: “Тот факт, что вы женщина, не играет никакой роли в этом деле”. Проблема в нескольких членах комитета, ученых-индоевропеистах. Один “слабый, ленивый и впечатлительный”. Второй “обладает первыми двумя качествами, а еще упрямством, которого [предыдущему], похоже, недостает”. Третий “уже семь лет доцент и… сказал мне откровенно, что… должен противиться любым назначениям на ранг выше его, потому что они зароют его навсегда. Ну разве не мило?.. Я буду не слишком груб, если скажу, что посредственность – основной критерий выбора. [Члены комитета] третьесортны… и просто не хотят нанимать людей, которые на это укажут… Я уверен, что декан Кросби, хотя он пока мало что сказал, принял решение мешать вам сколько сможет… Я узнал много нового о природе человека, повадках рода professoricus”. Противостояние продолжится в начале 1948 года. В феврале Дэниел напишет: “Я сворачиваю интриги против ваших соперников”.

В мае 1948 года Пенсильванский университет наконец принял решение: должность досталась выдающемуся индоевропеисту Генри Хенигсвальду. “У меня плохие новости, – сообщил Дэниел. – Я страшно разочарован, возможно, даже сильнее, чем вы. Я грезил о том, как мы развернулись бы с вами и минойской коллекцией… Хенигсвальд – хороший человек, но это не то же самое. Может быть, вас отчасти успокоит то, что вы были очень близки к назначению, если бы всего один человек перешел на нашу сторону… Я думаю, мы могли переубедить его. Но нечего жалеть о сбежавшем молоке”.

“Ну, это было занятно, – ответила Кобер, – не могу сказать, что новость стала неожиданной, потому что я с давних пор пессимист”.

Впрочем, Пенсильванский университет в любом случае хотел учредить Минойский центр, и Кобер тратила свой единственный выходной в месяц на поездки в Филадельфию. А пока ее назначили научным сотрудником университетского музея – почетный титул без жалованья.

Кобер и Дэниел начали разрабатывать план. Кобер составила список кандидатов в сотрудники центра – “общества взаимопомощи”. “Если все получится, как мы надеемся, – написала она Генри Аллену Мо в июле, – то ученые из десятка стран, в настоящее время работающие более или менее изолированно, смогут сотрудничать, и, возможно, наши совместные усилия позволят решить задачу”. В верхней части списка стояли имена в том числе Сундвалла и Майрза, а предпоследним – Бедржиха Грозного. Это имя Кобер сопроводила тремя вопросительными знаками. Последним, с четырьмя вопросительными знаками, значился Майкл Вентрис.

К тому времени Майрз привлек к подготовке кносских надписей к публикации и Вентриса. Переписка между ними началась в 1942 году. Майрз похвалил Вентриса за статью 1940 года в “Американском археологическом журнале”. В конце войны он обратился к Вентрису с таким же предложением, как и к Кобер: право доступа к неопубликованным транскрипциям Эванса.

Вентрис с удовольствием согласился, хотя и не мог воспользоваться этим предложением до 1946 года. Вскоре после этого, с благословения Майрза, он аккуратно скопировал сотни надписей из заметок Эванса и с фотографий. (Прежде это делала и Кобер.) (Копирование более 2 тыс. надписей оказалось делом непростым для обоих.) Вентрис проводил вечера за изящным столиком в своем лондонском доме, уверенной рукой архитектора рисуя символы линейного письма Б.

Если для Кобер транскрипции линейного письма Б были рабочим материалом, то транскрипции Вентриса являлись произведением искусства. Даже его обычный почерк (четкие квадратные буквы с идеальными пропорциями, абсолютно горизонтальные строки) настолько необычен, что напоминает почерк слепца, пишущего по трафарету.

“Мистер Вентрис без проблем получил бы должность писца у Миноса”, – отметила Кобер, познакомившись с изготовленными им копиями. Ремарка одновременно и комплиментарная, и унизительная: Кобер будто говорила, что Вентрис мог быть и превосходным чертежником, но не более того. Увы, и Кобер, и Вентрис сильно недооценивали друг друга.

Автограф Майкла Вентриса.

В середине лета 1948 года планы организации Минойского центра были временно отложены – до тех пор, пока Кобер не вернется из Оксфорда, а Дэниел – из долгого путешествия в Грецию, на Кипр и в Турцию. Разведкой потенциальных мест раскопок для университетского музея Дэниел собирался заниматься с сентября 1948 года до февраля 1949 года. Он должен был отправиться в Афины 10 сентября – в день, когда Кобер уехала из Англии домой, в Нью-Йорк.

21 июля 1948 года Кобер отправится в Англию еще раз. В ее задачи входило не только расшевелить “Кларендон пресс”. Если бы это удалось, Кобер пришлось бы помогать Майрзу готовить к печати сложные, громоздкие рукописи. От их публикации зависело очень многое. “Пока же, – писала она, – невозможно добиться прогресса”.

В Оксфорде Кобер увидела, что здоровье Майрза стало еще слабее, и это затруднило доступ к надписям. “Леди Майрз держит его в постели по понедельникам и средам”, – написала она Дэниелу в августе. Тогда она занималась словарем, который нашла “в совершенном беспорядке… Каждое второе слово требует исправления”. Майрз был археологом, а не лингвистом, однако Кобер не делала поблажек никому.

Впервые после начала сотрудничества с Майрзом Кобер высказала замечания по поводу его работы. “Я лишь надеюсь, что он примет мои поправки, – писала она Дэниелу. – Мне очень не хотелось бы публиковать то, что у него есть сейчас. Я не хочу и упоминания своего имени в связи с этой работой. Он далеко не в лучшей форме, и мне трудно настаивать на своем”.

Кобер понимала, что Майрз жил лишь публикацией тома. Но из переписки ясно, что иметь с ним дело было трудно с самого начала. “Он доставил мне немало хлопот, пока я работала с линейным письмом Б, – писала она Дэниелу в августе. – Я только что переписала Scripta Minoa II и готова отдать ее в «Кларендон пресс». Теперь надо заставить сэра Джона расстаться с рукописью. Лучше сожгите это письмо… Сейчас я готовлю словарь для публикации – работы здесь на месяц, а у меня меньше недели. Что за жизнь!”

Здесь, в Оксфорде, линии Кобер и Вентрис впервые пересеклись. Летом 1948 года Вентриса также пригласили в Оксфорд, чтобы он помог готовить Scripta Minoa II для печати. Когда он приехал, Кобер уже была там. Но, судя по всему, испугавшись многоучености Кобер и Майрза, он сбежал. Этой моделью сложения с себя полномочий он воспользуется еще не раз.

Вдобавок к исправлению майрзовского словаря линейного письма Б для публикации на Кобер лег груз обязанностей простого переписчика, в том числе утомительное копирование вручную сотен надписей для печати. Кроме того, она согласилась (как оказалось, опрометчиво) помочь Майрзу подготовить рукопись тома Scripta Minoa III, посвященного линейному письму А.

Было и некоторое утешение. Во-первых, Кобер ждала публикации Scripta Minoa II: тогда она смогла бы, наконец, открыто пользоваться надписями. Во-вторых, она рада была вернуться в Сент-Хью: за год она соскучилась по английскому интеллектуальному климату. В-третьих, за день до того, как Дэниел уплыл в Грецию, он написал Кобер: “Два декана… еще раздумывают, как сделать, чтобы вы получили пост в Пенсильванском университете. Может, сработает?”

Несмотря на все усилия Кобер, в сентябре, когда она отправилась домой, в Нью-Йорк, публикация Scripta Minoa II не приблизилась. Помимо плачевного состояния рукописи, удручало то, что она и Майрз не сошлись на основополагающем принципе: как классифицировать и представить почти 2 тыс. кносских надписей. Он хотел представлять все, что нашел Эванс, располагая таблички по принципу их местонахождения во дворце. Кобер, напротив, провела годы, группируя надписи тематически: все таблички о зерне – вместе, все, что касается вина – вместе, то же самое – относительно людей, лошадей и т.д. Для нее это была более содержательная классификация, позволяющая сосредоточиться на табличках по списку, что, в свою очередь, позволяло выделять существительные и их грамматические формы.

Хотя Майрз согласился с ее подходом, он не считал язык табличек линейного письма Б флективным. “Он хочет использовать мою классификацию надписей, но настаивает, что никаких падежей нет! – в отчаянии писала Кобер Дэниелу. – А ведь моя классификация основана на падежах”.

С этого момента начинает меняться некогда почтительный тон Кобер (“Я в восторге от этого великого историка”, писала она самому Майрзу в 1946 году) в ее письмах о Майрзе. В письме Сундваллу, написанном вскоре после второй поездки в Оксфорд, Кобер упоминает Майрза, который “до сих думает… что падежей не существует, а то, что он не понимает, связано с ошибками минойского писца”. Она пишет Эммету Беннету в Йельский университет: “Это не лучшее мое решение, но я позволила сэру Джону Майрзу использовать мою классификацию в качестве основы для обсуждения надписей линейного письма Б. Мне не нравится эта идея… так как он все еще думает, будто все слова – имена существительные и все – в именительном падеже. Но я, наконец, сказала, что он может это сделать, если укажет, что… это его интерпретация, а не моя… Теперь я планирую опубликовать собственную интерпретацию, как только выйдет SM [Scripta Minoa II]”.

18 сентября 1948 года, к началу семестра, Кобер вернулась в Бруклин – и очень скоро потонула в работе. “Я дома уже почти месяц и не сделала даже столько, сколько смогла бы сделать за несколько дней непрерывной работы, – жаловалась она. – Это раздражает – останавливать работу в 11 вечера, часто прямо посреди процесса, чтобы лечь в кровать, иначе я не смогу прийти на занятия вовремя. А потом неожиданно сваливается заседание комитета или являются неожиданные визитеры, и я несколько дней не могу вернуться к работе”.

Кобер исполняла не только университетские обязанности. В то же время она правила машинописную Scripta Minoa II, а также рукопись Майрза Scripta Minoa III. Из-за всего этого ей оставался едва ли не час в день для собственной работы над линейным письмом Б. И все же у нее оставался повод для оптимизма: через пять месяцев, когда Дэниел должен был вернуться из-за рубежа, они смогли бы обсудить планы касательно Минойского центра и даже, возможно, ее переход в Пенсильванский университет. “Желаю вам удачи и с нетерпением жду встречи в феврале”, – написал ей Дэниел перед отъездом, в начале сентября.

18 декабря 1948 года в Анкаре Джон Франклин Дэниел умер от сердечного приступа. Ему было 38 лет.

Глава 8

“Поторопитесь и дешифруйте это!”

“Новость стала страшным ударом, как вы можете представить, – писала Алиса Кобер Джону Майрзу в конце декабря 1948 года. – Я подавлена. Дэниел был мне дорогим другом и, кроме того, человеком, от которого зависели все мои минойские планы на ближайшее будущее. Не знаю, как быть дальше”. Письмо, которое она написала Сундваллу в марте 1949 года, гораздо мрачнее: “Я не рассказываю о Дэниеле больше, потому что у меня самой нет информации. Его привезли на Кипр и похоронили в Эпископи. Вот и все, что я знаю. Это очень грустно. До сих пор не могу в это поверить”. И прибавила (отступления подобного рода редко встречаются в ее письмах): “Боюсь, что наша цивилизация обречена. Что бы ни произошло, свобода личности будет потеряна, и мы поколениями…”. Остальная часть письма не сохранилась.

Тем не менее Кобер продолжила работу. Ее ждали занятия, которые нужно было вести, и недописанные статьи. Кроме того, у нее были сотни надписей, которые она торопливо копировала во время второй поездки в Оксфорд и которые требовалось рассортировать, каталогизировать и аккуратно переписать для публикации в “Кларендон пресс”. Теперь в ее распоряжении имелось 2300 надписей – вдесятеро больше, чем вначале.

Майрз все еще слал ей горы бумаг, исписанных кошмарным почерком – черновики Scripta Minoa III. “У меня по горло дел с рукописью сэра Джона о линейном письме А, с редактированием которой я обещала помочь, – рассказывала Алиса Кобер Эммету Беннету в конце 1948 года. – Хотя первое, что мне нужно сделать, это перепечатать рукопись, manu scriptum. А когда я печатаю, я вижу, где он допускает ошибки – и исправляю их. Учитывая все это, я думаю, что линейное письмо А мало чем может помочь мне с дешифровкой, и для меня это пустая трата времени”.

Автограф Джона Майрза (1948).

В переписке Кобер этого периода обращает на себя внимание то, что она озабочена вопросом времени: “течение времени”, “трата времени”, постоянные жалобы на нехватку времени. Симптомы болезни еще не появились, однако отныне время (и его нехватка) упоминается во всех ее письмах.

Приходили и хорошие новости. Пенсильванский университет пожелал, чтобы Центр минойских исследований, несмотря на смерть Дэниела, существовал. Кобер вместе с Родни Янгом, преемником Дэниела, возобновили переговоры об организации Центра, который она рассчитывала открыть в конце 1949 года.

Другая была связана с пилосскими надписями. С конца 1939 года, когда они были обнаружены, и до конца 40-х годов было опубликовано всего 7 надписей. Жаждущим вроде Кобер оставалось лишь догадываться о содержании табличек и следить за редкими утечками информации. (В 1942 году, после лекции Карла Блегена, который нашел таблички, но отказался ими делиться, Кобер записала: “Он показал слайды с тремя надписями, которые я прежде не видела. Вечер удался”.)

Пилосская письменность была очень похожа на кносскую, но между ними имелись и различия. В каждой системе присутствовали символы, которые отсутствовали в другой: , например, присутствовали в пилосском письме, но не в кносском, а знак  есть в кносском, но отсутствует в пилосском. Без доступа ко всем материковым надписям Кобер не могла ответить на вопрос, идет речь о двух языках или об одном. Но Блеген не шел на контакт. К концу 40-х годов Кобер решила действовать через ученика Блегена – Эммета Беннета из Йельского университета. “Д-р Беннет – невероятно приятный молодой человек, насколько вообще можно быть приятным”, – писала она Сундваллу в 1948 году, метя камнем в огород Блегена.

Осторожная переписка между Кобер и Беннетом завязалась в июне 1948 года: тогда Беннет, работавший над диссертацией о пилосских табличках, написал ей. “Беннет предложил мне заказать его диссертацию по межбиблиотечной доставке, – вскоре написала Дэниелу счастливая Кобер. – Я так и сделала. Девять [новых] надписей и некоторое количество чрезвычайно интересных идей!”

Кобер, буквально проглотив диссертацию, уверилась в том, что кносская и пилосская системы использовались для одного языка. “Больше нет сомнений… Это либо один и тот же язык, либо языки очень близкие”, – поделилась она с Беннетом. Она знала, что нужно: осторожное сотрудничество, предполагающее сопоставление списков знаков и слов критского и материкового письма и формирование общего списка.

Хотя отношения между кносской и пилосской “партиями” были в лучшем случае прохладными, Кобер и Беннет находились в сходном положении: оба были связаны по рукам и ногам из-за эгоизма и упрямства старших коллег. Пока Блеген сидел на пилосских надписях, их не могла увидеть Кобер, а пока Майрз сидел на кносских табличках, они были недоступны для Беннета.

Кобер уважала Беннета. Он был честным ученым, а во время войны работал дешифровщиком, выявляя закономерности в шифровках японцев, хотя японского не знал. Они стали искать модус операнди. В письме от 7 июня 1948 года Кобер предложила Беннету работать вместе:

Если существует вероятность того, что публикация пилосских материалов будет надолго отложена (то же самое касается кносских материалов), это может оказаться для нас выигрышным, потому что мы успеем вместе разобраться в таких вопросах, как порядок символов и классификация по содержанию. В противном случае, вы понимаете, как только все это будет опубликовано, другие займутся… классификацией и наша работа пойдет насмарку. Если [таблички будут опубликованы] в течение этого года, я буду очень счастлива, но если через несколько лет… то будет глупо продолжать работать порознь.

Осенью 1948 года Блеген дал Беннету разрешение поделиться пилосскими табличками. “Счастливейший из дней!” – отозвалась Кобер. По стечению обстоятельств Майрз в то же время ослабил эмбарго на кносские надписи. Кобер теперь могла делиться надписями, которые она скопировала в Оксфорде.

“Если Беннет согласится, – радостно писала она Майрзу в конце октября, – я обменяю набор своих рисунков на одну пилосскую надпись. Не знаю, течет ли в моих жилах кровь янки, торговавших лошадьми, – но, видимо, это так”.

К концу года, после переписки, напоминающей переговоры об обмене заложниками, Кобер отправилась в Йельский университет, чтобы увидеть надписи Беннета, а он – в Нью-Йорк, чтобы увидеть ее надписи. Беннет, который любил сверять почерк писцов и раскладывать веером фотографии для сличения, как-то поинтересовался, есть ли в ее распоряжении “большая комната с большим столом”. Кобер предложила стол для пинг-понга в подвале, но он ответил, что, увы, того не хватило, когда “он пробовал в прошлый раз… Обычно требуется три-четыре трехметровых библиотечных стола”.

Первой заботой Кобер и Беннета стало составление сигнария, содержащего все знаки материкового и критского вариантов письменности. Это было непросто: сигнария кносских надписей не было даже через полвека после их открытия. Теперь, с прибавлением пилосского материала, задача осложнилась. Сигнарий линейного письма Б появится только в 1951 году. Этот проект будет завершен Беннетом и Вентрисом через год после смерти Кобер.

“Есть несколько знаков, которые нужно добавить в наши списки. В моем случае, по крайней мере, весь список слов должен быть пересмотрен, – писала Кобер Беннету в июне. – Можете себе представить, какая это работа – еще раз пройтись по всем надписям и перепроверить их все снова… Сейчас я должна убедить сэра Джона Майрза в том, что список знаков должен быть изменен с учетом [пилосских данных], а он не хочет этим заниматься. Я тоже не хочу это делать, но у меня нет никаких сомнений в том, что это должно быть сделано”.

Тысячи слов требовали согласования, и Беннет приступил к формированию общего списка. Он нашел много кносских слов, которых не было в пилосской версии, и каждое он попросил Кобер откорректировать, проверить и прокомментировать.

В статье 1949 года Кобер убивает одним выстрелом двух зайцев. Одним из “зайцев” был вопрос об определении мужского и женского рода в парных логограммах типа . Вторым – аналогичная проблема: как определить точное значение слов  (почти наверняка это “мальчик” и “девочка”), если непонятно, где в этой паре слово мужского рода, а где – женского. Кобер нашла ответ на оба вопроса. Он был на виду.

Все дело в слове, значение которого не вызывало сомнений: итого. Это слово появляется внизу описей, и, как отмечали ученые начиная с Эванса, минойские писцы записывали его двумя способами: . Хотя произношение этих форм было неизвестно, каждое слово состояло из двух знаков, и первый знак у обоих слов был один и тот же. Кобер показала в своей работе, что первый слог каждого слова начинался с одного и того же согласного, но потом шли различные гласные. Но если оба слова означают “итого”, спросила себя Кобер, то почему они должны отличаться? Она занялась контекстами, в которых встречается каждая форма.

Как признавал уже Эванс, некоторые из перечней были перечнями имен: воинов, рабов, ремесленников. Список был маркирован логограммой “мужчина” и обычно содержал мужские имена. Знаменитая 24-строчная табличка “Мужчина” содержит эту логограмму в конце каждой строки, как раз перед цифрой:

Другие перечни, маркированные логограммой , содержали лишь женские имена.

Кобер, изучая эти списки, заметила повторяющийся паттерн. В списке мужских имен использовалась одна итоговая формула: . В списке женских имен – другая: . Разница могла свидетельствовать о различиях в грамматике, в частности в роде. Во многих языках есть словоизменение существительных и прилагательных по роду: например, в испанском языке форма мужского рода viejo означает “пожилой мужчина”, а его женский эквивалент, vieja, означает “пожилая женщина”. Кобер сделала вывод, что в языке табличек  – “мужская” форма “итого”, а  – “женская”.

Изучая первый женский список, она заметила еще кое-что. Логограмма “женщина” иногда сопровождалась знаками . Кобер также обратила внимание на то, что когда бы слово  ни появлялось, перед числительным всегда использовалась мужская форма слова “итого”. И, когда бы ни появлялось слово , использовалась женская форма. Таким образом, сделала вывод Кобер,  означает “мальчик”, а  – “девочка”. (Этот документ впоследствии оказался списком продовольствия, выданного рабыням и их детям.)

Решив вопрос о роде для людей, Кобер взялась за животных. Логограммы, обозначавшие скот, также имеют две формы: с перечеркнутой основой  и V-образной основой . Она заметила, что в списке животных мужская форма всегда встречается в связи с перечеркнутой основой, а женская – с V-образной. Благодаря этому наблюдению она смогла определить значения знаков, почти полвека неизвестные:

Майкл Вентрис, погруженный в архитектурную работу, казалось, вышел из игры. “Вероятно, я сейчас ненадолго оставлю эту задачу, так что поторопитесь и дешифруйте [линейное письмо Б] для всех нас!”, – писал он Кобер в феврале 1949 года.

Едва ли у нее было для этого время. Перед второй поездкой в Англию у Кобер начались проблемы со здоровьем. “Я только что проверила вчерашние экзаменационные работы, и меня беспокоят глаза, чего прежде никогда не было”, – пожаловалась она Эммету Беннету в июне 1948 года. Примерно в это же время она стала допускать ошибки в прежде аккуратных транскрипциях. “Что касается моих ошибок. Я должна извиниться, – пишет она Сундваллу в том же письме. – Обычно я не допускаю столь глупых ошибок”. В феврале 1949 года она снова пишет Сундваллу: “Мне стыдно из-за того количества ошибок, что я нашла в своем экземпляре. Если у меня найдется свободное время, я просмотрю все внимательно и отправлю вам поправки – но не раньше лета”.

Но вскоре она почувствовала себя еще хуже. В апреле 1949 года, когда Кобер получила посылку, содержащую первую партию гранок Scripta Minoa II, она сначала отложила ее. “Этот год стал для меня кошмаром, – написала она Майрзу в мае. – Все больше и больше работы в колледже, и никакого просвета до середины июня. У меня не было времени ни на что другое. Вдобавок ко всему я так измотана, что впервые в жизни беспокоюсь о своем здоровье. Я надеюсь восстановить силы за лето. Одна из причин, почему я отправила корректуру без исправлений, – я чувствовала себя слишком плохо, чтобы думать о проверке. И до сих пор чувствую себя виноватой. Вот они”.

С характерной решительностью Кобер, склонная к полноте, принудила себя к бескомпромиссной диете, очевидно, пытаясь восстановить здоровье. Между тем она продолжала заниматься собственными исследованиями и, гораздо чаще, чужими. В августе 1949 года Беннет отправил ей список кносских надписей, к которому у него были вопросы. “Если у вас найдется время, просмотрите их и отметьте сине-зеленой ручкой те, которые вы считаете верными, – писал он ей. – Это дело одного дня, так что не откладывайте это на будущее как нечто уж очень серьезное”. Сейчас его просьба выглядит как горькая шутка: Кобер оставалось жить меньше года.

Работа с Майрзом, точнее, вместо Майрза, требовала еще больше времени. В течение нескольких месяцев Кобер посылает ему посылки, содержащие вручную скопированные кносские надписи и пакетики с супом. После того как посылка была собрана, наступало время ее отправить: ближайшее почтовое отделение находилось более чем в миле от дома. (Кажется, Кобер, как многие ньюйоркцы, не умела водить машину.) Чтобы отправить посылку, она должна была или идти на почту, или подождать, пока у ее соседа появится время, чтобы подвезти ее.

После того как сотни рисунков были закончены, следовало просмотреть, страницу за страницей, машинопись Scripta Minoa II, прежде чем отправить ее на верстку в “Кларендон пресс”. В конце 1948 года Кобер рассказала Сундваллу, что она дневала и ночевала с рукописью Майрза и должна была вычитывать ее очень внимательно, потому что “он допускает столько мелких ошибок… Правда в том, что он не может прочесть минойскую письменность”.

Весной 1949 года финальные гранки Scripta Minoa II начали, наконец, поступать в Бруклин – невыносимо малыми порциями. Всякий раз, когда приходили новые, Кобер должна была отвлекаться от того, чем она была занята, вычитывать их и отсылать обратно Майрзу. “Я никогда не знаю, когда придут гранки, – пишет она Беннету в июне. – Это сводит меня с ума. Я не одобряю этого метода. Я могу редактировать, но, в конце концов, по-моему, все это в корне неправильно. Ну, это работа сэра Джона, а не моя. И я отказываюсь получать похвалы или быть раскритикованной за нее”.

К этому моменту она оказалась абсолютно вымотанной. “Занятия заканчиваются, – писала она Майрзу в том же месяце. – Мне нужен короткий отдых, прежде чем я снова окунусь в минойский. Мое здоровье еще не улучшилось, но я еще и не отдыхала… Я немного скучаю по Англии и по морскому путешествию, но этим летом я останусь тут и отдохну”.

Майрз по-прежнему продолжал посылать ей части рукописи Scripta Minoa III, о линейном письме А. В сущности, он использовал Кобер как машинистку, и ее отпечатанная на машинке корреспонденция с вымаранными местами и лишними знаками показывает, что она не очень-то хорошо справлялась с этим делом. Но для нее реальная работа заключалась не в наборе, а в бесконечной корректуре и редактуре, по ее мнению, необходимых. С этого момента тон в ее письмах к Майрзу становится все печальнее.

“Сожалею, что порой мои пометки занимают больше места, чем ваш текст, – пишет она ему в октябре 1948 года, возвращая несколько страниц Scripta Minoa III. – Я только что перечитала их… Я думала, что некоторые из них будут забавными, но больше мне так не кажется”. В начале ноября она заявила ему: “Я хочу вернуться к собственной работе – дешифровке линейного письма Б… В настоящий момент это… пустая трата времени”. Но тогда же, в постскриптуме, она обещала Майрзу “вскоре отправить еще порцию текста”.

“Что мне хотелось бы делать сейчас, так это спать целый месяц”, – призналась Кобер несколько дней спустя. Вскоре после этого в письме к Майрзу от 28 ноября она попыталась отказаться от проекта:

Я на время отложила работу над вашей рукописью, потому что я не знаю, что делать… Мне кажется, это пустая трата нашего времени… Сначала я печатаю ваши соображения, потом проверяю ссылки… затем я должна написать развернутый комментарий, почему я думаю, что вы ошибаетесь, а потом вы делаете то же самое, и потом я снова пишу, и так до бесконечности. Когда встречается много правок, мне требуется день на одну страницу вашей рукописи. В таком темпе у меня уйдут месяцы…

На следующей неделе я не смогу работать, потому что принимаю экзамены у всех пяти групп – 130 длинных работ, которые не позволят мне делать шалости довольно долго…

Я думаю, что оба мы не рассчитывали, что это будет длиться так долго. Я могла бы просто набирать рукопись, не редактируя ее, но это не будет такая уж большая помощь, не правда ли? Я не буду делать правку исходя из своих редакторских способностей, потому что я заинтересована в том, чтобы увидеть эту работу опубликованной ради науки и чтобы сделать ее полезной, насколько это возможно.

Майрз попросил ее не бросать начатое, и она согласилась, но к весне 1949 года решила, что сыта по горло:

Я пришла к выводу, что работа, которую я делаю, бесполезна… Вы раздражены, и я вас не виню… Но это не приведет к изменению вашей точки зрения, чего мне так хотелось бы… Пожалуйста, дайте мне знать, что делать с остальным. Я не могу сделать с материалом то, что делала до сих пор. На это ушли бы годы. Просто просматривать нет никакого смысла…

У меня просто нет времени ни на что, кроме преподавания. Я закончила проверку пачки из 25 работ за день, получу еще одну, состоящую из 40, в четверг, в пятницу – еще одну такую же, две пачки – в следующий вторник…

Приношу свои извинения! Я всегда в прекрасном настроении после того, как заканчиваю проверку контрольных работ…

В начале июля 1949 года Алиса Кобер, почувствовав себя особенно плохо, отправилась к врачу. 27 июля она легла в больницу на трехнедельное обследование. 15 августа ей сообщили, что потребуется хирургическое вмешательство, а значит, придется провести еще несколько недель в больнице. “Прошу прощения, – написала она Беннету, – но вам, кажется, придется подождать, пока я не поправлюсь и не закончу то, что давно закончила бы, если бы не болезнь”.

Кобер нигде не упоминает, чем именно болеет. “У меня какая-то необычная болезнь. Врачам потребовалось больше месяца, чтобы определить, что это такое – и они не знают, как это лечить”, – писала она Майрзу. Из-за тогдашнего табу на обнародование диагнозов название этой болезни не фигурирует даже в переписке с близкими людьми. Ни в некрологах Кобер, ни в свидетельстве о смерти не указано, чем именно она болела. Учитывая, что Кобер много курила, это мог быть рак. Ее двоюродная сестра Патрисия Граф, которая была ребенком, когда Кобер умерла, рассказывала, что в семье поговаривали, будто “тетя Алиса” страдала редкой формой рака желудка. (Ее отец, Франц, умер именно от этой болезни.)

Также предполагается, что врачи не говорили Кобер, насколько плохи ее дела. Это вполне возможно: медики тогда редко снисходили до объяснений с пациентами, в особенности с женщинами.

В конце августа 1949 года в коротком письме Кобер информирует Сундвалла о своем здоровье. Она пишет несвойственными ей огромными каракулями – слишком слаба, чтобы сидеть за печатной машинкой: “Естественно, я теперь не работаю над минойским языком”.

Летом – тем летом, когда она предполагала отдыхать – Беннет продолжал слать ей на проверку списки знаков и слов. Но вскоре Кобер почувствовала, что он получает от их сделки больше, чем она. “Ужасно, что болезнь нанесла удар именно летом, когда я надеялась сделать так много с минойским, – писала она Майрзу в конце августа, когда лежала дома после операции. – Моя болезнь задерживает Беннета, но, пока я лежала в больнице, я много думала об этом и поняла, что он требует от меня слишком многого – взамен не дав мне почти ничего. Он лишь позволил мне скопировать его копии пилосских материалов. Далее я буду выстраивать взаимодействие строго на условиях взаимного обмена. Он получит мои фотографии, если я получу его. В противном случае – нет”.

К осени ее состояние опять ухудшилось. В конце октября 1949 года она вернулась из больницы во второй раз, проведя там шесть недель, и снова не смогла выходить из дома. Тем не менее она была полна планов относительно линейного письма Б. 29 октября она пишет Генри Аллену Мо из Фонда им. Гуггенхайма:

Профессор Блеген наконец смягчился и дал мне допуск к пилосским материалам. Я питаю большие надежды, потому что новые материалы дополнили старые, и сейчас их почти достаточно для статистического анализа… Выход Scripta Minoa II все еще под вопросом. Я начинаю думать, что она не выйдет никогда. В следующем году, если позволит здоровье, я начну монографию о минойском языке, сопровожденную опубликованными материалами. Я напишу ее в любом случае, хотя, возможно, публикации придется ждать годы.

В тот же день она сообщила Беннету: “Я надеюсь, что теперь действительно иду на поправку, но на это понадобится время… Как только смогу, я сразу вернусь к проблеме словоизменения… Простите за то, что моя болезнь задерживает вас, а также за то, что я не могу сделать ничего, кроме как обнадежить вас”. В ответ Беннет пожелал ей скорейшего выздоровления – и поинтересовался, есть ли у нее предположения касательно порядка знаков в сигнарии линейного письма Б.

Осенью 1949 года Кобер была официально на больничном, хотя и продолжала работать на Майрза. В ноябре она написала ему: “Мое здоровье, к сожалению, не таково, как следовало бы. Я не прикована к постели, но не могу выходить из дома, потому что 10 недель в больнице из последних 12-ти ослабили ноги так, что я не могу даже преодолеть лестницу. Но хватит об этом. Естественно, все это заставляет меня отложить работу над минойским, на которую я возлагаю большие надежды – если когда-нибудь предварительный анализ будет закончен”.

Она мечтала о Крите. “Я ничего не сделала для того, чтобы поехать в Грецию следующим летом, потому что для получения большинства стипендий требуется справка о состоянии здоровья, которую я в настоящее время представить не могу, – отметила она в том же письме. – Мне нужны сейчас какие-нибудь субсидии, так как я потратила все сбережения на врачей. Но, если музей [в Ираклионе] работает, я каким-нибудь образом туда попаду”.

К концу 1949 года Майкл Вентрис понял, что не в состоянии обходиться без линейного письма Б. Он предпринял самую массированную атаку за все время. Вентрис составил подробную анкету (21 вопрос) и разослал ее дюжине крупнейших ученых, в том числе Алисе Кобер. Пути этих двоих пересеклись во второй раз.

Почти полвека назад, напоминал Вентрис своим корреспондентам, Эванс нашел в Кноссе первые таблички. Немногие серьезные исследователи работали в основном в одиночку, изолированные друг от друга неудовлетворительными средствами коммуникации и нежеланием делиться секретами. В 1948 году Вентрис писал: “Я начал мечтать” о “симпозиуме всех, кто в настоящее время работает над проблемой минойского языка и минойской письменности. Они рассказали бы о том, чего достигли, и предложили новые подходы… возможно, при помощи ряда совместных бюллетеней”. Он стремился создать “общество взаимопомощи”, подобное тому, которое Кобер собиралась открыть в Пенсильванском университете: международный центр обмена информацией, который помогал бы исследователям быть в курсе последних достижений.

Кобер и Вентрис видели в дешифровке скорее сотрудничество, чем соревнование. Подход Вентриса заимствован из архитектуры. Групповая работа в Великобритании входила в то время в моду. И если прежде решения по поводу проекта, как правило, единолично принимал ведущий архитектор, доводя их до сведения младших коллег, то ко времени прихода в профессию Вентриса подход стал более демократичным: учитывалось мнение уже каждого члена команды. (Через несколько лет Вентрис займется проектом – престижным и, как выяснится, неудобным – на тему: как эффективнее наладить обмен информацией среди архитекторов.)

При подготовке и распространении анкеты Вентрис применил в дешифровке метод групповой работы. Среди его вопросов были следующие:

● Какой язык представлен линейным письмом Б, с какими из известных языков он связан?

● Идентичны ли (тесно связаны) языки, представляющие линейное письмо А и линейное письмо Б?

● Какими, по-вашему, фонетическими или другими характеристиками… обладают знаки линейного письма Б?

● Считаете ли вы, что достигли заметных результатов в дешифровке?

Вентрису ответили 10 ученых, в том числе Сундвалл, Беннет и Майрз. Только двое отказались участвовать в опросе. Первым был чешский ученый Бедржих Грозный, полагавший, что он уже дешифровал письменность. Второй была Алиса Кобер. 2 февраля 1950 года она написала: “Я не собираюсь отвечать на вопросы анкеты. На мой взгляд, это шаг в неверном направлении и пустая трата времени”.

Поразительно краткое письмо, но удивляться не приходится. Анкета требовала догадок о природе минойского языка и звуковых значениях символов, и это ее раздражало. Кроме того, у Кобер уже не оставалось времени: она была неизлечимо больна. Ее мнение о бесполезности анкеты оказалось во многом верным: Вентрис не получил от своих корреспондентов ответа на вопрос, какой же язык скрывается за линейным письмом Б.

В январе 1950 года, когда Кобер была еще на больничном, Бруклинский колледж сделал ее адъюнкт-профессором. Это была чистой воды благотворительность: к преподаванию она уже не вернется. К февралю упоминания о собственном здоровье, прежде оптимистичные, становятся все сдержаннее. В январе в письме Майрзу она извинялась, что “сильно задержала” присылку двух порций поправок в гранках Scripta Minoa II. “Потребовалось очень много времени, чтобы сделать эту работу, потому что каждый день я могу работать совсем недолго, – объяснила она. – Врачи не слишком обнадеживают… Моя собственная работа, конечно, не движется вперед. Большая часть времени уходит на восстановление”.

В коротком неразборчивом письме Сундваллу в начале марта она упоминает: “Я еще болею. Я до сих пор не выхожу из дома, а писать письма очень тяжело. Конечно, я делаю все возможное, чтобы ответить вам что-нибудь о минойцах как можно скорее, но, пожалуйста, простите меня, если я медлю”.

В тот день в открытке, отправленной Беннету, Кобер попросила его вернуть фотографии. Эта просьба была болезненно двусмысленной: она могла быть воспринята либо как заявление о желании работать с ними дальше, либо же как уведомление о том, что пришло время привести дела в порядок.

4 апреля в другой открытке Беннету она упомянула, что “все еще занята проверкой” его фотографий и рисунков пилосских надписей. “Я все еще болею. Навещать меня можно всего 15 минут в день, так что я еще не могу просить навестить меня… Гранки SM [Scripta Minoa] II приходят спорадически”.

Той весной журнал “Лэнгвидж” поместил большую статью Кобер. Эта статья – рецензия на второй том “дешифровки” Грозного в сравнении с “дешифровкой” болгарского лингвиста Владимира Георгиева – стала ее последней публикацией. Она звучит как прощание:

Успешная дешифровка достигается в результате многих лет тяжелой совместной работы многих ученых. Первый шаг не состоит во вскрытии неизвестного языка, письменности, шифра. Первый шаг – найти сущностный ключ . Если ученый его находит (благодаря счастливому наитию, последовательному применению научного метода или, что более вероятно, благодаря комбинации этих двух подходов), то его коллеги, используя тот же метод, могут сами прийти к тем же выводам. Пока дешифровка зависит от изобретательности одного человека, технику которого не может применить больше никто, так как ум у всех работает по-разному, ключ не может быть найден.

В случае минойского этот ключ нужно искать в самой письменности, и ни одна теория, вне зависимости от ее привлекательности, не может быть признана верной, пока она не будет подтверждена неопровержимыми доказательствами самой письменности… Если дешифровщик начинает работу, будучи убежден, что язык минойцев связан с китайским, и приходит к выводу, что он прав, “доказав” это с помощью перевода документов, то, значит, он ходит по кругу. Начать с рассмотрения всех известных фактов и прийти к какому-либо выводу – это одно, и совсем иное – начать с симпатичной идеи и пытаться ее доказать. Злейший враг ученого – его собственный ум. Факты – это скользкая вещь. Практически что угодно можно доказать с их помощью, если они умело подобраны… К сожалению, лишь в геометрии ученый должен сначала делать заключения, а после доказывать их…

17 апреля 1950 года, возвращая Майрзу последнюю порцию гранок Scripta Minoa II, Кобер отправила ему удивительное письмо: самое откровенное и злое за всю историю их переписки.

Наконец-то я закончила последнюю партию. Какой бардак! Честно говоря, если бы эти материалы прислали не вы, а кто-нибудь другой, я отправила бы их обратно. Никогда не видела столько действительно непростительных ошибок – и в числительных, и, что гораздо хуже, в знаках. Вы однажды разозлились на меня за то, что я сказала вам, что вы путаете некоторые знаки, но вы делаете это снова и снова. Пожалуйста, исправьте их в своей голове, потому что я не могу за всем уследить. Кроме того, ошибок в нумерации надписей столько, что большая часть ваших отсылок к вкладкам совершенно ошибочны. Вы должны все проверить. Я не могу.

Кроме того, я не вижу и следа примечания, в котором говорилось бы, что замечания касательно классификации принадлежат вам, а не мне. Я разрешаю использовать классификацию при соблюдении некоторых условий. Я не разрешаю, если вы не поставите примечание там, где никто его не пропустит. Я категорически не согласна со многим из того, что утверждаете вы, и не хочу тратить годы, объясняя людям, что я не разделяю ваше мнение. Я не хочу ни хвалить, ни ругать ваши идеи… Вы можете оказаться правы, а я нет, но я буду придерживаться собственной точки зрения.

Ну, кажется, SM [ Scripta Minoa ] II довольно скоро выйдет. Худшее позади.

Я еще болею. То есть еще не оправилась от лечения. Я не знаю, как много времени на это уйдет. И врачи не знают…

Как ваши дела? Как погода? У нас было достаточно тепло всю зиму – но в последнюю неделю было очень холодно, шел даже снег.

Передавайте привет леди Майрз… и всем своим близким. Я бы хотела поскорее всех вас увидеть. Я действительно скучаю по Сент-Хью. Ну не странно ли? Там я чувствую себя как дома – гораздо больше, чем у себя в колледже.

Утром 16 мая 1950 года 43-летняя Алиса Кобер умерла. Письмо Майрзу, по-видимому, последнее из ею написанных. Возможно, это к лучшему: гневное письмо заканчивается видением рая.

Майкл Вентрис копирует знаки линейного письма Б из книги Артура Эванса. 1953 г.

Глава 9

Худощавый мальчик

Кносские таблички, так долго пролежавшие в земле, поместили под стекло: их выставили в Берлингтон-хаусе, в Королевской академии художеств. Таблички отобрал Артур Эванс по случаю пятидесятой годовщины Британской школы в Афинах – института археологии, который он сам основал. В этот день Эванс, 85-летний “серый кардинал” археологии Старого Света, прогуливался по галерее. Там он столкнулся с экскурсией. Это были 16– и 17-летние юноши и один ученик помладше, увязавшийся с ними, чтобы поглазеть на древние вещицы.

Эванс любил детей, поэтому решил провести для школьников импровизированную экскурсию. Вскоре они оказались перед витриной с кносскими табличками. Эванс объяснил, что эти письмена никто, увы, пока не может прочитать.

Рассказывают, что из толпы высунулся высокий застенчивый подросток – тот самый, младший в группе. “Вы говорите, сэр, таблички не прочитаны?” – спросил он, порядочно волнуясь. Его звали Майкл Вентрис, и ему было 14 лет.

Хотя этот эпизод ознаменовал начало его одержимости линейным письмом Б, к тому моменту Вентрис уже половину жизни находился в плену древних письменностей. Наделенный острым, трезвым умом и почти сверхъестественными способностями к языкам, он был, конечно, самым блестящим из трех главных персонажей этой истории, а также (хотя на этом поле почти не было конкуренции) и самым увлеченным.

Но самое замечательное вот что: Майкл Вентрис не был ни археологом, как Артур Эванс, ни филологом-классиком, как Алиса Кобер. Он даже не учился в колледже. (В то время в Великобритании архитектуру преподавали не в университетах, а в профессиональных училищах, и формально образование по предметам, которые можно было бы расценивать как подготовку к археологической дешифровке, Вентрис получил в юности.)

Как и многие дилетанты, которые брались за дешифровку, Вентрис потратил годы, перебирая не поддающиеся проверке догадки и ища кандидата на роль языка табличек. Острый ум исследователя, дар распознавания образов и глубокое понимание математически элегантных решений позволили Вентрису в конце концов вооружиться методами Кобер – после того, как он прочитал и проработал ее статьи.

Со дня встречи с Эвансом Вентрис сроднился с линейным письмом Б как никто другой (за исключением, разумеется, Кобер). В интернате он читал о нем книги – с фонариком, после отбоя. Еще подростком Вентрис слал Эвансу воодушевленные письма. В 18 лет он написал длинную статью о линейном письме Б, которую напечатал научный журнал. В 40-х годах Вентрис взял материалы с собой на войну.

Критская письменность завладела Вентрисом полностью, и на то было несколько причин. В юности она оградила его от неестественно холодного воспитания. Затем помогла справиться с потерей: когда ему было 18 лет, он остался сиротой. Позднее, когда он стал архитектором, линейное письмо Б скрашивало ему дни рутинной работы. Не обращая внимания на жену и детей, а после забросив и архитектуру, он упорно трудился над дешифровкой. К 35 годам эта одержимость уже стоила ему отношений с близкими, карьеры… а позже, по всей видимости, и самой жизни.

Майкл Джордж Фрэнсис Вентрис, единственный ребенок Эдварда Вентриса и Анны Доротеи Янаш, родился 12 июля 1922 года в деревне Уэтемпстед, в 20 милях севернее Лондона. (В то время Кобер училась в школе, а Эванс уже третье десятилетие неплохо проводил время, реконструируя Кносский дворец.) По отцовской линии Майкл происходил из старинной английской семьи с военными традициями. Его дед в 1921 году вышел в отставку с поста командира британского корпуса в Китае. А вот военная карьера отца Майкла, служившего в Индии, не задалась. “Раздавленный болезнью и, возможно, успехами своего отца, – пишет Эндрю Робинсон, – Эдвард Вентрис в возрасте примерно 40 лет уволился со службы в чине подполковника и до смерти оставался полуинвалидом”.

Мать Майкла Вентриса (Доротея, или Дора) была красивой темноволосой девушкой, дочерью англичанки и поселившегося в Англии богатого польского помещика. Она была страстно влюблена в искусство, в частности, в модерн. Ее друзьями были многие из корифеев европейского искусства того времени, среди прочих – дизайнер Марсель Брейер, архитектор Вальтер Гропиус, художник Бен Николсон, скульпторы Генри Мур и Наум Габо.

Поскольку Эдвард Вентрис болел туберкулезом, Майкл провел большую часть детства в Швейцарии, где лечился отец. Майкл учился в школе-интернате в Гштааде, где освоил французский, немецкий и местный вариант немецкого языка. (Польский язык он уже давно перенял от матери.) Очень рано он был очарован самой идеей письменности. В 8 лет, в Швейцарии, он купил и запоем прочитал немецкую книгу “Иероглифы” видного египтолога Адольфа Эрмана.

В жизни Вентриса огромную роль играла его способность к языкам. На самом деле в этом нет ничего особенного: в детстве языки даются практически каждому. Однако Вентрис с легкостью осваивал их до конца жизни.

Приблизительно до 10 лет ребенок благодаря врожденным механизмам может освоить два, три, четыре и т.д. языка. Ученые называют этот возраст критическим периодом в освоении языка. Однако к началу подросткового возраста, по не очень понятным нейробиологическим причинам, для большинства людей критический период заканчивается и иностранные языки становятся доступными им лишь благодаря напряженным занятиям.

Но для некоторых счастливцев – по тем же малопонятным причинам – критический период в освоении языка не заканчивается. Они способны осваивать языки в 20–30 лет столь же легко, как делали это в шесть. Вентрис был, безо всякого сомнения, наделен этим даром.

“Как вы сумели так хорошо выучить шведский язык?” – поинтересовался у Вентриса в 50-х годах Джон Чедуик, когда тот прислал ему перевод отзывов о дешифровке в шведской прессе. (Вентрис освоил шведский в считанные недели, готовя архитектурный проект в Швеции.)

В 1931 году, когда Майклу было 9 лет, семья переехала в Англию и мальчика отправили в Бикли-холл, подготовительную школу-интернат в Кенте. На каникулах он возвращался в неприветливый родительский дом. Вентрисы проявляли к своему единственному ребенку холодность, необычайную даже для той эпохи, места и социального класса. Дело в том, что в Швейцарии Эдвард и Доротея прошли курс психоанализа у Карла Юнга и воспитывали Майкла так, чтобы предотвратить у мальчика формирование эдипова комплекса.

Джин Овертон Фуллер, дочь друзей Вентрисов, рассказывала в документальном фильме Би-би-си “Английский гений” (2002): “Полковник Вентрис сказал, что мы должны повидаться с Майклом. Но его мама предупредила меня, чтобы я не прикасалась к Майклу. Она объяснила, что к нему никто не должен прикасаться. Чтобы избавить его от комплексов… А моя мама боялась, что он, никогда не имея естественных, теплых отношений, никогда не будет к ним способен”.

Фуллер, которой во время того визита было 9 лет (а Майклу – 2 года), позднее вспоминала, как однажды подслушала разговор Эдварда Вентриса с ее матерью (они познакомились в Индии):

Я слышала, как полковник Вентрис вывалил все моей маме, не стесняясь моего молчаливого присутствия. Наверное, он думал, что я слишком маленькая, чтобы понять что-либо… Он рассказывал матери об отце Доры, польском графе, деспоте, который издевался над ней, запугивал ее… но подсознательно Дора была влюблена в него и надеялась, что найдет в муже подобие отца, а он, бедный муж, не мог этому соответствовать. Он не мог перестать быть с ней терпеливым и внимательным, и это раздражало ее – она не воспринимала его как мужчину.

Юнга же, по словам Фуллер, “угораздило влюбиться в Дору, что… было в высшей степени неуместно… При этом и она, и ее муж оставались его пациентами”. Наконец он освободил их обоих от своего лечения: “По-моему, – писала Фуллер, – после того, как они встретили Юнга, стало только хуже – они, и так находящиеся в депрессии, еще больше погрузились в анализ своих комплексов”.

В 1935 году 13-летнего Майкла отправили в школу Стоу в Бэкингемшире, примерно в 50 милях к северо-западу от Лондона. Прогрессивная средняя школа-интернат с акцентом на традициях и с преобладанием классики над физкультурой – проверенная временем основа английского образования. В фильме Би-би-си Робин Ричардсон, однокашник Вентриса, вспоминал о нем как о подростке “замкнутом, немного растерянном и отстраненном… который ни с кем из нас не завел тесной дружбы… Он относился к нам с некоторым недоумением”. Сам Вентрис писал о днях, проведенных в школе: “Я думаю, они считали меня белой вороной… и было бы неискренне пытаться изображать того, кем я не являлся”.

Учителя отзывались о нем как о посредственном ученике, прилагавшем мало усилий для освоения предметов, которые его не интересовали. Правда, именно во время учебы в Стоу Майкл попал на роковую экскурсию. И там, в Стоу, с фонариком под одеялом он корпел над немногими известными транскрипциями табличек, скорее всего, из четвертого тома эвансовского “Дворца Миноса” (1935).

К этому времени брак Эдварда и Доротеи, с самого начала казавшийся странным, сделал загадочный кульбит. С 1932 года, вспоминает Джин Фуллер, муж и жена жили в Истборне, на южном побережье Англии, причем в разных отелях у моря, и встречалась на полдороге: “Порознь они тосковали, но если виделись, то причиняли друг другу боль. Они были как дикобразы”. Пара официально развелась, когда Майклу было около 14 лет. Спустя два года, в 1938 году, Эдвард умер.

После развода Майкл с матерью переехали в только что возведенный дом в Лондоне, получивший название Хайпойнт. Многоквартирное здание из белого бетона, апофеоз модернизма, спроектировал русский эмигрант, архитектор Бертольд Любеткин. На стенах висели две картины Пикассо, стояли скульптуры Мура и Габо. Брейер изготовил по заказу Доры мебель – с простыми линиями, из светлого дерева, стекла и металла. В комплект входил столик из сикомора, хромированного металла и со стеклянной столешницей (сейчас он находится в Музее им. Виктории и Альберта). Сидя за этим столом, Вентрис дешифровал линейное письмо Б.

Доротея и Майкл любили свой чистенький, в современном духе, дом. “Я считаю, мне ужасно повезло… Ваш интерьер с его формами, цветами и текстурами, от которых я никогда не устаю, – писала Доротея Брейеру. – Многие очень ценят вашу работу, но, думаю, никто не ценит ее так, как Майкл. Он настолько привязан к своей комнате, что, полагаю, никогда не позволит мне отказаться от этой квартиры”.

Майкл не оставлял занятий линейным письмом Б. Он взял на себя смелость писать Эвансу. “Сэр, – начинается 23-страничное письмо, отправленное весной 1940 года, когда Вентрису не было и 18 лет. – Я не знаю, помните ли вы, что я писал вам несколько лет назад по поводу некоторых своих догадок насчет минойского. В общем, мне было тогда всего 15 лет, и, боюсь, мои теории были чепухой, но все же вы были очень добры и ответили мне. Тогда я был убежден, что отгадка в шумерском, но теперь рад сообщить, что давно оставил эти идеи. Однако я продолжал работать над проблемой и теперь все больше склоняюсь к мнению, что язык надписей тесно связан с этрусским”. Далее Вентрис в деталях изложил свою теорию. Он наделил многие знаки линейного письма Б звуковыми значениями, а также предложил переводы некоторых слов и фраз. В заключение он писал:

Я интересуюсь минойскими надписями уже четыре года. Это не так уж долго, но достаточно, чтобы сделать меня заинтригованным и нетерпеливым, желающим увидеть конечный результат, и, какой бы подход ни оказался в итоге верным, я уверен, что сейчас более, чем когда бы то ни было, наступило время согласованных и решительных действий по устранению этой проблемы.

Примерно тогда же Вентрис начал работать над статьей о минойской проблеме, которую собирался отправить в “Американский археологический журнал”. (О собственном возрасте он благоразумно умолчал.) Вместе с матерью Вентрис планирует свое дальнейшее обучение. Хотя соблазнительно представлять себе, как Вентрис изучает античность в Кембридже или Оксфорде, увы, этого никогда не случится. После развода Доротея очень зависела от польских родственников, а они после начала Второй мировой войны лишились своих земель. Не имея денег на обучение сына, она вынуждена была забрать Майкла из Стоу. Об университете не могло быть и речи.

Любовь Доротеи к прекрасному, которую она привила сыну, позволила ему пойти другим путем: Майкл стал готовиться к карьере архитектора. За советом он обратился к Брейеру. Брейер порекомендовал ему школу при Архитектурной ассоциации в Лондоне. Семнадцатилетний Вентрис поступил туда в январе 1940 года.

Когда война пришла в саму Англию, Доротея, и в лучшие времена женщина хрупкая и нервная, впала в депрессию. “Во время Первой мировой войны она потеряла брата, ее муж был мертв, – писал Эндрю Робинсон. – Отец приехал в Лондон как беженец, а ее единственного сына… вот-вот призовут на войну”. 16 июня, менее чем за месяц до 18-летия Майкла, Доротея приняла смертельную дозу барбитуратов в приморском отеле в Уэльсе. “Вывод коронера, – пишет Робинсон, – был таков: самоубийство в результате нервного расстройства”. До конца своих дней Вентрис, добавляет Робинсон, не говорил о случившемся тогда. После смерти матери Вентрис некоторое время жил у друзей семьи, а потом вернулся в Хайпойнт.

В следующие месяцы Вентрис учился в архитектурной школе и продолжал работать над статьей о минойцах, что, несомненно, позволяло ему забыться. Готовя статью, он уничтожил два черновика. В декабре 1940 года 18-летний Вентрис отправил ее в “Американский археологический журнал” с сопроводительным письмом:

Прилагаю к настоящему письму статью. Буду благодарен, если вы рассмотрите ее для публикации в своем журнале. Она содержит результаты пятилетнего изучения языка и письменности минойской цивилизации и предваряет полную дешифровку надписей.

Я выдвинул и попытался доказать теорию, что этот догреческий эгейский язык – диалект, тесно связанный с этрусским, и я уверен, что, следуя предложенному методу, можно полностью решить эту экстраординарную проблему.

Я планировал сделать статью несколько короче, но, когда я закончил работу, то понял, что ее невозможно сократить сильнее, чем она есть сейчас (около 15 тыс. слов), не выпуская при этом сущностно важного материала…

Журнал сразу же принял статью и опубликовал ее в последнем номере 1940 года под названием “Введение в минойский язык” и с подписью “М.Дж. Ф. Вентрис”. Как отмечает Томас Палэма, эта статья умозрительная и “почти абсолютно бесполезная… и из-за необоснованности предложенного метода, и, собственно, самой дешифровки, демонстрирующей, что предположения автора ошибочны”. За исключением положенной в основу этрусской концепции (разумное предположение, учитывающее географические и исторические реалии), статья Вентриса мало отличалась от догадок корреспондентов Кобер.

Поразительно, отмечает Палэма, что Кобер, составляя большую библиографию статей о линейном письме Б к своей статье 1948 года “Минойская письменность: факты и теория”, не принимает во внимание статью Вентриса 1940 года. Возможно, она сделала это из презрения к очевидно любительской работе. Но, может быть, она сделала это из милосердия, полагает Палэма, – чтобы избавить Вентриса от напоминаний о юношеских опытах.

Во время учебы в архитектурной школе у Вентриса начался роман с одногруппницей. Лоис Элизабет Нокс-Нивен (друзья называли ее Бетти, или Беттс) была на несколько лет старше Вентриса. Письмо, которое написал 19-летний Вентрис другу семьи Науму Габо в начале 1942 года, отражает характерное сочетание сдержанности, честности и сухого остроумия:

Кажется, если все пойдет нормально, у нас будет ребенок примерно в ноябре следующего года – по крайней мере, Беттс передумала и хочет его оставить. Я не думаю, что было бы правильно прерывать новую жизнь, когда мир так нуждается в ней, независимо от риска. Социальная политика вмешивается в наши дела, и мы пытаемся решить этот вопрос. Но это все строго конфиденциально!

Майкл и Лоис поженились в Лондоне в 1942 году, а их сын Никки (“чудеснейший подарок из принесенных св. Николаем”, – записал Вентрис) появился на свет в начале декабря.

Когда родился сын, Вентрис был на войне: летом 1942 года его призвали в ВВС. Его письма Лоис из учебных лагерей, сначала в Англии, а затем в Канаде, выдают почти холмсовское рациональное устройство ума, ненасытное любопытство, юношеский романтизм, страстный гуманизм, дискомфорт от общения и – глубоко скрываемую нежность. Из лагеря в Йоркшире вскоре после рождения Никки 19-летний Вентрис пишет жене:

Сейчас я занимаюсь изготовлением массы пронумерованных ярлыков для доски в канцелярии. На них значится, кто где – в госпитале, в увольнении и т.д. [Ниже Вентрис нарисовал ярлык – #_198.png : кажется, это предшественник ярлыков, которые помогут ему сортировать знаки линейного письма Б.]…

В перерывах и по вечерам я много занимаюсь самообразованием, но меня все сильнее раздражают чужие привычки. Люди приносят еду в библиотеку… их тяжелое дыхание, причмокивание… бесят меня, а есть и такие, кто все время трясет стол или, выходя, оставляет дверь открытой, а еще выстукивает ритм ногами…

Но все же я создал для себя, насколько смог, интеллектуальный оазис и только сейчас начал чувствовать, что могу вообще о чем-нибудь думать. Полагаю, что Никки – главная причина. Я намеренно не конкретизировал свои убеждения последние несколько лет – но став отцом, каждый хочет сделать свои идеи более определенными. Сделать это я могу, лишь постепенно находя важные для меня факты и понятия, а для этого я должен просматривать множество книг по многим темам. Я чувствую, что трачу время, читая художественную литературу и то, что не является документальным отражением жизни… Всякий… должен, прежде чем обучать своих детей, сам овладеть знанием. Вот почему я хочу знать основы всех этих дисциплин: из чего состоит материя; основы элементарной физики и химии; развитие Земли; как устроены растения и животные, и как они произошли из одной клетки; как развивался человек, и как он изобрел орудия труда; как развивалось общество; краткое описание мира: что происходит в различных странах, что они производят; как живут в разных странах; как развивалась наша цивилизация, и в каком она состоянии сейчас; какой техникой и изобретениями мы располагаем, как они появились и как работают – и то же самое касается всего, сделанного руками человека; как функционирует наше тело; как работает наш ум; и, наконец, каковы условия дальнейшей эволюции.

Это большая программа, и не все это сразу стоит вкладывать в ребенка. Но, я чувствую, ответственный человек, который не имеет ясных общих представлений обо всем этом, о том, каким был и является сейчас мир [включая несколько основных языков, чтобы понимать других людей], совершенно невежествен и не в состоянии помочь в осмыслении мира…

Таково мое отношение к этому сейчас. Прости, что это звучит как проповедь, но письмо – это неизбежно односторонняя дискуссия. И вот мысленный образ: ты вместе с Никки сидишь в прекрасном свете…

В программу своего “самообразования” Вентрис включил столько языков, сколько смог. Одним из них был русский, который он учил самостоятельно, чтобы писать Габо на его родном языке. “Мое знание [русского] языка постепенно улучшается, – сообщал Вентрис жене, – хотя я могу заниматься всего пару часов в неделю. Тем не менее скоро я смогу с ходу прочитать простенький текст. Когда я буду знать и испанский (самый простой из всех), у меня будет пять европейских языков, на которых говорит большинство людей”.

Вентрис не оставлял и линейное письмо Б. В ВВС он стал штурманом, и это занятие подходило ему: карты и математика, геометрия и логика интересовали его больше, чем сами полеты. “Это действительно была кабинетная работа, хотя и в воздухе”, – вспоминал одногруппник Вентриса Оливер Кокс. Вернувшись в Англию после подготовки в Канаде, Вентрис принял участие в бомбардировках Германии. Навигация давалась ему так легко, что, как пишет журналист Леонард Котрелл, “однажды он напугал своего капитана, приведя самолет из Германии по картам, которые сам нарисовал. Во время другого вылета он задал курс и, расчистив навигационный стол, погрузился в материалы по линейному письму Б. Самолет стонал, прожекторы тянули к нему свои пальцы, и взрывы зенитных снарядов сотрясали бомбардировщик”.

В конце войны Вентрис надеялся встретиться с Майрзом в Оксфорде и увидеть транскрипции Эванса. Но из-за своего владения языками он еще год оставался на службе, помогая допрашивать немецких пленных. Наконец, получив летом 1946 года отставку, он вернулся к жене и детям (дочь Тесса родилась весной) и возобновил учебу в Архитектурной ассоциации. Он также встретился с Майрзом и начал копировать надписи для публикации.

Летом 1948 года Майкл и Лоис Вентрис с отличием закончили училище и стали дипломированными архитекторами. Чтобы отпраздновать это событие, они оставили детей у родственников Лоис и вместе с Оливером Коксом совершили гран-тур по Европе. Но, когда они добрались до юга Франции, Вентрис, к удивлению спутников, стал настаивать на возвращении. Его догнало письмо от Майрза: тот звал Вентриса в Оксфорд для подготовки к печати Scripta Minoa II. Вентрис тут же отправился туда, присоединившись к Майрзу и Кобер.

Однако через день или два Вентрис сбежал из Оксфорда. Настоящие причины его выхода из проекта были известны лишь ему самому, но справедливо предположить, что, возможно, рядом с выдающимся археологом Майрзом и блестящим филологом Кобер Вентрису было очень неуютно.

Мы знаем лишь, что вскоре после прибытия в Оксфорд он вернулся в Лондон, отослав с вокзала безжалостное письмо Майрзу. Оно предвосхищает другое письмо, которое он напишет восемь лет спустя, в 1956 году, незадолго до смерти – снова отказываясь от важного проекта, снова подавленный сомнением, болью, стыдом.

В письме Вентриса от 1948 года, датированном “понедельник ночью”, говорится:

Вы, вероятно, считаете меня сумасшедшим, потому что я пытаюсь объяснить причины своего отсутствия во вторник утром, и я хотел бы попросить мисс Кобер или кого-нибудь еще закончить транскрипции.

Можно подумать, что годы в силах вылечить один из таких иррациональных и непреодолимых симптомов, как страх или тоска по дому. Но, сколько бы я ни говорил себе, что я свинья, раз покидаю вас после всех своих многословных обещаний и кичливых приготовлений, – я вдруг был ошеломлен пониманием того, что не смогу работать в одиночку в Оксфорде, и я буду идиотом, если возьмусь за это. Может, лучше принять свое чувство неполноценности и признать поражение, чем молоть чепуху об ответственности за плохо сделанную работу – я не знаю. В любом случае я буду ждать выхода Scripta Minoa с огромным интересом – и мне будет очень стыдно заглядывать внутрь…

Я надеюсь, что это письмо придет достаточно скоро, чтобы избавить вас от лишней тревоги, и что со временем вы перестанете осуждать меня слишком строго за поспешное отступление.

Ответ Майрза не сохранился, но понятно, что Вентрис был прощен: по просьбе Майрза он несколько лет будет копировать надписи линейного письма Б у себя дома, в Лондоне. Майрз был чрезвычайно доволен копиями Вентриса, и его уважение к способностям молодого коллеги росло, несмотря на время от времени возвращающуюся неуверенность в себе самого Вентриса. В 1950 году журналист Леонард Котрелл, который много писал об археологии, навестил Майрза. Разговор перешел на критскую письменность.

“Вот кто может дешифровать линейное письмо Б! – заявил Майрз. – Молодой архитектор по фамилии Вентрис”.

Глава 10

Прыжок веры

В сентябре 1949 года Майкл Вентрис устроился на работу в Министерство образования. Его пригласили, чтобы он помог спроектировать новые школы. Знавшие Вентриса люди утверждали, что он был талантлив и в своей профессии, и в своем призвании. Журналистка Прю Смит в мемуарах “Утренний свет” вспоминает о своих встречах с Вентрисом в тот период: “Он был очень одаренным архитектором и обладал особым умением анализировать массивы данных, которое требовалось для строительства школ, а также учитывать множество ограничений трудного послевоенного времени”.

Почти теми же словами Смит могла бы описать сбор статистики, сортировку и анализ, лежащие в основе успешной археологической дешифровки. Помимо интерпретативной способности Вентрис принес в свою профессию экстраординарную способность новаторства. Вместе с Оливером Коксом он придумал “чертежный инструмент… из прозрачной пластмассы, напоминавший гигантского молодого ската с плоской округлой головой и длинным хвостом”. Это приспособление позволяло “точно и быстро, без лишних расчетов, изображать внешний вид и внутреннее пространство зданий”.

Вентрис то оставлял линейное письмо Б, то вновь принимался за него. Хотя, казалось, он распрощался с ним в феврале 1949 года, призвав Кобер “поторопиться и дешифровать”, уже осенью он лихорадочно работал над дешифровкой во время обеденных перерывов в министерстве – почти так же, как работал во время боевых вылетов в своем “кабинете” в хвосте самолета. Вскоре Вентрис обнаружил, что его насущный труд не может конкурировать по силе притягательности с древней письменностью. “Трудно представить, как проектирование школ могло так долго… занимать его мысли, особенно если учесть, что сам он не любил ни школу, ни детей”, – удивлялся Эндрю Робинсон.

К концу 1949 года Вентрис получил десять ответов на свою анкету и немедленно взялся за их обработку. Он свел их воедино, переводя по мере необходимости с французского, немецкого, итальянского и шведского. Результаты были собраны в обзор “Языки минойской и микенской цивилизаций, новый год 1950-й”. Вентрис заказал (за свой счет) копии и отправил их каждому корреспонденту.

Последняя часть отчета содержала собственные ответы Вентриса на 21 вопрос. В конце он снова сообщал о выходе из игры: “Я питаю большие надежды, что достаточное количество людей, работающих в этой области, в скором времени сможет найти решение. Им – лучшие пожелания от меня, находящегося под давлением другой работы и делающего этот небольшой вклад в решение минойской проблемы”.

Несколько месяцев Вентрис держал слово, занимаясь преимущественно архитектурой. Но летом 1950 года ему случилось встретиться в Лондоне с Эмметом Беннетом: тот приехал из Йельского университета, чтобы после смерти Кобер помочь Майрзу подготовить надписи для публикации Scripta Minoa II. Вентрис и Беннет, оба обладатели сдержанного остроумия, быстро нашли общий язык. Эта встреча также дала Вентрису шанс увидеть некоторые неопубликованные надписи из Пилоса.

После случившегося Вентрис оказался безвозвратно во власти линейного письма Б. Он начал вникать в устройство рынка акций (в результате одной сделки Вентрис заработал больше, чем за год в министерстве) и вскоре оставил работу, посвятив себя дешифровке. Теперь начинается настоящая работа детектива, и за 8 месяцев, между началом 1951 года и серединой 1952 года, он справится с загадкой.

В то время Вентрис фиксировал каждый свой шаг – ложный старт, догадки, минимальные достижения – в серии машинописных “Рабочих заметок”. Всего получится 20 выпусков общим объемом около 200 страниц; с них он снимает копии и рассылает ряду ученых. Эти заметки многословны, нередко неясны, поскольку они наполнены статистикой, лингвистикой, этимологией, географией и размышлениями обо всем на свете – от образования слов в языке линейного письма Б до переселений народов в древнем мире. В первой “заметке”, датированной 28 января 1951 года, он двигается более или менее наугад. В последней, датированной 1 июня 1952 года, он приходит к разгадке.

“Заметка” №1 имеет две примечательные особенности. Во-первых, Вентрис повторяет “маленькое открытие” Кобер, которое она сделала в конце 1947 года. Открытие касается знака , присоединявшегося к концу существительных и выполнявшего функцию союза “и”. Во-вторых, эта “заметка” содержит первую воплощенную на бумаге попытку представить “координатную сетку”. Прежде Вентрис строил трехмерную “сетку” (она не сохранилась) из доски, усеянной на равных расстояниях крючками или гвоздями. На них Вентрис вешал картонные ярлыки со знаками линейного письма Б. Ярлыки (они наверняка напоминали те, с которыми он имел дело во время службы в ВВС) можно было перемещать по вертикали и горизонтали в зависимости от того, в каких отношениях находились гласные и согласные.

В “Рабочей заметке” №1 Вентрис строит “сетку” по принципу “координатной сетки” Кобер из знаменитой статьи 1948 года. Ее “сетка” казалась очень необычной: в ней были выражены лишь относительные значения знаков, и ни одному из них не были назначены звуковые значения:

“Сетка” Вентриса гораздо амбициозней. Если Кобер ограничила себя 10 знаками, то в хваткой руке архитектора оказывалось сразу 29 знаков. Он также иначе аранжировал многие из знаков Кобер, считая их положение ошибочным (как выяснится, она абсолютно точно построила отношения между знаками). Более того, Вентрис присвоил всем 29 знакам звуковые значения. Казалось, в основном они присвоены по аналогии со звуками этрусского языка, ибо он по-прежнему был приверженцем “этрусской теории”. Это предположение он выдвинул в статье 1940 года и отказался от него лишь за несколько недель до решения задачи. Первая “сетка” Вентриса, по словам Мориса Поупа, была “провальной”. Около 70 % значений оказались ошибочными.

Первая “координатная сетка” Майкла Вентриса. Вероятные звуковые значения, присвоенные согласным, указаны в крайнем левом столбце. На двухбуквенные обозначения типа ag, az, eg не обращайте внимания: это не звуковые значения, а пометки Вентриса, помогающие классифицировать знаки.

Весной 1951 года Вентрис получил экземпляр наконец опубликованной книги Беннета “Пилосские таблички”. Scripta Minoa II, содержащая информацию о кносских табличках, оставалась пока неизданной. Эндрю Робинсон пишет, что когда Вентрис пришел на почту, чтобы забрать драгоценную посылку, “бдительный… служащий спросил: «В квитанции значится, что здесь пилосские таблетки [tablets]. Это от какого недомогания?»”.

Работа Беннета содержала впервые установленный сигнарий линейного письма Б: более 80 слоговых символов, вытащенных из клубка знаков на глиняных табличках. Сигнарий сделал возможным серьезный анализ: без него исследователи чувствовали бы себя немногим лучше недоумевающего инопланетянина на Таймс-сквер. Авторство сигнария линейного письма Б приписывают Беннету, и для этого есть основания: он многие годы работал над ним. При этом из длительной переписки Беннета и Кобер по поводу того, какие знаки были одинаковыми, а какие различались, становится ясно, что ее вклад в дело оказался не меньшим.

Беннет решил построить свой сигнарий исходя из формы знаков: знаки с простой формой, состоящие из одного и большего числа элементов, и от простых – к более сложным. Пока не было возможности присвоить знакам реальные фонетические значения, сигнарий был составлен настолько совершенно, насколько можно представить:

Заметьте: некоторые символы, например “поросенок” в последнем ряду, служат в линейном письме Б и логограммами, и слоговыми знаками. Другие системы письма также призваны нести двойную функцию. В романском алфавите “к” может быть фонетическим знаком, обозначающим твердый звук, или (для любителей бейсбола) может быть логографическим знаком, обозначающим “аут”.

Теперь у Вентриса материала было в достатке. Он начал считать пилосские знаки, составляя статистику их частотности. Это позволило разобраться в хаосе символов и сделать первое действительно важное открытие.

Вентрис рассортировал пилосские знаки на встречающиеся часто, встречающиеся реже и нечасто встречающиеся. Подобно Кобер, поступавшей так с кносскими табличками, Вентрис свел в таблицу данные о том, как используются знаки в различных позициях в словах, записанных с помощью линейного письма Б. И заметил: пять знаков –  и  – встречались особенно часто в начале слов.

Существуют различные типы слоговых систем, в зависимости от того, насколько длинный слог может быть представлен с помощью одного знака. Линейное письмо Б, как было известно исследователям, является слоговым письмом типа “согласный + гласный”. Слоговая система может адекватно передавать большинство слов – при условии, что они начинаются с согласного. А если слово начинается с гласного? Вентрис решил, что пять указанных знаков были исключением из правила “согласный + гласный”: они использовались для записи “чистых” гласных: a, e, i, o, u, находящихся в начале слова.

Он смог идентифицировать эти знаки. (Обратите внимание на знак . Эванс считал его детерминативом.)

Это открытие было первым значимым достижением Вентриса в присвоении знакам линейного письма Б звуковых значений. Это дало ему материал для таблицы, на основе которой он построил еще две. В “Рабочей заметке” №15 (сентябрь 1951 года) присутствует уже 51 знак. (В этой “сетке” Вентрис предусмотрительно воздержался от присвоения звуковых значений.) В “Рабочей заметке” №17 (февраль 1952 года) снова представлен 51 знак и снова записаны звуковые значения. Эти знаки, по словам Вентриса, “отражают значения, которые, как кажется, наиболее полезны в ситуации приложения «этрусских» свойств к пилосским именам, словам и инфексам”.

“Сетки” Вентриса играют заметную роль в истории дешифровки, но действительно важно то, что они помогли ускорить дешифровку, несмотря на тот факт, что были верны лишь отчасти. Даже в третьей, последней “сетке”, отмечает Поуп, Вентрис до 25 % знаков присвоил ошибочные значения. Тем не менее он сумел взломать код.

Как? Дело здесь в интуитивном шаге, который явился катализатором дешифровки. Это был более радикальный шаг, чем мы предприняли в примере с блиссимволикой, связав символы  с английским словом merry, “веселый”.

Мысль Вентриса крутилась вокруг группы взаимосвязанных существительных, которые он назвал “тройки Кобер”. Когда он прочитал ее статью 1948 года, он не был уверен, что “тройки” представляют собой убедительный довод в пользу наличия склонения. “Я был слегка разочарован, – позднее напишет он Майрзу. – Я завидую ее стройным построениям, но не чувствую, что они могут служить убедительным доказательством того факта, что «окончания» действительно являются флексиями”. Вентрис полагал, что “тройки”, вероятнее всего, представляют собой “альтернативные окончания имен”, например Brooklyn – Brooklynite – Brooklynese.

Мало-помалу Вентрис перешел на точку зрения Кобер и вскоре проанализировал пилосские данные на предмет дополнительных троек и “почти-пар” – слов или фраз, в том числе , которые различались одним-двумя конечными знаками. К лету 1951 года он собрал 160 таких групп, “которые на первый взгляд содержат склонение”. Эти взаимосвязанные формы помогли Вентрису выделить еще больше соединительных знаков, по типу описанных Кобер, и добавить соответствующие звуковые отношения в “сетку”. Наконец, Вентрис, кажется, понял, что Кобер вручила ему ключ: критическое наложение систем флективного языка и слоговой письменности и – как результат этого – “разделение” согласного и гласного в составе знака. Оставалось выяснить, какую именно дверь открывает этот ключ.

Прежде чем сделать это, осенью 1951 года Вентрис нашел время для путешествия по Греции. Из Стамбула, куда он приехал на конференцию, он отправился на Крит. Он остановился на вилле “Ариадна” и осмотрел Кносс. “Я был откровенно разочарован, увидев дворец и фрески в музее. Они, казалось, намеренно были восстановлены так, чтобы убить большую часть их очарования и дух этого места, – писал он Майрзу. – С другой стороны, в Микенах, где мало что есть, кроме щебня, ощущается особая атмосфера”.

Вернувшись в Лондон, Вентрис начал неуверенное движение в сторону второго крупного достижения. Он понял нечто очень важное: в пилосских табличках встречается много троек по типу тех, что выделила Кобер, но тройки, которые выделила она сама, есть только в кносских табличках. Эти слова, встречающиеся лишь в Кноссе, Кобер опубликовала в 1946 году:

Вентрис задумался: какие слова могут быть характерны для одного места и нехарактерны для другого? Взгляните на свои документы. Например, я живу в Манхэттене. Документы, которые я храню много лет – от свидетельства о браке до местных налоговых деклараций и исков, – имеют нечто общее: в каждом из них на видном месте появляются слова “Город Нью-Йорк”. Критские таблички были административными документами Кносского дворца. Возможно, предположил Вентрис в 1952 году, слова, встречающиеся исключительно в Кноссе, являются названиями критских городов.

Вентрис сосредоточился на простейших формах из парадигмы Кобер, на трех словах  в нижнем ряду. Берясь за , Вентрис уже знал, что первый знак – это “чистый” гласный “а”. Лишь “немного перестроив «сетку»”, рассказывал Вентрис Майрзу, он смог сделать разумное предположение о значении других знаков (как Шампольон делал допущения, дешифруя картуш “Рамзес”). Получившееся очень напоминало греческие названия (однако записанные в слоговой системе) крупнейших городов Крита: Амнис, Тилисс, Кносс.

Конечно, это не значит, что язык табличек был греческим: все три названия имеют догреческое происхождение. Тем не менее даже такой намек оказался неприятен. Вентрис верил в “этрусскую теорию”, как и в 1940 году, когда, будучи восемнадцатилетним, писал, что “гипотеза, будто минойский язык может оказаться греческим… основана на явном игнорировании исторической вероятности”. Он оставил топонимы в покое.

Глава 11

“Я знаю! Знаю!”

Весной 1952 года наконец вышел в свет второй том Scripta Minoa. (Майрз писал в 1948 году Кобер, что “выразит ей в предисловии огромную благодарность”, однако книга не давала в полной мере представления об ее каторжном труде.) Том содержал сотни надписей. В мае Вентрис попытался повторить топонимический эксперимент, но с существенным отличием: он позволил себе использовать ключ, который прежде игнорировал.

Этот ключ был с самого начала доступен исследователям, но все знали, что пользоваться им рискованно. Кипрское письмо (относящееся к железному веку), как и критское, было слоговым и служило для записи языка коренных жителей Кипра VII–II веков до н. э. (Кипрское слоговое письмо произошло от кипро-минойского. Джон Франклин Дэниел много сделал для его изучения в начале 40-х годов XX века.) Язык, слова которого записывались с помощью кипрского письма, оставался для ученых загадкой, однако звуковые значения знаков были установлены. После эллинизации Кипра слоговое письмо некоторое время использовалось для записи греческого языка, и на памятниках и монетах на острове в изобилии встречались греческие слоговые надписи. Благодаря открытию в 1869 году двуязычной надписи (на кипрском и финикийском), кипрское слоговое письмо в 70-х годах XIX века было дешифровано.

Кипрское письмо:

Некоторые кипрские знаки напоминают знаки линейного письма Б (на это указал в 1927 году Коули):

Кипрское письмо на тысячу лет моложе линейного письма Б, а за тысячу лет с письменностью может произойти многое. Часто похожим образом выглядящие системы используются для записи абсолютно разных языков: английский, венгерский и вьетнамский, например, записываются при помощи вариантов латиницы. Даже в родственных языках идентичные знаки могут иметь абсолютно различные звуковые значения. В немецком языке, близкородственном английскому, буква w произносится как “в”, а v произносится как “ф”. (Сравните американское и немецкое произношение слова Volkswagen.)

Хоть и тонкая, но нить все-таки имелась: кипрская письменность предлагала дешифровщикам линейного письма Б ключ, и они не могли его игнорировать. В начале 40-х годов Алиса Кобер безрезультатно попыталась применить в исследовании кносских надписей кипрские звуковые значения. Артур Эванс также не мог пройти мимо. Одна из частично сохранившихся табличек выглядела особенно интригующе:

Фрагмент относился к табличке с описью кносских лошадей, и казалось, что в нем речь идет о лошадях с гривой (вверху в центре и внизу справа; по-видимому, взрослых) и без гривы (вверху слева, вверху справа и внизу в центре; вероятно, жеребятах). На неповрежденной части таблички каждой лошади без гривы предшествует слово, записанное линейным письмом Б: .

Эванс попытался подставить кипрские значения для этих знаков – и получил слово po-lo, очень напоминавшее pōlos, “жеребенок” в греческом языке классического периода. Увы, Эванс, отстаивая свою теорию минойского превосходства, счел этот результат случайным (и заметил в примечании к “Дворцу Миноса”, что кое-кто наверняка за это ухватился бы – тот, “кто считает, что критяне минойского времени были народом, говорящим на греческом”).

Вентрис, также веривший, что линейное письмо Б использовалось для записи негреческого языка, сомневался в пригодности кипрского ключа. И все-таки в мае 1952 года, по-новому взглянув на критские топонимы, он в виде эксперимента включил кипрские звуковые значения в свою третью таблицу.

Вентрис начал со слова , которое прежде прочитал как Amnisos, “Амнис” (так в греческом языке классического периода назывался порт Кносса) – и отбросил. Проанализировав знаки, передающие “чистые гласные”, дешифровщик теперь был в достаточной степени уверен в том, что  обозначает “a”. Затем Вентрис обратился к кипрскому знаку , то есть na. Если знак  линейного письма Б имеет то же значение, дешифровщик смог бы вписать слог na в таблицу, где пересекаются ряд C-8 и колонка Г-5.

В упрощенном виде эта часть “сетки” выглядит так:

Снова обратившись к кипрскому слоговому письму, Вентрис присвоил звуковое значение ti знаку   линейного письма Б, аналогичному кипрскому знаку . И знак  встал там, где и должен был: на пересечении C-6 (t) и Г-1 (i). Теперь взаимосвязи в “сетке” действительно стали “приносить дивиденды”: правильное размещение знака  автоматически дало значение   (ni) в той же колонке. Теперь слово выглядело как a-…– -ni-… и сильно напоминало a-mi-ni-so, слоговую запись слова Amnisos, “Амнис”. Это один из топонимов, который, казалось, сам шел в руки в феврале, когда Вентрис впервые поставил эксперимент. Если так, то второй знак в слове, , соответствовал слогу mi. (Изначальное размещение в “сетке” Вентриса знака fi было неправильным.) Тогда  соответствовал слогу so.

Прочтение слова  как a-mi-ni-so дало Вентрису еще два знака, и он также поставил их в “сетку”. Те, в свою очередь, дали значения всех согласных в рядах №7 (s) и №9 (m), а также всех гласных в колонке №2 (o):

Теперь Вентрис обратился к другому топониму, , с которым “играл” в феврале. Пересмотрев значения в “сетке”, он выяснил, что третьим слогом был so: …-…-so. Он уже разместил символ  в ряду C-8 и колонке Г-2, где присвоил ему значение no. Тогда слово должно было выглядеть следующим образом: …-no-so. Это неполное слово было топонимом – и одним из наиболее важных: Кносс, ko-no-so. Это позволило Вентрису разместить знак  в “сетке”, где встречались “к” и “о”.

Без “сетки” определение тех или иных названий давало бы меньше данных. Благодаря ей каждое новое значение выявляло другие (эту цепную реакцию и предвидела Кобер). Третье название, которое Вентрис разобрал в феврале , можно было прочитать как tu-ri-so. Это запись с помощью линейного письма Б названия критского города Tulissos, “Тилисс”. По мере того, как в “сетке” появлялись новые звуковые значения, Вентрис смог прочитать в кносских надписях слова  – pa-i-to (Phaistos, “Фест”) и  – ru-ki-to (Luktos, “Ликт”).

И снова на помощь дешифровщику пришли имена собственные. Интуитивный шаг Вентриса оказался верен: “тройки Кобер” представляли собой “альтернативные окончания имен” критских городов. Это был второй его значительный вклад в решение. Но Вентрис знал: одни лишь топонимы не доказывают, что язык табличек был греческим. Они могли быть пережитками, принесенными из более древнего, коренного языка (Вентрис еще держался за этрусский). Но в следующие недели начало вырисовываться нечто отличное от этрусского. Это было похоже на то, как фотограф опускает пленку в проявочный лоток: на “поверхности” проступал греческий. При этом из всех языков, которые могут быть записаны с помощью слоговой письменности, греческий является одним из наиболее неподходящих.

Греческий язык вопиет об алфавите. (Именно грекам, которые в начале I тысячелетия до н. э. открыли для себя финикийский алфавит, поняли его преимущества и усовершенствовали его, мы обязаны столь удобной для нас латиницей.) С другой стороны, для записи греческих слов слоговая система типа “согласный + гласный” (например линейное письмо Б), предусматривающая строгую последовательность согласных и гласных, гораздо менее удобна. Для греческого языка характерно скопление кластеров согласных. (Вот, например, древнегреческий глагол epémfthēn, “я был послан”. В нем присутствует нагромождение согласных.) В греческом также нередки стоящие рядом гласные, как в начале и в конце слова oikía, “дом”. Для таких слов линейное письмо не подходит.

Со времен Эванса было ясно, что линейное письмо Б – отпрыск линейного письма А. Большинство исследователей, в том числе Эванс и Вентрис, полагало, что письменность обоих видов использует один и тот же язык. А что если это не так и линейное письмо Б представляло не автохтонный язык минойского Крита, а язык колонизаторов с материка? В этом случае захватчики, не знавшие письменности до прихода на Крит, присвоили минойскую систему. А если их родной язык плохо подходил к слоговой системе, они были вынуждены приспособить критскую письменность для своих нужд.

Вентрис с юности держался за свою “этрусскую теорию”, однако к весне 1952 года он понял, что должен рассмотреть и альтернативную версию: линейное письмо Б использовалось для записи не коренного минойского языка, а пришлого микенского. Эту точку зрения будут отстаивать не многие, в том числе Кобер и Беннет. Если языки линейного письма А и линейного письма Б – разные, то это объяснило бы и находки на материке памятников линейного письма Б, привезенного вернувшимися домой завоевателями.

Вентрис задался вопросом: не является ли странная “орфография” слов, записанных линейным письмом Б, результатом усилий критских писцов, вынужденных вставлять квадратный колышек письменности в круглое отверстие языка, для которого она никогда не предназначалась? За несколько недель он разработал набор “правил правописания” для записи слов некритского языка с помощью линейного письма Б. Определение этих правил стало третьим крупным вкладом Вентриса в решение проблемы.

Одно из правил касалось опущения финальных согласных в словах, записанных линейным письмом Б. Вероятно, самый характерный признак древнегреческой орфографии тот, что слова почти всегда заканчивались на гласный или на один из следующей группы согласных: l, m, n, r, s. Когда слоговая письменность типа “согласный + гласный” используется для записи слов такого языка, немедленно возникает затруднение: невозможно записать слова, заканчивающиеся на согласный. Выхода два: вставлять “фиктивный” гласный в конце слова, например английское слово cat (“кошка”) могло бы записываться как ca-ta; либо удалять конечный согласный (в этом случае cat превратилось бы в ca). Линейное письмо Б пошло по второму пути, и слово po-lo, проигнорированное Эвансом, – прекрасный пример применения этого правила. В действительности это слово pōlos, “жеребенок”. Мешающее -s опущено, как того требовали правила слоговой системы.

Любопытно, что кипрская письменность, также служившая для записи слов греческого языка, делает противоположный (и в равной степени вероятный) выбор. В кипрском письме вместо удаления конечного согласного в конце слова, если необходимо, добавлялся “фиктивный” гласный. Слово doulos (“раб”), например, могло бы записываться как do-we-lo-se с финалью -e, выступающей как фиктивный гласный. (Записанное при помощи линейного письма Б это же слово выглядело бы как do-e-ro.)

Это различие в интерпретации финального согласного было основной причиной, по которой кипрский ключ казался бесполезным для дешифровки линейного письма Б. Как и ожидалось, кипрские надписи на греческом содержали массив слов, заканчивавшихся на -se, записанных с помощью символа  (например doulos, которое в греческом заканчивалось на -s). Ученые рассуждали: если линейное письмо Б использовалось для записи греческого, таблички должны были бы содержать слова, заканчивающиеся на соответствующий символ . Но, как показывает статистика Кобер, Вентриса и других, знак  не встречается на конце слов, записанных линейным письмом Б. Это укрепило сложившееся мнение, что эта письменность использовалась для записи слов негреческого языка.

Другое “правило”, выделенное Вентрисом, касалось фиктивных гласных, которые были нужны, чтобы разбить скопления согласных в греческом языке. Это правило действует в первом слоге слова Knossos. В линейном письме Б это слово выглядит так: ko-no-so (-s в конце опущено).

Вентрис понял, что может прочитать и многие другие слова. Среди них и  – “итого”. “Сетка” позволила найти значения слов to-so и to-sa – усовершенствованные варианты написания древнегреческих tossoi и tossai (мужская и женская форма множественного числа слова, означающего “столько-то”). Знаки в линейном письме Б для слова “мальчик”  и “девочка”  произносятся ko-wo и ko-wa, предположительно kouros и korē, мужская и женская форма единственного числа греческого слова “ребенок”.

Эти открытия в большей степени, чем какие-либо другие, заставили Вентриса расстаться с “этрусской мечтой”. To-so и to-sa, наряду с ko-wo и ko-wa, заставили его предположить, что в языке есть грамматическое различение рода, как во французском и испанском языках. Различение рода – отличительная черта индоевропейской семьи, к которой принадлежат такие языки, как французский, испанский, немецкий, латинский и греческий (более того, -o и -a выступают как мужское и женское окончания во всех индоевропейских языках). Наличие различения по роду заставляло предположить, что на табличках слова не этрусского, а иного языка. Этрусский не был индоевропейским языком, при этом в этрусском – как установили, собрав данные по крупицам, ученые – не было различения рода.

В ближайшие недели Вентрис определил дополнительные слова, в том числе , po-me (похоже на древнегреческое poimēn, “пастух”); , ke-ra-me-u (kerameus, “гончар”); , ka-ke-we (khalkēwes, “кузнец, мастер по бронзе”); , te-ko-to-ne (tektones, “плотники”). Каждое новое слово означало новые звуковые значения для таблицы. А они, в свою очередь, генерировали новые значения.

1 июня 1952 года Вентрис завершил свою последнюю, двадцатую “заметку”. Этот знаменитый документ носит название одновременно и смелое, и говорящее о неуверенности: “Написаны ли кносские и пилосские таблички на греческом языке?” Всего лишь пятистраничная – гораздо короче, чем другие – “заметка” №20 выдает глубокие сомнения автора по поводу решения, которое теперь маячило перед глазами. “В развернувшейся дедуктивной цепи, – пишет Вентрис, – мы могли бы, я думаю, сначала выделить слова и формы, которые заставляют нас спросить, а не имеем ли мы дело с диалектом греческого языка?” Уже в следующем абзаце он отступает: “Это вполне может оказаться галлюцинацией”. Но “если бы мы играли с идеей раннегреческого диалекта, мы должны были бы предположить, что греческий правящий класс… утвердился в Кноссе в начале 1450 года и что новое линейное письмо Б было взято из коренного слогового письма, чтобы писать по-гречески”.

Далее Вентрис выкладывает результаты эксперимента с топонимами, однако замечает: “Если продолжать, то, подозреваю, эта линия… зайдет в тупик или просто сойдет на нет. Надо бы вернуться к гипотезе коренного неиндоевропейского языка”.

Но в течение следующих нескольких дней, несмотря на то, что Вентрис старается прогнать его, греческий язык утверждается в своих правах. Однажды вечером, в начале июня, исследователь обнаружил, что не может больше сопротивляться. В тот вечер журналистка Прю Смит и ее муж-архитектор, коллега Вентриса, были приглашены в гости. Когда они явились, хозяин их не встретил:

Лоис Вентрис, которую мы всегда звали Беттс, была дружелюбна и извинялась за достаточно длительное отсутствие своего мужа – он в кабинете, сказала она, и придет как только сможет. Мы немного проголодались и перед ужином выпили хересу, а Беттс была слегка обеспокоена и смущена. Затем – казалось, что прошло уже очень много времени – в комнату ворвался Вентрис с извинениями, но сильно взволнованный. “Я знаю! Знаю! – начал он. – Я уверен, что…”. Я думала, что он подтвердит свою давнюю идею о том, что это язык этрусков. Но он доказал, что древнейшие из известных документов европейской цивилизации составлены на… греческом языке.

Майкл Вентрис, посвятивший половину жизни дешифровке линейного письма Б, накануне своего тридцатилетия раскрыл тайну. Это его и погубило.

Глава 12

Успех и гибель

Прю Смит работала продюсером на Би-би-си. Кроме того, она изучала классическую филологию. Когда взволнованный Вентрис объяснял ей, как он сделал открытие, она поняла, что стала свидетелем чего-то экстраординарного: ее друг только что решил одну из самых трудных задач в истории.

1 июля 1952 года, перепроверив несколько раз свои выкладки, Вентрис сел к микрофону на Би-би-си. Эта запись, как замечает Эндрю Робинсон, является единственной известной записью его голоса: высокий, интеллигентный, мелодичный, в котором забавно “сочетались твердость и неуверенность в себе”. Программа “Дешифровка древних европейских письменностей” оказалась судьбоносной – для самого Вентриса, научного сообщества, всех европейцев. Вентрис сказал:

Полвека таблички из Кносса служили главным доказательством существования минойской письменности, и умы многих людей – как филологов-классиков и археологов, так и всевозможных дилетантов – занимали проблемы ее дешифровки. До настоящего момента все их попытки в равной степени были неудачными…

Благодаря почти одновременной публикации табличек из Кносса и из Пилоса все существующие материалы по минойскому линейному письму стали доступны для изучения, и гонка по дешифровке началась всерьез…

Долгое время я… думал, что этруски – тот ключ, который мы ищем. Но за последние несколько недель я пришел к мысли о том, что язык кносских и пилосских табличек – все же греческий. Это трудный и архаичный язык, – ведь он существовал за 500 лет до Гомера и записан он сокращениями, – но это греческий язык.

Придя к этому выводу, я увидел, что многие особенности языка и письма, ранее приводившие меня в замешательство, кажется, находят логическое объяснение; и хотя одни таблички остаются непонятными, другие вдруг оказываются осмысленными [7] .

Рассказанное Вентрисом в эфире было захватывающим. Задолго до принятого времени возникновения греческого языка на Крит хлынули буйные и неграмотные представители народа, говорящего на греческом. У островитян они переняли одну из систем письма (линейное письмо А). Кносские таблички и их более поздние аналоги из Пилоса были написаны, против всех ожиданий, на очень ранней версии языка Платона и Сократа, за столетия до появления греческого алфавита. Хронологически диалект, о котором шла речь, так же далек от древнегреческого, как язык “Беовульфа” от языка Шекспира.

Открытие Вентриса принесло ему известность в Великобритании. Но у него появились и критики – сомневающиеся, завистливые, сбитые с толку и ядовитые, – которые просто не могли поверить, что какой-то любитель решил одну из величайших загадок в западной науке. Даже Беннет и Майрз сначала не верили Вентрису. Он и сам испытывал глубокие сомнения. В своей ключевой “заметке” №20, которую Вентрис считал “легкомысленным отступлением”, он приложил все усилия, чтобы привлечь внимание к особенностям письменности, кажущимся несовместимыми с греческим языком. Несколько недель после дешифровки, как показывает частная переписка, он боялся, что ошибся.

В это трудное время Вентрис приобрел ценного союзника в лице Джона Чедуика, антиковеда из Кембриджского университета. Чедуик интересовался эгейскими письменностями, но не принадлежал к кругу ученых, активно работавших над этой проблемой: ни Кобер, ни Вентрис не состояли в переписке с ним. При этом Чедуик был специалистом по раннегреческим диалектам и бывшим военным дешифровщиком. Выступление Вентриса заинтриговало его. Он связался с Майрзом, который вручил ему “Рабочие заметки” Вентриса. Чедуик позднее описывал свой визит так:

Сэр Джон сидел в своем любимом парусиновом кресле у стола, ноги его были закутаны в плед. “Гм, Вентрис, – сказал он в ответ на мой вопрос, – это молодой архитектор”. Поскольку самому Майрзу в это время было 82 года, я стал размышлять про себя, означает ли “молодой”, что Вентрису лет шестьдесят или все же меньше. “Вот эти заметки, – продолжал Майрз, – я не знаю, что с ними делать, я ведь не филолог”. В целом он был настроен скептически, хотя и признавал, что не обладает достаточными знаниями для того, чтобы судить, насколько греческие чтения Вентриса научно обоснованны. Однако он имел в своем распоряжении несколько заметок Вентриса, в том числе последний вариант “сетки”; он разрешил мне снять с него копию, пообещав в то же время познакомить меня с Вентрисом…

Я был очень осторожен, так как, хотя и находился под впечатлением выступления Вентриса, я очень опасался того, как бы слова в записи Вентриса не оказались лишь отдаленными созвучиями греческих слов [8] .

Чедуик стал подставлять звуковые значения Вентриса в опубликованные надписи и вскоре стал новообращенным. Он также обнаружил дополнительные греческие слова на табличках, которые не заметил Вентрис. “Я думаю, мы должны принять тот факт, – сказал он Майрзу, – что скоро будет написана новая глава в истории Греции”.

В середине июля Чедуик обратился к Вентрису. Письмо начиналось так: “Уважаемый д-р Вентрис!” (Так Чедуик дал понять, что считает Вентриса своим коллегой-ученым.) “Позвольте мне сначала поздравить вас с решением минойской задачи. Это величайшее достижение, и вы сейчас только в начале своего триумфа, – писал Чедуик. – С тех пор, как я услышал ваше выступление по радио, я был очень взволнован, и в прошлый понедельник, когда сэр Джон [Майрз] показал мне ваш предварительный список идентификаций, я сразу приступил к работе, чтобы проверить ваше открытие… Если есть нечто такое, чем вам может помочь «чистый» филолог, дайте мне знать”. Чедуик, понял он это сам или нет, бросил Вентрису спасательный круг, и тот с благодарностью в него вцепился. Чедуик обладал глубокими знаниями о доклассической Греции, а также авторитетом, которого как раз не хватало Вентрису.

Вентрис ответил:

Сейчас мне не помешала бы моральная поддержка… Я сознаю, что есть много такого, что пока не поддается удовлетворительному объяснению… Я действительно нуждаюсь в помощи “чистого” филолога: это позволило бы мне не отклоняться в сторону… Ваша помощь принесла бы мне очень большую пользу, причем не только в объяснении надписей, но и в интерпретации фактов с точки зрения диалектологии и истории языка [9] .

Чедуик сразу же смог развеять некоторые его страхи. Один из них касался определенного артикля (точнее, его отсутствия) на табличках. В древнегреческих текстах, которые Вентрис изучал школьником, встречался определенный артикль в разных формах: мужского, женского, среднего рода, в единственном и множественном числе, в одном из пяти падежей. А вот на табличках с линейным письмом Б найти определенный артикль он не мог, и это его беспокоило. Чедуик заверил его, что чего-то подобного следует ждать от греческого языка бронзового века. Даже 500 лет спустя, в языке гомеровской эпохи, определенный артикль был редкостью, и утвердился он лишь в классическую эпоху.

Летом 1952 года Вентрис и Чедуик перешли к тесному сотрудничеству, которое продолжалось до конца жизни Вентриса. Причем Чедуик играл роль Ватсона, следующего за вдохновенным Холмсом. В статье, которую они написали вместе, “Данные о греческом диалекте в микенских архивах”, они изложили результаты дешифровки для научной общественности. Другая статья, в журнале “Антиквити”, сделала их популярными у широкой публики. Они также начали работу над большой книгой “Документы на микенском греческом языке”. Она станет Библией для исследователей линейного письма Б. (Увы, Вентрис не дожил до ее публикации.)

Несмотря на чувство безопасности, которое должно было принести ему сотрудничество, “Вентриса… летом искушало явное желание дезертировать”, вспоминает Чедуик. “Греческое решение” мучило его. “Раз в два дня меня одолевают такие сомнения относительно всего этого дела, что я начинаю желать, чтобы делал его кто-нибудь другой”, – пожаловался Вентрис Чедуику 28 июля.

Сомнения Вентриса заметны и в публичных лекциях, которые его все чаще просили читать. Перед одной такой встречей в Оксфорде Чедуик посоветовал Вентрису стоять на своем: “Я чувствую, что следует… быть более настойчивым, когда вы говорите, что это греческий язык. Интеллектуальная скромность – хорошая вещь, но (и особенно в Оксфорде) ее могут принять за неуверенность”.

Вентрис хорошо знал, что многие отнеслись к его дешифровке с подозрением. Влияние Эванса на античную археологию было сильно даже спустя десятилетие после его смерти, и многие ученые полагали, что язык линейного письма Б не может быть греческим. Критики сосредоточились на кажущейся гибкости вентрисовской орфографии, которая позволяет удалять согласные, вставлять гласные и допускает другие вариации в словах, записанных с помощью линейного письма Б. Например, знак , признавал Вентрис, мог читаться не только как po (в po-lo), но и как pho, poi, phoi, pol, phol, pom, phom, pon, phon, por, phor, pos, phos и т.д. Имея желание, воображение и нетвердую орфографию, указывали критики, дешифровщик мог “прочитать” таблички почти на любом языке. Именно это сделал Грозный, “прочитав” кносские тексты на разновидности хеттского языка. Вентрис, как полагали его критики, поступил так же.

Весной 1953 года Вентрису пришла неожиданная помощь: ему написал Карл Блеген. В 1952 году Блеген нашел в Пилосе новые таблички, и это могло помочь Вентрису. Почти неповрежденная табличка с инвентарным номером P641 была очень красивой: длинной, тонкой. Текст был организован в три строки. Как и большинство табличек на линейном письме Б, это перечень – в данном случае горшков, кувшинов и других сосудов.

Табличка “Треножник” (P641) доказала правильность дешифровки Майкла Вентриса. Эта прорисовка выполнена самим Вентрисом.

Подставив некоторые значения Вентриса, Блеген понял, что P641 подтверждает правоту англичанина. В мае 1953 года, после того как табличка была очищена, учтена в каталоге и скопирована, он отправил транскрипцию Вентрису (необычайный жест солидарности). Табличка P641 – это весьма ценный материал: названия предметов сопровождают логограммы. В некотором смысле это билингва, содержащая надпись на греческом языке и на универсальном языке образов.

Табличка начиналась фразой, состоящей из четырехсловной надписи, изображения котла на трех ножках и числа 2:

При подстановке фонетических значений Вентриса получилось:

Блеген узнал в ti-ri-po-de записанное с помощью линейного письма Б раннегреческое слово, означающее “два треножника” (двойственное число в древнегреческом от слова tripos, “три ноги”). В переводе фраза читалась так: “Два трехногих котла критской работы”, таких же, как на рисунке. “Все это кажется слишком большой удачей, чтобы быть правдой. Может ли это быть совпадением?” – в мае написал Блеген Вентрису.

Остальная часть надписи также представляла огромный интерес. Так, фразу  можно транслитерировать как di-pa-e me-zo-e ti-ri-o-we-e, “большие сосуды с тремя ушками”. Картинка сосуда с тремя ушками появлялась в конце фразы. А фраза , то есть di-pa me-zo-e qe-to-ro-we (“большие кубки с четырьмя ушками”), сопровождалась картинкой кубка с четырьмя ушками. Слово dipa, “кубок” (dipae – множественное число), появляется (в измененном виде) в “Илиаде”. У Нестора, правителя Пилоса, кубок (depas) настолько большой, что его, наполненный, едва может поднять человек. Другие фразы на табличке P641 описывают “малые кубки с тремя ушками”, “малые кубки без ушек”, и каждую сопровождает логограмма.

Получив транскрипцию Блегена, Вентрис позвонил Чедуику в Кембридж. Междугородный звонок в те дни был делом необычным, вспоминал Чедуик. Вентрис “был очень возбужден. Вообще-то он редко терял спокойствие, но этот момент был для него поистине драматичным”.

Уже не могло быть сомнений: таблички на греческом языке! Даже скептически настроенный Беннет, увидев табличку P641 (ее скоро стали называть “Треножник”), написал Вентрису: “Возразить нечего”. На международной конференции в Копенгагене Вентрис показал слайд с табличкой “Треножник”. Аудитория разразилась аплодисментами.

Вентрис стал востребован. Он читал лекции по всему миру, часто на языке принимающего государства. Он выступал перед королем Швеции. И в Оксфорде. И в Кембридже. В июне 1953 года он выступил в Берлингтон-хаусе – там, где он мальчишкой задал вопрос Артуру Эвансу. Круг замкнулся. На следующий день “Таймс” поместила материал о лекции на первой полосе – напротив статьи о покорении Эвереста Эдмундом Хиллари. Дешифровку назвали “Эверестом греческой археологии”. Эту гиперболу Вентрис нашел возмутительной.

На самом деле, писал антиковед Морис Поуп, достижение Вентриса важнее покорения Эвереста:

Люди… покоряют горы… Но никогда и нигде, кроме как в последние два или три века существования нашей цивилизации, никто не пытался подобрать ключ к исчезнувшей системе письма, а тем более не преуспел в этом.

В августе 1953 года статья Вентриса и Чедуика “Данные о греческом диалекте в микенских архивах” появилась в авторитетном английском “Журнале эллинистических исследований”. Авторы предложили звуковые значения более чем для 60 знаков и привели длинные словарные списки: топонимы, имена собственные, названия профессий (жрец, оружейный мастер, врач, повар, пекарь и т.д.), названия товаров – колесницы, зерно, свиньи.

Наиболее впечатляющим из авторских решений стал отказ от термина “минойский”, милого сердцу Артура Эванса, и наименование всех надписей линейного письма Б, будь они критскими или материковыми, – микенскими. Чедуик впоследствии писал, что “наименование «минойский» устарело с 1939 года, когда стали всерьез заниматься линейным письмом Б… Из того тезиса, что линейное письмо Б скрывает греческий язык, неопровержимо следует, что Кносс в [тот] период являлся частью микенского мира”. Утонченным минойцам приходится ждать, когда будет дешифровано линейное письмо А и открыт язык, на котором они говорили. (Эта письменность, использовавшаяся между 1750 и 1450 годами до н. э., пока не дешифрована. И навсегда может остаться таковой: ученым просто не хватает текстов, с которыми можно было бы работать.)

Весной 1954 года американский журнал “Аркеолоджи” опубликовал статью Вентриса о табличке “Треножник” и “кубке царя Нестора с четырьмя ушками”. Вентрис стал всемирно известен. На него посыпались почести и просьбы об интервью. В 1955 году королева пожаловала ему орден Британской империи. “Предложения присоединиться к кругу ученых… теперь сыпались на него”, – пишет Эндрю Робинсон. Но Вентрис, без сомнения остро переживавший отсутствие университетского диплома и имея за плечами всего три года изучения греческого, и то в школе, их отклонил.

Майкл Вентрис, как и Алиса Кобер, не видел в дешифровке повода для состязания и, оказавшись в центре внимания, чувствовал себя не в своей тарелке. Несмотря на табличку “Треножник” и растущую известность, он беспокоился о правильности своего решения.

Летом 1953 года Вентрис с женой и детьми переехал в модернистский дом, который он спроектировал и построил в Хэмпстеде, фешенебельном районе Лондона. Однако Вентрис оставался чужим в собственной семье. Брак с Лоис, казалось, исчерпал себя. Учитывая вероятную неспособность Вентриса устанавливать глубокие отношения с людьми, кажется удивительным, что он длился столь долго. Жена не могла разделить ни его увлечения умственным трудом, ни его страсти к линейному письму Б. По мнению Эндрю Робинсона,

к 1956 году, после 14 лет брака, Вентрисы отдалились друг от друга. В 50-х годах их знакомый из Министерства образования Эдвард Сэмюел… провел несколько чудесных выходных с ними… Лоис сказала ему откровенно, что его пригласили потому, что иначе им с Майклом было бы не о чем разговаривать.

Кажется, у Вентриса не было прочных связей и с собственными детьми. Дочь Тесса, когда ей было около 50 лет, рассказала (на съемках фильма “Английский гений”):

С ним было нелегко жить… Я думаю, он взаимодействовал с людьми на собственных условиях… Если он хотел быть веселым и обаятельным, он был веселым и обаятельным. А если он хотел уйти, чтобы поработать, он уходил и работал… Я восхищалась им, но не думаю, что он мне нравился… Вероятно, это просто ревность, потому что он всегда получал все внимание окружающих.

В июле 1955 года Вентрис и Чедуик завершили 450-страничную рукопись “Документы на микенском греческом языке”. Хотя работа, связанная с дешифровкой, еще манила его (его ждало множество лекций, международных конференций, статей, которые предстояло написать, и списков слов линейного письма Б, которые нужно было перепечатать для коллег-ученых на веритайпере), вскоре он опять попытался покинуть это поле.

“У меня не будет возможности посвятить время еще какому-либо большому делу, – написал он Чедуику в декабре. – Когда перепечатка этих двух фрагментов рукописи будет закончена, вряд ли меня хватит на что-нибудь еще”.

На этот раз, по крайней мере, Вентрис пытался отойти от дел по понятной причине: у него появился шанс вернуться к занятиям архитектурой. “Архитектурный журнал” учредил стипендию: 1 тыс. фунтов стерлингов в течение года представителю профессионального сообщества для исследования на тему, связанную с архитектурой. Первым стипендиатом (в знак уважения) стал Вентрис. В начале 1956 года он приступил к проекту “Информация для архитектора: что ему нужно знать и как он может это узнать”.

В то время английские архитекторы работали более или менее изолированно. Сведения о материалах и методах не были общедоступными и передавались, как и столетия назад, изустно. “Почти не было книг об архитектурном проектировании, где объяснялось бы, как спроектировать школу, больницу или фабрику, – пишет Эндрю Робинсон. – В архитектурных бюро, как правило, не было даже книжной полки”. Во многих отношениях положение архитекторов напоминало положение ученых, в середине XX века занимавшихся линейным письмом Б. И те, и другие не знали, чем занимаются их далекие коллеги, и не имели надежных справочных материалов.

Вентрис решил составить архитектурный аналог своего опросника 1949 года, с помощью которого он подготовил доклад о положении в дешифровке. Прежде он (как и Кобер) мечтал организовать центр сбора и анализа информации для исследователей линейного письма Б. Сейчас он обдумывал учреждение центра обмена всевозможной информацией об архитектуре. “Можно будет позвонить туда, чтобы получить данные, скажем, об австралийских школах, построенных с применением алюминия, – объяснял Вентрис в промежуточном докладе. – Сотрудник информационной службы наберет на клавиатуре… номера, соответствующие алюминию, школе и Австралии. Из микрокарт, содержащих всю информацию, хранящуюся в центре, автоматически будут отобраны нужные, и абонент получит искомое в машиночитаемом или печатном виде”. Проект Вентриса являлся, по сути, высокотехнологичной версией базы данных Кобер в коробках из-под сигарет.

Увы, скоро Вентрис почувствовал себя аутсайдером и в архитектуре. Прославившись благодаря дешифровке, Вентрис в некотором смысле лишился обеих карьер. Он проводит исследование об архитектуре, но не занимается ею; но он также и не дешифровщик. Вентрис осуществил дешифровку линейного письма Б чисто математически. Гуманитарный аспект – что именно можно узнать из табличек о древней цивилизации – интересовал его гораздо меньше. Хотя его работа породила целое направление в древней истории, микенологию, Вентрис однажды заявил Эммету Беннету, что “не видит будущего в линейном письме Б”. Вентрис проник в два мира, но не закрепился ни в одном.

К июню 1956 года Вентрис подготовил первую половину доклада для “Архитектурного журнала”. Эту работу он никогда не закончит, поскольку она стала для него “неинтересной и скучной”. Оливер Кокс, однокашник Вентриса по архитектурной школе, по словам Робинсона, “знал, что той весной и летом его талантливый друг постоянно пребывал в подавленном состоянии”.

22 августа Вентрис отправил редактору “Архитектурного журнала” (по словам Эндрю Робинсона) “необыкновенное, шокирующее, жалостливое личное письмо”. Оно было написано от руки, почерком, похожим на машинописный, и в нем шла речь об отказе от оставшейся доли стипендии. Письмо напоминает адресованное Майрзу в 1948 году, однако пронизано еще большей безнадежностью:

Я провел пару недель за границей и имел шанс поразмыслить над теми неприятностями, которые навлек на ваше мероприятие. Я пришел к выводу, что не могу притворяться вам или себе, что смогу закончить работу так, как следует. Я боюсь, что должен попросить вас снова… придумать какой-нибудь план (неважно, каким бы унизительным он ни был), чтобы избавить меня от решения второй части задачи.

Мне смертельно стыдно за пустую трату времени и энергии, которые этот фальстарт означает для всех, кто рассчитывал на стипендию. Было бы легко сказать, что тема “информация” – опасный предмет для изучения и что было рискованно выбрать меня для реализации этого проекта. Вина на мне, и я знаю, какую ценность имела бы эта работа, будь она добросовестно выполнена. Особенности моего ума и характера, которые, как казалось, сделали меня подходящим кандидатом на стипендию, обратились против меня самого и заставили меня глубоко усомниться в ценности и своего хваленого интеллекта, и… всей моей жизни…

Деньги, которые я получил от вас… будут мною возвращены, кроме суммы, в которую вы оцените уже сделанную работу. Вероятно, это можно рассматривать как своего рода компенсацию, хотя я знаю слишком хорошо, насколько это скучно. Чтобы объясниться с читателями… по поводу провала второй половины программы, вы вправе распрощаться со мной так, что мне будет трудно считаться архитектором, и причинить боль моей семье. Все, о чем я прошу, – это умерить свой справедливый гнев, смягчив его толикой сострадания.

Поздно вечером 5 сентября 1956 года Вентрис уехал из дома, объяснив семье, что собирается забрать свой бумажник, забытый у родителей Лоис. Но разве это не могло подождать до утра?

Вскоре после полуночи Вентрис въехал на высокой скорости в придорожную зону отдыха к северу от Лондона. Он столкнулся с припаркованным грузовиком и мгновенно погиб. Его magnum opus, написанный совместно с Чедуиком, был опубликован несколько недель спустя издательством Кембриджского университета. Эта книга, “Документы на микенском греческом языке”, до сих пор остается основополагающим текстом микенологии.

Коронер признал смерть Майкла Вентриса, мужчины 34 лет, несчастным случаем. Но вопрос, покончил ли он с собой, открыт по сей день. Его семья считает, что смерть была случайной. “Не думаю, что он покончил с собой, – рассказала Тесса Вентрис в фильме “Английский гений”. – Он был слишком позитивным, чтобы сделать такое”. Она сказала, что у отца случился сердечный приступ и он потерял сознание за рулем. Заболевание сердца, возможно, действительно было в роду Вентрисов: сын Никки умер от сердечного приступа в 1984 году, когда ему было немногим более 40 лет.

Вряд ли мы уже узнаем, что именно тогда произошло, но, возможно, это и неважно. Так или иначе, достижение Вентриса будет жить в веках.

Эта история начинается и заканчивается вмешательством архитектора. Дедал построил Лабиринт, а Майкл Вентрис нашел нить и размотал клубок. Но каким бы величественным ни было его достижение, не нужно забывать, что Вентрис стоял на хрупких, сутулых плечах американского гиганта.

Этот факт он признавал менее охотно, чем мог бы. Выступая на Би-би-си в июле 1952 года, Вентрис выразил благодарность Беннету и Майрзу, но ни слова не сказал о Кобер, чья “координатная сетка” явилась фундаментом дешифровки.

“Было бы интересно поговорить о том, как можно приступать к такой работе, – объяснял Вентрис в радиопередаче. – Часто говорят, что невозможно дешифровать надписи, если и письменность, и язык неизвестны, а билингвы нет… Но если есть достаточно материала… то ситуация перестает быть безнадежной. Просто… вместо механической работы по дешифровке имеют место более сложные дедуктивные процессы. Это похоже на разгадывание кроссворда, в котором не показаны черные клетки”.

Первым человеком, указавшим эти черные клетки, стала Алиса Кобер – и этого оказалось достаточно для того, чтобы решить задачу. Именно она, на много лет погрузившаяся в хаос символов и нарезавшая десятки тысяч каталожных карточек, определила, что язык линейного письма Б был флективным. Это стало первым важным шагом в дешифровке. Во-вторых, она, выделив “соединительный” знак, указала на взаимодействие между флективным языком и слоговой письменностью. Наконец, именно она поняла, что можно выстроить абстрактные отношения между знаками, и придумала “координатную сетку”, на основе которой Вентрис построил свою. Кобер также определила в самом начале, что единственный шанс взломать код – это найти и проанализировать внутренние закономерности письменности: без догадок о звуковых значениях того или иного знака или о том, о каком языке идет речь. И это значило для дешифровки больше, чем все остальное.

В 1954 году Вентрис в своей лекции (опубликована в 1958 году) в некоторой степени отдал должное Алисе Кобер, упомянув “ряд ее фундаментальных статей”, которые стали “первой систематической программой анализа и исследования документов на линейном письме Б”. Но это слишком мало, слишком поздно и перед слишком незначительной аудиторией.

Возникает вопрос: разгадала бы Кобер, если бы у нее было больше времени, загадку письменности? Эндрю Робинсон полагает, что нет, потому что она “была, возможно, слишком сдержанным ученым, чтобы «взломать» линейное письмо Б”. Я не так в этом уверена. Конечно, Кобер – мой фаворит, а Вентрис – фаворит Робинсона. Но давайте рассмотрим факты (как она сама могла бы сказать), которые нам дала ее собранная переписка. Да, Алиса Кобер была осторожным человеком. Но ее личные бумаги указывают на готовность экспериментировать – по крайней мере, если не в печати, то за своим рабочим столом. Мы знаем, например, что вначале она позволяла себе играть с кипрской слоговой письменностью, подставляя ее звуковые значения в кносские надписи. Тот факт, что это “не принесло результатов”, вряд ли удивителен, учитывая малочисленность доступных ей надписей на линейном письме Б и, соответственно, скудость знаний о нем.

Осторожная “сетка” Кобер 1948 года из 10 клеток, указывает Морис Поуп, сделала возможным все последующие этапы дешифровки: “Все ее предположения… подтвердила дешифровка Вентриса. Метод Кобер – сначала установить отношения между фонетическими значениями и знаками на абстрактном уровне – оказался сколь уникален, столь и продуктивен”.

Она ошиблась лишь однажды, и то отчасти. Именно эта ошибка позволила Вентрису дешифровать письменность, хоть он и прошел мимо, чтобы совершить интуитивный прыжок. Ошибка Кобер касалась склонения. Она была права, что в языке линейного письма Б есть категория рода, как и две формы слова “итого” (это показали слова “мальчик” и “девочка”). Кобер оказалась права и в том, что в искомом языке имелось изменение по падежам: кто – что – кому. Но она ошиблась в том, какие именно это были слова.

Все дело в группах слов, которые Вентрис назвал “тройками Кобер”. К ним относилась группа слов, упомянутая в статье 1948 года:

Кобер догадалась, что “тройки” представляют собой окончания слов –  , – прикреплявшихся к одной основе. Но окончания, о которых идет речь, не были в точности тем, что она предполагала.

Многие языки, в том числе греческий и английский, используют окончания двух типов: “грамматические” и “словообразовательные”. Грамматические, к которым относятся падежные окончания, создают синтаксис предложения. Словообразовательные окончания формируют слова. В английском языке грамматические окончания встречаются редко – они ограничиваются -s у глаголов в третьем лице единственного числа; суффиксом прошедшего времени -ed и полудюжиной других. Словообразовательных окончаний очень много: -ity превращает прилагательное в существительное (scarce, scarcity); -ing превращает глагол в причастие (swing, swinging); -able превращает глагол в прилагательное (sing, singable).

Кобер считала, что ее тройки – это флексии. Вентрис думал, что это дериваты – “альтернативные окончания имен”, – и оказался прав. Какого бы типа окончаниями ни оказались эти тройки, это не изменяло теорию Кобер: “соединительный” гласный функционирует точно так, как она указала. Но, распознав в тройках словообразовательные, а не грамматические окончания, Вентрис приумножил прибыль, которую она получила.

Вентрис догадался, что “альтернативные окончания имен” в тройках были словообразовательными вариантами топонимов (как в случае Brooklyn – Brooklynite – Brooklynese). Он обнаружил, что одно из таких слов,  (последнее в тройке), можно транслитерировать как ko-no-so, “Кносс”. Среднее слово, , очевидно, имело ту же основу . Его можно прочитать так: ko-no-si-jo, “мужчины Кносса”. Верхнее слово, , было – ko-no-si-ja, “женщины Кносса”.

Другие тройки, которые обнаружил Вентрис, вели себя точно так же:

Итак, в основу дешифровки Майкла Вентриса легли имена собственные, как уже бывало в истории. В бумагах Алисы Кобер 1947 года есть намеки, что она была готова рассмотреть ту же идею. Докучливый Уильям Форбс, энтомолог, увлеченный этимологией, в письме к Кобер 1 мая 1947 года выдвигает идею, которую предлагал ей много раз: по крайней мере некоторые из флективных слов в парадигмах являются названиями критских городов. На полях его письма четким преподавательским почерком Кобер пометила: “Согласна – топонимы”.

Если бы не была настолько велика преподавательская нагрузка, если бы была возобновлена стипендия Гуггенхайма, если бы Алису Кобер пригласили в Пенсильванский университет, если бы Майрз не обрушил на нее огромную секретарскую работу, если бы ее сторонник Джон Франклин Дэниел прожил дольше и сама она прожила бы дольше, то, вполне возможно, именно она разгадала бы загадку линейного письма Б. Среди ее бумаг в архиве Техасского университета хранится блокнот без даты. В нем Кобер построила “сетку”, содержащую более 20 знаков линейного письма Б – гораздо больше, чем в опубликованном варианте. При этом знакам присвоены фонетические значения. Как показала дешифровка Вентриса, места всех знаков были определены верно. Кобер явно готова была идти в правильном направлении.

Не вызывает сомнений: без Кобер линейное письмо Б не было бы дешифровано так скоро, если вообще было бы дешифровано. Ее глубокий интеллект, целеустремленность и свирепый рационализм позволили найти утраченный ключ к древнейшей из греческих систем письма.