Когда подступит смерть, как ветер С горчащим привкусом травы, Вдруг, забывая всё на свете, Ты вспомнишь кружево листвы, Увидишь: лиственные тени Живой пронизывает свет… Спроси о смерти у растений — Они зашелестят в ответ.

Век девятнадцатый люблю я наблюдать. Что мне в нём нравится – и сам того не знаю… Халат. Слуга Захар. Беспечности печать. Демьянова уха. Я чувства не скрываю. Любовь, свобода… но: не всё ли нам равно… Приметы, Грандисон, три карты, эполеты… Прожекты, клевету положим под сукно. Корнеты, аксельбант, кабриолеты… Две ножки, Скалозуб, найду ли уголок… Поэт, не дорожи… ну, сват, как пить мы станем… Частица бытия, побег, обитель, Бог И холод на душе, и тем сильнее раним… И осень я люблю, когда корабль готов, Но плыть нам некуда. Везде есть капля блага И тёмный дуб, гумно, и разговор без слов, И гений красоты, перо, кинжал, бумага…

Сухим песком проскальзывает день И сыплется в стеклянную воронку, Прозрачной ночи обнажая кромку, Где только ветер тянет канитель. А на рассвете листьев бьет прибой В твой хрупкий сон, и ты боишься сглаза, Когда глядит пространство жёлтым глазом И птичий мир хохочет над тобой.

Когда впервые тронул пальчик На лире первую струну, Как славно рассмеялся мальчик В античную голубизну! Пою тебя, Гермес беспечный, И ловкость рук, и лёгкость ног, Младенец мудрый, мальчик вечный, Весёлый вездесущий бог! Улыбка – и цветёт олива. Улыбка – парус вдалеке. Улыбка снова – снова диво В его младенческой руке. Пока перебирают пальцы Богов игрушку – кадуцей, Купцы, поэты и скитальцы Над жизнью не дрожат своей. А если и случится кануть В Аидов безвозвратный мрак, Им в смерти суждено воспрянуть, Услышав вдруг знакомый шаг. Богам и людям нужен вестник, Что сводит всех, как небосвод, Что, как рождественский кудесник, Бесстрастно счастье раздаёт. Как в латы, в наготу одетый, Из всех музеев улизнув, Он мотыльком летит над Летой, Саму неправду обманув.

Бабочкой лети, стихотворенье, Над крапивой, розой, ежевикой, Каждый миг меняя направленье, — Беззаботной, лёгкой, многоликой. Я бы тоже так хотел кружиться Над бедой, любовью и судьбою, В сторону порхнуть и с жизнью слиться — Золотой, зелёной, голубою.

Любовь и смерть стоят передо мною, Их лица одинаково прекрасны. Пиши, художник, кистью роковою Портрет судьбы – императрицы страстной. Ты у любви возьми тревогу взгляда, В излучины бровей вложи разлуку, Пусть держит розу – говорят, так надо, И пусть шипы до крови ранят руку. Возьми у смерти мертвенную бледность — Пусть будет белым твой мазок последний, Возьми свободу, равенство и бедность: Все братья мы, когда она в передней. Ведь мы в России. Положив морщины, Смени, художник, розы на морозы, Пиши портрет Марии Магдалины, Спасителя не видящей сквозь слезы.

Пусть я забыл и ты забыла: Когда-нибудь вдруг вспомним мы Побег наш из Москвы постылой В Пальмиру на краю зимы. Laternam magicam вращая, Мы вновь увидим дальний год И попадём в преддверье рая — В осенний невский небосвод. Ты помнишь вечер в коридоре И отражения в воде? Ты помнишь утреннее море И пробуждение в нигде? Ты помнишь за окном мерцанье Чужих созвездий и дворов И крошечное расстоянье Двух слов, двух мыслей, двух миров? И петербургскую погоду — От холода ли эта дрожь? Как чудом не свалились в воду, Как вид с Исакия хорош, Когда по лестнице кружащей Мы вознеслись, увидев вдруг Как на ладони, настоящей Грядущей жизни крест и круг.

Уже стемнело. Летним садом Пройдёмся мы в последний раз. Белеют боги. Странным взглядом, Как нищие, глядят на нас. Давай на память. Две монетки Исчезли в зеркале воды. И весело шуршали ветки За две минуты до беды.

Погода начала к весне ломаться, Теплее стало – вот и прилетели, И, словно дети малые, резвятся На зимней неразобранной постели. Земля и небо, церковь, снег и воды, Три домика, над ними колокольня, А за забором даль и ширь природы, Душа глядит – и ей уже не больно. Ей чудится возвышенная сила В берёзах тонких, в очертаньи храма, И кажется, что всё в себя вместила Какая-то невидимая рама. То ль прилетели, то ль во сне приснились — Постойте, колокольни, не трезвоньте! — И словно бы нечаянно скрестились Две веточки на тёмном горизонте.

Мелькнёт любимое лицо В последний раз, как бы случайно, — И сделаешься подлецом, И нет прощенья на прощанье. И вспомнишь 108-й псалом: Злодея не ведут на плаху, — Проклятье сам наденет он И подпояшет, как рубаху. И неожиданно поймёшь Под лампою дневного света, Что жизнь прожитая есть ложь И что ты поздно понял это.

В воздухе, забытом на перроне, Как окурок пахнущем, сухом, В золотой заоблачной короне, В тишине над письменным столом, На песке нагретом возле моря — То есть в детстве, вдруг родился звук, И ни с кем не ссорясь и не споря, Как кузнечик, выпрыгнул из рук.

Пусть всё рассыпалось на части — Заройся в осень с головой. Забудешь хлопоты о счастье — Услышишь ветер над листвой. Всё кончено. Войди в осенний, Сквозной, почти прозрачный лес, Где пятна света, пятна тени И жизнь протёрлась до чудес.

Пока все спят, душа ушла из дома, На цыпочках, сняв туфли, не дыша, Как женщина, сбежавшая к другому, И не взяла с собою ни гроша. Мы здесь живём: в шкафу стоит посуда, И на окне – растения в горшках… Она уже так далеко отсюда, Что будет взрыв – и всё вернется в прах.

Мы словно тени на песке — Сыпучем и горячем, И мы висим на волоске, И мы едва не плачем, — Давай заплачем, – может, вдруг К чему-то прикоснёмся И детский ощутим испуг, И, может быть, проснёмся.

В темноте, как будто под водою, Движется какая-то машина. Путь её не освещён звездою, Фонари бросают свет под шины. Что же нам с тобой теперь осталось — Нам, стоящим на ночном пороге? Иероглиф «жэнь», что значит: «жалость»: Две полоски на сырой дороге.

Что в старости может присниться, Когда от мороки земной Останется счастья крупица Да шорох листвы за стеной? Наверное, жаркое лето, Мальчишечья беготня, Дорожка из тени и света, Что в лес уводила, маня…

Я в прошлое вхожу, как в крытый рынок, Где по бокам встают былые боли И руки тянут мне, и жуть ужимок… Я сквозь себя иду помимо воли. Как много здесь всего: коробки, склянки… На разных языках зовут торговцы… Блестят рубины – маленькие ранки… Одежды сбились в груду, словно овцы… И с потолка зелёные молитвы Свисают вниз с надеждой на спасенье… И с этим скарбом не пройти по бритве Из вони специй – в воздух воскресенья.

Запах сирени, и детство, и дождь на балконе, Скоро обедать, и Тютчев с пятном на странице… Жизнь перешла через холм – и на западном склоне Вспять оглянуться впервые уже не боится. Шины как пахнут отцовского велосипеда Слышит душа и сквозь толщу земли прозревает… Прыгает в прыгалки девочка – дочка соседа… Бабочка смятая из-под сачка вылетает… Небо в сияющих лужах и мачта из спички… Я не люблю бледнолицых, я друг краснокожих… Сосны шумят… Возвращается к счастью привычка, Нужно лишь вспомнить, на что это было похоже…

Двадцать первый век еще страшнее, Только почему-то не больнее Ощущаешь эту страшноту… Оттого, что он ненастоящий — Как дельфин, на берегу лежащий. Этот век – как кислый вкус во рту. Покарябай кожу у дельфина — Как картон она. И вот картина: Афродита вышла из воды. Ну признайся, это невозможно… Подойди, притронься осторожно — Никого. Лишь пустота и ты.

Облако тяжёлое, резное Над ковром, сплетённым из травы. Небо голубое, неживое. Чуть позвякивает жесть листвы. Продолжая жёсткую картину, Взгляд стальной отметим у реки. Ветер упирает иглы в спину, Пляшут солнца злые огоньки. Человек, бряцающий кимвалом, В этой инсталляции живёт. Через ветви смотрит, как в забрало. Только тем и мягок, что умрёт.

Колеблющаяся занавеска, Комода тёмная громада. Кузнечики стрекочут резко, Их слышно хорошо из сада. А на веранде светит солнце, Луч косо падает на стену. Стучат в квадратные оконца Деревьев локти и колена. А от калитки по тропинке Идёт ко мне навстречу мама. И рамка на старинном снимке Мне кажется дверною рамой.

Я живой кораблик из бумаги, Я плыву по небу голубому, И бумага не вбирает влаги, И дорога горняя знакома. Или вот: одет в сюртук зелёный, Я кузнечик, от всего свободный, Стрекотаньем только окрылённый, К ремеслу иному непригодный. Я сижу в качалке на крылечке, Не жалею о прошедшем мимо… Цепь распалась, и её колечки Раскатились и звенят незримо.

В неземном изгибе занавески Вы меня заройте после смерти, Я сегодня получил повестку Долгожданную в пустом конверте. Так прощай же, вечный детский садик, Узкий шкафчик, мир, пропахший супом, Солнышко, как маршал на параде, Салютующее людям-трупам. В детстве можно лечь спиной на санки И, поскрипывая, въехать в небо… Жизнь есть смерть, а именно буханка Съеденного на морозе хлеба.

Я проведу рукой По рощице за рекой, По темнеющим небесам, По шёлковым волосам, По величавой горе, И по шершавой коре, И по простым словам, Что не сказал я вам…

Бугорки, и трещинки, и пятна, Словно воробьи, слетелись, сели, — И стена вдруг сделалась понятна, Как понятен снег весной, в апреле — Человеческий в своём надрыве, Тающий, изрытый письменами, Словно крылья бабочки в порыве Трепетном, наполненном глазами.