В ящике моего комода лежит пара трусиков, которые я никогда не надевала и вряд ли надену. Не потому, что они не в моем вкусе. Просто сверху донизу по ним идут линейки из едва различимых букв — A, G, C, T…, отчего кажется, будто на ткани отпечатался текст с мокрой газеты.

На самом деле это произведение искусства. Мне подарил его дизайнер Джо Дейвис, который в своей мастерской, затерявшейся где-то в лабиринтах Массачусетского института, создает инсталляции из разных биологических объектов, например чашек Петри, засеянных генетически модифицированными бактериями. Трусики эти Дейвис разрисовал у себя дома на кухне, а нуклеотидная последовательность на них принадлежит его собственным генам. Не первым попавшимся, а одному из тех, что кодируют антиген лейкоцитов человека (HLA, human leukocyte antigen) и располагаются на хромосоме 6. Этот белок находится на поверхности лейкоцитов и играет ключевую роль в стимуляции иммунного ответа.

— На это нужно смотреть как на комментарий к будущему генетическому проекту, — объяснил Дейвис, вручая мне трусики размера М. Пусть так, но почему именно трусики и именно ген HLA?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться к нашумевшему эксперименту 1995 года, в ходе которого выяснилось, что женщины при выборе партнеров ориентируются на запах их тела, который определяется генами HLA.

За экспериментом стоял молодой доктор биологии Клаус Ведекинд, зоолог, не понаслышке знакомый с животным миром. Он заметил, что многие виды животных, в том числе мыши, предпочитают спариваться с партнерами, обладающими определенными генетическими характеристиками: они «вынюхивают» гены HLA, максимально отличающиеся от их собственных. Каждая самка ищет партнера, чьи гены дополняли бы ее собственные. Развивая эту идею дальше, Ведекинд пришел к мысли, что таким способом животные оптимизируют свое потомство. У пар с максимально различающимися HLA рождаются малыши с наиболее широким набором вариантом этих генов и, следовательно, с наиболее пластичной иммунной системой.

Если мыши столь рациональны в своем выборе, то, наверное, и человек тоже? Так подумал Ведекинд — и решил проверить свою гипотезу. Он подобрал 49 женщин с нормальным обонянием и попросил их отобрать по запаху 6 из 46 футболок, в которых спали пару ночей разные анонимные мужчины, не пользовавшиеся в это время никакими шампунями или дезодорантами. Женщинам предложили описать свои ощущения от запахов — как приятные, так и неприятные, — и расположить их в порядке предпочтения.

Затем как у мужчин, так и у женщин тестировали три HLA-гена — А, В и С, каждый из которых представлен несколькими вариантами. Обнаружилось, что женщинам показался наиболее предпочтительным запах тех мужчин, чей HLA-тип максимально отличался от их собственного. Чем больше было различие, тем отчетливее предпочтение. Кроме того, в каждом случае выбранный запах оказался сходным с запахом нынешнего или предыдущего партнера. Результаты были настолько очевидными, что Ведекинд заявил: «Наши наблюдения показывают, что некоторые генетически детерминированные компоненты запаха тела существенно влияют на выбор партнера».

Эксперимент показал также, что контрацептивы нарушают эту закономерность, и картина предпочтений переворачивается. Теперь женщина предпочитает мужчину с таким же гаплотипом, как у нее самой.

Весть об эксперименте с несвежими футболками облетела весь мир, вызвав разного рода комментарии. Неужели человек, венец творения, с его культурными традициями, рафинированным стилем жизни и тому подобным находится во власти столь примитивных инстинктов? Разве мы принюхиваемся друг к другу — мы, так озабоченные своим внешним видом, уровнем образования, положением в обществе?

Однако дальнейшие эксперименты Ведекинда и других исследователей не оставили сомнений, что эффект обонятельного предпочтения существует — причем как у женщин, так и у мужчин. Это подтвердили и «полевые наблюдения»: Кэрол Обер из Чикагского университета уговорил членов анабаптистской религиозной секты, которые никогда не пользуются контрацептивами, сдать кровь для тестирования HLA-генов. Анализ показал, что семейные пары подобраны по тому же принципу, что и у мышей, — различия между HLA-генами жен и мужей больше, чем при случайном подборе пар. Что-то подобное обнаружила группа французских, английских и китайских исследователей у белых американцев.

Сегодня, если вы желаете подобрать спутника жизни исходя из генетического статуса, можно обратиться в службу знакомств. Пионером на этом рынке был Эрик Хольцль, инженер из Бостона. Потеряв работу, он основал агентство ScientificMatch.com. Идея предприимчивого инженера заключалась в подборе партнеров для пользователей по результатам тестирования их HLA-генов. Не так давно появилась швейцарская компания GenePartner — она не занимается прямым знакомством людей, а лишь тестирует гены клиентов и посылает результаты по электронной почте. Все очень просто: вы передаете в компанию соскобы слизистой с внутренней стороны щеки — своей и партнера — и вам сообщают, насколько хорошо (или плохо) в генетическом плане вы подходите друг другу.

Ему это показалось забавным — настолько, что он подумал, не пройти ли нам обоим тестирование на HLA-гены, причем немедленно. И не просто из любопытства. «Через пару лет мы могли бы родить прекрасного ребеночка», — уговаривал он меня. Не с тем, чтобы завести семью, — мы оба не свободны. Просто его подружка не может иметь детей, вот он и подумал, как чудно было бы решить эту проблему таким вот способом. Оптимальным с генетической точки зрения.

— Посмотри, какие мы оба красавцы, — сказал он, имея в виду прежде всего себя. Я с сомнением пожала плечами, а он продолжил: — Мы прекрасно дополняем друг друга. Ты — женщина рациональная, а я — прекрасный образчик человека творческого, артистичного, эстета.

Идеальная комбинация, ничего не скажешь. Когда и это не возымело действия, он перешел к чисто физиологическим аргументам.

— Моя бабушка прожила больше века и до конца жизни находилась в добром здравии. Мои внутренние органы — печень, поджелудочная железа — в отличной форме! — И наконец, «научный» аргумент, это должно меня сразить: — Мы можем сделать HLA-тест просто для того, чтобы узнать, можем ли мы еще продолжить свой род.

Здесь я сдалась и, прогнав Джея из офиса, позвонила Клаусу Ведекинду, теперь — профессору Лозаннского университета. В ответ на мою просьбу он тяжело вздохнул.

— Наверное, нужно смириться с мыслью, что мне никуда не деться от своего давнего амплуа, — сказал он и пояснил, что больше не занимается взаимоотношениями полов у человека; гораздо больше его теперь интересуют рыбы. И тем не менее как минимум дважды в неделю ему звонят журналисты из разных частей света и просят высказаться по поводу запаха несвежих футболок. Подчеркнуто вежливый голос на другом конце провода сообщил, что он немного устал от всего этого. — Я отказываюсь выступать на телевидении, это отнимает слишком много времени, но готов ответить на вопросы по телефону.

Я спросила Ведекинда, что он думает об области исследований, родоначальником которой ему выпало стать. Что можно сказать о ее коммерциализации? Достаточно ли для этого данных? И снова — глубокий вздох.

— Полагаю, все уже согласны с наличием преференций определенных запахов и связи этого явления с HLA-генами. Это следует из многочисленных наблюдений — как моих, так и тех, которые проведены другими учеными на других популяциях.

То есть — популяциях белых американцев. Но в одном из них, датированном 2008-м годом, никаких преференций не обнаружено, как и в другом, где изучались пары народа йоруба в Нигерии. Не обнаружен этот эффект и в еще одном исследовании, проведенном уже в Японии.

— Тот факт, что не всегда такая преференция проявляется, не отвергает самой идеи, — ответил Ведекинд.

Лично он склонен думать, что она вырабатывается для предотвращения инбридинга (близкородственных спариваний) в небольших группах, в которых жили изначально представители Homo sapiens.

— Мы не знаем, так ли уж важно это сейчас и сколько еще HLA-генов за этим стоит. Вполне возможно, что у одних подобные преференции выражены сильнее, чем у других. Знаете что? Позвоните-ка Крейгу Робертсу из Ливерпульского университета, он знает о нынешнем положении дел лучше других.

* * *

Что я тут же и сделала.

— В результатах действительно много нестыковок, — сказал антрополог Робертс и сослался на свой обзор. — Все это большое надувательство, — добавил он, имея в виду использование генов для проверки совместимости возможных супругов. — На данном этапе мы не можем сказать, имеет ли различие HLA-типов какое-то практическое значение. Но секс — отличный товар, и наука тоже. Люди доверчивы, и кто-то зарабатывает на этом большие деньги.

В голосе Робертса я уловила раздражение, но внезапно в нем появились грустные нотки.

— Впрочем, во мне, вероятно, говорит зависть, — произнес он, имея в виду, что и сам когда-то приложил руку к этому бизнесу. Несколько лет назад Робертс подумывал о чем-то вроде службы знакомств, у него даже был партнер, обещавший помочь. — Но в конце концов я решил, что это дело не мое, да и данных слишком мало. К тому же всякие этические проблемы.

Ну что же, все мы обязаны нести свой крест.

— Посмотрите на всю эту шумиху. На сайте GenePartner рассуждают о социальной и биологической совместимости, но что касается биологии, то они даже не упоминают, что известно о преференциях типов лиц и связи их с HLA-генами.

Действительно: в целом ряде исследований говорится о том, что такое предпочтение имеет место, и когда вы начинаете исследовать понравившихся друг другу субъектов, оказывается, что их HLA-гены очень близки. Робертс, сам участвовавший в такого рода эксперименте, думает, что в совокупности два вида преференций выводят нас на какой-то промежуточный путь, обходящий крайности.

— Я так и не знаю, где здесь истина, — сказал Робертс немного растерянно. — Есть масса экспериментов, груды футболок двухдневной свежести, но как это все работает в реальной жизни — известно очень мало.

Я спросила, что он думает о сенсационном исследовании, проведенном в 2006 году в Аризонском университете, из которого следует, что пары с существенным различием HLA-генов не только лучше ладят друг с другом — у них еще и более органичные сексуальные отношения и меньше супружеских измен, чем у пар со сходными генами этого типа.

— Это замечательное исследование, и мне очень хотелось бы повторить его на другой группе людей и с более разнообразными целями. Интересно посмотреть, связано ли различие или сходство HLA-генов у родителей со здоровьем их детей, с устойчивостью к болезням. Это имеет прямое отношение к эволюции.

Я спросила Робертса, как он думает, повлияют ли все эти генетические изыски на то, как мы будем выбирать спутников жизни и какими будут наши дети.

— Шестое чувство подсказывает мне, что все останется, как было, — сказал он, но все же добавил, повторив почти слово в слово то, что я услышала от Ведекинда. — Я полагаю, что генетическая подоплека влечения людей друг к другу когда-нибудь обязательно будет найдена. Но как к этому подступиться — пока неизвестно.

* * *

Как раз этим — попыткой подступиться — занимаются в GenePartner, компании в промышленном пригороде Цюриха. Во главе ее стоят две дамы: директор Джоэль Аптер и научный руководитель Тамара Браун. Госпожа Браун любезно согласилась проверить по HLA-генам мою совместимость с моим другом и коллегой Джеем. Тамара Браун никак не соответствовала моим представлениям о том, как должны выглядеть представители этого весьма экстравагантного направления генной индустрии. Тонкими чертами лица она напоминала мадонну с картин художников эпохи Возрождения, но была одета совсем не по-средневековому: потертые джинсы и слишком просторный серый свитер. И еще у нее была привычка все время говорить — очень непринужденно и о чем попало.

— Когда мне исполнилось 20, я решила, что если к 30 годам не выйду замуж, заведу ребенка от анонимного донора спермы, например от чернокожего. Детки-мулаты такие хорошенькие! — поведала она.

Судя по фотографиям симпатичного блондина на ее столе, необходимость в черном доноре отпала. Спутника жизни она нашла через Интернет. Тогда же они с Джоэль Аптер задумались над тем, нельзя ли найти практического применения открытию Ведекинда.

— Мы не знали, будет ли это работать — запахи и все такое. Но нам хотелось посмотреть, как обстоят дела с уже существующими парами.

В 2003 году Аптер и Браун основали Институт генетики поведения и тут же разместили объявление с приглашением супружеских пар, проживших вместе от 5 до 30 лет, поучаствовать в одном интересном исследовательском проекте. Не сразу, но такие пары нашлись — в количестве, достаточном для получения статистически значимых результатов.

Все испытуемые прошли HLA-тестирование и ответили на множество вопросов относительно взаимоотношений супругов, их удовлетворенности (или нет) семейной жизнью и т. п. Их спросили также: связывающие их чувства — любовь с первого взгляда или дружба, перешедшая в нечто большее; довольны ли они своей интимной жизнью, сколько детей в семье и какая между ними разница.

— Мы увидели, что сочетания некоторых HLA-вариантов встречаются гораздо чаще других, — резюмировала Браун.

Я спросила, что она думает по поводу публикаций, в которых выражаются сомнения относительно применимости HLA-тестирования в реальной жизни. В ответ моя собеседница хмыкнула и пожала плечами. А когда я поинтересовалась, где могу прочесть об исследованиях сотрудников компании GenePartner, выяснилось, что нигде.

— Если бы мы раззвонили на весь свет, что мы сделали и что обнаружили, боюсь, нашему бизнесу пришел бы конец, — призналась Браун.

По ее словам, по результатам обследования добровольцев они способны оценивать, насколько хороша та или иная комбинация HLA-вариантов, т. е. понравятся ли друг другу обладатели этих вариантов и будет ли прочным их союз.

— Как биолога по образованию и бывшего ученого меня очень интересует, почему одни комбинации лучше других. Но мы не можем заняться выяснением этого вопроса прямо сейчас.

А прямо сейчас компания предлагает услуги по тестированию парам, живущим в основном в США и Европе. Одни ее клиенты только что познакомились, другие вместе уже давно, но хотят прояснить кое-что в своих отношениях.

— Мы не знаем, что изменится в их жизни после тестирования, но уже видим, что это нужно многим. Сейчас мы пытаемся установить контакты с частными службами знакомств. Они подбирают пары и поддерживают с ними связь после встречи. Мы могли бы отслеживать, помогает ли им HLA-тестирование, — поделилась Браун своими планами.

Но почему только HLA-гены? «Проникнуть в душу» потенциальных партнеров, наверное, помогут и другие вещи. Я тут же вспомнила, какая шумиха поднялась после того, как группа шведских биологов сообщила об идентификации «гена супружеской неверности». Статья была очень лаконичной, но напечатал ее солидный журнал Proceedings of the National Academy of Sciences. Пауль Лихтенштейн, один из авторов статьи, исследовал ген рецептора вазопрессина, который локализован на поверхности клеток головного мозга млекопитающих и отвечает за то, каким будет половое поведение самца — моногамным или полигамным.

У человека этот ген, получивший название APVR1A, существует в трех вариантах. Лихтенштейн с сотрудниками протестировали его у 552 близнецовых пар и их половых партнеров, а затем попросили испытуемых ответить на ряд вопросов об их взаимоотношениях. И представьте себе: генный вариант 334, ответственный за полигамию, ассоциируется с непостоянством его обладателя! Женщины, чьи мужья были носителями двух таких вариантов, высказывали претензии по поводу поведения своих половин чаще, чем те, кому с генами мужей повезло больше. Разлады в семье у таких мужчин происходили в 35 % случаев против 15 % у мужчин с другими вариантами данного гена. К тому же число женитьб в этой группе было вдвое меньше, чем во всех других. Авторы подчеркивают, что эти наблюдения никоим образом нельзя использовать в качестве основы для предсказания поведения будущего супруга, но это замечание как-то осталось незамеченным публикой.

Браун мой рассказ об этой работе явно заинтересовал, но я умолчала о том, что знаю о существовании одной небольшой лаборатории в Аризоне, которая уже предлагает услуги по тестированию гена APVR1A. Мне хотелось поговорить не только о сексе и супружеских изменах.

Не так давно Нейл Риш и Эстебан Гонзалес Бурчард из Калифорнийского университета сообщили о результатах обследований двух групп латиноамериканцев. По их мнению, спутников жизни в этих группах «выбирают» по принципу сходства этнических корней. Сравнение генетических маркеров, рассеянных по всему геному, показало, что мексиканские супружеские пары в основном имеют общие индо-европейские корни; подобные предпочтения обнаружены и у пуэрториканских пар, только общие корни другие — афро-европейские. «Люди как-то оценивают претендентов на их руку и сердце, даже не осознавая это», — писал Бурчард в New Scientist.

Может быть, и меня кто-нибудь отверг, «учуяв» что-то неладное в моих СОМТ- или SERT-генах? Или я сама обошла кого-то стороной по вполне конкретным причинам, даже не подозревая об этом? Браун прервала мои размышления, предложив подвинуться поближе к экрану и посмотреть, как обстоят дела с моими предпочтениями.

Она ввела в компьютер коды — мой и моего друга. На экране появилась шкала, проградуированная в процентах. Стрелка указывала на 70. «Что бы это значило?» — подумала я. Все разъяснил прилагаемый текст:

Ваш генетический статус предполагает высокий уровень биологической совместимости — хорошая основа для прочной долговременной связи. Члены пар с таким статусом обычно испытывают взаимное физическое влечение и страсть. Но помните, пожалуйста: для сохранения гармонии во взаимоотношениях важна не только биологическая совместимость, но и социальная.

— Прекрасно! — заключила Браун. — Показатель совместимости для большинства обследованных нами пар находится в диапазоне от 60 до 80 %. Можно сказать так: вы привлекательны для вашего друга на 70 %. Посмотрим, какого типа эта привлекательность. Если бы все ваши HLA-гены были разными, вы испытывали бы друг к другу испепеляющую страсть, но даже если бы общих генов было меньше, вы все равно подходили бы друг другу. В реальности вы чувствуете себя друг с другом уверенно — вы понимаете, что я хочу сказать?

Если честно — не очень.

Браун тем временем извлекла данные Джея, которого я представила ей как плейбоя.

— Вау! Соответствие почти полное, — воскликнула она, указывая на шкалу. — 80 %!

Эта генетическая комбинация говорит о прекрасных взаимоотношениях, а также о несомненном физическом влечении. Партнеры находят друг друга в высшей степени привлекательными. Это важно, поскольку отсюда следует, что гармония в интимных отношениях сохранится надолго. Но помните, пожалуйста: для этого важна не только биологическая, но и социальная совместимость.

— Здесь все отлично. Вы ему действительно нравитесь?

Я промычала в ответ что-то невразумительное. Ведь идея состояла в другом — родить ребенка и вместе заботиться о нем.

— О, это будет прекрасный ребенок! Я хотела сказать — вероятнее всего, беременность у вас пройдет благополучно.

* * *

— Что там с нашими тестами? — спросил меня Джей по телефону из Копенгагена.

Он сидит сейчас в кафе с «хорошенькой девушкой», сообщил Джей мне, но по-прежнему весь в заботах о продолжении рода.

Пришлось сказать, что, похоже, я самый подходящий для него партнер.

— Я так и знал!

Чуть позже я получила от него послание с совершенно новым аргументом в пользу нашего немедленного слияния в экстазе:

Только подумай, что может значить этот ребенок для

твоей книги. Мы могли бы внести неоценимый вклад

в мировую культуру.

Дети. Потомство. Продолжение рода. Все разговоры о генетической информации так или иначе подводят нас к этой теме — продолжению нас самих в новом варианте. Нельзя говорить о генетике, обходя стороной детей. Или рассуждать о революции в биотехнологии, не касаясь того, как это скажется на потомстве. А значит, и на будущем всего человечества.

Сидя в одиночестве в номере отеля в центре Цюриха, я решила прогуляться по киберпространству и наткнулась на заметку, которая могла бы послужить хорошим завершением трудового дня. Рэндал Паркер, ведущий блога FuturePundit, писал: «Оглядываясь назад, я предвижу появление онлайновых служб знакомств, основанных на выявлении нежелательных для совместной жизни признаков. И тысячи молодых людей будут создавать семьи и рожать детей, следуя советам специалистам по подбору правильных пар».

И это вполне вероятно.

Я вспомнила о беседе, которая состоялась у меня много лет назад с одним генетиком, ставшим впоследствии моим хорошим другом. Арман Леруа занимается экспериментами на мышах в лондонском Имерском колледже, но всегда готов поговорить о генетике человека. В своей книге «Мутанты: о генетической изменчивости и человеческом теле» (Mutants: On Genetic Variety and the Human Body) он размышляет о странных вещах, которые происходят, когда наши гены «плохо себя ведут». В последнюю нашу встречу мы говорили об оценке генетического качества человека.

Беседовали мы в очень модном и очень шумном ресторане в фешенебельном районе Лондона Найтсбридже. Сидя за блюдом с кровавым стейком, Леруа развивал идею количественной оценки генетического «здоровья» каждого человека — что-то аналогичное показателю интеллекта.

«Интересно, как далеко он зашел в своих инсинуациях», — подумала я и набрала его домашний номер. Леруа оказался на месте. Он только что вернулся из поездки к Красному морю, где занимался дайвингом. Мы разговаривали по скайпу, и я с удовольствием отметила, что мой знакомый почти не изменился. Подтянутый, загорелый и лишь слегка полысевший. Его кабинет свидетельствовал о притязательности вкусов хозяина. Иранский или афганский ковер на полу, там и сям — экзотические деревянные скульптуры.

— Генетическое качество? Как же, как же, — воскликнул Леруа, явно пытаясь собраться с мыслями. — Я действительно занимался этим проектом.

Все началось с телесериала о таинственных мутантах — людях, сплошь покрытых волосами, или с крошечными головами, или передвигающихся на четвереньках, рассказал он мне.

— Сами эти мутации встречаются редко, но я подумал, что если люди помнят об этом, то, скорее всего, в их роду таких мутантов не менее одного. И в сумме их оказывается гораздо больше, чем можно было бы подумать. Такое тяжкое бремя для общества!

Он уткнулся носом в огромную чашку кофе и напечатал левой рукой: «Вы читали мою статью за 2006 год?»

Я призналась, что она не попала в поле моего зрения, — и тут же получила копию. Заголовок меня немало удивил: «Будущее неоевгеники», и Леруа это заметил.

— Давайте называть вещи своими именами, — сказал мой приятель невозмутимо. — Евгенические подходы уже давно практикуются в современном обществе, и, поверьте мне, будут практиковаться еще шире.

Под этими подходами он подразумевает — и вполне корректно — то, что в обыденной жизни мы называем «аборт по медицинским показаниям», прерывание беременности, если у плода по результатам УЗИ или генетического тестирования обнаружены серьезные дефекты. В 2002 году в странах Большой восьмерки аборт был сделан пятой части женщин с аномалиями, что в пересчете дает 40 тысяч абортов ежегодно. В результате суммарное число наследственных заболеваний среди населения существенно снизилось, а некоторые, связанные с мутациями в единичном гене, практически исчезли.

— Евгеника уже давно внесла положительный вклад в здоровье человеческой популяции, и с этим не поспоришь. Меня же сейчас волнует вот что: когда начнется масштабное тестирование еще не родившихся детей на наличие всех известных мутаций?

Насколько это актуально, показывают простые расчеты. Основываясь на данных о частоте тысяч мутаций, связь которых с различными заболеваниями установлена, и зная число появившихся на свет младенцев в 2006 году, Леруа оценил риск моногенного заболевания для случайно взятого плода в 0,4 % — один на каждых 256.

— Мне кажется, достаточно большая величина, чтобы подумать о массовом скрининге. И она будет расти по мере обнаружения новых мутаций. Примерно таков риск развития рака шейки матки и рака груди, а это стимулировало в свое время массовое регулярное обследование женщин.

Против скрининга только один довод — цена, но, как сказал сам Леруа, «она очень быстро падает».

Я позволила себе заметить, что помимо этого необходимо учитывать сопряженные с тестированием риски. Чтобы эту процедуру пройти, нужно взять околоплодную жидкость, а это чревато выкидышем. Но у Леруа более амбициозные планы: он полагает, что тестированию будет подвергаться не эмбрион, а оплодотворенные яйцеклетки. Речь идет о предимплантационной диагностике — изъятии из каждой из них одной клетки и секвенировании всего генома.

— Кто знает, возможно, когда-нибудь наступит такое время, когда каждый ребенок будет начинать жизнь в пробирке. Вам кажется это абсолютно нереальным? — я пожала плечами. — Но уже сейчас предимплантационная диагностика — совсем не редкость, и эта область медицинской генетики ныне на подъеме. Я не говорю о создании таким образом совершенного человека. Допустим, у вас есть 8 оплодотворенных яйцеклеток, и все они содержат мутации. Но можно выбрать одну, где их число минимально, и ее имплантировать. Как я не раз говорил, все мы мутанты, одни в большей степени, другие в меньшей.

Именно подобную методику предлагает уже сегодня американская фирма Counsyl. Ее основали в 2010 году два студента Стэнфордского университета. Открытие фирмы проходило чрезвычайно торжественно — под фанфары и барабанный бой. За 350 долларов с одного испытуемого и за 685 долларов с пары Counsyl предлагает пройти «универсальный генетический тест» на наличие генетических предпосылок к развитию более сотни наследственных заболеваний.

Counsyl ставит своей целью сделать генетическое тестирование таким же рутинным, как простой тест на беременность, и считает это «своей социальной миссией». Компания уже обзавелась высококвалифицированными консультантами, в числе которых — психолог Стивен Пинкер, который заявил на ее сайте: «Универсальное генетическое тестирование приведет к радикальному сокращению числа наследственных заболеваний». Другой консультант, гарвардская знаменитость Генри Луис Гейтс, уверен, что тест позволит совершить «настоящий прорыв в предотвращении редких заболеваний».

— Действительно, компании Counsyl был оказан в масс-медиа исключительно теплый прием, — сказал Леруа. — Одно только это показывает, откуда дует ветер. Тестирование сотни заболеваний — хорошее начало. Но можно пойти гораздо дальше.

«Дальше», по Леруа, означает оценку генетического качества — GQ, при которой учитываются все известные мутации, в том числе те, которые не обязательно ведут к тому или иному заболеванию, а лишь повышают его риск. Леруа намеревается включить в рассмотрение даже такие мутации, чей эффект пока неизвестен.

— Идея заключается в том, чтобы оценить количество мутаций у индивида и исходя из этого вычислить риск развития целого ряда заболеваний, — сказал он, будто читал лекцию по математике. — В конце концов мы, может быть, даже сумеем с хорошей точностью оценивать продолжительность жизни.

Идея проста. Вы секвенируете все 25 тысяч генов, входящих в состав генома, и определяете, сколько в них мутаций — тех, которые могут серьезно сказаться на качестве соответствующих белков. Не просто на их активности, а на физических характеристиках.

— Все вместе эти дефекты в геноме составляют так называемый мутационный груз индивида, или его генетическое качество, — сказал Леруа, откинувшись на спинку стула. — Понимаете?

Пожалуй, да. И такими вычислениями уже занимаются. Так, Карлос Бастаменте из Стэнфордского университета, получивший престижный «грант гениев» фонда Макартуров, сравнил геномы африканцев и европейцев и обнаружил, что у последних мутаций гораздо больше.

— Бастаменте в своей статье не говорит, что африканцы здоровее европейцев, хотя я думаю — так оно и есть. Но главное — непонятно, почему существует такая разница, — подчеркнул Леруа.

— Интересно посмотреть, есть ли какая-нибудь связь между мутационным грузом и физическими характеристиками человека, — вставила я робко.

— Для этого нужно провести сравнительные исследования больших групп людей. Но я склонен думать, что мутационный груз индивида обязательно сказывается на его здоровье и различных признаках. Скажем, умственных способностях или физической привлекательности.

Сам Леруа планирует предпринять исследование in sil-ico — методом компьютерного моделирования. Он хочет воспользоваться данными о множестве геномов, имеющимися в открытом доступе, и посмотреть, какое гипотетическое потомство могло бы получиться у их обладателей.

— Виртуальные младенцы! — воскликнул он, улыбнувшись впервые за время беседы. — Такие компьютерные манипуляции покажут, как меняется мутационный груз с изменением комбинаций между геномами — и в конечном счете комбинаций между яйцеклетками и сперматозоидами.

Он глубоко затянулся и выпустил дым из уголка рта.

— Чем больше генетической информации мы получаем, тем больше нам хочется знать, что мы передаем нашим детям. Это становится частью нашей культуры. На первых порах пользователей будет немного, и платить за услуги будут они сами, но в какой-то момент за это возьмется государство, — ведь в конце концов бремя заботы о своих больных подданных лежит на нем.

Леруа допил кофе, и я поняла, что беседа окончена. Ему пора на лекцию.

— Моим студентам двадцать с небольшим, и когда придет их время обзаводиться детьми, они, я уверен, смогут выбрать из дюжины оплодотворенных в пробирке яйцеклеток ту, которая содержит вредных мутаций меньше других. Как я уже говорил, — это не будет выбор между чем-то совершенным и негодным, а скорее — выбор наименьшего зла.

* * *

После такой содержательной беседы мне позарез нужна чашечка кофе. А если бы я курила — то еще и сигарета, причем без фильтра. Все-таки неоевгеника — это слишком круто.

Пока это только фигура речи, весьма провокативная. Обычай — вещь немаловажная. Нужно еще дожить до тех времен, когда практика избавления от больных, с кучей дефектов, «детей», пока они таковыми не стали, будет рутинной. Но Леруа прав в том, что для будущих поколений активный выбор в сфере генетики станет делом привычным. Я говорю о поколениях, имеющих свободный и прямой доступ к генетической информации, — такой доступ, какой ныне живущие молодые люди имеют к информации технологической.

Люди хотят иметь возможность выбора уже сейчас. Я говорю это не потому, что у компании Counsyl много клиентов. Достаточно посмотреть на развитие такого низкотехнологичного бизнеса, как услуги банков спермы. В США бездетные пары или одинокие женщины уже давно «заказывают» признаки своих будущих детей по детальному описанию внешности возможных доноров. Крупнейший в Англии Лондонский банк спермы разместил на своем сайте «каталог доноров», по которому заказчик может выбрать суррогатного отца с оптимальными признаками; достаточно заполнить карточку — и процесс «шопинга» запущен! Но так обстоят дела далеко не везде. В Дании, например, практикуется «слепой выбор». Вы знаете об отце своего будущего ребенка не больше, чем о каком-нибудь случайном посетителе в баре.

Но одно дело — выбор донора, который сдал сперму, а остальное его не касается, и совсем другое — безопасный скрининг эмбрионов в поисках совершенного GQ. Приход Homo sapiens 2.0 не обойдется без жарких дебатов. В 2010 году, в десятую годовщину завершения картирования генома человека, журнал Nature попросил наиболее именитых генетиков высказаться по поводу перспектив в этой области на ближайший десяток лет. Дэвид Голдстейн из Университета Дьюка указал на скрининг эмбрионов: «В обществе уже сформировалось мнение о целесообразности этой процедуры с целью выявления мутаций, которые неминуемо ведут к серьезным дефектам. Сможем ли мы удовлетворить желание тех, кто хочет проверить эмбрион на наличие мутации, повышающей в 20 раз риск какого-нибудь серьезного психического заболевания?»

Хороший вопрос, доктор Голдстейн. В русле дискуссий о праве будущих родителей на решение судьбы еще не родившегося ребенка. Какие заболевания дают «зеленый свет» аборту? А какие для этого недостаточно серьезны? Есть ли такие признаки — я не говорю о болезнях, — которые вы можете выбрать?

Все это — вопросы баланса между интересами личности и общества. Государство всегда пыталось взять под контроль рождаемость. В некоторых странах были полностью запрещены аборты и контрацептивы, а кое-где проводилась стерилизация определенных категорий лиц. Сегодня мы вполне терпимо относимся к парам, которые хотят избавиться от плода с генетическими дефектами, сулящими моральные и физические страдания. Но если прогноз не столь роковой? Что делать тогда?

Жаркие дебаты идут и по поводу абортов на поздних стадиях беременности. В 2008 году датская организация, уполномоченная давать разрешение на все такие операции, отказала в этом женщине по имени Жюли Раск Ларсен, находящейся на двадцатой неделе беременности. Она хотела сделать аборт, потому что у плода, по данным УЗИ, отсутствовала нижняя половина левой ручки. Было вынесено решение, что с таким дефектом вполне можно жить. У Ларсен было другое мнение, и она уехала в Англию, где и сделала операцию.

Как только подумаешь обо всех этих новых генетических ухищрениях, так сразу представляешь себе жестокий, рафинированный мир, в котором есть место только совершенным созданиям, и горе тому, кто был зачат в любви, а не в пробирке. Такой страшный нечеловеческий мир показал зрителям режиссер Эндрю Никколл в своем фильме «Гаттака» (1997 г.). Родители там «заказывают» себе таких детей, каких пожелают, — точно так, как сегодня мы заказываем мебель.

Подобное будущее замаячило в 2003 году, когда врачи из больницы «Юниверсити-Колледж» сообщили о рождении ребенка, заведомо не содержащего неблагоприятных мутаций в BRCA-1-гене. Его отец проштудировал свою родословную и обнаружил, что у большинства его ближайших родственников женского пола был рак груди и яичников. Решили прибегнуть к зачатию in vitro. Из всех оплодотворенных яйцеклеток выбрали одну, с «хорошим» BRCA-1-геном. Voilá — и прощайте, ежегодные обследования у гинеколога, маммография и прочие прелести. Попробуйте найти лучший повод для выбора генетического статуса будущего ребенка!

Это известие привело в восторг далеко не всех. Раздавались голоса, что безумие — уничтожать невинный эмбрион с предрасположенностью к заболеванию, которое может и не возникнуть, или которое — есть надежда — скоро научатся излечивать.

На головы критиков обрушились контраргументы. Британский эксперт Джейкоб Аппел ратовал за принудительное тестирование плода на наличие серьезных генетических дефектов, в частности канцерогенных мутаций в BRCA-гене. «Обязательное генетическое тестирование — это не евгеника; это “умная” наука!» — так озаглавил он свою статью. Его аргументы сводятся к следующему. Во-первых, неродившиеся дети будут избавлены от страданий, связанных как с самим заболеванием, так и с лечением. Во-вторых, с общества снимается бремя заботы о больных, и прежде всего уменьшатся затраты на дорогостоящее лечение. И наконец, просто жестоко обрекать ребенка на страдания, зная, что их можно избежать.

Пожалуй, это слишком круто даже для философа.

Но Аппел продолжает: в развитых странах решение, как быть с опасно больным ребенком, уже сейчас иногда приходится принимать «через голову» родителей. Так, свидетели Иеговы не разрешают переливать кровь своим детям, и тогда врачи берут ответственность на себя. А члены протестантской секты «Христианская наука» предпочитают молиться за тяжело больного ребенка вместо того, чтобы лечить его, например с помощью антибиотиков. «Никто не позволит матери преднамеренно подвергать дочь действию какого-нибудь токсина, повышающего до 80 % риск развития рака», — восклицает Аппел. Почему такая же мать — при полном знании ситуации — сама решает, производить ей на свет девочку с канцерогенной BRCA-мутацией или нет?

Эти убедительные аргументы пытается уравновесить редактор журнала New Scientist Майкл Лепаж. Он категорически против принудительного генетического тестирования. Обязанность государства — сделать его доступным для всех желающих, а уж дело родителей — решать дальше, как быть. При этом не нужно полагаться на посредничество частных фирм типа Counsyl, у которых на первом месте может быть коммерческий интерес.

В этом противостоянии мы встречаемся с несколько непривычным моментом — тем, что можно назвать преступным бездействием. Обычно эксперты по биоэтике выступают противниками новых технологий и очень редко говорят о неэтичности отказа от них. Иметь возможность избавить от будущих страданий неродившегося ребенка и не воспользоваться ею — все равно что безучастно смотреть на то, как он умирает от болезни, которая вполне излечима. Но кто гарантирует, что, ступив на путь обязательности генетического тестирования, мы не окажемся в конце концов в мире «Гаттики», где больных и увечных просто оставляют на произвол судьбы? Пока не похоже, что этот ужасный сценарий нам грозит. Ретроспективный анализ показывает, что в цивилизованных странах, напротив, о таких людях заботятся больше, чем раньше.

Но все-таки остается вопрос: если делать аборт, дабы будущий ребенок не страдал, то кто сможет определить меру этих страданий, если на руках — только результат генетического тестирования? В начале 2010 года Администрация по искусственному оплодотворению и эмбриологии Англии составила список из более 100 генетических заболеваний, в связи с которыми врач может назначить тестирование плода. Даже при беглом просмотре в нем обнаруживаются болезни, не несущие никакой угрозы для жизни, например врожденная слепота или глухота. Числятся там и патологии, тяжесть которых широко варьирует; так, при одних формах талассемии (болезни крови) человек испытывает разного рода недомогания и боль, при других чувствует себя вполне нормально (возьмем, например, теннисиста Пита Сампраса). Могут ли служить основанием для аборта такие прогностически непредсказуемые отклонения от нормы? Или совсем уж невинные различия — гендерные? Если единственным поводом для прерывания беременности является нежелание иметь именно мальчика (или девочку), кто может воспротивиться воле будущих родителей? Если уж аборты в стране разрешены, то каждая женщина имеет право на самостоятельное решение. Что, если она не может позволить себе завести ребенка, поскольку это разрушит ее карьеру? Или ее оставил муж и она не хочет иметь от него детей? Когда начинаешь рассуждать подобным образом, становится понятно, почему так трудно найти четкие критерии, на основании которых следует запрещать аборт.

* * *

Другой не менее важный вопрос — как распоряжаться генетической информацией. Что будет, когда геномы каждого из нас станут общедоступными и любой желающий сумеет узнать всю нашу подноготную?

На эту тему рассуждают Айлин Синг и Николас Роуз на страницах журнала Nature. «Не оттеснят ли “риски” и “возможности” идею самоидентификации? — задаются они вопросом. — И не материализуются ли они в законы и политику государств?»

Этих двух биологически подкованных социологов из Лондонской школы экономики интересует, как генетическое прогнозирование повлияет на нашу жизнь, если оно будет сопровождать нас с самого рождения. Как сведения о рисках и возможностях новорожденного, почерпнутые из его генного профиля, скажутся на отношении к нему родителей? И как обходиться со своей «генетически запрограммированной» сверхчувствительностью, излишней агрессивностью или чем-то еще каждому из нас?

Все эти размышления подвели Синг и Роуза к мысли, что генетическая информация может послужить для кого-то прямым руководством к действию. «Узнав» от генов о своем потенциале, кто-то начнет сверх меры его реализовывать, — и тогда сколько избыточных надежд будет порушено! С другой стороны, зная заранее о своих слабостях, можно их «подправить».

И еще один момент: как долго персональная генетика будет оставаться собственностью индивида и его семьи? Что, если в игру вмешаются политиканы? Страшно подумать!

Провожая меня из своего офиса в Бетезде, где располагается комплекс зданий Национальных институтов здравоохранения, Дэниел Вайнбергер вручил мне статью, сказав при этом: «Обязательно прочтите. Это одно из самых тщательно продуманных исследований за многие годы. Блестящая работа». Если бы не заголовок, добавил он, статью вполне можно было опубликовать в любом престижном научном журнале.

Вернувшись после долгого отсутствия домой, я наконец собралась ее прочитать. Авторы — группа исследователей из Университета Джорджии — решились на весьма рискованное мероприятие: они забрались в самую глушь штата и проникли в одну из беднейших афроамериканских общин. Им удалось отобрать 640 семей, в которых имелся ребенок 11 лет, — на пороге полового созревания со всеми рисками, сопутствующими этому возрасту. Предполагалось подвергнуть этих детей ДНК-тестированию и организовать наблюдение за ними до достижения 14 лет. Исследователей интересовали две вещи: во-первых, проявят ли дети с укороченной версией SERT-гена особую предрасположенность к курению, алкоголю, наркотикам? И во-вторых, изменится ли что-либо в генетике детей, если ограждать их от дурного влияния?

После тестирования дети были разделены на две группы. Одних предоставили самим себе, других вместе с остальными членами семьи включили в программу поддержки Strong African American Families (SAAF). В рамках этой программы родителям помогали наладить доверительные отношения с детьми, следили за их времяпрепровождением, оказывали психологическую поддержку. Все эти меры дали в общем положительный результат.

Дети из первой группы, несущие укороченную версию SERT-гена и предоставленные сами себе, через несколько лет пристрастились к табаку и алкоголю, стали вести беспорядочную половую жизнь. Отклонения от нормы наблюдались среди них вдвое чаще, чем среди носителей двух нормальных аллелей SERT-гена. Налицо была явная предрасположенность обладателей неблагоприятных генов к аномальному поведению — в полном соответствии с ожиданием исследователей.

Но по-настоящему сенсационное открытие было впереди, и касалось оно детей, включенных в программу SAAF. Обнаружилось, что превентивные меры сказались только на «генетически неблагополучных» испытуемых и почти не повлияли на остальных. Таким образом, мы получаем еще одно свидетельство особой чувствительности к внешним факторам генетически уязвимых личностей.

Это исследование отметает все обвинения в адрес генетики поведения, состоящие в том, что она лишь выявляет «плохие» гены и тем самым ставит клеймо на их несчастных обладателях. Совершенно очевидно, что таким людям можно помочь, и чем серьезнее проблема, тем в большей помощи они нуждаются. Это касается не только таких случаев, о которых мы говорили выше, и не только детей. Идеи генетики поведения потихоньку завоевывают умы социологов. Один из них — криминолог Николь Рафтер, автор книги «Криминальный мозг» (The Criminal Brain), вышедшей в 2008 году. В ней излагается непростая история биокриминологии со всеми ее заблуждениями и псевдонаучными идеями. Но завершается книга на оптимистической ноте. По словам Рафтер, сегодня «биокриминология, не та, что раньше». Современная генетика поведения ушла от генетического детерминизма, предоставив огромное поле деятельности для ученых, медиков, общественности.

Рафтер размышляет о новом «биосоциальном» мышлении, которое объединяло бы социологов и биологов в поисках ответа на вопрос, почему люди в тех или иных обстоятельствах ведут себя так, а не иначе. Биологи должны окончательно продемонстрировать несостоятельность оценочных бихевиористических моделей, оперирующих понятиями «здоров»/«болен», «норма»/«аномалия». Социологам, со своей стороны, нужно строить свои теории с привлечением новейших достижений биологических наук. Только в этом случае можно надеяться на создание программ, в которых решение криминологических проблем будет рассматриваться через призму лечения болезней общества. В конце книги Рафтер пишет: «Мне хотелось бы видеть современную генетику основой развития общества».

По силам ли это генетике?

Возможно. Но для этого совершенно необходимо избавиться от некоторых глубоко укоренившихся мифов. А это означает, что нужно иметь четкое представление о том, что такое гены и чего от них ожидать. Задача не из легких, но первые шаги уже сделаны.

Возьмем, например, психиатрию. Здесь наблюдается поворот от концепции генов «риска» к концепции генетически обусловленной восприимчивости. Рассуждения о детях-«орхидеях», сверхчувствительных, с повышенной реактивностью, — это не просто фигура речи, это признак существенного изменения в образе мыслей, смещения акцента с риска неблагоприятного исхода к возможности развития событий по хорошему сценарию. Никакого генетического детерминизма!

Другой миф — статичность генома. Многие думают, что поскольку наши гены не изменяются (мы не говорим здесь о мутациях), значит, нам суждено всю жизнь оставаться в той биологической «смирительной рубашке», в какой мы родились. Все эти представления мгновенно рухнули с появлением эпигенетики. Теперь мы знаем, что существуют изощренные способы включения и выключения генов, а также изменения их активности под действием внешних факторов. И хотя проблема пластичности генома еще ждет своего часа, ясно, что генетическая информация, неизменная по содержанию, при разных условиях интерпретируется по-разному. И это приводит к самым разным последствиям. Вывод же таков: человека формируют не столько гены как таковые, сколько изменения, которым мы их подвергаем.

С развитием эпигенетики несомненно возрастает интерес к факторам среды — в самом широком смысле. Все указывает на то, что генетика постепенно превращается в интегральную науку, которая занимается изучением бесконечной игры с участием генома, живого организма и окружающей среды. Другими словами, она обнаруживает динамизм и сложность, которые являются фундаментальным свойством биологии.

Потому что будут секвенированы миллионы геномов, и тогда обнаружится, насколько они разнообразны. Мы уже получили представление об этом, картируя и сравнивая геномы представителей различных этнических групп — рас, если хотите. Но впереди — генетическое тестирование менее многочисленных популяций: бушменов и пигмеев, инуитов и австралийских аборигенов и много кого еще. В пределах каждой из них будут выявлены гораздо более мелкие детали и внесены коррективы в прежние представления о том, что нас всех объединяет.

В торжественных речах и официальных документах звучали и звучат, как заклинание, слова о том, что самое интересное в сравнительных генетических исследованиях — выявление сходства между геномами. Геном становится инструментом политики, своего рода объединяющей силой разных культур, народов, социумов. Но так ли уж несомненно, что все мы, несмотря на генетические различия, являемся и будем являться впредь одним видом? Что действительно интересно — так это выяснить, что делает нас столь разными.

По мнению генетика Брюса Лана из Чикагского университета и экономиста Ланни Эбенстейна из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, вполне могут обнаружиться такие генетические различия, о которых мы сейчас и не подозреваем, например, мягко говоря, непривлекательные с точки зрения политкорректности. И мы должны «.быть морально готовы к этим вызовам, т. е. проявлять здравомыслие независимо от того, что станет известно о разнообразии человеческой популяции».

Это потребует определенного мужества, поскольку речь идет не о замшелых расовых догмах, а о вполне современных вещах. Вспомним, например, о не столь давних дебатах по поводу интеллектуальных различий между этническими группами. Последний раз «обострение» случилось в 1995 году, когда авторы книги «Колоколообразная кривая» (The Bell Curve) заговорили об «интеллектуальном разрыве» — и тут же стали знаменитыми. Вооруженные результатами многочисленных обследований целого ряда этнических групп, населяющих США, Ричард Херрнстейн и Чарлз Марри пришли к выводу, что, по-видимому, для каждой из них характерно свое распределение уровня интеллекта. Колоколообразная кривая для выходцев из Европы располагалась у них посередине; левее, с более низким интеллектом, находились афроамериканцы, а правее, с более высоким, — выходцы из Азии. Не очень-то симпатично. Шум поднялся не столько по поводу самих кривых, сколько относительно природы их различий: чем они обусловлены — генетикой или средой?

«Лагерь», возглавляемый английским нейробиологом Стивеном Роузом, придерживался мнения, что во избежание конфликтов лучше всего вообще не касаться проблемы различий в интеллекте. Ничего, кроме дискриминации, это не сулит.

У Лана и Эбенстейна другая позиция. Они полагают, что всестороннее изучение генетического разнообразия — независимо от того, что при этом выяснится, — может служить лекарством от дискриминации просто потому, что иллюстрирует невозможность и даже нелепость ранжирования групп или индивидов в одномерном пространстве. Никакой количественный признак, например IQ, сам по себе не дает исчерпывающей информации об умственных способностях индивида. «Мы считаем, что генетическое разнообразие — как в пределах одной группы, так и между группами, — должно восприниматься как одно из основных достоинств человечества», — говорят они.

В конце концов, разнообразие — это по крайней мере не скучно. Почти всегда оно воспринимается как достоинство. Мы — за культурное многообразие; многие из нас относятся к глобализации как к угрозе исчезновения всего, что отличается от некоего среднего. Что же касается природы, то здесь разнообразие — движущая сила прогресса. Специализация на какой-то одной культуре — высочайший порок промышленного сельского хозяйства, убивающий и почву, и саму культуру. Защитники природы упорно борются за сохранение биоразнообразия, пытаются спасти от исчезновения каких-то малоприметных жаб, птичек, жуков, кораллы.

Почему же мы, люди, не должны заботиться о сохранении собственного биоразнообразия? Осознание того, что все мы составляем один вид со своими характерными генетическими и физическими вариациями, подтолкнет нас к мысли о необходимости поддержки народов, чьи культурные традиции, образ жизни, язык находятся на грани исчезновения — вместе с их генетическими особенностями. Это могут быть бушмены, кочующие в пустыне Калахари, удэгейцы, живущие в горных районах Приморского и Хабаровского краев, или представители племени акунтсу в Бразилии, которых осталось всего шестеро.

* * *

Углубляясь в изучение генетического разнообразия, мы сумеем больше узнать о разнообразии культурном и интеллектуальном. Некоторые идеи на этот счет высказали психологи Мэтью Либерман и Болдуин Уэй из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Они полагают, что сведения о генетическом различии этнических групп помогут выяснить происхождение их культур.

Оставив в стороне небольшие различия между японцами и вьетнамцами, а также французами и англичанами, Либерман и Уэй разграничили две культуры: азиатскую и европейскую. Первой свойствен дух коллективизма, второй — дух индивидуализма. В отличие от антропологов, уже давно пытающихся описать эти качества, английские психологи задались вопросом: чем это различие обусловлено? Случайно оно или имеет биологическую основу?

В поисках ответов они решили посмотреть, различаются ли частоты встречаемости определенных вариантов трех генов — МАОА, SERT и гена рецептора, активируемого опиатами, — у представителей этих культур. Известно, что у каждого из упомянутых генов имеется вариант, опосредующий повышенную чувствительность к стрессу и одновременно — к положительным средовым факторам (социальной поддержке).

Обнаружилось, что частота встречаемости «генов чувствительности» во всех трех случаях у азиатских народов в 2–3 раза выше, чем у европейцев. Отсюда следует, что первые чувствуют себя более комфортно, находясь в коллективе, где они встречают поддержку и понимание. Здесь можно привести высказывание древнекитайского мыслителя Конфуция, который говорил: чтобы понять Азию, нужно смотреть на нее сквозь призму семейных и внутриплеменных отношений. Европейцы несравнимо менее склонны к коллективизму. Возможно, поэтому идеи прав и свобод личности здесь популярны более, чем где бы то ни было. Подводя итог, Либерман говорит: «Когда достаточно много умов находят какую-то идею захватывающей, они объединяются вокруг нее».

Все это довольно далеко от традиционных взглядов на культуру. Можно представить, какой град обвинений в генетическом детерминизме и редукционизме обрушится на головы авторов со стороны специальных журналов! Но проблема не в этом. Главный вопрос — будут ли способствовать подобные исследования переменам в наших взглядах на род людской, что, по словам социолога Джеймса Фаулера, приведет к появлению «новой области науки о природе человека?» По его мнению, невозможно объяснить во всей полноте поведение человека и вникнуть в его культуру без интеграции биологии — от генов до функционирования мозга.

* * *

Подобные исследования подводят нас к восприятию человека как чисто биологического объекта, происхождение и развитие которого можно понять, опираясь прежде всего на эволюцию, генетику и науку о мозге. Речь идет не о противопоставлении биологического человека человеку культурному, а об интеграции всех видов человеческой деятельности — политики, музыки, поэзии — на биологической основе.

Если и есть что-то, способное вынести эти рассуждения за рамки чистой науки, то это персонифицированная генетика. Уже сегодня десятки тысяч людей по всему земному шару осваивают генетическую информацию в процессе ее использования. Только так и постигается вся ее ценность.

Персонифицированная генетика уже вошла в нашу жизнь. На нее смотрят как на панацею от засилья болезней, на источник здоровья и благополучия. Она изменяет наше самоощущение. Если сегодня мы оперируем миллионом SNP, то завтра в нашем распоряжении будет весь геном, послезавтра — геном со всеми его эпигенетическими изменениями. В конце концов мы не сможем думать в себе в отрыве от этой информации. Она проникнет в наше самосознание — как одного из представителей Homo sapience.

Канадского философа Йена Хакинга заботит судьба общества, насквозь пропитанного идеей «биологизации» человека. «Я — консерватор, — пишет он в эссе, посвященном потребительской генетике и самоидентичности. — Конечно, генетика налагает ограничения на мои возможности и свободу выбора, но я не считаю, что она определяет мою сущность. Генетическая революция радикально изменит материальную сторону жизни идущих на смену поколений. Не изменится ли вслед за этим их самоощущение?»

Мне кажется, беспокоиться здесь не о чем. Никакого сверхупрощения не произойдет. Углубление в генетику приближает нас к решению множества волнующих вопросов как личностного, так и философского плана. Кто мы и откуда? Какое место занимаем в этом мире? Что нас ждет? Чего мы хотим? Раньше такого рода вопросы относились к категории духовных, а сегодня к ним можно подойти, проникая все глубже в нашу физическую (материальную) сущность.

Теперь, когда я узнала кое-что о своих генах, мое представление о себе вовсе не стало более «плоским». Напротив. Мне открылись многие новые грани моей личности и стали ясны многие нюансы прошлой жизни. Я — одновременно существо биологическое и социальное. Мой геном не смирительная рубашка, а мягкий податливый хитон, который можно туго обернуть вокруг себя, а можно и растянуть. Это — информация, с которой я могу работать, строя свою жизнь и свою личность, это — знание, которое облегчает мое существование. Да, мой геном ограничивает мою свободу, но в то же время берет на себя часть ответственности за мои поступки.

Так кто же я, в конце концов?

Я есть то, что я делаю со своим прекрасным неповторимым геном, как перерабатываю эту информацию, прошедшую за миллионы лет через миллионы организмов и теперь доверенную мне.