Дорогая Лона Франк:

Компания deCODEme рада сообщить, что результаты тестирования вашего генома готовы. Пожалуйста, пройдите по ссылке.

Как все просто! Один щелчок мышкой, и вот передо мной персональная deCODEme-страничка, где написано, что компания провела тестирование моего генома, охватывающее миллион с лишним маркеров. Прекрасно! И далее:

Результаты включают 46 патологических состояний. Найдите вероятность развития у вас каждого из них и ознакомьтесь с превентивными мерами.

Послание не содержало ничего тревожного, но во рту у меня мгновенно пересохло. Когда три недели назад я нашла в почтовом ящике компьютера письмо с инструкциями, как и что нужно, чтобы пройти ДНК-тестирование, мне показалось, что все это — какая-то забавная игра. Невелика сложность — собрать немного слизи с внутренней стороны щеки специальной палочкой и послать ее по почте в Рейкьявик. Но сейчас, когда я получила возможность заглянуть в свое будущее, мне как-то вдруг расхотелось это делать.

И дело не в том, что я боюсь узнать о возможном несовершенстве моего генома. В конце концов, все мы, грубо говоря, мутанты. Но до того мои знания носили абстрактный характер, а теперь мне предстояло увидеть детальную картину моего генома со всеми его изъянами и указанием их месторасположения. Конкретнее не бывает.

В довершение ко всему, я была не дома, а в рейкьявике, куда приехала для встречи со специалистами из deCODE Genetics. Начиналась весна, солнце светило, как ему и положено в это время года, но все вокруг было еще припорошено снегом. Он очень оживлял пейзаж, и, видимо, не желая нарушить эту красоту, температура воздуха упорно не желала подниматься выше нуля. Столица Исландии открыта всем ветрам, и даже в своем гостиничном номере я все время мерзла.

Близился вечер, за окном быстро темнело. Я глянула на список «патологических состояний», который был разделен на группы в соответствии с тем, к какому органу относилась патология. Заболевания крови, суставы и мышцы, проблемы с пищеварением, глаза, легкие, горло. Рак, головной мозг, нервная система. Волосы, кожа и ногти.

Всеобъемлющий список, если удосужиться досмотреть его до конца: глаукома, склероз, рак почек, астма, камни в желчном пузыре, облысение (слава богу, не ко мне), диабет первого типа, диабет второго типа, синдром беспокойных ног, подагра.

Стоп! Подагра? Даже и она «прописана» в моих генах? А я-то думала, что она имеет отношение только к какому-нибудь замшелому старику, вся жизнь которого прошла в разного рода излишествах. Слишком много гусиной печени и портвейна — и вот вам отложение мочевой кислоты в суставах.

* * *

Получить генный профиль сегодня не так уж сложно. Основную часть работы выполняют специальные устройства и компьютер, руками не нужно делать почти ничего. Крошечное количество ДНК с моей щеки запускают в «генетическую копировальную машину» — прибор, в котором при участии специальных ферментов осуществляется полимеразная цепная реакция, многократное копирование молекул ДНК. Затем полученный материал помещают на генный чип, который выявляет порядка миллиона маркеров, разбросанных по всем хромосомам.

Лишь очень немногие из этих мутаций связаны с конкретными заболеваниями — они повышают или понижают вероятность их развития. Предположим, например, что у некоего индивида в хромосоме 8 содержится мутация с неудобоваримым названием rs9642880. Сравнив SNP у двух тысяч жителей Исландии и Дании, страдающих раком мочевого пузыря, с SNP у 34 тысяч здоровых (контрольных) пациентов, генетики из deCODEme и нескольких европейских университетов пришли к выводу, что мутации под указанным выше именем повышают вероятность развития рака этого органа. У каждого пятого выходца из Европы тут находится основание Т, что повышает риск возникновения рака мочевого пузыря в 0,5 раз по сравнению с теми, у кого там располагается А, G или С.

При желании вы можете узнать все, что хотите, о другом заболевании и его маркерах, а также вникнуть в технические детали вычисления риска. Зайдя на подобную страничку с длиннющими формулами, я решила пока не разбираться с ними и пощупать свой генетический гороскоп, свое цифровое «я».

С чего начать? Я приступила к делу со всей решимостью и навела курсор на рубрику «Рак», а затем на «Хронический лимфолейкоз». В появившемся на экране компьютера тексте бесстрастно перечислялись симптомы: крайняя усталость, головные боли, кровотечения, снижение иммунитета. И оптимистическая концовка: болезнь настигает только 1 % жителей планеты и обычно — после 70 лет. Прежде чем переходить к моим персональным данным, я должна была ответить на вопрос: «Действительно ли вы хотите их увидеть и понимаете ли, что они означают?»

Вот так выглядит современная версия информированного согласия. Несколько коротких предложений на экране и два щелчка мышкой. И никаких врачей или экспертов, которые при необходимости пришли бы на помощь. Конечно, я понимаю, что такое риск, выраженный в процентах, и потому не колеблясь нажимаю на клавишу «Accept».

Хорошее начало. Вероятность того, что у меня когда-нибудь возникнет лимфолейкоз, всего 0,2 %. Это почти на 40 % ниже, чем в среднем по популяции белых европейских женщин. У меня было такое чувство, будто я выиграла главный приз в лото.

Я пробежалась вниз по списку и остановилась на внутричерепной аневризме — расширении одного из главных кровеносных сосудов головного мозга. Если не принимать никаких мер, сосуд лопается, и вы как личность перестаете существовать.

И снова удача! Риск — каких-то 3 %, вдвое меньше среднепопуляционного. Окрыленная успехом, я решительно навела курсор на возрастную дегенерацию желтого пятна — прогрессирующее разрушение сетчатки, самую частую причину ухудшения зрения и слепоты у стариков. За повышение риска этого заболевания отвечают генные варианты в пяти областях хромосом 1, 6, 10 и 19. Передо мной тут же возник образ женщины из Копенгагена, страстной любительницы чтения, профессиональной переводчицы, которая лишилась возможности заниматься любимым делом и теперь полностью зависит от помощи посторонних, потому что ее настиг этот страшный недуг. Я помедлила несколько секунд, палец навис над клавишей — и все-таки нажал на нее. Компьютер радостно сообщил, что для меня риск оказаться в положении этой женщины гораздо ниже среднего. Ничтожные 2 % против 8! Я поздравила свое отражение в зеркале, висевшем над столом, и тут же, пока не угас пыл, решилась на следующий серьезный шаг.

Болезнь Альцгеймера, самая частая причина старческого слабоумия. Я вспоминаю свой разговор на эту тему с Джеймсом Уотсоном, не желавшим знать, является ли он носителем мутантного гена ApoE4, с которым связано существенное повышение риска этого заболевания. Мое бесстрашие вознаграждено — ни одной копии ApoE4-гена, зато две копии ApoE3, связанного с пониженным риском заболевания. Итого — семипроцентная вероятность развития этой опустошающей головной мозг болезни на фоне 12 % для популяции в целом.

Мой дорогой папочка был прав, я действительно получила хорошие гены! Недаром одна моя подруга уговаривала меня «заняться делом» и обзавестись ребенком, пока не поздно. «Если ты полна сил, высокообразованна и успешна, то твоя обязанность перед обществом — передать все свое богатство ребенку, который самим своим существованием повысит популяционные стандарты», — поучала она. Подруга как раз высокообразованна, весьма успешна и уже трижды выполнила свои обязательства перед обществом.

Но хватит уловок. Я знаю свои уязвимые места — как и все мы. У каждого своя семейная история заболеваний, передающихся из поколения в поколение. По линии отца это сердечно-сосудистые патологии. У моего папы, у бабушки и дедушки — у всех было слабое сердце и плохие сосуды. Бабушка временами жаловалась на «сердечную слабость», как тогда говорили. У дедушки из-за нарушения кровообращения на голенях время от времени появлялись плохо заживающие язвы, и хотя он всю жизнь работал, как лошадь, и до старости не жаловался на здоровье, инсульт настиг его вскоре после 70 лет. Теперь об отце. Уже в сорок у него диагностировали серьезную гипертензию. Однажды давление поднялось так высоко, что пришедший по вызову семейный врач тут же направил его в ближайшую больницу. Затем начались проблемы с сердцем — мерцательная аритмия. Таблетки, капсулы, бесконечно сменявшие друг друга, — ничто не спасло его от глубокого склероза сосудов обеих ног. И наконец, слабый, едва ощутимый пульс. Отец, своими руками построивший дом и когда-то крутивший сальто на заднем дворе, в последние годы едва передвигал ноги, молча проклиная свое физическое бессилие.

Когда-то он говорил: «Грех жаловаться на жизнь, пока ты можешь слушать радио и читать книги». Но пришло такое время, когда он был вынужден целыми днями сидеть в кресле, и тогда его единственным желанием стало уйти из жизни. До такого состояния отца довело нарушение периферического кровообращения. Этот диагноз имеется в списке deCODEme в рубрике «Сердечно-сосудистые заболевания». Я прочла, что им страдает каждый десятый житель промышленно развитых стран и что его развитию способствует курение. Свой вклад вносят и генетические факторы. По данным исландских исследований, один из них — мутация в ДНК хромосомы 15. Я сделала глубокий вдох и щелкнула мышкой.

Как и ожидалось, на этот раз хорошего мало. Мои показатели выше нормы — примерно 18 % против 14 %. Разница не такая уж большая, но в абсолютном выражении это почти каждый пятый. И будто мне этого мало — вдогонку информация: «Тест учитывает не все факторы риска».

Я уже давно не курю, но прекрасно помню, сколько никотина я «скормила» своему организму в юности. Чем помочь ему теперь? Может, принимать аспирин, «разжижающий» кровь? Посоветуюсь с доктором, когда вернусь домой.

Сердечно-сосудистые заболевания — не самая большая моя забота, есть кое-что похуже. Рак груди — вот чего я действительно боюсь. Ужасная болезнь, мысли о которой всегда сидели у меня в подкорке. От него умерли мама и бабушка.

Одно из моих самых ранних воспоминаний — посещение бабушки в радиологическом отделении в больнице Орхуса. Полы, покрытые линолеумом серого цвета, высокие стеклянные двери, стакан с разбавленным до предела фруктовым нектаром. Вокруг в полном молчании сидят родственники, и я от нечего делать играю с маленьким мальчиком с огромной шишкой на голове. Он был острижен наголо, а место, которое предстояло облучать, отмечено фиолетовым маркером. Это походило на карту какой-то экзотической местности; фиолетовые линии на ней врезались мне в память, вытеснив образ смертельно больной бабушки. В конце концов, мне было лишь 4 года и я не понимала всей серьезности ситуации.

К несчастью, мне довелось столкнуться с раком еще раз, когда заболела мама. Однажды, придя с работы, она сообщила мне и моему маленькому брату, что у нее опухоль в груди и на следующей неделе ей будут делать операцию. Я уже училась в школе. Хорошо помню охвативший меня тогда ужас.

Были слезы, взрывы отчаяния, сменявшиеся надеждой — вдруг опухоль не успела разрастись и еще не дала метастазы. Но она разрослась; оставалось молить Бога, что помогут облучение и химиотерапия. И они помогли, мама поправилась. Но через полгода болезнь вернулась. Вначале какие-то небольшие пятна на сканограмме, совсем крошечные… И все это обернулось тремя годами новых обследований, надежд, отчаяния, новыми курсами лечения, депрессией — и в конце концов страшными, непереносимыми страданиями. Бывали ночи, когда мама просто кричала от боли, которую не мог заглушить даже морфий.

Кому-то покажется странным, что после всего этого я избегала, как могла, серьезного обследования. Когда меня спрашивали, почему я не прохожу регулярно маммографию, я отвечала, что «опухоли не найдется места в такой маленькой груди».

И вот я сижу перед светящимся безучастным экраном, который сообщает мне, что вероятность рака груди я могу определить по 7 специфическим генным вариантам в хромосомах 2, 5, 8, 10, 11, 15 и 16. Для европейцев он равен примерно 12 %. Значит, у 12 из каждой сотни европейских женщин когда-нибудь обнаружится эта болезнь. Но в зависимости от комбинаций этих 7 вариантов в геноме вероятность может повыситься до 60 %! Я тут же решила, что это обо мне, и зажмурилась.

Невероятно, но «моя» вероятность — ниже среднепопуляционной: даже не 12, а 7,7! Переполнявший меня страх мгновенно испарился. На какое-то время я почувствовала себя почти бессмертной!

* * *

— Ну и видок у вас. Похоже, вы выпили слишком много крепкого кофе.

Так приветствовал меня ранним утром следующего дня Эдвард Фармер, руководитель службы deCODEme по связям с общественностью. В Исландии в это время суток не только холодно, но и темно, и вдобавок я почти не спала. Отпраздновав победу на ниве борьбы с риском рака груди двумя банками пива, я отправилась в путешествие по своему генному профилю, с самого начала до конца. От мерцательной аритмии до подагры и синдрома беспокойных ног. Всюду полный порядок! К сожалению, налицо была склонность к облысению, но это не могло испортить мне настроение.

И все-таки ночка была та еще. Теперь меня интересовало, насколько реалистичны все эти риски. Не только в отношении меня, а в принципе. Что делать с информацией о вероятности развития астмы, которая чуть ниже средней, и как себя вести, если риск образования камней в желчном пузыре, напротив, немного выше обычного? Как быть, если риск рака груди — около 60 %?

— Успокойтесь. Кари все объяснит, — сказал Фармер.

Кари Стефансон — основатель deCODEme, ее директор, публичный человек, достойный отдельного разговора. Последний раз я имела удовольствие встретиться с ним более десятка лет назад, когда компания deCODE Genetic — предшественница deCODEme — находилась еще в младенчестве и ее предполагаемая деятельность являлась предметом жарких споров. Эта компания была в числе первых, кто намеревался поставить генетику на коммерческие рельсы.

Стефансону не терпелось перейти к практической работе, и прежде всего — начать тщательное исследование генома жителей Исландии. Он уже представлял себе гигантскую базу данных, в которой собраны медицинские показатели, генетические данные и генеалогические сведения о жителях страны. Здесь можно было проследить генетическую подоплеку всех наших недугов.

Стефансон получил 12 миллионов долларов от состоятельных заинтересованных лиц, оставил престижное место профессора неврологии в Гарвардском университете и вернулся в Исландию с намерением приступить к реализации своей идеи. Нельзя сказать, что на родине его ждал теплый прием. Было немало таких, кто считал лишним отдавать сведения о геноме популяции в руки бизнеса и уж тем более распространять их за пределами страны. Стефансон стал чем-то вроде странствующего проповедника. Он прославился среди журналистов своим пристрастием к темным костюмам от Армани и грозным внешним видом. Стефансон появлялся то на одной конференции, то на другой, и вскоре приобрел дурную репутацию упертого спорщика.

Сегодня, в свои 60, широкоплечий, высокий, с седой шевелюрой и бородой, он вполне может сойти за дальнего потомка любимца ирландцев, скальда Х века Эгиля Скаллагримссона. По иронии судьбы, Эгиль был известен не только своими прелестными балладами, но и свирепым нравом. Если еда или питье были ему не по вкусу, великий скальд мог осыпать проклятьями хозяина, а тот, кто пытался его образумить, тут же получал кулаком в глаз. Некоторые из его потомков до сих пор слывут драчунами, задирами и несносными грубиянами.

Однако на сайте deCODEme Стефансон выглядит вполне дружелюбно. Милый старичок, если бы не туго обтягивающая торс футболка, подчеркивающая мощную мускулатуру, и не текст под портретом:

В отличие от большинства компаний, deCODEme — это не просто веб-сайт, где рассказыается о генетике человека; это возможность получить доступ к обширнейшей базе данных, из которых вы узнаете о генетически обусловленном риске развития у вас наиболее распространенных заболеваний.

Немного самонадеянно, но по существу верно.

Идея Стефансона вполне себя оправдала. Сегодня, 10 лет спустя, его сотрудники просмотрели тысячи геномов жителей Исландии и идентифицировали уйму генных вариантов, от которых зависит риск развития различных заболеваний. Компания публикует одну за другой статьи в лучших научных журналах мира.

Профессионалы в восторге, но далеко не все обычные люди разделяют идею прямой передачи генных профилей клиентам, как это делает большинство компаний. К скептикам присоединяется и Британская комиссия по геному человека, которая считает, что далеко не всякий способен самостоятельно разобраться в генетических показателях. Члены комиссии убеждены: результаты тестирования, которые сообщают лишь о риске того или иного заболевания, нельзя обрушивать прямо на голову заказчика. Того же мнения придерживаются и многие практикующие врачи. Под их давлением в 2008 году в Калифорнии был введен запрет на проведение ДНК-тестирования без одобрения специалиста-медика, имеющего лицензию.

В 2009 году под напором экономических трудностей, связанных с кризисом, deCODE Genetic сделала крутой разворот и заявила о себе как о «диагностической компании». Это мало что дало; она все равно оказалась на пороге банкротства, но — в последнюю минуту была спасена группой американских инвесторов. Вскоре опять появились деньги — много денег! — от продажи генных профилей. И тогда Стефансон заявил в пресс-релизе: «Поскольку система здравоохранения повернулась в сторону предупреждения заболеваний, основной задачей медицины становится определение и контроль их индивидуального риска».

* * *

Последний раз я встречалась со Стефансоном несколько лет назад, однако я сразу поняла — он нисколько не изменился.

— Какая прекрасная идея — снова морочить мне голову! — восклицает он, широко раскинув руки, но при этом не вставая со стула и не отрываясь от бумаг. Прежде чем я успеваю ответить, он кричит секретарше, чтобы та немедленно принесла кофе, если хочет, чтобы он остался в живых после визита этой свалившейся ему на голову дамы. Классический прием из его репертуара, о котором я не раз слышала от его коллег. Но сейчас меня поразила не его грубость, а голос, мягкий и обволакивающий, который я совсем забыла. По-английски Стефансон говорит с небольшим акцентом, который даже придает ему некий шарм. К сожалению, хотя у Стефансона брали множество раз интервью, он, зная о своей несдержанности, часто предпочитал быть лаконичным.

Компания моего собеседника первой вышла на рынок персональных генных профилей, но сегодня у всех на слуху ее конкурент 23andMe, базирующийся в Силиконовой долине. С невинным видом прошу Стефансона высказаться по поводу того, что когда Time назвал генный профиль «изобретением года», 23andMe была выделена особо. Мой визави метнул на меня грозный взгляд.

— В этом нет ничего удивительного, и я объясню, почему. Одна из двух ее основательниц спит с неким очень богатым и известным человеком. Так часто делаются дела в Америке. — Он в упор смотрит на Фармера, который все это время молчит с выражением полной бесстрастности на лице. — О’кей, однажды меня это уже достало. Ну и что? И сейчас меня многое бесит в этой жизни.

А я вспоминаю Анну Войцицки из 23andMe, даму, которая «спит» с основателем Google Сергеем Брином и которая беременная, уже с небольшим животиком, весьма успешно выступила в шоу Опры Уинфри. А чуть позже Стефансон на телеэкране объяснял благословенный смысл генного профиля всегда улыбающейся богине домохозяек Марте Стюарт, не так давно попавшей в тюрьму за мошенничество с ценными бумагами.

— Скажите, кто ваши основные клиенты? Поклонники разнообразных телешоу? — спрашиваю я опять-таки как можно невиннее.

— Откуда, черт возьми, вы это взяли? — кричит Стефансон, обращаясь в основном к Фармеру. Казалось, сейчас разразится буря, но как раз в это время в его рыке неожиданно звучат насмешливые нотки. Лед сломан, а мы наконец-то перешли к существу дела. Знаменитость снизошла до настоящего разговора с моей скромной особой и пояснила, что покупают генные профили в основном профессионалы.

— Мы работаем на врачей общей практики и клиницистов, которые специализируются на профилактике. Частные клиенты тоже встречаются, и их становится все больше, но будущее — за медицинскими учреждениями. Я рассматриваю привлечение частных потребителей как способ повлиять на всю систему здравоохранения. Если вы считаете, что превентивные меры небесполезны, вам не обойтись без персональных данных о риске развития того или иного заболевания.

Но действительно ли у генных профилей есть будущее? В январе 2008 года группа американских генетиков заявила на страницах New England Journal of Medicine, что от этих самых профилей не так уж много проку. Такие наиболее распространенные патологии, как диабет, сердечно-сосудистые заболевания, рак очень сложны по своей природе. К ним причастна целая группа генов, но как они осуществляют свое вредоносное действие — не вполне понятно. Не следует забывать и о факторах среды. Таким образом, с уверенностью сказать, что генный профиль дает реалистичную картину вашего здоровья в будущем, нельзя.

— Полная чушь! — сказал, как отрезал, Стефансон.

Теперь в его голосе зазвучали гневные нотки.

— Генный профиль — такой же полезный исследовательский инструмент, как и многие другие. Что вы станете делать, когда узнаете, что риск развития рака груди у вас — 50 %? Как говорит статистика, если болезнь диагностирована на самых ранних стадиях, то в 99 % случаев она излечима. Ну, а вдруг диагноз поставлен, когда уже есть метастазы и шансы излечения практически равны нулю? Что тогда? Думаю, было бы намного лучше, если бы люди относились к генным профилям с должным вниманием.

Опять рак груди! Я покрылась холодным потом, но тут же взяла себя в руки и успокоилась, — ведь с моими-то генными вариантами все в порядке. Тем временем Стефансон продолжал вещать:

— Или возьмем сердечно-сосудистые заболевания. В нашем распоряжении есть несколько маркеров, которые скажут о риске инфаркта гораздо больше, чем уровень холестерина в крови. Для тех, кто занимается превентивной медициной, генный профиль — неоценимое подспорье. Разумеется, при условии, что они профессионалы своего дела.

Даже когда Стефансон просто говорит, создается впечатление, что перед вами гиперактивный ребенок. Он непрерывно вертит в руках мобильный телефон, требует кофе — еще и еще, даже не думая предложить его нам с Фармером.

Я надеялась завладеть вниманием босса, переключившись на тему, которая, как мне известно, волнует и его.

— Но мы же и так знаем, как избежать развития сердечно-сосудистых заболеваний. Нужно бросить курить, налегать на овощи и фрукты, заниматься спортом, поддерживать свой вес. Что изменится, если мы узнаем о каких-то там маркерах в своем геноме? Для подавляющего большинства людей хромосомы, маркеры, статистика — полная абстракция.

Стефансон, прищурившись, посмотрел на меня, как на какое-то мерзкое насекомое.

— Вы говорите о «людях» так, будто это низшая раса, а потом свысока несете всякую чушь. — Он забарабанил пальцами по столу. — Опыт измерения холестерина показывает, что люди относятся к этому показателю вполне серьезно. Примерно 30 % тех, у кого он повышен, начинают принимать статины и меняют образ жизни. Другая треть тоже что-то предпринимает, но с меньшим энтузиазмом.

Все так. Но остальные 40 % вообще ничего не делают. Кроме того, уровень холестерина связан с одним из множества заболеваний, а генный профиль дает оценку риска нескольких дюжин. Кто разложит всю эту информацию по полочкам?

— Вы все неверно понимаете. В генном профиле вы крайне редко найдете указания на повышенный риск развития более чем одного действительно серьезного заболевания. В моей практике лишь однажды таких заболеваний оказалось два. Совершенно неправильно вываливать на головы людей целую кучу факторов риска и разбираться с ними. Совсем другое дело — когда вы располагаете генными профилями значительной части населения. Это дает основание использовать их для планирования мероприятий превентивного характера среди населения. Может быть, это единственный способ уменьшить расходы на лечение в будущем.

Я спросила, не стоит ли в таком случае составлять генные профили всех новорожденных. Стефансон отнесся к этой идее благосклонно, ведь чем больше у нас информации, тем эффективнее будет наша помощь человеку в будущем.

— Послушайте, — сказал он устало. — Многих раздражает, что они не могут разобраться в генетических данных. Но поскольку на нашей планете жизнь построена на ДНК, и у нас есть возможность понять, как эта молекула ею управляет, было бы глупо отказываться от знания генетической информации. Просто преступно скрывать ее от людей, пока мы, ученые, не разберемся, как в точности те или иные гены влияют на биологию, психологию и социальное поведение человека.

Он явно не желал больше продолжать беседу и, обращаясь к Фармеру, спросил, не хочет ли тот взглянуть на последние образчики его фотографического искусства. И, не дожидаясь ответа, он повел нас по коридору в комнату, где не было ничего, кроме 8 громадных фотографий, прислоненных к стенам. Все они были сделаны на берегу моря недалеко от офиса. Мокрая галька, морские водоросли, снятые с небольшого расстояния и отпечатанные на алюминиевых пластинах.

— Чтобы получить подобные снимки, нужны специальные линзы и насадки, — объясняет Стефансон. — Больше всего на свете я люблю бесцельные прогулки с единственным компаньоном — фотоаппаратом.

Я спрашиваю — немного язвительно, — бывают ли обычные фукусы такого ярко-фиолетового цвета или тут что-то не так с экспозицией. Он отвечает, что такие они и есть на самом деле, и выдает целую лекцию о красоте и уникальности исландского ландшафта.

— Это самое прекрасное место в мире, — мечтательно говорит Стефансон.

Его фотографии действительно великолепны, но меня это почему-то раздражает. Ощущается какая-то дисгармония между физически безупречным субъектом, научным светилом, успешным бизнесменом и утонченным художником. И откуда-то, из глубин моего сознания, снова всплывают слова отца о «хороших генах».

Как получается, что свернутая в тугой клубок молекула ДНК — носитель генетической информации — делает нас людьми? Из 6 миллиардов пар азотистых оснований нашего генома только несколько процентов отделяют случайно выбранного человека от случайно выбранного шимпанзе. А различие между двумя опять-таки случайно взятыми представителями рода человеческого по генетическим меркам не превышает и половины процента. Подумать только: именно они и делают столь несходными открытого и дружелюбного, с курчавой шевелюрой Фармера; агрессивного, острого на язык, застегнутого на все пуговицы Стефансона и меня!

— Итак, — произносит светило, вторгаясь в мои мысли, — насколько я понимаю, вы получили результаты тестирования своей ДНК и хотите о чем-то меня спросить?

— Это не страшно. Даже при том, что предрасположенность налицо, если вы не курите, риск уменьшается практически до нуля.

Я обещала, что больше никогда даже не прикоснусь к сигаретам. Однако есть еще один повод для беспокойства — базальноклеточная карцинома, самая распространенная форма рака кожи. Оказалось, что и здесь нет причин бить тревогу.

— У меня была одна такая штука; ее удалили — и больше я о ней не вспоминаю. Просто не нужно жариться на солнце.

Я так и делаю, но, признаться, есть еще кое-что, чего я не понимаю. Я всегда была, что называется, кожа да кости, и вот теперь deCODEme сообщает, что мне грозит ожирение. Ожирение? Мне! Может быть, при тестировании произошла ошибка?

— Нет, — решительно отреагировал Стефансон. — Насчет риска ожирения мы с вами — близнецы, но мой вес держится на одном уровне уже много лет, — может быть, еще и потому, что я регулярно делаю гимнастику. Три часа в день. Без этого я впадаю в депрессию. Мутация в том или ином гене многофакторного заболевания никогда не даст вам точного прогноза, потому что генов, влияющих на этот прогноз, много. К тому же исход в значительной степени зависит от факторов негенетической природы. Допустим, у вас в геноме присутствуют несколько очень хороших генных вариантов, а вот их проявление, т. е. мера воздействия на организм, — тайна за семью печатями. Какие-то из этих генов работают, экспрессируются, а какие-то — нет.

Я в удивлении воззрилась на него. Получается, что генный профиль по сути не дает никакой информации!

— Вовсе нет. Он может сказать вам, что вероятность того или иного исхода — скажем, ожирения, — в вашем случае больше или меньше среднепопуляционной, но что будет на самом деле — не в его компетенции.

Для иллюстрации роли среды Стефансон привел случай из практики собственной фирмы. Занимаясь выяснением генетической природы меланомы, ее эксперты обнаружили некий генный вариант рецептора меланокортина, который по-разному проявлялся в разных популяциях европейцев.

У испанцев его наличие втрое повышало риск мелономы, а у жителей Исландии не давало вообще никаких последствий — возможно, потому, что солнце исландцев совсем не балует. В Швеции, занимающей промежуточное положение по числу солнечных дней между Исландией и Испанией, вероятность заработать меланому тоже находится где-то посередине.

— Мы обнаружили также три генных варианта, связанных с повышенным риском мерцательной аритмии. У китайцев каждый из них встречается втрое чаще, чем у европейцев, но при этом первые страдают аритмией крайне редко. Найти этому объяснение гораздо сложнее, чем в первом случае. И это означает, что прежде чем представлять генный профиль как прогностический инструмент, следует детально разобраться в роли факторов среды.

Пока я собиралась с мыслями, Стефансон продолжал свой просветительский монолог. Оказывается, важно, от кого вы унаследовали «плохой» ген — от отца или от матери, то есть находился ли он раньше в яйцеклетке или в сперматозоиде, обошедшем своих собратьев при оплодотворении. Специалисты из deCODEme смогли приподнять завесу тайны, окутывающую этот феномен, поскольку располагали не только генетической информацией о почти 40 тысячах жителей Исландии, но и данными об их общих родственниках. Используя особую методику анализа, они обнаружили целую череду генных вариантов, проявляющих свое действие по-разному в зависимости от происхождения. Например, один из таких вариантов увеличивал риск диабета на 30 %, если был получен от отца, но уменьшал на 10 % в случае материнского происхождения. Такая разнонаправленность привела к тому, что этот вариант оставался незамеченным, поскольку при обычном статистическом анализе она нивелировалась. К этим наблюдениям добавилось еще одно, обнародованное в журнале Nature: идентифицирован генный вариант, повышающий риск рака кожи в том случае, когда ген получен от отца. То же самое — и для рака груди.

Теперь Стефансон, похоже, собирался порассуждать о так называемой missing heritability — потерянной наследственности.

— Эффект обнаруженных на сегодня генных вариантов в очень большом числе случаев не укладывается в традиционную схему наследования различных заболеваний, — сказал он.

Я изо всех сил постаралась не выказать своего изумления и пролепетала что-то насчет генетической «темной материи».

— А. вы знаете об этом. Может быть, вам известно еще и то, что многие при этом имеют в виду нас — тех, кто копается в геноме в поисках разных вариантов, — добавил он тоном, не вызывающим сомнений, что эта мысль совершенно идиотическая.

Я упомянула о Джеймсе Уотсоне, говорившем о роли редких генных вариантов, но Стефансон пропустил мое замечание мимо ушей.

— А я считаю, что необъяснимость многих вещей в большинстве своем связана с зависимостью экспрессии обычных вариантов генов от их происхождения. И вообще мне кажется, что сама модель наследования признаков слишком примитивна и нуждается в изменении.

Что-то совсем уж новенькое! Переписать «книгу жизни»?! А как же насчет генных профилей — означает ли все сказанное, что для людей, не имеющих никакого отношения к Исландии, оценить риск тех или иных заболеваний вообще невозможно, поскольку неизвестно, от кого именно — отца или матери — они получили данный вариант гена?

Только я перевела дух, чтобы продолжить, как в двери показалась голова секретарши. Она напомнила боссу о каком-то чрезвычайно важном мероприятии в Калифорнии и о том, что самолет ждать не станет. Чтобы закончить нашу беседу чем-нибудь приятным, я поспешила сообщить Стефансону, как я счастлива, что риск рака груди у меня минимален, и рассказала о своей бабушке, умершей от этой болезни в 60 лет, и о маме, которой не стало в 46. По лицу Стефансона я тут же поняла, что торжествовать рано.

— Наиболее распространенные генные варианты, которые мы и выявляем при тестировании, обычно не имеют отношения к семейным заболеваниям. Вам нужно пройти особый тест, с тем чтобы выяснить, как обстоят дела с генами BRCA.

Мысль об этом я хранила в самых укромных уголках сознания. Мутации в генах BRCA1 и BRCA2 обнаруживаются у 2–5% женщин и указывают на крайне высокий риск рака груди. Больше 80 %, по некоторым данным. Не лучше ли распрощаться со всеми этими генными профилями?

— И надеяться на лучшее? Не советую, — сказал Стефансон.

Но какой толк от еще одного теста? Если эти ужасные мутации у меня есть, то, узнав об этом, я буду жить в постоянном страхе, что рак проснется, и обивать пороги различных диагностических центров.

— Вовсе нет, — ответил Стефансон. — Вы можете сделать билатеральную мастэктомию.

Билатеральная мастэктомия? В переводе на человеческий язык — удаление обеих молочных желез! И весь этот ужас — в профилактических целях?

— Да, если только вы не думаете, что от того, что предначертано, можно убежать.

* * *

Остаток дня я не могла думать ни о чем другом. Разумеется, я слышала, что многие женщины в подобных ситуациях так и поступают — удаляют обе груди и заменяют их силиконовыми. Этот метод стали применять лет 5-10 назад, и в США он получил большое распространение.

Вернувшись в отель, я немедленно села за компьютер и нашла американскую компанию Myriad Genetics, имеющую патент на диагностическое тестирование BRCA-генов. Мне предложили ответить на несколько вопросов, в частности их интересовало, был ли диагностирован у кого-то из моих родственников рак груди в возрасте до 50 лет. Получив ответ, они сразу сообщили, что у меня вполне может быть повышен риск не только рака груди, но и яичников. А если я к тому же принадлежу к евреям-ашкенази, то риск может быть еще выше. Как я теперь знаю, с моей этнической принадлежностью в этом смысле все в порядке, но BRCA-тест все-таки провести стоит: «Узнав риск развития рака, вы делаете первый шаг на пути борьбы с ним».

Я тут же подсчитала свою вероятность обладания мутантными BRCA-генами, и с учетом того, что рак груди в возрасте до 50 лет был только у одной моей родственницы, получила вполне симпатичные 4,5 %. Это даже меньше 5 % вероятности обладания генными вариантами, при наличии которых риск рака груди составляет от 65 до 80 %.

Можно ли считать эти 4,5 % достаточно малой величиной, чтобы забыть о них, — ведь в конце концов, в соответствии с написанным на веб-сайте компании, вероятность того, что с моими BRCA-генами все в порядке, равна 95 %. А раз так, и никаких других опасных для моей груди генов у меня нет, то вероятность заболеть не превышает 8 %. С другой стороны, не лучше ли избавиться от неопределенности раз и навсегда?

Всего еще один тест. Нужно подумать.

Я взяла тайм-аут и углубилась в изучение своего генного профиля. Итак, что я могу из него извлечь? Если честно, при всей прозрачности процедуры оценки риска он лишь напоминает, что не стоит считать себя здоровяком, если вас ничего не беспокоит. По существу, «здоров» лишь тот, кто пока не прошел диагностического тестирования. Как только вы это осознаете, вам не остается ничего другого, как просто ждать, когда болезнь проявится.

В таком примерно духе высказываются некоторые специалисты в области этики и социологии, интересующиеся новыми медицинскими технологиями. Они считают, что обычным «здоровым» людям вообще не имеет смысла проводить генетическое тестирование. Они просто неспособны установить связь между своими процентами и тем, что знают лишь такие специалисты, как Кари Стефансон и его коллеги, и оттого начинают нервничать. Они теребят лечащих врачей, и так загруженных по горло. В их душах поселяется страх, они находятся в состоянии постоянного стресса. От этого и правда заболеешь!

Многие из тех, кто влияет на формирование общественного мнения — журналисты, комментаторы, обозреватели, — тоже против общедоступности ДНК-тестирования. Так, британская журналистка Камилла Лонг из Sunday Times написала целый трактат с призывом запретить прямой доступ обычных потребителей к службам генетического тестирования. Говоря о риске различных заболеваний, она восклицает: «Кто, будучи в здравом уме и твердой памяти, пожелает узнать об этом?… Находиться всю жизнь под дамокловым мечом — разве можно на такое пойти?» И решительно заключает: «Наше коллективное душевное здоровье бесценно!»

Все это вполне логично, многим людям свойственно волноваться по всякому поводу. Но не всем. По крайней мере я к ним не отношусь. Моя поездка в Рейкьявик никак не отразилась на присущей мне ипохондрии. Я не сижу с отсутствующим видом с одной только мыслью в голове: неужели придется ампутировать ноги, потому что риск атеросклероза у меня выше нормы? Или что будет, если я ослепну в результате развития глаукомы? Риск есть, и даже относительно большой, но он не зависит от моего знания или незнания о нем. Правда, мысль о мутантных BRCA-генах засела где-то глубоко в мозгу, но она тревожила меня не больше, чем все остальное.

И вообще я не стала беспокоиться по поводу разных болячек или думать о смерти больше, чем прежде. Никто не может сказать однозначно, повлияет ли на душевное состояние человека то, что он получит представление о грозящих ему болезнях. Одни воспримут не очень-то приятные новости спокойно, другие зациклятся на них. Все зависит от нашего темперамента, характера, а не от полученной вами информации.

Итак, это большой вопрос — что я предприниму теперь, когда мои знания относительно себя самой так обогатились. Стану ли по-новому относиться к себе? Или перепланирую будущее?

Возможно. Но только не в том духе, как это предлагал Стефансон. Удалить обе груди?! Нет уж. Пока что я, пожалуй, в большей степени, чем раньше, стала ощущать себя как живой организм со всеми протекающими в нем биологическими процессами.

Понимаю, это звучит немного странно. Особенно потому, что сразу наводит на мысль о существах, находящихся где-то в самом начале эволюционной лестницы, — о микробах, червях и прочем. Мы привыкли рассматривать человека как личность. Но я теперь представляю ситуацию так, будто у меня появился какой-то небывалый инструмент, позволяющий заглянуть в себя, что-то вроде рентгеновского аппарата, просвечивающего, однако, не мою личность, а четко организованную систему взаимосвязанных клеток.

Идея смотреть на себя как на живой организм чрезвычайно симпатична, даже, пожалуй, духоподъемна. Вы как бы освобождаетесь от обязанности быть индивидуумом и ощущаете себя частью какого-то огромного целого. Генный профиль позволил увидеть слабые и сильные стороны моего организма, но также и рычаги, через которые я могу на них влиять.

— Минуточку! — скажет скептик. — Мы и так знаем о необходимости поддерживать в форме свой организм, полноценно отдыхать, в меру сил трудиться и т. д. и т. п. Что нового вы можете сказать?

Отвечаю. Мы понимаем все это умом, но ощущение себя как организма, динамического и чутко реагирующего на малейшие изменения вокруг, дает гораздо более мощный стимул, чем желание находиться в форме. Узнать, что у тебя с вероятностью 30 % разовьется глаукома, — отличный стимул пойти к окулисту, чтобы измерить глазное давление, или тут же отправиться в фитнес-центр, чтобы до изнеможения упражняться на разных тренажерах, стараясь ускорить обменные процессы. Это знание не удручает, а поддерживает. Совершая пробежку, я представляю, какие сложные биохимические процессы протекают в мышцах ног, как множество полезных химических веществ перекачиваются в кровоток, как они доходят до головного мозга, меняя мое настроение и мироощущение.

Персональный генный профиль открыл форточку в мой внутренний физический мир — странную Вселенную, наполненную цифровой информацией, которая реализуется в нечто материальное, в то, что можно почувствовать и измерить. Крошечная часть этой информации вмешивается в физические процессы, протекающие внутри глаза, глазное давление внезапно повышается — и вы начинаете хуже видеть. Или какая-то минимальная ошибка в геноме приводит к тому, что активность бета-клеток поджелудочной железы снижается, они вырабатывают меньше инсулина, и вот вам пожалуйста — диабет. Я еще раз просмотрела вдоль и поперек свои генетические данные в надежде узнать что-нибудь новенькое. Перелистывая приложение к ним, представленное компанией deCODEme, я наткнулась на перечень SNP и подивилась их странным названиям: приставка rs, число, указывающее позицию SNP в данной хромосоме, и затем в скобках два азотистых основания в этой позиции, полученных от одного и другого родителя: rs4610(T,C). Но честное слово — не понимаю, как можно идентифицировать 50 болезней по миллиону генетических маркеров? Должно быть что-то еще.

* * *

Проведя в поисках «чего-то еще» несколько вечеров, я наткнулась на нечто, заслуживающее внимания. Prome-the ase, вот как это называется. Компьютерная программа, созданная двумя американцами-альтруистами Майклом Кариасо и Грегом Ленноном и доступная всем желающим. Она извлекает нужную информацию из базы данных deCODEme и связывает ваши SNP с результатами расшифровки их смысла. Программа была написана и размещена в Интернете в 2007 году. Там она и находится и по сей день, изменяясь в соответсвии с успехами ученых, работающих в данной области. Этому способствует постоянный мониторинг баз данных и научных публикаций, который осуществляет встроенная в программу система поиска. Как только обнаруживается новая корреляция между генным вариантом и признаком, система тут же включает ее в коллекцию.

— За один месяц мы находим до 10 тысяч корреляций, — сообщил мне Кариасо по скайпу из Амстердама. — Сделать выжимку из массива генетических данных не так уж трудно, но превратить ее в нечто понятное для пользователей — совсем другое дело. Это будет камнем преткновения для компаний, собирающихся продавать результаты генетического анализа такого рода.

Звучало вполне правдоподобно. Я тут же отослала свои исходные данные от deCODEme в США, где базировалась Promethease, и вскоре получила ответ. Вместо 50 или около того болезней и патологических состояний, о которых проинформировала меня deCODEme, я увидела более 4 тысяч SNP. Достаточно, чтобы душа ушла в пятки. Многие варианты были сгруппированы в блоки, снабженные надписями: «Самые интересные SNP», «Медицина», «Патологические состояния», «Уникальные SNP».

Кариосо любезно согласился помочь мне разобраться со всем этим.

— Я сразу увижу, есть там что-либо заслуживающее внимания или нет, и тут же отошлю вам файл, — уверил он меня.

Как ни странно, я вдруг почувствовала, что не очень-то хочу разбрасываться своими генами. Не то чтобы меня коробило от мысли, что кто-то посторонний будет рассматривать их на экране своего компьютера без меня. Дело в другом: с одной стороны, мои гены представляют меня в максимальной полноте, а с другой — от них можно абстрагироваться, и тогда получится, что они вообще ничьи! Вот такой парадокс, связанный с нашим геномом!

— Привет, Лона! Вы первый человек, у кого я нашел мутацию rs8177374(T,T)! — радостно сообщил мне Кариасо по электронной почте. Оказывается, среди европейцев только 2 % обладают такой мутацией, а между тем наличие в этой позиции двух Т — большая удача. — Вероятность получить пневмококковую инфекцию, бактериемию и туберкулез у вас близка к нулю!

Замечательно!

— И еще: у вас совершенно заурядный геном. Но имейте в виду: заурядные гены — хорошие гены. Если бы было наоборот — тогда стоило бы волноваться.

Совсем хорошо!

Я погрузилась в послание от Promethease и в первую очередь взялась за SNP под рубрикой «Патологические состояния». Мое внимание привлекла позиция rs2217262. Мутация тут имеет отношение к аутизму. Почти у каждого девятого из десяти европейцев в этой позиции в гене DOCK4 находятся два А, у остальных — С и А либо два С. Я отношусь к последней категории и, согласно одному из исследований, риск аутизма для таких, как я, вдвое меньше среднепопуляционного. Как говорится в Википедии, «это защитный генный вариант».

Стоит ли думать об аутизме, если тебе 44 и у тебя его нет и не было? Другое дело — ребенок, тогда защитный вариант имел бы значение. Но, кажется, я являюсь счастливым обладателем еще одного защитного генного варианта, на этот раз совсем для меня небезразличного. Речь идет о возрастном слабоумии, конкретно — о наличии Т в моем SNP rs3758391. Он находится в середине гена SIRT1, долгое время бывшего в центре внимания геронтологов. Аналогичные его версии имеются у всех живых существ. Даже у дрожжевой клетки есть соответствующий ген, благоприятная мутация в котором продлевает жизнь этому крошечному организму.

Наблюдение за группой финнов численностью 1000 человек в возрасте за 85 показало, что носители по крайней мере одного Т обладают лучшими когнитивными способностями и даже сердечно-сосудистая система находится у них в лучшем состоянии, чем у других. Немного досадно, что я не отношусь к счастливым носителям Т,Т-генотипа — у меня там находится С; и откуда он только взялся? Я знала лишь об одном случае старческого слабоумия в нашей семье, это была прапрабабка по материнской линии, которую все звали просто бабуся. Еще в девяносто с лишним она находилась в весьма приличной физической форме, но в последние годы жизни разум ее угас. Ее всегда можно встретить в холле дома престарелых: она ждала там автобуса и очень волновалась, куда запропастился ее маленький сын. И бесполезно было ее убеждать, что сынок-то давным-давно на пенсии.

— Ха! А это что? — мой бойфренд, незаметно прокравшийся в комнату, с любопытством воззрился на экран. Конечно, он заметил запись rs2146323. — Гиппокамп меньших размеров, чем обычно! — радостно провозгласил он. — Это не есть хорошо. Насколько я помню, эта часть мозга отвечает за способность к обучению и память.

Да, так оно и есть. Небольшая, имеющая форму сосиски структура действительно играет ключевую роль в обоих случаях.

— Генотип С,С, как раз тот, что у тебя. У людей с такой особенностью гиппокамп меньше, чем у обладателей вариантов с Т или А.

Он победоносно посмотрел на меня, на что я возразила, что пару лет назад прошла КТ-сканирование головного мозга в Калифорнийском университете и светила в области нейрофизиологии ни словом не обмолвились о моем гиппокампе.

— Повезло, — сказал он, но не остановился на этом. — Повышенный риск депрессии: rs3761418 в гене BCR на хромосоме 22. Здесь у тебя генотип G,G; вероятность депрессии на треть выше, чем у носителей других вариантов.

Я не стала ничего обсуждать, пока не просмотрела научную статью на эту тему. Выяснилось, что результаты получены при обследовании 329 японских пациентов. Где японцы и где я! Совсем не обязательно, что обнаруженное в какой-то одной генетической ассоциации приложимо ко всем другим. Прежде чем говорить о наличии той или иной закономерности, нужно провести несколько независимых исследований.

— Понятно, — задумчиво произнес мой бойфренд. — Я просто подумал, что на этот генный вариант стоит обратить внимание, поскольку у тебя бывают приступы депрессии.

Да, это, к сожалению, так. Сейчас я не принимаю никаких антидепрессантов, хотя мой лечащий врач рекомендовал мне оставаться на поддерживающих дозах — для профилактики. За последние 7 лет мне приходилось прибегать к интенсивной терапии трижды, и, по статистике, приступы могут повторяться. Известно, что каждый новый эпизод не проходит без последствий для головного мозга, и возможно, уменьшение размеров гиппокампа произошло у меня именно поэтому.

Конечно, депрессия — больной для меня вопрос, но я не была готова подступиться к нему прямо сейчас, особенно в присутствии кого бы то ни было. Лучше переключусь на то, что, я знаю, является коньком Promethease, а именно — на метаболизм различных химических веществ, в первую очередь лекарственных.

Как оказалось, специфические генные варианты могут подсказать вам, в какой дозе лучше принимать тот или иной препарат, чтобы достичь максимального терапевтического эффекта при минимальных нежелательных последствиях. Как утверждает Кариасо, «гораздо важнее иметь представление о метаболизме принимаемых лекарств, чем о предрасположенности к болезни Альцгеймера, с которой все равно ничего не поделаешь. Я уверен: в скором времени генетическое тестирование на метаболизм прописываемых лекарств станет рутинной процедурой».

Это было бы неплохо. Известно ведь, что, к примеру, в США пятая часть больных погибает из-за неправильного лечения, в частности потому, что им назначают слишком высокие дозы препаратов. Удивительно, что deCODEme уделяет этому так мало внимания. Согласно ее рекомендациям, мне нужно ежедневно принимать не менее 2,5 миллиграмм варфарина, разжижающего кровь. Кроме того, я отношусь к числу тех, у кого в силу генетических причин не разовьется мышечная дистрофия при приеме статинов (препаратов, понижающих уровень холестерина в крови). Приятно слышать, конечно, но это не так уж важно в свете того, что Promethease отослала меня к куче статей о метаболизме 50 препаратов.

Возьмем, например, метадон. В единственном SNP в гене специфического транспортного белка головного мозга у меня находятся два Т — по одному от каждого из родителей. Это значит, что я принадлежу к тем 3 %, кому для устранения синдрома отказа от героина нужно принимать 150 миллиграмм метадона в день.

Метадон, героин — это не по моей части. Другое дело — модафинил, с метаболизмом которого у меня не все в порядке. Этот препарат был разработан для борьбы с нарколепсией (одной из разновидностей расстройства сна), но зарекомендовал себя как прекрасное средство для поддержания хорошего самочувствия при недосыпе. Студенты перед экзаменом и трудоголики уже используют модафинил как допинг для мозга. Должна признаться, я сама не раз подумывала о нем при цейтноте. Впрочем, один неблагоприятный SNP может свести его действия на нет. Остается утешаться тем, что в одной лодке со мной находится четверть населения Земли.

— А вот это действительно интересно! — воскликнул мой бойфренд. — Оказывается, есть ген, который причастен к уменьшению размера груди, но при условии, что ты пьешь много кофе.

Я подумала, что он шутит, но оказалось — такой ген действительно существует. Он называется CYP1A2 и кодирует фермент, влияющий на метаболизм целого ряда веществ, среди которых — кофеин; rs762551 в этом гене содержит С или А, и это А так изменяет конформацию фермента, что кофеин начинает метабилизироваться быстрее. Мой генотип — А,С, и, следовательно, скорость метаболизма кофеина у меня — серединка наполовинку.

— Вот смотри: исследование здоровых женщин репродуктивного возраста показало, что у тех из них, кто выпивает каждый день по нескольку чашек кофе, объем груди значительно меньше. Но только в том случае, когда в rs762551 у них есть С. Более чем у 40 % европейских женщин в случайной выборке имеется такая мутация. Нужно запретить девушкам в возрасте до 25 пить кофе. Ведь так можно дойти до бог знает чего!

У меня не было никакого желания дальше слушать его дурацкие измышления, и я занялась делом. В сообщениях по поводу объема груди я нашла ссылки на статьи, в которых говорилось о защитном действии кофе при раковой трансформации клеток молочных желез. Обследование 411 женщин (170 больных, 241 здоровых) с мутациями в гене BRCA1 показало, что ген CYP1A2 сам по себе никак не связан с риском рака груди, однако для женщин с хотя бы одним С в rs762551 и к тому же любительниц кофе риск на 64 % ниже, чем у тех, кто его вообще не пьет. На женщин, не имеющих С в данном сайте, кофе в смысле рака груди не влияет никак.

— О’кей — сказала я, решив на сегодняшний день покончить с Promethease. — Пойду выпью свой кофе. И знаешь что? Мне кажется, я готова пойти на тестирование гена BRCA.

* * *

Для этого оказалось недостаточно просто отправить по почте комочек слизи. Прежде всего я должна была получить направление у своего лечащего врача.

— Пожалуй, ваше намерение оправдано, — сказала она, глядя на меня поверх очков, и подписала направление в клинику при Копенгагенском университете.

Через несколько недель я получила приглашение на консультацию — как оказалось, меня ждала медсестра. Она должна была выяснить, стоит ли врачу-специалисту встречаться со мной и тратить на прием свое драгоценное время. Итак, у меня в роду было несколько случаев рака груди или я просто хочу подстраховаться? Она говорила вполне доброжелательно, особенно упирая на историю моей семьи. Выяснив все, что нужно, она отпустила меня. Теперь ей предстояло собрать медицинские данные о моих родственниках, в том числе и умерших. «Если повезет, — объяснила она, — мы найдем заспиртованные кусочки их тканей в архивах больниц, где они лечились и обследовались». Мне же придется подождать несколько недель, прежде чем я попаду к настоящему консультанту.

«Консультация займет около часа, так что позаботьтесь о парковке», — любезно сообщили мне по телефону. Приехав на велосипеде, я поднялась на шестой этаж, где находилось отделение клинической генетики. За стеклянными дверями я не увидела ни одного пациента — только пара лабораторий и несколько офисных помещений. Мой консультант, генетик-клиницист с большим стажем, доктор Кьергор, работала в одном из них. Серые стены, казенная мебель, доска объявлений с парой детских рисунков. Она раскрыла папку с моим досье и пролистала его.

— Так, ваше направление от лечащего врача. А вот семейное древо. Посмотрите сюда: родственники мужского пола обозначены квадратиками, а женского — кружками.

Слишком простенькое древо даже для такого маленького семейства. Пустой белый кружок в самом низу — это я. Прямо над ним — два других кружка, соединенные с моим, перечеркнуты жирными линиями и отмечены жирной точкой. Символы болезни и смерти. Даты смерти указаны ниже. На мгновение мой взгляд остановился на числе 1984 — это год смерти мамы.

— Надеюсь, вы сами совершенно здоровы?

Что можно на это ответить? Откуда мне знать, здорова ли я? Теперь, когда я получила представление о своем геноме, можно говорить о вероятности такого-то заболевания, и еще такого-то.

— Насколько мне известно, да, — наконец проговорила я, после чего доктор Кьергор указала на мое фамильное древо.

— У нас есть официальные данные, что у вашей матушки был диагностирован рак груди в возрасте 43 лет.

— Мне сейчас почти столько же, — сказала я автоматически. Замечание повисло в воздухе.

— А у вашей бабушки, насколько я знаю, эта же форма рака обнаружилась в 57. Дедушка умер от рака предстательной железы, но в этом нет ничего удивительного, учитывая его возраст. Известно ли вам еще о каких-либо родственниках, умерших от рака?

— Нет. Нас вообще-то не так уж много.

— Нам это нужно, чтобы определить, не превышает ли суммарное число онкологических больных в вашем семействе средней величины для датских семей.

Кьергор осторожно напомнила мне, что рак — часто встречающееся заболевание, от него умирает примерно треть населения Земли.

— А рак груди — самая распространенная его форма среди женщин; его жертвами становятся каждая девятая или десятая. Теперь что касается вас. Для того чтобы говорить о генетической предрасположенности к раку у вашей мамы и бабушки, нужно иметь сведения о предках третьего поколения и располагать более подробной информацией о всех других родственниках.

Меня удивило, что двух случаев смерти от рака груди недостаточно, но сообщить что-то новое я не могла. Сестра моей бабушки со стороны матери эмигрировала в Америку в совсем юном возрасте, и я ничего не знала ни о ней самой, ни о ее потомках.

— В таком случае я не могу с определенностью говорить о роли наследственности в возникновении рака у ваших мамы и бабушки. Может быть, это просто случай. Единственное, что настораживает, — возраст, в котором заболела мама.

Именно это меня и беспокоило.

— Если сопоставить ваш случай с аналогичными ситуациями для других семей, то вас можно отнести к категории «средний риск рака в течение жизни».

Средний риск рака в течение жизни — что это такое? В широком смысле слово «средний» звучит позитивно.

— В общении с пациентами я предпочитаю не оперировать числами. Некоторых это пугает. Обычно я говорю примерно так: у вас гораздо больше шансов прожить жизнь без всякого рака груди, чем заболеть им.

Довольно уклончиво.

— Но может быть, вы предпочитаете числа?

Пожалуй.

Кьергор показала мне страничку с двумя кривыми. Одна соответствовала среднепопуляционному риску рака груди для женщин в возрасте от 43 до 83, другая — риску лично для меня в этом же возрастном интервале. Моя кривая росла немного круче, чем среднепопуляционная, и к 83 риск составлял 23 %.

— Мы оценили риск возникновения у вас рака груди на протяжении жизни, воспользовавшись результатами нескольких исследований. Его величина — в интервале между 23 и 28 %, и поскольку это немного больше, чем в среднем для женской половины населения, у нас есть для вас специальное предложение.

Немного больше? Но ведь среднепопуляционный риск равен всего 9 %! Какие же «немного»! Я пришла сюда, полная решимости пройти BRCA-тестирование! А вместо этого.

— Итак, мы предлагаем вам ежегодное обследование в университетской клинике. Его проведет опытный хирург, специалист по операциям на молочных железах. Далее — маммография и ультразвуковое обследование.

О чем она говорит? Какой еще опытный хирург? Я нахожусь в лучшем медицинском центре Дании, беседую с самыми квалифицированными специалистами, и они предлагают мне проходить обследование какими-то стародавними методами? Мы живем в век генетики, и я хочу, чтобы меня обследовали молекулярно-генетическими методами. Да, мы не знаем, что было с моими предками в третьем поколении, но отсюда не следует, что у моих мамы и бабушки не было роковых мутаций в BRCA-гене, которые я могла унаследовать.

Многоопытная доктор Кьергор оставалась невозмутимой. Наверное, ей уже приходилось иметь дело с такими строптивыми пациентками, как я.

— Если бы ваша матушка была жива, мы вначале посмотрели бы, есть ли вредоносная мутация у нее, а уж потом принялись бы за вас. Обычно мы так и делаем. Но поскольку в вашем случае мы не знаем, имеется ли доминантное наследование, вероятность обнаружить мутации в вашем BRCA-гене не очень велика. В случаях, когда мутации есть, семейная история часто выглядит по-другому.

Меня все это не убедило. Почему бы просто не определить нуклеотидную последовательность обоих аллелей — BRCA1 и BRCA2 — и не сравнить их, нуклеотид за нуклеотидом, с последовательностями, несущими мутации, взятыми из различных баз данных? В конце концов, речь идет не о неуловимых атомах, а о вполне ощутимых сегментах ДНК, которые просто нужно загрузить в секвенатор и получить распечатку.

Прежде чем приехать сюда, я как следует подготовилась. На веб-сайте Myriad Genetics я выяснила, что если вы не располагаете информацией об определенном генном варианте, сотрудники проводят полное секвенирование и сравнивают ваши гены с консенсусной последовательностью, в частности для BRCA1 и BRCA2. Обнаружив отклонения от нормы, они просматривают базы данных с тем, чтобы проверить, не описан ли подобный случай раньше, и параллельно выискивают типы вредных, по их мнению, мутаций, блокирующих синтез белка, который кодируется BRCA-геном. Мне казалось, в клиниках должны уметь делать то же самое. С этими словами я положила распечатку на стол моего доктора.

Она указала пальцем на одно небольшое предложение в тексте.

— Мы придерживаемся мнения, что все это следует делать только при соответствующей консультации, поскольку подавляющее число пациентов не способно самостоятельно интерпретировать данные подобного рода. Технически совсем несложно сделать то, о чем вы говорите, но с интерпретацией у нас до сих пор проблемы. Наша задача — тестирование тех, кто уже болен. Это единственный способ убедиться в наличии корреляции между заболеванием и мутациями. Но вот что интересно: даже в семействах с большим числом онкологических больных за всю их историю, когда мы уверены в наличии доминантного наследственного фактора риска рака груди и яичников, мы обнаруживаем мутацию в гене BRCA только у трети тех, кто уже болен. Это значит, что есть другие гены и другие механизмы, о которых мы просто не знаем. Что касается полного секвенирования, то в результате вы обнаружите много такого, в чем просто не сможете разобраться.

— Значит ли это, что если вы все-таки секвенируете мои BRCA-гены, там может обнаружиться нечто, о чем раньше не было известно?

— Есть приличная вероятность, что это «нечто» не скажет вам, увеличивается от него риск рака или нет, потому что этого никто не знает.

Однако я решила еще раз попробовать настоять на своем.

— Допустим, меня все эти обстоятельства очень беспокоят, а ваши доводы не показались мне убедительными, и я все-таки настаиваю на полном секвенировании BRCA-генов, с тем чтобы посмотреть, нет ли в них чего-нибудь, о чем известно из других источников.?

Мой милый доктор выглядела совершенно измотанной.

— Тогда я отвечу, что вероятность обнаружить что-либо в этом роде очень мала. Ваш случай не относится к категории «семейства с высоким риском». Но поскольку вы, как говорят сейчас, «находитесь в теме» и понимаете, что нам известно далеко не все, я посоветуюсь с коллегами.

Доктор Анна-Мария Гердес, недавно возглавлявшая отделение генетики рака, любезно согласилась выслушать меня и помочь в принятии решения. Но вначале ей хотелось узнать, действительно ли я понимаю всю серьезность своего шага. Вдруг выяснится, что в моем BRCA-гене присутствуют мутации, повышающие вероятность развития рака до 65–80 %? Справлюсь ли я с этим грузом информации?

Думаю, да, я смогу. В конце концов, мысли об этом посещали меня лет с 15. Я представляю, перед каким выбором окажусь, если губительные мутации у меня все-таки обнаружатся. Можно последовать рекомендациям Кьергор — ежегодная консультация хирурга и маммография — или очаровательному совету Кари Стефансона — удаление обеих молочных желез и замена их силиконовыми имплан-тами. Я поинтересовалась, дают ли какие-нибудь советы в ситуациях, подобных моей.

— Мы не говорим о такого рода вещах, — сказала главный хирург с нотками негодования в голосе. — Моя задача — убедиться, что человек, которого я консультирую, принимает осознанное решение. Удалять молочные железы или нет — выбор пациента. Сделать его нелегко, особенно если кто-то из родственниц умер от этой болезни молодым. Обсудив ситуацию с хирургом и со специалистом по пластической хирургии, женщина принимает решение сама. И тогда мы оказываем ей поддержку.

— Вся процедура занимает более полугода, — добавила Гердес. — Сначала удаляют обе груди и под грудные мышцы помещают тканевой эспандер. В мышцы вводят в небольшом количестве физиологический раствор, и в течение месяцев они постепенно растягиваются. Затем под них помещают силиконовые импланты и реконструируют соски.

— Но вот вопрос: стоит ли проделывать все это в моем возрасте, — сказала я, надеясь услышать еще одно заверение в молодости. Ответа не последовало, вместо этого главный хирург вдруг заговорила о другом органе.

— Не следует забывать и о яичниках. Мутации в гене BRCA1 значительно повышают риск рака этого органа, иногда до 60 %.

Так, еще и ежегодное обследование яичников!

— К сожалению, обследовать их сложнее, чем молочные железы. И рак яичников поддается лечению гораздо хуже, чем рак груди. Смертность от него довольно высока. Поэтому рекомендуется превентивное их удаление.

Обо всем этом я вообще не задумывалась.

— Еще одна проблема — применять или нет заместительную гормонотерапию, чтобы избежать преждевременного наступления менопаузы, — сказала Гердес. — Эстроген — в числе прочих — стимулирует развитие рака груди. С другой стороны, удаление яичников у женщин с мутацией в гене BRCA1 выполняет защитную функцию.

Несмотря на всю вылившуюся на меня информацию, я решилась на тестирование. Детей у меня нет, так что при любом исходе результаты будут касаться только меня.

— Хорошо. В таком случае мне нужно посмотреть на ваше семейной древо, — сказала Кьергор, водя пальцем по линиям, соединяющим маму с ее братом (моим дядей), брата с его дочерьми. — Если мутация перешла к вам от матери, то с вероятностью 50 % она есть у ее брата. И в таком случае с пятидесятипроцентной вероятностью его дети являются ее носителями.

— А еще у вас есть брат, — добавила ее начальница. — Он тоже может иметь мутацию в гене BRCA, и тогда он рискует получить рак предстательной железы — и, между прочим, его дети тоже.

Я пробормотала, что свяжусь с братом, если это необходимо. И с его детьми тоже.

— Теперь нужно сдать кровь на анализ, — сказала Кьергор. — Спуститесь вниз, в лабораторию. Мы позвоним, когда генетический анализ будет готов. Это займет пару месяцев.

Она начала заносить мои данные в компьютер, но затем резко повернулась ко мне.

— Как вы уже поняли, мы не сообщаем никаких результатов письменно или по телефону — только лично, с глазу на глаз.

На этом мы распрощались.

* * *

Лаборатория по забору крови работала, как хорошо смазанная машина. Получив номерок, вы усаживаетесь рядом с другими пациентами — вполне здоровыми на вид и явно больными, с переносными капельницами, катетерами, в больничной одежде. Когда подходит ваша очередь, вас приглашают в одну из маленьких кабинок, где решительного вида медсестра проделывает дырку у вас в вене и отбирает нужное количество крови — довольно большое, надо сказать. Все занимает не более пары минут и проходит в полном молчании. Только «здравствуйте» и «до свидания».

Выключенная из реального мира, я совсем забыла про велосипед и почти полпути до дома шла пешком.

Немного придя в себя, я стала мысленно прокручивать беседу с двумя врачами и продумывать различные сценарии дальнейшего развития событий. Внезапно мне представилось, что я-таки являюсь носителем мутаций в BRCA-генах и должна решить, что делать. Откуда-то из глубины головного мозга всплыли слова Кари Стефансона «двухсторонняя мастэктомия», произнесенные без тени сомнения.

Смогу ли я добровольно пройти через все это — удаление обеих грудных желез и обоих яичников, не говоря уж о преждевременной менопаузе? Лечь под нож, чтобы тебя исполосовали вдоль и поперек, а потом видеть, как быстро седеют волосы, а на лице появляются старческие пятна! Но с другой стороны — как жить под страхом того, что при очередном обследовании у тебя обнаружится это проклятое заболевание?

Ночью я силилась представить, как работают BRCA-гены и белки, которые их кодируют. Функция последних заключается в устранении ошибок в геноме. Перед глазами мелькали картинки с поврежденными молекулами ДНК, армадой белков, устремляющихся к местам поломок и восстанавливающих status quo. Потом возникали другие кадры: гены BRCA1 и BRCA2 содержат мутации, и кодируемые ими белки беспомощно тычутся туда-сюда. Один из них случайно находит поломку и устраняет ее, но большинство терпят неудачу. Дело кончается полной разбалансировкой внутриклеточных систем и бесконтрольным делением клеток.

Когда эти мысли буквально парализовали мою волю, я ухватилась за спасительную соломинку — лозунг, время от времени повторяемый в нашей семье:

У смерти должна быть причина.

Мы не боялись смерти; как говорил с хитрой усмешкой отец: «У меня с ней нет никаких проблем; надеюсь, она не подведет и реинкарнации не будет».

Приободрившись, я вновь сказала себе: никто из нас не избавлен от мутаций — идеального генома просто не существует. Это истина, которая становится все очевиднее по мере развития персонифицированной генетики.

Конечно, вы можете загнать чувство страха и беспокойства глубоко внутрь. Стоит ли стремиться разузнать все, что можно, о своей предрасположенности к различным заболеваниям для того только, чтобы смириться с мыслью о неизбежности смерти? Я много думала об этом.

Временами ожидание результатов анализов становилось невыносимо тягостным и казалось необъяснимо долгим. Секвенирование двух BRCA-генов с применением современных методик занимает не больше двух недель. Когда все сроки прошли, я, не выдержав, позвонила доктору Кьергор и спросила, когда же произойдет столь долгожданное — надеюсь, счастливое, — событие. Вероятно, моя шутка показалась ей неуместной, и она официальным тоном ответила, что ответ придет на следующей неделе. Мне показалось, что она тоже обеспокоена, поскольку обещала для экономии времени сообщить о визите к ней по электронной почте, а не обычным письмом. Я поблагодарила ее.

Почта пришла через три дня.

«Результаты тестирования готовы. Вы можете приехать в офис в 3 часа дня. Желательно в сопровождении кого-нибудь из родных».

Сегодня пятница. Все выходные я промучилась с диареей.

* * *

— Выглядите не очень-то весело, — встретил меня главный хирург, положив передо мной листок бумаги с двумя подписями. — А между тем у меня для вас хорошие новости.

Результаты тестирования на наличие наследственных мутаций в гене BRCA, ассоциированных с раком молочных желез и яичников. Написано вверху заглавными буквами. И дальше — заключение, буквами поменьше: Никаких онкогенных мутаций в генах BRCA1 и BRCA2 не обнаружено.

Все это время я жила с ощущением, что мои внутренности завязаны тугим узлом. Теперь узел распутался, и вместе с этим изменилось все вокруг. В комнате стало тепло и уютно, и даже улыбка доктора Кьергор превратилась из официальной в обычную, человеческую. Я с облегчением вздохнула.

Фантастика! Мне посчастливилось перехитрить статистику и свою семейную историю! Никаких мутаций в BRCA-генах! Напротив, риск рака груди, по данным deCODEme, немного ниже среднего. Я была на седьмом небе!

— Постойте-постойте, на все это нужно смотреть по-другому, — сказала вдруг Кьергор. — Мы ведь не знаем, по каким причинам заболели ваши мама и бабушка. Вполне возможно, что поломка случилась в генах, о которых нам пока ничего не известно и которые вы унаследовали.

Итак, все возвращается на круги своя?! Регулярное обследование хирургом молочных желез, маммография. Ну и пусть. Ничто не могло поколебать во мне уверенности, что я вытянула счастливый билет.

Но доктор продолжала. Она говорила, что ей регулярно встречаются люди, которые что-то слышали о повреждениях в хромосомах или о мутациях. В поисках информации они обращаются к Интернету и впадают в транс.

— Они просто не понимают ничего из прочитанного, — сказала она сердито. — И как может быть иначе? Мы сами рассказываем пациентам о таких-то и таких-то тестах, они обращаются в частные компании и не могут самостоятельно интерпретировать результаты. Нужно ведь что-то делать!

Я не знала, что сказать, но прекрасно понимала причину ее негодования. Система здравоохранения не готова к восприятию новой реальности.

Персонифицированная генетика пока находится в зачаточном состоянии и очень легко ругать существующие тесты за их недостаточную информативность. Но мы видим только вершину айсберга. Цель исследований в этой области — создание персонифицированной медицины, т. е. медицины, способной предотвращать возможные заболевания и бороться с ними, если они уже возникли, применительно к конкретному человеку, с учетом всех его физиологических особенностей. Это неизбежно подводит нас к тестированию генома пациента. В долгосрочной перспективе и диагностика, и лечение будут базироваться на генетике, причем большая часть населения сможет пользоваться генетической информацией напрямую — по собственной инициативе или совету врачей. Появится обширнейший рынок услуг, цены будут падать, спектр услуг постепенно расширится. Добавьте сюда Интернет — и вы получите невообразимый по объему информационный ресурс.

Далеко не всякий в конце концов найдет информацию о своем конкретном недуге и мерах борьбы с ним во Всемирной паутине, но тогда на помощь придут такие службы, как Microsoft Health Vault и Google Health. Для тех, кто уже болен, существует PatientsLikeMe, — организация, члены которой тесно общаются друг с другом в социальных сетях. И это общение — не пустая трата времени. Больные описывают свои симптомы, как настоящие профессионалы, связываются со специалистами, апробируют разные способы лечения и поддерживают друг друга.

Сегодня пациенты не те, что были раньше; соответственно изменяется и роль врачей. В отличие от прежних времен, когда доктор был почти божеством, медики будущего станут просто профессионалами. Пока что это «люди в белом», имеющие сертификат на оказание медицинских услуг, но зачастую знающие о генетике не больше своих пациентов, — а иногда и меньше. Сегодня в США оживленно обсуждается вопрос о мерах, которые переломили бы пассивное поведение лечащих врачей в том, что касается генетики. Как показывают исследования, обычные врачи в клиниках знают об этой науке слишком мало, чтобы разъяснить пациенту значение того или иного генетического теста, а специальных генетиков-консультантов очень мало.

«Нужно что-то делать!» — звучал у меня в ушах голос главного врача. И я решила поближе познакомиться с теми, кто, возможно, больше осведомлен об этом. Я имею в виду людей, занимающихся прогнозированием развития так называемой «потребительской генетики». Так совпало, что как раз в это время должна была состояться первая конференция по этой важной проблеме. Я купила билет на самолет и отправилась в Бостон.