Самолет мягко коснулся земли, асфальтовая полоса стремительно неслась под колесами, и все, казалось, уже позади, как вдруг началась страшная бортовая качка, резкий толчок вправо заставил вскрикнуть ошеломленных пассажиров, которые мысленно уже поймали свои чемоданы на транспортере и заторопились к выходу, теперь не как пассажиры, а как прибывшие данным рейсом и, покидая здание аэропорта, тотчас о нем забывали, забывали о своих смутных страхах и сомнениях в безопасности.

— Террористы, — прошептал один, а другой и третий подхватили, кто-то громко и коротко вскрикнул, подпоясанные ремнями стюардессы, с трудом удерживая равновесие, забегали с места на место, обмениваясь непонятными знаками. Самолет все еще качало, репродуктор настойчиво повторял какую-то команду. Изабель выпрямилась и припала к иллюминатору, разглядела пожарные машины, одну и другую, и ей показалось, что моторы взревели громче. Снова из динамика раздалась команда, на этот раз неразборчивая, и следом треск. Одна стюардесса схватила микрофон, и, хотя ее губы, как видела через ряд Изабель, явно шевелились, не раздалось ни звука, и в самом страхе было что-то пронзительное, возбуждающее. Стюардесса отчаянно жестикулировала, жестами обращалась к Изабель, а та все сидела выпрямившись, но потом послушно наклонила голову с ощущением триумфа, победы над страхом. «Пена, — пронеслось в голове у Изабель, — они могли бы покрыть посадочную полосу пеной».

Наконец из репродуктора раздался голос: «Говорит командир рейса. Нет никаких причин для беспокойства, при посадке возникли неполадки с резиновыми покрышками колес. Просим пассажиров оставаться на своих местах, пристегнув ремни безопасности. Мы уже на стоянке». Но Изабель видела, что откуда-то идет дым. Пассажиры, кажется, перевели дух, выпрямили спины, стали переговариваться и смеяться. Самолет прокатился еще немного, потом тяжело осел и завалился вправо, но так медленно, что задел крылом лишь несколько метров асфальта, описав дугу и оставив глубокую царапину. Изабель вцепилась в спинку кресла. «А Якоб ждет и знать не знает, что со мной происходит», — мысленно удивилась она. Наконец самолет встал, кособоко опершись на крыло, так что пристегнутые ремнями пассажиры тоже полегли набок, как манекены с вывернутыми руками-ногами. Стюардесса сообщила, что их будут эвакуировать по специальному трапу — мера безопасности на случай взрыва, хотя взрыв почти полностью исключается. И тут самообладание пассажиров дало трещину, все они, толкаясь и пошатываясь, прорывались к аварийному выходу. Изабель одну из последних усадили на оранжевый трап, и она покатилась вниз чуть ли не весело, словно это и было ее настоящим прибытием в Лондон.

Когда-то она училась здесь в колледже, но ее знакомство с городом ограничилось студенческим общежитием, где ей пришлось тогда поселиться, тесными коридорами и тараканами, грязными раковинами и вонючим клозетом. Запахи, от которых перехватывало дыхание. Как-то она попыталась описать их Якобу: табачный дым, протухший жир, заплесневелые ковры там, где сквозь оконные щели просачивается дождевая вода. Ночью ютились всемером в крошечной комнатенке, пили водку, пока не напьются, блевали на пол, опаздывали на занятия, но какое дело преподавателям, пока им платят, пока им приносят рисунки в папках.

Пассажиры теперь оживленно, облегченно переговаривались, лезли в автобусы, одни ругались из-за опоздания, другие иронизировали по поводу их нетерпения, в автобусе разбился флакон духов, скоро начнут выдавать багаж, но Изабель, внезапно охваченная тоской, не стала ждать, выбежала в зал прилета. Там был Якоб. Какие-то слухи просочились, какое-то возбуждение, он крепко ее обнял и не выпускал из объятий. Так они и стояли в растерянности.

— А твой багаж? Закажем доставку? Что такое случилось, как ты теперь вернешься в зал выдачи?

Тяжело нагруженные тележки, дети, торопливые служащие аэропорта, бизнесмены объезжали их и обходили, большие семейства выступали медленно, им приходилось труднее, чем остальным, со всеми их куклами, рюкзачками, сумочками, которые то и дело падали с тележек, а еще мамочки с младенцами на руках, и под конец целая спортивная команда в белых с синим тренировочных костюмах. Положив руки на плечи Изабель, Якоб осторожно повернул ее к себе и поцеловал.

— Поехали домой… — попросила она. Чувствовала его руки, его дыхание. Но Якоб отвернулся, быстро переговорил с каким-то человеком в форме, и ей разрешили пройти к транспортеру, катавшему по кругу багаж, так что она вернулась с тремя чемоданами, совершенно разочарованная.

— Сейчас поедем домой, — заверил ее Якоб, толкая перед собой тележку. — Домой, а потом в паб, и еще сможем погулять.

Вся вторая половина дня у него свободна, Мод отправила его домой, хотя он возражал, так как после обеда Бентхэм обещал появиться в конторе. «Первый день вместе с женой!» Мод не переспоришь. Таксист аккуратно разместил чемоданы в багажнике. Небо было ясное, зато солнце — бледное, а пейзаж унылый. Деревья стояли голые, с легким пушком зелени, и ничто не согревало душу. Изабель взяла его за руку.

— Ну что, Андраш очень расстроился? — поинтересовался Якоб. Переход к новой жизни оказался сложнее, чем ему представлялось, и он почувствовал облегчение, когда показались предместья с их постройками, на которые стоило посмотреть хотя бы из окошка, потом Голдерс-Грин с его лавочками и тамошние жители, ортодоксальные иудеи в черных шляпах (тут Якоб обратил внимание на маленькую девочку, толкавшую перед собой огромную детскую коляску) и, наконец, холмы Хэмпстед-Хит.

Когда таксист уехал, Якоб вручил Изабель ключи, а сам потащил чемоданы к двери. Замок не хотел поддаваться, недовольная Изабель, потыкав ключом в скважину, прислонилась к дверному косяку, обернулась к Якобу. Вдруг она поняла, что скучала по нему. А он и не замечает, как трудно справиться с этой дверью, стоит себе и улыбается, приглаживает растрепанные рыжеватые волосы. Ей не хватало Якоба, это чувство для нее непонятно и ново, но однажды она во всем разберется. Наконец ключ повернулся, и она вошла, придержав дверь для Якоба с чемоданами.

— А где моя комната?

Якоб все еще стоял в дверях, улыбаясь и глядя на нее выжидающе. Но она не раскинула руки, не притянула его к себе, не стала искать по дому кровать — их супружескую кровать. Да, Андраш очень расстроился, в какую-то минуту она это почувствовала так ясно, будто разделяла его чувство. А потом обрыв. Уехала.

Изабель открыла дверь справа, заглянула в свой кабинет и заулыбалась. Цветы на столе, да и все остальное… Старомодно и очень уютно. На пенсии так бы и жить.

— Твое царство, — неуверенно и отстраненно проговорил Якоб. — Наверху столовая и кухня. Чемоданы я отнесу туда.

И повторил те же слова, безразлично, как запись на автоответчике. С облегчением заметил, что у дома — Изабель как раз посмотрела в окно — не видно маленькой девочки, ее сутулой зловещей фигурки.

— Это что за деревья?

Платаны.

Стоят голые, стволы в пятнах, ветки обрезаны. Проехала машина.

— Как будто отражается в зеркале! Или едет без водителя. А мы пойдем гулять?

— Пойдем через парк к Темзе, если ты не против.

— Это недалеко?

— Недалеко, но можно проехать и на метро. Только нужна фотография для проездного на месяц, будешь кататься, сколько хочешь.

Изабель достала компьютер. Вдруг послышался какой-то шум, но не сверху, а сбоку. Кажется, слышно голоса соседей, мебель двигают, что ли? Или это Якоб?

Она пошла наверх. Шкафов достаточно, для новой одежды места хватит.

— Буду распаковывать вещи, а ты садись на кровать и рассказывай, как у тебя дела.

И он сел. Изабель деловито разбирала шкафы, перевешивала его рубашки — светлые и темные, будничные и выходные, под запонки и с пуговицами; дверца стенного шкафа выскочила из паза, чуть не рухнула на нее, а следом и на Якоба, и он резко поднялся, поставил дверцу на место. Изабель продолжала легко и умело хозяйничать, туда ремни, сюда, в ящик, носки и белье. Он снова уселся на кровать. Луч света из окна падал точно на его лицо. Изабель убрала волосы назад, перехватив черной резинкой. Наклонилась к чемодану, выпрямилась, потянулась. Он рассказал ей про контору (нет, не про свой кабинет) и Мод, про первый вечер в пабе, про площадь неподалеку от конторы, где одна старушка по утрам кормит голубей, достает засохший хлеб из пакетов, мелко крошит и ругается на прохожих. Про набухшие почки и просыпающийся Риджентс-парк. Еще недели две, и надо съездить в Кью-Гарденс, там зацветают рододендроны, и через сад течет Темза. Он разглядывал Изабель — в узких джинсах, в синем свитерочке, то наклонится, то выпрямится, шаг вправо, шаг влево, с точностью часового механизма — так и хочется схватить ее за попку или просто сказать, чтобы остановилась хоть на миг. Под конец она отправилась в ванную комнату, поставила на полке между раковиной и зеркалом кремы, дезодоранты, зубную пасту, на краю ванны — шампунь, нашла местечко для всех своих туалетных принадлежностей. Потом появилась снова, как еще тысячу раз появится в дверях этой ванной, и лицо такое родное, ей и делать ничего не надо, родное — и все тут. Его кольнуло: привычка, любовь… И неуверенность тоже, ведь привычка, как он думал, распространяется лишь на часть общей территории, и хотя остальное пространство временами захлестывает тоже, но отступает вновь, освобождая место непредвиденному.

«По крайней мере, вещи должны быть на своих местах, — размышлял он далее, — дома у их владельцев, участки у их собственников, потому что люди — недолговечные, беспечные, подверженные опасности, беспомощные и нагие даже под покровом действующих законов — не просто люди, но еще и субъекты права. Справедливость существует только тогда, когда она материализована в кадастрах, договорах купли-продажи, нотариальных доверенностях, когда можно уцепиться хотя бы за кончик этой тонкой нити».

Изабель взялась теперь за свою одежду, ее блузки к его рубашкам, а еще свитера, и засомневалась, и разные стопки, яркие цвета. Она переехала с ним в Лондон. Вспоминая теперь свои поездки по Бранденбургу в начале девяностых, свое воодушевление верный признак важной находки в записях, способной изменить ход дела, Якоб понимал, насколько он был наивен, хотя тогда уже нащупал суть. Нет абстрактной справедливости, но есть некая справедливость в положении вещей, ее-то он и пытался добиваться. Людей восстанавливали в правах, так как они субъекты права, часть цепи, сплетенной законом и историей. Он твердо придерживался правила, что если положение вещей нельзя изменить, то надо хотя бы его упорядочить. Вопрос о собственности запутывался оттого, что путались биографии людей. Разделение произошло насильственно, значит, следует учитывать не это, а прежнее их состояние.

Изабель в последний раз наклонилась над третьим чемоданом, захлопнула крышку. Якоб большим пальцем легко тронул свое обручальное кольцо. Наконец-то он может не думать про соседскую девочку, про ее неприятное бледное лицо, ведь из дому в контору отныне ведет другая дорога, и никаких сгорбленных фигурок, отныне его жизнь — семейная, супружеская. И он «заслуживает внимательного отношения и защиты», как сказано в комментарии Фиберга и Райхенбаха к Закону об имуществе, хотя сам далеко не законопослушен. Внутренне он посмеялся несправедливости к самому себе. Он будет стараться изо всех сил. Перемены всегда несут с собой беспорядок и неясность. И только он собрался рассказать Изабель про свой кабинет в конторе и про Бентхэма, как она обернулась к нему с удивленным смешком. Какой у нее нежный, детский подбородок.

— Представляешь, забыла все туфли.

Развела руками. Пусто. Как ясно проявляются на лице ее мысли, намерения, а ведь они бесплотны, неуловимы. Подошла к нему ближе, обхватила руками голову, погладила волосы, такие тонкие, не то что у нее. Какой он беззащитный. Лучи низкого солнца падали как раз на ограду палисадника, освещали комнату. Раздался вой сирены, потом затих. Он обнял ее за талию, пальцами провел по швам джинсов. Накладные карманы. Заклепки. Расстегнул «молнию», приспустил эти джинсы. Какая нежная кожа под ними. Его пальцы неуверенно замерли, а там кожа еще нежнее — потаенная, обманчивая, будто вообще ее прикосновение — обман, как и нежность его поцелуев, когда мысли рассеянно блуждают вдалеке. Зачем она такая красивая? Андраша она целовала бы так же, но принадлежит-то ему, вот стоит перед ним, и он резко упал на кровать, потянув ее за собой.

Держась за руки, они пошли по улице, мимо овощного и газетного киосков, мимо выставленных экземпляров «Ивнинг стандард» с кричащими заголовками, и уже смеркалось, и наблюдатели отозваны, и опубликованы данные последних опросов. «Согласно предположению наших спецслужб, Саддам Хусейн обладал сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ — зарина, иприта и VX. В подобных количествах данные вещества способны уничтожить тысячи людей. Однако к ответственности он привлечен не был», — прочитал Якоб в каком — то журнале, пока Изабель сидела в кабинке моментального фото, то поднимая стул, то опуская. «Устарело, это речь Буша в январе, — подумал он. — Самое трудное решение в его жизни — это что, про Блэра?» И еще сообщение, что Турция все-таки не пропустит в Ирак двадцать шесть тысяч солдат по своей территории. И погода, опять погода, угроза жары. Песчаные бури. Люди задыхаются в защитных костюмах.

Занавеска сдвинулась в сторону, Изабель осторожно высунула ногу из кабины, опираясь рукой о спинку стула, выпрямилась, встала рядом с ним. Взглянула на заголовок, отпрянула. Торговец за прилавком поднял голову, вперился в нее жестким взглядом черных глаз. «…Сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ», — читал Якоб, когда снимок выпал из автомата и застыл на миг в горячей струе воздуха, хотя звук вентилятора был едва слышен в уличном шуме. «Какие уроки мы извлекли из истории, в частности из британской истории? Ведь, оказавшись перед лицом опасности и стремясь ликвидировать ее в кратчайший срок, мы не отменяем долгосрочной угрозы, и в дальнейшем придется противостоять той же опасности, но, возможно, в более страшных формах». Тем временем фотографии с четырехкратной радужной улыбкой Изабель высохли. «Дай мне одну, положу в бумажник», — попросил Якоб, когда они переходили улицу. Изабель заполнила карточку проездного, Якоб заплатил, сунул сдачу в карман, и в эту минуту сломался эскалатор, так что им пришлось идти пешком по винтовой лестнице, ровно сто семьдесят пять ступенек вниз. Зато поезд выехал из тесного туннеля сразу, как только они оказались на платформе, и они вошли в вагон.

Тепло, скорость небольшая, равнодушные лица людей, покачивающихся в такт движению, всем телом удерживая равновесие при толчках. Они сели рядом, так что руки их соприкасались, но усталость брала свое, как и общее легкое недоверие к чрезмерной близости, как и общее желание отдалиться друг от друга. Изабель чуть переместилась влево. В душном тепле щеки ее раскраснелись, она совсем отодвинулась от Якоба. А он следил за бегущей строкой, где высвечивались названия остановок, и вдруг испугался, что вместо очередного объявления последует возглас: «Внимание! Внимание, террористы!» Поезд вдруг затормозил, встал на пути, потом тронулся, и Якоб за этот миг успел собраться с духом, лицо его стало тверже, мужественней, но вот уже Черинг-Кросс, где они выходят.

Тем временем стемнело. Суетливые огоньки автомобилей, свет из магазинов и кафе искажал очертания людей и предметов. Сумятица, толкотня, чужие взгляды словно вырвали их обоих из собственной жизни, забросили в какую-то другую, футуристическую и средневековую одновременно, в толпу приезжих, торговцев, воров, зазывал, попрошаек и безумцев. Озабоченные деловые люди с непроницаемым выражением лица. Монстры-автобусы, набирающие скорость. Торопливые, неловкие, нерешительно застывающие на месте пешеходы на пути в никуда. Толпа то и дело разделяла Изабель и Якоба; он почувствовал себя неуверенно и забеспокоился. Пошел моросящий дождик, капельки опять изменили освещение, но Изабель, кажется, ничего не замечала. Якоб собирался купить ей туфли и заглянуть в контору, хотел показать, где он работает. Изабель шла впереди, останавливалась и ждала, прижималась к нему, когда встречные прохожие случайно ее подталкивали, оглядывалась по сторонам. Вела себя как маленькая кузина, которую по какой-то теперь позабытой причине пригласили на выходные, то ли желая угодить равнодушной родне, то ли вообразив, сколь это мило — показывать город юной даме, как вдруг в невинной ее простоте проклюнулось эротическое смятение чувств.

Изабель свернула направо, в переулок, позвала его, пробежала несколько шагов вперед, поманила, спряталась за какой-то машиной, Изабель как могла подначивала и шалила, только Якобу все это чуждо, ни к чему. А потом уверенно направилась к ресторану в двух шагах от Девоншир-стрит, широко, обеими руками, будто хотела что-то доказать, распахнула двери, и он вошел следом. Бентхэм и Элистер сидели за столиком, ближайшим ко входу. Бесконечно длилось то мгновение, когда Якоб оценивал их любопытные взгляды, обращенные к Изабель. А она замерла на месте, мимо шмыгнул один официант, за ним другой, оттеснили его в сторону, дверь позади него плавно закрылась. Он увидел, как Элистер, вдоволь насмотревшись на Изабель в ее ярко-зеленой юбочке, в кроссовках («Туфли так и не купили», — виновато вспомнил Якоб), заметил его, тряхнул светлым чубом. Изабель в эту минуту передавала куртку официанту, оказавшись у всех на виду в белой маечке, короткой и застиранной. Как школьник Якоб стоял перед Бентхэмом. И чувствовал, что краснеет.

— Надеюсь, вы прогулялись в свое удовольствие, — приветствовал их Бентхэм, осторожно поднявшись, нависнув над тарелками всем своим тяжелым корпусом и сохраняя сомнительное равновесие, подав руку сперва ей, затем ему. Пожатие небольшой руки оказалось теплым, успокаивающим, и Якоб наконец улыбнулся, сумел что-то промямлить. Глаза, внимательно наблюдавшие за ним, были тусклы, темная радужная оболочка, глухой лиловый кружок. Тут же перед Якобом оказалось меню, а на столе бутылка вина, Бентхэм сделал какое-то движение, что-то забубнил, и Якоб ничего понял, зато понял официант и разлил вино по бокалам.

— В Риджентс-парке хорошо в это время года, но только дождь идет часто, — заметил Бентхэм, взглянув на Элистера и Изабель, которые нерешительно стояли рядом, встал сам и слегка поклонился. Изабель уселась за стол и поплыла, как лодочка под парусом, восхитительная, по-девичьи застенчивая, задорная при попутном ветре, и Элистер что-то произнес, что-то предложил, Изабель поддержала, Бентхэм тоже поддержал, а Якоб смотрел на Бентхэма и ничего не слышал.

По утрам, когда кровать рядом с ней уже остывала и откинутое одеяло свешивалось до полу, Изабель будил какой-то шум. Откуда? Она не знала, однако, спускаясь на первый этаж, слышала соседей, хотя и не всегда, но достаточно часто, чтобы быть начеку. А в ветреные дни хлопали окна. Было начало марта, признаков весны становилось все больше, публиковались новые опросы по поводу войны в Ираке, она покупала в киоске возле метро газету «Гардиан», на Фолкленд-роуд был продуктовый магазин, и до «Сейнсбери» в Кэмден-Тауне тоже недалеко. Звонили Гинка, Алекса, даже ее отец, спрашивали, не опасно ли у них теперь, когда намечается вторжение американцев и англичан в Ирак и ездит ли она на метро. «Рано или поздно что-то случится, — пророчил отец, — это неизбежно». Якоб старался возвращаться с работы пораньше. Первым их гостем стал Элистер, к курице Изабель подала горошек в мятном соусе, а раньше и знать не знала, что мятный соус есть на свете. Якоб сообщил, что Бентхэм скоро пригласит их в гости, и купил себе на Риджентсстрит темно-синий костюм от Пола Смита, зато Изабель по-прежнему ходила в кроссовках, за неделю приобретших невнятный серый цвет. Зацветали фруктовые деревья, в парках и палисадниках распускались бутоны, нарциссы в полинялом ящике на подоконнике спальни. «У нас идет снег, — сообщил по телефону Андраш, — вижу из окна снежные хлопья. Да, а еще от заказчиков нет отбоя. Здорово, что все как прежде, правда?»

Теперь Якоб встречался с Бентхэмом каждый день. Тот приходил не раньше одиннадцати, сначала сидел у Мод, потом в библиотеке у Крэпола, потом медленно, тяжело поднимался по лестнице (лифтом он не пользовался), задерживался у двери Якоба, что-то бормотал — вежливо, но не любезно, как дрессированный медведь, не желающий демонстрировать свое искусство. В пять часов Мод подавала ему на подносе стакан горячего молока с медом, поскольку Бентхэм терпеть не мог чая и говорил Якобу, что старому человеку для его старого голоса полезно горячее молоко с медом и раньше шести Мод запрещает ему пить виски. Жилетка плотно обтягивала выпирающий живот, размер ноги у него был крошечный. Целый день трезвонил телефон, Мод звучно, как церемониймейстер на балу, выкрикивала фамилии, но слышал их только тот, кто как раз находился на лестнице, и Мод зло, нервно нажимала разные кнопки, а клиентам приходилось звонить по нескольку раз. «Гляди-ка, опять звонят», — хмыкал Элистер. И они действительно звонили, неутомимые и уверенные, что Бентхэм со своей конторой разберется в любой путанице и волоките. «Мы не доводим до суда, конечно же нет, мы даже договоры не заключаем, а только составляем, — пояснял Элистер. — Бентхэм терпеть не может долгие переговоры, он намечает план, а клиент берет другого адвоката, и тот либо реализует этот план, либо нет. Бентхэму это все равно. Может, оттого все и идет как по маслу. Только для Германии нам нужен человек, способный пробить дело в суде, раз нельзя по-другому».

Но с делами в Германии Бентхэм, похоже, не торопился. «Нечего суетиться, — советовал он Якобу. — Лучше пойдите погуляйте с женой, Мод вам передаст, если будет что-то срочное. Видите ли, — старался разъяснить он, — я вовсе не уверен, что такому вот Миллеру следует переезжать в Берлин. Что ему там делать в шестьдесят пять лет? Открывать фирму? Следить за квартирной платой? Состоятельные люди — а к нам обращаются только такие — заранее начинают беспокоиться о своем имуществе и не идут на мировую, не желают компенсаций. Часто это одинокие люди, их процессы тянутся и тянутся. Но вам суетиться не следует, вы же не в Берлине, правда?»

Тем не менее Якоб допоздна засиживался в конторе, пока Элистер или Бентхэм не отправят его домой. Изабель если и расстраивалась, то этого не показывала. Ночами Якоб теперь часто лежал без сна и гадал, спит ли она: ровное дыхание может быть обманчивым. Так незаметно наблюдают за кем-нибудь в зеркало. В ближайшие дни Элистер собирался сводить ее в музей Соана, раз в месяц там бывают экскурсии при свечах. Якоб сумеет, наверное, присоединиться к ним позже, после встречи с клиентом. Алекса сообщила о приезде, потом его отменила, но Изабель вроде бы не сильно расстроилась.

Днем она работала или гуляла по городу, и ему нравилось, когда она за ужином рассказывает о своих прогулках. Лондон она уже знала лучше, чем он сам. Наконец проваливаясь в сон, он в последний миг успел подумать, что счастливым можно стать по собственному решению, и в полузабытьи не нашел опровержения этой мысли. Наутро его разбудил гул самолета, как будто небо медленно и упорно резали на части. Погода была прекрасная.