Он бежал по проходу, минуя пальто, коробки, пустые ящики из-под напитков, на мгновение затихли шум, музыка, голоса из зала, и Джим усмехнулся: минута-другая, и если там полицейские, то вот будет жуткий крик, вопли и стоны, резня вифлеемских младенцев, да еще какой-то идиот включил динамик на полную мощность, так что даже самое громкое объявление о тревоге никто не разберет. Вышибала, который знал и Элберта и что Джим на него работает, его предупреждал. Ухмыляясь, рассказывал, что какой-то сопляк зарабатывает выдачей адресов полиции, а уж та рада забрать все подряд-и кокс, и гаш, и экстези, и торговца, если подвернется. А Джим подумал, что и сам вышибала запросто мог стукнуть в полицию. Да ему-то какое дело, он толкнул товар от Элберта, и ладно. Шум с улицы становился все сильнее, где-то есть открытое окно, за одной из дверей, как сказал тот тип: три закрыты, одно открыто. Но Джим в ужасе отпрянул: какой-то шутник выставил перед столом скелет, а на правой его руке прикрепил световую гирлянду. Крошечные лампочки карабкались вверх по костям руки, как насекомые. Но вот и окно, картонка вместо стекла, и Джим вылез наружу.

А снаружи стена, не очень высокая, помойка, машины — мастерская, что ли? Он пробежал несколько метров неведомо куда. Мокрая мостовая, лужи, вода брызжет из-под ног, ночь глухая и дождливая, автомобили с трудом пробираются вперед. В кармане куртки Джим нащупал деньги. Он видел объявление с портретом Мэй на станции «Кентиш — Таун», его вывесил Элберт, «чтобы ты про нас не забыл», как он сказал Джиму, когда тот позвонил вне себя от гнева. «Я хотел быть уверен, что ты позвонишь, — заявил Элберт. — Долгие годы совместной работы — их ведь не перечеркнешь, так или нет?» И Джим согласился. Пока не нашлась Мэй, ему не уйти. Пока он может жить на Леди Маргарет. Пока Дэмиан не вернется. Пока его не выследили.

Разговаривал он только с мальчиком Дэйвом, который жил у родителей в доме 47. Что-то было в нем симпатичное. По соседству, в доме 49, поселилась молодая пара, точно не его клиенты, впрочем, на девушку он обратил внимание, пусть и видел ее только сзади — в коротком кокетливом плащике, в кроссовках, и ростом как Мэй, и кольнуло сердце. Фигурка похожа. Въезжали с помпой, с мебелью и ящиками, а в ящиках посуда и, наверное, книги.

Джим никогда не интересовался тем, как это удается другим людям — въезжать, переезжать, обустраиваться со всеми ящиками, из ящиков все расставят вокруг, а сами уютненько сидят в середине. Но тут вдруг его зацепило. Въехали вдвоем, в обнимочку, и дождь их не вымочит, и ничто их не тронет. Джим привык к улице Леди Маргарет, к палисаднику, где белки карабкаются по деревьям, когда утром откроешь дверь, а вечером сверху доносятся запахи еды, только люди, которые ее готовят, с ним не здороваются — видно, натерпелись от Дэмиана.

Встретившись через два дня с Элбертом в Сохо, он не удержался и заговорил об этом:

— В хорошей квартире, не как твои развалюхи, становишься другим человеком, а не уродом, на которого всем плевать. Думаешь, мы только и ждем, когда на нас наплюют? Ты плюешь, и Бен туда же, но мне вы ничего сделаете. Такое начинаешь понимать, чего в жизни бы не понял, но в квартире — это да, ты человек. Сечешь? Не кролик с испуганными глазами, а человек, утром встаешь, умываешься или что там, даже думаешь, не в церковь ли сходить, как в детстве. Хочется, чтобы благословили, чтобы помолились за тебя. И такое вспомнится! Все дерьмо как будто толстой коркой налепилось, но под ней совсем другое, просто ты забыл. И вспоминаешь вдруг, что в детстве у тебя был щенок, нет, не своя собака, просто он прибегал каждый день, а ты для него что-нибудь да припрячешь.

— Когда у меня наладится с ресторанным делом, — фальшиво протянул Элберт, — возьму тебя на работу, будешь шеф-поваром.

— Ясное дело, — фыркнул Джим, — шеф-повар по яичнице.

— Что ж ты мне и помечтать не позволишь? — плаксиво прозвучало в ответ.

Джим стиснул зубы. Проклятая сентиментальность, что у него, что у Элберта, плаксивое кривлянье. Только Элберт однажды добьется своего, а он нет. И Джим вспомнил о Мэй. Однако ненависти к Элберту не испытывал. Жирное, раскрасневшееся лицо ненависти у него не вызывало.

— И не забудь… — снова завел было Элберт. — …что ты меня вытащил с улицы.

А вот уж это вызывало у Джима отвращение. Добряк Элберт, ах, какой мягкосердечный. Отправил его обратно на улицу подставлять задницу своим дружкам.

Когда дверь паба открывалась, был слышен шум дождя. Входили люди с газетами в руках, обсуждали события, предстоящие на той неделе, когда все начнется, и демонстрации, и Блэра с Бликсом — кто прав. Высказывались, как будто их мнение важно для того, чтобы прочистить мозги кому-то там в пустыне. «Никому нет дела, что люди говорят, — подумал Джим. — Помер — и нет у тебя ни имени, ни адреса».

Лицо у Элберта припухшее, красное. Волнуется из-за слежки, вот и Бена выследили, довели до дому, где, на счастье, никого не оказалось, но все равно понятно, что он там не один, в этой дыре недалеко от Элбертовой конторы, в Брикстоне.

— А что ваш муфтий? — поинтересовался Джим. — Записался добровольцем на войну в Ираке и готов погибнуть в бою против собратьев?

Он допил стакан, и новая пинта тут же появилась на стойке: здешний персонал относился к нему с симпатией. Джим заулыбался, а Элберт поморщился, будто надкусил что-то кислое, когда Джим выпустил ему в лицо струю сигаретного дыма.

— Прикинь, что тут будет: заходишь в метро, а выйдешь оттуда живым или нет — неизвестно, — заговорил Элберт. Вот она, его навязчивая идея с одиннадцатого сентября.

— Слушай, ты ведь ждешь не дождешься, когда что-то случится, так? — хмыкнул Джим и случайно толкнул какого-то толстого и довольного господина, который — стоило только Джиму сверкнуть глазами, будто он намерен потребовать удовлетворения, — немедленно начал извиняться и перешел со своей дамой к другому концу барной стойки.

Элберт продолжал плести чепуху про грядущие события:

— Нет, ты вообрази, что это — эвакуировать целый город, или вот поезда под землей, когда обрушился туннель…

Джим оборвал его речь, собрался уходить, сунул ему конверт — чем проще, тем надежней, старый способ, проверенный Элбертом и безупречный. Элберт взял деньги, но тут же сообщил, что у него для Джима денег нет, а тот уже протянул руку и смотрел теперь озадаченно, сердито.

— Пойми, — опять этот плаксивый голос, — мне надо подумать о будущем.

Вот отчего Элберт не носит деньги при себе, он теперь не имеет дела с наркотой, пьет как все люди пивко и собирает дань, заставляя других бегать по городу, вот и всё. И здесь, в пабе, Джиму не до разборок. Тот расписывает грядущие ужасы, а сам спокойно и домовито готовится к ним, как белка к зиме, собирает припасы. Джим побледнел:

— Думаешь, я хоть раз сам зайду в твой вонючий офис в Брикстоне за товаром? Ошибаешься!

И как ни пытался Элберт его утихомирить, успокоить, Джим думал: «Вот люди! Могут в деталях воображать катастрофу, потому что уверены: им-то ничего не грозит».

— И с Беном встречаться не буду! — продолжал он упорствовать.

В итоге договорились, что Джиму позвонит Хисхам.

— Ты видел объявление про Мэй? — спросил Элберт напоследок и похлопал его по плечу.

Проходя по улице Кентиш-Таун, он через окно «Пангс-Гарден», китайской забегаловки, увидел Дэйва с пакетиком жареной картошки и зашел внутрь. Дэйв просиял и начал сумбурно докладывать — будто именно Джим поможет навести порядок! — про пять фунтов, украденных для сестренки, и про скандал, и что дома он ночевать не будет, хотя сам не знает, куда податься, а ребята пообещали, дескать, можно к ним, но его кинули. Джим заказал маленькую порцию картошки и блинчик с овощами, и они уселись на зеленую скамейку у окна. Только они не сразу вышли, а остались перекусить здесь, под наблюдением четырех-пяти китайцев, которые что-то готовили или убирали за прилавком, поглядывая в зал. Вдруг в низком потолке открылся люк, и три женщины спустили оттуда лестницу.

— Средняя палуба, — хмыкнул Джим. — Размножаются там, как кролики, потом лезут вниз и расползаются повсюду, куда ни плюнь.

Дэйв испуганно взглянул на него, но уже через секунду твердо возразил:

— Нет, сэр, они тут очень хорошие. Сколько раз давали мне с собой еду для сестренки.

Старик наверное, хозяин — уселся перед телевизором и хлебал ложкой суп, жена начищала сковородки, а двое сыновей шептались в уголке.

Дэйв, поерзав на скамейке и выпрямившись, вспомнил, как он встретился тут с Джимом первый раз. Двое парней из школы, готовые шататься по улицам до самого утра, ждали снаружи, то и дело стучали в окошко, и Джим сразу сообразил, в чем дело. В воздухе запах горячего жира, но это и неплохо, и Дэйв стал каждый день сюда заглядывать в надежде застать Джима. Покупал пакетик картошки, если были деньги. А потом встретил его на улице Леди Маргарет, буквально через два дома, и Джим сказал, чтобы тот не вздумал звонить к нему в дверь.

Против Дэйва он, мол, ничего не имеет, но вот парни, которые его достают, Джиму очень не нравятся: мелкие кражи и короткие ножички, брехуны и наркота, а школа, ясное дело, побоку. «Я не стану пробовать наркотики», — серьезно произнес Дэйв, и Джим кивнул.

Придя домой, Джим запер за собой дверь, прибрал квартиру. Потом лег на диван, включил телевизор. В воздухе за окном струей поднимался пар от газового отопления. Верно, Дэйв так и не решился пойти домой. «Но где же все-таки Мэй?» — снова спрашивал себя Джим, воображая, как Дэйв крадется по улице и как парочка из дома 49 уютно устроилась, обнявшись, на диване перед электрическим камином.

Они встретились на Эджвер-роуд, Джим вышел из метро, Хисхам из какого-то магазинчика, и быстро к нему:

— Пойдем обедать, я приглашаю.

Джим недоверчиво огляделся.

— Я приглашаю, — повторил Хисхам, пожав плечами, — все-таки за мной должок.

Пакет он попытался тут же сунуть Джиму в руку, но Джим, поморщившись, отказался:

— Нет уж, сам неси!

На улице перед кафе сидели мужчины с кальянами. Экран в ресторане, на всю стену, показывал арабскую телепередачу, официант ловко балансировал подносом, уставленным чайными стаканами, а у окна сидела в одиночестве перед тарелкой молодая женщина в платке, ела свою питу и заливалась слезами. Совсем рядом шумел, грохотал транспортный поток. Пахло жареным мясом, на лотке у овощной лавки лежали незнакомые плоды, вялые, бурые, чешуйчатые, как кожа ящерицы, шишковатые. Хисхам проверил их на ощупь, пробормотав по-арабски что-то обидное для продавца, и тот выждал минутку и взвился, как змея, вытянул шею, а Джим по-мальчишески встал рядом с Хисхамом, не желая прозевать драку, но ничего не произошло. Хисхам утихомирил всех одним взглядом, своим спокойным, незлобивым взглядом, и Джим рассмеялся.

Так они шли и шли в южном направлении, пока не оказались у скромного на вид заведения, откуда тотчас выскочил мальчик возраста Дэйва, легко поклонился Хисхаму и провел их к столу, на котором сразу появился чай. Стол накрыли как полагается, с полотняными салфетками, тонкие руки мальчика умело расставляли на нем маленькие тарелки, шарики из рубленого мяса, маринованную капусту, фалафели, хумус, как пояснил Хисхам. Джим неловко уселся, его так и подмывало куда — нибудь повернуться, обернуться из недоверия и любопытства. Все звуки тут непривычные, Хисхам знаками отдает распоряжения или произносит что — то непонятное, и мальчик тут же бросается на кухню, но выказывает не подобострастие, а усердие, словно все желания Джима должны немедленно исполниться. Именно так. Словно все его желания должны немедленно исполниться. Прочитанные по губам. Мелкие, серовато-зеленые маслины. Поведение мальчика заставило его решиться и попробовать одну, ощутить на языке гладкую, чуть горьковатую кожицу, оторвать кусок лепешки и окунуть в светлую кашицу. Надкусить зеленовато-бурый шарик. Недоверчиво глядя в лицо Хисхаму, который тоже жевал, отрываясь от еды, только чтобы дать очередное указание. Еще чаю. Пиалу с теплой водой, чтобы сполоснуть пальцы. Вода пахнет розовым маслом. В помещении было темновато, дверь не закрывалась плотно, из щели сквозило. Другие посетители пока не появились, только мальчик вбегал и выбегал, старательный, счастливый ровесник Дэйва. Да, но Хисхам в Брикстоне, еще не зная Джима, ударил его сзади. А теперь кротко подает пиалу с теплой водой, чтобы Джим сполоснул руки. Его пронзила резкая, острая боль, он вскочил, опрокинул пиалу, вода разлилась по столу, намочила салфетки, собралась в лужицы между приборами, смыла крошки к краю стола. Хисхам не пошевелился. Джим почувствовал, как кривится его лицо, рот.

— Ничего, — произнес Хисхам.

По-прежнему с улицы доносился шум, проникая через дверную щель, шум машин, всех машин, всех людей, толпившихся на улицах, и весь страх, и вся толкотня на вокзалах и в аэропортах, толкотня, вынуждавшая замереть и ждать с ощущением беспокойства и несчастья, и всякую минуту что-то могло произойти, и голоса зазвучали бы громче, и спящие бы пробудились, и вспомнилось бы забытое. Порыв холодного ветра отворил дверь, Джим просиял: как в мыльном телесериале, за ней, выжидая и сомневаясь, стояла молодая женщина, и он решил, что Хисхам нашел ему Мэй. Но нет, это лишь сквозняк, горечь, гнев, беспомощная и бередящая боль.

Хисхам по-прежнему спокойно сидел за столом, глядя на него. Прибежали мальчик с младшим братом, притащили тряпки, улыбаясь, собрали промокшие салфетки, собрали из воды косточки от маслин и маслины, принесли свежие салфетки, другие тарелки, еще одну лепешку. Старший подал блюдо шашлыка с луком и помидорами, младший дернул Джима за рукав.

— Братья моей жены, в семье было восемь детей, — пояснил Хисхам. И что-то крикнул.

Снова холодный порыв ветра, вошла какая-то пара. «Туристы», — догадался Джим, их появление усмирило его гнев. Он по-прежнему стоял у стола, неловко подняв руки, и руки оцепенели, словно застыли в невидимом льду или на морозном воздухе. Туристы, коротко глянув на двоих мужчин, уселись за стол, тут же прибежал младший мальчик, встал возле Джима, повернулся к нему лицом, задрал голову и потянул за правую руку, спасая ее из ледяной тюрьмы, держа в маленьких своих ладошках и, наверное, пытаясь согреть. Потом он отбросил ее, как кидают мячик, чтобы тот запрыгал по полу, или выпускают птичку, рвущуюся улететь. Глядя на него, Джим пришел в себя, смущенно улыбнулся, сел и принялся за еду, а Хисхам в это время ловко снимал с шампура последние кусочки мяса.

Неспешно двигался транспортный поток по Эджвер-роуд, и Джим направился к Мэрилебон. На автобусе, на метро ехать не хотелось, а пешком здесь прогуляться приятно. Он тер руки одна о другую, разминал пальцы, чтобы согреться. День был хмурый и дождливый, будто снова наступила осень, будто снова приближался чему-то конец. Раздраженные пешеходы толпились у светофоров, рвались на проезжую часть. Какой-то полный господин толкнул Джима, на удивление легко повернулся к нему всем телом и остолбенел, взглянув в его лицо. Прямо на них двигалось такси, водитель просигналил.

— Всем не терпится попасть домой, — проговорил господин. — Вы извините меня, не так ли? Или потребуете удовлетворения?

Такси снова загудело, господин вежливо склонил голову, махнул рукой водителю и пошел дальше. Остальные продолжали толкаться, головы, головы, над ними раскрытые зонты. Вход в парк еще открыт, Джим нащупал в кармане пластиковый пакетик, полицейский автомобиль замедлил скорость, включился синий маячок, но Джим уже невидим, он растворился в сумеречном парке, где лишь немногочисленные бегуны трусят по дорожкам. «Весна, — подумалось Джиму, — а Мэй считала, что смерть всегда достойна, ведь так или иначе тебя похоронят. Даже если, позор какой, никто не пойдет за гробом с цветами в руке, никто не произнесет траурную речь». Она слишком часто говорила о смерти. Хисхам ей бы понравился со своими вежливыми манерами, а Джима она бы высмеяла за недоверчивость, вечную его недоверчивость. Джиму чуть не показалось, что она ждет его дома. Вообразить такое можно, дело нехитрое. Она была рассеянна, всегда приходилось ее как-то встряхнуть, чтобы понять — то ли напилась, то ли обкурилась, то ли просто невнимательна, как обычно. Нипочем у нее не поймешь. Лицо чистое, без всякого выражения, будто вырезано ножницами из фотографии или кинокадра, будто никто ей не нужен, ни он, ни она сама, ни Элберт. Никто. «Если ты среди проигравших, тебе уже нечего искать», — повторяла она, и тогда Джиму хотелось встряхнуть ее изо всех сил. Как сгинула, как растворилась на его глазах… Она сильно исхудала, а вначале была стройная, словно девочка, с округлыми детскими коленками, локтями. Удивлялась, что он не выходит один. «Без тебя не пойду, — так он говорил, — без тебя не пойду никуда». Иногда надевала его майку, а больше ничего, так она носила и свои свитерки — без белья, без лифчика, на голое тело, мягкие такие свитерки, голубые или красные. «Куплю тебе, что захочешь», — предлагал он, но ей ничего не хотелось, ни юбки, ни платья. Редко они выходили вместе, рука об руку, или она позволяла обнять ее за плечи. Бывало, Джим уговорит ее выйти на улицу, и она суматошно начинает искать куртку или плащ, даже если тепло. Как-то она сказала, что ей неведомы страх, осторожность; открыла рот и захохотала. Пришлось трясти ее за плечи, чтобы унять этот хохот. Лицо исказилось, руки раскинуты в стороны. Успокоила ее только пощечина. Ее вообще приходилось успокаивать: она ему не верила. В том вся и дрянь. Не верила, что он ее любит и все будет хорошо. Бен за ней ухлестывал, приносил таблетки. Бен обнимал ее за талию. Как унизительно их выслеживать и ревновать. А потом она исчезла. «Джим, Джим, — убеждал его Элберт, — какое полиции дело? Теперь, через год? Или ты думаешь, Мэй заявила в полицию, на тебя донесла?» И ржал. Верно, этот листок с фотографией и текстом смастерил Бен. Но суть в том, что у Элберта или у Бена была фотография, а у него самого — нет. Может, она ждет его дома, по крайней мере, Джим пытался так думать. Нехитрое дело, но какая боль. Он цеплялся за свои мысли, всякое придумывал, может — из-за квартиры, ставшей ему родным домом, да еще и с палисадником.

Миновав без остановки сутолоку рынка Кэмден — Лок, Джим добрался до дому, открыл дверь и запер ее за собой. Чуть позже мимо прошел Дэйв, нарочито отвернувшись и очень медленно. Потом появилась парочка из дома 49, наверное, шли к метро. Но за руки не держались.