В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.

Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.

Якоб показал ей газету, рассказал про одеяла, свечи, батарейки, а сам засмеялся. Не то чтобы она принимала все всерьез или вправду боялась, но смех здесь неуместен. Он не хотел ее обидеть, но она все равно злилась. Чем он вообще занимается? Своим клиентом Миллером? Виллой в Трептове? Якоб положил деньги в вазочку на комоде, он никогда не забывал добавить новую бумажку, это были деньги на хозяйство, которые она расходовала, когда ничего не снимала со своего берлинского счета.

— Что ты хочешь на ужин? — спросила Изабель громко и четко, но Якоб уже ушел наверх.

Она стала беспокойной, взбудораженной, не как в Берлине. Три-четыре раза в неделю готовила горячий ужин. Тащила пакеты в кухню, ставила на холодильник, разбирала, размещала, перекладывала продукты. Но в этот раз сначала подошла к обеденному столу, взяла газету, брошенную на стул.

— Наверно, нам все-таки нужен телевизор! — крикнула она Якобу наверх.

У него зазвонил мобильник, Изабель услышала этот звонок наверху, шаги, его голос. Пошла в кухню, разрезала толстый полиэтилен, достала гладкую, холодную курицу. «В духовке, — подумала она, — с чесноком, вином и тимьяном. Масло — или сливочное, или оливковое». После приезда в Лондон, после их первого ужина с Элистером и горошка в мятном соусе она стала готовить с удовольствием. Был слышен голос Якоба, но обращался он явно не к ней. Похоже, долго разговаривает. Чуточку лимонного сока. Черный перец. Плита медленно разогревалась. Рис она тоже приготовит в духовке. Окно кухни выходило в сад, но садом они до сих пор не пользовались, ни разу там не появились, будто сад был не их собственный, а общественный. По утрам, как только вставало солнце, гостиную внизу заливал ослепительный свет, ослепительным светом были залиты все комнаты с окнами на улицу, ничем не прикрытыми, не защищенными голыми ветвями платанов. И ковровое покрытие светлое, почти белое.

— Может, мы научимся снимать обувь при входе? — крикнула она наверх, но Якоб не слышал. Одеяла. Свечи. Не замерзнуть, не испугаться темноты. По голосу ясно, что Якоб ее не поддержит. Одеяла. Свечи. А в Багдаде ожидаются песчаные бури, жара. «Нам надо думать и о том, что произойдет с другими людьми», — заявила Алекса, как будто Изабель, раз она в Лондоне, одобряет нападение на Ирак. Обе они не знали, сколько жертв принесла последняя война в Персидском заливе. Изабель только помнила, как по телевизору показали человека, с рыданиями упавшего на колени, закрывшего руками лицо: он думал, что вот-вот раздастся выстрел. Нет такого ужаса, который невозможно вообразить применительно к себе. «Могу я такое представить?» — спрашивала себя Изабель. Но ведь не хочется.

Якоб медленно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице. Вот бы броситься к нему на шею, в его объятиях почувствовать себя уверенно, настолько уверенно, чтобы погладить его лицо, пробивающуюся щетинку на подбородке, рыжеватые брови, мясистые щеки — в Лондоне, впрочем, они стали уже не такими округлыми. Похудел он, что ли? Они женаты только семь месяцев. Изабель встала внизу у лестницы, смотрела вверх, пока он шел. И вот он рядом, стоит в сомнениях и раздумье, словно продолжает неприятный телефонный разговор.

— Звонил мой отец, — сообщил он наконец. — Спрашивает, не вернуться ли тебе в Берлин, если там безопаснее. Какая чушь! Одеяла и свечи, вот нелепость. Помнишь, как было в первую войну с Ираком? В девяностом году, во Фрайбурге, когда они запасались консервами, а в помойку выбрасывали то, что закупили после Чернобыля. Пустые страхи, пустые — и всё. Спрашивает, не отправить ли тебя в Берлин, представляешь? А ты ведь и не волнуешься, правда?

Она сделала шаг назад, отступила в кухню. Сбрызнуть курицу лимонным соком, потом специи. Все специи пахнут сеном, не различишь. Так хотелось положить голову на его плечо. Но Якоб был чем-то озабочен — и не ею, и не войной.

Спускаясь утром в кабинет, она слышала соседей: орут во все горло, топочут, стучат, что они делают там, за стеной? И вдруг становится тихо, муха не пролетит, будто квартира покинута обитателями. По улице проезжал молочный фургон, в разные часы; приходил старик с тачкой, звонил в колокольчик, собирал старье и, наверное, перепродавал. Изабель порой прикидывала, что именно сможет ему отдать щ через год, через два, когда пройдет немало времени. Да, Якоб действительно похудел, спал с лица. Изабель наблюдала за ним из кухни, он стоял у двери в столовую, о чем-то раздумывая, что-то держа в руке — записочку, листочек.

Волноваться — это чушь. Или ты хочешь назад в Берлин?

Похоже, она слишком крепко сдавила эту курицу, с треском сломала, даже вывернула крылышко, а сама вздрогнула, как от удара током или резкого звука, от вопроса, который Якоб повторил, потому что с улицы слышался удаляющийся звук сирены. Хочет ли она в Берлин? Сама не знает. Что-то ее ждет? Полицейский автомобиль развернулся, теперь сирена приближалась.

— Ты замечал, что они часто так делают? — спросила Изабель. — Полицейские, я имею в виду. Сначала едут в одну сторону, а через несколько минут обратно.

Он открыл бутылку вина. Вообще, они каждый вечер что-нибудь пили, сидр или вино, еще с Фрайбурга, и в Берлине, и тут. Сядут друг против друга, вдвоем, будут есть курицу, запивая красным вином, какое продается повсюду, как повсюду они чувствуют себя дома, в Берлине ли, в Лондоне. «Как у вас все быстро, — сказал отец, когда она сообщила о переезде. — В смысле, что вы даже поженитесь, даже в другую страну переедете, а все это по большому счету не важно». Изабель стало чуточку жаль отца, ведь он хотел бы навестить ее в Берлине.

Она не знала, о чем Якоб думает с отсутствующим видом. Может, о железнодорожной компании, как он выражался, приобретаемой его клиентом. Может, это дело важнее, чем Миллер с виллой в Трептове.

Они сидели за столом, ужинали.

— Состоится большая демонстрация, — сообщила Изабель, а Якоб рассеянно спросил, хочет ли она на демонстрацию. Изабель так и не купила туфли. Позже они вышли из дому, прогулялись по улице Леди Маргарет, поднялся холодный ветер, платаны смотрелись как ощерившиеся старые звери, которым больше нечего ждать. В окне какой-то квартиры за палисадником Якоб заметил голую лампочку, свисавшую с потолка. Хотел сказать об этом Изабель, та шла рядом с ним, рука в руке, хотел обратить ее внимание на эту лампочку. Позже, когда они уже лежали в постели, подумал, что она-то заметила бы что-нибудь другое — стул, например, или куртку на подлокотнике кресла, или бокал на столе в гостиной. А это, похоже, была гостиная.

— Миллер хочет встретиться с вами у Амиры? — сухо спросил Бентхэм. — Наверное, решил погадать на кофейной гуще. Спросит у Захар, ждет ли его в будущем трептовская вилла и новая жизнь в Берлине. Будьте уверены, он не выдаст, что увидел Захар, зато Амира станет предлагать еще пирожное, еще кофе. Вы их уже видели, эти чашки? Точнее, чашечки с тонким узором, с каракулями по краю?

— Почему, собственно, Миллер кажется вам таким забавным? — поинтересовался Якоб. — Он еще не был у Амиры, только попросил меня встретиться с ним там, в «Дели». Имеет право, не так ли?

— Вы имеете в виду: имеет право гадать на кофейной гуще? Или право на виллу в Трептове?

— И то, и другое, — ответил сбитый с толку Якоб.

Бентхэм кивнул и примирительно заметил:

— Конечно, конечно, имеет право.

Вошла Мод с подносом, принесла стакан горячего молока. Любопытный Элистер сунул нос в комнату и весело затараторил Якобу, что, мол, никто лучше Бентхэма не умеет так глубоко разобрать правовой случай, чтобы в итоге ничего не осталось, ни правых, ни виноватых. Бентхэм только головой покачал, встал и подошел к окну, закрытому плотной гардиной. «Как при затемнении, — мелькнуло в голове у Якоба, — только Бентхэм был тогда ребенком».

— Право? Право у Миллера? Ясно, у него есть право. Это имущество принадлежит ему, а не германскому государству, и не доверителю, и не покупателю. Говорите, Миллер поедет в Берлин? Как-нибудь и я съезжу, Шрайбер годами на этом настаивает. Но ведь Миллер ничего не потерял. Нет, не потерял. Когда он стал обдумывать, что ему принадлежит, а что нет, он и знать не знал про Берлин.

— Родители ему рассказывали, — возразил Якоб, хотя совсем не понял, к чему ведет Бентхэм, а тот что-то бубнил, опять рассевшись в своем кресле и теребя краешек пледа.

— Конечно, родители. Повезло ему, что они выжили, не погибли в газовой камере, как его дедушка с бабушкой. Вы меня не понимаете. Дело не в том, что Миллер не должен беспокоиться об имуществе, о стоимости имущества, о денежной компенсации. Разумеется, должен. Но меня удивляет, что он хочет заполучить сам дом. Как будто дом остался прежним. Как будто время и горе не тронули этого места. Горе и ужас оттого, что нет мест, оставшихся прежними, не тронутыми лютой правдой. Как будто можно перекроить историю, укоротить ее на целые десятилетия!

— Так зачем вы вообще беретесь за такие дела? — удивленно спросил Якоб.

Бентхэм встал, принялся шарить на столе и в нижнем ящике, то ли искал что-то, то ли раздумывал над ответом.

— История, семья, наследование, последовательность… А мы, юристы, как те же историки, всегда на стороне самой истории, доказывая обратную силу законов, объективную справедливость. Между прочим, Миллер развелся в шестьдесят лет и собирается пойти к гадалке.

Якоб сидел на стуле с изящно изогнутыми подлокотниками, светлая полотняная обивка, ореховое дерево, конский волос. В дверь снова заглянула Мод, покачала головой.

— Пусть у истории нет ангела-хранителя, но на кого-то надо полагаться, не так ли? Я согласен, со всем согласен, — продолжал Бентхэм. — Но отчего же нет такого закона, отчего нет закона о равноценной компенсации? Зачем требовать того, что утрачено? Настаивать на том, чего не исправишь? Исправить ничего нельзя.

Вот что он искал: картонную папку, перехваченную резинкой. Красная пересохшая резинка разлетелась на части, когда он попытался ее снять, и шлепнулась на пол. Бентхэм наклонился, но резинку с пола не поднял. Мод в третий раз сунулась в дверь с телефоном в руке, энергично кивая и делая Якобу знаки. Бентхэм тоже кивнул, подтверждая: хватит, мол. Обернулся к своему столу, бормоча и ворча, словно его отрывали от важных дел. Но, похоже, еще и посмеивался. «Над чем? — спрашивал себя Якоб. — Что это было?»

Спустя два часа за ним зашел Элистер; с Изабель он уже поговорил. Вообще они — Якоб и Изабель — решили встретиться сегодня пораньше, купить наконец-то туфли, а еще теплое одеяло, такое никогда не помешает, хотя погода сегодня отличная, атмосферное давление высокое, на завтра тоже обещали солнце, и вот она, весна, скоро уже весна. Но Якоб забыл про их уговор. Из библиотеки слышался шум пылесоса, уборщица Джильман приходила с восьми до девяти и часто засиживалась у Крэпола, ведь она не торопится, ведь она, по ее словам, терпеть не может долгую дорогу до Финчли. Элистер утверждал, что она надеется где-нибудь еще посидеть, перекусить с Крэполом. Он, дескать, встретил их вместе в Британском музее, или это было в Коллекции Уоллеса? «Славная парочка», — хихикнул Элистер, когда они шли мимо библиотеки. И вообще Крэпол из ваших, родился в Германии, всегда простужен, но исключительно любезен и, кстати, сегодня долго беседовал с Изабель, которая заходила часа два назад за Якобом, но узнала, что тот очень занят, и велела ни в коем случае его не отвлекать. «Крэпол ей объяснил, — радостно и по-кошачьи лукаво продолжил свой рассказ Элистер, — что не стоит волноваться по поводу войны: будет, не будет». Хотя сам он, Элистер, должен добавить, что террористические акты тем самым откладываются, но не отменяются. А сегодня вечером он предлагает втроем сходить в Национальный кинотеатр, где такое уютное кафе. И хлопнул по плечу Якоба, уставившегося на него в полном изумлении.

В шесть часов Изабель, распрощавшись с библиотекарем Крэполом и с Элистером, вышла на Девоншир-стрит, миновала высокие ее дома и свернула на юг. На Бэйкер-стрит она выпила кофе, а потом направилась к Темзе, перешла через мост Ватерлоо, где тротуар был еще не уложен, но уже открыт для пешеходов, к Саут-Бэнку, далее мимо Национального театра, мимо Национального кинотеатра. Торговцы книгами собирали свой товар, свои лотки и столики, а она пошла вниз по течению реки, мимо песчаных отмелей, откуда в былые времена связанных преступников бросали в воду. Саут-Бэнк во время войны сровняли с землей, но как в это поверить? Бомбы, вспышки, горящие верфи, полыхающие дома? Вот она, галерея Тейт-Модерн, огромная, коричнево-черная, почти без окон. И дамы в коктейльных платьях, розовых и светло-зеленых, показываются у входа; какой-то господин в элегантном костюме двигался прямиком на Изабель, но в последнюю секунду все-таки уступил ей дорогу.

Сумерки растворились в темноте. Лондон на другом берегу вспыхнул огнями. Мимо проплывал собор Святого Павла. Окна домов на берегу поблескивали, словно корабельные иллюминаторы. Бегуны, прохожие, парочки обгоняли ее, останавливались у балюстрады, смотрели на воду. Мальчишки крутили педали, подпрыгивая и взлетая, выкручивая фортели на маленьких своих велосипедах. Собаки рвались с поводков, напрасно пытаясь утащить за собой хозяев, и двое детишек, тоже на поводках — бегунках, учились шагать впереди родителей. Якоб и Элистер ждут ее с восьми до полдевятого в кафе кинотеатра. И вот опять перед ней галерея Тейт, у входа стоит старик, что-то приговаривает, зачесывает волосы, склонив голову набок, внимательно смотрит на дверь, которая открывается сегодня в последний раз, выпуская плотного чернокожего человека с большой связкой ключей, чтобы тот покрепче запер ее. Теперь пора. Изабель поправила вельветовую юбку, перевернувшуюся на девяносто градусов, не меньше, глянула на кроссовки, подняла левую ногу, правую ногу — белый цвет давно стал грязно-серым. Нечего откладывать, завтра надо купить туфли, заодно и одеяло.

— Ага, вот и ты. — Зеленые глаза Элистера радостно вглядывались в ее лицо, а Изабель потянулась к Якобу, чмокнула его, но не в губы: он неловким движением попытался сохранить равновесие на высоком стуле, рукой задел ее плечо, и поцелуй пришелся на висок. — Надо нам всем пойти на концерт, — заявил Элистер. — Джон Адамс, Джон Зорн и Джон Вулрич.

— А когда концерт? — спросил Якоб без всякого интереса.

Элистер заглянул в программку:

— Уже начался.

И оба вопросительно посмотрели на Изабель.

— Мне и тут хорошо, — отозвалась она, смутно почувствовав разочарование. И подумала: «А в мире будто бы ничего не происходит».

Якоб ослабил узел на галстуке, встал и пошел за сидром для Изабель.

Позже, когда они ждали поезда на станции «Черинг-Кросс», она вдруг увидела, как по рельсам бегают мыши, суетятся, прячутся за рекламными плакатами.

— Черные мыши стали бы серыми, если их помыть, — поделилась она с Якобом, в волнении поглядывая, не идет ли, наконец, поезд.

«Только с мышами ничего не случится, с ними никогда и ничего не случается», — думал Якоб, также охваченный нетерпением. На остановке «Кентиш-Таун» он вышел совсем раздосадованный и попытался ее поцеловать. Эскалатор опять сломался, и им пришлось преодолеть сто семьдесят пять ступеней вверх. А наверху, приклеенные на стекло лицом к улице, висели два объявления. Одно о розыске, другое — обращение к возможным свидетелям нападения на человека со смертельным исходом.

— Да ведь это было вчера! — воскликнула Изабель.

Якоб рассматривал лицо молодой женщины на втором листке. Явно младше Изабель, однако и он разволновался, уверившись в этом, — несомненно на нее похожа. Разыскивается, вот уже год разыскивается. Он прочитал: «Мэй Уоррен, двадцать шесть лет, рост один метр шестьдесят девять сантиметров, волосы темно-русые, особых примет нет». Он обернулся к Изабель, чтобы взглянуть на родинку на ее щеке, но она была далеко впереди, постояла в дверях, собираясь выйти, шагнула на улицу и прошла несколько шагов, так что он ничего не рассмотрел.

«Здесь не хватает ненужных мелких вещиц», — размышляла Изабель, протирая пыль. Возле небольшой стереоустановки штук двадцать дисков, на комоде кувшин для цветов и вазочка, куда Якоб кладет деньги на хозяйство. Под камин заходит, словно срастаясь с ним, светлый ковер, а решетка черная, из кованого металла. На полке два подсвечника. Легкий запах клея все еще держится в воздухе: ковровое покрытие сменили незадолго до их переезда.

На ее столе ноутбук. Каждый предмет на своем месте. Детское издательство заказало ей визитные карточки, работа почти закончена. Изабель села за стол, еще раз проверила параметры. Сделала другой эскиз: бегущий ребенок в коротком плащике. Вспомнила рисунки Андраша, вывезенные из Будапешта, где человечки бегут по улицам, а на перекрестке проваливаются в яму или взрываются. Буря снесла крышу дома, у окошек стоят жильцы, а на углу замерла пожарная машина, и пожарники отворачиваются.

Изабель вскрикнула от неожиданности, когда в соседней квартире что-то грохнули об стену. Стул? Телевизор? Истерический смех, чей-то голос, нарастающая, как у сирены, громкость. Женского голоса Изабель там никогда еще не слышала. В ужасе она смотрела на стену, где появилась маленькая трещина, но стена все-таки не разверзлась, и наступила тишина. Тихо и тихо, а Изабель сидит в напряженном ожидании. Красная тушь, черная тушь. Бумага, плотные листки. Она сдвинула компьютер, отвернула крышки у баночек, прислушалась. Вроде какой-то тонкий голосок, жужжание, а может — другой звук снаружи, издалека, самолет, какой-нибудь самолетик садится, или что там еще. Пожарная машина не показалась из-за угла, ничего не произошло. Только дверь хлопнула.

Изабель включила радио. Буря в пустыне, видимость меньше одного метра, следы теряются, «прикомандированные журналисты» — эти слова повторяют постоянно, но все равно никто не знает, что там происходит, опросы свидетельствуют о стабильности, а Тони Блэр остается надежным партнером, что бы там ни утверждали Германия и Франция. Изабель вскочила, подбежала к окну, изогнулась, чтобы увидеть, кто выходит из соседней двери: женщина, мужчина, мальчик. Она тяжело дышала, и стекло сразу запотело, так что люди за окном стали как тени. Мужчина схватил мальчика за шиворот, женщина, очень худая, смотрит куда-то на улицу, машет рукой. Никого не видно, но она, похоже, ждет. Изабель протерла стекло, однако лица женщины различить не смогла. Зато мужчина стоял ближе, повернувшись в ее сторону, лицо перекошенное, ругается на мальчика. Мальчик в куртке от школьной формы едва достает ему до уха. Пытается что-то объяснить, всматривается в окно своей квартиры. Изабель выключила радио, прислушалась, и как раз женщина завопила:

— Дэйв, прекрати немедленно!

Изабель пошла в угол комнаты, никто ведь за ней не наблюдал, никто не видел, что она делает. За камином прижалась к стене ухом, и ее поразил некий звук, вроде бы исходящий от самой стены, даже не звук, а как бы субстанция, способная издавать звуки. Изабель отпрянула, потом снова прижалась лицом к холодной поверхности и на этот раз расслышала, наверное, голос. Умоляющий голос.

Вернувшись к окну, она увидела, как у дома притормозил старый зеленый «форд», женщина села, но головы не подняла, только взмахнула руками, будто хотела кому-то возразить или поклясться в своей невиновности, а ее муж (если это был муж) прошел несколько шагов, толкая перед собой мальчика, потом тоже сел в машину, которая тронулась с места медленно-медленно, а затем набрала скорость. Изабель смотрела вслед машине и мальчику. Залитая солнцем улица казалась бесконечной, слева, вдали, виднелся угол церкви. В соседней квартире было тихо. Изабель постояла у стола между окном и стеной, экран компьютера потемнел, потом появились маленькие звездочки и луна.

Завтра день Святого Патрика. Элистер сказал, что Якобу следует пригласить ее в ресторан, но они оба не знали зачем и что это за такой праздник. Может, завтра начнется бомбежка. Может, будут первые жертвы. Погода стояла превосходная.