Бывали и хорошие дни, с самого утра хорошие, они начинались безо всякого предупреждения с шумов из ванной и кухни, одинаковых каждое утро, но все же других, со стука в дверь ванной, когда она боялась, что вот сейчас захочется по-маленькому, и, свернувшись калачиком под одеялом, пересчитывала пальцы, как считала цифры на часах в гостиной (ненужных часах, ведь никто на них не смотрел), но все-таки минуты шли, и, если повезет, терпеть уже недолго, еще раз громкий стук — это Дэйв, и отец вопит от злости.

А если Сара выходила в коридор, мать хватала ее за руку и тащила к двери — давай-ка на толчок, пока отец бреется, давай без очереди. Однако ванная была заперта или, хуже того, не заперта, так что надо приоткрыть дверь и протиснуться в узкую, как раз по ней, щель и, споткнувшись, окунуться в горячий пар, в пышущую злобу, к огромному обнаженному человеку, пихавшему ее в сторону, чтобы не путалась под ногами, и быстро-быстро протянуть руку к крышке унитаза, ведь иначе возникнет и другое препятствие, возникнет даже в хороший день, когда отец проснулся трезвым. Отец хватал ее в охапку, рывком усаживал на унитаз, и тут уж ей не удержаться, прямо на крышке и молча, и вот уже день совсем не хорош, и они запирают Сару, подставляют стул к дверной ручке, выключают свет, и целый день их нет дома, а под дверью лишь узкая Щель, куда она проталкивает туалетную бумагу, когда слышит Полли, и Полли пытается лапкой поймать кончик бумаги, но Сара быстро дергает, затаскивает его внутрь, надеясь заманить к себе и Полли через узкую щель под дверью. Потом Полли игра надоела, и Сара уселась на корточки у ванны и принялась пересчитывать пальцы, пока не заснула, пока не пришел Дэйв и не решил было ее вызволить, но она воспротивилась, заплакала от страха, и Дэйв тут же отступил, но, перед тем как подставить стул к двери, под дверную ручку, он помог ей вытереть крышку унитаза и пол в ванной.

В хорошие дни утром стукала входная дверь: это отец, устремляясь на улицу, широко ее распахивал и вдруг отпускал, так что дверь со всей силы рвалась назад и захлопывалась, а он в последнюю секунду пытался утащить за собой на лестничную клетку и мать, но стоило той чуть зазеваться, как пальто и большая сумка с тряпками, салфетками, метелкой для пыли оставались внутри, а сама она снаружи.

Казалось, их голоса у подъезда слышны по всей улице, где иногда тормозила машина и хлопали дверцы, а потом наступала тишина. Сара выжидала, хотела в этом удостовериться. Ждала еще немножко. Если раньше времени подойти к окну, все получится наоборот: голоса громче, сначала у подъезда, потом на лестнице, и вот опускается дверная ручка, и вот уже: «Дерьмо поганое, зачем эти дети, если они дверь не откроют и не возьмут вещи! Дэйв! Сара!»

Это она. Сара. Сара без второго «р», как объяснил ей Дэйв (а уж он умел и читать, и писать), а «р» — это буква, значения не имеющая, но недостающая в ее имени. Иногда ее имя исчезало совсем. Она тут, а имя пропало, как это «р». А Дэйв был Дэйв, это уж точно. Называл ее котеночком. «Потому что ты прячешься за диваном, как котенок. Смотри, даже Полли сидит на диване. На самом верху».

В хорошие дни ее имя появлялось вновь, когда мать накрывала на стол, подавала, нарезав, целую буханку хлеба, раскладывала сосиски по тарелкам, а отец осматривался с довольным видом и ухмылялся: «То-то и оно, говорю, куда нам лучше-то?» А Сара умоляющим взглядом смотрела на Дэйва, чтобы тот встал и взял пиво с верхней полки холодильника. Дэйв, Дэйв? Он вставал с равнодушным выражением лица, но не успевал расставить банки на столе, а она уже тут как тут и протягивает обе руки, ладони кверху, чтобы Дэйв передал ей банки, что он и делал с тем же равнодушным видом.

В хорошие дни отец оставлял открытой дверь, которая вела на маленькую террасу и в сад, или оставлял ключ в замке. «Чисто рай, да еще игрушки, только смотри, чтобы эта шпана не забралась в дом». До обеда все другие дети в школе, и ничего не может случиться. Похоже, они знали, когда ее родителей нету дома, и после уроков залезали на каменную ограду, бросали камушки в окна, и, если не появлялись с руганью ни отец, ни мать, ни Дэйв, они спрыгивали в сад, где валялись игрушки — ломаная-переломаная пластмасса, рельсы от железной дороги, машинки без колес, разбитый самокат, ведерки и формочки. Мячики они давно уже утащили, цветные мячики от игры, которую подарили Дэйву.

Иногда они просто сидели там, прислонившись к ограде, и тихо переговаривались, или залезали на дерево и наблюдали за квартирой, или начинали бросаться камушками, заметив притаившуюся у стеклянной двери Сару. Когда Полли была на улице, Сару охватывал страх, а Дэйв все чаще уходил по утрам рано, пока не встали родители.

В плохие дни родители оставались дома. Мать снимала полиэтиленовый чехол со швейной машинки в детской и выгоняла оттуда Сару. Запирала за собой дверь, а отец ее звал, звал, толкался в дверь, а потом, обидевшись, засыпал на диване. Дэйв уверял, что ходит в школу, надевал школьную форму — форма была ему коротка, и ухмылялся. «Котеночек, береги себя», прощался он по утрам, склонившись над ее кроватью.