Ночь Грушевский провел ужасно. Уж и не вспомнить, когда в последний раз он так плохо почивал. Пожалуй, накануне свадьбы, много-много лет тому назад. Такие же точно кошмары кружили молодого Грушевского в своем страшном хороводе. Чудовищные хари, хохоча, подкидывали его вверх, играли с ним, и он чувствовал себя ничтожной щепкой, которой забавляются огромные волны неведомого моря-окияна из детской сказки. Вот из черных волн вышел хоровод наяд в белых накидках. Они нежно улыбались, манили его в темные бездны и сверкали прекрасными очами из-под полупрозрачных вуалей.
В этом последнем сне юные мертвые невесты во главе с графиней Марьей Паниной, насмешливо издеваясь над несчастным, взмокшим от ужаса и унижения Максимом Максимовичем, закружили его в своем белесом полупрозрачном хороводе, увлекая все глубже и глубже в неясный пугающий хаос, в котором, как совершенно точно знал Грушевский, нельзя дышать, а тяжелая холодная вода уже заполняет его легкие вместо свежего воздуха. Над омутом, который неумолимо затягивал в бездну изнемогающего Максима Максимовича, так же смеясь, реяли три невероятных создания. Колибри в голубом пухе и розовых перьях, Ундина с чешуйчатым хвостом и почему-то с крылышками, какие бывают на фартуке у горничной, и Серпентина с медными и серебряными пятнами на узком извивающемся теле. Но вот появилась его несравненная Пульхерия в своем скромном подвенечном наряде, с ясным золотым огоньком над свечой, которую она держала, пока батюшка обходил вокруг новобрачных и троекратно прикладывал к их челу святые церковные венцы. Возлюбленная Пульхерия, с пухлыми щечками и милой ямочкой на подбородке, разогнала хоровод невест и тот душный морок зеленоватой гнили, которая совсем уж было подобралась к Максиму Максимовичу снизу, из холодной мрачной тьмы, над которой он парил, рискуя каждую минуту сверзиться вниз. В этот миг Грушевский проснулся на сбитых от неспокойного сна простынях.
— Максим Максимыч, — стучала в дверь и звала его Варвара Сергеевна. — Вас опять этот малахольный князь на моторе дожидается, и вот еще записку с курьером прислали.
В записке Коля извещал, что сегодня из Москвы приезжает Ольга Николаевна. Если надо, то встретиться с ней можно будет вечером в кабаре «Цветы Зла», по такому-то адресу. Он сам тоже намерен быть там, для того чтобы вернуть Фидельку, которая очень грустит без хозяйки. К тому же в вечерней программе будет коротенькая реприза из его последней пьесы. Прочитав записку, Грушевский задумчиво почесал в затылке. Уже через минуту он решил простить бедного Тюрка. На этот раз Грушевский пригласил Ивана Карловича к себе в квартиру. Разделил с ним по-братски и кофейник кофею, и выборгский крендель. Неловко откашливаясь, он попробовал извиниться перед компаньоном:
— Вы уж, Иван Карлыч, того… не особенно чтобы очень этого…
— Нам пора, — не ответив, подал ему Тюрк письмо. — Прислали утром.
— Князья Ангелашвили честь имеют просить… Зачем?
— Думаю, они знают о пассажире из Ревеля, — флегматично пожав плечами, ответил Тюрк и ловко сцапал последнюю булку с тарелки.
— Что ж… — задумался Грушевский о странностях своего компаньона. — Если на «Серебряном призраке», то едем.
Когда компаньоны вошли в уже знакомую им роскошную гостиную на Мойке, они застали князя с княгиней и дядюшку, примостившегося на диванчике у дверей. По пути Грушевскому пришло в голову, что контора Призорова находится слишком близко от квартиры, которую занимали Ангелашвили, и компаньон побеспокоился, как бы из этого чего не вышло. Но потом, понадеявшись, что Призоров все еще в Мариинской при Зиновии и Копейкине, успокоился. Насколько он знал, бедную княжну вчера вернули родителям в закрытом гробу, и те похоронили ее на кладбище Александро-Невской лавры, где покоились многие поколения древнего рода Мещерских.
— Прошу вас, господа, — широким жестом князь гостеприимно предложил гостям располагаться в креслах у дивана. Он отложил газету и нежно накрыл своей рукой тонкую кисть княгини, сидевшей рядом с ним на диване.
— Вы нас позвали… — осторожно, словно ступая по минному полю, начал Грушевский. Но княгиня нетерпеливо прервала его:
— Я знаю, что в город вчера привезли одного подозреваемого. Того самого, за которым наблюдал по нашему поручению частный сыщик.
— Ддда, — промямлил Грушевский. — Но это конфиденциально… Собственно, он в больнице. И не то чтобы подозреваемый…
— Господа, — просто произнесла княгиня. — Надеюсь, я не оскорбила вас недоверием или недостатком откровенности и, думаю, со своей стороны, имею право на такое же отношение.
— О, конечно, не извольте сомневаться! — и Грушевский выложил все, что им удалось выяснить. Также он упомянул о возможностях гипноза и прочел краткую лекцию о предотвращении сепсиса.
— Как вас принял мой первый… Борис Георгиевич? Что он сказал о визите Саломеи? — При этих словах жены князь несколько напрягся.
Грушевский, по мере способностей смягчая детали, рассказал о визите во дворец на Английской набережной. Также он счел нужным рассказать и об аресте Зиновия Радлова, за которым так пристально следили сыщики, нанятые княгиней. Поведав о серьезности ранения и о том, что раненый в данный момент находится в больнице, которой заведует его старый друг Копейкин, Грушевский закруглился. Про умопомрачительную Афину рассказывать пред светлым ликом княгини он не решился, да и пользы в том никакой не видел. К тому же неизвестно, удастся ли прищучить такую сказочную особу обыкновенными мирскими методами. Внимательно выслушав посетителей, княгиня ненадолго задумалась и сказала:
— Господа, я вижу, после посещения Бориса Георгиевича и беседы с ним вы вполне можете составить себе ложное представление о положении вещей. Я расскажу вам свою историю, а после вы уж сами решите, есть ли у вас что-либо добавить к вашему рассказу. История, которую я хочу поведать, касается меня и моего первого мужа. Друг мой, — внушительным тоном произнесла княгиня, прямо глядя в глаза встрепенувшегося князя. — Людям, ищущим причину смерти нашей дочери, необходимо знать все, даже то, что я не решилась поведать раньше, хотя я никогда и никому другому не стала бы этого рассказывать. Итак, господа, это печальная повесть горя и потерь.
Тут дядюшка, сидевший у дверей, как хорошо выученный эрдельтерьер, внезапно вскочил с каким-то сдавленным звуком, выдававшим полное неприятие происходящих событий.
— Тебя, милый мой дядюшка, — живо обратилась к нему княгиня, — я особенно попрошу остаться. Вы знаете, господа, — повернулась она к гостям, — редко встречается на земле такая преданность, которой осчастливил меня этот человек. Хотя все мы привыкли называть его дядюшкой, он не родственник нам. Не родственник, но гораздо больше. Этот самоотверженный человек, который посвятил все свое время и силы, все свое существование служению мне, некогда спас мне жизнь. Мне было тогда лет восемь, ему немногим больше, когда детская в доме моих родителей загорелась. Предприняв героические усилия, рискуя своей собственной жизнью, он спас меня от мучительной смерти. Увы, в том пожаре погиб мой брат… Это была первая большая утрата на моем жизненном пути, полном потерь и разочарований. После этого ужасного происшествия именно он, и никто другой, помог мне справиться с моим горем и последствиями пожара. — Княгиня непроизвольным жестом поправила перчатки. Только теперь догадался Грушевский, что перчатки эти скрывали уродливые последствия того самого давнего пожара. — Я всегда казнила себя и продолжаю до сих пор, за то что бывала строгой со своими милыми родными, часто недовольна ими, не стеснялась показать свое недовольство. Что поделать, с детства я была эгоистичной и несдержанной, нет, не возражайте! — Княгиня знаком остановила запротестовавших мужа и дядюшку. — Да, я всегда хотела настоять на своем и никому не позволяла перечить, была настоящим тираном по отношению к родителям и несчастному брату. Что говорить, если последними словами, сказанными мною брату, были: «Глаза бы мои тебя не видели!» Вина за это долго не позволяла мне оправиться и начать жить полной жизнью…
Княгиня вскочила и принялась нервно ходить по комнате, заламывая руки. Когда через минуту титаническим усилием воли ей удалось успокоиться, она вновь села рядом с князем и продолжила:
— Совсем юная и неопытная, от силы шестнадцати лет, я вышла замуж за всеми уважаемого, подающего громадные надежды, вполне светского и с хорошими связями господина. Я была почти счастлива в этом браке, благословленном обеими нашими семьями. Муж мой, достойный всяческого уважения, а также наград, которыми его жаловали небо и государь, подарил мне троих прелестных детей. В роковой шестнадцатый день рождения моей старшей дочери я уже думала, что жизнь моя сложилась вполне счастливо. У дочери обнаружили уникальные вокальные способности, даже талант, как в один голос кричали все педагоги по вокалу, в том числе из Императорских оперных театров… Нет нужды говорить, что княжна, одна из последних в роду Мещерских, едва ли могла бы выступать на сцене, пусть даже Императорского театра. Но мы все гордились ее исключительным талантом. На следующий день после празднования мою несчастную Долли нашли в ландо, запряженном лошадью и без кучера. Лошадь брела по отдаленной улице на окраине. Поутру один из дворников близлежащих домов заметил бесправную повозку и обнаружил в ней юную, хорошо одетую девушку с проломленной головой. Надо ли упоминать, что всю ночь до этой страшной находки все службы города искали мою дочь? Она ушла к преподавателю вокала, после чего должна была вернуться домой, но не вернулась. Очень быстро нашли некоего извозчика, как оказалось, бывшего каторжника, по поддельным документам устроившегося в солидную контору. Подвозя мою дочь после урока, он вдруг разбил ей голову топором, который был припрятан в пролетке, и, бросив вожжи, отпустил лошадь с мертвым телом скитаться по городу.
Княгиня замолчала, внутренним взором созерцая ужасную картину последнего путешествия ее дочери.
— Хотя преступника быстро поймали по горячим следам, однако вел он себя настолько странно… Использовал такие невероятные для человека из народа аргументы в оправдание совершенного деяния, что судейские усомнились в здравом состоянии его рассудка. Впрочем, до оправдательного вследствие его недееспособности приговора дело не дошло. Он умер в ночь перед последним заседанием. Такое бывает, говорили мне доктора, от полнокровия. Особенно у людей крупного сложения и много пьющих. Но меня не оставляла мысль о показаниях, которые он успел дать. Ему все мнился некий бес, мелкий, серый, жалкий, который подзуживал его на это преступление, суля все блага, и, более того, даже наградил его за содеянное.
Княгиня замолчала, проверяя впечатление, которое произвел ее рассказ на компаньонов. Грушевский весь был внимание и сострадание. Тюрк, напротив, никак не проявлял свои чувства.
— Я понимаю всю нереальность такого объяснения, в это просто невозможно поверить. Но я бы пережила это горе. Клянусь честью, я бы смирилась даже с такой страшной потерей. Что поделать, уговаривала я себя, Бог забрал ее у меня. Он же и наказал преступника… Я бы все выдержала, если бы муж, самый близкий мне тогда человек, проявил хоть каплю сострадания. Уронил бы хоть одну слезинку вместе со мной. Хоть на час оставил бы свою службу, чтобы утешить меня словом или взглядом. Взять мою руку в свою и… Но нет! Ничего. Будто не его ребенка положили в роскошный ящик красного дерева и закопали в сырую и холодную грязь. Я была сама не своя, двое оставшихся детей не могли утешить меня в моем материнском горе, более того, они, напротив, раздражали меня, я не могла слышать их голоса и шумный смех, не могла видеть их невинные игры. Еще раз повторяю, господа, это был сильный удар, почти сломивший меня. Я тогда как будто умерла и порой не отвечала за свои слова и поступки. Как часто я их огорчала этим, как больно мне было вспоминать об этом впоследствии!
Слезы сострадания проступили на глазах Грушевского. То ли дурные сны, то ли недосыпание, то ли бурное бодрствование и невероятные события в гостиных сумасшедших и избах юродивых так на него подействовали, но он, как ни силился, так и не смог сдержать горьких слез. А княгиня между тем продолжала своим тихим и ясным голосом.
— Через месяц после этой вопиющей по нелепости и несправедливости смерти, не прошли и сороковины по моей бедной доченьке, как Бог прибрал оставшихся у меня двух малюток. Во время прогулки по набережным коляска остановилась у разобранного рабочими парапета. Лошади понесли и вместе с коляской, где сидели Танечка и Миша, бросились в Неву. Их нашли быстро, вытащили из холодной весенней воды, несмотря на лед, все еще идущий с Ладоги. Ничто не могло поразить в это тяжелое время мое бедное сердце больнее, чем поведение мужа. Снова ничего. Понимаете, ни-че-го! Наш огромный дом, наполненный слугами и дорогими вещами, опустел. А он, так же как обычно, завтракал в одно и то же время, в одно и то же время возвращался на обед. Так же по вторникам уходил в свой Английский клуб. Даже вист он не пропустил ни разу.
Слезы уже давно ручьями текли по щекам всех присутствующих. Кроме самой скорбной рассказчицы и Тюрка.
— Когда в нашем доме мне представили князя Лаурсаба Алексеевича, я уже была на грани между жизнью и смертью. И, откровенно говоря, склонялась к тому, чтобы последовать за детьми, туда, где, взявшись дружно за руки, мои милые крошки уже дожидались меня. Когда на второй день нашего знакомства мой муж, мой настоящий муж, признался мне в любви, у меня не возникло ни малейших сомнений, — княгиня ласково провела рукой в перчатке по мокрым щекам князя. — Видите, какой он? Его душа открыта, он весь как на ладони. У него сердце большое и горячее, как солнце Грузии. Я не колебалась ни секунды. На следующий день после знакомства мы стали мужем и женой и уехали в Тифлис. По моей письменной просьбе Борис Георгиевич оформил наш развод. К его чести, надо сказать, он не препятствовал соединению двух истинно любящих сердец и всячески помогал уладить все эти неприятные формальности. Я счастливо прожила с мужем в Тифлисе девятнадцать спокойных и чистых лет, пока мы не приехали сюда, — княгиня содрогнулась. — И вот этот город вновь забрал у меня часть моей души. Теперь, господа, вы понимаете, что у меня есть право если не на своеволие и жестокость, то на слабость и прощение.
Грушевский в ответ достал огромный свой платок и утер слезы, которые залили уже не только его щеки, но и воротник с помятым старомодным галстуком.
— Княгиня… простите меня, княгиня!
— Матушка, — также обильно заливаясь слезами, воскликнул дядюшка и на коленях подполз к княгине. Он схватил ее за руки и стал осыпать их верноподданническими поцелуями. Княгиня, смеясь сквозь слезы, погладила морщинистые щеки по-собачьи преданного лица.
— Простите меня, — искренне взмолился Максим Максимович. — Я пытался утешить вас в потере четвертого ребенка тем, что пережил безвременную смерть двоих. Отныне я не буду столь самонадеянным, не стану предлагать воду тому, кто купается в океане.