— Ну и что? — Грушевский вертел в руках портрет, абсолютно не разделяя торжества Тюрка.

— Он ее убил.

— Кто?

— Граф Данила Панин, муж, — кивнул Тюрк на утренний портрет «без дела и без скуки сижу, сложивши руки». — Судя по почерку, он способен на любую жестокость. Человек крайне эгоистичный, мстительный и, что особенно неприятно, готовый на все ради выполнения малейшей своей прихоти.

— Но помилуйте!.. — Максим Максимович тут же осекся, вспомнив разоблаченных Тюрком жуликов в поезде. Тот эпизод произвел на Грушевского неизгладимое впечатление.

— Понимаете, — задумчиво нахмурился Иван Карлович. Что-то в его голосе заставило компаньона промолчать и со всем вниманием вслушаться в тихий и доверительный тон Тюрка. — Когда я вижу рукописный текст, передо мной, словно из тумана, проявляется тот, кто писал его. Не могу точно объяснить, но такое чувство, будто я вспоминаю то, что произошло лично со мной. Вот я, человек знатный, сильный, впервые столкнулся с тем, что мое желание не исполнено. И кто мне сопротивляется? Та, кого я могу согнуть пополам двумя пальцами, которая колышется, как тростник на ветру, от одного звука моего голоса. Он подписывал портрет через несколько дней после того, как убил жену и сына. Но терзался он не от мук совести, а оттого, что не увидел их страха. Он не победил, но проиграл слабой женщине, своей собственности, которую он купил у ее родителей…

В момент, когда Тюрк передавал мысли графа Панина, он вдруг и вправду изменился. Впервые на его равнодушном лице проявились эмоции. Живые человеческие чувства давно умершего человека преобразили невыразительные до сих пор черты Ивана Карловича, словно скульптор вылепил из мертвого куска глины портрет настолько яркий и отчетливый, что Грушевский отшатнулся от незнакомца и наступил на ногу лакею. Взвывший лакей вернул Тюрка в его тело, а Грушевского — в этот мир. Граф Панин, ловкий царедворец и фаворит, гордец, ущемленный отставкой у Екатерины, нехотя покинул тело Тюрка и отступил во тьму, клубящуюся в углах зала. Злобный взгляд, который он бросил на портрет графини, не оставлял никаких сомнений в том, что он убил бы ее собственными руками еще тысячу раз.

— Кузьма Семенович, — обратился Грушевский к лакею, едва опомнившись от ужасного сеанса переселения душ, — живо собирайте народ, ведите к озеру. Боюсь предположить, но, видимо, до сих пор не нашли княжну потому, что не там искали. Мы с Иваном Карловичем сначала забежим к старцу. Покажем ему и Алене картину, хотя, убей меня бог, не понимаю, что нам это даст.

Лакей мигом убежал в сторону кабинета управляющего. Грушевский, сняв кисею с портрета княжны и на секунду задержавшись перед ним, не смея оторвать взгляд сразу же, обернул материей портрет Паниной и отправился к озеру.

Погода между тем резко переменилась. Словно повинуясь знаку, которым ей послужил фейерверк, начиналась страшная гроза. Резкие порывы ветра гневно гнули деревья, стройные тополя со скрипом склоняли непокорные кроны то в одну, то в другую сторону. Гостей уже давно выдворили из парка и с территории усадьбы. Даже самые любопытные из зевак, весь день праздновавшие скандал, предпочли удалиться в деревню или вовсе уехать на поезде подальше от этого дурного места.

Когда Грушевский с компаньоном подошел к озеру, хлынул проливной дождь. В полной темени казалось, что это не утрешнее прекрасное чистое озеро, а морская бездна разверзлась перед ними. Волны захлестывали мостик, и если бы не перила, вряд ли отважились они пойти по нему к невидимому в бушующей ночи островку. Время от времени раздавались сначала угрожающе накатывающие, а затем оглушительные удары грома. Словно невидимые великаны били в небесные литавры в какой-то трагической постановке. Острые молнии, ослепительные в кромешной тьме, прорезали рыхлые толщи дождевой воды и беззвучно падали в озеро. Только за несколько метров стал виден слабый огонек в оконце избушки.

В комнате наверху никого не оказалось, на одном из колченогих стульев стояла керосиновая лампа, тусклый желтоватый свет с трудом освещал крохотное помещение. В одном из углов едва теплилась лампада перед закопченной иконой с неразличимым ликом Спасителя. Вымокшие до нитки гости переглянулись и стали спускаться дальше в обиталище старца, темную смрадную нору, из которой поднимался шепот молитвы и сдерживаемые причитания.

Домна Карповна с Аленой стояли на коленях перед кроватью и молились. Они не сразу услышали посетителей, с которых ручьями стекала вода.

— Домна Карповна… — Грушевский не решился прервать молитву сразу и переждал несколько минут.

Алена встала и без единого слова оттеснила гостей наверх.

— Кончается, — всхлипнув, сказала она, уставившись в черное окно, за которым летняя гроза ревела и бушевала, как зимний буран. — Ишь, как черти радуются… А он, болезный, все про беса поминал, не дамся ему, говорит, пусть приходит. Не успеет, мол, его одолеть, как с княжной молодой поступил.

— Посмотрите, пожалуйста, вы не ее видели давеча? — Грушевский кивнул Тюрку, чтобы он открыл портрет графини Паниной.

Едва взглянув на картину, Алена перекрестилась и коротко кивнула. Холодок прокатился по спине под промокшим сюртуком Максима Максимовича, будто чья-то ледяная мокрая рука ласково погладила его виски и взъерошила влажный седой ершик на затылке. Это уже совсем чертовщина пошла какая-то, бесы угрожают сумасшедшим старикам, мертвые графини разгуливают по озеру… Как тут не поверить, что молодую княжну заманили к себе русалки! В этот момент из подпола поднялась купчиха.

— Скончался батюшка, — сдавленным мертвым тоном просипела она, и слышать это от такой крупной, полной жизни женщины было очень страшно. — На кого оставил нас, горемычных…

— Оооой-ооо, да на кого же нас покинууул!.. — стала хрипло подвывать Алена.

Тут случилось совершеннейшее чудо, как впоследствии неоднократно заверял Максим Максимович. Вдруг шум за оконцем резко затих. Разом перестали стонать деревья, шумно дышать волны на озере и стучать струи дождя по оконному стеклу. Слышен был только сдержанный шорох ветра, который вмиг разогнал замешкавшиеся облака. Полная луна осветила глубокое небо и с изумлением взглянула на мокрую, почерневшую от обильного дождя землю, словно не узнавая ее и удивляясь катастрофическим переменам за краткий срок своего отсутствия. Летняя гроза закончилась так же внезапно, как и началась. Не поверив своим собственным ушам, Грушевский открыл дверь и выглянул наружу.

Не переставая удивляться, Максим Максимович переглянулся с Тюрком. Тот не придал странному поведению небесных стихий ровно никакого значения. При помощи своей карманной лупы он внимательно рассматривал надпись на портрете графини.

— Вот тебе и ушица из семи окуньков, — тяжко вздохнула купчиха, горестно покачивая головой в такт прекратившимся причитаниям. — Хорошо, что послушала его. Приготовила все для погребения… То-то архимандрит обрадуется, кончились его мучения и смута среди паствы, снова ему покой и благоденствие. Алена, свечей поставь к нему, все, что есть, зажигай. Утром пришлю обмывать покойника и попа — отходную петь. Ну, господа, пойдемте и мы. Что княжна, отыскалась?

— Нет, Домна Карповна. — Грушевский откашлялся. — Думаю, пора полицию вызвать, боюсь, добром все это теперь не кончится.

— Знамо дело, — сурово кивнула купчиха, повязывая на голову с толстой косой цветастый платок, лежавший на плечах.

Яркая луна отражалась в черном зеркале спокойного озера. Со всех сторон от берега отплывали лодки с фонарями на носу и корме. Мужики огромными шестами ощупывали дно, перекрикиваясь с соседними рыбаками. Где-то там их ждал страшный улов.

Перейдя по мостику, расстались у развилки тропинок. Гостям надо было переодеться в сухое. Домна Карповна поклонилась им и пригласила в дом. Остальные гости уже уехали, в усадьбе остались только князь с княгинею, которым помощь доктора будет не лишней.

Тюрк шел перед Грушевским, обнимая картину, будто реликвию. Вдруг впереди послышался шорох. С тяжелых ветвей хлынул водопад дождевых капель, и показалась темная неясная фигура. Застывший Максим Максимович хлопал глазами, ожидая, когда шатающаяся фигура выйдет из тени кустов в столб лунного света. Вот сейчас появится она, девушка невиданной красоты, призрак несчастной княжны… или графини?..

— Мммаксим Максимыч, — раздался вдруг ломкий юношеский голос Коли. — Это вввы?

— Коля! — воскликнул Грушевский, выбегая навстречу «призраку». — Как вы здесь? Откуда?

Через несколько минут они уже вошли в пагоду. Керосиновая лампа давала достаточно света, хотя совсем не согревала. Во избежание простуды гости срочно переоделись в сухое. Студент облачился в сухие носки Грушевского и швейцарскую шерстяную рубашку Тюрка. Оказалось, что все это время Коля бродил по парку. Уехать из Свиблова, так и не узнав в точности, что стало с княжной, он не решился. Среди гостей и любопытствующих рождалось много слухов, один другого ужаснее или романтичнее. Но то, что следов беглянки не нашли ни в Луге, ни в Петербурге, Колю страшно напугало. Он перелез через ограду парка с твердым намерением остаться в имении до тех пор, пока не станет ясна судьба Саломеи.

Еще до грозы он видел поисковые бригады слуг и крестьян, организованно прочесывавшие парк и прилегающие леса. Едва не оглох, когда оказался слишком близко к фейерверкам. А затем промок до нитки под проливным дождем во время бури. Он с надеждой бросился выспрашивать у новых своих знакомых, что известно тем. Увы, ничем утешить его они не могли. Грушевский воздержался от того, чтобы поведать юному влюбленному мрачную легенду о графине Паниной, но Коля и сам стал догадываться о чем-то нехорошем.

— Я видел лодки там, на озере. Неужели они думают, что княжна… что она может утонуть? — прерывающимся от волнения голосом спрашивал мальчик.

— Ничего неизвестно, — пытался успокоить его Грушевский, но актером он был плохим. На его добром лице всегда отражалось то, что он думал.

— Ах, если бы вы знали ее! — восклицал все время Коля. Крупная дрожь никак не покидала его, зубы стучали как в лихорадке. Рубашка Ивана Карловича достигала его колен, и в таком наряде Коля выглядел еще более ранимым. — Самая лучшая на свете, самая красивая… Она обращалась со мною так, что никакому адвокату Гроссу и не мечталось. Она всегда хвалила мои стихи и запросто позировала Ле Дантю. А пианисту Боровских помогла окончить курсы в консерватории. Она организовала фонд в помощь неимущим музыкантам и художникам. А если бы вы только знали, какие она улыбающиеся письма пишет! Да вот же, вот, у меня есть одно…

И он бросился искать в своем мокром сюртучке безнадежно отсыревшее письмо. Слезы уже градом катились по его бледному лицу с лихорадочным румянцем так же обильно, как недавно лили дождевые струи. Грушевский смотрел на него, и сердце его разрывалось, но чем он мог утешить Колю? Люди умирают, и никого не пощадит смерть, как бы сильно их не любили, как бы сильно не страдали от их потери…

Кое-как успокоив юношу, Максим Максимович уложил его на неудобный диванчик в китайском стиле и дождался, когда благодатный детский сон сомкнул влажные от слез ресницы. Обернувшись, он застал Тюрка увлеченно читающим письмо Коли.

— Иван Карлович, что вы делаете?! — шепотом, чтобы не разбудить Колю, возмутился Грушевский.

— Вы знаете, действительно любопытный почерк… — не отвлекаясь от своего занятия, пробормотал Тюрк.

— Но это ведь как минимум неприлично! Помилуйте, читать чужие письма, это уж черт знает что такое!

— Неприлично? — задумался Тюрк, словно впервые слышал это слово. — Но мне интересно.

— И что с того? Приличия не зависят от ваших интересов!

— Кому это может повредить?

— Немедленно оставьте письмо, — совсем вспылил Максим Максимович, — и больше никогда при мне не делайте ничего подобного!

— Хорошо, — равнодушно пожав плечами и немного подумав, смирился Тюрк. — Но ведь он сам его нам дал.

— А вы и рады воспользоваться волнением юноши. Стыдно!

Но тут в дверь постучали. Это был мальчик, которого послал к Грушевскому Кузьма Семенович с берега озера. Спешно собравшись, он выскочили в прохладу занимающегося утра. Еще по-ночному темный лес, освеженный грозой, влажно шелестел листвой. Запахи зелени и мокрой травы, сока в сломанных ветках и сбитых цветках казались резче ранним утром.

— Нашли, — Кузьма Семенович, уставший, мрачный, с почерневшей от влаги шевелюрой, встретил Грушевского у мостков. Мужики с причаливших лодок благоговейно стояли поодаль. — Задели сначала корягу. Чуть лодку не перевернули. Потом нащупали ее. Не смогли крюком зацепить, так двумя шестами…

На мостках лежало тело утопленницы, покрытое рогожей. Из-под нее вытекали черные струи воды, змеились водоросли, клубилась густая тина. Грушевский унял непонятную при его опыте дрожь в руках и, став на колено перед трупом, отбросил край рогожи.