Внешний антураж диктатуры. – Управление в центре и на местах. Отношения с различными партиями. Засилье военных. – Правоохранительные органы. Борьба с большевизмом, белый террор и контрразведка. – Организация пропаганды. – Тяготы войны. – Нравы тыла. – Белая армия. – Социальные опоры режима. – Штрихи личности Верховного правителя.

По структуре режим Колчака представлял классическую военную диктатуру. Верховный правитель соединял в своих руках всю полноту военной и гражданской власти. В декабре 1918 года Совет министров ввел смертную казнь за покушение на его жизнь или на насильственный переворот (дополнение к статье 99 дореволюционного Уголовного уложения). За подготовку покушения на жизнь Верховного правителя грозила каторга (ст. 101) и даже за печатное или публичное оскорбление его личности – тюремное заключение (ст. 103). Умышленное неисполнение его указов и приказов также каралось каторжными работами (ст. 329). Правовые пределы его власти как Верховного правителя определялись все тем же, принятым сразу после переворота «Положением о временном устройстве государственной власти в России», а в качестве Верховного главнокомандующего – восстановленным дореволюционным военно-дисциплинарным уставом, дополненным статьей 46-1, позволявшей ему в военное время своей волей разжаловать в рядовые генералов и офицеров.

На подвластной территории восстанавливались законы Временного правительства и лишь в отдельных случаях – а именно, в отношении армии и отношений с национальными окраинами – дореволюционные законы и порядки царского режима (в отношении армии это было просто необходимо). Тем самым белые признавали законность Временного правительства как преемника старой государственной власти, хотя и резко осуждали многие черты его политики, о которых говорилось выше.

Преемственность выражалась и в сохранении некоторых символов Российского государства – опять же в противоположность большевикам, которые создавали новое, другое по самой идеологии и основам государство и поэтому принципиально не пользовались символами старого.

В качестве Гимна Колчак утвердил временным распоряжением известную патриотическую песню «Коль славен» на музыку композитора Д. Бортнянского (поскольку монархический гимн «Боже, царя храни» не мог быть восстановлен, хотя его и распевали зачастую монархически настроенные белые офицеры).

В качестве Герба был унаследован традиционный двуглавый орел, с которого Временное правительство убрало знаки монархического достоинства (короны и скипетр). Колчак добавил к нему вместо корон крест святого Константина с девизом «Сим победиши», а вместо скипетра вложил в лапы орла меч (был изменен и рисунок орла: в отличие от дореволюционного и полностью копирующего его нынешнего, орел изображался не с распластанными крыльями, а с расправленными вширь. Для сравнения посмотрите приведенные в конце книги фотографии Колчака: на одной из них он снят в адмиральском мундире с орлами на погонах до революции, на другой – в годы Гражданской войны).

Проще было с Флагом: трехцветный бело-сине-красный флаг не вызывал в этом отношении никаких ассоциаций и поэтому был однозначно принят. Под ним воевала и Белая армия.

Не вызывала возражений и старая система орденов, связанная с национальными святыми, – все эти ордена сохранили свое достоинство. Помимо старых наград, были учреждены также новые боевые знаки, отражавшие события Гражданской войны: «За освобождение Сибири» и позднее «За Великий сибирский поход».

В целом сохранялась и старая чиновная иерархия, установленная петровской Табелью о рангах, разумеется, за исключением придворных чинов.

Были установлены формула присяги, которую приносили перед лицом Сената как высшего судебного учреждения сам Верховный правитель и члены правительства, форма поминовения государственной власти на церковных службах (подробнее об этом мы еще расскажем).

Широко праздновалась в 1919 году годовщина освобождения Сибири от большевиков. В каждом городе дата освобождения от советской власти была объявлена неприсутственным днем. От участия в праздновании годовщины демонстративно уклонилась лишь Иркутская городская дума, в которой преобладали оппозиционные правительству социалистические элементы (несмотря на методы диктатуры, в умеренных рамках колчаковская власть все же допускала наличие оппозиции).

Стремясь придать своей «столице» внушительность и блеск, Колчак ввел в Омске обычай, аналогичный петербургскому: подобно тому, как там со времен Петра Великого и до наших дней ежедневно ровно в полдень с кронверка Петропавловской крепости стреляет пушка, он установил точно такой же порядок в своей сибирской столице.

Быт белого Омска и вправду отдаленно напоминал столичный город. По улицам разъезжало множество автомобилей, извозчиков-лихачей на рысаках. Бросалось в глаза обилие иностранных солдат, среди которых выделялись англичане своей бравой военной выправкой и канадцы в диковинно-экзотических меховых халатах и остроконечных шапках. Даже в обстановке Гражданской войны в городе с избытком хватало продовольствия по низким ценам, обед в лучшем ресторане стоил не дороже 6–7 рублей.

И такая ситуация была не только в Омске. По воспоминаниям очевидцев, «зимой 1919 года Сибирь изобиловала мясом, маслом и чудным пшеничным хлебом». Все это резко контрастировало с полуголодным положением регионов, находившихся под властью большевиков.

С другой стороны, обстановка войны и разрухи накладывала свой неизбежный отпечаток и на Сибирь, и даже на белую столицу. За исключением продуктов, все остальные товары были непомерно дорогими. Из-за дефицита угля, керосина и электроэнергии бывали перебои с освещением. В городе не хватало домашней прислуги, водовозов. Водопровод исправно работал только в центральной части города, а канализация была совсем никудышной. Из-за наплыва военных и гражданских чиновников, а также беженцев, увеличивших численность населения города к лету 1919 года до 600 тысяч, практически не было свободного жилья, комнаты сдавались по бешеным ценам. Даже правительственные учреждения были стеснены в помещениях, а многие служащие, не найдя квартир, жили прямо в своих канцеляриях, где деловые бумаги «живописно» соседствовали с туалетными и постельными принадлежностями.

В наиболее тяжелом положении оказались беженцы. Многие из них были вынуждены жить за городом в землянках, в антисанитарных условиях, что способствовало распространению эпидемий. Большую благотворительную помощь беженцам оказывал американский Красный Крест, безвозмездно снабжавший их бельем, одеждой, обувью и медикаментами.

Неизбежным в обстановке Гражданской войны был и рост преступности, бандитизма. Однажды в Чите был даже совершен налет на железной дороге на поезд самого министра путей сообщения Устругова (впрочем, удачно отбитый охраной).

* * *

Совет министров, располагавшийся в Омске в бывшем дворце генерал-губернатора (при Временном правительстве именовавшемся «Домом свободы»), при Колчаке играл по существу совещательную и служебно-исполнительную роль. Министры назначались и смещались с должностей единолично Верховным правителем. Правительство выполняло черновую работу по подготовке и разработке законопроектов, докладывая Верховному правителю лишь одобренные большинством министров результаты без «особых мнений» и разногласий.

Состав правительства при Колчаке был существенно омоложен. Поскольку авторитет его возрос, во всех уголках белой России оно снискало себе признание в качестве Всероссийского правительства, к середине 1919 года в нем преобладали уже не сибиряки, а приезжие деятели из европейской части страны.

Со времен колчаковского переворота изменился с уклоном «вправо» и его партийный облик. К лету 1919 года почти половину министров (7 из 15) составляли кадеты. Наряду с ними, остались и отдельные социалисты (министр юстиции эсер Старынкевич, министр труда меньшевик Шумиловский) – правда, со вступлением в должность все министры формально объявляли о выходе из своих партий. При этом большинство из них были деятелями провинциального масштаба, не имевшими всероссийской известности; единицы, подобно Пепеляеву, успели до революции побывать депутатами Госдумы.

Среди министров были известные ученые – член Совета Верховного правителя и министр юстиции профессор Томского университета Тельберг, министр народного просвещения профессор Томского университета Сапожников. С другой стороны, не брезговал Колчак и представителями царской бюрократии. Так, начальник главного тюремного управления Гран при царе был томским губернатором, товарищ министра внутренних дел Ячевский – петроковским губернатором, сенаторы князь Куракин и Шелашников – камергерами двора «его императорского величества».

Из всех политических партий кадеты были главной опорой белых режимов вообще и Колчака в частности. Своим девизом они провозгласили «национальное восстановление России при помощи новой, по существу и духу всероссийской, внепартийной, внеклассовой власти Верховного правителя». Состоявшаяся в мае 1919 года восточная конференция кадетской партии в Омске прямо провозгласила Колчака «национальным вождем».

Говоря о своей временной идейной переориентации на лозунг диктатуры, кадетские идеологи в лице профессора Н. Устрялова оценивали ее так: «Выйдя из состояния хронической оппозиции, партия… сумела окончательно преодолеть все элементы невольного доктринерства и отвлеченного теоретизирования». Что ж, в этом вопросе кадеты действительно показали себя хорошими тактиками. К сожалению, они не сумели подняться на такую же высоту в главном вопросе – о земле…

С участием кадетов продолжали работать и организованные еще в годы Первой мировой войны военно-промышленные комитеты, деятельность которых была направлена на мобилизацию промышленности на военные нужды. Правда, в условиях хозяйственной разрухи основную роль в снабжении армии играли поставки союзников.

Правительство и сам Колчак неоднократно заявляли, что ничего не имеют против многопартийности и конструктивной, готовой к сотрудничеству оппозиции. В частности, в новогоднем обращении к народу в 1919 году правительство говорило, что оно «не видит оснований для борьбы с теми партиями, которые, не оказывая поддержки власти, не вступают и в борьбу с нею».

Мы уже отмечали, что большинство представителей социалистических партий – эсеров и меньшевиков – заняли однозначно враждебную белым позицию, и основная часть их была даже готова в борьбе против белых сотрудничать с большевиками, за что сама же и поплатилась впоследствии. Они не могли простить Колчаку самого факта переворота 18 ноября и нарушения принципов «чистой демократии».

Иную позицию занимали народные социалисты – умеренная социалистическая партия (последователи либеральных народников), которая, при всех своих расхождениях с белыми, все же склонна была оказывать им моральную поддержку против большевиков, считая последних наибольшим злом. В январе 1919 года совещание представителей этой партии в Омске вынесло резолюцию о «всемерной поддержке» правительству Колчака. Исходя из этого, и само это правительство в интересах консолидации антибольшевистских сил рекомендовало открывшемуся в начале 1919 года в Париже совещанию русских общественных деятелей привлечь к своей работе умеренных социалистов типа Н. Чайковского (лидера энесов, в прошлом – старого революционера-народника).

Кроме энесов, среди социалистических партий поддержку белым оказывали правый фланг партии меньшевиков – так называемая группа «Единство», основанная Г. Плехановым (к тому времени уже покойным) и стоявшая на ультрапатриотических позициях, и небольшая часть правых эсеров во главе с все тем же В. Бурцевым и знаменитым террористом Б. Савинковым.

Среди независимых общественных деятелей Сибири, поддержавших режим Колчака против большевиков, были крупнейший ученый и путешественник, идеолог сибирского областничества Г.Н. Потанин, старый революционер-народоволец, в прошлом многолетний узник Шлиссельбургской крепости В.С. Панкратов, при Керенском охранявший Николая II и его семью в Тобольске, и другие.

В отношении управления проводилась линия на централизацию власти. Сразу после переворота 18 ноября были распущены остатки автономных областных «правительств» (кроме казачьих): Уральское, Уфимский «совет управляющих ведомствами» (члены последнего даже подверглись аресту за свое выступление против переворота); еще раньше была распущена «Сибирская областная дума» в Томске. Позднее наиболее активные лидеры «областников» были высланы из белой столицы Омска.

На практике Колчак мало считался и со своим Советом министров. Однако, будучи дилетантом в вопросах гражданского управления, он понимал, что без советников ему не обойтись, и для оперативного решения вопросов текущей политики еще 21 ноября 1918 года учредил так называемый Совет Верховного правителя из 5 человек, в который включил наиболее влиятельных министров и своего начальника штаба. Многие важные принципиальные вопросы решались адмиралом (после обсуждения с Советом Верховного правителя) не только в обход Совета министров (путем чрезвычайных указов), но даже не утруждаясь поставить его в известность. Нередко министры узнавали о решениях Совета Верховного правителя только из газет. Сам Совет министров занимался по большей части текущей рутинной работой: пополнением казны, организацией снабжения, поддержкой промышленных предприятий и учебных заведений, борьбой с эпидемиями и т.п.

Колчаковское правительство не было единым организмом: в нем отсутствовали и единство взглядов, и зачастую даже согласованность действий между министрами по различным вопросам. Глава правительства П.В. Вологодский, деятель провинциального масштаба, не отличавшийся сильным характером, был для них компромиссной фигурой, в значительной степени ширмой в обстановке борьбы мелких честолюбий и амбиций ведущих членов кабинета, нередко склонных к интригам. Особенно выделялся в этом отношении министр финансов И.А. Михайлов, за свое интриганство прозванный Ванькой Каином (между прочим, сын известного революционера-народовольца).

Пресса нередко подвергала правительство критике за склонность к трафаретным декларациям, не всегда подкреплявшимся реальными делами, бюрократизм и громоздкость – черты, присущие российским государственным структурам, увы, почти во все времена. «Наш административный аппарат, – отмечала омская газета «Наша заря», – как и старый (то есть царский – В.Х.), успел превратиться в своего рода государство в государстве».

Действительно, правительство чересчур увлеклось формированием штатов министерств и других бюрократических учреждений. Государственная структура формировалась как общероссийская, для обслуживания всей страны. Многочисленные учреждения заполняли люди зачастую малоквалифицированные. Громоздкий аппарат становился малоэффективным. За канцелярскими столами отсиживалась масса молодых мужчин, способных сражаться на фронте. Практически безуспешно пытался с этим бороться Колчак.

Справедливости ради стоит отметить, что он предпринимал ряд мер для сокращения разбухшего аппарата власти: так, были объединены в одно два министерства – снабжения и продовольствия. Это можно уподобить недавней административной реформе нашего нынешнего президента. И в обоих случаях бюрократический аппарат, невзирая на формальное сокращение, проявлял удивительную способность к «почкованию» и самовоспроизводству.

Лишь осенью, уже в обстановке военных поражений, были предприняты серьезные шаги по сокращению аппарата для высвобождения сил на фронт. В результате личный состав министерств и ведомств уменьшился почти на 40 %. Но к тому времени было уже поздно…

Ко всему этому надо добавить, что мутная волна революции вынесла на поверхность множество всяческой накипи, породила и размножила типы политических хамелеонов и авантюристов. В свое время то же самое явление пережила Франция в годы своей «великой» революции. Сотни и тысячи таких хамелеонов и авантюристов подвизались как у красных, так и у белых, причем на всех уровнях – как «наверху», так и «внизу». Не забуду рассказ моего деда, пережившего революцию в 12-летнем возрасте и «колчаковщину» – в 14-летнем, о соседе их семьи, служившем у Колчака не где-нибудь, а в контрразведке, которого он встретил четверть века спустя… советским председателем райисполкома! (И это в то время, когда в сталинской мясорубке погибли миллионы вообще ни в чем не повинных людей). О таких хамелеонах и перерожденцах в стане белых красноречиво писала омская газета «Заря»: «Умеренные при монархии, многие из них после Февральского переворота сделались крайне левыми и приняли самое деятельное участие в развале фронта и разрушении государства… поспели перекраситься во все цвета радуги до крайнего интернационализма включительно», а теперь «эти господа вновь начали надевать на себя тогу государственности».

Но вернемся к организации колчаковской власти. Органы государственного контроля, в соответствии с либерально-буржуазным принципом разделения властей, были сделаны независимыми от правительства и несменяемыми (принцип несменяемости как раз и обеспечивает независимость назначенных должностных лиц. Точно так же во всех цивилизованных правовых государствах назначаются несменяемые судьи). Закон о независимом государственном контроле был введен в действие с 1 июня 1919 года.

Однако профессия военного отразилась в итоге и на методах управления Колчаком всеми делами. Не доверяя большинству министров, он взял курс на постепенное сосредоточение важнейших направлений работы в собственных руках, хотя был в них мало компетентен. Для этого он сконцентрировал внимание на Ставке и стал создавать при ней все новые и новые службы. Это не способствовало упорядочению работы правительства, порождало дублирование и разнобой. Военные различных рангов вмешивались в гражданские дела на всех уровнях. Против такого положения вещей протестовали многие администраторы и даже часть лояльной к Колчаку либеральной прессы, указывая на некомпетентность военных в сфере гражданского управления. Позднее по многочисленным жалобам отовсюду на произвол военных властей в правительстве был создан «комитет по обеспечению порядка и законности в управлении», призванный координировать действия военных и гражданских ведомств; в комитет вошли министр внутренних дел, военный министр и министр юстиции. Но реальные меры против произвола военных так и не были приняты.

Военное положение было введено не только в прифронтовой полосе, но и в местностях, прилегающих ближе 5 верст к железным дорогам.

На местах функции губернаторов выполняли управляющие губерниями, назначаемые диктатором (постановлением Совмина от 27 декабря 1918 года губернские, областные и уездные комиссары – названия, характерные и для Временного правительства, и для большевиков, и для Директории – были переименованы в управляющих губерниями, областями и уездами). В прифронтовых регионах был введен институт главных начальников края (Уральского, Самаро-Уфимского и Южноуральского) с правами генерал-губернаторов.

Как уже говорилось, в строго очерченных пределах действовали выборные органы местного самоуправления – земства и городские думы и управы.

В области просвещения было подтверждено восстановленное еще Сибирским правительством выборное профессорско-препода­вательское самоуправление в вузах. Министерство народного просвещения при Колчаке расширяло число учебных заведений и работало над проектом реформы среднего образования в направлении создания единой школы (в этом вопросе они не расходились с большевиками, упразднившими прежнее деление школ на гимназии, реальные училища и т.д. уже в 1918 году). В Томске функционировала эвакуировавшаяся при большевиках из Петрограда Академия Генерального штаба.

Возникали и новые научные учреждения: так, в Томске был организован Институт исследования Сибири. В Омске возобновила свою деятельность историческая комиссия под названием «Архив войны», помимо прочего собиравшая интереснейший материал о влиянии войны на народную психологию (на основе фольклора, писем, опросов с мест и т.п.). Были организованы одни из первых в России курсы по дошкольному воспитанию. Поощрялось привнесенное с Запада скаутское движение среди юношества и подростков.

Правительственную политику в области просвещения на местах проводили уполномоченные этого министерства – аналог дореволюционных попечителей учебных округов. Обсуждался вопрос о реформе орфографии (уже проведенной большевиками), но во избежание путаницы был отложен до конца войны, хотя, например, конечный твердый знак в словах стал выходить из употребления и без реформы. В общем и целом в вопросе орфографии белые, как и Временное правительство, придерживались позиции, сформулированной незадолго до революции Академией наук: она признала необходимость ее реформы, но рекомендовала переходить к ней постепенно. В результате в школах учили уже по-новому, а в делопроизводстве и газетах писали еще в основном по-старому.

Лишь в отношении календаря еще демократические правительства 1918 года целиком признали ленинскую реформу. Колчаковское правительство также продолжало пользоваться «новым стилем» (в отличие от деникинского, которое по традиции придерживалось старого календаря).

В официальных правительственных документах неизменно подчеркивалась необходимость законности в действиях властей всех уровней. В своем декабрьском циркуляре о взаимодействии военных и гражданских властей Колчак отмечал, что «в пределах нормальной жизни военные начальники не должны вмешиваться в деятельность гражданских властей и в сферу их компетенций». Но реальная власть на местах, как и в центре, принадлежала не губернаторам и уж тем более не органам выборного самоуправления, а военному командованию, что было вызвано превалирующим значением армии в Белом движении и соответствовало внутреннему содержанию военной диктатуры. Омск и другие крупные города были буквально наводнены военными. В характерной для гражданской войны вообще обстановке правовой и военно-политической нестабильности на местах царил произвол властей. То же самое наблюдалось и у красных.

К тому же в местных органах самоуправления, как и в кооперативах, было немало эсеров и представителей других левых партий. Нередки были их конфликты с центральной властью.

* * *

В обстановке диктатуры огромную роль играли правоохранительные органы. Общие правоохранительные функции осуществляла милиция (у Деникина – «государственная стража»; любопытно, что оба они не решились восстановить традиционное название «полиция», довольно-таки скомпрометированное в глазах широких масс народа при старом режиме). Для нее была введена новая форма, был свой ОМОН (буквально) – пеший и конный. Даже по отзывам колчаковской печати, в работе этого учреждения царили произвол, коррупция и моральное разложение. Так, за пьянство и произвол был предан суду начальник новониколаевской уездной милиции, арестован начальник тобольского ОМОНа. В Семипалатинске дошло до того, что начальник милиции самовольно арестовал городского голову (!), мотивируя это «неисполнением приказа командира корпуса об очистке города». Нередко самоуправство милиции доходило до порки провинившихся граждан. Кадровых полицейских не хватало. Коррупции во многом способствовала низкая зарплата милиционеров – рядовые постовые милиционеры получали жалованье почти вдвое меньше квалифицированных рабочих. В связи с этим специальным циркуляром МВД губернаторам предписывалось поощрять прием на службу в милицию царских полицейских и жандармских чинов, как «людей опытных и привыкших к дисциплине» (напомним, что старые правоохранительные органы – полиция и жандармерия – были уничтожены еще Временным правительством). Среди них были и профессионалы сыскной полиции – по-нынешнему уголовного розыска. Начальники милиции Перми и Читы при царе были полицмейстерами. В 30 городах Сибири, Урала и Дальнего Востока были открыты учебные курсы и школы милиции.

При этом полномочия милиции были достаточно широкими. Так, с февраля 1919 года милицейским чинам временно, в условиях войны, разрешалось арестовывать подозреваемых в государственных преступлениях на срок до 2 недель без санкции прокурора. Эти полномочия были даже шире действовавшего до революции знаменитого «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», которое периодически применялось лишь в областях, объявлявшихся в состоянии «усиленной и чрезвычайной охраны». Здесь же в условиях военного времени они распространялись на всю территорию, занятую белыми.

Судебная система в своей основе была унаследована от старой России, в которой она была наиболее демократическим и авторитетным в обществе институтом государства. Был восстановлен Правительствующий Сенат в составе «временных присутствий» (до взятия Москвы), суды, для которых подбирались квалифицированные юристы.

Местами колчаковское правительство даже расширило сферу действия демократических судебных учреждений. Так, постановлением Совета министров от 11 января 1919 года суды присяжных впервые были распространены на Восточную Сибирь и Дальний Восток.

Другое дело, что в условиях Гражданской войны восстановление судебной системы так и не было закончено. Особую роль, подобно всем остальным военным органам, играли военно-полевые суды, выносившие скорые смертные приговоры (к их числу обычно относят и военно-окружные суды в тылу, и собственно военно-полевые суды в прифронтовой полосе). К их ведению были отнесены все дела о тяжких государственных преступлениях. Был восстановлен и дореволюционный внесудебный институт административной ссылки по решению МВД.

Не надо забывать, что революция и Гражданская война расшатали все традиционные устои русской жизни, в том числе и основы законности и правопорядка. «Мы пережили ураган, – справедливо писала по этому поводу «Сибирская речь», – который буквально разгромил те привычки населения, в коих держатся порядок и законность». А поскольку этот «ураган» к тому времени еще далеко не улегся, эти понятия становились весьма относительными.

После торжественного открытия Сената 29 января 1919 года, освященного омским архиепископом Сильвестром (впоследствии убитым большевиками), Колчак и его министры принесли присягу на верность государству и законам. Текст присяги Верховного правителя гласил: «Обещаюсь и клянусь перед Всемогущим Богом, Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему Отечеству. Обещаюсь и клянусь служить ему по долгу Верховного правителя, не щадя жизни своей, не увлекаясь ни родством, ни дружбой, ни враждой, ни корыстью и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии государства Российского. Обещаюсь и клянусь воспринятую мною от Совета министров верховную власть осуществлять согласно с законами государства до установления образа правления, свободно выраженного волей народа. В заключение данной клятвы осеняю себя крестным знамением и целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Текст присяги членов правительства был сходным, лишь слова о власти Верховного правителя заменялись словами: «обещаюсь и клянусь повиноваться Российскому правительству, возглавляемому Верховным правителем». Аналогичная присяга была установлена для членов земских управ на местах.

4 июня 1919 года Временное высшее церковное управление в Омске постановило: «Поминать на всех богослужениях во всех церквах, после богохранимой державы Российской, благоверного Верховного правителя».

Колчак организовал тщательное расследование дела о расправе большевиков с царской семьей, поручив его опытному следователю Н. Соколову. Последний провел кропотливую работу и на основе раскопок, сбора и анализа документов, поиска и допросов свидетелей установил время, место и обстоятельства трагедии. Правда, останки убитых до отступления белых из Екатеринбурга в июле 1919 года найти не успели.

В обстановке междоусобной войны неизбежным был белый террор – как аналог красному террору с противоположной стороны. Типичными явлениями были массовые расстрелы и виселицы на фонарных столбах захваченных в плен коммунистов и комиссаров, порки шомполами провинившегося гражданского населения. Взятие городов с обеих сторон – и красной, и белой – обязательно сопровождалось кровавыми «зачистками», а иногда – и прямыми погромами. Частым стихийным явлением у белых были еврейские погромы: враждебность к евреям в рядовой массе белых существенно возросла ввиду их активной роли в большевистской партии.

Да и само законодательство было ужесточено. Дополнения к статьям 99 и 100 дореволюционного Уголовного уложения, принятые Советом министров в декабре 1918 года, предусматривали наказание вплоть до смертной казни за «воспрепятствование к осуществлению власти»; при желании эту растяжимую формулировку можно было трактовать чрезвычайно широко, чем частенько пользовались все те же военно-полевые суды. Статья 329 карала каторгой за умышленное неисполнение распоряжений правительства в обстановке военного времени.

Чтобы избавиться от огромного числа следственных и судебных дел, связанных с большевиками, в мае колчаковское министерство юстиции разработало законопроект о передаче основной их массы во внесудебные органы: по расследованию – в МВД, а по суду – в так называемые «особые присутствия» (некий аналог сталинских «особых совещаний») в составе военных и чинов МВД, с правом вынесения наказаний до пожизненной каторги включительно (приговорить к смертной казни все-таки мог только суд). Хотя реально такая упрощенная процедура мало чем отличалась от деятельности уже привычных военно-полевых судов, все же либеральная печать возмущалась и протестовала. Каторжными работами наказывалось даже укрывательство большевиков. Ужесточились наказания за преступления, совершенные на театре военных действий.

Беспощадно пресекались попытки большевиков и других врагов власти вести работу по разложению войск. Из приказа коменданта Омска от 17 февраля 1919 г.:

«Агитаторов и подстрекателей, появляющихся на местах расквартирования войск, расстреливать на месте» (выделено мной – В.Х.).

Но хотя белый террор и принимал весьма жестокие формы в пучине братоубийственной войны, он бледнеет по сравнению с масштабами красного террора, которому зачастую подвергались поголовно целые социальные группы населения (например, богатые казаки по декрету 1919 года о «расказачивании»). При подавлении Западно-Сибирского восстания 1921 года советские каратели истребили десятки тысяч человек. В марте этого года председатель Сибревкома И. Смирнов телеграфировал Ленину, что в одном только Петропавловском уезде при усмирении восстания убито 15 тысяч крестьян, а в Ишимском уезде – 7 тысяч.

Если у белых зверства являлись в основном проявлением стихийного произвола на местах, а террор носил избирательный характер, то большевики возвели террор в систему управления, когда В.И. Ленин и Ф.Э. Дзержинский лично отдавали приказы о массовых взятиях и расстрелах невинных заложников. У А.В. Колчака и А.И. Деникина вы таких приказов не найдете – по крайней мере, лично ими подписанных. Не случайно сами большевики, давшие миру образец куда более жестокой диктатуры, нежели колчаковская, между собой (не для публики) называли Колчака «маргариновым диктатором».

Не поощрялось ими и анонимное доносительство, махровым цветом распустившееся при советском режиме. Так, в мае 1919 года командующий Омским военным округом официально объявил, что анонимные доносы впредь рассматриваться не будут.

И все же надо признать: хотя Колчак и пытался действовать в рамках законности, порой он оправдывал подобные «эксцессы», считая их в условиях Гражданской войны неизбежными. Во всяком случае ни один из виновных в подобных деяниях не понес сурового наказания, чтобы другим неповадно было. Да и сам Верховный правитель был достаточно жесток в методах борьбы. Весьма характерное его высказывание приводит в мемуарах его министр Г. Гинс: «Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас. Так было в Англии во время войны Алой и Белой розы, так неминуемо должно быть и у нас и во всякой гражданской войне» (выделено мной – В.Х.). Это высказывание подтверждает официальный приказ Колчака от 14 мая 1919 года: «Лиц, добровольно служащих на стороне красных… во время ведения операций… в плен не брать и расстреливать на месте без суда; при поимке же их в дальнейшем будущем арестовывать и предавать военно-полевому суду».

Орудием белого террора стал опять же военный орган – контрразведка (официально она называлась органами «военного контроля»). Это учреждение при белой власти приобрело исключительное значение, какого ни до, ни после никогда не имело. Произвол и бесцеремонность его были практически безмерны: так, в Новониколаевске (современный Новосибирск) контрразведка однажды произвела обыск в здании городской думы прямо во время ее заседания. С неимоверно разбухшим аппаратом (от Ставки до штабов бригад на фронте и в тылу), в большой степени засоренным далекими от честности людьми, белогвардейская контрразведка действовала по существу бесконтрольно, «гипнотизируя» власти «особой важностью и секретностью» своей работы, злоупотребляла своими полномочиями, широко применяла пытки.

Наряду с борьбой против большевистского шпионажа и подполья, она нередко занималась шантажом и вымогательствами. Низкий моральный облик офицеров контрразведки позднее признавали с горечью наиболее честные из самих белых (например, А.И. Деникин). Подобно большевистской Чека, белая контрразведка снискала зловещую славу и наводила страх на обывателей. Недаром, если наибольшей ненавистью белых пользовались красные комиссары и чекисты, то наибольшей ненавистью красных – контрразведчики и каратели (военнослужащие карательных отрядов, специализировавшихся на усмирении восстаний в тылу).

Надо отдать Колчаку должное: по сравнению с предыдущим периодом демократических правительств, характеризовавшимся крайней распущенностью, он существенно упорядочил организацию контрразведки (претерпевшую при нем ряд изменений) и ее работу, ликвидировал самозванные контрразведывательные органы. Для повышения профессионального уровня он стал широко привлекать в контрразведку жандармских офицеров царского времени, которые вскоре составили две трети ее начсостава. Среди высших руководителей колчаковской контрразведки были бывший жандармский генерал Бабушкин, бывший жандармский полковник Злобин. В результате эффективность работы контрразведки существенно повысилась, но злоупотребления и произвол все равно продолжались.

Понимая узость задач контрразведки, Колчак первым из белых руководителей приступил к возрождению политической полиции. 7 марта 1919 года при департаменте милиции МВД был учрежден «особый отдел государственной охраны», ставший аналогом прежней царской «охранки» (Положение о нем было утверждено 20 июня). Но если царская жандармерия и охранка имели свои управления и отделения на местах только в губерниях, то колчаковский «особый отдел» получал задачу развернуть свои управления как в губерниях, так и в уездах и отдельно – в городах, что предполагало штаты куда большие, чем у прежней «охранки».

Компетенции «особого отдела» были достаточно широкими. Хотя его деятельность, как и других государственных органов, контролировалась прокуратурой, управляющий особым отделом подчинялся непосредственно министру внутренних дел. На эту должность был назначен бывший жандармский генерал-майор Бабушкин. Кадры особого отдела формировались из профессионалов царской охранки. Даже в либеральных кругах эти обстоятельства вызвали тревогу и опасения по поводу реставрации ненавистных им элементов царского режима.

Однако формирование этого органа так и осталось незавершенным, поскольку все заслонили вскоре начавшиеся неудачи на фронте.

Мрачную известность в Гражданской войне снискали карательные отряды – как войсковые (в том числе казачьи), так и милицейские (омоновские). Составленные из добровольцев, кровно ненавидевших советскую власть, они порой чинили дикие зверства, в том числе и по отношению к мирным жителям. Их действия вызывали возмущение даже среди белых генералов, а еще больше – среди союзников (более других возмущался американский представитель генерал В. Гревс). Особенно лютовали казаки.

Конечно, в хаосе Гражданской войны такие «эксцессы» на местах – столь же многочисленные со стороны большевиков – были порой неизбежны. Но оправдать их тем не менее нельзя. Борьба с ними велась: широкую огласку получило, например, дело одного офицера, самовольно арестовавшего и расстрелявшего бывшего председателя ревтрибунала в Бийске. Для примера прочим военный суд сурово наказал офицера. В другой раз был предан военно-полевому суду и расстрелян поручик карательного отряда, в пьяном виде избивавший крестьян-подводчиков и даже расстрелявший нескольких из них за «медленную езду». Но такая борьба за соблюдение законности велась недостаточно и даже, можно сказать, эпизодически. Сам Колчак понимал неизбежность подобных эксцессов в обстановке Гражданской войны и общего ожесточения.

Помимо террора, в борьбе с большевизмом применялись и другие методы. Согласно разработанным колчаковским правительством в апреле 1919 года «временным правилам», все въезжавшие в Россию из-за границы русские подданные должны были представлять правоохранительным органам «удостоверения о своей непричастности к большевизму». В марте был опубликован приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего о предании военно-полевому суду «за государственную измену» взятых в плен офицеров и генералов, служивших в Красной армии, за исключением тех, которые добровольно перешли на сторону белых. Этот приказ ярко отражал непримиримое отношение белого офицерства к своим «коллегам», пошедшим на службу к советской власти. А несколько позднее МВД издало специальный циркуляр о «чистке» государственных и общественных учреждений от лиц, замешанных в свое время в сотрудничестве с большевиками.

Между тем либеральная пресса указывала на негибкость такой политики. Красные не только не брезговали использовать старых офицеров – правда, под жесточайшим контролем своих комиссаров – но только за счет этого и сумели создать боеспособную армию. Белые не желали поступать так же с «красными» офицерами исключительно по принципиальным соображениям. Критикуя такой подход, некоторые либеральные газеты призывали «во имя России поступиться на время романтическими принципами».

Исключение составляли те «красные офицеры», которые добровольно перешли на сторону белых. Ясно было, что какое-то время многие были вынуждены сотрудничать с коммунистами из-за куска хлеба, особенно те, кто имел семьи. Осенью 1919 года рассматривалось дело начальника Академии Генерального штаба генерал-майора Андогского, еще в 1918 году перешедшего к белым вместе с другими сотрудниками Академии и обеспечившего перевозку ее имущества. Контрразведке стало известно, что Андогский привлекался советской властью в качестве эксперта к участию в мирных переговорах с немцами в Брест-Литовске; генерал был обвинен в активном сотрудничестве с большевиками. Дело дошло до Колчака. Он нашел обвинения неосновательными и повелел дело прекратить. В изданном по этому поводу приказе от 20 октября 1919 года Верховный правитель распорядился отложить до победы в войне расследование всех дел, связанных с вынужденной службой кого бы то ни было у красных, поскольку, как говорилось в приказе, в обстановке временного разъединения России нельзя выяснить всех обстоятельств этих дел.

* * *

Огромное значение в условиях Гражданской войны имела организация пропаганды среди населения. Известно, как преуспели в этом красные. Казалось бы, уделяли внимание этому вопросу и белые. В каждой губернии и в каждом уезде были образованы специальные комиссии во главе с управляющими губерниями и уездами, отвечавшие за ведение этой пропаганды, изготовление и распространение антисоветской литературы и т.п. Позднее для общего руководства пропагандой в масштабах страны был создан осведомительный отдел при штабе Верховного главнокомандующего, сокращенно – Осведверх.

28 мая 1919 года Колчак обратился к командирам и бойцам Красной армии с воззванием, в котором призывал их переходить на сторону белых, обещая каждому добровольно сдавшемуся в плен полную амнистию. «Не наказание ждет его, – говорилось в обращении, – а братское объятие и привет… Все добровольно пришедшие офицеры и солдаты будут восстановлены в своих правах и не будут подвергаться никаким взысканиям, а наоборот, им будет оказана всяческая помощь».

В дополнение к этому личному обращению Колчака его штаб в тот же день издал воззвание к населению Советской России, в котором называл «наглой ложью» утверждения советской пропаганды о том, будто белые «несут возврат к старому» и репрессируют всех, кто в поисках хлеба насущного вынужден служить советской власти. В воззвании подчеркивалось, что белые несут лишь законность и порядок и ведут страну к Национальному собранию, а карают лишь активных коммунистов.

Местами белые находили удачные решения в пропагандистских вопросах. Так, например, в Сибирском казачьем войске была открыта передвижная выставка фотографий и вещественных документов, демонстрировавших факты преступлений большевиков, голода и разрушений, а также наступление и победы белой армии. В июне 1919 года правительственное бюро печати объявило конкурс пропагандистских брошюр, листовок и прокламаций по самому широкому кругу вопросов: сравнение целей и результатов деятельности большевиков и белых, отношение красных к крестьянству, рабочим, интеллигенции, церкви, мораль большевиков, их связь с немцами и изменническая роль в годы мировой войны, вызванная ими хозяйственная разруха, террор, обман населения и т.д. Одновременно белая и либеральная печать гневно громила тыловых «злопыхателей», трусов и паникеров.

Вот один из образцов белых прокламаций (из газеты «Сибирская речь»):

«Что большевики обещали и что дали

Обещали: – Дали:

Мир – Такую войну, какая никому и не снилась

Хлеб – Картофельную шелуху, гнилую овсянку, мякину, конину, собачину, говядину с сапом да пулеметный горох

Волю – Тюрьму, виселицу, расстрелы без всякого суда, повсеместный грабеж и мордобойство

Крестьянам – землю. – По 3 аршина на человека в вечное владение, ложись на нее и владей

Рабочим – фабрики и заводы. – Безработицу, голод, холод, комиссарский кулак под нос, да пару мадьяр или китайцев по бокам.

Как видите, большевики дали много, гораздо больше, чем обещали. Кланяйся им, народ русский, поблагодари за угощение, да хорошенько пулеметного гороха им в спину».

Но таких умело и грамотно составленных пропагандистских листовок было немного. Многие отличались примитивно погромным характером, и это отмечала сама белая пресса.

Признавая, что сила большевиков – не только в красном терроре, но и в умелой, хорошо организованной пропаганде, орган кадетов «Сибирская речь» призывал отвечать достойной контрпропагандой, «удесятерить, довести до максимума возможного напряжения… агитационную работу в прифронтовой полосе», привлечь к этому делу всех журналистов. Позднее та же газета писала: «В смысле умения разлагать социалистический враг почти гениален, если к его сообразительности и настойчивости прибавить нашу собственную свободу от мысли, рассеянность и наш разброд управления».

Действительно, осведомленность простого народа в тылу и солдатских масс на фронте о целях борьбы была на плачевно убогом уровне. Особенно плохо была информирована о них деревня, не получавшая газет и питавшаяся слухами. Иркутская газета «Свободный край» в апреле 1919 года так писала о состоянии деревни: «Газеты почти нигде не получаются. Что делается на белом свете – не знают. Живут слухами и сплетнями». Ей вторил владивостокский «Голос Приморья»: «Деревня совершенно не знает, что делается в Сибири, в России, как развивается борьба с большевиками, какие цели преследует правительство».

Не лучше обстояло дело и среди солдатской массы, состоявшей в основном из крестьян.

Из дневника премьер-министра П.В. Вологодского от 6 июля 1919 г.:

«В армии обнаружилось полное незнакомство с тем, что представляет из себя правительство в Омске, каковы его задачи и планы. О законах этого правительства весьма смутное представление».

Вспомним еще раз и о том, что 60 % населения России были неграмотны. В этом отношении большевики, умевшие разговаривать с людьми простым и доходчивым, «рубленым» языком, далеко опережали либеральных интеллигентов и белых генералов.

Из кадетской газеты «Сибирская речь» (статья «Будем учиться у врагов»):

«Большевики в деле пропаганды своих сумасбродных идей достигли высокого совершенства, и нам не мешает у них усердно учиться, подобно тому, как великий Петр учился у шведов… Каждая, даже самая незначительная, воинская часть получает аккуратно и, главное, своевременно, газету, написанную простым, понятным солдату языком. Между тем у нас бойцы часто целыми неделями не видят печатного слова».

Призывая учиться у врага организации пропаганды, некоторые либеральные деятели предлагали вербовать агитаторов из среды самого народа, например, из числа враждебных большевикам уральских рабочих, из беженцев от большевистского «рая» (а такие попадались и среди «раскулаченных» крестьян). Осенью 1919 года власти приступили к организации сети курсов военных информаторов для ведения пропаганды в войсках.

Однако следует признать, что все усилия белых в этом направлении были мало профессиональны и явно недостаточны – по сравнению с красной пропагандой их можно назвать кустарными. Это и неудивительно: ведь большевики были исключительно опытными и превосходно подготовленными агитаторами и пропагандистами, в то время не знавшими себе равных в этом отношении.

* * *

До крайности уставших на протяжении многолетних войн людей угнетали все новые и новые мобилизации. В армию призывали с 18 лет (до революции – с 20). Под предлогом облегчения сельского населения расширялись категории подлежавших призыву горожан, в том числе и среди интеллигенции. Не брали лишь нерусских аборигенов Сибири и Крайнего Севера, поголовно неграмотных и плохо понимавших русский язык. В отличие от Первой мировой войны, в Гражданскую войну в армию призывали нередко даже людей с явными болезнями, например, с грыжей. Особенно поголовными были мобилизации среди казачества.

Как тут не вспомнить рассуждения замечательного персонажа шолоховского «Тихого Дона», ординарца Григория Мелехова Прохора Зыкова: «В германскую, бывало, самострел палец себе отобьет – и его в чистую домой списывают. А тут хоть всю руку отбей – все равно воевать заставят! Косых в строй берут, кривых берут, хромых берут, грызных берут, одноруких берут – всякую сволочь берут, лишь бы на двух ногах телипал!».

За уклонение от призыва в условиях военного времени грозили суровые кары, вплоть до смертной казни. Известна масса случаев, когда дезертиров и злостных «уклонистов» расстреливали. Кроме того, у них, как и у повстанцев, конфисковывали имущество и земли. Контроль за исполнением призыва был довольно строгим. Так, все пассажиры железных дорог призывного возраста были обязаны иметь при себе удостоверения от милиции о том, что по какой-либо причине не подлежат призыву. Помимо этого, специальный приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего предписывал предавать военно-полевому суду за распространение ложных и паникерских слухов о положении на фронте.

Пока армии сопутствовали победы, «уклонистов» и дезертиров было немного. Весенний призыв 1919 года прошел отлично и даже с перевыполнением плана. Колчак лично выразил в приказе свою благодарность новобранцам и их родителям.

Не избежали мобилизации даже многие женщины. Женщины, состоявшие на государственной службе, призывались на военно-санитарную службу в качестве медсестер.

Помимо мобилизаций, 8 мая 1919 года колчаковское правительство издало декрет о гражданской повинности, имевший целью пресечь в условиях войны отток госслужащих на лучше оплачиваемую работу в частные компании и таким образом сохранить их кадры. Согласно этому декрету, на госслужбу и в земские и городские учреждения привлекались также незамужние и не обремененные детьми женщины интеллигентных профессий. Из безработных мужчин соответствующего образования освобождались от повинности лишь больные, ранее осужденные или исключенные со службы за злоупотребления.

Войне сопутствовали и поборы на армию, особенно в отношении продовольствия. С осени 1919 года, когда помощь союзников по снабжению армии резко сократилась, был введен также особый «бельевой» подоходный налог: все имущие граждане, в зависимости от своих доходов, были обязаны посылать в армию определенное количество комплектов белья.

Но это были хоть понятные и вполне объяснимые меры (в условиях войны), с которыми можно было мириться. Но однозначно негативным явлением был произвол властей на местах. Главный начальник Уральского края Постников писал в Совет министров о «расправах без суда, порке даже женщин, смерти арестованных якобы при побеге» и отмечал, что ему «неизвестно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном». Омская газета «Русь» писала: «Творимые на местах безобразия дают богатую почву для противоправительственной и большевистской агитации».

Из дневника премьер-министра П.В. Вологодского:

«Общий голос – мы много обещали, а мало даем. Главное зло – произвол и насилие агентов нашей власти на местах… Крестьяне далеко не на стороне нашего правительства… Особого тяготения к советской власти нет, но хотят своей власти, крестьянской».

Особенно бесчинствовали казачьи атаманы: не только такие, как Г. Семенов и И. Калмыков, действовавшие в Забайкалье и на Дальнем Востоке под прикрытием японцев и мало подчинявшиеся омской власти, но и некоторые из вполне лояльных по отношению к ней, вроде известного семиреченского атамана Б. Анненкова.

Хотя правительство официально рекомендовало уполномоченным по снабжению армии прибегать к реквизициям продовольствия у населения только в крайних случаях, а в качестве нормы – приобретать его путем свободной торговли, и Колчак ограничил применение реквизиций своим приказом, злоупотребления методом реквизиций происходили сплошь и рядом, причем зачастую – самовольно и незаконно, в целях личного обогащения. С последним боролись отдельные администраторы и войсковые начальники (атаман Б.В. Анненков с показательной целью даже расстрелял одного татарина за такие «реквизиции» от имени власти), но иногда преступникам удавалось уходить от наказания.

Пытаясь бороться с этими явлениями, Колчак 6 мая 1919 года издал специальный приказ по армии, в котором призывал офицеров и солдат «вселить в население уверенность, что она (армия – В.Х.) создает порядок, а не нарушает его», дабы народ видел в них братьев и защитников, а не угнетателей, «чтобы личность каждого и его имущество были неприкосновенны, чтобы каждый мог спокойно работать и пользоваться плодами своего труда».

Комментируя этот приказ, либеральные «Отечественные ведомости» (до революции издававшиеся в Москве под названием «Русские ведомости») указывали, что крайне важно обеспечить практическое проведение его в жизнь, чтобы он стал для войск «памяткой», а любые отклонения от него рассматривались «как прямое вредительство и измена». В дополнение к этому приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего от того же числа обязывал «строжайше запретить бесплатное пользование чем бы то ни было от населения».

Но, к сожалению, на практике это не было в полной мере достигнуто. Незаконные реквизиции и иной произвол и злоупотребления по-прежнему оставались распространенным явлением. По этим и иным причинам нарастало недовольство широких слоев населения. Нередко оно выливалось в открытые выступления против власти, как, например, шахтерские волнения в Кузбассе и под Иркутском.

Примечательно, что поборы на армию с населения и произвол являлись главными причинами недовольства широких масс как на белой, так и на красной территории, поскольку злоупотребляли этим и те, и другие. Прямо по легендарному фильму «Чапаев»: «белые пришли – грабят, красные пришли – грабят». В результате крестьянские восстания полыхали в тылу у тех и у других.

Впрочем, порой к реквизициям воинских начальников толкали перебои со снабжением армии. В таких условиях белые генералы сами иногда были вынуждены поступать по-большевистски. Во время одного из таких перебоев генерал А.Н. Пепеляев в Перми принудил местную буржуазию снабдить свои войска всем необходимым под угрозой расстрелов за неповиновение.

Характерной чертой некоторых скороспелых генералов и атаманов была типичная для выскочек тяга к помпезности и самовозвеличиванию. Так, командующий Сибирской армией генерал Р. Гайда (бывший фельдшер австрийской армии) окружил себя многочисленным конвоем в пышной форме бывшего «собственного его императорского величества конвоя», украшенной погонами с личными вензелями Гайды.

* * *

При относительном – по сравнению с красными – материальном благополучии белого тыла, его моральный дух оставлял желать много лучшего. В буржуазной и просто обывательской среде господствовал махровый эгоизм. Пресса негодовала по поводу ничтожно малых денежных пожертвований со стороны имущих классов в помощь армии, в то время как в тылу шли «гомерические кутежи» и «просаживались» огромные суммы в ресторанах, казино и кабаре. Некоторые современники сравнивали нравы белого Омска с Римом эпохи упадка империи. Томская газета «Сибирская жизнь» в июле 1919 года писала, что имущие классы, призывая народ к патриотизму, прежде сами должны подавать им пример собственным поведением. А омская «Наша заря» в одном из репортажей описывала довольно типичный в этом отношении пример, как некий владелец лесопильного завода, отдавая воинской части ненужные ему самому опилки для солдатских казарм, не стеснялся брать за это деньги. «На фронте – жертвы, в тылу – вакханалия наживы», – писала газета. «Сибирская жизнь» с возмущением описывала случай, когда в Томске отобрали помещение у отдела внешкольного образования и воспитания солдат, в то время как в театрах по-прежнему шли пьесы водевильного содержания, а богачи разбрасывали актрисам баснословно дорогие подарки. Газета с негодованием вопрошала: что нужнее в условиях войны – просвещение солдат или развлечение публики в тылу увеселительными пьесами?

Самые благородные идеи зачастую опошлялись до неузнаваемости. Омская «Заря» в статье «Пир во время чумы» с возмущением описывала, каким способом на одном бале-маскараде проводился сбор средств в пользу семей погибших воинов: был устроен «конкурс женских ножек», и за право стать членом жюри взимались деньги, которые и шли в пользу несчастных семей… Обобщая подобные факты, томская «Сибирская жизнь» с горечью писала: «Мы ничему не научились… У нас нет граждан, а есть только обыватели… Мы стараемся за спиной армии поскорее «опериться», забывая, что если мы не поддержим эту армию, то все старания наши пропадут даром».

Но и в «низах» дело обстояло не лучше. Фактически после революции и в период Гражданской войны всякие понятия о законности в сознании широких масс русского народа были уничтожены. Это наблюдалось на территории и белой, и советской, и всех остальных властей того смутного времени.

Обесценилась и сама человеческая жизнь (что в немалой степени было подготовлено предшествовавшей Первой мировой войной). В Гражданской войне обе стороны действовали жестоко. Партизаны истребляли милиционеров, офицеров, представителей власти, просто богачей, грабили казенные и частные учреждения, золотые прииски, пускали под откос поезда (не только товарные, но и пассажирские).

Карательные отряды в ответ поступали с не меньшей свирепостью. Генерал Розанов, командовавший войсками по усмирению повстанческо-партизанского движения на Енисее, в скандально нашумевшем приказе от 27 марта 1919 года требовал по отношению к повстанцам «отвергнуть те общие моральные принципы, которые применимы к врагу на войне» и брать заложников из захваченных партизан и большевиков, карать смертной казнью за их укрывательство и отдавать под суд за недонесение. (Советская печать очень любила цитировать этот приказ как доказательство «злодеяний» белых. Показательно, что при обоюдной жестокости и красные, и белые возлагали вину друг на друга). Тот же Розанов пачками расстреливал железнодорожников за саботаж.

Наиболее крупный очаг партизанского движения возник в Енисейской губернии. В партизанских отрядах насчитывалось свыше 100 тысяч человек, а с учетом участников восстаний – чуть ли не вдвое больше. Особенно прославился неуловимый и отличавшийся исключительной жестокостью предводитель красных партизан П.Е. Щетинкин. Во главе восстаний в подавляющем большинстве случаев стояли большевики. В декабре 1918 года для координации их деятельности по инициативе В.И. Ленина было создано Сибирское бюро ЦК партии, находившееся в прифронтовой полосе. В тыл Колчака забрасывались сотни связных и разведчиков (правда, далеко не всем удавалось перейти линию фронта). Большинство из них были фанатично преданы коммунистическим установкам Ленина. Одновременно газеты отмечали подозрительно участившиеся случаи пожаров на военных заводах. Большевистское подполье представляло серьезную и опасную силу.

В целом белый тыл был организован хуже, чем у красных. Дело даже не в том, что и в контрразведке, и в гражданском управлении, особенно на местах, кадры подбирались как правило не лучшие: трудности с кадрами такого рода испытывали в хаосе Гражданской войны и большевики. Но контроль центральной власти над тылом у белых был поставлен значительно хуже, и это можно поставить в вину белым вождям. Они слишком мало внимания уделяли тылу, сосредоточив свое внимание на армии.

Показательно в этом отношении признание одного из ведущих деятелей кадетской партии Астрова, сделанное после поражения белых. Большевики, писал он, «бесконечно опередили нас… в умении организовывать. Мы с нашими старыми приемами, старой психологией (выделено мной – В.Х.), старыми пороками военной и гражданской бюрократии… не поспевали за ними».

Белый тыл кишел спекулянтами и аферистами всех мастей. Вообще, понятие спекуляции всегда было весьма растяжимым. К «спекулянтам» причисляли и так называемых «мешочников», которые, подобно современным «челнокам», возили товары из Китая. Приезжие китайские торговцы вообще развили в тот период (как и сейчас) большую активность в Сибири: даже в Иркутске они прибрали к рукам основную массу местной торговли. В частности, китайцы перекупали золото у золотых приисков, давая за него по 50 рублей за золотник при казенной цене 32 рубля.

Иногда борьба со «спекуляцией» приобретала необычные формы. Облагали налогами лиц, сдававших внаем жилье (в размере 50 % от суммы найма) и даже ограничивали предельные цены за его наем, штрафовали извозчиков за превышение таксы с пассажиров. (Из томской газеты «Сибирская жизнь»: «Управляющим губернией оштрафован извозчик (имярек) за неисполнение обязательного постановления о таксе. Думается, что несколько таких уроков заставят извозчиков быть поскромнее в требованиях платы»). Налогом облагали даже тех, кто давал домашние обеды (в те времена такое было достаточно распространено: обеды, дававшиеся по объявлениям на дому, были значительно дешевле ресторанных). Неуплата налогов каралась, откуда бы они ни исходили. Так, в Иркутской губернии за непоступление податей (налогов с местного бюджета) от одной волости управляющий губернией арестовал на 7 суток председателя волостной земской управы.

Наконец, в марте 1919 года была создана правительственная межведомственная комиссия по борьбе со спекуляцией. А за припрятывание товаров со спекулятивными целями командующий Сибирской армией Р. Гайда в одном из своих приказов грозил военно-полевым судом и даже расстрелом. По воспоминаниям колчаковского министра, «гражданская власть не умела проявить инициативы в этом деле, и борьбу со спекуляцией начала по всей линии железной дороги Ставка Верховного главнокомандующего… Объявлена была повальная реквизиция всех задержанных грузов». Но отдача от всех этих мер была минимальной: спекуляция продолжала процветать.

Понимая, что в условиях свободной торговли само понятие «спекуляция» выглядит весьма неопределенно и двусмысленно, колчаковское правительство пыталось ввести борьбу с ней в некие рамки. Предостерегая от слишком широкого истолкования этого понятия, министерство снабжения в своей инструкции уполномоченным разъясняло: «Опыт последнего времени показал, что всякие запретные меры лишь…развивают спекуляцию».

Тем не менее четкого разграничения между обычной торговлей и «спекуляцией» так и не было проведено. Да его и невозможно провести, поскольку спекуляция, как известно, порождается дефицитом, а он, в свою очередь, возникает на почве упадка производства. Полемизируя с социалистами, требовавшими скороспелых мер государственного регулирования в борьбе со спекулянтами, либеральная «Сибирская речь» со знанием дела писала: «Принципиальная борьба с современным вздорожанием жизни не может состоять ни в чем ином, кроме уничтожения или ослабления основной ее причины – уменьшения реального общественного дохода». Рынок вообще очень чутко реагировал на малейшие изменения: так, настоящую финансовую панику вызвал апрельский декрет колчаковского правительства об изъятии из обращения популярных среди населения «керенок».

Не случайно в конце концов особое совещание экономистов и юристов при министерстве продовольствия и снабжения в мае 1919 года пришло к выводу, что борьба должна вестись с причинами дороговизны, а не с ней самой.

Из материалов совещания:

«Уголовный закон рассматривает спекуляцию как деятельность, направленную на получение чрезмерной прибыли, не оправдываемой условиями производства и сбыта. Но установить границу между чрезмерной и нечрезмерной прибылью, учесть все условия производства и сбыта представляется совершенно невозможным (выделено мной – В.Х.).

Экономика трактует спекуляцию как торговое действие, которому присуща большая степень риска, больший азарт. При таком определении нельзя провести грань между спекулятивной и нормальной сделкой, так как каждая торговая операция заключает в себе элемент риска и азарта.

С обывательской точки зрения, спекулянт – всякий, кто получает больший процент на капитал, чем это допустимо по его, обывателя, мнению».

В итоге совещание пришло к выводу о необходимости прекращения всяких карательных мер за «спекуляцию» и замене их борьбой за нормализацию транспорта, конкуренции и других условий торговли, которые должны были привести к стабилизации цен.

Недавняя эпоха «перестройки» лишний раз показала, что для создания ажиотажного спроса на те или иные товары достаточно исчезнуть с прилавков хотя бы некоторым из них. В обществе сразу возникает нервозность, тревожное ожидание новых дефицитов. Этой психологической атмосферой пользуются спекулянты, припрятывая даже имеющиеся в достатке товары на складах с целью взвинчивания цен на них. Но карательные меры здесь по существу бессильны. Уж какие жестокие репрессии применялись в годы революции теми же большевиками, но к появлению дефицитных товаров (которыми торговали нелегально «мешочники») и сокращению инфляции они не привели. Однако стоило им по окончании Гражданской войны ввести нэп с его свободной торговлей и свободными ценами, как все появилось, словно по мановению волшебной палочки, и цены вскоре стабилизировались.

Подлинным бичом тыла белых была не спекуляция, а коррупция, затрагивавшая все звенья бюрократического аппарата. Само правительство, одержимое добрыми побуждениями, в условиях войны и народной нужды стремилось всячески ограничить привилегии власть имущих. Например, на железных дорогах право пользования целыми поездами отводилось только нескольким должностным лицам: Верховному правителю, начальнику его штаба, премьер-министру и командующим армиями. Приказами военного командования запрещалось использование в личных целях служебных автомобилей. Но реально на местах процветали не только всевозможный произвол и самочинное присвоение различных привилегий (когда на тех же служебных авто катались в рестораны, причем не только с женами, но и с кокотками), а и прямое взяточничество и вымогательство.

Вот лишь несколько примеров. В начале 1919 года за мошенническое хищение бриллиантов в Омске был арестован начальник столичной уголовной милиции (Суходольский)! А в марте были арестованы контрразведкой за злоупотребления два уполномоченных министерства продовольствия и снабжения на Урале, начальник томской губернской тюрьмы (последний был предан суду присяжных, что должно было подчеркнуть «доверие» власти к обществу). Было даже возбуждено следствие, а затем и суд по делу министра продовольствия и снабжения Зефирова по обвинению в заключении убыточных для казны сделок по закупке импортного чая. Пресса окрестила это дело «чайной панамой».

Особенно велики были злоупотребления на железных дорогах. Однажды бесследно исчез в дороге целый маршрутный поезд с хлебом. В другой раз на Пермской железной дороге пропал в пути вагон гвоздей. Порой исчезали целые эшелоны с обмундированием для армии. А в мае того же года в Омске за крупную контрабанду на железной дороге были расстреляны 9 человек во главе с одним интендантским капитаном. Позднее был расстрелян военно-полевым судом за воровство крупный интендантский чин из штаба 3-й (Западной) армии. Наконец, в августе был предан суду по обвинению в покрывательстве коррупции главный начальник военных сообщений генерал Касаткин, приговоренный к полугодовой отсидке в крепости (в прессе это дело получило название «вагонной панамы»).

Но в большинстве случаев подобные преступления оставались нераскрытыми (как, увы, и сегодня). Те, которые раскрывались, доходили до суда крайне медленно (в отличие от дел о большевиках и других врагах режима). Злоупотребления властей на местах, коррупция, общее моральное разложение получили в тылу широкое распространение и не способствовали престижу белой власти.

* * *

В Белой армии были возрождены практически все уставы и атрибуты старой императорской армии: форма одежды, чины, погоны, трехцветные кокарды, отдание чести, безусловное единоначалие и строгая воинская дисциплина (вплоть до телесных наказаний шомполами в военное время), даже старорежимное титулование генералов «превосходительствами». Был официально восстановлен дореволюционный воинский устав 1869 года (за исключением отдельных деталей, слишком не соответствовавших духу времени: наименования офицеров «благородиями», а солдат – «нижними чинами», а также офицерских судов чести). Напомним, что в Красной армии воинские звания – в измененном виде – были восстановлены И.В. Сталиным лишь накануне Великой Отечественной войны, а погоны – уже в ходе войны, в 1943 году.

Вместе с тем, учитывая изменения народной психологии после революции, командование пресекало факты неуставного самоуправства и рукоприкладства по отношению к солдатам, характерные для царской армии. Известен случай, когда был разжалован в рядовые тыловой прапорщик, в пьяном виде ударивший солдата за неотдание чести. В другой раз в целях поддержания дисциплины среди самого офицерства, которое в неслужебной обстановке вело себя порой разнузданно, был разжалован прапорщик за пьяное буйство в офицерском собрании.

Как человек военный, Колчак придавал особое значение армии. В одном из своих приказов он подчеркивал: «Государство создает, развивает свою мощь и погибает вместе с армией. Без армии нет независимости, нет свободы, нет самого государства». Вместе с тем, при всей своей приверженности строгой, традиционной воинской дисциплине, он понимал, что после революции подход к воспитанию солдата должен стать несколько иным, чем раньше: более человечным, более внимательным и продуманным.

Из речи А.В. Колчака перед юнкерами Оренбургского военного училища на смотру в марте 1919 года:

«Два года тому назад умерло старое государство Российское. Вместе с ним умерла и старая армия (характерно, что датой ее «смерти» он считал не формальный роспуск большевиками после Брестского мира, а фактический развал, наступивший уже после Февральской революции – В.Х.). Ныне мы возрождаем Россию. Без армии государство существовать не может. Но в обновленной России армия также должна быть построена на новых основаниях». Далее Колчак говорил юнкерам о роли офицеров как воспитателей солдат, а не только их командиров.

Создавалась некая видимость близости командования к солдатам, при опоре на унтер-офицерский состав. В пасхальные апрельские дни 1919 года газеты писали: «В первый день Святой Пасхи Верховный правитель принимал у себя на квартире поздравления с праздником от фельдфебелей и вахмистров частей Омского гарнизона».

О личном влиянии Колчака на солдатскую и матросскую среду сохранились противоречивые мнения. Военный министр барон А. Будберг, критиковавший всех и вся, считал, что «говорить с солдатами он не умеет… голос глухой, неотчетливый, фразы слишком ученые, интеллигентные». Морской министр адмирал М. Смирнов, наоборот, называл его «прекрасным военным оратором…способным увлекать за собой массы». А полковник легендарной Ижевской дивизии А. Ефимов так вспоминал о встрече Верховного правителя с солдатами-ижевцами в августе 1919 года: «Он старался объяснить цели борьбы с большевиками, хотел сказать что-то о положении рабочих, но смешался и смутился. Ижевцы постарались выручить адмирала – послышались голоса: «Не надо говорить», «Мы вам верим», «С вами пойдем до конца» и т.д.».

С одной стороны, был восстановлен официальный дореволюционный принцип «армия вне политики», характерный для большинства армий мира. В одном из первых своих приказов по армии от 21 ноября 1918 года Колчак запрещал в войсках политическую деятельность и «взаимную партийную борьбу, подрывающую устои Русского государства и разлагающую нашу молодую армию». В дальнейшем Совет министров конкретизировал этот приказ Верховного правителя и запретил военнослужащим участие в любых политических организациях, партиях, собраниях и манифестациях, а также работу в периодической печати (за исключением военных изданий с ведома и разрешения начальства). Правда, в условиях Гражданской войны эти меры выглядели несколько парадоксально, если учесть, что именно офицерство стало не только ударной, но и организующей силой Белого движения, и сами лидеры этого движения во главе с Колчаком и Деникиным были военными.

Одновременно с целью нравственного воспитания солдат и подъема патриотического духа в ряде гарнизонов были учреждены отделы внешкольного образования и воспитания солдат (до революции этому вопросу уделялось крайне недостаточное внимание, весь процесс воспитания солдат сводился к примитивным занятиям «словесностью», которые проводили сами малограмотные унтер-офицеры, и к заучиванию ответов на вопросы типа: «кто есть враги внешние и враги внутренние»). Однако систематического оформления это дело так и не успело обрести.

В обстановке революции и Гражданской войны атрибутика приобрела особое значение, что трудно представить себе современному человеку. Наиболее символическим военным атрибутом белых стали погоны (одно из прозвищ белых офицеров у красных – «золотопогонники»). Для красных же погоны были главным символом ненавистного им старого режима. (Впрочем, что касается остальной формы одежды, то из-за нехватки собственного обмундирования одеваться нередко приходилось в поставляемые союзниками английские френчи и т.п.).

Поощрялось добровольное вступление в армию. Добровольцем мог стать любой гражданин, достигший 17 лет, по контракту на срок от полугода до 2 лет, кроме активистов политических партий, поскольку правительство старалось предохранить армию от проникновения враждебных власти агитаторов. Семьям добровольцев выплачивались пособия (равно как и вдовам и сиротам погибших на фронте. Пособия семьям мобилизованных выдавались только продуктами и в меньшем объеме). Помимо этого, добровольцы получали усиленное довольствие (на 50 % выше по сравнению с мобилизованными), а также единовременные пособия при поступлении на службу и по увольнении с нее по выслуге 2 лет (в размерах соответственно 200 и 1000 рублей. Позднее они были повышены соответственно до 1000 и 5000 рублей, а также добавлены промежуточные пособия по выслуге каждого полугодия – 600 рублей за первое, 1000 за второе и 1500 за третье). Кроме того, они получали право выбора воинской части, в которую шли служить, и другие льготы. Призванным в армию государственным и муниципальным служащим выплачивали «разницу» между их гражданским и воинским жалованьем, если последнее было меньше. Однако далеко не всегда добровольцами становились действительно активные противники большевиков, готовые сражаться на фронте. Нередко бывало наоборот: иные обыватели записывались в «добровольцы», чтобы, пользуясь правом выбора места службы, избежать фронта и пристроиться где-нибудь в интендантстве или в обозной части.

Восстановление прежних принципов организации армии, ее уставов и традиций выглядело вполне естественным и оправданным. Печальный опыт Временного правительства, не прислушавшегося к военным специалистам и развалившего армию своей «демократизацией», которая привела к немыслимой для вооруженных сил вакханалии митингов, внесла в армию выборное начало в лице солдатских комитетов и «совдепов», исключал возможность повторения.

Еще более показательно, что этот опыт отвергли и большевики, поначалу использовавшие развал старой армии в своих интересах для захвата власти.

При этом кадровый состав колчаковской армии был слабее деникинской, в которой сражался цвет русского офицерства и цвет казачества. В разгар успехов весной 1919 года на всю 350-тысячную армию приходилось около 18 тысяч офицеров; из них кадровых, то есть окончивших военные училища еще до Первой мировой войны – немногим более 1 тысячи. Некомплект офицеров достигал 10 тысяч. Поэтому успехи и неудачи на Восточном фронте чередовались в зависимости от того, на чьей стороне был численный и технический перевес. Лучшие боевые части в ней составлял корпус генерала В.О. Каппеля. Значительную часть армии составляли казаки: оренбургские, уральские, сибирские, в тылу также забайкальские. Наиболее отборными и привилегированными частями были личный конвой Верховного правителя, знаменитая Ижевская дивизия генерал-майора Молчанова из антибольшевистски настроенных уральских рабочих, штурмовые егерские батальоны, формировавшиеся при каждой бригаде на фронте, и 25-й Екатеринбургский адмирала Колчака полк горных стрелков – тот самый, что, не дожидаясь приказа свыше, разогнал в свое время съезд «учредиловцев» в Екатеринбурге. Все эти части имели свою специальную форму и знаки отличия. Охрану Ставки Колчака возглавлял бывший матрос Киселев, некогда спасший адмиралу жизнь.

Сравнительно высоким профессиональным уровнем отличалась служба военной разведки в армии Колчака. Советские чекисты в своих донесениях аттестовали ее как «превосходную», а ее руководителей – как «людей, одаренных большими организаторскими способностями и талантами», особенно выделяя искусство белых разведчиков в радиоперехватах и организации железнодорожных диверсий в тылу красных.

Основная масса солдат была политически отсталой и вообще плохо понимала цели Гражданской войны; иные толком не знали даже, за какую власть воюют. Вот курьезный штрих той эпохи. Один новобранец в письме домой в деревню так описывал приезд Колчака в войска: «Сегодня приезжал на фронт какой-то англицкий адмирал Кильчак, видно, из новых орателей, и раздавал папиросы» (слова выделены мной – В.Х.).

Высший командный состав колчаковской армии тоже уступал армии А.И. Деникина, хотя и превосходил Красную армию. Уступал не в храбрости и решительности – нет, боевые генералы вроде В.О. Каппеля и А.Н. Пепеляева нередко лично водили солдат в атаку – но по опыту и квалификации.

Из дневника управляющего военным министерством барона А. Будберга:

«Старшие должности заняты молодежью, очень старательной, но не имеющей ни профессиональных знаний, ни служебного опыта».

Позднее тот же А. Будберг писал о «25–28-летних генералах, умеющих ходить в атаку с винтовкой в руке, но совершенно не умеющих управлять своими войсками». Ставке Верховного главнокомандующего он давал такую характеристику: «Адмирал ничего не понимает в сухопутном деле и легко поддается советам и уговорам… во всей Ставке нет ни одного человека с мало-мальски серьезным боевым и штабным опытом; все это заменяется молодой решительностью, легкомысленностью, поспешностью, незнанием войсковой жизни и боевой службы войск, презрением к противнику и бахвальством».

Признаем: автор цитированных строк верно подметил: личная роль Колчака как Верховного главнокомандующего снижалась тем, что, будучи профессиональным моряком, он недостаточно разбирался в военно-сухопутных вопросах (как, впрочем, и в политических).

Но, несмотря на перечисленные недостатки, в целом колчаковская армия, как и деникинская, наследовала лучшие традиции старой русской армии, а в отношении организации была абсолютно регулярной и дисциплинированной. Превосходя в этом отношении своего противника, она одерживала над ним победы до тех пор, пока численное и техническое соотношение радикально не изменилось в пользу красных.

* * *

Как особенности колчаковского режима по сравнению с деникинским можно отметить, с одной стороны, все же несколько более широкую социальную опору за счет наиболее зажиточной части крестьянства, которому на востоке страны не грозило возвращение помещиков. Влияние большевиков в этом промышленно отсталом регионе было слабым, и даже рабочие промышленного Урала, сохранявшие тесную связь с деревней, выступали против них. Открывая «особое совещание» представителей уральской промышленности в мае 1919 года в Екатеринбурге, Колчак в своем выступлении перед ними особо отметил необходимость улучшения быта и положения рабочих для эффективной работы на оборону.

Особое внимание колчаковское правительство уделяло казачеству, которое, наряду с буржуазией и офицерством, составляло одну из главных и наиболее надежных социальных опор белых, помимо либеральной и патриотической интеллигенции, малочисленного дворянства, слабого духовенства и колеблющейся массы зажиточных крестьян. В специальной «Грамоте Российского правительства казачьим войскам» за подписью Колчака от 1 мая 1919 года гарантировалась нерушимость «всех правовых особенностей земельного быта казаков, образа их служения, уклада жизни, управления военного и гражданского, слагавшегося веками», и провозглашалось обязательство правительства издать в ближайшее время закон о сохранении на будущее сложившегося в ходе революции казачьего войскового самоуправления и о неприкосновенности казачьих земель. Походным атаманом казачьих войск (Оренбургского, Уральского, Забайкальского, Сибирского, Семиреченского, Амурского, Уссурийского и Енисейского) был назначен оренбургский атаман А.И. Дутов.

Сделав ставку на военную диктатуру, либеральная интеллигенция кадетского толка была вынуждена в корне изменить свое отношение к офицерству, к которому раньше относилась с изрядной долей недоверия: как-никак, офицеры все же были «опорой царского режима»! Теперь же, наоборот, либеральная печать превозносила их как «мучеников за Россию» и отдавала им первенство перед всеми другими слоями общества. Так, пермская газета «Освобожденная Россия» провозглашала: «У нас только один класс, одна группа людей стоит на точке зрения гражданского правосознания – это офицерство».

С другой стороны, прибывшие летом из деникинского Екатеринодара в колчаковский Омск представители кадетского Национального центра, отмечая, что в Сибири значительно лучше, чем на Юге, организованы хозяйственная деятельность и транспорт, одновременно сетовали, что активность и сплоченность организующих классов Белого движения (и прежде всего интеллигенции) на Востоке намного слабее.

Тем не менее, пока армия одерживала победы, авторитет Колчака в антибольшевистских кругах был достаточно высоким. Встречи его с общественностью сопровождались большими торжествами.

Вот как описывала приезд Верховного правителя в Екатеринбург в феврале газета «Отечественные ведомости» (приводится в сокращении):

«В ожидании поезда Верховного правителя на вокзале собрались представители высшей военной власти, городского и земского самоуправлений, общественных организаций и политических партий. Встреченного почетным караулом Верховного правителя приветствовали городской голова и председатель земской управы, которые поднесли хлеб-соль. Пропустив церемониальным маршем прибывшие на вокзал войска, Верховный правитель отправился в сопровождении встретивших его депутаций в кафедральный собор, где епископом Григорием было совершено молебствие…

В 4 часа дня в помещении Уральского горного училища состоялся устроенный городским самоуправлением торжественный обед в честь прибытия Верховного правителя. На обеде был произнесен ряд речей. Председатель городской думы приветствует Верховного правителя не только как храброго воина, но и как опытного и мудрого администратора... Главный начальник Уральского края отмечает в своей речи, что хотя помыслы и деятельность правительства направлены по преимуществу на удовлетворение нужд фронта, но оно не оставляет своими заботами и государственное хозяйство, которое постепенно входит в норму. – Я верю, – заканчивает оратор, – что наше правительство, возглавляемое Верховным правителем, освободит Россию и дойдет до Москвы. Я пью за возрождение и процветание Родины!. – Генерал-лейтенант Гайда приветствует адмирала Колчака от лица Сибирской армии, как Верховного главнокомандующего. Представитель биржевого комитета указывает, что торгово-промышленный класс давно пришел к выводу о необходимости для спасения России установления в ней единой и твердой власти... Взявший на себя тяжесть верховной власти, адмирал Колчак придерживается в своих государственных делах лозунга, провозглашенного им в его прекрасной декларации: он доказал свою решимость не идти «ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности»… Епископ Григорий… обращается к теперешней власти и сравнивает ее носителя, адмирала Колчака, с библейским Моисеем, который с Божьим благословением выведет русский народ в страну обетованную. Английский консул м-р Престон указывает, что если Западная Европа может ошибаться в своих суждениях о происходящем в России, то представители союзных держав, бывшие очевидцами русской революции, хорошо знают, что такое большевики, и потому искренне желают русскому народу успеха в борьбе с ними».

В ответной речи, по отчету газеты, Колчак отметил, что «борьба с большевизмом не окончится и в Москве. В Москве окончится борьба с большевиками. Но большевизм, как отрицание государственности, морали, долга и обязательств перед страной, есть явление, широко охватившее страну, требующее упорной и объединенной борьбы власти и общества».

Надо отметить, что подобный взгляд Колчака на большевизм был в то время характерным для основной массы его противников. Это и понятно: ведь на том этапе большевики олицетворяли собой прежде всего разрушение. Когда же впоследствии им пришлось созидать – особенно после того, как стало ясно, что «мировой революции» на горизонте не предвидится, – то им пришлось строить и новую государственность, и новый патриотизм, и свой моральный кодекс. Более того, в дальнейшем они, начинавшие свою деятельность с лозунга «отмирания» государства, в противоположность этому создали такое государство-монстр, безраздельно контролировавшее все стороны жизни общества, какого еще не знала мировая история.

В приведенной речи Колчак уделил особое внимание земельному вопросу. В частности с его слов газета отмечает, что «возврата к старому земельному строю не будет и быть не может. По мысли Верховного правителя и правительства, земельная политика должна иметь целью создание многочисленного крепкого крестьянского и мелкого землевладения за счет землевладения крупного. Этого требуют государственные интересы».

Далее сообщалось, что вечером в честь Верховного правителя в здании музыкального училища был устроен банкет с присутствием «исключительно представителей военной власти». Торжества в виде смотра войск гарнизона, спектакля из отрывков опер «Аида» и «Кармен» и концертов продолжились и на другой день. При посещении театра «при звуках «Коль славен» Верховный правитель вошел в ложу, шумно приветствуемый. По требованию публики гимн был повторен много раз».

Комментируя его выступление в Екатеринбурге, омская «Сибирская речь» писала: «Речь Верховного правителя дает широкую струю свежего воздуха в спертую и удушливую среду нашей политической жизни».

А вот как комментировало Российское телеграфное агентство в Омске приезд Колчака в город Троицк:

«15 февраля… поезд Верховного правителя прибыл в Троицк. На вокзале были выстроены казачьи и французские части. Верховный правитель принял парад. Представители города поднесли адрес…

Солнечный морозный день. Верховный правитель с атаманом Дутовым и свитой отправились на тройках, сопровождаемые почетным казачьим конвоем и киргизскими всадниками в ярко-алых чалмах. Войсковой круг Оренбургского казачьего войска приветствовал Верховного правителя долго несмолкаемыми кликами «ура» и аплодисментами».

После того, как казачий Круг просил о широкой финансовой помощи ввиду подрыва войскового хозяйства и сожжения дотла 14 станиц, продолжает РТА, «в ответной речи, прерываемой кликами «ура» и рукоплесканиями, Верховный правитель в словах четких и твердых охарактеризовал казачество как подлинную демократию, притом демократию воинствующую, которая является одной из самых надежных опор государственности… Председатель Круга заявляет, что казачество будет верно служить Верховному правителю».

Далее, в пути «Верховный правитель принимал парады и награждал Георгиевскими крестами, восторженно приветствуемый войсками», объезжал госпиталя, лазареты и передовые позиции на фронте, где наблюдал за боевыми действиями.

А вот несколько слов о посещении им Перми: «Верховный правитель… сопровождаемый свитой, проехал в собор… После молебна состоялся грандиозный смотр войскам… При проезде по улицам, украшенным флагами и вензелями, Верховный правитель был предметом шумных торжественных манифестаций. В зале Благородного собрания Верховному правителю представился длинный ряд делегаций, поднесших адреса и хлеб-соль». Принимая далее в пути делегацию крестьян с хлебом-солью, он пригласил их на чай.

«Торжественная пышность встреч Верховного правителя, – писала омская «Сибирская речь», комментируя трехнедельную февральскую поездку Колчака по прифронтовой полосе, – показывает, что наша государственность приобретает внешние формы величия» и прославляла ее как «власть борьбы, жертвенных подвигов, пламенной любви к России… власть твердую, опирающуюся на подлинную силу, непреклонную».

Екатеринбургские «Отечественные ведомости» писали об этой поездке как о «новой фазе в процессе развития нашей новой государственности», которая вышла «не из программ и партийных манифестов, а из духа времени и его органически созревших задач, – не из тины событий, а из глубины, – не из верхушек книжной теории, а из недр национальной исторической жизни» и которая «находится в надежных руках».

Колчак понимал важность налаживания контактов с широкими массами населения в послереволюционной обстановке. В своих частых поездках на фронт и в прифронтовую полосу он встречался не только с солдатами или с представителями городской интеллигенции, но и с делегациями рабочих (в Перми, Нижнем Тагиле) и крестьян, беседовал с ними. Особое внимание он уделял военным заводам, при посещении которых лично обходил цеха и знакомился с производством. Но беда в том, что, отводя основное внимание армии и делам на фронте, в своих социальных мероприятиях (как, впрочем, и в политических) он решал преимущественно частные вопросы, не затрагивая коренных (таких, как земельный), которые он откладывал до окончания войны.

В свою очередь либеральная печать создавала «русскому Вашингтону» хорошую рекламу. Та же «Сибирская речь» писала о нем как о «мужественном борце за Россию, государственном деятеле со взглядами широкими, с умом напряженным, с сердцем, бьющимся живой любовью к России». А вот эпитеты из статьи той же газеты от 15 июня 1919 года под названием «Верховный правитель»: «Адмирал Колчак – почти что образ из сказки, высокой, изящной… великий интеллигент минувшей войны… знамя единой России… образ богатой и сложной культуры нашего народа… живое достояние своего народа… знамя достоинства, чести и культуры России». В газетных статьях, выступлениях и обращениях политических партий и общественных организаций, поддерживавших белых, Колчака именуют «титаном», «витязем», «собирателем Земли Русской».

Те же газеты создавали постоянную рекламу колчаковским генералам – Р. Гайде, А.Н. Пепеляеву, В.О. Каппелю.

Между прочим, Колчака видели читающим «Протоколы сионских мудрецов». Видимо, он был склонен всерьез искать некую особую роль еврейства в русской революции. С другой стороны, явного антисемитизма в своей политике он не допускал: призывы крайне правых кругов к репрессиям против евреев оставлял без внимания, а когда стал известен факт попытки некоего офицера выселить евреев из Кустаная, он пресек это самоуправство и наказал офицера. За явный антисемитизм были отстранены от работы несколько сотрудников «Осведверха» и два редактора официозного еженедельника «Русская армия». В этом отношении даже некоторые либеральные газеты недоумевали: что же получается, русским самих себя ругать можно, а евреев – нет? Но Колчак был достаточно умен, чтобы понять, что «еврейский вопрос» более тонкий и политический.

Известно, что евреи были единственным народом в Российской империи, подвергавшимся открытой национальной дискриминации, правда, не по принципу крови (как в нацистской Германии), а по признаку веры. Для евреев иудейского вероисповедания до революции существовали «черта оседлости», процентная норма при поступлении в вузы и даже гимназии и ряд других ограничений; евреи-«выкресты», становившиеся изгоями в еврейской среде, приобретали все права. Памятны были и еврейские погромы, возродившиеся в годы Гражданской войны. Не случайно среди евреев было так много активистов революционного движения, что, в свою очередь, провоцировало среди белых ответную ненависть к «жидовским комиссарам». Даже либеральная «Сибирская речь» писала: «Мы, русские, были свидетелями того, как наше государство и достояние нашего народа в развитии революции расхищались в тягчайшей мере русскими евреями».

Между тем, евреи-большевики редко поддерживали связи не только с мировой еврейской диаспорой, но и с собственной, что лишний раз говорит о надуманности версии о «всемирном жидомасонском заговоре против России». Характерный пример. Вскоре после Октябрьского переворота к Л.Д. Троцкому явилась депутация еврейской общины, просившая его умерить экстремизм политики большевиков, чтобы не навлечь на евреев ненависти и новых насилий со стороны имущего русского населения. Троцкий высокомерно ответил им, что ему нет дела до интересов евреев как таковых, поскольку он борется во имя мировой пролетарской революции, а не какой-либо нации.

К счастью, руководители Белого движения оказались достаточно порядочны, чтобы не эксплуатировать антисемитских настроений и не переносить ненависть к евреям-большевикам на весь еврейский народ. Тем более, что многие еврейские общины, страхуясь от погромов, изъявляли готовность к сотрудничеству с властью белых и в подтверждение этого вносили «пожертвования» на военные нужды. В компенсацию за это они просили правительство оградить их от притеснений и погромов, и их голос был услышан. Колчак не раз изъявлял в печати благодарность им за денежные взносы на армию, а в своих выступлениях перед еврейскими общинами Омска и Уфы, отвечая на их вопросы, высказался «против национальной травли» и выражал уверенность, что «с общим успокоением страны исчезнет и острота национального вопроса».

* * *

Личность Верховного правителя была сильной и притягательной, но неровной, импульсивной. Это проявлялось и в походке, движениях и жестах: он был быстр, порывист, много курил, в гневе мог перейти на крик, а когда хотел сдержать волнение или досаду, то ломал карандаши или даже швырял на пол предметы. Симпатизировавший ему британский генерал А. Нокс отмечал: «Он обладает двумя качествами, необычными для русского: вспыльчивостью, вселяющей благоговейный ужас в его подчиненных, и нежеланием говорить просто ради того, чтобы поболтать». О нападавших на него приступах вспыльчивости ходили легенды. При этом он, как все типичные холерики, был отходчив и незлопамятен.

Из воспоминаний министра Г. Гинса:

«Очень часто он становился угрюмым, неразговорчивым, а когда говорил, то терял равновесие духа, обнаруживал крайнюю запальчивость и отсутствие душевного равновесия. Но легко привязывался к людям, которые были постоянно возле него, и говорил с ними охотно и откровенно. Умный, образованный человек, он блистал в задушевных беседах остроумием и разнообразными знаниями и мог, нисколько не стремясь к тому, очаровать своего собеседника».

В свою очередь, премьер-министр П.В. Вологодский в своем дневнике отмечал, что Колчак «подкупает своим благородством и искренностью». Ему вторил один из лидеров кадетов, впоследствии – идеолог «сменовеховцев» профессор Н.В. Устрялов, записывая свои впечатления об адмирале: «Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы».

Министр труда меньшевик Л.И. Шумиловский, впоследствии арестованный и расстрелянный большевиками, даже на суде имел мужество сказать: «Я считал его безукоризненно честным человеком. И ни одного факта, который бы разбил мою веру в него, за весь последующий период мне не удалось узнать». И сам Верховный правитель с полным основанием и вполне искренне писал жене: «Моя сила в полном презрении к личным целям… У меня почти нет личной жизни, пока я не кончу или не получу возможности прервать своего служения Родине».

Даже недоброжелатели Колчака безоговорочно признавали за ним кристальную личную честность и порядочность, верность долгу, патриотизм. «Он смотрит на свое положение как на посланный небом подвиг», – писал в своем дневнике барон А. Будберг. И далее: «Едва ли есть еще на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой великой и неделимой России».

Будучи Верховным правителем, адмирал не счел возможным установить себе какой-то особый оклад, резко отличающийся от министерского. Жил Колчак довольно скромно. В этом плане любопытны его письма жившей в Париже жене (об ее эмиграции с сыном и местонахождении Колчак узнал из сообщения министра иностранных дел Франции в феврале 1919 года). Он перечислял им немалые суммы – 5 тысяч франков в месяц, но она требовала больших средств, чем он переводил ей. При этом свое требование мотивировала тем, что у нее теперь, как и у него, «особое положение», нужны «расходы на представительство». Колчак писал жене, что за рамки служебного оклада он выйти не может.

Характерный бытовой штрих сделал в своем дневнике все тот же премьер П.В. Вологодский. Первоначально члены правительства собирались праздновать новый 1919 год в компании с представителями союзников, но когда по смете выяснилось, что это обойдется в сумму по 300 рублей с каждого, затею отменили. Как ни старомодно это покажется современному читателю, Колчак не позволял тратить на подобные мероприятия казенные деньги.

А министру финансов Л.В. Гойеру (сменившему на этом посту И.А. Михайлова в августе 1919 г.) Верховный правитель при назначении на должность поставил условием выйти из правления Русско-Азиатского банка, поскольку считал государственную службу несовместимой с коммерческой.

Между тем, большая часть его окружения в моральном отношении оставляла желать лучшего, соревнуясь в традиционных для российских чиновников пороках: в лучшем случае раболепии, в худшем – лихоимстве. Очень любопытный случай описывает все тот же барон А. Будберг: «Свита адмирала… остановила оба эшелона адмиральского поезда на забитом разъезде только потому, что иначе адмирал не успеет побриться до прихода поезда на станцию Петропавловск. Адмирал этого и не подозревал, а между тем это на полтора часа задержало всю эвакуацию заваленного эшелонами и грузами Макутинского узла». Воистину, лакейство чиновных и придворных лизоблюдов – неистребимая черта как царского, так и советского режима – способно опошлить самые лучшие порывы лучших из представителей власти!

В деловых вопросах адмирал был по-военному точен и требователен, не терпел недомолвок и междометий. Министры вспоминали о его манере «говорить краткими, отрывистыми фразами, точными и определенными, не допускающими ни малейшей неясности».

Теплотой и любовью поддерживала адмирала верная подруга Анна Васильевна Тимирева. В качестве переводчицы и общественной деятельницы, организовавшей пошив белья для солдат, она бывала у адмирала в Ставке, иногда на официальных приемах и иных встречах. Свои отношения они старались не афишировать, хотя все о них знали. Сплетни об их связи доходили до ушей жившей в Париже жены Колчака. На ее упреки Верховный правитель отреагировал довольно резко, написав ей в письме: «Если ты позволяешь себе слушать сплетни про меня, то я не позволяю тебе сообщать их мне».

Распорядок дня Верховного правителя был таким. С утра он, как правило, работал один с бумагами в своем кабинете. С часу до трех принимал ежедневные доклады министров и своего начальника штаба, а после обеда до позднего вечера участвовал в заседаниях различных правительственных и ведомственных совещаний. Раз в неделю посвящал полдня приемам различных общественных делегаций. Ездил по городу в служебном автомобиле безо всякой охраны, пока в августе 1919 года не произошел взрыв на задворках его резиденции. После этого случая милиция, заподозрив покушение, стала перекрывать движение при проезде машины Верховного правителя по улицам (подобно тому, как это делается сейчас при проезде машины Президента России). Один–два раза в месяц Колчак не меньше, чем на неделю, а когда и больше, выезжал на фронт, где любил бывать и, по собственному выражению, «отдыхал душой» от тыловых интриг.

В редкие часы отдыха адмирал любил прогулки верхом, тренировался в стрельбе, реже посещал театр. Отличался музыкальностью. Его любимым романсом был «Гори, гори, моя звезда...». Из иностранных языков отлично, без акцента говорил по-английски.

В последнее время особенно распространено мнение о Колчаке как о политическом романтике и донкихоте (с легкой руки того же барона А. Будберга, назвавшего его «вспыльчивым идеалистом, полярным мечтателем и жизненным младенцем»). Это не совсем так. Спору нет, в политике адмирал был дилетантом, в ряде вопросов проявлял негибкость и излишнюю прямолинейность, как на переговорах с финнами, а порой и весьма упрощенное понимание событий, граничащее с наивностью (вспомним, как односторонне он подходил к оценке причин революции). Сам он говорил о себе: «Я солдат прежде всего, я больше командую, чем управляю». Но недостаток опыта ему отчасти компенсировали высокий природный интеллект и здравый смысл, порой подсказывавшие верный подход к решению вопросов. Мы уже видели, что он вполне освоил практичную линию поведения в таких вопросах, как, с одной стороны, методы диктатуры и беспощадности в борьбе с большевизмом в экстремальных условиях Гражданской войны, с другой стороны – осторожность и твердая, но достаточно умелая дипломатия в отношениях с союзниками, понимание необходимости демократических деклараций и завоевания симпатий широкой общественности, сочетание репрессий с пропагандой.

В общем и целом он приближался и к правильному осмыслению причин социально-политических катаклизмов, войн и революций. В своей речи при открытии обновленного государственного экономического совещания в Омске 19 июня 1919 года он говорил: «Всякая революция, всякий государственный переворот, в конце концов, имеет свои основания в экономическом положении государства». Нельзя не согласиться с этими словами. И, кстати, созыв первого такого совещания для разработки общего курса экономической политики стал одним из первых его шагов в качестве Верховного правителя.

Противники и сторонники адмирала были единодушны в одном – в крайне низкой оценке его ближайшего политического окружения. Один из его горячих поклонников, английский полковник Уорд писал: «У меня существует полное доверие к характеру адмирала, но пигмеи, которыми он окружен, то и дело вставляют палки в колесницу государства. Тут нет ни одного, кому я бы доверил управление мелочной лавкой, а не только государством… Мелкие кляузы личного соперничества и прибыльных интриг занимают все их время». Автор этих строк оправдывал Колчака тем, что «пионер всегда ограничен в выборе подходящего материала».

Но несомненно и другое. В способах решения насущных социальных вопросов, в вопросах идеологии и пропаганды, в искусстве «завоевания масс» и Колчак, и Деникин уступали большевикам. И не только они, военные люди, – ни одна из политических партий тогдашней России, увы, не сумела в тех условиях подняться до разработки подлинно общенациональной программы и идеологии, которые представили бы в глазах народа достойную альтернативу большевизму. Это их в конечном счете и погубило.

Вплоть до лета 1919 года наблюдался общий подъем и в войсках, и среди имущих и средних слоев населения. Верховный правитель часто бывал на фронте, где проводил не менее половины всего своего времени. Его приездами и выступлениями подпитывались надежды на скорую победу над большевиками и окончание Гражданской войны.

В Перми у Колчака произошла встреча с сыном глубоко чтимого им прославленного адмирала С.О. Макарова, которого Колчак считал своим учителем, погибшего на его глазах в русско-японскую войну, – лейтенантом флота Вадимом Макаровым. Колчак задушевно встретил Вадима Макарова, обнял его, долго беседовал. Лейтенант Макаров сражался с большевиками на фронте, позднее эмигрировал.

А осенью 1919 года прибыла в Омск в распоряжение Колчака поручик Мария Бочкарева – вторая в России женщина-офицер после легендарной «девицы-кавалериста» Надежды Дуровой. Но если жизнь Дуровой была многократно описана дореволюционными и советскими историками, то имя Марии Бочкаревой – женщины не менее, если не более замечательной, достойной пера романиста, – оказалось незаслуженно забытым. Причина проста: Бочкарева после революции оказалась в стане белых, и для советских историков ее имя стало «табу». Женщина из народа, до войны жившая в Томске, в Первую мировую войну она добровольцем ушла на фронт: в отличие от Дуровой, маскировавшейся под мужчину, ушла в собственном обличье. Воевала, за храбрость была награждена Георгиевским крестом и произведена в офицерский чин. При Керенском она организовала и возглавила первый «женский ударный батальон» – одну из немногих воинских частей, до конца оставшихся верными Временному правительству. После Октября Мария с большими приключениями пробралась на юг, в Добровольческую армию Л.Г. Корнилова, и по его поручению выехала в Англию и США для информирования общественности этих стран об истинном положении дел в России. Там ее принимали самые знатные лица: английский король, американский президент, многочисленные министры. Вместе с английскими экспедиционными войсками Мария отплыла в Архангельск, а после их эвакуации осенью 1919 года выехала в родную Сибирь и прибыла в Омск. Колчак уделил знаменитой женщине личную аудиенцию и предложил ей сформировать женский военно-санитарный отряд (как и большинство мужчин-военных того времени, он скептически относился к использованию женщин непосредственно в боевом качестве). Увы, Бочкарева прибыла слишком поздно: на дворе стоял конец октября 1919 года, через две недели белый Омск пал, началось крушение фронта и агония армии. В следующем году замечательная патриотка и амазонка трагически погибла – после победы большевиков ее расстреляла Чека.