«Спешите делать добро» – призыв доктора Федора Петровича Гааза, главного врача московских тюрем, жившего в XIX веке, ко всем людям, и конечно, к нам, его потомкам. Ф. П. Гааз всю свою жизнь посвятил заботе о заключенных, осужденных на каторгу, их детям, а также больным и бездомным. Творить добро было высшим смыслом его жизни, потому что он хотел видеть других счастливыми.

Что такое добро? Это прежде всего благо, сочувствие, сострадание, по В. Далю, в духовном значении – «благо, что честно и полезно, все, чего требует от нас долг человека, гражданина, семьянина». Оно как солнце освящает, согревает каждого из нас, и чтобы солнце не померкло, будем торопиться делать добро.

Как писал архиепископ Иоанн (Шаховский): «Горе человека наших дней в том, что он постоянно, всегда торопится, часто бессмысленно и бесплодно. Человек переворачивает горы своей энергией, воздвигает и разрушает целые города в очень краткие сроки.

Но если мы вглядимся в энергию многих людей в разных странах и посмотрим на ее последствия, мы увидим, что она не увеличивает добра в мире. А иногда сильно увеличивает зло.

И борьба с самим злом делается бесплодной, если она не являет в мире подлинного добра.

Жизнь людей стала и становится все более торопливой… Все бегут, боятся куда-то не успеть, куда-то опоздать, кого-то не застать, что-то пропустить, чего-то не сделать… Несутся машины по воздуху, воде и земле. Мы видим и испытываем это неудержимое, все ускоряющееся круговращение вещей и даже понятий в мире; все ускоряющийся и в технике, и в жизни безудержный бег машин и людей…

Техника все увеличивает скорость передвижения и добывания земных ценностей. Казалось бы, должно оставаться больше времени у людей на развитие высокого их духа и разума. Однако, нет. Многим душам еще труднее и тяжелее стало жить. Душа гибнет, ей нет времени подумать о возвышенном, вздохнуть о великом, обратиться к святому. Все вертится, кружится и ускоряет свой бег. Как много призрачности в делах людей! Вместо духовного устремления и вдохновения многими людьми владеет психоз умножения только одних материальных ценностей и сил.

И эти ценности перестают быть благословенным даром Божиим, они не уравновешиваются стремлением человеческого духа к истине.

Создается «мираж дел» – к делам ведь призван человек и не может быть спокоен без дел. Но материальные дела не успокаивают человека, если не он ими владеет, а они им. Становясь рабом своих материальных дел, человек стоит на песке, и созданное им разрушается. От многих гордых строений, вчера возвышавшихся, остался только один пепел, одна пыль.

Бедный человек, найди время для добра! Но тебе даже подумать о нем нет времени. Все заполнено в жизни твоей, а добро стоит у порога и стучит. Добру негде приклонить голову. О, если бы его хоть на пять минут пригласили в свою мысль, в свое чувство и желание! Но – «некогда»…

И так как добро этого не понимает, то продолжает стучаться в совесть. Человек, человек, где твое добро, где ты сам? Ты скрылся от Бога и от самого себя спрятался за крутящимися колесами и винтами жизни. Скажу тебе: торопись делать добро, торопись, пока ты в этом мире! «Ходи в свете, пока есть свет»… Придет ночь, когда ты уже не сможешь делать добро, если бы и захотел.

Начни сперва думать о том, чтобы сделать добро, потом подумай, как его совершить, а потом начни его совершать. Добро есть светильник, оно согревает и озаряет твою жизнь и жизнь людей вокруг. Добро есть самое важное дело в жизни. Послушай Бога и твою совесть. Полюби добро, пока не поздно. Ужасно будет опоздать в добре! С пустыми руками и холодным сердцем отойти в вечность с этой земли и предстать на суд Творца…

Кто не поторопится сделать добро, тот его не сделает. Добро требует горячности. Тепло-хладные не сотворят добра. Бесчувствие и равнодушие хотят связать нас по рукам и ногам, прежде нежели мы подумаем о добре. Добро могут делать только пламенные, искренние, горячие».

 

«У Гааза – нет отказа» (Ф. П. Гааз)

«Фанатиком добра» называли Федора Петровича Гааза (1780–1853), главного врача московских тюрем и члена Московского губернского тюремного комитета. «Убеждения и усилия Федора Петровича, по мнению его вице-президента, гражданского губернатора Капниста, доходили часто до фанатизма, если так можно назвать благородные его увлечения; но это был фанатизм добра, фанатизм сострадания к страждущим, фанатизм благотворения – этого благородного чувства облагораживающего природу человека».

В Покровке, в Мало-Казенном переулке, благодаря непрестанным и самоотверженным усилиям доктора Гааза, в ветхом доме упраздненного Ортопедического института выросла Полицейская больница для бесприютных на 150 мест. Она была приспособлена и исправлена под лазарет на его личные средства и добытые им у разных благотворителей. Совершая поездки по Москве, доктор постоянно сталкивался с бедностью, несчастьем и болезнями, иногда на улице ему попадались упавшие от изнеможения или обессиленные нуждой, которых могли принять за «мертвецки пьяных» и отправить в полицейский участок. Он подбирал их и вез в одну из московских больниц, где часто больных не принимали по разным причинам. Доктор Гааз после ряда прошений и личных просьб добился разрешения у князя Д. В. Голицына, чтобы в случае неприятия больницей таких обездоленных больных, их направляли к нему, во временную лечебницу в Мало-Казенном переулке. А когда и там не было свободных мест – располагал их у себя, в своей маленькой квартире, где при больнице жил сам, и непрестанно за ними ухаживал. Эту больницу называли в народе «Газовской». «Приехав в 1852 году в Москву и имея поручение к Федору Петровичу, – писал А. К. Жизневский, – я сказал первому попавшемуся извозчику: «Вези в Полицейскую больницу». – Значит, в Газовскую», – заметил тот, садясь на облучок. – «А ты разве знаешь доктора Гааза?» – «Да как же Федора Петровича не знать: вся Москва его знает. Он помогает бедным и заведует тюрьмами»… – «Ступай! – сказал я – и отправился в особый мир»…

Доктор Гааз буквально сражался за то, чтобы «полицейская больница» стала постоянным местом для приема больных, поступивших на попечение полиции «по внезапным случаям, для пользования и начального подаяния бесплатной помощи». Чтобы ничего не требовать от казны на ремонт, он использовал для этого свое скудное жалование, которое получал в качестве старшего врача больницы – всего 285 руб. 72 коп. в год, добывал средства от богатых купцов, вел переписку с обер-полицмейстером, обращался к генерал-губернатору, князю А. Г. Щербатову. В конце концов эта больница была признана властями постоянной лечебницей для людей, поднимаемых на улице, ушибленных, укушенных, без узаконенного вида на жительство, отпускалась даже небольшая сумма на каждого больного. Слава «Газовской больницы» росла и росло число бесприютных больных, которых она уже не вмещала. Но отказать в приеме доктор Гааз никому не мог, потому посыпались обвинения против Федора Петровича в нарушении порядка, против его переходящей всякие законные границы «филантропии»: он ничего не хотел знать, кроме своих любимых больных – бродяг и нищих.

Сохранился рассказ о том, что князь А. Г. Щербатов, выведенный из себя жалобами на постоянный перерасход из-за повышающего вместимость комплекта больных, призвав доктора Гааза к себе, стал упрекать его в этом и потребовал сократить число больных. Тот молчал, поникнув головою… «Но когда последовало категорическое приказание не сметь принимать новых больных, пока число их не окажется менее 150, он вдруг тяжело опустился на колени и, ничего не говоря, заплакал горькими слезами. Князь А. Г. Щербатов увидел, что его требование превышает силы старика, сам растрогался и бросился поднимать Федора Петровича. Больше о больнице не было и речи до самой смерти Гааза. По молчаливому соглашению, все, начиная с генерал-губернатора, стали смотреть на ее «беспорядки» сквозь пальцы. Гааз выплакал себе право неограниченного приема больных…

К числу этих больных, по его настойчивым ходатайствам, были впоследствии отнесены не только не нашедшие себе приюта в других больницах, но и подлежащие, по требованию господ, телесному наказанию при полиции и заболевшие до экзекуции или после нее…»

В «Газовской» больнице с 1844 года и до самой смерти доктора было принято 30 тысяч больных, а выздоровело около 21 тысячи. По программе, составленной доктором Гаазом, больница заботилась не только об излечении людей, ее начальство хлопотало о помещении престарелых в богадельни, неимущих иногородних снабжало одеждой и деньгами, помогало получить паспорта, заботилось о помещении детей, «родившихся в больнице, в воспитательный дом, об осиротевших детях», которых отдавало на воспитание к людям, «известным своею честностью и благотворительностью».

Федор Петрович считал, что главным в лечении больных является участие, доброе отношение к ним. Это заставляет думать больного, что он не одинок, не брошен на произвол судьбы. По мнению доктора Гааза, врачебный долг необходимо выполнять невзирая на то, какой человек нуждается в его помощи. Для доктора Гааза все больные были «голубчиками», «милыми», особенно обездоленные и несчастные. Так, в присутствии своего крестника, доктора Зедергольма, много раз наблюдавшего, как он присаживался у кровати какого-нибудь больного арестанта, его юный спутник слышал, что доктор расспрашивал о здоровье недужного, называл его ласковыми именами, справлялся, хорошо ли спал. Иногда, останавливаясь, говорил, задумчиво глядя на больного: «Поцелуй его! Он не помышлял дурного…» Доктор Гааз не только понимал душевное состояние несчастного, но и глубоко сочувствовал ему. Нередко вступал в беседу с больными и расспрашивал о семье, доме, целовал их, приносил крендели и лакомства.

Его коллега, А. К. Жизневский, писал: «Проходя по одной из палат больницы и подойдя к больному, стонавшему в кровати, Федор Петрович с особенным ударением указал мне: «А вот и первый холерный у нас, и тут же нагнулся к нему и поцеловал его, не обращая внимания на то, что меня очень смутила такая новинка, как холера». Он несколько раз садился в ванну, где ранее был холерный больной, просиживал в ней некоторое время, так доказывая «незаразительность» холеры. Слухи об этом шли по всей Москве и действовали успокоительно на людей. В разгар холеры в 1848 году, по просьбе князя Закревского, доктор Гааз разъезжал по самым людным местам города, останавливался, объяснял, какуберечься от страшной болезни.

Рассказывали, будто одной глухой зимней ночью доктора Гааза вызвали к бедняку-больному. Он не стал будить кучера и пошел один, пешком, темными переулками, его остановили какие-то лихие люди. «А ну, снимай шубу!» – потребовали они. Гааз объяснил, что идет к больному, что время не терпит – все впустую. «Если вам так плохо, что вы пошли на такое дело, – сказал он грабителям, – то приходите за шубой ко мне, я велю вам ее отдать или прислать, если скажете – куда, и не бойтесь меня, я вас не выдам: меня зовут доктором Гаазом и живу я в больнице, в Малом Казенном переулке…» «Батюшка, Федор Петрович! – в один голос воскликнули незваные собеседники, – да кто ж посмеет тебя тронуть, иди себе с Богом, а коли позволишь, так мы тебя проводим…»

Разбойники бросились перед ним на колени и дали зарок больше не лихоимствовать. Впоследствии один из них стал истопником в больнице доктора Гааза, двое других – санитарами.

Народ еще при жизни называл Федора Петровича Гааза «святым доктором».

Фридрих Йозеф Гааз стал Федором Петровичем в России. Родился он в Германии, в Мюнстерэйфеле близ Кельна, в большой семье аптекаря, сумевшего дать детям хорошее образование. Фридрих Йозеф после учебы в Иенском университете, решив идти по стопам деда, доктора медицины, окончил курс медицинских наук в Геттингене и Вене. С 19 лет Ф. Гааз имел врачебную практику в Вене, его специальностью была офтальмология. К нему за помощью обратился князь Н. Г. Репнин, русский посланник при венском дворе. Он был очень признателен молодому врачу за свое успешное излечение и пригласил его в Москву для продолжения карьеры. В 1802 году в Москве Ф. Гааз получил обширную практику, приносившую огромный доход. Он купил большой дом в Москве, в Подмосковье – усадьбу, имел суконную фабрику, пользовался прекрасной репутацией не только врача-офтальмолога, но и терапевта. Одевался Ф. Гааз в костюм, напоминавший прошлое столетие: «фрак, белое жабо и манжеты, короткие до колен, панталоны, черные шелковые чулки, башмаки с пряжками; пудрил волосы и собирал их., в широкую косу с черным бантом… ездил цугом в карете, на черных белых лошадях… Гааз вел жизнь серьезного, обеспеченного и пользующегося общественным уважением человека…»

Кроме частной практики, с 1806 года доктор Гааз начал безвозмездное лечение бедняков Преображенского богадельного дома. Его глазам открылась ужасающая картина страданий обездоленных людей, возможно, тогда его сердце навсегда прикипело к России, и он стал для своих больных Федором Петровичем. Спустя год, доктор Гааз, по указу императрицы Марии Федоровны, назначен главным врачом Павловской больницы и награжден за свои труды Владимирским крестом четвертой степени. Этой наградой он очень гордился и никогда с ней не расставался. Среди своих коллег Федор Петрович слыл чудаком и филантропом за то, что все свое время – дни и ночи – проводил у постели бедных больных, жил по совести, стараясь облегчить их страдания. Из-за непосильной нагрузки здоровье доктора Гааза начинает стремительно ухудшаться. Перенеся несколько приступов сильнейшей лихорадки, он занялся лечением самого себя. Он решил, что «здоровье может вернуть либо тяжкая болезнь, либо длительное путешествие». Тогда, пользуясь пожалованным ему отпуском, в 1809 году доктор Гааз едет на Кавказ. Узнав о целебных ключах от местных казаков и черкесов, он начинает свое лечение, отправившись в горы – на Машук и Бештау. Тщательно исследует открытые им источники: Екатерининский, Мариинские, Константиновский и Елизаветинский; в 1810 году откроет Железные ключи (Железноводск), два озера с целебной грязью – Сухое и Тамбукан. Он ежедневно измеряет температуру воздуха, исследует химический состав воды, описывает погодные условия. Открытые им ключи соединили многие целебные свойства европейских курортов. Таким образом, доктор Гааз продумывает проект будущего создания курорта. Он называет эти воды Александровскими, тем самым хочет обратить внимание правительства, в частности Александра I, «попечителя страждующих», на Кавказские Минеральные воды, где больные обретут исцеление. Весь собранный доктором Гаазом материал вошел в его книгу «Мое путешествие на Александровские воды в 1809–1810 годах», выпущенную в Москве в 1811 году. Уже после доктора Гааза, с 20-х по 50-е годы XIX века началось создание курортов на кавказских источниках. К сожалению, почти весь тираж книги погиб в московском пожаре.

В 1812 году у доктора Гааза заболели мать и отец, и он собрался ехать в Германию. Но его визит прервала война Наполеона с Россией. Так он становится военным врачом, оказывающим помощь раненым под Смоленском, на Бородинском поле, в сгоревшей Москве. Доктор Гааз вместе с российской армией дошел до Парижа. И только в 1814 году он смог приехать к себе на родину, в свой родной город Мюнстерэйфель к умирающему отцу. Мать и братья упрашивали его остаться в Германии, но доктор ответил, что слился душой с русским народом, понял и полюбил его. После смерти отца он покинул свою первую родину и больше никогда не выезжал за пределы Российской империи.

Когда Ф. П. Гааз вернулся в Москву, обнаружилось, что он за время участия в войне в совершенстве овладел русским языком. До похода он говорил на немецком и латыни, и в больнице, где консультировал больных, рядом с ним был переводчик.

Он еще 10 лет был главным врачом Павловской больницы. Во время его руководства, в течение года, главным аптекарским и медицинским управлением были починены все аптекарские склады, чистота и порядок царили повсюду, а главное, завели кошек, которые были включены в штат аптекарско-медицинской конторы, многие перестройки Ф. П. Гааз делал за свой счет. У него появилось много завистников – раньше лекарства можно было воровать и списывать на мышей и крыс, которые во множестве водились на медицинских складах. Теперь их время кончилось – за порядком следил доктор Гааз, ему помогали обитавшие здесь кошки. Появились многочисленные доносы на него: главный врач растрачивает казенные деньги. Тогда доктор Гааз решил, что больше пользы он принесет, работая простым врачом, и уволился. 10–12 лет тянулись тяжбы в суде. Но все эти процессы доктор Гааз выиграл.

Много лет спустя доктор Гааз напишет: «… до последней степени оскорбительно видеть, сколь много старания прилагается держать букву закона, когда хотят отказать в справедливости…» К концу 20-х годов фигуру доктора Гааза многие знали в Москве. Он был заметен издали, для своего времени был высоким человеком – более 185 см. Знали его и по старой волчьей шубе, источенной молью. В 1828 году, по предложению князя В. Д. Голицына, он вошел в состав губернского «попечительного о тюрьмах комитета», стал главным врачом московских тюрем. Положение дел было таково: в Москве было 5 тюрем, где мужчины и женщины сидели вместе, их почти не кормили, 40–50 лет камеры не ремонтировали; заключенных не водили в баню, они и их одежда кишели паразитами: вшами и блохами. Доктор Гааз пишет докладные записки императору, министрам, обращается с обвинительными речами к властям на заседаниях тюремного комитета. Доктор Гааз продает все – дом, картинную галерею, суконную фабрику, загородное поместье, чтобы раздать деньги осужденным и нищим.

Невинноосужденных доктор Гааз пытался вызволить на волю, этим, по его просьбе, занимались квалифицированные юристы. Но большую часть работы он проделывал сам. Один чиновник вспоминал, как к нему пришел какой-то человек и попросил навести справки об одном заключенном. При рассмотрении документов чиновником оказалось, что не хватает одного документа из полицейской части, которая находилась на другом конце города. Гражданин, который пришел к нему, отправился туда через всю Москву. Он вернулся совершенно промокший, потому что попал под ливень. Когда он подал документ, чиновник опросил его, кто он, и услышал фамилию знаменитого доктора.

Это его так изумило – чиновник всем рассказывал об этом случае. После смерти доктора Гааза он сам вошел в тюремный комитет и делал все, чтобы помочь заключенным. Федору Петровичу Гаазу в тот момент было более 60 лет. Федор Петрович Гааз наводил справки по делу следствия многих заключенных и ввел особый институт «справщиков».

Во многих делах доктору Гаазу помогал святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский. Так, «справщики», которые ездили по делам заключенных по 23 губерниям, могли, по благословению свт. Филарета, останавливаться в монастырях. Он ходатайствовал за доктора перед императором и погашал многие жалобы, поступавшие на него. Свт. Филарет был вице-президентом Московского отделения тюремного комитета. Однажды на заседании доктор Гааз стал доказывать, что не все заключенные-рецедивисты так виновны, как изобличает их суд. На что свт. Филарет возразил: «Вы все защищаете рецедивистов, без вины в тюрьму не сажают». Доктор ответил: «А как же Христос? Вы забыли о Христе!» Все опешили. Святитель встал и сказал: «Федор Петрович, в этот момент не я Христа забыл, это Христос меня покинул». С тех пор между доктором Гаазом и митрополитом Филаретом завязалась крепкая дружба. Когда доктор заболел, он был католиком, митрополит благословил служить молебен о его здравии. У доктора Гааза не было чужой боли и плохих людей. Не было и семьи, хотя была – это все отверженные, каторжники, бедные и больные. Свою жизнь он прожил по слову Христа, отдавая все, что у него есть, людям. Федор Петрович любил посещать православные храмы, в день православной Пасхи христосовался со всеми, объезжал тюрьмы, дарил пасхальные яйца, угощал куличами и пасхами.

Самыми счастливыми и выдающимися днями для доктора Гааза были 8 апреля 1829 г. и 8 мая 1845 г. «Происшествие 8-го апреля, – пишет Ф. П. Гааз, – почитаю важнейшим и счастливейшим в моей жизни». В этот день московский генерал-губернатор Д. В. Голицын приехал в Покровские казармы по докладу доктора для ознакомления с процедурой заковывания арестантов на прут и, согласившись с доводами доктора Гааза, распорядился отменить этот способ заковывания и взамен его применять ножные кандалы. 8 мая 1845 года, исключительно заботам Ф. П. Гааза, открылась больница для бесприютных. По этому поводу он пишет, что это было «особенное провидение Божие», выражает свою особую радость, что такое событие, когда бесприютные больные нашли прибежище на будущее время – чрезвычайно счастливое событие.

В своем духовном завещании, написанном за год до смерти, в 1852 г., он почитает себя счастливейшим человеком: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтобы воля Божия исполнялась надо мною. Не введи меня в искушение, о Боже Милосердный, милосердие Коего выше всех Его дел! На Него я, бедный и грешный человек…уповаю…»

Я, кажется, уже неоднократно высказывал вам свою мысль, – писал Гааз своему воспитаннику Норгиину, – что самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии.

Раздавая все, что имел, он никогда не просил ничего для себя, и даже не мог допустить, чтобы кто-то заботился о нем самом, а не о других, более несчастных и обездоленных. Все знавшие доктора Гааза свидетельствуют, что святой доктор был «чист, как дитя».

Один из его посетителей, бедный больной, украл у него со стола часы, но не успел уйти и был захвачен с поличным. Федор Петрович Гааз попросил не вызывать полицию, позвал бедняка-вора к себе, долго беседовал с ним, советовал обращаться за помощью к добрым людям. Взяв с него честное слово больше не воровать, отдал ему свои наличные деньги и отпустил с теплым напутствием.

Простые люди видели в нем не только врача, но и человека, который мог их утешить и помочь в их житейских нуждах. Они рассказывали доктору и о своих недугах, и горькую, трагическую повесть своих скитаний.

«Нередко несчастливец, не столько больной, сколько загнанный жизнью, – пишет один из биографов доктора Гааза А. Ф. Кони, – выходил после беседы с ним ободренный, с влажными глазами, зажимая в руке данное лекарство… отпускаемое из экспедиции заготовления государственных бумаг».

Когда почитатели доктора Гааза в 1850 году, желая облегчить ему разъезды по Москве, которые он совершал каждый день в тюрьмы, полицейскую больницу, подарили карету и пару лошадей, доктор немедленно продал все это и полученные деньги раздал бедным. Сам же продолжал ездить на старинных дрожках, облезлых и дребезжащих, его две разбитые на ноги разношерстные клячи также остались с ним. Если случалось проголодаться, то он останавливался у какой-нибудь пекарни и покупал 4 калача: один – себе, один для кучера Егора и два – своим лошадям. Оказавшись в гостях, доктор Гааз непременно брал двойную порцию фруктов, клал в карман, приговаривая с улыбкой: «Для больных!» Каждый день после обеда отправлялся по своим знакомым и к влиятельным людям, чтобы похлопотать за бедных и нуждающихся в помощи. В одном из писем своему воспитаннику Норшину он писал в 1847 г.: «Мне радостно было узнать, что вам пришлось оказать гостеприимство нескольким беднякам. Конечно, это всего угоднее Богу, – но если бы у вас не было у самого ни крова, ни пищи, ни денег, чтобы разделить с несчастным, не забывайте, что добрый совет, сочувствие и сострадание – есть тоже помощь и иногда очень действительная…»

Вот каким предстоит пред нами доктор Гааз в описании А. Ф. Кони в его последний период жизни: «Высокий, широкоплечий, немного сутуловатый, с крупными чертами широкого сангвинического лица, Гааз с первого взгляда производил более своеобразное, чем привлекательное впечатление. Но оно вскоре изменялось, потому что лицо его оживлялось мягкою, ласковою улыбкою и из нежно-пытливых голубых глаз светилась сознательная и деятельная доброта. Всегда ровный в обращении, редко смеющийся, часто углубленный в себя, Федор Петрович избегал большого общества и бывал, случайно в него попавши, молчалив. Но в обыкновенной среде, вдвоем или в небольшом кружке, он любил говорить… Усевшись глубоко в кресло, положив привычным образом руки на колени, немного склонив голову и устремив прямо перед собою задумчивый и печальный взор, он подолгу рассказывал… но никогда о себе, а всегда о них, о тех, по ком болело его сердце… Одевался он чисто, но бедно; фрак был истертый, с неизбежным Владимиром в петлице; старые черные чулки… пестрели дырочками».

Доктору Гаазу было тягостно всякое внимание к себе, он очень сердился, когда его расспрашивали о нем самом, упоминали о его деятельности. Сохранился его единственный портрет, нарисованный тайно от него художником, спрятанным за ширму князем А. Г. Щербатовым, во время долгой беседы с Федором Петровичем Гаазом. Он ни за что не соглашался рисовать с него портрет несмотря ни на просьбы друзей, знакомых и даже письменную просьбу лондонского библейского общества. От его прошлого внешнего преуспевания, благополучия не осталось ничего с тех пор, «с того дня, как он появился среди осужденных, отдавшись всецело облегчению их страданий и оживлению, путем всевозможных благодеяний и бесед, исполненных сострадания, участия и утешения…»

Одни считали его божиим человеком, другие, в основном, его коллеги, подозревали в нем безумие, ловкого лицемера, «человека тронутого», «…лучший способ для разгадки его личности состоит в его оклеветании», – пишет неизвестный автор-иностранец. Он изображает обычные поездки Федора Петровича в пересыльную тюрьму в пролетке, полной припасами, он повествует, как, заехав как-то в трактир у заставы, застал доктора Гааза, рассказывающего хозяину и его посетителям-купцам о девушке, венчающейся с каторжанином и шедшей вместе с ним на каторгу. Те, растрогавшись рассказом доктора Гааза, собрали «в шляпу» для молодых 200 рублей.

Беспредельно добрый Ф. П. Гааз, когда это было нужно, выступал смело и решительно.

Вот что он пишет в 1843 году в докладной московскому губернатору Сенявину: «…Губернское Правительство распорядилось, чтобы люди, признавшиеся в продаже одежды для приобретения хлеба, были наказаны (иногда арестанты дорогою продавали свою одежду из-за недостатка хлеба. – Авт.). Позвольте мне, как члену тюремного комитета, перед Вашим Превосходительством… по сердцу признаться, что это было бесчеловечно. Правительство не может приобрести в недрах своих мир, силу и славу, если все его действия и отношения не будут основаны на христианском благочестии. Да не напрасно глас пророка оканчивается сими грозными словами: «если не найдется в людях взаимных сердечных расположений, то поразится земля в конец».

Его действия нарушали привычный и рутинный строй канцелярской «машины», всегдашние канцелярские предписания, поэтому против доктора Гааза образовалась оппозиция членов тюремного комитета, которая не только не желала каких бы то ни было новшеств, но и противостояла им. «Утрированный филантроп», как называли Федора Петровича Гааза, в 1845 году писал, что члены тюремного общества «обязаны осуществлять намерение жить по-божески, т. е. чтобы правосудие сочеталось с милосердием, и Бог был бы виден во всех наших действиях». На что чиновники отвечали буквальным смыслом статей законов и параграфами уставов. Упорный доктор Гааз унижался, требовал, просил. Это он добился организации больницы при пересыльной тюрьме на Воробьевых горах, он становится ее главным врачом, вкладывая в нее собственные средства. Здесь под видом больных бывали арестанты, которых скрывал в палатах доктор Гааз, чтобы устроить последнее свидание с родными. Это он каждую неделю ездил на этап на Воробьевы горы, когда была отправка арестантов. А. И. Герцен в книге «Былое и думы» пишет о преоригинальном чудаке: «В качестве доктора тюремных заведений он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств – грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтобы спасти от голодной смерти и трескучих морозов. Но Гааз был несговорчив, потирал руки и делал свое».

Один из друзей святого доктора как-то застал его в цепях. Он на себе проверял собственную конструкцию кандалов – облегчил их вес, длину цепи, а железные наручники обшил сукном. Эти кандалы он заказывал за счет собственных средств и добился, чтобы их обшивали или сукном, или мягкой кожей. Всю свою жизнь он считал, что между преступлением и несчастьем есть тесная связь, поэтому требуется не только справедливое отношение к преступнику, но и сострадание и помощь. По ходатайству доктора Гааза было пересмотрено почти полторы сотни дел осужденных. При посещении Николая I московского тюремного замка доктор Гааз встал перед ним на колени и просил о помиловании 70-летнего старика, обреченного на цепи и этап. Он стоял до тех пор на коленях, пока не вымолил у государя для него помилования. Когда из-за неурожая в 1847–1848 гг. был урезан рацион арестантов, Федор Петрович Гааз пожертвовал 11 тыс. рублей этим людям. Поэтому вместо роскошного дома – пустая и бедная квартирка, вместо чая – смородиновый лист утром и жуликоватый и вечно его обсчитывающий кучер Егор, «…его поведение, внешность и одеяние до такой степени идут вразрез со всеми взглядами нашего времени, что невольно заставляют подозревать в нем или безумие, или апостольское призвание», – писал о докторе Гаазе его современник. Он жил среди равнодушия окружающих его людей, бюрократической рутины, косности противоположных его сочувственному и любящему взгляду на человека. И был воином. Один против всех – что может сделать? – И один в поле воин, если он не участвует в делах тьмы, но обличает. Он – «укор малодушным, утешение алчущим и жаждущим правды, и пример деятельной любви к людям». Порядки, установленные доктором Гаазом и в полицейской больнице, и в тюремных госпиталях, были следующими. Каждый служащий за всякую неправду, ложь должен был платить штраф, свое дневное жалование, в кружку штрафов, деньги шли в пользу бедных. Однажды лейб-медик государя в его отсутствие усомнился в недуге двух арестантов и донес об этом императору, а затем явился в больницу для проверки, но убедился, что его выводы ошибочны. Он был сконфужен, но доктор Гааз просил не беспокоиться и принес кружку для штрафов: «Ваше превосходительство, Вы изволили сказать неправду государю, извольте положить десять рублей штрафу в пользу бедных!» Система штрафов в малых размерах практиковалась доктором Гаазом за неаккуратность, небрежность, грубость. Он предлагал тюремному комитету утвердить также правила о запрещении подчиненным употреблять крепкие напитки, также взимая за это штраф в размере дневного жалования.

Непременным для сотрудников больниц, руководимых доктором Гаазом, являлось соблюдение пяти правил:

«1) всякому человеку дать ответ на его вопрос обстоятельно и чистосердечно, так, как бы сам желал получить ответ; 2) ежели что обещал, то исполнить; 3) стараться приноровить себя к правилам, изображенным в выданной всем книжке азбуки христианского благонравия; 4) не употреблять горячие напитки и 5) стараться и других убедить в соблюдении сих правил». Иногда, собрав несколько таких штрафов, при обходе больных Гааз не опускал их в кружку, а тихонько клал под подушку какого-нибудь больного, которому предстояла скорая выписка и неразлучная с нею насущная нужда. Из кружки собранная сумма высыпалась раз в месяц и распределялась, в присутствии ординаторов и надзирательниц, между наиболее нуждавшимися выздоровевшими больными и семействами еще находившихся на излечении или приходившими в амбулаторию, где заседал Федор Петрович, окончив обход больницы…

Нужно ли говорить о том, какое сопротивление встречал доктор Гааз, утверждая на деле законы справедливости и чести.

Графиня Сальянс (Евгения Тур) писала о нем: «Борьба, кажется, приходилась ему не по силам; посреди возмущающих душу злоупотреблений всякого рода, посреди равнодушия общества и врачебных расположений, в борьбе с неправдой и ложью силы его истощались. Что он должен был вынести, что испытать, пережить, перестрадать!»

Когда доктор Гааз заболел, то очень страдал, он не мог лежать, постоянно сидел в кресле, но не жаловался, ни слова не говорил о своей болезни, а постоянно старался заниматься своими бедными больными, заключенными. Он словно готовился в дальний путь, знал, что умрет, но оставался невозмутим. Только однажды сказал своему доктору Полю: «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий…» За две недели до своей смерти доктор Гааз объездил все учреждения, которые были созданы на протяжении его жизни в Москве. Как всегда, он остался верен себе, забывая себя ради других. Многие из его коллег-медиков открыто презирали его самого и его пациентов – нищих, убогих, арестантов, другие – простые люди, передовая интеллигенция считали истинным и великим человеком и врачом. Сам же Федор Петрович более 70 лет, до конца своей жизни, следовал своему убеждению. Его последними словами были: «Спешите делать добро!» 14 августа 1854 г. доктора Гааза не стало. Явившиеся в его квартиру полицейские чины нашли в его квартире «носильное платье и другие необходимые предметы; денег же, ломбардных билетов и ценных вещей не оказалось». Остались дорогая для него библиотека, а еще его добрые друзья. В своем завещании доктор Гааз просит одну часть книг отдать в библиотеку католической церкви и полицейской больницы, другую – продать и все вырученные деньги раздать бедным. К своим друзьям он обращается с просьбой помочь несчастным: «добрейшего Алексея Николаевича Бахметьева обратить око милосердия на жалкого Филиппа Андрианова, которого Провидение пожелало вручать обеим вашим рукам»; добрейшего благожелателя Николая Алексеевича Муханова продолжать ежемесячные выдачи десяти рублей бедной добрейшей Боевской», которая, прибавляет доктор, «мне как духовная дочь и сестра»…

Свою посмертную просьбу он заключает словами, обращенными к Н. А. Муханову: «О какая благодетельная для меня ручка, мой почтеннейший Николай Алексеевич». Просит бережно хранить своего душеприказчика А. И. Поля два портрета своих благодетелей – графа Зотова и генерала Бутурлина. К концу жизни доктора Гааза общество наконец-то «стало сознавать всю ценность его личности и деятельности».

«Когда я, в начале пятидесятых годов, – писал один из его современников, – студентствовал в университете, нам, медикам, имя Гааза было не только известно, но мы искали случая взглянуть на эту знаменитую личность – и я хорошо помню его наружность, а также, главным образом, и то, что он уже и тогда был причислен к лику святых и таковым разумелся во всех слоях московского населения».

20 тысяч человек пришли попрощаться на Немецкое кладбище со святым доктором. На его могиле поставили гранитный камень и крест. Со временем заключенные оплели ограду могилы «гаазовскими» кандалами, на камне был выбит девиз его жизни: «Спешите делать добро!»

Слова духовного завещания Федора Петровича Гааза обращены не только ко всем его современникам, они предназначены всем, в том числе и нам, его потомкам.

Берегите свое здоровье. Оно необходимо, чтобы иметь силы помогать своим ближним, но дар Божий, в растрате которого без пользы для людей придется дать ответ перед своей совестью. Содействуйте, по мере сил, учреждению и поддержанию больниц и приютов для неимущих, для сирот и для людей в преклонной старости, покинутых, беззащитных, беспомощных и бессильных. Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги! Не бойтесь возможности унижения, не пугайтесь отказа. Торопитесь делать добро! Умейте прощать, желайте примирения, побеждайте зло добром. Не стесняйтесь малым размером помощи, которую вы можете оказать в том или другом случае. Пусть она выразится подачей стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания, – и то хорошо… Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного, исправить нравственно разрушенное.

И к нам также обращены слова А. Ф. Кони, известного русского юриста, общественного деятеля, члена Государственного совета, почетного академика Петербургской академии наук, который написал биографический очерк об этом совершенно неповторимом святом докторе, несовместимом с жестоким веком, его почти полной одинокой деятельности с призывом «милости к падшим», униженным и оскорбленным. Он увековечил память врача-гуманиста, бесстрашного борца за «драгоценнейшие человеческие права». Люди, подобные Гаазу, должны быть близки и дороги обществу, если оно не хочет совершенно погрязнуть в неизменной суете эгоистических расчетов…

Память о людях, подобных ему, должна быть поддерживаема, как светильник, льющий кроткий, примирительный свет. В этой памяти – единственная награда бескорыстного, святого труда таких людей; в его живучести – утешение, для тех, на кого могут нападать минуты малодушного неверия в возможность и осуществимость добра и справедливости на земле.

(Л. Мартынов. http://www.rupoem.ru/martynov/all.aspx#a-ty-vxodya)

 

Русский замо́к (Н. В. Склифосовский)

Слава лучшего хирурга России укрепилась за Николаем Васильевичем Склифосовским (1836–1904) не только потому что он был мастером хирургической техники и в сложной операции по пластической хирургии применил новый метод особо прочного соединения костей. Он разработал и произвел его совместно со своим ассистентом И. И. Насиловым. Оригинальный метод, получивший мировую известность, получил название «русский замок», или замок Склифосовского.

Николай Васильевич Склифосовский был блестящим хирургом и в мирной, и в военно-полевой хирургии. После окончания медицинского факультета Московского университета в 1859 году работал в г. Одессе заведующим хирургическим отделением, получил степень доктора медицины. Он очень хотел приобрести практические знания по всем областям оперативной медицины. Был на стажировке в Германии, Франции и Англии в 1866–1868 годах, где имел возможность познакомиться с западными хирургическими школами.

В это же время, с разрешения русского правительства, он участвовал в австропрусской войне, работая на перевязочных пунктах и в лазаретах, постигая премудрости военно-полевой хирургии, и даже был награжден железным прусским крестом за исполнение своих обязанностей врача в сражении под Садовой. В 1870 году с началом франко-прусской войны, Н. В. Склифосовский вновь отправляется на фронт, оставив кафедру хирургии в Киевском университете, куда он был приглашен. Он работал не только полевым хирургом в местах боевых действий, но и изучал постановку работы военных госпиталей. В дальнейшем Н.В. Склифосовский – участник Балканской и Русско-турецких войн. Это о нем и его врачах столь лестно отзывался Н. И. Пирогов. Именно они, по мнению учителя и коллеги Н. В. Склифосовского, исполняли свой долг на войне «с примерной энергией и необыкновенным напряжением сил…» и заслуживают «общей признательности всех друзей человечества».

По поручению русского правительства Н. В. Склифосовский работал консультантом Красного Креста в Черногории, во время Русско-турецкой войны был не только врачом-хирургом, но и организатором хирургической помощи раненым. Н. В. Склифосовский, проявляя большую личную храбрость при переправе через Дунай, при штурме Плевны и Шипки, помогая раненым, мог обходиться без сна несколько суток. При контратаках Сулеймана-паши Н. В. Склифосовский оперировал без отдыха и сна четверо суток под огнем противника. В этот же период, во время войны с турками в 1877 году, через его лазарет прошло около 10 тысяч раненых. Чтобы поддержать его силы, врачи и медсёстры, среди которых была и его жена Софья Александровна, между операциями вливали ему в рот несколько глотков вина.

За время участия в войнах Н. В. Склифосовским был накоплен большой материал, который он обобщил в своих работах по военной медицине и военно-санитарному делу. Самые известные из них «Перевозка раненых на войне» и «Наше госпитальное дело на войне». Являясь последователем знаменитого хирурга Н. И. Пирогова, он также ратовал за единое руководство военно-лечебными учреждениями, правильное использование врачей на войне. По его мнению, совпадавшему с Н. И. Пироговым, медицинская помощь должна быть приближена к раненым, лечение легко раненых – проходить вблизи фронта.

Н. В. Склифосовский настаивал на создании подвижных санитарных команд. Он вместе с врачам и К. К. Рейсром и С. П. Каломниным впервые в мире применил в военно-полевых условиях (во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг.) антисептику, чем значительно улучшилась хирургическая помощь раненым. Впоследствии в клиниках Московского университета и Медико-хирургической академии он усовершенствует эту методику.

В 1880 г. Совет Московского университета избирает Николая Васильевича Склифосовского на кафедру факультетской хирургической клиники, а вскоре он назначается деканом. Его имя уже широко известно и в России, и за ее пределами, он был достойным учеником и последователем Н. И. Пирогова: тщательно изучал анатомию, чтобы успешно заниматься хирургией, и в числе первых в России производил сложнейшие операции, отличавшиеся необыкновенной виртуозностью – лапаротомию (вскрытие брюшной полости), овариотомию (чревосечение), которые проходили успешно – больные выздоравливали. Н. В. Склифосовский старался идти в ногу со временем – изучал теоретические основы, неустанно трудился в операционной, перенимал опыт работы зарубежных хирургов, внедрял свои, новые методы в хирургию. Он заслуженно пользовался мировой славой, многие крупнейшие хирурги называли его «золотые руки».

По инициативе ученого началось строительство клинического городка на Девичьем поле. Он, с присущей ему энергией, едет к министру финансов С. Ю. Витте с просьбой оказать помощь, обращается для сбора пожертвований на клинику к зажиточным горожанам и купечеству. Многие из них были его пациентами и были признательны ему за успешное лечение, среди них – и московский городской голова, и губернский предводитель дворянства. В общем, дело пошло – за короткое время на Девичьем поле выросли новые клиники. Здесь наряду с антисептической методикой стал применяться новый асептический метод лечения ран, Н. В. Склифосовский ввел стерилизованную повязку при некоторых операциях.

Ученый, активно пропагандируя и внедряя в практику антисептику и асептику, создал, по словам профессора В.И. Разумовского, «поворотный пункт в России от старой хирургии к новой». Клиники Н. В. Склифосовского были также новыми во всех смыслах. Они отвечали последнему слову науки того времени благодаря консультациям и непосредственному участию в их организации известному гигиенисту Ф. Ф. Эрисману.

Николай Васильевич Склифосовский – не только выдающийся хирург и ученый-новатор своего времени. Сфера его интересов была достаточно широка – он увлекался живописью, литературой, музыкой. В его доме бывали композитор П. И. Чайковский, художник В. В. Верещагин, известный общественный деятель, юрист А. Ф. Кони. Жена Н. В. Склифосовского прекрасно играла на пианино, была лауреатом Венской консерватории, музыкальное образование получила его дочь, она брала уроки музыки у Н. Рубинштейна. Он сам любил бывать в гостях у С. П. Боткина, дружил и порой засиживался до глубокой ночи у композитора, профессора А. П. Бородина, общался с известным писателем А. Н. Толстым.

Ученый был всегда сдержанным и ровным в общении, доброжелательным со всеми. По свидетельству современников, его никто не видел вспыльчивым или вышедшим из себя, но всегда – элегантным и подтянутым. За этим стояла его большая работа над собой и самовоспитание. Н. В. Склифосовский сам сформировал свою личность в нелегких испытаниях, выпавших ему в жизни. Он родился в небольшом хуторке близ Дубоссаров в Херсонской губернии в семье небогатого дворянина Василия Павловича Склифосовского, служившего письмоводителем и был в многодетной семье девятым ребенком (всего было 12 детей). Скоро его отправили в сиротский дом в Одессу. Учение стало для него тихой бухтой, где он укрылся от горького одиночества, грубости и невежества своих сверстников. Он решил преодолеть то незавидное положение, в котором очутился. Так, окончив одесскую гимназию с серебряной медалью, отличным аттестатом, оказался в числе лучших учеников, которые получили льготы при поступлении в Московский университет. Советом Московского университета было принято решение «о помещении воспитанника одесского приказа общественного призрения Николая Склифосовского на казенное содержание». И конечно, после сиротского дома студенческая жизнь стала для него настоящей отрадой. И здесь он остался верен себе – Николай Васильевич мог до утра сидеть за книгами, читал работы В. Г. Белинского, Н. И. Пирогова, И. М. Сеченова, посещал студенческие диспуты. Это не помешало Н. В. Склифо-совскому выдержать все экзамены по теоретическим дисциплинам на «отлично» и лишь физику и зоологию он сдал на «хорошо». По-прежнему его материальное положение оставалось очень тяжёлым, была полная зависимость от одесского приказа.

В 1859 году Н. В. Склифосовский успешно окончил университет и с несколькими студентами получил право держать экзамен на степень доктора медицины, но из-за отсутствия денег на дорогу к месту работы в г. Одессу вынужден был подать прошение ректору университета такого содержания: «Не получая уже второй месяц стипендию и не имея никаких средств проживать в Москве, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить выдать мне прогонные деньги до Одессы заимообразно и дать мне таким образом возможность скорее выехать из Москвы».

Больше Н.В. Склифосовский никогда не будет просить денег для себя лично, только на общественные дела: строительство и оборудование открываемых им новых клиник.

С 1859 года он, наконец, обрёл материальную независимость, устроившись ординатором в одесскую городскую больницу. Проработав там 10 лет, молодой ученый начал накапливать практический опыт работы для будущей своей деятельности. Ради этого он отказался от места главного врача больницы, его привлекала постоянная хирургическая практика, а не работа кабинетного чиновника. Здесь же, в Одессе, к нему пришла слава и известность за выполненные им операции, которые считались редкостью в Европе.

Программу своей предстоящей деятельности он обозначит на первой вступительной лекции в Московском университете, прочитанной студентам 10 сентября 1880 года. Свою лекцию Н.В. Склифосовский назвал «Врач» и начал ее со слов о Пушкине – так он связал медицину с общими научными и культурными процессами, происходящими в Отечестве, для которых характерно было стремление «утвердиться на арене самобытности, самопознания и самодеятельности». По его мнению, «приобрести свою долю сможет только тот народ, который умеет ценить своих общественных деятелей и дорожит наследием им завещанным!» Лучшим отечественным хирургам ученый посвятил свою первую лекцию, он подчёркивал, что они, усвоив опыт зарубежной медицины, не стали простыми подражателями, но старались внести что-то новое, свое и в науку, и в практику, отдавали полностью себя медицине – «царице наук», чтобы помогать людям и сделать их счастливее. Ведь здоровье – это бесценное богатство. Этим путем шел и Н. В. Склифосовский, который, еще работая в Московском университете, начал преобразовывать факультетскую клинику в соответствии с новыми научными требованиями. Он вводил и новые порядки, например, на операциях врачи и ассистенты надевали белые халаты, тщательно мыли руки и обеззараживали их в растворах карболовой кислоты или сулемы, инструменты незадолго до операции также дезинфицировались, больных специально готовили к операции за несколько дней до нее. Чего раньше никогда не было.

Н. В. Склифосовский призывал студентов относиться с глубоким уважением к таким именам, как Иноземцев, Басов, Пирогов – выдающимся хирургам нашего Отечества. С особым почтением он отзывался о Н. И. Пирогове: «… народ, в среде которого родился Пирогов, имеет право сказать: да, мы имеем своего знаменитого учителя хирургии, мы имеем Пирогова». Во время посещения хирургической факультетской клиники императором Александром III в 1880 году Н. В. Склифосовский обращается с просьбой к государю о сооружении памятника великому хирургу, показывает ему модель памятника, исполненного художником Шервудом, и получает «высочайшее соизволение» на его сооружение. Тут же Н. В. Склифосовский организовал сбор пожертвований. Средства собирались буквально по копейкам со всей России, а автор проекта памятника отказался от гонорара. Открытие памятника Н. И. Пирогова состоялось лишь в 1897 году. В конце 80-х годов, по предложению Н. В. Склифосовского, задумавшего поднять престиж отечественной медицины, в связи с 50-летием научной деятельности Н. И. Пирогова, было решено устроить в Москве его чествование.

Н. И. Пирогов – известный ученый, бескомпромиссный и прямой, еще в 50-е годы не в силах находиться среди «удручающих жизнь, ум и сердце чиновничьих лиц» и действовать «против своей совести и своих убеждений» оставил Медико-хирургическую академию. Ему пришлось оставить и пост попечителя сначала одесского, потом киевского учебного округа, потому что его деятельность нарушала давно заведенные порядки, мешала спокойной жизни окружающих его чиновников. Он уехал в свое имение на Украину, где жил безвыездно, ограничившись приемом больных из близлежащих мест. Н. В. Склифосовский решил сам поехать на Украину, чтобы уговорить своего любимого учителя приехать в Москву и отпраздновать его юбилей 50-летнего служения науке и Отечеству. «Я прибыл в «Вишню» рано утром и оставался в ней до позднего вечера, весь день проведя в сообществе этого великого старца. Я удивлялся при этом необычайной свежести его ума, поражен был почти юношескою бодростью его духа. Предметом нашего собеседования были разнообразные вопросы научно-социальных знаний – биологии, физиологии, хирургии и некоторые стороны общественной жизни. Везде блистал его острый ум, увлекала его объективная картинка, трогала его искренняя сердечность…» Так описывал Н. В. Склифосовский свою встречу со знаменитым ученым.

По приезде в Москву Н. И. Пирогову был оказан восторженный и искренний прием, для многих врачей он являлся гордостью русской науки. Его юбилей был необыкновенно торжественным, актовый зал университета был переполнен, прием иностранных и отечественных ученых длился несколько часов. Это был настоящий большой праздник, выражение благодарности и восхищения российскому хирургу, национальному герою-правдолюбцу. По инициативе Н. В. Склифосовского, желающего объединить лучшие силы российских врачей, после смерти Н. И. Пирогова на одном из частных собраний у него дома среди его коллег, приехавших из разных мест России, возникла мысль о периодических съездах. Ученый предложил назвать их «съездами русских врачей в память Н. И. Пирогова». В 1885 году он был председателем Первого Пироговского съезда, поделился с коллегами своим опытом работы: сделал доклад на тему «Об успехах хирургии под влиянием противогнилостного метода». Н. В. Склифосовский, ратуя о престиже и приоритете отечественной медицины, старался присутствовать и на международных съездах, выступая в защиту русских врачей. Так, благодаря ему, костнопластическая операция Н. И. Пирогова получила не только всеобщее призвание, но и вошла во все учебники под названием «операции Пирогова». Международным конгрессом был признан приоритет в изображении остеопластического способа ампутации стопы за русским хирургом Владимировым, на 9 лет раньше немецкого врача Микулича, выполнившего эту операцию. В этом заслуга Н. В. Склифосовского, сумевшего объективно и дипломатично выразить свою точку зрения. Международный конгресс посчитал правильными его претензии и закрепил за русским врачом Владимировым приоритет.

Н. В. Склифосовский 14 лет проработал в Москве: был деканом медицинского факультета, читал студентам лекции, организовал новый клинический городок на Девичьем поле. В Москве развернулась его большая общественная деятельность: он – учредитель Общества русских врачей, член хирургического общества, участник многих съездов. 14 лет ученый прожил в Москве, и очень многое связывает его с этим городом. В 1893 году переворачивается еще одна страница его жизни – его приглашают в Петербург для организации Института усовершенствования врачей. Ему было тяжело расставаться с Москвой. «Милый мой, Михаил Павлович! – писал он перед отъездом своему зятю. – Только что получил уведомление из Петербурга о моем назначении – приглашают поторопиться. Итак, на днях выеду для занятия нового положения… Что ожидает меня в будущем? Сумею ли осуществить планы, ради которых решился покинуть настоящее свое положение в Москве? Приближение дня разлуки с Москвой обостряет тяжелое чувство горечи. Люблю Москву и нелегко мне прервать все нити связывания моего существования с Московским университетом в течение длинного ряда лет…»

Но Н. В. Склифосовский всегда был человеком долга и ставил интересы работы во главу угла. Это был человек сдержанный, дисциплинированный. Даже в самые горькие и тяжелые минуты своей жизни выдержка ему не изменяла. Он потерял жену – она умерла в возрасте 24 лет от тифа, умерли его трое детей, и после первой женитьбы он жил в своем имении, переименованном из «Отрадного» в «Яковцы». Огромный труд воспитания самого себя помог ему не только выжить, но и продолжать трудиться и над собою, и во имя других. Н. В. Склифосовский вел жесткий, упорядоченный образ жизни. Купался во всякую погоду, круглый год – и в Москве и в Петербурге. Зимой для него, когда он уже работал в Петербурге, делали прорубь. Ежедневно утром он ездил туда, окунался 3 раза в ледяной воде, растирался и отправлялся на работу.

Н. В. Склифосовский принял предложение работать в Петербурге потому, что считал: разбросанные по всей России врачи должны иметь общий центр, где могли бы не только познакомиться с новейшими успехами медицины, но и поучиться у остальных врачей.

Студенты и профессора Московского университета, его коллеги, друзья устроили ему трогательное прощание. В его адрес прозвучало много добрых слов и пожеланий. Сочинили даже стихи:

Николай Васильевич, тронутый таким сердечным с ним прощанием, говорил: «Если б я мог знать заранее, что меня действительно так любят в Москве, как я в том убеждаюсь сегодня, то, вероятно, никогда бы не решился покинуть дорогую моему сердцу, родную Москву».

Ему 60, когда он начинает большое дело: новую жизнь и новые хлопоты – поездки к властям за разрешением, за денежными средствами на строительство институтских зданий. Благодаря влиянию Н. В. Склифосовского, расширяется штат института, появляется дополнительное оборудование, удваивается казенная субсидия.

В институте заработал первый в России рентгеновский кабинет, все помещения электрифицируются, перестраиваются операционные… Но самое главное – создается школа известных хирургов, таких как И. Д. Сарычев, М. П. Яковлев, В. И. Добротворский и других, продолжающих большое подвижническое дело, начатое их учителями – самим Н. В. Склифосовским, С. П. Боткиным, В. М. Снегиревым, Н. А. Вельяминовым, которые, в свою очередь, учились у Н. И. Пирогова, Ф. И. Иноземцева, людей, посвятивших себя медицине – тяжелому труду ради высоких целей – помощи людям.

Николай Васильевич Склифосовский предлагает провести XII Международный конгресс врачей в Москве, чтобы отечественная медицина получила международное признание. Европейские страны приняли его предложение. Он проводит огромную работу по подготовке конгресса. Ездит из Петербурга в Москву уговорить многих известных врачей показать, как ведется врачебное дело, выхлопотать необходимые средства для приема иностранных ситуаций.

Накануне конгресса состоялось открытие памятника Николаю Ивановичу Пирогову на Девичьем поле, перед зданием факультетской хирургической клиники. Взволнованный Н. В. Склифосовский в присутствии многих коллег и иностранных делегаций сказал: «Широко раскинулась ты, дорогая родина, от хладных финских скал до пламенной Колхиды, от плавного рыбачьего берега Балтики до океана Великого… И вот на всем этом необъятном пространстве почти не видно памятников, свидетельствовавших о деяниях нашего народа, о пережитых им днях исторического своего роста. Бесцветно ли прожили мы тысячелетия? Не успели ли собрать земли русской? Находились ли в периоде детства и не начали еще жить самостоятельною жизнью? О! Нет, нет… История нашей жизни оставила немало блестящих страниц, мы проявили целый ряд подвигов и имеем свои заслуги перед человечеством… Собирание земли русской почти закончилось, мы находимся в естественных границах государственного строя. А период детства, подражательности и культурных заимствований миновал – мы заплатили роковую дань исторического ученичества и вступили в колею самостоятельной жизни. У нас есть своя литература, науки и искусства, и стали мы на всех поприщах культуры деятельными и самостоятельными… в этот день мы, граждане земли русской… воздвигаем памятник гениальному русскому врачу. Существует мнение, что гениальных людей у нас пропорционально меньше, чем у других народностей. Если это справедливо, то тем более следует чтить тех немногих выдающихся деятелей, которых мы имеем».

Целую неделю Москва принимала гостей – врачей из разных государств. Николай Васильевич днем и ночью не знал покоя – принимал письма и телеграммы, присутствовал, несмотря на неимоверную усталость и напряжение, на всех заседаниях, посвященных различным темам по хирургии. Он был счастлив. «В эту торжественную минуту, – сказал он на открытии XII Международного конгресса в 1897 году, – братски протягивая друг другу руки, соединяются обе половины Европы во имя самого возвышенного и самого бескорыстного побуждения человеческого ума во имя науки…» Обращаясь ко всем присутствующим, он подчеркнул, что русская наука вступила на самостоятельный путь.

Многие приехавшие из Европы специалисты с большим интересом осматривали оборудование клиник, новые методы, применявшиеся в клинике, изучали опыт новой русской школы усовершенствования врачей. В зарубежной прессе помещались восторженные отзывы о российской медицине. Персонально в дни конгресса много благодарных слов говорилось в адрес Н. В. Склифосовского. Например, почётный председатель конгресса Рудольф Вирхов сказал: «Мы встретили здесь президента, авторитет которого признается представителями всех отраслей медицинской науки, человека, который с полным знанием всех требований врачебной практики соединяет в себе также качества врача и души, обладает духом братства и чувством любви ко всему человечеству…»

Остается сказать, что столь кипучая деятельность не могла не сказаться на здоровье Н. В. Склифосовского… Последние четыре года он прожил в своем имении «Яковцы» вдали от Петербурга. Ему были нужны тишина и покой, и ещё любимые им музыка и книги, а ещё яблоньки, которые он посадил.

Клавдия Щербакова, наша современница, автор работы о Н. В. Склифосовском, пишет: Что сегодня больше всего привлекает в его деятельности? Ее очевидная полезность, ощущаемая в конкретных, вполне будничных и реальных делах. После иных «деятелей» остаются одни лишь их благие намерения, громкие, но пустые обещания, бесконечные горячие призывы, бесконечные неосуществимые проекты… После иных еще хуже – ненужные никому здания, плотины, напрасно загубленные леса, реки, озёра, даже, как теперь выяснилось, целые моря. Может, стоит нам сегодня пристальнее присмотреться к опыту ушедших, разглядеть тех, кто когда-то не на словах, а на деле заботился о процветании отечества, во многом был реалистичнее нас, энергичней, образованней, кто с радужными надеждами смотрел в будущее, то есть на нас.

Может, стоит?

Ольга Николаевна, дочь Н. В. Склифосовского, вспоминала, как отец оживлялся, когда говорил: «Наша Родина имеет все, может все дать своему населению! Крым, Кавказ, Урал – какие богатства! Надо лишь разбудить инициативу и творчество русских людей…»

Сам он был великим тружеником, не кабинетным работником, а энергичным, целеустремленным и последовательным практиком, при этом терпеливым и интеллигентным. О Н. В. Склифосовском говорят его дела: операции сотням больным; новые клиники, которые строились с его помощью; педагогическая деятельность; создание первого в России института усовершенствования врачей; съезды медиков; организатором которых он был; издание медицинских журналов «Хирургическая летопись» и «Летопись русской хирургии», на которые он тратил значительные суммы из собственных средств.

Н. В. Склифосовским было написано более 110 научных работ по самым разнообразным разделам хирургии. Он, по примеру своего любимого учителя Н. И. Пирогова, начиная с 1878 года, публиковал отчеты своих клиник – ценнейшие документы клинической хирургии того времени.

В личной жизни он был скромен и отказался от торжественного чествования его 25-летнего юбилея врачебной практики. Но им было получено около 400 поздравительных писем и телеграмм, начиная от корифеев науки и кончая спасенными, вылеченными больными.

«Мы чествуем человека, который всей своей жизнью доказал, что под врачебным работником он разумел не простого ремесленника врачевания, не спортсмена зоологии, а истинного служителя заповедям «матери всех наук», которая предписывает врачу быть помощником и утешителем страждущих, охранителем ближних от страданий, другом народа, другом человечества, исполняющим свой единственный в своем роде долг», – писала о нем группа врачей.

Известный хирург С. С. Юдин призвал молодое поколение с любовью и благодарностью помнить «великое имя того, кто не только своими руками закладывал памятник бессмертному Пирогову и строил клиники, но своими научными работами, размахом хирургической деятельности и обширной школой своих ассистентов предопределил дальнейший рост и расцвет отечественной хирургии на долгие годы».

Не останемся и мы в стороне. За его труды, за его бескорыстие, за его любовь к нам, вечная память российскому врачу-хирургу Николаю Васильевичу Склифосовскому.

 

Познать человека (В. М. Бехтерев)

Дорогой читатель! Наш рассказ о человеке, который еще с юных лет определил для себя цель, к которой шел всю свою жизнь, высокую цель – быть полезным людям. Таким был Владимир Михайлович Бехтерев (1857–1927). Его отличали не только выдающиеся способности, но и огромное трудолюбие. Выходец из семьи мелкого государственного служащего, не дожившего и до 40 лет и умершего от чахотки, Владимир Михайлович благодаря своей матери, желавшей дать всем троим детям образование, поступает в Вятскую гимназию. Готовил его к экзаменам старший брат Николай. Юный Владимир понимал, скольких трудов стоило его матери, Марии Михайловне, обеспечить детей всем необходимым и создать условия для их учебы: двое его братьев уже учились в гимназии, он стал третьим гимназистом, весьма прилежным и старательным.

После успешного окончания гимназии в возрасте 16,5 лет он поступает в Медико-хирургическую академию в Петербурге. «Еще будучи студентом, – писал он в своей «Автобиографии», – и начав заниматься по нервным и душевным болезням, я должен был убедиться в том, что анатомо-физиологическая база этой важнейшей отрасли медицины до чрезвычайности не разработана и что учение о нервно-психических болезнях не может осуществляться без выяснения вопросов, связанных со строением и функцией мозга». В 70-е годы XIX века о нервной системе существовало мнение, что «ее строение темно, функции темны». Желание пробить брешь в этой темноте, пролить в нее какой-нибудь свет» стало задачей, которую В. М. Бехтерев поставил перед собой в студенческие годы и посвятил всего себя этому делу.

С самого начала своей деятельности он занимается, наряду с клиникой, изучением мозга и разработкой вопросов, связанных с его строением и функциями.

Поражает огромная трудоспособность, необычайно широкий кругозор В. М. Бехтерева. Он создал многотомные труды по анатомии, гистологии нервной системе, экспериментальной физиологии, педагогике, основал рефлексологию, в центре его внимания вопросы развития мозга, интеллекта, формирования человеческой личность. 600 – поистине фантастическая цифра книг и статей, написанных ученым. В. М. Бехтерев являлся организатором многих врачебных обществ, журналов, воспитал сотни специалистов, причем различных направлений – нейроморфологии и нейрофизиологии, неврологии и психологии, психиатрии и нейрохирургии. Он – создатель в 1907 году Психоневрологического института, состоящего из 15 научных и лечебных учреждений; учебных курсов, преобразованных в 1915 году во 2-й Петроградский университет, число студентов в нем было свыше 7 тыс. человек. Благодаря его кипучей энергии в Петрограде возникли уже после Октябрьского переворота Институт по изучению мозга и психической деятельности, Государственный институт медицинских знаний, Психоневрологическая академия.

Первыми публикациями студента Владимира Бехтерева были корреспонденции с фронта в 1877 году в петербургской газете «Северной вестник». Участвуя в Русско-турецкой войне в качестве врача «летучего» медицинского отряда, он оказывал помощь раненым во время перехода русских войск через Дунай и в ожесточенных боях за крепость Плевну. За это был награжден боевой медалью.

В 1878 году после окончания Медико-хирургической академии за успехи в учебе получил премию им. Иванова и был зачислен в «Профессорский» институт при академии, занимающийся подготовкой преподавателей. 20 марта 1883 года В. М. Бехтерева наградили серебряной медалью Общества русских врачей за работу «О вынужденных и насильственных движениях при разрушении некоторых частей центральной нервной системы». В тот период он уже не только защитил диссертацию на степень доктора медицины, но стал приват-доцентом по кафедре душевных и нервных болезней Военно-медицинской академии (в соответствии с указом Александра III Медико-хирургическая академия была преобразована в Военно-мединскую академию – ВМА).

Ученый совет Военно-медицинской академии направляет В. М. Бехтерева в двухгодичную командировку для совершенствования знаний», так как он прошел по конкурсу, объявленному конференцией Военномедицинской академии. И. М. Балинский, отзывался о нем как об очень способном и трудолюбивом молодом ученом: «…его плодотворность поразительна, он приходит быстро к выводам весьма смелым и решительным. Быть может, со временем не все его заключения оправдаются, но, во всяком случае, он встал твердою ногою на почву анатомо-физиологическую – единственную, от которой следует ожидать дальнейших успехов в науке о нервных и душевных болезнях».

Подобно многим российским врачам, которые ехали за границу не только знакомиться с методами их западных коллег, но и применять их у себя в своем Отечестве, В. М. Бехтерев активно работал в клиниках и неврологических лабораториях Вены, Берлина, Лейпцига, Парижа. У основателя невропатологии Жана Шарко учился новейшим методам лечения больных, в клинике которого изучались клинические признаки и патологическая морфология болезней нервной системы. В Вене В. М. Бехтерева заинтересовали исследования анатома и невролога Т. Мейнерта, в Берлине он знакомится с неврологической клиникой К. Вестфаля.

По возвращении на родину В. М. Бехтерев принимает предложение возглавить кафедру психологии в Казанском университете, но ставит условие – организацию при кафедре психофизиологической лаборатории, в которой ученый мог бы проводить научные исследования. В Казанском университете он получил звание профессора, проработав там 8 лет (1885–1893). Об этом времени он вспоминал с большой теплотой: «годы, проведенные мною в Казанском университете, послужили мне большую службу и в научном отношении…»

В этот период он занимался и клинической и учебной работой, а также исследованиями строения мозга и его функций, тем, что его интересовало еще со студенческих лет. Начала создаваться и его собственная научная школа невропатологов и психиатров. В главном университетском здании появился научно-исследовательский комплекс из трех лабораторий – физиологической, психологической и по изучению тонкого (гистологического) строения мозга. В. М. Бехтеревым и его сотрудниками велась огромная научно-исследовательская деятельность. По результатам их работы вышли 100 публикаций. Но самое главное – в 1893 году увидел свет первый капитальный труд В. М. Бехтерева «Проводящие пути мозга», являющийся результатом огромной кропотливой исследовательской работы по изучению морфологии нервной системы. Без этих знаний, по мнению ученого, «нельзя обойтись ни одному невропатологу и всякому врачу, претендующему на правильное понимание нервных заболеваний». В 1896–1898 гг. книга пополнялась новыми сведениями – вышла в двух томах под названием «Проводящие пути спинного и головного мозга». Это был большой оригинальный труд до того времени еще мало разработанной области. Он стал настольной книгой неврологов. По инициативе В. М. Бехтерева в Казани было создано Неврологической общество, которое должно было обеспечить возможность общения, обмена мнениями и взаимопомощь специалистам, занимающимся вопросами изучения нервной системы. «Понимаемая в широком смысле неврология, – отмечал В. М. Бехтерев, – обнимает собой не только анатомию, эмбриологию и физиологию нервной системы, но и эмпирическую психологию. Равным образом в ближайшем отношении к неврологии стоят и такие отделы медицины, как невропатология и психиатрия с судебной психопатологиею, которые имеют своей целью, так сказать, практическим приложение неврологических знаний у кровати больного и, во-вторых, касаются выяснения болезненного состояния лиц подсудимых».

С января 1893 г. в Казани начинает выходить журнал «Неврологический вестник», редактором которого был В. М. Бехтерев до 1918 г.

Николай Михайлович Бехтерев, его старший брат, говорил, что «он не ведал отдыха», даже когда ехал на дачу, то брал с собой чемодан с научным материалом. Дачная жизнь использовалась для крупной творческой работы. И отдых превращался в упорный труд. Вот почему так много успевал В. М. Бехтерев, и еще, он трудился во имя высокой цели, не боимся повторять это снова и снова. Когда произошел Октябрьский переворот, ученый сразу предложил свое содействие и помощь новой власти. «На переломе истории нельзя стоять на перепутье и ждать – нужна воля к действию, к строительству и созидательной работе; и для нас, научных деятелей, которые всегда отдавали свои силы на службу человечеству, не должно быть колебаний. Мы должны отдавать себе отчет, будем ли мы с народом, который завоевал себе свободу, хочет строить себе будущее сам и зовет нас соучаствовать в этом строительстве. Может ли быть сомнение в ответе на этот вопрос? Мы поэтому должны стремиться к тому, чтобы сократить по возможности время разрухи, отдавая всю сумму наших знаний и все умение на созидательную работу в настоящих условиях страны и на пользу народа».

Это была речь В. М. Бехтерева на заседании конференции Института мозга в 1919 году. В. М. Бехтерев хотел служить своему народу и поначалу наивно полагал, что советская власть обеспечит не только свободу людям самых разных слоев населения, но и сделает их жизнь более счастливой. Со временем противоречия между ним и властными структурами будут нарастать. Это будет позже, а пока ему только 36, и он принимает предложение В. В. Пашутина, начальника Военно-медицинской академии (ВМА), возглавить кафедру душевных и нервных болезней в Петербурге. Здесь работали известные врачи М. Ф. Эрлинский, М. С. Добротворский, П. Я. Розенбах, М. и Н. Жуковские и другие талантливые специалисты. Сразу же В. М. Бехтерев развернул строительство при Военно-медицинской академии неврологической клиники, в которой был создан нейрохирургический блок. Одним из самых его способных учеников, ставших нейрохирургом, был Л. М. Пуусепп, в дальнейшем организатор нейрохирургической службы в Прибалтике. В 1896 году стал выходить основанный В. М. Бехтеревым журнал «Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии», в 1894 и 1899 гг. издано два тома книги В. М. Бехтерова «Нервные болезни в отдельных наблюдениях» на основе собранного материала во время работы в Казани. Возглавляемая им кафедра представляла собой уже крупнейший центр в России по подготовке квалифицированных кадров – невропатологов и психиатров. Сюда съезжались врачи со всех концов России, приезжали и из-за границы. Они имели возможность получить не только консультации по интересующим их вопросом, обменяться мнениями, но и ознакомиться с научными исследованиями, ведущимися в лабораториях при кафедре ВМА. Наш достопочтимый врач и ученый В. М. Бехтерев успевал параллельно с работой в ВМА руководить и кафедрой по соответствующему профилю в Женском медицинском институте. «Психика и мозг» – работа, опубликованная им в 1902 году, о сущности психических процессов и соотношением между бытием и сознанием. Намного раньше, в 1899 году, ему присваивают звание академика и награждают золотой Макариевской медалью Российской академии наук. Медаль Красного Креста он получил в 1906 году за работу по оказанию помощи раненым и больным в период Русско-японской войны 1904–1905 годах. Это по его инициативе было решение организовать Психоневрологический институт в Санкт-Петербурге. Его Устав был утвержден 9 июня 1907 года императором Николаем II.

Согласно Уставу «Психоневрологический институт есть ученое и высшее учебное заведение, имеющее целью разработку и распространение знаний в области психологии и неврологии, а также сопредельных с ними наук… В Психоневрологическом институте (ПНИ) читаются следующие курсы:

Исторический: а) история философии и ПСИХОЛОГИИ; б) история культуры; в) история искусств.

Философский: а) логика; б) гносеология; в) этика; г) эстетика; д) основы сравнительного языковедения.

Психологический: а) общая психология; б) психология индивидуальная и общественная с общей социологией и в) экспериментальная психология.

Анатомический: а) анатомия нервной системы сучением о внутренних связях мозга или проводящих путях; б) эмбриология нервной системы; в) микроскопическая анатомия нервной системы».

Далее в Уставе ПНИ следовали – также с подобным уточнением содержания – разделы: V: Биолого-физиологический; VI. Химический; VII. Патологический; VIII. Антропологический; IX. Гигиенический.

На курсы, а затем и на факультеты, созданные при ПНИ, могли поступить все желающие: выпускники гимназий, все имеющие среднее образование. Состав преподавателей был великолепным, крупные специалисты, профессионалы: анатомы – П. Ф. Лесгафт и Д. И. Дейнека; физиологи – Н. Е. Введенский и А. А. Ухтомский; приглашенные из Парижа социологи – М. М. Ковалевский и Е. В. де Роберти; биохимик М. С. Цвет, биолог В. Л. Комаров; гигиенист Г. В. Хлопин; психиатр С. А. Суханов; невропатологи – А. И. Карпинский и В. М. Нербут; специалист по физиологии и патологии речи Д. В. Фальдберг; зоопсихолог В. А. Вагнер; историки – Е. В. Тарле и М. В. Клочков; историки всеобщей литературы – Е. В. Аничков и Ф. Д. Батюшков; историк русской литературы С. А. Венгеров; специалисты по истории философии – НО. Лосский и В. Н. Сперанский; преподаватель церковно-славянского языка И. А. Бодуэн-де-Куртене; математикВ. И. Бауман; экономист В. В. Светловский; хирург Е. В. Павлов; ортопед Р. Р. Вреден; гистолог А. С. Догель; физиолог М. Д. Ильин; гистолог и эмбриолог Н. П. Ташуткин; анатом и гистолог В. Я. Рубашкин; инфекционист С. В. Посадский; специалисты по сравнительному языкознанию – Л. В. Щерба, по общему землевладению – А. В. Клоссовский; судебный психопатолог П. Я. Розенбах и др.

Позже к преподаванию привлекались М. Горький, И. Репин, А. Кони; почетным членом ПНИ стал классик русской литературы Л. Н. Толстой.

3 февраля 1908 года на торжественном открытии высших учебных курсов при ПНИ выступил В. М. Бехтерев, который провозгласил девиз института: «Познать человека!» Что для самого ученого означало познание человека? «До сих пор мы забываем, – писал он, – что человек должен быть человеком, а затем уже тем и другим специалистом… Специальные познания сами по себе, без общественных идеалов, лишь помогают и развивают язвы общества».

Со времени создания Психоневрологического института он стал углубленно заниматься изучением психологии человека:«… в то время как культурный человек мнит себя победителем природы и объясняет свое существование различными условиями, созданными пытливостью его ума, орудие этого ума, т. е. самый мозг до сих пор еще остается мало обследованным… Изучению этого важнейшего из органов уделяется мало времени в тех высших школах, которые посвящают себя изучению человеческого организма вообще», – обращает внимание слушателей на открытии курсов при ПНИ ученый. Именно наиболее сложная функция мозга – психика и наука, ее изучающая, побудили В. М. Бехтерева продолжить работы в этом направлении на базе ПНИ. Таковой была важнейшая задача института.

По мнению В. М. Бехтерева, необходимы были также исследования, направленные на проявления разнообразной деятельности человеческого ума и творчества, в том числе и на ненормальные, болезненные отклонения. Наряду с изучением индивидульной психологии в центре внимания должна быть общественная психология, помогающая «улавливать народный пульс», понимать «психологическую сторону общественных событий и даже… предвидеть исход народных движений». Слова В. М. Бехтерева, обращенные к собравшимся на открытии ПНИ, не потеряли своего актуального значения и сейчас. Как это ни печально, но следует отметить парадоксальный факт, что в наше время сам человек остается как бы забытым. Все наши высшие школы преследуют большей частью утилитарные и профессиональные задачи. Они готовят юристов, математиков, естественников, врачей, архитекторов, техников, путейцев и т. п., но при этом упущено из виду, что впереди всего этого должен быть поставлен сам человек и что для государства и общества, кроме профессиональных деятелей, нужны еще лица, которые понимали бы, что такое человек, как и по каким законам развивается его психика, как его лучше уберегать от ненормальных уклонений в этом развитии, как лучше использовать школьный возраст человека для его образования, как лучше направить его воспитание, как следует ограждать сложившуюся личность от упадка интеллекта и нравственности, какими мерами следует предупреждать вырождение населения, какими общественными установлениями надлежит поддерживать самодеятельность личности, устранение развития пагубной в общественном смысле пассивности, какими способами государство должно оберегать и гарантировать права личности, в чем должны заключаться разумные меры борьбы с преступностью в населении, какое значение имеют идеалы в обществе, как и по каким законам развивается массовое движение умов и т. п. Все это вопросы капитальной важности для современного человека, значение которых не может быть переоценено.

Продолжая дело И. М. Сеченова, В. М. Бехтерев, собрав огромный литературный материал, сведения, полученные им в лабораториях и клиниках, развивает его идеи о рефлекторном принципе работы мозга. Главным объектом его исследований были поведенческие реакции человека в зависимости от меняющихся внешних условий: «наблюдения внешних проявлений человеческой личности в виде поведения в движениях вообще, включая речевые, в виде сосудистых изменений и секреции, в связи с теми или иными внешними условиями, нам дадут более точную картину всей вообще соотносительной деятельности, – писал он в своей книге «Общее основания рефлексологии». Созданная В. М. Бехтеревым рефлекторная теория психической деятельности обогатила психологию новыми знаниями о физиологических основах психических проявлений в норме и патологии. Сотрудники возглавляемого В. М. Бехтеревым Рефлексологического института по изучению мозга активно применяли при лечении больных сочетательно-рефлекторную терапию, например при клептомании, его ученица А. А. Дерново-Ярмоленко использовала сочетание электротока со словесным раздражителем при лечении ночного недержания мочи. В. М. Бехтерев применял сочетательно-рефлексорную методику при лечении алкоголизма. Большое внимание он уделял одному из методов психотерапии – внушению. В своей работе с бедными он в большинстве случаев применял внушение без гипноза или в неглубоком гипнозе, причем не в императивной форме, форме приказа, а как логическое убеждение, в зависимости от особенностей пациента и его заболевания. Еще в 1890 году им был предложен метод внушения больным, введенным в состояние легкого гипноза. Больной в состоянии легкого летаргического сна повторяет произносимую врачом формулу внушения, таким образом идет одновременное воздействие на него врача и самовнушение. По мнению В. М. Бехтерева, при разработке плана лечения надо подбирать наиболее адекватные методы лечения для каждого конкретного больного, а не довольствоваться каким-то одним методом психотерапии. Об этом В. М. Бехтерев писал в книге «Гипноз, внушение и психотерапия и их лечебное значение», изданной в 1911 году, где представил критический анализ существующих методов психотерапии. Например, он считал, что фрейдовский психоанализ, основанный на выявлении сексуальных конфликтов, «безусловно вредный», так как заключается в постоянном внимании врача к сексуальной сфере пациента, поэтому и врач и больной неизбежно сосредотачиваются на этом аспекте и придают ему преувеличенное значение. Необходимо, как считал В. М. Бехтерев, выяснение путем тщательного опроса больного социального конфликта, который сыграл роль в развитии болезни – «самые разнообразные варианты дисгармонии в отношениях между людьми», так называемый «социоанализ». При использовании метода внушения больным в состоянии бодрствования или гипнотическом сне предварительный социоанализ позволял подобрать наиболее рациональные в каждом случае формулы внушения. Такая методика успешно применялась В. М. Бехтеревым при лечении различных навязчивых состояний и фобий (навязчивая боязнь предметов, движений, действий и любых проявлений обыденной жизни. – Авт.), всевозможных проявлениях истерий и других патологических процессах.

В 1912–1913 годах В. М. Бехтерев разработал метод внушения под гипнозом больных алкоголизмом. Он придавал большое значение борьбе с этим злом, и вместе с тем тяжелой болезнью, которой страдало в России огромное количество людей. Его усилиями на территории Психоневрологического института был построен и открыт Экспериментально-клинический институт по изучению алкоголизма (Противоалкогольный институт).

Ученый считал, что коллективный гипноз дает лучше результаты, чем индивидуальный, так как внушаемость больных повышается в силу «подражательного рефлекса». Свою методику коллективной психотерапии он применял и к наркоманам и к алкоголикам. Вот как описывает один из сеансов лечения В. М. Бехтерев в книге «Алкоголизм и борьба с ним», выпущенной в 1927 году:

«Вся алкогольная пациентура в диспансере собирается к определенному времени в зал и все размещаются на креслах и скамьях, расставленных таким образом, чтобы между ними можно было свободно проходить, для проверки гипнотического состояния. Затем я представляю больным в возможно сжатых, но ярких образах с указанием на имеющиеся рисунки и таблицы весь вред, который приносит потребление спиртных напитков в отношении умственной и телесной сферы организма, приводящий к сокращению жизни.

После того как это убедительное наставление закончено, я перехожу к заявлению, о том, что все вы пришли сюда, чтобы избавиться от своего болезненного недуга, и теперь, когда для вас представляется ясным весь вред, который вам приносят спиртные напитки, вы еще более укрепитесь в мысли о необходимости отказаться навсегда от алкоголя, а затем вселяю в них уверенность, что они могут восстановить свое здоровье, но для этого необходимо совершенно прекратить потребление спиртных напитков. Последнее достигается с помощью разработанной наукой метода гипнотического внушения».

Коллективное лечение, отмечал В. М. Бехтерев, может проводиться одновременно над 50 и более больными, сеанс гипнотерапии мог составлять 20–30 минут, курс – 4–6 таких сеансов. «Метод лечения одновременно убеждением, гипнотическим внушением и самоутверждением» (в конце сеанса, по пробуждении, в бодрствующем состоянии давалась инструкция для выполнения самовнушения дома по много раз вечером перед сном, потом уже в постели с закрытыми глазами и утром до вставания с постели), по мнению ученого, «приводит к наилучшим результатам без всяких других лечебных процедур».

В. М. Бехтерев всегда выступал за гуманное отношение к больным, придавал большое значение условиям содержания и отношению к ним окружающих. В Казанской психиатрической больнице было установлено свободное, «без стеснения» содержание больных, в клинике душевных и нервных болезней ВМА он отдал распоряжение всем врачам: «Ни в коем случае в буйном и прочих отделениях не прибегать к стеснительным мерам по отношению больных без прямого на то разрешения директора клиники».

Здесь больные свободно перемещались по территории и по зимнему саду при клинике. Для хронических психических больных применялась трудотерапия – они работали в саду, в огороде и созданных для них мастерских. В клинике организовывались вечера, концерты, спектакли. В. М. Бехтерев был инициатором и организатором психоневрологических диспансеров, которые обеспечивали патронаж нуждающихся в этом психических больных. Он старался привлечь внимание общественности к таким больным, поэтому организовал Попечительство о душевно– и нервнобольных при ПНИ, состоящее из зажиточных людей, которые могли оказывать им материальную помощь.

Всю жизнь В. М. Бехтерев провел в огромном и напряженном труде, стараясь как можно больше провести исследований, клинических наблюдений, он был и врачом-практиком, педагогом для многочисленной армии студентов, он – постоянный консультант первой в мире нейрохирургической клиники, открытой в 1912 году. При его содействии уже в 1921 году открылось отделение хирургической невропатологии при Физико-хирургическом институте, преобразованное позже в Нейрохирургическую клинику, на базе которой был создан Институт хирургической невропатологии. То, о чем мечтал В. М. Бехтерев – создание в России нейрохирургической службы, начало осуществляться.

Его дочь, Екатерина Владимировна Кондоратская-Бехтерева, вспоминала об отце как человеке дела и интеллектуальных интересов, ему были свойственны твердость, убежденность, найстойчивость. В их семье было мирно и спокойно, «мама о нем много заботилась». Она не видела никогда отца вне целенаправленной деятельности.

«Спал 5–6 часов. В 8 утра пробуждался, брался за рукописи и писал до ухода из дома. Скромен, нетребователен. Велика устойчивость внимания. Начиная работу в одной комнате, потом работал всюду: за едой, в трамвае, в автомобиле. Ел в пожилом возрасте мало, нерегулярно. Главным образом предпочитал вегетарианский и молочный стол. Совершенно не употреблял алкоголь, не курил. Колоссальное влияние на людей, умение убедить в желательном для него направлении. Был увлечен лабораторными исследованиями. За последние 15 лет стремление к творчеству, к поэтике, написал много стихов и поэм революционного и лирического характера. Любовь к простым народным песням».

В. М. Бехтерев занимался вопросами развития психики детей с первых дней жизни ребенка, человека с еще неоформленным мозгом. Наталья Петровна, его жена, была первым помощником в этой работе. Он вел подробные дневниковые записи о развитии сына Петра и младшей дочери Марии. Его исследования продолжились в созданном им в 1907 году Педагогическом институте, куда принимались здоровые дети с 7 лет на 10-летний срок, благотворительные организации взяли на себя оплату, которая взималась за каждого ребенка. В процессе работы института следовало доказать, что детский возраст является решающим фактором в формировании личности, а воспитание вместе с унаследованными данными определяют особенности каждого человека. Признавая наличие унаследованных способностей, «общей одаренности», В. М. Бехтерев отмечал, что наследуется также и общий «биологический стержень», это могут быть дефекты психической среды. Но, вместе с тем, «если от рождения человек будет оставлен без жизненного опыта и воспитания, то он не научится ни говорить, ни ходить, ни правильно наблюдать, ни мыслить». В книге «Мозг и его деятельность» ученый писал: «Личность от рождения воспитывается в социальной среде; от самого начала своей семьей и близкими людьми; с течением времени личность воспитывается в школьной среде и в среде своих товарищей; наконец, еще позднее она черпает свой жизненный опыт из окружающей ее классовой и профессиональной среды, сочувствуя с ней в общем труде»… «отсюда ясно, что почти весь запас опыта… иначе говоря то, что можно было бы назвать содержанием личности – все это является результатом влияния окружающей среды. Нет в мире личности самой по себе, данной только от прирожденно-наследственных условий, ибо личность в своих индивидуальных особенностях проявления соотносительной деятельности есть результат не только прирожденных условий, но и воздействий на нее социальной среды и приспособления ее к последней. Без социальной среды нет и не может быть человеческой личности».

В 1913 году В. М. Бехтерев на основе изучения проблем человеческой личности сформулировал вывод о том, что правильное воспитание не только приводит к оздоровлению человечества, но и служит основой для преобразования общества «на началах справедливости и уважении прав личности». Причину недоразвития личности, последующее ее подавление он видел в социальном бесправии, бедности, недоедании, низком культурном уровне, безобразных условиях труда, о чем писал в статье «Вопросы нервно-психического здоровья в русском населении» в 1910 году. В. М. Бехтерев всегда стоял на позиции уважения личности, какого бы происхождения человек не был, признание его прав выше всяких иных. Это есть первое, по его мнению, и основное условие гражданственности. Еще до Октябрьского переворота он смело выступает за улучшение условий развития личности, для которой оптимальным является «общественное самоуправление и правильно организованное представительство… при условиях самоуправления… имеется широкий простор для деятельности наиболее талантливых и способных личностей, которые выдвигает вперед сама жизнь…»

В. М. Бехтерев всегда имел свое собственное суждение, не зависящее ни от каких обстоятельств, принуждающих поступить несправедливо, или в угоду властям.

В 1913 году он навлек на себя немилость властей за многочисленные высказывания по социальным и политическим вопросам и за правдивые показания на следствии по делу Бейлиса как научного консультанта в защиту обвиняемого. Обвинение настаивало, что он виновен в жестоком убийстве ученика Киевской духовной академии. В. М. Бехтерев вместе с психиатром A. И. Карпинским на основе объективных данных доказали невиновность Бейлиса и вызвали негодование поддерживаемых полицией черносотенцев.

После этого процесса последовали репрессии.

B. М. Бехтереву было отказано в продлении службы в ВМА, он не был утвержден в должности президента Психоневрологического института, а после доноса градоначальника император Николай II хотел закрыть это учреждение, но помешала Первая мировая война, в которую вступила Россия. В 1914 г. В. М. Бехтерев руководит медицинским отделом «Комитета помощи воинам на поле брани в память Н. И. Пирогова», обустраивается лазарет для раненых в голову в здании нейрохирургического корпуса ПНИ. В 1915 г. по его инициативе организуется приют для детей-беженцев при этом институте. Он воспринял и Февральскую и Октябрьскую революцию с большим воодушевлением, потому что надеялся, что улучшится жизнь и условия русского народа. В 1920 г. В. М. Бехтерев стал депутатом Петроградского совета. В созданном им в 1918 году Институте по изучению мозга и психической деятельности изучал условия труда людей разных профессий, разрабатывал мероприятия, направленные на их улучшение, научную организацию труда. В. М. Бехтерев надеялся, что это послужит во благо народа. Результаты его исследований публиковались в журналах «Вопросы труда», «Гигиена труда», «Психофизиология труда» и свидетельствовали о том, что условия на заводах и фабриках не улучшались, несмотря на многочисленные обещания властей, теперь уже партийного руководства. Самый первый конфликт с партийными идеологами возник у В. М. Бехтерева в 1921 году, после публикации книги «Коллективная рефлексология». Здесь содержались сведения о деформации личности человека, оказавшегося в «толпе», о негативном воздействии призывов и лозунгов на психику, обуславливающих не свойственное человеку поведение, неадекватное и даже истерические проявления. Сразу же появилась отрицательная рецензия в журнале «Под знаменем марксизма». И эта книга попала в число запрещенных публикаций. Но В. М. Бехтерев был человеком бескомпромиссным и прямолинейным, всегда старался правдиво и объективно отражать все, что видел и исследовал. Так, в 1919 году вышла его статья «О положении вещей в России и об исследованиях врачебного труда», в которой он отмечал не только большую смертность врачей, но и их низкие заработки. Они вынуждены работать по совместительству, а также заниматься частной практикой, что ведет не только к изнурению, не способствует повышению квалификации, но и сказывается в большой степени на здоровье медиков. Конечно, это вызвало негативную реакцию со стороны властей. Но В. М. Бехтерев, не обращая внимания на это, стремился быть полезным и нужным своему народу. Он обратился к научной интеллигенции, врачам, преподавателям, которые уехали в первые годы советской власти в эмиграцию, вернуться в Россию. Так наше Отечество приобрело откликнувшегося на призыв В. М. Бехтерева, крупного ученого К. Н. Третьякова, который в 1926 году вернулся в Россию, в 1931 году возглавил кафедру нервных болезней в Саратовском мединституте, позже он был избран член-корреспон-дентом Академии медицинских наук СССР.

В. М. Бехтерев, по словам одного из своих учеников, П. А. Останкова, всегда «работал, упорствуя, волнуясь и спеша. Он заражал интересом окружающих, умел втянуть сотрудников в интересную работу. Попавшие в его орбиту врачи начинали энергично вращаться… Около него работалось легко и свободно. Его отличали две черты: глубокая любовь к познанию и колоссальная несокрушимая энергия». Он был ученым с мировым именем, большим научным и общественным деятелем, к 1925 г. воспитал более 5 тысяч учеников.

Никто не думал, что В. М. Бехтерев так внезапно уйдет из жизни, его смерть до сих пор считается таинственной, хотя…

22 декабря 1927 г. в г. Москве проходил Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров, на котором был избран председателем В. М. Бехтерев. Но он опоздал, потому что кого-то осматривал в Кремле. Все так зыбко и туманно, все вроде бы… Вечером он был в театре, его пригласили к администратору и «угостили» чаем с бутербродами и пирожными. К ночи ученому стало плохо – профессор Бурмин установил «острое желудочно-кишечное заболевание». Вроде бы утром В. М. Бехтереву стало лучше, и опять-таки, говорят, что он консультировал Сталина, а во время съезда сказал своему коллеге, что консультировал «одного сухорукого параноика». Но так ли это? Неизвестно. 24 декабря 1927 г. в 23 часа 45 минут В. М. Бехтерев скончался.

Предполагают, что его смерть была насильственной. Об этом говорят факты. После его смерти к нему на квартиру прибыла правительственная комиссия во главе с народным комиссаром Н. А. Семашко. Несмотря на протесты семьи, тело было решено не вскрывать и кремировать. Но умерший завещал свой головной мозг Институту по изучению мозга, поэтому произвели вскрытие черепа и мозг ученого поместили в банку с формалином и увезли. Конечно, на следующий день состоялась панихида, где выступили с торжественными речами и Н. А. Семашко – «заслуги его неизмеримы…» и «всесоюзный староста» М. И. Калинин – «…он вложил свою крупную лепту… в дело укрепления рабоче-крестьянского строя», с трогательной речью выступил даже ректор Московского университета, «известный палач» Л. Я. Вышинский.

…Когда везли прах В. М. Бехтерева, его провожали в Москве и встречали в Ленинграде толпы людей. Состоялся траурный митинг.

Мы знаем, что есть память официальная, есть память другая – народная, которая сохраняется в сердцах людей. Это непреложный духовный закон. В. М. Бехтерева всегда будут помнить люди, потому что он служил им бескорыстно и самоотверженно с полной отдачей всех своих сил и способностей.

Познать человека – это был не только девиз созданного В. М. Бехтеревым Психоневрологического института, этому он посвятил всю свою жизнь. Из глубины веков звучит голос В. М. Бехтерева, обращенный к каждому из нас, ко всему человечеству:

«…познать человека в его высших проявлениях ума, чувств и воли, в его идеалах истины, добра и красоты для того, чтобы отделить вечное от бренного, доброе от дурного, изящное от грубого; познать дитя в его первых проявлениях привязанности к матери, к семье, чтобы дать ему все, что жаждет его младенческая душа; познать юношу в его стремлении к свету и правде, чтобы помочь ему в создании нравственных идеалов; познать сердце человека в его порывах любви, чтобы эту любовь направить на все человечество; познать обездоленного бедняка, толкаемого судьбой на путь преступления, чтобы предотвратить последнее путем проведения улучшения его быта и перевоспитания; познать и изучать душевнобольного, чтобы облегчить его страдания и, где можно, излечить, – не значит ли это излечить больные и самые жгучие вопросы нашей общественной жизни.

…Но познать человека, познать в нем личность, возвышающуюся над другими существами в виде бессловесных тварей, признать в нем стремление к высшему идеалу, к прогрессу, к знанию – это значит его полюбить, это значит его уважать…

И пусть этот девиз познания любви и уважения личности в человеке взрастит в юных любовь к знанию о человеке как человеке и воспитает в них те социальные чувства и те идеалы, которые будут вечно светить над человечеством, и пусть эти чувства и эти идеалы будут служить для них верными руководителями не только в светлые периоды подъема общественных сил, но и в мрачные эпохи испытания…»

(Цит. по: В. М. Бехтерев. Жизненный путь и научная деятельность / А. С. Никифоров, Н. X. Амиров, Р. 3. Мухамедзянов. – М., 2007. – С. 104)

 

Династия Боткиных (С. П. Боткин, С. С. Боткин, Е. С. Боткин)

С именем Сергея Петровича Боткина (1832–1889) связано зарождение в России научной клинической медицины. Современники называли его богатырем русской медицины. Он восхищал их, приводил в изумление: «…оценка деятельности С. П. Боткина – дело истории. Только она в состоянии будет уяснить во всем объеме значение Сергея Петровича в деле развития русской медицины… сумевшего своим высоким талантом поднять значение русского врача в глазах всего цивилизованного мира»…

Сергей Петрович Боткин родился и воспитывался в семье богатого московского купца Петра Кононовича Боткина, имевшего обширные торговые дела – в 20-х годах XIX века он основал в столице крупную чайную фирму, имел заготовительную контору в Китае, в Кяхте. В воспитание своих 14 детей не вмешивался, предоставив это своему старшему сыну Василию.

Василий Петрович был известным литератором, особенно прославился своим произведением «Письма об Испании», его литературный вкус весьма высоко ценил друживший с ним И. С. Тургенев.

Дом Боткиных был популярен среди московской интеллигенции. В нем собирались художники, писатели, молодые ученые, порой люди диаметрально противоположных взглядов и убеждений: Н. В, Гоголь, А. И. Герцен, И. С.

Тургенев, Л. Н. Толстой, М. С. Щепкин, П. С. Молчанов. «Такого круга людей, – писал в «Былое и думы» А. И. Герцен о людях, приходивших к Боткиным, – талантливых, развитых и многосторонних, я не встречал нигде…» Друзьями Василия Петровича Боткина были В. Г. Белинский, А. И. Герцен, он был лично знаком с К. Марксом, но тем не менее сам был яростным противником дикого «социалистического учения». Никто из семьи Боткиных не стал революционером.

Как и в большинстве купеческих семей, в семье Боткиных уделялось большое внимание религиозному воспитанию. И оно приносило свои плоды. Сам Петр Кононович много жертвовал на церкви, сиротские приюты, получил за это орден святого Владимира и звание почетного гражданина Москвы. После смерти отца один из его старших сыновей, Петр Петрович Боткин, стал главой частной фирмы. Набожный и верующий человек он был старостой Успенской церкви на Покровке, всячески помогал и обеспечивал храм всем необходимым, чтил Владимирскую икону Божией Матери и заходил всегда ей поклониться. С его участием даже строились храмы в Аргентине. По просьбе православных, живших в Буэнос-Айресе, император Николай II внес пожертвования на строительство там церкви, в числе благотворителей был и Петр Петрович Боткин. Также и другой сын Петра Кононовича, Дмитрий, принимал участие в благоукрашении Корсунско-Богородицкого храма в г. Торопце, в его дом каждый год привозили Иверскую чудотворную икону Божией Матери и икону Спасителя, в доме проходили посвященные им молебны. Дмитрий Петрович собирал картины, вместе с Павлом Третьяковым подбирал полотна. Его брат Михаил поступил в Петербургскую академию художеств и впоследствии, в 1882 году, его назначили членом Комиссии по реставрации придворного кремлевского Благовещенского собора.

В этой семье были заложены принципы человеколюбия, сострадания, помощи ближнему, трудолюбия и глубокого уважения к чужому труду. Семья Боткиных была большая и дружная. В 1832 году родился 11-й сын Петра Кононовича – будущий великий физиолог России Сергей Петрович Боткин.

После рождения сына глава семейства купил большой дом в Петроверигском переулке, 4 – настоящее родовое гнездо.

«Приятно и тепло было на душе присутствовать на фамильных обедах этой семьи, когда нередко за стол садилось более 30 человек чад и домочадцев, и нельзя было не увлечься той заразительной и добродушной веселостью, какая царила на этих обедах; шуткам и остротам не было конца; братья трунили и подсмеивались друг над другом, но все это делалось в таких симпатичных и благодушных формах, что самолюбие не уязвлялось, и все эти нападки друг на друга только еще яснее выставляли нежные отношения братьев», – так передавал атмосферу семьи в своих воспоминаниях близкий друг С. П. Боткина Н. А. Белоголовый.

Старшее поколение не могло ни оказать влияние на будущего врача. Общая культура, обстановка, живой интерес к жизни, искусству способствовали формированию замечательных качеств у С. П. Боткина – широте взглядов, гуманности, высокой культуре, глубокому интересу к проблемам современности. С юных лет он попал в круг лучших людей своего времени. С. П. Боткин до 15 лет получал образование в «домашнем университете», за его воспитанием следил и Тимофей Николаевич Грановский, слава Московского университета, профессор всеобщей истории, который жил в нижнем этаже дома Боткиных. Для подготовки в университет Сергея Петровича отдали в лучший в Москве полупансион Эннеса, который славился хорошей постановкой воспитательного дела и своими педагогами. Здесь произошла встреча с талантливым литератором, врачом-гуманистом Николаем Андреевичем Белоголовым, впоследствии близким другом С. П. Боткина.

В то время центром научно-исследовательской мысли являлся Московский университет, куда в 1850 году поступил С. П. Боткин. Он мечтал быть математиком, но судьба распорядилась по-другому: вышел указ Николая I, по которому лицам недворянского происхождения разрешалась учеба только на одном факультете – медицинском. Так Сергей Петрович вступил на стезю врача. Большое внимание на него оказал в университете профессор хирургии Ф. И. Иноземцев. Именно он, связывая теорию с практикой, подчеркивал ее первенствующее значение: «Практическая медицина, как высшая инстанция врачебной науки, в которой всякое теоретическое знание получает последнюю – жизненную проверку и тогда уже остается для врача окончательно положительным знанием, или говоря иначе, просто практика, пользуется при постели больного всею нравственною и физическою природою, как лечащим средством…».

С. П. Боткин учился быть настоящим врачом, любить больных на Крымской войне у Николая Ивановича Пирогова – великого медика и хирурга. Позже, обобщая свой опыт оказания помощи раненым на поле брани, будучи уже профессором Петербургской медико-хирургической академии, он полностью разделяет точку зрения Н. И. Пирогова об особенностях военной медицины: «Особенность военной медицины состоит в особенности быта солдат, представляющегося как предмет врачебного попечения, и в особенности положения медика, которому поручается попечение о здоровье войска.

Особенность положения военного врача вытекает из тех почти неудалимых неудобств, при которых ему, в большинстве случаев, приходится действовать: так, часто в походе, с несколькими сотнями солдат, он остается совершенно один и в затруднительных случаях не только лишен возможности посоветоваться с товарищем, но даже с книгой; быстро увеличившееся число больных иногда превышает силы врача и он теряется в громадности представившегося ему материала; – прибавим еще к этому ограниченность терапевтических средств, которыми располагает военный врач, и мы убедимся вполне, что положение военного врача гораздо менее выгодно, чем всякого гражданского врача. Поэтому, чтобы выполнить возможно добросовестно задачу, представляющуюся военному врачу, необходимо самое основательное знание медицинских наук, ибо только большой запас сведений позволит действовать удачно при всех неудобствах, встречающихся в военной жизни. Медико-хирургическая академия вполне выполнит свою задачу и приготовит наилучших военных врачей, когда достигнет самой высокого степени своего развития. Все меры, служащие для развития этой школы, будут наилучшими мерами для образования военных медиков».

По мнению С. П. Боткина, военный врач должен быть знаком не только с хирургией, но и внутренними болезнями. И хотя в обычных условиях во всех войсках преобладает смертность от внутренних болезней, а в военное время количество хирургических больных увеличивается, «но и тут различные эпидемии, в связи с антисанитарией, опустошают иногда «ряды солдат гораздо сильнее, чем неприятельский огонь».

«Военный врач должен быть настолько хирургом и терапевтом, – писал С. П. Боткин, – насколько он должен быть натуралистом, ибо без хорошего знания естественных наук немыслима разумная гигиена солдат. А эта последняя наука, в состав которой должно войти изучение быта солдатского, во всех его возможных фазах, должна быть первым основанием главнейшей деятельности военного врача: предупредить развитие болезней, уменьшить число заболевающих будет еще важнее, чем вылечить захворавшего».

Еще в студенческие годы ярко проявился талант врача клинициста, и он решил посвятить себя изучению большой науки о внутренних болезнях. Для того, чтобы занять место в терапевтической клинике Петербургской медико-хирургической академии адъюнкт-профессора, на которое его рекомендовал известный физиолог И. Т. Глебов, необходимо было защитить докторскую диссертацию. Для ее подготовки С. П. Боткин отправился за границу и работал в клиниках у крупнейших европейских ученых в Берлине, Вене, Париже. В 1860 году он защитил диссертацию в Медико-хирургической академии и после отставки своего руководителя, Шипулинского, стал во главе ведущей академической кафедры. Правда, выборы кандидата на эту должность проходили непросто, были и противники С. П. Боткина – одни хотели видеть на этом месте Эка, другие – Бессера. Когда С. П. Боткина пригласили в академию экзаменоваться, он написал в конференцию, что считает экзамен для утверждения в этой должности излишним, и если конференция не сочтет нужным его избрать, то он уволится из академии. С. П. Боткина поддержали студенты и молодые врачи, они прислали депутацию в конференцию: «Каждого члена, – писал С. П. Боткин, – по очереди вызывая, просили заявить их желание видеть на этом месте Боткина, а не кого другого. Эта депутация мне настолько помогла, что противники были убиты сразу, ибо их самих, как членов конференции, просили хлопотать за меня. В этой конференции мой приятель Якубович, желая мне помочь, так стал хвалить, что все сочли за долг оскорбиться; он им публично сказал, что Боткин в один год в Академии сделал больше, чем большая часть членов в течение всей их деятельности профессорской. Это оскорбление дало мне ожесточенных врагов, которые дошли до того, что читали по поводу меня речь студентам, убеждая их отказаться от меня и выбрать Эка. Но эта речь только оскорбила студентов и дала мне новых друзей. На следующее заседание конференции представили официальный адрес врачи нашего академического института в пользу меня, а также студенты».

С. П. Боткин был утвержден экстраординарным профессором Медико-хирургической академии 19 ноября 1861 года при активной поддержке молодежи, которая любила и ценила профессора не только за его талант ученого-исследователя, но и за высокие нравственные качества. С первых лет его профессуры начинает формироваться собственная школа С. П. Боткина. «Теперь в ходу мои научные работы в лаборатории, которую я сам создал и которой любуюсь, как собственным ребенком; под моим руководством делаются работы, которые я задал и некоторые дают отличные результаты», – делился своими радостями он с другом Н. А. Белоголовым.

Началась энергичная и большая инициативная деятельность С. П. Боткина и как преподавателя, и как ученого, и как врача-практика на самой кафедре терапии, в клинике, которую он создает.

В одном из писем своему другу и биографу Н. А. Белоголовому он писал: «Когда же, наконец, придет такое время, что не нужно будет постоянно плакать о том, что день не из 50 часов сделан? Ведь если бы еще страдал и болезнями деньголюбия, честолюбия, славолюбия, – ведь, клянусь честью, что плюю на все… тружусь как последний поденщик. Лето все ухнуло в составление рефератов, в подготовке к лекциям да в приемах больных, что прикажешь делать?» Работал С. П. Боткин всегда с большим увлечением: «Вы с него не взыщите, – оправдывалась за своего мужа А. В. Боткина перед его другом, – вообразите себе, что и во сне постоянно бредит медициной. На днях я бужу, говоря, что пора вставать, а он отвечает: «А, пора, а я думал, что как теперь военное время, то взять бы одну ногу французскую, другую русскую ногу и попробовать над ними мой электрический аппарат». И такого рода благоразумные ответы мне часто приходится слушать».

По мнению самого ученого, для клиники приходилось столько работать, что время для «отдыха равнялось нулю». Обычно С. П. Боткин вставал в 10 часов и ехал в клинику, с 11 часов занимался химическими и микроскопическими исследованиями и научно-исследовательской работой со студентами. С 13 часов начинались лекции, которые он читал студентам, затем проходил осмотр амбулаторных больных; с 17 до 19 часов – уже доцентам. Потом С. П. Боткин ехал домой, ужинал и готовил лекции на следующий день. После 12 часов ночи занимался любимым делом – играл на виолончели.

О его огромной работе, которой он отдавал всего себя, говорит его письмо, адресованное Н. А. Белоголовому, написанное С. П. Боткиным 10 июля 1863 года:

«С тех пор, как ты уехал из Питера, работа моя росла с каждым днем. Занимаясь в клинике и подготовкой к лекциям по-прежнему почти все остальное время приходилось отдавать больным или консультации в городе, или же прием больных дома; в последние месяцы пребывания в городе мне приходилось у себя на дому исследовать до 50 человек больных и даже более в один вечер, на другой день лекция, опять консультации в городе и опять прием дома. Нынешний год клинику я вел безупречно, не было почти ни одной лекции, которую бы читал на шеромыжку; приготовляясь к лекциям, следил за журналами; случаи же были в большинстве случаев самые задорные, потому что материал для клиники по преимуществу выбирал из амбулаторных больных, а их у нас пребывало в течение клинических занятий 100 человек…

Ну ты скажешь, а что же я делал на ваканциях? Я бросался на книги и на работу для себя; теперь, например, в летние каникулы я отдаю два дня в неделю исключительно больным; остальные же дни у меня уходят на составление рефератов для военно-медицинского журнала, а это ты знаешь, труд не маленький, и вот, следовательно, опять не видишь, как летят дни, проходят воскресенья, родятся, вырастают и снова худеют новые месяцы, отличающиеся тем, что с одним встретишься с правой стороны, с другим – с левой.

После семи или восьми часов вечера теперь летом я позволяю себе жить собственно для себя, идешь гулять, или едешь верхом; домой возвращаешься к 11 часам, напьешься чаю и уже так устал, что поскорее плетешься к постели. Из описания моего времяпрепровождения ты можешь видеть, мой милый друг, что я начинаю входить, как говорят, в славу Публика на меня полезла массой после удавшейся диагностики тромбоза воротной вены».

В 1862 году С. П. Боткин при своей клинике устроил экспериментальную лабораторию, которая была первой подобной лабораторией в России. Он так же, как и Н. И. Пирогов, считал, что научиться практической медицине можно научным путем, где главным приемом был эксперимент. Надо изучать больного и отыскивать средства «к изучению или облегчению его страданий». Будучи противником «узкой специальности», С. П. Боткин был сторонником идеи тесной взаимосвязи естествознания и медицины. Метод и направление работы ученого отражены в его «Курсе клиники внутренних болезней» в трех выпусках. Здесь он представил систематическое учение о внутренних болезнях, основанное на клинических наблюдениях. По мнению ученого, организм как единое целое управляется нервной системой и существует в тесной связи с внешней средой. Развивая учение И. М. Сеченова о том, что анатомо-физиологической основой актов человеческой деятельности является механизм рефлекса, он выдвинул положение о том, что и патологические процессы внутри организма развиваются по рефлекторным нервным путям. Таким образом, заслугой С. П. Боткина является создание новой неврогенной теории патогенеза. Врач должен при лечении больного учитывать не только анатомические, но в основном физиологические или функциональные (через нервную систему) связи организма. Следовательно, ставить, наряду с диагностикой болезни, диагностику больного, т. е. лечить не только болезнь, но и в целом всего больного. Этому С. П. Боткин учил студентов.

Чтобы избавить больного от случайностей, а себя от лишних угрызений совести и принести истинную пользу человечеству; неизбежный для этого путь есть научный… а потому в клинике вы должны научиться рациональной практической медицине, которая изучает больного человека и отыскивает средства к изучению или облегчению его страданий… Больной есть предмет вашего научного исследования. Собрав сумму анатомических, физиологических и патологических фактов, вы делаете заключение, представляющее уже не диагностику болезни, а диагностику больного. Собирая факты, вы получите не только патологические явления того или другого органа, на основании которых дадите название болезни, но вместе с этим увидите состояние всех остальных органов, находящихся в более или менее тесной связи с заболеванием. Вот эта-то индивидуализация каждого случая, основанная на научных данных, и составляет задачу клинической медицины и вместе с тем самое твердое основание лечения, направленного не против болезни, а против страдания больного.

С. П. Боткин указал пути разрешения таких актуальных проблем, как депонирование крови, определив физиологическую роль такого «депо», как селезенка. Он предварил открытие Баркрофта, который опубликовал свои исследования только в 1923 году, те же самые основные положения были выдвинуты С. П. Боткиным в 1874 году. Он был первым из русских ученых, разработавших гипотезу о влиянии центральной нервной системы на кроветворение и состав крови. Впервые указал на значение распада ткани в патогенезе лихорадки, что явилось настоящим предвидением современной раздражающей неспецифической терапии. С. П. Боткин первым из русских клиницистов указал на роль скрытых форм болезней для понимания возникновения эпидемии. И желтуху, которую его зарубежный коллега Р. Вирхов рассматривал как «механическую», относил к инфекционным заболеваниям. С тех пор катаральную желтуху именуют «болезнью Боткина».

За 30 лет работы С. П. Боткина на кафедре факультетской терапии он создал крупнейшую в России терапевтическую школу. В созданной им клинической лаборатории с 1878 года в течение 10 лет трудился знаменитый физиолог И. П. Павлов, который провел здесь свои выдающиеся исследования, написал диссертацию. Вместе с Я. Я. Стольниковым они придумали методику с искусственным кругом кровообращения – прообраз будущего сердечно-легочного препарата. Учеником С. П. Боткина, его ассистентом был Н. А. Бубнов, замечательный ученый, который будучи последователем боткинской школы, придавал первостепенное значение эксперименту для изучения целостного значения физиологических процессов, а также наблюдению. Тысячи цифр характеризуют результаты различных клинических наблюдений в его диссертации, посвященной физиологическому и терапевтическому действию горицвета на кровообращение. Он был не только хорошим врачом. Во всем следовал примеру С. П. Боткина. В Николае Александровиче Бубнове «студенты всегда находили… предупредительную готовность в деле разъяснения и научного совета. Больные видели в нем гуманнейшего врача, не покидавшего их ни днем, ни ночью» (он жил в самой клинике). Это был любимый ученик С. П. Боткина. Он, подавая помощь больному дифтеритом, заразился тяжелой формой этой болезни и умер, прожив всего 33 года. С. П. Боткин писал о нем: «… не об ассистенте клиники скорблю я, а о погибшем честном деятеле…

Страстная, бескорыстная любовь к ближнему, чувство долга, жажда знания – были главными стимулами его деятельности и, в силу сложившихся обстоятельств, он имел неоднократно возможность высочайшего в жизни счастия удовлетворения существенным потребностям своей души».

Среди многочисленных учеников С. П. Боткина выделялись также В. А. Манассеин, В. П. Абразцов, А. Г. Полотебнов и многие другие выдающиеся врачи и ученые, впоследствии продолжившие дело наставника. Он издавал «Архив клиники внутренних болезней профессора Боткина» (1869–1889), «Еженедельную клиническую газету» (1881–1889), позже в 1890 году переименованную в «Больничную газету Боткина», там печатались научные работы его учеников. Сергей Петрович умел побудить своих учеников к самостоятельной научной деятельности. Благодаря этому из клиники С. П. Боткина вышло много научных работников, преподавателей. Так, из 59 его ближайших учеников 12 стали профессорами на кафедрах внутренних болезней, физиологии, фармакологии, болезней гортани, ушных и кожных болезней, 8 человек – преподавателями по внутренним болезням, нервным болезням, клинической химии и аналитической химии. Он имел все основания говорить: «Смотря на труды нашей молодежи, на их честное отношение к делу, я не раз сказал себе, что не даром, небесплодно терял я свои нравственные силы».

Славу истинно народного врача стяжала С. П. Боткину его общественная деятельность, направленная на практическую помощь неимущему классу. При своей клинике он открыл бесплатную амбулаторию в 1861 году, а в 1878-м, будучи председателем Общества врачей в Петербурге, добился постройки бесплатной больницы (Александровская барачная больница). Его инициатива была подхвачена – во многих городах России на средства медицинских обществ сооружались бесплатные больницы. В 1871 году были открыты, при деятельном участии С. П. Боткина, женские врачебные курсы – первая в мире высшая медицинская школа для женщин.

Сергею Петровичу Боткину было поручено лечить императрицу Марию Федоровну, которая серьезно заболела. Он восстановил ее угасшие силы и на много лет продлил ее жизнь, приобрел расположение, доверие у царской семьи и удостоился звания лейб-медика. Во время Русско-турецкой войны (1877–1878 гг.) С. П. Боткин сопровождал Александра II на поля сражений и по существу выполнял обязанности главного терапевта армии: делал обходы госпиталей, проводил профилактическую хинизацию войск, боролся за улучшение питания солдат. После войны он снова на своем боевом посту врача и гражданина: назначенный гласным Петербургской городской думы, он заботился об улучшении содержания больниц, создал институты санитарных, думских врачей; разработал мероприятия по улучшению санитарного состояния страны и снижения смертности в России.

С. П. Боткин обладал редким даром одновременно, параллельно, участвовать в различных видах деятельности. Он был знаменит не только своими субботами, когда у него допоздна засиживались его друзья, знакомые, известные писатели, ученые, люди, близкие к искусству. Слава о С. П. Боткине как о выдающемся враче-диагносте и целителе прошла по всей России, к нему приезжало множество больных. В течение 12 лет он лечил известного писателя-сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, несколько раз спасал его от смерти.

Каждый новый пациент делался безусловным поклонником его и увеличивал собою бесчисленные ряды лиц, доверявших ему свое лечение. А так как эта лавина продолжала расти в течение почти 30 лет, то можно себе представить, каких размеров достигла она впоследствии. Не только добросовестная точность и напряженная внимательность, с какими он исследовал каждого больного, но и его приветливая внешность, сквозь которую ярко просвечивала необыкновенная человечность, искреннее сочувствие страждущему и еще более искреннее желание помочь ему делали из него идеального врача, производившего на всех обращавшихся к нему зачаровывающее впечатление и убежденность, что если возможно исцеление от серьезного недуга, то только при содействии С. П. Боткина.

С одинаковым вниманием он относился к высокопоставленному лицу, и к богачу, и к пациенту в больнице, и к приходившему к нему летом на дачу соседу-мужику. Среди его ежедневных городских консультаций из пяти-шести визитов редкий день он не имел одну или две бесплатных, откуда ясно, что работал за деньги только потому, что они ему были необходимы для поддержания и воспитания многочисленной семьи.

С. П. Боткин был семьянином в лучшем смысле этого слова, отличался большой заботой о своих близких. Он был женат два раза и имел от двух браков 12 детей. Смерть его первой жены стала большим несчастьем для него, но время лечит, и он женится второй раз на Екатерине Алексеевне Мордвиной, урожденной княжне Оболенской, с которой прожил в мире и согласии до конца своей жизни, к сожалению, недолгой – он умер в возрасте 57 лет, в самом расцвете своей научной деятельности. Сергей Петрович Боткин к тому времени уже был академиком, почетным членом 35 русских медицинских обществ и 9 иностранных. В 1882 году очень торжественно прошло 25-летие его ученой деятельности. Несколько часов длилось чтение приветственных речей и телеграмм. Медицинская академия в своем адресе отмечала не только «громкую известность талантливого преподавателя, практического врача и ученого, но и его деятельность, которая оказала необыкновенно плодотворное влияние на развитие и успехи в нашем отечестве».

По стопам отцам пошел и его старший сын Сергей Сергеевич Боткин (1859–1910). Он был также известным врачом, у которого лечилась вся аристократия. Удивительным образом повторил путь С. П. Боткина: окончил Петербургскую военно-медицинскую академию, после защиты диссертации также углублял свои знания и знакомился с опытом своих коллег в зарубежных университетах и клиниках. Но в отличие от своего отца пришел в уже созданную С. П. Боткиным клинику, где изучал клиническую медицину. Сергей Сергеевич заведовал терапевтическим отделением Городской барачной больницы, названной в память его отца Боткинской. Был приват-доцентом Военно-морской академии, в 1896 году был избран профессором на вновь учрежденную кафедру бактериологии и заразных болезней. В 1898 году перешел в академическую терапевтическую клинику, которой руководил его отец.

В качестве уполномоченного Красного Креста принимал участие в Русско-японской войне. Так же, как и его отец, сплотил вокруг себя талантливых ученых-медиков, в числе его учеников были А. Я. Чарнецкий, И. А. Абрамович, И. П. Максимов и другие.

Сергей Сергеевич Боткин состоял лейб-медиком императорской семьи.

Все Боткины были коллекционерами и собирали произведения искусства разных стран и народов. Большая часть их коллекции хранится ныне в государственных музеях России – в Русском музее и Третьяковской галерее. Увлечением С. С. Боткина было также коллекционирование и музыка, он обладал широтой познаний и вкусом, любил бывать в обществе. Без него не обходилась ни одна выставка: он представлял произведения из своей коллекции, составлял их сам. Его знаменитый дом на Потемкинской, 9, называли «домом-музеем», столь много там было произведений искусств. С. С. Боткин занимался профессионально коллекционированием русского рисунка – собрал почти полную коллекцию акварелей и графики художников «Мира искусств», основанного А. Н. Бенуа и С. П. Дягилевым в конце 90-х годов. Он был женат на дочери знаменитого П. М. Третьякова, создателя галереи искусств. По сравнению со своим младшим братом Евгением, который также избрал своим главным делом медицину, был настоящим светским львом. Но в 1910 году С. С. Боткин в возрасте 51 года внезапно ушел из жизни. У него случился инфаркт.

Врачебное служение отца, Сергея Петровича Боткина, продолжил и другой его сын, Евгений, судьба которого оказалась тесно связанной с царской семьей Романовых.

Жизнь семьи Боткиных была интересной и насыщенной. На знаменитые Боткинские субботы собирался весь столичный бомонд: профессора Военно-медицинской академии, музыканты, художники. Среди них И. М. Сеченов, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. П. Бородин, В. В. Стасов, М. А. Балакирев. Это, несомненно, влияло на становление характера и формирование личности каждого из детей С. П. Боткина, в том числе и на Евгения Сергеевича.

Евгений Сергеевич Боткин (1865–1918) был четвертым ребенком в многодетной семье, тихим и мягким, не любил драк и любого насилия и часто разнимал дерущихся. У юноши, получившего домашнее образование, уже в Петербургской классической гимназии, куда он поступил сразу в 5-й класс, проявились блестящие способности к естественным наукам. Процент от торгового оборота, предназначенный каждому из наследников деда, Петра Кононович Боткина, позволял каждому из них выбрать дело по душе. Евгений Сергеевич избирает физико-математический факультет Петербургского университета, но пример отца-врача и поклонение медицине оказываются сильнее. В1883 году он поступает в Военно-медицинскую академию и успешно оканчивает ее в год смерти отца в 1889 году. Его врачебный путь начался с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных, которую учредила сама императрица. Евгений Сергеевич на собственные средства был командирован за границу для научных целей. Вернувшись на родину, получает назначение врача придворной капеллы, работает также сверхштатным сотрудником Мариинской больницы.

Е. С. Боткин занимается и научной деятельностью – иммунологией, вопросами, связанными с лейкоцитозом, защитными свойствами элементов крови. После защиты диссертации занимает должность приват-доцента Военно-медицинской академии. Читая студентам лекции, он не только передавал им медицинские знания, но и прививал сердечную любовь к больным, учил доверительным отношениям с пациентами. Раз приобретенное вами доверие больных переходит в привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное, приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие в больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так, пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным. Эта была его первая вступительная лекция, прочитанная студентам в 1897 году.

С началом Русско-японской войны Евгений Сергеевич Боткин ушел в действующую армию и большую часть времени был на передовых позициях, хотя и занимал довольно высокий пост: был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста. Очевидцы рассказывали, что однажды на перевязку доставили раненого фельдшера. Когда ему была оказана помощь, Е. С. Боткин взял сумку фельдшера и пошел на передовую. Евгений Петрович много внимания уделял российскому Красному Кресту и Свято-Герогиевской общине сестер милосердия. Вернувшись с войны, он издает книгу «Свет и тени Русско-японской войны 1904–1905 гг.». Она была составлена из его писем жене с фронта. Он писал не только о себе, о своих впечатлениях от увиденного, но описывал бездарность командования, воровство интендантов, воспевал героизм русских солдат и офицеров.

«За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает. Я не дразнил судьбу, не стоял у орудий, чтобы не мешать стреляющим, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положении приятным»… «Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и потому больно, что столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога»…

Е. С. Боткин писал, что после падения Мукдена, ужасного отступления его душу охватывают отчаяние и безнадежность. «Что-то будет у нас в России? Бедная, бедная родина».

Эта книга попала в руки императрицы Александры Федоровны. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи.

«За отличие, оказанное в делах против японцев», он был награжден орденами святого Владимира II и III степени с мечами. В 1908 г. царская семья, лишившись лейб-медика, остановила свой выбор на Е. С. Боткине. Когда императрицу спросили «почему», она ответила, что он был на войне.

Евгений Сергеевич Боткин повторил карьерный путь отца, который также состоял лейб-медиком двух русских царей – Александра II и Александра III.

В обязанности Е. С. Боткина входило лечение всех членов семьи, к которым он относился с большой любовью и преданностью.

Особое внимание Е. С. Боткин уделял нуждающимся в его постоянной помощи императрице Александре Федоровне, страдающей постоянными приступами ревматизма после перенесенной дифтерии, и царевичу Алексею. Ему Е. С. Боткин уделял больше всего времени, иногда не отходил от постели больного гемофилией (опасным и непредсказуемым заболеванием) мальчика днями и ночами. Врач не только лечил, но и окружал его всемерной заботой и вниманием. Это находило взаимный отклик у ребенка, который был не только привязан к Евгению Сергеевичу, но как-то написал ему: «Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем».

«Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, – отмечал начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А. А. Мосолов, – чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга».

Не все гладко было в его семейной жизни, судьба готовила ему одно за другим тяжелые испытания. Так, в 1910 году, увлекшись революционными идеями и молодым студентом, уходит его жена Ольга Владимировна. Евгений Сергеевич остается с троими младшими детьми – Дмитрием, Татьяной и Глебом, старший – Юрий, жил уже отдельно. Только любящие и беззаветно преданные ему дети спасали от отчаяния. Он никогда не пользовался своим положением, внутренние убеждения не позволяли ему попросить за сына Дмитрия, который ушел на фронт с началом войны в 1914 году и, прикрывая отход разведывательного казачьего дозора, героически погиб 3 декабря 1914 года, был посмертно награжден Георгиевским крестом IV степени. Для Евгения Сергеевича эта была незаживающая всю жизнь душевная рана.

В феврале 1917 года было свергнуто самодержавие и вместе с ним рухнули не только все государственные институты, но и все нравственные устои. Царская семья, а чуть позже и император, были заключены в Александровский дворец Царского Села. Всему царскому окружению было предложено либо разделить участь вместе с узниками, либо оставить их. Е. С. Боткин на короткое время оставил Романовых, чтобы помочь вдове сына Дмитрия, заболевшей тифом, и после ее выздоровления вернулся к пленной царской семье. Царь и царица обвинялись в государственной измене и А. Ф. Керенский настаивал на смертной казни кого-либо из Романовых. И хотя обвинение не подтвердилось, узники не были освобождены, царскую семью в ночь с 31 июля на 1 августа 1917 года отправили поездом в Тюмень. Е. С. Боткин последовал вместе с ними. На вопрос царя, как же он оставит детей – Татьяну и Глеба, – доктор ответил, что для него нет ничего выше, чем забота об Их Величествах. Из Тюмени изгнанников повезли пароходом в Тобольск. 13 августа царскую семью поместили в бывшем губернаторском доме, а ее свиту, где были и врачи Е. С. Боткин и В. Н. Деревенко, в доме напротив. Причем Е. С. Боткин, по распоряжению А. Ф. Керенского, обслуживал Их Величества, второй врач – конвой и охрану. 14 сентября 1917 года в Тобольск прибыли дочь Татьяна и сын Глеб, они разместились в комнате, предназначенной их отцу.

Большевики предложили Е. С. Боткину оставить царскую семью и выбрать себе место работы, например в какой-нибудь московской клинике. Понимая, что грозит царской семье, врач предпочел спасению верность присяге, данной когда-то царю: «Я дал царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив».

В ту роковую ночь 17 июля 1918 года Евгений Сергеевич даже не ложился, словно предчувствуя что-то. Его письмо к брату оказалось недописанным и прервалось на полуслове. Он писал, «что скорее умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа…» В половине второго ночи комендант Юровский попросил его разбудить царскую семью. Сначала он сказал, что их проводят в другое безопасное место, а потом объявил решение Уральского совета о казни царской семьи. Раздались выстрелы… После первых залпов убийцы добили свои жертвы. По словам Юровского, доктор Боткин был еще жив и спокойно лежал на боку, как будто заснул. «Выстрелом в голову я прикончил его», – позднее писал Юровский.

Последний лейб-медик, последнего русского императора до самой последней минуты был верен долгу врача и кодексу чести. Он сделал свой выбор.

В одном из своих писем Евгений Петрович Боткин признавался, что его душевные силу укрепляет Слово Господа: «Претерпевший же до конца спасется». Он был верующим, глубоко религиозным человеком, жил с верою, надеждою и любовью. Любовью к своим ближним, и это дало ему силы перенести такие страшные испытания.

 

«Это Захарьин запретил!» (Г. А. Захарьин)

Разрешите вам представить выдающегося московского врача-терапевта «всех времен» Григория Антоновича Захарьина (1829–1897), человека непростого, всю жизнь болевшего – у него был ишиас (неврит седалищного нерва). Свой ишиас Григорий Антонович сравнивал с пушечным ядром, прикованным к ноге каторжника, его преследовали приступы упорной боли. В силу этого он имел тяжелый и неуравновешенный характер. Он был неспособен на компромиссы, всегда называл вещи своими именами. Тем не менее слыл в Москве очень хорошим врачом. Г. А. Захарьин после блестящего окончания в 1852 году медицинского факультета Московского университета, защиты диссертации и стажировки в Берлине и Париже был назначен профессором и директором факультетской терапевтической клиники. Ее он возглавлял почти 35 лет. Г. А. Захарьин наблюдал царскую семью, был почетным лейб-медиком императора Александра III, лечил семью Л. Н. Толстого, который испытывал к нему глубокую личную симпатию и уважение как к талантливому врачу и диагносту. В своем коротком письме в апреле 1887 года он писал: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу Вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать Вам, что я очень часто думаю о Вас и что последнее свидание с Вами оставило во мне сильное и хорошее впечатление и усилило дружбу к Вам. Прошу Вас верить и любить меня также, как я Вас. Ваш Л. Толстой». Он очень дорожил мнением Г. А. Захарьина и часто бывал у него, советовался о мучивших «головных болях, о приливах к мозгу».

Столь же высоко ценил талант врача и другой его современник А. П. Чехов, ему принадлежат такие слова: «Предпочитаю из писателей Толстого, из врачей – Захарьина».

За Г. А. Захарьиным закрепилась заслуженная слава непревзойденного диагноста и доктора, поставившего на ноги многих людей разных сословий.

Г. А. Захарьин говорил о себе словами Суворова: «Ты, брат, тактик, а я – практик». Он всегда ходил в длинном, наглухо застегнутом френче ниже колен, в мягкой некрахмаленной рубашке, потому что крахмальное белье его стесняло. Из-за болезни, постоянно его мучившей, даже летом носил валенки. В таком виде посещал не только неимущих, но и ходил во дворцы к состоятельным больным. Поднимаясь по лестнице, присаживался на каждой междуэтажной площадке на стул, который за ним носили. Г. А. Захарьин абсолютно не выносил шума, и во время его консультаций останавливали даже часы, а клетки с птицами уносили.

Даже богатые больные часто заискивали перед ним, зная его резкий характер и опасаясь его вспышек, сопровождающихся грозным постукиванием огромной палки, с которой он никогда не расставался из-за своей болезни.

Он всегда вел упорную борьбу с антисанитарией. Конечно, условия жизни ремесленников, кустарей, рабочих, ютящихся в лачугах в тесноте и грязи, трудно было как-то улучшить. Но антисанитария царила и в быту московских купцов и чиновников, «толстосумов» и вельмож, которых Г. А. Захарьин «разносил» за это. Вот как описывают современники Г. А. Захарьина купеческий быт того времени: «Еще свежи в памяти антресоли, парадные комнаты и вонючие спальни, тесные детские постели у стен и т. д. Кто не помнит повального обжорства и пьянства, кто не знавал, какие грубые и дикие нравы царили в нашем обществе? Воздух считали за ничто. Чем теплее и духовитее, тем пользительнее, и обыкновенно эта духовитость начиналась с парадного крыльца и заходила до спален, как мест невидимых и посторонними не посещаемых». Г. А. Захарьин с исключительным упорством и настойчивостью объяснял хозяину такой квартиры значение воздуха, света, гигиенического образа жизни.

Если он встречал сопротивление со стороны упрямых пациентов, которые не хотели расставаться со своим старым духовитым бытом, то не соглашался их лечить. Люди повиновались ему, отказывались от своих дурных привычек, изменяли свой быт и на недоуменные вопросы окружающих отвечали: «Это Захарьин запретил». Григорий Антонович говорил, что «без гигиены и профилактики лечебная медицина бессильна. Победоносно спорить с недугами масс может лишь гигиена».

Частенько Г. А. Захарьин ругался в купеческих домах – подчас никакого терпения не было переносить те нелепости, которыми была полна обстановка замоскворецких купцов, и выслушивать больного о его безобразном образе жизни, способствующем возникновению заболевания. Лично знавший Г. А. Захарьина профессор Н. А. Митропольский вспоминал такие эпизоды.

Однажды к Григорию Антоновичу прибыл из Сибири «очень богатый и грубый купец, пустившийся без стеснения рассказывать о своих похождениях, приведших к болезни». Захарьин начал сердиться, наконец, не выдержал: «Ах ты скот, – завопил он, – ты делаешь и делал разные пакости, и о них, как ни в чем не бывало, рассказываешь! Тебя бить за это мало! – и схватился за палку. – Если ты так будешь жить, как жил, – кричал он, наступая на опешившего купца, – то тебя должен каждый бить, да ты и помрешь, если не оставишь своих скверных обычаев. Говорить с тобою противно!» Тем не менее последовал ряд врачебных указаний, и перепуганный пациент поклялся, что исполнит все в точности.

Затем вошла великосветская дама, к которой Захарьин, вдруг преобразившись, обратился на прекрасном французском языке. Он почтительно усадил ее в мягкое кресло, крайне любезно и внимательно расспросил и проводил с величайшей предупредительностью. После чего сказал Митропольскому: «Если б я эту даму встретил как давешнего купца, ведь она пошла бы везде и всюду поносить меня за мою неслыханную грубость, а теперь будет славить мою любезность. А этот скот-купец тоже до гробовой доски не забудет своего визита ко мне и точно исполнит, что ему велено. Будь я с ним вежлив, как с дамой, он ничего не стал бы делать и считал бы, кроме того, меня за дурака».

«Я с Захарьиным немало встречался на консультациях, – отмечал в своих воспоминаниях терапевт В. Д. Шервинский, – и могу только одно сказать, что все те чудачества, о которых рассказывали в связи с посещением Захарьина, мне думается, были в значительной мере преувеличены, а иной раз просто выдуманы».

Он характеризовал профессора Г. А. Захарьина как серьезного, строгого, но вежливого и корректного человека. «Лечение, назначаемое Захарьиным, было глубоко продуманным и необременительным (как это всегда бывает у выдающихся врачей, он лечил легко). Назначал немногие, но хорошо известные ему средства (по нашему убеждению, врач должен лечить, прежде всего, теми препаратами, которые он хорошо «чувствует», а это исключает безграмотность их списка, что, конечно, не противоречит стремлению использовать новые эффективные лекарства). Порой он вовсе ничего не выписывал, зато давал множество советов по гигиене, питанию, укладу жизни и т. д.», – писали известные ученые-медики, профессора В. И. Маколкин и А. В. Недоступ.

Огромное значение в распознавании болезни Г. А. Захарьин придавал опросу больного. Он, по мнению французского клинициста Юшара, наблюдавшего за работой профессора Г. А. Захарьина, поднял опрос больного «до высоты искусства».

Опрос больных – уникальный клинический метод, в основе которого лежит тщательное и всестороннее изучение больного, стремление проникнуть в его жизнь, его психологию. Поэтому беседа с пациентом у Г. А. Захарьина могла продолжаться и час, и два, и дольше.

Г. А. Захарьин считал, что необходимо лечить больного в целом, со всеми присущими ему особенностями, а не болезнь какого-либо органа. «…Наиболее точное изучение тех или иных функциональных нарушений в жизнедеятельности организма возможно на основе хорошо продуманного опроса о всех его переживаниях и жалобах как в момент опроса, так и на прошлых этапах его жизни. С помощью опроса устанавливаются также условия быта и труда больного. Захарьинский метод исследования состоит в тщательном изучении условий и образа жизни больного, его наследственности; он выявляет причины, вызвавшие болезненное состояние. Наряду с этим Г. А. Захарьин уделял место и объективным, а также лабораторным методам исследования (он создал при клинике лабораторию, пользовался услугами бактериологии, разработал оригинальный метод исследования крови), но решительно возражал против сведения обследования больного лишь к техническим методам и сложным физико-химическим способам исследования, в результате чего больной с его переживаниями и жалобами отодвигался на задний план. Врачи, прибегающие к этим методам, иногда, не считаясь с состоянием нервной системы своих больных, по мнению Г. А. Захарьина, руководствуются не гуманными соображениями, а необходимостью отдать дань модным, но не всегда правильным теориям». (Люди русской науки. М., 1963. С. 513.)

Таким образом, лечение, по Г. А. Захарьину, – это комплекс мероприятий, включающий физические методы лечения, гигиену, диетотерапию, климатическое лечение, и лишь потом лекарственное лечение, если это не острое заболевание. Основа исцеления больного, считал ученый, есть изменение окружающей среды, его образа жизни.

Действительный, а не кажущийся только врачебный совет есть лишь тот, – учил Григорий Антонович Захарьин, – который основывается на полном осведомлении об образе жизни, а также о настоящем и прошлом состоянии больного и который включает в себя не только план лечения, но и ознакомление больного с причинами, поддерживающими его болезнь и коренящимися в его образе жизни, на разъяснение больному, что лечение лишь облегчает выход к здоровью, а прочное установление и сохранение последнего невозможны без избежания названных причин, словом, совет заключается в разъяснении больному его индивидуальной гигиены.

Придавая большое значении терапевтическим мероприятиям, Г. А. Захарьин дал научное обоснование лечебного действия минеральных вод, их классификацию и определил показания их применения и противопоказания при различных заболеваниях. После чего в Москве появились бутылки с минеральной водой, рекомендованной оттого или иного недуга. С его легкой руки нашли более широкое использование гидротерапевтические процедуры, введено в практику кумысолечение. Он научно обосновал кровопускание. После большого увлечения кровопусканием, когда один из историков писал: «Наполеон опустошил Францию, а Бруссе (врач – современник Наполеона I) ее обескровил», и Россия следовала в этом отношении за Западом, наступало резкое охлаждение и даже паническое отступление от этого метода. Г. А. Захарьин не поддался таким настроениям, но разработал и четко определил перечень тех заболеваний, когда кровопускание необходимо, а также перечислил все противопоказания.

С 1859 года после возвращения из-за границы, где Г. А. Захарьин близко познакомился с постановкой работы в клиниках и лабораториях таких крупных ученых, как Вирхов, Гоппе-Зейлер, Траубе и других знаменитостей в области медицины, он начал свою преподавательскую деятельность на медицинском факультете Московского университета, Позже, в 1862 году, после избрания директором факультетской терапевтической клиники и назначения профессором, начинается его плодотворная деятельность как клинициста, педагога и научного деятеля. Его первое научное сообщение было опубликовано еще в 1855 году, оно касалось вопроса «Образуется ли в печени сахар?». За эту работу его избрали действительным членом Физико-медицинско-го общества. Уже имелись и напечатанные в «Архиве» Вирхова работы по крови, сделанные в берлинской лаборатории ученого. Они цитировались в учебниках физиологии того времени.

В 1860 году появились статьи Г. А. Захарьина «О редкой форме лейкемии», «О примечательном в диагностическом отношении случае хронической рвоты». В 1886 году он напечатал брошюру «Каломень при гипертрофическом циррозе печени и терапии». Издание моментально разошлось и было переведено на немецкий язык. Скоро вышли второе и третье издания. В третьем и последующем изданиях добавились «Труды клиники». Все лекции Г. А. Захарьина по диагностике и общей терапии были переведены на английский язык, часть – на немецкий и французский. Всего им было опубликовано свыше 40 работ, многие из которых не потеряли своего значения и сейчас.

Г. А. Захарьин разработал ряд проблем, имеющих важнейшее значение для практической медицины. Он создал клиническую симптоматику сифилиса, сердца и легких. Много нового внес в учение о туберкулезе. Выделил основные клинические формы туберкулеза легких. Он дал оригинальную теорию особой формы хронического малокровия – хлороза, которое объясняет это заболевание эндокринным расстройством, связанным с изменениями нервной системы.

По его инициативе было проведено разделение клинических дисциплин и организованы первые самостоятельные клиники детских, кожно-венерических, гинекологических болезней и болезней уха, горла, носа.

В Московском университет стали читаться лекции по курсу бактериологии – было положено начало кафедры микробиологии. Вместе с тем Г. А. Захарьин возражал против чрезмерной специализации обучения: «Что было бы и с преподаванием, и с наукой, если бы существовали лишь специальные клиники, если бы не было такой, которая бы имела главной целью достижение связи всех явлений данного болезненного строя. Такой клиникой была и всегда будет клиника внутренних болезней».

Большую известность ученому принесла разработка вопроса о зонах повышенной чувствительности кожи при заболеваниях внутренних органов. Кожа – сложнейшая чувствительная система человека. Она извещает организм о малейших изменениях во внешней и внутренней среде. На ней свыше 3 млн. одних только болевых воспринимающих аппаратов – кожных чувствительных рецепторов, сигнализирующих об опасности.

В 1883 году Г. А. Захарьин, а через 15 лет английский невропатолог Г. Гед обнаружили, что при патологии того или иного органа определенные участки кожи становятся повышенно чувствительными и иногда болезненными. Позже эти чувствительные участки кожи получили название проекционных зон Захарьина-Геда. Их скоро признали в ученом мире и запечатлели в виде фигур во всех руководствах по нервным болезням.

Таким образом, Г. А. Захарьин и Г. Гед независимо друг от друга доказали существование связи между кожей и внутренними органами.

Г. А. Захарьин пользовался заслуженной славой и как выдающийся лектор и педагог. Он считал, что со студентами необходимо проводить, кроме лекционных занятий, поликлинические. Его точка зрения совпадала с известным терапевтом и ученым С. П. Боткиным, с которым он не только сдружился за границей, но и вспоминал, как, познакомившись в Берлине, они вместе гуляли и распевали русские песни.

«В клиниках и больницах, – говорил Г. А. Захарьин, – наблюдаются обыкновенно более тяжелые болезни, в амбулаторных клиниках могут встречаться все остальные болезненные формы, т. е. и более легкие, с которыми не охотно ложатся в больницу, и тяжелые, но в начале течения. При этом амбулаторные клиники дают возможность наблюдать течение и лечение болезней не в больничной обстановке, а в разнообразных бытовых условиях»

В своих лекциях Г. А. Захарьин обращал внимание студентов на то, что в каждом случае заболевания необходимо учитывать индивидуальные особенности пациента, понять причину болезни, ее развитие и предупреждение. Он стремился привить им клиническое мышление, которое дает врачу возможность разобраться даже в тех заболеваниях, с которыми раньше не приходилось сталкиваться.

«Г. А. Захарьин – высокоталантливый клиницист, читал он блестяще, его разборы больных, его лекции запоминались на всю жизнь», – таков был отзыв одного из студентов-медиков С. И. Мицкевича, слушавшего лекции профессора. В письмах к А. С. Суворину неоднократно вспоминал А. П. Чехов блестящие лекции Г. А. Захарьина и те восторженные чувства, которые они пробуждали.

Во время его лекций аудитория всегда была переполнена сотрудниками клиники, врачами, приехавшими из «медвежьих углов», студентами не только с медицинского, но и исторического, юридического, филологического факультетов. Вот появляется Григорий Антонович. Шум стихает. С трепетом, на цыпочках проскальзывают опоздавшие. По воспоминанию профессор И. Ф. Огнева, «лекции Г. А. Захарьина были удивительно талантливы и при том вовсе не блистали красноречием или глубокой продуманностью. В них чувствовалась одаренность лектора, умевшего выдвинуть самое нужное и существенное, указать на значение часто, на вид самого малого признака; чувствовался прекрасный терапевт, учивший пользоваться небольшим запасом лекарств, но с полным пониманием того, что делаешь. В лекции все было оригинально: и короткий, ясный стили их, и опытность, и полное отсутствие книжной мудрости, и умение приступиться к больному просто, с огромным здравым смыслом».

Г. А. Захарьин воспитал целую плеяду талантливых учеников. Это была созданная им школа. Многие из его последователей возглавили терапевтические кафедры. Ординатор Г. Н. Минх, работавший в созданной им лаборатории, стал известным врачом и ученым, В. Ф. Снегирев сделался блестящим гинекологом и хирургом. В числе его учеников такие знаменитости с мировым именем, как Н. Ф. Филатов, А. Я. Кожевников, А. А. Остроумов. Своим успешным лечением больных, независимым и достойным поведением Г. А. Захарьин, несмотря на пренебрежительное отношение правящих кругов к русским врачам, приучал всех уважать и ценить труд русского врача. Он воспитывал студентов в духе любви к родине, гуманности и честности.

Но последние годы его деятельности оказались трагическими для него. Григорий Антонович Захарьин из-за чрезмерной нагрузки лечебной работы и своего нездоровья не мог уделять достаточно внимания клинике и видел, как падает ее статус, а его помощники не смогли на должном уровне вести организацию студенческих занятий и научно-исследовательскую деятельность. Студенты начали проявлять свое недовольство. Кроме того, многие испытывали ненависть к императору Александру III, который старался подавить свободомыслие – наступившее брожение в умах многих людей – казнями и их преследованием. Г. А. Захарьин не изменял себе никогда – он был лечащим врачом царя и относился к нему с большим почтением. В мире бушующих страстей он был подобен скале. Нападки посыпались на него и справа и слева. Он – реакционер, не хочет знать об электричестве и телефоне, консервативен в своих трудах. Либеральная публика вознегодовала – его «Клинические лекции», изданные за три года до его смерти, в 1894 году, он посвятил «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Константиновичу Августейшему Президенту Академии Наук».

В 1896 году Г. А. Захарьин, смертельно оскобленный его же студентами, подал в отставку и ушел из университета. До конца своей жизни он стался мужественным и стойким человеком. Сам себе поставил диагноз, когда его разбил апоплексический удар, сделал все необходимые распоряжения и 23 декабря 1897 года скончался на 68-м году жизни. Либералы обвиняли его в консерватизме, а правящие круги считали виновником смерти Александра III и запретили популяризацию его работ, даже организовали разгром его квартиры.

Но больше всего Г. А. Захарьину досталось и от тех и от других за его огромные гонорары, которые он брал с богатых купцов, буржуа, и за его доходные дома. И либералы, и консерваторы не приняли во внимание, что многих больных в своей клинике он принимал бесплатно. Кроме того, гигантскую по тем временам сумму в 500 тысяч рублей Григорий Антонович пожертвовал на церковно-приходские начальные школы Пензенской и Саратовской губерний, с которыми были связаны его детство и юность (ему и это поставили в вину как радетелю «реакционного» министерства народного просвещения).

Узнав о бедственном положении с водоснабжением в Даниловграде (Черногория), Григорий Антонович посылал туда деньги на строительство водопровода, за что в Черногории его почитали едва ли не святым. Жертвовал он немалые суммы и на оснащение медицинского отряда в помощь сербам, воевавшим с турками.

Профессорское жалованье Захарьина шло в пользу нуждающихся студентов, за свой счет он отправлял молодых врачей стажироваться за границу, выделял средства на издание журнала, на нужды Физико-медицинского общества.

Г. А. Захарьин и члены его семьи внесли значительный вклад в создание Музея изящных искусств в Москве (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Они содействовали созданию музея и денежными средствами, и личным участием. Вдова, дочь и его сын принесли в дар музею ряд скульптур; его дочь П. Г. Подгорецкая являлась членом-учредителем музея. Зал античного искусства почти полностью состоит из экспонатов, собранных на средства сына Захарьина.

При жизни Г. А. Захарьин часто приезжал в свою усадьбу близ села Куркина Московской области, помогал бедным хлебом и деньгами, жертвовал на куркинскую церковь.

Сын Г. А. Захарьина Сегрей был болен туберкулезом почек. На фамильные средства в бывшей усадьбе была построена больница.

К 1910 г. завершилось строительство первого корпуса. Впервые при конструировании окон использовались форточки для циркуляции воздуха, необходимого легочным больным. Палаты были построены по одну сторону, а по другую установлены стеклянные витражи, создающие обилие света и пространства. Гордостью больницы была операционная. Здесь зимой тепло, а летом прохладно. Система отопления, выполненная из медных труб, прогревается в течение 15 минут. Витражи в операционной – из горного хрусталя. И сегодня эта палата считается эталоном.

Все корпуса больницы «Захарьино» начали работать в 1914 году, а в феврале 1915 года в ней был открыт госпиталь для лечения раненых и больных солдат и офицеров. В 1997 году больнице было присвоено имя Г. А. Захарьина.

Сегодня туберкулезная клиническая больница № 3 «Захарьино» – самая большая в Европе. Помимо статуса памятника архитектуры, территории 16 га, парка с 40 видами редких растений, 15 зданий, это – тысяча больных, 1020 единиц персонала.

В Куркине также есть улица, носящая имя русского ученого, – Захарьинская.

 

Любовь сильнее смерти (Антоний Сурожский)

Николай Александрович Бердяев, известный русский философ, живший на рубеже XIX–XX веков, говорил: «Когда я голоден, это явление физическое; если голоден мой сосед, это явление нравственное». Как часто бывает, что наш ближний, тот же сосед, испытывает голод по человеческому теплу, ласковому взгляду, доброму слову, и от нас зависит, отозваться ли или пройти мимо, или хотя бы подарить ему свою улыбку Митрополит Сурожский Антоний всю жизнь дарил людям свою любовь, всего себя. Он имел особый дар любить и учить любви. Любви обычной, человеческой, где есть место сочувствию, теплу, прощению, терпению. По его словам, «мы не можем не любить. Иначе зачем все?»

Андрей Борисович Блум (1914–2003) родился в Лозанне, в семье сотрудника российской дипломатической службы. Его детство прошло в Персии, где его отец был консулом. После революции в России семья эмигрировала и в 1923 году поселилась во Франции, и здесь Андрей стал сначала прихожанином единственного храма Московского Патриархата в Париже – Трехсвятительского подворья, а затем помогал при богослужении священству. Всем сердцем уверовав во Христа еще 14-летним мальчиком после прочтения Евангелия, Андрей Борисович решает посвятить себя служению людям. В 1939 году тайно принимает монашеский обет и, имея уже медицинское образование, полученное в Сорбонне, едет на фронт армейским хирургом, работает врачом в Париже. Во время оккупации Франции участвовал в движении французского сопротивления, был врачом в антифашистском подполье.

Как он сам позже говорил, за 25 лет его священства, в семье, вокруг, в годы войны, в годы обучения и работы в госпиталях его опыт общения со страждущими, умирающими был велик.

Когда наш близкий переживает тяжелые страдания, неизлечимо болен, как должны поступать его близкие? Самое главное, по мнению Антония Сурожского (он был пострижен в мантию с именем «Антоний» в 1943 году), – это искренность, любовь и внимание. Достаточно быть рядом, держать его за руку, и не нужны никакие слова. Самое главное, чтобы этот человек, чувствовал, что он не один, и не надо пустых слов. «Навязывание Бога в смертный час человеку, который неверующий, это просто жестоко. Если говорит, что не верит в Бога, то можно сказать: «Ты не веришь, а я верю. Я буду с моим Богом говорить, а ты послушай, как мы друг с другом разговариваем».

Надо ли предупреждать больного о грядущей смерти? – этот вопрос задавали Антонию Сурожскому как врачу его коллеги. И вот его ответ: «Во-первых, надо, чтобы сказал очень близкий человек, а не просто сестра милосердия, доктор… И, во-вторых, надо, чтобы тот, кто это скажет, не уходил сразу. Легче всего сказать и бежать. Я как-то был на съезде докторов, сестер-милосердия и студентов-медиков, где обсуждался этот вопрос, и одна старшая медсестра описывала, что она делает в таких случаях: «Я прихожу и сообщаю больному, что иного исхода, кроме смерти, нет. Человек на меня смотрит с ужасом, и я сразу говорю ему (по ее словам, чтобы как-то разрядить обстановку). Вот я сейчас вам приготовлю хорошую чашку чая, и мы с вами посидим, поговорим, – и ухожу…». И человек, которому нанесли этот страшный удар… остается лицом к лицу со смертным приговором, а сестра милосердия будет подольше возиться с чаем, чтобы вернуться тогда, когда будет немножко легче. Вот этого никогда никто не смей делать! В таких случаях надо… сесть и побыть с человеком, и только тогда уйти, когда что-то развязалось внутренне. Когда скорбь стала общей, когда любовь победила… тогда можно уйти. Так что один человек другому может помочь. Самое главное – не оставить страждущего в одиночестве, поэтому необходимо кому-то (то ли близкому, то ли священнику, то ли человеку, оказавшемуся рядом) подойти, побыть с ним и дать почувствовать, что он не один…Если человек еще в состоянии слышать, то ему можно сказать: тяжело Вам, наверное, не бойтесь. Вы не один. Я вот с Вами побуду, если Вы можете общаться, поговорим. Когда станет невмоготу, я возьму Вас за руку, и Вы будете знать, что я с Вами все время». Если это возможно, так должно быть. Если человек не может отозваться, по мнению владыки Антония, его надо трогать – очень многое может передать пожатие, прикосновение руки.

«Когда я был студентом первого курса на медицинском факультете», – вспоминал владыка Антоний, – умирал казак один. И, проходя мимо его кровати, старший врач сказал: «И останавливаться не стоит. Он все равно без сознания и скоро умрет». Казак оказался казаком. Он не умер. Пришел в себя и потом мне говорит: «Никогда ты этого не делай, потому что я никак не мог отозваться. Ни на что. Ни на прикосновение руки, ни на уколы, ни на речи, но я каждое слово слышал и воспринимал. И вот теперь я прихожу в себя. Я знаю теперь из его слов, что я умру, и я умираю сознательно, а он меня бросил на произвол судьбы».

Другой пример у меня был тоже во время войны, в 1940 году, кажется. Я был младшим хирургом в полевом госпитале. Молодой солдат умирал. Он был в моем отделении. Я его посещал, конечно, днем, а в какой-то вечер я подошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он уже не жилец на этом свете. И я ему сказал: «Ну, как ты себя чувствуешь?» Он на меня взглянул так глубоко, спокойно. Он был крестьянин, поэтому в нем была эта тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни. Он мне сказал: «Я сегодня ночью умру». Я ему говорю: «Да, сегодня ты умрешь. Тебе страшно?» – «Умирать мне не страшно, но мне жалко, что я за собой оставляю, жену и детей, и мать. И еще мне страшно, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома, и жена, и дети, и мать, и соседи были бы как-то при мне. А здесь никого нет». Я ему говорю: «Нет. Неправда. Я здесь с тобой посижу». – «Ты не можешь просидеть целую ночь со мной». – «Нет. Отлично могу». Он подумал и говорит: «Знаешь, что, если даже ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а к какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество; в момент, когда страшнее всего умирать». – «Нет, – я говорю, – не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать о своей деревне. Дашь мне адрес своей жены, я ей напишу, когда ты умрешь. Если случится, я ее разыщу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе уже не будет возможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. И вот к тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня. Потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в твоей руке и твою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать и периодически пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, что я здесь. И в какой-то момент ты уже на этот пожим руки ответить не сможешь, потому что ты уже… тебя уже здесь не будет.

Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты ты не был один». И так и случилось.

Мне кажется, что это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим нашей больницы. Не только своего отделения, но и других отделений. И каждый раз повторялась не та же картина, но то же взаимоотношение: «Нет, ты не один».

Митрополит Антоний Сурожский старался не только быть со своими тяжело больными и умирающими как можно больше, он молился за них: «Молиться надо из глубины своего сердца, взять в свое сердце этого человека, «стоять перед Богом, держать его перед Ним».

Он советовал так говорить: «Господи, я Тебе его вручаю без условий, без ограничения, со всей, может, малой верой, которая во мне есть, но ради Твоей любви к нему и ради того, что Ты можешь над ним совершить, то, что ему или ей нужно».

Всегда, сколько мог, до самых последних минут своей жизни владыка Антоний словом и делом служил людям.

С 1948 г. он уже иеромонах и направлен в Великобританию духовным руководителем англо-православного Содружества святого Албания и преподобного Сергия. С 1950 по 2003 год – настоятель, а затем архимандрит Успенской церкви Патриаршего прихода в Лондоне. Принимал участие в работе съезда Всемирного совета церквей в Нью-Дели.

В 1862 г. возведен в сан архиепископа с поручением окормления русских православных приходов в Великобритании и Ирландии во главе учрежденной 10 октября 1962 г. Сурожской епархии Русской Православной Церкви (РПЦ) в Великобритании. Его проповеди привлекли в лоно Православной Церкви сотни англичан.

На Поместном Соборе РПЦ в июне 1990 года владыка Антоний был предварительно выдвинут в качестве дополнительного кандидата на Патриарший престол; кандидатура была отведена ввиду того, что у предложенного кандидата не было советского гражданства (что было требованием Устава к кандидату в Патриархи). Был председателем счетной комиссии на Соборе, избравшем митрополита Ленинградского Алексия (Ридигера).

Он хорошо известен в России, неоднократно бывал у нас, ездил по разным городам, делился своим опытом духовного наставника, читал проповеди, давал многочисленные интервью. Митрополита Антония Сурожского знают россияне по его книгам, таким как «О встрече», «Человек перед Богом», «Любовь всепобеждающая». И всегда со страниц его книг, написанных просто, ярко, образно, звучит призыв обратиться к самим себе, чтобы расти и совершенствоваться и стать образом Божиим, научиться любить и сострадать своим ближним, особенно если другой нуждается в нашей помощи.

Сострадание – это не плакать вместе, сострадание – это не излияние своих эмоций. Сострадание – это что-то очень трезвое, чтобы человек, который нуждается во мне, который умирает или болеет, или находится в тяжелом состоянии, чтобы он был в центре и не я со своими эмоциями над ним и вокруг него. Очень часто наши эмоции отягощают состояние больного…надо думать, что этому человеку нужно сейчас. Как считал владыка Антоний, сострадание – это не жалость. Это способность сострадать, понести страдание вместе с другим человеком, разделить чью-то муку, чью-то боль. Мы не можем поставить себя наместо другого человека и в полной мере пережить его или ее страдание. Но мы можем дать этой чужой боли пронзить наше сердце, чтобы страдание, которое происходит у нас на глазах, потрясло нас до самых глубин. Но для этого у нас должно быть открытое сердце, сердце, готовое быть уязвленным, раненым. Мы должны сами быть готовы на страдание. Часто мы защищаемся внутренне, только бы не отозвалось сердце, потому что мы не хотим, чтобы через сострадание чужая боль, беда, мука, потрясли нас до изнеможения. Но в то же время нет другого пути, если мы хотим строить человеческие взаимоотношения, которые были бы достойны нас самих и достойны Бога.

Начнем с самих себя – откроем свое сердце и себе и человеку, который страдает… можно просто побыть с ним, хотя от боли разлуки, от горя бывают слезы.

«Мы можем молчать, мы можем внутренне молиться, мы можем увидеть, что нужно человеку, и можем не бояться его страха. Он почувствует, что мы не боимся. И поэтому, возможно, он раскроется нам, и таким образом одиночество его будет меньше, и он будет чувствовать, что в человеке, который рядом с ним, есть место для его горя, и поэтому его горя будет вполовину меньше… я думаю, что все, что мы можем «делать», – это прежде всего, спокойно побыть вместе с человеком».

Что делать, что сказать, когда человек тяжело болеет? Владыка Антоний Сурожский дает такой совет: «Если у меня нет слов, нет знаний, но у меня есть ласка, у меня есть тепло, я этим могу поделиться… если просто пожалеть и приласкать, тогда все сделаешь… надо уметь молчать, побыть, надо раскрыть сердце».

Антоний Сурожский говорил, что «пустая болтовня, пустословие, к которому прибегают и родные, и врачи в том случае когда человек умирает и нет средств, чтобы ему помочь, – это словно ширма, к нему прибегают для своей защиты, чтобы защититься от необходимости быть правдивым, истинным. И если говорить о том, как помочь безнадежно больному, то прежде всего надо принять факт, что мы все умрем. И быть серьезным, и научиться молчать, чтобы спокойно оставаться с этим больным. Больше всего ему помогает способность врача или близкого сесть и побыть с ним: я ничего не могу делать, кроме того, чтобы прийти, сесть и ждать. Что будет, то будет, и то будет на пользу».

«…когда человек серьезно болеет, он нуждается в теплоте хотя бы одного человека, в осознании, что он рядом с тобой, что ты не один переходишь туда. Умирать одному в одиночестве, даже если он находится в коме, очень страшно. Но надо быть осторожным и не вмешиваться своими чувствами, не переливать свои страхи и эмоции. Надо научиться думать… о человеке, который уходит. Держать его за руку, чтобы последнее, что больной будет чувствовать, – это прикосновение руки близкого и его голос. Даже когда человек без сознания, никогда не говорите над ним лишнего, – он все слышит. И когда родные говорят ему, что они его любят, что он жил достойно – это не напрасно – он все слышит и не может ответить».

«Человек, который умирает, глубоко чувствует молитву людей вокруг него – молитва как образ заступничества… «Господи, прими его, и будь с ним!» Можно молиться без слов, лучше не вслух, стоять пред Богом с этим человеком в глубоком молчании, приняв в свое сердце его боль и страдания». Владыка Антоний говорил, что часто люди больше нуждаются в тишине, чем в словах. Но для этого надо научиться не бояться встретиться с чужим горем.

В своей книге «Школа молитвы» Антоний Сурожский делится с нами своим духовным опытом: «Иногда мы молимся о человеке, которого любим и который в чем-то нуждается, а мы не можем ему помочь. Очень часто мы не знаем, что именно нужно, не находим слов для того, чтобы помочь, даже и самому любимому. Иногда мы знаем, что ничего нельзя сделать, кроме как пребывать в молчании, хотя мы готовы жизнь свою отдать, лишь бы только помочь. В таком состоянии духа мы можем обратиться к Богу, все передать Ему и сказать: «Боже, Ты знаешь все, и любовь Твоя совершенна; возьми же эту жизнь в Твою руку, сделай то, что я жажду сделать, но не могу».

…Любовь, которую выражают наши молитвы, не может быть напрасной;…любовь сильнее смерти.

Нам надо всегда помнить слова Антония Сурожского: Самый важный человек на свете – тот, с которым вы общаетесь в данный момент; и самое важное дело в жизни – сейчас сделать для этого человека то, что нужно. Тогда наша жизнь сделается счастливей и радостней, потому что помогая другому, помогаешь себе сам.