Самоотверженные женщины России

Еще в Древнерусском государстве понимали необходимость помощи больным и раненым. Князь Мономах говорил своим подданным: «Не оставляйте больных без помощи». Эту миссию долго выполняли монахи. Так, например, в Троице-Сергиевой лавре была устроена больница, при осаде Москвы поляками в 1611 г. монахи подбирали на полях сражений раненых, приносили в обитель, обеспечивали им уход, давали кров и еду. Началом общественной помощи больным и раненым послужила благотворительная деятельность Федора Михайловича Ртищева, который основал «Кружок ревнителей благочестия». Приюты, организованные им с 1650 г., устраивались по подобию троице-сергиевой больницы. Его дворовые собирали немощных, недужных на улицах и привозили в приют, где люди содержались до полного выздоровления. Хотя Ф. М. Ртищев и был дворецким, окольничим и главой ряда приказов, но предпочитал держаться подальше от царского двора, отличался редкой скромностью, имел сердце доброе и сострадательное. На свои средства он открыл ряд больниц, богаделен, где содержались старики, инвалиды, слепцы, за которыми ухаживали в основном только мужчины.

Официально женщины были допущены к уходу за больными со времени правления Петра I. Так, в 1715 г. указом императора были учреждены воспитательные дома, где предписывалось служить только женщинам, в обязанность которым вменялся уход за больными детьми. Через год в «Уставе воинском» были введены положения, касающиеся участия женщин в помощи раненым: «Рядовые солдаты в поле и кампаниях от великих трудов и работы в болезни часто впадают и при жестоких акциях ранены бывают. Того ради есть потребность построить полевой лазарет в деревне, или городе, или в некоторых палатах. Лазарет возглавляет особый госпитальный инспектор, доктор, священник, лекарь, с доброю полевою аптекой и с некоторыми подмастерьями». Согласно новым правилам нескольким женщинам и одному здоровому солдату полагалось обслуживать 10 больных. Но женский уход в госпиталях сначала ограничивался стиркой и приготовлением пищи.

И, тем не менее, присутствие женщин в обществе солдат считалось бесстыдством, поэтому в 1722 г. Петр I предписывал в госпиталях Петербурга, Котлина, Ревина иметь по одной «старице» с помощницей для присмотра за работницами и бельем. Считалось, что старушка, монахиня или «добрая замужняя жена» могла гарантировать сохранение нравственности.

С 1735 г. «старице» полагалось «упомянутых работниц держать в крепком призрении, чтобы ни единая из них не могла разговаривать с молодыми холостыми лекарями и учениками, так и с больными, или с караульными солдатами или с надзирателями, и накрепко смотреть, чтобы другие женщины в госпиталь не входили».

Немногие женщины могли решиться служить в госпиталях, постоянная работа среди мужчин считалась позором, сюда шли солдатки. В середине XVIII в. лечебнице Семеновского полка для ухода за больными, наряду с солдатскими женами, пробовали нанимать вольных женщин, но они уходили, едва начав работу, в гражданские больницы женщины устраивались охотнее. Так, в штате Екатерининской больницы на 150 коек состояли главный медик, лекарь, два его помощника, 24 сиделки из мужчин и женщин. В отчетах за 1785 год отмечалось: «Для приготовления пищи, для мытья белья и содержания в чистоте постелей имеется при госпитале довольно солдаток и пристойная им плата производится. Оные употребляются к услужению больным, для которых по роду болезней их присмотр приличен».

Без хорошего ухода за больными усилия медиков, даже самых искусных, значили мало. В 1803 г. заботами Марии Федоровны, жены императора Павла I, организуются вдовьи дома. Их штат состоял из женщин-вдов, которые ухаживали за больными вдовами, одинокими и без средств к существованию. Персонал подобных заведений называли «сердобольными вдовами», которые вскоре не только ухаживали за старушками из вдовьих домов, но и работали в больнице.

С 1 января 1814 г. для женского персонала петербургских больниц открылись годичные курсы, где сердобольным вдовам показывали приемы оказания медицинской помощи, занятия проходили в виде дежурств в хирургическом и терапевтическом отделениях клиник. По окончании учебы сдавался экзамен, каждая из выпускниц получала золотой крест на зеленой ленте, который была обязана носить всю жизнь, даже если сердобольная вдова более не работала.

Уже в первой половине XIX в. возобновилась практика женского ухода в военных госпиталях: в 1818 году в штатное расписание всех столичных больниц включилась должность «сердобольные» – так создалась государственная служба сиделок. Указом 1819 г. рекомендовалось в госпитали «нанимать военных поселений с числом более 150 больных 20 женщин по уходу за больными, 5 служительниц и 1 надзирательницу». Было составлено и первое руководство по медицинскому уходу «Наставление и правила, как ходить за больными… наипаче для сердобольных вдов…». Его автором был главврач московской больницы, считающийся основателем научной базы сестринского дела в России – Христофор фон Оппель. Руководство включало 5 частей, разделенных на следующие темы:

– «Нужные свойства и обязанности хожатых за больными.

– Нужные предосторожности при даче лекарств.

– Как поступать с больными, обыкновенными болезнями одержимыми. Лекарства, которые хожатые сами приготовлять могут.

– Как поступать с выздоравливающими, правила предосторожности для самой хожатой.

– Как ходить за родильницами, младенцами и что наблюдать при умерших».

9 марта 1844 г. на средства Великой княгини Александры Николаевны и принцессы Терезии Ольденбургской в Санкт-Петербурге была открыта первая в России община сестер милосердия, позже названная Свято-Троицкой. Сестрой милосердия называли женщину 18–40 лет с медицинским образованием или без такового, обязательно грамотную, ухаживающую за больными и ранеными. «Милосердие» означает «готовность помочь кому-нибудь из сострадания, человеколюбия». Следуя девизу «Забота о больных – дело личного подвига», сестры милосердия из этой общины участвовали во всех войнах XIX в., закончив свою деятельность только после Октябрьского переворота.

В статье, посвященной 50-летнему юбилею петербургской общины, писали: «…сестры милосердия по суткам дежурят в больнице, чередуясь каждые 4–5 дней, участвуют в амбулаторном приеме больных, проводя перевязки, помогают в хирургических операциях. Следят за сохранным содержанием инструментария, за приготовлением антисептических перевязочных материалов». Из 48 сестер милосердия 23 по очереди дежурили в мужской и женской больницах, ухаживали за больными на дому, 7 – в хирургических отделениях, остальные работали в аптеках, в прачечной, в амбулатории. Община содержалась наличные средства Великой княгини Александры Николаевны.

Известный хирург Николай Иванович, которого считают «отцом русского сестринского дела», не только одобрял участие женщин в оказании помощи больным, но и всячески помогал: начиная с марта 1844 года он консультировал сестер, проводил операции с их участием, вскрытия, присутствовал на совещаниях сестер. Его наблюдения легли в основу создания будущей Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, основанной Великой княгиней Еленой Павловной, во время Крымской войны. Руководство общиной было доверено Н.И. Пирогову. Он считал: «Доказано уже опытом, что никто лучше женщин не может сочувствовать страданиям больного и окружать его попечением неизменным и, так сказать, несвойственном мужчинам». Это доказали всей своей героической деятельностью российские сестры милосердия, участвовавшие в Крымской войне.

 

На Крымской войне (1853–1856)

В 1853 г. началась война России с Турцией, вслед за ней войну России объявили Англия и Франция. Нашей державе предстояла борьба против этих стран полном одиночестве, потому что Пруссия и Австрия отказали ей в поддержке.

В ноябре 1853 г. русский флот разгромил в Синопской бухте превосходящий его турецкий и даже сохранил свои корабли. Но в апреле 1854 г. французские и английские корабли без всякого предупреждения открыли огонь по г. Одессе и даже пытались высадиться на берег, но безуспешно благодаря русским береговым батареям. Увеличив мощь и количество боевых кораблей, 1 сентября 1854 г. Противник подошел к Евпатории и начал высадку десанта. Но главнокомандующий войсками в Крыму князь Меньшиков не придал значения этой высадке, и на российском берегу оказалось 60 тысяч вражеских солдат. У реки Альмы произошло сражение с неприятелем, силы которого превосходили вдвое количество русских, кроме того, противник был лучше вооружен. Несмотря на большое сопротивление врагу и огромные потери с его стороны, Альминское сражение было проиграно. Русские войска отступили к Севастополю и принялись воздвигать оборонительные рубежи. Уже в первые дни обороны Севастополя и дальше до самого окончания Крымской войны проявлялось из-за бездарного руководства страшное безразличие, халатное отношение администрации к нуждам солдат, раненых, воровство, неумелое, бездарное руководство военачальников. В своем дневнике от 2 ноября 1854 г. граф Л. Н. Толстой, будучи в это время в Крыму, писал: «…10-я и 11-я дивизия атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заклепали 37 орудий. Тогда неприятель выставил 6000 штуцеров, только 6000 против 30000. И мы отступили, потеряв около 6000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, Бог знает почему, не было стрелковых батальонов. Ужасное убийство. Оно ляжет на души многих! Господи, прости им!»

…Кроме Меньшикова, армией руководил и князь Горчаков. Севастополь был набит князьями. Здесь также находились великие князья Николай и Михаил, сыновья Николая I. Они были посланы в Крым для «подъема духа» и для получения наград, которые им были необходимы для продвижения по службе. Их пребывание на войне, в патриотических кругах, рассматривалось как помеха в руководстве войной. Сестра братьев Аксаковых B.C. Аксакова писала: «Лучше бы, если бы они оттуда уехали; конечно, их должны там оберегать и пожертвуют для спасения их тысячами людей». Не менее критично писала она в своем дневнике и о князе Меньшикове: «Слухи о Меньшикове неутешительны. Из Севастополя пишут, что он совершенно потерялся и хотел бросить и город и флот на жертву неприятеля, и, если б неприятель напал тогда на Севастополь, он был бы взят без бою…»

Врачей в русской армии было мало, помощь раненым оказывалась не всегда вовремя. Николай Иванович Пирогов, узнав о больших потерях русских войск при осаде Севастополя неприятелем, подает прошение об отправке его в обороняющийся город в военно-медицинское ведомство и получает отказ, тогда он обращается за помощью к Великой княгине Елене Павловне.

Известный хирург Н. И. Пирогов вспоминал: «Великая княгиня Елена Павловна много содействовала моему отправлению под Севастополь, поручила мне руководить занятиями организованной ею тогда Крестовоздвиженской общиной сестер; впоследствии такое же поручение руководить занятиями сердолюбивых вдов дано было мне и по воле государыни императрицы Александры Федоровны, сверх этого, великая княгиня Елена Павловна предоставила мне сформировать небольшую корпорацию врачей-хирургов на ее иждивение, с тем чтобы они находились в непосредственном моем заведовании и никуда не назначались военным ведомством без моего согласия: д-ра Э. В. Каде, A. Л. Обермиллер, П. А. Хлебников, Л. А. Беккере, B. И. Тарасов, а впоследствии и С. П. Боткин (при второй моей поездке в Крым) принадлежали к этой категории врачей».

 

Великая княгиня Елена Павловна

Великая княгиня Елена Павловна (1806–1873), урожденная Фредерика Шарлотта Мария принцесса Вюртембергская, дочь принца Павла Вюртембергского, получила прекрасное образование во Франции и была в 16 лет помолвлена с четвертым сыном российского императора Павла I – Великим князем Михаилом Павловичем. В 1823 г. она приехала в Россию и здесь пользовалась большим уважением в высшем обществе не только за свои широту ума и разностороннюю образованность, но и за свою благотворительность. Она искренне служила на благо России. Так, в 1873 г. было создано «Ведомство учреждений Великой княгини Елены Павловны». Сюда вошли основанные ею училище св. Елены для девиц всех сословий, Елизаветинская клиническая больница для малолетних детей бедных родителей на 100 кроватей, Максимилиановская лечебница для приходящих, Крестовоздвиженская община сестер милосердия с лечебницей и бесплатной школой, а также Мариинский и Повивальный институты, завещанные ей в управление императрицей Марией Федоровной.

В октябре 1854 г. Великая княгиня обратилась с патриотическим воззванием ко всем русским женщинам «принять на себя высокие и трудные обязанности сестер милосердия», помогать больным и раненым. Она основала на свои средства «Крестовоздвиженскую общину сестер попечения о раненых и больных воинах». Община объединяла российских женщин из самых разных слоев общества – от весьма образованных (это были жены, вдовы и дочери титулярных и коллежских советчиков, помещиков, купцов) до простых малограмотных женщин.

В распоряжении общины, под склад вещей и медикаментов, были предоставлены помещения Михайловского замка, Великая княгиня ежедневно ездила в больницы и сама, своими руками, перевязывала кровоточащие раны больных.

«Главная ее забота заключалась в том, чтобы дать общине тот высокорелигиозный характер, который, воодушевляя сестер, закалял бы их для борьбы со всеми физическими и нравственными страданиями».

Для креста, который предстояло носить сестрам, Елена Павловна выбрала Андреевскую ленту На кресте были надписи: «Возьмите иго Мое на себя» и «Ты, Боже, крепость моя». Свой выбор Елена Павловна объяснила так: «Только в смиренном терпении крепость и силу получаем мы от Бога».

5 ноября 1854 г. после богослужения Великая княгиня сама надела крест каждой из тридцати пяти сестер, а на следующий день они уехали в Севастополь, где их ожидал Н.И. Пирогов.

На великого русского ученого, хирурга было возложено обучение, а затем руководство их работой в Крыму. С декабря 1854 по январь 1856 года в Крыму трудилось более 200 сестер милосердия.

Инициатива Великой княгини Елены Павловны соответствовала духу времени – в частности, схожими были действия Флоренс Найтингейл – создательницы британского отряда медсестер. После окончания войны при общине были дополнительно открыты амбулаторная лечебница и бесплатная школа для 30 девочек.

«…если сегодня Красный Крест охватывает мир, то это благодаря примеру, поданному во время войны в Крыму Ее Императорским Высочеством Великой княгиней Еленой Павловной…», – писал основатель Международного Комитета Красного Креста Анри Дюнан, в письме Российскому Обществу Красного Креста в 1896 году.

Она, беспокоясь о судьбе русских солдат – защитниках Севастополя, старается помогать как может. Зная истинное положение дел в Севастополе, в том числе и военно-врачебное, обещает врачам любое содержание, какое они пожелают, лишь бы они оставались там и не уезжали.

Н. И. Пирогов постоянно конфликтовал с администрацией. Он пишет докладные, обращается за помощью к главнокомандующему Горчакову, начальнику штаба Коцебу. По его мнению, все воспринималось, но ничего не делалось – средств нет, палаток нет, лошадей и фур мало, везде воруют и везде беспорядок.

«Генерал-штаб-доктор – пешка и только умеет поддакивать да хвалить то, что худо. В госпиталях нет ни одного лишнего матраца, нет хорошего вина и хинной корки, ни кислот даже на тот случай, когда тиф разовьется. Врачей почти целая половина лежит – больны, и еще что из всего этого хаоса точно хорошо, так это сестры милосердия. Дай Бог здоровья Великой княгине: она одна сделала истинное благодеяние для края. Если бы не она, так больные лакали бы вместо сытного супа помои и лежали бы в грязи. Они и хозяйничают в госпиталях, и кушанье даже готовят, и лекарства раздают…» – писал Н. И. Пирогов в одном из своих писем к жене.

Он был очень рад помощи Великой княгини, когда пришел первый отряд сестер милосердия. Князь Меньшиков отнесся к этому большой иронией и насмешкой и говаривал даже: как бы они не загуляли с солдатами…

 

Сестры милосердия

Перед отправлением в Крым женщины-сестры милосердия проходили краткосрочную подготовку в Петербургской медико-хирургической академии под руководством хирурга Н.И. Пирогова, который считал, что создание общины сестер милосердия – дело нужное, их женский такт чувствительность, заботливость помогут раненым легче переносить их страдания, а нравственный контроль сестер милосердия будет более действенным, чем разного рода комиссии.

6 декабря 1854 г. он пишет: «Дней 5 тому назад приехала сюда Крестовоздвиженская Община Елены Павловны, числом до 30, и принялась ревностно за дело; если оне так будут заниматься, как теперь, то принесут, нет сомнения, много пользы. Оне день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями и за смотрителями и даже врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и участием помогающей, оживляет плачевную доль страданий и бедствий».

В конце 1854 г. в Севастополь прибыла также группа женщин-сердобольных вдов, обитательниц Петербургских и Московских вдовьих домов, находившихся под покровительством императрицы Александры Федоровны. Обученные уходу за больными, они «с материнской почтительностью» ухаживали за «защитниками тамошних твердынь». «…Лучшим свидетельством их самоотвержения служит то, что 12 вдов кончили свое существование» в Севастополе среди напряженных госпитальных трудов, «вследствие истощения сил и заразы».

Чтобы добраться до места назначения, нужны были силы и терпение. «От Перекопа усталые женщины тащились на волах и верблюдах, довольствовались сухим хлебом. А в Севастополе их встречали орудийный грохот, кровь ручьями, ядовитая вонь гангренозных бараков, изувеченные люди и великий Пирогов в облепленных грязью сапогах и солдатской шинельке».

Присутствие в палатах заразных больных во время эпидемии тифа для женщин означало риск заболеть самим. В госпиталях работали все, включая высокородных начальниц. Некоторые из них, например сестры Шперлинг, Аленина, Джановская и Эрберг, заразились и умерли от тифа. Дежурные или перевязывающие сестры оказывали помощь доктору во время операций: делали наркоз, следили за пульсом, прижимали сосуды при сильных кровотечениях. По отчетам, сестры Бакунина, Назимова и Шимкевич овладели хирургическими приемами настолько, что сами могла производить операции, получив на то разрешение.

Идеальным типом медсестры, по мнению Н. И. Пирогова, была Екатерина Михайловна Бакунина. Она наравне с хирургами работала в операционной и уходила последней из госпиталя, работая день и ночь. Она была последней сестрой, 27 августа 1855 г. ушедшей из Севастополя через понтонный мост на Северную сторону.

Екатерина Михайловна Бакунина (1812–1894) родилась в семье дворянина – губернатора Петербурга. В 1854 г. ей было 42 года. Ее желание стать сестрой милосердия встретило сильную оппозицию родных и знакомых. На ее первый запрос из Петербурга (жили они в Москве) пришел очень сдержанный ответ, на что она ответила: «Когда дочь Бакунина, который был губернатором в Петербурге, и внучка адмирала Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова желает ходить за матросами, то странно кажется отказывать ей в этом». И ее приняли.

Желая испытать себя, она стала ежедневно посещать «самую гнусную» из московских больниц.

Приехав в Петербург, получила приглашение ко двору Великой княгини Елены Павловны и жила во дворце в ее покоях. Ей доверили 3-й отряд сестер милосердия. Готовясь к работе в Крыму, они посещали операции в клинике. «Некоторые доктора надо мной смеялись, – писала она в своих воспоминаниях, – говорили: «Что это за сестра милосердия, которая ездит на перевязку в карете!»» 21 января 1855 г. отряд Бакуниной начал работу на театре военных действий в бараках осажденного Севастополя. В феврале 1855 г. ее назначили сестрой-начальницей всей Общины. На этом посту Бакунина оставалась вплоть до 1860 г. Она ездила по всем военным госпиталям Крыма и «сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестер Общины».

В здании Дворянского собрания был создан перевязочный пункт. Сюда свозились раненые, операции производились круглосуточно, невзирая на то, что рядом рвались снаряды. В эти минуты никто не думал о смерти – только о спасении раненых.

«…Огромные танцевальные залы беспрестанно наполнялись и опоражнивались; приносимые раненые складывались вместе с носилками целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных, как полотно от потери крови и от сотрясений, производимых огромными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, раздававших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев…

…Постоянно приносимые на главный перевязочный пункт раненые в обязательном порядке предварительно осматривались, где прямо на месте решалось, можно ли некоторым спасти жизнь или же считать их безнадежными. Раненые после проведенной операции передавались в руки сестер милосердия, возглавляемых Бакуниной. Безнадежные отправлялись в дома Гущина и Орловского, где сестры милосердия своим уходом и уважением к ним облегчали их страдания. Велик и высок был долг сестер по уходу за такими ранеными. Ведь им поручались и последнее желание, и последний вздох умирающих за отечество!» – писал Н. И. Пирогов.

От непривычного климата – постоянной перемены холодной погоды на сырую и ветреную, а также от чрезмерной нагрузки и напряжения почти все сестры милосердия переболели. 17 из 160, находящихся в театре военных действий под руководством Н. И. Пирогова, умерли. Многие страдали от тифозной горячки, некоторые из них были ранены или контужены. Но все они, «перенося безропотно все труды и опасности и бескорыстно жертвуя собою для достижения предпринятой цели…служили на пользу раненых и больных».

Но чиновничьи притеснения сплошь и рядом задавливали деятельность защитников, чинили препятствия, мешающие осуществлению правильной стратегии. Многие офицерские чины были недовольны и открыто говорили о недальновидности и промахах руководства, а также ненадлежащей организации дела. В то время в Петербург отсылались ложно-восторженные донесения, скрывающие истинное положение дел. «Куда-нибудь уехать в глушь, – писал Н. И. Пирогов, – не слышать и не видеть ничего, кроме окружающего, теперь самое лучшее. Если прислушаешься, то голова идет кругом от всех глупостей и безрассудностей, которые узнаешь».

Его страшит не работа, а бесконечные преграды «что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится». И конечно же, его борьба с администрацией продолжается. Он обращается за помощью к Великой княгине, чтобы после его кратковременного отъезда в Петербург не были «забиты» и унижены администрацией медперсонал. И тут сестры милосердия во всем поддерживают правдолюбца-хирурга, они оказываются настоящими бойцами. Они, хотя и были прикреплены к Н. И. Пирогову, но подчинялись не главнокомандующему а Великой княгине, т. е. Петербургу Это давало им возможность решительно действовать по отношению к нерадивой госпитальной администрации. Так, уличив аптекарей в воровстве, они подняли шум вплоть до судебного разбирательства. Один из воришек от страха быть уличенным в преступлении застрелился. Ими были обнаружены большие нарушения и в администрации Херсонского госпиталя, по их настоянию было заведено дело.

«Ради чего подвергать себя опасности, ехать в этот сущий ад» – в письмах к Н. И. Пирогову его жена, не понимая для чего, – приходит просто в ужас. И он отвечает ей, отвечает как гражданин своей страны, которым владеют не личные чувства, а общечеловеческий долг перед своей отчизной. Его слова, звучащие в письме, в полной мере можно отнести и к сестрам милосердия, выполняющим свой долг перед родиной. «…Подумай только, – пишет он ей, – что мы живем на земле не для себя только, вспомни, что пред нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, чрез целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем, кому Бог дал хоть какую-нибудь возможность участвовать в ней. Я знаю, что для тех, кого он, как нас, благословил счастьем в семейном кругу, тяжело, оставив тихий, приятный быт, подвергать себя всем беспокойствам и тягостям разлуки с милым сердцу и лишениям; но тому, у кого не остыло ещё сердце для высокого и святого, нельзя смотреть на все, что делается вокруг нас, смотреть односторонним эгоистическим взглядом…»

Великие князья Михаил и Николай, поняв, что могут погибнуть в Севастополе, быстро уехали в Петербург, пообещали вернуться, но так и не вернулись. А сестры милосердия не обещали ничего. О их самоотверженном труде в лазаретах, госпиталях начали писать в газетах, журналах. Никто не посылал женщин для оказания медицинской помощи непосредственно на поле брани. Первой в этом благородном деле была Россия, но западные страны активно разрекламировали на весь мир «дам высокой души» – деяния мисс Найтингейл с 37 сестрами, добровольно приехавшими на Крымскую войну Но весь мир узнал и о мужестве российских сестер милосердия. Кроме раздачи сухого белья, чая и вина, сестры работали на перевязочных пунктах и в операционных. Перевязывать раненых им приходилось на открытом воздухе, под дождем, стоя на коленях в грязи или на промерзлой земле. И если порой из-за огромного наплыва раненых врачей не хватало, перевязочные пункты оставались на их попечении. Эти героические женщины, не смыкая глаз по несколько суток кряду, оказывали помощь раненым.

Весь мир восхищался их трудом, их присутствием духа и любовью к людям, к своей родине. «Горжусь тем, что руководил их благотворительной деятельностью», – писал Н. И. Пирогов в марте 1855 года.

Л. Н. Толстой, очевидец крымских событий, в своем дневнике постарался правдиво и откровенно описать все происходящее. Он отмечал, что все, от мала до велика, стали на защиту Севастополя, даже дети, собравшись группами, таскали ядра. «Можно было увидеть за этой работой и девочек, которые сами-то были чуть больше ядра».

«Простые люди, самоотверженно защищая Севастополь, отдавали жизнь и сохраняли дух всей остальной России. С гордостью умирали все они за веру, престол и отечество. И часто предсмертные слова их были одни и те же: «Спаси, Господи, царя-батюшку и весь его православный русский народ».

Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству; восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства. (Толстой Л. Н. Севастопольские рассказы. М. 2001. С. 91)

 

Защитницы Севастополя

В 1854 г., по прибытии в Севастополь, Н. И. Пирогов сразу же начал работать в госпитале. Он писал своей жене: «…с 8 часов утра до 6 часов вечера (пока не стемнеет) остаюсь в госпитале, где кровь течет реками, с лишком 4000 раненых». Здесь же, в госпитале, он встретился с местными севастопольскими женщинами. «При перевязке можно видеть ежедневно трех или четырех женщин; из них одна знаменитая Дарья; одна дочь какого-то чиновника, лет 17 девочка, и одна жена солдата. Кроме того, я встречал еще одну даму средних лет… Это – жена какого-то моряка, кажется, приходит раздавать свой или другими пожертвованный чай. Дарья является теперь с медалью на груди, полученною ею от Государя, который велел ее поцеловать Великим Князьям, подарил ей 500 рублей и еще 1000, когда выйдет замуж… Под Альмою она приносила белье, отданное ей для стирки, и здесь в первый раз обнаружилась ее благородная склонность помогать раненым. Она ассистирует и при операциях».

Дарья (Александровна) была дочерью матроса черноморского флота и стала известна в истории под именем Даша Севастопольская – одна из первых русских женщин, помогавших ухаживать за ранеными на поле боя. Славилась своим бесстрашием, мужеством, работала под свист летящих ядер, вытаскивала раненых с поля боя. К началу войны ей исполнилось 15 лет; она осталась круглой сиротой, и когда союзные войска высадились в Евпатории, Дарья отправилась вслед за русскими войсками. Во время сражения при р. Альме (т. е. уже 8 сентября 1854 г.) под неприятельским огнем она, как могла, перевязывала раненых – ее повозка стала «первым перевязочным пунктом». С тех пор до конца марта 1855 г. она ухаживала за ранеными и больными воинами на перевязочных пунктах, в госпиталях и лазаретах осажденного Севастополя, за что и получила от императора медаль и золотой крест с надписью «Севастополь».

О ней с восхищением говорил весь Севастополь.

В госпиталях Н. И. Пирогов увидел женщин, умело перевязывающих раненых. Женский уход за ранеными появился в Севастополе раньше приезда сестер милосердия из Петербурга. Жены и дочери севастопольцев добровольно пришли на помощь раненым. Семнадцатилетняя Дарья два раза даже ассистировала ему на операции. Он поразился грамотности и легкости ее движений. Перевязки она делала ловко и умело. На груди ее красовалась медаль.

«После больших вылазок являлись к перевязочному пункту женщины из матросок и мещанок, с холстом и корпией, – писал очевидец Севастопольской обороны, – помогали обмывать раны, поили томящихся жаждой раненых».

«Во время общего бомбардирования женщины таскали беспрестанно воду на бастионы освежать измученных трудом и зноем бойцов. Убьют кого из наших офицеров, положат его товарищи на вечный одр – непременно явится или хозяйка убитого, или соседка оросит слезою участия славный прах, обложит голову… свежими листками ерани и мирта. Бывает иногда: ударят тревогу. Что ж женщины? Кричат, бегают? Ничуть не бывало: ныне привыкли – стоят у своих калиток, под-горюнясь и провожая полными слез глазами бегущие по своим местам отряды солдат, молятся и тихо плачут, предавая судьбу свою в руки господни. Своим присутствием в Севастополе женщины не уменьшают мужества его защитников, нет! Видя твердость женщин в самые опасные мгновения, укрепляется даже слабейший духом. Мысль, что шаг назад перед неприятелем есть шаг к погибели любимой семьи, одушевляет солдата и приковывает его к месту, ему указанному начальством, к месту, которое он не покинет до смерти…»

 

Великая княгиня Елисавета Феодоровна

Благословенной и самоотверженной была деятельность Великой княгини Елисаветы Феодоровны (1864–1918), основательницы Марфо-Мариинской обители. Сестры обители обучались основам медицины, главной их задачей было посещение больных и бедных, забота о брошенных детях, оказание им медицинской, моральной и материальной помощи. В больнице Елисавета Феодоровна брала на себя самую ответственную работу: ассистировала при операциях, делала перевязки, утешала больных, всеми силами старалась облегчить их страдания. Если больной нуждался в помощи, она просиживала у него до рассвета.

С детских лет принцесса Гессен-Дармштадтская Елизавета Александра Луиза Алиса, внучка английской королевы Виктории, получившая официальное имя в России Елизавета Федоровна (после канонизации ставшая Елисаветой Феодоровной), воспитывалась в протестантской семье, в традициях старой Англии. Вся жизнь их семьи проходила по строгому распорядку, установленному матерью. Дочери сами выполняли домашнюю работу: убирали комнаты, постели, топили камины. «В доме меня научили всему», – скажет впоследствии Елисавета Феодоровна. Всех семерых детей воспитывали на твердой основе христианских заповедей, старались вложить в их сердце любовь к ближним, особенно страждущим. И назвали Великую княгиню именем католической святой в честь Елизаветы Тюрингенской, прославившейся самоотверженной любовью к людям и своими делами милосердия.

Родители Елисаветы Феодоровны потратили большую часть своего состояния на благотворительные нужды, а дети постоянно ездили с матерью в госпитали, приюты, дома для инвалидов, привозили с собой большие букеты цветов, разносили по палатам больных, ставили в вазы.

Елизавета с детства любила природу и особенно цветы, которые с увлечением рисовала. У нее был художественный дар, и всю свою жизнь она много времени уделяла рисованию. Любила она и классическую музыку. Все знавшие Елизавету с детства отмечали ее любовь к ближним.

После смерти матери она всячески помогала отцу, старалась облегчить горе отца, поддержать и утешить, а оставшимся младшим сестрам и брату хоть в чем-то заменить мать.

В 1884 г. Великая княгиня вышла замуж за Великого князя Сергея Александровича, брата российского императора Александра III. С будущим супругом она познакомилась еще в детстве, когда он приезжал в Германию со своей матерью, императрицей Марией Александровной, также происходившей из Гессенского дома. Вся семья сопровождала принцессу Елизавету на ее свадьбу в Россию. Здесь она стала усиленно заниматься русским языком, желая глубже изучить культуру и особенно веру новой своей родины. По воспоминаниям современников, прекрасная наружность Елизаветы вполне соответствовала ее духовным качествам. Восхищенный ее красотой, ей посвятил стихотворение Великий князь

Константин Константинович Романов, написавший его в 1884 г.:

Большую часть года Великая княгиня жила с супругом в их имении Ильинское в шестидесяти километрах от Москвы, на берегу Москвы-реки. Она любила Москву с ее старинными храмами, монастырями и патриархальным бытом. Сергей Александрович был глубоко религиозным человеком, жил по уставам Святой Церкви, строго соблюдал посты, часто посещал богослужения, ездил в монастыри. Елисавета Феодоровна везде следовала за мужем, полностью выстаивала долгие церковные службы.

В православных храмах она испытывала удивительное чувство, таинственное и благодатное. Она видела радостное состояние Сергея Александровича после принятия им Святых Таин, и ей самой захотелось испытать эту радость.

В своем письме отцу Великая княгиня писала о решении принять православную веру и просила дать благословение. Но не получила его. Тогда Елисавета Феод оровна проявила мужество и, несмотря на моральные страдания, решила принять православие. Теперь она могла сказать своему супругу: «Твой народ стал моим народом, твой Бог – моим Богом» (Руфь, 1,16). 13 апреля 1891 года, в Лазареву субботу, над Елисаветой Феодоровной был совершен чин принятия в Православную Церковь. Император Александр III благословил свою невестку иконой Нерукотворного Спаса, с которой она не расставалась всю жизнь и с ней приняла мученическую кончину. В этом же году Великий князь Сергей Александрович, ее муж, был назначен генерал-губернатором Москвы. Елисавета Феодоровна должна была вести светскую жизнь – постоянно присутствовать на приемах, балах концертах, независимо от настроения, здоровья и желания. Но она успевала заниматься и делами милосердия: посещала храмы, больницы, детские приюты, дома для престарелых и тюрьмы. Везде старалась облегчить страдания людей – раздавала еду, одежду, деньги, улучшала условия жизни обездоленных. Ею, при поддержке мужа – генерал-губрнатора Великого князя Сергея Александровича, в 1892 году было учреждено Елисаветинское благотворительное общество, чтобы «призревать законных младенцев беднейших матерей, дотоле помещаемых, хотя без всякого права, в Московский Воспитательный дом, под видом незаконных». Деятельность общества проходила в Москве, а затем распространилась и на всю Московскую губернию. Елисаветинские комитеты были образованы при всех московских церковных приходах и во всех уездных городах Московской губернии. Кроме того, Елисавета Феодоровна возглавила Дамский комитет Красного Креста, а после гибели супруга она была назначена председательницей Московского управления Красного Креста.

С началом Русско-японской войны Елисавета Феодоровна организовала Особый комитет помощи воинам, при котором в Большом Кремлевском дворце был создан склад пожертвований в пользу воинов: там заготавливали бинты, шили одежду, собирали посылки, формировали походные церкви.

На ее деньги были оборудованы лазареты, санитарные поезда, семьям погибших оказывалась материальная помощь.

5(18) февраля 1905 года произошло страшное событие, изменившее всю жизнь Елисаветы Феодоровны. От взрыва бомбы революционера-террориста погиб Великий князь Сергей Александрович. Бросившаяся к месту взрыва Елисавета Феодоровна увидела картину по своему ужасу превосходившую человеческое воображение. Молча, без крика и слез, стоя на коленях в снегу, она начала собирать и класть на носилки части тела горячо любимого и живого еще несколько минут назад мужа. В час тяжелого испытания Елисавета Феодоровна просила помощи и утешения у Бога. На следующий день она причастилась Святых Таин в храме Чудова монастыря, где стоял гроб супруга. На третий день после гибели мужа Елисавета Феодоровна поехала в тюрьму к убийце. Она не испытывала к нему ненависти. Великая княжна хотела, чтобы он раскаялся в своем ужасном преступлении и молил Господа о прощении. Она даже подала Государю прошение о помиловании убийцы.

Пережив трагическую смерть мужа, Великая княгиня Елисавета Феодоровна резко изменила образ жизни: ее спальня в Николаевском дворце напоминала монашескую келью, она не снимала траур, не появлялась на светских приемах. Теперь ее ничто не связывало со светской жизнью.

Великая княжна продала все свои драгоценности, отдав в казну ту часть, которая принадлежала династии Романовых. Остальные средства решила употребить на постройку обители милосердия – купила на Большой Ордынке усадьбу с четырьмя домами и обширным садом, где расположилась основанная ею в 1909 году Марфо-Мариинская обитель, названная так в честь святых сестер Марфы и Марии. Были построены два храма – Марфо-Мариинский и Покровский, больница, считавшаяся впоследствии лучшей в Москве, и аптека, в которой лекарства отпускались бедным бесплатно, детский приют и школа. Вне стен обители был устроен дом-больница для женщин, больных туберкулезом.

Марфо-Мариинская обитель милосердия представляла собой монастырь с сочетанием благотворительной и медицинской работы.

При создании обители был использован как русский православный, так и европейский опыт. Сестры, жившие в обители, приносили обеты целомудрия, нестяжания и послушания, однако, в отличие от монахинь, по истечении определенного срока могли уйти из обители, создать семью и быть свободными от данных прежде обетов. Сестры получали в обители серьезную психологическую, духовную и медицинскую подготовку. Им читали лекции лучшие врачи Москвы, беседы с ними проводил духовник обители о. Митрофан Серебрянский, (позднее архимандрит Сергий; канонизирован Русской Православной Церковью), который руководил их внутренней жизнью.

Сестры ежедневно в определенные часы приходили за советом или наставлением к духовнику или к настоятельнице. Великая княгиня и о. Митрофан учили сестер, что их задача – не только медицинская помощь, но и духовное наставление опустившихся, заблудших отчаявшихся людей. Каждое воскресенье после вечерней службы в соборе Покрова Божией Матери устраивались беседы для народа с общим пением молитв.

По плану Елисаветы Феодоровны, обитель должна была оказывать комплексную, духовно-просветительскую и медицинскую помощь нуждающимся, которым часто не просто давали еду и одежду, но помогали в трудоустройстве, устраивали в больницы. Нередко сестры уговаривали семьи, которые не могли дать детям нормальное воспитание (например профессиональные нищие, пьяницы и т. д.), отдать детей в приют, где им давали образование, хороший уход, профессию.

В обители были созданы больница, отличная амбулатория, аптека, где часть лекарств выдавалась бесплатно, приют, бесплатная столовая и еще множество учреждений. В Покровском храме обители проходили просветительские лекции и беседы, заседания Палестинского, Географического обществ, духовные чтения и другие мероприятия.

Поселившись в Марфо-Мариинской обители милосердия и приняв монашеский постриг в 1910 году, Елисавета Феодоровна почти перестала ездить в Петербург – интересы ее были теперь далеко от интересов двора. Главным для нее было помогать бездомным и нищим. На это ушли все ее средства. Елисавета Феодоровна устраивала приюты для сирот, раздавала одежду, продукты, лекарства… Великая княгиня обходила ночлежки и больницы, чтобы своими руками оказывать необходимую помощь.

Одним из самых знаменитых мест обитания бедноты был Хитров рынок. Население его ночлежек состояло из тысячи бродяг, карманных воров, взломщиков, скупщиков краденого, беглых арестантов и уголовных преступников, скрывавшихся от полиции. Елисавета Феодоровна, сопровождаемая обычно лишь кем-нибудь из сестер Марфо-Мариинской обители, неутомимо ходила от одного притона к другому, собирая сирот. Потерявшие человеческий облик лица не пугали и не отталкивали ее. В каждом таком несчастном она видела образ Божий. «Подобие Божие может быть иногда затемнено, но оно никогда не может быть уничтожено», – говорила Елисавета Феодоровна. Все население Хитровки знало и уважало Великую княгиню. Не было ни одного случая, чтобы кто-либо из жителей ночлежек оскорбил или унизил ее.

Она старалась спасать детей Хитровки. Мальчиков, вырванных из Хитровки, она устраивала в общежития. Из одной группы таких оборванцев образовалась артель исполнительных посыльных Москвы. Девочек устраивали в закрытые учебные заведения или приюты, где также следили за их здоровьем и духовным ростом.

Елисавета Феодоровна создавала дома призрения для сирот, инвалидов, тяжело больных, находила время для их посещения, постоянно поддерживала материально, привозила подарки.

Об одном из бесчисленных свидетельств ее любви к страждущим вспоминают современники. Одна из сестер обители пришла из бедного квартала и рассказала о безнадежно больной чахоткой женщине с двумя маленькими детьми, живущей в холодном подвале. Великая княгиня сразу же заволновалась, немедленно позвала старшую сестру и приказала устроить мать в больницу для чахоточных, а детей взять в приют; если не найдется кровати, устроить больную на раскладушке. После этого сама взяла для детей одежду, одеяльца и пошла за ними. Она постоянно посещала больную мать до самой ее кончины, успокаивала, обещая, что позаботиться о детях. Великая княгиня надеялась, что созданная ею Марфо-Мариинская обитель милосердия расширится и будет процветать. Со временем она собиралась устроить отделения обители в других городах России.

Современница Великой княгини Нонна Грейтон, фрейлина ее родственницы принцессы Виктории, свидетельствует о Елисавете Феодоровне: «Она обладала замечательным качеством – видеть хорошее и настоящее в людях, и старалась это выявлять. Она также совсем не имела высокого мнения о своих качествах… У нее никогда не было слова «не могу», и никогда ничего не было унылого в жизни Марфо-Мариинской обители. Все было там современно, как внутри, так и снаружи. И кто бывал там, уносил прекрасное чувство».

В Марфо-Мариинской обители Великая княжна вела жизнь подвижницы. Спала на деревянных досках без матраса, тайно носила власяницу и вериги. Об этом рассказала в своих воспоминаниях подвижница Марфо-Мариинской обители Любовь. Привыкшая с детства к труду, Великая княгиня все делала сама и лично для себя не требовала никаких услуг от сестер. Она участвовала во всех делах обители как рядовая сестра, всегда подавая пример остальным.

Митрополит Анастасий вспоминал о Великой княгине, которую лично знал: «Она способна была не только плакать с плачущими, но и радоваться с радующимися, что обыкновенно труднее первого. Не будучи монахинею в собственном смысле этого слова, она лучше многих инокинь соблюдала великий завет святого Нила Синайского: «Блажен инок, который всякого человека почитает как бы Богом, после Бога». Найти хорошее в каждом человеке и «милость к падшим призывать» было всегдашним стремлением ее сердца. Кротость нрава не препятствовала ей, однако, пылать священным гневом при виде несправедливости. Еще более строго она осуждала саму себя, если впадала в ту или другую, даже невольную ошибку…»

Елисавета Феодоровна много ездила по монастырям, была в Сарове и молилась у мощей святого угодника Серафима Саровского, в Новгороде, Пскове, Киеве, Оптиной пустыни, на Соловках. Там беседовала с отшельниками, посещала и самые маленькие монастыри в глухих российских лесах.

С началом Первой мировой войны в 1914 году у Марфо-Мариинской обители прибавилось трудов: необходимо было ухаживать за ранеными в лазаретах, часть сестер работала в полевом госпитале. Под руководством Елисаветы Феодоровны формируются санитарные поезда, устраиваются склады лекарств и снаряжения, на фронт отправляются походные церкви.

Елисавета Феодоровна, движимая христианскими чувствами, первое время навещала пленных немцев, но клевета о тайной поддержке врага заставила ее отказаться от этого. К воротам Марфо-Мариинской обители в 1916 году подходила разъяренная толпа, требовавшая выдать германского шпиона – ее брата. Она вышла одна и предложила осмотреть все помещения общины, но ей было не суждено погибнуть – толпу разогнала полиция. Позже, после Февральской революции, снова у ее обители появилась толпа с винтовками и красными бинтами – она сама открыла ворота. Елисавету Феодоровну называли немецкой шпионкой, к тому же хранящей оружие в монастыре. Ничего не нашли, а в обители тем временем отслужили молебен. Потом она сказала сестрам: «То, что мы живем, является неизменным чудом». Не было никакого озлобления против этих людей: «Народ – дитя, он неповинен в происходящем… он введен в заблуждение врагами России», – говорила Великая княгиня сестрам.

Весной 1917 года к ней приехал шведский министр по поручению кайзера Вильгельма и предложил помощь в выезде за границу. Елисавета Феодоровна ответила, что решила разделить судьбу страны, которую считает своей новой родиной, и не может оставить сестер обители в это трудное время.

Никогда не было в обители столько людей, как перед Октябрьской революцией. Шли не только за тарелкой супа или медицинской помощью, но и за утешением и советом «Великой матушки». Елисавета Феодоровна всех принимала, выслушивала, укрепляла. Люди уходили от нее умиротворенными и ободренными.

Первое время после Октябрьской революции Марфо-Мариинскую обитель не трогали: сестрам оказывали уважение, два раза в неделю к обители подъезжал грузовик с продовольствием, привозил черных хлеб, вяленую рыбу, овощи… Из медикаментов выдавали в ограниченном количестве перевязочный материал и лекарства первой необходимости.

Но покровители и состоятельные люди теперь боялись оказывать помощь обители. Великая княгиня почти не выходила за ворота обители, сестры тоже. Установленный распорядок дня обители не менялся, только длиннее стали службы, усерднее молитва сестер.

Еще раз ей было предложено уехать, германское правительство добилось согласия советской власти на выезд Великой княгини. Шел 1918 год. Посол Германии граф Мирбах пытался дважды увидеться с ней. Она не приняла его и отказалась уехать из России: «Я никому ничего дурного не сделала. Буди воля Господня!» Елисавета Феодоровна написала близким людям:

Господь опять Своей великой милостью помог нам пережить дни внутренней войны, и сегодня я имела безграничное утешение молиться… и присутствовать на Божественной службе, когда наш Патриарх давал благословение. Святой Кремль, с заметными следами этих печальных дней, был мне дороже, чем когда бы то ни было, и я почувствовала, до какой степени Православная Церковь является настоящей Церковью Господней. Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не ведают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто крат больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет. Но Бог в Библии показывает, как Он прощал Свой раскаявшийся народ и снова даровал ему благословенную силу.

«…Мы работаем, молимся, надеемся и каждый день чувствуем милость Божию. Каждый день мы испытываем постоянное чудо. И другие начинают это чувствовать и приходят в нашу церковь, чтобы отдохнуть душой».

В 1918 г., на третий день св. Пасхи, когда Православная Церковь праздновала день Иверской иконы Божией Матери, Святейший Патриарх Тихон посетил Марфо-Мариинскую обитель милосердия и отслужил молебен.

Через полчаса после отъезда Патриарха Великая княгиня Елисавета Феодоровна была арестована. Узнав об этом, Святейший Патриарх попытался добиться ее освобождения, но тщетно – настоятельница Марфо-Мариинской обители была отправлена в ссылку.

Последние месяцы своей жизни Великая княгиня провела в заключении в школе на окраине города Алапаевска вместе с Великим князем Сергеем Михайловичем (младшим сыном Великого князя Михаила Николаевича, брата императора Александра II), его секретарем – Феодором Михайловичем Ремезом, тремя братьями – Иоанном, Константином и Игорем (сыновьями Великого князя Константина Константиновича) и князем Владимиром Палеем (сыном Великого князя Павла Александровича). Конец был близок. Елисавета Феодоровна готовилась к этому – все свое время посвящая молитве.

В ночь с 5(18) июля 1918 года под Алапаевском были заживо сброшены в шахту Великая княгиня, ее верная спутница инокиня Варвара Яковлева и еще шесть человек – членов царской фамилии. И в последние минуты жизни она продолжала служить ближним, перевязывая раны лоскутами своего апостольника.

Елисавета Феодоровна упала не на дно шахты, а на выступ, который находился на глубине 15 метров. Рядом с ней нашли тело Иоанна Константиновича с перевязанной головой. С тяжелейшими переломами и ушибами она стремилась облегчить его страдания. Пальцы правой руки Великой княгини и инокини Варвары оказали сложенными для крестного знамения. Скончались они в страшных мучениях от жажды, голода и ран.

Спустя три месяца тела погибших были извлечены и переправлены в Русскую духовную миссию в Пекине. А оттуда останки Великой княгини Елисаветы Феодоровны и инокини Варвары были перевезены через Египет в Иерусалим, где и покоятся доныне в храме св. Марии Магдалины. В 1992 году Русская Православная Церковь причислила Великую княгиню Елисавету к лику святых.

Из письма Великой княгини Елисаветы Феодоровны сестрам Марфо-Мариинской обители (по пути в ссылку в Алапаевск):

«Господи, благослови.

Да утешит и укрепит вас всех Воскресение Христово.

Да сохранят нас всех с вами, мои дорогие, преподобный Сергий, святитель Дмитрий и святая Ефросинья Полоцкая. Мы очень хорошо едем. Везде снег.

Не могу забыть вчерашний день, все дорогие милые лица. Господи, какое страдание в них! О как сердце болело! Вы мне стали каждую минуту дороже. Как я вас оставлю, мои деточки, как вас утешить, как укрепить? Помните, мои родные, все, что я вам говорила. Всегда будьте не только мои дети, но послушные ученицы. Сплотитесь и будьте как одна душа все для Бога и скажите, как Иоанн Златоуст: «Слава Богу за все».

 

Княжна Вера Гедройц

Появление в Казанском университете первой женщины с врачебным дипломом связано с профессором Н. А. Виноградовым. По его ходатайству на должность сверхштатной фельдшерицы терапевтической клиники была принята М. П. Решетина. Она окончила Петербургские женские врачебные курсы при Николаевском военном госпитале и только через два года получила врачебный диплом. Вопрос о переводе с фельдшерской должности на ассистентскую был отклонен Министерством народного просвещения. И в 1881 г. первый врач-женщина ушла из Казанского университета и уехала в Среднюю Азию.

Первой в России женщиной-хирургом была Вера Игнатьевна Гедройц (1870–1931), принявшая в качестве врача участие в Русско-японской и Первой мировой войнах. В наши дни в России ее имя незаслуженно забыто. Британской научной общественности его открыл известный ларинголог доктор Джон Беннет. Его статьи в медицинских журналах говорят не только о сугубо профессиональных достижениях этого замечательного врача, но и касаются ее жизни.

Всерьез я заинтересовался княжной Верой, – писал доктор Беннет, – когда мы на Западе осознали, что она первой в истории медицины стала делать полостные операции – инее тиши больничных операционных, а прямо на театре военных действий, во время Русско-японской войны 1904 г. В ту пору в Европемы попросту оставляли без всякой помощи людей, раненных в живот. Другим европейским странам потребовалось целое десятилетие, чтобы освоить технику полостных операций, которую княжна Вера разработала самостоятельно, без чьей-либо подсказки – ив невероятно трудных условиях. Но это еще не все. В 90-е годы нашего века в Великобритании появились женщины-хирурги, удостоившиеся профессорского звания. Об этом писали с гордостью как о достижении на пути к профессиональному равноправию женщин. А Вера Гедройц была профессором хирургии уже в 1929 г.!

Жизнь этой женщины произвела огромное впечатление на доктора Беннета и его коллег. Они были восхищены и ее удивительной судьбой. Отдадим и мы дань памяти и заслуженного уважения княжне Гедройц.

Она происходила из старинного литовского княжеского рода, много давшего культуре России, Польши и Литвы, только в нашем веке – российского почвоведа, академика К. К. Гедройца и редактора польского журнала «Культура» – оплота польских интеллектуалов и диссидентов – Ежи Гедройца.

Росла В. И. Гедройц в родовом поместье отца в Орловской губернии, училась сначала в Брянской прогимназии, затем в гимназии в Орле. Заинтересовавшись медициной, поступила на курсы известного анатома Петра Лесгафта в Петербурге. За участие в революционных студенческих кружках ее выслали под домашний арест в имение отца. Но ее непокорный характер не терпел принуждения и бездействия. Под чужим паспортом В. И. Гедройц сбежала в Швейцарию, поступила в Лозанне в университет на медицинский факультет, который блестяще окончила в 1898 г. со степенью доктора медицины. Она была любимой ученицей швейцарского хирурга Цезаря Ру. Вернулась в Россию, подтвердила свой западный диплом и докторскую степень, сдав экзамен в Московском университете. Уже с 1900 г. княжна В. И. Гедройц заведует небольшой «больничкой» при цементом заводе акционерного общества Мальцовских заводов, набирается опыта и с головой уходит в научную деятельность.

С научными сообщениями она выступает на X и XII Всероссийских съездах хирургов, проходивших в Москве и Петербурге. И как итог многолетней деятельности по оказанию медицинской помощи мастеровым Мальцовского промышленного района, готовит диссертацию на звание доктора медицины с названием «Отдаленные результаты операций паховых грыж по способу Ру на основании 268 операций» и успешно ее защищает 11 мая 1912 г. в Московском университете. Профессор И. К. Снижарный приветствовал ее как первую женщину-врача, получившей степень доктора медицины. Из далекой Лозанны пришло письмо. Ее учитель, профессор Ру писал: «Позвольте выразить чрезвычайное удовольствие за возможность пожелать хорошего приема у наших русских коллег труда нашей выдающейся ученицы и давнего ассистента. Мы желаем нашей ученице умножить свой личный опыт, оценить свой труд в отдаленные сроки и испытать удовольствие исполненного долга и множества спасенных больных».

Этого желал княжне ее учитель. Этого же хотела всегда и она сама.

Когда вспыхнула Русско-японская война, В. И. Гедройц вызвалась ехать на фронт хирургом санитарного поезда Красного Креста.

Центральный эвакуационный пункт был организован в Петербурге под патронажем императрицы, которая заботилась не только о том, чтобы санитарные поезда были укомплектованы лучшими хирургами города, но также предоставила комнаты Зимнего дворца для шиться бинтов.

В рапорте о Русско-японской войне о В. И. Гедройц говорилось: «Среди тех, кто пошел на фронт в качестве хирурга Красного Креста, была княжна Гедройц – главный хирург санитарного поезда, оборудованного с помощью дворянства 40-ка русских уездов. Она всегда была на переднем крае, оперируя в специально сконструированном вагоне, в то время как враги вели обстрел поезда». Это был большой риск. В послевоенном отчете о подвижном передовом Дворянском отряде отмечалось: «28 сентября за 12 верст с поля боя доставлен в сопровождении врача Гедройц и сестры Осельской транспорт с 44 тяжелоранеными. С позиций лично Гедройц было доставлено еще 60 человек. Ранения были сложными и требовали большого врачебного искусства. Врачи и сестры милосердия работали почти без отдыха, и поэтому очень кстати была прибывшая в помощь летучка во главе с главноуполномоченным М. А. Стаховичем, врачами Н. С. ГЦелканом, Н. Я. Некрасовым и Э. П. Струве, студентом-медиком А. Н. Пашиным и фельдшерами П. М. Марковым и А. С. Черняевым. За месяц через руки В. И. Гедройц и ее товарищей прошло 1255 раненых».

Январь 1905 г. оказался тяжелым для отряда, т. к. надо было передислоцироваться в деревню Гудзядцы. Палатки ставили при 20-градусном морозе, в открытом поле. С большим трудом входили стальные колья в насквозь промерзшую землю. Но уже через 5 дней госпиталь был готов к приему раненых. Сюда на следующий день привозили пострадавших от пуль, осколков, обмороженных.

В середине января для укрепления отряда из центра прибыл операционный Дворянский вагон. Заведовать им поручили В. И. Гедройц, помощником стала фельдшерица 3. П. Бибикова. Вагон был прекрасно оборудован всем необходимым для экстренной хирургической помощи. При нем было 5 теплушек для размещения раненых и персонала.

Сражение при Мукдене началось 6 февраля. И снова в центре событий оказалась В. И. Гедройц. Операционный вагон направили к Фушунским копям, куда подвозили раненых. Они часами ждали разгрузки и медицинской помощи. Кинешемский дворянский госпиталь, рассчитанный на 2000 раненых, был переполнен, и поэтому прибытие умелого хирурга с операционным вагоном и дополнительным персоналом – сестрами Л. В. Розенплентер, М. Н. Захаровой, Л. Д. Пономаревой и другими – было очень вовремя. Все нуждающиеся в неотложной хирургической помощи сразу подавались в операционную. Но сил не хватало, и в работу включались врачи Г. Я. Горнштейн, Л. Я. Фельдман. Хирургические бригады работали почти круглосуточно, за месяц через вагон прошло 1855 человек.

Японцы обошли правый фланг русских войск, прорвали оборону фронта южнее Мукдена. Был отдал приказ об отступлении. Под угрозой окружения оказался и Кинешемский госпиталь, переполненный ранеными. Но совете было решено прорываться. Последним под огнем противника уходил поезд с 900 ранеными, где старшим врачом была В. И. Гедройц. Благодаря героизму врачей, сестер милосердия раненые и ценное имущество были спасены.

После боев у Шахэ она за свои труды была награждена золотой медалью «За усердие» на Анненской ленте. А за героические действия по спасению раненых при Мукдене командующий армией генерал от инфантерии Линевич лично в марте 1905 г. вручил женщине-врачу княжне В. И. Гедройц Георгиевскую серебряную медаль «За храбрость». Позже, по указанию императрицы Александры Федоровны, за заслуги, она была награждена знаками отличия Общества Красного Креста – золотым, серебряным и бронзовым.

Газеты писали о необычайной смелости операций, которые княжна Вера делала буквально под огнем противника, но речь в этих репортажах шла не о научной смелости, а о человеческой доблести хирурга – действительно незаурядной. Первые полостные операции, никогда ранее не производимые, их научное значение, новаторский метод Веры Гедройц – остались в тени.

Во время Первой мировой войны В. И. Гедройц, уже имея большой фронтовой опыт, активно занимается организацией помощи раненым. Будучи помощником Уполномоченного Российского общества Красного Креста, способствует открытию многих лазаретов. Сама императрица Александра Федоровна, несмотря на беспокоившие ее недомогания, участвует в создании специального эвакуационного пункта, куда входило 85 лазаретов. Около 20 санитарных поездов, названных именами царственных особ, обслуживают эти лазареты. В один из них императрица Александра Федоровна приглашает работать старшим врачом В. И. Гедройц. Назначение княжны на этот пост не случайно. Еще в 1904 г. молодая императрица внимательно следила за военными действиями, проходящими на фронтах во время Русско-японской войны. Александра Федоровна взяла попечительство над ранеными воинами, один из санитарных поездов был назван ее именем. Упоминаемая в военных сводках необычная фамилия Гедройц в связи с ее врачебной деятельностью запомнилась императрице. В этой войне также принимал участие и Е. П. Боткин, с 1907 г. ставший личным врачом царской семьи. В качестве главного уполномоченного Красного Креста он неоднократно встречался с Верой Игнатьевной в боевой обстановке, ценил ее профессиональные и душевные качества и, видимо, дал императрице похвальную оценку В. И. Гедройц как специалиста.

В 1909 г. императрица Александра Федоровна лично приглашает ее на службу – на образовавшуюся вакансию старшего ординатора Царскосельского Придворного госпиталя.

Зная княжну В. И. Гедройц как прекрасного специалиста, сама императрица Александра Федоровна с дочерьми Ольгой и Татьяной просят Веру Игнатьевну стать их учительницей на курсах сестер милосердия военного времени. В своих воспоминаниях А. Вырубова пишет: «Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, императрица лично решила пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя старшими Великими княжнами и со мной. Преподавательницей Государыня выбрала княжну Гедройц, женщину-хирур-га, заведующую дворцовым госпиталем. Два часа в день занимались с ней и для практики поступали рядовыми хирургическими сестрами в лазарет при Дворцовом госпитале, тотчас приступили к работе – перевязкам, часто тяжело раненых. Стоя с хирургом, Государыня, как каждая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные руки и ноги, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запах и ужасные картины военного госпиталя во время войны».

В одном из писем к императору Николаю II императрица писала: «Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами… они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь спасти, – страшно смотреть, – я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, – все это вышло вполне удачно, – мне приятнее делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала 3 подобных перевязки, – у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, – не стану описывать других подробностей, так это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им».

Рассказывая мужу о работе лазарета, Александра Федоровна описывает не только свое участие, участие дочерей в помощи раненым, но, непременно, подчеркивает ведущую роль как врача В. И. Гедройц.

Царское Село. 1914 г.

«Мы присутствовали при двух операциях – она (В. И. Гедройц) оперировала сидя, для того, чтобы я могла подавать, тоже сидя, инструменты. Один из прооперированных вел себя ужасно смешно, когда пришел в себя, в постели – он начал распевать на высоких нотах, притом очень хорошо, и дирижировал рукой, из чего я заключила, что он запевала, и потом оказалось, что это действительно так, он был очень весело настроен, выразил надежду, что не произнес каких-нибудь грубых слов – он желает быть героем и вернуться опять на войну, как только нога его заживет. – Другой лукаво улыбался и рассказывал: «Я был далеко, далеко, ходил-ходил, – хорошо там было. Господь Вседержитель, все вместе были, – вы не знаете, где я был». – И он все благодарил Бога и восхвалял его – очевидно, ему являлись чудесные виденья в то время, как извлекали пулю из плеча. Она не позволила мне делать перевязок, чтобы я не делала никаких лишних движений, так как голова и сердце давали себя чувствовать.»

Царское Село. 21 октября 1914 г.

«Я подавила свои слезы, поспешила уехать в лазарет и усердно проработала там в течение двух часов. Были тяжелораненые. В первый раз побрила солдату ногу возле и кругом раны – я сегодня все время работала одна, без сестры или врача, – одна только княжна Гедройц подходила к каждому солдату, смотрела, что с ним. Я у нее справлялась, правильно ли то, что я намеревалась делать… ш-11е Анненкова подавала мне требуемые материалы. Затем мы вернулись в наш маленький лазарет и посидели в нескольких палатах с офицерами.»

Царское Село. 25 ноября 1915 г.

«Все это утро мы провели в работе. Один солдат умер во время операции – такой ужас! Это первый подобный случай у княжны, а она уже проделала тысячу операций: гемораргия. Все держались стойко, никто не растерялся. Девочки тоже выказали мужество, хотя они, а также Аня никогда не видели смерти вблизи. Он умер в одну минуту. Можешь себе представить, как это потрясло нас. Как близка всегда смерть! Мы продолжали операции. Завтра у нас опять такая же операция, она тоже может окончиться фатально. Дай Бог, чтоб это не случилось, постараемся спасти его.»

Впоследствии княжна В. И. Гедройц за свою самоотверженную и героическую деятельность награждается серебряной медалью на Владимирской ленте «За усердие», сам император пожаловал ей золотые часы с Государственным гербом. Понимая, что многое в выхаживании раненых зависит от квалификации среднего медицинского персонала она подготовила для него учебное пособие «Хирургические беседы». Сама императрица Александра Федоровна сетовала в письме Николаю II, что «доктора могут получать только 3 военные награды, что очень несправедливо, так как они постоянно подвергаются опасности… Доктора и санитары – настоящие герои, их часто убивают; солдаты ложатся ничком, а эти ходят на виду неприятеля и выносят раненых под огнем…»

В. И. Гедройц работает не только в лазарете, но и выезжает с поездом на фронт за ранеными. «Княжна Гедройц вернулась за свои ранеными. Она работала три дня в передовом отряде, где не было хирурга (он только что уехал), сделала 30 операций, из них много трепанаций…» – сообщает императрица Николаю II из Царского Села 27 июня 1916 года.

Княжна обладала огромной энергией, была незаурядной, необыкновенной личностью. Ее называли «Жорж Санд Царского Села». В. И. Гедройц была не только необычайно смелой.

Нрав имела крутой, ростом превосходила большинство мужчин, была грузна и физической силой отличалась немалой. Все в ее облике и осанке было не женственным, но мужественным. Она коротко стриглась и одевалась во все мужское (носила пиджак, галстук, мужскую фетровую шляпу, а зимой – шубу с бобровым воротником), много курила, голос имела низкий, о себе говорила в мужском роде: «Я пошел, я оперировал, я сделал».

Во время Первой мировой войны Вера Гедройц была ранена и эвакуирована в тыл – в родной Киев, где в 20-е годы пережила пик своей творческой активности как хирурга. Она публикует важные работы по хирургии; ее военные дневники, помимо документального, имеют и большое научное значение. Что до литературного творчества, то Вера Игнатьевна писала стихи, рассказы и воспоминания и публиковала их под псевдонимом Сергей Гедройц, выбранным в память о рано умершем брате. Через своего учителя Василия Розанова она вошла в петербургские литературные круги, была знакома с Гумилевым, Ивановым-Разумником, Ремизовым, Есениным, Замятиным.

Удивительно то, что и после Октябрьской революции, закончившейся трагедией для многих людей ее происхождения, она не потеряла своей энергии и оптимизма – добилась в 1929 г. звания профессора кафедры хирургии Киевского медицинского института, занималась научной, педагогической и литературной деятельностью. Начала писать мемуары, а в 1930–1931 гг. княжна издала цикл повестей под общим названием «Жизнь», который был связан с ее жизнью до 1904 г. В 1932 г. она ушла на покой, без пенсии, которой, как выяснилось, не заслужила. Но ей в жизни везло – на гонорары от публикаций купила домик в окрестностях Киева и корову. Она вовремя умерла, потому что незадолго до смерти отдала одному из друзей письмо своего учителя, профессора Цезаря Ру, который завещал княжне, российскому хирургу, свою кафедру в Женеве. В 1937 г. ее друг на основании этого письма был обвинен в шпионаже и репрессирован, а ей повезло…

 

Монахиня Амвросия (А. Д. Оберучева)

Александра Дмитриевна Оберучева (1870–1944) твердо решила, что изберет профессию врача, замуж не выйдет и полностью посвятит себя служению людям. Но в России еще не было медицинских курсов, только за границей. Оставить своих любимых родителей одних она не могла. Тогда Александра Дмитриевна написала письмо Государю Императору с просьбой разрешить частным образом посещать медицинский факультет Московского университета. Через несколько месяцев из канцелярии императора пришел ответ. Нужно было выслать все документы в Петербург. Так А. Д. Оберучева стала студенткой первого Женского Медицинского института, открывшегося здесь в 1897 г.

Она с большой любовью вспоминала профессора В. А. Манассеина, великого авторитета среди медиков. Даже при малом знакомстве с ним А. Д. Оберучевой довелось увидеть примеры его гуманной самоотверженной деятельности. Так, бывший заслуженный профессор принимал бесплатно больных, до 25 человек в день. Было весьма поучительно для будущих врачей видеть, как этот маститый старец утешал, успокаивал больных. «Во всем этом было столько любви к больным!» Для многих бедняков он был настоящим благодетелем. Студентам-медикам на 4–5 курсе назначали больных, которых они должны были курировать. По воспоминаниям A. Д. Оберучевой, «между ними устанавливалась особая близость. Чем могли, старались им помочь, принести или книжек, или какое-либо лакомство. Ведь они приезжали откуда-нибудь издалека, в Петербурге были совершенно одиноки, и как дорого было им такое участие с нашей стороны. Мы входили в их душевную жизнь». Доброе, сострадательное отношение к больному составляло основу врачебной этики тех времен.

Тронутая рассказом одного знакомого о бедственном положении крестьян, об эпидемиях и отсутствии врачей в деревне, молодая выпускница медицинского института А. Д. Оберучева отказалась от предложения работать ассистентом у известного профессора B. М. Бехтерева и в 1903 г. поехала работать врачом в Смоленскую область. Она очень боялась, что не справится, потому что неопытна, а обратиться там было не к кому. Сразу решила, что «будет относиться к каждому, как к своем самому близкому родственнику». Ей приходилось работать целый день, а на улице стояли еще подводы и ожидали приема. Несмотря на горячее отношение к делу, она просто изнемогала и между приемом больных «прибегала в свою комнату и старалась освежиться», обливала холодной водой голову и снова шла. Прием шел обычно до одиннадцати часов вечера, а ночью приходилось ездить по разным деревням, домам… «Ну как было отказать?» А. Д. Оберучева никому не отказывала. Бывало так, что от деревни до деревни она проводила всю ночь. Прием в иные дни составлял до 300 человек и ночные разъезды – до 40 верст в любую погоду На амбулаторные приемы А. Д. Оберучевой стекались «как на богомолье». Выдержать такую жизнь было непросто, и она перевелась в недавно отстроенную одесскую больницу. Там работал «хороший врач и замечательный человек», он предложил А. Д. Оберучевой руку и сердце, но получил отказ. Она сказала, что профессия врача несовместима с семейной жизнью – любящая жена и мать не сможет уделять достаточно внимания пациентам. Вот такой была жизненная позиция А. Д. Оберучевой, в этом ее поддерживал горячо любимый брат Дмитрий, с которыму А. Д. Оберучевой всегда было взаимное понимание и большое духовное родство. В новой больнице ей хорошо работалось, ее окружали любовь и почтение.

Казалось бы все хорошо складывалось. Но Александра Дмитриевна Оберучева часто задавала себе вопросы: полезна ли такая благополучная служба для души? Она получала жалованье, денег у пациентов не брала, даже когда они предлагали и настаивали.

«С самого начала моей службы у меня были такие мыли: вот, многие врачи покупают себе дома, отягощаются хозяйством, но я так ни за что не хочу; только я боюсь, чтобы, при всем моем нежелании, постепенно, как-то незаметно мне не привыкнуть собирать деньги, как это может быть. Я как огня боялась этого, и когда кто, не зная, все же давал мне, я говорила, что у меня все настроение пропадает, я тогда не могу лечить. Знакомые знали и уже не предлагали мне никогда».

Душа ее тянулась к Богу, отец, мать и брат были людьми глубоко верующими, православными. Не только ходили в церковь, соблюдали посты, но всегда уповали на Божию милость, ездили на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру.

Когда приходили нищие и просили милостыню мама говорила А. Д. Оберучевой: «Скорей подай, как я люблю нищих. Ты, Сашенька, никогда не пропускай никого. Если нету тебя денег или хлеба, то подай хоть конфетку, а если ничего нет, то хоть доброе слово скажи».

Она учила дочь любить людей: «Все люди хорошие, лишь бы их поближе узнать». Будучи уже на смертном одре, совсем ослабев, сказала, что за Александру не будет беспокоиться, потому что она не будет одинокой, но всегда с людьми, которым будет помогать. Впоследствии в «Записках о матушке Амвросии» монахиня Михаила напишет о ней: Она всех влекла к себе изумительной добротой, милостью и состраданием к людям. Мысль о том, что она составляет огорчение или обиду человеку, приводила ее в отчаяние.

Сердце ее было переполнено какой-то особенной жалостливой любовью к каждому человеку; изумительным было ее самоотвержение, даже жертвенность. Она не могла вынести чужого несчастья или беды. С удивительной легкостью, не задумываясь о последствиях для себя, она шла на жертву ради других.

А. Д. Оберучева действительно «всегда чувствовала себя счастливой, ее душа была полна мира, смирения, любовностью ко всем… На ее лице часто загоралось выражение умиления и любовного сострадания к людям». И ей «никто ни в чем не мог отказать, всегда хотелось ее утешить, порадовать и оградить от огорчений, которые она переносила с таким терпением».

А. Д. Оберучева очень переживала смерть матери, испытывала огромную скорбь, даже думала, как она будет работать с таким тяжелым настроением, время для нее как бы остановилось, и она поехала на богомолье на о. Валаам – и в таком святом месте ей стало легче.

В 1911–1913 годах А. Д. Оберучева работала в городской больнице г. Фатежа, потом сельским врачом. Кроме приема и лечения больных, надо было ездить по участку. Зимой поездки были небезопасны, повсюду овраги, частые метели, были случаи, когда люди замерзали. Было принято звонить в церковный колокол, чтобы заблудившиеся могли хотя бы по звуку отыскать дорогу. «Уж и жизнь врача – нет хуже, самая буря, а здесь зовут, ехать надо», – говаривала прислуга, открывая двери в такую погоду Вспоминая этот период жизни, она писала в своем дневнике: «Когда приходишь к больным в больницу, стараешься их ободрить, и вот, по какому-то случаю, день или два я не приходила в больницу (сама больна была или в отъезде по делу), больные говорили: «Мы скучаем без докторицы, она всегда веселая». А не знают они того, что всю ночь я иногда не сплю и вся подушка у меня бывает мокрая от слез.

Иногда, имея в палатке тяжело больных, я приходила и ночью проверить, как смотрят за ними дежурные фельдшера и фельдшерицы, хорошо ли исполняю то, что им сказано».

Съездив в Белгород, где покоился святитель Иосаф, почитаемый всеми православными, известный святой, помолившись у его гробницы, А. Д. Оберучева получила для себя душевное облегчение и новый живительный заряд энергии для дальнейшей работы.

Для больницы в Любажах, куда ее назначили, она купила иконы, чтобы повесить в каждую палату, для амбулатории – образ Спасителя и большую лампаду к нему, которая была зажжена все время. «И народ был очень доволен, говорил: здесь, как в церкви». «…Кушания… для больных были самые разнообразные: считались мы только с тем, кому при какой болезни что полезно. Больные были очень довольны и говорили: «Мы здесь, как в раю». Приходили из окрестных сел и монахини, услышав, что в больнице принимает женщина. Их доктор принимала у себя в доме и помещала на квартире, потому что – «там же фельдшера работали».

Ее пригласили работать в Симбирскую губернию врачом в сестринскую общину Христа Спасителя и брату Дмитрию тоже хотелось, чтобы она поехала, ему казалось, что А. Д. Оберучевой тяжело и она страдает от одиночества, а с матушкой Марией (возглавлявшей общину) они были знакомы и по духу близки.

В 1914 г. была объявлена война с Австрией и Германией. Брат был в отпуске по болезни, но сказал, вспоминала А. Д. Оберучева: «Мы воспитывались, учились, а теперь, когда мы действительно понадобились, будем уклоняться? Нет, так нельзя, необходимо явиться в свой полк и с ним идти, куда будет приказано». Она взялась сопровождать еще не выздоровевшего брата к месту назначения его полка в г. Ревель, который спешно готовился к отъезду. В день отъезда полка на фронт товарищ Дмитрия спросил А. Д. Оберучеву: «А вы где же будете?» И она неожиданно для себя ответила: «Я тоже поеду на войну», хоть и знала, что на самую позицию женщинам не разрешается. «Трудно представить то чувство любви к нашей дорогой России, которое тогда охватило нас», – пишет А. Д. Оберучева о том времени. Она подала прошение, что бы ехать на фронт, но ей отказали. Тогда вязла у одного из воинских начальников записку, «что такая-то, врач, хочет помогать раненым, что она человек надежный, не шпион» и с такими документами отправилась. Брат ей сказал, что первый бой будет в Люблине. В Люблине вагоны Красного Креста остановились – дальше нельзя – едут воинские части.

А. Д. Оберучева подошла к офицеру: «Нельзя ли мне поехать? Я – врач, и хотелось бы быть поближе к фронту, чем-нибудь помогать». «Влезайте, поедем». Так она и поехала. Первая мировая война стала новой ступенькой жизненного пути А. Д. Оберучевой.

Там, где уже не ходили поезда, наняла телегу и попросила ехать, ориентируясь на звук боя. И попала на передовую. Она увидела, как из леса бегут в страшной панике люди. На лесной прогалинке была изба и несколько построек – здесь располагался первый перевязочный пункт. Вокруг было много умирающих людей, которых причащал священник, стоя на коленях. А. Д. Оберучева стала ему помогать… «Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые… Сырым полотенцем я обтирала глаза и все лицо страдальцев, а они умиленным взглядом своих потухших глаз благодарили меня. На столе и на скамьях врачи перевязывали, делали, что могли, чтобы облегчить мучения солдат. Умерших и умирающих выносили, клали около сарая, а тех, на жизнь которых была хоть какая-то надежда, клали на пол в сарай, где теплилась на стене маленькая лампа-дочка. Я вышла вслед за вынесенными ранеными; когда я проходила по рядам, они, кто мог из них, говорили мне умоляюще: «Сестрица, не уходи от нас, нам будет легче умирать».

«Все мое черное платье было залито кровью, и я считала, что эта святая кровь. Перевязки окончены. Наступила ночь. Старший врач говорит санитарам, чтобы они шли еще за ранеными. И вдруг санитары говорят: «Мы боимся, там засада неприятеля». «Вы не имеете права отказываться!» – закричал на них доктор и схватился за револьвер, который был у него за поясом. Санитары стали собираться идти за ранеными. Я обратилась к доктору и сказала: «Позвольте мне с ними пойти». «Нет, вам нельзя, там действительно бывают засады. Как только начнется рассвет, вы и пойдете, а теперь нельзя вам». А мне так хотелось, душа вся горела искать раненых» – описывала свои впечатления от первого «боевого крещения» А. Д. Оберучева.

Все с ужасом бежали от опасности, а она со своим возницей продолжала ехать навстречу бою.

Своей властью командующий 9-й армии принял А. Д. Оберучеву в армию, хотя и сказал, что женщинам-врачам не полагается быть на передовых позициях. И она поехала в дивизионный подвижной лазарет поближе к брату, ее назначили в холерное отделение, которое открылось недалеко от госпиталя в ущелье, под горой. В холерном бараке было около 50 больных. Она работала день и ночь – делала вливания, другие процедуры больным, и только два человека умерли, остальные поправились.

Она не теряла из вида брата, повезла теплые вещи к зиме к нему в Измайловский полк. В штабе дивизии, узнав, что А. Д. Оберучева ищет брата, сказали, что он герой – «при прорыве противника не потерял присутствия духа» и повел на прикрытие прорыва солдат. О других написал как о героях, о себе – ничего. «Ведь ему за это надо Георгиевский крест!» После горного похода ее брат лежал в лазарете во Львове. Увидев его живым, А. Д. Оберучева от радости не могла говорить, только плакала, а Дмитрий рассказывал, что шел во главе полка и не было никакого укрытия, солдаты старались защитить его. «Умилительно, трогательно видеть это самоотвержение! Надо идти в крутую гору, силы мне изменяют, но вот ближайшие солдаты подхватывают под руки и помогают взойти все дальше». И снова А. Д. Оберучева в пути: «Не помню, как и кто назначил меня или я сама взялась, только помню, что я очутилась с 48 ранеными в голову». Она их перевязала и села отдохнуть, но увидела, что с ними грубо обращается санитар. Сердце у нее надрывалось от жалости и тогда она поставила носилки посреди больных и вставала поминутно, чтобы успокоить раненых – они были в бреду.

«А на вокзальной платформе везде лежат больные. Они стонут и жалобным голосом умоляют: «Сестрица… ангел… помоги мне…» Просят дать им пить или еще чем-нибудь помочь. У большинства дизентерия. Больных и раненых спешно укладывают в вагоны. Надо освобождать вокзал. Такое величественное здание, с верхними мостами и галереями для переходов, надо подрывать, разрушать, чтобы не досталось неприятелю.

Все проносится, как страшной сон; нет ни одной души, кого бы я знала лично, никому нет дела до меня, и я сама забываю, что существую»…

При очередной встрече с Дмитрием на фронте он сказал ей: «Саша, мы видели с тобой за это время столько человеческих страданий, что жить обычной, прежней жизнью уже нельзя – поступай в монастырь». «Он чувствовал и раньше мое желание, но никогда об этом не говорил. А здесь, в такой обстановке, когда каждую секунду тебе грозит смерть, хочется высказать все самое нужное. Я была благодарна брату и радовалась за такое настроение его души».

В 1917 г., после смерти брата, героя Первой мировой войны, которого похоронили в Оптиной пустыне, А. Д. Оберучева «поступила в монастырь» в с. Шамордино. Один из старцев Оптиной пустыни о. Анатолий благословил ее служить на пользу обители. Монахиню Амвросию (так ее нарекли при пострижении) поселили в монастырской больнице, где она лечила насельниц обители. Открылась новая страница ее жизни – монахиню Амвросию ждали не только тяжелые испытания, но настоящий ад архангельских лагерей. «Как скорби переносить?» – спрашивала она у своего духовного наставника в Оптиной пустыни отца Анатолия. «Положиться на волю Божию. А о тех, которых считаем виновниками, думать, что они только орудия нашего спасения».

Со смирением принимала матушка все, что ей пришлось пережить. После революции были арестованы все батюшки, а потом и к ней на вокзале в Козельске подошли двое в военной форме – ее жилищем стала тюрьма.

«Из нашей группы по несколько человек разместили в разных камерах. Там были такие же нары, но людей очень много и очень тесно. Лечь можно было только боком, а чтобы повернуться – встанешь, завернешься одеялом и опять боком ляжешь. Мне дали опять место с краю, значит, у меня с одной стороны только доски. Конечно, это лучше. Но, к сожалению, из-за перегородки вылезает масса клопов и ночью спать почти нельзя. Когда прислали еще нескольких, то им пришлось лечь под нарами»

На допросе следователь говорил с матушкой Амвросией ласковым, дружелюбным тоном. Он зачитал, в чем она обвинялась – в агитации молодых девушек, привлечении к монашеству и организации общины (после закрытия Шамординского монастыря несколько монахинь жили в Козельске вместе на квартире). На что монахиня Амвросия ответила, что избегала всяких знакомств и вела самую уединенную жизнь. Следователь подтвердил: «Да, я знаю, знаю хорошо вашу жизнь. Вас можно обвинить только в немой агитации. Вас там знают и уважают. Вот врач – верующая, в этом безмолвная агитация». И добавил: «Вины у вас никакой нет. Скорее всего, вас освободят или дадут какую-нибудь ссылку в недалекое место. Лишь бы вы уехали отсюда, где вас уважают и так вам доверяют». Затем он заговорил мягким и нерешительным тоном: «Если бы вам… немного… (чувствовалось, что он подыскивает необидные выражения) изменить внешность…» «Я уже на краю гроба, могу ли я менять свои убеждения?» – сказала матушка и осталась верна себе.

После ареста матушку Амвросию (Оберучеву) долго держали в Смоленской тюрьме, потом сослали в Архангельск. Оттуда – в знаменитую «Макариху» близ Котласа – город ссыльных, затем в Великий Устюг, где заключенных держали в обращенном в каземат Троицком монастыре. И куда бы она не попадал – в тюрьму, в концлагерь, на лесоповал, глухую северную «командировку», откуда мало кто возвращался и пребывание на которой она описывает с леденящими кровью подробностями, – всегда оказывала медицинскую помощь всем нуждающимся.

Одинокая, измученная тяжелыми условиями ссылки на севере, она старалась никому не отказывать в помощи – и ссыльным, и местным жителям. Она поразительно напоминает Великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая, будучи сама ранена, перевязала голову ближнему…

В своих «Записках о матушке Амвросии» монахиня Михаила попыталась описать «последние тяжелые годы ее светлой жизни».

«В 1931 году м. Амвросия находилась в Великом Устюге. Туда же приехала группа священников, высланных из московской тюрьмы. Приезжая в Великий Устюг, ссыльные сначала попадали в тюрьмы, организованные в разоренных храмах на берегу реки Сухоны. Начальство разрешило матушке оказывать помощь больным ссыльным. И она не только лечила, но, не щадя сил, помогала всем кому только могла – и телесно, и духовно.

Многим страдальцам она облегчала последние часы, даже минуты жизни. Сколько больных, брошенных и умирающих с отчаянием в душе получали от нее духовную поддержку и утешение! Некоторые из них, успокоенные и просветленные ее верой, скончались у нее на руках! Она даже успевала напомнить о «подготовке к вечности», как она выражалась, подсказывать слова молитвы и направить мысли к Богу.

В Великом Устюге матушка посещала древние храмы. Знавшие ее ссыльные видели ее погруженной в умиленную молитву. Он обратили внимание на то, что выражение ее лица всегда было исполнено мира, смирения и преданности Богу. Прибавлю к этому, что лицо ее всегда было озарено любовностью, отражавшей ту любовь к людям, которая постоянно горела в ее сердце». Ссыльные запомнили ее тихую согбенную фигуру; странствующую с палочкой по лесам и далеким полям навестить сосланных священников или больных. Встретив тяжело больного, она потом часто (иногда – ежедневно), невзирая на расстояния и преследования со стороны начальства, навещала его, носила лекарства и делилась чем могла; и все это – не щадя своих старческих сил. Встретив ее однажды, многие ссыльные запоминали матушку навсегда; все знавшие относились к ней с любовью и глубоким уважением.

В 1932 г. – ее опять выслали в Кичменский городок на берегу реки Юга, в 1933-м – в окрестности г. Сыктывкар. Здесь ждало м. Амвросию еще одно испытание – она жила вместе со ссыльными в окружении зырян – враждебных и грубых людей. Иногда в них кидали камни. Однажды ее выбросили из окна второго этажа. Она сильно ушиблась, но осталась невредима. По возрасту и состоянию здоровья она уже в Великом Устюге (куда ее опять переправили) получила освобождение. В 1935 г. вернулась в Москву, поселилась у своей племянницы в Загорске. М. Амвросии так хотелось найти покой после ссылки и стольких странствий. Но не было места, где можно было преклонить главу. Перед войной, в 1941 г., переехала в сырой холодный домик, терпела притеснения от сожительницы, грубо с ней обращающейся. За 1941–1943 гг. очень ослабела. Соседи, живущие через дом от нее, из милости варили ей крохи в печи. И она в любую погоду сама должна была ходить и брать у них для себя – горшочек, который ей оставляли, с полусырыми бобами или двумя картофелинами. Но она за все благодарила Бога. М. Амвросию многие знали, обращались к ней за помощью как к «врачу безмездному», т. е. не берущему плату. Друзья и знакомые из Москвы привозили ей небольшую помощь.

За год до смерти, в 1943 г., матушка посещала двух больных сестер-старушек – ухаживала за ними, дежурила ночами, переехала к ним. Обе скончались у нее на руках. Хозяйка просила остаться и жить с ней в домике. Матушке здесь было хорошо и тихо. Но новые жильцы, въехавшие сюда, всяческими способами старались выжить ее – она слегла, у нее был первый инсульт… Ее взяли в деревню к себе, в глухие края Московской области, добрые люди и хорошие друзья. Наконец-то она жила с людьми, близкими ей по духу. Это приободряло матушку, и она даже смогла оказывать медицинскую помощь больным. Скоро пришел ее час – матушка Амвросия ушла в вечность 9 сентября 1944 года. Сбылась ее мечта – ее похоронили в Сергиевом Посаде. Матушка покоится на Климентьевском кладбище в ограде близ кладбищенского домика.

«Могила ее совсем близко от церкви. Весной там цветет сирень. Недалеко веют в небо высокие березы, благоухают черемуха и жасмин… Кругом тишина, зеленые овраги, пригорки, далекие окраины Сергиева Посада; дальше – поля, синеющие леса и великие просторы небес».

Матушка Амвросия, по воспоминаниям ее современников, была настолько светла, что даже «память о ней, мысль о ней всегда были утешительны и приносили душе радость». Сохраним и мы о ней светлую память как об удивительно добром и милосердном человеке, враче, подававшем помощь и утешение страждущим.

 

Немного о грустном

С началом пятилеток, которые были введены с 1928 года, переходом на форсированную коллективизацию и индустриализацию сфера социальной политики, в том числе здравоохранения, была поставлена на второй план. Вплоть до 1929 г. существовало два типа медицины – наркомздравовская (государственная) и страховая – за счет отчислений предпринимателей, которая по масштабу и отчислениям превосходила государственную. Затем произошло их слияние, и к 1930–1931 гг. здравоохранение содержалось практически за счет государства. Недостаточность ресурсов и финансовых средств не позволяла организовывать равноценную помощь всем слоям населения, а приоритеты обеспечения медицинской помощью распределялись в соответствии с политическими задачами. И. В. Сталиным и его сподвижниками насаждалась административно-командная система, жестоко подавлялись инакомыслящие.

Годом «великого перелома» стал 1929-й. В советских газетах появилось сообщение о раскрытии «заговора украинских контрреволюционеров и националистов». Как показало следствие, в Украинской Академии наук действовала контрреволюционная «группа Ефремова», который был не только известным ученым, но и вице-президентом Всеукраинской Академии наук (ВУАН). На скамье подсудимых оказались 45 обвиняемых, почти все из них принадлежали к «буржуазной интеллигенции», т. е. вышли из старых интеллигентов, к которым власти относились с большим недоверием, считая их чужеродным элементом. Среди обвиняемых было 5 врачей – известных своими теоретическими разработками в области медицины: А. Г. Черняховский – видный ученый в области гистологии, он заведовал кафедрой гистологии и эмбриологии Киевского медицинского института (КМИ); В. Я. Подгаецкий, воспитанник Петроградской военно-медицинской академии, основавший в КМИ кафедру гигиены труда; гигиенистом был и профессор В. В. Удовенко, заведовавший кафедрой общей гигиены КМИ; А. А. Барбар и Н. А. Кудрицкий – научные сотрудники ВУАН и преподаватели КМИ.

Все подсудимые обвинялись в том, что хотели свергнуть советскую власть на Украине посредством вооруженного восстания и установить капиталистическо-буржуазный строй. Об этом объявили на открытом процессе 9 марта 1930 г. в переполненном зале Харьковского государственного оперного театра. «Врагов-контрреволюционеров» судил «народный трибунал» – рабочие, крестьяне, интеллигенты. До «пресловутых троек» и «специальных военных присутствий» еще не дошло, это будет позже. Но уже возникло первое «дело врачей».

По мнению А. В. Луначарского, «профессура в большинстве своем примыкала к слою более или менее квалифицированной и хорошо оплачиваемой интеллигенции, а следовательно – к классам правящим». Интеллигенцию в большинстве своем в то время считали классовым врагом, такие настроения всячески поддерживали в народе, среди рабочих слоев.

Следует отметить, что в ходе процесса над «группой Ефремова» обвинение не предоставило никаких доказательств «медицинского террора», «террористической свирепости врачей-бандитов». И, тем не менее, прокурор Ахматов пришел к выводу, что медицинская группа… представляла собой сборище ярых, заклятых врагов Советской власти, сборище людей явно контрреволюционных». Указания, как вести дело «контрреволюционеров», давал сам вождь народов, хотя все от начала до конца было нелепым вымыслом, какой-то чудовищной фантасмагорией. Он писал Косиору и Чубарю в Харьков:

«Когда предполагается суд над Ефремовым и другими? Мы здесь думаем, что на суде надо развернуть не только повстанческие и террористические дела обвиняемых, но и медицинские фокусы, имевшие своей целью убийство ответственных работников. Нам нечего скрывать перед рабочими грехи своих врагов. Кроме того, пусть знает так называемая «Европа», что репрессии против контрреволюционной части спецов, пытающихся отравить и зарезать коммунистов-пациентов, имеют полное «оправдание» и по сути дела бледнеют перед преступной деятельностью этих контрреволюционных мерзавцев. Наша просьба согласовать с Москвой план ведения дела на суде. № 8/ш. И. Сталин. 2.1-,30 г. 16.45»

Ни в чем не повинным людям, после процесса, который длился 1,5 месяца, объявили приговор: 10 лет тюремного заключения «получил» С. А. Ефремов и все его «однодельцы». Трое врачей – А. А. Барбар, В. В. Удовенко, В. Я. Подгаецкий – по 8 лет, А. Г. Черняховский – 5 лет, Н. А. Кудрицкий 3 года (условно). Украинские врачи стали первыми жертвами жестоких репрессий, инспирированных И. В. Сталиным. Процесс пошел.

С 1934 г. в стране начались репрессии, которые продолжались до самой смерти И. В. Сталина. Так, Г. Н. Каминский, первый нарком здравоохранения, пробыл в своей должности не более года, и, как многие видные деятели государства, науки и культуры, был объявлен врагом народа и расстрелян 10 февраля 1938 г. В этом же году репрессиям подверглись такие видные медики, как Д. Д. Плетнев – известный кардиолог, врач и маститый ученый Л. Г. Левин и другие, огульно обвиненные как враги народа и расстрелянные. Безвинно пострадавшие, они стали жертвами беззакония и произвола, творящегося в стране в это время.

Великий ученый И. П. Павлов писал Г. Н. Каминскому: «Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу и без того довольно азиатскую натуру в позорно-рабскую? А много ли можно сделать хорошего с рабами!

Пирамиду – да, но не общее истинное человеческое счастье. Останавливаете ли Вы Ваше внимание, что недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их непременными спутниками – повсеместными эпидемиями подрывает силу народа. В физическом здоровье нации, в этом непременном условии – прочный фундамент государства, а не только в бесчисленных фабриках, учебных и ученых учреждениях и т. д., конечно, нужных, но при строгой разборке и надлежащей государственной последовательности». Тем не менее, несмотря на гонение против ученых, в том числе медиков, в стране продолжал работать Всесоюзный институт экспериментальной медицины, учрежденный еще в 1932 г., по инициативе А. М. Горького, – центр теоретических изысканий в области медицины. Наши российские ученые-медики представляли многочисленные научные школы на международных конгрессах и съездах. Так, в 1935 г. XV Международный конгресс физиологов не только одобрил работу И. П. Павлова и его школы, но в знак особых заслуг великого ученого единодушно признал его старейшиной физиологов мира.

И все же большие просчеты, необоснованные репрессии, унесшие тысячи жизней российских медиков, гонения на многих деятелей здравоохранения, конечно, затрудняли и мешали развитию медицины в России. Ценой непомерных усилий и жертв строилась государственная система здравоохранения.

 

«Я полюбил страдание» (В. Ф. Войно-Ясенецкий)

Началом испытания стойкости, мужества и веры для Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (1877–1961) стал 1923 год. К этому времени он уже приобрел большой практический опыт врача-хирурга и по воле Божией принял священнический сан. Всемирная известность к профессору, доктору медицинских наук придет позже. Он напишет свои фундаментальные труды «Регионарная анестезия», «Очерки гнойной хирургии» – «энциклопедию гнойной хирургии», не имеющую аналогов в мировой медицинской литературе, «Поздние резекции инфицированных огнестрельных ранений» – книгу, благодаря которой врачам во время Великой Отечественной войны удалось спасти жизни многих людей.

Соединив архипастырское служение с медицинской деятельностью, святитель Лука, архиепископ Крымский и Симферопольский, он же В. Ф. Войно-Ясенецкий, будет исцелять телесные болезни и человеческие души, помогать обретать веру, нести слово Божие людям. Как он позже напишет сам о себе: «За 38 лет своего священства и архиерейского служения я произнес около 1250 проповедей, из которых 750 записаны и составляют 12 толстых томов машинописи. Советом Московской Духовной Академии они названы «исключительным явлением в современной церковно-богословской жизни»… Его работы на религиозно-философские темы «Дух, душа и тело», «Наука и религия» актуальны и в наше время. Позже скажет о нем Святейший Патриарх Московский и всея Руси как о подвижнике веры и науки, «объединившем в себе высокие духовные дарования и глубокую образованность, талант врача и педагога. Он удостоится канонизации Русской Православной Церковью и будет причислен к лику святых.

Но вернемся к 1923 году. Это время было началом архипастырского служения В. Ф. Войно-Ясенецкого и его тернистого пути длиной в 11 лет ссылок и тюрем. С самого детства В. Ф. Войно-Ясенецкого отличала, по его словам, глубокая религиозность, которая с годами углублялась. Поэтому все невзгоды и испытания, выпавшие на его долю в ссылках, тюрьмах, гонениях он переносил с глубокой преданностью воле Божией. В одном из писем той поры он писал своему сыну Михаилу: «Я полюбил страдание, так удивительно очищающее душу». Жестокость и насилие, порожденные революцией, глумление над святынями, разрушение храмов вызывали у него чувство протеста. Принятие сана он рассматривал как возможность открыто заявить о «неприятии насилия» и выступить в защиту «оскорбляемого Бога», а также лечить и утешать людей словом Божиим, выступая с проповедями. С благословения Святейшего Патриарха Тихона он своей хирургической деятельности также не прекращал.

Между тем, по церковным правилам, лица священного сана не могут зачисляться на медицинский и естественный факультеты. «Со званием священника – служителя бескровной жертвы – несообразны хирургические действия и естественнонаучные работы с пролитием крови соединяемые» – разъяснял Священный Синод во «Врачебной газете».

В. Ф. Войно-Ясенецкий терзался сомнениями, вправе ли он совмещать два столь нужных людям, но разных служения – во спасение души и во спасение тела. Иначе не приснился бы ему знаменательный сон, о котором он написал в своих воспоминаниях: «Я в маленькой пустой церкви, в которой ярко освящен алтарь. В церкви неподалеку от алтаря у стены стоит рака какого-то преподобного, закрытая тяжелой деревянной крышкой. В алтаре на престоле положена широкая доска, и на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и позади престола стоят студенты и врачи и курят папиросы, а я читаю им лекции по анатомии на трупе, Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором». Но он не мыслил жизни без любимого дела. Освоение техники новых операций требовало работы на трупах, хирург усердно вымаливал у Бога прощение за этот тяжкий, с его точки зрения, грех. Однажды во время молитвы он услышал «неземной голос», который произнес столь желанные сердцу хирурга слова: «В этом не кайся». И сразу пришло успокоение – его труд был угоден Богу.

Как похожи между собой были мысли и поступки двух великих хирургов – Н. И. Пирогова и В. Ф. Войно-Ясенецкого, которых непостижимым образом объединяла православная вера – животворный источник, указывающий верный путь приложения их врачебных усилий и духовных стремлений. Сплав христианского милосердия и врачебного долга стали основой их практической деятельности. Так они достигли выдающихся достижений на врачебном поприще.

В отличие от В. Ф. Войно-Ясенецкого многие годы сомнений и критических размышлений понадобились Н. И. Пирогову, чтобы стать истинно верующим человеком. В своей книге «Вопросы жизни. Дневник старого врача» он отмечал: Мои религиозные убеждения не оставались в течение моей жизни одними и теми же. Я сделался, но не вдруг… и не без борьбы, верующим». Поначалу, в годы профессорской деятельности в Дерптском институте, его мировоззрение сильно склонялось к материализму. Он признавался, как трудно врачу, имеющему «главным объектом всех занятий человеческое тело, так скоро переходящее в разрушение, уверовать в бессмертие и загробную жизнь». И все же нравственный переворот наступил. 1848 год стал тем рубиконом, когда от своих материалистических взглядов он вновь вернулся к православной вере.

«После того, как я убедился, что не могу быть ни атеистом, ни деистом (деизм – рел. – философ. доктрина, где бог – мировой разум. – Авт.), я искал успокоение и мира души, и, конечно, пережитое уже мною чисто внешнее влияние таинств церковных богослужений и обрядов не могло успокоить взволнованную душу… Мне нужен был отвлеченный, недостижимо высокий идеал веры. И, принявшись за Евангелие…, а мне было уже 38 лет от роду, я нашел для себя этот идеал», – строки из его «Дневника старого врача…».

Н. И. Пирогов перешел в ряды тех исследователей, которые старались примирить свои научные убеждения с религиозными, потому что «вера без дел мертва», а всякое доброе дело есть служение Господу. Так думал и поступал и В. Ф. Войно-Ясенецкий. В своей работе «Наука и религия» он сравнивал Н. И. Пирогова с врачом-бессребреником и священником католической церкви Н. Коперником, а также с глубоко верующим Л. Пастером. «Великие люди, которые служат для нас авторитетом в области науки», по его мнению, оказывается, могут быть для нас примером и в области религии. И потому: Не ограждайся гранью тесной, огней духовных не туши, свободомыслие совместно с религиозностью души».

Н. И. Пирогов на примере своей жизни убедился, что все его достижения в области медицины, врачебная и научная работа, все, что происходит с ним, предопределено свыше. Вместе с верой в Бога он обрел благодать молитвенного обращения к Нему и смирение перед тем, что посылается Всевышним. Это дало Н. И. Пирогову спокойствие и мир в душе, несмотря на все выпавшие невзгоды на его долю.

«Веруй в любовь и уповай в благодать Высшего предопределения, – писал он в «Дневнике старого врача…», – молись всеобъемлющему духу любви и благодати о благодатном настроении твоего духа. Ни для тебя, ни для кого другого ничто не переменится на свете – не стихнут бури, не усмирятся бушующие элементы; но ты, но настроение твоего духа может быть изменено… верой в благодать Святого Духа.

Когда ни одно предопределенное горе, ни одна предопределенная беда не может быть устранена от тебя, ты все-таки можешь остаться спокойным, если благодать молитвы сделает тебя менее впечатлительным и более твердым к перенесению горестей и бед».

В трудное время очередной своей опалы Николай Иванович Пирогов, уповая на волю Божию, в 1860 г. писал: «…я решил спокойно ждать отставки, благодаря Бога и за то, что он сохранил мне чистую совесть и незапятнанную честь». И уже на исходе своей жизни, страдая от неизлечимой болезни, благодарил Господа Бога за то, что его страдания не лишили его «способности живо вспоминать старое, думать и писать».

И для Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого Господь всегда был промыслительным началом, «содержащим в деснице Своей все пути жизни человеческой», его сердце было наполнено благодарностью за все ведомые и сокровенные Его деяния. Так, несмотря на большие трудности материального характера и огромную занятость в Переславской больнице, где он работал главным врачом, в 1916 г. ему удалось вырваться в Москву и блестяще защитить докторскую диссертацию «Регионарная анестезия», которая была отмечена премией Варшавского университета имени Хайнацкого «за лучшие сочинения, пролагающие новый путь в медицине».

В. Ф. Войно-Ясенецкий считал это благодеянием Божиим. В своей биографии о том периоде времени он писал: «Было еще одно великое событие в моей жизни, начало которому Господь положил в Переславле». Он решил изложить свой 13-летний опыт работы в книге «Очерки гнойной хирургии». Как только составил план, написал предисловие^ него появилась «крайне странная, неотвязная мысль: «когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа». «Быть священнослужителем, а тем более епископом мне и во сне не приснилось, но невидимые нам пути жизни нашей вполне известны Всеведущему Богу уже когда мы во чреве матери… уже через несколько лет стала полной реальностью моя неотвязная мысль: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа», – вспоминал В. Ф. Войно-Ясенецкий.

В 1919 г. в возрасте 38 лет умерла его жена, четверо детей будущего архиепископа остались без матери. Но, по его словам, «Господу было ведомо, какой тяжелый, тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил».

Две ночи он читал над гробом своей жены Псалтирь в полном одиночестве. «С совершенной несомненностью» воспринял слова 112 псалма как слова Бога, обращенные к нему: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующуюся о детях» (Пс. 112, 9), как указание Божие, как поступить.

Едва дождавшись утра, В. Ф. Войно-Ясенецкий отправился к своей операционной сестре, о которой только и знал, что она недавно похоронила мужа и была бездетной. Он спросил Софью Сергеевну Велецкую, «верует ли она в Бога, хочет ли исполнить Божие повеление и заменить его детям умершую мать». И в ответ услышал: да. Она с радостью согласилась, потому что очень хотела помочь, но не решалась сама предложить свою помощь. Так Софья Сергеевна стала второй любящей матерью для детей В. Ф. Войно-Ясенецкого. А для их отца открылся новый путь: священство.

В 1920 г. в Ташкенте епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий (Пустынский), который присутствовал на заседании церковного братства и слышал выступление В. Ф. Ясенецкого, сказал ему: «Доктор, вам надо стать священником». – «Буду, если это Господу угодно», – ответил В. Ф. Войно-Ясенецкий.

Сразу после принятия священного сана он всюду был в рясе и с наперсным крестом на груди, так ходил и к себе в больницу, объявив всем, что Валентина Феликсовича больше нет, есть священник отец Валентин.

«Надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты: «Поп, помещик и белый генерал – злейшие враги Советской власти», – мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был…» – вспоминает бывшая медсестра, работавшая с отцом Валентином. Но он не боялся, он знал, что храним Господом. Лекции студентам читал также в священническом облачении, в облачении же являлся на межобластное совещание врачей… Перед каждой операцией молился, благословлял больных. Его коллега вспоминает: «Неожиданно для всех, прежде чем начать операцию, Войно-Ясенецкий перекрестился, перекрестил ассистента, операционную сестру и больного. В последнее время он этот делал всегда, вне зависимости от национальности и вероисповедания пациента. Однажды после крестного знамения больной – по национальности татарин – сказал хирургу: «… Я ведь мусульманин. Зачем же Вы меня крестите?» Последовал ответ: «Хоть религии разные, а Бог один. Под Богом все едины»».

Однажды в ответ на приказ властей убрать из операционной икону главврач Войно-Ясенецкий ушел из больницы, сказав, что вернется только тогда, когда икону повесят на место. Конечно, ему отказали. Но вскоре после этого в больницу привезли больную жену партийного начальника, нуждавшуюся в срочной операции. Та заявила, что будет оперироваться только у Войно-Ясенецкого. Местным начальникам пришлось пойти на уступки: вернулся епископ Лука, а на следующий после операции день вернулась и изъятая икона.

Профессор Л. В. Ошанин, коллега по работе В. Ф. Войно-Ясенецкого в Ташкентской больнице, отзывался о нем как о человеке, не только с твердыми убеждениями, но и совершенно безотказном, если кто-то нуждался в его помощи.

В любой час ночи он немедленно одевался и шел на вызов в больницу, если требовалась консультация – оставить больного до утра или оперировать немедленно. Часто раненые сразу оперировались (в 1919 году шла междоусобная война между гарнизоном ташкентской крепости и полком туркменских солдат, изменивших революции), и ночь проходила без сна. В. Ф. Войно-Ясенецкий ходил и в ночные, далеко не безопасные путешествия, если его вызывали на дом к больному или в другую больницу для неотложной операции. В 1917–1920 гг. в Ташкенте не горели фонари, на улицах постоянно стреляли. «Никогда не было на его лице выражения досады, недовольства, что его беспокоят по пустякам… Он всегда говорил спокойно, негромко, неторопливо, глуховатым голосом, никогда не выходил из себя, а свое негодование выражал тем же спокойным голосом», – отзывался о нем профессор Л. В. Ошанин.

В. Ф. Войно-Ясенецкому приходилось совмещать свое священническое служение с чтением лекций на медицинском факультете Ташкентского университета, инициатором открытия которого он являлся. Свои лекции он читал в рясе с крестом на груди – в 20-е годы это было еще возможно. Оставаясь главным хирургом ташкентской городской больницы, и будучи священником, о. Валентин служил в соборе по воскресеньям – ему было поручено дело проповеди, проводил в соборе и беседы на трудные богословские темы после вечерней службы, привлекавшие много слушателей, да еще и изучал богословие.

Многие считали Войно-Ясенецкого «погибшим для науки», а он доказал обратное – выступил на Первом научном съезде врачей Туркестана с 4 большими докладами, 10 раз брал слово в прениях, имея большой научный и практический опыт. С большой любовью и вниманием о. Валентин относился к каждому больному, по мнению его коллег, относился идеально.

Его отличала огромная работоспособность. С приходом в больницу Переславля-Залесского число проводимых операций возросло в несколько раз. В одном из писем к жене, в период подготовки диссертации, он признавался: «Я, по обыкновению, не знаю меры в работе и уже сильно переутомился… А работа предстоит большая: для диссертации надо изучить французский язык и прочесть около пятисот работ на французском и немецких языках. Кроме того, много работать придется над докторскими экзаменами…»

Занимаясь научной деятельностью, В. Ф. Войно-Ясенецкий всегда руководствовался желанием облегчить страдания больных и труд врачей.

Поэтому он находится в постоянном поиске средств и способов, как достичь этого, проводил опыты, а результаты своих исследований публиковал. В 1908–1909 гг. в журнале «Хирургия» вышло 19 из 42 его научных работ.

Хирургия имела огромное значение для В. Ф. Войно-Ясенецкого, так он мог служить бедным и страждущим людям.

Множество врачей с радостью учились у него. Профессор требовал, чтобы врачи всегда делали все возможное, чтобы спасти больного, говорил, что они не имеют права даже думать о неудаче. После посвящения в епископы, о. Валентин получил новое имя Лука в честь апостола Луки, который был врачом. Епископа-хирурга всегда возмущали случаи непрофессионализма, невежества во врачебной работе. Владыка Лука не терпел равнодушия к медицинскому долгу.

Трудное время для него было всегда, но Бог помогал. При исследовании на трупах, привозимых из Поволжья, где был голод и эпидемии заразных болезней, он сам очищал их от вшей и нечистот. Многие из этих исследований легли в основу «Очерков гнойной хирургии», выдержавшей три издания общим тиражом 60 ООО экземпляров. За них В. Ф. Войно-Ясенецкий в 1946 г. получил Сталинскую премию. Недешево обошлась эта работа профессору – он заразился возвратным тифом в тяжелой форме, но милостью Божией поправился.

Тяжелое время наступило и для Церкви – на дворе был 1923-й. По всей России духовенство разделилось на верных Православной Церкви и восставших против Патриарха Тихона – вошедших в «живую» церковь – «живоцерковцев», служивших большевикам.

После первой архиерейской службы владыки Луки прошла ровно неделя, он отслужил и вторую воскресную… В 11 часов вечера постучали, начался обыск… и в первый раз владыка сел в «черный ворон» – это было началом его крестного пути. Его посадили в подвал в ГПУ Первый допрос был совершенно нелепым: владыку Луку обвинили в связях с англичанами, которые он осуществлял через турецкую границу. «Чекисты утверждали, – писал он, – что и на Кавказе, и на Урале я действовал одновременно… что для одного человека физически невозможно», спрашивали о сообществе с оренбургскими казаками. Допрашивали и о политических взглядах, отношении к советской власти. Узнав, что он был всегда демократом, спросили: вы друг наш или враг наш. Он ответил: «И друг ваш и враг ваш, если бы я не был христианином, то, вероятно, стал был коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш». В. Ф. Войно-Ясенецкий был всегда другом для тех, кто нуждался в помощи и поддержке.

О медицине будущий «святой хирург» никогда не мечтал. Он хотел быть художником. Окончив Киевскую художественную школу и проучившись некоторое время живописи в Мюнхене, он вдруг… подает документы на медицинский факультет Киевского университета. «Недолгие колебания кончились решением, что я не вправе заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, что полезно для страдающих людей», – вспоминал владыка Лука.

В университете он приводил в изумление студентов и профессоров своим принципиальным пренебрежением к карьере и личным интересам. Уже на втором курсе Валентина прочили в профессоры анатомии, но после окончания университета он объявил, что будет… земским врачом. Товарищи по курсу недоумевали. Владыка потом признавал: «Я был обижен тем, что они меня совсем не понимают, ибо я изучал медицину с исключительной целью быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям».

Операциям на глазах В. Ф. Войно-Ясенецкий стал учиться сразу после выпускных экзаменов, зная, что в деревне с ее грязью и нищетой свирепствует трахома. Приема в больнице ему казалось недостаточно, и он приводил больных к себе домой. Они лежали в комнатах, как в палатах. В. Ф. Войно-Ясенецкий лечил их, а его мать – кормила.

Однажды после операции у него прозрел молодой нищий, потерявший зрение еще в раннем детстве. Месяца через два он собрал слепых со всей округи, и вся эта длинная вереница пришла к хирургу Войно-Ясенецкому, ведя друг друга за палки.

В другой раз епископ Лука прооперировал целую семью, в которой слепыми от рождения были отец, мать и пятеро их детей. Из семи человек после операции шестеро стали зрячими. Это была его работа в больнице в Любаже в Курской губернии.

Он писал: «Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил».

Потом была земская больница, в селе Романовке, куда он уехал с женой и двумя маленькими детьми из Москвы, где работал над диссертацией, потому что жить было не на что…

Болезни в Романовке приобрели большой размах – и сифилис, и пневмония, и флегмона… два врача, три фельдшерицы и один фельдшер работали сутками и едва справлялись. На прием приходило 100–150 человек. Кроме того, надо было ездить и по деревням или верхом, или на телеге – на участке было 20 сел и 12 хуторов… «На долю одного врача нередко приходится принять до 200 человек. Помещения для приема тесные, душные. В ожидальнях давка и шум, бывают случаи обмороков от недостатка воздуха. О каком-либо выслушивании больного здесь не может быть и речи». Кроме врачебных приемов и выездов на В. Ф. Войно-Ясенецком была и вся хирургия. В своей биографии он писал, что делал в Романовке не менее 300 операций в год.

Владыка Лука исполнял своими служением самую главную заповедь Господа – «А заповедь Его та, чтобы мы веровали во имя Сына Его Иисуса Христа и любили друг друга, как Он заповедал нам» (1 Ин. 3, 23).

Будучи уже в тюрьме он продолжал работу над «Очерками гнойной хирургии», ему хотелось скорее ее закончить. В. Ф. Ясенецкий собирал материалы с особенной любовью, чтобы показать молодым врачам, что топографическая анатомия – основа для диагностики гнойных заболеваний и выработки плана оперативного лечения. Дописывая их он в кабинете, предоставленном начальником тюремного отделения. На заглавном листе написал: «Епископ Лука». Профессор Войно-Ясенецкий…». Так удивительным образом сбылось Божие предсказание, которое владыка Лука несколько лет назад получил в Переславле. Удивительно было и то, что поезд, увозивший святителя в ссылку, долго не мог сдвинуться с места, потому что толпа народа легла на рельсы, чтобы удержать его в Ташкенте.

В ссылках

Первая из ссылок владыки Луки длилась с 1923 по 1926 гг. Помните, как Н. И. Пирогов, считая, что христианский долг велит ему оставить столичный Петербург, добровольно отправился во время Крымской войны в Севастополь, осажденный врагами, где не хватало врачей для помощи раненым. Владыка Лука так же везде где мог – и в ссылках, и в тюрьмах – оказывал помощь всем, кто в этом нуждался, и служил – совершал литургии и всенощные.

На одном из ночлегов во время следования по этапу профессор произвел операцию молодому крестьянину – слесарными щипцами: вытащил из зияющей раны кусок омертвевшего участка кости – огромный секвестр. В Енисейске, в квартире, куда поселили владыку, он ежедневно в течение двух месяцев совершал богослужения, сделал немало больших операций в больнице и вел прием на дому. К нему приходило так много больных, что надо было вести их запись. Начатая в первых числах марта, она достигла июня.

Во всех местах ссылки владыка Лука не отказывал в помощи самым сирым и убогим, не брал ничего за лечение, мог целыми днями возиться с хворыми и грязными деревенскими детишками. Растущая популярность ссыльного раздражала начальство, и его однажды вызвали в ГПУ Он был, как всегда, в рясе и с крестом. Чекист буквально взбесился и заорал: «Кто позволил вам заниматься практикой?» На что профессор ответил, что это не практика, а денег с больных он не берет и отказать им в лечении не может. Всем больным, которые его благодарили, говорил: «Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему». Местные медики, ведущие частную практику, – предприниматели от медицины – стали жаловаться властям на «попа», который производит «безответственные» операции. Секрет открывался просто: владыка Лука лишил их клиентуры.

По его воспоминаниям, от Новосибирска до Красноярска ехали без особых приключений. «В Красноярске нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки повстанческого отряда. Имени их предводителя я не запомнил, но никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков. В подвале ГПУ мы прожили недолго, и нас отправили дальше по зимнему пути в город Енисейск за триста двадцать километров к северу от Красноярска».

Назначенным местом его первой ссылки стала деревня Хая на реке Чуне – притоке Ангары, до которой ехали на лошадях по замершему Енисею. Дом часто до крыши заносило снегом. Хоть был первый весенний месяц март, стояла глубокая зима. В рукомойнике замерзла вода. Но с глубоким христианским терпением переносил владыка Лука все тяготы ссылки. «Обо мне не заботься, я ни в чем не нуждаюсь», – писал он сыну Михаилу из Енисейска, и через несколько месяцев снова: «Обо мне не беспокойтесь. Господь отлично устроил меня в Хае. Я радостен, глубоко спокоен, никаких нужд не испытываю – монахини с большой любовью заботятся обо мне».

На одном месте долго владыка Лука не задерживался: прожив в Хае 2 месяца, по приказу властей его вновь повезли дальше верхом на лошадях – крайне утомленного профессора пришлось снимать с лошади, потом были лодки и опасные пороги на Ангаре, но утешало его то, что вместе с монахинями, которых везли с ним, под открытым небом они отслужили вечернюю службу. Люди знали из уст других, что к ним едет владыка Лука, едет доктор, спасающей и исцеляющий. В Туруханске толпа народа вдруг опустилась перед ним на колени, прося благословение, в больнице – тоже ждали – просили вести его врачебную работу.

Своей проповедью о великом грехе раскола владыка Лука обратил на путь истинный «живоцерковного» священника, который покаялся перед народом, и всю туруханскую паству. И в больнице он никому не отказывал в благословении. За все это пришлось ему поплатиться. Уполномоченный ГПУ объявил, что владыке Луке строго запрещается благословлять больных и проповедовать в больнице. За неподчинение властям приказ – немедленно уехать из Туруханска. «Куда же?» – спросил архиепископ. – «На Ледовитый океан», – прозвучало в ответ.

Очень труден был путь по замерзшему Енисею, были сильные морозы, но, по словам владыки Луки, именно в это трудное время он реально ощущал, что с ним Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий его. Так доехали до Полярного круга. Дальнейший путь был еще тяжелее.

Глубоко верующий человек, знаменитый физиолог И. П. Павлов, отвечая на поздравление, написанное на вырванном тетрадном листке по случаю его 75-летия владыкой Лукой, писал в Туруханск в 1925 г:

«Ваше Преосвященство и дорогой товарищ!

Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувствующих – по-человечески, остается одна жизненная опора – исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве.

Искренне преданный Вам Иван Павлов».

Поистине архиепископ был мучеником. В самой далекой его ссылке на станке (станции) Плахино, отстоявшего за 230 км от Полярного круга, вереницей пришли к нему немногочисленные его жители, поклонились и сказали, чтобы владыка Лука ни о чем не беспокоился – и дрова будут, и во всем помощь. И все просили благословения. Вот как описывает свое жилье он сам: «Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери. Для ночлега и дневного отдыха крестьяне соорудили широкие нары и покрыли их оленьими шкурами. Подушка была у меня с собой. Вблизи нар стояла железная печурка, которую на ночь я наполнял дровами и зажигал, а лежа на нарах накрывался своей енотовой шубой и меховым одеялом, которое подарили мне в Селиванихе. Ночью меня пугали вспышки пламени в железной печке, а утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре.

В первый же день я принялся заклеивать щели в окне клейстером и толстой оберточной бумагой от покупок, сделанных в фактории, и ею же пытался закрыть щель в углу избы. Весь день и ночь я топил железную печку. Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно».

И здесь владыка Лука был исповедником, служителем Божиим. В совершенно необычной обстановке пришлось крестить ему двух малых детей.

В станке (так называли в Сибири небольшой поселок. – Авт.), кроме трех изб, было два человеческих жилья, одно из которых он принял за стог сена, другое – за кучу навоза. Здесь и пришлось ему крестить. У него не было ничего: ни облачения, ни требника, и он сам сочинил молитвы, а из полотенца сделал подобие епитрахили. Убогое человеческое жилье было так низко, что он мог стоять только согнувшись. Купелью служила деревянная кадка, а все время совершения Таинства ему мешал теленок, вертевшийся возле купели.

И опять, после двух с половиной месяцев, за ним приезжают – предлагают вернуться в Туруханск. Как позже стало известно владыке, – там в больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которую некому было сделать, кроме него. Вилами, косами и топорами вооружились туруханские крестьяне, чтобы устроить погром ГПУ..

Он был действительно мучеником, каждая новая ссылка была тяжелее и мучительнее.

В 1930 г., опять по нелепому обвинению, архиепископ был арестован. Он убедился, что от него хотят отречения от священного сана. Он объявил голодовку протеста и голодал 7 дней.

«Быстро нарастала слабость сердца, а под конец появилась рвота кровью. Это очень встревожило главного врача ГПУ, каждый день приезжавшего ко мне. На восьмой день голодовки, около полудня я задремал и сквозь сон почувствовал, что около моей постели стоит группа людей. Открыв глаза, увидел группу чекистов и врачей и известного терапевта, профессора Слоним. Врачи исследовали мое сердце и шепнули главному чекисту, что дело плохо. Было приказано нести меня с кроватью в кабинет тюремного врача, где не позволили остаться даже профессору Слоним.

Главный чекист сказал мне: «Позвольте представиться – Вы меня не знаете – я заместитеть начальника Средне-Азиатского ГПУ Мы очень считаемся с Вашей большой двойной популярностью – крупного хирурга и епископа. Никак не можем допустить продолжения Вашей голодовки. Даю Вам честное слово политического деятеля, что Вы будете освобождены, если прекратите голодовку». Я молчал. «Что же Вы молчите? Вы не верите мне?» Я ответил: «Вы знаете, что я христианин, а закон Христов велит нам ни о ком не думать дурно. Хорошо, я поверю Вам», – так писал об этом времени владыка.

Но его обманули. Год провел он в тюремных камерах, был лишен книг, передач и свиданий с близкими. Было сыро и холодно в душных камерах. Он болел. В 1931 г. последовал приговор – выслать в Северный край на три года. Так он очутился в Архангельске… После ссылки вернулся в Ташкент.

В июле 1937 г. последовал третий арест. Это было страшное время, ежовские времена – массовые аресты духовенства и тех, кого подозревали во вражде советской власти. «Ежовский режим был поистине страшен». Вот что писал в своей биографии святитель Лука.

«Был изобретен, так называемый, допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и мне. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью.

Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это, меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освященный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи.

От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой».

В. Ф. Войно-Ясенецкий попытался перерезать себе височную артерию, но это не удалось, стал пилить себе горло ножом – чекист вырвал нож… Потом пребывание 8 месяцев в областной тюрьме… Били сапогами, чтобы признался в каком-то шпионаже.

В место ссылки – село Большая Мурта, расположенное в 110 км от Красноярска, владыка Лука попал в марте 1940 года и был назначен хирургом в районную больницу. Жил в небольшой каморке, питался впроголодь. Особенно его угнетало отсутствие церкви в этом селе. По словам врача Б. И. Ханенко, «все его звали «отец Лука». Внешне суровый, строгий, он был справедливым и человечным. Вставал в 5 утра, молился перед иконой. Перед операцией крестился, крестил больного и приговаривал: «Все, что от меня зависит, обещаю сделать, остальное – от Бога».

С первых дней Великой Отечественной войны В. Ф. Войно-Ясенецкий буквально «бомбардирует» начальство всех рангов с требованием предоставить ему возможность лечить раненых. По воспоминаниям И. М. Назарова, бывшего начальника Енисейского пароходства, он отправил Калинину телеграмму следующего содержания: «Я – епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являюсь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта и тыла, где мне будет доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».

30 сентября 1941 г. ссыльного профессора перевели в г. Красноярск для работы консультантом в многочисленных госпиталях, имевших более 10 ООО коек. Начальство отнеслось к Валентину Феликсовичу настороженно – все-таки ссыльный поп. С первых же дней работы в красноярских госпиталях он трудился самозабвенно. Много оперировал, все свои силы и знания отдавал обучению молодых хирургов и, как всегда, тяжело переживал каждую смерть. Питался плохо, часто не успевал даже получать продовольствие по своим карточкам.

Бескомпромиссное и ревностное служение Богу и людям, его смиренное перенесние всех тягот и мук возвело владыку Луку на высоту святости. Будучи в ссылках, он не оставлял своего врачебного долга, совмещая пастырскую и медицинскую деятельность, спасая души и тела людей. В середине 1942 года срок 3-й ссылки закончился. Он был возведен в сан архиепископа и назначен на Красноярскую кафедру; в 1946 году за его труд «Очерки гнойной хирургии» ему была присуждена Сталинская премия, большую часть которой он перечислил детям, пострадавшим во время войны. С 1946 года – он глава Крымской епархии, продолжает также свою врачебную и педагогическую деятельность.

После смерти И. В. Сталина в 1954 г. в печати появились постановления ЦК КПСС по идеологии, имеющие антирелигиозную направленность, началось новое гонение на Церковь. Его возглавил Н. С. Хрущев, который обещал народу показать по телевизору последнего попа. И в это время владыка Лука произносит проповедь в церкви о Торжестве православия, рассказывает прихожанам об основах православной веры.

В 1956 г. архиепископ Лука полностью ослеп. Он продолжал принимать больных, молясь об их выздоровлении, и его молитвы творили чудеса.

Антирелигиозная пропаганда усиливалась, повсюду стали закрываться действующие храмы. Исповедник слова Божия святитель Лука всячески этому противился, шла постоянная «война» с уполномоченным по делам Русской Православной Церкви по Крымской области, где он состоял архиепископом.

«Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12, 32)… Вы, вы, все вы, слушающие меня, – это малое стадо. И знайте, и верьте, что малое стадо Христово непобедимо, с ним ничего нельзя поделать, оно ничего не боится, потому что знает и всегда хранит великие слова Христовы: «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ея» (Мф. 16, 18). Так отвечал на враждебную позицию властей верный своей вере профессор. Так он проповедовал слово Божие и ободрял своих прихожан.

Немощный слепой старик, вынужденный прибегать к помощи посторонних, дух которого был не сломлен, оставался всегда опасен для властей.

В 1959 г. от имени симферопольских студентов с «Открытым письмом» владыке Луке выступил профессор-большевик П. П. Царенко, по его настоянию Симферопольский институт отверг В. Ф. Войно-Ясенецкого как ученого и преподавателя: «Мы ведь знали его нечистое прошлое: тюрьмы, ссылки, проповеди».

За каждым его шагом пристально следили власти, регулярно доносы на него отсылались в Москву. Их целью было заставить замолчать архиепископа, погубить, опорочить. Так, например, еще при И. В. Сталине в секретном письме секретаря Крымского обкома ВКП(б) Н. Соловьева говорилось: «Вся религиозная деятельность Луки открыто носит ярко выраженный антисоветский характер. В своих проповедях Лука открыто и систематически проповедует сочувствие царскому самодержавию и ненависть к советскому строю и его руководителям… мы считаем необходимым удалить Луку из Крыма».

Получив это письмо, генерал МГБ Г. Г. Карпов предлагал И. В. Сталину «в благоприятный момент при наличии надлежащего повода подвергнуть изоляции владыку».

До самых своих последних дней владыка Лука страдал от пристального внимания уполномоченного по делам религии, который чинил ему всяческие препятствия, человек жестокий и совершенно беспринципный.

1958-й – волна гонений на Церковь и верующих усиливается, с 1958 по 1960 год закрыта половина оставшихся храмов, из 60 монастырей осталось лишь 16. Верующих сотрудников увольняли с работы, верующих студентов исключали из учебных заведений. Люди, которые верили в Бога, были осуждены, отправлены в лагеря, ссылки и даже в психиатрические больницы.

Все это не способствовало душевному покою влыдыки Луки, он в силу своего возраста стал сильно уставать от служб, мирских дел, но до последних своих минут не оставлял проповеднического долга. Законы неумолимы.

11 июля 1961 года в возрасте 84 лет В. Ф. Войно-Ясенецкий завершил свой земной путь. Хоронили его со всеми почестями, подобающими архиепископу. Попрощаться с ним пришла верная ему паства, те, кто был благодарен за свое исцеление, те, кто почитал его как блестящего хирурга, ученого.

При жизни его пытались заставить прекратить церковную деятельность, обещали за это избрание в Академию медицинских наук. За «непослушание» отказали в открытии института гнойной хирургии, сообщили, что государственное издательство не может издать книги епископа. 11 лет власти «таскали его по острогам и ссылкам». Но владыка Лука всегда выбирал «тесный путь» воина Христова, что давало ему силы и на церковное служение, и на врачебную деятельность.

На вопрос, «как могло случиться, чтобы одна и та же рука водила пером при написании глубоких научных «Очерков гнойной хирургии» и религиозной книги «Дух, душа и тело», заданный его современником академиком И. А. Кассирским и теми, у кого он также возникал, святитель Лука ответил в своей работе «Наука и религия».

Религия движет науку в том смысле, что она пробуждает и поощряет дух исследования. Это верно относительно христианства. Все испытывайте, хорошего держитесь (1 Фес. 5, 21), – говорит апостол Павел. Исследуйте Писания (Ин. 5, 39), таков завет Христа.

В том и сила религии, что она пробуждает любовь к жизни, к природе, к человеку, освещая их светом вечного, непреходящего смысла. «Мертвые кости в анатомическом музее стали для меня живыми», – сказала студентка-медик после того, как нашла источник живой воды во Христе. Хочется познать этот мир, который представляет не слепое, случайное сочетание стихий, идущее к разрушению, но дивный космос, являющий развернутую картину познания Отца.

Закон духовный непреложен и вечен: Господь по вере в Него дает силу и бесценные Свои дары тем, кто служит Ему и утверждает правду и истину, заповеданные нам Господом. Два великих человека, два великих врача – Н. И. Пирогов и В. Ф. Войно-Ясенецкий строили свою жизнь на евангельских началах, оба писали о необходимости веры в жизни каждого человека.

По мнению Н. И. Пирогова, «Мистицизм для нас совершенно необходим: это одна из естественных потребностей жизни». «Развитие индивидуальной личности и всех присущих ей свойств – вот… телескоп наш против недугов века, клонящегося к закату». «Недосягаемая высь и чистота идеала христианской веры делает его истинно благодатным. Это обнаруживается необыкновенным спокойствием, миром и упованием, проникающим все существо верующего, и краткие молитвы, и беседы с самим собою, с Богом». Вера в его понимании есть психическая способность человека, «которая более всех других отличает его от животных».

Глубоко религиозный святитель Лука писал: «Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания, и, тем не менее, она выполняет свой долг, призывая к миру и любви. В таком положении Церкви есть и много утешительного для верных ее членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двадцативековая история его говорит за себя, если все враждебные выпады предвидел Сам Христос и дал обетование непоколебимости Церкви, сказав, что и врата адовы не одолеют Церкви Его».

Свет веры архиепископа Луки светил в ночи лихолетья, спасая тысячи людей, которым он дарил всего себя.

Вспоминают его современники.

«Однажды Владыка Лука заметил на ступеньках городской больницы девочку-подростка и маленького мальчика. Чуткий к чужим бедам, он тотчас заподозрил неладное и пошел к детям. Выяснилось, что их отец умер, а единственный в городе близкий человек – мать – в больнице и, очевидно, надолго. Лука повел детей к себе в дом, нанял женщину, которая ухаживала за ними, пока не выздоровела их мать.

Девочка (ее звали Шура Кожушко), которой было тогда пятнадцать-шестнадцать лет, стала помогать Владыке Луке на врачебных приемах. Она быстро освоила основы медицины и через год, не поступая ни в какое учебное заведение, стала хорошей медицинской сестрой. Владыка Лука постоянно посылал Шуру по городу искать больных, нуждающихся в помощи и материальной поддержке. Одной из найденных ею больных сирот была Рая Пуртова.

Эта девочка приехала в Ташкент сразу после средней школы в надежде продолжить учебу. На беду она заболела воспалением легких, лежала одна в чужом доме, лечить и ухаживать за ней было некому Рая была истощена. В то время, когда не применялись еще антибиотики, она вполне могла бы погибнуть. По просьбе епископа Луки в одной верующей семье девочке стали давать усиленное питание. Рая окрепла, встала на ноги. Несколько раз заходила она к спасшему ее врачу как пациентка, а потом подружилась с Шурой Кожушко и стала в доме своим человеком. Она с радостью разыскивала по поручению владыки Луки таких же, как она сама, длительно болеющих бедняков. Тех, кого они с Шурой находили, владыка Лука навещал потом сам, помогал деньгами. Дом на Учительской улице надолго стал для Раи самым дорогим местом.

Окончив дела, девочки приходили в заставленный книжными полками кабинет владыки Луки. Епископ сидел в кресле, девочки на скамеечках возле него. Они разговаривали о разных жизненных случаях, о прочитанных книгах. Рае запомнились слова, которые однажды произнес Владыка Лука: Главное в жизни – всегда делать людям добро. Если не можешь делать для людей добро большое, постарайся совершить хотя бы малое.

 

Расстрелян в Бутове (А. М. Чичагов)

Еще до своего священства, по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского, Леонид Михайлович Чичагов (1856–1937) успешно занимался 12 лет медицинской практикой, вылечил 20 тысяч тяжело больных, разработал свою систему лечения гомеопатическими средствами.

Л. М. Чичагов – потомок древнего аристократического рода мореплавателей-первопроходцев и географов, адмиралов и военно-морских министров, герой-орденоносец Русско-турецкой войны (1877–1878), художник-иконописец и композитор, писатель-историк, богослов и проповедник, содействовал прославлению преподобного Серафима Саровского, поборник единства Русской Православной Церкви и один из ее высших иерархов. Впоследствии священномученик митрополит Серафим пострадал за веру, был расстрелян в Бутове в 1937 году, причислен к лику святых (1997 г.).

О своем отношении к гомеопатии он писал так: «Господь Бог дал нам растения для здоровой жизни; из них и следует получать лекарства посредством измельчения материального и высвобождения в них Божественной силы. Исцеление по вере дает Бог. При соответствующей квалификации и высоком морально-духовном уровне врачу-гомеопату позволено стоять рядом с лечением; при этом он выступает как посредник, подбирая лекарство от сотворенного Богом источника Богом же созданному человеку по принципу подобия».

Таким образом, «гомеопатическое лекарство, становясь невесомым и нематериальным, передает целебную информацию от созданного Богом источника больному. Гомеопат просит Господа вразумить его и позволить лечение страждующих, понимая, что исцеляет только сам Бог».

По-видимому, будучи на фронте, участвуя в Русско-турецкой войне, сопереживая страданиям раненых, гвардейский офицер поставил перед собой задачу овладеть медицинскими знаниями, чтобы помогать своим ближним. И там, на фронте, не только познакомился с гомеопатическим методом лечения, но и сам стал лечить раненых гомеопатическими средствами. После войны он изучает медицину в Санкт-Петербургском университете и разрабатывает свою оригинальную систему лечения.

В этом его поддержал и духовно укрепил один из известнейших в России священнослужителей – праведный Иоанн Кронштадтский. С 1878 г. он становится для Чичагова духовным окормителем, советчиком по всем вопросам – словом, величайшим авторитетом на все последующие годы жизни.

И кто знает, какую роль сыграл Иоанн Кронштадтский в дальнейшей судьбе Л. М. Чичагова? Он был для Чичагова духовным наставником, благословил его на священство.

Продолжая заниматься вопросами медицины, блестящий специалист артиллерийского дела, удостоенный более 10 российских и иностранных орденов, Л. М. Чичагов в 1890 г. бросил успешную военную карьеру и в чине полковника вышел в отставку. В 1893 г. был рукоположен в сан дьякона, затем в священника. Он, не имея богословского образования, был признан всей Русской Православной Церковью за свою проповедническую деятельность, за восстановление храма Двенадцати Апостолов на свои средства, за то, что он был истинным сыном и священником своего Отечества, своей паствы. Имя Серафим Леонид Михайлович Чичагов получил в 1898 году, когда стал иеромонахом Троице-Сергиевой лавры, оставив после кончины своей жены 4 дочерей на попечение доверенных лиц.

Владыка Серафим известен своей «Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря», тем, что способствовал в 1903 г. прославлению преподобного Серафима Саровского. Но, кроме того, с его именем связана разработанная им гомеопатическая система лечения, успешно применяемая им на практике. В 1890 г. в вышедшей в свет книге «Что служит основанием каждой науке» Л. М. Чичагов писал:…Разбирая, в чем заключается истина, приводя библейские изречения и евангельские факты, – я хочу этим объяснить всем только путь, которым и должна бы идти медицина для достижения совершенства и указать на этот путь, как на приведший меня к познанию медицинских истин. Создав особую систему лечения и прилагая ее уже много лет с успехом в своей практике, я желал бы доказать, что медицина, как наука, более других необходима людям, как помощь и облегчение в их страданиях, должна и более всякой другой науки опираться на религию и изыскивать средства в природе, созданной самим Творцом на пользу человечества – не забывая, однако, что врачу необходимо иметь в виду не только одну больную плоть, но стараться искать корень болезни и в духе или в душе человека. «Чувствуя себя сильным и правым, служа науке, в основе которой лежит религия, и взяв в помощницы природу», Л. М. Чичагов поставил себе целью общую пользу страждущего человечества, которой всецело себя посвятил.

Он развивает христианский догмат о ТРОИЧЕСКОМ УСТРОЕНИИ ЧЕЛОВЕКА:

«Итак, человек сотворен не из одного тела, а также из души и духа. Может ли наука в таком случае говорить об устройстве человека и болезнях его, отвергая религию, подобие человека с Создателем и Самого Бога? Наконец, к чему послужит такая наука, если она заботится лишь о доставлении помощи болеющим тканям и не желает знать о существовании души, неразрывно связанной, однако, с телом, и духа, вселяющего страх Божий, возбуждающего совесть и имеющего столь громадное влияние на чувствительную и деятельную сторону человека».

«Если б человек всегда держался здравомыслия и благоразумия, – пишет будущий православный иерарх, – то встречал бы в жизни наименьшую долю случайностей, неприятных его сердцу, и, следовательно, имел бы наибольшую долю здоровья и счастья. Но мысленная сторона редко держит себя достодолжно, предаваясь мечтам и рассеянности, а деятельная уклоняется от своего нормального направления, увлекаясь непостоянными желаниями, возбуждаемыми непотребностями естества и пришлыми страстями».

Этиология болезней, по мнению Л. М. Чичагова, такова:

«Вся Библия и Евангелие полны указаниями, что корень человеческих болезней кроется в их страстях. В таком случае, в чем же заключаются причины болезней? Этот вопрос резрешится весьма легко, как только вникнуть в действие страстей на организм человека. Более чем ясно, что всякая страсть, влекущая к вредному образу жизни, увлечениям, необузданности характера и т. д., прежде всего производит порчу крови и порождает неправильность кровообращения; недоброкачественная кровь, питая ткани, изменяет их свойства, а измененное кровообращение производит приливы крови только к известным органам и тканям или частям тела и нарушает их деятельность. Болезнь же есть ничто иное, как видимое или чувствуемое нарушение правильного хода жизненного процесса».

В 1891 г. выходит двухтомное издание Л. М. Чичагова «Медицинские беседы». Здесь и история медицины, и акцент на народные средства лечения и проблема дозировки минимальных гомеопатических средств. Затрагиваются также соврменные гомеопатические вопросы. Л. М. Чичагов утверждает, что медицина едина – это аллопатия (негомеопатические средства), гомеопатия и гидропатия (водолечение).

Но лекарственная терапия у него гомеопатическая.

«Я утверждаю также, что кроме гомеопатического закона подобия не существует другого руководящего принципа действия лекарств. Некоторые системы, например, аллопатия, применяют его безотчетно, инстинктивно, не желая вникнуть в причину своих действий и объясняя все лишь опытом, но, положительно, это упрямство с предвзятою целью».

Ссылаясь на Самуэля Ганемана, немецкого врача, родоначальника гомеопатии, Л. М. Чичагов утверждает: «чтобы иметь несомненные и верные средства для лечения болезней, необходимо жить с природою и отрешиться навсегда от стремления переделывать ее на свой лад». «Большинство моих специфических средств имеют динамическое действие. Преимущества гомеопатии в том и заключаются, что она применяется только посредством динамического действия лекарства».

По поводу комплексных препаратов он утверждает, что «поскольку каждое лекарственное средство испытывается порознь, то и применять их следует отдельно», и допускает при лечении хронической болезни применение не более двух лекарств и притом последовательно. Он говорит: «Если каждое лекарство можно испытывать только порознь, для познания его свойств, то при лечении болезней не может быть допущено многосмешение, т. е. уничтожение определенных свойств». Чем сложнее болезнь, тем она требует менее лекарств, так как корень или причина ее одна, – недоброкачественная кровь, – и заниматься лечением определенных симптомов значило бы приносить страждущему временное облегчение. Более двух лекарств, употребляемых порознь, никогда не может понадобиться. «Как известно, моим собеседникам из истории гомеопатии, первый врач, выступивший против многосмешения, был Ганеман… Простоту он называл высшим законом врача».

Л. М. Чичагов уделял большое внимание дозам лекарств:

«Для каждой системы лечения вопрос о дозировке есть самый важный и трудный для разрешения. Он начинает и разрешает все.

Можно ли все лекарства дозировать одинаково, по одному выработанному типу? Нет, каждое средство требует особой дозировки, соображенной со свойствами, видом, качествами и действиями его. Только испытывая лекарственное вещество в различных дозировках и приготовлениях можно познать его из опыта, в каком виде и в каких дозах действие его быстрее, полезнее и ощутительнее. Конечно, в каждой фармакологии найдут несколько лекарств одинакового приготовления и одной дозировки, но, в общем, фармакология должна быть разделена на большое число отдельных форм приготовления как тинктур, так и делений лекарств на силы. Отличительная черта моих лекарств заключается именно в делении их на несколько сил или номеров, при установленной для каждого средства общей дозировки».

В отличие от современной гомеопатии, он рекомендовал пользоваться только неядовитыми растениями. Предпочтение отдавал деревьям исходя из их полезности в быту человека, поскольку полезными сделал их Творец. В фармакологию Л. М. Чичагова входят лекарства «…из сосны, ладана, березы, бука, орешника, граната, дуба, клена, лавровишни, мирра, рододендрона, тополя, рябины, туи, финиковой пальмы, эвкалипта, ясеня, японской камфоры, лавра, кальмии, чилибухи, других деревьев». Из кустарников он использовал «…бруснику, бузину, гамамелис, гелониас, гидрастис канадензис, жасмин, индийский плющ (фитоллака), кондуранго, лаванду, ломонос, паслен сладкогорький, перец стручковый, пижму, руту душистую, хвойник (эфедра), хлопчатник и хмель». Применял он и травы: «…арнику, васильки, ветреницу луговую, грудышник горький (игнация), зверобой, ирис, кактус, коготки, очанку (теукриум), подлесник (азарум), ромашку, тысячелистник, щавель, алое (сабур).

По его мнению, «люди должны были бы пользоваться теми средствами, которые произрастают в той же местности, где они живут». Главным лекарством своей фармакологии он сделал препарат из сосны, который назвал БАЗИС. Из минеральных источников он использовал только серу, известь и минеральные воды.

Если лекарство подобрано правильно, то больной получает моментальное облегчение. Оригинальным в системе Л. М. Чичагова является применение лекарств для диагностики.

«Мои средства безвредны, предлагаются в малых дозах и действуют динамически, а не механически». «Этот проверочный прием дает мне возможность действовать, иногда, после допроса больного, прямо переходить к нему, не теряя времени на выслушивание и выстукивание и, конечно, я почти всегда узнаю истинную причину болезни безошибочно».

«Для контроля диагноза с помощью лекарства врач должен: 1) обладать специфическими средствами для всех органов, некоторых полостей и болезней; 2) точно изучить свойства своих лекарств: 3) лекарства должны действовать быстро… Подобный проверочный диагноз я ввел давным-давно в мою систему лечения и для всех болезней, так как все мои лекарства обладают специфическими свойствами».

Л. М. Чичагов разрабатывает концепцию ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ. Он утверждает, что «предрасположение к известной болезни, без которого люди никогда не заболевают, есть ничто иное, как скрыто существующая болезнь, сопровождающаяся расстройствами кровообращения».

Он утверждал, что можно лечить небольшим числом лекарств, действие которых тщательно изучено, предполагал, что «…число используемых лекарств будет сокращаться», допускал применение максимум двух гомеопатических лекарств последовательно. Особое внимание уделял дозировке и схемам приема лекарств.

Л. М. Чичагов применял проверку своего диагноза с помощью лекарств, которые давались непосредственно в ходе консультации больного и вызывали моментальное улучшение состояния пациента.

В «Медицинских беседах» Л. М. Чичагова содержится подробное описание всей системы лечения – приготовление и показания к применению лекарств растительного происхождения, указание по лечению ряда заболеваний, а также по каждому лекарству сделан критический разбор литературы с использованием народных лечебников, рукописных источников монахов-знахарей.

В конце XX в. имя Л. М. Чичагова становится известным в российских медицинских кругах. Ценность медицинской системы лечения Чичагова особа актуальна в наши дни в связи с ухудшением экологической обстановки, возросшими психоэмоциональными перегрузками, потерей духовных ориентиров. Многие современные врачи разделяют его идеи, создают лечебные кабинеты и пропагандируют его систему лечения. Московскому отделению Российского гомеопатического центра присвоено имя святителя Серафима в знак признания его вклада в развитие гомеопатической медицины.

Жизнь владыки Серафима была примером христианской любви к людям. После принятия монашества и возведения в сан епископ Серафим не оставлял трудов, направленных на помощь ближнему. По его благословению в годы Русско-японской войны формировались санитарные поезда. Предвестием испытаний гражданской смуты для святителя, также как и для всей России, стала начавшаяся в 1914 г. Первая мировая война, на которую владыка отозвался не только как архипастырь, умевший облегчать скорби людей, пострадавших от войны, но и как бывший русский офицер, хорошо сознававший нужды русских воинов, защищавших свое Отечество в тяжелых условиях кровопролитнейшей из всех войн, известных тогда человечеству. Взывавшие к стойкости и одновременно к милосердию проповеди и сборы пожертвований для раненых и увечных воинов, вдохновенные молитвы о победе русской армии и участие в мероприятиях по организации помощи беженцам и по оснащению необходимыми средствами госпиталей и санитарных поездов, наконец, призывы к епархиальному клиру вступать в ряды военного духовенства, а приходским причетникам не уклоняться от воинской службы – такой была его деятельность в течение всего периода войны. За свое святительское служение в 1912 г. он был возведен в сан архиепископа. Во время своего пребывания на Тверской кафедре (1914–1917) святитель Серафим уделял много внимания организации церковно-приходской жизни. Он составил обращение к духовенству епархии «О возрождении приходской жизни», где писал о необходимости создания аптечек первой медицинской помощи из простых средств или гомеопатических аптечек. Особую роль в организации благотворительной деятельности архиепископ Серафим отводил женщине. «В древности, – писал он, – существовал институт диаконис. Они смотрели за порядком в храме на женской половине, учили детей молиться Богу, раздавали милостыню, ходили по приходу, навещали больных, утешали скорбящих и т. п. И теперь для женщин – открытое широкое поле благотворительной деятельности не только во время войны и народных бедствий, но и в мирное время по городам и особенно весям России». Владыка предложил пастырям разделить свой приход на несколько участков, поручив каждый опеке отдельного лица из членов приходского совета или миссионерского кружка. Эта опека состояла в том, чтобы «не полениться дойти или доехать до священника и вовремя сообщить ему о несчастье, нужде или скорби его прихожанина». Особо указывал владыка Серафим на необходимость помочь беде крестьянина в случае падежа скота, хотя бы пришлось для этого обратиться заимообразно к церковному ящику». По мысли святителя, со временем церковный ящик должен стать «народным банком для крестьян», как это было в старину.

Усиление в России революционной смуты осенью 1917 г. и захват власти в Петрограде большевиками возымели пагубные последствия для развития событий в Тверской епархии. Большинство духовенства и мирян епархии продолжали сохранять верность святителю Серафиму, но некоторые члены епархиального совета, избранного на сомнительных канонических основаниях еще в апреле 1917 г., решили прибегнуть для изгнания святителя к помощи большевистских властей в Твери, которые в это время открыто выражали свои богоборческие настроения и не скрывали ненависти к владыке Серафиму как «церковному мракобесу и черносотенному монархисту».

28 декабря 1917 г. Вероисповедный отдел Тверского губисполкома Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов выдал предписание о высылке архиепископа Серафима из Тверской губернии. Так, один из самых твердых и бескомпромиссных церковных иерархов России, святитель Серафим, оказался первой жертвой кощунственного сговора вероотступников с богоборческой коммунистической властью.

Гонения на Церковь начались сразу же после Октябрьского переворота. Жестокость, проявленная к священникам, не поддается описанию. За один только 1918 год было казнено и растерзано около трех тысяч священнослужителей. С окончанием гражданской войны гонения, носящие стихийный характер, стали целенаправленными и планомерными. Особенно наглядно это проявилось в ходе так называемого «изъятия церковных ценностей», проходившего под предлогом помощи голодающим Поволжья. Но на деле это было просто ограблением Церкви и беспощадной борьбой с ней. В 1921 г. Декретом ВЦИК Всероссийский комитет помощи голодающим, возглавляемый Патриархом Тихоном, был распущен. В 1922 г. издан декрет, предусматривающий насильственное изъятие ценностей. В секретном письме «Товарищу Молотову. Для членов Политбюро» В. И. Ленин раскрыл истинную задачу проводимой кампании. «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем… провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». И покатилась волна кровавых столкновений, арестов и расстрелов. Работой по разрушению Церкви руководил специальный отдел ГПУ, во главе которого стоял чекист Е. А. Тучков. Уже в 1925 г. после кончины Патриарха Церковь возглавил Местоблюститель митрополит Петр. Он вскоре был арестован и выслан; в ссылке опять арестован и после 8-летнего одиночного тюремного заключения 10 октября 1937 г. расстрелян. В этом же году началось новое тотальное наступление на Церковь и верующих – 8 тысяч храмов было закрыто, 70 епархий ликвидировано. За годы советской власти пострадало свыше 300 архиереев – более 250 были казнены или скончались в заключении.

В числе жертв жестоких репрессий был священномученик Серафим. 25 апреля 1922 г., несмотря на его болезни и 65-летний возраст, «его приговаривают к ссылке в Архангельскую область за «котрреволюционную деятельность». Проведя около года в архангельской ссылке, святитель Серафим вернулся в Москву. Но уже в 1924-м его вновь арестовывают, теперь уже за организацию в 1903 г. прославления преподобного Серафима Саровского. Около месяца святитель Серафим просидел в Бутырской тюрьме и по личному ходатайству Патриарха Тихона, который ручался за его лояльное отношение к существующей власти, его отпустили, но выслали из Москвы.

Не имеющий пристанища, он был принят игуменией Арсенией в Воскресенский Феодоровский монастырь около Шуи. В 1927 г. он покидает гостеприимную обитель и возглавляет Ленинградскую епархию. В условиях жестоких и всесторонних стеснений церковной жизни государственными властями митрополит Серафим в основу своего пастырского служения положил благоговейное совершение воскресных и праздничных богослужений и вдохновенное проповедование в городских и пригородных храмах. По его словам, «пока совершается Божественная Литургия, пока люди приступают к Божественному причащению, дотоле можно быть уверенным, что устоит и победит Православная Церковь, что не погибнут во зле греха, безбожия, злобы, материализма, гордости и нечистоты русские люди, что возродится и спасется Родина наша. Поэтому паче всего думайте о хранении, совершении и непрерывном служении… Литургии. Будет она – будут и Церковь, и Россия». В 1933 г. отдавший все силы Ленинградской епархии 77-летний святитель Серафим подходил к концу своего архипастырского служения в качестве правящего архиерея. Телесные немощи владыки и все возраставшая ненависть к нему государственной власти в Ленинграде, делавшая весьма вероятным скорый арест святителя Серафима, побудили митрополита Сергия и Временный Патриарший Священный Синод 14 октября 1933 г. издать указ об увольнении владыки на покой.

Он вернулся в Москву и жил в загородной даче, недалеко от станции Удельная Казанской железной дороги. Последнюю черту его земного пребывания подвел кровавый 1937 год. Вышел приказ Ежова, в котором «церковники» были отнесены к антисоветским элементам. Начались массовые расстрелы и преследования православных христиан.

Незадолго до своего последнего ареста митрополит Серафим (Чичагов) говорил: «Православная Церковь сейчас переживает время испытаний. После этого будет столько священномучеников, пострадавших за веру Христову, сколько не помнит вся история христианства».

Арестованный сотрудниками НКВД в ноябре 1937 г., прикованный к постели 82-летний святитель был вынесен из дома на носилках и доставлен в Таганскую тюрьму в машине «скорой помощи» из-за невозможности перевезти его в арестанской машине. 7 декабря 1937 г. «тройка» НКВД по Московской области, уже вынесшая в этот день несколько десятков смертных приговоров, приняла постановление о расстреле митрополита Серафима.

11 декабря он был расстрелян в деревне Бутове недалеко от Москвы. Обнесенная глухим забором дубовая роща стала безымянным кладбищем многих тысяч безвинных жертв – мучеников, сохранивших в дни жестоких испытаний чистоту и крепость веры. «Русской Голгофой» назвал Патриарх Алексий II Бутовский полигон. Взошел на нее и святитель Серафим, исполнивший свое земное служение деятельной любви. Из глубины доброго и милостливого сердца священномученика Серафима обращены ко всем нам слова: «Милосердие есть плод любви, присущей ей, как теплота неразлучна с огнем». По-разному может проявляться милосердие, но это всегда готовность прийти на помощь, сострадать, сочувствовать. Таким человеком, всегда откликающимся на чужую бедуй страдания, был и останется в памяти людей владыка Серафим.

 

Ссыльный хирург (С. С. Юдин)

Самый популярный в то время хирург в СССР, дважды лауреат Сталинской премии, академик, член хирургических ассоциаций почти всех европейских стран и США Сергей Сергеевич Юдин (1891–1954) в 1948 г. оказался в числе медиков, которых власти причислили к врагам народа. Знаменательной для С. С. Юдина была встреча в 1945 г. с бывшим ссыльным и узником сталинских застенков, выдающейся личностью и знаменитым хирургом В. Ф. Войно-Ясенецким (владыкой Лукой). Он не сломался, но исполнил на деле евангельские слова «сила наша в немощи нашей», потому что прожил свою жизнь в духе истины, справедливости и служению ближним. «Хирург в прошлом блестящему хирургу настоящего и будущего профессору С. С. Юдину, – написал владыка Лука в альбоме почетных посетителей Института скорой помощи им. Склифосовского после того, как присутствовал на операциях С. С. Юдина. – Свидетельствую свое восхищение его блестящей техникой и неисчерпаемой энергией в строительстве новой хирургии нашей великой Родины». Сергея Сергеевича Юдина и владыку Луку связывала завязавшаяся между ними дружба во время встреч на конференциях и совещаниях. Они встретились и подружились – бывший и будущий ссыльные, жертвы сталинских репрессий.

В. Ф. Войно-Ясенецкий после тяжелых испытаний продолжал свою благородную миссию духовной и врачебной помощи людям. Его эстафету принял и С. С. Юдин, который, пережив допросы и пытки, вернулся в строй действующих хирургов, не озлобился, не ожесточился, но отдал все свои силы любимому делу.

Интерес к оперативной хирургии С. С. Юдину привили на кафедре Р. И. Венгловского, к клинической хирургии – в гинекологической клинике А. П. Губарева. Любознательный студент медицинского факультета Московского университета, куда С. С. Юдин поступил в 1911 г., обратил на себя внимание многих преподавателей, он тянулся к знаниям, самостоятельно изучил английский язык. В его семье родители много занимались детьми. Сергей Сергеевич, его отец, был купцом первой гильдии, мать, Екатерина Петровна – родом из замоскворецкого купечества. Она получила хорошее образование, знала французский язык, литературу, разбиралась в искусстве. Всю жизнь посвятила воспитанию детей, а их было семеро. Четыре мальчика столярничали, выпиливали, выжигали, а будущий хирург Сергей был лучшим художником. В доме практиковались коллективные чтения, занятия разговорным французским языком. Все вместе посещали музеи, детям прививалась любовь к науке, языкам, литературе и искусству. Безусловно, все это сыграло существенную роль в развитии творческих способностей будущего знаменитого хирурга С. С. Юдина. 2-я Московская гимназия с ее талантливым и прогрессивным коллективом учителей также содействовала формированию личности С. С. Юдина. Самым любимым учителем был классный руководитель, физик, химик и математик Николай Владимирович Кашин. Позже на его чествовании С. С. Юдин сказал: «Вы не только привили нам любовь к науке, Вы также научили нас любить жизнь, научили нас самой сложной науке – науке жить творчески. Вы всегда не только были для нас примером, и когда Вы учили нас, и когда Вы преподавали в Шелапутинском институте, но и сейчас являетесь образцом для подражания – в свои годы Вы не просто заведуете кафедрой, что само по себе сложное и ответственное дело, но постоянно и творчески осмысливаете все новое, вносите его в процесс преподавания. По Вашим учебникам сейчас занимаются наши дети, а значит, и мы. Вы всегда с нами, и мы от всей души желаем Вам крепкого здоровья и беспокойного творческого горения». Он будет всегда примером для С. С. Юдина.

В стенах гимназии зародилась и его любовь к искусству, театру. Сергей Николаевич Смирнов, учитель словесности, приобщил его не только к литературе, но и к театральному миру. Это впоследствии помогло стать С. С. Юдину превосходным лектором, он обладал большим артистизмом, мог эмоционально воздействовать на аудиторию и выработал индивидуальные подходы к разным слушателям: к «классической» аудитории свои приемы, к студентам-практикам – иные.

Именно в гимназические годы С. С. Юдин твердо решил стать естественником, но его талант и энергия направились на медицину в связи с тяжелым материальным положением – на медицинском факультете обучение заканчивалось на год раньше, чем на естественном. Правда, с третьего курса С. С. Юдин вошел во вкус теперь уже ставшей для него привлекательной хирургии. В этом была немалая заслуга профессора Р. И. Венгловского, блестящего лектора и педагога, И. К. Спижарного, который говорил студентам: «Помните – благо больного превыше всего!», А. П. Губарева – талантливого клинициста, гинеколога и хирурга. В дальнейшем С. С. Юдин так писал о его влиянии: «Лекции, семинары, показательные операции, а еще более групповые беседы при коллоквиумах могут оказать глубочайшее, незабываемое впечатление на слушателей, на всю жизнь врезаться в их память и не только повлиять на окончательный выбор специальности, но и предопределить научную тематику на долгие годы.

Со мной случилось именно так. Из тех хирургических проблем, коими я занимался всю свою жизнь, многие выросли из семян, оброненных моим учителем профессором А. П. Губаревым, порой в коротких фразах на лекциях или в беседах, и всегда его мысли были выражены без пафоса, но сильно, выразительно. Я, конечно, не помню ни этих фраз, ни самих случаев через 35 лет, но я уверен, что проблемы анестезии, борьбы с инфекцией и тема трансфузий мне были привиты Александром Петровичем, подобно тому, как, безусловно, он подал мне пример оживлять академические лекции не только конкретными клиническими примерами, но даже случаями житейскими».

Начавшаяся Первая мировая война не позволила С. С. Юдину сдать госэкзамены. В 1914 г. его призвали в действующую армию, он в составе 5-го Передового отряда Красного Креста отправился на фронт. Находясь в передовых частях войск, С. С. Юдин выполнял работу младшего врача, оперировал в госпитале, участвовал в боевых операциях. Был награжден Георгиевской медалью «За храбрость».

Приехав с фронта на короткое время в Москву зимой 1914–1915 гг., сдал экзамены, получил диплом – и снова на передовую. Весной 1916 г. С. С. Юдин назначен старшим врачом пехотного Духовщинского полка, по его просьбе, чтобы быть вместе с братом Петром, который служил там прапорщиком. Часто С. С. Юдина можно было видеть в окопах на передовой линии, откуда начиналась «вылазка». Сам С. С. Юдин описывал, как это было: «Случалось, что вместе со своими разведчиками отправлялся в разведку и Петя. С ними в разведку отправился и я. Обменявшись с братом одобрящим прикосновением рук, мы неслышно расползлись в темноте, осторожно пробрались за проволочные заграждения… Изнемогая, я полз наугад. И вот прямо перед собой увидал я мгновенное сверкание взвившейся искры. Взлетела роковая ракета. По месту, откуда мелькнула бледная полоска, я понял, что нахожусь вблизи неприятельских окопов. Меня пронзила мысль: «На этот раз – конец!» Тридцать-сорок секунд действия ракеты показались вечностью. Но при синеватом холодном свете магния я успел рассмотреть, что лежу под прикрытием трупа немецкого солдата. Шинель на нем после многократных дождей и высыханий заскорузла, дыбилась странным горбом. Труп лежал ко мне спиной. Остро запомнились широкий суконный хлястик и медная позеленевшая пуговица. Я приник к подогнутой сзади ноге убитого, и щека моя ощущала его жесткий сапог…»

С. С. Юдина любили бойцы и командиры за его неугомонный характер, смелость, за то, что не только лечил больных и раненых, но и интересовался их бытом, условиями жизни в окопах. Он был «душой общества» в полку. Бывало после ужина брал гитару и пел цыганские романы. В 1916 г. С. С. Юдин, находясь на передовых позициях, в бою под Барановичами был тяжело ранен. Вскоре он был эвакуирован в Москву для лечения. После демобилизации, вызванной ранением, заведовал хирургическим лазаретом Красного Креста и работал в земской Тульской больнице.

За время войны он приобрел большой практический опыт хирурга, который пригодился в дальнейшей работе. Все последующие 35 лет жизни С. С. Юдина были посвящены любимому делу – хирургии. В 1919 г. он работал в санатории «Захарьино», в котором находились больные с хронической патологией желудка и последствиями туберкулеза. Вначале С. С. Юдину как молодому хирургу пришлось много ездить и добиваться – доставлять аппаратуру, инструменты, оборудование.

За период работы с 1919 по 1922 год в «Захарьино» С. С. Юдин сконструировал ортопедическое приспособление, оперировал на костях и суставах, выполнил одну из первых в России резекцию желудка при хронической язве. Занимался и вопросами обезболивания, готовил монографию по спинномозговому обезболиванию. Позже в книге «Вопросы обезболивания в хирургии» С. С. Юдин подчеркивал, что «если только в хирургических действиях можно искать эстетики, то более красивого и изящного, чем точно локализованная анестезия, трудно что-либо подыскать». Интерес к вопросам обезболивания был у С. С. Юдина постоянным и серьезным. На заседаниях Московского хирургического общества он всегда выступал за внедрение методов общего обезболивания, отстаивал их преимущества по сравнению с ограниченными возможностями методов местной анестезии.

В 1922 г. в Петрограде по вопросам туберкулеза он выступил на I Всероссийской конференции и представил изготовленные им модели кроватей, а также на куклах показал свою технику вытяжения. С. С. Юдин хотел, чтобы в хирургическом отделении были свои рентген и лаборатория, оборудование для них он добыл в Москве и сам смонтировал и установил, выучился «просвечиваниям», чтению снимков и рентгенотерапии. В клинической лаборатории имелся полный набор реактивов, посуды, микроскоп С. С. Юдин купил на собственные деньги.

Его семье, как впрочем и другим, приходилось несладко, жили они вчетвером: он с женой, сын и няня, испытывали продовольственные трудности, но их спасала корова. С. С. Юдину удавалось с трудом накосить травы для корма, пришлось взять на себя дойку коровы, выгон в стадо.

В «Захарьино» С. С. Юдин самозабвенно увлекся хирургией, оперировал большое количество больных с последствиями огнестрельных ранений, костным туберкулезом, различными заболеваниями желудочно-кишечного тракта, но приехавшее начальство, увидев, что 20 коек занято под хирургию, предложило отдать все места под костный туберкулез. С. С. Юдин мог бы остаться в «Захарьино» только рентгенологом, совмещая эту работу со слесарной, столярной. Быть также монтажником, кузнецом, бетонщиком, изготавливать ортопедическую аппаратуру. Но он хотел быть хирургом и поехал в Серпуховскую больницу.

Именно в Серпухове расцвел его талант хирурга, ученого и организатора. Как он писал в своей монографии «Этюды желудочной хирургии»: «Я довольно рано встал на тот путь желудочной хирургии, который стал общепризнанным и в развитии коего в нашей стране на мою долю выпала роль все же заметная». В Серпуховской земской больнице он получил возможность работать самостоятельно. «Уже давно видя многочисленные недостатки гастроэнтеростомии, я стремился делать резекции не только при язвах желудка, но и особенно при язвах двенадцатиперстной кишки…» В Серпухове им было произведено 99 резекций желудка среди 400 различных оперативных вмешательств.

В соответствии с условиями земской больницы, помимо плановой дневной работы с 8 часов утра, С. С. Юдин вел амбулаторный прием, часто оперировал и ночью. Слава о нем как хорошем хирурге росла, страждущие приезжали не только со всей округи, но и из Москвы. Росло и количество операций: в 1922 г. оперировано ЗбО человек, в 1927 г. – 530. Но не обходилось и без конфликтов со своими коллегами. Так при лечении язвенной болезни С. С. Юдин стал внедрять резекцию желудка, а доктор А. Г. Залога был противником этого метода. С. С. Юдин часто оперировал больных, от которых отказывались другие хирурги. Кроме того, он нетерпимо относился к головотяпству и безграмотности, врачебные ошибки и оплошности обсуждал публично и в резкой форме. Многие хирурги приезжали к С. С. Юдину, чтобы познакомится с его работой, среди них П. А. Герцен, С. И. Спосокукоцкий, П. Д. Соловьев. После посещения Серпуховской больницы бывший учитель, профессор А. П. Губарев писал ему: «Не скрою от Вас, что я до сих пор нахожусь под обаянием впечатлений, которые вынес из пребывания в Серпухове, и той хорошей и бодрой хирургической работы, которую я у Вас видел. Дорогой мой, мы беседовали с Крашенниновым, и оба пришли к заключению, что Вас действительно надо одернуть: нельзя жечь свечу с обоих концов».

С. С. Юдин действительно работал не покладая рук, всецело отдавая себя хирургии, работал без отпусков. За шесть лет на месяц был командирован в Германию, затем в США. Таков был его своеобразный отдых.

Его монография «Спинномозговая анестезия», которую он посвятил своей матери Екатерине Петровне, была признана лучшей книгой по медицине в СССР, и С. С. Юдин был удостоен премии им. Ф. А. Рейна. Денежную часть премии он использовал для поездки в США на шесть месяцев для посещения лучших хирургических клиник. Американская хирургия произвела на Юдина неизгладимое впечатление своей организацией, техническим оснащением и блестящей оперативной техникой. После возвращения он написал серию очерков «В гостях у американских хирургов», опубликованных в нескольких номерах журнала «Новый хирургический архив» за 1927–1928 гг.

За 6-летний период работы в Серпухове были опубликованы 33 статьи по самым разнообразным проблемам, они были напечатаны не только у нас в стране, но и за рубежом. С. С. Юдин стал известен всем врачам России. Ему было уже тесно в Серпухове, он чувствовал, что может работать с большим масштабом и размахом, и его желание осуществилось: в 1928 г. С. С. Юдин получил назначение в Институт им. Н. В. Склифосовского заведующим хирургическим отделением.

Здесь началась кипучая организаторская деятельность С. С. Юдина. Это медицинское учреждение за год превратилось во Всесоюзный центр по изучению острых заболеваний и травм и неотложной хирургической помощи. Здесь он продолжил работу по изучению язвенной болезни, улучшению методов диагностики и результатов радикального лечения при этом заболевании. «Все дни и ночи проводил С. С. Юдин в институте, отдыхая у себя дома лишь с 4 до 7 часов дня», – отмечал его ученик Д. А. Арапов. Он стал известен как хирург с безграничной работоспособностью, и так С. С. Юдин работал на протяжении 20 лет.

Какой болью проникнуты его строки о том, что «в жизни врача смерть больного от кровотечения настолько драматическое событие, что такие случаи нельзя забыть, забывать долго; почему мы должны пассивно наблюдать, как умирают от кровотечения из язвы, когда остановка кровотечения – исходная задача хирургии… Хирургическое сознание не может мириться с тем, что больные гибнут на наших глазах от неостановленного кровотечения».

С. С. Юдин был всегда в творческом поиске, искал пути, как помочь больным, облегчить их страдания, спасти от трагического исхода. В первое десятилетие коллектив института работал над проблемой по переливанию крови. В 1930 г. С. С. Юдиным была осуществлена операция по переливанию консервированной крови. Таким образом были решены многие проблемы лечения тяжелых травм.

С. С. Юдин не терпел праздность, кроме хирургической работы писал и редактировал книги и статьи, участвовал в съездах, конференциях, семинарах. Еще до переезда в Москву был приглашен Н. Н. Бурденко на должность приват-доцента на кафедру и читал лекции студентам и врачам. У него были лекции, которые он называл «покаянными» – на них разбирал собственные и диагностические ошибки.

Внешне С. С. Юдин выглядел не импозантно: высокий, несколько сутулый человек, очень подвижный, что создавало ложное впечатление некоторой рисовки и манерности. Но это представление рассеивалось при более длительном общении. Больные, сотрудники, знакомые и друзья относились к Сергею Сергеевичу с большим уважением и любовью. Подкупало его милосердие, уважительное отношение к рядовым труженикам. Человек талантливый, увлекающийся, он не всегда был достаточно сдержан в дискуссиях и служебных взаимоотношениях, но это никогда не мешало ему оставаться добрым и внимательным к людям, попавшим в беду.

Не терпел небрежного отношения к своему делу и мог даже перейти рамки дозволенных отношений, если это касалось здоровья или жизни больного. Горячился в силу своего характера, при этом говорил громко и горячо и даже топал ногами: «Что стоите как столбы, что стоишь как статуй». Иногда просто смотрел в упор и переставал оперировать. И все сотрудники замирали, подтягивались, старались лучше делать свою работу. Известно, что он в резкой форме добился увольнения сотрудника, бравшего взятки. В любое время мог прийти в институт, часто ночью, подключиться к оперирующим, посмотрть послеоперационных больных. Когда зимой 1942–1943 года в связи с ранением вернулся с фронта его сын, С. С. Юдин посчитал, что он воспользовался его именем и выгнал его из дома со словами: «У меня нет больше сына». И до конца жизни уклонялся от общения с ним. Сын в их доме не жил и приходил только тогда к матери, когда не было дома отца.

В короткие часы отдыха С. С. Юдин заводил патефон, любил слушать музыку П. И. Чайковского, особенно 6-ю симфонию, прекрасно разбирался в нотах, даже читал партитуру с листа. Любил и знал изобразительное искусство, дружил с художниками. М. В. Нестеров, А. И. Лактионов, В. И. Мухина, О. П. Козлова – художники и скульпторы, создавшие его портреты. Известно и о большой дружбе С. С. Юдина с Кукрыниксами.

Впервые Н. А. Соколов и М. В. Куприянов увидели Сергея Сергеевича летом 1936 г. в Новых Гаграх. Как художники они сразу же обратили внимание на его длинные и выразительные пальцы. Несмотря на то, что в руках у него была трость, кисти рук и даже пальцы постоянно двигались. До встречи с ним художники не предполагали, что могут быть такие выразительные руки. В остальном С. С. Юдин ничем не выделялся, продолговатое подвижное бледное лицо, коротко стриженые волосы, за очками – светлые озорные мальчишеские глаза.

Любовь С. С. Юдина к искусству способствовала тому, что на время ему дали большое количество картин из запасников Третьяковской галереи, которые разместили в институте. Он считал, что это будет способствовать более успешному выздоровлению больных. Он хотел, чтобы Институт им. Н. В. Склифосовского стал настоящим центром медицинской культуры и «украшением столицы».

Отдыхом от его повседневных занятий была и охота – он охотился на Кавказе на кабанов, и шкура кабана висела в институтском гараже, охотился он и в охотохозяйствах Всеармейского охотничьего общества. «Я настолько устаю за неделю, что нет никаких сил…», – говорил он зампредседателю этого общества П. И. Серову. С. С. Юдин очень переживал свои неудачи как хирург. Есть даже его фраза, известная и теперь врачам-хирур-гам: «У каждого хирурга есть свое кладбище».

Руки свои он очень берег, был всегда в перчатках, даже машину вел в них.

С. С. Юдин имел широкие познания во многих сферах, в том числе и исторических, но не осознавал, какие времена наступают для нашего Отечества. Однажды, будучи на охоте, заспорил с М. В. Кузнецовым – Героем Советского Союза, летчиком, об арестах комсостава Красной Армии, мол, это война с врагами народа, Сталину можно верить!» Он не знал, что скоро сам станет «врагом народа».

В 1929 г. С. С. Юдин был командирован в Германию и Францию не столько учиться, сколько пропагандировать достижения советской науки. Уже в марте 1931 г. С. С. Юдин был избран профессором и утвержден директором клиники и кафедры неотложной помощи Центрального института усовершенствования врачей (ЦИУ). Доктором медицинских наук С. С. Юдин стал без защиты в 1935 г. Страстность и артистизм в работе, неуемная жизнедеятельность, эрудиция и широкий кругозор директора клиники и кафедры безусловно способствовали улучшению его работы. Оказывалась квалифицированная помощь больному с любой травмой или острым заболеванием. Следует отметить, что одним из самых преданных С. С. Юдину сотрудников была его старшая операционная сестра, большой и искренний друг М. П. Голикова. Она соответствовала представлению С. С. Юдина о медработнике, была настолько талантлива, что иногда даже подсказывала, как провести операцию. Во всех основных хирургических достижениях отделения есть большая доля ее заслуг. Чтобы во всем быть полезной С. С. Юдину, М. П. Голикова изучала английский язык, занималась самообразованием, посещала выставки, много читала и была очень трудоспособной, как С. С. Юдин. И он ценил ее усилия – во всем доверял и полагался на нее.

К сожалению, впоследствии она сыграла не последнюю роль в том, что ее кумира сослали, хотя в играх власти она была просто пешкой. Ее также арестовали, подвергли пыткам, требовали материалы об антисоветской деятельности С. С. Юдина. Обещали расстрелять ее мужа, забрать любимую дочь в детский дом, и Марина Петровна сломалась – подписала все, что от нее требовали. Это не спасло ее от ссылки. После реабилитации она находилась в ужасном состоянии за то, что оговорила любимого шефа, каялась, просила прощения. Сергей Сергеевич все понял и, конечно, ее простил. Впоследствии она много сделала для С. С. Юдина: редактировала и готовила к печати написанную в тюрьме книгу «Размышления хирурга», которая вышла в свет через 14 лет после смерти ее учителя.

Любимый же его ученик Б. А. Петров и его окружение пытались доказать, что С. С. Юдин был осужден справедливо, потому что всегда не любил власть и хвалил все заграничное. Б. А. Петров сам стал заведовать хирургическим отделением и не хотел уходить с этого поста. Но, как обычно пишут, справедливость восторжествовала.

Это будет позже, а пока, с началом Великой Отечественной войны С. С. Юдин перестраивал работу в институте, который был превращен в госпиталь, денно и нощно пропадая здесь. Многие сотрудники ушли на фронт, поэтому оставшийся медперсонал мог отдыхать от операций лишь по 3–5 часов в сутки. Поток раненых был огромный, и всем приходилось работать по 24 часа в сутки, такие дежурства выпадали каждому по 15–17 раз в месяц, кроме того, врачи дежурили во время авианалетов и тушили зажигательные бомбы. С. С. Юдин был назначен старшим инспектором-консультантом при главном хирурге армии, выезжал на фронт, оперировал в госпиталях тяжелораненых, учил врачей правилам военно-полевой хирургии. В 1941 г. под его редакцией вышло 2-томное руководство «Заметки по военно-полевой хирургии».

Зимой 1942 г. часто бывавшие у С. С. Юдина сердечные боли закончились для него инфарктом миокарда. Две недели боролись за его жизнь врачи – подушки с кислородом, внутривенные вливания… болезнь медленно отступала, С. С. Юдин начал лежа в постели писать – разработал принципы лечения огнестрельных ранений конечностей, подготовил руководство «О лечении огнестрельных переломов бедра». Его кабинет превратился в настоящую штаб-квартиру куда стекались сотрудники института. Так был создан в короткие сроки портативный ортопедический аппарат, позволяющий облегчать гипсование раненых. Его достоинства демонстрировали в кабинете С. С. Юдина операционная сестра М. П. Голикова, Т. С. Петрова, жена врача Б. А. Петрова, она также помогала С. С. Юдину в редактировании и издании трудов.

Ранней весной С. С. Юдин начал уже ходить, был очень худым, бледным и все же настроенным на работу. Жизнь возвращалась в нормальное русло.

После поездки в Москву в мае-июне С. С. Юдин стал с гордостью носить орден Красной Звезды, врученный ему за оборону Москвы. Присвоенная ему первая Государственная премия «За научные работы по военно-полевой хирургии…» также наполняла радостью и желанием трудиться, быть нужным людям.

Вскоре С. С. Юдин уехал с бригадой медиков на фронт. Он попросился в действующую армию направить его туда, где ожидались большие потери, чтобы помочь хирургам на этом участке с последующим долечиванием раненых в институте.

Под Ленинградом, в Новой Деревне, в одном из госпиталей его бригада врачей работала по 16–20 часов в сутки. Бывшая медсестра Л. С. Седова вспоминала: «работали в подвале с низким потолком и плохим освещением. Иногда сестры от усталости не могли поднять носилки с больным, и Юдин пристально наблюдал за ними. Но это не был взгляд нетерпения или осуждения, он сочувствовал нам и часто приходил на помощь, говорил ободряющие слова, сам перекладывал раненого и снова оперировал… Он всем успевал давать ценные советы…».

Значительным событием в жизни страны в 1944 г. стало создание Академии медицинских наук СССР (АМН СССР). Среди 60 членов академии был и С. С. Юдин. Ее организацию, несмотря на военное время, считали своевременной, потому что основополагающими задачами АМН СССР являлись вопросы лечения травм и травматических последствий, борьба с инфекциями и развитие новых перспективных направлений в медицине. В своей речи на учредительной сессии С. С. Юдин подчеркнул значение передовых методов, важность поиска новых путей в медицине: «… лишь бы отыскать пути, лишь бы первый раз туда (в неизведанное, новое) проникнуть! И в этих поисках – одна из задач академии! И первейшая задача – помочь нашему народу выиграть войну». Говорил он и о задачах хирургии, о том, что, следуя примеру Пирогова, Гирголав, Куприянов, Сперанский и другие хирурги постоянно работали на фронтовых участках или выезжали на передовые, чтобы там оказывать помощь раненым, «выезжали туда, где у русских людей горячая кровь льется из дымящихся ран».

И) наконец, предстоит и уже началась эра восстановительной хирургии для инвалидов войны… Наука интернациональна. Ноу человека науки есть, должна быть родина. И при защите ее он вправе, он даже обязан кипеть, где бы он не находился, хотя бы в стенах академии. Особенно если сам он русский и защищает такую родину и такой народ.

Так думал и жил и сам С. С. Юдин. Слава института, который он возглавлял, была огромной. Многие хирурги хотели работать здесь, и после войны пришли сюда, чтобы стать настоящими специалистами. Познакомиться с опытом работы лечения тяжелобольных приезжали и иностранные делегации. В 1943 г. для изучения результатов военной хирургии в России и расширения сотрудничества в области медицины в Москву прибыла англо-американо-канадская делегация хирургов, в ее официальную часть визита входило вручение дипломов и мантий почетных членов Королевского хирургического общества Англии и почетного члена Американского хирургического общества Н. Н. Бурденко и С. С. Юдину. Делегацию представляли ведущие зарубежные хирурги, оба в звании полковников, Е. Катлер и Девис. В своей приветственной речи Девис подчеркнул, что «до нас никто никогда не выполнял за пределами нашей родины функцию вручения почетных дипломов и мантий».

Летом 1946 г. С. С. Юдин получил официальное письмо-приглашение от профессоров-хирургов Бостонского госпиталя Е. Катлера и К. Эллиотта: «…Мы храним горячее желание и надежду, что Вы приедете из России посетить нашу страну и тогда Вы сможете занять место в качестве главного хирурга Питер Бенд госпиталя. Традицию иметь главного хирурга в этом госпитале учредил Харвей Кушинг, и многие из передовых хирургов занимали этот пост. Понятно, что сменный главный хирург живет в самом госпитале, принимает на себя все руководство, делает обходы, обучает студентов, то есть действует во всем как глава отделения. Если Вы приедете в нашу страну не менее чем на неделю, этим самым Вы добавите свое знаменитое имя к тем, которые значатся в нашем списке». На это приглашение С. С. Юдин не ответил, но оно в дальнейшем пригодилось властям при сборе компромата на ведущего хирурга, сюда же добавятся и его личные контакты с послом Гарриманом, частная переписка с премьер-министром Англии Черчиллем и другими известными зарубежными деятелями.

Следить за С. С. Юдиным начали еще до войны, пытаясь вовлекать его окружение в осведомительскую деятельность. Было даже организовано собрание, на котором сотрудники ГПУ расспрашивали, кто ученики С. С. Юдина. Вероятно, органами проводилась соответствующая обработка, потому что С. С. Юдин был арестован по доносу одного из его учеников. Известно и то, что в квартире Юдиных была установлена «прослушка».

В ночь с 22 на 23 декабря 1948 г. за С. С. Юдиным приехала машина – просили проконсультировать одно высокопоставленное лицо. Это было привычным делом для С. С. Юдина. Он сел в машину и уехал из дома на целых 6 лет. Его доставили на Лубянку и в эту же ночь повели на допрос. Старший следователь полковник Комаров сразу взял быка за рога – С. С. Юдин был жестоко избит, ему выбили почти все зубы, раздели догола, били резиновой палкой. При этом присутствовал заместитель Берии Абакумов. К С. С. Юдину был применен конвейерный метод допроса, при котором круглосуточно без перерыва арестованного допрашивают сменяющиеся следователи. Изуверской была пытка, когда его веки заворачивали в трубочку специальными щипцами – тогда от дикой боли С. С. Юдин кричал и терял сознание.

Его обвиняли во вражеских действиях против СССР и шпионаже в пользу английской разведки, требовали оговорить и дать компрометирующие данные на крупных военачальников, с которыми С. С. Юдин был хорошо знаком и часто встречался, – Г. А. Жукова, И. С. Конева, Ф. И. Толбухина и других. Он не дал ни на кого порочащих показаний, но после трех лет регулярных мучительных допросов «признался» в своей «шпионской деятельности» и подписал обвинение сам на себя.

Пока шло следствие на Лубянке и в Лефортово, а оно длилось свыше трех лет, С. С. Юдин потерял почти все зубы, перенес инфаркт миокарда, но не потерял интеллект. Он продолжал творчески работать и после 19-дневной голодовки получил бумагу и чернила. В своей одиночной камере у него возникают новые идеи о переливании трупной крови, С. С. Юдин сделал наброски к биографии Н. И. Пирогова, написал план работы по пересадке почек, подготовил черновые записи для книги «Психология творчества», которая вышла после его смерти под названием «Размышления хирурга». Как ни хлопотали его родные и друзья об освобождении С. С. Юдина, доказать невиновность без вины виноватого было невозможно. Весной 1952 г. его отправили в ссылку в город Бердск, находящийся в 35 км от Новосибирска.

Через некоторое время к нему приехала его жена Наталья Владимировна, вскоре С. С. Юдину разрешили работать в новосибирской больнице. Он писал своим родным: «Мой домик справа! Два угловых окна на улицу позволяют видеть Обь, протекающую метрах в ста… Два месяца я с жадностью перечитывал хирургические журналы за 3,5 года. Читал часов по 12–14 в сутки… Здесь в Новосибирске меня приняли очень хорошо, даже отлично, учитывая формальное положение мое как ссыльного… незамедлительно доверили мне операции женам первейших здешних политических и советских работников. Разумеется, чисто операционная деятельность моя пошла тут сразу на самых высоких тонах и все больше и больше развивается… Слава Богу, до сих пор дела хирургические идут исключительно удачно, а популярность моя среди врачей и больных все возрастает. А это, несомненно, сможет сыграть немалую роль в моей окончательной судьбе».

В Новосибирске он ведет научные исследования по изучению секреции желудка, свою работу С. С. Юдин называет «Проверка учения И. П. Павлова на людях». Впоследствии его совместная работа с новосибирскими медиками получила название «Хирургия язвенной болезни желудка и нейрогуморальная регуляция желудочной секреции человека». Молодежь ему охотно помогала в опытах на животных, любила беседовать с ним на разные темы, в том числе о литературе и искусстве.

В 1952 г. С. С. Юдину разрешили приехать в Москву на похороны своего близкого друга, известного хирурга Ф. Д. Очкина. На кладбище С. С. Юдин приехал один, стоял в стороне в старой солдатской шинели, небритый, худой и горько плакал. Никто из присутствующих на похоронах к нему не подошел… Ему удалось передать результаты своей последней научной работы академику К. С. Быкову. С. С. Юдин надеяся, что тот замолвит слово перед правительством, и С. С. Юдину разрешат вернуться в Москву. Но К. С. Быков ходатайствовать о нем не стал, тем более что в стране развернулась очередная компания против «врачей-вредителей», которую начал вождь народов И. В. Сталин.

В атмосфере взаимного недоверия, подозрительности, страха быть арестованным ни за что наша страна жила и после Великой Отечественной войны. Сталинские репрессии затронули и самых видных, самых авторитетных советских врачей. Активная «чистка» началась с 1952 г., увольнялись ведущие специалисты, рядовые сотрудники Кремлевской больницы. 4 ноября 1952 г. был арестован личный врач-терапевт И. В. Сталина профессор В. Н. Виноградов, 14 ноября – профессор М. С. Вовси. Вскоре ночные аресты стали привычным делом. 13 января 1953 г. во всех газетах было опубликовано сообщение ТАСС «Арест группы врачей-вредителей», где говорилось, что органами госбезопасности раскрыта террористическая группа врачей, документально установлено – преступники, являясь скрытыми врагами народа, «осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье». Они, оказывается, были наемными агентами иностранных разведок. И сами «признались», что умертвили товарища А. А. Жданова, назначив неправильное лечение, и так же сократили жизнь товарища А. С. Щербакова. Эти врачи-убийцы хотели подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, но не успели – арест расстроил их злодейские планы. В эту террористическую группу попали: профессор М. С. Вовси, врач-терапевт; профессор В. Н. Виноградов, врач-терапевт; профессор М. Б. Коган, врач-терапевт; профессор Б. Б. Коган, врач-терапевт; профессор П. И. Егоров, врач-терапевт; профессор А. И. Фельдман, врач-отоларинголог; профессор Я. Г. Этингер, врач-терапевт; профессор А. М. Гринштейн, врач-невропатолог; Г. И. Майоров, врач-терапевт. После второго «дела врачей» в 1938 г. это было уже третье «дело врачей». Оно стало отправной точкой в ходе развернувшейся кампании против медицинской интеллигенции. Аресты врачей шли не только в Москве, но и других городах и продолжались несколько месяцев – с конца 1952 г. до марта 1953 г. Эти массовые репрессии против медиков были направлены, по мнению вождя народов, на раскрытие «заговора» с разветвленной сетью «заговорщиков и тайных агентов». Сталинские карательные органы не только лишали свободы тех, кто подвергался аресту, но допрашивали их и истязали, выбивая признания «во вредительской и шпионской деятельности». Только после смерти И. В. Сталина, в апреле 1953 г., во всех газетах было опубликовано сообщение о полной реабилитации всех обвиняемых «дела врачей» 1953 года в связи с несостоятельностью «обвинений».

В конце июня 1953 г. С. С. Юдин «с оказией» посылает письмо Б. В. Петровскому, известному советскому хирургу и общественному деятелю:«… второй год работал на 17 койках в областной больнице Новосибирска. Оперировал и в других учреждениях (гастроли). Научная работа совершенно не возможна, да ее мне фактически не разрешают. Лишь бы кто-нибудь из товарищей, особенно хирургов, проявил хоть какую-нибудь инициативу… помогите мне, пожалуйста, вернуться к активной научной работе в Москве с прежним коллективом! Одно Ваше доброе слово в данный момент решит мою участь…»

Б. В. Петровский, по его утверждению, сразу же связался с Н. А. Булганиным и поручился за С. С. Юдина и только благодаря его заботам обвинение с С. С. Юдина было снято. В сентябре 1953 г. хирург возвратился в Москву. Решением Особого Совещания при министре Внутренних дел СССР от 29.07.53 С. С. Юдин был полностью реабилитирован.

Он вернулся в Москву не имея угла, без работы, и сам изменился настолько, что его с трудом узнавали. Одним из первых С. С. Юдин посетил в больнице А. Н. Бакулева, который не только обрадовался ему, но и помог с жильем и работой. Его полностью восстановили в правах, но многие московские «светила» встретили С. С. Юдина с опаской, сторонились, обходили стороной. Ленинградские же и провинциальные хирурги сами с радостью приходили к нему. С. С. Юдин, вернувшись в институт Склифосовского, буквально набросился на работу: ежедневно производил четыре больших операции на желудке и одну на пищеводе. Многое хотел успеть бывший опальный хирург С. С. Юдин и многого не успел… После реабилитации он прожил всего 11 месяцев. Ему так хотелось доделать «самое главное». Своим сотрудникам говорил о своих трех желаниях: еще прожить хоть три года, умереть на работе и быть похороненным на Новодевичьем кладбище. В июне 1954 г. он поехал в Киев на VIII Всеукраинский съезд, где выступил с анализом перспектив развития хирургии в стране, указал пути преодоления основных трудностей. Почувствовав боль в груди, сказал, что не будет ждать конца съезда и поедет домой. Перед отлетом попросил отвезти его посмотреть неоконченную фреску Врубеля в старой психиатрической больнице. Хотя сердечные боли усилились в самолете, домой в Москву прилетел бодрый, сказал, что приедет домой, отдохнет, а потом можно и в клинику – осматривать больных. Он лег в своем кабинете – и вечный покой и отдых стали его новой жизнью. Сбылось заветное желание С. С. Юдина – его похоронили на Новодевичьем кладбище. «Бури жизни миновали, страдания земные окончены, бессильны враги с их злобою, но сильна любовь, которую он дарил людям». С. С. Юдина всегда будут помнить не только как замечательного хирурга, научного исследователя, но и редкого по своим качествам, душевной красоте человека.

 

«Голоса времен» (Н. М. Амосов)

Николай Михайлович Амосов (1913–2002) был из первого поколения, не знавшего самодержавия и целиком воспитанного в советский период истории. Родился в деревне Ольхово Череповецкого уезда на севере Архангельской области. В своей автобиографической книге «Голоса времен» он подробно рассказывает о себе и своем времени.

«Удивительно, как мало у нас интереса к прошлому Наверное, это идет от плебейства: не привили родители фамильной гордости. Нечего хранить и нечем кичиться. Почитаешь биографии дворян – знают о предках, да чуть ли не с крещения Руси. Я слыхал только о прадеде. По крайней мере, два поколения Амосовых, до моего отца, были полукрестьяне-полурабочие. Будто бы когда-то предки выкупились у барина. Летом они занимались хозяйством, а зимой глава семьи со старшими сыновьями уезжал работать на железоделательный завод. Отец – мастером, сыновья – работниками. Я видел чугунную плиту на его могиле: «Мастеру Амосову Ивану…» Впрочем, сыновья рано разлетелись из отцовского дома, так что дед на завод ездил уже один.

О дедушке мама и бабушка рассказывали по-разному. Мама: «Чудный человек, добрейшей души… кабы только не пил. Но и пьяный был хороший». Бабушка отзывалась сдержанно: «Дурной… Бывало, в престольный праздник наготовлю всего – пива, пирогов, а он выпьет, затем выходит за ворота и зазывает всех подряд: «Заходите, у Амосовых хлеба-соли хватит».

Зато бабушка, Марья Сергеевна, была из другого теста. Властная женщина, всё хозяйство держалось на ней». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. – С. 17)

Отец Николая Амосова был на Первой мировой войне, попал в плен, прислал свои дневники, сам в семью не вернулся, ушел к другой женщине. Поэтому воспитывала его мама и бабушка. Его мама, Елизавета Кирилловна, проучилась три года в Петербурге и стала акушеркой. Жила очень бедно, зарабатывала на жизнь дежурствами в клинике при богатых пациентах, но все равно вспоминала свою учебу как праздник и рассказывала о своих студенческих годах своему любимому сыну Николаю, о том, как она бегала по лекциям, собраниям, ходила в театры на галерку, читала, спорила с подругами. Потом земство предоставило ей место акушерки в селе Ольхово, на фельдшерском пункте. В округе маму Николая Амосова все звали «Кирилловной».

«Главная работа акушерки – ездить к роженицам. В год она принимала от ста до ста шестидести родов. Две трети из них – в других деревнях, иногда за восемь – десять километров»

«Помню такие сцены, – вспоминал Николай Михайлович Амосов, – мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу:

– Кирилловна! Марья родит. Поедем, Бога ради…»

«У мамы за двадцать четыре года работы на три с лишком тысячи родов умерла одна роженица. Примерно пятерых она возила в Череповец, там им делали операции, и, кажется, все остались живы…

Мы постоянно жили при чьих-то родах. Каждый третий-четвертый день мама уезжала или уходила со своим ящиком. По осени как эпидемия – в самую распутицу, в грязь, в темные ночи. Иногда с одних родов приходилось добираться прямо на другие, потом – на третьи. По неделям дома не бывала. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге.

Ходило в интеллигентской среде слово «бессребреник», тот, кто не «берет». Акушерки всюду принимали (и теперь грешат!) подношения – «на счастье дитя». Так вот, моя мама – не «брала». По крайней бедности, во все времена, никогда! Не о деньгах разговор – о десятке яиц, курице, кринке сметаны… Запомнилось, как она швырнула с крыльца корзиночку с яйцами, которую ей насильно попыталась запихнуть одна «нахалка», как кричала мама ей вслед. Яйца катились, бились, оставляя желтые потеки на ступеньках». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. – С. 11–13)

Это запомнилось Николаю Михайловичу Амосову на всю жизнь. Будучи уже известным хирургом, никогда не брал подарков. Так, в институте сердечно-сосудистой хирургии, который он возглавлял, в клинике «в вестибюле, куда приходят больные, висело объявление: «Родственников и больных прошу не делать подарки персоналу, кроме цветов. Амосов». «Не думаю, что строго выполняли приказ, приносили конфеты и коньяки, но – с опаской и нечасто. Мне лично – никогда, – пишет Н. М. Амосов в своем дневнике 3 февраля 1985 г. – В Киеве таким порядком никто не подражал: подарки процветали. И деньги тоже брали, и за своих я головой не поручусь, но если это было, так очень редко. За все время одного только уличили – предложил ему убраться».

Для его мамы, Елизаветы Кирилловны, работа была главным смыслом жизни. Она не только вела приемы, принимала роды, но успевала вести еще и профилактические беседы с женщинами по гигиене, уходу за детьми. Она участвовала и в организации летних яслей. По словам Н. М. Амосова, «жила жизнью деревни», и в этом было ее счастье. О себе ученый пишет, что не причинял ей неприятностей, «хороший был, по-честному. Да и как быть плохим у такой матери? Никогда не видел лжи, хитрости, всегда только доброжелательность и доверие к людям… Все о ней так говорили». И ее сын, Николай Михайлович Амосов, был таким же. Окончив с отличием в 1939 г. Архангельский медицинский институт, продолжал учебу в аспирантуре, параллельно учился в заочном индустриальном институте и в 1940 г. получил диплом инженера с отличием. При этом уже с 13 лет он жил вдалеке от мамы – «счастливое детство кончилось и началась довольно грустная жизнь в Череповце, куда он уехал, чтобы учиться в школе второй ступени». «Горько плакал, когда один вернулся в свою комнатку (мама посещала его у своей подруги, учительницы А. Н. Доброхотовой) в Череповце. До пятнадцати лет меня охватывала лютая тоска», когда возвращался после каникул из Ольхова в Череповец. «В одиночестве, со скупыми слезами. При том, что на слезы был крепок…»

«Невесело жил… Но не скучал. Только сильно тосковал по маме и по дому. Каждые две-три недели непременно ездил в Ольхово. Осенью и весной – на пароходе (дешевые были билеты – 30 копеек за четыре часа путешествия на «Кассире»!).

Зимой ходил пешком. Чаще всего – один, иногда – с попутчиками. Много раз я вымерял эту дорогу – 25 километров, знал каждый поворот, поля, перелески, редкие деревушки.

Одно путешествие хорошо помню: шестой класс, декабрь, холодина. Под вечер прибежал Ленка:

– Коля! Корь! Карантин! На неделю распустили… Ура!

Тут же собрался, не хотел терять ни одного дня.

Шел один, ночью, дрожал, боялся, мерз. Ветер сбивал с ног. Так устал, что ложился около дороги отдохнуть. Немного не дошел, выбился из сил. Глухая ночь, деревни спят… Нашелся дом с огоньком, постучал, откликнулись:

– Чей ты, парень?

– Акушерки Елизаветы Кирилловны…

Пустили, поохали, уложили. До чего было приятно на русской печке! Рано утром хозяйка даже овсяными блинами накормила. Утром легко добежал до дома. Мама в ужас пришла, когда я заявился веселый…» – вспоминал о своей юности Н. М. Амосов.

Он экономил на всем, потому что за деньгами приходилось идти к отцу и очень унизительными и тягостными были эти походы. Ученый говорит о себе, что был педантом с детства: вставал в семь, ложился в десять. За четыре года в Череповце ни разу не пропустил школу. Обшивала его мама: две одинаковые серые ситцевые рубашки да суконная куртка на холода – вот и весь гардероб. Спал на матрасе, набитом соломой, которая к весне становилась трухой…

Учиться юному Николаю Амосов нравилось: когда он жил еще в Ольхово, мама звала его «книжным червем». Там в школе посадили вместе два класса: первый и третий. Он быстро научился читать и уже через три месяца его самостоятельно прочитанной книгой стал «Робинзон Крузо». Много читал, особенно ему запомнилась «Французская революция» Карлейла.

В Череповце брал книги сразу из трех библиотек: детской, городской и школьной, а в чулане учительницы, у которой жил, «хранились приложения к «Ниве» за несколько лет, собрания Горького, Куприна, Андреева, Бунина, Сервантеса, Гарина-Михайловского. Н. М. Амосов считал, что его врожденным качеством было стремление быть впереди, хотя и в меру, а также принцип «сначала – дело, а только через него – место».

Ему очень хотелось учиться. И Николай Михайлович Амосов добивается своего – весной 1934 г. он становится студентом-заочником Индустриального института, за один семестр прошел весь курс высшей математики – всю математику за один раз: «сдавал восемь часов. Вышел вечером, шатался от усталости и счастья»

Но заочный институт его не устраивал, быть главным механиком он не хотел. «Нужно учиться по-настояще-му, чтоб для науки… только университет». Он выдержал экзамены на пятерки в Архангельский медицинский. В этом весь Н. М. Амосов – ставить перед собой задачи и добиваться их решения, чтобы потом служить людям. Этому его научила его любимая мама всей своей жизнью, своим примером.

«Чтобы сделать человека умным, необходимо его с ранних лет интересно и много учить. Мораль – через пример, и опять же – через книги. Родители – все время под прицелом. Ни слова лишнего. Все, что есть плохого, – храни от детей. Пусть не знают до тех пор, пока не сформируются. Потом сами решат, как судить о родителях», – напишет будучи уже зрелым человеком в своей книге «Здоровье и счастье ребенка» Н. М. Амосов. В той среде, в которой воспитывался и вырос будущий известный ученый, «у маленьких интеллигентов того времени» основными принципами были: живи по совести, «никому не делай того, чего не желаешь себе», честность, в меру сопереживание страждущим и доброта, а шкалой ценности – труд на пользу людям, совесть, общение, культура, семья». Николай Михайлович Амосов шел этим путем.

После окончания Архангельского мединститута он начал работать в Череповецкой межрайонной больнице хирургом, его первым учителем-практиком был Борис Дмитриевич Стасов, со стажем работы в хирургии около 40 лет, хирург на Русско-японской войне в Маньчжурии. Скромный, интеллигентный человек, любивший музыку, литературу, знавший французский, кроме того, учивший Н. М. Амосова оперировать…

И вот на дворе 1941-й, июнь – Германия объявила войну СССР. Николая Михайловича Амосова назначают ведущим хирургом полевого подвижного госпиталя № 2266 (ППГ) от начала до конца войны. Он оказывался на самых ответственных участках фронта. Сотни тяжело раненных бойцов стали поступать в ППГ-2266 во время наступления под Москвой, и не всех удавалось спасти. Заражения, ранения суставов, переломы бедра…

«Законы военной хирургии: объем помощи – от обстановки. Так, чтобы максимум общей пользы. Это значит: если много раненых – не делать сложных и длительных операций. Помогать тем, кому помощь возможна и эффективна… Жесткие законы. А как иначе? Еще несколько живых, шоковых, несколько уже умерших…» (Амосов Н. М. Голоса времен… С. 121)

Не было современных обезболивающих, ни средств лечения, помогающих остановить смертельное течение ранений.

Обо всей работе врачей, медиков на войне Н. М. Амосов напишет в своей повести «ППГ-2266, или Записки военного врача». Напишет, ничего не приукрашивая, обо всем – событиях, людях, раненых. За время войны он прооперирует 4000 раненых, разработает собственные методы операций, позволяющие снизить смертность раненых.

Н. М. Амосов вместе со своим госпиталем дошел до Германии, затем участвовал в войне с Японией. За свою самоотверженную героическую деятельность награжден четырьмя орденами. Сумел собрать огромный материал для первой диссертации и приобрел большой опыт врача-хирурга. На Дальнем Востоке написал несколько научных работ и вторую диссертацию.

В книге «Голоса времен» он пишет: «Многие фронтовики теперь говорят, что на войне было очень тяжело. Да, было. Но после войны мне было не легче, а может быть, и тяжелее с моей грудной и сердечной хирургией. Операции стали намного сложнее, потерь от них не меньше, а переживаний и того больше. Смерть уже на войну не спишешь.

Поэтому война для меня так и не закончилась, пока я оперировал и руководил клиникой». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 103)

Его жизнь всегда была наполнена до краев. В институте Склифосовского он заведует операционным блоком, приводит в порядок технику, вспоминает свою инженерную специальность и пишет свою третью диссертацию «Первичная обработка ран коленного сустава». В 1947 г. работает в Брянске главным хирургом, оперирует желудки, пищеводы, занимается вопросами резекции легких, и этому посвящена его докторская. Его приглашают в Киев заведовать клиникой в Туберкулезном институте. Конференции, съезды, командировки, доклады. «Но превыше всего были операции, они никогда не откладывались (150–200 в год)». Еще была семья, любимая дочка Катя. С 1956 г. Николай Михайлович начал делать операции на сердце. На Международном хирургическом конгрессе в Мексике он посетил Государственный кардиологический институт и увидел аппарат искусственного кровообращения (АЙК), который позволял делать сложные операции на сердце. Н. М. Амосов загорелся сделать такой же для своей клиники в Киеве.

Конструкция АИК показалась ему не очень сложной, но необходимых деталей для нее в России не найдешь. Поэтому все деньги, которые у него были в наличии – целых 15 долларов – идут на покупку трубок и нужных лекарств, восстанавливающих свертываемость крови. Все это он приобрел в мексиканском магазине медицинских средств. Коллеги смотрели на Н. М. Амосова с удивлением: чтобы личные деньги так потратить…

Вернувшись в Киев, дипломированный инженер Н. М. Амосов засел за расчеты, сделал чертеж, аппарат изготовил за два месяца. Он же купил краткий справочник по анестезиологии и перевел все самое важное, прочитал врачам курс лекций по этой дисциплине. В общем, «первая удачная операция была в тот день, когда полетел в космос Юрий Гагарин. Тем и запомнилась», – вспоминал Н. М. Амосов. В 1962 г. он прочитал своим друзьям «свой… Что свой?.. Рассказ, опус, труд? Все не подходит. Наверное, свое сердце, свою боль» – это была книга «Мысли и сердце». Она имела большой успех, ее перевели почти на все европейские языки. Потом прозу сменила фантастика, воспоминания, публицистика – «Записки из будущего», «Книга о счастье и несчастьях», «Голоса времен», «Разум, человек, общество, будущее», «Эксперимент», «Раздумья о здоровье».

Когда в 40 лет начала сильно болеть спина, то оказалось, что деформируются позвонки, они срастаются. Старый профессор-ортопед предупредил, что если не ездить на грязи каждый год, возможны печальные последствия: «Будешь на карачках ползать!» – предупредил Н. М. Амосова доктор. И тогда Н. М. Амосов разработал гимнастику – каждый день по 1000 движений за 30 мин и ещё бег, гантели. С тех пор неуклонно этому следовал, даже и после операции на сердце – ему вшили искусственный клапан. Дух его был не сломлен, он продолжил эксперимент над собой, чтобы установить пределы компенсаторных возможностей человеческого организма. Снова легкая гимнастика, потом нагрузка увеличилась и стала прежней – 1000 движений.

В возрасте 75 лет решил, что пришла пора «скинуть ношу ответственности за чужие жизни». Н. М. Амосов еще оперировал два-три раза в неделю, значит, физические силы есть, только не было больше сил переносить людские страдания и смерти.

6 декабря 1988 года. «Все сотрудники собрались в конференц-зале, обычный отчет, но на столе стояла ваза, полная гвоздик. Это был его юбилей. Он подумал – только бы не расплакаться, и еще – хорошо, что нет поздравлений. Так Н. М. Амосов описывал свой последний день в институте на посту директора – в своем дневнике. «Ну что же, ребята, пришло время нам прощаться. Сегодня последний день моего директорства… Жалко с вами расставаться, прямо до слез. Тридцать шесть лет – большой срок. Но… больше нет моих сил переносить людские страдания и смерти. Душевных сил нет… Семьдесят пять лет – это возраст. Я очень вам всем благодарен. Бывал груб, несправедлив. Небось нет ни одного, кому бы не попадало подчас… Одно скажу: никогда не примешивались личные отношения. Ругался только за дело, только за больных. Но каюсь: всегда избегал близкой дружбы с вами. Страдал от этого – хорошие люди…», но «чтобы быть руководителем в большой хирургии, чтобы требовать дело – дружить нельзя… Поработали мы все, в общем, не так уж плохо… И еще одно, мы сохранили честь. Смею думать, что не ошибаюсь. Удержались от этой заразы – подарков и взяток, что захлестывают медицину… Еще раз спасибо вам всем, товарищи. Простите, если кого обидел понапрасну…» (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 372–373).

Человеку стоит жить на свете не всем, а только тем, что осмысливает и освещает его жизнь и самую смерть… Жить предметно – значит связывать себя (свое сердце, свою волю, свой разум, свое воображение, свое творчество, свою борьбу) с такой ценностью, которая придаст… жизни высший последний смысл. Именно предметность, по словам русского философа XIX века Ивана Александровича Ильина, т. е. то, во имя чего живет человек, «придает ему особый дух – дух искания, ответственности и служения». Эти слова можно в полной мере отнести к Н. М. Амосову.

Уже в конце своей жизни известный русский ученый в области медицины и биокибернетики, хирург-кардиолог, академик, профессор Николай Михайлович Амосов, подытоживая свою жизнь, писал: «Все, что мог отдать, – отдал. Взамен ничего не хочу… В общем, со счастьем все в порядке… Удовольствий мало, но и больших неприятностей пока нет…

Так что? Осталась серенькая растительная жизнь? Ни в коем случае! Мое счастье со мной – оно в мышлении и в поиске истины. Правда, без надежды найти ее, но это не главное: важно искать». (Амосов Н. М. Голоса времен. – М., 1999. С. 409)