Я сконцентрировалась, прочно стоя босыми ступнями на деревянном полу и напрягая бедренные мышцы для удара. Сместив вес тела влево и постепенно раскручиваясь на подушечках пальцев, я выбросила вперед согнутую в колене правую ногу. Поразив пяткой цель, я мгновенно отдернула ногу, и подвешенная к потолку черная боксерская груша заколебалась на цепочке.

Затем, коснувшись пола правой ногой, я снова слегка прокрутилась на пальцах, развернувшись всем корпусом к цели. Теперь в ход пошла левая ступня, нанесшая по груше более продолжительный, мощный и разящий майе-гэри. Я не прекращала тренироваться, вращаясь вокруг своей оси, чередуя боковые и фронтальные атаки, уделяя особое внимание недостаточно сильным у меня обратным ударам. Мое дыхание становилось все более интенсивным, но ни разу не сбилось с ритма: резкий выдох при броске и глубокий вдох при отводе.

Груша беспорядочно болталась и раскачивалась на цепочке, требуя от меня постоянной концентрации внимания, чтобы не скиксовать при очередном ударе. Я начала уставать. В завершение я лягнула грушу ведущей правой ногой, вложив в удар весь оставшийся ресурс сил, увернулась от противохода, применила сейкен и поразила грушу фалангами пальцев, вытянув руку вместе с плечом в одну плавную линию.

Окончив тренировку, я привычно поклонилась, словно вступала в спарринг с настоящим партнером, и покачала головой, осуждая себя за глупость. Сняв полотенце с крючка рядом с дверной ручкой, где оно висело всегда, я промокнула лицо, раздумывая, достаточно ли мне на сегодня упражнений. Если я сейчас приму душ и лягу в постель, то смогу ли наконец заснуть? Что ж, попробовать стоит…

Я вымыла волосы, намылилась и ополоснулась — всё за пять минут. Вытершись насухо, я нанесла на волосы мусс и взбила их с помощью пальцев и кончика расчески. Я нарочно обернулась полотенцем, чтобы не видеть в зеркале свою грудь. Ныне я блондинка с короткой стрижкой. У меня мало прихотей, но время от времени я балую себя посещением «Терра Эннз», одного из моднейших парикмахерских салонов в Шекспире. Там я стригусь, подкрашиваю волосы и делаю перманент. В «Терра Эннз» я порой встречаю кое-кого из своих нанимателей — они в таких случаях теряются, не зная, что мне сказать. Многие культуристы считают интенсивный загар частью своего образа, моя же кожа бледна: так на ней меньше выделяются шрамы. Зато я не терплю лишних волос: мои брови идеально выровнены, а голени и подмышки выбриты гладко, словно попка младенца.

Когда-то давно, много лет назад, я считала себя очень хорошенькой. У нас с сестрой Вареной установилось соперничество. Помнится, я гордилась, что глаза у меня больше и голубее, носик прямее и тоньше, а губки пухлее, чем у нее. Зато у сестры был прекрасный подбородок, аккуратный, четко обрисованный, не чета моему, округлому. Варену я не видела уже около трех лет. Возможно, она красива и по сей день. Пусть мое лицо и не изменилось, зато сознание стало другим. Мыслительная работа отражается на физиономии и видоизменяет ее. Иногда выдается утро — после особенно скверной ночи, — когда я гляжусь в зеркало и не узнаю отраженную в нем чужую женщину.

Сегодняшний вечер обещал именно такую прескверную ночь, хотя мне и в голову не приходило, насколько худо все может обернуться. Одно я могла сказать с уверенностью: ложиться в постель мне совершенно не хотелось и до зуда в ногах не терпелось пройтись.

Я снова оделась. Пропитанный потом тренировочный костюм я бросила в корзину для белья, взамен натянула джинсы и футболку, заправила ее и перепоясалась ремнем, продев его в шлевки. Волосы у меня лишь слегка увлажнились, и фен помог поправить дело. Сверху я накинула темную ветровку.

Главная дверь, кухонная или черный ход? Бывает, что перед вечерней прогулкой я задумываюсь, откуда выйти.

Все же через черный… Хотя я регулярно смазываю все мои двери так, что они открываются и закрываются практически бесшумно, задняя считается самой тихой. Она расположена прямо напротив главного входа, придавая моему жилищу вид анфилады. От черного хода просматривается коридор и гостиная, занимающая всю ширину фасада, поэтому даже оттуда я могу проверить, заперта ли входная дверь.

Конечно, заперта: я никогда не пренебрегаю мерами предосторожности. Уходя, я закрыла и заднюю дверь, провернула ключ во врезном замке и засунула его поглубже в передний карман джинсов, откуда он точно не вывалится.

С минуту я постояла на крохотном заднем крыльце, с наслаждением вдыхая слабый аромат свежих листочков на молодых розовых побегах. Ветвистые розы уже наполовину оплели шпалеры, которые я сама соорудила, чтобы крылечко смотрелось симпатичнее. Они, конечно, помешают мне вовремя заметить появление чужака, но уже через месяц раскроются первые бутоны, не оставив мне места для сожалений. Розы я люблю с детства. Тогда мы жили в небольшом городишке, у нас был обширный участок, и розы заполняли весь задний дворик.

Садик моего детства впятеро, если не больше, превосходил нынешний, в котором футов двадцать от силы. Он резко заканчивается у крутого откоса, сбегающего к железнодорожным путям. Склон порос сорняками, но иногда по нему проходят косцы от муниципалитета и пытаются не давать им воли.

Если встать лицом к железной дороге, то слева возвышается деревянный забор, ограничивающий частную территорию так называемых Садовых квартир Шекспира. Он расположен чуть выше уровня моего дома. Справа и немного вниз находится задний дворик столь же скромных размеров, что и мой. Он составляет часть территории единственного другого дома по той же улице — точной копии моего собственного. Снимает этот дом бухгалтер по имени Карлтон Кокрофт.

Свет у Карлтона был потушен, что неудивительно для такого позднего времени суток. В жилом доме по соседству окно светилось только у Дидры Дин, но едва я подняла глаза, как и оно погасло.

Час ночи. Я тихо сошла с крылечка, почти беззвучно ступая мягкими подошвами по траве, и, невидимая, начала прогулку по улицам Шекспира. Ночь была глуха и темна — ни ветерка, только в холодном небе сиял лунный серпик. Я едва могла разглядеть саму себя и была рада этому.

Через полтора часа я утомилась достаточно, чтобы уснуть, и двинулась в сторону дома. Я больше не стремилась скрываться, сказать по правде, шла как вздумается. Я ступила на тротуар, окаймлявший дендрарий — слишком вычурное название для запущенного парка с редкими табличками на отдельных деревьях и кустарниках. Дендрарий «Эстес» занимает в Шекспире целый квартал, явно непригодный для жилого строительства. Его ограничивают четыре разные улицы. Моя, под названием Трэк, пролегает с восточной стороны парка и не выходит за пределы одного квартала. Именно поэтому на ней мало машин, и каждое утро, выглядывая в окно гостиной, я вижу не чей-нибудь гараж, а радующие глаз деревья.

Пройдя по расположенной с юга Лэтем-стрит, я свернула на Трэк-стрит. Мне предстояло миновать заброшенный участок подлеска, примыкавший с южной стороны к дому Карлтона Кокрофта. На всякий случай я постаралась поскорее обогнуть едва освещенный угол дендрария. На каждом из них выставлено всего по одному фонарю. Бюджет Шекспира не позволяет освещать парк по периметру, особенно в этом, удаленном от центра, квартале.

На протяжении всей прогулки я не встретила ни души, но неожиданно меня посетило ощущение чьего-то близкого присутствия. На другой стороне улицы в темноте кто-то шевелился.

Я инстинктивно отступила в тень раскидистого дуба, росшего на самой границе парка. Его ветви нависали прямо над тротуаром. Человек, находящийся на той стороне улицы, вряд ли разглядел бы меня под их прикрытием. Мое сердце колотилось как сумасшедшее.

«Какая же ты крутая! — высмеяла я себя. — Что подумал бы Маршалл, увидев тебя сейчас?» Впрочем, мне хватило мгновения, чтобы опомниться, и я решила, что Маршалл, пожалуй, подумал бы, что я поступаю разумно.

Я осторожно выглянула из-за толстого ствола. В середине улицы — там, где находился неизвестный, — тьма казалась почти кромешной. Я не могла даже с уверенностью сказать, был ли это мужчина или женщина. В голове вдруг промелькнуло неприятное воспоминание о фразе, которой моя бабушка неосознанно приводила в замешательство всю нашу семью: «Чернее, чем беззубый негр в угольной шахте». Или же наоборот, ее довольный вид от этой заезженной остроты был вызван откровенно страдальческими взглядами, которыми обменивались мои родители.

Моя воинственная бабуля не преминула бы теперь выбежать на середину улицы и поинтересоваться, кому там что понадобилось. При этом ей даже в голову не пришло бы задуматься о собственной безопасности.

Но мне-то лучше знать…

Тот человек толкал перед собой какое-то сооружение на колесиках. Усиленно вглядываясь в темноту, я пыталась припомнить, встречались ли мне хоть когда-нибудь люди на этой улице во время моих бессонных блужданий по городу. Да, по пути попадались редкие машины жителей или гостей жилого дома по соседству, но за последние четыре года мне ни разу не пришлось столкнуться с прохожим — по крайней мере, в моем районе.

Бывают, конечно, скверные ночи, когда я, как лунатик, добредаю до центра — там иное дело. Но здесь и сейчас я усмотрела явный повод для беспокойства. В этом странном инциденте чувствовалась некая вороватость. Незнакомец, мой компаньон по бессонной ночи, толкал перед собой то, что на поверку оказалось двухколесной тележкой. Более широкая ее сторона была снабжена ручкой и подпорками, так что, когда ставишь тележку, она не заваливается и не опрокидывается. В ней как раз хватало места для двух мусорных баков на тридцать галлонов.

Кулаки у меня сжались сами собой. Даже в темноте я узнала тележку. Она принадлежала мне. Я купила ее на дворовой распродаже у семьи, которая собиралась переезжать. Хозяин дома сам смастерил эту штуку.

Тележка была доверху нагружена кладью в темной пластиковой упаковке. Точно такую же расстилают на грядках, чтобы не давать расти сорнякам. Гладкая поверхность груза в тележке слабо отсвечивала в темноте.

Я почувствовала приступ давно забытой ярости. Здесь творилось какое-то беззаконие, и похититель тележки вознамерился вовлечь в него и меня. Покой, который я с таким трудом создала для себя, теперь трещал по швам без моего малейшего участия. Я не могла открыто выступить против вора. Это не имело смысла. Он — или она, — возможно, был вооружен и как раз хотел что-то припрятать.

Поэтому я, стиснув зубы, просто продолжала наблюдать и выжидать.

Незнакомец с тяжело груженной тележкой протарахтел по неровному асфальту захолустной Трэк-стрит. О тяжести груза я могла судить по напряженно склоненному корпусу грабителя. Впечатление создавалось абсолютно зловещее. Почувствовав, что меня всю колотит, я свела полы ветровки и потихоньку застегнула ее на молнию. Затем я как можно незаметнее достала из кармана тонкий темный шарфик и повязала им голову, прикрыв светлые волосы. Тем временем я ни на шаг не отставала от своей тележки, которую с трудом тащил похититель. Злоумышленник направлялся к парку, и мои губы сами собой скривились в усмешке при виде его попыток перетащить тачку с проезжей части на тротуар. Эту улицу асфальтировали давным-давно, и тогда еще никто не думал об удобствах тех, кто передвигался в инвалидных колясках.

Наконец вору удалось взгромоздить тачку на тротуар, громыхнув ею о поребрик. Там незнакомец снова подхватил ее и с удвоенным проворством устремился вперед. Он выбрал одну из узких мощеных дорожек дендрария и покатил свою кладь в темноту. Я начала отсчитывать время по секундам. Минуты через три человек возвратился с тележкой, но уже с пустой.

Мой гнев пусть и ненадолго, но уступил место любопытству. Я видела, как вор, прокатив тележку по моей подъездной дорожке, с трудом пропихнул ее в узкий зазор между машиной и стеной навеса, затем снова появился из-за тыльной стороны моего дома. Он быстро прошагал по подъездной дорожке, обогнул край забора и по южной аллейке направился к жилому зданию. Вор обошел его кругом. Он — или она — собирался войти внутрь через бесшумную заднюю дверь, а не скрипучую переднюю. На такие вещи у меня память хорошая: в двери этого дома я вхожу и выхожу достаточно часто.

Разумеется, с другой стороны здания неизвестный так и не появился. Это был кто-то из жильцов или запоздалый гость кого-то из них. Поскольку среди прочих здесь проживают четыре одиноких мужчины и незамужняя женщина, ночные визитеры в доме — не редкость.

Еще несколько секунд я жалась к стволу дуба, ожидая, что где-нибудь в доме зажжется свет. Со своего места я видела боковые окна южной стороны и фасада, но все они оставались темными. Кто-то проявил супербдительность.

Что ж, мне она тоже не помешает. Я отмерила по электронным часам еще пять минут и лишь потом тронулась с места. Я углубилась в парк, не выбирая тропинок и передвигаясь по возможности бесшумно. Мне не нужно было искать, где выйти на ту самую аллейку. Схема разбивки дендрария была изучена мною так же хорошо, как планировка собственного дома, недаром я долгими часами бродила ночью по Шекспиру.

В чаще дендрария было так темно, что я усомнилась, удастся ли мне найти выгруженную вором кладь. Если бы я не задела штаниной пластиковую обертку, издавшую от прикосновения характерный сухой шелест, то, наверное, еще битый час рыскала бы вдоль тропинки. Но, едва услышав шуршание, я тут же встала на четвереньки и принялась шарить вокруг себя.

Вскоре я обнаружила, что пластиковая упаковка не была цельной, а состояла из двух вместительных мусорных пакетов, внахлест натянутых с обоих концов на нечто непонятное поверх другой, широкой и мягкой обертки, опоясывавшей все это посредине. Я потыкала в сверток — под мягким слоем угадывалось что-то твердое, неровное, до ужаса напоминавшее ребра.

Я закусила нижнюю губу, чтобы ненароком не вскрикнуть, и некоторое время молча боролась с всепоглощающим желанием вскочить и бежать куда подальше. Однако несколько глубоких вдохов помогли мне преодолеть себя. Я укрепилась в мысли, что осуществить необходимое мне все равно придется, но не могла решиться действовать в кромешной тьме.

В кармане ветровки я нащупала узкий легкий цилиндрик. Этот мощный точечный фонарик сразу приглянулся мне в «Уол-март». Не вставая с корточек, я немного переместилась, заслонив собой то, что лежало на земле, от окон жилого здания, и лишь тогда включила фонарик.

Я даже рассердилась на себя, заметив дрожь в руке, которой отодвигала края пластиковых мешков. Я развела их примерно дюйма на четыре и замерла, увидев перед собой порядком застиранную, разорванную мужскую рубашку в оранжево-зеленую клетку. Ее нагрудный карман, очевидно, где-то за что-то зацепился, поскольку отошел по шву, а один клок был даже выхвачен, как говорится, с мясом. Рубашку я сразу узнала, хотя в последний раз, когда она попадалась мне на глаза, никаких повреждений на ней не было и в помине.

Я еще немного задрала мешок, обнаружила руку и пальцами нащупала запястье — то место, где чувствуется пульс. Промозглой ночью я сидела на корточках посреди запущенного парка в Шекспире, держа за руку мертвеца. На пластиковых мешках в избытке остались мои отпечатки.

Через сорок минут я уже сидела в своей спальне. Наконец-то я чертовски устала. Я успела стащить с трупа мешки, установила личность умершего и полную невозвратимость его к жизни: ни дыхания, ни сердцебиения. Затем я выбралась из парковой гущи, зная, что оставляю за собой следы, но избежать этого было не в моих силах. Мне ни за что не удалось бы уничтожить улики своего вторжения в дендрарий, и на обратном пути, по моему разумению, их тоже сохранилось предостаточно.

Я выбралась из кустов на Лэтем-стрит и перешла ее в том месте, где меня не заметили бы из окон квартир. Перебираясь от одного укрытия к другому, я обогнула дом Карлтона Кокрофта, бесшумно миновала его дворик и оказалась в собственном.

Я обнаружила, что вор вернул тележку на прежнее место и даже загрузил в нее мусорные бачки, но перепутал их. Синий всегда стоял у меня справа, а коричневый — слева. Похититель же поменял их местами.

Я отомкнула черный ход и вошла в дом, не зажигая света, открыла в кухне нужный ящичек и достала оттуда две эластичные резинки. Затем я вернулась к тележке, вынула из бачков уже полные мусорные мешки и перетянула их резинками. Внутрь бачков я поместила те, которые прикрывали труп, а в них вставила прежние, и внешнюю пару снова завязала. Пришлось признать, что среди ночи невозможно дотошно осмотреть поддон тележки, а вкатить ее в дом тоже было нельзя. Это наделало бы лишнего шума. Оставалось лишь ждать до утра.

Итак, я предприняла все возможные меры по уничтожению следов моего невольного соучастия. Вероятно, теперь я со спокойной душой могла бы отправиться в постель, но вдруг поймала себя на нервном пощипывании губ. Это подавало голос мое буржуазное воспитание. Оно громко и упрямо заявляло о себе в самых неожиданных и неподходящих случаях. Бренные останки знакомого мне человека одиноко лежали во тьме парка, и я не могла с этим смириться.

Но звонить в полицейский участок было тоже нежелательно. Возможно, все входящие звонки записываются или каким-либо образом проверяются даже в таком городишке, как Шекспир. Может, просто забыть обо всем — и с плеч долой? Все равно утром кто-нибудь его найдет… А вдруг это будут ребятишки с Лэтем-стрит?

Наконец я придумала, кому следует позвонить. Некоторое время я еще колебалась, так и этак переплетая пальцы и кожей на затылке ощущая бессмысленность подобных манипуляций.

«Давай же, кончай скорее!» — подхлестнула я себя.

Я снова вынула фонарик и в его тусклом луче принялась листать миниатюрный телефонный справочник Шекспира. Затем я набрала нужный номер, выждала три гудка и услышала сонный мужской голос:

— Клод Фридрих.

— Послушайте, — начала я, сама удивилась, до чего резко и хрипло это у меня вышло, и замолчала.

— Да?..

Кажется, он окончательно проснулся.

— В парке, через улицу от вашего дома, лежит мертвый человек, — сказала я и повесила трубку.

Через коридор я прокралась в тренировочную комнату, где висела боксерская груша. В окно было видно, что в квартире Клода Фридриха на третьем этаже, по соседству с Дидрой Дин, зажегся свет.

Вот теперь я и вправду выполнила все, что от меня зависело. С приятным ощущением сброшенного груза ответственности я стянула с себя одежду и облачилась в ночную сорочку. По улице протарахтела машина. Я на цыпочках перешла в темную гостиную и поглядела в окно. Фридрих не счел мой звонок баловством. Он стоял у дома, одетый явно наспех, и разговаривал с одним из патрульных полицейских. Это был Том Дэвид Миклджон. Я пронаблюдала, как они вместе углубились в парк по той же тропинке, по которой недавно катил мою тележку вор. Оба освещали себе дорогу сверхсильными фонарями.

«Инцидент исчерпан», — решила я, вернулась в спальню и скользнула в свою широкую кровать, на свежие простыни.

Едва устроив голову на подушке, я мгновенно — наконец-то! — заснула.