Жизни мне без нее нет.

Пробую звонить. Бет холодна и говорит отстраненным голосом, что ей надо остыть и все обдумать. Просит некоторое время не звонить. Да, все в порядке, и Майлз очень рад ее возвращению. Нет, он не знает, что мы уезжали вдвоем, — думает, она ездила по рабочим делам и задержалась. В Эдинбург, бог знает зачем. В любом случае скоро начинаются съемки, Бет их с нетерпением ждет, чтобы уйти в работу и забыть об остальном.

— Прости, — говорит она. — Все равно это был безнадежный номер.

Звоню Кэролин в «Гровенор» и возвращаюсь к работе. А что еще остается?

В следующие две недели я сопровождаю шесть клиенток, трех из которых обслуживаю более тесно. Приличное соотношение.

Работать стало легче. Я покладист и молчалив, мне легко расточать комплименты и осыпать улыбками, потому что за ними ничего не стоит, — делаю свое дело механически. Я вежлив, обходителен, клиентки, как никогда, довольны моей бездушной смелостью в постели. Им невдомек, что спят с зомби. Да, с высушенной изнутри мумией. А может, кому-то как раз это и нужно. Ведь предпочитают же некоторые мужчины резиновых кукол…

Вы заблуждаетесь, если думаете, что подобное горе облагораживает человека. Ты сторонишься людей, на вечеринках ведешь себя как зануда, на лице высыпают прыщи. Ночью лишаешься сна, а днем постоянно вздыхаешь, почти ненавидя себя и ту, которую любил и потерял. Ее, конечно, гораздо сильнее — по справедливости. Но и свое отражение в зеркале не слишком радует: бледный, сутулый, разбитый, разуверившийся в себе неудачник. Становится ли несчастный человек мудрее? Нет, мудр тот, кто перестал надеяться.

Когда я не обслуживаю деловых леди в номерах отелей, стараюсь бывать с людьми — иногда очень помогает. Еще беседы с Кэт здорово выручают. Я рассказываю обо всем, что меня мучит, и она выслушивает. Не судит строго, не выказывает излишнего сочувствия и даже дает здравые практические советы. Только проблема в том, что по какой-то изощренной иронии судьбы они сводятся к одному: больше бывать в обществе и как можно чаще заваливаться с кем-нибудь в постель. «Причем не обязательно искать партнера по душе».

Разве можно поступать так низко и бессердечно?

Я не стану спорить с распространенным мнением, будто мужчины не в ладах с чувствами и эмоциями. Все мальчишки, парни и дедушки от мала до велика это давно усвоили. Да и как не усвоить, когда тебе без устали напоминают о такой простой истине матери и жены, сестры и подруги — а им виднее, они же гораздо умнее нас, больше знают и желают нам только добра.

Да, согласен, я понятия не имею, какими словами определить, что со мной происходит. Только я знаю одно — так не должно быть. На днях в супермаркете я ничего не смог приобрести, просто физически не смог. Вокруг висели стонущие под тяжестью товаров полки, люди катили мимо тележки, врезались мне в пятки, а я стоял посреди ряда, будто оглушенный, и, не видя вокруг себя ничего, теребил в кармане список покупок, пока от него не осталась труха.

Или еще: совсем недавно я пытался перейти дорогу. Хотел уже шагнуть с тротуара, как вдруг поднял взгляд, засек несущийся прямо на меня автобус и понял, что он разметет меня на куски, если я сделаю шаг вперед. И я сделал этот шаг. Спасибо, сзади стоял какой-то парень, который мигом схватил меня за шиворот и втащил обратно на тротуар, а то как пить дать не было бы меня уже на этом свете. И не подумайте, будто я решил свести счеты с жизнью, что вы! Просто навалилась какая-то рассеянность. Разум притупился настолько, что забыл о своей прямой обязанности заботиться о выживании и самосохранении, и парит где-то далеко. И мне хорошо известно где.

Еще я помню свой последний кошмар — типичный образчик многочисленных терзающих меня в последнее время дурных сновидений: Бет берет меня за руку, нежно-нежно смотрит в глаза и говорит: «А теперь тебе будет больно» — и вонзает в мою побагровевшую безвольную ладонь большой кухонный нож. Медленно-медленно, миллиметр за миллиметром.

Похоже, самое время просить Клайва об одной услуге. Не хочу, чтобы Майлз узнал о нас с Бет. То есть, с одной стороны, хочу, конечно, но если она твердо решила с ним остаться, тогда, думаю, лучше принять меры, чтобы тайна случайно не выплыла.

Господи, да я, наверное, святой.

Так, значит, Бет была в Эдинбурге. А я оставался в городе.

— Алло? — отвечает ледяной голос.

— Привет, Эмма. Клайв дома?

— Здравствуй, Дэниел, как поживаешь?

— О, все прекрасно. А ты как?

— Очень хорошо, спасибо.

— Ну и отлично. И все же — где Клайв?

Чудовищная пауза, так молчать умеет только Эмма. Думаю, подобную тишину можно услышать разве что в Антарктике, когда наступает временное затишье между снежными бурями. Наконец она говорит: «Минуточку», — и кладет телефонную трубку на стол, и уже в самом звуке — точном, аккуратном «цок» стерильно белого пластика по дубовому столу — чувствуется размеренная рука пунктуальной хозяйки дома.

Ожидание затягивается.

Я напрягаю слух, стараясь расслышать происходящий на заднем плане разговор, и кажется, временами до меня доносится скрипучий шепот Эммы, будто кошка скребется в заледеневшее окно. К телефону подходит Клайв.

— Как провел выходные?

— О, прекрасно, в субботу сходили с Эммой в ресторанчик. Хорошо посидели, тихо — ну, ты знаешь.

— И она, полагаю, заплатила.

— Что?

— Да нет, ничего, пошутил.

— Ах да. Вообще-то платила и вправду она.

Такого я не ожидал. Бывает, сложится о человеке нелестное мнение, а потом кто-то возьмет и нагло его развеет. И тогда чувствуешь себя кошмарно — будто тебе в лицо тычут, указывая, какой ты предвзятый, несправедливый и, что самое главное, пристрастный человек.

— Значит, в субботу вас с Эммой не было дома?

— Э-э… Ну да.

— Клайв, я не слишком обременю тебя, если попрошу об одной услуге?

— Какой услуге?

Потребовалось же ему переспрашивать, да еще с таким явным испугом, — верный способ привлечь к нашему и без того непростому разговору дотошное внимание Эммы. Уже представляю ее: сидит в гостиной, двери которой выходят как раз в коридор, с последним номером «Харперз»  на коленях, неторопливо листает страницы и, элегантно положив ногу на ногу, размышляет, хорошо ли сочетаются ее кремовые колготки с этой миленькой юбочкой. Листая журнальчик, она навостряет уши, а те сами собой обретают самостоятельность, пускаются в рост, и вот на голове у нее уже красуются роскошные органы слуха, гибкостью и длиной не уступающие узким ломтикам итальянской ветчины. Вот уши спускаются с дивана и змеятся по дубовому паркету, заворачивают в холл и устраиваются в уголочке, чтобы лучше слышать, что там говорит Клайв этому своему приятелю-идиоту Дэниелу. Только не подумайте, будто Эмма шпионит за нашим достопочтенным. Нет, что вы, нет! Она очень ценит его самостоятельность. (Как, впрочем, и свою.) Они взрослые люди, которые способны поддерживать прекрасные отношения, основанные на взаимопомощи и взаимодоверии. Вмешательство в сокровенные мысли партнера немыслимо. Отслеживать и пытаться контролировать развитие особой индивидуальности друг друга — грубейшая ошибка. Нет-нет, у Эммы ни малейшего желания заниматься подобными вещами. Лишь любовь и забота побуждают ее беспокоиться о Клайве, и исключительно поэтому ее уши вырастают до чудовищных размеров, подслушивая телефонные разговоры. Бедняжка Клайв, он так внушаем и доверчив, милый наивный мальчик; за ним надо присматривать, чтобы не попал по доброте душевной в какую-нибудь неприятную историю, и защищать от таких людей, как Дэниел, с которым он по какой-то необъяснимой причине все еще поддерживает отношения. А то, что они дружат со школьной скамьи, никоим образом не является для Эммы аргументом. Как только Клайв оказывается рядом с Дэниелом, он начинает шалить и вести себя как мальчишка, а есть ли на свете что-нибудь страшнее! Дружок его беспрестанно строит глупые рожи, отпускает плоские шуточки, да и вообще ведет себя так, словно сама жизнь — одна большая хохма, не заслуживающая особенного внимания. Скажите на милость, что же тогда достойно внимания? Этот безумец побуждает Клайва к безрассудствам. А еще у Эммы имеются самые веские основания полагать, что они бросают деньги на ветер, напиваются и суют монеты в эти глупейшие автоматы с вишенками. Покажите мне такого счастливца, который хоть раз выиграл. Крайне неосмотрительное поведение.

Но, как бы мне ни было неприятно, звоню я по делу, и пора переходить к главному вопросу повестки дня: просить Клайва о малюсенькой услуге.

— А что надо сделать? — интересуется мой дружок.

— Да чепуха, совсем крошечное одолжение. Вполне возможно, тебе и делать-то ничего не придется. Я просто на всякий случай прошу.

— Например?

— Если случится так, что вы встретитесь с Майлзом и он, что, впрочем, маловероятно, спросит, чем я занимался в последнее время…

— А чем ты занимался в последнее время?

Даже не сомневаюсь: уши Эммы учуяли в происходящем разговоре напряженные драматические нотки, просекли мужское двуличие, уловили отчаяние и уже извиваются от праведного негодования, легонько похлопывая по дубовой коридорной обшивке.

— Тс-с, — говорю я, — не ори.

— Что? — шепчет Клайв. — Так что тогда?

— Если все-таки Майлз поинтересуется, ты бы не мог немножко… ну, вроде как разыграть его и сказать, что мы с тобой на этой неделе пару раз сходили в бар, напились вдрызг, а остальное у тебя вылетело из головы.

— О боже, — пугается Клайв. — А если он Эмму спросит?

— Не спросит, — заверяю его с напускной уверенностью. — Не волнуйся.

— Так что же ты на самом деле учудил?

— Мы с Бет ездили в Корнуолл. На всю неделю.

— В Корнуолл? Спали?

— Да, пару раз. Только ты не думай… Я влюблен.

— Осел. Ладно, прикрою тебя.

— А как твоя индианочка?

— И не спрашивай.

Достопочтенный Клайв Спунер.

А после нашего разговора ему предстоит объяснение с Эммой. Представляю себе их диалог.

— Что ему надо? — спрашивает Эмма у ничего не подозревающего о недавних метаморфозах Клайва (уши в мгновение ока сжались до обычных размеров).

— Просто поболтать.

— Вот как? А мне показалось, он хотел чего-то большего.

— Наподобие?

— Ну, не знаю, ведь не я же с ним разговаривала. Мне показалось, ты упомянул о какой-то услуге.

— А, вот ты о чем, — протягивает Клайв.

— Ну и?

— Эгх-м-м… Ага, вроде как он попросил меня об услуге, ну-у. («Во дела, — думает он, — как только Эмма начинает меня допрашивать, сразу теряю способность говорить как образованный человек».)

— А поподробнее?

— Да ничего особенного. Просто попросил протянуть руку помощи.

— Почему же тогда ты выражался?

— Выражался?

— Говорил по телефону грубости. Не стану их повторять.

— А-а, понял. Да мы всегда зовем друг друга «ослами» и…

— Клайв.

— Ну, ты поняла: «говорим грубости».

— У меня сложилось впечатление, что ситуация гораздо серьезнее.

— Ну что ты, не совсем так.

— Не совсем?

— Хм, видишь ли…

— Мне показалось, твой дружок сделал какую-то страшную глупость и просил тебя «прикрыть» его.

Клайв стоит у камина, безвольно опустив руки и понимая — Эмму теперь ничто не остановит. В ней явно погиб контрразведчик или инспектор уголовного розыска.

— Дэниел Своллоу поступил неумно?

— Эх… Вроде того.

— Что ж, Клайв, я думаю, это бесстыдство, — говорит Эмма, откладывая в сторону журнал и заламывая руки. — Как беспардонно с его стороны думать, будто ты станешь лгать…

— Он не думает. Дэниел просто попросил…

— Будь добр выслушать меня до конца: как он смеет думать, будто ты станешь лгать просто потому, что он двуличный, безответственный, безнадежный… такой-разэтакий, которого на день нельзя оставить без того, чтобы он тут же не начал гоняться за юбками.

— У него только одна «юбка». И он сказан, что влюблен.

— Не увиливай, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Тебе, конечно, самому решать, Клайв, но если ты действительно считаешь, что сможешь лгать всем и вся про его поведение и тебя не замучает совесть… тогда это твое дело. Вот так.

— Да, — говорит достопочтенный убитым голосом.

— Дэниел никогда мне не нравился, он — двуличный мерзавец.

— Ты не вполне справедлива, — возражает Клайв. — Он… честный.

— Честный! Да как у тебя язык поворачивается?

— Ну хорошо, Дэниел — паскудник. Но только он честно в этом признается.

— Да? То, что кто-то признает свои грехи, еще не делает его хорошим человеком. И, пожалуйста, Клайв, выбирай выражения. Ухо режет.

— Согласен, прости. Он идиот.

— Скажи снова.

— Он идиот.

— Что? А, полагаю, ты решил, сейчас самое подходящее время упражняться в остроумии?

— Нет, — окончательно сникает Клайв.

— Твой ближайший или по меньшей мере самый давний друг морочит людям головы. И пока ты не прекратишь его поощрять, ему все будет сходить с рук.

— Возможно, мне не придется лгать.

— А что, если придется?

Спунер Третий опускает взгляд на руки, которые теребят непонятно откуда взявшуюся вазу. Голубой фарфор приятно холодит ладони и вызывает в воображении миры гораздо более спокойные, чем этот. Здесь цветет жасмин, стоят шатры, и под священными индийскими фикусами восседают просветленные буддийские мудрецы, слуха которых не потревожат визгливые бабьи проповеди…

— И меня в это втягивать не надо. Если мое мнение кому-то здесь интересно, я мало что знаю о Дэниеле Своллоу и, будь уверен, не хочу знать. Одно скажу наверняка: с нами его не было. — Эмма с отвращением закрывает глаза. — Наверное, ошивался у какой-нибудь распутной девицы из муниципального микрорайона.

Клайв с трудом сдерживает смех:

— А почему непременно из муниципального?

— Ох, не знаю, — вздыхает Эмма, открывая глаза. — Просто у меня на душе остался какой-то пакостный осадок после вашего разговора. Мне все это положительно не нравится, и я не хочу иметь с проделками твоего дружка ничего общего. Если у тебя сохранилась хоть частичка здравого смысла, Клайв, ты тоже не станешь с ним связываться.

С этими словами Эмма берет свой «Харперз» и принимается за изучение тенденций моды. Последний писк — милые шерстяные шарфики в духе девяностых. Какие миленькие, вы только посмотрите! Их ткут из бородок пенджабских карликовых горных козлов. У Демины Хан таких несколько, и еще у Тары, и у Тамары, и у Лиз Харли. Сама Диана надевала похожий шарфик по особым случаям. В Англии они стоят тысячи, а если поехать в какой-нибудь захудалый уголок Индии или Пакистана, можно отхватить очень неплохой образчик за несколько сотен. Эмма погружается в приятные грезы о путешествии по Индии, представляя, как она едет в «лэндровере» по какой-нибудь пыльной индийской деревушке. Или нет, ее везет красивый черноглазый сотрудник службы помощи развивающимся странам. Крэг? Винсент? Да, Винсент… Высокий новозеландец с широкой мужественной улыбкой и сильными загорелыми руками, он держит руль, а за машиной с радостным смехом бежит стайка местной детворы. В волосах Эммы скромная белая лента из шелка, и никакого макияжа. Ну, разве что немного увлажняющего крема: пыль страшно сушит кожу. Видимо, поэтому местные женщины так рано старятся.

Клайв же тем временем украдкой выходит, ощущая сильные боли в той части тела, где обретается самолюбие.

Бывает все-таки, находит на Эмму такое настроение, когда она похожа на гончую. Стоит ей взять след, и она способна без устали преследовать оступившегося мужчину. Или, на худой конец, женщину. В число ошибок сильного пола, оскорбляющего ее чувство меры и приличия, входят: финансовая несостоятельность или неадекватная зарплата; мужланство и дурные манеры (в особенности отрыжка — непростительная привычка); запах пива изо рта (который частенько предвосхищает отрыжку); чрезмерное оволосение тела. Невыносимы мужчины, которые полагают, будто прилично пренебрегать чистотой нижнего белья только потому, что его все равно никто не видит. Несносны те, кто жалуется, что Эмма покупает слишком много одежды, и те, у кого постоянно чешутся ноги. В число оступившихся женщин входят подруги, которые слишком сильно красятся. Недолюбливает Эмма и девиц, одевающихся так, словно собрались на деревню к дедушке: растянутые старые леггинсы, свитер, кроссовки… И вообще, бессмысленна любая спортивная одежда, которую надевают не по назначению, то есть не в тренировочном зале. Вульгарно бегать трусцой, а потом потной и разгоряченной вваливаться в общественное заведение. Видала она таких в Кенсингтон-гарденз — представьте, бежать летом, в самую жару. Как такое возможно? Помнится, сидит Эмма в «Белой лошади» в Парсонз-Грин, как вдруг вполне симпатичная девушка в спортивной одежде и кроссовках подбегает и бесцеремонно шлепается в кресло. К ней тут же присоединяется компания парней, с которыми она явно очень хорошо знакома. И вдруг — где такое видано?! — эта бегунья поднимает край футболки, отирает ею лицо и говорит: «Боже, я бы сейчас целую пинту выдула». Поначалу Эмма заподозрила в незнакомке австралийку, но позже выяснилось, что та — самая настоящая англичанка.

Да, непереносимы девицы, которые смеются до колик над плоским мужским юмором, а то и сами ведут себя откровенно вульгарно. Просто страшно смотреть иной раз: сидит молодая пара, парень уже хорош, но все равно себе подливает, глупея с каждой минутой, а рядом сидит его подруга и только подзадоривает кретина своим смехом, точно он представляет собой истинно забавное зрелище.

Да, — еще невыносимы толстухи: как можно так распускаться?

И девицы, которые любят ходить в ресторан за свой счет.

Да, и некоторые также считают приличным шутить о тампонах и вообще о женских проблемах. Заявлять прилюдно, что они «не в форме». Какое бесстыдство!

Клайв уходит на кухню сварить какао. На плите греется молоко, и он заглядывает в гостиную спросить — не желает ли чего-нибудь его половина.

— Спасибо, нет, — отвечает Эмма, не отрываясь от журнала.

— Спасибо, нет, — повторяет за ней Клайв, манерно покачивая головой. — Спасибо, нет.

— И не надо стоять за спиной и передразнивать, — замечает обладательница вездесущих ушей, невозмутимо переворачивая страницу.

Ретировавшись на кухню, Клайв печально вздыхает, пытаясь убедить себя, что совершенства на свете не бывает и наивно ожидать от человека всего сразу. Вот почему мир кишмя кишит одинокими женщинами за тридцать, которые дожидаются Мистера Само Совершенство.

Крепись, сестра, ждать придется долго.

А потом ему вспоминается Амрита: золотой браслет, кольцо из маленьких переливающихся дисков на тонких смуглых руках, большие темные глаза и улыбка. Вот и сейчас ее улыбка стоит перед глазами, свежа и неотразима, как в прошлый раз, когда Клайв нес Амрите чашечку кофе и запнулся о кабель факса, залив только что распечатанный ею разворот. Тогда она подняла на него божественно-умиротворенный взгляд и нежно изрекла: «Спасибо, Клайв». Не то что некоторые…

И тут убегает молоко.

Незадачливый мечтатель бросается к конфорке и неуклюже сдергивает кастрюльку, опрокидывая ее содержимое на дверцу духовки. Берет швабру, тряпки и начинает прибираться, как вдруг из гостиной доносится голос Эммы:

— Дорогой, не забудь, у тебя на плите молоко. Ты же знаешь, оно так отвратительно пахнет, когда убежит.

И Клайв страстно борется с одолевающим его желанием вскочить, ворваться в гостиную и выжать на свою обожаемую половину эту зловонную, пропитанную сбежавшим молоком тряпку. А потом сказать что-нибудь «неумное». И еще отрыгнуть. Прямо ей в лицо.