1
Мой папа любит ездить в командировки. А мама не любит. Не любит, чтобы папа ездил. Она говорит, что ей трудно по хозяйству и с детьми и вообще — с собакой некому гулять. Нашу собаку зовут Пери — это такая воздушная фея из персидских сказок. Но наша Пери совсем не воздушная — она очень рыжая и толстая и с длинными ушами, потому что сеттер. Но про охоту она знает ещё меньше меня. Я хоть в книжках читал и дядя Володя рассказывал, а Пери даже не понимает, что такое поиск, и не умеет причуять бекаса. Дядя Володя говорит, это безобразие и чёрт знает что, а папа смеётся и в ус себе дует... или не дует,— не знаю точно, как надо сказать.
Мой папа поэт. Он пишет стихи и потом читает их дома и когда ездит в командировку. Мама говорит, что, наверно, без него там некому читать стихи, и папа соглашается с ней. Папа вообще часто соглашается с мамой.
Этим летом папа опять собрался в командировку.
— Очень хорошо,— сказала мама.— Возьмёшь Саню. У него как раз три недели до начала занятий.
Я страшно обрадовался: только вернулся из пионерлагеря и снова поеду. Да ещё на Кавказ! Я там за всю жизнь ни разу не был. Вот расскажу потом ребятам!
— Ладно,— сказал мне папа,— укладывай зубной порошок. Я подпрыгнул от радости, а Пери залаяла.
И вот мы в вагоне. «Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих»,— сказал проводник. Нам-то бояться нечего: с мамой и Ликой мы попрощались ещё дома и никто нас не провожал.
Нашим соседом по купе был пожилой мужчина с красной шеей и очень толстый. Четвёртое место было свободным. Я ещё подумал: этот дяденька такой толстый, что, наверно, купил билеты на два места сразу.
Поезд тронулся и быстро набрал скорость. Колёса застучали, под вагонами что-то заухало: «У-шёл, у-шёл», а наш сосед, словно только и ждал этого момента: бросился к своей авоське и начал торопливо выкладывать на столик всё, что в ней было. Через минуту он уже держал в одной руке стакан, в другой — бутерброд с колбасой.
— Присоединяйтесь,— сказал он папе.
— Нет, спасибо. Видите, я с сыном,— ответил папа таким тоном, словно в чём-то провинился.
Я стал глядеть в окно, а когда поворачивал голову, то видел всё тот же стакан в одной руке и колбасу — в другой. Можно было подумать, что нашему попутчику сказали «замри» и забыли сказать «отомри».
Я всё чаще смотрел в окно и всё реже оборачивался. Мимо меня ехали поля, кусты, деревья. Вдали на холме я увидел большой дом — казалось, весь он в золотых заплатах: так блестели его окна от солнца.
Папа и красношеий мужчина о чём-то разговаривали.
— Самая лучшая рыба — колбаса,— услышал я.
Это сказал наш попутчик, после чего он прибрал остатки еды, лёг на свою полку и сразу захрапел.
За окном темнело. На память мне почему-то пришли папины стихи — я помню много его стихов:
Смеркается. Уж третий час мы едем, Уже Ока блеснула, как слюда, Уже успели надоесть соседям Вопросами: «Откуда?» и «Куда?».
Дальше я не помнил. Папа тоже стал дремать, мне сделалось скучно, и я вышел в коридор. У окна против соседнего купе стоял парень моих лет.
— Тебе сколько? — спросил я, чтоб начать разговор.
— Сколько чего?
— Месяцев,— сострил я.
Но парень, видно, принял мои слова всерьёз, наморщил лоб, зашевелил губами и немного погодя сказал:
— Сто тридцать пять месяцев шестнадцать дней. А тебе?
Я ответил сразу, без подсчёта:
— Одиннадцать.— А потом добавил: — А я еду на Кавказ.
— Смех! — сказал парень, но не засмеялся.— Я там знаешь сколько раз был!
И он начал говорить про свою школу, и про себя, и про ребят — всего я не запомнил. Помню только, как у них в классе одна девчонка, когда её спросили, что такое рабовладельческое общество, ответила: «Это где рыб разводят». Вот смех! А ещё его бабушка, когда трёт хрен на кухне, всегда противогаз надевает.
Мне стало обидно, что он один говорит и говорит, и я перебил его:
— А знаешь, кто такой анчоусный посол?
Витька задумался.
— Ну... этот... посол, который из страны...
— Из какой страны? — спросил я злорадно.
— ...Знаешь, мы в классе что один раз сделали? — спросил Витька.— Притащили карманный приёмник... Вот смех...
— Из какой страны? — повторил я.
— «Из какой, из какой»! Из республики Анчоус,— уже уверенно сказал Витька.— Ты разве не знаешь? В Южной Америке, справа...
— «Справа»! — передразнил я.— Ещё скажи — за углом! В жизни не было страны Анчоус. Анчоус — это хамса, селёдка такая, понял? А анчоусный посол — это когда её посолят. Понял? Я в женском календаре прочитал. Понял?
Думаете, Витька смутился? Ни капли.
— Смех! — сказал он.— Я тебя разыграть хотел. А ты поверил?.. Знаешь, сколько инфузорий на кончике ножа?..
Так мы с ним беседовали и сразу подружились.
А потом проснулся папа и стал рассказывать мне, что я увижу на Кавказе: как мы поедем из города Нальчика к подножию Эльбруса, как остановимся на поляне, посреди которой из-под земли бьёт настоящий нарзан — такой, как в бутылках. И конечно, будем жарить шашлык на костре. А по пути обязательно завернём в совхоз «Эльбрусский» к дяде Ибрагиму, и тот, увидев нас, воскликнет: «Маладец, оляги-биляги, что сына привёз! Пускай поглядит, откуда ветры дуют». Потому что слово «Эльбрус» по-балкарски значит: «Откуда дуют ветры». Дядя Ибрагим посадит нас на «козла» — так называют машину «ГАЗ»,—и мы поедем дальше. Нам всё чаще будут встречаться отары овец: они идут прямо по дороге. Машина остановится, и овцы будут обтекать её белыми волнами, как лодку. А позади отары мы увидим чабанов с длинными палками в руках и огромных кудлатых овчарок, медлительных и величавых, как львы.
Иногда среди овечьего моря покажется тёмный мыс. Он приблизится, и мы увидим, что это маленький длинноухий ишачок, навьюченный пастушьей поклажей...
Из Нальчика мы прокатимся в Орджоникидзе — это всего часа два езды на автобусе. Когда подъезжаешь к городу, то справа в ясную погоду видна шапка Казбека, а левее — Столовая гора. Она и вправду похожа на гигантский стол. Глядишь, и кажется, что вот-вот подойдут к ней торопливым шагом проголодавшиеся великаны и усядутся вокруг, заткнув за ворот по облаку вместо салфетки...
Так говорил папа, а я слушал во все уши и представлял уже, как вернусь домой и начну рассказывать — не хуже Витьки!
Время в поезде пролетело быстро, а через день, ранним утром, мы выходили на станции Минеральные Воды. Проходя мимо соседнего купе, я на прощанье дёрнул Витьку за ногу — он ещё спал.
— Так не забудь: дом тринадцать, квартира — наоборот,— сказал я.
— У сов нет усов,— ответил Витька.— Здорово? Я сейчас во сне придумал.
И он повернулся на другой бок.
Через час мы с папой ехали в такси «Пятигорск — Нальчик». Впереди нас на откидных сиденьях устроились два горца: один постарше, другой молодой, оба в широких папахах, в бешметах и в тонких, как носки, сапогах. Я прислушивался к гортанному языку наших спутников, и мне казалось, что говорят они обязательно о булатных кинжалах, о чёрных бурках и тонконогих скакунах.
— «Не было заботы, купила баба порося»! — вдруг сказал по-русски тот, кто постарше.— И на что тебе, говорю, мотоцикл? А, Магомет?
Но Магомет, видно, не хотел продолжать этот разговор.
— Эх, жаль, тучи сегодня,—сказал он папе,— Минги-Тау не увидим.
— Минги-Тау — другое название Эльбруса,— объяснил мне папа.
— Правильно говоришь! — обрадовался пожилой горец.—По-нашему это «Всем горам гора».
— Вот подожди,—пообещал мне папа,— поедем к Эльбрусу, сам убедишься.
Мы уже подъезжали к Нальчику, когда я вдруг придумал: начну вести дневник. Чтоб ничего не забыть потом, когда буду рассказывать или писать сочинение.
2
Я сижу дома за своим столом и гляжу во двор. Деревянные грибы за окном стоят под белыми шапками, а электрические провода увешаны снежной бахромой и похожи на хвост нашей Пери — если бы он вдруг побелел.
Окно выходит во двор детского сада. Весной здесь опять покрасят беседку, а на грибах нарисуют разных зверей. Интересно, какие звери будут в этом году? В прошлом я насчитал двух ежей, трёх белок и одного не то суслика, не то утконоса.
Моим пяткам тепло-тепло, потому что я снял тапочки и поставил ноги прямо на Пери. А у собак нормальная температура, как у меня во время ангины: тридцать восемь и пять. Не вставая с места, я тянусь к полке — куда задевался учебник по географии?! Я вытаскиваю несколько книг — не те! — и на стол падает тонкая тетрадка. Красным карандашом на ней выведено: «Дневник Александра Данилова». Я уже почти забыл о нём. Прошло пять месяцев, как мы вернулись с Кавказа. Интересно, что там написано? Ведь тогда я был младше почти на целых полгода! Мне даже папа вначале немного помогал писать.
Раскрываю тетрадку...
6 августа
Мы живём в номере гостиницы. На стене большая картина без рамы. Папа говорит, это срисовано с «Девятого вала» художника Айвазовского. Я ни одного вала не вижу — всё мутно и непонятно. Под картиной в золотой рамке висит «Опись имущества». Здесь всё понятно: «Стол— один, кроватей — две, пепельница — одна».
Пришли папины знакомые. Они говорят «салам» и хлопают меня по плечу. Все громко разговаривают, читают стихи, пьют вино. Сначала они произносят длинные тосты, а потом пьют «за сказанное». Я пью фруктовый напиток.
Вечером идём к папиному другу. У него много детей, и я никак не запомню, как их зовут. Они очень весёлые и гостеприимные, но все старше или младше меня. Я так наелся, что скоро захотел спать.
7 августа
До середины дня папа ходит по номеру и что-то бормочет. Он переводит на русский язык стихи своего друга. Папа просит не мешать ему, а заниматься своим делом.
Каким делом?.. Я погулял по гостинице, поглядел на физкультурников — их здесь очень много, и все с велосипедами. Мне тоже обещали купить велосипед в этом году.
Потом я съехал два раза по перилам лестницы. Я бы съехал третий, но какая-то женщина с утюгом сказала, что я не дома, и я пошёл на второй этаж читать «Правила для проживающих в гостиницах». В самом начале я прочёл, что «гостиница предназначена для проживания граждан», а ещё узнал, что собак и кошек в гостиницу не пускают. Я вспомнил нашу Пери, и мне стало очень скучно.
Когда я вернулся в номер, там сидели папины знакомые. Все громко разговаривали, читали стихи. Папа сказал, что идёт в редакцию, и все ушли. Кроме меня.
...Я сижу один, листаю картинки в журнале «Огонёк», смотрю на улицу. Там желтеет листва каштанов и время от времени слышится стук — с дерева падает каштан и ударяется о тротуар. По улице грохочут автобусы и с деловым видом пробегают собаки. На противоположном доме висит вывеска: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером идём к папиному другу. У него нет детей, но тоже много книг. Папа берёт несколько книг для меня.
8 августа
Утром папа работает. Он говорит, что это срочно и чтоб я не мешал, а почитал немного. Книжки интересные. С улицы слышен гул машин, а когда он стихает, раздаётся: стук, стук... Это падают каштаны. Вывеска на месте: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером идём к папиному другу. У него много детей, но всё девчонки.
9 августа
С утра папа работает, я читаю. Пришли папины знакомые, и он уходит с ними в издательство. Я читаю и гляжу на улицу: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером мы идём сначала в кино — картина неинтересная: про любовь,— потом к папиному другу.
10 августа
Папа работает, я читаю. Потом папа идёт по делам, а я читаю. Вечером папа говорит:
— Хватит нам бегать по гостям. Ты совсем вышел из режима. Нужно ложиться спать вовремя.
Он уходит один, а я читаю и всё равно ложусь не вовремя.
11 августа
Папа пришёл из редакции и принёс шашки. Он говорит, что я слишком много читаю, можно испортить глаза. Теперь будем играть в шашки. Мы сразу сыграли в поддавки, и я выиграл.
Папа сказал, что я слишком опытный: игрок, со мной опасно состязаться, и если я хорошенько потренируюсь, то смогу хоть сейчас получить третью поддавочную категорию. Только надо всё время тренироваться.
Потом он ушёл, а я весь вечер тренировался: выигрывал сам у себя. Счет 20:0 в мою пользу.
12 августа
Всё то же.
13 августа
Всё то же. Теперь для интереса я ставлю на доску не только шашки, а каштаны. Их много на улице под деревьями.
14—18 августа
Всё то же. Я придумал новую игру — шашко-каштано-вышибалку:
25 августа
Опять пошёл дождь. Поездка откладывается. Папа говорит, что пора собираться домой, а то, чего доброго, опоздаю в школу...
Больше я в дневник ничего не записал. Потому что было не до того: ведь на следующий день я познакомился... Но расскажу по порядку: я до сих пор всё хорошо помню, хотя прошло полгода.
3
Утром папа работал. Шёл дождь. Я читал, потом играл в шашко-каштано-вышибалку. Каштаны выиграли со счётом 8:3. Потом папа собрался уходить. Он сказал, что сегодня у него особенно много дел: нужно со всеми попрощаться. Перед уходом он дал мне рубль, чтоб я поел внизу в буфете.
Я немного ещё поиграл в вышибалку, прочёл две главы, постоял у окна. Вывеска была на месте.
Стало темнеть, и я решил сходить в буфет. По лестнице я спустился на одной ноге и немного по перилам. Ну и что такого? Мне тоже «нужно больше двигаться», как говорят наши знакомые про Пери, потому что она толстая. В буфете я взял сосиски, кефир и две конфеты, но, когда полез за деньгами, рубля не было.
— Ой, наверно, потерял по дороге! — сказал я буфетчице.— Пускай постоит, я сейчас приду.
Я осмотрел всю лестницу, увидел пыль на половиках, два окурка и одну пуговицу, но денег не было. Я спустился ещё раз и сосчитал все ступеньки — ровно пятьдесят восемь. Денег не было. Мне сильней захотелось есть. Я вернулся в номер, прилёг на ковёр и, кажется, даже заплакал.
Проснулся я оттого, что кто-то трогал меня за плечо. Сначала я решил, это сон: надо мной наклонился огромный усатый мужчина в папахе и в черкеске, а на поясе у него был кинжал. Настоящий, честное слово!
— Что, кунак? — спросил мужчина.
Он выпрямился и почти упёрся папахой в потолок.
— Ничего,— сказал я.
— Не болен?
— Не болен.
— А чего такой сердитый?
— Ничего... Я деньги потерял.
— Много?
— Целый рубль.
— Да-а,— сказал мужчина.—Это плохо.
— Мне их папа дал. Чтоб я поужинал.
— А где отец?
— По делам ушёл.
Мы ещё поговорили в таком же духе, он спросил, как меня зовут и что я здесь видел.
— В кино два раза был, — сказал я.
— А под Эльбрусом?
— Нет.
— На голубых озёрах?!
— Нет.
— В Чегемском ущелье?!
— Нет. Папа очень занят.
— Ну, хоть в Долинске?!
— Нет.
«Чего он пристал? — подумал я и даже отвернулся.— Кричит, как будто я сделал ему что-нибудь!»
— Вот что, кунак,— собирайся! —это опять он крикнул.
— Как? — не понял я.
— Вах, какой непонятливый! Со мной пойдёшь! — И он положил руку на кинжал.
Я вспомнил книжки, где похищали детей, а потом требовали у родителей огромный выкуп. Это и сейчас бывает. Например, в Америке. У нас я не слышал про такое: из моих знакомых никого не похищали. Но ведь могут в горах остаться разбойники? Увезут меня, а потом чем папа будет расплачиваться?!
Я рассказываю долго, но все эти мысли промелькнули в моей голове за минуту... даже за полминуты.
— Ты что же, оляги-биляги,— услышал я снова,— в тапочках пойдёшь? Надевай ботинки! Живо!
— Я... не пойду,— сказал я.
— Не пойдёшь? — крикнул мужчина и до половины выхватил кинжал из ножен.— Тогда я тебя... зарэжу!
Он так и крикнул: «зарэжу», но тут же улыбнулся широко-широко, во всю папаху, и сказал нормальным голосом:
— Очень прошу, пожалуйста, Саня, пойдём со мной, не пожалеешь. Дело одно есть.
С этими словами он вышел за дверь и стал ждать, пока я завязывал шнурки на ботинках. Я завязывал бантиком и думал, какое у него дело ко мне. И так захотел узнать, что сразу забыл про разбойников.
Мы пошли по коридору. За столиком, как всегда, сидела дежурная и читала журнал.
— Шахмурза Сафар-Алиевич! — воскликнула дежурная, когда перестала читать и поглядела на нас.— Сколько лет, сколько зим! Я и не знала, что вы приехали!
— Вчера в Париже, сегодня дома, — сказал тот, кого назвали таким именем.— Съездили хорошо... И пожалуйста, скажите этому молодому джигиту, что я не грабитель и не Карабас Барабас какой-нибудь, а то вот Саня...
— Ничего не испугался,— сказал я.— Просто настроения не было.
— Ну, вот и отлично! — сказал Шахмурза Сафар-Алиевич.—А то что за безобразие: иду — вижу, дверь не закрыта, на полу — мальчик. Думал, болен, а он, слава аллаху, здоров... Вперёд, Саня, без страха и сомнений!
Сначала мы, конечно, как следует поели, а потом дядя Шахмурза повёл меня на концерт своего ансамбля — он ведь народный артист,— и я сидел в первом ряду. Только я всё время думал, что папа будет волноваться и рассердится.
После концерта я вернулся в гостиницу с дядей Шахмурзой. Дежурная сказала, что звонил папа и она ему передала, с кем я ушёл. Он совсем не беспокоился, а сказал, что очень хорошо, потому что он уезжает выступать в селение Лескен и там, наверное, заночует.
— Очень хорошо,—повторил дядя Шахмурза.—А мы с тобой тоже уедем. Сейчас... нет, лучше завтра утром.
— Куда? — спросил я.— А как же папа?
— В Верхний Чегем. Я давно к сестре собирался. Горы посмотришь — не издали, а рукой потрогаешь... Едем, кунак? И папу твоего возьмём, если приедет.
Папа не приехал. Я долго лежал и слушал, как в темноте щёлкали на стенке электрические часы. Каждую минуту раздавалось — щёлк! — это перескакивала стрелка. Мне казалось: часы по правде шли — с каждым щелчком всё дальше, дальше. Вот они вышли из комнаты, пошли по коридору... и я уснул.
4
Когда за мной пришёл дядя Шахмурза, я уже умылся. Только зубы не чистил.
— Пиши записку,— сказала дядя Шахмурза и стал диктовать: — «Салам, дорогой отец! Уехал в горы со своим другом Шахмурзой, который передаёт тебе сердечный ас-салам. Скоро вернёмся. Твой сын».
От себя я ещё дописал: «Не беспокойся, в школу я не опоздаю».
— Так,— сказал дядя Шахмурза, когда мы поели и усаживались в машину с брезентовой крышей.— Теперь вперёд, без страха и сомнений! Познакомьтесь: это Саня, а это...
— Эльбрус,— сказал шофёр.
— Сначала в Долинск заедем,— сказал дядя Шахмурза.— Надо парню розы показать.
Мы поехали. Слева от нас тянулся большой парк.
— Там липовая аллея,— сказал Эльбрус— Как под крышей: дождь никогда не замочит. Я по ней часто хожу и думаю...
— Стой! — закричал вдруг дядя Шахмурза таким голосом, как будто мы съезжали в пропасть.
Эльбрус затормозил.
— Вылезай! В парк пойдём, на башню!
И дядя Шахмурза выскочил из машины. Я за ним.
По внутренней лестнице мы поднялись на балкон каменной башни.
— Закрой правый глаз! — сказал дядя Шахмурза.— Что видишь?
Он вообще говорил так, как будто команды подавал, но мне почему-то нравились его команды.
— Левый закрой! А теперь что?
Левым глазом я видел парк, деревья, каменное русло реки, дома и за ними равнину, а правым — горы, горы... Зелёные, жёлтые, а потом серые, тёмные — в тумане или в облаках...
— Это не облака, это снег,— сказал дядя Шахмурза.— Вот здесь и начинается Кавказский хребет. А к нему ведут ущелья...— Он вынул из кармана гребёнку.— Гляди: широкая часть — это вроде сам хребет, а между зубьями — вот они... ущелья. По ним текут реки — Черек, Чегем, Баксан... И дороги проложены...
Я смотрел теперь вправо обоими глазами. Никогда ещё я не видел столько гор сразу.
— Вон на той горе,— сказал дядя Шахмурза,— жил злобный медно-бородый Фук. Он укрывался от богатыря Урузмека и посылал засуху на наши земли. Но богатырь-нарт добрался до него и отрубил ему голову. И полдня шёл кровавый дождь, а потом полил светлый и благодатный...
Всю дорогу до питомника роз я слушал рассказы про нарта Урузмека, про Бийнегера, у которого заболел старший брат, и вылечить его могло только молоко белого оленя, а поймать оленя могла только собака, которая была у родича этого Бийнегера, а родич не хотел дать и щенка от этой собаки... А про пастуха Бек-Болата дядя Шахмурза даже почти пел — ведь он же народный артист.
...У моей сестры Лики есть большие разноцветные кубики. Она любит из них складывать «ковёр». Вот если увеличить каждый кубик раз в тысячу или в пять тысяч, то было бы очень похоже на долинский цветник. Жёлтый кубик — жёлтые розы, красный кубик — красные розы, и ещё белые, розовые и даже в крапинку. А ещё там были поля флокса, львиного зева и каких-то высоких цветов — я забыл название,— они похожи на стрелы с голубыми наконечниками.
Потом мы поехали обратно, через весь Нальчик, потом по дороге на Пятигорск, но скоро свернули влево. Навстречу нам, откуда-то с гор, из-под ледников, текла река Чегем, а мы ехали вверх по её берегу.
Когда дядя Шахмурза не рассказывал, я задавал ему вопросы про всё, что видел: какой высоты эта гоpa, что глубже — Чегем или Терек, сколько человек может поднять один ишак, злые или нет кавказские овчарки и какие у них имена, кавказские или русские... А потом я стал спрашивать Эльбруса про его «газик», и он мне тоже всё подробно объяснил: сколько лошадиных сил в моторе и что такое ведущий передний мост.
Как раз в это время у машины лопнула камера, и мы остановились.
Эльбрус даже ни разу не заругался, а просто начал менять колесо, и я ему помогал: держал гаечный ключ и торцовый ключ тоже.
Мы уже сменили колесо, когда в кустах на обрыве зашуршало, словно кто-то долго прятался и потом решил убежать.
— Алмосту,— сказал Эльбрус.
— Алмосту только по ночам ходят. Разве не знаешь? — сказал дядя Шахмурза.— Садись, поехали.
— А что это? — спросил я.
— Лесной человек,— сказал Эльбрус— Многие не верят, конечно, а я думаю: почему ему не быть? Не такое бывает.
И пока мы медленно поднимались в гору от селения Хушто-Сырт, я успел многое узнать про алмосту. Оказывается, живут они в лесах, но своих жилищ у них нет. Их встречают в заброшенных саклях, в хижинах пастухов. У них короткая шерсть и длинные развевающиеся волосы на голове...
— А нос какой — курносый или горбатый? — спросил дядя Шахмурза.
— Не верите? — сказал Эльбрус— А наш почтальон с ним всю ночь просидел. До войны, конечно. Сейчас их не видно. Рассказывал: пришлось ему в горах заночевать. Костёр зажёг, уснул... Проснулся — видит, алмосту сидит, греется, кукурузный початок жуёт. Наш почтальон виду не подал, что проснулся, лежит и смотрит...
— Ну, и что? — спросил я.
— Ничего. Опять заснул. А утром алмосту уже не было. Только початок кукурузный остался.
— А не могло оно почтальона этого загрызть? — спросил я.
Мы поднимались всё выше. Становилось холодней. Река и мотор машины так шумели, что я плохо слышал Эльбруса и часто переспрашивал. Дядя Шахмурза начал дремать.
— На людей они вроде не нападают,— сказал Эльбрус—А там кто их знает. Ручаться нельзя.
— Что ж, их ни разу не поймали? — спросил я.
— Попробуй поймай, если такой ловкий. Они знаешь как бегают? Быстрее чем конь.
Машину тряхнуло, но дядя Шахмурза не проснулся.
— Я тоже один раз алмосту встретил,— сказал Эльбрус.
— Что? — крикнул я.
— Встретил, говорю. Понимаешь, иду вечером около Белой Речки, вдруг в кустах так же, как сегодня: ширк, ширк! Я кричу: «Стой! Кто там?» Не отвечают. Понимаешь — не отвечают! У нас, если человек пройдёт, обязательно ответит.
— Его выследить надо,—сказал я,—а не ждать, когда само придёт. Подобраться с сетью — и раз!
— Для науки это очень важно, я думаю,— сказал Эльбрус.
А я стал думать, как мы с Бронниковым и с Борькой Троновым — Дольку тоже можно взять — пробираемся по горам, залезаем во все пещеры, идём по следу... долго-долго, и наконец у нас в руках алмосту. И я делаю доклад в Доме пионеров. Сначала никто не верит, но Бронников выводит нашего алмосту на сцену, и оно говорит: «Здравствуйте» — это мы его так научили, пока везли домой...
— А зубы у него большие? — спросил я Эльбруса.
— Всё про то же говорите? — сказал вдруг дядя Шахмурза.—Скоро Верхний Чегем... Между прочим,—дядя Шахмурза перегнулся ко мне с сиденья,—тут раскопки делают... археологи. Откопали древний водопровод — кажется, пятого века. Трубы в нём треугольные, каменные. Сам увидишь. А недалеко пещера есть. Кала-Тюбю называется. В ней разные камни нашли — сделаны вроде молотков и ножей. Отшлифованы, и даже дырки в некоторых просверлены. Понимаешь? А было это шесть или семь тысяч лет назад. Учёные ведь умеют определять.
— Геологи тоже,— сказал я.— По пластам земли или по каменной породе и всяким окаменевшим растениям и животным. Я читал.
— В наших горах люди давно живут,— сказал Эльбрус—А уж сколько разных народов перебывало — не сосчитать!
Я хотел спросить, какие народы, но тут машина въехала в селение, и дядя Шахмурза начал со всеми здороваться. Потом мы вылезли из машины и пошли к его сестре. У неё был двухэтажный дом. На первом этаже — я после увидел — были овцы, а на втором жили люди. Крыша была плоская, и если на неё выйти, то можно оттуда прямо шагнуть на гору.
— Вон пастбища — туда водят колхозные отары,—показал рукой дядя Шахмурза, когда мы стояли на крыше.—А колхоз тут имени Калабекова Султан-Хамида. Знаешь, кто это? Он Кирова один раз от смерти спас, а сам погиб. Заслонил собой от убийц. Это во время гражданской войны было. В Осетии. Шли они с Кировым по окопам, вдруг выстрелы. Султан-Хамид бросился вперёд, а пуля прямо в сердце... Он родился вон в том доме.
В это время нас позвали обедать. Было много народа. Пили вино и говорили длинные тосты: про меня, про папу, про маму, про Кавказские горы и даже про мою учительницу. За столом сидели так долго, что уже стемнело и мне захотелось спать.
Перед сном я вышел на улицу. Только не вниз по лестнице и во двор, а через крышу. Я поднялся немного по тропинке на склон и остановился. Ночь была светлая, но мне было чуть-чуть страшно. Не потому, что я трус, а потому, что в новом месте да ещё ночью. Я вспомнил разговоры про алмосту, потом подумал, что папа сейчас, наверно, сердится и что в горах бывают барсы... И тут вдруг затрещали кусты — не так, как днём, а в сто раз громче, и что-то большое и тёмное двинулось на меня. На голове у него, по-моему, развевались волосы, а глаза горели огнём.
Я закричал и побежал к дому, но стукнулся головой обо что-то мягкое и даже закрыл глаза.
— Ты что, Саня? — услышал я.— Прямо с ног сбил.
— Дядя Шахмурза! — сказал я и открыл глаза.— Там эта... алмосту... на меня... волосы длинные...
— А ну посмотрим,—быстро сказал дядя Шахмурза.—Вперёд, без страха и сомнений!
Я немного отстал, а он бросился в кустарник.
— Сюда, Саня,—услышал я из темноты.—Поймал!.. Только не волосы у него длинные, а уши... Ну, пошёл, пошёл!
И я увидел маленького ишака.
— Я не струсил,—сказал я.—Просто мне страшно было немного. Потому что ночью.
— Ничего,—сказал дядя Шахмурза.—Все люди чего-нибудь боятся. Вот я, например, нырять боюсь.
— Неужели! — удивился я и попросил: — Можно я на него сяду?
Мы вывели ишака на ровное место, и дядя Шахмурза держал его за ухо, а я сел верхом. Ишак стоял, как будто памятник, и сидеть было очень жёстко. Поэтому я скоро слез.
Мы вошли в дом, и дядя Шахмурза рассказал, как я ездил на ишаке, но больше ничего. А потом я спросил, сколько лет живёт ишак и сколько он стоит.
— Тридцать рублей,—ответил один из гостей.—Купить хочешь?
— Я бы купил,—сказал я.—Не знаю, как папа. У нас уже собака есть...
— Что с ним делать будешь? — спросил кто-то.
— Ничего. С собакой ведь ничего не делаем. А жить он может во дворе, где гаражи. Ему и гараж-то маленький надо — меньше, чем для мотоцикла с коляской. Как раз место есть: рядом с сараем, который сгорел... Мы его нечаянно подожгли... Он всё равно старый был и мешал...
Это я сейчас уже рассказывал бабушке Нафисат, потому что со всеми поговорил, а с ней ещё нет. Она слушала, улыбалась и кивала головой.
Я много чего рассказал ей: с кем я дружу в классе и какой Лерик ябеда, а Нинка Булатова задаётся... А зимой мы собирали металлолом и во дворе магазина обуви нашли калошу. Большую — с этот стол. Она у них раньше на витрине стояла, а потом перестала блестеть, её и выбросили. Долька предложил сделать из неё самоходку. Не знаете, как? Мы взяли два заводных автомобиля — игрушечных, конечно,— привязали к ним калошу, завели и пустили. Сначала во дворе, а потом принесли в школу и на уроке пения... по залу... Что было!
Я засмеялся, бабушка Нафисат покачала головой и тоже засмеялась.
— Вы всё время здесь живёте? — спросил я. Бабушка Нафисат кивнула.
— А сколько вам лет?
Бабушка Нафисат опять кивнула.
— А Эльбрус какой высоты?
Бабушка Нафисат засмеялась и снова кивнула.
— Ты о чём бабушку спрашиваешь? — сказала мне сестра дяди Шах-мурзы.— Она ведь у нас по-русски ни слова не знает. Только по-балкарски.
Бабушка Нафисат кивнула и улыбнулась. Потом она дала мне попробовать айрана — это такое кислое молоко, и я пошёл спать. Заснул я сразу, не то что вчера.
На следующий день рано утром мы уехали из Верхнего Чегема. Обратный путь был короче, потому что с горы и колесо ни разу не спускало. Только мы один раз остановились — у водопада. Он был похож на длинную седую бороду, немного зелёную. Она как будто хотела всё время оторваться от каменного подбородка, но никак не могла и поэтому сердито шумела и шипела...
Папу мы застали в номере.
— Ас-салам! — сказал папа, когда увидел нас.— Так вот кто умыкнул моего сына! Я уж беспокоиться начал... Чуть не уехал один в Орджоникидзе.
И он познакомился с дядей Шахмурзой, и они даже выпили бутылку вина. А я пил фруктовый напиток.
Назавтра мы были в Орджоникидзе.
Командировка продолжалась.