Мишу в этом классе не любили. Но всё равно, когда пропали деньги, почти никто не хотел верить, что это он взял. И только уж когда Звягин рассказал о том, что сам случайно увидел, когда вспомнили про кино, и особенно после истории с ключом,— тут уж хочешь не хочешь, а пришлось поверить.

Ребята называли Мишу «Ворона», хотя фамилия его была не Воронов и не Воронин, а Новиков. Прозвище пошло оттого, что учительница как-то сказала: «Ты в классе как белая ворона — все заодно, а ты отдельно...»

И правда, всё ему нужно было делать не так, как другие. Если идут на стадион или в музей, он обязательно плетётся сзади или по другой стороне. Если все дразнят Зотова и не любят его, он нарочно так разговаривает с ним, как будто Зотов никогда не был ябедой и плаксой. А вот Лену все уважают за то, что она справедливая, умная и вообще... косы у неё очень длинные, а Миша с ней слова не скажет и книжку ей не дал, которую она попросила, а назло, при всех, отдал Зотову. И подсказывать никому не любит — отвернётся, как будто не слышит. Звягин больше всех на него за это злился.

Класс у них очень дружный: всегда все голосуют «за», лишь один Миша— «против» или «воздержался». Недавно учительница предложила вывесить списки двоечников прямо на улице, в витрине магазина, а Миша — против. На сборе звена решили все вместе пойти к родителям Моргунова и рассказать, какой плохой у них сын,— Миша опять против! Даже в театре он умудряется сидеть не со всеми, а ряда на два ближе...

«Единоличник»,—сказала про него Лена.

Но пожалуй, больше всех не любила его Таня. Трудно порой объяснить, откуда берётся неприязнь. Таня его почти не знала, а ей уже не нравилась его походка, и то, что два передних зуба у него больше, чем остальные, и как он отвечает у доски, склонив голову немного вправо.

А чем больше она его узнавала, тем сильней становилась её антипатия. К «белой вороне» и к «единоличнику» Таня добавила и «задаваку», и «подумаешь, какой герой выискался», и ещё несколько не очень лестных характеристик.

Временами Таня была готова даже согласиться с Мишей — например, когда он говорил, что не будет заводить «Тетрадку моей совести». Это им классная руководительница велела. Миша тогда сказал, что свои мысли не обязан никому показывать да ещё отметку за них получать... Таня думала так же, и ей хотелось поддержать его, но посмотрела она, как склонил он голову немного вправо, услышала его противный самоуверенный голос, увидела, что никто из ребят не говорит против тетрадки, и промолчала. Правда, с этой тетрадкой всё равно ничего не вышло. Почти никто не завёл, хотя против был один Миша.

В эти весенние каникулы их класс на несколько дней поехал в Архангельск. Экскурсию устроил учитель истории Григорий Григорьич. Он и сам поехал с ними. Не все, конечно, ребята были на экскурсии — некоторых не пустили, другие не захотели, Зотов с отцом в Ленинград уехал. Но что больше всего удивило Таню — «единоличник»-то вдруг попросил записать его и деньги внёс на билет один из первых!

Но уже на вокзале, где уговорились встретиться утром за полчаса до поезда, Миша проявил себя, как всегда, как белая ворона: опоздал на двадцать минут, пришёл вразвалочку; у всех ребят вещевые мешки, а у него чемодан — скажите пожалуйста, интурист какой!.. Ни с кем не поздоровался... Звягина толкнул, когда в вагон садились...

Об этом обо всём и многом другом Таня говорила Лене, когда поезд тронулся, и они сидели в вагоне и смотрели в окно.

Поезд шёл. Проехали ещё какую-то станцию, склад. У его дверей горела яркая лампочка, а над ней свисали с небольшого абажура ледяные сосульки... И это была уже не простая электрическая лампочка в 100 ватт — это была драгоценная хрустальная люстра.

— Белый день освещают,— сказал кто-то.— Темно им!

А день, хотя и не требовал такого освещения, был и правда не слишком яркий. Небо висело низко и было словно из тяжёлого серого мрамора с белыми прожилками. А на мраморном фоне темнели деревья, дома, столбы высоковольтных передач. Столбы стояли, как огромные модницы — они ещё с вечера накрутили свои прямые волосы на изоляторы-бигуди да так и позабыли снять. В лесу и на полянах лежал глубокий снег, но южные склоны, где он почти уже стаял и где показалась прошлогодняя трава, были похожи на небритые щёки великана...

Проехали Исакогорку — это уже пригород Архангельска. Вот и мост через Северную Двину; отсюда видно её ледяное устье, открывающее путь в Белое море. Сам Архангельск вытянулся по правому берегу километров на шестьдесят, а в поперечнике хорошо, если два-три километра наберётся.

Ребята вышли на небольшую привокзальную площадь: Григорий Григорьич убедился, что никто не отстал, и все двинулись на проспект Ломоносова. Там среди множества каменных и деревянных домов, окаймлённых пружинистыми дощатыми тротуарами, стояла школа, где для них были приготовлены классы под жильё.

И начались дни беспрерывного хождения по городу. Григорий Григорьич поставил условие — на трамвай и в автобус не садиться! Всюду пешком. И не только по коротким поперечным улицам, а и по длиннейшим продольным — по проспектам Павлина Виноградова, Ломоносова, вдоль набережной Ленина. Они даже добрались пешком до речки Кузнечихи, перешли мост и очутились в большом районе, под названием Соломбала. Тут много заводов, фабрик и одиннадцать тысяч километров деревянных мостовых.

Григорий Григорьич рассказывал, что название Соломбала толкуют по-разному. Не то пошло оно с тех времён, когда Пётр I устроил здесь бал на соломе, не то он же произнёс по случаю постройки Архангельска такие слова: «солон бал», то есть, мол, солоно пришлось,— город ведь, как и Ленинград, стоит на болоте...

Всё время у ребят было занято прогулками, осмотром музеев; побывали в театре, даже на рынке. Григорий Григорьич говорил, что и это необходимо, если хочешь понять колорит города. Возвращались такие усталые, что сразу бухались в постель. Да и во время хождения было не до распрей, и Таня совсем забыла о своей неприязни к Мише, даже разговаривала с ним о чём-то, и он отвечал нормально, как человек, без всяких своих штучек.

А на четвёртый день это и случилось.

Утром Миша сказал, что не пойдёт завтракать и на встречу тоже не пойдёт — у него болит голова и, кажется, живот. Пусть уходят без него, он весь день лежать будет. Григорий Григорьич вытащил из-под кровати свой чемодан, достал оттуда конфетную коробку «Зефир», а из «Зефира» высыпал гору пакетиков с лекарствами. Они лежали на тумбочке, как разноцветное домино, и Григорий Григорьич подымал каждый пакетик, взвешивал на ладони и подносил к глазам, словно решал, с какой кости ходить.

Наконец он решился, выбрал две «кости» — аспирин и салол с белладонной — и положил перед Мишей.

— Два раза по таблетке, и к нашему приходу будешь как штык,— сказал он.

— Пуля дура, штык молодец,— произнёс кто-то ни к селу ни к городу.

— Принести тебе сухарей? — спросила Таня.

Ей вдруг стало очень жалко Мишу. Будет тут один, как в больничной палате.

— Не надо мне,— сказал он и отвернулся.

— Спасибо хоть скажи.— Это Лена добавила ехидным голосом. Но Миша даже не взглянул на неё.

— Ну и пожалуйста,—сказала Таня.—Была бы честь предложена.

И все ушли. В этот день их пригласили в городскую библиотеку имени Гайдара на встречу с писателями, а потом Григорий Григорьич хотел показать им гавань.

Они уже вышли на Поморскую, и тут учитель спросил у Звягина, не забыл ли тот значки для подарков: у них в школе ребята сами делали значки с портретом Гайдара. Конечно, Звягин забыл...

— Кру-гом! — скомандовал Григорий Григорьич.— И шагом марш за значками. А мы тут в скверике подождём.

И Звягин помчался. Он протопал, как добрый конь, по деревянному тротуарчику возле школы, взлетел по лестнице, как молодой джейран, и ворвался в спальню мальчиков, как сквозняк.

Конечно, там никого не было. Даже Миши... Хотя нет. Вот он, Миша. Вылезает почему-то из-под чужой кровати — весь красный и вроде чем-то смущённый.

— Ты чего? — спросил Звягин.— Эй, Ворона!

— Ничего,— сказал Миша.— Монету бросал, закатилась, не могу найти.

— А-а,— сказал Звягин.— Я значки забыл. Он взял значки и побежал обратно.

Встреча в библиотеке затянулась, и когда ребята вышли, наконец, оттуда и пошли по проспекту Виноградова, все хотели одного — поесть.

— Гулять так гулять,— сказал Григорий Григорьич.— Пошли-ка в молодёжное кафе «Золотица», сдвинем столики и основательно посидим за бутылкой лимонада. Ведь школьного кафе пока ещё нет.

И как раз в это время окончился сеанс, и народ повалил из кинотеатра «Победа» — он напротив кафе, а рядом — памятник Павлину Виноградову, герою гражданской войны.

— Смотрите, больной! — закричала Лена.

Она первая увидела, как из дверей появился Миша, щурясь на свет после тёмного зрительного зала.

— Понравилась картина? — спросил Звягин.

— Там про лечение живота показывали? — крикнул кто-то.

— У тебя действительно всё прошло? — спросил Мишу Григорий Григорьич.— И голова, и, прости меня, живот?.. Тогда идём с нами пировать.

И Миша, самостоятельный, заносчивый Миша, как-то смутился — это все видели — и с виноватой улыбкой сказал:

— Спасибо, да... почти.

Все пошли в кафе и хорошенько закусили. А потом снова бродили по городу, потому что послезавтра уже уезжать, а они ещё столько не видели.

И Миша, самоуверенный, заносчивый Миша, плёлся вместе со всеми, и вид у него был по-прежнему немного смущённый и совсем не такой самоуверенный, как обычно.

С прогулки ребята вернулись поздно, отдохнули немного, а потом собрались в комнате мальчиков, и Григорий Григорьич стал проводить викторину: «Кто лучше знает Архангельск». Победителям были обещаны призы.

— Пока что они мирно лежат у меня в чемодане,— сказал Григорий Григорьич,— но вскоре кто-нибудь получит альбом, кто-то карандаш «Великан», а кто-то даже авторучку!

И ребята стали отвечать: кто такой Павлин Виноградов и когда воздвигнут обелиск Севера, откуда произошло название «Соломбала» и когда был заложен Архангельск, какие флаги можно увидеть в Архангельском порту и какая народность живёт в городе Нарьян-Маре, Архангельской области...

Больше всех очков набрала Лена, а Миша был на третьем месте.

— Бронзовая медаль,— сказал Звягин.

— Сейчас начнём раздачу призов! — объявил Григорий Григорьич. Он вынул из кармана ключ, а кто-то из ребят выдвинул из-под кровати его чемодан.

Григорий Григорьич на всякий случай запирал чемодан, потому что в нём были коллективные деньги: на еду и на обратную дорогу, а также кое-какие документы.

Уже давно полагалось бы достать из чемодана призы, а Григорий Григорьич всё ещё копошился в нём, стоя спиной к ребятам. Потом он повернулся, но в руках у него не было ни авторучки, ни даже карандаша «Великан».

— У нас, кажется, пропали все деньги,— сказал он.— Они лежали в конверте... А конверта нет.

Ребята молчали. Они сперва не поняли, что произошло. Казалось, учитель шутит.

— Нет, правда? — раздался чей-то голос.

— К сожалению, да,— ответил Григорий Григорьич.— Сейчас я снова поищу...

Он перерыл весь чемодан, но безрезультатно, виновато поглядел на ребят и произнёс:

— Говоря откровенно, я просто растерян. Не знаю, что тут сказать и как быть... Чемодан был заперт, но... я всё обыскал...

— Из нас никто не мог взять! — сказала Таня.

— Неизвестно ещё.— Это Лена сказала.

Но все на неё закричали.

— Тише,— сказал учитель.— Я только прошу: если кто-то пошутил, пусть признается. Шутка не из умных, но мы ему простим.

— Эй, шутники, признавайтесь! — крикнул Звягин, хотел ещё добавить что-то и сразу замолчал. Будто о чём-то вспомнил.

Он и правда вспомнил.

— Ребята,— сказал он,— когда я вернулся... ну, за значками бегал... я вхожу, а он под кроватью лежит...

— Кто лежит?! — закричали все.

— Кто? Ворона. Мишка. Вернее, не лежит, а вылезает.

— Ну и что? — спросила Таня.— Может, он за тапочками лазил. Выдумаешь тоже! Как не стыдно?!

— Под кровать Григория Григорьича? — спросил Звягин. Наступила тишина. Все глядели на Мишу. Невидимые лучи невидимых прожекторов струились из тридцати двух глаз и пересекались в одном фокусе — на Мишином лице. И все они старались поймать, высветить его мысли, как настоящие прожекторы высвечивают настоящие самолёты...

— Это правда? — произнёс, наконец, Григорий Григорьич, обращаясь не к Мише, а к Звягину.— Ты понимаешь, какую ответственность на себя берёшь?

— Правда.

Но это ответил не Звягин, а Миша.

— Что я был под вашей кроватью — правда. Ребята зашумели:

— Что он там делал, пускай скажет?!

— Отвечай!

— Чего молчишь?!

Миша выглядел растерянным и беспомощным, на лице его были смятение и даже ужас. Да, ужас... Таким ребята никогда его не видели. Казалось, он вот-вот заплачет. Только Миша не заплакал. Он сказал:

— Я подкидывал монету, и она закатилась... А я искал.

— Точно! — закричал Звягин.— Он и мне тогда то же сказал. А сам красный был и глаза отворачивал. Я, конечно, не понял. Если б я знал...

— Я подкидывал монету...— повторил Миша более твёрдо.— А потом искал её.

— Ну и как — нашёл? — спросил насмешливый голос.

— Нашёл.

Снова ребята зашумели:

— Кинул копейку — нашёл рубль!

— Не рубль, а тридцать рублей!

— Как теперь домой поедем?..

— Спокойно, ребята! — сказал Григорий Григорьич.— Мы, конечно, не пропадём. Денег нам здесь дадут, и домой доберёмся. Это не страшно. Страшно другое... Неужели среди нас... Я, конечно, не хочу сейчас ни на кого говорить, и вы не должны, но...

Раздался крик.

«Странно как он кричит,— подумала Таня.— Как будто не умеет. Совсем голос другой. Какой-то сдавленный».

— Я не брал никаких денег! Понятно вам?! — кричал Миша. И уже более спокойно:

— Чемодан-то ведь заперт был. У Григория Григорьича... И замок целый. Верно?

— Подумаешь, трудно открыть при уменье! — Это Звягин сказал.— Да если...

Но Григорий Григорьич попросил его замолчать.

— Почему? — сказала Лена.— Откуда мы знаем... Может, он своим ключом открыл! У него тоже чемодан.

— Разве ключи подходят? — сказал Миша.

— Тебе видней! — кто-то крикнул.

— Возьмите у него ключи — проверим!

Миша сделал движение, словно хотел не давать свои ключи — они были привязаны к ручке чемодана,— но Звягин опередил его, схватил Мишин чемодан и грохнул на стул. Кто-то из ребят рванул ключи, верёвка была прочная, пришлось доставать перочинный нож и резать ее.

И вот ключи в руках у Звягина. С видом заправского следователя, производящего следственный эксперимент, он берёт чемодан учителя, ставит на стул рядом с Мишиным и просит Григория Григорьича запереть свой чемодан.

— Я запрещаю проделывать подобные опыты! — говорит Григорий Григорьич.— Я категорически запрещаю.

Он так сердит, как не бывал ни разу — даже когда весь класс не выучил урока по истории.

— А почему? — говорит Лена.— Что здесь такого? Конечно, если он боится...

— Пусть! — Это опять чужим голосом кричит Миша.— Я прошу вас. Пусть!.. Дайте им!

Григорий Григорьич обводит всех мрачным взглядом и со вздохом запирает свой чемодан.

И сейчас же на чемодан, как сокол на добычу, кидается Звягин. Дрожащими от возбуждения пальцами от тычет ключ и никак не может попасть. Но вот наконец ключ в замочной скважине. Один поворот, второй... И язычок замка с треском отскакивает вверх.

— Ну что? — спросила Лена после некоторого молчания.—Опять скажешь, не ты?

— Скажу! — крикнул Миша.

И тогда Лена, покраснев от возмущения, предложила устроить над Мишей суд. По всем правилам. Как настоящий. И чтобы судья был, и прокурор.

— А защитник? — спросила Таня.

Лена сказала, что никакого защитника не надо. Кто его будет защищать? И так всё ясно.

— Тогда зачем суд, если ясно? — Это сказал Григорий Григорьич. И ещё он сказал, что настоящий, правильный суд не может считать заранее кого-то виноватым. Тогда это не суд, а судилище. Настоящий суд исходит из того, что человек невиновен. Но если уж против него есть обвинение, то необходимо, чтобы вина была доказана и перед ним самим, и перед судьями.

— И докажем! — сказал Звягин.— Чего проще? Могу хоть сейчас прокурором быть!

— Обвинять всегда легче,— сказал Григорий Григорьич,— но сначала надо очень и очень подумать...

— Чего думать?! — перебила Лена.— Пусть думает тот, кто деньги ворует!

— Это не я, говорю вам! — закричал Миша.— Честное слово!

— Слово даёт... И не стыдно? Это Лена сказала. И добавила:

— Он заранее всё придумал, не понятно разве? И про болезнь свою, и чтоб потом в кино пойти. Только не рассчитал, что и мы там будем...

— И что я значки позабуду,— сказал Звягин.

Долго ещё ребята обсуждали происшествие, а когда немного поутихли, Григорий Григорьич сказал:

— Сейчас самое лучшее решение: спать. Утро вечера мудренее. А завтра...

— Суд будет, да? — спросила Лена.

— Не знаю,— поморщился Григорий Григорьич.— Очень уж вы скоры на расправу. Ведь он говорит, что не брал.

— А что ж, они сами пропали?..

Это вот и смущало Григория Григорьича. Он не верил в чудеса и

знал, что деньги сами по себе не пропадают. И к сожалению, не появляются... И всё-таки он не хотел, не мог поверить, что Миша это сделал... Хотя пока что все обстоятельства были против него. Но почему? Что могло его толкнуть? Казалось, он всегда отличался прямотой, резкостью, самостоятельностью суждений. За это его и не очень любили. Но воровать?! Впрочем, кто знает? Вот он сидит сейчас, Миша, на своей кровати с видом затравленного зверька, но старается выглядеть спокойным, сложил руки на груди. А может, под скрещенными по-наполеоновски руками, во внутреннем кармане, лежат у него эти самые проклятые тридцать с чем-то рублей?!

Между тем обстановка опять накалялась. Ребята словно прочитали мысли учителя.

— Обыскать его надо! — крикнул кто-то. Миша вскочил и приготовился к защите.

— Отставить! — скомандовал Григорий Григорьич, вспомнив свою долгую военную службу.— Что за самоуправство?! Как вам не совестно?!

— А ему совестно было?!

— Защищаете, кого не нужно!

Ребята кричали, а Григорий Григорьич слушал и чувствовал себя неловко под их осуждающими, недоуменными взглядами.

«Я сейчас похож на того врача,—думал он,—от которого требуют, чтобы он сразу поставил диагноз и тут же сделал операцию. Или нашёл другой способ, как немедленно излечить больного. А врач не в состоянии это сделать — не умеет, да, наверно, это и вообще-то невозможно. Врач предлагает провести исследование, а потом уже решать, как поступить. Но окружающие настаивают на немедленном лечении, не думая, что оно может попросту убить...»

И ещё Григорий Григорьич вспомнил одного знакомого, который говорил, что дети несут в себе уже от рождения заряд жестокости. То, что досталось им в наследство от очень далёких наших предков, кто жил когда-то в лесах и добывал пропитание в страшной борьбе с природой и с себе подобными... И вот задача всех и всяческих воспитателей сделать так, чтобы доброе стало сильней жестокого, хорошее — сильней плохого...

Обо всём этом думал Григорий Григорьич, но сказал он так:

— Расходитесь! Девочки в свою комнату — и все спать! Через пять минут тушу свет...

Григорий Григорьич взял Мишу за плечо и вывел в коридор.

Но разговора у них не вышло. Несколько раз Миша повторил, что не брал и ничего не знает. Вид у него был усталый и озлобленный...

Трудно сказать, кто хуже всех провёл эту ночь. Может быть, даже не Миша и не Григорий Григорьич, а Таня. Потому что сама она не знала отчего, но ей вдруг стало так его жалко! Хоть и задавака, и героя из себя всегда корчит, и с ней еле разговаривает — всё равно!

Григорий Григорьич тоже ворочался и долго не мог уснуть. Всё думал: неужели Миша мог сделать это?!

Миша был всю ночь в каком-то оцепенении. Он даже не сумел бы сказать, спал или нет и о чём думал.

И Лена провела ночь неспокойно. Она не чаяла, когда наступит утро, когда можно будет до конца разоблачить преступника. И пусть обратно он едет один! Она с ним, во всяком случае, не поедет...

Есть люди, которым будильник и не нужен: скажут себе проснуться в семь или там в двадцать минут восьмого — и просыпаются. Как часы. Но Таня отнюдь не относилась к таким людям-часам, а если она и вскочила на следующее утро ни свет ни заря, то вовсе не потому, что с вечера приказала себе. Произошло это либо случайно, либо оттого, что она вовсе не спала. Неясным остаётся и ещё одно: приснилось Тане то, что она задумала сейчас сделать, или своё решение она приняла наяву, в долгие бессонные часы...

Но так или иначе, Таня поднялась около семи, когда в комнате все ещё спали, быстро оделась, вытащила что-то из своего вещевого мешка, сунула под пальто и вышла на улицу.

Было уже почти светло, люди торопились на работу, и Таня заспешила со всеми. Она уже неплохо знала город и поэтому могла не спрашивать дорогу, а пошла прямо, потом направо до Павлина Виноградова, потом налево, мимо жёлтого здания облпрофсовета и снова направо, в переулок, где кинотеатр.

Только она и внимания не обратила на рекламу кинофильма «Спартак» в двух сериях, а прошла дальше, свернула опять налево и остановилась перед облезлыми воротами с надписью «Колхозный рынок». Здесь она постояла немного, сунула руку под пальто, словно хотела что-то достать, но ничего не достала и быстро вошла в ворота.

На рынке было уже много народа. Таня шла вдоль торговых рядов и никак не могла начать того, ради чего пришла сюда в такую рань.

Потом она увидела продавщиц матрёшек и свистулек и тут вдруг решилась и подошла к прилавку.

— Тётя,— сказала она,— купите у меня кофту. Девчоночью. Шерстяную.

И она достала из-под пальто свою серую кофту и протянула женщине. Вокруг начали собираться люди.

— Девчонка торгует!—говорили они.— Безобразие.

— Это моя! Моя! Собственная, понимаете? Просто мы туристы, и денег не хватило на обратно... Вот я и решила...

— А как мать заругает?

Об этом Таня ещё не думала и сейчас постаралась откинуть эту мысль подальше.

— Сколько ж ты хочешь? — спросили её.

— Тридцать,—ответила Таня, не задумываясь.

— Да ты что! — сказала одна из женщин.—Спекулянтка какая нашлась!

Ещё одна женщина пощупала кофту, поглядела воротник, рукава и сказала:

— Шестнадцать дам, пожалуй. Хватит вам на дорогу!

Таня даже ничего не ответила, только кивнула головой. Она сейчас лихорадочно прикидывала, что бы ещё продать. И ничего не могла придумать... Не без пальто же оставаться!

— Берёшь шестнадцать? — повторила женщина.— Внучка у меня с тебя ростом. Ну как?

— Да, да, спасибо,— сказала Таня, отдавая женщине кофту.

— На уж тебе семнадцать,— сказала покупательница.— Может, чего ещё в дорогу купите.

Таня мчалась обратно, сжимая деньги в правом кулаке. Что делать дальше, она толком не знала. Всё получилось не так, как задумала. Но кто же предполагал, что эта дурацкая кофта так мало стоит!

В школе царила полная тишина, когда Таня вернулась. Она тихонько постучала в спальню мальчиков. Никто не ответил. Таня открыла дверь и позвала:

— Григорий Григорьич!

Молчание. Все ещё спали.

Сама судьба подсказала ей решение.

На цыпочках подошла Таня к кровати учителя, нагнулась, попробовала приподнять крышку его чемодана, крышка поддалась. Таня сунула туда правый кулак, разжала и, выдернув руку, словно из горящей печки, умчалась за дверь.

Всё это она проделала на одном вдохе и перевела дыхание только в коридоре. И в коридоре же она сообразила, что всё равно тринадцати рублей не хватает... Зачем же она так сделала? Глупость какая... Ни то ни сё. Никому не помогла, только всё запутала. Что же теперь делать? Что?

Ей не хотелось идти в комнату, и она пошла вдоль коридора, к лестнице, а потом на третий этаж и там встала у окна и глядела вниз — на исчерченные дощатыми настилами дворики, на улицу, по которой словно медленно протаскивали цепь из прикованных друг к другу грузовых машин.

Потом вдруг стало шумно, как во время перемены, хоть звонка и не было. Таня нехотя пошла обратно, на второй этаж. Ещё с лестничной площадки она услышала голос Григория Григорьича:

— Все зайдите сюда! Девочки, заходите!

Вместе со всеми Таня вошла в комнату мальчиков.

Григорий Григорьич стоял у своей кровати; перед ним — чемодан с откинутой крышкой, а в руке он держал скомканные деньги. Быстро махая рукой, будто деньги были горячие и он хочет остудить их, Григорий Григорьич говорил:

— Ну вот, нашлись. Я сам во всём виноват! Сунул их зачем-то в книгу... Так что всё в порядке. А ты, Миша, извини нас! Всех извини! Мы перед тобой очень виноваты!.. Вот, бывает ведь так... Сунул в книгу и забыл...

«Что он говорит?! — в ужасе подумала Таня.— Там ведь всего семнадцать, а не тридцать. И вообще при чём тут книга?! Зачем же он?.. Или я сошла с ума и там было тридцать? Нет откуда?! А что, если кто-нибудь ещё подложил деньги в чемодан? Вроде меня?! И получилось, сколько надо...»

Григорий Григорьич продолжал что-то говорить, а потом раздался голос Лены:

— Откуда мы знаем? А если он подложил их ночью!

— Брось ты! — крикнул кто-то.— Тебе же сказали. И всё.

— Ура! — заорал чей-то голос— Всё в порядке!

Лена сказала:

— Ой, суда, значит не будет...

Таня поглядела на Мишу. Сначала у него был очень злой и обиженный вид, потом он вообще отвернулся, словно не о нём идёт речь и не его обвиняли в страшном преступлении, а теперь оправдали. Но он всё же посмотрел на Григория Григорьича, который просил у него прощения, на улыбающихся ребят... И вид у него был такой, будто он ни в чём не виноват и даже знал, что всё именно так окончится. Да. Он был доволен. Что там доволен — счастлив! Это видно любому.

«Подлец! — хотелось крикнуть Тане.— Как ты можешь улыбаться?! Негодяй!..»

И ей до слёз жалко стало своей кофты — такая она была теплая и удобная. И совсем ещё новая. Почти.

Слёзы и правда навернулись, потому что Таня, как сквозь туман, разглядела вдруг у двери какое-то новое лицо. Она моргнула несколько раз, протёрла глаза и тогда отчётливо увидела, что в комнате стоит тётя Шура, нянечка, которая тут и живёт, при школе.

И ещё Таня услышала, что тётя Шура, оказывается, о чём-то говорит.

— ...времени не было взяться,—говорила тётя Шура.—А сегодня беру, значит, разворачиваю... А из кармашка конверт падает... Что такое, думаю, может, нужное чего? Батюшки! Гляжу, там деньги торчат!.. Ну, вот и принесла... Нате... А рубашечка ваша к обеду обязательно будет...

Тут только Таня опомнилась и начала понимать, что происходит. Зато все другие перестали вообще что-либо понимать — это было видно по их лицам.

Тане вдруг сделалось ужасно смешно, и она заулыбалась вовсю, как недавно Миша, и захихикала, а ребята, наверно, решили, что она сумасшедшая.

Но они недолго оставались при этом мнении, потому что Таня им рассказала...

А потом, когда все они пошли покупать для Тани новую кофту, Миша спросил:

— Зачем ты так сделала?

— Не знаю,— ответила Таня.