Сестра открыла дверь, и мы вошли в демонстрационный отдел, загроможденный всякой всячиной. Вдоль стен располагались ряды контейнеров-рефрижераторов, на холодных металлических поверхностях которых блестели капли конденсата, словно россыпи драгоценных камней. Полупрозрачные панели в стенках ящиков позволяли увидеть разные органы, части тела и таинственные биологические компоненты, содержавшиеся в каком-то консервирующем растворе. Прямо напротив двери за прилавком сидел толстый человек с глазами разного цвета. Он отложил свою газету и спросил:
- Чем я могу вам помочь, молодая леди? Вы пришли купить или продать?
Даже я понял, что он шутит, но Миранда сочла вопрос абсолютно серьезным. Всерьез же и ответила:
- Может быть, немного и того, и другого, - она сняла куртку и отдала ее мне. Затем закатала рукав рубашки и положила руку на прилавок. - Сколько вы дадите за это?
Продавец притворился, что раздумывает над ее предложением, профессионально рассматривая всю ее руку, вплоть до пальцев. Он провел по ней от локтя до плеча маленьким ультразвуковым сканером, чтобы проверить состояние костей и сухожилий.
- Она в очень хорошем состоянии, - сказал он, наконец. - Но маленькая. Нам бы пришлось дать ей немного подрасти у себя в цистерне. Понимаете, на маленькие размеры спрос невелик. Дайте-ка прикинуть, - продавец на мгновение замолчал, закрыв в задумчивости голубой глаз и взирая на потолок карим. - Двадцать две тысячи, - сказал он. - Я дам двадцать две тысячи наличными или кредит в двадцать семь с половиной для покупки. Вы ведь сказали, что хотите еще что-то купить?
- Да, - ответила Миранда. - Кожу.
- А, кожу. Кожа дорога, милая. Всем сейчас нужна кожа. Это все из-за солнца, понимаете?
- Я понимаю.
- Вам нужен ярд-другой или на человека целиком?
- Целиком, причем на взрослого.
- Так-так. Целиком на взрослого. А этот взрослый большой или маленький?
- Она больше меня, но ненамного. А здесь и здесь - на много, - Миранда показала на грудь и бедра.
- Понятно. Значит, вам нужен восьмой размер, молодая леди. Вообще они идут за сто тридцать пять тысяч. Но так как у нас двусторонняя сделка, я отдам ровно за сотню. Ну как, согласны? Лучшей сделки и не найдете.
- Сто тысяч? - повторила Миранда.
- Не считая операции, конечно. Обычно хирургия стоит еще сорок. Пересадка кожи, я имею в виду, ампутация-то бесплатна. В любом случае, мы принимаем оплату основными кредитными картами и большинством страховых залоговых полисов.
Миранда недоверчиво спросила:
- Даже если я продам обе руки и ноги, у меня не хватит на целую кожу. Так?
- Ну да. Как я сказал, таковы уж сегодняшние запросы. А кожу найти трудно. Любой может прийти к нам продать палец или зуб, или почку, или глаз и выйти отсюда через пару часов. Но кожа - другое дело, это как сердце. Ее можно продать только как часть полного комплекта, если вы понимаете, что я имею в виду.
- И сколько вы заплатите за это?
- Сотню с полтиной.
- Я ничего не понимаю! - воскликнула Миранда. - Если я продам вам все тело, то вы мне дадите сто пятьдесят тысяч. Но если я захочу купить только кожу, то это будет стоить сто тридцать пять плюс оплата операции, еще сорок тысяч. Это нечестно.
- Таков уж бизнес, моя дорогая. Рыночная экономика. Не я устанавливаю правила. Я просто здесь работаю.
Лицо Миранды залилось краской, и я понял, что она сейчас придет в ярость или расплачется. Но она справилась с собой и тихо опустила рукав.
- Спасибо за потраченное на нас время, - сказала она, забирая у меня куртку. Затем взяла меня за руку, и мы повернулись, чтобы уйти.
- Секундочку, молодая леди, - мы оглянулись.
- Да? - отозвалась Миранда.
Продавец жестом пригласил нас вернуться к прилавку. Он спросил:
- Кто-то из ваших близких сильно болен, не так ли?
- Да. Мама, - Миранда расплакалась. У меня в глазах тоже блеснули слезы. Продавец предположил:
- У нее рак, а у вашей семьи нет медицинской страховки. Это так? - Миранда кивнула:
- В Сент-Винсенте ее не принимают, пока нет страховки. Они только дают ей дурацкий эндорфин от боли. Она умрет.
- А вы хотите помочь. Вы смелая девушка. Хочу вам кое-что сказать. Даже если вы решитесь отдать нам полный комплект, что, я уверен, вы сделаете, потому что любите свою маму, и даже если этого хватит, чтобы купить ей кожу, есть еще одна проблема. Сколько вам лет, милая? Двенадцать? Тринадцать? Но ведь надо быть не младше восемнадцати, чтобы продать нам даже самую маленькую свою часть, даже маленький пальчик, даже ноготок. Таков закон. Так что, понимаете, вы ничего не можете сделать. Это не в вашей власти. Знаю, вам сейчас от этого не легче. Но когда-нибудь, возможно, станет легче.
Дома нас ожидала взбучка. Миранда не предупредила папу с мамой, что мы задержимся. Не рассказала она и о том, что мы были в том магазине, напрасно пытаясь купить кожу для мамы, соврав, что мы навещали друга в центре города. Я не противоречил Миранде, и не вмешивался в ссору, пока отец кричал на сестру. Мама тоже в скандал не ввязывалась, у нее осталось слишком мало сил. Раньше именно она, а не папа, всыпала бы нам по первое число за нарушение главного домашнего правила. И именно ее молчание, больше, чем что-либо еще, дало мне понять, как серьезно она больна.
Через две недели маме стало хуже. Она спала уже почти все время, просыпаясь только для того, чтобы вяло потянуть бульона из криля, который готовила ей Миранда, или проглотить эндорфин. Мама почти не поднималась с кровати. В последний уик-энд в ее жизни, в субботний июньский вечер, папа нес ее на руках. Отец решил устроить семейный пикник, и послал Миранду со мной в магазин с пригоршней продуктовых карточек, велев купить на них все, что нам захочется. Мы вернулись, нагруженные лепешками с мясом агути, и дюжиной хот-догов, и булочками, и соевыми чипсами, и печеньем, и картофельным салатом (целой квартой), и салатом из шинкованной капусты (тоже квартой). Отец нежно поднял маму на руки, и мы вместе с ними преодолели три лестничных пролета до самой крыши.
Папа уже разжег жаровню и приготовил место для мамы, расстелив на асфальте одеяла и сложив подушки мягкой горкой. Миранда занялась готовкой, пока родители сидели, взявшись за руки, а я исследовал крышу, задевая хрупкие кости голубей, живших когда-то под водонапорной башней, и даже вскарабкался по ржавой металлической лестнице к самому баку. Вид оттуда открывался захватывающий. За городом и пересохшим Гудзоном, погруженными в сумерки, в самом центре широкой, покрытой трещинами равнины из затвердевшего ила сохранилась лишь тонкая струйка воды, тянувшаяся к оголенным базальтовым скалам Нью-Джерси. В другой стороне сверкали в последних лучах умирающего дня высокие башни деловых центров, и полупрозрачный пластик поблескивал между ними, словно чудесная рождественская обертка.
Мама почти ничего не ела, но все время улыбалась. Миранда и я набили животы так, что еле двигались, ведь мы оба любили мясо, а обычно его не хватало. Затем папа отнес жаровню и остатки еды вниз. Вернувшись, отец явно захотел что-то нам сказать. Миранда сердито взглянула на него, но он не заметил. Отец указал рукой на ночное небо:
- Взгляните, дети, - сказал он. - Его не видно, но он там.
- Кто он, папа? - спросил я.
- Занавес, сын мой. Занавес. Знаешь, он почти закончен, миллионы и миллионы квадратных миль. Еще две-три недели - и все. Говорят, ультрафиолетовое облучение уже уменьшилось на двадцать процентов. Скоро вы сможете выходить из дома без шляп, очков и перчаток, и не надо будет мазать всего себя всякой мерзостью. Как мы с мамой, когда мы были детьми. Снова будут расти деревья, и трава, и там будут белки, и лягушки, и олени, и еноты. В лесах, а не в зоопарке. Все будут жить на окраине, не только такие, как мы. Вот подождите - и увидите. Все будет, как в старые времена.
Его видение очаровало меня. Миранда, однако, пришла в ярость.
- Я не хочу тебя слушать! - завизжала она. - Ты пьян. Я знаю, что ты делал, когда был внизу. Я чувствую, как от тебя пахнет. Ты напился, а теперь делаешь вид, что все в порядке. Какое нам дело? Какое нам дело до этого занавеса? Мамы уже не будет. Ты что, понять не можешь? Мамы уже не будет! И это все ты виноват.
Рыдания сестры так сотрясали все ее тело, что я боялся, что они разорвут ее на части. Отец молчал. Просто стоял и смотрел на нас, а радость, появившаяся на его лице во время рассказа о занавесе, погасла, улыбка застыла. Наконец, он ушел.
- Обнимите меня, дети.
Обнимать маму надо было очень осторожно, потому что у нее все болело. Когда я прижался щекой к ее груди, то понял, что от нее почти ничего не осталось.
- Дети, - сказала она. - Я хочу, чтобы вы поняли вашего отца. Папа болен, как и я. Это так, хотя и незаметно, как тот занавес в небе. Он пытался вылечиться, много раз пытался. Но не может. Я знала, что он болен много лет назад, даже до того, как у нас появились вы, ребята. Я думала, что смогу помочь ему. Но одной любви недостаточно, чтобы исцелить человека. Здоровье должно идти откуда-то еще, может быть, из него самого - изнутри, а, может быть, от Бога. Я не знаю. Надо только видеть, каков человек на самом деле. А ваш отец - хороший человек, и он делал меня счастливой намного чаще, чем заставлял грустить. Он вас очень любит, всем сердцем. И сделал бы все на свете и для вас, и для меня, если бы мог. Вот что важно. Обещайте мне, что будете любить его, когда меня не станет.
- Хорошо, мама, - ответил я.
- А ты, Миранда? Обещай мне, что простишь его.
- Хорошо, мама, - произнесла сестра, помолчав. Но ночью, когда я засыпал, я слышал, как Миранда, спавшая надо мной, тихо шептала себе под нос всего два слова, будто обет:
- Не прощу. Не прощу.
Мама умерла в четверг, когда мы были в школе. Мы пришли - а ее уже не было. В тот вечер Миранда, наконец, забыла о своей ненависти к отцу, и мы все трое лежали в той вмятине на матрасе, которая появилась после многих дней болезни, проведенных мамой на нем, убаюканные ускользавшим запахом ее духов. Нам было лучше на простыне, на которой раньше лежала мама, под одеялами, которые ее согревали, на подушках с зацепившимися за них длинными волосами. Мама хотела, чтобы ее похоронили, но это было запрещено, потому что в земле теперь водилось слишком мало живых существ, которые могли бы прибрать мертвых. В субботу папа забрал урну с ее останками из крематория, и мы отнесли ее на Мост Джорджа Вашингтона, встав на самую его середину, там, где далеко внизу под нами все еще сверкала ниточка, оставшаяся от Гудзона.
Закатное небо сияло рваными полосками красного, огненно-рыжего и золотого света. Мы смотрели вперед, вниз по течению. В милях отсюда, далеко, за электростанцией, я едва различал в сумерках мерцание отступающего океана. Папе не хотелось выпускать урну из рук, но чуть погодя он все же отдал ее Миранде. Та тоже долго держала урну, перед тем как передать ее мне. А она была такая маленькая, что я с трудом верил, что в ней - все, что осталось от мамы, но желания открыть и удостовериться в этом не было. Я рассматривал урну, не зная, что должен в этот момент делать или чувствовать. Затем вернул ее Миранде. Отец кивнул, и сестра перебросила урну через перила. Вращаясь и переворачиваясь, она летела все быстрее и быстрее вниз, пока наконец не достигла воды, с тихим всплеском погрузившись в реку.
Я не знаю, сколько мы так стояли и смотрели. В какой-то момент я поднял глаза.
- Папа, что это?
- О, Боже!
- Что это, папа?
Он не отвечал.
На мосту за нами остановились автомобили - в основном, трейлеры, осуществлявшие перевозки между штатами. Люди выходили из машин, чтобы посмотреть вверх.
От самого горизонта до голубого свода над нашими головами, со всех сторон и во всех направлениях, в небе что-то происходило. Высоко в воздухе, может быть, на верхнем краю атмосферы, кружились, петляли и пересекались друг с другом длинные светящиеся полосы. Это было так чарующе красиво, что я заулыбался от удовольствия, не обращая внимания на хмурые лица взрослых вокруг. Все молчали. Медленно и плавно огромный занавес начал опускаться, становясь еще прекраснее, переливаясь всеми цветами радуги, извиваясь в стратосфере, как живое существо, и при этом величественно и невесомо падая на землю. Скоро исчезли даже высокие перистые облака, залитые закатом. А занавес все падал, застилая весь мир странной пеленой. Кто-то заплакал. Я был поражен, увидев, что это плачет отец.
Я испугался. Потом подошел и прижался лицом к нему.
- Что случилось, папа? - спросил я.
- Это занавес, сын, - ответил он. - Занавес падает.
- Почему, папа? Что произошло?
Ответ на этот вопрос хотели знать все. Остановившийся невдалеке дальнобойшик открыл дверь кабины, и все смогли услышать радио. Несмотря на помехи, скоро все стало ясно. На Солнце произошла буря, видимо, завершавшая сто- или тысячелетний цикл, и она была столь же неожиданна, сколь и сильна, намного сильнее всех прогнозируемых воздействий. Выброс солнечной радиации вывел из строя механизмы управления занавесом, сорвав его с орбиты и вдавив в атмосферу, где, как видели мы, он сперва разделился на части размером с целые континенты, а затем осыпался вниз невообразимым конфетти. Короткие вспышки огня возникали то здесь, то там - части занавеса возгорались от трения. Медленно-медленно они приближались к нам, собирая под собой облака и принимая все более угрожающие размеры, пока не заполнили собой все небо над нашими головами.
Десять тысяч футов. Пять тысяч. Пятьсот. Шея у меня уже болела, так долго я стоял с задранной вверх головой.
- Все кончено, - шептал отец.
- Что кончено, папа? - спросил я. - О чем ты говоришь?
Он не отвечал. Когда я снова взглянул вверх, часть занавеса, ближайшая к нам, размером с Манхэттен, достигла верхушек башен моста. До невозможного тонкий бимолекулярный слой на мгновение задержался на металлической конструкции, но сразу же беззвучно лопнул и продолжил падение, бесшумно скользя вдоль тросов, поддерживавших мост, к земле. Отец обхватил нас с Мирандой, закрывая своим телом, но в этом не было нужды. Когда часть занавеса накрыла нас, мы почувствовали только легчайшее касание, и пленка сразу разорвалась под своим же весом, как мыльный пузырь.
Куда бы я ни посмотрел, от пригородов Бронкса до океана, от Нью-Джерси до многоквартирных домов на Вашингтон Хайтс, мир покрылся пеленой.
Я нагнулся и попробовал поднять кусочек занавеса, но хрупкий материал рассыпался от моего касания.
Люди стали расходиться по своим машинам и уезжать. Папа взял нас за руки, и мы пошли по мосту обратно в город. Наступая на тонкую пленку занавеса, наши ноги превращали его в ничто и оставляли чистый след позади.
- Ну, вот и все, ребята, - сказал отец.
- Что все? - спросил я.
- Помнишь, что я говорил тебе, сынок? Занавес был нашей последней надеждой. Теперь все будет еще хуже. Скоро даже воздух настолько испортится, что мы не сможем дышать на улице. Солнечная радиация возрастет, и растения не смогут больше расти и насыщать атмосферу кислородом. Не знаю, что будет с нами. Может, вашей маме еще повезло.
Миранда вырвалась из его объятий:
- Как ты можешь такое говорить? - кричала она. - Ненавижу тебя, папа! Лучше бы ты умер, а не она. Не могу слышать, как ты болтаешь про этот дурацкий занавес. Я рада, что он упал!
Той ночью отец напился. Все воскресенье он тоже пил. В понедельник, однако, он принес хорошие новости.
Как он объяснил, с ним связалась компания, разыскивающая родственников тех, кто умирал, не оставив завещания. Выяснилось, что у него была богатая тетя, о которой он никогда не знал. От нее к нам переходило имущество, часть которого надо было отдать компании за то, что она его нашла, но оставшегося вполне хватало, чтобы мы нашли новое жилье и могли нормально существовать какое-то время. Через три недели прибыли рабочие, и мы переехали в центр города. Папа, Миранда и я спустились по эскалатору на 72 Улице на жилой уровень (ниже того, по которому ходили поезда).
Конечно, я бывал у друзей, которые жили там, раньше, но теперь, возможно, потому что мы должны были здесь остаться, все казалось странным и даже пугающим. Длинные коридоры, хотя и хорошо освещенные, казались сумрачными, прохожие - странными, а постоянный шум вентиляторов и электрических такси действовал на нервы. Отец купил двухкомнатную квартиру на тридцать седьмом уровне. Мы с Мирандой обрадовались, узнав, что некоторые из наших друзей жили неподалеку, и скоро почти забыли о том, как мы жили на поверхности Земли. Мы поднимались туда в школу и играли в парке по вечерам, проносясь сквозь обрывки занавеса, который ветер и жара постепенно превращали в пыль, но большую часть времени все же проводили внизу.
Потом отец сказал, что ему придется уехать. Он, наконец, нашел работу.
- В Антарктиду, - сказал он в тот вечер. - На разработки под морским дном, на Шельфе. Только вот семьи брать нельзя. Но я обо всем позаботился. В банк на ваш счет ежемесячно будут поступать деньги, которых вам хватит, плата за бытовые услуги снимается автоматически. И вам, естественно, не придется волноваться по поводу квартиры. Еще я нанял гувернантку, чтобы приглядывала за вами. Контракт подписан на два года, отпусков не предусмотрено, так что пройдет много времени, пока мы с вами снова увидимся. Сын, будь хорошим мальчиком и слушайся во всем сестру.
- Да, папа.
- Миранда, мне не нужно говорить, как я на тебя рассчитываю. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Ты уже почти взрослая. Правда?
- Да, отец.
- Поцелуйте меня.
Сестра не стала. Даже на прощание.
Больше мы папу никогда не видели.
Первые пару месяцев письма приходили нечасто. Возможно, из-за этого мы не замечали, что в них не было прямых ответов на то, о чем мы спрашивали в своих письмах. Два года истекли, но отец известил нас, что он нанялся еще на два года. Так было еще дважды, а затем письма совсем перестали приходить. Наши, посланные на абонентский ящик (так как отца переводили со скважины на скважину, и постоянного адреса у него не было), возвращались нераспечатанными. Миранда, учившаяся уже в колледже, сказала, что такое безответственное поведение типично для алкоголика. Ненависть ни на миг не покидала ее. Она была уверена, что отца снова уволили.
Я не знал, что думать. Однако отец был прав, говоря о том, что случится после падения занавеса. Когда я сам поступил в колледж, а Миранда уже была аспиранткой, жизнь наверху стала невозможной. На входах в подземный город установили воздушные шлюзы, и выходить наружу без автономного источника кислорода больше было нельзя. Солнечное излучение стало таким смертоносным, что даже короткое облучение было опасно. Вся пресная вода наверху исчезла, больше не существовало ни озер, ни ручьев, ни рек, а океаны сильно обмелели. Погибли миллионы людей, сотни миллионов, большинство из них - бедняки. Они умирали от длительного пребывания на Солнце, задохнувшись, от жажды, в мятежах и восстаниях. Под землей всем места не хватало.
Мы с Мирандой выжили, потому что жили под землей.
Правду об отце я узнал случайно. Недавно, как обычно перед уходом на работу, я делал утреннюю зарядку в тренировочном зале.
Проплыв свои обычные двадцать кругов, я вылез из бассейна, и мое внимание привлекла короткая цветная вспышка. Черно-красный клетчатый узор казался мне навязчиво знакомым.
Вытершись, я подошел к человеку, привлекшему мое внимание. Ему было около пятидесяти, с виду похож на бизнесмена, хотя точно сказать нельзя, так как на нем были только плавки. Я представился и сказал:
- Никак не могу оторвать глаз от ваших татуировок. Очень уж они необычные.
- Вам нравится?
- Ну, да.
- Ну, хоть кому-то. Сам я их ненавижу.
- А зачем же…
- Так я тут не при чем. Нет, я не был пьян. Такой попался комплект. Но мне очень нужна была кожа, причем быстро, если вы меня понимаете, а ассортимент был не богат. Собственно, оставалось только это. Поначалу хотел вывести их, но никак руки не доходили. А сейчас, вроде, привык. В наши дни таких почти не встретишь, правда?
- Да, - ответил я. - Правда.
Это было месяц назад. Когда я понял, что не было ни таинственной богатой тети, ни работы в Антарктиде, правда обнаружилась легко. По документам мне удалось отследить все, что произошло за последние шестнадцать лет, и с помощью пары адвокатов и некоторых ухищрений добраться до счета о продаже в компании “Прочный Сустав”. Отец не смог собрать денег, чтобы спасти маму. Но ста пятидесяти тысяч вполне хватило, чтобы купить квартиру для нас с Мирандой в центре города под землей и защитить нас от смерти, в то время, когда столько людей погибло после падения занавеса, а также обеспечить ежегодное содержание пока мы не вырастем.
Мама была права. Папа любил нас всем сердцем. И легкими. И железами. И кожей.
Я все еще не знаю, рассказывать ли об этом сестре.
© David W. Hill. The Curtain Falls, 1997. Публикуется по разрешению автора
This file was created
with BookDesigner program
20.06.2008