В это ясное апрельское утро Басов был настроен как никогда радостно и беззаботно. Он и сам не понимал почему. Скорее всего, это было безотчётное ощущение молодого, здорового, удачливого человека. Да, он удачник! «А, собственно говоря, что такое удача?» — спрашивал себя Басов. Уметь полностью использовать свои природные данные? Это не так уж трудно. Труднее использовать стопроцентно недостатки других: доверчивость, доброту, скромность, глупость, невежество, легкомыслие! Басов умел это делать, как никто другой. И вот проценты на капитал: милая, любящая жена, готовая ради него на что угодно, любовница, на которую заглядываются мужчины. Правда, она глупа и провинциальна, но зато какая красотка!
Сегодня Басов выехал из дома несколько раньше обычного: надо было завернуть в мастерскую известного художника, посмотреть для холла гостиницы новые акварели, пейзажи зимнего Ленинграда. Мастерская художника находилась далеко, на Выборгской стороне.
Сидя за рулём «Москвича», Олег Владимирович подводил некоторые итоги своей тридцатичетырёхлетней жизни. Да, он мог быть сегодня в хорошем настроении. Жена, любовница, машина, положение на работе… недурные «камешки», «золотые кругляши», доллары… «В Америке про меня сказали бы, что я стою… Сколько же я стою?»
Басов не представлял точно и сам, во что можно оценить драгоценности, которые он прячет у Эфы, но твёрдо помнил, что в футляре от скрипки искусно спрятано на восемь тысяч облигаций трёхпроцентного займа. Долларам он тоже счёт знал. Ситников повёз Гуциеву в Ташкент две тысячи долларов, в Тбилиси отправлено четыре тысячи. Эти операции кое-что дадут ему… Надо только продумать, как лучше пустить в оборот советские денежки. Чтобы рублики снова превратились в доллары, а доллары превратились бы снова в рублики. Но с приплодом! С большим приплодом!
Красный огонь светофора преградил дорогу «Москвичу». Улицу пересекала длинная автоколонна воинских тягачей. «Не меньше чем на пять-шесть минут», — определил Олег Владимирович. Он рассеянно скользнул взглядом по бойкому перекрёстку. «Пирожковая», — прочёл Басов на вывеске углового дома, украшенного затейливой лепкой. Что-то знакомое почудилось ему вдруг и в лепном узоре, и в кариатидах, поддерживающих многочисленные балконы серого дома. Словно всё это он уже где-то видел: и балконы, и арку с двумя толстыми колоннами, и широкий навес над новой вывеской «Пирожковая». «Когда и где я это видел?» — ворошил Басов свою память.
Из пирожковой вышла закутанная в шаль старуха. Пройдя несколько шагов, она поскользнулась и неловко упала в снег. Подбежала дворничиха и легко подняла её. И когда Басов увидел лежавшую на снегу старуху, он всё вспомнил: и это здание, которое тогда было покрыто сверкающим на морозе инеем, и кариатиды, окутанные снегом, и вход в пирожковую, над которой в ту зиму висела самодельная, написанная от руки на картоне вывеска — «Булочная».
Сколько раз видел он тогда людей, падающих от голода в снежные сугробы вот здесь, на этом перекрёстке. В этой пирожковой он прожил с ноября сорок первого до июня сорок второго года. Жили в маленькой конторке — отец и он, четырнадцатилетний подросток. Отец заведовал булочной. Рано утром, до открытия, отец нарезал десять стограммовых кусков хлеба. Олег укладывал их в противогазовую сумку и отправлялся на толкучку. Прощаясь, отец говорил ему всегда одно и то же:
— Смотри, чтоб тебя не обманули! Знаешь, какой сейчас народ! Ступай с богом!
И Олег шёл. Шёл на толкучку, где распухшие от голода и замёрзшие люди умоляли дать им кусочек слипшейся мякины. В их грязных самодельных рукавицах были зажаты кольца, часы, серьги, ожерелья, медальоны. Тяжело шаркая валенками, едва волоча от слабости ноги, они бродили по толкучке, безнадёжно бормоча:
«Меняю на хлеб… Меняю часы на шроты… Золотой браслет — на кило хлеба. Кольцо — на двести граммов… Меняю на кило овса золотой хронометр… Меняю… Меняю…»
С толкучки Олег возвращался румяный и весёлый. Запершись с отцом в конторке, он вытаскивал из потайных карманов полушубка очередную добычу. При тусклом свете коптилки отец неторопливо зашивал драгоценности в грязный потёртый ватник. Как-то он сказал Олегу:
«Довелось мне с твоей покойной матерью видеть в музее наряд царя Алексея Михайловича. Каких только драгоценных каменьев там не было! Но сдаётся, что ватник мой стоит сегодня дороже того царского кафтана!»
Ватник был на отце и в тот час, когда в июне сорок второго года в конторку булочной вошли двое военных. Они предъявили ордер, сделали обыск и увели отца. Дальнейшей его судьбой Олег не интересовался…
Красный глаз светофора сменился жёлтым. Олег Владимирович нажал на акселератор. Сверкнул зелёный глаз, и машины рванулись вперёд. Но воспоминания двадцатилетней давности были навязчивы, неотступны. Олег Владимирович вспомнил, как однажды, проснувшись на рассвете, увидел, что отец обыскивает карманы его полушубка, ощупывает ватные штаны, шапку-ушанку. «Догадался, что не всё отдаю», — подумал Олег, и ему стало смешно, что он так ловко провёл отца: утаённые драгоценности он прятал в бачке бездействующей уборной. А когда чекисты увели отца, Олег вытащил из бачка свою добычу, зашил её в штаны и отправился на эвакопункт. Через день его эвакуировали в Кировскую область…
У художника Басов пробыл не более четверти часа. Акварели ему понравились, он договорился о порядке оформления заказа и отправился в гостиницу.
Подъехав к «Континенту», Олег Владимирович легко взбежал по лестнице, успев бросить взгляд на уныло топтавшихся у своих чемоданов бездомных приезжих. Ему доставлял удовольствие растерянный вид людей, оказавшихся без крова в большом незнакомом городе. Он выслушивал их, смотря куда-то поверх головы просителя, и отвечал тихим спокойным голосом, что мест нет. С нетерпением ждал он момента, когда какой-нибудь приезжий, отчаявшись получить место в гостинице, неуклюже совал ему пятёрку. В такие минуты гневу Олега Владимировича мог позавидовать сам Зевс Громовержец! Своды «Континента» дрожали от его негодующих обличительных слов. Немедленно составлялся акт о преступной попытке виновного дать взятку и сообщалось об этом в районную прокуратуру. Неудивительно, что в ОБХСС и в Тресте гостиниц имя Олега Владимировича Басова сияло в ореоле честности и неподкупности.
Как всегда, свой рабочий день Олег Владимирович начал с просмотра «Известий». В этой газете он читал прежде всего последнюю полосу. Там частенько печатались материалы о разных разоблачённых махинаторах, жуликах и авантюристах. На этот раз статья особенно заинтересовала Олега Владимировича. Рассказывалось о каком-то старом уральском цыгане, сумевшем вместе с другими валютчиками наладить чеканку фальшивых царских десяток. Дойдя до этого места, Басов не мог сдержать завистливого восхищения: «Вот это размах! Фальшивые десятки! Молодец цыган!» Но восторг его мгновенно угас, когда он прочёл, что цыган приговорён к расстрелу.
— Н-да, — протянул он задумчиво, — н-да… Это, конечно, наглость — чеканить в наши дни фальшивые золотые… Цыгану лучше воровать лошадей, а не заниматься валютными операциями.
В кабинет без стука вошла дежурная по коридору:
— Вам телеграмма, Олег Владимирович.
— Давайте. Не глядя знаю: очередная просьба забронировать номер. — Не распечатывая, он бросил телеграмму на стол и позвонил в бюро обслуживания: — Как дела? Есть новенькие? Австрийцы и финны? Сейчас зайду к вам…
Басов поправил перед зеркалом галстук, одёрнул пиджак и неторопливо спустился в бюро обслуживания.
Миловидная брюнетка с высокой причёской встретила его улыбкой:
— Здравствуйте, Олег Владимирович.
— Женечке — привет, любовь и конфетка! — Он протянул дежурной «Белочку». — Специально для вас ношу, сеньора, в надежде, что когда-нибудь вы полюбите меня так же страстно, как «Белочку».
— Вы всё шутите, Олег Владимирович…
— С любовью не шутят, дорогая Женечка. Не теряю надежды убедить вас в этом. И тем не менее я хотел бы обозреть господ капиталистов.
Он взял стопку паспортов и начал просматривать их. Перебирая паспорта, Олег Владимирович не переставал балагурить. К нему снова вернулось отличное настроение. На одном из паспортов он несколько задержался:
— Баурс? Он, кажется, уже не в первый раз?
— Четвёртый. Его поместили в двести двенадцатый. Вообще с иностранцами у меня сегодня прошло всё гладко и хорошо.
— Прелестно! Шарман! Уэлл! Олл райт! Зер гут! О’кей! Командуйте дальше, а я обойду этажи…
Во втором этаже он задержался у дежурной:
— Как у вас дела?
— Всё тихо, Олег Владимирович.
— Тихо? А почему мне звонил иностранец из двести двенадцатого? Жалуется, что в номере очень жарко.
— Он, очевидно, не умеет пользоваться регулятором…
— И я так думаю. Сейчас зайду к нему, покажу, как регулировать. С иностранцами надо быть вежливыми, чтобы никаких жалоб… Других происшествий не было?
Басов подошёл к двести двенадцатому номеру, постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Он остановился на пороге открытой двери и громко, чтобы слышала дежурная, спросил:
— Вы чем-то недовольны, господин Баурс? — Закрыв дверь, он вошёл в номер.
Иностранец встретил его любезной ухмылкой, молча вытащил из кармана коробку «Казбека» и положил на стол.
Так же молча Басов в свою очередь вынул из кармана коробку «Северной Пальмиры» и положил её рядом с «Казбеком».
— Курите, — предложил Баурс, придвигая «Казбек» к Басову.
— Спасибо, не курю, — отвечал Басов, пряча коробку в карман брюк. — Рекомендую вам попробовать «Северную Пальмиру».
— Обязательно попробую, — усмехнулся Баурс и сунул коробку «Северной Пальмиры» в боковой карман пиджака.
Не прощаясь, Басов широко распахнул дверь в коридор и, стоя на пороге, громко сказал:
— Надеюсь, господин Баурс, теперь вы будете довольны. Желаю вам хорошо провести время в нашем городе.
Он вышел из номера, поглаживая в кармане глянцевитую коробку «Казбека». «Удивительно, как легко и просто делаются деньги, — думал он, подымаясь неторопливо по лестнице. — Я дал Баурсу папиросную коробку, набитую советскими сторублёвками. Он передал мне коробку, набитую долларами. Вся операция заняла меньше минуты. Баурс продаст у себя рубли за доллары, и у него станет долларов в два раза больше, чем он дал мне. А я продам доллары, и у меня станет советских денег в три раза больше, чем я дал Баурсу. Как легко и просто! И подумать только, что есть страны, где такие сделки можно совершать без всякого риска! В любой капиталистической стране я был бы миллионером! В мае поеду, своими глазами взгляну, что к чему. Списки на заграничные поездки утверждены… А уж потом…» — Он воровато оглянулся и вошёл в свой кабинет.
Зазвонил телефон. Союз писателей просил забронировать на майские дни десять номеров, — в Ленинград приедут индийские и польские литераторы. Лениво цедя ответ, Басов машинально распечатал утреннюю телеграмму, пробежал глазами текст и вдруг почувствовал пустоту в груди.
— Завтра, позвоните завтра! — Он бросил трубку, подбежал к двери, повернул ключ и снова схватил телеграмму: «Чемодан не прибыл подтверди отправку мама больнице».
Телеграмма была из Ташкента, где действовал Гуциев под кличкой «Мама».
Откинувшись в кресле, Басов тяжело дышал, ему не хватало воздуха, но он никак не мог сделать глубокого вдоха. Не выпуская телеграмму из рук, закрыл глаза.
«Спокойно, спокойно, — говорил он себе. — Телеграмма отправлена шесть часов назад. Ситников должен был приехать вчера вечером… Если он и “расколется”, то не сразу, не с первого допроса. Какое-то время у меня есть. Но действовать надо немедленно! Пусть расстреливают цыган! А я знаю, что мне делать!»
Басов рванул телефонную трубку:
— Соедините меня с двести двенадцатым.
Телефон Баурса молчал.
— Скотина! Уже занялся махинациями! — Басов швырнул трубку, но тут же снова поднял её.
— Соедините с директором. Василий Константинович? Доброе утро, — говорил Басов, прерывисто дыша в трубку. — Василий Константинович, что-то я плохо себя чувствую. Голова кружится и сердце жмёт. Прошу вас — дайте мне пару деньков в счёт переработки. Что? Нет, нет, не беспокойтесь. У меня это бывает. Через два дня я буду здоров, как всегда. Большое спасибо! Сегодня же уеду к приятелю за город. В понедельник явлюсь как стёклышко.
Он шагал по лестнице через две ступеньки, вытаскивая на ходу ключи.
Квартира Шмедовой, как обычно, сверкала холодной полированной чистотой. Басов рывком открыл нижний ящик туалетного столика, швырнул красный сафьяновый мешочек в портфель, туда же сунул, вырвав из рамки, свою фотографию.
Проделав это, Басов оглядел внимательно комнату, сел за стол и написал записку:
«Эфа! Божественная! Жаль, что не застал тебя! Неожиданно вызвали в министерство. Проваландаюсь там дня три. Не скучай. Из Москвы позвоню. Фотографию взял, чтобы увеличить.О.».
Твой, только твой О.
P. S. Ты права: скрипка выглядит дико в нашем вигваме. Забрал её, пусть висит на старом месте.
Басов положил записку на палисандровую шкатулку, сорвал со стены футляр и вышел.