Несмотря на торжество, переполнявшее душу, не следовало забывать о приличествующем трауре — ведь умерла моя царственная сестра. Должна сказать, что мне не пришлось делать над собой усилия, чтобы изобразить скорбь. Я часто размышляла о том, как трагично и несчастливо сложилась жизнь Мэри. Народ ничуть не опечалился ее смертью. Да и как он мог печалиться, когда над столицей все еще клубился дым смитфилдских костров? Однако казни и гонения остались в прошлом, народ мог ликовать. Стареющая Мэри умерла, на престол взошла юная Елизавета, а ненавистный союз с Испанией наконец расторгнут. Люди ждали счастливых перемен, и я не собиралась их разочаровывать.

Я решила, что из уважения к смерти сестры должна провести несколько дней в Хэтфилде. Два дня спустя герольды объявили у дворцовых ворот, что Елизавета — королева Англии.

На следующий день я собрала первое заседание нового Тайного Совета. Хэтфилд-хаус отныне превратился в королевскую резиденцию. Со всех сторон стекались просители, надеясь получить место при дворе, но я давно уже решила, кто станет моими ближайшими советниками. За годы испытаний я получила возможность убедиться, кому можно доверять, а кому нет. Одним из первых я пригласила в Хэтфилд Уильяма Сесила, верного друга в ненастную годину.

На заседании Совета я получила представление о положении дел в стране. Картина складывалась безотрадная. Государственные дела были в расстройстве, казна опустела, товары дорожали, все средства съедала война с Францией и Шотландией. После взятия французами Кале мы потеряли последний плацдарм на континенте. Я всегда знала, что войны до добра не доводят и несут только разорение обеим воюющим сторонам. Слава завоевательницы меня не прельщала — возможно, потому, что я родилась на свет женщиной, главные победы будут одержаны на поприще дипломатии. Уильям Сесил как-то сказал, что за год мира страна поучает больше блага, чем за десять лет победоносной войны. Таково было и мое мнение. Отныне Англия будет воевать лишь в том случае, если уладить конфликт миром окажется невозможно.

Мне было ясно, что самый важный пост в моем правительстве должен занять Сесил, и на первом же заседании Тайного Совета я объявила его государственным секретарем. Кое-кто из прежнего Совета сохранил свои посты, в их числе граф Арундел и лорд Уильям Ховард, а также Уильям Полет, маркиз Винчестер, которого я назначила первым лордом казначейства. Николас Бэкон стал лордом — хранителем большой королевской печати, сэр Фрэнсис Ноуллз, мой свойственник, получил пост вице-гофмейстера. Он был убежденным протестантом и в годы правления Мэри уехал из страны. Сэр Фрэнсис — человек честный и способный, а я к тому же всегда испытывала слабость к родне по линии матери.

Я осталась довольна составом Совета, но внезапно мне пришло в голову, что все его члены немолоды. Как это ни странно, моложе всех оказался Уильям Сесил — а ведь и ему уже исполнилось тридцать восемь! — однако это меня не тревожило. Я всегда считала, что жизненный опыт для государственного мужа важнее всего.

Никогда больше Англией не будут править попы. Я поставила у кормила государственной власти мудрых, преданных мне людей. Вскоре настанет время, говорила я себе, когда Англия забудет о нищете и превратится в великую державу, каждый из моих подданных будет горд тем, что родился британцем.

Чтобы Кэт по-прежнему неразлучно находилась рядом со мной, я назначила ее первой леди королевской опочивальни. Кэт ужасно заважничала, и это доставило мне немало веселых минут.

— Мне все равно, королева вы или нет, любовь моя, — заявила она мне. — Для меня вы всегда будете просто Елизавета, и я всегда буду говорить вам в глаза правду, как и раньше.

— Тебе следует быть поосторожнее, Кэт, — предупредила ее я. — Лишь глупцы осмеливаются навлекать на себя гнев монархов.

— Вы всегда говорили, что я дура, госпожа.

Я шутливо потрепала ее по плечу. Мужа Кэт я сделала хранителем королевской сокровищницы, а моего дорогого Парри назначила личным казначеем. Забывать старых друзей — великий грех.

Даже престарелая Бланш Парри, некогда обучавшая меня уэльсскому языку, не осталась без должности. Да и с какой стати? Она умна, образованна, и я назначила ее хранительницей королевской библиотеки в Виндзорском замке.

Восшествие на престол должно было начаться с торжественной церемонии, о которой я давно и страстно мечтала. Мне предстояло совершить церемониальный въезд в Лондон, а вслед за этим как можно быстрее короноваться, монарха можно считать истинным и законным лишь после того, как над ним совершен обряд венчания на царство.

Праздничные приготовления были особенно приятны, потому что отвечал за них мой новый шталмейстер и у нас был совершенно законный повод проводить много времени вдвоем.

Роберт Дадли идеально устраивал меня во всех отношения. Он не раз давал понять, что восхищается мной, причем не только как королевой, но, несмотря на порывистый и смелый нрав, никогда не забывал о приличиях и о разделяющей нас дистанции. Должна признаться, что я всегда испытывала слабость к похвалам и комплиментам. Разум твердил, что нельзя принимать весь этот фимиам за чистую монету, но я ничего не могла с собой поделать. Между мной и Робертом разыгрывалась увлекательнейшая игра. Он бросал на меня пламенные взгляды, всем своим видом, словами, жестами давая понять, что сгорает от любви. Особенно нравилось мне то, что Роберт женат и наши отношения никак не могут закончиться супружескими узами, брак не входил в мои планы.

Через неделю после смерти Мэри я торжественно въезжала в Лондон. Это был радостный день. Толпа шумно ликовала, люди надеялись, что я принесу им счастье и процветание. Мысленно я дала обет, что так и будет. Кострам и казням конец, пусть начнется новая эпоха, которую потомки назовут Елизаветинской. Я поклялась себе, что никогда не предам свой народ, эти простые люди с честными, доверчивыми лицами были мне дороги, так пусть знают, что я тоже их люблю. Должно быть, так же чувствовала себя Жанна Д'Арк, въезжая в Орлеан. Она была уверена, что ей ниспослана Божья благодать. Я тоже не сомневалась в своей избранности.

О, как громко и радостно приветствовали меня лондонцы! Они дарили мне букеты полевых цветов, и я с благодарностью принимала эти скромные дары, вдыхала душистый аромат и передавала цветы кому-нибудь из своих дам, после чего сердечно благодарила дарящих. Народ ни в коем случае не должен считать меня гордячкой, думала я. Если хочешь прочно сидеть на троне, необходима поддержка простонародья. Я пообещала себе, что никогда не забуду этой простой истины.

Рядом со мной ехал самый красивый мужчина Англии. Как горделиво держался он в седле. Роберт был лучшим наездником королевства, кому, как не ему, было управлять королевскими конюшнями.

У Хайгейтских ворот нас встретила депутация епископов. Они спешились, преклонили колени, поклялись мне в верности, и я протянула каждому руку для поцелуя. Единственный, кого я не удостоила этой милости, — епископ Боннэр. Я посмотрела поверх него и отвернулась. Толпа заметила это и разразилась радостными воплями. Боннэра все дружно ненавидели — это он отправил на костер множество честных протестантов.

В тот день, проезжая через Сити, я была поистине великолепна. Пурпурное бархатное платье для верховой езды было мне к лицу, а осанке мог бы позавидовать сам Роберт Дадли. Время от времени наши взгляды встречались, и я видела, что мой шталмейстер возбужден не меньше, чем я.

Стены домов были украшены коврами и гобеленами, а когда мы приблизились к Тауэру, с его бастионов грянули пушки.

У ворот Тауэра мое сердце затрепетало. Я придержала коня, и воцарилась мертвая тишина. Должно быть, не одна я вспомнила то мрачное Вербное воскресенье, когда меня заставили пройти через Ворота изменников. В тот день я была унижена и подавлена; сегодня же наступил час моего торжества.

Я подняла руку и звонко крикнула:

— Некоторые государи этой страны закончили свою жизнь в стенах Тауэра. Я же начинала в Тауэре узницей, а теперь стала государыней. Господь в великой мудрости Своей сначала унизил меня, а затем, по бесконечной Своей милости, возвысил. Я благодарна за это и Всевышнему, и своему народу.

После недолгой паузы толпа разразилась овациями.

Глубоко растроганная, я въехала в крепость и первым делом попросила отвезти меня к Колокольной башне, где когда-то меня держали узницей.

Я вошла в знакомую комнату, Роберт следовал за мной. Прошлое нахлынуло с такой силой, что по спине пробежала дрожь. Вот сейчас в замке повернется ключ, и я не буду знать, кто там — вдруг палач?

Я бросилась на колени и от всей души поблагодарила Господа за чудесное спасение.

Роберт преклонил колени рядом со мной, потом помог подняться и поцеловал руку.

— Пойдемте, я хочу прогуляться по стене, как в прошлые времена.

Знакомым путем я направилась от Колокольной башни к башне Бошан.

— Там сидели вы, лорд Роберт, — сказала я, не в силах сдержать слезы. — Я часто думала о вас, гуляя здесь.

— А я думал о вас все время, — ответил он.

Я поверила ему… Потому что мне этого хотелось.

Мы вернулись обратно, остановились у входа в Колокольную башню, посмотрели друг другу в глаза.

— Если бы не прошлое, не было бы сегодняшнего дня, — сказал Роберт.

Взгляд его был затуманен, и я подумала: будь он не женат, мне было бы трудно удержаться от искушения.

Но, слава Богу, Дадли успел обзавестись семьей. Если бы не это, он оказался бы на месте Гилфорда и сложил бы голову на плахе.

Семь дней я прожила в Тауэре, заседая со своим Тайным Советом. Не протянув епископу Боннэру руки для поцелуя, я ясно дала понять, что не одобряю религиозных преследований, происходивших в царствование моей сестры. Мне нужно было ободрить и успокоить подданных. Я хотела, чтобы меня, как моего отца, провозгласили главой английской церкви, это подорвало бы власть Рима. Однако в подобных вопросах требовалась крайняя предусмотрительность, нельзя менять государственную политику слишком резко, да и не следует забывать, что формально я все еще считалась католичкой.

Тем более следовало поторопиться с коронацией. Утвердившись на престоле, я могла себе позволить действовать более решительно.

Нужно было выбрать правильный день, не омраченный никакими дурными предзнаменованиями.

Я поговорила об этом с Кэт, и она посоветовала обратиться к доктору Ди.

Доктор Джон Ди был математиком и астрологом, про которого говорили, что он умеет заглядывать в будущее. Кэт часто рассказывала мне об этом человеке, она переписывалась с ним, еще когда мы жили в Вудстоке. Джон Ди был протестантом и моим сторонником. Кэт придавала особое значение последнему обстоятельству, утверждая, что раз доктор Ди считает нужным поддерживать меня, значит, мне суждено долгое и счастливое царствование, ведь этот ученый муж умеет прорицать грядущее.

Я смеялась над Кэт, ругала ее за легковерие, но в глубине души понимала, что многим обязана удаче и везению. Вот почему не хотелось, чтобы в день моей коронации стряслась какая-нибудь беда.

Суеверная Кэт была страстной поклонницей доктора Ди, и ей без труда удалось меня убедить. Хорошо смеяться над предсказателями и гадальщиками тем, кому нечего терять, но молодой женщине, которую судьба вознесла высоко над всеми, пренебрегать голосом рока не следует. Руководствуясь подобными соображениями, я согласилась встретиться со знаменитым астрологом.

Доктор Ди оказался молодым человеком, едва за тридцать. Взгляд у него был жгучий, пронзительный, словно он видел нечто, недоступное взорам остальных. За последние годы ему тоже пришлось перенести немало опасных приключений, и он едва не лишился жизни. Астролога обвинили в том, что он ведет крамольные речи против королевы Мэри, собирается не то заколдовать ее, не то отравить.

На самом деле доктор всего лишь сказал, что здоровье ее величества оставляет желать лучшего. Об этом и так все знали, но тем не менее астролога заточили в Тауэр. Он сидел в одной камере с неким Бартлетом Грином, которого впоследствии отправили на костер по обвинению в ереси. Неутомимый епископ Боннэр обвинил в ереси и доктора Ди, но ученый оказался слишком крепким орешком для обвинителей — он сумел оправдаться, и его освободили.

Можно было не сомневаться, что доктор Ди действительно относился к числу моих сторонников — иначе ищейки моей сестры не упекли бы его в тюрьму. Астролога привел ко мне граф Пемброк, а лорд Роберт горячо поддержал его рекомендацию, что рассеяло последние сомнения. Тогда-то я и решила, что у меня при дворе должен быть свой астролог, который будет давать мне советы по всем важнейшим делам.

Руководить церемонией коронации полагается шталмейстеру, поэтому Роберт обстоятельно побеседовал с доктором Ди, и тот по зрелом размышлении объявил, что воскресенье пятнадцатого января — наилучший день для столь торжественного события.

— Что ж, быть посему, — сказала я, и начались приготовления.

* * *

Все вроде бы шло неплохо, но я все время напоминала себе, что мне надлежит проявлять особую осторожность в вопросах религии. Католическое духовенство, обладавшее таким влиянием на королеву Мэри, чувствовало себя сильным и неуязвимым, тем более что Филипп Испанский сулил сторонникам Римской церкви всестороннюю поддержку.

Я не могла допустить, чтобы чужеземные государи распоряжались в моей державе как у себя дома. Но свалить эту махину сразу мне было не под силу, для начала я должна была показать князьям церкви, кто в стране хозяин. И сделать это следовало постепенно, без крайностей.

Первое испытание мне пришлось выдержать в день отпевания сестры. Проповедь в соборе читал доктор Уайт, епископ Винчестерский. Хорошо еще, что он вещал с амвона по-латыни, и большинство присутствующих ничего не поняли. Но я-то владела латынью в совершенстве, и проповедь прелата мне совсем не понравилась.

Доктор Уайт произнес пространную хвалебную речь в адрес усопшей, напомнив, что королева Мэри проявила похвальное смирение и отказалась от вмешательства короны в церковные дела, благодаря чему Англия вернулась в благословенное лоно Римской церкви. Епископ напомнил, что святой Павел воспретил женщине разглагольствовать в храме, ибо слабому женскому уму не под силу управлять церковью Божьей.

Я слушала проповедь, и кровь во мне закипала. Как он смеет говорить подобное, зная, что я намерена возглавить английскую церковь! Как он смеет уничижительно говорить о женщинах, в то время как страной управляет королева!

Далее доктор Уайт перешел к долготерпению и страданиям усопшей королевы. Она стойко перенесла все обрушившие на нее удары судьбы. Англии выпало великое счастье оказаться, пусть даже на короткий срок, под владычеством столь набожной государыни.

Я обвела взглядом аудиторию. О чем думали эти люди? Вспоминали ли они мучеников, сгоревших на кострах — Краммера, Ридли и прочих?

Когда проповедник начал говорить обо мне, я чуть не захлебнулась от ярости.

Ныне на престол взошла сестра королевы Мэри, сказал Уайт. Она тоже особа весьма достойная, и все подданные обязаны беспрекословно ей подчиняться. В любом случае лучше живая собака, чем мертвый лев, ведь королеву не воскресишь, поэтому приходится довольствоваться тем, что есть.

Это уже было чересчур. Такого оскорбления снести я не могла. В соборе было достаточно людей, понимавших по-латыни. Правда, большинство собравшихся уразумели лишь, что проповедник прославлял королеву Мэри.

Я с нетерпением ждала конца службы. Этот наглец бросил мне перчатку, но он пожалеет.

Когда епископ сошел с амвона, я поднялась и крикнула страже:

— Арестуйте этого человека!

Солдаты немедленно выполнили мой приказ, и епископ Винчестерский бросил на меня торжествующий взгляд. Я поняла, что он относится к породе религиозных фанатиков, для которых высшее наслаждение — воображать себя жертвой. Эти люди опаснее всего. Они уверены, что им уготовано теплое местечко на Небесах, а все, кто с ними не согласен, должны непременно отправиться в ад.

— Ваше величество, — крикнул епископ, — должен предостеречь вас. Если вы отвернетесь от Рима, вас ждет отлучение от церкви!

— Отведите его в Тауэр, — приказала я.

Вернувшись к себе, я немедленно вызвала Сесила. Он уже знал об аресте доктора Уайта и подготовился к беседе.

— Хорошо хоть он говорил по-латыни, — заключила я свой рассказ. — Однако подобную дерзость оставлять без последствий не следует.

С этим Сесил согласился, однако заметил:

— С епископом Винчестерским слишком круто обходиться нельзя. Пусть посидит в тюрьме, поостынет. Ваш отец, конечно же, отрубил бы ему голову. Вы же, я полагаю, поступите более разумно.

Урок пошел мне на пользу, я лишний раз поняла, как опасно давать волю чувствам в вопросах веры.

* * *

В утро Рождества я предприняла еще один шаг. В дворцовой часовне проходило торжественное богослужение по католическому обряду, заведенному в царствование Мэри. Однако, когда епископ Карлайнский приблизился к алтарю, дабы начать мессу, я резко поднялась и вышла, сопровождаемая дамами свиты.

Этот шаг я тщательно продумала заранее. Вскоре и столица, и вся страна узнают о случившемся. Я выясню, какова реакция народа на мой поступок. Если поднимется ропот, всегда можно будет объявить, что королева ушла с мессы по причине плохого самочувствия. Мнимая болезнь не раз выручала меня в прошлом, почему бы не прибегнуть к испытанному средству еще раз? Если же паче чаяния моя выходка вызовет одобрение, можно переходить к следующему этапу.

Судя по полученным отчетам, мой выпад в адрес католической церкви привел подданных в восторг. Я решила, что пора двигаться дальше. Было объявлено, что отныне не только в дворцовой часовне, но и во всех церквах королевства служба будет вестись только на английском языке.

В эти дни меня больше всего занимала приближающаяся коронация. Я хотела, чтобы люди навсегда запомнили этот праздник.

Двенадцатого января я переехала из Вестминстерского дворца в Тауэр, ибо по традиции английский монарх должен отправляться на коронацию из этой крепости, и торжественный переезд в Тауэр считается событием почти столь же торжественным, как сама коронация. Королевская баржа медленно двигалась по реке, вся поверхность которой была заполнена лодками и кораблями. Развевались знамена, играла праздничная музыка, баржа лорд-мэра салютовала мне орудийным огнем. Однако приятнее всего было слышать приветственные крики зрителей, собравшихся по берегам Темзы. Высаживаясь на причале возле Тауэра, я вновь, уже в который раз, вспомнила о том мрачном дне, когда входила в крепость через Ворота изменников.

На следующий день должен был совершиться церемониальный объезд столицы. Из Тауэра я выехала в открытой колеснице, обитой алым бархатом. Запруженные толпами улицы скандировали: «Боже, храни королеву!»

Я шептала в ответ:

— Боже, храни вас всех. Благодарю вас, милые, от всего сердца.

Я купалась в лучах народной любви и старалась показать своим подданным, что ценю их признательность гораздо больше, чем все мои предшественники. Люди приносили мне цветы, я благодарила и клала букеты в колесницу.

Особенно понравилась мне картина, которую я увидела на улице Грейсчерч. Там были изображены мои предки: бабушка Елизавета Йоркская выходила из гигантской белой розы, протягивая руку моему деду Генриху VII, выходившему из розы алой; особенно растрогало изображение моей несчастной матери, соседствующее с портретом отца. Впервые после казни Анны Болейн ей оказывали столь высокие почести. От моих родителей исходила золотая ветвь, на которой была изображена я сама — на золотом троне, украшенном алыми и белыми розами.

Проявив неподобающую монарху несдержанность, я захлопала в ладоши. По правде говоря, любовь народа была мне куда дороже, чем соблюдение традиций, Господь наделил меня способностью находить общий язык с простыми людьми.

По пути следования моего кортежа устраивались спектакли, разыгрывались живые картины, пели детские хоры. На Чипсайде из окон домов были вывешены ковры и гобелены. Вновь и вновь я клялась себе, что буду верой и правдой служить своему народу, воздам ему за любовь сторицей.

В утро коронации я перебралась из Тауэра в Уайтхолл, а оттуда проследовала в Вестминстерскую церковь. В алом бархате, отороченном горностаем, я выглядела истинной государыней. Накануне возникло неожиданное осложнение — ни один из епископов не соглашался короновать меня. Они знали, что я намерена объявить себя главой английской церкви, и это не могло нравиться прелатам. Я же считала, что, лишь последовав примеру моего отца, смогу добиться, чтобы в моем королевстве воцарились здравый смысл и веротерпимость. Поскольку кафедра архиепископа Кентерберийского, главного пастыря страны, пустовала, церемонию должен был провести следующий по иерархии архиепископ Йоркский, Николас Хит. Однако этот пастырь, осведомленный о моих планах, решительно отказался совершать обряд. Тансталл, епископ Дупхэмский, заявил, что он стар и болен. Так и вышло, что выбор пал на Оуэна Оглторпа, епископа Карлайлского.

Олгторп сначала тоже пытался отвертеться. Ему не пришло в голову ничего лучшего, как объявить, что он не располагает облачением, подобающим столь торжественному случаю. Тут меня удивил мой давний враг епископ Боннэр — он одолжил Олгторпу свою митру. Противодействие князей церкви меня изрядно тревожило, но я знала, что оно неизбежно. Если выбирать между пастырями и паствой, я всегда сделаю выбор в пользу последней.

И вот я стала перед алтарем, и епископ помазал меня на царство. Эта процедура не доставила мне особого удовольствия, ибо освященное масло довольно скверно пахло, однако пришлось потерпеть.

Гораздо больше понравился мне следующий обряд, когда я облачилась в золотую мантию, а епископ возложил на мою голову корону. Я села на трон, а подданные один за другим преклоняли у моего престола колени и давали клятву верности. То были минуты высшего блаженства.

Затем в Вестминстерском дворце начался праздничный пир. Как положено по традиции, сэр Эдуард Даймок въехал в зал верхом и на глазах у восьмисот приглашенных, не считая многочисленных слуг, бросил на пол перчатку. Я думаю, вряд ли кто-нибудь из присутствовавших на пиру когда-нибудь забудет этот день. В последующие годы, полные опасностей и испытаний, воспоминание о дне коронации не раз согревало мне сердце. Я сидела в алом бархате и горностае, с короной на голове, а двое знатнейших лордов королевства, Уильям Ховард и граф Суссекс, собственноручно прислуживали мне. Правда, я почти ничего не ела. Я вообще никогда не отличалась хорошим аппетитом, а в тот день от волнения и вовсе было не до еды. Мысленно я давала себе обет посвятить всю свою жизнь служению государству, как монахиня дает обет всю жизнь служить церкви.

Пир закончился на рассвете, и лишь тогда я смогла удалиться в опочивальню.

Там меня ждала моя Кэт.

— Ты устала, любовь моя, — весьма бесцеремонно объявила она. — Давай-ка Кэт уложит тебя в постель.

— Сударыня, — насупилась я. — Не забывайте, что вы разговариваете с королевой.

— Королевой ты будешь завтра, — отмахнулась Кэт. — А сейчас ты просто усталая маленькая девочка.

Я с наслаждение сбросила с себя тяжелый наряд. Не было сил даже на то, чтобы препираться с Кэт.

Я лежала в кровати, думала о самом торжественном дне в своей жизни и мечтала о будущем.

* * *

Я много времени проводила в беседах с Уильямом Сесилом, и он все настойчивее уговаривал меня выбрать себе мужа.

— Король французский объявил Марию Стюарт английской королевой, а своего наследника — английским королем, — сказал он.

— Ну и пусть, — пожала плечами я. — Пустые слова. Я — коронованная и помазанная государыня этой страны. Неужто вы думаете, что англичане когда-нибудь согласятся признать своей королевой какую-то Марию Стюарт, наполовину шотландку, наполовину француженку? Ведь шотландцы и французы — наши давние враги.

— Народ не всегда спрашивают, чего он хочет. Хорошо бы обезопасить ваше положение. Лучше всего родить наследника.

— Я не желаю вступать в брак, — отрезала я.

— И все же обзавестись мужем и родить ребенка было бы мудрее, — настаивал Сесил.

Я решила, что не стану тратить время на бесполезные споры. Пускай сначала появятся претенденты на мою руку, а там будет видно. Долго ждать не придется — в этом я не сомневалась. Пока же я могла заняться вопросами веры. Я знала, что народ хочет, чтобы я восстановила протестантскую церковь и прекратила религиозные гонения.

Наконец решение было принято. Я сама возглавлю церковь своего королевства, папский престол мне больше не указ.

Я отправлю послания государям Швеции, Дании и Германских княжеств, где утвердилась протестантская вера, предложив этим странам дружбу и союз. Одновременно я повелела сэру Эдуарду Карну, которого Мэри назначила послом Англии при дворе папы Павла IV, известить его святейшество о моем восшествии на престол, а также о том, что я не намерена впредь прибегать к принуждению в вопросах веры.

Как и следовало ожидать, папа пришел в крайнее негодование, но это ничуть меня не смутило. Раз уж я собралась порвать с Римом, неудовольствие его святейшества волновать меня не должно.

Карн донес, что его святейшество вообще не вполне понимает, как может взойти на престол особа, рожденная вне брака. По мнению папы, прямой наследницей английского престола является Мария, королева Шотландии и наследная принцесса Франции.

Однако, сообщалось далее, его святейшество готов рассмотреть вопрос о правомочности моих притязаний на английский престол.

В ответ я потребовала, чтобы мой посол вернулся в Англию. Папа пригрозил несчастному Карну, что в случае отъезда из Рима тот будет отлучен от церкви. Карн, убежденный католик, один из самых ревностных сторонников моей сестры, растерялся и по некотором размышлении предпочел остаться в Италии. Я не винила его. Раз уж решено не прибегать к принуждению в вопросах веры, пускай каждый выбирает себе религию по вкусу.

Желая меня унизить, папа отыгрался на злополучном Карне — лишил его статуса посла и назначил на малопочтенную должность управляющего Английским госпиталем в Риме.

Я сказала Сесилу, что нам не следует настаивать на высылке Карна из Италии и обострять конфликт с папой. Сесил полностью со мной согласился, и мы решили оставить дело без последствий. Главное — я заявила всему миру о своих намерениях.

Однако была проблема, которая занимала мое окружение еще больше, чем вопрос религии. Все мои приближенные были твердо уверены, что я должна как можно скорее найти себе супруга. Брак! Это слово одновременно завораживало и пугало. Не могу сказать, чтобы мне не нравились мужчины — наоборот, я всегда испытывала к ним огромный интерес. Все дело в том, что во мне уживались два противоположных начала. Конечно, в каждом из людей присутствуют разные грани характера, но мало в ком противостояние взаимоисключающих качеств достигает такой остроты. Природа наделила меня быстрым, живым умом, я всегда поражала учителей сообразительностью и тягой к знаниям. Это качества, которые необходимы великому монарху. Но в то же время я всегда имела склонность к кокетству и тщеславию. Мне нравились комплименты и льстивые речи, даже если разум подсказывал, что верить приятным словам нельзя. Мне нравилось, когда мужчины добивались моей любви, и я старалась не слушать голоса рассудка, твердившего, что ухажерам нужна не я, а слава и богатство. Мне часто случалось обманывать саму себя, но при этом в глубине души я всегда знала, что я ввергаю себя в добровольное заблуждение.

Во мне жили и живут две Елизаветы: одна умная, другая глупая. Однако глупая Елизавета не настолько глупа, чтобы не видеть своей дурости, а умная недостаточно умна, чтобы дать укорот своей противнице.

Глупая Елизавета влюблялась, а умная цинично наблюдала за безумствами и безрассудствами своей товарки, зная, что в последний момент сумеет удержать ее от непоправимого шага. Умная Елизавета повторяла мне: «Помни о Томасе Сеймуре». Но глупая Елизавета возражала: «Ну и что? Зато это было самое увлекательное приключение в твоей жизни. И потом, Сеймур, конечно, был красивый мужчина, но где ему до Роберта Дадли?»

И в самом деле, на свете еще не бывало такого мужчины, как Роберт. Ехать рядом с ним верхом, видеть его пылающие желанием глаза составляло одну из главных радостей моей жизни. Умная Елизавета нашептывала мне, что огонь в глазах Роберта зажжен короной, сияющей на моей голове, но я старалась на эту тему не думать. А временами даже циничный голос разума говорил: «Скорее всего он любит вас обеих — и тебя, и корону».

Меня как нельзя лучше устраивало, что Роберт Дадли, единственный мужчина, за которого, возможно, я согласилась бы выйти замуж, уже имел жену. Вечное ухаживание без перспектив брака — идеальнее не бывает.

Филипп Испанский не оставил своих матримониальных планов, и его посол граф де Фериа, испрашивал у меня аудиенцию за аудиенцией. За Филиппа я не вышла бы ни за что на свете, но говорить об этому послу не собиралась. Мне доставляло удовольствие водить Испанца за нос, да и французского короля не мешало держать в напряжении. Он очень боялся, что Англия и Испания заключат новый союз. Поэтому я проявляла в отношениях с графом дипломатичность, делала вид, что всерьез раздумываю над предложением Филиппа.

Де Фериа не скупился на лесть. Как же глупы мужчины! Неужели они думают, что у нас, женщин, такая короткая память?

Как-то раз посланник сказал, что его величество весьма доволен моей снисходительностью к английским лордам, исповедующим католицизм. Тут — да простит его великая государыня, но он все-таки должен это сказать, — я веду себя гораздо мудрее, чем в прочих вопросах веры.

Я холодно ответила, что по натуре являюсь львицей, а львы не охотятся на мышей.

Граф смущенно улыбнулся. Беседы с ним доставляли мне истинное наслаждение, приятно видеть, как чопорный испанец вертится ужом, очевидно, чувствуя, что терпение его господина скоро лопнет. Вскоре до меня дошло, что испанский посол предлагает некоторым лордам-католикам денежные подношения, чтобы склонить этих господ на сторону испанского короля. Лорд Уильям Ховард после встречи с графом немедленно отправился ко мне и чистосердечно обо всем рассказал. Я посоветовала ему взять деньги и сказать ему, что королеве обо всем известно, но она не возражает. Я с удовольствием представляла себе, как вытянется лицо графа де Фериа, когда Ховард передаст ему мои слова. Не удержавшись, во время следующей аудиенции я сказала испанцу:

— Надеюсь, граф, что его католическое величество не станет возражать, если я буду использовать у себя на службе придворных, которые получают от него деньги.

Тем самым я дала послу понять, что неуклюжие попытки Филиппа окружить меня шпионами обречены на неудачу.

Всякий раз после разговора с испанским послом у меня повышалось настроение. Бедный граф был начисто лишен чувства юмора. Он был элегантен, безупречно воспитан, как и подобает испанскому послу, но совершенно не понимал шуток и ни при каких обстоятельствах не терял серьезности. Вольности, которые я позволяла себе в общении с ним, испанец относил за счет женского легкомыслия, и я беззастенчиво этим пользовалась: вместо того чтобы сразу сказать «нет» и прекратить переговоры, я продолжала вести свою игру. Тем самым я одновременно оттягивала разрыв с Испанией и нервировала Францию.

— Как вы думаете, граф, возможен ли удачный брак между вашим господином и мной? — лукаво спрашивала я.

— Я уверен, что этот брак принесет счастье не только вашим величествам, но и обеим странам, — торжественно отвечал испанец.

— Помнится, когда мой отец женился на вдове своего старшего брата, это вызвало массу кривотолков и пересудов. Многие говорили, что брак недействителен.

— Пищу таким разговорам дал сам король, который решил развестись с королевой Катариной и жениться на вашей матери.

— Это мне хорошо известно, но вы все же не станете отрицать, что возникли кое-какие осложнения, а впоследствии моего отца мучили угрызения совести.

— Ваш отец без труда умел договариваться со своей совестью, — не выдержал посол.

Бедняжка, он начинал терять терпение.

— Не будем плохо говорить о мертвых, граф, — миролюбиво произнесла я. — Тем более что речь идет о великом короле.

— Я уверен, что ваше величество и без меня отлично понимает все выгоды этого союза. Никаких препятствий не возникнет. Мой повелитель без труда добьется соизволения его святейшества.

— Его святейшества? Ах, к сожалению, он мне не друг.

— И это можно уладить, ваше величество, если вы выйдете замуж за короля Испании. Мой господин договорится с папой. Вам нечего бояться, если вашим мужем будет испанский король.

— Я знаю, что папа и ваш государь — добрые друзья. Однако папы я не боюсь, и защита вашего господина мне не нужна.

Я доводила посла до изнеможения, но он не желал сдаваться. Несчастный болван никак не мог поверить, что женщина способна самостоятельно управлять страной. Я не раз встречалась с подобным отношением, и оно изрядно меня злило. Ничего, думала я, вы еще увидите, насколько вы ошибаетесь. Посол удалялся несолоно хлебавши, но я знала, что он придет вновь, боясь возвращения в Испанию с пустыми руками.

* * *

Вскоре появились и другие претенденты на мою руку, и это было очень кстати. Я делала вид, что размышляю, взвешиваю «за» и «против», сравниваю. Вновь возник Эрик Шведский, а вслед за ним — эрцгерцог Карл, сын императора Фердинанда.

Заседая со своими советниками, я сказала:

— Мне кажется, народ не хочет, чтобы я выходила замуж за чужеземца.

Эти слова моментально разнеслись по всей стране, что немало меня позабавило. В тиши своей опочивальни я часто болтала с Кэт о всякой всячине, мы отчаянно сплетничали — занятие, малоподходящее для королевы, но весьма приятное. Я всегда обожала сплетни и слухи. Даже мудрая моя половина признавала, что это занятие может принести пользу. Кэт была своего рода посредником между мной и всей страной, ибо имела связи и со знатными людьми, и с простолюдинами.

Например, мне стало известно, что в народе потешаются над тем, как я вожу за нос Филиппа Испанского. Если бы я согласилась выйти за него замуж, моя популярность дала бы трещину. Англичане были сыты по горло испанским мракобесием. Мое замечание о чужеземных женихах распалило воображение первых лордов королевства. Всех опередил граф Арундел, поспешивший предложить мне руку и сердце. Я всякий раз чувствовала себя польщенной, когда очередной претендент добивался моей руки. Ничего не могу с собой поделать — мужчина, проявляющий ко мне интерес особого рода, сразу делается мне приятен. Конечно, женихами двигала не любовь, а амбиция, но, полагаю, и мои женские прелести тоже не оставляли ухажеров равнодушными. Мне было двадцать пять лет, я не считала себя красавицей, однако по праву гордилась цветом лица, стройностью фигуры, белой кожей и изящными ручками. Пожалуй, я и без короны легко нашла бы себе мужа, а в сочетании с эти головным убором…

Я немного поиграла с графом Арунделом, и Роберт Дадли взревновал, что, в свою очередь, стало для меня дополнительным источником приятных ощущений.

Как-то раз Дадли воскликнул:

— Будь проклят тот день, когда я заключил свой несчастный брак!

— А мне рассказывали, что ваша Эми — премилое создание, — невинным тоном заметила я.

Роберт насупился и замолчал, проклиная злодейку-судьбу. Он был уверен, что, если бы не жена, то ничто не могло бы помешать нашему браку. Однако мудрая моя половина радовалась, что где-то в деревне сидит бедняжка Эми и ждет своего супруга.

Вскоре объявился еще один жених — сэр Уильям Пакеринг, весьма видный кавалер, хоть и не первой молодости. Ему было лет сорок, однако он неплохо сохранился, особенно если учесть привычку к веселому образу жизни. Этот господин был баснословно богат. Унаследовав от отца многочисленные поместья и рудники, кроме того славился приятным обхождением, и я сделала вид, что всерьез раздумываю над его предложением. Придворные бились об заклад: одни ставили на Арундела, другие на Пакеринга. Я вовсю наслаждалась ситуацией, попеременно оказывая знаки внимания то Арунделу, то Пакерингу, а мой Роберт тем временем сгорал от ревности. Словом, эти матримониальные маневры изрядно меня веселили.

Разгневанный граф де Фериа потребовал объяснений. Не желая портить себе удовольствие, я изобразила смущение и слегка погладила испанца по шерстке. Тогда стали говорить, что ни Арундел, ни Пакеринг меня не достойны — на королеве может жениться только принц. Какое-то время фаворитом считался Эрик Шведский.

Мы с Кэт часто шутили на эту тему.

— Я знаю свою королеву, — уверенно говорила Кэт. — Ни один из них вам не нужен. Во всяком случае, так говорите вы сами.

— И стою на этом твердо. Но учти, Кэт, знаем об этом только ты да я. Если будешь болтать, распрощаешься с головой.

— Не слишком-то разбрасывайтесь головами, — предостерегла меня Кэт. — Вы сами говорили, что ваша сестрица наломала дров, казнив лучших людей страны.

— Ты себя причисляешь к лучшим людям страны?

— Несомненно.

— Что ж, тут ты права, — серьезно сказала я.

Она была польщена моими словами и немедленно сообщила последнюю сплетню: герцогиня Суффолк вышла замуж за своего конюшего. Весь высший свет потрясен этим мезальянсом.

— Что ж, пусть наслаждается своим счастьем, — пожала я плечами. — Брак герцогини Суффолк не имеет государственного значения.

— Еще вас очень хотела видеть вышивальщица по шелку.

— Интересно, что новенького изобрела наша мастерица Монтегю? Должна сказать, что она прекрасно разбирается в своем ремесле. А как ты считаешь?

— Совершенно согласна с вашим величеством. Она принесла свое новое изобретение — шелковые чулки.

— Шелковые чулки! Где же они? Почему ты мне их до сих пор не показала?

— У вас такие важные государственные дела…

— Немедленно неси их сюда, несносная.

И Кэти принесла первую в моей жизни пару шелковых чулок.

— Наденьте их, ваше величество, — прошептала она.

Шелковые чулки приятно холодили ноги, которые сразу же сделались гораздо стройнее.

— Передай мастерице Монтегю, что я восхищена ее работой.

— Я так и знала, что вашему величеству понравится. Я заказала еще целую дюжину.

— Вот и умница.

— Я не слишком рисковала, — пожала плечами Кэт. — Если бы вашему величеству шелковые чулки не понравились, их моментально перекупили бы другие дамы.

Кэт перешла к следующей теме — стала пересказывать, что поговаривают в городе о моих женихах.

— Люди рады, что вы поставили на место Испанца, а больше всего народу хочется, чтобы вы вышли замуж за кого-нибудь из англичан. Многие сокрушаются, что лорд Роберт уже женат.

Я с загадочным видом улыбнулась. Стало быть, лондонцы думают, что Роберт Дадли, будь он холост, мог бы стать моим мужем. Очень интересно.

Явился Уильям Сесил, весьма встревоженный и озабоченный. Он сообщил, что Филипп Испанский обручился с сестрой короля Франции.

— Теперь Франция и Испания объединяются, — сказал Сесил. — Не будем забывать, что король Французский уже объявил свою невестку Марию Стюарт истинной наследницей английского престола. Наши самые могущественные враги отныне примирились между собой.

— И все же я правильно сделала, что не согласилась стать супругой Испанца. Ведь именно из-за него народ невзлюбил мою сестру.

С этим Сесил спорить не стал.

— А союз между Францией и Испанией — последствие моего отказа, — продолжила я.

— Все это так, — вздохнул Сесил, — но теперь мы остались в окружении могущественных врагов. Нужно, чтобы вы, ваше величество, как можно скорее нашли себе супруга. Если родится наследник, ваше положение укрепится.

— Мой дорогой Сесил, у меня прекрасные министры, которым я доверяю. Меня любит народ. Если Господь не оставит меня, бояться нечего — никакие враги нам не страшны.

— Ваше величество, вы проявляете мудрость, какую редко встретишь в ваши молодые годы. Народ действительно поддерживает вас так же, как поддерживал вашего отца. К сожалению, ни вашему брату, ни вашей сестре добиться этого не удалось. Я знаю, что у вас хватит мудрости и мужества, чтобы преодолеть любые напасти, но все же будет лучше, если вы выйдете замуж и дадите стране наследника.

— Дорогой Сесил, вы знаете, что я обдумываю этот вопрос.

— Хорошо бы, ваше величество, чтобы вы уже кончили его обдумывать и приняли решение.

— Брак, Сесил, — это материя, требующая зрелого размышления, ведь неудачный брачный союз приводит к несчастью. Мне рассказывали о мезальянсе нашей герцогини Саффолк. Забавно: столь гордая дама вышла замуж за своего конюшего.

— Влюбленные женщины обычно не задумываются о последствиях своих поступков. Но я вас понял. Вы не хотите, чтобы герцогиня заявила, будто вы ей завидуете и хотите последовать ее примеру.

Мое лицо залилось краской, я не сразу нашлась, что ответить. Неужели моя любовь к Роберту до такой степени очевидна?

Сесил вопросительно смотрел на меня. Я хотела устроить ему нагоняй за то, что он слушает сплетни и осмеливается дерзить королеве, но мудрая моя половина велела помалкивать, ведь от Сесила мне нужны были честность и прямота. Кроме того, как я отлично знала, Сесил лукавить и кривить душой не способен. Если заставить его вести себя иначе, он просто покинет мою службу — такой уж он человек.

Поэтому я пожала плечами и ничего не сказала.