Хозяева джунглей. Рассказы о тиграх и слонах

Хублон А.

Скубенко-Яблоновский Б.

Гхоша Сарат Кумар

Маклин Д.

Тевенен Р.

Батенин М.

Трип Т.

Кроутфорд Д.

Киплинг Редьярд

Алешин Вл.

Дуров В.

Алазанцев М.

Майер Ч.

Тигры и слоны — как ни теснит их человек, и по сей день они остаются хозяевами дремучих лесов. От заснеженного Уссурийского края до берегов Индийского океана прекрасные свирепые хищники держали в страхе людей и зверей. Многие смельчаки, о которых идет речь в этой книге, вступали с ними в борьбу, но не всем доставалась победа… А слоны — эти верные и мудрые помощники человека?

Раз в год они обрывают привязь и уходят в глубину джунглей, где, не видимые никому, пляшут до утра, чтобы с рассветом вернуться к людям.

 

 

Полосатый лорд джунглей. Из жизни индийских лесов Рассказ А. Хублон

Кэстон натянул повод и, склонив голову набок, стал прислушиваться. Он ехал шагом и задремал, но вдруг сквозь дрему ухо его уловило знакомый звук — звук, покрывающий все неясные шорохи лесной жизни. Он насторожился. Звук повторился, и он его узнал. То был тревожный свисток: его звали. Пришпорив коня, он рысью поехал вперед. Через десять минут он уже остановил своего коня рядом с лошадью солдата-кавалериста — совара, как их зовут в Индии.

Посреди дороги стояли две телеги, запряженные буйволами; погонщики с угрюмым, испуганным видом сидели на краю дороги, и никакие угрозы и крики совара — тоже туземца, как и они, — не могли вывести их из состояния полного бездействия и апатии.

— Джафир-Хан, в чем дело? Разве они не знают, что буйволы впряжены не для того, чтобы стоять на дороге, а чтобы тащить телеги?!.

Кэстон получил отпуск на два месяца и ехал к своему приятелю лесничему. Весь свой багаж он на двух телегах выслал заранее вперед и думал, что груз уже на месте, как вдруг он настигает его на полпути.

Совар выпрямился и отдал честь Кэстону.

— Саиб, — ответил он, — саиб, хорошо, если бы саиб лесничий лишил на год этих бездельников права на лесные пастбища. Они не желают двинуться с места, потому что какой-то дурак из джунглей сказал им, будто там, впереди, огромный тигр-людоед. И эти трусы боятся, хотя с ними я и у меня ружье.

— Ну и пусть бы съел их тигр! Да и то, по-моему, сильно должен проголодаться тигр, чтобы приняться за такое блюдо, — рассердился Кэстон. — Эй, вы, слушайте! Марш вперед! И чтобы к закату солнца были у дома саиба лесничего. Но ради ваших жен и детей я сам поеду с вами и буду защищать вас в пути.

— О… — жалобно застонал один из погонщиков. Нели у саиба нет ружья, даже саиб не остановит тигра.

— Безумцы! У Джафир-Хана есть ружье, и он, как хороший солдат, умеет стрелять. Да и у меня есть вот это маленькое ружье. — И Кэстон показал им свой револьвер. — Этого больше чем достаточно для старой драной кошки джунглей. Ну, вперед!

С причитаниями и стонами люди двинулись с места, и через час езды впереди показался домик лесничего, расположенный на пригорке, милях в двух от них.

Кэстон был страстный охотник. Встретив однажды Хэпберна, помощника лесного инспектора, к которому он теперь направлялся, Кэстон с ним разговорился и очень подружился. Поэтому, когда тот его пригласил к себе, в лес, Кэстон охотно принял предложение.

Дом Хэпберна стоял среди холмов Центральной Индии, в двух днях верховой езды от конечной почтовой станции, лежавшей в сорока милях от железной дороги. Глушь была здесь страшная, никто, кроме лесничих, так далеко в лес не забирался, и дичи, по словам Хэпберна, было очень много.

— Ну а теперь я поеду вперед, — сказал Кэстон. — Теперь вы можете дотащиться и без меня. Вы сами понимаете, что обратно вам ехать невыгодно, ибо назад дальше, чем до дома саиба лесничего, и у тигра больше времени вас подстеречь. С вами останется Джафир-Хан.

Доводы Кэстона оказались столь очевидными, что были сразу поняты погонщиками. Они кричали, дергали за хвост своих несчастных буйволов, погоняя их, и вообще приложили все старания к тому, чтобы поскорее добраться до цели путешествия.

Минут через пятнадцать Кэстон подъехал к воротам изгороди, окружавшей усадьбу и контору Хэпберна. Его поразили тишина и полное безлюдье, царившее во дворе. Окна дома были закрыты наглухо ставнями, хотя уже вечерело и жар спал; да и никогда здесь, в лесу, не бывает так жарко, даже в самое теплое время года, чтобы нужно было прятаться за ставни.

Кэстон подумал, что Хэпберн был куда-нибудь вызван по делам службы, а без него слуги, очевидно, лентяйничали. Он решил захватить их врасплох. Но его ждал большой сюрприз. Дорога вела вокруг дома, и когда он обогнул его угол, то сразу понял, почему вся усадьба как бы вымерла.

На веранде, прислонившись к стене дома, сидел огромный великолепный тигр.

Лошадь Кэстона остановилась как вкопанная, а рука его инстинктивно сжала рукоятку револьвера. И человек, и лошадь не спускали глаз с полосатого хищника, спокойно сидевшего в каких-нибудь пяти шагах от них.

Тигр повернул голову, оскалил зубы, зарычал, но не двинулся с места и, казалось, глядел мимо всадника, куда-то в глушь леса. Но едва уловимая игра мускулов под его гладкой шерстью показывала, что незаметно он тоже приготовился к действию на случай нужды. Кэстон видел, что в любой момент тигр может прыгнуть на него, и тут он возблагодарил судьбу за то, что в свое время настолько натренировался в стрельбе из револьвера, что мог соперничать в быстроте и точности стрельбы с настоящими ковбоями. Он не шевелился, боясь рассердить зверя, и только думал о том, успеет ли он так быстро выхватить из кобуры револьвер, чтобы выстрелить в тигра в момент прыжка.

Но ему не пришлось испытать свою ловкость.

Зверь, видимо, колебался. Перед ним были сытая лошадка и человек, главное — человек, которого ему так хотелось, потому что он был людоедом. Но человек этот был саиб, а из опыта своего он уже знал, что с белыми саибами шутки плохи. И вот он вскочил, как может вскочить только большая кошка, чуящая за собой погоню, но так же быстро выхватил и человек свое оружие. Когда револьвер был уже вынут из кобуры, Кэстон увидел, что тигр не нападал, а убегал от него. Тигр стрелою пролетел над изгородью и скрылся в чаще леса. Кэстон поглядел вслед, но стрелять не стал.

«Мы еще с тобою встретимся, старый бродяга. Нельзя безнаказанно поедать людей. Жаль, что сейчас не было у меня ружья», — подумал он.

Кэстон стал звать людей, но никто не показывался, пока он не крикнул, что тигр убежал. Тогда осторожно приоткрылись ставни одного окна, и из-за них выглянуло круглое, полное лицо в больших золотых очках; на голове красовалась вышитая золотом шапочка набекрень.

Кэстон несколько удивился, когда увидел выражение лица этого человека, — он был скорее рассержен, чем испуган.

— Скажите, саиб, неужели вы убили Полосатого Лорда? — спросил он.

— Нет, можете успокоиться, он сам поспешно удалился, — ответил Кэстон. — Но где же саиб Хэпберн и кто вы такой?

Круглый человек облегченно вздохнул и поправил у себя на голове золотую шапочку. Он открыл ставни, и Кэстон увидел перед собой жирного, толстого бенгальца в разорванной одежде. Низко кланяясь, бенгалец сообщил Кэстону, что саиб Хэпберн должен был уехать по делам службы, а что он сам — Бишен-Дасс, писарь саиба помощника инспектора.

— Саиб Хэпберн оставил письмо для Кэстон-саиба, лейтенанта пятидесятого Деканского полка. Не вы ли это?

Кэстон взял письмо. Оно гласило:

«Дорогой Кэстон, очень досадно, что мне приходится ехать в Мелдана. Меня вызывает наш старичок. Вернусь домой дней через десять. Устраивайтесь, пожалуйста, как у себя дома Если что-нибудь будет нужно, спросите у Бишен-Дасса — для бенгальца он не так уж плох. Кстати, мы для вас приберегли тигра, настоящего королевского тигра, а не пантеру! За много лет это первый экземпляр в нашей стороне. Позабавьтесь с ним до моего приезда».

Прочтя письмо, Кэстон обратился к Бишен-Дассу:

— Хэпберн-саиб пишет, что вы мне будете служить, как ему.

Бишен-Дасс так низко поклонился, что очки его съехали на кончик носа.

— Первым делом расскажите мне о тигре.

— Саиб, я был занят делами, когда к нам прибежал рабочий и сказал, что видел у нашего дома тигра. Мне уже о нем говорили, и я знал, что он обычно поджидает свои жертвы у дверей хижины и потом утаскивает в лес, где на свободе поедает их. Я созвал всех слуг в дом и запер окна и двери.

— И что же, зверь не пытался ворваться в дом?

— Нет, саиб, он просто уселся на веранде и время от времени вставал и обходил вокруг дома. А мы сидели и ждали, по приказу Хэпберн-саиба, вашего приезда. Но, с вашего разрешения, саиб, я отомщу этому Полосатому Лорду! — с неожиданной злобой, вдруг нахлынувшей на него, воскликнул Бишен-Дасс. — Из-за него надо мною смеялись мои же подчиненные, я этого ему никогда не прощу! Я его поймаю, и тогда уже сам вволю посмеюсь над ним.

— Дело нелегкое — поймать тигра. Лучше предоставьте мне застрелить его. Но почему же над вами смеялись, Дасс? — спросил Кэстон.

Вместо него ответила женщина-туземка, державшая на руках ребенка и стоявшая в стороне.

— О, если бы не он, я не держала бы уже своего малютку на руках!

— Все это пустяки, саиб, — перебил ее Бишен-Дасс. — Но люди смеялись надо мною, когда я бежал со всех ног, а платье мое зацепилось за дверь и порвалось. Малыш отстал от матери, и мне пришлось бежать с ним, а Полосатый Лорд гнался за нами по пятам. Я успел захлопнуть за собою дверь, прежде чем он схватил нас. Но застрявший в двери кусок моего платья он изорвал на мелкие клочки. Я еле отдышался, а люди смеялись надо мною.

Мнение Кэстона о душевных качествах Дасса сразу изменилось к лучшему.

— Когда они смеялись над вами, вы их не спросили, почему они не помогли спасти ребенка? Небось побоялись. А вы, Бишен-Дасс, храбрец. Я расскажу об этом саибу Хэпберну. А теперь дайте-ка мне горячего чаю.

И с этими словами Кэстон вошел в дом. Каково же было его изумление, когда первое, что он увидел, были ружье и ящик с патронами. Он вопросительно посмотрел на Дасса, но при виде ружья бенгалец задрожал и побледнел.

— О саиб, это ужасная штука — ружье! Я ее очень боюсь… Я раз попробовал выстрелить, и она так меня ударила…

И он ушел в кухню. А Кэстон стал размышлять о странном характере этих бенгальцев. С риском для жизни спасти ребенка — и дрожать при одном взгляде на ружье; иметь в руках охотничье ружье — и не выстрелить в спокойно сидящего в двух шагах от вас тигра из-за пустого страха прикоснуться к «огнедышащей палке».

На рассвете следующего дня Джафир-Хан разбудил Кэстона, говоря, что только что прибежал из джунглей туземец и сообщил, что ночью тигр разорвал лесного сторожа. Сторожка, по его словам, была милях в трех-четырех от усадьбы. Вид белого саиба, казалось, больше пугал туземца, чем сам Полосатый Лорд, и он путался в словах. Еще больше смутился и затрепетал он, когда вышедший из своей хижины очень легко одетый толстяк Бишен-Дасс что-то сказал ему на местном наречии.

— Полосатый Лорд совершил свое новое убийство в местечке Бориа, — сообщил Дасс. — Это совсем близко от нас.

— Тем лучше, — отозвался Кэстон. — Как только взойдет солнце, мы будем на месте. Пусть приготовятся к охоте.

Он отдал кое-какие распоряжения, но вид туземца не внушал ему доверия.

— А не перепутает он, не забудет, что надо? — спросил он Дасса.

Дасс уверил его, что хотя бенгальцы — народ и недалекий, но этот как будто понял, что от него требуют.

Все пошли одеваться и готовиться к охоте Никто не медлил, но раньше всех был готов Бишен-Дасс, и, когда Кэстон вышел на веранду, тот уже в полном одеянии стоял у своей хижинки и отдавал приказания какому-то человеку — очевидно, леснику. Получив распоряжения, последний повернулся и быстро скрылся в лесу. Вслед за ним Дасс позвал другого и дал ему какую-то записку и кошелек с деньгами. Второй туземец с той же поспешностью исчез за деревьями.

Кэстон окликнул Бишен-Дасса. Тот испуганно, как пойманный, обернулся и, кланяясь и приседая, стал извиняться.

— Всё служебные дела, саиб.

— Да, времени вы не теряете, Дасс.

— Нельзя упускать и минуты, — улыбаясь сказал Дасс и скрылся в хижине.

Уже через полчаса Кэстон и Джафир-Хан доскакали до Бориа, но оказалось, что никаких приготовлений к охоте не было сделано.

— Я так и знал, что этот глупец все дело испортит, — недовольно пробурчал Кэстон. — Джафир-Хан, приведи сюда сельского старосту.

Через несколько минут солдат привел седого, ветхого старикашку — потэля села Бориа.

— Ну что же, где загонщики для охоты? — спросил Кастой.

Старик поклонился до земли:

— Все люди моего села к вашим услугам. На кого хочет охотиться ваша милость? Дичи у нас в лесу не перечесть. Много кабанов, они столько беды натворили у нас на полях… А недавно к нам забрел и медведь…

— Нет, потэль Джи, — смеясь, остановил его красноречие Кэстон, — и дичь, и медведь подождут еще меня. Сегодня я хочу поискать кое-что покрупнее — тигра, который сегодня унес у вас лесного сторожа.

Крайнее изумление выразилось на лице старика.

— Какого сторожа, саиб? Какой тигр? Вот уже тридцать дней как у нас не слышно ничего о тигре. После буйвола Рамсарама тигр никого не уносил. Зачем нам лгать вашей милости?

Все окружавшие их туземцы утвердительно закивали. Кэстон понял, что бесполезно настаивать и продолжать расспросы. Было ясно: или ему рассказал басню прибежавший ночью человек, или же сейчас по непонятным для него причинам от него скрывают истину.

— Пусть здесь у вас тигра и нет, но я все равно буду охотиться, и мне нужны загонщики. Созывай, старик, своих людей. А мы с Джафиром пока покатаемся по полям и лесам.

Обогнув деревню, они увидели перед собою большое поле и посреди этого поля полуразрушенную сторожку. На земле следов тигра найти не было никакой возможности, так как, очевидно, незадолго до их приезда по полю не раз прогнали взад и вперед все стадо деревни. Разгадку могла дать только сама сторожевая будка.

Хитрость туземцев развеселила Кэстона.

— Что ты на это скажешь, Джафир-Хан?

Джафир тоже улыбнулся:

— Вы сами видите, саиб, что будка только что сломана, на дереве видны следы крови, да и на земле около нее тоже, там, куда копыта скота не могли ступить. Дело совершенно ясное, а они лгут нам. Надо заставить их говорить.

Но все попытки оказались напрасными. Потэль Джи лгал не запинаясь: сторожку сломал сегодня сам сторож Рамиа и поранил себя при этом, поэтому на досках кровь. Старик даже просил Кэстона посмотреть рану Рамиа и сказать, что надо с ней делать. Но Кэстон отказался. Он приказал начинать охоту.

Действительно, лес изобиловал дичью, но ни вепрь, ли медведь не могли утешить Кэстона. Убив их, Кэстон прекратил охоту, к великому огорчению всей деревни, надеявшейся получить обильный запас мяса. Но охотник не был милостив к потэлю Джи и его родичам, и уже в двенадцать часов все поехали домой.

Как только они выехали из деревни, Кэстон сказал Джафир-Хану:

— Знаешь что, Джафир? Если мы хотим убить тигра, нам, мне кажется, придется его самим выследить. Они охраняют его как божество.

— Да, но вам, саиб, придется посидеть дома, пока я, переодевшись туземцем, буду разведывать в соседних деревнях. Если туземцы узнают вас — белого всякий узнает, как бы он ни оделся, — весь труд пропадет, и мы ничего не выпытаем у них.

Кэстон не мог не согласиться с Джафиром и остался в усадьбе. От Хэпберна пришло письмо. «Старичок», то есть инспектор, задерживал его еще на несколько дней, и Кэстону предстояло, таким образом, развлекаться самому, как ему только было угодно. Несколько дней он охотился на мелкую дичь у самой усадьбы. Бишен-Дасс был незаменим: если он сам боялся дотронуться до ружья, то Кэстону он старался предоставить возможно больше случаев для стрельбы. В отсутствие Хэпберна Бишен-Дасс был всемогущим господином усадьбы. Он всем снабжал саиба, но особенно зорко следил за тем, чтобы жители джунглей не попадались на глаза Кэстону.

Наконец на шестой день утром туземец принес Кэстону записку от Джафир-Хана, написанную по-индустански. После обычного ряда приветствий он писал следующее:

«Да будет известно вашей милости, что я нашел тигра и слежу за ним. После случая в Бориа он людей не уносил, но сегодня ночью он зарезал прекрасного самбура и съел только немного. Он, наверное, вернется, и, если ваша милость поспешит, мы его захватим. Посланный вас проведет. Это в десяти милях от усадьбы».

Не медля ни минуты, Кэстон отправился к указанному месту. Джафир-Хан встретил его словами:

— В тот самый час, когда саиб вышел из дому, чтобы идти сюда, этот хищник убил маленькую девочку. Он вытащил ее из хижины на краю села и унес в лес. Я знаю, где он должен быть. Но я не созывал загонщиков, ибо они не знают, кто я и зачем я здесь, а я не хотел давать им времени для раздумий и лишней болтовни. Если саиб неожиданно спросит их о случившемся, они не успеют придумать новых басен и скажут правду.

Но тут Джафир ошибался. К величайшему негодованию Кэстона, жители деревни отвечали, что ничего не знают о тигре, что они всегда готовы служить саибу, что слуга саиба Хэпберна Бишен-Дасс велел им исполнять желания саиба.

— Но ведь я же сам видел следы крови, видел хижину, из которой тигр унес девочку! — воскликнул Джафир-Хан.

Но старшина деревни отрицательно покачал головой и вызвал вперед родителей девочки. Они смотрели на Кэстона и солдата исподлобья и, казалось, даже не понимали, что такое вообще тигр. Вокруг их хижины вся земля была взрыта копытами стада, как в Борна около сторожки.

Делать было нечего. Заставить упрямых бенгальцев заговорить не было никакой возможности. Пробродив безрезультатно весь день по окрестным лесам, рассерженные и хмурые, возвращались Кэстон и Джафир в сумерки домой.

— Саиб, — прервал молчание совар, — с вашего разрешения, я вернусь в ту деревню. Я добьюсь своего и увижу то, что они, очевидно, скрывают…

— Но я же знаю, что ты не лгун, Джафир-Хан.

Кэстон чувствовал себя тоже оскорбленным и поэтому не мог не отпустить Джафир-Хана. Он вернулся домой поздно. Было темно, и, проходя по веранде, он больно стукнулся ногой обо что-то твердое и тяжелое. Он зажег спичку и увидел перед собою ящик и на ящике адрес: «Мистеру Бишен-Дассу». Ящик был послан из Бомбея одной крупной писчебумажной фирмой.

«Что может этот Дасс закупать ящиками в писчебумажном магазине? И что у этого назойливого человека за манера бросать на дороге свои вещи?» — подумал Кэстон. Нога сильно болела, и он был не в духе.

На следующее утро Дасс приветствовал его словами:

— Ну как, саиб, удалось вам выследить Полосатого Лорда?

Ответ Кэстона звучал очень крепко.

— Саиб, вы не в рубашке родились, — сказал, посмеиваясь, Бишен-Дасс. — Суеверные люди думают, что тигр — священный дух. Я хотел еще сказать саибу, что люди мои выследили огромного медведя и я сделал все приготовления к охоте на него.

Действительно, охота была обставлена как нельзя лучше, и Кэстон застрелил медведя. Весь день Дасс отсутствовал. Вечером, когда Кэстон сидел на веранде, из лесу вышел Джафир-Хан. У него был вид усталый, запыленный, но он был весел и едва сдерживал улыбку. Он подошел к дому и спросил, дома ли Дасс. Получив от Кэстона отрицательный ответ, он попросил его сойти с веранды.

— Здесь у стен есть уши, — сказал он, — а мне вам нужно кое-что сообщить по секрету, саиб.

Отойдя от дома на несколько шагов и осмотревшись, нет ли кого, кто бы мог его слышать, он шепотом сказал:

— Сегодня ночью в той деревне хоронили девочку, которую утащил в лес тигр. Они нашли ее тело и, напустив стадо буйволов, прогнали тигра вглубь леса до вашего прихода.

— Ну что за глупцы эти люди! Они не хотят убить его и подвергаются постоянной опасности быть им съеденными.

— Что же им делать? Вы только послушайте. — И он быстро и оживленно начал рассказывать что-то Кэстону на ухо. Кэстон громко рассмеялся:

— Вот так штука! Ну, много мы с тобой, Джафир, охотились и много всего пересмотрели, но такой смешной истории, кажется, еще не бывало. Неужели же мне продолжать сидеть дома и делать вид, что я ничего не подозреваю?

— Пусть будет так — так вернее мы его поймаем.

Последующие дни Бишен-Дасс тоже пропадал с утра до вечера. Возвращаясь, он объяснял свои отлучки срочными служебными делами. Однажды вечером Джафир-Хан вновь отозвал Кэстона в сторону:

— Все готово. Тигр опять бродит тут по соседству. Ночь будет лунная, и сегодня, может быть, все придет к концу. Приманка уже на месте, жирная, хорошая приманка, промаха не может быть. Но согласитесь ли вы, саиб, провести ночь на ветке дерева?

— Не одну ночь на своем веку просиживал я на ветке, Джафир, поджидая свою жертву. Далеко это отсюда?

— Не дальше восьми миль, саиб.

Непонятно, почему этот прекрасный тигр во цвете сил своих, шутя могущий убить буйвола, занимался охотой на людей. Может быть, какой-нибудь человек ранил его в ранней молодости и он возненавидел после этого весь род людской и мстил ему по-своему. И по-своему он был тогда прав. Каковы бы ни были причины его действий, одно было известно: он продолжал совершать свои злодеяния и похищал из хижин и сторожек одного за другим упрямых бенгальцев.

Однажды ночью в поисках свежего человечьего мяса Полосатый Лорд проходил мимо одной хорошо известной ему деревушки. За чертой деревенской ограды стояла только одна покинутая хижина, но на этот раз его тонкое обоняние уловило приятный запах, исходящий из нее, — он не мог ошибиться: пахло человеком. В хижине, несомненно, кто-то был. До этого момента тигр шел своей красивой, гордой поступью, открыто и спокойно шея он по лесу, как кошка по саду, но тут он сейчас же съежился, припал к земле и стал невидим.

Чем ближе он подкрадывался к хижине, тем яснее различал запах человека, и не белого, а желтого человека. Но не было ли тут спрятано и железо? Осторожность — прежде всего. Бесшумно подползал он все ближе и ближе к двери хижины и наконец подполз к самой ее стене и обнюхал порог. Теперь он был уверен, что в хижине был только человек — ни стали, ни железа здесь не было. Дело было верное, в его вкусе. Он осторожно просунул голову в дверь, чтобы увидеть свою жертву. Да, в хижине сидел человек, жирный, толстый желтый человек, наполовину спрятанный за что-то похожее на белые шторы. Ну, они ему не могли помешать. И, прицелившись, тигр прыгнул…

Все хищники бросаются бесшумно на свои жертвы, но если прыжок им не удается, они громко выражают свое негодование. В данном случае тигру было отчего рассердиться. Шторы оказались более плотными, чем он ожидал: то была частая перегородка из гибких и крепких бамбуковых прутьев, наглухо вделанных в крышу и пол хижины; они образовали вокруг него клетку, из которой он не мог вырваться. И еще в этой клетке была одна особенность: чем больше он бросался на ее прутья, тем больше обрывался и прилипал, а белая обшивка стен клетки прилипала к его лапам, бедрам, морде, и он остановился, чтобы смахнуть с себя эту надоедливую белую штуку. Но, снимая один кусок с глаз, он оставлял на них другой — с лапы. Он стал тереться головой об пол и этим еще ухудшил свое положение — целая груда шуршащей липкой бумаги пристала к его голове и совершенно ослепила его на один глаз. Воя от ярости и страха перед неведомым, тигр стал царапать голову обеими передними лапами, но существенным следствием этого было лишь то, что он заклеил себе и второй глаз. Единственным желанием у него теперь стало спастись, бежать — и будь что будет с этим проклятым желтым человеком, тигру было теперь не до него. Он стал бросаться на стены, но, не видя ничего, не мог сначала найти дверей, захлопнувшихся за ним, как только он прыгнул в хижину. При каждом прыжке он ударялся головой о твердые стены и, оглушенный, падал на пол, собирая на себя все больше и больше липкой бумаги. А сверху кто-то сыпал на него все новые и новые тучи белых клейких листков. Враг его был хитер и хорошо устроил западню, но он слишком понадеялся на крепость ветхой двери хижины. Когда ослепленный зверь случайно бросился на нее, она не выдержала силы удара и распалась в щепки, а тигр кубарем, в вихре белых листков вылетел наружу.

Шагах в двадцати от хижины на дереве сидели Кэстон и Джафир-Хан. Они слышали возню внутри хижины, а затем увидели и странную живую бомбу, вырвавшуюся из двери на лунный свет. Несколько секунд этот белый ком оставался неподвижным, но потом вскочил и бросился бежать прямо к тому дереву, на котором они сидели. Несчастный ослепленный зверь со всего размаху ударился головой о ствол дерева. Сотрясение было слишком сильно даже и для крепкой головы тигра, и, оглушенный, он повалился на землю.

— Стреляйте, саиб! — воскликнул Джафир. — Все равно этот толстяк упустил своего врага, и поделом ему!

— Это правда. Но я не могу стрелять в тигра, когда он в бумажном пакете и совершенно беззащитен. Да потом я и промахнуться могу от смеха, ты посмотри только… — ответил Кэстон.

На крыше хижины появилась какая-то толстая белая фигура и свистнула Сейчас же из-за деревенской ограды выскочили черные фигуры и стали осторожно приближаться к лежащему на земле тигру.

Зверь начинал уже приходить в себя и пробовал подняться, но черные фигуры поспешили накинуть на него сетку и, когда он встал на ноги, затянули ее крепкими веревками.

Рыча и воя от боли и ярости, тигр изо всех сил отбивался от веревок, но, как только какая-нибудь из его лап проскакивала наружу, люди набрасывали на нее петлю, и скоро бедное животное оказалось совершенно беспомощным.

Кэстону и смешно было, что Бишен-Дасс поймал живьем тигра при помощи клея и бумаги, и досадно.

— Хотя вы и хитро все обдумали, Дасс, но как же вам не стыдно: из-за вашей прихоти погибло несколько человек. Если бы не вы, я давно бы его убил. Ведь по вашему приказу молчали несчастные туземцы.

— Но подумайте, как должно быть стыдно этому тигру, что его не саиб поймал, а я, и не чем другим, как бумагой и клеем. Какой для него позор! Из-за него надо мной смеялись, но теперь я отомстил. Долго только пришлось ждать, пока не прислали мне тот ящик с клеем, о который вы так больно ушиблись в тот вечер. Помните, саиб?

— Что же вы думаете с ним дальше делать? — спросил Кэстон.

— Извещу дирекцию Зоологического сада в Калькутте. Пусть пришлют клетку для него, а для меня — немного рупий. А пока мы его спустим через крышу в хижину, и он посидит там до их приезда.

Так оно и было. Однажды, когда Кэстон проезжал Калькутту, он зашел в Зоологический сад посмотреть на плененного Полосатого Лорда, как его назвал Бишен-Дасс. Великолепный зверь сидел в клетке, а сторож стоял около него и рассказывал публике хорошо известную Кэстону историю о том, каким странным образом попался этот тигр людям в руки.

 

Тигр голубой сопки. Маньчжурский рассказ Б. Скубенко-Яблоновского

Целое море бесконечных девственных лесов маньчжурской тайги уходило к отдаленной Голубой Сопке. Одетые в зимний убор гиганты деревья казались угрюмыми. Глыбы снега, отвиснув на толстых сучьях столетних таежных великанов, сурово затеняли легшую под ними белую пелену. На огромном пространстве причудливо спутался бурелом. Здесь и там вывороченные с корнями хвойные деревья, опрокинувшись друг на друга, образовали настоящие горы и холмы. Толстый слой снега прикрыл их, предательски скрыв колодцы и продушины, куда ежеминутно можно было провалиться. Под ними же извивались бесконечные лабиринты многочисленных звериных троп. Сюда забираются и соболь, и куница, здесь рыщут волки, лисицы, вкрадчиво-воровски крадется хищная рысь, и тут же где-нибудь неподалеку, под отдельным шатром из корневищ давно сваленных бурей деревьев, залег огромный таежный бурый медведь. Здесь вечное движение и вечная борьба за существование. На изгибах лабиринтов, под крышей сотен тысяч деревьев один зверь выслеживает другого и скрытно разыгрываются кровавые драмы.

Снежные холмы, упавшие на бурелом, молчат. Они не выдадут кровавых драм, свершившихся в глубоких лабиринтах, и только поднявшиеся над буреломом могучие кедры, ели, сосны и пихты изредка обронят белый клок своей снежной одежды и снова неподвижно затаятся.

По временам в мрачном кедровнике простучит вечный непоседа дятел — и опять недвижная, душу гнетущая тишь. Но в ней и своеобразная поэзия жизни не тронутых еще рукою человека девственных лесов. Стоит только вслушаться и отдаться во власть таежных чар, как тотчас, же перед взорами встанут необычные картины. Несколько шагов вперед — и среди хаоса бурелома вдруг обвиснут, словно щупальцы чудовищного моллюска, корневища вскинутого кверху дерева. Убранные снегом, они похожи на огромные белые грибы или на чудовищные зонтики. Тут же рядом — толстые стволы, то расщепленные сверху донизу, то срезанные, как ножом, и стоящие словно огромные колонны. Под дыханием бури эти мощные деревья наполовину устояли и, как памятники, вытянулись над своими павшими товарищами.

Весь этот дремучий лес расстилался у подножия гор. Издали виднелись высокие, покрытые снегом сопки. Возвышаясь одна над другой, они вдали увенчивались Голубой Сопкой, уходящей к небу смутно обрисованным белым шатром. Верхние гребни ее тянулись на темно-синем небе как белое кружево, пришитое к китайской дрели. Сопка эта считается у китайцев священной. По их поверью, на главной сопке живет царь тигров со своей тигрицей. Никто из звероловов не должен заходить выше первых двух сопок, так как там уже начинаются владения грозных «ляо-ху». Горе охотнику, проникшему дальше! Он будет растерзан в клочья. Никакая пуля не может сразить священного ляо-ху.

Так думают китайцы, многие маньчжурцы и некоторые бродячие племена, промышляющие зверя в тайге. Они и до сих пор еще воздают тигру разные почести, видя в его дерзких нападениях на обозы и людей проявление исключительной власти и силы. Голубая Сопка называется у китайцев еще Тигровой горой. И действительно, в неприступных каменистых россыпях главной сопки рассеяно множество тигровых следов. Звери пробили там тропы и вольно расхаживают, высматривая сверху свою добычу, за которой и спускаются в ближайшие долины. Свершив же свой набег, они снова уходят в неприступные каменные россыпи, где скрываются в трущобах. Безопасно подойти к ним на расстояние выстрела нет возможности. Группами живущие звери тотчас же заметят дерзкого смельчака и устроят на него облаву.

Сверху, с высокой сопки, зорко осматривал долину огромный маньчжурский тигр. Его желтые глаза с вертикальными зрачками горели хищным блеском. Это был гигант, каких можно встретить только в девственных дебрях маньчжурской тайги. Передние лапы его поражали своей мощью, их ступни были не меньше десертной тарелки; густой и пушистый мех песочного цвета облекал гигантское тело зверя; поперек туловища шли черные полосы, а на шее густая шерсть торчала наподобие гривы. Перед такой чудовищной кошкой, весящей нередко до двадцати пудов, собрат его — бенгальский тигр — кажется подростком. Тот весит не больше четырнадцати пудов.

Что же видели желтые хищные глаза его в глубокой долине? Там рос дубняк — любимое место диких кабанов. Между густыми зарослями этого дубняка, на небольшой поляне, виднелись какие-то черные точки. Они передвигались с места на место, приближались к зарослям и вдруг исчезали в них.

Острый взор хищника следил за каждым их движением, могучая шея вдруг вытягивалась, а упругий хвост, словно маятник, отбивал удары, отмечая на снегу две длинные полосы.

Черные точки, в которые всматривался грозный тигр, были дикие кабаны — самая лакомая добыча хищника.

Маньчжурским звероловам хорошо известно, что грозный царь тайги всегда идет следом за стадом кабанов. Это как бы провиантский обоз его, из которого он время от времени берет известную долю. Если стадо большое — голов в шестьдесят-восемьдесят, то за ним иной раз следует несколько тигров.

Выследив свою добычу, мощный зверь сдвинулся с места, и от этого движения все его упругое тело вытянулось и стало еще длиннее. Припадая к снегу и извиваясь между гранитными валунами горной россыпи, он начал спускаться вниз, в глубокую долину.

На поляне паслось больше полусотни диких вепрей. Разгребая снег, они рылись в земле своими подвижными рылами, и поминутно слышались со всех сторон их довольное чавканье и похрюкиванье. Кабаны отыскивали желуди. Здесь этого лакомства было вдосталь. Многие уже наелись и растянулись на взрытой ими земле. Поросята держались подле маток и, поминутно взвизгивая, гонялись друг за другом, затевая драку. Ссора возникала из-за каждого найденного желудя. Неподалеку от стада стояли настороже два огромных секача Их крупные белые бивни грозно торчали по бокам длинных морд. Эти старые кабаны охраняли стадо. Время от времени они вдруг вскидывали кверху свои рыла и втягивали в себя воздух. Однако после нескольких минут чуткой бдительности животные успокаивались и, подойдя к стволу толстого дуба, начинали чесать о его шершавую кору свои обросшие черной щетиной бока. По-видимому, это им доставляло большое удовольствие. Из горла их вырывалось ворчливо-одобрительное похрюкиванье. Вдосталь почесав бока, оба снова направлялись к своим сторожевым местам, причем свиньи, прибылые кабаны и поросята почтительно уступали им дорогу. Они знали их огромную силу и полагались на них как на своих защитников.

Еще долго предавались бы кабаны отдыху, если бы вдруг из зарослей не вскинулся тигр. В несколько огромных прыжков он настиг одного из прибылых кабанов и одним ударом лапы в голову свалил его наземь. Вепрь упал как подкошенный, обливаясь кровью, а все большое стадо с такой силой рванулось в густые заросли, что далеко по лесу раздались шум и треск. Казалось, будто кто-то сразу сламывал десятки тонких деревьев.

Сидевшее на деревьях воронье тотчас же подняло громкий крик и возбужденно закружилось над лесом в чаянии близкой поживы. Тигр же принялся рвать добычу. Страшные зубы его мгновенно растерзали спину животного, и хищник с жадностью пожирал сочившиеся свежей кровью куски мяса.

Через какие-нибудь четверть часа от шестипудового кабана оставались только голова и ноги.

Облизав свои окровавленные лапы и грудь, тигр встал, осмотрелся по сторонам и медленной поступью пошел в гору, к старому суровому кедровнику.

Воронье же только того и ждало. Жадной, густо сбившейся кучей ринулось оно на остатки тигровой трапезы и неистово принялось ее долбить и клевать.

Выспавшись неподалеку от места удачной охоты, тигр поднялся и подошел к толстому кедру. Здесь он встал во весь рост и уперся передними лапами в ствол дерева. Страшные когти впились в кору его, а гибкое туловище круто выгнулось… Это был обычный прием потяжки, причем глаза у хищника самодовольно прищурились, а огромная пасть раскрылась и зевнула, показав грозные ряды зубов.

Сон хищника длился долго. За это время он снова почувствовал позыв к еде и направился к месту вчерашнего ужина. Но увы! Жадное воронье успело прикончить остатки, а красные волки растащили и кости. Тигру оставалось только повернуть обратно и искать новой добычи.

Иногда за ночь он успевал пройти шестьдесят и больше километров, смотря по тому, где ему удавалось настигнуть добычу.

Уже несколько высоких лесистых холмов остались позади тигра, и начинался подъем на горный увал. Здесь хищник остановился. Издалека до слуха его донеслись глухие стуки. Желтые глаза его вдруг широко раскрылись, а уши насторожились.

Некоторое время он стоял неподвижно, словно изваяние, сливаясь окраской своей шерсти с цветом окружавших его гранитных валунов.

В дремучей тайге стояла полная тишина. Изредка только падали с ветвей кедров снежные комья, да где-то невдалеке, в гуще хвои попискивал поползень.

Наконец хищник сдвинулся с места и пошел в противоположную сторону от глухих ударов, заставивших его насторожиться.

В тайге на одной из концессий шла рубка леса. Тигр знал, что там были люди, громко стучавшие топорами по стволам деревьев. Когда же мощный ствол какого-нибудь столетнего великана валился, китайские рубщики вдруг поднимали крик. Эти громкие голоса людей действовали на таежного властелина неприятно. Он сознавал, что в его владения вторглись и хозяйничают двуногие существа. Они уже не раз преследовали его и стреляли из своих громоносных палок. До этого же он слышал гром только в небе.

Долго бродил полосатый хищник по огромной, как море, тайге. Напуганные им кабаны ушли очень далеко — километров за пятьдесят. Они стали осторожнее, и подойти к ним было уже нелегко. Поэтому тигр счел за лучшее искать новое стадо, а по пути охотиться за всякой случайно встреченной добычей.

Вскоре ему удалось набрести на свежий след изюбра. Эта добыча была слишком лакомой, чтобы он мог отказаться от нее.

Хищник насторожился и быстро пошел по свежей изюбровой тропе. Иногда на следу он тыкал свой нос в рыхлый снег и втягивал запах копыт недавно прошедших изюбров.

От следов красного зверя — лося, оленя, изюбра, дикой козы и кабарги — исходит особенно сильный запах. Он раздражает чуткое обоняние хищников, и они тотчас же пускаются в погоню за животными.

Несколько километров тигр промерил широким ходом, а затем, когда след изюбра стал пахнуть еще сильнее, сократил шаг, вытянулся и пошел «скрадом».

Суровый кедровник строго молчал, следя за обычной таежной драмой.

Впереди в просвете показались дикие нагромождения гранитных скал. Прямо перед полосатым хищником открывалась глубокая долина, а на противоположной скалистой сопке, как изваяние, застыл крупный изюбр. Это был представитель семейства оленей, но только с более плотным телом и крепкими ногами.

Красавец маньчжурской тайги стоял боком к тигру. Огромные раскидистые рога его с семью крупными отростками четко рисовались на ясном фоне неба Потом он сдвинулся с места и вошел в небольшую лесную заросль. Слышно было, как стучали его ветвистые рога о стволы деревьев. Прошло несколько минут, и он снова показался на голой скале, грациозно изгибая шею и слегка качая головой, украшенной тяжелыми ветвистыми рогами. Вдруг он что-то почуял и стал как вкопанный, повернув голову в сторону тигра. Ноздри красавца раздулись и стали чутко втягивать воздух. Слабый ветер тянул со стороны тигра. Этого было достаточно, чтобы почуять опасность. Полосатый хищник в злобной досаде замер за углом скалистого выступа. Его огромная круглая голова, белая грудь и толстые лапы резко выделялись на сером фоне гранита.

Наставив вперед уши, тигр заглянул вниз, как бы измеряя взором ущелье. Оно оказалось очень глубоким.

В ту же минуту изюбр вдруг сделал прыжок и исчез за краем скалистого кряжа.

Хищник гибко приподнялся и несколько раз яростно щелкнул зубами. Чтобы догнать изюбра, ему пришлось бы сделать большой обход, а между тем голод давал себя знать, надо было как-нибудь утолить его. С этой целью тигр вернулся в кедровник и стал здесь разгребать лапами снег.

Для чего он это делал?

Он искал кедровые шишки с орехами. После долгой возни у подножия кедровых стволов ему наконец удалось найти несколько шишек, и он тут же, вытянувшись во всю длину своего огромного тела, стал вышелушивать и грызть маленькие треугольные орешки.

Пища, казалось бы, далеко не достойная гордого властелина тайги. Но что же делать? Голод, как говорится, не тетка. Иной раз приходится и грозному ляо-ху переходить на орешки. Однако тигровый желудок они не насытили, и вскоре голодный зверь решил приблизиться к стану дровосеков. Здесь, при дерзкой смелости ожесточенного голодом тигра, ему было чем поживиться: на месте рубки леса кроме людей было еще немало и лошадей. Лютый хищник, недавно еще свернувший в сторону от стука дровосеков, теперь прямо пошел на него. По пути ему пришлось перевалить вторую крутую сопку. Здесь, на гребнях ее, он заметил кабаргу. Она искала пищу. Густой серый цвет этого животного почти сливался с цветом голых скал. Тонкие, но крепкие ноги с длинными острыми копытами устойчиво держались на конусообразных гранитных вышках. В один миг это ловкое животное оказывалось двенадцатью аршинами ниже того места, на котором только что стояло. Оно буквально слетало с отвесной скалы на какой-нибудь конус внизу и здесь мгновенно находило точку опоры сразу для четырех копыт.

Голодный тигр зорко следил за каждым движением кабарги, надеясь, что она спустится ниже и тогда он сможет сделать свой ловкий прыжок. Однако и на этот раз его надежда была обманута.

Случайно кабарга очутилась от тигра не дальше тридцати шагов. Полосатый хищник не мог больше выдержать и, осадив все туловище на задние лапы, мгновенно, точно спиральная пружина, вскинулся вперед… Прыжок был чудовищен, но все же короток. Надо было сделать второй, но было уже поздно. Кабарга, заслышав позади себя тяжелый шум сорвавшихся камней, в мгновение ока скользнула книзу и, словно призрак, исчезла в каменистой россыпи.

Хищник еще больше рассвирепел. В глазах его вспыхнул огонь, и он глухо и злобно зарычал, как это делают раздраженные кошки.

А издалека, снизу, из широкого распадка по-прежнему доносился стук топоров. Хищник решительно направился туда, хотя все же чувствовал себя не совсем хорошо. Двуногие смущали его и вселяли в него страх.

Но голод был сильнее страха. По пути хищник засмотрелся даже на белку, которая ловко прыгала с ветки на ветку. Он не прочь был бы схватить и ее, но за ней ему было не угнаться.

Несколько шагов вперед — и перед самым носом его с треском взлетели и расселись на ветках ели несколько рябчиков.

Тигр остановился, вскинул морду кверху — и ничего не увидел на ели. Хитрые птицы так плотно припали к веткам в густой хвое, что совершенно невозможно было приметить их.

Раздраженный донельзя неудачей, голодный хищник прибегнул к последнему средству: принялся за ремесло домашней кошки — ловлю мышей.

И вышелушивание кедровых орешков, и охота за мышами — оба этих занятия были странными и унизительными для повелителя таежных дебрей.

Это была курьезная охота. Хищник припадал к снегу, ставил торчком уши и, поворачивая из стороны в сторону лобастую голову, чутко вслушивался в шорох сновавших под снегом мышей.

Временами его лапы быстро разбрасывали снежную толщу, пытаясь схватить крохотное серенькое существо. Иногда это удавалось, и тогда он мгновенно съедал добычу, но в большинстве случаев юркая маленькая мышь или ускользала в норку, или же затаивалась под грудой валежника.

Такую ли добычу привыкли хватать грозные лапы тигра?! Одним ударом они убивали лошадь или быка.

Еще больше рассвирепев от этой унизительной охоты, хищник вдруг привстал и ожесточенно и брезгливо стал чистить о снег загрязненные землей лапы. Снежные комья летели из-под задних лап и, ударяясь о стволы ближайших деревьев, разлетались белой пылью. Постепенно разгорячась от этого движения, тигр стал издавать густой хриплый рев, похожий на сухой, отрывистый, басовитый кашель.

Кашлянув еще несколько раз, полосатый хищник тронулся в путь. Под тяжелой стопой его на склоне горы трещали сучья и кусты. Здесь нельзя было продвигаться крадучись. Слишком много хвороста и разного древесного лома валялось на земле.

Голубая Сопка осталась далеко позади. Ее пирамидальная скалистая вершина величественно поднималась к темно-синему небу. Издали, сквозь легкую дымку тумана, гранитные выступы отвесных склонов казались нежно-голубыми; причудливым белым кружевом рисовались скалистые изгибы.

Солнце уже спускалось за массивные хребты, когда хищник стал приближаться к широкой пади, где было разбросано несколько китайских фанз. Здесь жили китайцы-дровосеки, имевшие до пятидесяти лошадей.

Узкоколейная ветка железной дороги, проведенная в мрачную глушь тайги, тянулась на сорок километров до станции Шитоухедзы Восточно-Китайской железной дороги. По этой ветке вывозился лес до главной магистрали.

Переходя через рельсы, хищник заметил у штабеля шпат две лопаты, которыми не так давно китайцы-рабочие разгребали снег. Он обнюхал их деревянные ручки и тут же с яростью изгрыз их. От ручек остались одни щепы.

От древка, за которое брались люди, пахло потом. Это напомнило тигру о когда-то загрызенных и съеденных им людях. Смелость его от этого удвоилась, и он, перейдя полотно железной дороги, двинулся по склону обширного холма.

Стук топоров становился все явственней, падавшие же деревья издавали особенный звук, похожий на стон. Могучие деревья тяжело падали на землю, стволы их тут же очищали от сучьев и веток, грузили на платформу и увозили. Лесная чаща таяла с каждым днем. Над первобытной мощью природы здесь властвовала вооруженная пилой и топором рука человека.

Хищника раздражали этот гул, свист, шум и треск падавшего леса. Рука человека разрушала надежный приют тигра.

Не свалят ли люди темный лес и на вершине его сопки, что возвышает к небу свой голубой шатер, весь сияющий девственными снегами?

У ожесточенного голодом хищника уже исчез страх перед человеком. Китайцев он мало боялся, зная их беззащитность. К тому же не раз уже отведал он человеческого мяса.

До лесного склада оставалось не больше ста шагов. Полосатый хищник шел теперь уверенными шагами; в глазах его горел фосфорическим светом огонь ненависти; вся пригнувшаяся, вытянутая полосатая фигура дышала свирепой кровожадностью.

Тем временем китайцы спокойно продолжали работу на засеке. Одни из них стояли на штабелях и выкладывали бревна, другие тут же поблизости были заняты распиловкой бревен.

В разгаре работы вдруг раздался страшный рев, а вслед за ним испуганные крики десятка голосов. Дровосеки, бывшие внизу, у штабелей, с диким криком лезли на них, а страшный ляо-ху мгновенно очутился на одном из штабелей, схватил зубами за бок первого попавшегося рабочего, поднял его кверху, словно пуховую подушку, и, бросив на бревна, остервенело стал его терзать…

Не все дровосеки потеряли голову. Некоторые, видя неминуемую гибель своего товарища, схватились за бревна, пилы и топоры и стали все это бросать в дерзкого хищника. Но потому ли, что они слишком волновались или бревна были тяжелы — они не достигали цели.

Вдруг кто-то зацепил тигра обухом топора по спине.

Раздраженный хищник тотчас же бросил свою жертву и стремительно ринулся на тех, кто пытался его поранить. Китайцы заорали благим матом, замахали руками, а тигр на лету сбил несколько из них ударом мощной груди и тут же, схватив одного из рубщиков за ногу выше колена, мгновенно спрыгнул с ним на снег и, быстрыми прыжками перемахнув через дровяные груды, скрылся со своей жертвой в ближайшей таежной заросли.

На другой день дровосеки пошли по следам хищника целой артелью. Во главе ее были вооруженные русские дровосеки, без которых китайцы вряд ли осмелились бы идти на розыски останков своего товарища.

Хищник отбежал недалеко. Всего в трехстах шагах от штабелей он принялся пожирать свою добычу. На снегу лежали обглоданная, изувеченная хищником голова китайца, ступня в кожаном уле, кисть и изорванная в клочья ватная одежда… Это все, что осталось от человека.

Китайцы завернули эти останки в тряпку, и вся артель пошла прочь от залитого кровью места пиршества маньчжурского тигра-людоеда.

 

В пасти тигра. Индусская новелла Сарат Кумар Гхоша

— Друзья мои, он спит, — сказал толстый шиккари, показывая пальцем на человека, лежавшего за чертой освещенного круга. — Я уже давно вижу его поникшую голову.

— Нет, брат мой, он проснулся: я только что видел, как он раздавил пальцем насекомое, — сказал косоглазый шинниази, скользнув взором в указанном направлении.

— Он убил! — воскликнул третий. — Следовательно, он не принадлежит к моей касте. Я — джаин и не убиваю ни одного существа.

— Скажи лучше, что он не принадлежит к нашей касте, — возразил совар на бенгальском наречии, причем его острые белые зубы заскрипели. — Мы уважаем всякую жизнь, исключая случаи самозащиты.

И он придавил каблуком тяжелого сапога пробегавшего по земляному полу таракана.

— Бесполезно спорить, — заявил важно панди, принадлежавший к касте браминов. — Дело заключается в том, спит он или же нет, слышал ли он наши рассказы или же не слышал, расскажет ли он нам что-нибудь или по-прежнему будет молчать…

Все говорящие находились в караван-сарае на большой дороге, которая тянется на несколько сот километров и ведет в Дели. Тут были люди различных сословий и занятий, сошедшиеся с разных концов Индии: купцы из Серенгера, бронзировщики из Бенара, менялы из Марвары и чиновники из разных провинций, едущие к месту службы или к своим семьям. Из Пешавара в Каморин, из Курамэ в Раинзи — все дороги ведут в Дели и все перекрестные сходятся на этом большом тракте.

В этот вечер караван-сарай был полон. Следуя восточному обычаю, путешественники сидели на цыновках, поджав под себя ноги, курили хуна и слушали рассказы о приключениях, которые каждый из них рассказывал по очереди.

Один молодой сикх, не переносивший табака, сидя вдали от всех, рассказывал о сражениях и охоте за людьми в Арракане и Бирме, и от его слов кровь застывала у слушателей.

Старый бородач, с лицом цвета пергамента и застывшим взглядом, описывал страшные обряды Танца Дьявола в диких пещерах Траванкора, подкрепляя рассказ движениями костлявых пальцев.

Один толстый и разряженный парс в остроконечной шляпе и наглухо застегнутом платье рассказывал о ворах, державших его в Пона-Ша, чтобы отобрать у него деньги.

То был целый ряд разнообразных рассказов о драматических эпизодах; они сопровождались жестами и криками и не вызывали в ком-либо сомнений.

В углу помещения, в тени неподвижно и молчаливо сидел старик. Он не произносил ни слова и не делал ни одного движения, тогда как остальные громко выкрикивали свои истории. На нем была серая туника, покрывавшая колени, и широкие белые панталоны до самых пяток.

Его тюрбан из желтого шелка, сотканного с хлопком, почти совсем скрывал седые волосы. Около циновки стояла обувь, совсем простая, дешевая, потрескавшаяся от долгого употребления.

По костюму и внешнему виду прочие путешественники не могли определить ни его сословия, ни рода занятий. Он один не вступал в разговор, так что нельзя было понять, слушал он или нет. Но все-таки это безучастное отношение удивляло всех, так как противоречило обычаю караван-сарая. Быть может, потому один из присутствующих приблизился к нему и, поклонившись, с улыбкой сказал:

— Ты один, брат мой, не рассказал нам ничего в течение всей долгой ночи. Ведь ты знаешь обычай, требующий, чтобы все приняли участие в разговоре.

Человек, к которому обратились, открыл глаза, точно очнулся от сна. Он заметил, что все взоры были устремлены на него. Откинув голову, он сказал глухим голосом:

— Вы ошибаетесь, друзья. Хотя мои веки и были опущены, но я слышал все ваши рассказы. Я слушал, но не говорил, потому что, слыша ваши страшные истории, мне нечего было рассказывать.

— Твои слова подобны меду, — сказал обратившийся, — они доказывают нам, что все, наполняющее твой ум, походит на жемчужные четки. Выложи их перед нами, и я ручаюсь, что это будет интереснее всего рассказанного здесь до сих пор.

Легкая улыбка осветила лицо старика, и глаза его загорелись, когда он услыхал эту лесть. Затем улыбка понемногу сошла с его щек, покрытых старыми шрамами.

— Правду говоря, брат мой, время своей тяжестью давит меня, и эти рубцы, доказательства ран, выдали бы меня, если бы я принял эти похвалы.

Он остановился на минуту, точно желая разобраться в своих воспоминаниях, затем сделал знак, приглашающий путешественников приблизиться к нему.

— Да, я убиваю, я причиняю смерть, но только диким животным, кровожадным зверям, вредящим человеку, и…

— Шиккари! — прервал его джаин, вскочив, так как всякий убийца вызывал его порицание.

— Я вовсе и не отрицаю, друг мой, я убил… в последний раз… уже много лет тому назад. Но ведь это вас не должно интересовать.

Он взглянул через головы своих слушателей. Нервная судорога пробежала по его лицу. Его правая рука, словно выражая горе, опустилась на бедро. Было видно, что он вдруг почувствовал жестокие страдания.

— Друзья мои, простите мне эту слабость. Я чувствую так, точно это было только вчера, между тем прошло уже более сорока лет… Впрочем, я не хочу злоупотреблять вашим терпением. Слушайте.

Он выпрямился всем телом и, стиснув зубы, сжимал обеими руками то колено, то ногу. Его губы задвигались, точно собираясь продолжать рассказ. Затем, не говоря ни слова, он вытянул левую ногу, которую до сих пор держал согнутой, и засучил панталоны.

При слабом свете можно было разглядеть длинную красную полосу от бедра во всю длину ноги. То была отвратительная рана, более чем в сантиметр ширины, совершенно открытая.

Джаин встрепенулся от ужаса и наклонился, чтобы лучше рассмотреть ужасный разрыв мяса.

— Но это не шрам, — испуганно сказал он, — это рана!

— Она никогда не закроется, друг мой, — возразил шиккари, причем в словах его слышалось легкое присвистывание сквозь зубы. — Это сделано ядовитым когтем сорок лет тому назад. Уже два раза я старательно промывал ее серой и медным купоросом… Но не будем забегать вперед.

…Друзья, как только пробился пушок на моей губе и обозначились мускулы на руках, я сделался шиккари. Говорили, что я был человеком с сердцем. Просто я был храбр, как это полагается каждому молодому, человеку, и вовсе не гордился этим.

Белые того времени любили охоту, то было время Богадура. Они долго оставались в стране и не отступали перед опасностями охоты с большими загонами. Прежде они охотились не так, как теперь, исключительно с целью добывания серебра и мехов, которые обыкновенно быстро увозят к себе. В то время белые часто посылали меня выслеживать тигра, леопарда или кабана, которых они потом сами преследовали и преумножали таким образом свои подвиги. Я бродил по стране день и ночь, или останавливаясь в деревне, где перед этим была убита самка буйвола, или нападая на следы ужасного зверя там, где лежала распростертая и наполовину растерзанная самка оленя. Порой ночь заставала меня в джунглях — тогда я отдыхал на голых ветвях и только обманывал свой голод, питаясь одними финиками.

Так изо дня в день протекала моя жизнь, и у меня не было ни дома, ни близкой женщины. Сказать по правде, судьба вознаградила меня за это. В джунглях я был свидетелем многих странных вещей. Я знаю, например, что животные живут и чувствуют подобно людям, что они говорят между собой, так как у них есть свой язык, как… Впрочем, я хотел вам рассказать совсем о другом.

В один прекрасный день я почувствовал, что за последнее время принес мало пользы, и понимал, что для того, чтобы заслужить свою месячную плату, мне необходимо выгнать из логовища тигра по крайней мере метра в три длины. Это чувство заставило меня с наступлением зари уйти в джунгли.

У меня было двуствольное ружье. То был подарок одного саиба, у которого я находился на службе лет пять, до самых тех пор, пока последний не вернулся в свою страну к жене. Сверток с порохом и мешок с пулями дополняли мое вооружение. Самому мне не приходилось убивать — последнее было уже делом саибов. Мое оружие служило мне только для самозащиты в том случае, если бы я по неосторожности зашел слишком далеко или зверь увидел бы меня раньше, чем я его сам заметил.

Пройдя с полчаса, когда до джунглей оставалось еще расстояние, на котором можно различить мычание буйвола в степи, я встретил стадо буйволов в тридцать голов — двадцать шесть самок и четыре самца, которых гнали на пастбище. Я немного знал пастуха, так как обменивался с ним несколькими словами во время моих скитаний. Я шел рядом с ним, мы болтали о разных мелочах: о молоке одной из самок, о теленке другой, об упрямом самце и тому подобных незначительных вещах. Я слушал его, ничего не возражая на его слова, но, видя, что я рассеян, он старался меня заинтересовать.

— Сегодня утром, — сказал он, — ветер от джунглей дул с юга.

В тот момент, когда мы приближались к маленькому потоку, который нам предстояло перейти вброд, буйволицы вдруг стали проявлять признаки страха, приготовляясь уже бежать, а самцы глубоко вдыхали в себя воздух, идущий от джунглей, причем они уперлись копытами и выставили свои рога, точно готовясь отражать чье-то нападение.

Пастух уверял меня, что он сверху донизу осмотрел место и не смог заметить ничего тревожного. Ветер вскоре прекратился, и успокоенное стадо продолжало путь.

Я слушал рассказ этого человека молча. Я не хотел говорить того, что подсказывало мне мое знание джунглей. Ведь, может быть, это еще ровно ничего не значило и я только напрасно встревожил бы его. Итак, я молчал, пока мы не добрались до опушки леса, окаймлявшего джунгли.

— Мой друг, — сказал я ему уходя, — то, что ты мне рассказал, не имеет особого значения и касается только тебя и твоего стада, но все же, если ты будешь неподалеку от джунглей, снова вернешься на то же место и опять заметишь возбуждение стада, поспеши взобраться на первое попавшееся дерево поблизости, оставив твоих буйволов под покровительство судьбы.

Дав этот совет, я простился с пастухом и одиноко продолжал путь. Джунгли были неподалеку. Направо протекал поток, который пастух перешел вброд несколько выше. Нечего и говорить, что я пошел вдоль потока. Я знал, что вблизи джунглей, в том месте, где бывает вода, всегда опасно проникать вглубь, потому что в дебрях человек видит только на три шага: дикие животные ходят сюда на водопой, и всегда есть опасность наткнуться на них. По берегу растут деревья, на которые можно взлезть в случае надобности, притом же и рычание гораздо сильнее и дальше расходится по воде. Но эти особенности жизни джунглей интересны только для охотников.

Продолжая медленно идти, я внимательно смотрел на землю и не нападал ни на один след. Решив, что матки и самцы буйволов испугались понапрасну или что, может быть, хищный зверь, которого они чувствовали, еще не покидал своего убежища, я почувствовал голод и, взяв несколько сухарей, находившихся у меня за поясом, уселся совершить скромный обед.

Окончив еду и приблизясь к воде, чтобы напиться, я вдруг услышал страшный глухой звук. Я повернул ухо к ветру и слушал. Полагая, что я ошибся и вокруг нет ничего особенного, я снова наклонился к воде, но не успел коснуться ее подбородком, как шум возобновился. На этот раз он был отчетливее.

Чтобы лучше различить его, я прильнул к воде ухом и удвоил внимание. То был непрерывный топот, сначала неясный, затем более отчетливый, который, увеличиваясь мало-помалу, обратился в громкий, стремительный бег.

Через несколько минут я отлично расслышал эти звуки, разносившиеся по воде и по земле. Они направлялись прямо в мою сторону.

Я поднялся, схватился за ружье и приготовился встретить опасность лицом к лицу. Шум все усиливался. То был безумный рев, отрывистый и зловещий, прерываемый долгими блеяниями, видимо испускаемыми в ужасе. Вдруг черная масса, подобная темному облаку, показалась из джунглей шагах в пятистах от меня с левой стороны и кинулась в воды потока.

Я узнал стадо буйволов.

Подобно смерчу проплыли они по воде и, поднявшись на противоположный берег, в бешеном страхе, с поднятыми кверху хвостами кинулись бежать через поля.

Я сосчитал их во время переправы. Их было двадцать девять: четыре самца и двадцать пять самок. Я узнал то же самое стадо, которое видел утром, только в нем не хватало буйволицы и вожатого. Я нисколько не сомневался в постигшей их судьбе. Их обезображенные трупы, без сомнения, валялись где-нибудь в джунглях.

Мне все-таки повезло. Имея для пищи человека и буйвола и источник для утоления жажды, тигр по крайней мере с неделю не покинет этого места. День ото дня он все более и более будет насыщаться. Хищные животные всегда поступают так. Мне оставалось по следам догнать саибов и предупредить их.

Но, если я вступлю в джунгли и неприятель находится там, он может напасть на меня, как на барана. Пораздумав с минуту, я взобрался на верхушку дерева, чтобы разглядеть местность. Без сомнения, зверь придет пить, и я его увижу.

Я оставался на дереве неподвижно два часа, сидел и пристально смотрел на воду. Не появлялось ни одного живого существа, не пробежала даже белка. Наконец я увидел на небе огромное бесформенное облако. Оно постепенно увеличивалось, и мало-помалу я различил целую стаю ястребов. Они приближались, кружась, и, к моему великому удивлению, ни один из них не устремился на землю.

Я наблюдал за ними более часа. Они летали над джунглями на высоте приблизительно пяти метров и, описывая спиралеобразные круги, опускались до верхушек деревьев. Затем вдруг самый большой из них с хриплым криком опустился и исчез подо мной; все остальные немедленно за ним последовали.

Я не знал, как объяснить это явление, но одно показалось мне несомненным: если ястребы не боялись больше опускаться на землю, значит, опасность миновала. Значит, и мне нечего бояться. Вот к какому заключению пришел я. То была единственная ошибка во всей моей жизни. Все делают, друзья мои, подобные ошибки, а я к тому же надеялся заработать месячную плату.

Я соскользнул с дерева и осторожно направился к таинственному месту. Я пробирался вперед, избегая зарослей кустарника, где враг мог напасть на меня.

Удары крыльев и хриплые крики становились все громче. Ободренный мыслью, что птицы были еще на земле, я с ружьем наготове ускорил шаги.

Через несколько минут, благодаря просвету среди кустарника, я заметил пространство, окруженное деревьями, росшими вразброд.

Посредине на земле лежала бесформенная масса, покрытая ястребами; последние рвали и раздирали ее клювами и когтями, оспаривая друг у друга добычу. На деревьях сидели другие ястребы, уже насытившиеся или поспешно пожиравшие свою долю.

Вдруг они разом прекратили свое зловещее занятие, затем с пронзительным криком, как бы предупреждая других, бывших еще на земле, они замахали крыльями. Сви-ис-ис-с! Сви-ис-с! Свис-ис-с! Целая туча ястребов в ужасе покинула остов буйвола, представлявший лишь обнаженный скелет — кости и копыта. Я рассматривал это зрелище, когда…

Рассказчик вдруг остановился. С тех пор прошло сорок лет, а он всем своим телом чувствовал страдания, которые испытывал в то время. Он нервно ухватился за свое бедро. Его колени тесно прижались друг к другу. Затем, когда прошла судорога боли, он продолжал с горькой улыбкой на устах.

…Я был глуп, вообразив, что если ястребы могли спастись от неприятеля бегством, то и я мог сделать то же самое. Я забыл, что у них крылья. В моей памяти никогда не изгладится то, что произошло вслед за этим. Я хорошо помню, как услыхал страшное громкое рычание совсем рядом. В ушах моих раздался ужасный звон, и, пройдя еще шагов десять, я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, мне показалось, будто я пробудился от сна или, вернее сказать, кошмара. Я испытывал чувство острой боли в бедре и сильный шум в голове. Вдобавок руки и ноги также ныли точно от укусов зубов и царапин острых когтей. И мне казалось, что я беспрерывно падаю — и падаю с большой высоты, не касаясь в то же время земли.

Затем, постепенно приходя в себя, я открыл глаза. Тогда, с пробуждением сознания, я увидал нечто очень страшное, совершенно необъяснимое.

Мое лицо было почти вровень с землей, которая в то же время ускользала из-под меня с ужасной быстротой. Я слегка приподнял голову. Целая масса двигающихся черных и желтых полос, точно бежала на расстоянии одного шага от меня, а сзади нее находился вытянутый по воздуху хвост. В то же время я почувствовал, как мои руки и ноги раздирают пни и колючки. Меня тащили, и я не мог оказывать ни малейшего сопротивления.

Я понял все. Меня уносили. Я был в пасти тигра.

Животное схватило меня за бедро и волокло по земле, так же легко держа в своих клыках, как кошка держит мышь.

Сознание, что мое положение так ужасно, способствовало тому, что я впал в глубокий обморок. Да, братья, всякий человек, даже самый храбрый, испытывает ужас, видя себя во власти тигра. Подобно мне, он может потерять сознание. Последнее было большим счастьем для меня, так как если бы я кричал и звал на помощь, то только повредил бы себе. Тигр, по-видимому, считал меня мертвым, следовательно, не торопился расправиться со мной. Долго ли это продолжалось, я не сумею вам сказать. Но я смутно помню, что был брошен на землю, а затем долгое время оставался неподвижным. Возобновившиеся страдания во всем теле свидетельствовали о моем возвращении к жизни. Мне казалось, будто голова моя была разбита, непрерывный шум терзал мои барабанные перепонки. Ужасные, нестерпимые боли пронизывали мое бедро и пах. Я думал, что сойду с ума Ах, друзья мои! Только при одном воспоминании об этих минутах челюсти мои сжимаются подобно тискам. Я понял, какая судьба меня постигла тигр так глубоко запустил свои клыки в мое тело, что мне казалось, я никогда более от них не освобожусь.

В то же время я убедился, что лежал в яме, вокруг которой находились маленькие песчаные бугры.

Едва я успел сообразить это, как услыхал легкий храп, как бы учащенное дыхание. Чтобы походить на мертвеца, я сдерживал дыхание, боясь, как бы моя поднимающаяся грудь не возбудила подозрений зверя.

Я знал, что тигр был вблизи меня, но где? Вероятно, выжидая, караулил меня поблизости, держа надо мной свою лапу, как кошка над мышью. Страдания, терзавшие мое тело, были так сильны, что мне казалось, будто я умираю. Затем, словно сквозь сон, в мой ум проникло сомнение. Почему я не был уже съеден тигром? Без сомнения, прошло уже порядочно времени, быть может, несколько часов с тех пор, как я был схвачен, — почему же в таком случае животное так медлило и не удовлетворяло своего голода и жажды совсем свежей кровью? Я принялся размышлять — это все, что я был в состоянии теперь делать, — но мой мозг напрасно пытался найти какое-либо объяснение. Это была скорее мучительная нерешительность человека, при последнем издыхании выбирающего крайнее средство для спасения своей жизни. В эти минуты вся моя опытность, все мое знание джунглей сосредоточились на одной мысли. Мало-помалу я пришел к такому выводу. Тигр объелся мясом буйвола. Он спустился к воде, чтобы пить, в тот момент, когда я, глядя на ястребов, полагал себя в безопасности. Затем он вернулся, увидел меня, одним прыжком свалил и унес. Но он уже наелся, верно, до вечера. Он мог ждать, тем более что считал меня уже мертвым.

Вдруг точно по вдохновению в уме моем блеснула одна мысль. Я знал привычки диких зверей. Быть может, у меня еще оставалась одна надежда на спасение. Я слушал, вложив в свой тонкий слух всю душу. С нервным напряжением я продолжал слушать. Опять послышалось храпение. Это был легкий монотонный шум, подобный раздуванию меха, то поднимающегося, то опускающегося. Я считал удары моего сердца.

Я понял: тигр спал.

Но где? Я не смел подняться, так как животные джунглей очень чутки во сне и просыпаются даже от падения листа. Мне оставалось только внимательно слушать. Мало-помалу я начал понимать, откуда доносится этот шум. Мне казалось, что источник его находился у моих ног. Я лежал на левом боку, с поднятыми кверху руками, с дугообразно согнутыми ногами, в той позе, в которой зверь оставил меня. Я взглянул на ноги, но там ничего не было видно. Тогда медленно я приподнял голову, вытягивая шею настолько осторожно, что должен был казаться зверю по-прежнему неподвижным.

Я кинул быстрый взгляд. Да, там, в одном шаге от моих ног, он лежал, вытянувшись на левом боку, положив огромную голову на передние лапы. Вот все, что я мог разобрать. Я страшно боялся делать дальнейший осмотр. Я закрыл глаза, сделался совершенно неподвижен и продолжал думать, пользуясь драгоценными минутами, которые еще оставались в моем распоряжении. Если я рискну одним скачком подняться и побежать, проснувшееся животное также одним прыжком снова схватит меня. Правда, я увидел дерево в трех шагах от меня, но взор мой не мог рассмотреть ни одной ветки, на которую можно было бы взобраться с достаточной быстротой. Нет, надо было придумать что-нибудь более основательное — и тотчас же, не медля ни минуты.

Усилие, понадобившееся для того, чтобы держать шею в таком неестественном положении, ослабило силы моего тела, и без того парализованного страданием. Мне пришлось опустить голову И снова собраться с мыслями. Я бросил еще один взгляд… Как? Что вижу я позади ствола дерева? По ту сторону от тигра я успел рассмотреть полосу серой материи, раскачивавшуюся на высоте двух-трех метров. Что это такое? Минуту назад я ничего не видел. Что бы это могло быть?

Я медленно и незаметно отклонил голову назад. Взглянув украдкой вверх, я едва удержался от крика.

Там, на высоте четырех метров от земли, стоял на ветке человек, уцепившись за другую ветвь, находившуюся метром выше. Полоса серой материи была не чем иным, как его развернутым тюрбаном. Один конец его он прикрепил к ветке под своими ногами, а другой — к ветке повыше и обеими руками держался за эту опору. Я узнал знакомого пастуха.

Каким образом взобрался он так высоко? Но не будем забегать вперед.

Рискнуть ли? Один отчаянный прыжок мог спасти меня от смерти. Нет, еще рано.

Братья, поймите хорошенько мое положение. Ведь вы знаете, что я лежал, вытянувшись на левом боку с вытянутыми руками, а ноги были согнуты дугообразно. Сзади, на расстоянии шага от моих ног, спал тигр. На противоположной стороне, в трех шагах от моей головы, находилось дерево.

Если я быстро вскочу, то и тогда не успею до пробуждения зверя взобраться на дерево выше чем на полметра. И он вскочит и, наверное, настигнет меня. Нет, здесь нужен более ловкий план, исключающий всякий шум. Я слишком подробно вам это рассказываю, но вы не знаете джунглей.

Я стиснул зубы, чтобы сдержать дыхание, и начал двигать ногами, ежеминутно останавливаясь от страха, боясь, как бы звук движения по песку не разбудил зверя.

Послышался треск суставов. Страшные члены зверя потянулись, вытягиваясь на песке. Я сделался неподвижен, как бревно. Это зверь повернулся во время сна Медленно и тихо задвигались мои колени, левая рука, извиваясь, как змея, придвинулась к подбородку, и наконец моя ладонь коснулась земли. Стиснув по-прежнему зубы и еще более вытянув шею, я поднял голову при помощи руки, и, как только наступил на правую пятку, тотчас поднялось мое колено, а за ним и бедро. Члены мои вытянулись. Я дышал сильно, но беззвучно и, почти не двигаясь, стоял на обеих ногах, сам не вполне понимая, как это произошло.

Мои испуганные глаза рассматривали лежавшего сбоку от меня тигра.

Я мог сделать один только шаг. Прикосновение моей ноги к земле было, конечно, тяжелее и звучнее падения листа, от которого животное просыпалось. Второй шаг… Но возможен ли второй шаг?.. А между тем мне надо было сделать целых три. Расстояние между жизнью и смертью равнялось трем шагам, и эта смерть при данных условиях должна быть роковой, ужасной.

Итак, нужно было сделать всего три шага, чтобы обеспечить спасение до пробуждения тигра, всего три шага, чтобы взобраться на дерево диаметром почти в метр, — и в том заключалась моя единственная надежда.

Я сделал прыжок подобно детям саибов в школе. Шаг, два, три. Этот прыжок, один, могучий и отчаянный, отбросил меня за дерево. Вне себя я ухватился за висящую материю.

— Осторожно, брат! — крикнул вожатый, поднимая меня.

Ослепленный дождем песка, сыпавшегося из-под моих ног, тигр вскочил с бешеным рычанием. Ужасным взглядом окинул он все вокруг себя, стараясь разглядеть, куда я убежал, и вот наконец увидел меня. Мои силы изменяли мне при подъеме. Приходилось взбираться на высоту семи, восьми, девяти метров.

— Осторожнее! Надо подобрать ноги. Тигр собирается прыгнуть! — крикнул мне пастух.

И тигр действительно прыгнул. Я подогнул колени. Ступни моих ног висели в десяти метрах над землею. Раздался невыносимый, яростный рев. Темная масса проскочила мимо меня. Жестокая боль пробежала по всей моей правой ноге от пятки до колена.

Я услыхал под собою звук тяжелого падения. Это упал тигр. В страхе я стремился все выше и выше, на три-четыре метра. Еще одно усилие, и я ухватился за спасительную ветку. Новый рев бешенства потряс воздух. Цепляясь за ветку, я чувствовал, как твердая рука схватила меня. Я был спасен, хотя и находился на волосок от смерти. Мои пятки, качаясь в пустом пространстве, касались раскрытой пасти тигра. Если бы я был хоть на полметра ниже, он схватил бы меня своими ужасными челюстями и сорвал с ветки.

— Держи меня, мне дурно.

Вот все, что я мог сказать. Мне казалось, будто все вертелось вокруг меня под покровом все более и более сгущающихся сумерек. И причиной того были не сверхъестественные усилия или невыразимый ужас, а кровь, ручьями текшая из зловещей раны. Когти тигра сделали в моей ноге открытую рану в виде красной борозды; глубина и кровоточивость раны доказывали ее чудовищность. Пастух перевязал рану материей из тюрбана, чтобы по возможности остановить кровь, а затем крепко привязал меня к ветке, на которой сидел.

А тигр? Что делал он? Он поступал согласно своей дикой природе: вне себя от ярости он принялся когтями взрывать землю, затем встал во весь рост на задние лапы и, рыча, пробовал еще раз прыгнуть. Наконец в бешеной досаде он подбежал к подножию дерева и стал лизать лужу крови, затем поднял голову, и его горящие глаза стали просить большего. Друзья мои, слыхали ли вы об этих людоедах? Отведав однажды человеческой крови, они месяцами осаждают одну и ту же деревню. Вы понимаете теперь, с какой тоской смотрели мы, голодные и изнывающие от жажды, на свирепого зверя, по-прежнему стоявшего внизу.

— Мужайся, брат мой! — сказал пастух, слова которого я, близкий к обмороку, еле слышал. — К нам уже идут на помощь. Они уже, наверное, теперь близко.

— Кто, где, как? — бормотал я. — Кто знает о том, что мы находимся в опасности?

— Кто? Буйволы. Они давно уже должны были достигнуть деревни, и их возвращение поднимет тревогу, так как возбудит подозрение относительно судьбы погибшей буйволицы и моей. Их следы направят тех, кто пойдет к нам на помощь.

То была надежда, но очень слабая. До села было двенадцать километров. Мы ждали. Тигр ждал вместе с нами. Прошел час. Солнце начинало касаться кустарников. До ночи оставался какой-нибудь час — один только час… а затем тьма, голод, смерть…

Вдруг пастух дотронулся до моей руки.

— Слышишь? — сказал он, насторожив ухо.

Я слушал. Ветер шелестел между листьями. Тигр, яростно рыча, дышал под нами. До нашего слуха вдруг стал долетать какой-то отдаленный шум. Подобный звуку колес, он в то же время походил на далекий гром. Я поднял глаза к небу. Совсем лазурное, оно было без малейшего облачка.

— Нет, это не сверху, — сказал пастух. — Я думаю, это несется оттуда.

И он мотнул головой по направлению к селу.

Я посмотрел в указанную сторону, но джунгли и кустарники мешали мне видеть равнину по ту сторону. Мало-помалу шум нарастал и становился яснее. Прошло десять, двадцать минут. Мы вдруг радостно вскрикнули. Мы узнали прибывших. Их сопровождали звуки тамтама и диких песен, но эта музыка — ужасная какофония — показалась нам самой нежной симфонией.

Я кончил, братья.

Их было сто человек, все вооруженные рогатками и палками. Все храбрые люди. Саибы часто употребляли их в качестве загонщиков дичи в джунглях. Впереди они гнали большое стадо буйволов, с рогами почти в метр длиной. Животные яростно ударяли копытами о землю, а их раздувающиеся ноздри свидетельствовали о страшном возбуждении, так как они чувствовали близость кровожадного зверя.

Видели ли вы стадо стремящихся вперед буйволов? Нет! Тигр их не ждал. Он выпрямился, начал яростно вдыхать воздух и, почуяв буйволов, услыхав их мычание, опустил голову и, поджав хвост подобно побитой собаке, исчез в кустарниках по ту сторону.

Да, друзья мои, — закончил старый шиккари, обводя взором круг молчаливых слушателей, — я много-много лет жил в джунглях, у меня было много товарищей по приключениям, которые, подобно мне, подвергались нападению диких зверей, но, запомните это, никогда в жизни я не знал ни одного человека, который бы в самой чаще джунглей побывал в пасти тигра и, пережив это, лично рассказал то, что я сейчас передал вам.

 

Тигр из Тантанолы. Рассказ Д. Маклина

На маленькой станции, в глуши лесной области Южной Австралии, какой-то случайный пассажир ожидал вечернего поезда. Житель соседнего поселка Дик Брум, обрадовавшись случаю поговорить с новым человеком, вступил с ним в беседу и принялся рассказывать о событии, взволновавшем весь поселок.

…Первый раз я услыхал о тигре из Тантанолы из газет, — начал он. — Мы с приятелем Патерсоном, по прозванию Мочало, выписываем на паях газету. Ее доставляют по субботам с вечерним поездом. Я всегда сам прихожу за ней сюда. И вот однажды читаю я в этой газете, что из какого-то зверинца убежал тигр и был замечен неподалеку от городка Тантанола. Один из окрестных жителей возвращался домой из Тантанолы вечером после выборов в городской совет. Темнело. По обеим сторонам дороги рос густой кустарник. На расстоянии мили от города или около того, в пустынном месте, из кустов на него вдруг выскакивает какой-то зверь, белый с черным, похожий на громадную кошку, перебегает через дорогу и исчезает в кустах по другую сторону с диким ревом, похожим на мычание теленка. Человек этот никогда не видел тигров и ничего не слышал о том тигре, который убежал из зверинца, поэтому он никак не мог понять, что это за зверь. Но когда он вгляделся в следы на дороге, увидел, что они похожи на собачьи, только в сорок раз больше. Он так испугался, что решил вернуться в город и рассказать там об этом да послушать, что скажут умные люди.

Когда он вернулся в город, как раз пришел вечерний поезд. На станции было много народу, под фонарями стояли кучки людей и читали газеты. В газетах было сказано, что из какого-то зверинца убежал тигр и что он бегает теперь на воле. Все сразу и поняли, что человек этот видел того самого тигра. Они, конечно, не отпустили его ночью домой, а на другое утро собралось несколько смельчаков, которые с ружьями и винтовками отправились на поиски тигра.

Найти они его не нашли, конечно, но когда пришли к тому месту на дороге, где человек видел его накануне, там не оказалось никаких следов, кроме коровьих. В ту ночь шел сильный дождь, так что все следы были смыты, кроме этого коровьего следа. Охотники так и вернулись домой ни с чем, а в Мельбурн поспали известие, что тигр был замечен близ Тантанолы.

Вот как я услыхал о нем в первый раз. Но в то время я не стал очень об этом задумываться, рассказал только кое-кому у кузнеца да кое с кем потолковал на станции о том, что было бы, если бы тигр из Тантанолы вздумал забежать в наши леса. И только.

Через неделю, когда пришли газеты, первое, что я увидел, после того как просмотрел картинки, было сообщение о тигре из Тантанолы: он перешел через границу Виктории и был замечен на этот раз в местности под названием Стретдауни. Какой-то молодой человек, возвращавшийся после бала и ужина в обществе «Сынов трезвости» перед самым рассветом, видел тигра, пожиравшего мертвую овцу, которую он задушил. Он видел его совершенно ясно на расстоянии пятнадцати-двадцати метров и так испугался, что всю дорогу домой мчался бешеным галопом. Когда он прискакал домой, лошадь его была вся в мыле.

Но и тут у нас, кроме меня, никто долго не думал о тигре. Я рассуждал так: хотя тигр только что перешел через границу Виктории и находился от наших лесов за целых сто миль, однако не надо забывать, как быстро бегают эти бестии. Я тогда же сказал кому-то на станции:

— Кажется мне, что он морочит нас, хочет сбить с толку. Очень хотел бы я, чтобы он погиб, прежде чем подойдет к нашим местам.

Но никто, по-видимому, не тревожился, и Джимми Багшау, который только что записался в конные стрелки, еще засмеялся и говорит:

— Пусть только попадется мне, я угощу его свинцовым гостинцем, из головы сделаю будильник, а из шкуры — модный жилет.

Мне это не очень понравилось тогда. Я вообще не люблю, когда шутят серьезными вещами. Но разговаривать с ним я не стал, а пошел домой и решил посмотреть, что будет через неделю. Когда пришла суббота и я опять получил газету, я не пошел даже домой, а прямо развернул ее тут же на станции и стал искать новостей о тигре, прежде даже чем смотреть картинки.

Так оно и было. В газете была целая статья под названием — «Опять тигр из Тантанолы». На этот раз его видели в Уорнанболе. Какой-то юноша лет семнадцати, служивший пастухом на ферме в тех местах, выгонял на рассвете коров. Вдруг тигр без всякого предупреждения выпрыгивает откуда-то из кустов — и прямо в середину стада. Коровы бросаются врассыпную. Пастух хочет бежать за ними, но ноги у него подкашиваются от ужаса, и он падает на землю около стога сена. Тигр подскакивает к нему, обнюхивает его. Но когда пастух чувствует у себя на лице горячее дыхание, он теряет сознание и не помнит ничего вплоть до той минуты, когда хозяин приходит и будит его.

Как это случилось, что тигр не съел пастуха, — никто не знал. Но немного позже в кустах нашли наполовину съеденную овцу. По-видимому, тигр в последнюю минуту раздумал и вместо пастуха задушил овцу.

Когда я прочел это, то взглянул на Джимми Багшау. Его лицо было бледно как простыня.

— Ну, — говорю, — что ты теперь скажешь?

Сначала все молчали, потом Билли Страшный и говорит:

— Я думаю, что тигр все-таки идет к нашим лесам.

И это была правда При каждом новом известии о нем он оказывался все ближе и ближе к нам. Теперь уж он был совсем недалеко. Что будет, когда он придет к нам? Все, у кого была хоть капля здравого смысла, шли домой в тот вечер встревоженные, недоумевая, что делать и с чего начать…

Билли Страшный первым увидел его в наших лесах. Это случилось на следующей неделе, во вторник. Он приехал в город в ужасном состоянии. Я как раз был там — ездил за провизией, и он мне все рассказал.

Он ехал верхом в город купить кое-что и совсем не думал о тигре. Но, проезжая через Брукнельский ручей, он случайно оглянулся назад — и вдруг видит, что по дороге за ним мчится тигр, пригнув голову к земле и нюхая след его лошади — должно быть, он его еще не заметил. Билли перепугался насмерть — и давай погонять лошадь. Он знал, что, если тигр его заметит, он пропал. Когда мы встретились с ним, бока у его лошади ходили как гармония. Билли поехал домой по другой дороге и очень спешил доехать засветло, так что я не успел расспросить его хорошенько.

После этого я, конечно, тоже заспешил домой. Когда я приехал к своим, Эмма и дети сидели все дома, крепко затворив двери и ставни. И как вы думаете — почему? Оказывается, дети, возвращаясь домой из школы, тоже видели тигра.

Они вернулись домой очень поздно, и Эмма встретила их с розгой, потому что она строго приказала им утром не заходить никуда, а идти из школы прямо домой. Но когда она взглянула на них, то заметила, что они перепуганы до полусмерти. Оказывается, они шли по дороге, спеша изо всех сил, чтобы исполнить приказание матери, как вдруг услыхали странные звуки в кустарнике. Это было что-то вроде собачьего лая, только громче, в сто раз громче. И вдруг на дорогу прямо перед ними из чащи выскакивает крупный самец кенгуру и перебегает через дорогу, а за ним по пятам несется тигр из Тантанолы! К счастью, зверь был так поглощен погоней за кенгуру, что не обратил внимания на детей, а то бы им несдобровать. Они догадались взобраться на деревья около дороги и долго просидели там, ожидая, что тигр вернется. Но он не вернулся. Тогда они, собравшись с духом, слезли и прибежали домой. Они объявили матери, что больше ни за что не пойдут в школу, пока тигра не застрелят.

Я всю ночь пролежал без сна и все думал, как бы уничтожить тигра, — и придумал. Надо собраться всем поселком, вооружиться ружьями и винтовками и идти на ночь сторожить его у реки на таком месте, куда ему удобно ходить на водопой, да взять с собой козу и привязать ее там, чтобы она блеяла и приманивала его. А когда он придет, нам останется только стрелять в него, и мы избавимся от него навсегда.

Наутро я отправился собирать народ, но никому, как видно, мой план не понравился. Целый день уговаривал я соседей и уговорил только двоих.

Хорошо. Вечером мы отправились вчетвером: я, мой сын Джерри, Патерсон Мочало и Джимми Багшау — тот, что поступил в конные стрелки. У меня был винчестер, у Джерри — острый топор, у Патерсона одноствольное ружье, а у Джимми Багшау — винтовка со штыком.

Я решил, что этого будет достаточно, если мы будем действовать по моему плану.

Мы забрали козу у миссис Джослинг. Ей очень не хотелось ее давать.

— Отчего, — говорит, — вы не берете свою?

— Как? — говорю. — Неужели вам мало того, что мы подвергаем опасности свою жизнь? Вы хотите еще, чтобы мы потеряли и свою козу?

Но она не соглашалась. Тогда я сказал ей:

— Миссис Джослинг, сегодня вы не хотите дать свою козу, а завтра вы можете лишиться кого-нибудь из своих детей.

И она наконец согласилась.

Джерри довел козу, и мы отправились к тому месту, которое я выбрал, привязали козу к дереву и начали устраиваться.

Прежде всего мы воздвигли крепкую ограду из толстых кольев, чтобы за ней сидеть. Ограда была такой вышины, что мы могли спрятаться за нее с головами. Мы сделали ее очень плотной и оставили только отверстия, чтобы стрелять. Потом я остался сторожить, а остальные отправились за хворостом: мы решили разложить костер, чтобы привлечь его на огонь. Хворосту было сколько угодно — в час они натаскали столько, что хватило бы на целую неделю. Потом мы натаскали себе папоротника, чтобы мягче было сидеть, и набросали его за ограду столько, что ноги уходили по колено. Было тепло и уютно, как на сеновале.

Все это время коза блеяла так, точно у нее сердце разрывалось от горя, а когда стемнело, мы перевязали ее на другое место, чтобы ее освещало огнем от костра.

И вот коза блеет, огонь пытает, мы сидим и ждем. Если только тигр находился в наших местах, он должен был прийти.

Когда мы засели в свою крепость, я снял шляпу и обвязал голову носовым платком, чтобы не видно было, куда я смотрю.

Хорошо. Засели мы и решили, что пора осмотреть свое оружие. И вот тут-то и выяснилось, что дела наши — плохи. Прежде всего оказалось, что Джимми Багшау, у которого была винтовка со штыком, забыл патроны, так что его оружие оказывалось почти бесполезным. Потом у моего винчестера казенная часть оказалась не в порядке, так что его никак нельзя было открыть. А когда я хотел разрядить его, чтобы узнать, есть ли в нем заряды, то курок почему-то не спускался. Да…

Все это было очень скверно, но оказалось, что и это еще не все. Когда Патерсон Мочало стал осматривать свой патронташ, оказалось, что все патроны заряжены мелкой дробью. Мелкая дробь хороша, если вы идете на воробьев, но если вы будете стрелять мелкой дробью по тигру, он только рассмеется вам в лицо.

Да. Вот мы и сидим в своей засаде, и пламя от нашего костра поднимается чуть не до верхушек деревьев, чтобы тигр хорошенько мог видеть, где мы спрятались, и коза блеет, как целые ясли младенцев, — а защищаться-то нам и нечем, кроме топора Джерри, штыка Джимми да мелкой дроби Патерсона.

Джимми Багшау начал ворчать, что если бы он знал, как это все будет, то ни за что не пошел бы. А я ответил ему, что если бы у него на плечах была голова, а не пустая тыква, то так никогда бы не вышло. Да. И сказал ему, что если он не желает оставаться, то может уходить хоть сейчас. Но он, конечно, не ушел, потому что боялся.

Ну, хорошо. Сидим мы и ждем тигра, а сами только и думаем о том, как хорошо было бы, если бы он не пришел.

Время идет, тигра все нет.

Понемногу мы успокоились, и коза перестала блеять, и стало тихо как в могиле, только сучья в костре потрескивали да каравайки кричали точно нечистая сила.

Наконец мы уж начали думать, что тигр ушел куда-нибудь в другое место, и немножко приободрились. И вдруг в лесу раздался сильный треск сучьев немного повыше нас, на холме. Мы так и подскочили, и все в один голос крикнули: «Вот он!» И приготовились дорого продать свою жизнь.

Но тигр из Тантанолы был, видно, не дурак, если только это был он. Несколько времени мы не слышали больше ни звука и решили, что он убежал, поняв, что мы его ждем. Но потом треск раздался снова и все ближе и ближе к нам. Тогда мы перестали сомневаться, что приближается решительная минута. Я видел всех при свете костра: у Патерсона пот катился по лицу градом, Джимми и Джерри были не лучше. Мы ждали, что будет.

Но — как это ни странно — шум вдруг опять прекратился, и мы понемножку перевели дух и даже начали перешептываться, когда Патерсон вдруг говорит:

— Тише!

Мы прислушались и услышали шаги тигра, подкрадывавшегося к нам, как смерть. Тяжелые у него были шаги, очень тяжелые. И он то и дело наступал на сучья, так что по лесу шел страшный треск. Потом он остановился, и мы слышали, как он фыркает и втягивает воздух носом, точно старается разнюхать, что мы делаем. Постоит немного и опять пойдет… Потом остановился где-то за кустами — и все стихло.

Ожидание становилось невыносимо. И вдруг я чувствую, что Джерри осторожно берет меня за руку.

— Смотри! — говорит и показывает куда-то пальцем. Но рука у него так дрожала, что я долго не мог понять, куда смотреть. Наконец я понял, взглянул… В кустах стоял тигр из Тантанолы.

Я не мог его хорошенько рассмотреть из-за этих кустов, я видел только два горящих глаза, устремленных на несчастную козу миссис Джослинг, как два горящих угля, да часть его бока, белого с черным, да еще хвост, которым он размахивал направо-налево.

Это было, должно быть, огромное животное, потому что хвост у него был не меньше коровьего, да и видом похож на него. Все, что у меня было волос да голове — встало дыбом.

Но вот что я должен вам сказать. После этой ночи я перестал верить, что у животных есть инстинкт. Я говорю о нашей козе — ведь тигр был от нее всего в нескольких шагах. Я думал, что она сбесится от страха, а она и не шевельнулась. Она могла со своего места видеть тигра гораздо лучше, чем мы, — но повесьте меня, если она не оглянулась и не пошла к нему, пока пускала веревка, все время помахивая своим куцым хвостиком, как будто очень рада была его видеть.

Я не мог перевести дух от страха… Конечно, она никогда не видела тигров, но если бы у нее был инстинкт, она должна была понять, что стоит лицом к лицу со своим смертельным врагом.

Мы все замерли. Коза смотрела на тигра, тигр смотрел на козу, а мы вчетвером смотрели на них обоих, и можно было слышать, как падают на землю сухие листья.

Я забыл сказать, что Патерсон, как только заметил тигра, сейчас же направил на него дуло своего ружья, хотя при наших обстоятельствах лучше было оставить его в покое. Но у Патерсона, должно быть, нервы расходились. Он целился-целился, наконец спустил курок — и тут произошло такое, чего я не могу вспомнить без дрожи во всем теле.

Тигр испустил ужасный рев, как будто целая дюжина быков заревела в один голос. Коза сделала какой-то замысловатый прыжок по направлению к реке. Мы все закричали и упали навзничь. А из-за дыма — я видел это — тигр из Тантанолы мчался прямо на нас…

Он пробежал прямо через нашу загородку, разрушив ее, как будто она была из прутьев, и, бешеный от боли, промчался прямо над нами и скрылся в лесу. Мы долго слышали, как он бежал все дальше и дальше. Он наступил одной из своих волосатых лап на спину Джимми Багшау и сломал ему одно ребро. Но это мы узнали уже после. Джимми рассказывал, что у него было такое чувство, как будто на него накатили трамбовку.

Патерсон уверял, что он целил тигру в бок, а я говорил, что он попал ему в глаз и немного ослепил его, иначе он ухватил бы хоть одного из нас.

Ну, хорошо. Лежим мы и боимся шевельнуться и думаем, что следующая минута будет для нас последней…

Но тигр почему-то не вернулся, и мы понемногу пришли в себя и начали выбираться из-под развалин. Как только мы немного очнулись, мы починили загородку, потому что, хотя она и не могла задержать тигра, все-таки спасла нам жизнь, и потом за ней было приятнее сидеть, чем на открытом месте. И как только она была готова, мы забрались за нее и сели.

Джимми Багшау жаловался, что ему очень больно, но нам было не до того, чтобы ухаживать за ним. Надо было опять заряжать ружье — на случай, если тигр вернется. Я рассчитывал так, что если Патерсон попадет ему в другой глаз, то нам уж совсем легко будет справиться с ним.

Ну, хорошо. Сидим мы и ждем. Наконец Джерри и Джимми Багшау заснули, несмотря на ужасную опасность. Потом понемножку вижу, у Патерсона голова начинает опускаться на грудь. Тогда я взял у него ружье и сказал ему:

— Спи, я буду сторожить.

Скучно было сидеть одному, да к тому же костер начинал гаснуть. Я и подумал — что если вот так огонь совсем погаснет, а тигр вдруг вернется и мы его не увидим, — прощай тогда наши головушки!

Я не стал будить остальных, перелез через загородку и подбросил сучьев в огонь. Но когда я хотел перелезть обратно, Патерсон вдруг проснулся и увидал меня. Я не успел его остановить, как он схватил ружье да и выпалил мне в голову.

Если бы я не успел нагнуться, он бы изрешетил мне череп.

— Ошалел ты, что ли, Мочало?! Что ты стреляешь мне прямо в голову? — сказал я, как только мог шевельнуть языком.

— Да я это спросонья, — говорит.

Ему, видите ли, снилось, что тигр собирается на него прыгнуть. Он и проснулся от страха и вдруг видит мою белую бороду и носовой платок на голове с углами, которые торчали, как уши.

Ну, хорошо. Только после этого никто уж не мог заснуть. Мы опять зарядили ружье и стали ждать. К рассвету поднялся ветер, и вдруг нам послышалось, что тигр идет опять. В деревьях что-то затрещало и зашелестело. Мы приготовились. Потом слышим — затрещало с другой стороны, около реки. Потом сразу со всех сторон.

Но нельзя же было одному тигру идти сразу с нескольких сторон, и уж мы думали, что он сбегал домой и привел себе на помощь всех своих детенышей.

Недалеко от нас росло камедное дерево с раскидистыми ветвями, спускавшимися почти до самой нашей загородки. Одна и та же мысль пришла нам всем сразу в голову.

Удивительное дело! Я не лазил на деревья уже много лет, но чего не может сделать человек, когда за ним гонится тигр? Я взлетел на дерево как птица Остальные последовали за мной.

И вот мы сидим на дереве в безопасности и смотрим вниз и ждем тигров. Но мы их так и не увидели.

И шум этот, надо вам сказать, был совсем не от них. Мы это узнали, когда рассвело.

На камедных деревьях висело много отставшей коры, и ветер трепал ее, — она шумела, ударяясь о ствол.

Когда мы пришли домой, нас стали спрашивать, убили ли мы тигра. Что касается меня, я был уверен, что Патерсон попал ему в глаз и он ушел умирать куда-нибудь в укромное место. Все остальные согласились со мной.

Так мы и сказали дома, что тигр убит и что бояться больше нечего.

Хорошо. Только днем вдруг приходит ко мне Билли Страшный, совершенно расстроенный.

— Что это ты? — говорю. — Уж не видел ли ты опять тигра?

— Убирайся ты со своим тигром! — говорит. — Знаешь моего рыжего быка — генерала Келли-Кенни? Кто-то прострелил ему бок. Если бы я только узнал, кто это сделал, уж я показал бы ему!..

Но он этого так и не узнал, хотя уверял меня, что кое-что смекает на этот счет.

Я ждал, что в газетах будут говорить о нашем подвиге. Но, должно быть, никто не догадался известить их, так что новость не вышла за пределы наших лесов. Но вы можете быть покойны — тигра из Тантанолы больше не существует.

 

Желтый глаз. Туркестанский рассказ А. Романовского

 

 

I

Золото вверху и золото внизу. Вверху — властный живой комок, брошенный в бирюзу, внизу — бархатное волнистое марево. Огненно дышит желто-голубая страна, зажатая в клешню Амударьи и Сырдарьи. Жизнь ее цепко прижалась к водным жилам и прожилкам, буйно, вмертвую она запутала их берега, на тысячи голосов радость свою возвестила.

От Нукуса до Шакал-Тугая всего пятнадцать километров. От бесчисленных рукавчиков, отводов и оросительных каналов все это дно мешка, образуемого дельтой Амударьи, промокло, отсырело. Лихо тут взметнулись из песков бамбукоподобные тростники, свирепо распушились ежи колючих кустарников, а зеленые змеи лиан наглухо стянули непроницаемую душу дебрей. Человек здесь прокладывает себе дорогу-просеку топором и упорством. Он неустанно вплетает в дикие космы зарослей голубые ленты арыков, которые отвоюют ему у пустыни новые пастбища и бахчи. Кое-где, по краю борьбы, между холмиков и приютились аулы.

Уж много лет в этом углу, невдалеке от городка, люди боролись только за воду. Но вот однажды маленькие пастушата с воем ворвались в ближайший аул. Обезумев, они кричали:

— Желтый Глаз! Желтый Глаз!

Так прошла по округе первая весть о его приходе. Многие дни после того были омрачены борьбой человека со зверем. Но Желтый Глаз был неуловим. Он был тогда молод и радостен жизнью, которая упруго и трепетно наполняла его тело, туго затянутое в шкуру, опаленную солнцем. Его мышцы расправлялись как стальные пружины и бросали его на несколько метров вперед. Когда старшие родичи на одном из отдаленных приаральских озер заметили, что он стал не по праву забегать вперед, они прогнали его от себя. После недолгих скитаний Желтый Глаз и появился в Шакал-Тугае. Он беззаботно приблизился к человеку, еще не зная того, что такая дерзость не прощается. Тут-то, завидев однажды стадо баранов, он и ворвался в середину его, распугал, перебил, разметал. В его глазах кипело солнце его страны. Здесь он впервые и увидел этих двуногих, которые с визгом трусливо убежали от него. На этот раз он только в недоумении посмотрел им вслед.

Желтый Глаз сразу понял свои выгоды. Он перестал шуметь и отпугивать баранов, потому что их мясо оказалось нежнее кабаньего. Он стал даже оберегать ближнее стадо от шакалов и других хищников. И округа подчинилась его власти. Желтый Глаз стал искусным пастухом.

Не раз ему приходилось встречаться и с человеком. И всегда этот двуногий зверь трусливо поворачивал от него и жалобно завывал. Иногда Желтый Глаз выходил из зарослей и поднимался на один из холмов. Он чутко ловил неприятные, кислые запахи, которые доносились из ближайшего логова двуногих. Отсюда он видел, как они появлялись иногда кучками по дороге. Обычно каждый из них сидел на спине другого зверя — более крупного, но такого презренного в своем бессилии. По спине Желтого Глаза волной проходила шелковистая судорога негодования. Он видел, какое там происходило смятение, когда замечали его, — слышались звуки наподобие лая, и четвероногие послушно уносили тех, которые вцеплялись им в спины.

Желтый Глаз провожал их долгим и неподвижным взглядом. Он презирал этого трусливого двуногого зверя, сидящего на чужой спине.

 

II

Иосиф Иванович минут пять неподвижно смотрел в привораживающее золото костра. Он заскучал о далеких песках и небе — голубом, как купола Баракалы. Спустя минуту он начал вслух вспоминать об этих далеких днях.

— Кы-то из вас видел, как пустыня угасает? Ни-кы-то? Рассказать об этом, друзья мои, к сожалению, нельзя, надо видеть.

И он остановился перед образами воспоминаний. Два его спутника в темноте, молча курили. Иосиф Иванович раздумчиво продолжал…

…Я помню один вечер. Вы знаете, вечером пески как будто охают, тихо так, или звенят, что ли. Со мной тогда было несколько туземцев. Мы ехали в Дурт-куль. Вдруг мои спутники страшно перепугались и — в сторону…

— Чи-то, — говорю, — такое?

А Курбан-бай машет мне и кричит:

— Джул-барс!

Я взглянул налево. А там, знаете, тянулись такие небольшие холмики, и на них было много могильников. Ну, обычное кладбище, их много там, — мазары, как называют их туземцы. И вот, друзья, на одной из этих могил я и увидел тигра. Да, представьте себе. Он был ясно-ясно виден. До него было всего каких-нибудь полтораста шагов. Я было — за ружье. Но Курбан-бай пришел в ужас и закричал:

— Нельзя стрелять! Джул-барс молится…

Курбан-бай рассказал мне, что джул-барс раз в год приходит из пустыни к мазарам. Тогда он молится за умерших. Ты не веришь? И я не верю этой сказке, но Курбан-бай верит, и он не даст стрелять.

Зверь был великолепен. Он лежал на могильной плите во всю длину, с поднятой головой. Голова была направлена в нашу сторону. И весь он, от круглых ушек до хвоста, отчетливо рисовался на вечереющем небе. Кругом стояла тишина пустыни, и в ней — только этот неподвижный зверь на могиле.

 

III

Сначала Желтый Глаз не сомневался, что ему покорна вся округа, — достаточно было одного его окрика, чтобы трепет охватил все живое. Но потом он убедился, что из всех зверей один ему не покорился, и это был тот — двуногий, трусливый. Этот зверь, обычно не в одиночку, а стадом, смеет врываться в его владения! Он роет землю, отчего в ней появляются трещины, он копается в этих щелях и заливает их водой. Треск и лающий гомон оскорбляют тишину дней.

Изучая двуногих, Желтый Глаз прокрадывался к самому становищу врага. Этот двуногий зверь, очевидно, кем-то был разъярен, а потому он и поднялся на задние лапы. Но где его враг? На кого же он идет боем? Желтый Глаз недоумевал. Он обходил становище с разных сторон, бесшумно протаскивая сквозь заросли свое гибкое могучее тело. Застывая на месте, он видел, что противник его беззаботен, не чует его. Но стоило только Желтому Глазу показаться, чтобы трусливый зверь бежал к стаду, а когда их было несколько, то, не подпуская к себе для честного боя, они бросали навстречу Желтому Глазу огонь и гром, который иногда царапал его до крови. Желтый Глаз фыркал от злости и скрывался в чаще. Одно он почуял — что этот навсегда взбесившийся и вставший на дыбы зверь — его заклятый враг. Но прежде чем вступить с ним в борьбу, Желтый Глаз начал изучать его повадки. Он всюду, где только мог, следовал за ним по пятам. Он высматривал и испытывал его силу, его ухватки. Он не раз убеждался, что наряду с дерзостью этот зверь очень труслив, — и Желтый Глаз возненавидел его всем своим звериным нутром.

 

IV

…По делам экспедиции мне нужно было попасть из Чимбана в Нукус, — продолжал рассказчик. — Всего сто восемьдесят три километра. Ехал один. У меня тогда был чудесный конь — Дельфин. Он сверху был белый, а книзу серый. Я страшно к нему привязался. Он всегда знал, куда я еду, и мне не нужно было следить за ним. Со мной тогда было ружье, замечательная четырехстволка, — два для дроби и два для пуль. У Мюра еще купил. Чтобы не таскать на себе тяжести, я прикреплял его в дороге к седлу. В седле же была и кобура с револьвером. А на себе я оставлял только кинжал, самый обыкновенный охотничий, вроде финского ножа. Ну, к вечеру въезжаю в Шакал-Тугай. Сплошные заросли тростника и колючего кустарника. Пробраться сквозь них без дороги совершенно невозможно. Такие дебри топором рубите — не возьмет. Ну, дорога мне известная — десятки раз ездил. Душа у меня совершенно спокойна Я опустил вот так поводья и задремал. Еду и мечтаю… Хм-м… Вот до Нукуса остается каких-нибудь пятнадцать километров, а в Нукусе ждут меня душистый чай, вкусный виноград, встреча с милыми приятелями и, наконец, сладкая-сладкая подушка после долгого пути… Ведь для усталого путника это же самые прекрасные вещи! Вот еще несколько километров — и я буду их полным обладателем.

Только вдруг сквозь дремоту чувствую, что Дельфин мой что-то упирается. Мне так неприятно расстаться с моими мечтами. Но наконец я встряхнулся и стал понукать Дельфина Не понимаю, в чем дело. Уговариваю его:

— Ну, Дельфинчик, ну, милая коняша, ступай! В Нукусе и для тебя будет отдых.

Ни в какую! Тогда я вышел из себя, нагайкой — раз, раз! Ну, Дельфин мой ломает дурака, да и все тут — пляшет, встает на дыбы. Никогда этого не было. — «Что за черт?» — думаю. Место знакомое, спокойное. Слезаю. Взял его за повод, прошу, тяну:

— Ну, Дельфин, пойдем! Чи-то с тобой?

Протащил я его так несколько шагов. Дорога слегка заворачивала вправо. Вдруг мой Дельфин как рванет, повод оборвал — и был таков. В эту минуту мы выходили из-за куста. Я обернулся… и замер от страха. Впереди, в нескольких шагах от меня, через арык был перекинут мостик, обыкновенный в том краю, с глиняными стенками. И на этом самом мостике, можете себе представить, лежал джул-барс. Ну, чи-то вы скажете? Вот так — голову на лапы и лежит. У него были круглые ушки и круглые глаза. Ах, какие глаза! Я запомнил их. Желтый круг, и сверху вниз черная черта. Ах, какая же это красота! Он в упор глядел на меня и чуть-чуть помахивал хвостом. Как кошка — слегка направо и слегка налево. Ну, а у меня один кинжал. Я был в ужасно глупом положении. Не правда ли?

Иосиф Иванович приподнялся, бросил на вздрагивающие угли стебелек, который вертел в руках, и с минуту вопросительно помолчал. Потом, снова укладываясь, несколько смущенно продолжал.

…Я отступил на шаг, потом на другой, третий… А когда зашел за куст, повернулся — и пустился наутек. Прощай, Нукус и сладкая подушка! Я бежал долго, пока не встретил туземцев. Они ведь видели, как ближе к вечеру через их аул проехал всадник на белом коне. И вдруг этот конь прискакал один.

Я рассказал им о встрече. И вот вместо приятного отдыха и встречи с друзьями я должен был вернуться в кишлак. В Нукус я попал только на другой день. И уж в дороге я не ощущал спокойствия. Вы, конечно, понимаете, что на этот раз я уж и не дремал…

 

V

Желтый Глаз стал дерзок в своей ненависти к двуногому зверю. Он не мог простить ему губительных набегов на девственные заросли, его власти над стадами. Война была неизбежна. Желтый Глаз искал теперь схватки с ненавистным зверем. Он начал с того, что выследил пастушонка при стаде. Когда тот неосторожно приблизился к кустам, Желтый Глаз в два прыжка был около него и, прежде чем тот пикнул, в минуту разорвал его и в первый раз насладился кровью человека. С тех пор он стал дерзко и неустрашимо проникать и в самое гнездо противника. Обыкновенно в полночь он приходил в один из ближайших кишлаков. Бесшумной тенью бродил по улочкам, впрыгивал на ограды и заглядывал в груды камней, теснившихся по сторонам. Бесновались в загонах овцы, храпели лошади, а собаки, поджимая хвосты, не смели даже выть — они только жалобно повизгивали. Всеми своими мускулами, каждой каплей крови Желтый Глаз чуял своего двуногого врага и в нетерпении и ожесточении по-кошачьи точил когти о столбы и деревья. Попробовал бы тот высунуться в эту минуту и встретиться с ним!

Однажды, издеваясь над своим противником, Желтый Глаз остался в кишлаке до утра и притаился на одной крайней крыше, примыкавшей к ограде. Рядом, напротив, шла другая ограда, так что между ними оставался только узкий проход.

Когда утром погнали крупное стадо, Желтый Глаз вскочил на ограду, а оттуда, в насмешку над врагом, спрыгнул на спины животных. Обезумевшее стадо в смертельной давке и с оглушительным ревом ринулось вперед, а Желтый Глаз, прыгая с одной спины на другую, скоро выбрался из кишлака и быстро скрылся за первым холмом.

Двуногие до того растерялись, что не успели даже разбежаться. Если бы Желтый Глаз мог смеяться, то он, наверное, хохотал бы до упаду от всей этой кутерьмы, которую произвел во вражеском стане.

Теперь он зорко следил за двуногими и не оставлял ни одной их оплошности без того, чтобы не заставить их жестоко поплатиться за нее.

 

VI

Справа, сквозь высокую стену сосен, уже просачивались брусничные струи зари. На костре тускло вспыхивали две головни. Лесные провалы из черных стали мутными. Иосиф Иванович, прихлебывая из кружки, продолжал слегка отсыревшим голосом.

…С нами тогда был и Колышев. Ну, кто не знал Василия Васильевича Колышева? Его знала вся округа. Это был отважный и заядлый охотник на тигров. Он был очень полезен нашей экспедиции. До мелочей понимал нравы зверей. Мы знали каждую его черточку: и эту седенькую круглую бородку, и добрейшую улыбку, и его родные подбодряющие слова… Я с ним крепко подружился.

Мы отъехали от Дурт-куля всего километров на тридцать и остановились в тростниках. Уставили лошадей морда к морде, раскинули палатки и стали варить кашу. Обычно из съестного возили с собой крупу, хлеб там и прочее, а мясо для еды всегда добывали охотой. Но на этот раз почему-то в нашем хозяйстве вышла проруха: не было мяса, и кашу приходилось варить пустую. Колышев лег было в шатер, но не мог успокоиться. Он был человек крепкий и любил покушать. Поэтому он встал и говорит мне:

— Ты, Юз, костер разводи, кашу вари, а я пойду фазанчика подстрелю, чтобы в кашу мясо было.

— Слушай, — говорю, — Василий Васильевич, как бы тебе не нарваться на джул-барса!

— Да полно! Я в этих местах десятки раз бывал и никогда ничего не встречал. Здесь джул-барсы не водятся, — успокоил он меня.

А сам продолжал снаряжаться. Тогда я пристал к нему, чтобы он хоть в один ствол загнал пулю или лучше взял бы мою четырехстволку. Но Колышев только рукой махнул:

— Вот еще буду носиться с твоей пушкой! — И ушел.

А я себе помешиваю кашу. Сижу и прислушиваюсь. Спустя некоторое время слышу выстрел — значит, думаю, фазанчик есть. Потом еще выстрел — другой фазанчик. Затем было еще несколько выстрелов. А уж смеркалось. И вдруг я и мои спутники явственно услыхали грозное мяуканье:

— У-у-а-а-у-у!..

Пронеслось — и сразу воцарилась гробовая тишина. Это ревел джул-барс. Днем камыши совершенно мертвы, вы не услышите там ни одного звука. Вам даже кажется, что там совсем и нет никакой жизни. Но стоит только зайти солнцу, как камыши наполняются звуками и жизнью: тут и шакалы воют, и дунгузы рыкают, и всякое другое зверье заливается.

Кругом вой стоит. Но как только рявкнет джул-барс — мгновенно все смолкает. Наступает полная тишина.

Один раз только взревел джул-барс. Мы замерли. Подошел ко мне Шевченко и говорит:

— Дело неладно. Надо Колышева искать.

И мы пошли в тростники. Ночь была изумительная. Легкий морозец. Впереди низко-низко — не как у нас — над самым горизонтом дрожали крупные яркие звезды, и над головой целый шатер звезд. Мы ходили, кричали, но в темноте трудно было что-нибудь разобрать. И мы не нашли Колышева. Мы надеялись, что он давным-давно вернулся к кострам и преспокойно дожидается нас. И вернулись. Но его не было…

Тревога напала на всех. Большая трагедия для экспедиции — потерять человека.

Тревожная была ночь. Лошади сбились к огню — значит, поблизости был джул-барс. Мы бросали кверху зажженный тростник, чтобы дать знак Колышеву. Но он не являлся.

И наутро, знаете, наутро мы нашли его… на берегу арыка, километрах в двух от стоянки. Он лежал на другом берегу. Ноги к самой воде, чуть примерзли даже, лежит ничком — голова на правую руку, левая в сторону откинута, а поддевка на спине вся разодрана, и лохмотья смешались с кровью. На нашем берегу я нашел его кинжал и кучу срезанного тростника. Тут же валялось и ружье его — оба патрона были выпущены. Ах, как я попенял ему, что он не взял пуль! Нас больше всего смутило то, что около его ног лед не притаял. Мы поняли так, что он был мертв и застыл. С нами был фельдшер. Мы перебросили через арык срезанный тростник и переправили фельдшера первым. А сами не спускали с него глаз и следили за каждым его движением на том берегу. Он долго щупал застывшее тело, наклонялся к нему и наконец крикнул:

— Жив! Жив!

 

VII

Мы перенесли Колышева и отправились в Дурт-куль — сначала на верблюде, потом на арбе. Он все время был без сознания. Так наша экспедиция и лишилась милого товарища. Я долго его потом не видел…

Рассказчик задумался. Спутники не мешали ему. Спустя минуту он медленно поднял голову и вдруг, спохватившись, сказал:

— Не пора ли нам?

Восток уже наливался ярким румянцем. Мохнатые лапы, тянувшиеся из темноты, снова стали ветками. От теплины пахло отсыревшими головнями.

Охотники быстро поднялись, взяли ружья и отправились к реке, чтобы захватить зорю. По дороге спутники Иосифа Ивановича попросили его закончить рассказ. И тот продолжал.

…Я много потом охотился, много объездил мест. Когда мы возвращались в Дурт-куль, мы не думали уже найти Колышева в живых после тяжелого пути в арбе. Въехав в город, я прямо на Дельфине, никуда не заезжая, направился к больнице.

— Жив, — спрашиваю, — Колышев?

— Жив, — говорят.

Я быстро вбежал. И какая же была встреча! Я так и кинулся к нему. Мы обнялись по-братски.

— Выжил, — говорит он мне. — Только теперь, Юз, я полный инвалид. Пять ребер, брат, вырезали, и обе ноги не действуют.

И рассказал.

— Тогда, — говорит, — как вошел я в тростник, фазанов попадалось мало. Убил только пару.

Это — те два выстрела, что мы слыхали первыми.

— Дошел до арыка, вижу — на том берегу тростник гуще, и оттуда стая за стаей вылетают фазаны. Низко так. Слетят к воде, напьются — и опять в ту сторону. Стрелять отсюда, думаю, нет смысла — все равно будут падать на том берегу. Меня охота разобрала. Дай, думаю, перейду. Вынул кинжал и начал тростник резать, чтобы через арык перебросить. Только это я как-то случайно повернулся и вдруг вижу: с того берега из густого тростника высунулась громадная голова — голова и передние лапы. Джул-барс присел перед прыжком и нацеливался в меня. Я бросился к ружью, но выстрелил, когда джул-барс был уже в воздухе. Больше, брат, я ничего не помню.

Ах, как я ему предлагал свою четырехстволку с пулями! Вы поймите — дробь на джул-барса! Я мерил джул-барсов — три метра почти, если вытянуть во всю длину с хвостом. И вес до шестнадцати пудов. А тут два заряда дроби… Вы понимаете — два заряда утиной дроби!

Но выстрел или огонь, очевидно, все-таки испугали джул-барса. Он на лету сделал конвульсивное движение и промахнулся: вместо того чтобы попасть на грудь своей жертвы, как обычно делают джул-барсы, он перелетел через нее. Но задней лапой все-таки задел по спине. Задел только — и от этого касательного удара Колышев перелетел через арык — метров на шесть — с развороченной спиной.

 

VIII

Желтый Глаз появлялся то тут, то там, перебегая иногда на десятки километров. Он был жесток и неуловим в борьбе. Он чуял, что его выслеживают, и всегда ловко избегал опасности. Долгие дни борьбы сделали его зрелым и хитрым. На группы врагов он не нападал, но и не упускал их из виду, и стоило одному из группы отстать, как он расплачивался за это своей жизнью. Немало уж двуногих корчилось под тяжелой лапой Желтого Глаза, не один раз перегрыз он трепетное горло своей ненавистной жертвы.

Так началось и в этот раз. Желтый Глаз выследил двуногих, которые расположились в редком тростнике. Вскоре один из них отделился и пошел вглубь. Желтый Глаз притаился по ту сторону арыка. Вот двуногий враг рядом, вот он по обыкновению начинает хозяйничать в зарослях — сбивает птиц, крушит тростники.

Гневным золотом вспыхнули желтые глаза, огненной ненавистью вскипело сердце звериное. Подполз Желтый Глаз к самому берегу, упруго сжал тугой лук тела. Бросок — и он в воздухе. Но прямо в глаза — огонь и гром. От острого укола дернулся кверху, задней лапой попал во что-то мягкое, живое и с яростью оттолкнулся. Впереди была непонятная тьма, вместо глаз торчали острые занозы — и Желтый Глаз заревел. Это был вопль отчаяния. Он слышал потом, как кричали его враги, очевидно преследуя его, и шел от них, натыкаясь на стволы и колючки. Он не мог понять, что сделал с ним враг. Отчего он не знает, куда и как двигаться? Желтый Глаз тер себе морду лапой, стараясь вытащить колючие занозы — ранки от дроби, и чуял кровь. Неуверенно и неловко тащился он в чащу. Хищники недоумевали, но по привычке отбегали в сторону.

Настал день. Желтый Глаз лежал, не понимая, что значит эта полная тьма, эта непрерывная ночь, потому что не знал, что он ослеп. Время от времени он махал лапой около морды, как будто стараясь что-то сдернуть. Вот он сейчас заденет, что-то там откроется, и он сразу все увидит, бодро встряхнется и снова начнет борьбу с ненавистными врагами. А голова горела и никла. Мучила жажда. Чутьем подполз к воде. Совал морду в холодную воду — голова приятно ныла.

К вечеру дунгузы сутолочно шли на водопой. Вдруг передние отчаянно зарыкали и ринулись назад, давя встречных. В необычном месте, у кабаньего водопоя, лежал сам властитель тростников. Но стадо в недоумении заметило, что властитель на этот раз не наказал, не рявкнул — словом, никак не проявил своего гнева. Остановились, повернули тупорылые морды — и вернулись. В некотором отдалении от Желтого Глаза недоуменно остановились и от каждого его движения бросались врассыпную.

На переполох явились шакалы, разогнали дунгузов и заняли их место. Они приглядывались с любопытством к необычному поведению своего властелина и с каждым часом на шаг приближались к нему.

Желтый Глаз предчувствовал неизбежное восстание своих недавних рабов.

На следующий день он почувствовал голод. Теперь он лежал в забытьи и только по временам вскидывал голову, когда привычное ухо ловило недалекие звуки. Но тяжелая и горячая голова снова падала вниз.

Ночью шакалы своим полукругом прижали его к воде. Былая мощь властелина умеряла их смелость, но полукруг заметно уменьшался. Когда они слишком дерзко приближались, Желтый Глаз гневно фыркал и заносил лапу. Полукруг немного раздавался, но ненадолго.

Шли часы, Желтый Глаз заметно слабел. Днем голова у него разрывалась в куски, он тряс ею и глухо рычал. К вечеру его снова окружили шакалы. И, собрав разбитые силы, чуя смерть, Желтый Глаз заревел, как бы давая знать тому — двуногому зверю, что он победил.

Шакалы, однако, не разбежались, поджав зады, от этого грозного окрика, а только на минуту отпрянули. Потом они стали смелее. Какой-то дерзкий подкрался было сбоку, но лег под тяжелой лапой Желтого Глаза. Дальше началась агония. Шакалы лезли, напирали, притиснули. Желтый Глаз в отчаянии ринулся в этот рычащий и лающий мрак — и вмиг десятки челюстей впились в его когда-то могучее тело.

 

Самсон и Далила. Рассказ Р. Тевенен

Тигрица старательно вылизывала языком свою левую лапу, немного сжав ее и положив перед мордой на тыльную сторону. Затем она растопырила пальцы и, выпустив крепкие когти, стала тихонько покусывать между ними, чтобы удалить песчинки и остатки последней трапезы. Потом она снова начала лизать лапу, медленно поводя массивной головой с зажмуренными глазами. Наконец тигрица чихнула, встала, зевнула, облизнулась и, открыв прозрачные зеленые глаза, осмотрелась по сторонам.

Дело было к вечеру, и она беспокоилась, потому что приближался час, когда ей обыкновенно приносили корм. Но никого не было видно.

И другие вещи удивляли ее в этот день. Она не узнавала своей клетки. Клетка, куда ее привезли сейчас, была построена из грубо отесанных бамбуковых кольев, запах которых был незнаком ей. В глубине клетки находился странный предмет из веревок, железных прутьев и деревянных брусков, от которых пахло руками людей, работавших с ними, и она посматривала на него с недоверием. Снаружи, за прутьями клетки, она не видела обычно окружавшей ее обстановки.

Куда девался дом в конце аллеи, усыпанной песком, дом, откуда каждый вечер выходил хозяин, который приносил и давал ей такие вкусные вещи и ласкал ее? Всюду, где бы ни останавливался ее прозрачный взгляд, он встречал только перепутанную заросль из высокой травы и кустов, таинственную чащу джунглей. Человека нигде не было заметно среди всего этого.

Напрасно она поднимала голову, прищуривалась, понемногу втягивала носом ветер, принюхиваясь ко всем запахам и ароматам, проносившимся в воздухе, — она не находила в них ничего привычного для себя. Наоборот, до нее доносились странные благоухания: мягкая свежесть влажной зелени, острый запах живой бродячей добычи, блуждающей невидимкой в глубине лесной чащи. А порою, когда сильный порыв ветра пробегал со свистом через кустарники, с ним распространялось дыхание хищного зверя, которое она улавливала по пути, пока оно не успело рассеяться. То был далекий запах тигра.

Темнота все больше и больше сгущалась. По еле приметному колыханию травы тигрица догадалась, что в джунглях просыпается жизнь, и это почти испугало ее, потому что тигрица была ручная, родилась в клетке от ручной тигрицы и никогда не жила в дикой чаще.

Однако в ней просыпались неясные инстинкты, и они только усиливали беспокойство, потому что раньше она никогда не испытывала их. Чувствуя нетерпение, тигрица ждала с минуты на минуту, чтобы к ней пришли и принесли в хорошо знакомой ей ивовой корзинке большие куски красного мяса, которое так приятно таскать по полу клетки и грызть зубами, прислушиваясь к его хрустенью, крепко придерживая лапой, склонив голову набок и прижав уши назад.

Тигрица снова обнюхала бамбуковые колья, которые пропахли человеком. Она различила среди других запах своего хозяина, которого особенно любила, и, нежно мурлыча, потерлась гибкой спиной о прутья клетки, к которым прикасалась знакомая рука.

Но вдруг ее мурлыканье оборвалось, она вздрогнула, крепкие лапы ее выпрямились, в расширенных зрачках засверкали темные искры…

Снова донесся до нее тот, совсем особенный запах, запах тигра-самца, пред которым уничтожалось все остальное.

— Это единственное средство, дружище, что поделаешь? Всевозможные обычные ловушки оказались бесполезными. Я в конце концов присоединился к мнению туземцев, что эти тигры, пожирающие людей, просто неуловимы. Ну, как вы объясните, что ему удалось уйти из западни, которую мы устроили в лощине.

— Очень просто. Она была недостаточно глубока. Нам следовало устроить на него охоту с загонщиками — вот и все.

— Но позвольте, вы не думаете о том, что говорите. Ведь эти джунгли — непроходимая чаща. В нашем распоряжении нет слонов. Загонщиков у нас слишком мало, чтобы их помощь была полезна. Так как же тогда? Разыскивать их в соседних округах? Но прежде чем они соберутся, наш тигр успеет растерзать еще немало жертв… Нет, верьте мне — мой способ самый лучший.

— Ну а мне сомнительно, чтобы он имел успех.

— Почему?

— Во-первых, я никогда не слыхивал, чтобы им пользовались.

— Это еще не причина.

— А во-вторых, этот тигр, очевидно, старая, чрезвычайно хитрая бестия и будет остерегаться, можете быть уверены. И я буду очень удивлен, если ваша любимая тигрица завлечет его в западню, которую мы приготовили ему.

— А я совершенно уверен в этом. Вдумайтесь немного. Тигр, о котором мы говорим, не какой-нибудь старый отщепенец, терзающий людей по необходимости, какими они все делаются под старость, когда у них нет силы, чтобы вцепиться в кабана или броситься на лань. Он избрал себе новую пищу ради удовольствия, потому что как-то раз на него набросился туземец, которого он растерзал и съел, и с этого дня он пристрастился к человеческому мясу. Это и побуждает его бродить в нашем округе, где он без труда может находить свою любимую добычу. Но он не удалился от общества себе подобных, чтобы жить в уединении, как делают старые самцы. Его следы, раны, которые он наносит, показывают нам, что он в самой зрелой поре и, следовательно, не может быть равнодушен к зову Далилы.

— Что это за Далила еще такая?

— Да моя тигрица, кто же еще? Я дал ей это имя, потому что у нее такой ласковый и коварный вид, и это имя ей очень идет. Этот зверь — олицетворенное лукавство и в то же время сама грация.

— Держу пари, что это имя надоумило вас испробовать этот способ.

— Вы угадали. Я вспомнил легенду о Самсоне, непобедимом герое, с которым силой нельзя было справиться. Вспомнил, что предательство женщины одно только одолело его, отдало его, беззащитного, в руки врагов. И тогда я подумал: почему у животных не может произойти то же, что у людей? Говорю вам серьезно: тигрица приманит тигра, и это единственный способ поймать его.

— Чего же лучше. Это чрезвычайно интересует меня. Подождем до завтра. Увидим…

— Ну вот. Слушайте хорошенько. Слышите?

Где-то далеко, в глубине джунглей, среди тишины ночи раздалось протяжное, жалобное мяуканье. Оно длилось с минуту и кончилось хриплым рычанием, таким громким, что павлины, сидевшие на ближних деревьях, прокричали что-то в ответ… Затем все смолкло.

— Слышите, она зовет его, — сказал первый из собеседников. — И он придет к ней, будьте уверены. Однако вернемся домой, нам здесь нечего делать. Завтра нам необходимо быть там с ранней зари.

Оба человека вернулись в дом.

Дал ила — красавица тигрица — совсем рассвирепела.

Час обеда давно миновал, и наступила ночь. Почему ее оставляют одну, покинутую среди всех опасностей, таящихся во мраке?

Она встала и нетерпеливо вертелась в клетке с глухим рычанием. Зачем ее останавливают эти колья? Ей было бы так легко бежать, несколькими легкими прыжками вернуться в дом, который стоит вон там, за темным рядом отдаленных деревьев. Тигрица начала грызть бамбуковые колья, царапать их, выпустив когти и протянув лапы, и рычала яростным рычанием, походящим на хриплый лай или сердитый кашель. Она размахивала хвостом, который свистел в воздухе точно хлыст, и вдруг, подобрав под себя лапы, присела, вытянулась, бросилась вперед с оглушительным грозным ревом и больно ударилась о непоколебимую стену своей тюрьмы.

Но вот она вдруг остановилась, посмотрела, прислушалась…

Что-то прыгнуло перед нею во мраке. Она увидела, как высокая трава заколыхалась, нагибаясь до самой земли и шурша смятыми стеблями. Это не человек, идущий к ней по траве, она сразу почуяла. Это животное, добыча, пробежавшая мимо клетки, — добыча, которой она никогда не едала, не видывала даже и, однако, знакомая ей. Тигрице хотелось бы преследовать ее, ползя по ее следам подобно змее, схватить и разорвать ее…

Под ее покатым низким черепом мелькали смутные образы, вызывавшие неясные грезы, от которых ей становилось спокойнее. Инстинкт свободы, которого она, однако, никогда не знала, спал в ней и только теперь просыпался.

Как ей захотелось охотиться — охотиться одной, ночью, на свободе… Она встала, вытянула шею, подняла уши, и глаза ее загорелись хищным огнем. Богатая сеть ее обонятельных нервов наполнялась различными запахами. Вот мускусный запах двух кабанов, пробежавших совсем близко, смешанный с кислым запахом трав, которые они топчут; острый запах дикобраза; запах стаи цапель, разгуливающих в болоте среди приторного запаха тины; едкий запах лисицы, бегущей из далекого леса…

И вдруг — другой запах…

Этот тяжелый и горячий дух, такой ужасный, могучий, пленительный, она чувствует внутри самой себя — дух ее рода, ее крови, ее плоти… Все неосязаемые следы, оставленные около нее людьми, все аппетитные запахи окружавшей ее добычи — все исчезло, рассеялось. Ничего не существовало, кроме этого запаха, который для нее был чувством самой жизни.

Тигр! Тигр! Ее единственный властелин. И если бы человек появился в эту минуту, она бросилась бы на него, своего наследственного, кровного врага, врага рода, врага будущих детенышей. Тигр! Тигр! Пусть он придет, она хочет видеть его, этого тигра, которого никогда еще не видала. Нужно позвать его, пусть он прибежит из глубины ночи к ней — только к ней, чтобы они могли встретиться и убежать вдвоем на волю.

Тигрица опускала уши, закрывала глаза, вытягивала лапы, ложилась грудью на землю и закидывала голову назад; черные губы ее открывались, обнажая зубы, и из горла вырывался жалобный зов… Тягучая звонкая жалоба, одновременно молящая, ласковая и покорная… Протяжная певучая жалоба, далеко разносившаяся в тишине ночи и оканчивавшаяся хриплым рычанием… Затем все смолкло.

Павлины, сидевшие на отдаленных деревьях около дома, отвечали резкими криками на этот громкий призыв.

И тигр, который проснулся, зевая, чтобы идти на ночную охоту, услышал его…

Проснувшись, он сел и вытянул лапы, подавшись головой вперед, в уровень с плечами, и чувствуя еще в ней небольшую тяжесть после сна. Он озирал с вершины скалы, избранной им для ночлега, серую, хмурую поверхность джунглей, посеребренную светом луны, выглядывавшей из-за деревьев ближнего леса.

Нигде не было заметно жизни в этой лесной чаще. Ветер не тянул в его сторону, и напрасно он раздувал свои широкие оранжевые ноздри, стараясь уловить в воздухе какой-нибудь запах.

Тигр лениво поднялся на ноги, сгорбил спину, потянулся и зевнул, широко открыв свою красную пасть. Затем он спустился к дереву и стал точить когти, жестоко царапая древесную кору. Он потянулся еще раз, напрягая мускулы, чтобы дать им работу, затем подобрал под себя лапы и лег с нерешительным видом, прищурив немного угрюмые глаза, и, полуоткрыв пасть, глухо мяукнул.

Но вот снова послышался зов. На этот раз тигр спустился по рыхлому склону холма широкими скользящими шагами, обошел кругом колючий кустарник, росший на дороге, добрался до высокой заросли джунглей, остановился и потянул носом, принюхиваясь.

Так как жалобный, умоляющий голос тигрицы звучал теперь беспрерывно, тигр двинулся вперед.

Он пробирался в траве, колыхавшейся на его пути правильной струей.

Не было слышно ни малейшего шума. Дикая кошка, отправляющаяся на разбой, не могла бы идти тише и незаметнее. Тигр прокрадывался легким шагом, раздвигая мордой перепутанные стебли травы, осторожно ступая по влажной земле бархатными лапами. По временам он останавливался, поводил ушами, настораживался, когда неподалеку шарахалось какое-нибудь испуганное животное, убегавшее в страшном смятении. Но это занимало тигра лишь на минуту — он совсем не думал об охоте. Более неодолимая сила влекла его вперед, и он скоро опять трогался в путь, идя прямо к цели.

Тигрица почуяла его приближение. Ее охватила глубокая тревога. Не будучи больше в силах сидеть спокойно в клетке, она прыгала вдоль и поперек, задевая колья, постоянно повертывая голову в одну и ту же сторону, и просовывала временами морду в щели, чтобы позвать тигра глухим, ласковым, тихим голосом, зная, что он услышит ее.

Тигрица испытывала то самое радостное беспокойство, какое чувствовала, когда ей приносили обед. Но в то же время к нему примешивались ужас, боязнь неизвестного, боязнь жестокого, дикого повелителя, могущество которого она предчувствовала.

Тигр с тигрицей встретились наконец.

Давно уже он был здесь, совсем близко от нее, но не отваживался показаться. По мере того как он приближался к тигрице, росло его недоверие. Во-первых, тигр пересек след, запах которого заставил его попятиться с рычанием, потому что он почуял след человека — и человека опасного, вооруженного, человека, внушающего страх, а не беззащитной добычи, которую тигру сейчас хотелось растерзать и съесть.

Человек приходил сюда строить свои козни. Он рыл землю железными инструментами, как всегда это делает, когда расставляет свои западни и ловушки. Попавшись в одну из них как-то раз, тигр приобрел незабываемый опыт и знал, что такое яма, около которой привязана живая испуганная козочка и откуда удается выбраться только с великим трудом, оставляя кровь и куски мяса на острых кольях, которыми утыкано дно.

У тигра мелькнуло желание убежать назад, пригнувшись к земле среди высокой травы, и пробраться в свое логовище. Но голос тигрицы снова позвал его, и тигр остановился, приник к земле, лежал молча, не шевелясь, насторожившись с беспокойством, не зная, на что решиться, куда идти.

Почему она зовет его? Где она? Не грозит, значит, никакой опасности. Она, очевидно, ничего не боится, потому что спокойно мяукает в одиночестве.

Тигр настолько осмелел, что ответил ей очень нежным мяуканьем. Тогда тигрица, казалось, совсем успокоилась, и голос ее зазвучал так решительно, что тигр не колебался больше. Он встал и в один прыжок очутился около клетки.

Его внезапное появление испугало тигрицу. Зафыркав, она попятилась в глубину клетки и приподняла губы над зубами с сердитым ворчаньем. Затем оба легли, подобрав под себя лапы, повернувшись немного в сторону, как бы боясь нападения, но наблюдая друг друга искоса из-под прищуренных век. И оба молчали, выжидая, что будет дальше.

Долго оставались они в таком положении. Порою тигр делал вид, что хочет встать, но тигрица тотчас же загибала уши назад, запрокидывала голову и выпускала когти. Вся шерсть на ней ощетинивалась, и снова раздавалось тонкое, протяжное мяуканье, такое враждебное, что тигр приостанавливал свое движение, не смея пошевелиться и мигая веками, как будто боясь, что тигрица влепит ему пощечину когтистой лапой.

Ночь проходила, теплая экваториальная ночь, полная ароматов и испарений. Все молчало, охваченное грозным, сосредоточенным настроением. И по влажному запаху серебристых туманов, спустившихся над джунглями, уже чувствовалось приближение зари.

Тигрица опять замяукала, подзывая теперь тигра к себе. И на этот раз тигр подошел.

Он подошел так близко, что их морды соприкоснулись между бамбуковыми кольями. Он не боялся больше человека, хотя чуял его присутствие. Чего ему было бояться, если она была здесь и звала к себе? Из горла тигра вырвалось нежное рычание, и он просунул четырехугольную морду между кольями, стараясь повалить препятствие, которое останавливало его. Убедившись в его прочности, тигр нагнул голову и, рыча, стал искать какой-нибудь проход, через который он мог бы проскользнуть. Тигрица слышала, как он вертелся кругом нее во мраке.

Но вот тигр опять остановился. Он стоял у порога, и, должно быть, там было что-то ужасное, потому что он не осмеливался переступить через него.

Чего бояться? Людей?

Она никогда не боялась их.

Она замяукала в последний раз нетерпеливым, успокаивающим голосом.

Он шагнул вперед.

Что-то соскользнуло… И вдруг тигрица подпрыгнула в испуге: тигр страшно зарычал, заревел от ярости, ужаса и боли, заревел так оглушительно, что она бросилась к прутьям клетки, пытаясь бежать.

Взглянув на него, она увидела, что его огромная голова приплюснута к земле, глаза расширены и блестят зловещим огнем, окровавленная пасть разинута во всю свою ужасную ширину. Тигр барахтался, делая страшные усилия приподняться, яростно рычал и бился как безумный. Вся клетка дрожала, тряслась, шаталась, и слышно было, как хвост тигра со страшной силой хлестал в стенки.

Но вот искалеченное тело тигра на миг приподнялось под тяжестью огромной машины из железа, камней и дерева, которая придавила его. Затем послышался глухой треск сломанных костей, тигр прохрипел в последний раз и грохнулся наземь… Дрожа всем телом, фыркая от страха, оскалив зубы и насторожив когти, тигрица забилась в угол клетки с враждебным, сердитым видом и поглядывала боязливо и угрюмо на эту ужасную голову, которую не узнавала больше. А голова тигра пристально смотрела на нее выпученными, свирепыми глазами с выражением боли, изумления и упрека. Но мало-помалу глаза помутились, потускнели, остекленели, утратили свою прозрачность и, наконец, приняли ужасный, неподвижный, мертвый вид. Долго сидела тигрица не шевелясь, остолбеневшая, не понимая того, что произошло. Она чувствовала сильный страх и снова встревожилась отсутствием человека, своего хозяина, приход которого успокоил бы ее. Она чуяла около себя смерть, и это пугало ее. Однако тело тигра не шевелилось, оно было немо. И тигрица стала мало-помалу смелее. Она отважилась приблизиться. Вытянув лапу, она слегка ударила неподвижную голову и попятилась назад.

Наконец ей стало просто скучно быть одной, покинутой с этим мертвым телом, которое оставалось безучастным к ее заигрываниям… Ей хотелось порезвиться. И вдруг тигрица весело прыгнула и начала играть с этим неподвижным телом, как она играла с большими серыми крысами, которые пробегали иногда через ее клетку там, в другом месте, и которых она убивала одним ударом лапы.

Но те по крайней мере еще дрожали после того, как тигрица их таким образом оглушала. Тигр же был совсем мертв. В конце концов тигрица перестала им заниматься, легла набок, растянулась и уснула.

— Ну, теперь тащите осторожней шкуру, да смотрите не испачкайте меха… Какое великолепное животное! И какая сила! Взгляните-ка, милейший, теперь, когда туша освежевана, на эти выпуклые мускулы. Ведь это прямо что-то страшное! Еще немного — и он разрушил бы нашу западню и убежал. Самсон, говорю вам, Самсон, потрясающий колонны храма Ха-ха-ха!..

— Да что с нею, с вашей тигрицей? Она обезумела.

— А это от радости, что она видит нас, черт возьми. Ну, ну, смирно. Тише, Далила! Посмотрите только, какое это ласковое, нежное животное. Настоящая кошечка. Но ведь она, я думаю, околевает с голода. Ах, какая жалость, что мы забыли про то… Ну, что ты еще там такое делаешь?

Один из туземцев нагнулся над ободранной тушей тигра и ударом ножа вскрыл ему грудь. Затем принялся рыться внутри руками, тащить, вырывать черный кусок мяса, который насадил на палку и протянул тигрице.

Это было сердце тигра.

Она попятилась, понюхав его издали, приблизилась, потрогала лапой.

Затем, чувствуя голод, наконец решилась. Легла, взяла кусок мяса в лапы, облизала его сначала, потом схватила зубами сбоку с некоторым отвращением. Но оно было все-таки вкусно, и тигрица принялась есть. Когда все было съедено, она облизала языком губы, потом с довольным и заботливым видом принялась лизать себе лапу, где оставалось немного крови.

 

Единоборство с тигром. Рассказ М. Батенина

Долгожданный ежегодный рокандский праздник охоты начался с утра.

Рашид от хлопот измучился вконец.

Перед ним — ровный, без единой выбоины, утоптанный десятками ног плац, окруженный рядами гигантских кактусов. Они сидят в своих гнездах не для украшения. Это — ограда, которая устроена для того, чтобы зверь, с которым внутри ее встретится тот рокандец, на которого падет жребий, не мог бы никак уйти от своей участи: он боится острых шипов и скорее пойдет на людей под навесом, чем станет прыгать через колючую чащу. Хотя всякое бывает…

Рашид идет к пальмам. Там разостланы ковры, на которых усядутся в круг все обитатели Кон-и-Гута, чтобы поздравить после состязания счастливца победителя. Скоро сюда принесут глиняные кувшины, в которых вино под палящими лучами солнца холодно как лед.

Рокандцы группами бродят тут и там.

Разговоры сплетаются главным образом вокруг чудовищных размеров тигра, который, будучи изловлен незадолго перед тем в джунглях, по ту сторону гор, загнанный в каменную яму у пещеры, ждет свободы или смерти, остря свои когти о гранит. Сквозь бамбуковую крышу его клетки видно массивное тело, день и ночь мечущееся в бессильной ярости.

Хищник красив и страшен. Недавно еще на коре лакового дерева рубиновыми каплями его сока он отметил ужасной лапой свой прыжок — знак грозной силы, увидев который другие звери должны были уйти прочь от водопоя, который он себе наметил.

Его боятся люди не меньше, чем звери. Когда нужно, он умеет скрыться в зарослях или среди скал, и напрасно охотники уже два года преследовали его, пока он так глупо не попался в капкан. Одиннадцать человек за последние шесть месяцев были растерзаны им.

Со вчерашнего дня зверя перестали кормить. До того, находясь в неволе, он умудрялся съедать зараз более полутора пудов мяса. Еще бы, если он способен пронести на себе тушу целого быка на протяжении трехсот шагов!

Везут ящик. Сейчас освободят ход к яме, засыпанный камнями, поставят сюда прочную клетку, и спрятанный в нее один да бойцов отправится на место состязания.

Вот все готово. Зверь присмирел. Он осваивается со своим новым положением.

Наконец клетка поставлена посредине плаца, на котором должна разыграться кровавая драма.

Зрители давно заняли свои места. Мирза Низам, окруженный своими рокандцами, сидит на коврах под навесом. По правую его руку — Рашид, по левую — его дочь Аль-Наи. В руках Рашида гонг. По знаку мирзы Низама он ударит в него, и Саид-Али, попечению которого вверен тигр, поднимет переднюю стенку клетки. Полосатый зверь пока сидит спокойно, поджав под себя лапы.

Аль-Наи обходит присутствующих и отбирает по камешку белого цвета, который каждый рокандец кладет ей с улыбкой в сдвинутые розовые ладони. Рашид тоже положит камешек, но красного цвета. После этого Аль-Наи кинет один из белых камешков в Саида-Али, чтобы он знал, что нужно быть готовым. Это нужно сделать еще и потому, что мирза Низам не тянет жребия, и один из белых камешков — лишний.

Затем Аль-Наи должна смешать камешки, всыпав их в свой кувшинчик с розовой водой, и вынимать их один за другим, стоя с закрытыми глазами, в то время как мирза Низам будет называть по порядку имена своих рокандцев.

И так велико их доверие к своему вождю, что ни один из них не усомнится в том, что жребий зависит не от случая, а от воли этого седого старика.

Но мирза Низам знает, что не каждый годен для такого дела, как бой с тигром один на один. Пусть все думают, что они одинаково способны к этому. Он же дорожит жизнью своих людей и выбирает из года в год только самых отважных, самых хладнокровных.

Давно уже наметил мирза Низам бойца для сегодняшнего состязания. Вот он сидит, тонкий и гибкий, как тот стальной клинок, что лежит перед мирзой Низамом на длинном золотом блюде, с рукоятью, обвязанной белым индийским шарфом.

Его зовут Абдулла, и нет ему равного по спокойствию в опасности. А это главное, что нужно в страшной встрече.

Аль-Наи вытаскивает камешки и высоко поднимает их каждый раз над головой. Среди напряженного молчания слышен тихий голос мирзы Низама. Он начал с самых молодых. С отеческой теплотой и любовью произносит он их имена.

Хорошая школа мужества!

Попеременно один за другим посматривают названные на руки Аль-Наи.

Не он! И как ни отважен каждый, все-таки слышится вздох облегчения. Но вот все заметили в руке Аль-Наи роковой красный камень. И вмиг тишина стала еще глубже.

— Абдулла! — по-прежнему тихо произносит вождь.

Абдулла слышит свое имя. Ничто не выдает волнения, которое он испытывает: он овладевает собой мгновенно. Ровной поступью, высоко подняв свою красивую голову, подходит Абдулла к мирзе Низаму и прикладывает руку ко лбу и сердцу.

Он скрывается за бамбуковой ширмой и почти тотчас же выходит оттуда весь обнаженный. Лишь полоска белой материи охватывает его бедра. Его грудная клетка поднимается ровно. На мускулистом теле видна сетка ребер. Ноги упруго ступают по громадному цветному ковру, которым застлан пол под навесом.

На лицах присутствующих не видно улыбок. Все сосредоточенно молчаливы. Шумное веселье начинается только после победы.

Абдулла неторопливо подходит к мирзе Низаму, для того чтобы принять от него клинок, не раз бывавший в деле, вместе с шарфом, которым окутан эфес. Тонкое, длинное, обоюдоострое оружие. Это — сама смерть. Холод и серый блеск струятся с лезвия.

Абдулла несет его одной рукой к выходу из-под навеса; эфес доходит ему почти до бедра.

У выхода он оборачивается, обертывает правую руку шарфом и поднимает клинок острием вверх. Затем он кланяется гордым поклоном, прикладывая правую руку к сердцу. Сталь сверкает на солнце, и зайчики начинают бегать по лицам рокандцев.

Вот Абдулла уже повернулся спиной к навесу, и видно, как широким шагом, покачиваясь в талии, закинув голову, размахивая обеими руками, как бы готовя все части своего тела для борьбы, идет он к своему месту. Оно ничем не обозначено, он должен сам выбрать для себя нужный пункт перед клеткой, рассчитав прыжок тигра.

Абдулла пристально смотрит на зверя. Тот лежит. Ему не встать на лапы и не вытянуться во весь свой могучий рост, ибо крышка бамбукового ящика пригнана так с умыслом.

Голова его у самой решетки, и глаза устремлены на Абдуллу. Но зверь его еще не видит. Неожиданная обстановка действует на него своим тихим ужасом.

Но вот Абдулла чуть приподнимает свою уже поднятую вверх шпагу. Немедленно, раздается звон гонга. Звук, сначала тупой и дребезжащий, все усиливается. Волны звуков бегут, нагоняют одна другую, опережают, сливаясь постепенно в грохочущий рокот…

Зверь начинает трепетать. Вся его осторожность пропадает. Он полон гнева и жажды разделаться с тем человеком, который стоит перед ним, откинув назад плечи и голову и выставив вперед левую ногу, со шпагой, поднятой острием вверх.

Абдулла видит, что тигр поймал его взгляд.

Так… Готово…

Вот он поднимает шпагу чуть выше еле заметным движением руки — в тот же миг Саид-Али бесшумно поднимает вверх дверцу клетки.

Несколько мгновений тигр недвижим.

Что-то произошло, но что — этого он еще не соображает. Он по-прежнему, как заколдованный, не спускает глаз с блестящей стали. Ощущение пространства, перед ним открывающегося, заставляет его податься вперед. Сначала вылезает его страшная лапа, и вот наконец он сам, пригнувшись к земле, освобождает из клетки свое тело. Его длинный хвост еще в ней, когда туловище уже выпрямляется, а плоская голова скалит зубы, то и дело открывая пасть.

Что делается дальше, проследить почти невозможно.

Прыжок… пожалуй — два, ибо сначала зверь, покрывая двадцать шагов, поднимает свое тело в воздух на высоту человеческого роста, затем пригибается к земле и снова высоким, рассчитанным прыжком бросается на Абдуллу. Но тут происходит нечто невероятное.

Абдулла уже не стоит, он лежит лицом вниз, в виде сжатой пружины. Эфес шпаги уперт в землю обеими руками.

Абдулла тоже сделал прыжок. Прыжок всего в несколько шагов, но этого достаточно, чтобы очутиться под зверем, который, обманувшись в расчете, разрезает свое брюхо во всю длину о предмет, манивший его перед тем своим ярким блеском…

Тигр еще жив. Его могучее тело еще вздрагивает, но это — конец…

 

В осаде. Рассказ Т. Трипа

Патенчеро, цветущее индусское селение в Деккане, расположенное вдоль главной линии железной дороги, было, благодаря своему высокому положению в горах, идеальным местом для летних месяцев, когда Гайдерабад становился необитаем из-за жары. Лишь только эти достоинства местечка стали известны, многие построили себе здесь маленькие бунгало и проводили в них отпуска и праздники. На велосипедах и поездом стремились они в прохладный уголок, находившийся всего лишь в двух часах езды от города.

Местность вокруг Патенчеро изобилует скалами и лесами. Охота здесь очень разнообразна Перепела, куропатки, зайцы и даже антилопы попадаются на прогулке поблизости от бунгало, а в озерах, разбросанных по долинам, немало водяной птицы. Но так как среди ближайших холмов слишком часто попадаются пантеры, которые губят много охотничьих собак, то местные охотники перекочевывают в Котариги и другие местечки, километрах в тридцати у подножия Пурпурных гор, видных на горизонте.

Первым европейцем, приехавшим на летний отдых в этом году, был Викс; за ним последовали, когда бунгало было готово к их приезду, жена и ребенок.

Через несколько дней, по просьбе своего друга Коннеля, Викс пошел в соседнюю дачу и приказал Рэм-Дасу, слуге Коннеля, хорошенько проветрить комнаты.

Позади дома Коннеля уже не было строений, а ближайшее от жилища Викса бунгало находилось в двухстах метрах.

Дача Викса, стоявшая на вершине холма, состояла из четырех комнат и обычной для этих мест веранды.

В первой комнате, столовой, было две двери: одна открывалась на веранду, другая выходила в спальню, за которой шла ванная и затем комната для прислуги.

Положение этих двух соседних бунгало надо хорошо запомнить, чтобы понять произошедшие затем события.

На двух дверях, выходивших из спальни в соседние комнаты, висели тяжелые портьеры, в то время как дверь ванной была лишь наскоро и грубо сколочена из досок.

Посетив бунгало Коннеля, Викс вернулся домой к послеобеденному чаю и нашел жену свою в столовой. Завязалась отрывистая беседа, которая велась пониженным голосом из-за ребенка, спавшего на коленях у матери. Викс заметил отсутствие слуг.

— Они пошли в деревню за провизией на завтра, — объяснила Виксу жена и прибавила: — Да, вспомнила, Герберт! Хорошо было бы тебе пройтись после чаю и подстрелить какой-нибудь дичинки к обеду, а то у нас все баранина да баранина…

— Конечно, с удовольствием, — ответил муж. — Куда ты положила ружье?

— Под кровать, — ответила жена улыбаясь. — Я думала, что оно будет там целее и ближе под рукой, чем в другом месте.

— Ты не нервничаешь? — спросил он удивленно.

— Не-ет, — ответила она неуверенно. — Все же я буду очень рада, когда наши соседи Коннели приедут.

— Здесь совершенно нечего бояться, — сказал убежденно Викс.

Нечего бояться! Но тогда что же сказать о двух громадных полосатых хищниках джунглей, бешено несшихся как раз в момент этого семейного разговора к бунгало?

Рэм-Дас — сторож дома Коннеля — с трубкой в зубах только что вышел во двор покурить. Он случайно увидел тигров, а они заметили его в то время, как спускались по склону холма. Сначала Рэм-Дас не испугался. Но поведение приближавшихся хищников скоро не оставило у него никаких сомнений относительно их намерений. Это были тигры-людоеды, искавшие добычи. Охваченный ужасом, Рэм-Дас бросился в бунгало Коннеля, поспешно захлопывая и запирая окна и двери.

Тем временем тигры быстро обежали вокруг дома Коннеля и встретились на веранде. Но сторож не терял даром времени: все двери и окна оказались наглухо запертыми.

Дрожа за судьбу своих соседей, но бессильный предотвратить надвигающуюся трагедию, Рэм-Дас с ужасом смотрел, как хищники помчались к бунгало Викса.

Викс сидел один в столовой своего бунгало — жена ушла хлопотать по хозяйству. Она увидела тигров, взглянув зачем-то в окно, и тотчас же закричала. Ей пришла в голову мысль убежать в ванную, и там она спряталась теперь с ребенком на руках, отчаянно призывая мужа.

— Что случилось? — вскричал вскочивший в тревоге Викс.

В это время тигры прыгнули на веранду, и один из них просунул голову в открытую дверь.

Молча остолбеневший человек и зверь глядели друг другу в глаза. Затем тигр крадучись двинулся вперед, и Викс швырнул в него подносом с чайной посудой. Озадаченное звоном разбившейся посуды животное отступило. Викс повернулся и бросился в комнаты.

Через секунду уже оба тигра были в столовой. Один из них прыгнул на колеблющуюся портьеру, сорвал ее и, горделиво рыча, начал кататься вместе с ней по полу.

Охваченный ужасом, Викс добрался к ванной и потянул к себе дверь. В этот момент второй тигр ринулся вперед и захлопнул за Виксом дверь с оглушительным треском. Когда Викс задвинул болт — полетели щепки.

— Герберт, мы спасены! — воскликнула дрожащим голосом жена.

— Спасены, чтобы все-таки погибнуть, — с отчаянием ответил муж.

Дрожа всем телом, супруги слушали, как тигры обнюхивали хрупкую дверь. Мужчина был сильнее испуган, так как понимал, что дверь не выдержит, если тигры вздумают штурмовать ее. Жена Викса была больше встревожена за мужа, чем за себя, и, когда он очутился рядом с ней и ребенком, она более или менее успокоилась, особенно теперь, когда дверь задержала тигров.

Если бы второй тигр бросился на дверь, три растерзанных тела лежали бы в ту же минуту на полу ванной. Но он этого не сделал, а только поднялся на задние лапы, чтобы опрокинуть препятствие. Но одна доска уже была разбита в щепы, и, пытаясь лучше разглядеть находившихся за ней людей, один из тигров просунул лапу в щель и выломал большой кусок дерева.

Викса от ужаса свело судорогой. Он угадывал то, что должно случиться, едва лишь тигры примутся разламывать дверь.

— Открой тихонько дверь в людскую и беги к Коннелю, — хриплым шепотом сказал он жене.

— Зачем? — прошептала та.

— Это наша единственная надежда на спасение. Они сейчас сломают дверь.

— Но, Герберт, оба ли они тут? Подумай, что если тут только один, а другой снаружи? — нервно спросила жена.

— Невелика разница, — пробормотал муж.

— Я не пойду, пока не буду уверена, что они оба здесь, — настаивала женщина, указывая на дверь.

— Делай то, что я тебе говорю! — вскричал взбешенный Викс.

— Герберт… — захныкала жена.

— Ты теряешь драгоценное время, — ответил он, задыхаясь от волнения.

Страшным усилием воли Викс овладел ослабевшими членами и потащился к двери. С приличного расстояния он поглядел в щель. Яркое солнце освещало соседнюю комнату. Затем он быстро подошел к жене, глядя на нее со странным выражением на лице.

— Ты уверен, Герберт, что они оба здесь? — спросила она.

— Да, — процедил он сквозь зубы. — Рэм-Дас находится, наверное, у дверного окошечка. Торопись же!

В этот момент тигр начал решительную атаку на дверь, бешено колотя в нее лапой.

Крепко прижав ребенка к груди, жена Викса выскользнула из дому через заднюю дверь и побежала через кусты, волоча словно налитые свинцом ноги.

Рэм-Дас с криком отпрянул от окна, к которому был прикован ужасом, чтобы отворить дверь и дать ей убежище.

Очутившись на открытом месте, без всякой защиты, с ребенком на руках, женщина перепугалась окончательно и, видимо, потеряла голову. Думала ли она спасти таким образом ребенка или повиновалась инстинкту, но так или иначе, пробегая мимо большого валуна, она внезапно положила на него ребенка и, как безумная, помчалась дальше, к дому Коннеля.

Положение Викса стало чрезвычайно опасным. В любой момент тигры могли додуматься до разделения труда: один занялся бы выламыванием двери, а другой обежал бы вокруг дома в погоне за ускользающей добычей. Но, обратившись в бегство слишком рано, Викс приблизил бы катастрофу. Увидев, что он оставляет комнату, звери бросились бы за ним. Каждая секунда, приближавшая его жену к спасению, делала его собственное положение более отчаянным.

Жене Викса оставалось пробежать еще около двадцати метров до бунгало Коннеля, когда муж ее промчался мимо нее, бросив ей предостерегающий окрик Она попыталась бежать быстрее, но недавно хворала и была еще слаба.

Очутившись в сравнительной безопасности, Викс остановился и начал торопить свою жену. Потом, устыдившись своей слабости, он пошел неверными шагами ей навстречу. Когда он был уже близко от нее, то увидел, что тигры огромными прыжками выскочили из их опустевшего бунгало.

— Торопитесь, я должен закрыть двери! — закричал дрожащим голосом Рэм-Дас.

Зная, что индус исполнит свою угрозу, Викс схватил жену за руку и протащил ее, почти потерявшую сознание, в полуоткрытую дверь.

Тигры были всего лишь в двух прыжках, когда он втолкнул жену в дверь и ввалился вслед за нею. Рэм-Дас захлопнул дверь буквально перед носом хищника.

Вместе со сторожем Викс начал приводить в чувство жену, потерявшую сознание от усталости и страха. Когда она очнулась, первая мысль ее была о ребенке.

— Герберт, — прошептала она, — наш ребенок…

— Где же наш мальчик? — вскричал Викс, оглядывая комнату.

Под влиянием страха он забыл было о существовании своего ребенка.

— Я положила его на один из камней, мимо которых мы бежали, — ответила молодая женщина, рыдая.

Теперь, когда она была вне опасности, ее поступок казался ей чудовищным, почти невероятным.

— В чем дело, сагиб? — тревожно спросил Рэм-Дас. Выражение жалости появилось на его лице, когда Викс рассказал ему, в чем дело.

— Я должен вернуться ради ребенка, — пробормотал Викс.

— Нет. Какая польза в этом? — философски заметил Рэм-Дас. — Оставить теперь дом — чистейшее самоубийство. Взгляните на тигров! — И он подвел Викса к окну.

Стук отодвинутого болта оторвал обоих мужчин от окна: мать сама открывала дверь…

— Остановите ее! — вскричал Рэм-Дас, обращаясь к Виксу.

Викс одним прыжком очутился на другом конце комнаты и захлопнул дверь. Тотчас раздалось грозное рычание боли. Невольно вскрикнув, он немного приоткрыл дверь. Страшно рыча, тигр вытащил лапу, которую успел было просунуть в дверь. Кланг! — болт был уже на месте.

— Мое дитя! — зарыдала жена Викса. Она яростно повернулась к мужу. — Отпустите меня, если вы слишком трусливы, чтобы пойти самому! Он с минуту на минуту должен проснуться и заплакать. Что же, мы будем смотреть, как его пожирают?

Рэм-Дас, которому было непонятно все то, что говорила молодая женщина, сказал ее мужу на местном наречии:

— Сагиб, если ваша жена потеряет ребенка, она потеряет разум или навсегда разлюбит вас.

— Я должен идти, — мрачно прервал его Викс, чувствуя холодный пот на лбу при мысли о новой встрече с тиграми.

Действительно, если бы он, не замеченный тиграми, вышел из дому, то как далеко смог бы уйти, прежде чем хищники повалят его на землю? Со странной настойчивостью тигры бегали вокруг дома и непременно сейчас же увидели бы его.

Но Рэм-Дас сказал:

— Если нам удастся удержать зверей с другой стороны дома, в то время как вы побежите с быстротой лани, — возможно, что вам удастся взять ребенка и добежать до вашего бунгало. Подождите, пока они подойдут к этим окнам, — продолжал Рэм-Дас. — Пока вы будете занимать их, я проберусь в соседнюю комнату и отопру наружную дверь.

Хотя Виксы и не понимали плана Рэм-Даса, они, однако, горячо принялись исполнять его совет.

Тигры скоро оказались у окна, и Викс начал всячески дразнить их. Он слышал, как тихонько отодвигают болт, и удвоил свои старания. Одно из животных просунуло голову к оконной решетке и увидело открытую дверь. Тотчас оно соскочило и помчалось вокруг дома, сопровождаемое своим товарищем, но оба явились слишком поздно.

Результатом этого маневра Рэм-Даса тигры были привлечены к противоположной комнате, у окон которой он мог удержать их, в то время как незамеченный ими Викс выскользнет из дому. Все зависело от того, с какой быстротой будет действовать Викс.

Жена отодвинула дрожащими пальцами все засовы, кроме одного, в то время как муж снимал с себя ботинки и лишнюю одежду, которая помешала бы ему быстро бежать.

Теперь Рэм-Дас начал выть и издеваться над тиграми. Викс глубоко вздохнул. В завывании Рэм-Даса послышались слова:

— Они оба здесь, бегите!

При этой команде Викс пулей вылетел вон. Его жена, бледная как полотно, закрыла дверь и присоединилась к Рэм-Дасу, чтобы помочь ему дразнить тигров. Пока обезумевшие животные прыгали на решетки окна, Викс бежал так, как бегают один раз в жизни, прямиком через бугры, кусты и камни. Добежав до спящего ребенка, он схватил его и, уже шатаясь, помчался к своему дому.

Наружная дверь в ванную была заперта; входная дверь была открыта, и ружье, как он помнил, было в спальне.

В это время тигры, устав от напрасных усилий добраться до дразнивших их людей, возобновили свой обход. Оказавшись с другой стороны дома, они заметили беглеца Уже почти достигнув своего бунгало, Викс услыхал отдаленный рев, заставивший его пошатнуться. Одним прыжком очутился он на веранде, задыхаясь, вбежал в столовую и захлопнул за собой дверь.

Ребенок отчаянно кричал, но Викс не обращал на него ни малейшего внимания. Задняя дверь держалась только на задвижке, если он успел задвинуть ее, когда убегал отсюда минут десять тому назад. Викс поспешил в спальню, вынул ружье из ящика, дрожащими пальцами привел его в порядок и зарядил. Тогда страх покинул его. С горстью патронов в одной руке и с ружьем в другой он вышел в туалетную комнату, которую выбрал потому, что в ней были низкие окна, — и два слабых пункта его позиции были у него на виду. Все было так, как он опасался: с одного взгляда он убедился, что наружная дверь не заперта. Но внутренняя дверь все-таки представляла некоторое препятствие, хотя верхняя часть ее и была отодрана. Все окна бунгало были заделаны решетками.

Тигры, голодные и обозленные потерей своей добычи, были сильно разгорячены преследованием. Они обежали вокруг дома, заглядывая в окна и обнюхивая двери, так как их привлекал плач ребенка. Наконец один из них подошел к окну Викса, и тот его окликнул. Огромная голова зверя уперлась в решетку. Одна свирепая лапа просунулась, чтобы достать человека. Викс выстрелил почти в упор в сверкающий глаз. С коротким ревом тигр опрокинулся. Викс посмотрел на него в щелку, и злая радость овладела им при виде агонии животного.

— С этого довольно! — пробормотал он, торопливо заряжая ружье.

Едва только он выговорил эти слова, как, побуждаемый инстинктом, быстро обернулся в сторону ванной. Второй тигр проник в ванную, найдя заднюю дверь открытой. Викс вскинул ружье и выстрелил — слишком высоко! Пуля засвистела далеко в кустах, и тигр, испуганный выстрелом, на секунду выбежал вон.

Снова Викс торопливо зарядил ружье. Он чувствовал, что новая смертельная схватка неизбежна. Патроны, которые некуда было спрятать, он взял в рот — на случай отступления.

Несколько раз тигр поглядывал на Викса то из-за угла наружной двери, то через окна. Но он делал это так осторожно, что невозможно было его смертельно ранить, и Викс удерживался от выстрела.

Вдруг, видимо разрешив задачу, животное проскользнуло в ванную и прыгнуло на Викса через верхнее отверстие. Не глядя в зияющую пасть, почти касаясь ее дулом, Викс выстрелил из обоих стволов. Дверь рухнула вниз, сорвавшись с петель, и воздух содрогнулся от рева Викс опрометью кинулся в соседнюю комнату, к кровати. Там, снова зарядив ружье, он застыл в неподвижности.

Тишина казалась ему ужасной и бесконечной.

— Сагиб! — окликнул его дрожащий голос со двора.

Но Викс ничего не ответил. С ружьем у плеча, облокотившись на спинку кровати, он стоял, неподвижный как статуя, и не сводил глаз с двери в ванную.

Рэм-Дас подождал несколько минут.

— Сагиб! — снова позвал он немного громче.

— Да! — ответил Викс, не двигаясь.

— Оба дьявола убиты!

— Вы уверены? — спросил Викс.

— Я снова взгляну, — сказал Рэм-Дас, признав важность вопроса.

Несколько минут отсутствия Рэм-Даса показались Виксу вечностью.

— Да, они мертвы! — радостно крикнул индус, после того как брошенные в лежавших хищников камни не вызвали в них никаких признаков жизни.

— Неужели эти звери действительно издохли? — спросил сам себя потрясенный Викс.

На цыпочках, готовый ко всему, он прошел в ванную. Увидев полосатое окровавленное телом рядом с портьерой, он почувствовал искушение осмотреть его, но всего лишь на одно мгновение. Продолжая свой путь, он открыл входную дверь, и его жена бросилась к ребенку.

 

Как я выудил тигра. Рассказ Д. Кроутфорда

Далеко-далеко отсюда, там, где тропическое солнце Индии вызывает избытком тепла и света роскошное развитие растительного мира, раскинулись дикие области Северного Ассама, примыкающие непосредственно к подножию мощных горных хребтов Дуффла и Мишнибе. Горные вершины, уходящие за облака и покрытые вечными снегами, обширные, непроходимые джунгли, в которых единственными обитателями остаются еще и до сих пор дикие звери с могучим красавцем «королевским» тигром во главе, — вот та обстановка, среди которой протекли самые страшные и вместе с тем самые интересные минуты моей жизни.

Изрезанная бесчисленными речками и ручьями, которые, вырываясь из мрачных ущелий гор, тихо вливаются после бешеной скачки по камням в широкую и полноводную Брамапутру, страна эта издавна служит приманкой для закаленных и бесстрашных любителей рыбной ловли, несмотря на то что рыболов окружен здесь на каждом шагу смертельными опасностями. Не говоря уже о постоянной возможности встречи с тигром или нападения горных племен, спускающихся иногда с гор и производящих набеги, — самый воздух джунглей в высшей степени губителен для европейца, так как кишит зародышами болотной лихорадки, ежегодно уносящей в могилу тысячи жертв.

Однако все эти неприятные обстоятельства не смогли удержать меня и одного моего старинного приятеля от соблазна пробраться в самую глушь ассамских джунглей и попытать свое рыбачье счастье в богатых всевозможною рыбой притоках Брамапутры.

Сборы были недолги, и вот мы очутились на одном из притоков этой мощной тропической реки. Экспедиция состояла из меня, моего друга и нескольких туземцев, нанятых нами в качестве гребцов. Мы подвигались вверх по реке в большой лодке, а берегом медленно брели три ручных слона, нагруженные нашими пожитками.

Проудив в разных местах с переменным успехом целый день, мы наконец решили пристать для ночлега к берегу. Наши гребцы несколькими сильными взмахами весел доставили лодку к песчаной отмели, мы благополучно высадились, и скоро на берегу забелели две палатки и вокруг них закопошились люди. Тут же расположились и наши три слона с их молчаливыми погонщиками.

До захода солнца оставался еще добрый час времени. Поэтому, предоставив своему спутнику хлопотать об ужине, я закинул удилище через плечо, навязав на него предварительно новую крепкую лесу и насадив на крючок свежую приманку, и отправился поудить с берега.

Отойдя от лагеря метров на шестьсот вверх по реке, я размотал лесу, забросил удочку и терпеливо стал ожидать клева. Однако счастье не улыбалось мне и здесь, а потому я начал менять место за местом, поднимаясь все выше и выше по реке, пока наконец не набрел на густо разросшуюся заросль кустов и деревьев, спускавшуюся с берега почти к самой воде. Идти дальше было нельзя. Густые кустарники на берегу сильно мешали мне забрасывать удочку. Того и гляди, зацепит крючок где-нибудь позади тебя. Но, несмотря на неудобства, я решил посидеть здесь, отлично зная, что рыба любит держаться у прибрежных кустов. Пробравшись боком у самой воды, я сел под деревьями и приступил к уженью.

Несколько раз я забросил удочку благополучно, и уже начал было забывать, что позади меня находится лесная чаща, как вдруг при одном сильном размахе я почувствовал, к величайшей досаде, что крючок за что-то зацепился позади в кустах. Раздосадованный на свою неосторожность, я повернулся, чтобы посмотреть по направлению лески, где зацепился крючок, и невольно пригнулся к земле. В то же мгновение из кустов прыгнуло какое-то желтое тело, которое, пролетев над самой моей головой, тяжело шлепнулось в воду.

Оправившись от неожиданности, я взглянул в реку и замер на месте от ужаса, не веря своим глазам. Масса, перелетевшая через меня, была не что иное, как огромный тигр, который плыл теперь изо всех сил к противоположному берегу, поднимая вокруг себя целые кучи брызг, мотая громадной головой и громко фыркая, словно кошка, неожиданно свалившаяся в воду.

Я продолжал стоять неподвижно на берегу и смотреть вслед удалявшемуся зверю. Само собою разумеется, что в эти минуты я совершенно позабыл и о рыболовных принадлежностях, валявшихся на берегу, и о гибком бамбуковом удилище, которое все еще держал в руках. Когда я наконец несколько пришел в себя и стал понимать окружающее, то, к величайшему своему удивлению, увидел, что леса удочки уже не висит позади меня на дереве, а протянулась к воде в том же самом направлении, в котором поплыл и тигр.

Желая поскорее убраться восвояси, пока цел, я принялся было проворно сматывать удочку, но оказалось, что крючок опять за что-то зацепился в воде.

Не понимая, в чем дело, я стал натягивать лесу сильнее, вытащил ее во всю длину на поверхность реки и, к ужасу, убедился, что мой крючок зацепился… за ухо тигра.

Кровь застыла в моих жилах, и, уже окончательно обезумев, я еще раз изо всей силы рванул за лесу. Тигр остановился и замотал головой, точно раздумывая, плыть ли ему дальше или вернуться ко мне.

Опасность привела мысли в порядок. Сообразив, что в последнем случае хищник со мною не станет церемониться, я быстро стал сматывать с удилища весь запас лесы, но было уже поздно. Тигр, видимо, решил вернуться и стремительно плыл теперь ко мне, разгребая воду могучими лапами. Течение успело, впрочем, снести его на порядочное расстояние вниз по реке, в сторону нашего лагеря.

Первою моею мыслью было бежать, и как можно скорее, в лагерь, но, к несчастью, исполнить это стало теперь почти невозможно. Тигра отнесло течением вниз по реке, и мы, вероятно, встретились бы с ним одновременно на берегу, а этого, понятно, я желал избегнуть. Оставалось одно — попытаться прогнать зверя каменьями.

Бросив злосчастную удочку, я пустился во весь опор наперерез плывущему тигру, громко взывая о помощи и бомбардируя зверя камнями, которые в изобилии валялись на прибрежном песке. К сожалению, мое искусство и меткость на этот раз изменили мне. Только тогда, когда тигр уже почти подплыл к берегу, мне удалось попасть здоровенным булыжником прямо в широкий лоб.

Понятно, удар не мог нанести зверю никакого существенного вреда, но все-таки подействовал настолько, что преследователь мой на несколько секунд остановился. Следующие затем мгновения были самыми ужасными во всю мою жизнь. Я бросал камень за камнем, топал в исступлении ногами, дико кричал, призывая спутников на помощь, но все было напрасно. Тигр подплывал все ближе и ближе.

В отчаянии я уже отвернулся от реки и хотел было броситься куда глаза глядят, как вдруг споткнулся о толстую жердь, лежавшую на берегу. Внезапно блеснувшая мысль пробудила во мне надежду на спасение и удесятерила мои силы. Схватив обеими руками жердь, я повернулся к реке, замахнулся и изо всех сил треснул этим оружием тигра по голове, не давая ему пристать к берегу.

Яростно щелкнув огромными желтыми клыками, животное захватило конец жерди в пасть, словно желая ее вырвать у меня из рук. Но я знал, что борюсь за свою жизнь, и это придавало мне почти невероятные силы. Жердь осталась у меня в руках. Так прошло несколько мучительных секунд. Положение моего врага было, в сущности, невыгодно, так как, во-первых, находясь в глубокой воде, он не имел никакой точки опоры, а во-вторых, быстрое течение заливало его широко раскрытую пасть, и зверь поминутно захлебывался.

Наконец, точно поняв свое бессилие, тигр бросил жердь. Воспользовавшись этим моментом, я еще раз хватил его по голове. Озадаченный зверь отплыл еще на несколько метров от берега, повертелся немного на одном месте и, к моему несказанному облегчению, медленно поплыл обратно.

Как раз в это время на берегу показался мой приятель, спешивший в сопровождении гребцов на выручку. Как я обрадовался, увидев в руках у моего приятеля двухствольную винтовку крупного калибра. Все мое самообладание вернулось ко мне, и насколько я за минуту перед этим страстно желал быть подальше от тигра, настолько теперь боялся упустить его из виду.

Одним прыжком очутился я у удилища, которое уже почти исчезало в воде, схватил его обеими руками и начал дергать за леску, желая снова разъярить зверя и заставить его повернуть к моему берегу.

Сначала это не привело ни к чему. Тигр продолжал свой путь, слегка только поматывая головой. Впрочем, видно было, что впившийся в него крючок причиняет ему боль, так как поматывания эти сопровождались сердитым фырканьем.

Видя, что подергивания не помогают, я решил поступать так, как всегда делал, если на удочку попадалась крупная добыча. Подняв гибкое удилище, я начал потихоньку натягивать лесу, стараясь не давать ей ослабнуть, но в то же время не позволяя лесе натягиваться очень сильно.

Успех превзошел все мои ожидания. Тигр замедлил ход и высоко поднял голову, склонив ее вбок по направлению тянувшейся лесы.

Между тем мои спутники подбежали настолько близко, что могли своими глазами видеть положение дела.

Первым движением моего приятеля, когда он пришел в себя от изумления при виде тигра, пойманного на удочку, было поднять ружье и прицелиться. Только с трудом я мог удержать его от намерения стрелять в тигра в упор. Однако приятель скоро увидел, что я прав и что если бы он даже убил зверя с одного выстрела, то добыча была бы все-таки для нас потеряна, так как не было ни малейшей возможности вытащить труп громадного зверя из глубокой и быстрой реки на берег. Не только тонкая леса, но и толстая веревка не выдержала бы его тяжести.

Как опытный рыбак, мой приятель скоро понял мою мысль, и, приказав лодочникам держаться в безопасном расстоянии от тигра, сам спрятался позади куста, как раз против того места, куда мог выбраться тигр в том случае, если бы леса выдержала и мне удалось вернуть зверя на свой берег.

Призвав на помощь все свое рыболовное искусство, я осторожно начал натягивать лесу, внимательно следя в то же время за каждым движением зверя и предупреждая все его попытки разорвать лесу.

Тигр сопротивлялся всеми силами. Казалось, он сознавал свое несчастье, но тем не менее, будучи по шею погружен в воду, ничего не мог поделать. Мне удалось таким образом несколько подтянуть его к берегу. Однако до конца нашей необычайной борьбы оставалось еще очень далеко.

Заметив, что расстояние между нами уменьшилось, тигр конвульсивно забился и несколькими взмахами сильных лап снова отплыл на середину реки. Леса натянулась как струна, а гибкое удилище согнулось в дугу.

Приятель сердито крикнул мне, чтобы я перестал тянуть и предоставил тигру свободу движений, так как он и без того выбьется из сил и принужден будет плыть к нашему берегу. Но время проходило, и я боялся, что наступит ночь, прежде чем мы выудим зверя на сухое место. Я снова стал понемногу натягивать лесу.

Конечно, будь это на земле, тигру ничего не стоило бы освободиться от крючка, но теперь я чувствовал, что измученный долгим плаванием зверь уступает моим усилиям и приближается к берегу. Громко застучало мое сердце от возбуждения, и я крикнул приятелю, чтобы тот готовился к выстрелу.

Тигр между тем медленно, но неуклонно подавался к берегу. Теперь ясно было видно, что крючок прочно зацепился за его правое ухо, причиняя животному сильную боль. Глаза измученного зверя метали злобные искры, а выражение морды было так ужасно, что у меня по телу пробежала нервная дрожь и я едва не потерял самообладания.

Наконец расстояние между нами сократилось почти до нескольких метров, и здесь тигр сделал последнюю отчаянную попытку освободиться. Видя, что движения головой не приводят ни к каким результатам, он принялся кувыркаться в воде через голову, испуская такой ужасный рев, что холод пронизал меня до мозга костей. Сделав несколько отчаянных усилий захватить лесу лапами и окунувшись вследствие этого с головой в реку, зверь прекратил свои бесплодные попытки и быстро бросился к берегу.

Почувствовав наконец под ногами твердую почву, тигр сделал огромный прыжок и, прежде чем приятель успел выстрелить, исчез в густом кустарнике.

Можно себе представить, как я был раздосадован. Уже я собирался изругать своего приятеля, как послышался выстрел, а вслед за ним и крик:

— Я попал, попал в него!

Думая, что тигр убит, я бросил удилище на землю и хотел бежать к приятелю, чтобы поздравить его с победой, но оказалось, что тигр был только слегка ранен и скрылся в джунглях.

Огорченные неудачей, мы молча смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. Вдруг мой приятель вздрогнул и зашептал:

— Смотри, смотри… удилище шевелится.

Я взглянул и увидел, что брошенное мною удилище медленно уползает в чащу. Это было ясным доказательством того, что несчастный зверь близко и что ему не удалось освободиться от крючка. Таким образом, надежда еще не была потеряна.

Я вскарабкался на первое попавшееся дерево, взял из рук товарища винтовку и велел ему дернуть за удочку. Тигр тотчас же ответил гневным ревом. Внимательно вглядываясь по направлению тянувшейся лесы, я наконец заметил зверя.

Он сидел за ближайшим кустом и злобно глядел на меня. Прицелиться и спустить курок было делом одной секунды. Выстрел грянул, и в то же мгновение разъяренный хищник стрелой вылетел из куста, заставив моих спутников кубарем скатиться под берег. Очутившись почти под самым деревом, на котором я сидел, тигр припал к земле и, видимо, готовился к новому прыжку. Это промедление стоило ему жизни. Быстро подняв ружье, я всадил хищнику пулю между поднятыми кверху лопатками передних лап. Он подпрыгнул, перевернулся в воздухе и растянулся недвижимо во весь громадный рост на смятой и залитой кровью траве.

Все было кончено. Пуля, очевидно, пробила ему сердце.

С радостными криками бросились мы все к мертвому зверю и принялись его рассматривать. Это был великолепный тигр. Крючок все еще сидел в его правом ухе, но леска, конечно, оборвалась при последнем прыжке.

Отправив гребцов в лагерь с приказанием привести лодку, мы с товарищем остались у добычи и стали обсуждать происшествие. Надо думать, что тигр подкрадывался ко мне и уже собирался сделать последний прыжок, когда мой крючок зацепил его за ухо. Без всякого сомнения, неожиданная боль помешала ему взять правильное направление, и он, перелетев через меня, шлепнулся в воду. Если бы не этот неверный прыжок, гибель моя была бы неизбежна.

 

Танец слонов. Из жизни индийских рабочих слонов Рассказ Р. Киплинга

Кала-Наг — что значит Черный Змей — сорок семь лет служил индийскому правительству всеми способами, доступными слону. Когда его поймали, ему уже минуло двадцать лет, следовательно, теперь ему было под семьдесят — зрелый возраст для слона. Кала-Наг помнил, как однажды на ею лоб наложили большую кожаную подушку и он вытащил орудие из глубокой грязи; это случилось во время афганской войны 1842 года, когда он еще не вошел в полную силу. Мать Кала-Нага, Рада-Пиари — Рада Дорогая, — пойманная в одно время с ним, раньше, чем у него выпали молочные бивни, сказала ему, что слоны, которые чего-либо боятся, неминуемо попадут в беду. И Кала-Наг скоро осознал справедливость ее слов, потому что, когда перед ним в первый раз разорвался снаряд, он закричал, отступил и штыки поранили ему кожу. Итак, не достигнув еще двадцати пяти лет, он перестал бояться чего бы то ни было, приобрел всеобщую любовь и стал считаться лучшим слоном правительства Индии; за ним ухаживали больше, чем за его собратьями. Работал он много: во время похода в Верхнюю Индию Кала-Наг переносил палатки, по двести пудов палаток сразу; однажды его подняли на судно паровым краном и в течение многих дней возили по воде; в неизвестной ему стране, которая называлась Абиссинией, где-то далеко от Индии, его заставили нести на своей спине мортиру; там, в Магдале, он видел мертвого императора Феодора; вернувшись вновь на пароходе в Индию, он, как говорили солдаты, получил право носить медаль, выбитую в память абиссинской войны. Прошло десять лет — Кала-Нага отослали в страшную страну Али-Мушед, где его собратья-слоны умирали от голода, холода, падучей болезни и солнечных ударов; позже его послали на несколько тысяч миль южнее, чтобы он таскал и складывал в громадные штабели толстые стволы индийского дуба на лесных дворах Моулмена. Здесь он чуть не убил молодого непокорного слона, отказавшегося выполнить свою долю работы.

Затем его увели из лесных складов и поручили ему вместе с несколькими десятками других слонов, выдрессированных специально для этой цели, помогать людям в ловле диких слонов в горах Гаро.

Кала-Наг имел полных три метра роста в плечах; его клыки были спилены так, что от них остались только куски в полтора метра; концы их были окованы пластинками меди, чтобы они не расщеплялись; тем не менее он мог действовать этими обрубками лучше, нежели любой не обученный слон своими настоящими, заостренными бивнями. Неделя за неделей диких слонов осторожно теснили через горы; наконец сорок или пятьдесят животных попали в последний загон, и большая опускная дверь, сделанная из связанных стволов деревьев, упала позади них. Тогда, по команде, Кала-Наг входил в эту полную фырканья и воплей ловушку, обыкновенно ночью, когда яркое пламя факелов ослепляло диких слонов, и, выбрав самого крупного, самого дикого обладателя больших бивней, принимался бить его и гонять, пока тот не затихал; люди же, сидевшие на спинах других ручных слонов, накидывали веревки на более мелких животных из стада и связывали их.

Среди приемов борьбы не было ничего не известного Кала-Нагу, старому умному Черному Змею, потому что в свое время он не раз противостоял нападению раненого тигра. Изогнув вверх свой мягкий хобот, чтобы спасти его от ран, он быстрым своеобразным движением головы, которое придумал сам, откидывал прыгающего зверя так, что тот боком взлетал на воздух; сбив же тигра с ног, он прижимал его к земле своими громадными коленями и не поднимался, пока вместе с последним порывом дыхания и воем зверя не покидала жизнь.

— Да, — сказал Большой Тумаи, погонщик Кала-Нага, сын Черного Тумаи, который возил его в Абиссинию, и внук Слонового Тумаи, видевшего, как Кала-Нага поймали, — да, Черный Змей ничего не боится, кроме меня. Три наших поколения кормили его и ухаживали за ним, и он увидит, как это будет делать четвертое.

— Он боится также меня, — сказал одетый в один набедренный лоскут Маленький Тумаи, выпрямляясь во весь свой рост.

Это был десятилетний старший сын Большого Тумаи, и, по местным обычаям, ему предстояло со временем занять место своего отца на шее Кала-Нага и взять в руки тяжелый железный анк, который стал совсем гладким от рук его отца, деда и прадеда. Он знал, о чем говорит, так как родился в тени, отбрасываемой громадным телом Кала-Нага; раньше, чем научился ходить, играл концом его хобота, а едва стал держаться на ногах, привык водить его на водопой. Кала-Наг не вздумал бы ослушаться пронзительных приказаний мальчика, как не подумал убить его в тот же день, когда Большой Тумаи принес коричневого крошку под клыки Черного Змея и приказал ему поклониться своему будущему господину.

— Да, — сказал Маленький Тумаи, — он боится меня.

— И мальчик важно подошел к Кала-Нагу, назвал его толстой старой свиньей и заставил одну за другой поднять ноги.

— Да, — сказал Маленький Тумаи, — ты большой слон. — И он покачал своей кудрявой головой, повторяя слова своего отца. — Правительство может платить за слонов, но они принадлежат нам, магутам. Когда ты состаришься, Кала-Наг, какой-нибудь богатый раджа купит тебя у правительства за твой рост и хорошие манеры, и тогда у тебя не будет никакого дела; ты будешь только носить золотые серьги в ушах, золотой ховдах на спине и вышитое золотом сукно на боках и ходить во главе шествий короля. Тогда, сидя на твоей шее, о, Кала-Наг, я стану управлять тобой серебряным анком и смотреть, как перед нами бегут люди с золотыми палками, крича: «Место королевскому слону!» Хорошо это будет, Кала-Наг, а все же не так хорошо, как охота в джунглях.

— Гм, — сказал Большой Тумаи, — ты мальчик дикий, как буйволенок. Это беганье по шрам не лучший род службы правительству. Я становлюсь стар и не люблю диких слонов. То ли дело кирпичные сараи для слонов, с отдельными стойлами, с большими столбами для привязей, то ли дело плоские широкие дороги, на которых можно обучать животных! Не люблю я передвижных лагерей. Вот бараки в Кавнапуре были мне по душе. Рядом помещался базар, и работа продолжалась всего три часа.

Маленький Тумаи помнил кавнапурские слоновые сараи и промолчал. Ему гораздо больше нравилась лагерная жизнь, и он прямо-таки ненавидел широкие плоские дороги, с ежедневным собиранием травы в фуражных местах и долгие часы, во время которых ему оставалось только наблюдать, как Ка-ла-Наг беспокойно двигается в своем стойле. Маленький Тумаи любил подниматься по узким тропинкам, доступным только для слона, углубляться в долины, смотреть, как на расстоянии многих миль от него пасутся дикие слоны, наблюдать, как испуганные свиньи и павлины разбегаются из-под ног Кала-Нага, находиться под ослепляющими теплыми дождями, во время которых дымятся все горы и долины, любоваться превосходными туманными утрами, когда никто из охотников не может сказать, где он остановится на ночь, осторожно гнать диких слонов, присутствовать при их безумном метании, видеть яркое пламя и слышать крики во время последнего ночного загона, когда слоны потоком вливаются в огороженное пространство, точно валуны, падающие вместе с лавиной, и, понимая, что им не удастся убежать, кидаются на тяжелые вколоченные столбы, и тотчас же отбегают назад, испуганные криками, пылающими факелами и залпами холостых выстрелов.

В подобных случаях даже маленький мальчик приносит пользу. Тумаи же был полезен втрое. Он поднимал свой факел, раскачивал им, кричал изо всех сил. Но по-настоящему он веселился, когда слонов начинали выгонять из ограды кеддаха и людям приходилось переговариваться знаками, потому что их голосов не бывало слышно. Маленький Тумаи взбирался на верхушку одного из дрожащих от напора столбов ограды; его выгоревшие от солнца волосы развевались, падая на плечи, и в освещении факелов он имел необычайный вид. Едва наступало затишье, как становились слышны громкие крики одобрения, предназначавшиеся для Кала-Нага и заглушавшие крики, топот, треск рвущихся веревок, стоны связанных слонов. «Маил, маил, Кала-Наг!» «Дант до!» «Самало, самало!» «Марс, мар!» «Арре! Арре! Ай! Най! Киа-а-ах!» — кричал он. Дравшиеся Кала-Наг и дикий слон раскачивались из стороны в сторону, пересекая кеддах, а старые ловцы вытирали пот, капавший им в глаза, находя время кивать Маленькому Тумаи, который от радости извивался на верхушке столба.

Но не только извивался. Раз Тумаи соскользнул вниз, шмыгнул между слонами и бросил упавший на землю свободный конец веревки загонщику, старавшемуся овладеть ногой непокорного слоненка (маленькие слоны всегда доставляют больше хлопот, чем взрослые). Мальчика заметил Кала-Наг, поймал его хоботом и передал Большому Тумаи, который тотчас же надавал сыну шлепков и посадил его обратно на столб.

Утром отец выбранил его и сказал:

— Разве для тебя недостаточно хороших кирпичных слоновых конюшен и палаток, что тебе еще нужно принимать участие в ловле слонов, маленький бездельник! Эти глупые охотники, получающие меньше меня, рассказали о случившемся Петерсену-саибу.

Маленький Тумаи испугался. Немногих белых людей знал он, но Петерсен казался ему самым важным из них. Он был главой всех загонов; именно он ловил слонов для правительства Индии и лучше всех остальных живых людей знал обычаи этих животных.

— А что же… что же случится теперь? — спросил Маленький Тумаи.

— Что случится? Да самое худшее! Ему, пожалуй, вздумается потребовать, чтобы ты стал охотником на слонов, спал бы в полных лихорадкой джунглях и, наконец, чтобы тебя до смерти истоптали слоны в кеддахе. Впрочем, может быть, эта глупость кончится благополучно: на будущей неделе ловля прекратится, и рас, жителей долин, пошлют в наши деревни. Мы будем расхаживать по гладким дорогам и забудем о ловле. Но слушай, сынок, меня сердит, что ты мешаешься в дело грязных ассамских жителей джунглей. Кала-Наг слушается только меня, а поэтому мне приходится вместе с ним входить в кеддах. Дрянной! Злой! Негодный сын мой! Поди вымой Кала-Нага, позаботься об его ушах; посмотри, чтобы в его ногах не было шипов, — не то, конечно, Петерсен-саиб поймает тебя и сделает охотником, заставит ходить по отпечаткам ног слонов, и ты, по его милости, станешь настоящим медведем джунглей. Фу! Стыдно! Пошел прочь!

Маленький Тумаи ушел, не сказав ни слова, но, осматривая ноги Кала-Нага, поведал ему обо всех своих огорчениях.

— Вот беда, — сказал Маленький Тумаи, переворачивая край огромного правого уха слона, — Петерсену-саибу сказали мое имя, и, может быть… может быть… может быть… Кто знает? Ай! Вот какой большой шип я вытащил из твоего уха…

Несколько следующих дней слонов подготовляли к переходу: собирали их вместе, вновь пойманных диких животных водили взад и вперед, поставив каждого из них между двумя ручными слонами. Это делается для того, чтобы они не доставляли слишком много хлопот во время спуска к долинам; в то же время люди собирали войлок, веревки и все, что могло понадобиться в дороге.

Петерсен-саиб приехал на одной из своих умных слоних, Пудмини; он уже распустил охотников из горных лагерей, потому что охотничий сезон подходил к концу. Теперь за столом, под деревом, сидел туземный писец и выдавал жалованье карнакам. Получив плату, каждый погонщик отходил к своему слону и присоединялся к веренице, готовой двинуться в путь. Разведчики, охотники и загонщики, служившие при кеддахах и жившие в джунглях, преспокойно сидели на спинах собственных слонов Петерсен-саиба или стояли, прислонясь к деревьям, держа ружья и смеясь над уезжавшими погонщиками; смеялись они также, когда вновь пойманные слоны разрывали цепь и убегали.

Большой Тумаи подошел к писцу вместе с Маленьким Тумаи, державшимся позади него. При виде мальчика Мачуа Аппа, главный охотник, понизив голос, сказал своему другу:

— Вот хороший мальчишка. Жаль, что этот молодой петушок джунглей будет прозябать в долинах.

Надо сказать, что у Петерсена-саиба был острый слух, как и подобает человеку, который привык прислушиваться к движению самого бесшумного из всех живых существ — к шагам дикого слона. Лежа на спине Пудмини, он повернулся и сказал:

— Что такое? Я не слыхал, чтобы между карнаками долин был хоть один человек, который сумел бы опутать веревкой хотя бы мертвого слона.

— Это не взрослый, а мальчик. В последний раз он вошел в кеддах и бросил нашему Вармао конец веревки, когда мы старались оттащить слоненка с пятном на плече от его матери.

Мачуа Аппа показал пальцем на Маленького Тумаи; Петерсен-саиб посмотрел на него, и Маленький Тумаи поклонился до земли.

— Он кинул веревку? Да ведь он ростом меньше колышка в лагерном загоне. Как тебя зовут, малыш? — спросил мальчика Петерсен-саиб.

Маленький Тумаи так испугался, что не мог говорить, но позади его стоял Кала-Наг по знаку мальчика, Черный Змей схватил его своим хоботом и поднял на один уровень со лбом Пудмини. Теперь Тумаи очутился против великого Петерсена-саиба и закрыл лицо руками, потому что, когда дело не касалось слонов, он был так же застенчив и пуглив, как и все другие дети.

— Ого! — улыбаясь под усами, заметил Петерсен-саиб. — А зачем научил ты слона этому фокусу? Не для того ли, чтобы он помогал тебе таскать зеленый хлеб с крыш домов, на которых раскладывают сушиться колосья?

— Нет, не зеленый хлеб, а дыни, — ответил Маленький Тумаи, и сидевшие кругом громко расхохотались. Все они в детстве учили своих слонов этой шутке. Маленький Тумаи висел на три метра от земли, но желал провалиться на три метра под землю.

— Это Тумаи, мой сын, саиб, — сказал Большой Тумаи и нахмурился. — Он очень дурной мальчик и кончит жизнь в тюрьме, саиб.

— Сильно сомневаюсь, — возразил Петерсен-саиб. — Мальчик, который в его лета не боится войти в полный кеддах, не окончит жизнь в тюрьме. Смотри, малыш, вот тебе четыре анна, истрать их на сладости; даю их за то, что под большой копной волос у тебя есть голова. Со временем ты, может быть, сделаешься тоже охотником.

Большой Тумаи нахмурился еще больше прежнего.

— Тем не менее помни, что кеддах нехорошее место для детских игр, — прибавил Петерсен-саиб.

— Значит, я не должен входить туда, саиб? — вздыхая, спросил Маленький Тумаи.

— Да, не должен, пока не увидишь, как танцуют слоны. — Петерсен-саиб снова улыбнулся. — Когда же ты увидишь, как пляшут слоны, приди ко мне, и я позволю тебе входить во все кеддахи.

Раздался новый взрыв хохота; это была обычная шутка охотников на слонов и обозначала — «никогда». В глубине лесов скрываются просторные поляны, которые называются «бальными залами слонов»; их случайно находят, но никто никогда не видел, как танцуют слоны. Когда карнак хвастается своим искусством и храбростью, его товарищи говорят ему:

— А когда ты видел, как пляшут слоны?

Кала-Наг поставил Маленького Тумаи на землю, мальчик снова поклонился до земли и ушел вместе с отцом. Он отдал серебряную монетку в четыре анна своей матери, которая качала его малютку брата; потом всех их посадили на спину Кала-Нага, и вереница похрюкивающих и взвизгивающих слонов потянулась, покачиваясь, по спуску в долину.

Это был беспокойный переход; новые слоны подле каждого брода доставляли много хлопот; вообще постоянно приходилось уговаривать их или бить.

Большой Тумаи сердито молчал и безжалостно колол Кала-Нага; в свою очередь, и Маленький Тумаи не мог говорить — не от досады, а от счастья: Петерсен-саиб заметил его и дал ему денег.

— А что подразумевал Петерсен-саиб под танцами слонов? — наконец тихо спросил он у своей матери.

Большой Тумаи услыхал и крикнул:

— Он хотел сказать, что ты никогда не сделаешься одним из этих горных буйволов-охотников, — вот что. Эй, вы, передние! Кто там загородил нам дорогу?

Один карнак, ассамец, бывший впереди Тумаи на два слона, сердито повернулся и закричал:

— Выведи вперед Кала-Нага и заставь моего молодого слона вести себя прилично. Зачем Петерсен-саиб именно меня послал с вами, ослы с топких рисовых полей! Поставь твоего слона рядом с моим, Тумаи, пусть он ударит его своими клыками. Эти молодые дураки чуют в джунглях своих товарищей!

Кала-Наг ударил слоненка под ребра так сильно, что тот на мгновение перестал дышать, а Большой Тумаи сказал:

— В последний раз мы очистили все горы от диких слонов. Пойманные животные беспокоятся просто потому, что ты небрежно управляешь ими. Не хочешь ли, чтобы я один держал в порядке всю вереницу?

— Право, стоит послушать его, — сказал ассамец. — Мы очистили горы. Ха, ха! Мудры вы, жители низин. Всякому, кроме никогда не видавшего джунглей глупца, известно, что слоны знают об окончании охот этого года… Вот поэтому сегодня ночью их дикие товарищи будут… но зачем мне тратить умные речи, разговаривая с простой речной черепахой.

— Что они будут делать? — крикнул Маленький Тумаи.

— Оэ, малыш! Ты здесь? Хорошо, я скажу тебе, у тебя свежая голова. Они стали бы плясать, и недурно, если бы твой отец, который очистил «все» горы от «всех» слонов, приготовил сегодня двойные цепи.

— Это что за глупости! — сказал Большой Тумаи. — Вот уже сорок лет мы смотрим за слонами, но до сих пор никогда не слыхали сказок об их плясках.

— Да, но житель долин, живущий в хижине, знает только четыре стены своего дома. Хорошо, не привязывай сегодня своих слонов, и ты увидишь, что случится; что же касается до их танцев, то я видел место, где… Ой, что это? Проклятье! Сколько же извилин делает река Диганга! Опять брод, и нам придется заставить детенышей плыть. Стойте, вы, там, сзади!

Таким-то образом, разговаривая, перебраниваясь, с плеском переправляясь через реки, они сделали первый переход, который окончился близ временного кеддаха, приготовленного для новопойманных животных; однако задолго до стоянки погонщики совсем измучились и потеряли терпение.

Наконец слонов привязали за задние ноги к большим столбам; вновь пойманных спутали лишними веревками и перед всеми положили груды корма. Погонщики с гор, пользуясь светлым вечером, отправились обратно к Петерсену-саибу, на прощание посоветовав карнакам с низин усиленно смотреть в эту ночь за слонами; когда же те спрашивали их почему, они только смеялись в ответ.

Маленький Тумаи позаботился об ужине для Кала-Нага, а по наступлении вечера, невыразимо счастливый, отправился бродить по лагерю в поисках тамтама. Если бы мальчик не нашел того инструмента, который он искал, его сердце разорвалось бы. Продавец сладкого мяса дал ему на время свой маленький тамтам, и, когда звезды начали выходить на небо, Тумаи, скрестив ноги, уселся перед Кала-Нагом, положив тамтам к себе на колени, и стал ударять по нему рукой. В музыке этой не было ни мелодии, ни слов, но она доставляла мальчику большое наслаждение.

Вновь пойманные слоны потянули веревки; время от времени они взвизгивали и «трубили». Тумаи слышал, как его мать баюкала в прохладной хижине маленького братишку, усыпляя ребенка тихой песней. Наконец ему тоже захотелось спать, и он растянулся рядом с Кала-Нагом.

Вот наконец слоны начали, по обыкновению, ложиться один за другим; легли все, только Кала-Наг остался стоять на правом конце ряда; он медленно покачивался из стороны в сторону, растопырив уши, чтобы прислушиваться к ночному ветру, который дул, проносясь между горами. Воздух наполняли ночные шумы: звон одного ствола бамбука о другой, шорох чего-то живого в кустах, царапанье и легкий писк полупроснувшейся птицы (птицы гораздо чаще просыпаются ночью, чем мы воображаем) и отдаленное журчание падающей воды. Маленький Тумаи проспал несколько времени, когда же он открыл глаза, луна светила ярко, а Кала-Наг стоял, по-прежнему насторожив уши. Мальчик повернулся, трава зашуршала; он посмотрел на изгиб большой спины Черного Змея, закрывавшей половину звезд на небе, и услышал отдаленный, еле различаемый в тишине ночи крик дикого слона.

Весь ряд слонов поднялся на ноги, точно раздался выстрел, и их кряхтенье наконец разбудило спящих магутов. Карнаки стали глубже вколачивать колья своими большими колотушками, прибавлять лишние привязи и стягивать узлы крепче прежнего. Один вновь пойманный слон почти вытащил из земли свой кол. Большой Тумаи снял ножную цепь с Кала-Нага и пристегнул переднюю ногу взбунтовавшегося к его задней ноге, а на ногу Кала-Нага накинул петлю травяной веревки и приказал ему помнить, что он хорошо привязан. Большой Тумаи знал, что его отец и дед в былое время сотни раз делали то же самое. Но Кала-Наг не ответил, как обыкновенно, особенным горловым журчащим звуком. Он стоял неподвижно и, приподняв голову, распустив уши, как веера, вглядывайся через залитую лунным светом поляну в огромные извилины гор Гаро.

— Посмотри, не начнет ли он беспокоиться ночью, — сказал Большой Тумаи сыну, ушел в свою хижину и заснул.

Маленький Тумаи тоже засыпал, как вдруг услышал треск разорванной травяной веревки, лопнувшей с легким звуком «танг»; в ту же минуту Кала-Наг вышел из своей ограды медленно и бесшумно. Маленький Тумаи, шлепая босыми ногами, двинулся за ним по залитой лунным светом дороге и шепотом спросил его:

— Кала-Наг, Кала-Наг! Возьми меня с собой, Ка-ла-Наг!

Слон беззвучно повернулся, сделал три шага к мальчику, опустил хобот, вскинул себе на шею Тумаи и, раньше чем тот успел усесться, скользнул в лес.

Со стороны привязей донесся взрыв бешеных криков слонов; потом тишина сомкнулась, и Кала-Наг побежал. Иногда кусты высокой травы волновались с обеих его сторон, как волны около бортов корабля; иногда ветвь вьющегося дикого перца, протягиваясь, царапала его спину, или бамбук трещал под напором его плеча, но большей частью он двигался совершенно бесшумно, проникая через чащи густого леса Гаро, точно сквозь дым. Кала-Наг поднимался на гору. Хотя Маленький Тумаи в просветах между ветвями наблюдал за звездами, но не мог решить, в каком направлении идет слон.

Кала-Наг достиг гребня подъема и на минуту остановился. Теперь Маленький Тумаи мог видеть вершины деревьев; они, как бы усеянные блестками и такие пушистые под лунным светом, тянулись на много-много миль; видел он и синевато-белую дымку в ложбине над рекой. Тумаи наклонился вперед, пригляделся и почувствовал, что внизу, под ним, лес проснулся, ожил и наполнился какими-то существами. Большой коричневый, поедающий плоды нетопырь пронесся мимо уха мальчика; иглы дикобраза загремели в чаще; в темноте между стволами деревьев большой кабан рылся во влажной горячей земле — рылся и фыркал.

Над головой Тумаи снова сомкнулись ветви, и Кала-Наг начал спускаться в долину — на этот раз стремительно; так сорвавшаяся пушка катится с крутого берега. Громадные ноги слона двигались точно поршни, делая шаги по два-три метра зараз; морщинистая кожа на сгибах его ступней шуршала. Низкие кусты по обеим сторонам Кала-Нага трещали со звуком рвущегося полотна; молодые деревья, которые он раздвигал плечами, упруго прыгали на прежние места и хлестали его по бокам; а длинные гирлянды спутанных лиан свешивались с его клыков и колыхались, когда он покачивал головой из стороны в сторону, пробивая себе дорогу. Маленький Тумаи совсем прижался к большой шее слона, чтобы какая-нибудь качающаяся ветвь не смела его на землю; в глубине души мальчик желал снова очутиться в лагере.

Трава начала хлюпать: ноги Кала-Нага тонули и вязли; ночной туман в глубине долины леденил Маленького Тумаи. Послышался плеск, журчание быстрой воды, и Кала-Наг пошел вброд через реку, на каждом шагу ощупывая дорогу. Сквозь шум воды, плескавшейся около ног слона, Маленький Тумаи слышал другие крики слонов вверху по течению реки и внизу; до него доносилось громкое ворчание, сердитое фырканье; вся дымка вокруг него, казалось, наполнилась волнистыми тенями.

— Ай! — произнес он вполголоса, и его зубы застучали. — Все слоны в эту ночь освободились. Значит, они будут танцевать.

Кала-Наг вышел из реки; вода ручьями стекала с него; он продул хобот и снова начал подниматься. Но на этот раз не в одиночестве: ему не пришлось также расчищать дороги. Перед ним уже была готовая тропинка шириной в два метра; примятая на ней трава джунглей еще не успела оправиться и подняться. Вероятно, всего за несколько минут до него в этом месте прошло много слонов. Маленький Тумаи оглянулся. Крупный дикий слон с большими бивнями и свиными глазками, горевшими, как раскаленные угли, выходил из туманной реки. Но деревья тотчас же снова сблизились, и они двинулись вперед и вверх; повсюду слышались крики слонов, треск и шум ломающихся веток.

Наконец, на самой вершине горы Кала-Наг остановился между двумя стволами. Стволы эти составляли часть кольца, которое окаймляло пространство в три-четыре акра; на всей площади, как мог видеть мальчик, земля была утоптана и тверда, как кирпичный пол. В центре ее росло несколько деревьев, но их кора была сорвана, и обнаженные стволы при свете луны блестели, точно полированные. С их верхних веток свешивались большие лианы, белые, как бы восковые, колокольчики, похожие на цветы вьюна, покачиваясь в крепком сне; внутри же кольца из деревьев не виднелось ни одной зеленой былинки, там не было ничего, кроме утрамбованной земли.

При свете месяца она казалась серой, как сталь; только от слонов падали чернильно-черные тени. Маленький Тумаи, затаив дыхание, смотрел на все глазами, которые были готовы выскочить из орбит, и чем дольше он смотрел, тем дольше показывалось слонов. Маленький Тумаи умел считать только до десяти; он много раз считал по пальцам, наконец, потерял счет десяткам десятков, и у него начала кружиться голова. Вокруг открытой площадки он слышал треск низких кустов; это слоны поднимались по горному откосу; но едва выходили они из-за деревьев, как начинали двигаться, точно призраки.

Тут были дикие слоны-самцы с белыми бивнями, осыпанные листьями, орехами и ветвями, которые застряли в морщинах на их шеях и в складках ушей; были и толстые маленькие слонихи с беспокойными розовато-черными слонятами, высотой около метра, пробегавшими у них под животами; молодые слоны, с только что начавшими показываться бивнями и очень гордые этим; худые шероховатые слонихи, с вытянутыми тревожными мордами и бивнями, похожими на грубую кору; дикие старые одинокие слоны, покрытые шрамами от плеча до бока, с большими рубцами, оставшимися от прежних боев, с засохшим илом, приставшим к ним во время их одинокого купания и теперь осыпавшимся с их плеч; был между ними один с обломанным бивнем и с огромным рубцом на боку, следом ужасного удара тигровых когтей.

Они стояли друг против друга, или по двое расхаживали взад и вперед по площадке, или же качались поодиночке. Десятки и сотни слонов.

Тумаи знал, что, пока он неподвижно лежит на спине Кала-Нага, с ним ничего не случится, потому что даже во время суеты и драки в кеддахе вновь загнанный дикий слон не ударяет хоботом и не стаскивает человека с шеи ручного слона; а слоны, бывшие здесь в эту ночь, не думали о людях. Один раз все они дрогнули и подняли уши, услыхав в лесу лязг ножных цепей; это подходила Пудмини, любимица Петерсена-саиба: она разорвала свою цепь и теперь, фыркая и ворча, поднималась на гору. Вероятно, Пудмини сломала изгородь и явилась прямо из лагеря Петерсена-саиба; в то же время маленький Тумаи увидел другого слона, незнакомого ему, с глубокими шрамами от веревок на спине и груди. Он тоже, вероятно, убежал из какого-нибудь лагеря в окрестных горах.

Все затихло; в лесу больше не было слонов; Ка-ла-Наг, качаясь, сошел со своего места между деревьями, с легким клокочущим и журчащим звуком вмешался в толпу, и все задвигались.

По-прежнему неподвижно лежа, Маленький Тумаи смотрел вниз на множество десятков широких спин, колыхающихся ушей, качающихся хоботов и маленьких вращающихся глаз. Он слышал, как одни бивни, случайно ударив о другие, звенели, слышал сухой шелест свивавшихся вместе хоботов, скрип огромных боков и плеч в толпе и непрерывный свист хвостов. Облако закрыло луну, и он остался в черной темноте, но спокойный непрерывный шелест, постоянная толкотня и ворчание продолжались. Мальчик знал, что вокруг Кала-Нага повсюду были слоны и что вывести Черного Змея из этого собрания — невозможно. Итак, Тумаи сжал зубы и молча дрожал. В кеддахе, по крайней мере, блестел свет факелов, слышался крик, а здесь он был совсем один, в темноте, и раз какой-то хобот поднялся к нему и дотронулся до его колена.

Вот один слон затрубил; все подхватили его крик, и эта музыка продолжалась пять или десять ужасных секунд. С деревьев скатывалась роса и, точно дождь, падала на невидимые спины; скоро поднялся глухой шум, сперва не очень громкий, и Маленький Тумаи не мог сказать, что это такое; звуки разрастались. Кала-Наг поднял сперва одну переднюю ногу, потом другую и поставил их на землю. Повторилось: раз-два, раз-два — постоянно, как удары молота. Теперь все слоны топали зараз, и раздавался такой звук, будто подле входа в пещеру колотили в военный барабан. Роса падала, и ее больше не осталось на деревьях, а грохот продолжался, и вся почва качалась и вздрагивала; Маленький Тумаи зажал руками уши, чтобы не слышать этого стука. Но топанье сотен тяжелых ног по обнаженной земле превращалось в один исполинский толчок, который сотрясал все тело мальчика. Раза два он почувствовал, что Кала-Наг и все остальные сделали несколько шагов вперед; после этого звук изменился; Тумаи слышал, что огромные ноги давили сочные зеленые поросли; но проходило минуты две — и снова начинались удары по твердой земле. Где-то близ Маленького Тумаи дерево затрещало и застонало. Он протянул руку и нащупал кору, но Кала-Наг двинулся вперед, продолжая стучать ногами, и мальчик не мог бы сказать, в каком месте площадки находится он. Слоны не кричали; только лишь два или три маленьких слоненка взвизгнули хором. Потом Тумаи услыхал шелест, и топот начался сызнова. Так продолжалось, вероятно, полных часа два, но уже по запаху ночного воздуха Тумаи чувствовал приближение зари.

Утро пришло в виде полосы бледно-желтого сияния позади зеленых гор, и стук ног оборвался с первым же лучом, точно свет был сигналом. Раньше, чем в ушах Маленького Тумаи стихли звон и шум, даже раньше, чем он успел изменить свою позу, в виду не осталось ни одного слона, кроме Кала-Нага и слона со шрамами от веревок; никакой признак, никакой шелест или топот среди деревьев на горных откосах не указывал, куда ушли остальные животные.

Маленький Тумаи осматривался. Насколько он помнил, открытая площадка за эту ночь увеличилась. На ней оказалось больше деревьев, чем было прежде, а кусты и трава по ее краям пригнулись к земле. Маленький Тумаи посмотрел еще раз. Теперь он понял значение топота. Слоны утрамбовывали новое пространство земли, раздавили густую траву и сочный бамбук в мочалы, мочалы превратились в лохмотья, лохмотья в тонкие волокна, а волокна вдавились в почву.

— Ва, — сказал Маленький Тумаи, и его веки отяжелели, — Кала-Наг, господин мой, будем держаться близ Пудмини и двинемся к лагерю Петерсена-саиба, не то я упаду с твоей шеи.

Третий слон посмотрел на двоих, уходивших вместе, фыркнул, повернулся и пошел своим путем.

Через два часа, когда Петерсен-саиб сидел за своим первым завтраком, его слоны, на эту ночь привязанные двойными цепями, принялись трубить, и Пудмини, запачканная илом до самых плеч, а также и Кала-Наг, у которого болели ноги, притащились в лагерь. Лицо Маленького Тумаи стало совсем серо, осунулось; в его пропитанных росой волосах запуталось множество листьев; тем не менее он попробовал поклониться Петерсену-саибу и слабым голосом закричал:

— Пляски, пляски слонов! Я видел их и умираю… — Кала-Наг припал к земле, и мальчик в глубоком обмороке соскользнул с его шеи…

Но через два часа, очень довольный, Тумаи лежал в гамаке Петерсена-саиба; свернутое охотничье пальто Петерсена поддерживало голову мальчика, а в его желудке был стакан горячего молока, немного водки и щепотка хинина. Старые, волосатые, покрытые рубцами охотники джунглей в три ряда сидели перед ним, изумленно глядя на него. Он в коротких словах, по-детски рассказывал им о своих приключениях и закончил словами:

— Теперь, если я сказал хоть слово лжи, пошлите людей посмотреть на это место; они увидят, что слоновый народ увеличил площадку своей танцевальной залы; найдут также десяток-другой, много десятков тропинок, ведущих к этому месту. Своими ногами они утоптали землю. Я видел это. Кала-Наг взял меня, и я видел. И поэтому у Кала-Нага очень устали ноги.

Маленький Тумаи опять улегся, заснул, проспал все долгие послеполуденные часы, проспал и сумерки; а в это время Петерсен-саиб и Мачуа Аппа прошли по следам двух слонов, тянувшимся пятнадцать миль, через горы. Восемнадцать лет Петерсен-саиб ловил слонов, но до этого дня только однажды видел место слоновьих плясок. Мачуа Аппа взглянул на площадку и тотчас же понял, что здесь совершилось; он покопал пальцем в плотной, утрамбованной земле и заметил:

— Мальчик говорит правду. Все это было сделано в прошедшую ночь, и я насчитал семьдесят следов, пересекающих реку. Видите, саиб, вот тут ножная цепь Пудмини сорвала кору с дерева. Да, она тоже была здесь.

Они переглянулись, посмотрели вверх, вниз и задумались.

— Сорок и пять лет, — сказал Мачуа Аппа, — я, мой господин, хожу за слонами, но никогда не слыхивал, чтобы ребенок или взрослый человек видел то, что видел этот мальчик. — И он покачал головой.

Они вернулись в лагерь; подходило время ужина. Петерсен-саиб закусил один в своей палатке, но приказал дать в лагерь двух овец и несколько кур, а также отпустил каждому служащему двойную порцию муки, риса и соли: он знал, что они будут пировать.

Большой Тумаи поспешно пришел из долин в лагерь саиба за своим сыном и Кала-Нагом и теперь смотрел на них, точно боясь их обоих. Начался праздник при свете пылающих костров, зажженных против стойл слонов, и Маленький Тумаи был героем дня. Рослые коричневые ловцы, охотники, разведчики, карнаки, канатчики и люди, знающие самые искусные способы укрощать самых диких слонов, передавали мальчика из рук в руки и мазали ему лоб кровью из груди только что убитого петушка джунглей в знак того, что он — свободный житель леса.

Наконец пламя костра потухло, и красный свет головешек придал коже слонов такой оттенок, точно их тоже погрузили в кровь. Мачуа Аппа, глава всех загонщиков во всех кеддахах, Мачуа Аппа, второе «я» Петерсена-саиба; человек, сорок лет не видавший ни разу дороги, сделанной руками людей; Мачуа Аппа, настолько великий, что у него было только одно имя: Мачуа Аппа, — поднялся на ноги, держа высоко над головой Маленького Тумаи, и закричал:

— Слушайте, мои братья! Слушайте и вы, мои господа, привязанные к столбам, потому что говорю я, Мачуа Аппа. Этого мальчика не будут больше называть Маленький Тумаи; отныне он — Слоновый Тумаи, как называли его прадеда. Он сделается великим охотником, он станет выше меня, да, даже выше меня, Мачуа Аппы. Своим ясным взглядом он будет без труда распознавать новые следы, застарелые следы, смешанные следы. Ай, ай, мои господа в цепях. — Он повернулся к ряду слонов. — Смотрите: этот мальчик видел ваши пляски — зрелище, которое никогда еще не открывалось глазам ни одного человека. Почтите его, мои господа. Салаам! Карро, дети! Салютуйте Слоновому Тумаи! Гунга Першад, Ахаа! Хира Гудж, Бирги Гудж, Куттар Гудж, Ахаа! Пудмини, ты видела его во время пляски, и ты тоже, Кала-Наг, моя жемчужина среди слонов, Ахаа! Ну, все вместе. Слоновому Тумаи — Баррао!!!

При последнем диком восклицании Мачуа Аппы все слоны вскинули свои хоботы до того Высоко, что их концами коснулись своих лбов. В ту же секунду раздался полный салют: грохочущий трубный звук — салаамут кеддаха.

И все это в честь Маленького Тумаи, который видел то, чего раньше не видел ни один человек, — танцы слонов ночью, в самом сердце гор Гаро.

 

Слон Юмбо. Приключения африканского слона Рассказ Вл. Алешина

Юмбо был не кто иной, как большой слон, вывезенный из глубины Африки, из тех диких, неисследованных тропических областей, где редко ступает нога белого человека и где звери живут на приволье. Там, на обширных безлюдных равнинах, в первобытных лесах, заросших гигантскими деревьями, в джунглях, среди непроходимой чащи, водятся слоны. Там Юмбо появился на свет и провел свое раннее детство.

Слоны жили большой и дружной семьей, их было около ста голов. Все старые слоны присматривали за слоненком Юмбо и оберегали его от опасностей. Было похоже на то, что у него вместо двоих родителей — много отцов и матерей. Но в стаде, кроме него, были и другие слонята, сверстники и товарищи Юмбо, с которыми он весело резвился и играл: ведь слонята не меньше детей любят поиграть и пошалить. Днем, когда на холмах и равнинах пылало жаркое тропическое солнце, слоны отдыхали под густою листвой огромных деревьев, запрятавшись в самую чащу леса В этом лесу они находили себе обильный и разнообразный корм. Они ели нежные молодые древесные побеги, с одних растений обрывали сочные листья, с других вкусные орехи; не было недостатка и в сладких плодах. С наступлением ночной темноты дневной жар спадал, и от земли поднимался сырой, прохладный туман. Тогда слоны выходили из лесу на открытые просторные поляны, где они бегали и возились друг с другом, или же спускались к реке пить и купаться. Сильные животные превосходно плавали, и маленький Юмбо весело резвился в реке со своими сверстниками; слонята ныряли, плескались и брызгали друг другу в глаза водой из своих хоботов.

Самый старый и сильный из слонов был вожаком стада; все остальные слоны, как большие, так и маленькие, слушали его и беспрекословно повиновались его приказаниям. Этот глава стада был единственным существом на свете, на которое Юмбо взирал со страхом и уважением. Ведь он водил за собою всю многочисленную слоновью семью; она шествовала за ним из лесу и назад, под зеленые лиственные своды, по горам и долам и к прохладным источникам, затерянным в джунглях. Он постоянно шел впереди всех, смело и безбоязненно, зорко смотря по сторонам и заботливо оберегая слонов от беды, и, если замечал какую-нибудь опасность, в тот же миг подавал сигнал к бегству. Немудрено, что молодые слоны смотрели на него как на высшее существо: они не видели никого, кто был бы храбрее и умнее их вожака. Юмбо убедился в этом только тогда, когда попал в неволю к людям. Случай этот произошел с ним еще в ранней юности.

Во всей природе нет такого существа, которое бы человек не одолел и не уничтожал ради своей выгоды. Люди без всякого милосердия преследуют и убивают слонов, чтобы добыть их клыки, доставляющие дорогую слоновую кость. Однако не все люди так жестоки; некоторые из них поступают лучше и умнее: вместо того чтобы убивать слонов, они ловят их. Необыкновенная смышленость этих животных для них дороже слоновой кости; терпением и лаской они приучают их к разным работам и таким образом воспитывают себе верных и хороших помощников.

В руки такого человека и попал Юмбо.

Как-то раз слоненок отбился от своего родного стада, и вдруг его окружила большая толпа людей и ручных слонов; вокруг его ног быстро обвились крепкие веревки, ручные слоны потащили его с собой, между тем как погонщики громко гикали и кричали на них. Бедный Юмбо, подняв кверху свой длинный хобот, закричал протяжным, жалобным голосом. Громко разносились его пронзительные крики в тишине непроходимого леса, откуда его навсегда уводили, как будто он обращался с отчаянной мольбой о помощи к своим родичам, которых ему не суждено было больше увидеть.

Остальные слоны слышали крики, но стояли неподвижно, точно скованные ужасом, пока его голос не замер вдали. В лесу было тихо; лишь изредка слышался щебет какой-нибудь одинокой птицы да раздавались сердитые крики обезьян, прыгавших с ветки на ветку.

Люди и ручные слоны, которые поймали Юмбо, привели его в маленькую негритянскую деревушку, где жили в палатках несколько человек белых. Пленника привязали к толстому дереву, как раз напротив палатки того человека, которого все называли хозяином Юмбо. Вначале Юмбо упорно отказывался признавать его своим господином; он ревел день и ночь и рвался с привязи; старое дерево, к которому он был привязан, все тряслось и дрожало. Но ласки, доброта и вкусный корм сделали свое дело. Мало-помалу Юмбо становился более спокойным и кротким. Недели через две он стал настолько ручным, что подпускал к себе людей и позволял им гладить себя, а по прошествии трех месяцев свободно разгуливал по всей деревеньке, нисколько не помышляя о бегстве.

Вскоре после этого хозяин его покинул этот дикий, пустынный край, где лежала негритянская деревушка, и вернулся в английскую колонию на берег моря. Дорогой Юмбо послушно бежал за лошадью своего господина; на спине у него сидел погонщик-негр.

Они пришли в маленький городок, где было много белых людей, в том числе женщин и детей, и тут началась новая жизнь Юмбо. Тут он научился работать. В городке строились новые дома, и Юмбо скоро приучили помогать рабочим носить на место работ строительный материал. Ему ничего не стоило поднять своим сильным хоботом тяжелое бревно или доску, которые с трудом тащили двое или даже трое рабочих.

Вечером, по окончании работ, Юмбо ходил вместе с другими ручными слонами к колодцу за водой, которую они носили большими деревянными ведрами. Дорогой им приходилось идти мимо одного новенького домика, в котором жил портной. Он работал, сидя у открытого окна, и, завидев слонов, проносивших воду, любил подзывать их и кормить сахаром. Как-то раз вечером портной был в дурном расположении духа, и, когда Юмбо остановился у окна, ожидая сахара, он уколол его в хобот иглою. Рассерженный слон громко вскрикнул и отошел от окна, а портной весело расхохотался над своей злой шуткой.

На следующий вечер, наполнив ведро водой, Юмбо набрал в свой длинный хобот столько воды, сколько могло в нем поместиться. Поравнявшись с домиком портного, он увидел своего обидчика и пустил в портного, худенького человека, такой сильный фонтан воды, что тот упал на землю, почти захлебнувшись. Надо полагать, что после этого он никогда больше не пытался уколоть слона иглою.

В доме своего хозяина Юмбо был кроток и послушен, как собака, и заслужил любовь всей семьи, которая решила не посылать его больше на стройку, а поселить на своей ферме. Здесь он был всем хорошим помощником и исполнял всевозможные поручения: ежедневно ходил за провизией и за всякими покупками с запиской, которую нес в корзине; таскал воду и дрова на кухню; присматривал и ходил за маленькой семилетней дочкой своих хозяев. Это было самое любимое его занятие; Юмбо очень привязался к девочке. Скоро слон и ребенок так привыкли друг к другу, что Юмбо освободили от всех других обязанностей. С этих пор он стал нянькой и только и делал, что приглядывал за своею маленькой госпожой и берёг ее. Девочка, выросшая в глуши африканских лесов, нисколько не боялась огромного животного; она играла с ним так смело, как будто он был большой собакой.

Приятно было смотреть, когда оба они бегали по полям и лужайкам; девчурка, весело и беспечно прыгавшая около лесного богатыря, и слон, присматривавший с нежной заботливостью за своей крошечной питомицей, представляли собою необыкновенное зрелище. Если девочка тянулась за цветком, росшим на другой стороне рва, он тотчас срывал цветы и протягивал ей; если ей хотелось достать сладкий плод, висевший на высоком дереве, Юмбо стряхивал его наземь; если она гонялась за мотыльком, порхавшим по лугу, он ловил мотылька и осторожно подавал ей в руки, стараясь не помять нежных крылышек.

Раз как-то, после обеда, девочка играла в куклы около дома, а Юмбо гулял по лугу в двух шагах от нее, пощипывая высокую сочную траву и отправляя ее в рот. Вдруг из травы выползла ядовитая змея и, с шипением приподнявшись, собиралась прыгнуть на ребенка Мать увидела это и вскочила вскрикнув от ужаса Юмбо также увидал, что случилось; в тот же миг он был около змеи и, наступив толстой ногой ей на голову, раздавил ее. Мать схватила было ребенка, но потом кинулась к слону, обняла его за хобот и принялась со слезами ласкать и целовать его. Юмбо не совсем хорошо понимал, почему это вся семья и сам хозяин осыпают его похвалами и ласками. Но в памяти у него ясно сохранились слова, которые произнес в тот день хозяин: «Когда поедем в Англию, то возьмем Юмбо с собою».

Хозяин действительно исполнил свое обещание. Будучи еще совсем молодым слоном, Юмбо покинул свою родную Африку и пустился в плавание через океан. Это было самым замечательным событием в его жизни. Слон, выросший в глуши непроходимых лесов, на каменистых равнинах, не видавший никаких иных вод, кроме небольших прудов и болот, очутился вдруг среди необозримой блестящей водной поверхности на покачивающемся, зыбком корабле.

Вначале ощущения его были далеко не из приятных. Подобно слабым, хворым людям, африканский богатырь страдал морской болезнью; невиданная обстановка, непривычный шум, а пуще всего страшный рев пароходного гудка пугали его до такой степени, что он дрожал с головы до ног. Но на том же самом корабле плыли его хозяева со своей маленькой дочкой; они каждый день приходили к нему, ласкали, гладили и уговаривали его, давали ему лакомства, и Юмбо понемногу успокоился.

Велика была разница между первобытным лесом и океаном, но какая же огромная перемена ожидала Юмбо, когда его привезли в большой, шумный город — Лондон. Сначала Юмбо сделался точно бешеный, как будто он был не ручной, а дикий слон; он вел себя так неукротимо, что его пришлось посадить на цепь; после этого он стих и затосковал. Он покорился судьбе и принял тот унылый и вялый вид, какой часто встречается у слонов, живущих в неволе: уши и хобот его бессильно опустились, глаза помутнели и слезились. Решено было отдать Юмбо в Зоологический сад; его отвели туда ночью, через весь Лондон, по самым тихим улицам, стараясь оберечь от всякого возбуждения. Слона поставили в просторном помещении за решеткой. Но даже здесь, вдали от раздражающего городского шума, он продолжал по-прежнему тосковать и упорно отказывался от пищи и питья.

Много дней провел Юмбо в тоске и печали. Он с отвращением отворачивался от самого вкусного корма и оставался безучастным к самому ласковому обращению. Состояние его внушало беспокойство. Наконец кому-то пришла в голову мысль, что причина его грусти — одиночество и что ему нужна подруга, в обществе которой он будет чувствовать себя веселее и бодрее. Мысль эту живо привели в исполнение. В Зоологическом саду была в то время молодая слониха, также привезенная из Африки, звали ее Алисой. Она-то и сделалась подругой Юмбо.

Дружба эта оказала на Юмбо благотворное влияние. Для пленного слона было большим утешением постоянно находиться в обществе себе подобного существа: видя, что слониха хорошо чувствует себя в неволе, он начал понемногу привыкать к новой обстановке и скоро стал таким же послушным и кротким, как Алиса. Таким образом наш Юмбо стал семьянином и жителем Лондона, и с этой поры начинается его известность.

Он все рос да рос, тянулся в вышину, раздавался в ширину и, наконец, достиг такой огромной величины, что превзошел всех известных человеку слонов. Если бы человек взобрался на плечи к другому и выпрямился, то они вместе все-таки не достигли бы роста Юмбо. Но, несмотря на свою величину и страшную силу, слон этот был смирнее лошади и послушнее собаки; он дружил со всеми окружающими людьми, охотно играл с детьми и сделался общим любимцем.

В длинные летние дни можно было видеть, как он медленно и важно расхаживает по дорожкам Зоологического сада, усыпанным крупным песком; сторож водил его на тоненькой цепочке, чуть-чуть придерживая ее в руках, а на спине у богатыря сидела целая куча смеющихся и ликующих детей. Катание это доставляло всей лондонской детворе безграничное удовольствие. И самому Юмбо забава эта нравилась, кажется, не меньше, чем детям. День за днем носил он свою драгоценную ношу, выступая с таким гордым и осторожным видом, как будто понимал, какое доверие питают к его доброму нраву. Впрочем, Юмбо был известен и любим даже за пределами Лондона. Посмотреть и подивиться на него являлись приезжие из дальних стран, и все шире распространялись слухи о слоне-великане, самом огромном и смирном, которого привозили когда-либо в Европу из африканской глуши.

Но с особенным интересом смотрел на него один человек, приехавший в Лондон из Америки. Он по целым часам не отходи.! от решетки, за которой стоял Юмбо. Следствием этого внимательного осмотра было то, что через несколько дней приезжий объявил о своем желании купить Юмбо, предложив за него несколько тысяч долларов.

Американец этот был Барнум, владелец «величайшего цирка в мире», как он себя называл. Сначала предложение Барнума было отклонено. Ему ответили, что Юмбо не продается. Но когда Барнум значительно повысил предлагаемую сумму, директора Зоологического сада, рассудив, что на эти деньги можно сделать много улучшений в Зоологическом саду, заключили с ним сделку, и Юмбо был продан содержателю американского цирка.

Барнум увез Юмбо с собой из Лондона в Ливерпуль, откуда полагал отправить морем в Соединенные Штаты. Чтобы Юмбо дорогой вел себя спокойно, с ним вместе была отправлена до Ливерпуля и слониха Алиса. Отсюда думали отослать ее назад в Лондон. Но люди, распорядившиеся таким образом, не считались с чувствами Юмбо. Пройдя через пристань и ступив на мостик, ведший в пароходный трюм, он вдруг уперся и ни за что не хотел двинуться дальше.

При виде этого толпа любопытных, собравшихся на пристани, пришла в восторг и начала громко кричать, что еще больше раздосадовало, конечно, Барнума и его служащих. Они принялись изо всей силы тащить слона на сходни. То ласково уговаривали его, то сердито понукали, манили лакомыми кушаньями, но все было напрасно. Юмбо уперся — и ни с места. Наконец, выйдя из терпения, начали бить его. Слон выразил громким криком свое негодование на такое непривычное обращение, но не подвинулся ни на одну пядь вперед. После этого его оставили на полчаса в покое, а затем опять началось то же самое. Но вторая попытка была не успешнее первой. Тогда стали советоваться, что делать, и решили употребить хитрость: на пристань привели Алису и поставили около Юмбо, который чрезвычайно обрадовался, увидев подругу, и начал ласкать ее хоботом. Ее повели к мостику; кроткое животное послушно перешло на другую сторону. Не успела она ступить на корабль, как огромная фигура Юмбо зашевелилась; без малейшего колебания, не дожидаясь приказа, двинулся он вслед за слонихой. Поставив его в трюм, попробовали было вывести Алису вон, но тут она в свою очередь заупрямилась и ни за что не хотела тронуться с места.

Слониху пришлось оставить на пароходе: Барнум телеграфировал в Лондон, что покупает и Алису, и таким образом оба слона отправились морем в Новый Свет.

На свете нет таких скитальцев, как люди и животные, принадлежащие к труппе цирка. Им приходится днем работать, а ночью отправляться в путь, переносить разные непредвиденные случайности и неприятности, ежедневно менять стол и квартиру… Такой жизнью пришлось жить и Юмбо после того, как его увезли из Лондона.

Круглый год странствовал он по Америке, выставляя себя напоказ, сегодня в одном местечке, завтра в другом, каждый день забавляя новую толпу зрителей. На всем пространстве от Нью-Йорка до Сан-Франциско, день за днем, из года в год, носил он на своей могучей спине американских ребятишек и послушно ел из их крошечных рук, никогда не выходя из терпения, ни разу даже не выказав дурного расположения духа.

Невесела была жизнь этого африканского великана, однако и ему на долю выпало счастье. Верная его подруга Алиса оставалась всегда неразлучной с ним, и Юмбо довелось испытать родительские радости: в один прекрасный день у них родился маленький слоненок, детеныш Юмбо и Алисы.

Однажды цирк отправился странствовать по Канаде. Труппа путешествовала, по своему обыкновению, ночью; дорога, на которую ей пришлось повернуть, была камениста; кругом стояла тьма. Юмбо шел, как всегда, один, то есть без вожатого; рядом с ним бежал слоненок. Слоны только что ступили на железнодорожный путь, как вдруг длинная вереница повозок, животных и людей остановилась. В передних рядах произошло какое-то замешательство, все остановились; тех, что находились в середине, так стеснили, притом с обеих сторон, что они не могли двинуться ни взад ни вперед.

В то время как на железнодорожном пути происходила самая сильная толкотня и давка, среди ночной тишины раздался пронзительный свисток локомотива Все пришло в страшнейший беспорядок. Те, что были на рельсах и поблизости от них, бросились в разные стороны, и среди суматохи кто-то крикнул, что надо спасти Юмбо. Но было уже поздно. На рельсах уже показался курьерский поезд, летевший со скоростью сорока миль в час.

Юмбо с одного взгляда понял опасность и в тот же миг вспомнил о своем детеныше. Он быстро нагнулся и так сильно толкнул слоненка хоботом, что тот кубарем покатился с рельсов и оказался вне опасности. Но самому Юмбо спастись не оставалось времени. В ту же секунду налетел на него со страшной силой поезд, и минуту спустя Юмбо лежал, убитый и изуродованный железным конем.

 

Слон рваные уши. Приключения дикого индийского слона Рассказ А. Хублон

— Осторожней, саиб, осторожней! — грозя пальцем и еле шевеля губами, прошептал потэль; его глаза беспокойно бегали. — У вора слонов глаза и уши, как у самого Хати, и если заговорит из джунглей его ружье, то первое его слово будет обращено ко мне, ко мне, предавшему его. Если саиб разрешит, я лягу на дно лодки, чтобы он меня не увидал!

Слова эти были обращены к белокурому молодому человеку, сидевшему на корме маленькой лодочки, Дику Лотиану. Он сидел, сдвинув шлем на затылок, и внимательно вглядывался в берега. Сидел он совершенно спокойно, его не пугали страхи седого старосты одной из маленьких соседних деревушек, сопровождавшего его. Дик только усмехнулся, когда тот быстро свернулся калачиком на дне лодки, мягко рассекавшей зеленый сумрак тенистых лесов, обрамлявших Брамапутру.

Медленно проплывали мимо него зеленые заросли прибрежных кустов. С криком пронесся над головой испуганный попугай, пронесся, как яркий, цветной, огненный луч. Из глубин джунглей изредка доносился слабый звук словно испорченной трубы — отдаленный крик слона. Только этот долго звучащий в жарком воздухе крик прерывал временами тишину, царившую в джунглях. Джунгли молчали.

— Что же, ты думаешь, он следит за нами с берега? — спросил Дик.

Его сердце невольно забилось сильнее.

— Кто может угадать, где могут быть Дженнисон-саиб и его черные воры-товарищи, — ответил старик, пожимая плечами и вопросительно подняв свои седые брови. — Дженнисон — сама ртуть. Он действует быстрей, чем рука ярмарочного жонглера, его появления таинственнее и неожиданнее, чем появление самого слона Рваные Уши, слона-великана, который может сегодня убить человека в маисовых полях Гурипура, а завтра уже будет топтать и разорять деревни в Дуне, за сто миль от Гурипура. Одно только могу сказать, что последний его лагерь был где-то здесь. В этих лесах много слонов — здесь и должен быть вор слонов, Дженнисон-саиб. Может быть, мой саиб хочет пристать теперь к берегу?

Дик Лотиан был помощником главного лесничего. Он много слышал о знаменитом браконьере, знал, что его ищут все лесничие Дунской провинции, знал, как он поступит с этим огромным бледнолицым американцем, который разбойничал в заповедных лесах, добывая драгоценную слоновую кость. Он так часто мечтал о поимке браконьера, что даже во сне его часто преследовала та же мысль, и теперь он не был уверен, что то была явь, а не сон. Казалось невероятным, чтобы именно на его долю выпала честь напасть на след знаменитого браконьера. Он знал, что Дженнисон, будучи настоящим браконьером, был тем не менее образованным человеком, прекрасно знающим жизнь и привычки слонов, лучше многих старых индийских охотников, и, кроме того, человеком, не боящимся никого и ничего на свете. Правительство хотело даже организовать целую экспедицию для розыска Дженнисона, и вот теперь он, Дик Лотиан, самый младший из всех лесничих Севаликских холмов, был в нескольких шагах от лагеря знаменитого браконьера Если бы только ему удалось его поймать! А на след он напал так: во время одного из объездов отдаленных деревушек Дик спас маленького сынишку деревенского старосты, уложив одним метким выстрелом огромного волка, уносившего ребенка в лес. В благодарность за спасение сына потэль обещал Дику отвезти его к тайному месту лагеря браконьера, и вот теперь они были у цели.

— Приставай к берегу! — скомандовал Дик, и рука его крепко сжала рукоятку револьвера.

Но как раз в тот момент, когда он произнес эти слова и весло потэля коснулось воды, чтобы повернуть нос лодки к тенистому берегу, — как раз в этот момент что-то произошло.

Там, где деревья низко спускались над водой и омывали свои ветви в струях Брамапутры, а болотные цветы яркими пятнами горели на темной поверхности воды, — вдруг раздался сильный шум и треск ломающихся ветвей. Над водой появился огромный хобот, за ним — большая массивная серая голова с двумя маленькими серыми глазками, появилась и на минуту застыла неподвижно; только мигающие глазки внимательно разглядывали лодку и людей, сидящих в ней.

— Слон! — воскликнул Дик. — Но не дикий, могу держать пари.

Потэль как-то странно заклохтал и так быстро заработал веслом, что лодка мгновенно очутилась на середине реки, и при крутом повороте Дик, стоявший в лодке, чуть не опрокинулся через борт в воду.

Еле переводя дыхание, потэль прошептал:

— Да ведь это Рваные Уши. Сумасшедший слон с рваными золами! Садитесь, саиб, а то еще упадете в воду и он вас схватит.

Медленно опустился Дик на сиденье лодки, ни на минуту не спуская глаз с огромного животного, стоявшего теперь во весь рост среди прибрежных деревьев.

Дик Лотиан прекрасно сознавал опасность, грозящую человеку при встрече со слоном-бродягой, слоном-одиночкой. Не раз он видел ужасные картины разрушенных деревень и изуродованных трупов людей на пути таких слонов-бродяг. Он знал, что если старого стона, бывшего вожаком своего стада, молодые прогнали из стада и он принужден вести одинокую скитальческую жизнь в чаще джунглей, то он превращается обычно в опасного хищника, хитрого, как лисица, и жестокого, как тигр.

Слон, стоявший и смотревший на них, был огромных размеров — такого большого Дик никогда еще не встречал. Он стоял неподвижно, как изваяние, и только его огромная голова немного покачивалась да дрожали красные ноздри на конце длинного хобота. Его большие висящие уши были все изодраны и зазубрены по краям, и их вид напомнил Дику большие листья, наполовину изъеденные гусеницами.

— Счастье наше, что мы не успели выйти на берег! — засмеявшись, сказал Дик. — Брось весло, мы ведь теперь на середине реки и в безопасности. Черт возьми! Какой чудесный слон!

Потэль тоже не спускал глаз со слона, и голос его заметно дрожал, когда он заговорил:

— Много-много лет тому назад он носил на своей спине магараджу, — сказал он. — Он познал хитрость людей и хитрость жизни джунглей, куда он вернулся, и поэтому в нем сидит сам черт. Он и плавать умеет — ну вот посмотрите, он собирается плыть за нами, я этого ждал! — Голос потэля оборвался от ужаса.

Огромный слон с внезапным громким ревом вошел в воду, поднимая вокруг себя облака грязных брызг у берега и вспенивая дальше чистую воду реки. Войдя по плечи в воду, он остановился было, но потом, снова громко взревев, тотчас же быстро поплыл по направлению к лодке.

Дик быстро выхватил свой револьвер. Его рука не дрогнула, когда он целился в маленький свирепый красный глаз слона, но лодка как раз в момент выстрела накренилась, и пуля провела только серую черту по широкому лбу животного.

— Спасайтесь, саиб! — кричал потэль. — Плывите! Он сейчас опрокинет лодку!

Дик снова стал целиться, когда потэль прыгнул в воду. Никогда в жизни Дик не видел такого ловкого прыжка! В это же время слон вытянул свой огромный, подвижный, как змея, хобот и схватил им борт лодки; Дик инстинктивно схватился за противоположный. Слон со злорадством, казалось, пищал и булькал. Дик сильно побледнел; но еще раз прицелился в маленький свиной глазок, мигавший на расстоянии одного фута от его руки. Но вода в этот миг быстрым потоком захлестнула накренявшуюся лодку, и, чтобы не упасть вперед, Дик должен был схватиться обеими руками за поднявшийся борт. Выстрел раздался, но пуля пробила дырку в дне лодки, не задев слона. Дик увидел, как изо всех сил плывет к острову на середине реки потэль; тогда и сам он, наконец набрав возможно больше воздуха в легкие, прыгнул в воду и поплыл к берегу.

Рваные Уши оглушительно затрубил и, поворачиваясь, вспенил воды Брамапутры.

Вынырнув из-под воды и через плечо оглянувшись назад, Дик увидел, что морщинистый серый хобот, тянувшийся за ним, был только на расстоянии нескольких метров от него. Он снова глубоко вздохнул и нырнул в коричневую воду, намеренно бросаясь под прямым углом под водой то в одну, то в другую сторону. Пробивая себе путь в мутной воде, он напрягал все силы своего молодого, тренированного тела…

Дик поднялся на поверхность воды только тогда, когда стал задыхаться от недостатка воздуха. Он был уже возле берега, а слон барахтался сзади, в реке, и с явным и комичным удивлением, которое при других обстоятельствах могло бы даже вызвать смех, ворочал свою огромную, нелепую голову во все стороны, тщетно отыскивая скрывшегося человека. Но в тот момент, когда Дик уже схватился за ветку дерева, чтобы прыгнуть на берег, слон увидел его и с диким ревом бросился за ним, рассекая воду могучей грудью.

Дик уже был на берегу, когда над ним взвился хобот слона. Было одно мгновение, когда Диком овладело полное отчаяние. Разъяренное животное старалось подняться на крутой берег, обдавая водяные лилии и другие прибрежные цветы потоками жидкой грязи. Вокруг простиралась темная непроходимая чаща джунглей. Револьвер Дика — единственное, хотя при встрече со слоном вряд ли надежное оружие, — покоился уже на дне реки. Мокрое, облипающее тело платье делало всякую попытку бегства немыслимой. Спасение можно было найти, только вскарабкавшись на одно из высоких деревьев.

Дик бросился к одному из больших тиковых деревьев и обхватил его гладкий ствол руками, но тотчас же понял всю бессмысленность своей затеи: самая низкая ветка дерева была на высоте по крайней мере четырех метров над ним. А огромный слон взбирался уже на берег, мокрый и грязный. Дик, крепко обхватив руками и ногами ствол дерева, закрыл глаза и не мог с горечью не подумать о том, что через несколько минут он должен погибнуть такой плачевной смертью — быть уничтоженным, как букашка, слоном-бродягой.

Рваные Уши обвил хобот вокруг его туловища и легко оторвал Дика от дерева, хотя он изо всех сил цеплялся за ствол; вся кожа на руках была ободрана, боль была сильная, но остаток хладнокровия и рассудительности не покидал человека Дик вспомнил, что Рваные Уши когда-то повиновался воле человека, и он решил попробовать последнее средство спасения:

— Брось, Хати! Брось! Стань на колени!

Ему самому стало смешно, когда он услышал свой хриплый голос. Слон держат его высоко в воздухе, злобно клохча и булькая.

Хобот, державший его в воздухе, стал медленно раскачиваться и приближаться к стволу одного из деревьев. Дик совершенно ясно понял намерение слона — он хотел разбить его о ствол, как пустую яичную скорлупу.

Б-6-а-а-х! Б-б-а-а-х!

Два оглушительных выстрела последовали один за другим. Судорога пробежала по телу слона-бродяги. Дик почувствовал едкий запах пороха в тот момент, когда крепко державший его хобот вдруг ослабел и выпустил свою жертву. Дик тяжело упал на землю. А слон закачался, как пьяный, и свалился на землю, но вновь поднялся на ноги и, дико трубя, помчался в чащу джунглей.

Но этого Дик уже не видел. Падая с высоты, он ударился головой о ствол тикового дерева и лежал теперь недвижимо, без сознания, в густой мягкой траве. А над ним, склонившись, стоял человек с дымящейся еще винтовкой в руках. Он вышел из сумерек лесов и, посмеиваясь, стоял и смотрел на лежащего молодого человека.

Уже стемнело, когда Дик Лотиан пришел в себя. Голова его сильно болела. Он лежал на каменном полу помещения, половина которого, как ему показалось, была в тени, другая же половина была залита ярким светом луны. Запахом тления и ветхости веяло отовсюду. Оглянувшись, он увидел полуразрушенную стену. Через большое окно в помещение вливался голубой свет луны. Виднелись остатки арки, полуразрушенный колодец. По-видимому, он находился в развалинах какого-то древнего лесного храма.

В дверях стоял большой широкоплечий человек, засунув руки в карманы. Посмеиваясь, он спросил Дика, когда тот открыл глаза:

— Как чувствует себя господин лесничий?

— Благодарю, лучше, — ответил Дик, — я знаю, вы спасли мне жизнь. Могу я узнать ваше имя?

— Пожалуйста, — смеясь, сказал тот, подставляя свое бледное лицо под лунный свет, — я — Дженни сон! Ведь вы, кажется, искали встречи со мной, так вот и я!

— Дженнисон! — медленно повторил Дик. — Браконьер! Мне очень жаль, но я не имею права забывать свой долг. Я вам обязан жизнью, но долг приказывает мне вас арестовать.

Насмешливое выражение мгновенно исчезло с лица Дженнисона, оно сделалось холодным и мрачным.

— Сумасшедший мальчишка! — крикнул он. — Ни с места! Вот посмеялся бы я над тем, кто рискнул бы прийти арестовать меня. — Он два раза топнул ногой, и при каждом стуке, как из-под земли, вырастало по одному маленькому гурке, до земли кланяющихся своему повелителю. — У меня таких молодцов здесь двенадцать человек, и каким бы храбрым вы ни были, вам не удалось бы проникнуть через их ряды ко мне в лагерь, а тем более уйти из него. Поэтому я советую вам примириться со своей судьбой, так как вам придется погостить у меня денька два-три. К сожалению, мне некогда занимать вас сказками и разговорами…

Насмешливые огоньки в щелочках глаз американца вывели Дика из себя. Он сжал кулаки и бросился на него. Поступок был неразумный, он это сознавал, но ему казалось, что пощечиной он даст достойный ответ на нанесенное ему оскорбление. Но едва он подскочил к Дженнисону, как что-то оглушило его. С яркими кругами перед глазами, почти без сознания, он повалился на пол.

Он попытался было встать, но в одно мгновение, при первом же движении его, у него на груди оказался один из гурков, который прижал его к полу. Дженнисон тоже подошел к нему и с горящими глазами, быстро, прерывисто стал говорить ему:

— Неужели вы думаете, что из-за того, что какой-то беленький мальчишка, едва выползший из детских пеленок, пришел и сказал мне, что нельзя стрелять слонов в лесах, принадлежащих правительству, — неужели вы думаете, что я послушаюсь и прекращу свою охоту? Не одну тысячу пудов слоновой кости вывез я, сыночек, из-под самого вашего носа. И чтобы я бросил это дело тогда, когда сказка должна превратиться в явь, когда я на пути к открытию слоновьего кладбища, куда сходятся все слоны со всех Севаликских холмов, когда они почувствуют приближение смерти! Наверное, и вы слышали рассказы о таких кладбищах и мечтали о них, но даже я не знавал ни одного человека, который мог бы похвастаться тем, что видел своими глазами что-либо подобное, а вот завтра я буду там. И старый бродяга Рваные Уши, чуть не убивший вас, тоже будет там. Там же лежат и все слоны, которые когда-либо, за все истекшие столетия, умирали в Севаликских холмах. Их кости и клыки лежат там, за ними-то я и пойду туда! Правда, африканская слоновая кость ценится выше, чем индийская, но тут ее зато столько, что хватит на то, чтобы сделать богатыми тысячу человек. С завтрашнего дня «вор слонов», как его называют, не будет больше «воровать»; он будет только переправлять готовые запасы, а затем, когда захочет, и сам уйдет навеки из этой проклятой страны!

Дику показалось, что глаза говорившего слишком неестественно горели и блестели лихорадочным светом. Высокий американец дрожал — от возбуждения ли, от лихорадки, от того и другого вместе. Дик подумал, что было начало апреля, первого малярийного месяца, и что, наверное, и ему не избежать злой лихорадки после сегодняшней ночи…

— А теперь надо еще немного пострелять перед сном. Вам же придется провести ночь тут. На вашем месте я не попытался бы бежать: Рэм-Дас еще не превзойден в умении владеть ножом, да и джунгли ночью не очень приятное место для прогулок. Этот, старый храм менее опасен, хотя, конечно, вам, может быть, и придется познакомиться с одной или двумя кобрами — они любят старые брошенные храмы, ха, ха, ха! — С этими словами Дженнисон исчез в темноте леса.

«Ну, попал же я в ловушку!» — подумал Дик.

Оба гурки сидели на полу, у входа в храм, недвижимы, как изваяния, как идолы. Снаружи постепенно просыпалась ночная жизнь джунглей. Слух Дика уловил протяжный вой шакалов и отдаленное «аургх-х!» рассерженного тигра, упустившего свою добычу. Слоны трубили вдали. Повеял легкий ветерок и зашелестел в стенах развалин.

«Несчастный! — думал Дик. — Лихорадка уже схватила его, через день-два он будет уже лежать пластом!»

Он все больше убеждался, что Дженнисон говорил с ним, будучи уже в бреду. Ведь не мог же здоровый человек говорить о том, что им найдено одно из слоновьих кладбищ. Их, по слухам, по всей Индии было не больше двенадцати, и никто из седоголовых охотников на слонов ни разу не видел их, не видели тех кладбищ и их деды… О них рассказывали только шепотом, сидя у костра. Однажды, вспомнил Дик, один из старых карнаков — погонщиков слонов рассказывал, что умиравший уже от старости слон разорвал цепи, вырвался и убежал в джунгли, чтобы умереть на своем кладбище. Все охотники знали, что тяжело, смертельно раненные слоны всегда скрываются в дебрях джунглей, и их никогда потом нельзя найти. Но чтобы Дженнисон нашел такое кладбище… Нервы Дика были напряжены так, что он слышал малейший шорох, чувствовал малейшее колебание воздуха. Сзади у стены стояло полуразрушенное изображение Будды. У Дика сердце дрогнуло, когда он разобрал на полу тени двух больших кобр. Он видел, как блестели их маленькие бисеринки-глаза, как переливались их черно-зеленые шкуры. Одна из них поползла около самой нога Дика, и, когда он инстинктивно отдернул ногу, змея поднялась и злобно зашипела, но двинулась еще дальше. За первыми двумя появились еще три, потом еще и еще. Весь освещенный луной пол храма как будто ощетинился поднятыми головками кобр. Они были так близко от Дика, что он ясно видел дрожание их молниеносно высовывающихся раздвоенных языков, видел их раскачивающиеся тела. Им начало овладевать бессмысленное, как он это сам понимал, желание броситься вон из храма, прочь от этих зачаровывающих глаз кобр. Но он знал, что при малейшем намеке на движение ядовитые зубы кобр вопьются в его тело. И поэтому он сидел неподвижно, чувствуя, что члены его немеют, что судорога начинает сводить ногу, около которой свернулась змея. Он, казалось, чувствовал холод ее тела через толстую кожу сапога.

Один из гурков в это время обернулся и вскочил с криком дикого ужаса В ту же секунду ближайшая к нему кобра вытянулась, как струна, и стрелой метнулась к нему. Он высоко подпрыгнул, и она пронеслась под самой его босой ногой. В один миг в храме не стало ни одного гурка — оба удрали со всех ног.

Странный шелест наполнил храм, когда зашевелилось рассерженное гнездо кобр. Этот шелест и биение собственного сердца были единственные звуки, доносившиеся до слуха Дика. Все тело его ныло. В горле мучительно пересохло и как-то странно щекотало. Капля нота медленно стекала по щеке и обжигала кожу, как огнем. Он боялся закрыть глаза, чтобы не быть неожиданно укушенным коброй.

Снаружи в это время раздались тяжелые шаги и треск и шум ломающихся ветвей. Что-то тяжелое прокладывало себе дорогу по джунглям и было уже у самого храма. Еле заметно повернув голову, Дик стал смотреть в окно. Луна уже высоко поднялась на небе и заливала землю ярким, холодным сиянием.

Из темной чащи леса, на глазах у Дика, вышел огромный слон и тяжелым, грузным шагом, пошатываясь, прошел по открытой поляне к водоему. Прислонившись к арке храма, как бы ища опоры, стояло огромное животное у колодца и жадно пило свежую воду. Потом, набрав полный хобот воды, оно с тихим стоном обдало струей воды свой левый бок. Дик видел, что вода, стекающая по его ноге, была пунцовой. В то же время он заметил, что уши слона были изорваны.

— Да ведь это Рваные Уши, — прошептал он.

Очевидно, раненный Дженнисоном слон не побежал, как тот думал, умирать на кладбище, а остался тут же, в джунглях, и бродил по лесам, обмывая свои раны у лесных водоемов и ручьев.

В течение нескольких минут слон стоял у колодца, но потом, со свойственным для всех слонов любопытством, он медленно направился к разрушенному храму, где сидел с кобрами Дик Лотиан.

Недовольно помахивая хоботом, он постоял у входа; его нежные розовые ноздри беспокойно вздрагивали, втягивая в себя воздух. С пересохшим горлом, воспаленными глазами смотрел на него Дик. Кровь ручьем текла из раны слона, и он пошатывался как пьяный, и потому ли, что он был одурманен потерей крови, или просто по слишком большой самонадеянности он решил идти вперед, несмотря на то что кобры зашевелились и зашипели.

Тяжелым шагом вошел Рваные Уши в древний храм. Одна из кобр бросилась к нему, укусила ногу и отпрянула в тень, остальные тоже быстро скрылись за статую Будды. Две из них скользнули по колену Дика в паническом бегстве.

Дик еле поднялся на своих одеревенелых ногах и, стараясь оставаться в тени, стал тоже отступать к идолу. Слон же стоял посреди храма, покачиваясь, помахивая хоботом, трогая и обнюхивая им все выступы и неровности стен и пола. Каждый раз, когда морщинистый хобот слона протягивался к нему, Дик отступал, затаив дыхание, дальше в тень. Слон не мог видеть его в темноте, но глазки его подозрительно всматривались, и хобот настойчиво ощупывал все, что было ему досягаемо. И раз как-то Дик почувствовал на одну долю секунды его прикосновение к своей руке.

Рваные Уши затрубил так, что задрожали и проснулись джунгли, откликнулось эхо разрушенного храма.

Дик быстро окинул взором статую Будды. Колени сидящего бога были только на одну треть выше его головы, а затем метра на полтора выше простиралась вперед единственная уцелевшая рука идола. Она могла, может быть, выдержать тяжесть его тела, но там могли быть и кобры. Однако при мысли, что слон снова может схватить его хоботом, Дик решился.

Быстро и бесшумно вспрыгнул он на покрытые пылью колени деревянного идола, пошатнувшегося под неожиданной тяжестью. Хобот слона взвился за ним, но Дик так же быстро взобрался выше, на протянутую руку Будды. Однако рука эта не выдержала и, как подшившая ветка, сломалась. Дик, с остановившимся от ужаса сердцем, упал… Но он не растерялся и, отчаянно барахтаясь и изгибаясь во время падения, успел кое-как встать на колени идола. Сам идол качался. Дик не мог удержать равновесия и упал на что-то массивное, жесткое, но теплое. Он с отчаянием вцепился в эту массу руками и ногами, когда почувствовал, что она под ним колышется.

С изумлением увидел он, что попал прямо на спину огромного слона. Как кавалерист-новобранец, посаженный впервые на спину лошади, растерянно и комично цепляется за уши, за гриву коня, так и Дик имел в этот миг необычайно смешной вид. Но ему было не до смеха.

Вдруг слон обернулся и быстрым шагом вышел из храма прямо во мрак джунглей. Дик инстинктивно прижимался и цеплялся за него, а Рваные Уши мчался рысью, как всегда бегают слоны, но с быстротой галопирующей лошади.

Одно мгновение Дик подумал о том, чтобы спрыгнуть со слона, но потом удержался от этого и, задыхаясь, мчался по джунглям, тщетно стремясь увернуться от листьев и веток, хлеставших по лицу. Над его головой смыкался черным куполом лес; дикий виноград, зацепил его ногу так, что едва не стащил вниз; высокие травы били его по ногам, когда слон прокладывал через них путь, скрываясь в их зарослях; с криком ударилась о голову Дика вспугнутая птица; как-то раз Рваные Уши споткнулся, и Дик со всего размаха растянулся на широком лбу животного, но, к счастью, не скатился на землю.

Широкой размашистой рысью бежал слон, прижав уши и свернув кольцом хобот. Очевидно, он забыл о существовании Дика на его спине. Дыхание со свистом и клокотанием вырывалось из его могучей груди; он явно куда-то спешил Вдруг Дик понял, куда спешил его необычайный конь. «Он умирает! — чуть не вскрикнул Дик. — Бежит теперь на слоновье кладбище!»

Сердце Дика сильнее забилось при этой мысли, а слон в это время выбежал на широкую, ярко освещенную лунным светом долину. Впереди под деревьями носились серо-голубые полосы тумана. Очевидно, где-то там, в лесу, была вода. Рваные Уши стал слегка пошатываться, дрожь пробегала по его спине, и Дик знал, что, кроме пули Дженнисона, яд укусившей слона кобры работал теперь в огромном теле животного.

Несколько минут отдыхал слон на вершине холма, издавая жалобные стоны, но потом опять помчался дальше, вниз по долине, к лесу и воде. Он бежал так, как будто за ним гнались заклятые враги. Земля дрожала под его тяжелыми шагами. В зарослях травы приютился тигр, выслеживавший стадо антилоп. С глухим рычанием отпрянул он в сторону перед огромной махиной, мчавшейся прямо на него. Злыми зелеными огоньками блеснули его глаза в окружающей темноте. А Дик, обессилевший, как во сне, цеплялся за каждую складку шеи слона и покачивался, как в лодке в бурную погоду на море.

У Дика болела голова, в ней шумело, и впечатления, сменявшиеся с необычайной быстротой, мгновенно притуплялись и забывались.

Они снова мчались по густому лесу, и снова их хлестали свисающие ветки. В лесу они попали в самую середину стада диких слонов, но даже они с ревом и недовольными трубными звуками расступились и дали дорогу Рваным Ушам. Через пол минуты они уже оставили стадо слонов далеко позади.

Лес тоже был уже за ними, а перед их глазами сверкала серебром широкая, тихая река. С тихим стоном остановился слон у берега, ноги его подкосились, и он мягко опустился на землю. Дику уже показалось, что пришел конец, и он был готов спрыгнуть на песок, как вдруг, с новым притоком сил, умирающее животное поднялось, секунду постояло, пошатываясь, хрипя, и, шагнув, оказалось в воде. Волны и пена чуть не смыли Дика с его спины. Два раза посреди реки силы, казалось, были готовы покинуть Рваные Уши. Дик слышал, как громко и с перебоями бьется сердце огромного животного. Пленка покрыла маленький красный глазок. Взбираясь на низкий противоположный берег, слон стонал и задыхался, словно в агонии. Немного отдышавшись на берегу, весь мокрый, шатаясь и спотыкаясь, со слабеющим ревом слон зашагал дальше, к лесу.

«Ну, теперь скоро конец», — подумал Дик. Сам он был весь изорван, исцарапан и весь в крови, но ничего не чувствовал. Он все время ждал, что вот-вот очнется от своего малярийного бреда и все окружающее его сейчас рассеется, как дым.

Рваные Уши слабо затрубил и ускорил шаг. Подняв хобот и вытянув хвост, он быстро шагал вниз, по каменистому склону внезапно открывшейся в джунглях долины. Свет луны сюда не проникал через каменные высокие склоны ущелья. Едкий, дурманящий запах несся им навстречу. Дик понял, что то была долина смерти слонов всей Дунской области. Крики хищных птиц доносились до его слуха. Над крепко утоптанной ногами тысяч умиравших здесь слонов тропой взвивались черными тенями стаи крупных пернатых хищников.

Дальше ущелье расширялось и открывалось широкое поле, покрытое белеющими костями, свежими и очень древними, начинающими уже крошиться и рассыпаться. Над всей долиной смерти навис тяжелый запах тления и разложения.

Рваные Уши опустился на передние ноги и замер. Медленно сполз с его спины Дик Лотиан. Ноги его дрожали, и лунный свет мигал перед глазами.

Только через два дня нашли оборванного, измученного и израненного Дика вышедшие на поиски туземцы во главе с потэлем. Он же узнал, что Дженнисон лежит в соседней деревне в жесточайшем бреду. Во время одного из приступов малярии, в полубессознательном состоянии, появился из джунглей американец, бормоча что-то несвязное. И только через месяц после всего случившегося Дик Лотиан, главный лесничий, и Дженнисон, «вор слонов», прибыли наконец в Каупур. Дженнисон был слаб, как ребенок, а Дик ухаживал за ним, как настоящая сиделка.

Через несколько месяцев была снаряжена экспедиция во главе с Диком Лотианом для отыскания долины смерти слонов. С большим трудом добрались они до знаменитого сказочного кладбища Тысячи пудов слоновой кости были вывезены потом оттуда.

 

Слон-мятежник. Из жизни индийского рабочего слона Рассказ Р. Киплинга

На одной кофейной плантации в Индии понадобилось очистить участок земли, на котором был сведен лес, но оставались пни, крепко сидевшие в земле. На корчевании пней в Индии работают слоны. Поэтому плантатор нанял несколько вожаков, рабочие слоны которых совершают эту тяжелую работу или при помощи бивней, или посредством канатов, прикрепленных к хомуту.

Лучший рабочий слон из партии, явившейся работать на плантацию, принадлежал самому худшему и непутевому вожаку-карнаку. Вожака звали Диза, а слона — Моти-Гюй. Этот слон был полной и неотъемлемой собственностью Дизы, что встречается довольно редко в Индии, где рабочие слоны обыкновенно принадлежат правительству. Слон этот был замечательным по красоте и силе, и многие индийские раджи могли бы позавидовать его хозяину. Прозвище Моти-Гюй в точности отвечало его качествам, оно обозначало: Жемчужина Слоновьего Царства.

Заработав побольше денег с помощью своего Моти, Диза предавался гульбе и пьянству и, напившись, нередко бил своего кормильца, нанося удары по пальцам передних ног — самому чувствительному месту у каждого слона. Моти, конечно, мог бы в отместку за это растоптать его в одно мгновение, но он не делал этого, терпеливо перенося удары. Он знал, что после того, как окончится наказание, хозяин будет обнимать его, ласкать, называть самыми нежными именами, накормит и напоит его водкой. Моти очень любил крепкие напитки, в особенности арак, хотя за неимением арака не отказывался и от простой пальмовой водки, так называемой иодди.

После этого Диза ложился спокойно спать между передними ногами своего кормильца. Он мог быть уверен, что Моти никого не подпустит и не пропустит, охраняя его сон. Иногда он располагался как раз посреди проезжей дороги. Слон, стоя над ним, охранял его сон, и всякое движение, и пешее, и конное, прекращалось до тех пор, пока Диза не выспится как следует.

Днем обыкновенно вожаки не ложились спать, так как плантатор платил хорошее вознаграждение и было бы невыгодно терять заработок. Диза, сидя верхом на шее слона, отдавал ему приказания, а слон выворачивал пни своими могучими, крепкими клыками. Иногда Моти действовал плечами, к которым был привязан канат, а Диза, сидя на нем, погонял его, слегка ударяя пятками по шее. Вечером Моти аккуратно поглощал триста фунтов свежей травы, запивая их квартой арака Диза, также поужинав и выпив, усаживался между ногами гиганта и начинал петь; он пел до тех пор, пока не наставал час сна.

Раз в неделю Диза водил слона на реку. Моти с величайшим наслаждением погружался в воду и ложился боком на прибрежный песок, а его хозяин суетился вокруг него с пеньковой шваброй в руках. По знаку, данному хозяином, слон поднимался и поворачивался на другой бок. Диза тщательно осматривал ему ноги и глаза, а также обратную сторону ушей, чтобы вовремя заметить какую-нибудь незначительную ссадину на коже или предотвратить начинающееся воспаление века.

После этой ванны они возвращались обратно, причем Диза сидел верхом на шее своего слона и пел песни, а Моти, по-прежнему черный, блестел на солнце, как будто был начищен ваксой. Сорвав по дороге хоботом ветку метра три длиною, он помахивал ею; Диза в это время сушил и выжимал свои длинные волосы, приводя в порядок прическу.

Так мирно и ладно текла их трудовая жизнь, и труды их хорошо оплачивались. Но наступил однажды день, когда на Дизу напала жажда, он захотел во что бы то ни стало напиться допьяна, кутнуть как следует. Ему давно уже хотелось напиться всласть, но до поры до времени он сдерживался. Ежедневная порция водки не удовлетворяла его больше.

Диза пошел к плантатору и со слезами на глазах объявил:

— Моя мать умерла третьего дня!

— Как? — заметил плантатор. — Ведь она умерла два месяца тому назад! А в первый раз она умерла в прошлом году, когда ты работал у меня. — Плантатор отлично знал, что значит «мать умерла».

— Ну, не мать, а тетка, — поправился Диза, — но это все равно: она меня любила, как родная мать.

С этими словами он еще сильнее зарыдал. — После нее осталось восемнадцать человек детей, мал-мала меньше, и им теперь нечего есть. Они сидят без куска хлеба, и я обязан о них позаботиться.

— Откуда же ты узнал о смерти тетки? — спросил плантатор.

— По почте! Меня известили письмом.

— Но почта не приходила уже целую неделю! Возвращайся-ка лучше на работу.

— У нас в деревне появилась холера — и все мои жены лежат больные, при смерти! — захныкал снова Диза. На глазах его действительно были слезы.

— Позовите сюда Чичуна: он из той же деревни, откуда и Диза, — приказал плантатор.

Чичун тотчас явился.

— Скажи, Чичун, у Дизы есть жена?

— У Дизы? Никакой у него нет жены, да и ни одна женщина не пойдет за него: скорее всякая согласится выйти замуж за слона! — И Чичун презрительно свистнул.

Диза, продолжая проливать слезы, стал жалобно стонать.

— Нет, Диза, — решил плантатор, — лучше иди-ка на работу. Я вижу, ты все врешь.

— Ну ладно, — воскликнул Диза, — если так, я скажу вам все по правде. — Его словно осенило вдохновение, и он продолжал: — Вот уже два месяца, как я ничего не пил. Я хочу пойти домой и напиться; для этого я должен удалиться с этой плантации, чтобы не осквернить ее своим присутствием…

Плантатор улыбнулся и отвечал:

— Я вижу, Диза, что теперь ты не соврал. Я тебя отпущу хоть сейчас, если ты научишь нас, как обходиться с Моти, чтобы он работал в твое отсутствие. Ведь он никого, кроме тебя, не слушается.

Разрешение было дано. Диза прокричал что-то на своем языке. В ответ на этот крик послышалось рычание, и величавый слон, покачиваясь и переваливаясь из стороны в сторону, вышел из-за густых деревьев, где он покоился в ожидании хозяина.

— О, свет моей души, покровитель пьяниц, неприступная скала силы и мощи, слушай внимательно, что я буду говорить тебе! — обратился к нему Диза.

Моти остановился и стал внимательно слушать.

— Я удаляюсь отсюда, — начал Диза.

Моти мигнул. Он также любил дальние прогулки, подобно своему хозяину: во время путешествия на дороге попадается много вкусных вещей, которыми можно полакомиться.

— Но ты, мой величавый друг, должен остаться и работать, — продолжал Диза.

Моти снова заморгал, показывая, что очень доволен таким решением. На самом деле он был совсем не доволен. Работа на плантации ему была не по вкусу: от выкорчевывания пней у него болели клыки.

— Я буду в отсутствии десять дней, — продолжал Диза. — Протяни свою лапку, я сделаю на ней метку, о, несчастная жаба зловонного болота!

С этими словами он взял кол, один из тех кольев, на которых растягивают палатки, и ударил им десять раз по передней ноге слона. Моти от боли зарычал и переступил на другую ногу.

— Итак, десять дней ты будешь работать без меня, — продолжал Диза, — ты будешь выкорчевывать пни и исполнять все, что следует, согласно приказанию Чичуна, который стоит здесь перед тобой. Подними Чичуна и посади его себе на шею.

Моти загнул кончик хобота, Чичун стал на него ногой, как в стремя; слон поднял его кверху так, что тот свободно сел ему на шею.

Диза вручил ему свой жезл, которым вожаки погоняют слонов, нечто вроде заостренной железной палки.

Чичун ударил по лысой голове Моти. Слон громко затрубил в свой хобот.

— Стой спокойно, поросенок ты этакий) — воскликнул Диза. — Теперь на эти десять дней Чичун заменит тебе меня, он будет твоим вожаком. А теперь прощай, моя милая скотинка Ты — сокровище моей души, жемчужина слоновьего царства Береги свое здоровье, мой милый Моти, будь послушен и добродетелен. Прощай, бесценный друг!..

Моти обхватил Диза своим хоботом и дважды поднял его на воздух: это был особый способ прощания с хозяином.

— Теперь он будет работать, — сказал Диза плантатору. — Могу я удалиться?

Плантатор дал ему отпуск, и Диза скоро исчез в чаще леса.

Моти принялся за работу.

Чичун необыкновенно ласково обращался со слоном, но тот все-таки чувствовал себя покинутым, одиноким, несчастным. Чичун кормил его обильно, щекотал ему подбородок, а сынишка Чичуна приносил ему лакомства; жена Чичуна называла слона «милый Моти»; но Моти, холостяк по природному инстинкту, подобно своему хозяину Дизе, оставался равнодушен и холоден к этим теплым семейным ласкам. Семейный очаг не трогал его. Он продолжал тяжко вздыхать, ожидая с нетерпением возвращения хозяина, зная вперед, что его снова ожидают как горячие ласки, так и тяжкие побои.

Между тем Моти продолжал добросовестно работать, и плантатор был в восторге, видя его прилежание.

А Диза, удалившись с плантации, пошел куда глаза глядят без всякой определенной цели блуждая по проезжим дорогам, пока не встретил свадебную процессию, к которой тотчас же и присоединился. Здесь ожидали его беспробудное пьянство и веселье, которые должны были продлиться несколько дней.

Диза забыл все на свете и предался гульбе.

Взошла заря одиннадцатого дня, а Диза не возвращался на плантацию.

Моти был освобожден от привязи, чтобы идти на работу. Он потянулся, встряхнулся, приподнял плечи и мерно и медленно зашагал, по-видимому собираясь покинуть плантацию.

— Стой, стой! Куда ты идешь? Иди сюда, принимайся за работу, безобразная ropal — воскликнул Чичун. — Посади меня себе на шею!

В ответ на это Моти что-то прорычал, но вовсе и не думал слушаться приказа.

Чичун побежал за ним и накинул на него канат. Но Моти поднял уши и повернул их вперед. Чичун понял, что это значит, однако не хотел уступить и прибегнул к помощи крепкого словца.

— Не глупи, не балуйся, Моти! Ты знаешь, со мной ведь шутки плохи. Иди на работу, чертов сын!

— Гррр… — прохрипел Моти и снова повернул уши вперед.

После этого Моги совсем, как говорится, закусил удила. Он схватил хоботом огромную ветку, вместо зубочистки, и решительно двинулся вперед, через лесную поляну, где работали другие слоны. Мимоходом он насмешливо взглянул на трудившихся слонов.

Чичун доложил о случившемся плантатору. Плантатор вышел на лужайку с бичом в руках и начал громко щелкать им по воздуху. Моти снисходительно отнесся к белому человеку: он посадил его себе на шею и пронес до самого его дома. Там он спустил его на веранду и, остановившись перед крыльцом, стал смеяться, вздрагивая всем телом. Уж очень ему показалась забавной собственная проделка.

— А вот мы сейчас усмирим его! — воскликнул плантатор. — Он получит такую порку, какой еще отроду не испытывал. Позови Кала-Нага и Назима и дай им цепи: пусть они вдвоем проучат его хорошенько.

Кала-Наг, что значит Черная Змея, и Назим были огромные слоны, которым поручалось усмирение строптивых товарищей, так как человек не обладает достаточной силой, чтобы нанести слону сколько-нибудь чувствительный удар и привести его к повиновению.

Они взяли в хоботы тяжелые цепи, которые были в этих случаях вместо бичей, и, приблизившись к Моти, хотели было толкнуть его так, чтобы он очутился посредине, а они по бокам. Но Моти в течение всей своей сорокалетней жизни ни разу не был бит цепью и вовсе не был намерен беспрекословно подставлять свою спину под удары. Он подпустил их к себе поближе, покачиваясь из стороны в сторону, присматриваясь, как бы половчее ударить клыком в толстое брюхо Кала-Нага. Кала-Наг не имел клыков и потому не мог бы достойно ответить на этот удар. Заметив такое намерение, Кала-Наг поспешно отступил, показывая вид, что он не имел ни малейшего желания бить Моти, а если и взял цепь, то единственно только для своего собственного развлечения, от нечего делать. Вслед за ним удалился и товарищ его Назим: у него тоже не было охоты драться.

Таким образом Моти остался один; он продолжал стоять на месте с приподнятыми ушами.

Видя, какой оборот принимает дело, плантатор решил оставить слона в покое. Моти стал прохаживаться, наблюдая за работами, словно надсмотрщик. Он похлопывал хоботом по спине своих товарищей, словно спрашивая, как подвигается работа.

Между тем настал час ужина, слоны пошли утолять голод.

— Кто не работал, тому и есть не полагается! — сердито воскликнул Чичун, обращаясь к Моти. — Ты дикий, невоспитанный слон, уходи отсюда, проваливай!

В эту минуту сын Чичуна сидел на пороге хижины. Моти отлично звал, что Чичун очень любит своего мальчика. Подойдя к мальчику, он любезно подставил ему свой хобот, свернув его кольцом; мальчик понял приглашение и с радостью бросился к слону. Моти подхватил его и поднял на воздух, к великому восторгу мальчика. Его обнаженное бронзовое тело сверкнуло на высоте двух саженей от земли.

— О, ужас! — воскликнул поспешно Чичун. — Оставь его, Моти, я сейчас приготовлю тебе дюжину пирогов, пропитанных ромом, и, кроме того, двести фунтов свежего сахарного тростника. Только пощади моего сына, радость моей души!

Моти тихо и бережно опустил бронзового мальчугана на землю к своим ногам: эти гигантские ноги могли бы в одну минуту растоптать и разнести в щепки всю хижину Чичуна. После этого слон спокойно стал дожидаться обещанного ужина.

Хорошенько покушав, Моти задремал и во сне думал о своем хозяине Дизе.

Удивительно, что такой гигант после колоссальной работы, которую ему приходится исполнять, спит вообще очень мало — меньше всех других животных. Ему довольно четырех или пяти часов сна: два часа перед полуночью и два часа на рассвете, причем в это время он повертывается на другой бок. Остальную часть ночи он что-то ворчит, соображает и словно разговаривает сам с собой…

Но в полночь Моти проснулся и вышел на дорогу большими шагами; ему пришло в голову: уж не валяется ли его хозяин где-нибудь поблизости в пьяном виде? Может быть, он лежит в соседнем лесу и некому сторожить его?

Всю ночь он бродил среди кустов, рычал и ворчал что-то по-своему, поднимая уши. Потом он спустился к реке, подошел к песчаной отмели, где Диза обыкновенно купал его, и прокричал какой-то сигнал, но ответа не получил никакого. Его крики встревожили остальных рабочих слонов, а лесные бродяги, укрывшиеся в кустах, услыхав этот страшный рев нескольких слонов, чуть не умерли от страха.

На заре следующего дня Диза вернулся на плантацию. Хмель его еще не прошел; канак ожидал крупных неприятностей, так как знал, что благодаря его неаккуратности Моти мог произвести серьезные разрушения и наделать массу вреда. Увидав издали, что дом стоит на месте и плантация не подверглась опустошению, он вздохнул с облегчением. Явившись к плантатору, он низко поклонился и стал извиняться в самых изысканных выражениях. Моти в это время обедал: ночная прогулки вызвала в нем сильный аппетит.

— Позови своего слона, — сказал плантатор.

Диза прокричал что-то на своем странном наречии, понятном слонам.

Моти тотчас услыхал зов хозяина и поспешил явиться. Слоны не могут скакать галопом, но они двигаются с различной скоростью, смотря по надобности. Если бы слону пришла фантазия обогнать экстренный поезд, то он не поскакал бы галопом даже и в этом случае, но поезд, наверное, перегнал бы.

Не прошло и секунды, как Моти явился к веранде дома. Чичун не успел оглянуться, как Моти бросился со всех ног на зов Дизы. Он с радостью обнялся с хозяином, громко затрубил, и оба, и слон, и хозяин, прослезились от восторга: они ощупывали друг друга с головы до ног, спеша удостовериться, что за время их разлуки ни тот ни другой не пострадали.

— А теперь примемся снова за работу! — воскликнул Диза. — Подними меня, моя радость, и посади себе на шею!

Моти подхватил его хоботом, и они вдвоем вернулись на опушку леса, где надо было вытаскивать самые крупные пни.

Плантатор был так поражен всем этим, что не высказал особенно неудовольствия по случаю продолжительного отсутствия Дизы.

 

Московский слоненок Бэби. Из воспоминаний В. Дурова

Достался мне Бэби как оригинальный «карликовый» слон от знаменитого гамбургского продавца животных Гагенбека.

Прошло три месяца, а мой карлик сильно вырос и прибавил в весе.

Очевидно, я был обманут. Он продал мне не карликового слона, а обыкновенного шестимесячного слоненка, да и существуют ли на свете карликовые слоны — это еще вопрос.

Смешно было наблюдать, как это тяжелое, громадное животное проявляло ребяческую потребность шалить и резвиться.

Я позволял Бэби играть днем на пустой арене цирка, следя за ним из ложи.

Стоя одиноко среди арены, слоненок сначала не двигался, растопырив уши, мотая головой и косясь по сторонам. Но стоило крикнуть ему одобрительно:

— Бразмейн! — И слоненок начинал двигаться по арене, обнюхивая хоботом землю. Но на земле не было ничего, что слоненку интересно было бы отправить в рот, ничего, кроме земли и опилок, и Бэби играл на арене, как играют в песок маленькие дети: он хоботом сгребал землю с опилками в кучу, помогая в то же время себе передней ногой, потом подхватывал часть земли из кучи хоботом и осыпал ею себе голову и спину и встряхивался, наивно хлопая ушами-лопухами. Потом он опускался на арену, подгибая сначала задние, потом передние ноги, и ложился на живот. Лежа на животе, Бэби дул себе в рот, снова загребал землю и обсыпал себя. Он, видимо, наслаждался игрою: медленно переваливался на бок, возил хоботом по земле, разбрасывая ее во все стороны.

Навалявшись вволю, Бэби, по обыкновению, подходил к ложе, где я сидел, и протягивал хобот за лакомством. Когда вместо сахара я давал ему клок сена или соломы, он, повертев его, разбрасывал по земле.

Но стоило мне только встать в ложе и сделать вид, что я ухожу, как у слоненка сейчас же менялось настроение. Он тревожно бежал за мной, боясь остаться на арене один.

Одиночества Бэби не переносил вовсе. Он топорщил уши и ревел. С ним в слоновнике обязательно должен был ложиться служащий, иначе слоненок своим ревом не дал бы никому покою.

Чем больше рос слоненок, тем сильнее развивалось это чувство. Даже днем, оставаясь долго один в стойле, он сначала лениво играл хоботом со своей цепью, которой был прикован к полу за заднюю ногу, а затем начинал тревожиться и шуметь. Впоследствии, переезжая из цирка в цирк, я ставил в стойла возле Бэби с одной стороны верблюда, а с другой — ослика. Делалось это для того, чтобы отгородить стоявших в конюшне лошадей, которые боялись слона, брыкались и становились на дыбы.

Бэби так привык к своим соседям, что, когда во время представления приходилось брать верблюда или осла на арену, слоненок ревел и изо всех сил натягивал цепь, стараясь бежать за ними.

Звуки, которые издавал Бэби, выражая неудовольствие, были очень забавны. Прижав уши и хвост, он начинал особым образом гудеть. Этот звук очень напоминал басовый голос органа.

Так Бэби ворчал и жаловался.

Он с каждым днем сильнее привязывался к своим соседям. Особенно подружился он с осликом: часто просовывал хобот через перегородку стойла и нежно ласкал им ослиную шею и спину.

Раз ослик Оська заболел желудком; ему не дали обычной порции овса. Он стоял в стойле, уныло опустив голову, а рядом Бэби, наевшись досыта, баловался с сеном: то клал его в рот, то вынимал, крутя им во все стороны. Шаля, Бэби случайно протянул хобот с сеном к ослу. Оська не зевал, схватил сено и стал его жевать.

Бэби это понравилось, и он начал забавляться тем, что передавал через перегородку другу-ослику сено.

Притаившись в конюшне, я увидел, как ослик, подобрав губами с пола остатки сена, потянулся к слону, положив голову на перегородку. Бэби, играя, мял ногой и тормошил большой клок сена; потом поднял хобот и перебросил сено ослу.

Бэби любил и тех людей, от которых он видел добро, любил меня и вожака.

Между тем мы замечали, как он растет… «Карликовый» слон тяжелел не по дням, а по часам.

Раз после некоторого промежутка я решил взвесить Бэби. Я взвешивал его на вокзальной платформе и с изумлением увидел, как много Бэби весит. Я не верил своим глазам.

— Сколько? — спрашивал вожак.

— Около сорока пудов… — отвечал я смущенно.

Около сорока пудов, а слону еще расти и расти!

Последние остатки веры в карликового слона у меня исчезли.

— Это слоненок! — с отчаянием воскликнул я. Да, это был слоненок, и ему было немногим более года.

Прощай, чудо природы — маленький карликовый слон!

Но мне не пришлось, несмотря на это, раскаиваться в том, что я взял к себе обыкновенного слоненка.

Нельзя было не оценить прекрасных качеств Бэби, нельзя было не полюбить его. Это было умное, удивительно сообразительное животное. Он скоро научился владеть своими чувствами и сдерживать проявление некоторых инстинктов. Он «приручался», и в процессе этого приручения сильно работало и развивалось его сознание.

Бэби хорошо знал провизионный ларь, откуда ежедневно выдавались отруби для месива Проходя мимо, Бэби весь тянулся к заветному ларю, вытягивал к нему хобот и вырывался из рук вожака, который держал его за ухо.

Раз служащий нечаянно выпустил ухо слоненка, и Бэби, подбежав к ларю, начал водить хоботом по его крышке, втягивая в себя воздух.

Вожак изо всех сил тащил слоненка за ухо, а он ревел и, прижимая плотно уши, упирался и пятился назад. В конце концов Бэби с большою неохотой покорился вожаку и медленно отошел от лакомого ларя.

На следующий день повторилось то же самое.

На этот раз слоненок ревел на всю конюшню и не отходил от ларя. Его уже очень трудно было сдвинуть с места и приходилось тащить сторожам вдвоем. И долго еще из слоновника слышалось печальное гудение огорченного лакомки…

Но с каждым днем вожаку все легче и легче было справляться с Бэби. Десять дней спустя он мог уже почти каждый день свободно проводить слоненка мимо ларя; слоненок был неузнаваем; наконец, я ясно увидел, что Бэби научился от человека справляться со своими чувствами; я увидел, как, поравнявшись с ларем, вожак выпустил ухо слоненка, за которое он его вел, как Бэби остановился на секунду, точно в раздумье, и потом, ускорив шаг, нагнал вожака. Это была первая заметная победа слона над собой, а с нею и победа человека над инстинктами животного.

Таких побед Бэби одерживал над собою все больше и больше. Теперь он уже терпеливо ждал в своем деннике, когда на его глазах вожак приготовлял месиво из отрубей.

Раз, когда вожак вышел за ведром, оставив слоненка возле сухих отрубей, слоненок изо всей силы стал дуть хоботом в отруби. Вошедший вожак громко на него прикрикнул. Бэби подвернул хобот улиткой и с гудением попятился назад. Но едва вожак вышел за двери — он опять был у кадки.

Я следил за этой сценой через решетку денника и направлял служащего. Когда вожак замесил отруби, он, вместо того, чтобы дать их, как всегда, слоненку, прикрикнул на него и вышел, придвинув к нему ближе кадку. Соблазн был велик, но Бэби не трогал пищи. Он переваливался в нетерпении с ноги на ногу, останавливался только на минуту, робко вытягивая хобот к кадке и снова поднимая его, потом жалобно заревел и отвернулся от месива. Я вошел в денник, приласкал Бэби и позволил ему есть…

Поезд с моими зверями приехал раз в Харьков и стал выгружаться на товарной станции. Из огромного пульмановского вагона выводили Бэби. Вожатый Николай, открыв дверь вагона и выметая из-под слона сор валявшейся на платформе метлой, задел случайно ногу Бэби. Бэби сердито повернулся к вожаку, растопырив свои лопухи-уши, и ни с места. Николай спохватился, но было уже поздно… Слон — ни с места. Тогда Николай прибегнул к ласке: он начал гладить заупрямившееся животное, хлопать его по животу, чесать за ухом, совать в рот морковь. Бэби не шевельнулся. Николай, выведенный из терпения этим упорством, вспомнил старый способ цирковых дрессировщиков и стал колоть слона острым шилом, тащить за ухо стальным крючком. Бэби ревел от боли и мотал головой, но стоял как вкопанный. На ухе слона показалась кровь. На помощь Николаю прибежало восемь служителей с железными кранцами, вилами и дубинками, все они били бедного Бэби, но он ревел, мотая головой, и все не двигался.

Я был в то время в городе и потому не видел этой сцены. Меня разыскали по телефону. Конечно, я тотчас же прибыл на выручку Бэби. Приехав на вокзал, я остался с Бэби наедине и, когда возле него уже не было мучителей, громко и ласково позвал издали:

— Ком, Бэби, ком, маленький!

Услышав знакомый голос, Бэби поднял голову и, высунув хобот, начал втягивать в него воздух, как он это делал при питье или подбирании крошек с пола. Несколько секунд, растопырив уши, стоял он неподвижно, и вдруг громадная туша слона зашевелилась. Медленно, осторожно выходил Бэби на трап из вагона, испробовав сначала хоботом и передней ногой доски трапа.

Когда слон сошел на платформу, служащие бросились к вагону и закрыли двери. Я продолжал ласково звать упрямца. Бэби быстро и решительно подошел ко мне вплотную, обхватил хоботом мою руку выше локтя и слегка притянул к себе И сейчас же он почувствовал на своем скользком горбатом языке апельсин. Бэби держал апельсин во рту, не пережевывая, чуть оттопырив свои уши, и тихо, с легким ворчанием выпускал воздух из хобота… Я гладил рукой его серый мокрый глаз и целовал в хобот…

Звуки моего голоса и ласка успокаивали Бэби. Я осторожно освободил руку из-под хобота и пошел по платформе. Слон шел за мной по пятам, как собака…

Дорогой нам встречались любопытные — взрослые и дети. Они бежали за слоном, кричали, многие протягивали ему соблазнительные яблоки и апельсины, белый хлеб и конфеты, но Бэби не обращал внимания на все эти приманки, он шел ровным шагом за мной.

Так я благополучно привел его в цирк.

Прошло несколько дней, прошел благополучно и вечер, в котором выступал Бэби в первый раз в Харькове. Он отработал отлично. На следующий день слон должен был выступать днем. Я стоял посреди арены. Публика ждала выхода своего любимца слона. Я только что собрался крикнуть Бэби «ком», как завеса раздвинулась, и из-за кулис показалась голова слона. Я сразу увидел, что Бэби необыкновенно взволнован: у него были растопыренные золи и хобот закручен, как улитка, к нижней губе. Он шел очень быстро, но вовсе не ко мне. Он даже, вероятно, в волнении своем меня не замечал и направлялся мимо меня, прямо по арене, к главному выходу цирка.

Я, почуяв недоброе, бросился к Бэби и хотел преградить ему дорогу, но… не тут-то было. Он шел все тем же широким быстрым шагом, как будто не замечая меня, прошел в средний проход, вышел в фойе, где служащие и конюхи цирка встретили его с граблями, вилами и барьерами. И на спину злополучного слона посыпались градом удары со всех сторон. Публика, волнуясь, оставила свои места.

Я бросился к Бэби и вместе со служащими буквально повис на нем… Мы висели на слоне со всех сторон, как пассажиры на трамвае. Но стремительности Бэби, казалось, ничто не могло остановить. Он твердо решил покинуть во что бы то ни стало ненавистный ему цирк и шел прямо к двери, которая вела на улицу. Боясь быть раздавленными в дверях, мы оторвались от великана, он вышел наружу и пошел вдоль улицы. Сзади него бежали служащие.

Но едва я покинул арену, как стал лихорадочно срывать костюм и стирать с лица краски грима. Не помню, как я переодевался, как вышел и на первом попавшемся извозчике помчался в погоню за моим беглецом.

Бэби успел переполошить своей выходкой весь город. Попадавшиеся навстречу прохожие, зная меня по портретам на больших плакатах и афишах, указывали мне путь беглеца Я мчался к вокзалу. Уже недалеко от вокзала мне встретился служащий цирка; он вскочил ко мне в пролетку и начал докладывать:

— Не беспокойтесь… Бэби цел… Он прибежал на товарную платформу, как раз туда, где мы выгружались. — И он рассказал, что всю дорогу Бэби спокойно шел уверенным шагом улицами и переулками, ни разу не сбиваясь, как будто хорошо знал город.

Подойдя к воротам товарного двора, он на минуту остановился в раздумье. Засовы и замок преграждали ему путь, но Бэби думал недолго. Минута раздумья — великан слегка налег на ворота, и они, как по волшебству, перед ним растворились: замок, затворы, скобы и балки полетели в разные стороны.

Пройдя весь двор и обойдя длинные каменные склады, Бэби направился прямо на знакомую платформу, к месту, где стоял раньше его вагон. Но вагоны были переведены на другой путь. Не видя их, слон стал как ни в чем не бывало подбирать хоботом сор, бумагу и оставшуюся от разгрузки вагонов солому.

Мне хотелось выяснить, что побудило Бэби пуститься в бегство из цирка. Из расспросов служащих я узнал, что Николай перед выпуском слона на арену взял метелку и стал подметать под Бэби навоз. Сначала Бэби не заметил метлы, но когда тонкие гнущиеся прутья нечаянно задели посеребренные к представлению нарядные ногти слона, — он вздрогнул всем телом, подобрал как-то свой зад, поджал короткий хвост и, как-то мелко шагая, как будто его били по задним ногам, сам побежал на арену.

Почему Бэби так смертельно испугался метлы? А потому, что он никогда ее раньше не видел и в цирк она была занесена случайно.

Бэби, жизнь которого проходила в вагонах или в цирках, отлично знал железные грабли, которые обычно употребляются в цирке, и совершенно не был знаком с метлой; она показалась ему чудовищем, и он бежал… Куда же ему было бежать, кроме вагона, откуда его вытащили на арену и познакомили со «страшным» орудием — метлой.

У Бэби была превосходная память, и дорогу к вокзалу он хорошо запомнил.

Когда я приехал на вокзал, Бэби стоял на платформе, окруженный тесным кольцом любопытных. Я крикнул издали:

— Бэби, ком!

Слон тотчас же, как по мановению волшебного жезла, повернулся ко мне, подняв хобот, и отчаянно заревел.

Толпа дрогнула от испуга и моментально расступилась, давая слону дорогу. Бэби с шумом выпустил через хобот воздух и, шевеля ушами, пошел за мной.

Я отпустил Николая на месяц, пока Бэби забудет о случившемся. Метла была навсегда изгнана из нашего обихода, и вечером Бэби, как всегда, работал спокойно и с удовольствием хрустел заработанным сахаром.

Был ли трусом Бэби, испугавшийся метлы? Конечно нет. Животные всегда боятся неизвестного, чем и была метла для Бэби, и его гнала на вокзал не трусость, а инстинктивное чувство самосохранения.

В другой раз с Бэби едва не повторилась история бегства, когда он во время занятий со мной неожиданно услышал, как один из музыкантов, случайно очутившийся в проходе, нечаянно задел струну своего контрабаса и инструмент загудел.

Слон вдруг сгорбился, растопырил уши, приподнял свой толстый короткий хвост и стал тихо гудеть, как бас у органа; маленькие серые глазки его косились со страхом на инструмент. И как только убрали невиданное чудовище — контрабас, Бэби моментально успокоился.

Не меньше страха навел на Бэби старинный пузатенький комод, формой и цветом напоминавший контрабас, приготовленный в проходе цирка для представления (пантомимы). Когда я осторожно знакомил Бэби с новыми предметами, он их потом уже не боялся.

Бэби был умен, Бэби был добр, Бэби был послушен и любил меня, но у Бэби, как у всякого живого существа, были свои недостатки, и один из них — упрямство. Он не раз приводил меня этим упрямством в полное отчаяние. Случалось, что на него находил припадок упрямства и он упирался, не желая идти в свой слоновник, упирался, как какой-нибудь капризный ребенок, когда его вели насильно, и тянулся хоботом к окну, к электрической лампочке.

С летами он становился терпеливее и сдержаннее…

Я ставил себе задачей переламывать упрямство слона. Один раз я нарочно дал ему волю поступать по-своему. Бэби в это время было немногим более трех лет. Он тогда приходил со мной из конюшни на арену для репетиции, и вдруг ему вздумалось повернуть и пойти налево, в тускло освещенный проход под галереей.

Я загородил ему дорогу и крикнул:

— Алле!

Но Бэби и не думал обращать на меня внимание и стоял как вкопанный. Он даже сделал попытку сдвинуть меня лбом. Я был вынужден взять его за ухо и с силой потянуть в сторону. Бэби заревел, вырвался и двинулся к проходу. Я поймал его за ухо снова и, громко приказывая, повернул назад. Но не тут-то было! Бэби стоял на своем. Я продолжал крепко держать его за ухо, стал ласково уговаривать и сунул ему в рот кусок сахара. В ответ раздался такой невообразимый рев, как будто я положил в рот животного отраву. В довершение всего слон выбросил изо рта любимое лакомство.

Мне очень не по душе было прибегать к грубому насилию или причинять Бэби боль, чтобы образумить его. Я не хотел, чтобы Бэби потерял доверие ко мне или к кому-нибудь из служащих. На помощь мне пришла железная печь, которая была поставлена в проходе под галереей.

Она в это время топилась и была сильно накалена. Бэби с его толстым и надутым, как пузырь, животом не мог пройти под галерею, не задев боком горячей печки. Я отпустил его ухо, отступив на два шага назад, и дал ему дорогу. Бэби обжегся, попятился назад, поджав свой короткий, толстый хвост, и побежал за мной, как ребенок.

Я молча ждал. Бэби остановился около меня, опустив хобот, и, тихо качая его, гудел, будто жалуясь. Я тихо гладил ладонью его глаза, трепал за ухо, и от этих ласк Бэби затих. Тогда я начал репетицию.

Как бы ни было приручено человеком животное, человек не всегда может заставить его владеть сильными чувствами, как, например, чувством страха, боли и т. д. Безумный страх часто затемняет рассудок зверя, и слепой инстинкт самосохранения в этих случаях ведет к гибели самого животного. Оно делается невменяемо.

Во время моей кочевой жизни, в Елисаветграде, с Бэби произошел случай, оставшийся у меня в памяти на всю жизнь.

Наш летний цирк стоял на возвышенном месте, на площади. Крыша на временном здании была парусиновая. После представления, когда публика, к счастью, уже вышла из цирка, поднялся сильный ветер. Порыв ветра налетел на здание цирка. Затрещали доски, и когда второй порыв налетел еще сильнее, он уже разорвал парусиновую крышу и порвал электрические провода.

Сразу наступила полная тьма. И среди этой тьмы особенно жуткое впечатление производили крики людей, топот лошадей, треск ломающихся досок. Из хаоса звуков прорывался резкий, оглушительный рев моего Бэби. Очевидно, он обезумел от ужаса…

Я стал пробираться ощупью в конюшню, но случайно попал в уборную артистов и нащупал керосиновую лампу. Я зажег ее и стремглав бросился к слону. Осветив стойло Бэби, я увидел полный разгром: столбы, между которыми была вделана балка, служившая для удержания цепи, валялись, вырванные из земли вместе с досками, а Бэби, подняв высоко хобот и растопырив уши, ревел и рвал ногу с цепью, стремясь освободить ее от балки. Он разбил стойло и протащил за собой несколько шагов балку, но, к счастью, она застряла между уборной и денником. Слон продолжал натягивать цепь, рваться вперед и реветь во все горло.

От его рева лошади в стойлах становились на дыбы и били задними ногами. Я сознавал, что мог быть убитым Бэби, потерявшим от страха рассудок, но выбора не оставалось — во что бы то ни стало я должен был успокоить слона. И я продолжал идти, светя тусклой лампой, и ласково звал ободряющим голосом:

— Бэби, бравштейн!

Я старался в то же время заслонить собою брыкающихся лошадей и бегающих в смятении людей. Добравшись до Бэби, я начал его гладить, чесать ему живот и за ухом. Я обнимал его, целовал в хобот, но ничего не помогало… Бэби обезумел… Он рвался с цепи, причиняя себе невероятную боль. Цепь впивалась в ногу все глубже и глубже… И от этой боли животное теряло рассудок. Упав на колени и чуть не задавив меня, Бэби загребал хоботом землю и выворачивал камни… В это время служащие уже отыскали запасные лампы, и цирк стал наполняться слабым светом. Ветер, хотя и тише, но все еще продолжал рвать и бить брезентом по тонким доскам цирка. Мои служащие боялись подойти близко к слону и издали бросали ему хлеб, овощи и подставляли ведро с отрубями. Слон ничего не видел…

С большим трудом удалось освободить его ногу от цепи…

Бэби, почуяв облегчение, стоял и дрожал всем телом. Долго не мог он успокоиться, ежеминутно вздрагивал, поворачивал голову, топорщат уши и с шумом выпускал воздух из хобота. Хорошо, что балка застряла удачно, иначе было бы немало несчастий. Ломая все на своем пути, таща тяжелую балку, обезумевший от страха слон, наверное, натворил бы так много бед, что его пришлось бы пристрелить.

Бэби очень любил, когда служитель Николай смазывал его тело вазелином. Вазелин предохраняет кожу слона от мороза. Несмотря на толщину, кожа без смазывания жиром пересыхает и трескается; особенно чувствительны у слона уши.

Бэби стоит, бывало, а Николай усердно мажет его, и кожа Бэби начинает щеголевато лосниться. Смазывания разнежили баловня. Бэби стал шалить во время этой операции. Он мотал головой, болтал хоботом, как веревкой. На окрик Николая Бэби на минуту останавливался, а затем снова принимался за прежнее — выставлял вперед заднюю ногу и старался столкнуть ею табурет, на котором лежали банка и щетка для втирания.

Любил Бэби и купание, во время которого он тоже немилосердно шалил.

В Евпатории толпы народа целыми часами наблюдали, как Бэби купался в море. Бэби кувыркался в волнах, как заправский акробат, доставал хоботом со дна песок и мокрым песком обмазывал себе голову и спину и бил по воде хоботом. Наигравшись вволю, он медленно погружался в воду с головой и снова бил по поверхности хоботом. Из воды торчал неизменно только толстый коротенький хвост. Публика хохотала…

Когда пора была кончать купание, Николай, голый, садился на слона верхом и поворачивал его к берегу. Слон очень неохотно выходил на сушу.

Раз с ним был такой случай. У вокзала стояло несколько торговок с съестными продуктами. Когда я выгружал своих зверей из вагонов, торговки окружили нас тесным кольцом. Все смотрели на слона и дивились.

Бэби оглядывался по сторонам, тревожась за отдалившегося вожака, но я подошел к нему, и он успокоился. Вдруг глаза его остановились на корзине, наполненной зеленью, среди которой соблазнительно краснели пучки моркови. Эту корзинку держала на руке девочка лет одиннадцати. Задрав свое миловидное курносенькое личико и раскрыв рот, она смотрела большими голубыми глазами на невиданного зверя.

Недолго думая, Бэби протянул хобот к маленькой торговке, захватил им корзину и всю ее, вместе с содержимым, отправил в рот.

Девочка широко раскрытыми глазами смотрела на обидчика. А слон спокойно пережевывал овощи вместе с соломой корзинки. Окончив есть, Бэби усиленно закланялся: он благодарил за лакомое угощение. Девочка так растерялась, что в свою очередь стала кивать слону. Раздался взрыв хохота собравшейся публики. Пожалуй, у Бэби и в цирке не было более удачного номера. Этот смех привел в себя маленькую торговку. Она беспомощно заморгала глазами, потом они наполнились слезами, и наконец она громко расплакалась. Пришлось мне их мирить. Я заплатил за корзинку и за зелень сполна.

Бэби не только грабил среди белого дня, но он и воровал, как мелкий воришка. Чуть вожак отвернется, а другие служащие, не обращая внимания на слона, займутся своим делом, Бэби моментально протягивал хобот к небрежно брошенной вожаком куртке. Минута — и куртка отправилась в рот слона вместе с карманами, наполненными табаком, кошельком, складным перочинным ножом и даже паспортом, — все это жадный Бэби начинал жевать.

Бэби воровал что попало. Но если ему в рот попадало что-нибудь очень уж невкусное, он, пожевав, выбрасывал изо рта и топтал ногами.

Слоны ведут себя до смешного осторожно. Стоит слон, не шевелясь, в легкой постройке балагана терпеливо несколько часов, потому что он понимает, что стоит ему только неловко повернуться, слегка задеть стенки балагана, как они разлетятся вдребезги и своим падением увлекут и его самого.

Благодаря этому чувству сознания своей тяжести мой Бэби выполют на арене такие номера.

Вот я стою на арене рядом с Бэби и вдруг ложусь на землю. Бэби подходит ко мне и с медленной, трогательной для меня осторожностью неестественно поднимает ноги и переступает через меня.

Бэби быстро бежит кругом, подходит снова ко мне и снова, еще осторожнее, еще выше поднимая ноги, шагает через мое беспомощно раскинутое на песке тело.

Я лежу под слоном:

— Алле, Бэби!

И слон моментально опускает свой зад; сначала становясь на колени задних ног, а затем подгибая передние, он медленно опускается на меня.

Но Бэби и не думает меня давить, несмотря на то что в нем в то время было уже 175 пудов веса. Публика могла бы так не волноваться, если бы она знала, насколько у моего слона были развиты сознание собственной тяжести и любовь ко мне. Едва живот Бэби касался моего костюма, как он, напрягая мускулы всего тела, каменел. Только в его хоботе слышалось тревожное гудение, и по этому звуку я знал, как он хочет поскорее окончить номер и подняться.

— Алле, Бэби!

Бэби, сдерживая желание быстро встать, медленно и осторожно поднимается на свои толстые, как колонны, ноги.

Однажды Бэби попал в Крым. Волна революции занесла меня в Москву и разлучила с моими зверями. Животные остались на попечении служащих.

Весь Крым был охвачен Гражданской войной. На улицах Симферополя, где находились в то время мои звери, шла перестрелка. Пули залетали в цирк. Первой жертвой был мой пеликан. Пуля пробила тонкую доску цирка и уложила на месте птицу. Служащие, оберегая свою жизнь, покинули цирк.

Наконец наступило как будто затишье. Притаившиеся в своих домах обыватели, как кроты, начали понемногу выползать из своих нор. Открылись двери булочной, и в воздухе аппетитно запахло свежим хлебом. Весть о хлебе быстро облетела соседние кварталы, и в булочную со всех сторон потянулись изголодавшиеся обыватели. Скоро по тротуару перед булочной вырос целый хвост очереди. Поднялась перебранка, крики, спор; люди, не видавшие долгие дни хлеба, боялись, что им его не хватит. И вдруг через головы толпы, через лес рук, жадно протянутых к булочнику, вытянулся огромный серый хобот слона. Он качался, как змея, над головами толпы…

Глаза булочника широко раскрылись. Он с ужасом смотрел на страшного покупателя. В один момент около булочной не осталось ни одного человека. Сбежал и сам булочник, а толпа с тротуара смотрела, как слон хозяйничал у прилавка. Конечно, это был Бэби.

Он начал аккуратно брать хоботом через прилавок с полки булку за булкой, ничего не роняя и не задевая.

Булки скрывались в его пасти с неимоверной быстротой. Он их глотал, как пилюли. Когда он дочиста опорожнил полку, его хобот наткнулся на черную ковригу, над которой ему пришлось потрудиться. Обернув хоботом громадную ковригу, он перенес ее сначала на прилавок, а затем на пол. Наступив на нее передними ногами, Бэби стал отламывать хоботом верхнюю корку, а затем отправил ее в рот, вслед за белыми булками.

Публика, остолбенев, смотрела на громадную фигуру животного, спокойно распоряжавшегося в булочной. Когда Бэби наелся, он по цирковой привычке стал во все стороны кланяться — благодарить любезную публику. Тут только толпа поняла, в чем дело и кто был экспроприатором.

Как же Бэби попал в булочную?

Когда голодные служащие бросили цирк на произвол судьбы, Бэби почувствовал голод, который заставлял мучительно сжиматься его бедный большой желудок.

Он сидел на цепи и прислушивался к знакомым звукам, которые издавали такие же, как и он, голодные звери-соседи. Проходили часы томительного ожидания; прошел день, настала ночь, а ни одна заботливая рука не протянулась к Бэби с ведром месива. Прошло три долгих дня… Голод становился все мучительнее, все страшнее. Бэби не мог больше терпеть голода — и отправился искать себе пропитания, а может быть, людей, от которых, но старой привычке поклонившись, он получит подачку.

И Бэби стал изо всей силы тянуть цепь, которой он был привязан. С каждым новым усилием крюк все более подавался. Наконец, собрав все свои силы, слон рванулся и… освободился. Волоча цепь с вырванным крюком по земле, Бэби медленно направился по цирку.

Было раннее утро. Час, когда служители подметали конюшни. Но никого слон на своем пути не встретил, ни одного людского голоса не раздавалось вокруг. Цирк точно вымер. Он пришел на арену, где так часто смешил публику и зарабатывал свой хлеб. Но и здесь никого не было. Тогда он повернулся и пошел из цирка.

Но улицы были так же пусты, как и цирк. Он пошел вперед, чтобы встретить хоть одного живого человека, и вдруг увидел знакомую серую толпу, которую он так хорошо знал и которая его всегда так ласково встречала. Он ускорил шаги и прошел вперед, решив, что теперь можно будет что-нибудь заработать.

Это был конец хвоста очереди в булочную. Бэби, приученный к вежливости в цирке, и в это голодное время вел себя лучше, чем люди, бранившиеся у прилавка. Он скромно стал в конце хвоста и терпеливо стал ожидать своей очереди, по привычке протягивая хобот.

Но люди испугались великана, и он стал первым.

Так, сам того не ожидая, бедный Бэби стал экспроприатором.

Гражданская война разгоралась. Я случайно зимовал в 1918 году в Москве, разлученный с моими зверями, которые остались на юге.

Половина зверей вымерла. Жена собрала эти остатки и со страшными трудностями переправила остаток зверинца в Москву. Дорогой у нее околела еще часть животных… Но среди сохранившихся был Бэби.

Как я обрадовался, когда гигантская фигура показалась из вагона в Москве. Трогательную картину представлял великан, выступавший по сугробам нерасчищенных московских улиц, в высоких кожаных с войлочной подкладкой сапогах и теплой попоне, промерзшей насквозь, в странном капоре с маской, из разрезов которой блестели его маленькие добрые глазки.

Бэби отвели место в московском Зоологическом саду.

Никогда не забуду, как, укутанный и все-таки промерзший, он плелся за верблюдом, грустно понурив голову, но не в родной Дуровский уголок, где протекало его счастливое детство среди всеобщей любви и ласки, а в холодную, неприветливую тюрьму Зоологического сада.

Я каждый день ходил в слоновник к своему другу. Ходил даже по нескольку раз в день. Он встречал меня радостно, ласкал меня хоботом, и я, опасаясь за здоровье Бэби, смотрел на громадное холодное помещение полуразрушенного слоновника с жутким чувством.

Слону было невыносимо в его новом помещении. Я сознавал, что каждый лишний день его пребывания здесь грозит ему гибелью. Слоновник не отапливался, ухода никакого не было, слон голодал. Он дрожал от холода, стоя на холодном цементном полу, без соломы, и слабел с каждым днем.

Бэби замерзал. Уже вторую ночь он не ложился. Это было явным признаком его болезни. У Бэби проявилось сознание свой тяжести. Он был слаб и знал, что если ляжет, то не в состоянии будет встать и это будет его конец: 180 пудов сделают свое дело.

Стоит пролежать великану сутки на полу, на его теле от собственной тяжести появятся пролежни, а затем последует заражение крови.

Бэби дрожал, но все же старался держаться на ногах. Ноги его отекли и казались еще толще.

Я спал дома, измученный хлопотами о своем «Уголке», когда ко мне прибежал мой помощник и мрачно сказал:

— Слон лег!

Я как ужаленный вскочил, наскоро оделся и бросился в Зоологический сад. Вбежав в слоновник, я остановился около лежащего Бэби с маленькой надеждой, что еще не все потеряно.

Он серой неподвижной массой выделялся на холодном, жестком полу. Я крикнул:

— Бэби, Бэбичка. Хо-хо!

Я звал его, умолял его встать.

Бэби поднял сначала хобот, зашевелил одним ухом, напряг все силы, привстал, поднявшись на передние ноги, опустился, еще раз напряг силы и снова опустился, тяжело вздохнул — и больше уже не пытался встать.

Я не помню, что я еще говорил. Я умолял его, как человека, собраться с силами и встать. Но Бэби не двигался.

Тогда я лег на него. Бэби протянул хобот, обвил им мою шею, и крупные слезы покатились из его глаз. Мы прощались навсегда.

Долго меня не могли оторвать от слона, а слон не отпускал моей шеи.

Но вот хобот его скользнул, как мертвая змея, и упал без движения на холодный пол. Бэби закрыл глаза…

Через два дня его не стало.

 

Грозный отшельник. Из жизни дикого индийского слона Рассказ М. Алазанцева

— Саиб, великий русский господин, который обладает волшебной кистью и чудесными пестрыми красками, хочет непременно отправиться в джунгли?

— Да. А что?

— Саиб хочет посетить развалины древнего храма раджей Баккани, где появляются страшные призраки?

— Ну да. В призраки я не верю.

— Предупреждаю саиба: ходить в развалины древнего храма раджей Баккани не следует.

— Но я начал писать там чудесный этюд и не успокоюсь, покуда не закончу работу.

— Да будет исполнена воля господина моего. Но тогда, по крайней мере, пусть саиб берет с собой людей, которые, будучи храбры, как львы, и могучи, как тигры, не позволят ни единому волосу пасть с головы саиба. Мой племянник Муззаффар может за один пиастр в день командовать конвоем саиба. О, он такой храбрый, этот Муззаффар! Ну и, кроме него, саибу придется взять с собой еще пять или шесть головорезов из нашей деревни. Но им можно дать по полпиастра. Только Муззаффару, потому что он, во-первых, мой родной племянник, сын моей покойной сестры Аэши, а во-вторых, храбрый, невероятно храбрый человек, надо дать целый пиастр, дорогой саиб. Но это же дешево, право, невероятно дешево!

— Ну ладно. Мне нужно всего два или три сеанса в развалинах. Плачу по пяти пиастров от сеанса. Довольно?

— Саиб щедр и великодушен, как сам Низам Гайдебарата. Рука дающего не оскудеет, и дни щедрого будут как песок морской, а потомство его — как звезды небесные. Твой раб ждет твоих распоряжений.

Такой разговор происходил как-то между мной, забравшимся в дебри Индии русским художником, и местным представителем власти муффетаром, или старшиной, полумусульманского и полубуддийского поселка Букки-Алер в недрах джунглей, простодушно-глуповатым, а в общем очень симпатичным Мустафой, тучным мусульманином, красившим хной свою окладистую бороду.

Разговор этот привел к известному соглашению. Я получил почетный конвой, состоявший из полудесятка вооруженных дубинами и заржавленными саблями обитателей деревушки под командой непобедимого Муззаффара.

Разумеется, я не придавал ни малейшего значения толкам индусов о возможности встретиться в развалинах древнего храма Баюсани с каким-либо привидением: в Индии, этой стране чудес и сказок, нет ни единого местечка, нет развалин, где бы, по уверениям индусов, не водились привидения, да еще из самых страшных, которых только может породить необузданная фантазия восточного человека. Но мне как-то не везло: привидения, словно сознательно, уклонялись от всякой встречи со мной. Но, с другой стороны, в джунглях опасность стережет человека на каждом шагу: в густой траве ползают змеи, под камнями водятся в неисчислимом множестве скорпионы и ядовитые стоножки, в зарослях прячется кровожадная пантера, а то и сам властелин джунглей — королевский тигр. При таких условиях одиночество не всегда удобно. Положим, на львиную храбрость и на неустрашимость моего конвоя я полагаться не мог, но все же присутствие людей до известной степени обеспечивало на время работы хоть от неожиданного нападения какой-нибудь ядовитой или свирепой гадины.

В то же утро мы торжественно отравились в развалины древнего храма раджей Баккани.

Не могу сказать определенно, к какой именно эпохе относилось сооружение этого храма, который теперь представляет собою просто груду развалин. Но меня, как художника, интересовала не археологическая ценность развалин, а исключительно их поразительная живописность.

Представьте себе огромную площадь, наполовину покрытую болотными озерами с пышной тропической растительностью. И среди этих сонных озер и протоков, в водах которых колышутся красавицы лилии, — целый лес стройных мраморных колонн с причудливой резьбой, полу обвалившиеся стены с зияющими окнами, воздушные купола в форме луковиц, остатки баллюстрад из белого мрамора, красивые пятна изразцов или мозаики; и все это перевито ползучими растениями, все это затенено вершинами пальм и заплетено гирляндами ярких цветов…

Два или три часа работы прошли спокойно.

Правда, мои бравые телохранители за моей спиной болтали и стрекотали, словно сороки. Они бесцеремонно критиковали мою наружность, обсуждали стоимость моих вещей и, наконец, решили между собой, что я занимаюсь пустяковым, ничего не стоящим делом. Но ко всему подобному я уже раньше привык и теперь не обращал ни малейшего внимания на разговоры индусов.

Солнце, совершая свой обычный путь, очень быстро меняло общую картину развалин, давая то или иное освещение покосившимся колоннам, обрушившимся стенам, нависшим сводам и куполам, и мне приходилось бросать один этюд, чтобы приняться за другой, совершенно не заботясь о точности формы, рисунка, думая только о том, как бы схватить красочность картины. В этой работе я совершенно не заметил, что моими телохранителями овладевает тревожное настроение. От задумчивости меня пробудил не совсем уверенный голос Муззаффара:

— Саиб, дорогой саиб. Пора кончать и уходить из этого страшного места.

— Это почему? — удивился я.

— Так…

— Глупости! До захода солнца еще далеко. Я могу еще кое-что сделать.

— Но, саиб! Право же, лучше будет вернуться в поселок!

— Ерунда! Проголодались вы, что ли? Так ведь вы же забрали целую груду собственной провизии и, кроме того, сожрали почти все, что я взял лично для себя.

— Это были такие вкусные вещи, саиб. Мы в жизни никогда не ели таких вкусных вещей, саиб, — со вздохом признался храбрый Муззаффар. — Но, саиб, все же будет гораздо лучше, если мы немедленно покинем это место.

— Да идите вы к черту! Что случилось?

— Эддин слышал, саиб, как вздыхает в своей могиле старый раджа Баккани, великий воитель.

— Что вы, с ума сошли?

— Нет, нет, саиб. У Эддина отличный слух. Он слышит все, что творится на три мили вокруг. Пусть саиб только посмотрит на уши Эддина…

Я поглядел на знаменитые уши одного из моих телохранителей, Эддина, и едва удержался от восклицания.

Да, черт возьми, это были действительно уши.

Его уши были колоссальной величины, тонки, кожисты и при этом обладали свойством шевелиться, как будто сокращаться и распрямляться. Недоставало одного: чтобы Эддин по произволу мог их распускать наподобие веера и хлопать ими.

Попади Эддин из дебрей Индии в какой-нибудь европейский город, он смог бы показываться в любом цирке или ярмарочном балагане со своими чудовищными ушами в качестве величайшей редкости.

Добавлю, что не знаю, в силу каких именно причин Эддин ни на мгновение не оставался в покое. Вернее, его совершенно безволосая и круглая, как бильярдный шар, голова с блестящими глазами все время вертелась, нагибалась, поднималась, кожа на темени собиралась в странные складки, а уши, уши… Эти уши порхали, словно два гигантских мотылька.

— Что слышал Эддин? — задал я вопрос, с величайшим трудом удерживаясь от смеха, душившего меня.

— О, саиб! Он слышал вздох великого раджи Баккани.

— Вздор. Великий раджа Баккани, говорят, умер семьсот лет тому назад. Кости истлеть успели.

— Это ничего не значит, саиб. Мы, бедные индусы, разве мы знаем, есть ли легкие и печенка у духа великого раджи.

— Эдцину просто приснилось, будто он что-нибудь слышал.

— О нет, саиб! Разве Эддин мог спать, когда у него были открыты глаза.

— Мне нет никакого дела до всей этой чепухи. Я остаюсь. А вы можете удирать, если вам угодно!

— Но саиб не лишит нас заслуженной нами за нашу самоотверженную храбрость награды?

Тут я уж не выдержал и расхохотался.

Минуту спустя от моих телохранителей и след простыл, и я остался в полном одиночестве.

Едва прошло еще четверть часа, как и я почувствовал себя немногим лучше, чем, должно быть, чувствовал себя сам длинноухий «самоотверженно-храбрый» Эддин: я явственно расслышал неимоверно глубокий и как будто печальный вздох, словно вырвавшийся из самых недр земли, затем какое-то неясное бормотание, а потом звон цепи.

Да, да, ошибки быть не могло.

Кто-то и, по всем признакам, совсем недалеко от меня шел, тяжело ступая, как будто шаркая старческими ногами, и на ходу волочил тяжелую цепь, которая звенела, ударяясь о камни. И каждый шаг сопровождался глубоким, печальным вздохом и бормотанием.

Мною овладел самый дикий, малодушный страх. Позабыв о том, как я смеялся над суеверными индусами, я сам ринулся в паническое бегство, позабыв обо всем в мире, оставив на произвол судьбы мой мольберт, громоздкую и тяжелую шкатулку с красками, огромный зонт — все решительно.

И опомнился я только тогда, когда находился уже поблизости от поселка.

На счастье, моего улепетывания от «духа» раджи Баккани и потери всего моего имущества никто не видел. Я мог заявить преспокойным тоном, что попросту окончил работу и оставил все мои вещи в развалинах, чтобы не таскать их с собой завтра.

— Надеюсь, там их никто не тронет, — уверенным тоном сказал я Мустафе.

— Если только духи развалин, саиб, не заинтересуются твоими вещами, — отозвался старик, поглаживая бороду.

На другое утро мне стоило немалого труда заставить собраться в поход моих храбрых телохранителей. Но пара пиастров помогла им побороть страх, и мы отправились.

Можете себе представить мое удивление и негодование, когда я увидел, что все мои доспехи разбросаны по поляне, на которой я вчера работал.

Мольберт — в одной стороне, зонт — в другой, этюды, сильно испорченные, смазанные, — в третьей.

На мое счастье, каким-то чудом уцелела от разгрома шкатулка с красками, как уцелело и большинство кистей. Таким образом я мог немедленно снова приступить к работе и быстро исправить попорченные этюды.

Но через час или два с нами повторилась старая история. Эддин-длинноухий снова услышал издали вздохи великого раджи. Муззаффар, и на этот раз уже без всяких предвари тельных переговоров, ударился в бегство. За ним последовали все остальные храбрецы, предоставив меня моей собственной участи.

На этот раз я лучше вчерашнего владел своими нервами и порешил узнать наконец, что за «дух» ходит, вздыхая, по развалинам былой резиденции раджей Баккани. И я увидел этого «духа».

Должно быть, около часа спустя после бегства моих храбрецов вздохи раздались рядом со мной.

Тщетно я оглядывался, надеясь увидеть того, кто так жалобно вздыхает. Кругом не было ничего видно.

Только звуки были ясны, отчетливы. С того места, где я находился, сидя на небольшом пригорке, было отлично видно всю покрытую развалинами площадь, и в то же время я не мог различить ни малейшего признака близости странно вздыхающего и позванивающего цепями существа.

— Кто?.. Кто здесь? — сдавленным, для меня самого незнакомым голосом крикнул я, вскакивая со своего походного стула.

В это мгновение случилось нечто совершенно неожиданное: в нескольких шагах от меня из-под земли, вернее, из-под густого полога ярко окрашенной зелени, представлявшего полное подобие ковра в азиатском вкусе, вдруг взвилось в воздухе нечто напоминавшее чудовищно толстое тело змеи, готовой ринуться на свою жертву, и в то же время раздался трубный звук, перешедший в неясное, но явно раздраженное бормотание. Еще миг — травяной и лиственный ковер разлезся по швам — и из какой-то ямы подвилась голова великолепного слона-гиганта.

Как окаменелый, стоял я, не имея сил шевельнуться, бежать, даже прыгнуть. Страх перехватил судорогой мое горло. Ноги словно вросли в землю.

А слон тем временем без всяких видимых усилий выбрался из ямы и, не спуская с меня горящих ненавистью глаз, медленно подвигался ко мне, волоча за собой на ходу правую заднюю ногу и длинную железную цепь, которая, извиваясь змеей, колотилась о камни развалин и обвивалась вокруг колонн и стволов деревьев.

Тут сознание опасности разогнало страх, парализовавший меня. Вскрикнув, я ринулся искать спасения в бегстве, оставив на произвол судьбы все мои художественные доспехи. В мгновение ока я выбрался из развалин. На бегу я не оглядывался, да это было излишне, ибо, даже не обладая длинными ушами Эддина, я все время слышал сзади себя яростное пыхтение и ворчание шагавшего за мной лесного великана.

Сознавая, что на ровной местности состязание со слоном на скорость может закончиться только невыгодно для меня, я инстинктивно начал искать прикрытия, шныряя среди стволов деревьев и укрываясь за торчавшими из-под земли здесь и там отдельными скалами. Вот на пути мне попалась обрывистая стена скал, поросшая кустарниками и деревцами, укрепившими свои верхушки в расщелинах. Миг — и я, как акробат, с непонятной для меня самого ловкостью забрался по отвесной почти стене на самый ее верх, туда, где, по моим расчетам, слон ни в коем случае не мог достать меня.

В самом деле, как ни пытался слон последовать моему примеру и забраться на верх скалы, она оказывалась слишком крутой. Тщетно вытягивал он свой змееобразный хобот, надеясь стянуть им меня вниз, чтобы растоптать ногами или разбить о камни.

Несколько успокоившись сознанием своей безопасности, я вспомнил, что со мной всегда находился великолепный маузер с коническими пулями.

В борьбе со слоном это оружие не может считаться особенно действенным, но за неимением другого годилось и оно.

Тщательно прицелившись, норовя попасть в глаз, я выпустил в моего могучего противника все пули, имевшиеся в магазине револьвера, потом принялся перезаряжать его.

По-видимому, две-три пули попали в какие-то чувствительные места огромного слоновьего тела. По крайней мере гигант испустил не столько яростный, сколько жалобный крик, опустил хобот и побежал в сторону ходкой рысцой.

Прождав с полчаса и видя, что зверь не возвращается, я осторожно спустился со спасительной скалы и тоже рысью пустился по дороге в поселок.

Там уже начали ходить разные слухи относительно драмы, будто бы разыгравшейся в развалинах.

— Ты жив, саиб? — воскликнул радостно мой старый приятель, муффетар Мустафа. — О, саиб! Моя душа, словно чаша с пенистым вином, переполнена бурной радостью, и мои глаза не могут насытиться лицезрением… Дай, о саиб, моим старческим рукам прикоснуться к членам благородного тела твоего, чтобы убедиться, что ты не призрак, о саиб! Но какой наглый лжец этот Муззаффар, о саиб! Он рассказал, что видел, как призрак раджи в виде огненного столба пронесся по воздуху и пожрал тело твое.

— Да успокоится душа твоя, о великодушный и бескорыстный друг мой, Мустафа! — ответил я ему в тон. — Но ты лучше скажи, что же теперь делать?

— Ничего, саиб. Что же мы можем предпринять против явно одержимого злым духом гигантского слона, который к тому же выскакивает из-под земли, как… как настоящий призрак. Единственно, что мы можем сделать, это дать знать на ближайшую станцию, — там всегда находится много саибов-англичан, у которых имеются дальнобойные ружья. Англичане приедут и убьют это дьявольское животное. Если только, конечно, оно состоит из мяса и костей, как ты, саиб, уверяешь, а не из дыма и пламени, как думают некоторые люди…

Муффетар в самом деле послал верхового гонца на ближайшую станцию, и на следующее утро оттуда прибыл целый отряд охотников, желавших помериться силами со слоном.

Из любопытства и я примкнул к ним, запасшись винтовкой.

Разбившись на несколько партий, охотники отправились на место вчерашнего происшествия и очень скоро открыли тайну внезапного появления слона из-под земли: там, где моим взорам представлялась сравнительно ровная и гладкая местность, на самом деле на протяжении почти полукилометра проходил большой крепостной ров, местами почему-то переходивший в подземную галерею с гигантскими сводами. Ров этот заканчивался у очень густых зарослей. Очевидно, слон обитал в этих зарослях, а для визитов в развалины в качестве кратчайшего пути избрал полуподземную галерею.

Но это обстоятельство теперь очень мало интересовало охотников, стремившихся прежде всего разыскать лесного гиганта.

Однако найти слона в этот день нам не удалось. И только на следующий день небольшой отряд индусов-загонщиков возвестил выстрелами и звуками трубы, что мой враг отыскан. Но, увы! — охотникам не пришлось испытывать сильных ощущений в борьбе со слоном. Он был уже мертв, от его огромной туши шел невыносимый смрад, и над возвышавшимся горою туловищем роями вились противные зеленые мухи, а кругом стоял стон от голосов пожирателей трупов — голошеих коршунов-стервятников.

При нашем появлении коршуны лениво снялись с полуистерзанного ими трупа лесного великана, но не улетели, а расселись тут же поблизости.

— Саиб, — дернул меня за рукав храбрый Муззаффар, — это ты убил слона. Значит, тебе по праву охоты и принадлежат его клыки. Посмотри, саиб, ведь его клыки позолочены.

В самом деле, чудовищно огромные клыки убитого слона носили на себе здесь и там следы позолоты.

Муффетар Мустафа разъяснил мне, что это означало: должно быть, в старые годы — сто-полтораста лет или больше тому назад — этот слон был любимцем какого-нибудь из индийских раджей. Очень возможно, что он был боевым слоном, участвовал в жестоких и кровопролитных сечах или служил радже в качестве палача. Потом ручной слон бежал, соблазнившись волей, оборвав цепь, которою его привязывали на ночь в стойле. Сорвать всю цепь он, разумеется, был не в силах, и много долгих лет он странствовал по джунглям, волоча обрывок ржавой, но все же крепкой цепи за собой.

Так или иначе, но после этого приключения со слоном у меня совершенно пропала охота изображать поэтические развалины храмов раджей Баккани, и я вскоре покинул местность. На прощание я подарил храброму Муззаффару никелевые часы.

Муззаффар очень гордился этим подарком и даже в моем присутствии уверял других индусов:

— Эти часы мне подарил саиб в знак своего величайшего ко мне расположения и признательности. Он подарил их мне за то, что я спас его жизнь. Да, да. Именно за спасение собственной жизни он подарил мне эти страшно дорогие часы.

 

Ловля диких слонов. Приключения американского траппера Ч. Майера

Решив заняться ловлей слонов на полуострове Малакка, я приехал в Тренгану и поселился в небольшом домике, стоявшем на песчаном мысу между рекою и Китайским морем.

От местных жителей я узнал, что в области реки Тар-Пу недавно видели стадо слонов в пятнадцать-двадцать голов.

Итак, я знал местонахождение стада. Теперь надо было приобрести для охоты на него не менее семи ручных слонов. Такое количество домашних слонов я мог достать только у султана.

Султан после переговоров согласился дать восемь старых и хорошо выдрессированных животных с тем условием, чтобы все пойманные взрослые слоны достались ему, молодых я мог взять себе.

Условия были не совсем выгодные, но я должен был согласиться. Иного выхода не было, так как ни у кого, кроме султана, я не мог достать восьми старых ручных слонов, да к тому же только с его разрешения я мог распоряжаться сотней людей, которые вели бы под моим руководством охоту.

Ручные слоны, с которыми мне предстояло охотиться, были прекрасными взрослыми сильными самцами с большими клыками, ни один из них не был ниже трех с половиной метров.

С тех пор как они попали в плен, за ними тщательно ухаживали опытные вожаки, и потому они были хорошо выезжены, очень смирны и послушны. Слоны понимали своих вожаков, а те хорошо знали нрав каждого из своих питомцев.

Но ими никогда еще не пользовались для охоты на их же собратьев. Это обстоятельство затрудняло положение, вносило некоторый риск в задуманное мною дело, делая его, впрочем, еще интереснее, и заставляло с нетерпением ожидать начала охоты.

На следующий же день после моего разговора с султаном я начал приготовления к охоте.

Прежде всего я послал своего слугу-китайца через реку за съестными припасами: рисом, рыбой и живыми цыплятами, дюжина которых здесь стоит всего один мексиканский доллар.

Затем я собрал все имевшиеся у меня многочисленные смены одежды, которые необходимы в этом жарком и сыром климате. Я взял высокие сапоги и шерстяные обмотки, какие обыкновенно надевал в джунглях.

Самой важной частью моего багажа была сетка против москитов. Ее я всегда развешивал на ночь над матрацем, на котором спал. Сетка и матрац, набитый хлопком и легко скатывавшийся для переноски, сопровождали меня во всех моих путешествиях.

Было условлено, что вожаки со слонами выйдут только на второй день после того, как выйду я. Поэтому, не ожидая их, закончив к вечеру мои сборы и повесив замок на двери моего дома, в котором почти ничего не осталось, я двинулся в путь.

Мы плыли против быстрого течения вверх по реке. Нас было в моей круглодонной лодке девять человек: шесть гребцов, рулевой, я и мой слуга-китаец Хеи Чуай, исполнявший роли эконома и повара попеременно.

Очаг, на котором Хеи Чуай искусно кипятил чай, состоял из ящика с песком, расположенного на дне лодки. В этот ящик он втыкал две палки, поперек них укреплял третью и к ней подвешивал котелок, под которым разводил огонь. Способ этот был очень примитивен, но он вполне удовлетворял нас всех.

Лодкой управлял с кормы оранг-камуди, что в переводе означает «человек с рулем». Он направлял лодку широким плоским веслом, которое держал обеими руками. Ему, как занимающему ответственный пост, я платил двадцать пять мексиканских долларов в месяц, тогда как остальным гребцам я платил по двадцать долларов. Кроме этого, я всем им давал рис, сушеную рыбу и чай.

Мы ежедневно плыли по реке от утренней зари до восьми часов. Затем палящее солнце загоняло нас на берег, где мы обедали и спали до заката. После заката мы плыли еще шесть часов, и только потом причаливали к берегу, чтобы провести там ночь.

Я всегда купался на ночь, и туземцы следовали моему примеру. Все они были искусными пловцами, что вполне понятно, так как малайский ребенок учится плавать тогда же, когда учится ходить, а первый раз попадает в реку через полчаса после своего появления на свет.

Но мой слуга-китаец, наоборот, очень не любил купаться, и его всегда приходилось уговаривать, прежде чем он соглашался войти в быстрое течение реки.

Малайцы смеялись над его трусостью и говорили, что у него «цыплячье сердце».

После купания лодку вытаскивали на прибрежный песок и прикрепляли к дереву или вбитому в землю колышку. Китаец варил рис и приготовлял чай.

У меня был сахар только для нас двоих, и я часто наблюдал, как гребцы увивались при тусклом свете костра вокруг моего китайца и просили у него сахару, на что он с невозмутимым спокойствием неизменно отвечал: «Пойди поешь песку». Когда ужин кончался, я обычно слышал: «Поколдуйте немножко, сэр». Мальчиком я служил в цирке и научился там многим фокусам, которые очень интересовали малайцев и сильно возвысили меня в их глазах.

Все собирались вокруг меня тесным кружком и криками выражали свой восторг, когда я показывал какой-либо фокус.

После этого представления мы все отправлялись на краткий ночной отдых.

Малайцы, собираясь в дорогу, всегда укладывают на дно лодки в скатанном виде так называемый кайянг, нечто вроде ковра, сплетенного из пальмовых веток. На этом ковре, распластанном на земле, все они укладывались спать, а над собой, на вбитых в землю шестах, развешивали другой кайянг.

Я же спал в лодке на своем матраце, под сеткой от москитов.

Три ночи провели мы таким образом, а на четвертый день прибыли в Сунган, в округе реки Тар-Пу.

На берегу собрались женщины и дети громко и приветствовали нас. Маленькие голые девочки и мальчики бегали вокруг и с любопытством разглядывали нас.

Старейшина деревни вышел нам навстречу и указал, какой дом предназначается для меня и для китайца. Это был один из лучших домов в селении. Пол в нем был сделан по европейскому образцу и не имел широких щелей, которые обычно бывают в малайских строениях, установленных на сваях. В эти щели выбрасываются отбросы, которые уничтожаются курами и утками, живущими на земле, под деревянным полом жилища.

Прежде всего, приехав в это селение, я послал четырех человек для сбора индийского тростника, из которого мастерят очень прочные и крепкие путы и веревки. Они вернулись с огромными охапками колючих вьющихся растений, из которых отдельные достигали двухсот футов длины.

Тростник был отнесен к реке, где, содрав внешнюю, усеянную шипами кору, малайцы принялись за приготовление пут и веревок из его волокон.

Путы, употребляемые при ловле слонов, обычно бывают двух видов: в два кольца, из которых каждое надевается на одну из задних ног слона, подобно ручным кандалам, и в одно кольцо, достаточно широкое, чтобы охватить обе ноги слона.

К путам прикрепляется веревка, которая перебрасывается через плечи и удерживает дикого слона на месте.

Для приготовления таких веревок сырой индийский тростник расщепляется на волокна, которые сплетаются в косу. Туземцы плетут эти косы с необычайной быстротой, и часто толпа детей и даже взрослых собирается вокруг и поощряет плетельщиков одобрительными криками.

К тому времени как прибыли ручные слоны — они проложили себе путь береговыми джунглями, — путы и веревки были готовы, и мы могли приступить к охоте.

Я выслал двадцать человек туземцев, чтобы они преградили путь дикому стаду и заставили его двигаться по кругу. Туземцы достигают этого звуками тамтамов. Я предупредил их, чтобы они не дали заметить слонам своего присутствия. Если же они заговорят громко или будут идти так неосторожно, что ветки будут трещать у них под ногами, слоны бросятся бежать и по пути могут убить кого-нибудь из людей.

Выборный от этого маленького отряда выступил вперед, приложил руку ко лбу и сказал:

— Мы будем молчаливы и подобны змее, ползущей на брюхе.

Затем я собрал погонщиков слонов и объяснил, в чем должны заключаться их обязанности во время охоты.

Пока длится охота на каждом ручном слоне обычно сидят трое — погонщик и два человека, которым предстоит надеть путы на ноги дикого слона. Приблизившись к стаду, погонщики должны соединиться попарно. Каждая пара намечает себе дикого слона и осторожно, чтобы не напугать остальных, подгоняет его к дереву. У этого дерева два ручных слона должны удерживать, дикого до тех пор, пока люди не соскользнут с их спины на землю, не спутают ему ног и не привяжут его к стволу дерева.

Для того чтобы погонщики хорошо поняли все, я решил устроить репетицию.

Для роли дикого слона я выбрал хорошо выдрессированного спокойного слона, которого придвинули к дереву, а два других были поставлены, чтобы удерживать его в таком положении. В это время люди со спин этих двух слонов должны были соскользнуть вниз. Но это дело нелегкое, и в первый раз все они свалились друг на друга. Другая попытка сошла удачнее, люди держались за веревки седла и оставили их, только добравшись до земли.

Спутывание слона требует большой ловкости и быстроты движений, но туземцы малайских островов отличаются чисто кошачьей гибкостью и увертливостью, и вскоре они постигли это искусство.

Весь день провели мы за этой репетицией, так как надо было обучить необходимым приемам всех слонов.

На следующий день, на рассвете, мы отправились в путь.

Езда на слоне — это самая отвратительная езда на свете. Кожа этого животного, выкроена как бы не по мерке. Она так свободна, что скользит и сдвигается при каждом его движении.

Кроме того, и походка слона представляет сама по себе настоящую пытку для седока. Даже небольшое судно в бурном море действует менее вредно для пищеварения, чем езда на слоне.

Недаром цирковые наездницы, ездящие на слонах и посылающие публике воздушные поцелуи, получают добавочную плату.

Что касается меня, то я в первый раз ехал на слоне еще будучи мальчиком, во время цирковой процессии. Я сидел в великолепном паланкине и был очень доволен, что катаюсь на слоне, но вдруг мне стало так дурно, что одной из наездниц пришлось поддерживать мне голову. Публика думала, что так требуется по программе.

В данном случае я сел на шею слона позади погонщика. Двое людей с путами и веревками сидели на вьючном седле позади меня. Остальные слоны следовали за нами гуськом.

Часа через два мы встретили людей, следивших за стадом диких слонов.

Пятьдесят человек, пешком следовавших за нами, должны были присоединиться к ним и окружить стадо, не производя ни малейшего шума. Но если бы, несмотря на все предосторожности, слоны испугались и побежали от них, они должны были забить в тамтамы и гнать их обратно. Получив от меня необходимые наставления, люди отправились занимать свои места.

Через полчаса, в течение которых люди должны были окружить слонов, мы расставили своих слонов в десяти шагах один от другого, что составило прямую линию почти в восемьдесят шагов, и двинулись вперед.

Вскоре мы увидели стадо. Я насчитал двенадцать взрослых слонов и четырех молодых, между которыми был один сосунок. Впереди неподвижно стоял старый самец с огромными клыками.

Я сделал знак погонщикам, чтобы они начинали нападение с молодых и самок, а своего и соседнего погонщика направил к старому самцу, который теперь поднял голову, насторожив уши и хрипло ворча Вдруг он задвигал головой из стороны в сторону, забил хоботом по земле и громко затрубил.

С большим трудом наши два ручных слона пробились через остальное стадо и умудрились стать по обе стороны старого слона.

Он внезапно повернулся и попытался вонзить свои клыки в слона, ставшего по левую сторону, но сразу же, с быстротой молнии, на него обрушился удар хобота слона с правой стороны.

Старый слон заворчал и затрубил, в то время как два наших слона, не переставая, толкали и били его.

Теперь все его внимание и гнев обратились на его врагов — слонов, и это был самый удобный момент спутать его.

Два ручных слона, прижавшись головами с обеих сторон его шеи, крепко зажали его, а в это время люди скользнули вниз, спутали его задние ноги и прикрепили веревками к двум деревьям.

Ручные слоны отошли, дикий самец бросился вперед и упал на колени, ревя от ярости и страха и стараясь порвать удерживающие его веревки. Но порвать эти веревки и путы из сырого индийского тростника невозможно даже для слона.

Только теперь, когда старый слон был пойман, я мог подумать и об остальном стаде. Но оказалось, что все остальные животные и не пытались сопротивляться. Они беспомощно сошлись в одну кучу, и их без особого труда спутали и привязали к деревьям.

Начали собираться загонщики. Осмотрев с погонщиками слонов, прочно ли привязаны все пойманные животные, я позволил им подойти посмотреть на свою добычу.

Пойманное стадо состояло из трех самцов и девяти самок, одного пятилетнего слоненка, двух немного помоложе его и одного сосунка. Слонята не были привязаны, но они и без того не отходили от своих матерей.

Самой ценной добычей был большой самец. Клыки его имели больше метра длины. Он достигал трех метров высоты и весил, вероятно, не менее трех тонн.

По моему указанию туземцы стали было вырубать деревья, чтобы на образовавшейся просеке устроить загоны для пойманных животных, но все люди очень устали, и я решил отложить работу до следующего дня, надеясь, что слоны не смогут разорвать своих пут и веревок за одну ночь.

С торжеством возвращались мы в деревню. Наши ручные слоны шли гуськом один за другим и несли на себе столько человек, сколько могло ухватиться за их кожу. Впереди шли туземцы, которым не хватило места на слонах, громко крича и смеясь, распевая песни и ударяя по своим тамтамам. Вся деревня высыпала нам навстречу.

В эту ночь никто не спал. Праздновалась наша счастливая охота.

Празднество началось с обильного пира. Подавались рис, рыба, куры и, в виде особого деликатеса, утки, жаренные над горящими угольями на вертеле, сделанном из стебля сахарного тростника.

Пищу готовили женщины. Они же и подавали ужин, но есть вместе с мужчинами им не разрешалось.

Мы все сидели на матах, и вместо тарелок нам служили большие листья. Все туземцы ели пальцами. Они ловко скатывали рис пальцами в аккуратные шарики и быстро клали их в рот. После долгих и усердных стараний я тоже научился этому искусству. Кур и уток туземцы раздирали на куски и потом с жадностью обгладывали кости. Глядя на них, я тоже ел с большим аппетитом. Чай мы пили из скорлупы кокосовых орехов. После чая начались танцы и песни, которые длились до утра.

На следующий день я с тридцатью людьми отправился к месту охоты, чтобы закончить вырубку леса для просеки и выстроить загоны для пойманных слонов. В этих загонах слоны должны были прожить несколько времени, до тех пор пока не станут смирны и послушны.

Мы нашли всех взрослых слонов в состоянии крайнего неистовства и ярости. Они изрыли и истоптали всю землю вокруг себя, рвались с привязи изо всех сил и громко трубили. Только слонята были спокойны и бродили взад и вперед в поисках пищи.

Я протянул одному из младших слонят банан. Он с жадностью съел вкусный плод. Затем я положил на ладонь вареного риса и протянул его другому слоненку. Тот с удовольствием съел и эту новую для него пищу.

Матери принялись предостерегающе трубить, но слонята, казалось, совсем не обращали на них внимания и, протягивая хоботы, ожидали от нас пищи.

Самым очаровательным из них был маленький сосунок. У меня была с собой банка сгущенного молока. Я вылил молоко в ведро, разбавил водою и решил попытаться отнять его от матери.

Один из туземцев погрузил хобот слоненка в молоко и затем сунул его ему в рот. Слоненок не понял и вместо того, чтобы проглотить молоко, дунул в хобот и обдал туземца с головы до ног белым дождем, который струями сбегал по его смуглому телу при общем смехе.

Между тем люди принялись, не теряя времени, за свою тяжелую работу. Одни из них рубили деревья при помощи парангов — своих коротких, но тяжелых и острых ножей. Другие распиливали уже срубленные деревья на бревна, из которых должны были строиться загоны. Третьи собирали пальмовые листья для устройства навесов. Десять человек было отряжено собирать ветки кокосовых пальм, мягкую кору и банановую поросль на корм слонам.

Работа шла быстро, и через три дня загоны были готовы.

Я хотел было начать распределение по загонам со старого слона, но к нему было опасно подойти как для людей, так и для ручных слонов.

С другими слонами дело обошлось довольно легко.

К дикому слону подгоняли двух ручных, которые, напирая с двух сторон, удерживали его на месте. В это время привязывалась веревка к одной той двум задним ногам его, за которую держало десять-двенадцать человек, чтобы сдержать его, если он будет пытаться бежать. Затем по одному ручному слону ставилось сзади и спереди дикого слона, и веревка, державшая его у дерева, отвязывалась. Тогда шедший сзади человек начинал колотить его острой палкой, а ручной слон, стоявший сзади, подталкивал его, заставляя идти вперед.

Если слон отказывался сдвинуться с места, задний слон начинал сильней его подталкивать и ему помогали боковые.

С помощью острых палок и ручных слонов все слоны довольно быстро были водворены в свои загородки.

Самой строптивой оказалась мать маленького сосунка, и задний слон все время принужден был толкать ее. Но зато ее малыш был очарователен; он резвился и шалил все время.

Когда все слоны очутились в загоне, мы решили приняться за старого самца. Он был в плену уже четвертый день. Он был не только голоден, но его мучила и жажда, так как воды ему не давали еще ни разу.

Он то стоял, то опускался на колени, то втыкал клыки в землю и начинал ее взрывать, то принимался тянуть за веревку, которой были привязаны слона задние ноги. Если кто-либо проходил мимо, он в ярости бросался на него; но веревка удерживала его, и он начинал тогда рваться, ворча до хрипоты.

Он сам довел себя до изнеможения. Чтобы довести его до полной потери сил и сделать безоружным, я велел проделать следующую жестокую, но необходимую процедуру, иначе пришлось бы при водворении его в загон рисковать жизнью людей.

Впереди слона стал один из ручных слонов и отвлек его внимание, а в это время с двух сторон на него набросились два других ручных слона и сбили с ног.

Слон с глубоким вздохом тяжело грохнулся на землю. Слоны отодвинулись, а четыре человека принялись бить его толстыми стеблями колючего тростника.

Через три минуты ему позволили стать на ноги. Он встал, шатаясь и качая головой из стороны в сторону.

По новому моему знаку его снова сбили с ног, и снова били. То же было проделано и в третий раз, и тут уже он издал громкий рев, похожий на стон.

Ему позволили встать. Он был слаб, стонал, шатался и весь дрожал, но в глазах его сверкал огонек, заставивший меня почувствовать, что рискованно его отвести в загон тем способом, каким отводили других.

И я решил употребить очень медленный, но верный и безопасный способ.

Начиная с места, где он стоял, в землю вбили два ряда кольев. Они отстояли друг от друга на средний слоновий шаг, то есть на два метра. Расположены они были так, что задние колья стояли в промежутках передних.

Старого самца, как и в перегонах других диких слонов, окружили четырьмя слонами. По сигналу туземцы быстро отвязали левую заднюю ногу, оставив правую привязанной, и привязали теперь к кольям левую переднюю.

По новому сигналу, через несколько секунд, они отвязали левую переднюю и правую заднюю ногу и, протащив их вперед до следующих кольев, привязали к ним. Когда это было сделано, правая передняя нога и левая задняя передвинулись на шаг вперед. Старый слон шел таким образом против собственной воли.

Хобот его беспомощно, как мертвый, качался взад и вперед — слон был слишком слаб, чтобы им управлять. Часа через два слон стоял в закрытом стойле. В землю вбили два длинных тяжелых кола. Голову слона ущемили между ними, и затем стянули их концы так, что они образовали букву А. Колья эти крепко держали голову слона за ушами, и у него не хватало ни сил, ни энергии сопротивляться.

Под животом его протянули продольный шест, установленный на деревянных кольях, и поперек шеста установили две перекладины — одну позади передних его ног и другую — впереди задних.

В первый раз за всю свою долгую жизнь слон оказался совершенно беспомощным. Он мог поднимать ноги и двигать ими взад и вперед, мог шевелить хоботом, и это было все. Ни лечь, ни стать на колени, ни двинуться вперед или назад он не мог.

Наконец, когда его сделали таким образом вполне безопасным, перед ним поставили корыто и налили в него воды. Он сунул в нее хобот и выпил четырнадцать ведер не отрываясь.

Удовлетворив жажду, он стал поливать спину, визжа от удовольствия. Это было началом его быстрого приспособления к новой обстановке. Перед ним набросали кучи свежих банановых побегов, зеленой коры, веток кокосовой пальмы, и он с жадностью принялся уничтожать их.

Тело слона было покрыто ранами, в которые он насыпал земли, чтобы предохранить их от мух. Они уже начали заживать и, по-видимому, теперь мало беспокоили его.

Я начал чувствовать уважение к упрямому старику слону и невольно любовался им. Как и все слоны, он не мог вынести боли, но он не так быстро сдался, и сдался с достоинством.

Охота была окончена.

Меня нередко спрашивают, почему, когда я окружаю стадо диких слонов, они не сталкивают людей со спин ручных слонов. Ведь срывают же они ветки с деревьев? Почему бы им не стащить человека со спины слона и не растоптать его? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос, но никогда не смог ответить на него. Знаю только, что человек, сидящий на спине ручного слона, находится в полной безопасности среди стада диких слонов. Не будь этого, никакая ловля диких слонов живыми не была бы возможна.

Ссылки

[1] Потэль — старшина индусской деревни.

[2] Дрель — синяя бумажная китайская материя.

[3] Тигров.

[4] Джул-барс (по-тюркски) — тигр.

[5] Здесь подразумевается строительство оросительных каналов — арыков.

[6] Палка для управления слоном.

[7] Погонщики, карнаки.

[8] Седло.

[9] Загон.

[10] Вперед, вперед, Черный Змей!

[11] Клыком его!

[12] Осторожней, осторожней!

[13] Бей его, бей его!

[14] Смотри на столб!

[15] Барабан, в который бьют ладонью.

[16] Привет.

[17] Хати (по-индусски) — слон.

[18] Гурки — низкорослое воинственное горное племя в Северной Индии.

[19] Поощрение на цирковом жаргоне, заимствованное у немецких артистов.

[20] Кранец — железная длинная палка, служащая для чистки клеток диких животных.

[21] Цирковое поощрение.

Содержание