Глава первая

Куда ни посмотришь — всюду еловый лес. Черные стволы деревьев, кое-где мелкая поросль, поломанная, полузасохшая. Под ногами чавкает зеленоватая жижа, болотные испарения мешают дышать.

Ни птицы, ни зверя. Тихо. Сумрачно.

Два человека в форме американских солдат в походном снаряжении, с оружием вышли на опушку. Грязные, небритые.

— Здесь, — сказал один из солдат по-русски. Сбросил вещевой мешок, повесил на ветку автомат.

— Мокрень тут, — заметил другой, среднего роста, коренастый, с темным румянцем на щеках.

— Ничего, подстелим плащ-палатки, отдыхать-то все разно придется не больше полутора часов.

— А может, пройдем еще немного вперед, а?

— Нет, нельзя, сержант приказал расположиться именно здесь.

Кое-как устроились на отдых.

— Спать не приказано, рядовой Кныш, — предупредил первый солдат.

— Уснешь тут… — пробурчал Кныш, — да и есть хочется чертовски.

— У тебя что же, кореньев не осталось, что ли?

— В горло не лезут, — сказал Кныш, — целую неделю — одни гнилые корешки! Хоть бы кусок хлеба…

Его собеседник хрипло рассмеялся:

— Ты же знал, на что шел… Хочешь жить — сумей выжить. В наших условиях в этом вся штука, приятель.

— Выживу!

— А я не сомневаюсь, — солдат завернулся в плащ-палатку и повернулся к напарнику спиной. — Слушай, Кныш, как только почуешь — сержант идет, толкни. Боюсь, не задремать бы. Так ты смотри.

— Не трусь, толкну.

Кныш лег навзничь, закусил травинку в зубах и стал смотреть в хмурое, затянутое облаками небо. Нахлынули мысли, как всегда смутные, беспокойные. Страшно хотелось есть, но есть было нечего. Питались вот уже три недели, как и полагалось по инструкции, исключительно тем, что удавалось найти: остатками не выкопанных с прошлого года овощей, кореньями растений, птицами, если их удавалось подстрелить. Пили тухлую воду из луж, болотную. А выжить надо! В конце концов, прошли же до него, Степана Кныша, тысячи парней подобное испытание — ничего, живы. Почему же он должен быть слабее их?

Сержант все не шел. Степан смотрел в пасмурное небо и думал о своей жизни: не о будущем, о котором он не имел ни малейшего представления, а о прошлом, приведшем его в этот глухой лес среди болот и рек американского штата Северная Каролина. Зачем он здесь? Разная у людей бывает судьба, и жизнь по-разному складывается. У одних жизнь ровная, как ниточка, спокойная, определенная от рождения до самой смерти; у других она полна превратностей, неожиданных поворотов, взлетов и падений. Но есть люди, у которых жизни, в том смысле, как ее обычно принято понимать, строго говоря, нет: короткое прошлое — несуразное, изуродованное по чьей-то вине, прожитое в муках и приведшее к будущему, которое неизвестно каким будет и будет ли вообще. Степан Кныш принадлежал к последней категории людей. Он родился на шахте. Его дед рубал уголь в Донбассе. Отец поставил на этом деле точку: окончил финансовый техникум и засел в конторе. Ни мозолей, ни угольной пыли на ладонях у него не было. Отец вечно возился с бумагами, читал книжки, слыл трезвенником, лебезил перед начальством и был не прочь иногда прихвастнуть перед женой, матерью Степана, своей житейской смекалкой, которую он по ошибке называл умом. Жил в собственном домике, в достатке, — чего только у него не было: коровки, поросятки, куры, своя бахча… Флигелек на усадьбе всегда сдавался — тоже доход немалый.

В сорок первом старший брат Степана ушел в армию, вслед за ним призвали и зятя — инженера.

Война налетела огненным вихрем, гитлеровцы, не считаясь с потерями, бросали на восточный фронт все новые и новые танковые дивизии, стремительно продвигались к Донбассу. Старший Кныш растерялся. Его мучил один-единственный вопрос — как быть с хозяйством, с домом. Он остро чувствовал нарастающую угрозу своему благополучию.

А фронт неумолимо приближался. Народ стал эвакуироваться. Кныш сказался больным и заперся в своей усадьбе: здесь решил переждать события, никуда не двигаясь. Не бросать же хозяйство.

Вскоре явились гитлеровцы. Через неделю Кныша вызвали в гестапо и обвинили в связи с партизанами, с пристрастием допрашивали: почему остался, где сейчас находятся старший сын, зять и дочь. Степан был тогда слишком мал и, естественно, не мог разобраться в том, что происходило перед его глазами. Мог ли он тогда подумать, что это решается и его судьба! Он видел отца почерневшим, потерянным, испуганным насмерть, но был еще слишком мал для того, чтобы осознать страшную истину — отец трус и шкурник.

Кныш-старший быстро усвоил, что жить хорошо, спокойно, богато можно и при немцах, лишь с одним условием — надо заслужить их доверие. Кныш отправился на прием к немецкому коменданту, а через два дня после этого визита вступил в должность директора шахты, немецкого директора той самой шахты, на которой отец и дед его честно рубали уголь. В те годы Степан, семилетний ребенок, почувствовал на себе груз презрения: у сверстников не было для него иного имени, кроме клички «предатель». Степан не плакал и не жаловался отцу: кругом шла война, и далеко на фронте, и тут, на шахте, люди гибли в борьбе с гитлеровцами, и инстинктивно всей детской душой он был с ними, с ребятами-обидчиками, но это следовало тщательно скрывать ото всех. Он замкнулся в себе, стал угрюмым.

К весне сорок третьего фронт от Сталинграда перекинулся далеко на запад. Старший Кныш ошибся в расчетах — потоки гитлеровских танков и самолетов оказались вовсе не несокрушимыми, а громкие заявления Геббельса по поводу того, что земли, захваченные у Советского Союза, навечно останутся немецкими, — демагогией. Кныша угнетал, сводил с ума прежний вопрос: как приспособиться к жизни и дальше, куда теперь податься? На сторону русских, советских, вряд ли возможно: к этому времени на его счету имелось немало преступлений против народа — каторжный режим труда, установленный им на шахте в угоду захватчикам; помощь гитлеровцам в угоне в рабство советских людей; выдача гестапо нескольких партийных активистов, оставленных для ведения подпольной работы на оккупированной территории…

Гитлеровцы решили сохранить преданного им человека — пропуск на Запад Кнышу-старшему они вручили. В беженца ему все-таки пришлось превратиться, только бежал он не на восток от врага, а на запад от своих. Бежал вместе с гитлеровцами, надеялся на чудо: армии вермахта остановятся, выровняют фронт — об этом каждый день говорилось в сводках германского верховного командования, — а потом снова перейдут в наступление. Но чуда не произошло, и вместе с отцом и матерью маленький Степан Кныш очутился в Западной Германии, на чужбине, без средств к жизни, без родины.

Американская зона оккупации. Семья Кныша скиталась по лагерям для перемещенных лиц. И тут отец думает лишь о том, как бы любой ценой устроиться поближе к начальству, и здесь он льстит, подличает, ходит в активе, предает товарищей. Боясь возвращения на родину, всеми силами старается не допустить репатриации других. Это было невыносимо. И через несколько лет Степан сбежал из семьи, некоторое время беспризорничал, потом устроился на завод в Кёльне. Работал слесарем, старался побольше читать, изучал немецкий и английский языки, увлекался спортом и много думал о родине, о шахте, о бесконечно милых ему ребятах, с которыми когда-то целыми днями играл на улице.

Шли годы. Степан вырос, возмужал, посуровел. Несколько раз посетил его отец, звал к себе, болтал о «политической» эмиграции, намекал на какую-то карьеру, хныкал, упрекал в неблагодарности; однако Степан отмалчивался, с отцом было ему душно, он презирал его за подлый, трусливый характер, осуждал за свою загубленную жизнь. Но отец не отступал, у него были свои виды на парня. И наконец он перешел в наступление — вмешались друзья из так называемого «Народно-трудового союза» (НТС), пришли в движение какие-то темные силы, и совершенно неожиданно для себя Степан очутился без работы: с завода его уволили, даже не объяснив причину. Он «гранил мостовые» в поисках работы, но его никуда не принимали. Сбережения иссякли быстро. Пришлось голодать. Снова появился отец, с насмешливой улыбкой, торжествующий. Степан тогда не понял еще роли отца в выпавших на его долю новых испытаниях, но ехать с ним «работать» в лагеря перемещенных категорически отказался. «Щенок!»— злобно бросил рассвирепевший папаша.

Оставаться в Кёльне было бессмысленно, да и за квартиру платить уже нечем. Продав кое-какие вещички, Степан подался в Рур. Потом добрался до Дюссельдорфа — работы для него не оказалось и там. Кое-как перебиваясь, доехал до Гамбурга, мечтал устроиться на верфях или в порту, но, кроме случайной работенки, ничего не нашлось. Миновало несколько лет бездомных и голодных скитаний. Пришлось ни с чем вернуться в Кёльн. Бродил ожесточенный, с вечной мыслью о том, как и где хоть немного поесть. Ночевал на вокзалах, в парках, под мостами. Так существовать далее было невозможно, он это отчетливо чувствовал. Что же делать?

Наступил канун Пасхи. Степан бродил по залитым весенним солнцем улицам города и напрасно шарил в своих карманах — в них не было ни пфеннига. День казался бесконечным, наверное, еще потому, что он мог рассчитывать пообедать лишь завтра, у собора. В Кёльне есть православный собор, внушительный, с выкрашенным синей краской куполом. Каждый год на первый день Пасхи молебен в соборе служит сам епископ. После молебна все приглашаются «вкусить трапезу»: пообедать под открытым небом. Во главе праздничной трапезы восседают епископ и наиболее важные из верующих. Степану раньше не раз приходилось видеть эту сцену «единения русских православных душ», и всякий раз он задавал себе вопрос: а за чей, собственно, счет демонстрирует епископ свою «любовь к ближнему»? И теперь он рассчитывал наесться досыта именно после богослужения, у собора, поэтому с нетерпением ждал наступления следующего дня. Мог ли он думать, что уже через несколько часов жизнь его круто переменится, закружит в невидимом потоке, понесет неизвестно куда и наконец выбросит на заболоченную землю американского штата Северная Каролина, у стен зловещего форта Брэгг!

Все происходило как обычно: молебен служил самозваный епископ, переметнувшийся к гитлеровцам пройдоха, отлученный от православной церкви патриархом Московским; за столами восседали бежавшие от расплаты за измену родине бывшие гитлеровские бургомистры, полицаи, власовцы… Степан Кныш с остервенением жевал все, что подавали.

Вот там все и началось… За праздничным столом у собора он встретил Аггея Чурилина, упитанного, наглого. Он хорошо знал этого парня, по крайней мере тогда он был в этом уверен.

Семья Чурилиных до революции имела в России большое имение близ Калуги, свою торговлю зерном в городе, баржи на Оке, деньги в банке. В семнадцатом Чурилины лишились и добра, и капиталов. Большая прежде семья будто растаяла. Чурилиных можно было встретить в самых различных уголках молодой Советской республики — и в должности счетоводов, письмоводителей, и на посту начальника районной милиции. Сначала их не знали, потому что повсюду они были пришлыми, маскировались, скрывали свое прошлое; потом правду об их былой жизни не хотели знать, поскольку миновало много лет, подросли новые поколения людей, в глаза не видевших помещиков, купцов, успевших позабыть даже о кулаке, ликвидированном как класс. Считалось, что, как и все, Чурилины — советские граждане, и всё тут. Но дело обстояло не так. С годами звериная злоба не утихала ни у деда, ни у отца Аггея: они не переставали мечтать о своих хоромах, об огромном яблоневом саде, о батраках. Чурилины не примирились, лишь ожидали «перемен».

Ожидания бывших помещиков, казалось, оправдались — банды закованных в танковую броню гитлеровцев неудержимо рвались «нах Остен», к Москве, к берегам Волги. Красная армия отступала. Но Чурилиным не повезло: в момент, когда они пробирались в расположение гитлеровской части, их накрыло прямым попаданием снаряда. Чей был снаряд — советский или немецкий, кто знает. Во всяком случае, из всей семьи случайно уцелел только Аггей. Немцы схватили его и вместе со всякого рода «подозрительными» бросили в один из своих концлагерей не то в Польше, не то в Белоруссии. Там и пришлось Аггею пробыть почти все годы, пока длилась война. Он жил, не зная, оставят ли его в живых завтра, не каждый день имел даже корку хлеба, жадно мечтая во что бы то ни стало выжить. Много раз рассказывал он Степану свою историю… Колючая проволока, сторожевые вышки с пулеметами, эсэсовцы с собаками, казни каждый день — расстрелы, виселицы. И оркестр из заключенных, игравший во время казни марши и мазурки.

Несчастные люди, брошенные гитлеровцами в лагеря уничтожения, ненавидели своих палачей, мечтали о мести, о свободе, презирали убийц, но Аггея Чурилина беспредельная жестокость этих негодяев поражала иным: в ней он видел нечто от «сверхчеловеков» и потому восхищался ею.

Степан Кныш этого не понимал, он не знал, что это был психический вывих, явившийся следствием не только ужасных лет, проведенных Аггеем в гитлеровском концлагере, но и еще раньше заботливо воспитанной в нем ненависти к советским людям. Аггею не было жаль их, более того — зверства гитлеровцев он воспринимал как месть советским людям, лишившим богатств его родных, сгоревших в огне той самой войны, о которой они так долго мечтали.

Когда война окончилась, Аггей попал в лагерь для перемещенных лиц за Рейном. О жизни там он предпочитал не распространяться, что наводило Степана на размышления. Но как бы то ни было, он сумел вырваться оттуда и очутился в Кёльне, на заводе, бок о бок со Степаном. К тому времени был он уже высоким, статным парнем, с серыми, всегда настороженно-чужими глазами. На заводе они подружились, вернее, у них сложились те отношения, когда один чувствует свое беспредельное превосходство над другим и испытывает непреодолимое желание как-то выражать это свое мнимое превосходство, а второй до поры до времени терпит такое поведение «друга». В данном случае жертвой своеобразной дружбы был Степан Кныш.

Работать Аггей не любил. Он трудился только потому, что надо же было на что-то жить. Потом незаметно он исчез.

Прошло несколько лет, и вот они опять встретились — за пасхальным столом, в обществе отщепенцев, изгоев и предателей. Был Аггей тщательно побрит, хорошо одет, держался замкнуто. Степан так и не узнал, где Чурилин находился все это время, чем занимался.

— Отощал ты, — сказал Чурилин, с обычной своей насмешливой улыбкой разглядывая старого приятеля. — На мели сидишь?

Степан без особой охоты рассказал, как он мыкался, — надо же было о чем-то говорить.

— Не волнуйся, я тебе помогу, — неожиданно заявил Чурилин.

Чем и как хотел он помочь — об этом ничего внятного не сказал, лишь одолжил Степану денег, устроил его на квартиру у своих знакомых и велел побольше сидеть дома, дожидаться, когда за ним придут. Ничего еще не понимая, Степан поблагодарил Чурилина за поддержку и почти счастливый стал обживать крохотную каморку, в которой тот его поместил. Ждать пришлось довольно долго. Аггей появился лишь недели через три и потащил Степана на свидание с человеком, которому, по его словам, Степану следовало бы обязательно понравиться. Что это за человек, какую работу он может дать, об этом Чурилин предпочел умолчать.

Беседа была ничем не примечательна: просто Степан без конца отвечал на вопросы лысого незнакомца. Однако молодой Кныш не был настолько наивен, чтобы вообразить себя на исповеди; о своих личных симпатиях и антипатиях предпочел не особенно распространяться. Ему, видимо, удалось приглянуться, во всяком случае, в тот же вечер он вместе с Аггеем выехал на юг Западной Германии, в «Институт по изучению истории и культуры СССР». Здесь они пробыли полгода.

Их считали друзьями и напарниками, старшим был всегда Чурилин. Он умел втираться в доверие к начальству, у него были приятельские отношения с влиятельными в институте лицами, какие-то свои тайны, о которых он никогда не проговаривался. Степан Кныш отдавал себе отчет о характере их взаимоотношений, был настороже. О Советском Союзе они никогда между собой не беседовали: для Аггея Чурилина «родина» представлялась слишком отвлеченным понятием, больше того — чем-то таким, что, по его мнению, могло бы лишь помешать ему строить ту жизнь блестящего космополита, о которой он мечтал; для Степана родина ассоциировалась с самым дорогим и милым его сердцу, и он не хотел разговаривать о ней с Аггеем Чурилиным, чтобы не давать тому повода к циничным, кощунственным выпадам против страны, породившей их.

Подчинялся институт «Американскому комитету освобождения от большевизма», и сотрудники его занимались тем, что изо дня в день составляли именные карточки на военных, хозяйственных и общественно-политических деятелей Советского Союза. Кого только не было в этих списках — артисты, писатели, директора заводов, секретари райкомов партии и комсомола.

— Зачем нужны эти сведения? — спросил однажды Степан «приятеля».

— Для того, чтобы в «день икс» уничтожить всех этих людей, — охотно пояснил Чурилин.

— Уничтожить!? В «день икс»?

— Ну да, когда начнется война, командиры будут иметь у себя на руках копии этих списков и заранее будут знать, кого надо ликвидировать в районе действия их подразделений.

— Вот как!

Чурилин пожал плечами:

— Что же тут особенного, чудак? Гитлер еще за несколько лет до начала войны на Востоке составил такие же вот списки.

Кныш был ошеломлен.

— Значит, мы составляем картотеку для командиров войск, которые там, в Советской России, будут…

— Не обязательно командиры регулярных частей, — перебил Чурилин. — Гитлер, готовясь к войне против Советов, заранее, еще в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, создал специальные «эйнзацгруппы» для уничтожения советских активистов, интеллигенции. Так же поступит и штаб НАТО.

Все время пребывания Кныша в «институте» его тщательно проверяли. К чему, к какого рода деятельности его готовили? И хотя прямо с ним никто не говорил, он отлично понимал — из него хотят сделать шпиона. Степан старался не думать о будущем, сознавая, что сейчас поздно отступать, что прояви он теперь недовольство, его уничтожат. Приходилось таиться, замыкаться, лгать. Теперь он наконец понял, почему его уволили с работы на заводе, почему обрекли на голод, лишения, а потом подсунули старого дружка. Вожаки из «Народно-трудового союза» стремились превратить его в орудие своей мести против страны, которой они изменили, против народа, который они предали. Степан понял это слишком поздно.

Аггей Чурилин, не сказав ни слова, опять куда-то уехал.

Однажды Степана привезли в помещение американской разведки — он должен пройти «медицинский осмотр». Его положили на кожаную кушетку, опутали проводами, идущими к нему от нескольких приборов… Пневмограф следил за изменением дыхания, сфигамнометр фиксировал давление крови, кардиограф снимал работу сердца, термометры следили за температурой… Затем его провели в другой кабинет, снова уложили на диван и снова спеленали проводами… От его тела провода тянулись к большому ящику, в котором вращался валик с широкой бумажной лентой. Над валиком — стеклянные узкие, длинные трубки, наполненные чернилами и смонтированные на одной оси с пишущим прибором. Это — «лай-детектор». Степану объяснили: если он будет давать ложные ответы — в линии, которую прочерчивает на бумажной ленте пишущий прибор, появится излом, он будет разоблачен. Вопросы следовали один за другим с непостижимой быстротой, «врачи» стремились не дать ему времени на обдумывание ответов.

После незначительного перерыва — новые вопросы, по которым Кныш догадался, что ему стали доверять, — теперь уже шла проверка быстроты и точности его реакции: имелось в виду уточнить его профессиональную пригодность к работе, на которую его прочили.

После «медкомиссии» события завертелись, как в калейдоскопе. Уже через два дня Кныша на самолете отправили за океан. Доставили в Вашингтон и поселили в отеле «Гамильтон», в номере, окна которого выходили на задворки. На улице показываться нельзя. Вскоре его перевезли в штат Северная Каролина, в лагерь десантных войск «Футбрейк». Здесь он должен был научиться прыгать с парашютом. Двенадцать прыжков с вышки и десять с самолета. Из «Футбрейка» перебросили в школу разведчиков — это всего в сорока километрах от Вашингтона, в штате Мэриленд. Сельский покой, тишина, неподалеку поселок с несколько странным названием — Поупс-вилл.

В классах, что помещаются на втором этаже здания школы разведчиков, — приемники и передатчики, тетради с кодами, шифрами. Занятия — до позднего вечера. Здесь Степан Кныш усвоил радиодело, овладел шифром.

Затем его поселили в одиноком домике в лесу в штате Вирджиния. Тут надлежало научиться метко стрелять и «отработать» подрывное дело. А через два месяца — снова лагерь десантных войск «Футбрейк», занятия топографией, хождение по азимуту, опять по четыре часа в день работа с рацией, вождение автомобиля, лекции о Советском Союзе и о методах работы советской контрразведки. Однажды привезли легенду — описание жизни человека, за которого ему придется выдавать себя там, куда его скоро перебросят. Целых три месяца он старательно зубрил эту свою «биографию», вживался в образ человека, которого ему придется изображать. Агентурное задание рассчитано на полтора года, премия — десять тысяч долларов. Но его все еще не отправляли, не разъясняли задание, не сообщали явку. Он, естественно, понятия не имел о том, что проведение операции, в которую его включили шефы разведки, задерживалось по причинам, от них не зависящим. Он оказался как бы в вынужденном простое, и тогда-то было принято решение послать его в «войска особого назначения». Так Степан Кныш очутился в форту Брэгг.

Все началось с принятия «плана икс».

«Икс» в математике означает неизвестное — любой школьник может подтвердить, что это так. Гитлер «днем икс» называл тот день, в который вермахт по его приказу неожиданно и вероломно нападал на ту или иную страну. Так «день икс» оказался зашифрованной датой начала кровопролитий, смерти ни в чем не повинных людей, угона их в рабство. Слово «икс» приняло с тех пор зловещий смысл. В американском толковании кодированный термин «план икс» перестал быть чем-то сугубо секретным, даже, пожалуй, наоборот, приобрел известность: он стал включать в себя подготовку особых войсковых частей для ведения «специфических» боевых действий в тылу армий стран социалистического лагеря в случае возникновения новой мировой или сколько-нибудь крупной войны вообще, хотя бы и местного значения. В форту Брэгг обосновалась «армия особого назначения», по другому — «77-я группа войск особого назначения», или, иначе, «корпус бойцов освобождения». Там, в форту Брэгг, американская разведка занимается тренировкой всякого сброда, для них в значительной мере предназначается картотека советских граждан, подлежащих уничтожению. Ведь диверсанты должны будут действовать далеко впереди войск НАТО, одетые в форму солдат и офицеров Советской армии, — точь-в-точь как действовал в свое время «учебный полк Бранденбург» — созданная Гитлером диверсионная дивизия. Подчеркивая эту преемственность, американцы даже не изменили названия — их части убийц и провокаторов тоже называются бранденбургскими.

Отдыхая на опушке влажного елового леса, на ветвях которого гроздями мутного жемчуга поблескивала вода, Степан размышлял о пережитом им в форту Брэгг.

 

Глава вторая

Степан Кныш отлично помнил о том изумлении, которое охватило его, едва он попал сюда. Слышалась русская, украинская, польская, чешская, венгерская, немецкая речь, по-английски здесь не говорили. Парни, одетые в американскую военную форму, были все как на подбор — здоровяки, один к одному, по сравнению с ними он выглядел заморышем.

Предстояло пройти все три фазы обучения, установленные для питомцев форта Брэгг. Первый, самый продолжительный период, показался Кнышу не очень тяжелым: сказалась подготовка, полученная в разведывательной школе, — двенадцать недель на изучение средств связи, по четыре на овладение легким и тяжелым оружием и на курс по проведению подрывных работ. Степан Кныш, вызывая острую зависть своих коллег по диверсионному подразделению, шел впереди. Но когда дошла очередь до медицинской подготовки, положение изменилось — тут у него преимуществ не было. Пришлось основательно потрудиться, чтобы освоить теоретический курс, а потом ехать в далекий Техас и там, в форте Бруи, проходить практику в военно-медицинском центре. Целых восемь месяцев ушло на это.

Затем началась вторая фаза обучения: изучение теории и практики воздушных и комбинированных десантных операций, освоение всяческих приемов военной хитрости, с помощью которых предстояло добиваться победы над «врагом» в странах, из которых различными путями эти парни попали сюда. Кроме того, пришлось опять заниматься топографией и совершенно новыми для Степана «учебными» предметами: организацией диверсионных отрядов из местного населения, предварительной тренировкой на «умение выживать». Систематически проводились занятия по тактике.

И, наконец, наступила третья, последняя фаза обучения. Представители из Управления особых методов ведения войны и администрация форта Брэгг провели тщательный отбор солдат. Большую роль при этом играли знание языка, страны, быта народа, среди которого придется действовать, умение приспособиться к местным условиям, к климату и тренировка на выносливость. Кныш был признан годным для полного завершения курса шпионско-диверсионных наук в форте Брэгг. Теперь обучение проводилось уже в составе подразделения, точно такого, каким его предполагается забросить в глубокий тыл на территорию Советского Союза.

Диверсионное подразделение было направлено на север штата Северная Каролина и целых три недели «действовало» в суровых условиях гор. Затем их посадили в самолеты. Над штатом Колорадо, в районе форта Карсон, их сбросили на парашютах — начались семинедельные занятия в крайне суровых условиях: на большой высоте, в снегу, было очень холодно. Из Колорадо после изнурительных учений пришлось пешком возвращаться в форт Брэгг. Путь немалый! Снова десантные операции, проведение подземных и подводных взрывов, и наконец последнее — завершающий трехнедельный курс на «умение выжить» в болотистой местности, в районе форта Леджен, без пищи, без какого-либо подобия крова… Но вот и эти три недели кончаются. Солдаты пробираются уже на сборный пункт своего диверсионного подразделения, откуда они возвратятся в форт. Теперь, когда все позади, Степан Кныш хорошо знает, кого и зачем готовят американцы в форту Брэгг.

Их оденут в форму солдат Советской армии и забросят на советскую землю. Они будут выдавать себя за своих: ведь русский язык для них родной, а в карманах у них будут отлично сделанные липовые воинские документы. Как предполагают стратеги из военного министерства США, в далеком советском тылу их встретят с доверием, и тогда они нанесут удар, коварно, с той самой «хитростью», которой их обучали: взорвут важные промышленные объекты, железнодорожные пути, склады, разрушат линии связи, подготовят места для высадки десантов регулярных войск, соберут и передадут командованию ценную информацию, выделят, когда это потребуется, для регулярных войск НАТО «живые карты» — проводников, превосходно знающих местные условия. Да мало ли что могут сделать благополучно заброшенные в советский тыл вышколенные диверсанты и террористы, недаром же в форте Брэгг американские военспецы читают лекции об опыте вооруженной борьбы против советской власти банд Махно, Антонова… Кныш внимательно слушал эти лекции, и у него возник вопрос, который нельзя было задать никому: а почему это советские люди пойдут в банды американских диверсантов? Почему они не расправятся с ними, как когда-то расправились с теми самыми бандитами, опыт которых ныне старательно передают американские инструкторы в форте Брэгг?

Задачи, которые поставлены перед диверсионными отрядами и группами американским командованием, и тактика боевых действий этих отрядов на советской территории заранее обрекали диверсантов на уничтожение. Так, важнейшей задачей диверсионных отрядов будет не допустить использования той или иной местности советскими войсками. Что же для этого приказано сделать Степану и другим диверсантам из «корпуса освобождения»? Минировать дороги, разрушать фабрики и заводы, устраивать пожары, отравлять воду в реках и колодцах, с помощью бактериологического оружия вызывать эпидемии заразных болезней — тифа, чумы, холеры, — чтобы народ советский вымирал. Трудно представить себе, чтобы нашлись среди советских людей такие, которые стали бы пособниками своих же убийц. Забросить отряды диверсантов на советскую землю штабу НАТО частично удастся, и эти звери в человеческом облике смогут натворить много бед, но их все-таки обязательно уничтожат, и недолго им придется, используя всякого рода «военные хитрости», передвигаться из одного района в другой.

А тактика действий диверсионных отрядов? Она рассчитана на проведение боевых операций в какой-то почти необитаемой стране, но никак не в СССР и не в густонаселенных государствах Восточной Европы. И боевые действия и передвижение должны осуществляться ночами, днем же диверсантам предписано отсиживаться в лесах и горах и лишь «небольшими дозорами вести разведку». Тактика диверсионных отрядов предусматривает налеты, засады, диверсии и рейды.

Налеты должны производиться на «стационарные» объекты, то есть на промышленные предприятия, электростанции, колхозы и совхозы. В район предполагаемой операции заранее будет засылаться агентура, линии связи предполагается уничтожить заблаговременно, дороги, где нужно, следует заминировать, и тоже, понятно, не в последний момент. Кроме того, планируется организация «отвлекающих действий». Как будто все гладко, однако Кныш отлично понимал, что это, так сказать, «только в теории»! В самом деле — стоит грянуть войне, как любые сколько-нибудь важные объекты будут поставлены под надежную военную охрану, для вылавливания диверсантов наверняка будут созданы истребительные батальоны, весь народ пойдет против заброшенных к нам банд. Обольщая себя иллюзиями насчет восстаний и бунтов советских людей, по существу, против самих же себя, деляги из военного министерства США, так же как это в свое время случилось с Гитлером, допускают огромную ошибку, рассчитывая, что заброшенные ими на советскую или польскую, чешскую, венгерскую землю шпионы и убийцы окажутся на положении партизан — народных мстителей. Только люди далекие от реальной действительности могут строить такие планы. Все это Кныш как-то органически понимал, чувствовал. Скрывая злорадную ухмылку, он подумывал и о другом: а кто знает, сколько среди «специально отобранных солдат» в форту Брэгг имеется людей, готовых перейти на сторону Советов, в лагерь «красных», туда, где находятся их родные, друзья по прошлой жизни, по детству, по крови. Ведь не все они здесь по доброй воле; для того, чтобы завербовать их, было пущено в ход все: ложь, провокации, угрозы, клевета, подкуп, убийства…

Особое место в тактике американских «бранденбуржцев» занимают диверсии. В этом деле имеется огромный опыт времен Первой и Второй мировых войн. Страшно заманчиво — послал несколько отщепенцев без роду без племени, а они тайком и в самый нужный момент пустят на воздух советские железнодорожные мосты, заводы, электростанции. Инструкторы в классах — Степан это отлично помнит, — решительно утверждали, что в США уже имеются атомные заряды с небольшим тротиловым эквивалентом, которые могут переноситься одним человеком. Такие атомные заряды предполагается дать и на вооружение диверсионных отрядов, чтобы сподручнее было разрушать важные объекты. По замыслу американского командования, «бойцы корпуса освобождения» из форта Брэгг должны будут огромное внимание уделить и такой форме диверсии, как отравление населения Советского Союза и демократических государств Восточной Европы и Азии ядами и заражение их эпидемическими болезнями. Капля яда (бутолина) в какой-нибудь водоем — и масса трупов! И снова — Кныш не мог сейчас не подумать об этом, — просчет поджигателей новой войны — этот чудовищный, злодейский «метод» диверсий таит в себе опасное противоречие. Дислоцированное в форту Брэгг подразделение «особо отобранных лиц» называется «корпусом бойцов освобождения». Но вот наученного искусству убивать бойца-«освободителя» сбросят с парашютом где-нибудь над Смоленской или Калужской областью с приказом напустить на людей тиф, холеру. Массы женщин, детей, ни в чем не повинных граждан — тех самых, об «освобождении» которых без конца болтают по американскому и западногерманскому радио, должны будут погибнуть, умереть в ужасных муках. Что же скажут народы о злодеях и на какую же поддержку местного населения могут надеяться такие «партизаны» «мэйд ин ЮСА» (сделанные в США)? Их будут уничтожать, как тифозных вшей, — Степану Кнышу это ясно.

Проведение рейдов по тылам противника — это тот самый очередной метод ведения боевых действий диверсионными отрядами, ради которого Степану пришлось последние три недели терпеть голод, жажду, лишения.

Особенность рейда — длительные переходы, требующие исключительной физической подготовки, выносливости и умения переносить лишения. Учиться терпеть лишения, пройти курс на «умение выжить» Степану, как и многим до него, пришлось в районе форта Леджен. Завтра кончался этот проклятый «курс», заставивший парня подбирать на полях случайно не замеченную фермером полусгнившую брюкву, пытаться ловить рыбу в ручье и разыскивать «питательные» корешки в лесных зарослях.

Неподалеку под чьими-то ногами захлюпала болотная жижа. Между хилыми стволами черных, точно обгоревших, елей показалась высокая фигура мужчины — сержант явно спешил. Кныш толкнул напарника, и тот моментально сел. Сержант издали делал знаки, по которым можно было понять, что следовало поторопиться. Солдаты с нетерпением ждали, что им скажет сержант, — они боялись, не придумал ли командир диверсионного отряда, в котором они проходили обучение по «третьей фазе», какое-нибудь новое испытание: от этой мысли им было не по себе.

Сержант не стал задерживаться возле них.

— Пошли! — скомандовал он и добавил всего лишь одно слово: — Радиограмма.

Сержант не отличался многословием, но все же удалось кое-что из него вытянуть. Оказалось, что его задержали на командном пункте отряда в ожидании какого-то важного приказа. Наконец приказ поступил по рации. Сержант презрительно сплюнул, — он не очень-то уважал этих парней. Степан Кныш должен немедленно выйти на поляну по ту сторону реки, где его ожидает вертолет. Надо торопиться.

Они спешили изо всех сил. У Степана на сердце было очень невесело, — он уже видел себя в роли «спасителя» с ядом и бациллами.

Кныш стоял навытяжку. За ничем не покрытым деревянным столом сидел крупный, плечистый мужчина. На фоне серых бетонных стен помещения комендатуры он казался особенно хмурым и каким-то бесцветным. Степан, конечно, не знал, что ему довелось встретиться с одним из самых опытных и «везучих» работников разведки, Патриком Смитом. Но вообще-то он догадывался, что это не рядовой инспектор.

Смит внимательно разглядывал стоявшего перед ним парня.

— Сегодня отдыхайте, примите человеческий облик, — сказал он, — а завтра утром вас переправят в Вашингтон, в отель «Гамильтон». Там я проинструктирую вас. А через неделю вас встретят на аэродроме возле Стамбула и перебросят на Восток. Через турецко-советскую границу вы проникнете в Армению. Перед самым переходом советской границы, в Карсе, вам скажут, не будет ли каких-либо изменений в задании. Условия старые. — Жестом Патрик Смит отпустил Кныша.

 

Глава третья

В стамбульском аэропорту Степана встретил Аггей Чурилин — он-то и оказался уполномоченным Патрика Смита, которому разведка поручила перебросить Кныша в Советский Союз.

Степан уже перестал удивляться умению старого знакомого изменять свою внешность, манеры, походку, даже голос: то задумчиво-дружеский, то холодно-безразличный, а порой злобный. Красивый, подтянутый, он производил на Степана впечатление приготовившегося к прыжку зверя. Степан так толком и не понял, какую, собственно, роль на этот раз отвела американская разведка Чурилину и почему он должен не только организовать переход им границы, но и собственными глазами убедиться в том, что его не сцапали тотчас пограничники. Ведь для этого Чурилину придется рисковать собственной шкурой, вместе с Кнышом нелегально пробраться в Советскую Армению, а затем ухитриться невредимым возвратиться на Запад, чтобы лично доложить Патрику Смиту о благополучной заброске очередного лазутчика на советскую землю. Было во всем этом что-то непонятное. Ясно лишь одно: до поры до времени оба они выступают в одной роли — агентов разведки, которым надо проникнуть в Советский Союз. А практически переброской их через границу займутся резидент американской разведки в Турции Бидл и его люди.

Стамбул. Дворцы и белые минареты виднелись на крутых холмах у синих вод Босфора. Речные трамваи-ширкеты сновали вдоль и поперек, совершали рейсы между Галатой и Ускюдаром на азиатском берегу пролива.

Чурилин и Кныш сидели в каюте американского военного катера. Наступали сумерки. У низкого берега крутился мусор с причалов, гнилые апельсины, огрызки, корки. С берегов доносились монотонные причитания — пели, не то веселились, не то кого-то хоронили. Потом их посадили в закрытую машину и доставили на станцию Хайдар-паша. Поезд, готовый к отправлению на Анкару, стоял под парами. Их провели в двухместное купе, и тотчас появился человек, о котором они были заранее предупреждены, — высокий, откормленный, с черными масляными глазами. Он назвал себя; имя у него оказалось длинным, сложным, непривычным, кончалось на «оглу». Так они и называли его между собой — «оглу», остальное не запомнили. Оглу сообщил, что с ним они пройдут специальную подготовку, с ним же будут и переходить границу.

Новость о «специальной подготовке» Чурилину и Кнышу не понравилась, хотя, привыкшие скрывать свои чувства, они и виду не подали. В эту ночь уснуть Степану не удалось, он понимал, что настают решающие дни, что приближается финиш, и страшно боялся, а вдруг все получится совсем не так, как мечтал на протяжении долгих последних лет. От мысли, что он как-то может выдать овладевшие им чувства и тогда всему конец, ему становилось страшно.

Утром прибыли в Анкару. Оглу смотрел в окно вагона и ждал, когда перрон опустеет. Потом сели в ожидавший их закрытый автомобиль. Оглу уселся рядом с шофером. Машина рванулась вдоль застроенной белыми домишками улицы, выскочила на широкий, тенистый бульвар Ататюрка, повернула налево, проскользнула через центральную анкарскую площадь Улус Мейданы и пошла вдоль извилистой полупустынной улицы с не подходящим к ней наименованием — Анафарталарджаддеси, что значит проспект имени Анафарталар. Затем автомобиль завилял по узким уличкам старого города и наконец остановился возле калитки, у которой прохаживался часовой. Турецкий это был солдат или американец — разобрать не представлялось возможным, поскольку в турецкой армии введена американская форма. Приезжих провели в небольшую комнатку и предложили отдыхать. Как тотчас выяснилось, любезность эта носила несколько своеобразный характер — покидать дом, в котором их поместили, запрещалось. На следующее утро придется ехать дальше, но куда именно — не сказали.

Время шло страшно медленно. Не раздеваясь, валялись на кроватях, молчали, перелистывали брошенные на стол американские журналы, думали каждый о своем.

Поздно вечером снова появился Оглу и подтвердил — отъезд назначен на утро, а пока можно «прокатиться» по городу. Их опять усадили на заднее сиденье закрытого автомобиля, запретив опускать боковые стекла. Машина медленно пошла той самой дорогой, которой Чурилин и Кныш ехали сюда накануне. В витринах магазинов полыхали электрические огни. На фасаде кинотеатра огромные красочные ковбои бросали лассо, мужчина в маске кого-то душил. На площади под мощным фонарем красовались огромные часы с белым циферблатом, на автобусных остановках в железных загородках толпились люди, сновали украшенные шашечными полосками такси… Автомобиль, постепенно набирая скорость, двигался по бульвару Ататюрка, миновал Сары кешек (желтый дворец) и помчался по направлению к Чанкая, туда, где помещается резиденция президента Турции — тогда им был Джалал Байяр, — и почти рядом с ней — американское посольство.

Справа показалось обширное строение с небольшими колоннадами и верхним этажом, напоминающим палубу корабля. От улицы строение было отделено металлической решеткой, в которой виднелись широкие ворота. В глубине поднимались деревья, густые заросли кустарника обрамляли усадьбу с обеих сторон.

— Советское посольство, — тихо сказал Оглу.

Чурилин и Кныш промолчали.

Миновав посольский квартал, автомобиль продолжал еще довольно долго продвигаться вперед, несколько раз останавливался. Оглу и шофер выходили размяться, любовались звездами, точно посыпанным золотистой пудрой небом. «Пассажиры» сидели в машине безмолвные, растерянные, им ни разу не предложили выйти подышать свежим ночным воздухом. Прогулка завершилась без происшествий, она лишь усилила тревогу Степана.

Из Анкары выехали утром. Поезд шел на восток. По соседству расположились Оглу и человек в длиннополом клеенчатом пальто, должно быть, агент эмниет мюдюрю (управления безопасности). Поезд шел пустынной местностью, иногда взбирался на самые гребни гор, делал зигзаги. С верхушек горных хребтов по обе стороны отлично просматривались узкие, глубокие долины, то уныло-серые, то бездонно-синие. На огромных расстояниях не встречались ни люди, ни животные.

Ночью прибыли в большой город Кайсери с текстильными фабриками, построенными с помощью Советского Союза еще при Ататюрке, ценившем хорошие отношения с великим северным соседом.

И на следующий день поезд продвигался среди бесконечных горных хребтов, безлесных, серых, часто нырял в туннели. Смешанный с угольной пылью дым от паровоза проникал в вагоны, пришлось плотно закрыть окна, но и это мало помогало.

Оглу появился, только когда подъезжали к Эрзеруму. Снова последними покинули состав, прошли перроном, но на этот раз автомобиль их не поджидал.

— Арабаджи! — крикнул Оглу.

Один из стоявших в стороне извозчиков хлестнул лошадь и подкатил к вокзалу.

— Как в старой России, — шепнул Кныш.

Он, конечно, не видел старой России, но кое-что читал о ней, и в его представлении она неизменно вставала в образе мордастых урядников, городовых и подстриженных в кружок извозчиков, облаченных в черные длиннополые одежды, по покрою напоминавшие поповские рясы.

В Эрзеруме извозчиков было много, они разъезжали и парами и тройками, обязательно почему-то с колокольчиками, с разноцветными тряпками на дугах, с цветными лентами, вплетенными в конские хвосты.

От вокзала уходила широкая, плохо мощеная пыльная улица. Босые, в рваных рубашонках дети стайками сбились у обочины, клянчили у приезжих монеты или хотя бы кусок хлеба. Их было тут очень много, изможденных, в язвах, с в кровь изодранными ногами.

У отеля «Сакарья» пассажиры покинули пролетку и поднялись по лестнице на второй этаж, в контору.

Отель — угрюмое, приземистое здание, лестница сложена из толстостенных метровой ширины каменных плит, но комната, в которой их поселили, оказалась просторной, с большими светлыми окнами и высокими, на русский лад, кроватями, покрытыми легкими пикейными одеялами с взбитыми подушками на них.

— Отдыхайте, пожалуйста, — нараспев сказала горничная, пожилая женщина, на чистом русском языке.

Чурилин ничего не ответил, он был испуган и рассержен не на шутку: почему же тут знают, что они русские? Молчал и Кныш. Женщина, орудуя тряпкой, рассказывала о себе. Она с Кубани, правда, давно ушла оттуда, еще в молодости. Жил там один молодой турок, и Марфа — так звали женщину — сошлась с ним и ушла на его родину, в Эрзерум. Возможно, все это она наскоро придумала, кто знает.

Чурилин был недоволен.

— Романтику развела… — шипел он после ухода женщины. — Постели — как для купцов первой гильдии…

Кныш упорно отмалчивался, думая о своем заветном, тайном.

 

Глава четвертая

И снова — дорога на Восток. От Эрзерума до Саракамыша на целых триста километров тянется узкоколейка, проложенная русскими еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году, в разгар Первой мировой войны — тогда шли а этих местах жестокие бои.

Паровоз «кукушка», крошечные, будто игрушечные вагончики с матовым изображением полумесяца на стеклах окон. Всю ночь продвигались высокогорным плато. Вокруг, посеребренные лунным светом, бушевали степные травы.

От Саракамыша на восток шла нормальная, широкая колея. Два часа езды, и агенты Смита очутились в Карсе. До советской границы оставалось всего пятьдесят километров. Город — скопление невзрачных каменных домишек среди серых гор, лишенных растительности, красок.

С разрешения Оглу Чурилин и Кныш отправились на прогулку. Городишко оказался небольшим. Вырвавшись из гранитных теснин, неширокий Карс-чай с шумом катил свои волны посередине города, журчал меж камней, в изобилии нагороженных вдоль и поперек русла. На берегу виднелся двухэтажный особнячок с палисадником, в котором произрастало несколько чахлых деревцев. Пара скамеек у трухлявого штакетника, бледно-синяя краска на ставнях окон, — в этом домике когда-то помещалась уездная управа, тут царские чиновники вершили дела. Поодаль — армяно-грегорианский храм, разграбленный завоевателями, заколоченный досками. На утесах, из-за которых рвется на простор торопливый Карс-чай, видны доты, оттуда на долину, на город наведены пушки и пулеметы. Туда же, к дотам, убегают рельсы конно-железной дороги — конки, оставшейся тут в наследство от старой России. Конкой пользуются главным образом офицеры гарнизона крепости, расположенной на высокой скале над Карсом.

Вечером Оглу и Чурилин куда-то ушли. Степан остался в гостинице, сидел у открытого окна. Душно, голову, точно обручем, сжали — начиналась горная болезнь: сказывалась непривычка к высоте в два с половиной километра над уровнем моря. Степан тщательно скрывал боль. Он догадывался, что «специальная» подготовка будет проходить в горных условиях, и боялся быть отставленным, а ведь без этой подготовки его, видимо, не рискнут послать через границу, туда, на территорию Советского Союза. И он терпеливо молчал.

В Карсе Кныш получил подтверждение задания разведки. Резидент Центрального разведывательного управления в Турции Элиас Бидл, совершая очередную поездку в район горы Арарат, решил сам дать напутствие питомцу форта Брэгг. Разговор происходил с глазу на глаз. Однако, как вскоре убедился Степан, насчет характера его будущей работы на территории Советского Союза Чурилин был отлично осведомлен, чего он и не старался скрывать. Что бы это могло означать?

В Карсе же Кныш получил свое шпионское снаряжение, включая портативную рацию и радиомаяки для наводки самолетов на цель. Затем его, Чурилина и Оглу посадили в американские джипы и отправили на северо-восток от озера Чилдыр, в турецкую пограничную зону.

Подготовка к переходу советской границы заняла еще около двух недель. Таких гор и пропастей Степан нигде не видел. В сопровождении Оглу агенты Смита лазали по скалам, совершали восхождения на крутые пики, спуски в ущелья и тренировались в пользовании специальной аппаратурой, которая должна была помочь им незаметно проскользнуть на территорию Советского Союза.

Наконец настала ночь, когда они отправились в путь. Их сопровождал турецкий офицер-пограничник, отлично знавший местность. Всю ночь лил дождь, шумели невидимые бесчисленные потоки, несущие с вершин камни. В кромешной тьме шли долго, карабкались по скалам. Потом вышли в небольшую лощину и направились точно на восток. Местность несколько изменилась, теперь чередовались холмы и долины. Турок-пограничник о чем-то поговорил с Оглу и пошел обратно, на свою заставу. Тяжелые рюкзаки резали плечи, на подъемах тянули назад. Степан чувствовал, как с каждым шагом в его сердце, в его мозг все глубже проникает пронзительно острое чувство страха, страха и стыда — нестерпимо жгучего, мешающего дышать. Родина, милая Родина, о которой он так мечтал все эти годы на чужбине, тут, совсем рядом, а он шел к ней как враг! Дойдет он или погибнет от пули советского пограничника? Что ждет его — жизнь или позорная смерть? И как быть дальше, что делать с этими людьми, идущими рядом с ним? Если они каким-либо образом догадаются, о чем он думает и чего хочет, его труп останется гнить среди этих пустынных нагорий.

Они уже не шли, а ползли так, как еще недавно Степана учили в форту Брэгг. Непогода бушевала, и в кромешной темноте трудно было что-нибудь разглядеть на расстоянии даже двух-трех шагов. Но Оглу прекрасно знал местность и вовремя подал знак остановиться: впереди были заграждения, а за ними — об этом Степану не раз говорили в разведывательной школе, — контрольно-следовая полоса, широкая, аккуратно взрыхленная, на которой обязательно отпечатается след не только человека, но даже лисицы, зайца.

Несколько отошли назад и стали торопливо готовить ту специальную аппаратуру, которой их снабдили. Наполненные водородом баллоны подняли их над землей — всего на три-четыре метра — и перенесли через сооруженные советскими пограничниками препятствия: так агенты Патрика Смита оказались на территории Советского Союза. Они опустились на землю, поспешно пустили миниатюрные воздушные шары в свободный полет и снова стали красться все дальше на восток, через равнину. Кныш с нетерпением ждал очередного сигнала проводника — предстояло таким же образом, при помощи запасных баллонов с водородом, переправиться еще через один ряд заграждений и новую контрольно-следовую полосу. Оглу очень спешил — рассвет должен был застать их далеко отсюда. Потом, уйдя километров на пятнадцать в советский тыл, они отлеживались целый день в пещере, о существовании которой Оглу, видимо, давно знал. Между скал, далеко внизу, виднелось глубокое ущелье, полное сиреневой тишины. На вершинах гор иногда возникали фигуры чабанов, отары овец ползли по склонам, временами оттуда доносился собачий лай, который очень тревожил Степана. Он понимал, что взять след колхозные волкодавы не смогут: подошвы сапог нарушителей границы тщательно обработаны химикатами, но собаки ведь могут просто почуять присутствие чужих людей и нанести нежелательный визит в пещеру. Однако все обошлось благополучно. С наступлением темноты тронулись в путь. Оглу, должно быть, хорошо знал дорогу, шел уверенно. Маскировались, стороной обходили редкие поселки. Лишь через несколько дней вышли к пробитому в горах шоссе. Настала пора расстаться. Первым ушел Оглу, он повернул обратно. При встрече с представителями властей он должен был предъявить липовое командировочное удостоверение, где значилось, что он находится в этих местах с целью проверки состояния отар на кочевках. В карманах Чурилина и Кныша лежали бумажки, состряпанные разведкой Бидла, из которых следовало, что они — представители райкома комсомола отдаленного района и тоже командированы сюда по служебным делам.

Аппаратура-новинка как будто не подвела, прокрасться через границу удалось. Однако лазутчиков не оставляло чувство неуверенности и страха.

Степана терзали сомнения. Вот он здесь, на родине, а что же дальше, что надо делать, как поступить? Если его поймают, тогда конец, а главное — прахом пойдут все его мечты о будущей жизни, чистой и честной. Пойти с повинной? Но к кому, где и когда? И поверят ли ему? Он пришел на советскую землю вместе с двумя врагами и преступниками, и что же — он задержал их? Нет, один уже скрылся неизвестно куда, другой скоро вернется за рубеж, а пока сидит вот тут рядом с ним и сделает все, чтобы уничтожить его, как только заподозрит неладное…

Чурилин что-то негромко напевал, был доволен тем, что задание выполнено успешно и доллары потекли на его текущий счет в банке.

Степана неожиданно поразил язвительный смех Аггея Чурилина.

— Ты что? — удивился Кныш.

Чурилин криво усмехнулся.

— Страдаешь? Думаешь, не вижу? Против своих воевать заставили, да? А какие они тебе свои? Люди — везде люди. И не вздумай дурить, я за тебя поручился, сам знаешь… — Сказал с угрозой: — А если что — в живых тебе не быть, достанем!

Степан почувствовал, как в нем нарастает злоба, кулаки сами сжались до боли в суставах. Хотелось вскочить на ноги, выкрикнуть ругательство, схватить негодяя… Но нет, он не имел права ни раскрывать пока свои намерения, ни рисковать в этом пустынном краю. Бросил сердито:

— Не мели вздора, Аггей.

Чурилин сказал назидательно:

— При нашем занятии чувствительным быть нельзя, ты это хорошенько запомни.

— Запомню, — с угрозой буркнул Кныш и тут же с досадой спохватился: все-таки не удержался.

Он почувствовал, как Чурилин настороженно, будто сбоку, стал присматриваться к нему.

На попутных машинах добрались наконец до железнодорожной станции. Чурилин сходил за билетами. Поезд из Еревана на Москву должен был пройти только под утро. Закусив в буфете, перебрались в негустую тень росших неподалеку от полотна тощих тополей и растянулись на траве.

— Скоро нам придется расстаться, — глуховато напомнил Чурилин.

— Уже?

— Как приказано, забыл разве? Я ж тебе говорил — моя задача ограниченная: доставить тебя в сохранности, а самому назад, за кордон.

— Когда же отправишься?

— Скоро… я тогда скажу. Только ты уйдешь первым, я — потом.

— На этой станции?

— Нет, что ты!.. — усмехнулся Чурилин. — До Ростова проводить тебя придется. А уж оттуда той же дорогой в Карс. Так вот, слушай внимательно: встретимся на вокзале в Ростове… — Аггей назвал день. — Это будет наша последняя встреча. Если не приду до восьми вечера, уходи, не жди больше. Дальше действуй так, как тебе приказано. — Он остро взглянул на Степана. — Вот твой билет. Поезд придет — разбужу, езжай первым.

Чурилин умолк, будто задумался о чем-то. Степана по-прежнему мучили сомнения. Ростов! Стало быть, у него есть еще возможность осмотреться, подумать, набраться смелости… А там, как только встретятся на вокзале — придется действовать.

Незаметно Кныш уснул.

Его разбудил лязг буферов, голоса. Он вскочил, не соображая, где находится. С гор веял свежий ветер, от которого сухо шелестели листья. Поезд отправлялся. Чурилина нигде не было видно. Где же он? Но долго раздумывать над этим Кныш не мог — колеса вагонов на его глазах приходили в движение. Взвалив на себя снаряжение, он в последнюю минуту успел найти нужный вагон.

— Нельзя, никак нельзя, — с сожалением произнесла проводница, молодая еще женщина. — Ни одного свободного места нет, честное слово.

— А мой билет? — удивился парень.

— На следующий поезд. Придется вам подождать.

На следующий поезд? Чурилин, наверное, ошибся и вручил ему не тот билет, свой. Кныш вернулся на прежнее место, под тополя, но Чурилина и там не было. Только тогда до его сознания дошло: напарник предпочел обманом ускользнуть от него!

Последние вагоны скрылись за поворотом — в одном из них находился Аггей Чурилин. Где-то неподалеку он, конечно, выскользнет из тамбура, притаится за насыпью и уйдет в сторону границы. Но почему он догадался, что старый приятель помешает ему вернуться на ту сторону, на Запад? Помешает доложить о выполненном задании и получить доллары, заработанные на его судьбе?

Кныш долго размышлял. Все получилось не так, как он предполагал ранее. И именно теперь настал час решений, час действий. Полностью освободиться от страхов, разобраться в сомнениях он так и не сумел, однако главное представлялось ясным.

С первым же поездом он покинул станцию, но поехал не в Тбилиси, а в обратном направлении, и к вечеру прибыл в Ереван, взял такси и попросил отвезти его в Комитет государственной безопасности.

…Потом самолетом добрался до Ростова. В тот самый день, назначенный Чурилиным, до вечера проторчал на вокзале. Аггей так и не появился. Видимо, он тогда, не мешкая, прямиком пошел за кордон. Наверное, у них все было заранее условлено с Оглу, и проводник поджидал его на пути. Перестраховались, прохвосты!

Через несколько дней Кныш сидел в кабинете полковника Соколова на площади Дзержинского в Москве и обстоятельно рассказывал о том, что заставило его прийти с повинной. Полковник весьма интересовался обучением в форту Брэгг и встречей там с человеком, пославшим Степана Кныша нелегально в Советский Союз.

Докладывая генералу Тарханову, Соколов убежденно произнес:

— Это действительно был Патрик Смит. Безусловно он — и приметы сходятся, и сроки.

— Возможно… — генерал задумался. — Форт Брэгг… та-ак, десанты! — в голосе его слышался гнев. — Что вы предлагаете, Иван Иванович? Я имею в виду Кныша.

— Предлагаю дать ему возможность искупить невольную вину перед родиной.

— Конкретнее, — генерал испытующе посмотрел Соколову в глаза.

— Кныш послан к нам с агентурным заданием. Под фамилией Мухина он должен был добраться до Сосновска и осесть там. Рацией его заблаговременно снабдили, но предупредили, что он обязан ждать, когда резидент разведки сам установит контакт с ним. Пароль: «Вам привет от дяди Сени». Я полагаю, Кныш-Мухин должен немедленно отправиться в Сосновск и легализоваться там, как это было запроектировано в разведке. Рано или поздно или «дядя Сеня», или его подручный придут на связь с ним, и тогда мы получим возможность сорвать какую-то операцию, разработанную, очевидно, Смитом.

— А вас не смущает бегство Чурилина? — спросил Тарханов.

— Само по себе — да, но в отношении использования нами Кныша — нет. Ведь они расстались до того, как Кныш пришел к нам с повинной.

— Я согласен, пусть Кныш едет в Сосновск, — сказал Тарханов. — О Чурилине пограничники еще ничего не сообщали?

— Нет, товарищ генерал.

— Теперь вернемся к Смиту, — продолжал Тарханов. — Судя по некоторым фактам, он получил какое-то поручение от своего начальства, для выполнения которого ему потребовалось, в частности, перебросить к нам Кныша с рацией. С того дня, когда он в форту Брэгг разговаривал с Кнышем, прошло немало времени… Где же сейчас Смит? Вы думали об этом, Иван Иванович?

— Да, товарищ генерал, — отозвался Соколов. — Посылая людей в помощь себе, Смит, естественно, не должен был долго задерживаться в Штатах.

— Вывод, вывод, Иван Иванович!

Соколов в раздумье вскинул густые брови.

— Его появления надо ждать со дня на день.

— А если он уже проник на нашу территорию? — с едва заметной досадой сказал Тарханов.

— Воз-мож-но… — начиная догадываться, согласился полковник. — Если руководство операцией поручено лично Смиту, то…

Тарханов усмехнулся:

— Этот вариант следует проверить немедленно, — приказал он. — Кое-какие материалы я вам вручу сегодня же, они помогут вам. А Кныша не задерживайте, отправьте его, и побыстрей, да подумайте о том, чтобы как-то не расшифровать его: если дядя Сеня догадается, что парень работает с нами, дело может принять плохой оборот.

— Будет исполнено, товарищ генерал, — и полковник покинул начальника управления.

 

Глава пятая

К вокзалу Красногорска поезд из-за рубежа прибыл утром. Пассажиры поспешно покидали вагоны, всем хотелось как можно быстрее покончить с неизбежными при переезде границы формальностями и ехать дальше — теперь уже по территории Советского Союза.

Машинист, пожилой поляк, выглянул с паровоза и цепким взглядом окинул перрон: все, как обычно, — пестрая толпа пассажиров, туристы и командированные, иностранцы и русские, наряды пограничников контрольно-пропускного пункта, спокойные и внимательные люди в зеленых фуражках. Присутствие пограничников было совершенно естественно, машинист это хорошо понимал, — через Красногорск ежедневно проходят десятки поездов с людьми и грузами, на станции должен быть порядок. Нет, оснований для беспокойства взгляд машиниста не зафиксировал. Он обернулся к своему помощнику и тихо произнес:

— Вам пора, Ян.

Тот молча направился к двери.

— Он должен быть здесь ровно через два часа, — в голосе железнодорожника чувствовалась озабоченность.

Ян снова ничего не сказал: сейчас не время болтать о том, о чем было заранее договорено.

Он покинул паровоз, одетый в обычный для помощника машиниста изрядно поношенный и в меру замасленный костюм из черной ткани. В руках у него ничего не было. Он не спеша прошел по перрону, через служебные ворота направился к перекинутому через пути высокому мосту, ведущему в город. В манерах и поведении не было ничего такого, что выделяло бы его из множества иностранных железнодорожников, прибывающих каждый день в Красногорск со своими поездами. Как и он, они обязательно хотели побывать в городе, одни шли в магазины и рестораны, другие — просто осмотреть город, посетить места жестоких боев с гитлеровскими захватчиками летом 1941 года. И никто не стесняет их передвижения, не следит за ними.

Резидент разведки, предложивший именно такой метод заброски Яна Войцеховского на советскую территорию, знал, что делал. Теперь осталось не обращать на себя излишнего внимания горожан и не сбиться с пути. Бывать в Красногорске раньше Яну не доводилось, и тем не менее расспрашивать кого-либо нечего было и думать, идти на явку надо руководствуясь планом города, основательно изученным накануне. Необходимо лишь проверить, не сбился ли он с пути. Ага, вот улица имени Дзержинского, в стороне от нее — Советская, а там, дальше, будет бульвар, надо обогнуть костел… И Ян уверенно направился вперед. Он шел довольно долго. За костелом начиналась нужная ему длинная улица с маленькими домиками, скрытыми в тени садов, в буйной зелени деревьев и зарослях сирени и акаций. Ян посмотрел на номер — Мицкевича, 73 — и уверенно нажал на кнопку звонка. Из-за двери женский голос спросил:

— Кто?

Он тихо ответил:

— Ян Войцеховский.

— К кому?

— К панне Ядвиге.

Загремели цепочкой, открывая дверь.

Офицер контрольно-пропускного пункта, стройный, сероглазый Федор Иванович Клюев, служил в Красногорске уже не один год. Повседневная, полная суеты и хлопот жизнь пограничной станции имела свои закономерности, которые он хорошо изучил.

Наблюдательность, чутье чекиста на контрольно-пропускных пунктах нужны ничуть не меньше, чем на заставах, а может быть, и больше. На заставах любой человек, попытавшийся перейти границу, — нарушитель, и его надо немедленно задержать. А через контрольно-пропускные пункты ежедневно проезжают сотни людей. И среди этого потока людей надо уметь распознать врага или нарушителя пограничного режима. А враги и нарушители стараются как можно лучше замаскироваться, часто и документы у них безупречные, и вещи в полном порядке. Нужно иметь опытный глаз, чтобы по какой-то, порой незначительной, детали разгадать человека, пытающегося незаконно пересечь государственную границу.

В это утро капитан Клюев обратил внимание на сошедшего с польского паровоза помощника машиниста. У Клюева была натренированная память на лица, и при одном взгляде на Войцеховского он мог поручиться, что тот прибыл в Красногорск впервые. Само по себе это обстоятельство, конечно, ровно ничего не значило, несколько странным показалось другое — Войцеховский отправился в город один, тогда как обычно «новички» знакомились с Красногорском в компании с теми из поездной бригады, кто уже бывал здесь. И хотя Ян Войцеховский пошел один, дороги он ни у кого почему-то не спрашивал. Вниманием капитана Клюева это было зафиксировано как-то подсознательно, интуитивно. Когда же через два часа Ян Войцеховский возвратился, Клюев не мог не заметить разительной перемены в его поведении: от былой уверенности ничего не осталось, двигался он медленно, как-то смущенно, то и дело останавливался. А так как до его появления к вокзалу подошел новый состав, он, видимо, не знал, к какому паровозу ему направиться, и внимательно разглядывал номера. Это уже серьезно насторожило капитана Клюева: чтобы помощник машиниста не знал своего паровоза — такого ему еще не приходилось видеть! Как бы невзначай Клюев поравнялся с растерявшимся железнодорожником и посмотрел ему в лицо — перед ним был не Ян Войцеховский, а человек, которого он никогда не видел. Клюев решил проследить, что будет дальше. Незнакомец приблизился наконец к нужному ему паровозу и что-то тихо сказал. Из окошка выглянул машинист.

— Это ты, Ян, — приветливо сказал он, — молодец, что не опоздал.

Незнакомец спокойно поднялся на паровоз, но теперь Клюев был абсолютно уверен, что это вовсе не тот человек, которого он видел два часа назад уходящим в город.

— Вы не ошиблись? — спросил Клюева начальник контрольно-пропускного пункта в Красногорске подполковник Михаил Емельянович Шелест.

— Нет, не ошибся, — уверенно сказал Клюев, — я хорошо рассмотрел и того и другого, они даже ничуть не похожи.

Шелест на минуту задумался.

— Вот что, — произнес он наконец. — Берите мою машину— и быстро на границу. Там, у моста, вы снимете с паровоза фальшивого помощника машиниста и доставите его сюда. Ну а с машинистом поговорят наши друзья — польские пограничники.

— Разрешите выполнять, товарищ подполковник? — вытянулся Клюев.

— Выполняйте. Наряд солдат возьмите на посту у моста.

— Слушаюсь, товарищ подполковник. — Капитан Клюев повернулся и быстро вышел.

Он понял, что задерживать нарушителя на станции начальник не хотел — поезд должен отойти как обычно, без всякого шума.

Шелест поднял трубку телефона и попросил майора КГБ Спорышева срочно зайти к нему. Действовать надо было немедленно. Необходимо принять срочные меры, чтобы найти того, кто прибыл из-за кордона под видом помощника машиниста и остался в городе.

Майор Спорышев, средних лет коренастый блондин, с зачесанными назад волосами, как всегда спокойный и рассудительный, пробыл у Шелеста недолго.

— Ну что ж, — задумчиво произнес он, выслушав сообщение пограничника, — я доложу своему руководству, и меры к розыску мы примем немедленно. Возможно, нам поможет нарушитель, которого сейчас задержит капитан Клюев.

— Вряд ли… — усомнился Шелест.

— Не захочет говорить? — Спорышев поднял брови.

Шелест почти сердито сказал:

— Мы с вами не знаем, какова будет ценность того, что он нам скажет.

— Вы, Михаил Емельянович, опасаетесь, что они заранее подумали…

— …О том, чтобы он в случае провала не мог выдать их? Вот именно, — закончил Шелест.

Подполковник постучал косточками согнутых пальцев по столу.

— Все это не так просто, майор. Хотя я и уверен, что пропавший Ян Войцеховский скоро будет обнаружен.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался Спорышев.

— Судите сами, — Шелест встал и подошел к карте пограничного района, обслуживаемого контрольно-пропускным пунктом, — сидеть Войцеховскому в Красногорске незачем, это совершенно ясно. Очевидно, он имеет задание уехать в наш тыл. И он постарается уехать как можно скорее.

Майор Спорышев задумчиво произнес:

— Хочется верить, что мы найдем и схватим этого человека. Но схватим мы его при попытке покинуть город, так сказать, под открытым небом! А ведь где-то в нашем городе имеется неизвестное нам убежище, в котором его до поры до времени прячут.

— Вот явку-то вы и должны разыскать, — твердо сказал Шелест.

Было условлено, что после проверки на КПП факта подмены помощника машиниста задержанный будет тотчас передан в распоряжение Областного управления государственной безопасности.

Операцию по снятию с паровоза лжежелезнодорожника капитан Клюев провел аккуратно. «Эрзац» Яна Войцеховского оказался трусливым и туповатым парнем. На первый же вопрос капитана: «Вы советский гражданин?» он ответил утвердительно и назвался Сигизмундом Васюкевичем.

Машинист яростно сосал сигарету — понимал, что стоит составу миновать железнодорожный мост, как на той стороне придется иметь дело со своими, польскими пограничными властями и вряд ли удастся отвертеться от ответа.

Поскольку личность Васюкевича была установлена, его передали в распоряжение майора Спорышева.

Первая же беседа с задержанным дала майору важные сведения. При допросе выяснилось, что по национальности Сигизмунд Васюкевич поляк, в Советском Союзе проживает давно, принял советское гражданство, вместе с братом работал под Москвой, в лесничестве. Парень производил впечатление недалекого человека. Газет он почти не читал и о событиях в мире представление имел весьма смутное. О существовании специальной конвенции, разрешающей польским гражданам свободно репатриироваться на родину, он не слышал, а уехать на родину очень хотелось. На вопрос Спорышева, почему же он не обратился в соответствующие органы с просьбой о разрешении на выезд, Васюкевич, запинаясь и краснея, признался, что когда-то совершил преступление, за которое был советским судом осужден, отбывал наказание.

— Но это обстоятельство не может служить препятствием к репатриации на Родину, — недоверчиво заметил Спорышев.

— Не может?! — глаза парня округлились в крайнем удивлении. — А он говорил… — и Васюкевич умолк.

— Кто он? Что он вам говорил? — допытывался майор, но задержанный упорно молчал. Он, очевидно, боялся замешать в свои дела брата Казимира — лесничего, который в ближайшее время возвращается в Польшу «по всем правилам», официально. Не сказал он ни того, кто и к кому направил его, ни того, где и у кого проживал в Красногорске. Что же касается рабочего костюма железнодорожника, то подтвердил, что действительно получил его сегодня утром, однако кому этот костюм принадлежал раньше, он будто бы понятия не имеет. Парень всячески вилял, ссылался на провалы памяти, незнание города. По-видимому, кто-то сумел убедить его в том, что для него существует лишь один путь возвращения на родину — нелегальный, — и что в случае задержания пограничниками с него лично советские власти строго не спросят. В Красногорске с Васюкевича взяли большие деньги за то, чтобы устроить на паровоз под видом помощника машиниста Яна Войцеховского. О подлинном Яне Войцеховском, вместо которого он явился на станцию, Васюкевич ничего не знал и теперь убивался, что все его деньги пропали. «Под контрабандиста работает, — подумал Спорышев о хозяине явки. — Парня, кажется, одурачили». Но показания Васюкевича нуждались в тщательной проверке. Васюкевич был озлоблен провалом и, не таясь от Спорышева, зло ругал себя за то, что струсил в момент появления на паровозе советского пограничника и сразу же «раскололся».

Отправив задержанного в камеру, Спорышев хотел было идти обедать, но неожиданно получил приказание оставаться на месте и ждать телефонного звонка в КПП, от подполковника Шелеста.

 

Глава шестая

Шелест заговорил было о том, что за долгих шестнадцать лет пограничной службы на Камчатке и Курилах он не видел столько коварства и подлости со стороны врагов его Родины, сколько в Красногорске всего зa три года, но взглянул на часы и быстро поднялся с места:

— До отхода поезда на Москву остается десять минут.

— Я помогу Клюеву, товарищ подполковник, — предложил офицер Крапоткин.

— Да, да, идите…

— Слушаюсь, — Крапоткин стремительно вышел.

Шелест подошел к окну кабинета — отсюда как на ладони был виден перрон и поезд, готовый к отходу на Москву.

Капитан Клюев нервничал — через несколько минут поезд уйдет, а Ян Войцеховский все еще не появлялся. Неужели выводы, к которым пришел начальник КПП, ошибочны? Нет, не может быть! Нельзя Войцеховскому скрываться в Красногорске — риск! Ему обязательно следует поторопиться. К тому же вряд ли ему известно о том, что произошло с заменившим его на паровозе Васюкевичем. Задержание произведено буквально за одну минуту до того, как поезд пересек государственную границу, на территории пограничной зоны посторонние люди эту операцию видеть не могли.

Однако время шло, а Войцеховского не было.

До отхода поезда осталось три минуты, перрон опустел, и капитан с испугом вдруг подумал: «А может быть, я проглядел, и он сейчас спокойно расположился уже в каком-нибудь купе? Я мог и не узнать его, ведь он переоделся».

До отхода поезда осталась одна минута. И тут Клюев наконец-то увидел человека, сегодня утром покинувшего польский паровоз в промасленной одежде железнодорожника. Теперь тот был в ничем не примечательном костюме. Соломенная шляпа, перекинутый через плечо старенький пыльник, небольшой дорожный чемодан в левой руке. И все-таки это был он!

«Правая рука у него свободна», — отметил Клюев и пошел навстречу.

Поезд трогался. Войцеховский быстро сбежал по деревянной лестнице к перрону. Поезд уже шел. Войцеховский бросился к вагону, но неожиданно почувствовал сильный рывок назад. Он обернулся: перед ним стоял капитан-пограничник, худощавый и строгий, тот самый, которого сегодня утром он видел на другом перроне, с противоположной стороны вокзала. Что это — случайность или провал? Он снова рванулся, но последний вагон был уже далеко.

— В чем дело? — возмутился Войцеховский.

— Прошу, — капитан сделал приглашающий жест.

Обращать на себя внимание публики не имело смысла. Войцеховский огорченно пожал плечами и со страдальческим выражением лица зашагал рядом с Клюевым. Позади шел другой капитан, с длинными черными усами, а на обоих концах перрона стояли солдаты в зеленых фуражках — наряды пограничников с КПП. О бегстве сейчас нечего было и думать.

Сначала он предъявил довольно потрепанный паспорт, выданный милицией еще в ноябре 1953 года… По паспорту значился он жителем Москвы — Макаровым Леонтием Ильичом. С фотокарточки смотрели на Шелеста наглые, чуть навыкате глаза человека, который сейчас сидел перед ним. Предъявил он и служебное удостоверение одной из столичных хозяйственных организаций, в коем значилось, что работает гражданин Макаров в отделе снабжения. А еще бумажка удостоверяла: послан Макаров в город Красногорск в командировку.

Держался он спокойно, не выражал бурного возмущения, не заявлял резких протестов против задержания, хотя и было заметно, что инцидент ему весьма неприятен.

Шелест снова и снова внимательно рассматривал документы задержанного — подлинные они или очень уж искусно сфабрикованы? Но на этот вопрос могла ответить лишь экспертиза.

Подполковник аккуратно сложил документы и положил их на стол, перед собой. На холеной, гладко выбритой физиономии Макарова-Войцеховского появилось выражение удивления и недовольства.

— Надеюсь, вы удовлетворены? — обратился он к подполковнику.

Шелест сухо произнес:

— Мы вынуждены проверить ваши документы, гражданин.

Раздраженно Макаров спросил:

— По какому, собственно, праву вы меня задерживаете? Из-за вас у меня пропал билет до Москвы…

Подполковник резко возразил:

— С билетом дело поправимое, а задержали… значит, нужно — здесь ведь пограничная зона.

— Я могу наконец быть свободен?

— Пока нет… Вот проверим ваши документы, и поедете куда следует…

Макаров резко встал.

— Вы обязаны объяснить мне, в чем меня обвиняете! — произнес он взволнованно.

— Ни в чем пока не обвиняем.

— Так в чем же дело? — глаза Макарова выражали удивление. Неожиданно он хлопнул себя рукой по лбу и рассмеялся: — Простите, товарищ подполковник, уж не считаете ли вы меня, чего доброго, нарушителем границы? Может, я для вас сейчас какой-нибудь агент империалистической разведки, а?

Шелест строго сказал:

— Не волнуйтесь, разберемся. Проверка много времени не займет.

Макаров огорченно пожал плечами:

— Тут какое-то недоразумение, товарищ подполковник.

На этом беседа кончилась.

Личный досмотр задержанного особых результатов не дал — в чемодане, кроме пары белья, зубной щетки и туалетного мыла, ничего не оказалось; в карманах, за исключением носового платка с вышитой золотистым шелком стрелой на синем фоне, абсолютно ничего не было.

Документы передали в лабораторию, но Шелеста не оставляло беспокойное чувство: надо, обязательно надо сделать еще что-то. Но что?

Погруженный в свои мысли, мучительно пытаясь поймать все время ускользавшую догадку, Шелест чисто механически через каждые несколько минут задавал капитану Клюеву один и тот же вопрос:

— А вы не ошиблись, уверены, что задержанный нами Макаров и Ян Войцеховский одно и то же лицо?

И каждый раз капитан твердо отвечал:

— Можете не сомневаться, товарищ подполковник, я ж его утром рассмотрел как следует.

В таком случае, этот лже-Макаров тянет. Зачем? Ведь он отлично понимает, что будет изобличен. Стало быть, ему нужно выиграть время? Для чего? Вряд ли он захочет в ближайшие дни объяснить это, но раз он стремится получить нужное ему время, задача пограничников КПП — как можно скорее выяснить его личность. И тут одни документы всего не скажут, нужно что-то другое, то самое, над чем Шелест сейчас ломал себе голову.

Вдруг он возбужденно поднялся с места и снова принялся разглядывать обнаруженные при Макарове вещи.

— Та-ак, — вслух рассуждал Шелест, — будем исходить из того, что этот гражданин не Макаров, а прибыл к нам сегодня утром из-за кордона. Здесь, в городе, он имел явку, на которой его снабдили советскими документами и одеждой… Но посмотрите, капитан, на носовой платок… Что вы замечаете?

Клюев смущенно молчал: платок как платок. Шелест озабоченно продолжал:

— Ведь при нем оказался единственный носовой платок, вот этот — с золотой стрелой на синем фоне. Взгляните, он смят и неопрятен, им пользовались по крайней мере недели две-три. Так что же, вместе с другими вещами на явке вручили этому субъекту и грязный носовой платок? Сомнительно.

— Значит, этот платок был у него еще до того, как он прибыл в Красногорск, — произнес Клюев, начиная догадываться, в чем дело.

— Вот именно, — подтвердил Шелест, — это, по-видимому, единственная вещь, с которой он не расстался, переходя границу. Спрашивается — почему? В таких обстоятельствах случайностей не бывает.

События развивались в обычной для таких историй последовательности: тщательно проведенная экспертиза установила, что с паспорта москвича Леонтия Макарова была аккуратно удалена фотография и на ее место искусно наклеена новая карточка того, кто был задержан пограничниками КПП. На запрос в Москву был получен ответ, что месяцев пять назад у служащего Л.И. Макарова был похищен паспорт.

Теперь задержанного можно было передать в Управление госбезопасности — пусть там ведут следствие.

Шелеста крайне интересовали результаты химической обработки вещей нарушителя. Химическая экспертиза не заставила себя ждать: на платке был обнаружен кодированный текст. Однако расшифровать его пока не удалось.

Кто же этот человек? Что за сообщение вез он из-за кордона? Кому оно предназначалось? В характере текста можно было не сомневаться, он мог содержать только какое-то приказание разведки. Но какое и кому? И почему для доставки его адресату потребовалось специально посылать человека?

Поскольку появление на советской территории неизвестного было связано с попыткой нарушения границы Васюкевичем, ведение следствия и по этому делу поручили майору Спорышеву.

Лже-Макаров появился в кабинете спокойный, но явно настороженный. Присутствие Шелеста определенно сбивало его с толку, не давало ему возможности сразу же определить — раскрыт он или еще нет, и в зависимости от этого принять решение о линии поведения на следствии. На этот раз он начал с протеста, но Спорышев резко прервал его:

— Перестаньте! Почему вы, Ян Войцеховский, пытались с чужими документами уехать в глубь советской территории?

— В глубь советской территории?! Нет, это уж чересчур! Я еду домой к жене, к детям, в Москву, а не куда-то «в глубь»…

— Пора кончать комедию… — И Шелест зачитал выводы экспертизы и телеграмму из Москвы.

Неизвестный опустил голову и затих.

— Ну что же, будете теперь говорить? — спросил Спорышев.

— Да… — казалось, он с трудом разжал губы.

Но через минуту уже говорил довольно связно. Да, товарищи начальники правы, никакой он не Макаров, а действительно Ян Войцеховский, помощник машиниста с польского паровоза. На паровоз не вернулся — хотел съездить посмотреть Москву, только и всего. Документы ради этого случая купил у неизвестных.

Спорышев спокойно перебил его:

— Итак, признаете, что вы — Ян Войцеховский и хотите…

— Со следующим же поездом выехать отсюда домой, в Польшу. Вернусь на мой паровоз; машинист, наверное, проклинает меня, ведь ему одному пришлось управляться тогда с паровозом.

Стало быть, он уверен, что фокус с заменой его Васюкевичем не разгадан.

— Но как же вы поедете без документов и вашей спецодежды? — с деланой наивностью произнес Шелест. — Куда вы их дели?

Задержанный пожал плечами:

— Мой рабочий костюм остался у тех, кто взамен одолжил мне одежду для поездки в Москву, затрудняюсь указать адрес, ведь я не знаю расположения города… А документы? Остались на паровозе.

— Ну, костюм ваш мы вам поможем найти, — заметил Шелест. — На нем имеются какие-нибудь приметы?

Задержанный на минуту задумался:

— Левый рукав прожжен папиросой, — наконец ответил он, — вот тут… Но вы, конечно, не найдете мой костюм.

— Зачем же унывать? — Шелест говорил подчеркнуто серьезно. — Унывать рано. Итак, костюм остался неизвестно где, а документы на паровозе?

По знаку подполковника капитан Клюев вынул из шкафа костюм, тот самый, в котором задержанный уходил со станции.

— Покажите-ка левый рукав, — приказал Шелест. — Все правильно — прожжен папиросой. Вот видите — и нашли мы ваш костюм. И даже очень быстро. — Он с нескрываемой насмешкой посмотрел задержанному в лицо. Тот сразу обмяк и сидел растерянный, тяжело дыша.

— А вот и служебное удостоверение Яна Войцеховского, оно было у человека, посланного на паровоз вместо вас. Кстати, польский железнодорожник Войцеховский к нам не приезжал, он находится в больнице вот уже больше месяца. А этот документ был у него похищен.

— Кто вы и зачем пробрались на советскую территорию? Отвечайте, — приказал майор Спорышев.

После продолжительной паузы задержанный хрипло сказал:

— Вам удалось сцапать меня… Но я не буду давать показаний.

— Посмотрим, — Спорышев приказал увести его.

С этой минуты для майора Спорышева настало поистине время испытаний: арестованный явно тянул, на каждом допросе послушно брал лист бумаги и не спеша, с никому не нужными подробностями описывал обстоятельства своего провала в Красногорске. Над такими «показаниями» он мог трудиться целый день. Спорышев мечтал о той минуте, когда сможет наконец предъявить ему обвинение не только в нелегальном переходе границы, но и в шпионской деятельности, но для этого приходилось ждать результатов расшифровки написанного особыми чернилами текста на носовом платке. Однако шифр упорно не поддавался, и его пришлось отправить специалистам в Москву. Затем неожиданно в Москву пришлось препроводить и самого иностранного лазутчика. В предписании, полученном на сей счет из Центра, указывалось, что следствие поручено вести полковнику Соколову.

 

Глава седьмая

В начале июня погода установилась сухая, жаркая. За окном кабинета, над просторной площадью имени Дзержинского, с утра до позднего вечера висело солнце, раскаленное добела. Это было в то время, когда москвичи обычно мечтают о тенистой зелени загородных дач или о пляжах на берегу Черного моря. Но полковнику Соколову не до отдыха. Секретный код, примененный некой иностранной разведкой, был все-таки раскрыт, и текст, обнаруженный на платке, расшифрован. Послание адресовано Патрику Смиту. Это сразу же насторожило и Соколова, и начальника управления: они знали, Патрик Смит — крупный разведчик, пустяками не занимается. Тот факт, что задержанный пограничниками в Красногорске агент направлялся к нему, заставлял с особым вниманием отнестись ко всему этому делу. Содержание текста на платке было кратким:

«Дорог каждый час. Операцию форсируйте всеми средствами. Скунса использовать только для помощи пану Юлиану».

Дорог каждый час! Сейчас это в одинаковой мере относилось и к Соколову — враги спешат, их надо немедленно обезвредить. Но кто они? Где? Что это за операция?

Где-то пока беспрепятственно орудует враг по кличке «пан Юлиан», и из-за кордона в помощь ему направлен Скунс — лазутчик, которого схватили в Красногорске. Скунс, конечно, тоже кличка, и довольно мерзкая, — так называется зверек, который водится в Северной Америке. В просторечии зверька этого обычно именуют вонючкой. Все это Соколов помнил еще с юношеских лет, когда с увлечением перечитывал богато иллюстрированные тома «Жизнь животных» Брэма.

Какое же конкретно было задание у пана Юлиана и Скунса? И почему последнего направили не непосредственно к агенту Юлиану, а к Патрику Смиту? Совершенно ясно, что дело тут вовсе не в том, чтобы передать шифрованную инструкцию, ее-то Смит наверняка давно получил, а в чем-то ином. В чем же? Ответ на все эти вопросы мог дать доставленный из Красногорска Скунс, но тот продолжал упорно молчать. Однако теперь, после того как шифр был раскрыт, положение изменилось. Всесторонне продумав материалы дела, полковник позвонил по внутреннему телефону и велел привести Макарова-Войцеховского на допрос.

— Пора кончать, Скунс, — сухо сказал полковник, как только арестованный опустился на стул. Агент наклонил голову и принялся рассматривать свои ногти: видимо, он хотел собраться с мыслями. Соколов спокойно продолжал:

— Молчанием вы только усугубили ваше положение. Вы ошибочно полагали, что для нас важнее всего установить вашу личность, выяснить ваше имя, но для нас это сейчас не имеет первостепенного значения, тем более, что имен вы, наверное, столько переменили на своем веку… Вряд ли и сами помните теперь, как вас звали в детстве… Для нас было важнее получить доказательства того, что вы являетесь агентом иностранной, или, как вы в Красногорске иронизировали, империалистической разведки, и пробрались в нашу страну как шпион. Мы с самого начала понимали, что это так, и взывали к вашему благоразумию, но вы молчали, почему-то не захотели воспользоваться шансом, который у вас был.

— Был… — почти беззвучно прошептал человек у стола.

— Да, был… — Соколов сделал на последнем слове ударение. — Теперь такого шанса у вас нет, мы установили не только вашу принадлежности к иностранной разведке, но и задание, с которым вас перебросили на нашу территорию. Для того, чтобы предать вас суду, нам уже не обязательны ваши признания. Вот и все, что я хотел сообщить вам. До суда можете отдыхать в камере. — Полковник взялся за телефонную трубку.

Скунс явно нервничал, даже вскочил на ноги.

— Я буду давать показания, — хрипло произнес он.

Полковник с усмешкой посмотрел на него.

— Слушаю вас. Уточните задание, с которым вы посланы к нам.

— Я не знаю задания. Верьте, я говорю правду!

— Много же времени потребовалось вам для того, чтобы дать мне столь ценное показание.

— Но это так — клянусь вам!

— Клятвы ваши — товар не ходовой. Сначала клялись, что вы Макаров, потом клятвенно же уверяли, что вы — Ян Войцеховский, сейчас… Мы зря только теряем время. Даю вам последнюю возможность облегчить вашу участь… Скажите, когда и где вы должны были встретиться со Смитом, прежде чем отправиться к пану Юлиану?

Скунс бросил на полковника удивленный взгляд.

— Вы и это знаете… — прошептал он упавшим голосом.

— Как видите, знаем.

— Пятого числа этого месяца на станции метро «Красные ворота». Если бы пятого свидание почему-либо не состоялось, то на следующий день, в два часа, в музее в Останкино. Ко мне должен был кто-то подойти.

— От Патрика Смита?

— Да. Что последовало бы дальше, не знаю. Я получил приказ добраться до Москвы — и только.

— Сегодня седьмое июня. — Соколов с ненавистью посмотрел на шпиона: так вот почему тот молчал, он спасал от провала Смита или кого-то из его людей, поджидавших Скунса вчера в Останкино.

— Затем вас связали бы с резидентом разведки паном Юлианом?

— Да. Но я даже рад, что мне не пришлось с ним работать.

— Почему же?

— Пан Юлиан — страшный человек. В разведке о нем ходят легенды… Он может уничтожить, убить за малейший промах, особенно если почувствует, что подчиненный ему агент попал под подозрение. Пан Юлиан коварен и хитер. — В голосе Скунса слышались профессиональное восхищение резидентом и страх перед ним.

— Задание!

— О задании вам мог бы сказать только пан Юлиан, он старший, он и знает… Вам, полковник, придется сначала поймать его, а потом уж судить меня за соучастие в его преступлениях. — Скунс закрыл глаза и устало опустился на стул. — К сожалению, я не могу помочь вам, я не имею никакого представления о том, где находится Юлиан, — в Поволжье, на Урале, а может быть, в Донбассе или в Сибири.

— Поменьше нахальства, Скунс, — холодно сказал Соколов. — Что вы знаете о сфере деятельности резидента пана Юлиана? Я порекомендовал бы вам быть подальновиднее и поискреннее.

Скунс задумался.

— А почему бы и нет? — произнес он наконец. — Собственно говоря, вреда я вашей стране еще не принес, а пользу… Во всяком случае, прошу учесть мое стремление быть вам полезным… Я буду откровенен.

— Продолжайте, я вас слушаю.

Почти шепотом Скунс сказал:

— Юлиан работает на одном из ваших металлургических заводов. — И инстинктивно оглянулся — он трусил.

На металлургическом заводе! Вот она, наконец, ниточка, которой так не хватало следствию. Под какой же личиной он скрывается на заводе? Скунс решительно утверждал, что этого он не знает и что в лицо пана Юлиана никогда не видел. В этом ему можно было, пожалуй, поверить. Должно быть, правду сказал он и насчет местопребывания резидента. Осложнять свое незавидное положение ложью в этом вопросе шпион вряд ли рискнул бы, о своей голове он как-никак, беспокоился.

Соколов докладывал начальнику управления о ходе следствия. Генерал, склонив тронутую сединой голову над письменным столом, делал пометки в своем блокноте.

— Вы все-таки полагаете, что Скунс начал говорить правду? — спросил он наконец и откинулся в кресле.

Соколов осторожно ответил:

— Во всяком случае, его показания заслуживают внимания.

— Вы провели необходимую работу?

— Да. — Полковник снова открыл папку с бумагами. — Вот список наиболее важных заводов.

— И что же?

— Я познакомился с тем, какую продукцию выпускают эти заводы, какие специальные работы на них ведутся… Иностранная разведка много дала бы за то, чтобы получить сведения о некоторых из них…

— Но резидент пан Юлиан действует на одном заводе, — прервал генерал, — и мы должны найти его. Что вы предлагаете?

— Резиденту на заводе нужен помощник. К нему направили Скунса, он не дошел. Можно предполагать, что они пошлют нового агента.

После продолжительной паузы начальник управления сказал:

— Что же, думаю, вы правы. Иностранная разведка пронюхала о чем-то, что их весьма заинтересовало, и вот налицо шпионская операция. А раз к операции приступили, они будут ее продолжать. Однако вряд ли нового агента они пошлют через контрольно-пропускной пункт. Немедленно предупредите пограничников.

— Слушаюсь.

— Все материалы о заводах оставьте у меня, — приказал генерал и задумчиво продолжал — он, очевидно, хорошо замаскировался.

Соколов заметил:

— Скунс характеризует пана Юлиана как весьма опытного агента, не брезгующего никакими средствами.

— И нам теперь известно, что этот субъект активно действует. Надо найти его, — произнес генерал.

— Мы придем к нему по следам его нового помощника. — Казалось, Соколов был уверен в своих выводах.

— Возможно, возможно… — генерал недовольно поморщился. — Вы же понимаете, что только на этом мы не можем строить расчеты. К вечеру подготовьте ваши предложения.

— Слушаюсь, — полковник быстро вышел из кабинета начальника.

 

Глава восьмая

Прошло немало времени, но дело вперед не подвинулось. Показание Скунса повисло в воздухе — металлургических заводов в нашей стране великое множество и каждый из них, взятый в отдельности, мог представлять определенный интерес для иностранных разведок. На одном из них сидит лазутчик пан Юлиан. Но на каком именно, какой секрет норовит украсть, за кого себя выдает, как он выглядит, — ничего этого известно пока не было. Да и вообще утверждение Скунса могло быть просто выдумкой. Что касается Оглу и Чурилина, сопровождавших Мухина из-за кордона на советскую территорию, то выяснилось, что в возвращении одного из них на ту сторону наши пограничники не сомневались. Второму, видимо, удалось уйти незамеченным.

Степан Кныш поселился в небольшом городке, определенном для него иностранной разведкой, сообщил по радио о благополучном закреплении и стал ждать задания, с которым к нему кто-то должен прийти. Он уже начал думать, что о нем забыли, но полковник Соколов не сомневался: настанет час, в который враги «оживут». И он оказался прав. От Мухина пришло срочное донесение. Вчера кто-то позвонил ему на работу и посоветовал заглянуть в почтовый ящик на двери квартиры, в которой он проживал. Голос был незнакомый. Вечером, возвратившись с работы, Мухин обнаружил в ящике письмо без почтового штампа, написанное печатными буквами, из которого узнал: скоро к нему явится человек «оттуда», предъявит платок с золотой стрелой на синем фоне. Мухину приказывалось беспрекословно выполнять распоряжения новоявленного шефа.

Опять золотая стрела! Что это — случайность? А если это то, что полковник Соколов ожидал, — продолжение операции, ради которой пытались забросить к нам Скунса? Скорее всего, так оно и есть. Но при этом выходило, что Скунс сказал тогда не все: платок с изображением золотой стрелы на синем фоне был не только носителем шифра, но и паролем! Что же может в таком случае означать появление с этим же самым паролем нового агента? И какая тут может быть связь с паном Юлианом? Ведь поблизости от пункта, в котором проживает Мухин, никаких металлургических заводов нет, а значит, и пан Юлиан находится где-то в ином месте. Какая же связь между ним и новым человеком «оттуда»? Кроме того, если речь идет только о новом помощнике пана Юлиана, то почему в его распоряжение передают других агентов?

Что касается Мухина, то теперь Соколову было ясно, что в течение значительного времени вражеская разведка чего-то выжидала, и все это время он находился под наблюдением людей Смита.

Но главное сейчас заключалось в другом: является ли человек «оттуда» новым помощником пана Юлиана, присланным взамен Скунса? Значительное расстояние между местопребыванием Мухина и ближайшими к нему металлургическими заводами заставляло в этом предположении усомниться. Тут что-то было не то. Кто же придет к Мухину? И какое все это имеет отношение к операции Патрика Смита?

Время тянулось мучительно медленно. Однако ни на следующий день, ни через неделю к Мухину почему-то никто не пришел. Не появлялись вновь и посыльные от «дяди Сени».

Аэростат стремительно несло на восток. Темная бездна распростерлась внизу более чем на тридцать километров. В глубине ночного неба мерцали далекие звезды. Было страшно холодно. Воздушный шар все продолжал подниматься.

С помощью таких шаров американцы систематически исследуют «струйные течения», вихревые потоки воздуха на большой высоте. Вихревые потоки имеют иногда ширину до тысячи километров, скорость ветра достигает порой шестисот километров в час. «Струйные течения» в верхних слоях атмосферы идут с запада на восток, что и наводит американских разведчиков на соблазнительную мысль — использовать их в своих целях. Вот и этот летящий на восток аэростат был поднят в воздух с горного плато в Баварии. Однако на этот раз кроме различной аппаратуры к аэростату прикреплена герметически закрытая кабина с облаченным в меха человеком в ней.

В полной темноте аэростат быстро приближался к советской границе. Пассажир настороженно смотрел вниз, на скрытую ночной темнотой и сплошной облачностью землю, и, казалось, снова слышал голос Патрика Смита. Смит заранее остановил на нем свой выбор. В случае провала Скунса именно он должен был отправиться в помощь пану Юлиану. Скунс не прошел дальше Красногорска, таким образом, наступила очередь Крысюка.

Поскольку сумма вознаграждения обещана большая, Крысюк не возражал. Крысюку сообщили пароль, явки. Предстояло совершить путешествие по воздуху. Что же, и эта затея Смита Крысюку понравилась: высоты он не боялся, а аэростат имел огромное преимущество перед другими способами преодоления советской границы, способами, чреватыми опасностью попасть в руки пограничников. Путешествовать на аэростате шпиону было безопаснее, чем на самолете: он может подняться на высоту, недосягаемую пока что даже для лучших истребителей; полет шара бесшумен, а почти полное отсутствие на нем металлических предметов позволяет лететь в заданном направлении не обнаруженным локационными установками.

Крысюк сидел согнувшись. За высокими бортами кабины бушевал ледяной вихрь. Холод стратосферы — вот то, чего раньше Крысюк не принимал в расчет и что он теперь почувствовал на себе. Но сейчас об этом думать было уже поздно — чудовищной силы ураган увлекал его все дальше на восток. Аэростат бросало вниз и вверх, Крысюку иногда казалось, что герметическая кабина с ним вот-вот оторвется и он упадет в бездонную пучину… Однако в этом движении аэростата вместе с вихрем и заключались залог успеха и спасение Крысюка.

Время шло. Крысюк посмотрел на светящийся циферблат часов: советская граница осталась уже позади. Он старался представить, что его ожидает там, внизу.

Прошло несколько часов полета, — в действие снова вступила автоматика: аэростат пошел на снижение. И было самое время, скоро начнет светать.

Земля стремительно приближалась. Небольшая река, лес, поле…

Крысюк внимательно следил за приборами. Вот осталось 200 метров, 100, 50, 20… Пора! Он открыл люк кабины и с силой выбросил за борт якорь. Канат натянулся, и аэростат затрепетал на месте.

Крысюк спешил, он понимал, что дорога каждая минута, — скоро рассвет, его могут обнаружить. Чемодан и рюкзак со снаряжением были осторожно опущены с помощью веревки на землю, после чего Крысюк сбросил с себя меховую одежду и остался в форме офицера Советской армии. Затем он быстро спустился на покрытую высокой травой полянку и сильным ударом ножа перерубил канат. Огромный корпус воздушного шара вздрогнул и, набирая высоту, пошел на восток, — теперь он уходил в свободный полет.

А через четверть часа Крысюк вышел из леса на проселочную дорогу. На перекрестке он постоял в раздумье, сверился с картой и компасом и уверенно зашагал к линии железной дороги, которая должна проходить примерно в десяти километрах от этого места. Он очень спешил. Груз, состоявший из шпионского снаряжения и оружия, давал себя чувствовать.

Крысюк шел проселком, тянувшимся через мелколесье. Скоро на востоке заалел горизонт, кусты лозняка и молодые березы стояли, обильно покрытые ночной влагой, будто инеем. Сильная роса кое-где уже поднималась легким предутренним туманом. Пернатая живность разноголосым пением встречала наступающий день.

Позади затарахтела повозка. Крысюк сошел на обочину дороги. Седенький, древний старик правил довольно резвым жеребцом.

— Что же это вы пешком, товарищ офицер? — старичок остановил лошадь.

Надо было выкручиваться. Крысюк широко улыбнулся.

— Ничего, дедушка… На побывке я… Гостил тут, у друзей, да вот, вишь, не дал председатель колхоза коня — капризный у них там председатель-то…

— Значит, с Крылатовки идете: у них председатель шибко с норовом, — старик укоризненно покачал головой.

— С Крылатовки, точно, — охотно подтвердил Крысюк: это селение значилось на имевшейся у него карте.

Старик оказался человеком добрым и бесхитростным… Он ехал встречать внука-студента из города. На станцию Крысюк въехал на его повозке.

Эту станцию Крысюк покинул с первым же поездом: для него не имело значения, куда именно ехать, главное — как можно скорее и подальше убраться из этих мест, где аэростат, чего доброго, могли и заметить или, еще хуже, захватить, тогда его, Крысюка, будут искать, о нем будут расспрашивать, поинтересуются и тем, кто и каким образом появился на станции, допросят словоохотливого старичка, «подбросившего» его к железной дороге…

Припрятав в надежном месте снаряжение, Крысюк появился в Сосновске. Теперь он был уже не в форме старшего лейтенанта, а в поношенном коричневом костюме. На почте его ждало письмо до востребования. Крысюк предъявил паспорт на имя Игоря Васильевича Блистанова и получил его. Автор письма не рассчитывал на скорое прибытие Крысюка — он писал впрок, так сказать, на всякий случай. Крысюк довольно ухмыльнулся, он всегда чувствовал себя спокойнее, зная, что о его пребывании где-либо хотя бы временно не знают даже свои. Решил немного отдохнуть и выждать. Изучил на вокзале расписание поездов, явился затем в гостиницу и, предъявив командировочное удостоверение, выданное облпотребсоюзом города Чебоксары старшему инспектору Блистанову, получил отдельную комнату. Теперь до вечера можно было отдыхать, без помех обдумывая создавшуюся ситуацию.

Вечером тайком Крысюк подобрался к домику, в котором проживал монтер городской электростанции Мухин. У того была какая-то девушка. Через некоторое время она уехала на велосипеде. Провожая гостью, Мухин вышел на улицу и при этом дважды прошел так близко от притаившегося в густой тени деревьев Крысюка, что тот слышал его дыхание.

Затаившись, Крысюк размышлял… Вот он — тихий угол. Здесь ему помогут, введут в курс местной жизни, а главное — по рации немедленно свяжут с разведывательным центром. Он благополучно прибыл, и, хотят они того или нет, а доллары на его текущий счет им придется перевести, как условлено в контракте…

И все же Крысюк не пошел к Мухину. Свойственное зверю чутье удержало его: нет, он не знал, каким стал агент Смита Степан Кныш за время нахождения в этой стране, и не спешил доверить ему свою жизнь. Что-то удержало его. Что? Он сам пытался разобраться в этом. Может, девушка? Что общего у Мухина с ней? Связь, дружба? А если настоящая любовь? Сам Крысюк не испытал такого чувства, но от других не раз слышал: на влюбившегося агента полагаться опасно.

Крысюк вернулся в гостиницу, отправил кому-то письмо до востребования и в ту же ночь покинул Сосновск.

 

Глава девятая

Задержание Скунса в Красногорске сразу же поставило перед работниками органов государственной безопасности крайне неотложную задачу — установить, кто такая пани Ядвига, у которой тот был на явке. Но найти хозяйку явочной квартиры пока никак не удавалось. Скунс клятвенно заверял — и, безусловно, лгал, что не может припомнить адреса или местоположения дома, в котором он нашел в Красногорске пристанище. Сигизмунд Васюкевич оказался исключительно недалеким, он и в самом деле, при всем его желании, ничем не мог помочь чекистам… Его встретила женщина и куда-то долго вела… А может, и не долго вовсе, а так ему показалось, он же спешил, нервничал, боялся, а в таком состоянии, как известно, минуту за час принять можно. Васюкевич не смог даже толком дать описание внешности встретившей его женщины: не то она молодая, не то пожилая, не то русоволосая, не то блондинка, — кто ее знает… С Васюкевичем побились некоторое время и отпустили на родину, в Польскую республику.

Агент иностранной разведки, проникший на один из наших заводов, пока что никак себя не проявлял. Однако и генерал Тарханов, и полковник Соколов отлично понимали, что затишье означало лишь одно: засланный на нашу территорию враг притаился для того, чтобы затем в полной тайне завершить задание пославшей его разведки.

Безграничная любовь к родине, к своему народу, сознание долга, хладнокровие, целеустремленность, терпение — вот те качества, без которых нет подлинного чекиста. Тарханов, Соколов и их люди обладали этими качествами в полной мере. Они не бездействовали в ожидании, пока враг сам обнаружит себя, упорно искали его. Они внимательно изучили, чем могли заинтересовать иностранную разведку наши важнейшие предприятия, тщательно продумали и приняли меры к охране ряда объектов по специальному списку. В управлении генерала Тарханова скрупулезно рассматривались любые сведения, которые так или иначе могли иметь отношение к операции Патрика Смита.

И вот наконец поступило новое сообщение от Мухина — он доносил о двух кодированных радиограммах: одну он принял для «дяди Сени», другую — передал в разведцентр от его имени. Личного контакта с Мухиным агент Патрика Смита пока не установил: первую шифровку радист оставил на указанном ему месте, в тайнике. Когда и кем она оттуда была взята — узнать, к сожалению, не удалось. А с шифровкой для разведцентра дело обстояла так — мужской голос по телефону и на этот раз предложил ему заглянуть в почтовый ящик. Там Кныш обнаружил шифровку и написанное на машинке распоряжение немедленно передать ее на известной ему волне.

Надо откровенно признать, Тарханов и Соколов основательно понервничали, пока специалисты бились над расшифровкой текста обоих посланий. Они боялись потерять драгоценное время. Ведь трудно было бы предположить, что человека, именно для связи переброшенного из-за границы, замаскированного и старательно оберегаемого, вдруг ни с того ни с сего побеспокоили по пустякам. Предчувствия не обманули. Содержание радиограмм оказалось важным. В первой сообщалось о том, что агент почему-то не перешел советскую границу в указанном ему пункте и не был на явке у пани Ядвиги. Резидента спрашивали, своевременно ли были агенту-связнику вручены интересующие разведку материалы. В ответной радиограмме чувствовалось явное беспокойство: «Аист» лично вручил связнику разведданные, и тот просил передать, что если не удастся почему-либо уйти за кордон там, где приказано, он постарается воспользоваться вторым вариантом. Но сумеет ли он осуществить свой замысел? Резидент просил немедленно проверить это, ведь при связнике — важные документы, и попадись они в руки чекистов — может быть сорвана вся операция.

Опять какой-то ребус, уравнение со многими неизвестными. Но Соколов и Тарханов обязаны в этой головоломке разобраться.

Поскольку снова всплыло имя Ядвиги, можно было предположить: речь идет все о той же операции, которой занимаются Патрик Смит и его резидент пан Юлиан. Теперь было ясно и другое — операция эта проводится разведкой в том районе, куда заблаговременно заброшен Кныш-Мухин. Что же это за операция? И другой вопрос: кто такой в действительности пан Юлиан? Вопросов возникало много. Но было известно, что до сих пор Патрик Смит занимался главным образом «космическими» делами, однако в районе, где иностранная разведка поселила Мухина и где, по-видимому, действует «дядя Сеня», нет ничего, имеющего хотя бы отдаленное отношение к космосу.

В своих показаниях Скунс утверждал, что направлялся к резиденту разведки по кличке пан Юлиан и что тот притаился на металлургическом заводе. Полковник Соколов установил — в районе, откуда в разведцентр послана шифровка, находится завод «Красный Октябрь», которому до сих пор полковник особого значения не придавал — предприятие сравнительно небольшое и ничем не примечательное. Но теперь положение могло измениться — может быть, именно на этом заводе и засел иностранный лазутчик. Да, но завод-то ничем не выделяется и к космосу не имеет никакого отношения! Снова пришлось приняться за изучение «Красного Октября»: что на нем могло привлечь к себе внимание шпионов? По мнению генерала Тарханова, интерес для Смита могла представлять главным образом работа инженера Шаврова, далекая от завершения, однако весьма важная по замыслу. О том, чем занимается инженер Шавров, полковник Соколов давно знал, но как занятию чисто теоретическому, особого значения не придавал.

И генерал Тарханов и полковник Соколов отлично понимали: если уж проведение операции поручено возглавить Патрику Смиту, значит, в зарубежной разведке придается ей первостепенное значение.

Поэтому перекладывать борьбу с опытными врагами на плечи местных органов государственной безопасности они поостереглись. Посылка туда оперативного работника из Центра тоже представлялась известным риском— приезд такого человека мог обратить на себя внимание агента Смита, насторожить его и усложнить или провалить все дело.

После обстоятельного обсуждения этого вопроса на оперативном совещании начальник управления принял решение: ехать на «Красный Октябрь» придется лично полковнику Соколову, посмотреть, разобраться в обстановке… Над тем, как ехать, следовало подумать дополнительно, пока было ясно лишь одно — придется прибегнуть к какой-то маскировке, абсолютно необходимой для успеха дела. И продумать ее надлежало со всей тщательностью. Предстояла схватка с врагом хитрым, коварным и… невидимым. В этих условиях действовать надо «не числом, а умением», вот почему генерал Тарханов остановил свой выбор на полковнике Соколове, имевшем богатый опыт работы в КГБ, человеке умном, проницательном, мужественном. А пока в управлении будут разрабатывать во всех деталях план посещения им завода, Соколову необходимо съездить в Красногорск, повидаться со Спорышевым и начальником контрольно-пропускного пункта подполковником Шелестом, обстоятельно побеседовать с ними, выяснить кое-какие детали по делу, проинструктировать их.

Он выехал скорым поездом, идущим в сторону границы, одетый в штатское. В купе был один. Курил и размышлял о предстоящем деле. С неожиданной досадой подумал о том, что если бы не постоянные происки иностранной разведки, ушел бы он давно «в гражданку» и стал бы преподавать студентам свой любимый предмет — историю, недаром же он в свое время окончил исторический факультет, получил степень кандидата наук. Однако жизнь сложилась иначе — и в мирное время приходится отбивать атаки врагов, атаки неожиданные и опасные. Чего, собственно, добиваются они, господа с Запада? К чему стремятся? Им нужна новая война, господство над миром. Об этом кричат не только недобитые гитлеровцы в ФРГ, но и фашисты в Америке. Много миллионов человеческих жизней унесла прошлая война, а новая, только она начнись — опустошит планету ядерными взрывами, невиданной силы атомной радиацией; не будет при ней ни фронта, ни тыла, и адские силы истребления всего живого на земле трудно уже будет остановить.

Соколов посмотрел в окно. Там, еле различимые в ночной темноте, виднелись уснувшие селения, поля, а горизонт, казалось, придвинулся к самому оконному стеклу…

Новая — атомная, ракетная и термоядерная война… Опаленная чудовищным огнем безжизненная земля. Устремив в темноту остановившийся взор, полковник в волнении шептал стихотворение поэта из уничтоженной американцами Хиросимы — «Песок шестого августа». Он по-своему любил это мрачное произведение случайно оставшегося в живых японца, этот трагический гимн праху людей, превращенных в песок взрывом атомной бомбы. И сейчас, в минуты раздумий, он с затаенным гневом повторял:

Те, кто мечтают о безраздельном господстве над всем земным шаром, хотели бы в прах и тлен превратить нашу советскую землю. Это известно всем, но значительно меньше знают о другом… Задолго до того, как напасть на какую-либо страну, в нее засылают шпионов, убийц, диверсантов. Так делал Бисмарк, готовясь к вторжению во Францию, Наполеон — в Германию, кайзер — в Россию, Гитлер — на территории многих стран, особенно в Советский Союз… У американских разведывательных органов «работы» по горло: шпионаж на земле и в воздухе, лживая пропаганда, печатная и по радио дезинформация и клевета — все пущено в ход. На незримом фронте, ни на минуту не прекращаясь, идет война не на жизнь, а на смерть, и он, полковник Соколов, — солдат этого фронта.

Поезд стремительно мчался на запад. Было уже поздно. Полковник Соколов выключил в купе свет и лег спать. И последнее, о чем он сейчас подумал: как приятно встретиться со старым другом, Мишей Шелестом, вместе с которым когда-то отбивали нападение гитлеровских банд на границе. Были с ними тогда испытанные боевые друзья Егор Брянцев и Ефрем Ельшин, только те погибли смертью храбрых, отдали свои жизни за Родину возле самого Красногорска в первые же дни войны, а вот Соколов с Шелестом как-то уцелели и прошли с нашей армией с запада на восток при отступлении, и с востока на запад при наступлении, когда громили и уничтожали гитлеровцев, гнали их до Берлина. Хорошие были парни Брянцев и Ельшин, жаль — не увидели победы.

 

Глава десятая

Поздняя осень давала себя знать: пронизывающая сырость поднималась от мокрой земли; влажный воздух тяжелыми каплями оседал на лицах; сизый, как дым, туман струился меж кустарников, не спеша поднимался к низкому мутному небу. От Буга набегали порывы холодного ветра.

Подполковник Шелест озабоченно взглянул на свою спутницу… Часа два назад они уже проходили как раз этими местами, тогда он смалодушествовал и увел ее прочь. Показывал обожженные артиллерийским огнем стены крепости, рассказывал, кто и где отбивался от окруживших цитадель гитлеровских войск, сводил ее в музей обороны крепости, показал реликвии… Знал, что ведет себя глупо, и все же не мог иначе — дочь Егора Брянцева приехала неожиданно сегодня утром и сразу же потащила его сюда. Вот она идет рядом с ним, стройная русоволосая девушка с невероятно голубыми глазами на бледном лице и строго сжатыми губами. Шелест даже не мог себе представить, что у Егора такая взрослая и к тому же такая красивая дочь… Он привык думать о погибших товарищах как о живых, привык, несмотря на прошедшие годы, чувствовать их рядом с собой, и только сегодня неожиданно понял, что, в сущности, этого мало, очень мало. Вечные дела по службе, долгие годы на Курилах — все некогда, а где-то шла жизнь вот этой девушки, дочки Егора Брянцева, и ему все недосуг было поинтересоваться, как она шла, эта жизнь, счастливо ли складывалась. Знал: был у Егора еще и сын, но где он, и кем стал, — о том ему неизвестно. Слышал — живут у близких родственников, и успокоился. А теперь вот стыдно перед этой уже взрослой девушкой. А главное, не хватило у него сегодня душевных сил привести ее туда, где погиб отец, и сказать: «Вот здесь». Он понимал, что произнести эти слова придется, и все мучился, как бы причинить ими поменьше боли ей, Егоровой дочке. Сквозь сырой туман и наползающую синь с реки он еще долго водил бы ее вокруг да около, но она круто повернулась и направилась туда, где виднелись обвалившиеся, заросшие высокой травой окопы. И он понял — иного выхода нет. Ссутулившись, повел к одному из них, обмелевшему и заброшенному, как и все другие. Девушка шла следом, все медленнее. Шелест молча обернулся: расширенными глазами она смотрела туда, вперед, и скорбно поднятые густые черные брови еще сильнее оттеняли мертвенную бледность ее лица. Он нахмурился и, шагнув на бруствер окопа, хрипло сказал:

— Здесь…

— Отец…

Она опустилась на колени и погладила тяжелую от влаги, холодную землю. Слезы беззвучно падали на дно окопа, туда, где, не думая ни о жизни своей, ни о смерти, лежал когда-то ее отец, командир-пограничник Егор Брянцев и отстреливался от немцев, где он сложил голову, защищая Родину, близких и ее — свою дочь.

— Аня… — Шелест хотел сказать что-то в утешение, но понял, что слова сейчас не нужны; тяжело ступая, ушел в сторону: пусть поплачет, легче станет. На сердце у него было скверно.

Прошло много времени, а она все не поднималась с колен. Шелест тихо приблизился, тронул девушку за плечо.

— Вы ведь тоже были здесь? — произнесла она каким-то чужим, посуровевшим голосом, и Шелест понял: она хочет услышать от него о том, как это произошло. Осторожно поднял ее, заговорил:

— Оттуда, из-за реки, беспрерывно била по заставе фашистская артиллерия. На пограничников обрушили фугасные бомбы с самолетов, нас обстреливали из всех видов оружия — гитлеровцы стремились подойти к крепости с этой стороны, а мы мешали. Когда в помещении заставы находиться было уже невозможно, бойцы отошли сюда, взорвали за собой мост и встали здесь насмерть… Смерть тогда тут кругом была, — Шелест широко, с отчаянием взмахнул рукой. — Гибли пограничники, но не сдавались. Меня ранило, опомнился уже в цитадели, товарищи туда «эвакуировали», а через несколько часов с оружием в руках с боем пробивалась наша группа на восток, к своим… — Шелест закашлялся, выговорил хрипло: — А отец твой… из этого самого окопа отбивался до последнего патрона… Тяжело раненного, схватили его гитлеровцы и расстреляли вот тут, где мы сейчас стоим.

Она с тоской посмотрела вокруг. Справа возвышались остатки земляных укреплений старой крепости, внешние обводы, слева местность понижалась к реке, скрытой отсюда поросшими травой невысокими холмами; позади, вдалеке, еле различался город с серой лентой грунтовой дороги, с тремя ветлами на повороте. А еще ближе, у края тропинки, — столбик с прикрепленной к нему дощечкой, на которой большими буквами выведено: «Пограничная зона. Вход без специального разрешения воспрещен».

Будто про себя, Аня шепнула:

— Тяжело раненного — добили… Звери!

Шелест сурово произнес:

— Ты должна гордиться своим отцом — он погиб, но не отступил.

— Горжусь… Но мне так тяжело, так тяжело, Михаил Емельянович! — слезы залили ее лицо, погасили блеск глаз.

Подполковник сказал:

— Памятник отцу твоему и его товарищам готовим, обелиск. Вот тут, на месте их смерти, и поставим.

— Спасибо вам, Михаил Емельянович.

— Мне-то за что ж спасибо? Народ так решил. Вот и Ваня Соколов, старый друг твоего отца… Слышала о таком?

— Соколов Иван Иванович, историк, как же, знаю, у меня и фотография есть, в альбоме, вместе с папой снят.

— Историк! Был историк, да давно весь вышел, — усмехнулся Шелест. — Соколов нынче полковник, отделом в Комитете государственной безопасности командует. Так вот, говорю, и он — как только приехал, прямо сюда.

— Разве Иван Иванович в Красногорске?

— Несколько дней уже, в командировку приехал. Я тебя с ним сегодня же познакомлю. Может, вместе с ним и поедешь обратно…

Аня промолчала, с напряжением всматривалась в приметы местности, точно на всю жизнь хотела запечатлеть их в своей памяти. Сквозь слезы, с тоской и будто удивляясь, сказала:

— Смотрю вокруг: луга, перелески, рядом — чистая широкая река…

Шелест сурово перебил:

— А река-то эта не так давно была красной от крови наших, советских людей.

— Это ужасно, — содрогнувшись, будто от озноба, продолжала Аня. — Сейчас здесь так спокойно… Почти невозможно представить себе, что произошло тут в те страшные дни… когда мой отец был еще жив, когда он лежал вот в этом окопе и понимал: спасения ждать неоткуда, жить осталось совсем немного. Ведь он понимал это?

— Понимал, — глуховато подтвердил Шелест. — Егор понимал другое: стоять надо насмерть и как можно больше убить фашистов. Все мы тогда думали только так.

Аня с необычной для нее жалостливостью выговорила:

— Наверное, вспоминал и о нас с мамой, он любил нас…

— А с мамой что? — уже догадываясь, спросил подполковник.

— Ее убили на моих глазах.

— Немцы?

— Нет. Бандит Крысюк.

— Как это случилось? — Шелест запоздало пожалел, что завел разговор о ее матери.

— В июне сорок первого отец отправил нас к знакомым на Западную Украину…

— Помню. И Ефрем Ельшин своих куда-то отправил, жену с сыном.

— Ельшины уехали на Волгу, а потом в Сибирь, — устало пояснила Аня, — а мы — на Западную Украину, поселились в двух шагах от границы. А через две недели — война, гитлеровцы оккупировали наш район, и началось такое… Многие ушли от грабежей и насилий в лес, в партизанский отряд Ржавского. Потом случилась беда — предал Ржавского его брат — Крысюк.

— Брат? — переспросил Шелест.

— Да, сводный брат. Молодой парень. Сначала-то он тоже был с партизанами, только недолго. Ночью как-то пришел в село, к своей дивчине, — немцы и схватили его. Крысюк не выдержал, все, что знал, — рассказал, стал изменником Родины. Он же и помог немцам расправиться с Ржавским — подстроил ему ловушку. Ну а после того окончательно продался немцам, сделали они его начальником полиции нашего района. В виде особого доверия гестаповцев допросы Ржавского вел лично Крысюк, он же сам и повесил его.

— Какая сволочь! — с ненавистью бросил подполковник.

— Кто-то донес Крысюку, что в селе скрывается жена командира Красной армии, и ночью он со своей бандой налетел… Меня люди успели спрятать, а маму он захватил… Так и осталось навсегда перед моими глазами то, что я видела в ту страшную ночь: у порога, в луже крови, — моя мать, а над ней с револьвером в руке Крысюк — зверского вида, пьяный.

— Гадина! — сказал сквозь зубы подполковник. — Рассчитались с ним партизаны?…

— Не успели. В сорок втором сбежал куда-то и как в воду канул.

— Ну, коли не сдох от партизанской пули, где-нибудь на помойке у американцев околачивается тот Крысюк, — с тихой яростью заметил Шелест и взглянул на девушку…

Стало быть, малышкой росла Аня у тех простых и честных советских людей, что спасли и приютили ее в украинском селе, и лишь после того, как прогнала Советская армия со своей священной земли гитлеровскую нечисть, попала в семью дяди своего, Василия Фомича — старшего брата отца. Но ведь у офицера Егора Брянцева был еще сын, с ним-то что сталось? Помнится, его до войны отправили то ли в пионерский лагерь куда-то, то ли к родственникам. Как можно мягче Шелест осведомился об этом. И снова запоздало пожалел.

Василий Фомич Брянцев как родного сына воспитал племянника, дал ему образование, но немного больше года назад случилось несчастье: во время командировки, где-то в тайге, напали на молодого инженера сбежавшие из мест заключения уголовники… Сын Ефрема Ельшина — Виталий, вместе с которым он работал на Дальнем Востоке, рискуя жизнью, спас тогда друга. Однако тот вскоре умер от ран. Виталий Ельшин после этого случая оставил Дальний Восток, перевелся работать на завод, где директором Василий Фомич Брянцев. Много раз пыталась Аня расспрашивать его о подробностях нападения на ее брата в тайге, о том, как он, Виталий, вступился за него, отбил, на себе тащил в нанайское стойбище… Но Ельшин не любит говорить об этом, он без содрогания не может вспоминать о случившемся в глуши охотской тайги.

Незаметно для Ани Шелест увел ее от «Егорова окопа», пообещав еще не раз вместе с ней прийти сюда. Спросил, что за человек молодой Ельшин. Аня коротко сказала:

— Инженер-металлург, знающий, старательный.

— А как человек? — допытывался Шелест.

Она пожала плечами, вынула из сумочки небольшую фотокарточку, протянула ее подполковнику. С фото смотрел ничем не примечательный блондинистый парень, худощавый, с чуть прищуренными строгими глазами.

— Гм… — Шелест неопределенно пожевал губами. — Вы с ним друзья?

От него не ускользнуло смущение девушки. Будто оправдываясь, она сказала:

— Он — единственное, что у меня осталось на память о моей семье… Он рисковал жизнью, спасая моего брата… Да и у него никого здесь нет.

— А мать? — спросил подполковник.

— Она осталась где-то на Дальнем Востоке.

Щелест спросил прямо:

— Он вас любит, да?

Она нагнула красивую голову, отвернула от него не просохшее еще от слез лицо, тихо, сдержанно ответила:

— Да, он меня любит.

— А вы его? — Шелест сам не понимал, как это у него вырвалось, получилось не очень тактично.

Аня задумалась и неуверенно шепнула:

— Я тоже.

Однако ни гордости, ни душевного чувства в ее словах он не заметил. Ей, видимо, просто льстит, что в нее влюблен этот парень, способный инженер. С неуклюжей шутливостью Шелест попросил:

— Не забудь пригласить на свадьбу.

Она испуганно качнула головой:

— Свадьба? Да, да, Виталий так настаивает…

 

Глава одиннадцатая

Вечером подошел длинный товарный состав. Начальник станции просил Шелеста учесть его просьбу — поезд со срочным грузом должен уйти за границу без задержки.

— А когда мы задерживали? — недовольно проворчал начальник контрольно-пропускного пункта и наказал своим офицерам с особым вниманием произвести досмотр платформ, вагонов, груза, — вспомнил просьбу полковника Соколова.

Хвост состава уходил далеко от вокзала, в кромешную темноту позднего вечера. С беззвездного неба беспрерывно моросил дождь. Наряды пограничников под командой капитанов Клюева и Крапоткина проводили проверку, как всегда, аккуратно и быстро. Ничего подозрительного в товарных вагонах обнаружено не было. Часть состава представляла собой серию открытых тяжелых платформ, доверху нагруженных рудой. Пограничникам пришлось вооружиться щупами. Все как будто в порядке. Состав можно было, пожалуй, отправлять, тем более железнодорожное начальство ходило поблизости и умоляло не задерживать, — поезд и без того пришел с опозданием. Капитан Крапоткин, чернявый, худой, погладил усы, подумал и приказал пограничнику со служебно-розыскной собакой Балетом обойти вокруг поезда. Сначала собака бежала спокойно. По мере того как приближались к хвосту состава, становилась все беспокойнее, наконец у одной из платформ с рудой остановилась, понюхала воздух и, повизгивая, забегала взад и вперед. Капитан Крапоткин выхватил у одного из солдат щуп и занялся проверкой сам. Скоро щуп на что-то наткнулся. Теперь было ясно — под рудой оборудован тайник. Судя по реакции собаки, там прятался человек.

Несколько пограничников лопатами раскапывали руду. Тайник был устроен из досок и кусков фанеры. Нарушитель не стал дожидаться, когда с верхней доски уберут последний ком руды: он стремительно поднялся и прыгнул к краю платформы.

— Руки вверх! — скомандовал капитан Крапоткин.

Нарушитель — среднего роста, щуплый мужчина с искаженной злобой физиономией. Дула автоматов смотрели на него черными точками. Огромная овчарка с хриплым лаем рвалась с поводка у самых его ног.

Капитан Крапоткин повторил приказание. Злобную гримасу точно кто смахнул, на лице нарушителя вмиг появилось выражение растерянности и угодливости. С ненужной, подчеркнутой суетливостью он поднял руки и все тянул их вверх, как будто хотел что-то достать с близкого ночного неба. Не опуская рук, спрыгнул на землю. Оружия при нем не оказалось. Капитан Клюев сам осмотрел тайник и обнаружил в нем узелок с продуктами и книгу.

Капитан Крапоткин немедленно по телефону сообщил о нарушителе на КПП и получил распоряжение подполковника Шелеста без промедления доставить «трофей».

Когда в кабинет начальника контрольно-пропускного пункта ввели невзрачного вида мужичонку с крошечной головкой на длинной шее, там находились полковник Соколов и Аня Брянцева. Доложив о выполнении приказания, капитан Крапоткин положил на стол стопку бумаг и книгу.

— Что это? — спросил Шелест, придвигая находку к себе.

— Библия и выписка из книг религиозного содержания, — пряча в усы усмешку, пояснил Крапоткин. — Федор Иванович под рудой нашел. А вот и паспорт этого гражданина.

— Посмотрим… — Шелест принялся рассматривать документ. — Суздалев из Пермской области. Та-ак… Какие еще у вас документы имеются, гражданин?

— Никаких, — с испугом ответил задержанный.

Подполковник иронически посмотрел на него:

— Не запаслив. За границу пробираетесь, и без справочек? Как же так? Ведь там на слово не поверят.

Щупленький человек неожиданно закатил глаза, тоненьким голоском ханжески заголосил:

— Человек как создание Господа Бога нашего очищению подлежит и доверию душевному… В Священном Писании сказано…

— Не юродствуйте! — рассердился подполковник. — Кто вас послал, к кому? С каким заданием?

Человек испугался, замельтешил:

— Да что вы, товарищ начальник! Сектант я, субботник.

Шелест сурово прервал:

— А по мне, хоть сам воскресник, извольте отвечать на вопросы, гражданин Суздалев.

Суздалев захныкал:

— Мы исстари по скитам жили… Лес дремучий, уральский…

— И куда же это вы решили из леса дремучего уральского податься?

— Глаголют братья: «Сатана грядет, с огнем адским, с шумом и рыканьем…» В Евангелии сказано: «Идите смело и остановите врага».

Аня внимательно разглядывала задержанного. Обернулась к полковнику Соколову, с которым уже успела за этот день подружиться, шепнула:

— Юродивый какой-то… Его бы в психиатрическую лечебницу.

Соколов усмехнулся:

— Почему?.. Он вот говорил о скитах, а вы, поди, «На горах» и «В лесах» Мельникова-Печерского вспомнили?

Аня смущенно покраснела:

— Честное слово, вспомнила.

Шелест тем временем продолжал допрашивать нарушителя:

— Где и кто помог вам спрятаться в платформе с рудой, устроить тайник?

Но тот, будто и не слыша, продолжал дискантом:

— И воссияет свет братской любви над миром…

Полковник Соколов строго сказал ему:

— Довольно балаган разводить! Вас спрашивают: кто вы, где жили, чем занимались, кто и к кому послал вас?

Мужичонка остановил на нем умоляющий взгляд, снова захныкал:

— С детства на ноги болесть пала, потому немощен я, к движению не способен был. Всю жизнь в таежном селе, в глухомани, смысл Священного Писания постигал. Никого и ничего не знаю я…

Начальник КПП сурово прервал:

— Так и не скажете, кто помог вам спрятаться в руде? Может быть, тоже субботники? Не примечал их что-то в наших краях.

— Смысл Священного Писания постигал… — продолжал бормотать задержанный. — К движению не способен был…

Шелест с веселой насмешкой осведомился:

— Постигли, видать, смысл Священного Писания, и сразу задвигались? То из деревни ни ногой, а тут за тысячи километров маханули! И как только дорогу к нам нашли… Ну, рассказывайте все, как есть.

Нарушитель прибег к прежней увертке: поднял глаза к потолку, напевно тоненьким голоском заныл:

— Неверие проникло в сердца людей… в Евангелии сказано…

— Евангелие оставьте в покое и отвечайте по существу! — приказал Шелест, начиная сердиться.

Аня сказала Соколову шепотом:

— Ей-богу, он психически ненормален.

— Возможно, возможно, местному начальству виднее, — усмехнулся Соколов.

Нарушитель продолжал свое:

— За границей любимого отечества нашего мыслил я найти учеников себе, приверженцев секты.

— Да ну? — удивился Шелест. — А скажите-ка мне, как это вы собирались тех учеников себе вербовать, не зная иностранных языков, а?

Суздалев растерялся.

— Заранее ответа не придумали? — подполковник тихо рассмеялся.

— В Евангелии на сей счет, по-видимому, разъяснений нет, — улыбнулся Соколов.

Шелест опять обернулся к Суздалеву.

— Итак, по вашим словам, вы сектант-старовер, всю жизнь вашу безвыездно жили в глухой лесной деревушке, потом загорелись желанием направить на путь истинный кого-то по ту сторону границы и с этой целью пытались уйти за кордон. Так я вас понял?

— Истинно так, товарищ начальник.

— Суета мирская, смотрю, и вас заела, раб божий. Эдакий стиляга!

Суздалев с изумлением обозревал свое видавшее виды, измятое в тайнике, грязное пальтишко.

— Шутите, товарищ начальник, — проговорил он не очень уверенно.

— Ничуть. — Шелест приказал Крапоткину: — Проверьте.

— Слушаюсь! — Капитан, ловко просунув руку под пальто задержанного, резким движением потянул за «плечики» и подал их начальнику. — Почти и не были пришиты, товарищ подполковник.

Шелест вспорол материю, и на стол посыпались бумажки.

Потухшим голосом, выгадывая время, нарушитель будто декламировал:

— В Евангелии…

— Прекратить! — сурово приказал Шелест, и тот затих, настороженно исподлобья осматриваясь.

На некоторое время воцарилось молчание. Шелест бегло осматривал документы и передавал их полковнику Соколову.

— Все ясно. Вот и второй экземпляр паспорта.

Нарушитель решил переменить тактику.

— Что вам ясно? Что? — истерически завопил он. — В чем вы меня обвиняете?

— Помолчите, — оборвал его Шелест. — Что нам ясно? — Он зло прищурился. — Во всяком случае, ясно, что вы зря корчите из себя слабоумного. Ни в каких скитах вы не постились, в годы войны очутились в гитлеровской Германии…

— Я не служил в армии.

— В советской — возможно, но у немцев-то вы служили, из документов это понять нетрудно. Так-то, раб божий. Дальше, Урал вы приплели напрасно. И вы — не Суздалев, а Дергач, родом с Волыни. Кстати, вы здесь, у нас, уже второй раз, гражданин Дергач.

— Да? — Соколова все более заинтересовывал этот субъект.

Шелест пояснил:

— Год назад он проезжал через наш город под видом репатриированного.

— Вы ошибаетесь, — возразил Дергач. — Пальто это я купил на рынке.

— Когда?

— Всего неделю назад.

— Допустим. Но вот билет от Свердловска, где вы последнее время жили, до Калининграда.

— Я ничего не знаю!

— Возможно, возможно… Ведь пальто вы купили всего неделю назад. Но вот другой билет, уже от Калининграда к нам сюда, и он приобретен в кассе калининградского вокзала позднее. Как же он попал к вам, да еще оказался припрятан вместе с другими документами, от которых вы открещиваетесь?

— Не знаю, ничего я не знаю, — скороговоркой забормотал Дергач. — Зачем мне собирать какие-то старые билеты?

Шелест насмешливо передернул плечами:

— Это уж вам лучше знать, гражданин.

— В самом деле, зачем ему старый билет? — с недоумением обратилась Аня к полковнику Соколову.

— Ну, это объяснить просто, — улыбнулся полковник. — Дергач не явился на условленное свидание с кем-то в Калининграде или где-то в его окрестностях и боится быть обвиненным в невыполнении приказа своего хозяина… Он отлично знает, что за такие штучки по головке не погладят, наоборот, можно вовсе остаться без головы. Вот он и вынужден таскать этот использованный железнодорожный билет в качестве доказательства того, что в Калининграде он был, но выполнить приказ не имел возможности. За кордоном народ недоверчивый, этот билет Дергачу просто необходим.

Теперь Соколов был почти уверен, что в радиограмме разведцентра речь шла о Дергаче, который почему-то не явился на условленную встречу в районе Калининграда и вынужден был прибегнуть ко «второму варианту»— зарыться с чьей-то помощью в руду, надеясь таким образом улизнуть из Советского Союза. Соколов вспомнил о просьбе, по-видимому, пана Юлиана, тщательно проверить, не попал ли агент-связник в руки чекистов. Использованный железнодорожный билет от Свердловска до Калининграда помог Соколову понять многое.

— Значит, так: в Калининграде не удалось проскользнуть, решили попытать счастья у нас? — произнес Шелест, продолжая рассматривать обнаруженные документы. — Задание выполнили, надо возвращаться?

— Какое задание, товарищ начальник, нигде я не был…

— Ну, ну, перестаньте врать, да еще так неумно: у меня же в руках ваш липовый паспорт на имя Суздалева, а в нем черт знает сколько отметок о вашем проживании в различных городах. Тут и Ташкент, и Тбилиси, и Баку, и Иркутск… И все в разных концах страны. Эк вас носило! А еще плели здесь о лесах дремучих уральских… Та-ак, посмотрим, что в ней, — Шелест взял со стола отобранную у задержанного автоматическую ручку. — Э-э, да она у вас без чернил. — Он быстро вынул из ручки гуттаперчевый баллончик, посмотрел на свет электрической лампы. — Тут что-то есть. — Вскрыл баллончик и вынул из него микропленку. — Вот все и ясно — какие-то снимки, чертежи, цифры. — Повернулся к Крапоткину. — Еще раз произведите личный обыск и передайте в областной отдел госбезопасности, теперь пусть с ним там разговаривают.

— Слушаюсь, — козырнул капитан и приказал задержанному идти.

— Я все равно ничего не скажу, — крикнул Дергач новым для него, грубым и злобным голосом.

— Только без истерик! — прикрикнул Шелест. — Идите!

Уже с порога Дергач, задыхаясь от душившей его злобы, предупредил:

— Показаний давать не буду. Слова из меня не выжмете.

Дверь кабинета за ним захлопнулась. Соколов пристально из-под мохнатых бровей посмотрел на Аню, пошутил:

— Зря мы с вами Мельникова-Печерского вспомнили, а?

— Выходит, так. Второй раз вижу в лицо гнусного врага. Крысюк, и вот этот… Дергач. Михаил Емельянович, — обратилась она к Шелесту, — я, пожалуй, пойду к себе, отдохну.

— Правильно, поздно уже. Мы с полковником еще задержимся, а вам пора. Капитан Клюев, — приказал он, — проводите Анну Егоровну к моей машине.

— Слушаюсь, — и капитан Клюев с обычной для него доброй улыбкой повернулся к девушке.

Когда они вышли, Соколов озабоченно сказал:

— Дергача надо немедленно отправить в Москву, в распоряжение Комитета государственной безопасности, — насколько я понимаю, он-то мне и нужен.

— Выходит, ты мечтал об этой встрече? — удивился Шелест.

— Именно, мечтал; этот прохвост — ключ к важному делу, которым я давно занимаюсь.

— Ключ, говоришь? — усомнился Шелест.

— Думаю, что да. Ну, ты оставайся, а я пойду к начальнику областного управления, надо кое о чем условиться — ведь не сам же себя этот Дергач посадил в тайник, а поверх засыпал рудой, кто-то же помог ему в этом. До завтра, Миша. — Он крепко пожал приятелю руку и покинул помещение КПП.

На улице было темно. С деревьев падали холодные капли недавно прошумевшего дождя.

Он шел и думал… События последних нескольких часов создали совершенно новое положение. Предположение о том, что резидент иностранной разведки обосновался на заводе «Красный Октябрь», постепенно перешло в уверенность. Лесник Васюкевич, брат того парня, которого отсюда, из Красногорска, некая пани Ядвига пыталась под видом помощника польского машиниста Яна Войцеховского переправить за границу, много лет работал тоже в непосредственной близости от этого металлургического завода. Пани Ядвигу майор Спорышев до сих пор не нашел, что же касается старшего Васюкевича — сведения о нем не оставляли желать лучшего: честный человек, участник битвы под Сталинградом, имеет правительственные награды. Так что в отношении его сомнений не было. Важнее другое: нашелся кто-то, кого установить, к сожалению, районное отделение КГБ не сумело, кто «организовал» всю эту аферу с переправой младшего Васюкевича через советскую границу, чтобы таким образом сделать незаметным появление на нашей территории Скунса. Из этого факта вытекали по крайней мере три важных обстоятельства. Человек, сумевший убедить Сигизмунда Васюкевича в том, что иначе репатриироваться на родину он не сможет, связан с агентом иностранной разведки в Красногорске пани Ядвигой, ведь та лично встретила молодого поляка и отправила в дорогу. Проводилась вся эта операция специально для того, чтобы помочь Скунсу пробраться на нашу территорию. А известно, что Скунс шел к человеку Смита на заводе, пану Юлиану. Не справедливо ли предположить, что сам же пан Юлиан и организовал это дело, заморочив голову Васюкевичу-младшему? К сожалению, назвать имя того человека Васюкевич категорически отказался, опасаясь за жизнь своего старшего брата. Ну и затем, ясно, что человек, поддерживавший тесный контакт с домиком лесника — а молодой Васюкевич жил у своего брата, — должен, естественно, проживать где-то поблизости от этого домика, а стало быть, и неподалеку от завода «Красный Октябрь». Совокупность фактов не оставляла сомнений: человеком этим был именно резидент разведки на «Красном Октябре». Сегодняшняя встреча с Дергачом подтвердила не только это, но и другое, что в какой-то мере было неожиданным: пан Юлиан действовал активно и дело, которым он занимался, пользовалось исключительным вниманием Патрика Смита. Почему, какое оно имеет отношение к «космическим» проблемам — оставалось пока неясно. В основном все это было понятно полковнику Соколову еще до приезда в Красногорск. События сегодняшнего дня поставили его в несколько непредвиденное положение. Так, в Комитете было решено, что на «Красный Октябрь» отправится лично Соколов. Сегодня неожиданно выяснилось, во-первых, что с недавнего времени директором завода там работает Василий Фомич Брянцев, родной брат Егора, отца Ани, а в семье Брянцевых Ваню Соколова знали издавна. Правда, знали как специалиста-историка, преподавателя вуза, к тому же с ним давно не встречались, но все же… Затем — ничего не подозревавший Шелест сегодня представил его Ане Брянцевой не только как старого друга ее отца, но и как ответственного работника Комитета, как полковника КГБ, приехавшего в Красногорск в командировку. Откуда же Шелесту было знать, что этим он ставит Соколова в затруднительное положение? Однако теперь, когда Аня знает, кто он такой, надо что-то придумать. Что именно? А ехать на «Красный Октябрь» необходимо как можно скорее: никто не мог поручиться за то, что агент Смита в Красногорске не следил за Дергачом и не заметил, что того постигла неудача. А если это так, пан Юлиан будет об этом знать в ближайшее время и ускорит операцию на заводе. Рисковать нельзя — как можно скорее на «Красный Октябрь»! Как все-таки быть с Аней? Соколов твердо решил: раз уж скрыть от нее все он не может, остается одно — сделать ее своей помощницей. Завтра утром надо поговорить с ней.

 

Глава двенадцатая

Аня пробыла в Красногорске несколько дней. Посещение мест, где проходил фронт, окоп, в котором сражался и погиб ее отец, сердечное отношение к ней подполковника Шелеста и полковника Соколова, старых боевых товарищей отца, произвели на девушку неизгладимое впечатление. Запомнились ей и другие встречи, особенно с Дергачом. Зловещие эти встречи вселили неосознанную тревогу в сердце Ани: оказывается, в мире, ее окружающем, не так спокойно, как ей представлялось. Девушке неожиданно пришлось приобщиться к той самой тайной войне, о которой она слышала, но в которую не очень верилось. Как-то сама собой возникла внутренняя потребность быть строже, подтянутей. Беседа, которую имел с ней полковник Соколов, доверие, оказанное ей, закрепили состояние внутренней собранности Ани и сознание серьезности положения. Соколов, естественно, не посвящал ее в подробности шпионской операции, он просто сказал, что в связи с важным оперативным заданием должен посетить «Красный Октябрь», и откровенно поделился трудностями, возникшими при этом. Беседа приняла форму делового обмена мнениями. Аня предложила свой план: в Красногорске она его встретила случайно, он — научный работник, историк, возвращался из поездки за границу; у него сейчас творческий отпуск; как старого друга отца она пригласила его посетить ее и семью Василия Фомича Брянцева; он сначала отказался, но потом согласился в ближайшее время приехать. Так она скажет дома, подготовит его приезд на завод. Соколову план Ани понравился. Единственное, над чем ему пришлось подумать, — стоит ли раскрывать свое настоящее лицо, свое служебное положение Василию Фомичу. Аня считала это совершенно необходимым и, после размышлений, Соколов был вынужден с ней согласиться. Но условились, что с Брянцевым Соколов объяснится сам, когда приедет.

Дни выдались солнечные. Свежий ветер гнал над самой землей легкие паутинки. Чистые, в густой зелени улицы заводского поселка дышали покоем и счастьем. За высоким забором — территория «Красного Октября», обширные цехи, дворы, склады.

В лесу появились наконец грибы. После работы Аня хватала корзину и убегала в недалекую рощу. Убегала одна, она с детства привыкла к одиночеству, к тому же после возвращения с границы нужно было о многом подумать, многое понять, как-то осознать. Ни одним словом не намекнула она о возникшем у нее интересе к делу, ради которого Соколову необходимо приехать сюда, но мысль об этом деле не давала ей покоя… Раз уж полковник КГБ, начальник одного из отделов Комитета бросает все и едет на «Красный Октябрь», — стало быть, что-то серьезное. Полковник не хочет, чтобы кто-нибудь знал о том, что он чекист, и взял с нее твердое обещание никому не говорить об этом. Она, конечно, не скажет, но ведь это значит, что где-то поблизости враг, а она не знает, кто он, что делает. Больше того, она даже не чувствует его, и после встречи с «рабом божьим» там, на КПП, уже не удивляется этому — враг хитер. Она не удивляется своему неумению почуять чужого, лишь начинает немножечко презирать себя за чрезмерное простодушие, за доверчивость. В эти дни ей очень хотелось поговорить с кем-то, может, с Василием Фомичем или с Виталием, излить душу, но слово, данное полковнику, вынуждало к молчанию. А мысли, тревоги, сомнения требовали одиночества. Виталий никак не мог понять, что с нею происходит. Так было и сегодня, в воскресный день.

Дом директора завода напоминал дачу. Посетитель прежде всего попадал на обширную веранду, на противоположном конце которой — всегда открытая дверь в небольшой сад, а направо — двери в комнаты. Веранда, как обычно в летнее время, была чем-то средним между гостиной и домашним клубом. Вот уже часа два инженер Ельшин томился на диване, перелистывая «Огонек». Ельшин — еще молодой человек, в светло-сером костюме, с аккуратно повязанным галстуком. У него уверенные неторопливые движения человека, знающего себе цену. Время тянулось медленно, а Ани все не было, и ожидание ее наконец основательно наскучило Ельшину. Он почувствовал себя не очень удобно: ребусы разгаданы, кроссворды решил, журнал успел прочесть от корки до корки, а ее все не было. По веранде то и дело проходили Зинаида Савельевна, жена Василия Фомича, Анина тетка, с детства заменившая ей мать, домашняя работница Брянцевых — Степанида, лет шестидесяти, морщинистая, вечно брюзгливая, ее сынок Пашка-инвалид, длиннорукий верзила с застывшим в неподвижной гримасе уродливым лицом — результат контузии на фронте. Пашка-инвалид всегда молчит, он мало что понимает в окружающем его мире, лишь следуя наставлениям матери, упрямой и сварливой Степаниды, научился кое-что делать. Пашка по состоянию здоровья нигде не работает и находит утешение, помогая матери в доме Василия Фомича Брянцева. И вот все они нет-нет да и пройдут через веранду, бросая взгляд на инженера. Ельшину постепенно становится не по себе, он все чаще смотрит на часы, на кусочек улицы, видный с того места, на котором он расположился. Все же не выдержал, сказал с обиженным видом Зинаиде Савельевне:

— Скоро два, а ее нет. Ну разве же так можно? Как маленькая. Вы бы повлияли на нее, Зинаида Савельевна.

— Надоело скучать? — усмехнулась Зинаида Савельевна, полная, с бледным, иссеченным морщинами лицом, с густой проседью в волосах. — А ты б тоже — корзиночку в руки да в компании с Аней по грибы… Вот и некогда было бы скучать. Да разве тебя в лес затянешь? Тебе только по тротуарам передвигаться, — она с добродушной насмешкой окинула фигуру Ельшина.

— Образование дает манеры… э-э… так сказать, воспитанность, а она ведет себя как-то странно.

Зинаида Савельевна поправила:

— Образование дает человеку не манеры, а знания. А насчет твоих переживаний, Виталий, с ней самой поговори, я в эти ваши дела не вмешиваюсь. В Аню верю, она взрослая и серьезная девушка.

Ельшин сконфузился, забормотал:

— Да разве я что… Да я…

Забавляясь растерянным видом Ельшина, Зинаида Савельевна подняла трубку зазвонившего телефона:

— Ты, Василий? Скоро дома-то будешь? Десятый раз слышу… Хоть бы помылся с дороги, а то прямо по цехам пошел. Думаешь, если ты директор, то так и должен поступать? Да не выговор тебе, а только замечание пока. Дал бы хоть посмотреть на себя, какой след на тебе Москва оставила. Постарайся поскорее быть.

Ельшин тихо, взволнованно произнес:

— Душевный вы человек, Зинаида Савельевна…

— Чудак ты такой! — рассмеялась женщина. — А вот что тебя беспокоит, никак не пойму?

— Как приехала Аня из Красногорска, будто подменили ее, замкнутая стала, меня избегает… все какого-то Ивана Ивановича поджидает. Случилось там у нее что-нибудь, что ли?

— Сочиняешь, Виталий. И не случилось ничего, и тебя она вовсе не избегает. А Иван Иванович Соколов — старый друг нашей семьи, ученый-историк, к нему ее ревновать вроде бы ни к чему.

Ельшин хотел возразить, сказать, что он и не ревнует, что его лишь беспокоит поведение девушки, но разговор был прерван неожиданно возникшим шумом. У обочины остановился заводской грузовик. Из кабины выскочил подвижной худой парень в синем бостоновом костюме, с измызганным коричневым портфелем в руках. Быстро поднялся на веранду; всем лицом, худощавым, загорелым, приветливо улыбнулся:

— Зинаиде Савельевне почтение. Со счастливым возвращением хозяина завода…

Зинаида Савельевна недовольно прервала:

— Всегда-то вы так, товарищ Михеев, нескладно у вас как-то получается. И не хозяин он, а директор, и не с фронта вернулся, а с совещания в Москве. Что с ним там могло приключиться? Берегись трамваев, троллейбусов — и жив будешь.

Михеев помялся с ноги на ногу, потом повернулся назад, к грузовику, махнул видавшим виды портфелем:

— Давай, ребята, заноси.

Двое рабочих внесли на веранду чемоданы. Михеев пояснил:

— Василий Фомич просил доставить.

— Ставьте сюда, потом разберемся. — Зинаида Савельевна озабоченно огляделась вокруг, удивленно сказала: — И куда это Степанида делась? Ведь на кухне сгорит все. — Быстро ушла.

Рабочие появились снова, на этот раз они тащили что-то, старательно завернутое в парусину. Михеев смешно сморщил нос, огляделся:

— Куда бы эту штуку запихнуть?

— Что это? — поинтересовался Ельшин.

— На ощупь — картина в раме, — пояснил Михеев.

— Картина? — заинтересовался инженер. — Пусть тащат на кухню, после Василий Фомич сам разберется.

— И то правда, — согласился Михеев.

Закончив свое несложное дело, рабочие ушли. Михеев мялся на веранде.

— Послушайте, Виталий Ефремыч, — обратился он наконец к Ельшину, — вы, видать, давно тут дрейфуете, не встречали в здешних широтах Дусю?

— Ваша Дуся, Семен Сидорович, дрейфует с кем-нибудь в другом месте, — иронически отозвался инженер.

— Уж и обиделся, чудак-человек, — примирительно заговорил Михеев. — Ну, раз так, я пошел… Адью, как говорят испанцы. — Через минуту зашумел мотор грузовика.

Ельшин презрительно скривил губы, пожал плечами:

— При чем тут какие-то испанцы? Осел! — Снова посмотрел на часы и на улицу: Ани не было.

Ельшин встал и ушел в садик. А буквально через минуту появилась Аня, в белом простеньком платье и стареньких туфельках на босу ногу, с корзиной, полной грибов. Осмотрелась, смешливо фыркнула и скрылась в одной из комнат.

Степанида, сутуловатая, жилистая, показалась из сада. Она шла в сопровождении своей племянницы, той самой Дуси, о которой недавно спрашивал Михеев.

— Штоб ему лихо было, погадать и то не дает, — ворчала Степанида. — Пошел теперь шнырять по саду, как мартовский кот.

Дуся, румяненькая, вся какая-то кругленькая, с ясными серыми глазами на старательно обработанном косметикой красивом лице, с бровями-ленточками, с тщательно уложенными в модную прическу белокурыми волосами, вздохнула.

— Любовь! Я его понимаю, товарища Ельшина. Страсть — это, знаете, Степанида… Я вот тоже страдаю…

— Знаю я его любовь — Аня, почитай, родная дочка директору нашему, вот оно Ельшину-то и лестно…

Пашка-инвалид, появившийся как обычно незаметно и неожиданно, что-то залопотал. Дуся зябко съежилась.

— Чевой-то он?

— Со мной, видать, согласный. — Старуха обратилась к сыну: — Ступай себе, Пашенька, у нас тутотка бабьи разговоры, тебе без интереса.

Придурковатый Пашка будто понял: так же незаметно, как и появился, исчез.

— Горе мое, — вздохнула старуха. — И за что мне такой крест!

Дуся сто раз слышала эти жалобы старухи на судьбу, знала, что, собственно, жалуется она так, по привычке, сына своего любит, жалеет: чтобы был он при ней, в присмотре, выписала его сюда из родной деревни, где тот жил после возвращения из госпиталя. Поэтому на слова старухи Дуся не обратила внимания. А та продолжала ворчать:

— Родимец его побери, только карты легли как след… Зря не веришь.

Дуся заулыбалась:

— В век космоса, и карты? Что ты, тетя? Мы ракету на Луну послали, а ты с гаданием.

— А мне и невдомек, что ты к Луне причастна, — съязвила Степанида.

— Так что там на картах-то было? Что на сердце-то? — засмеялась Дуся.

— На сердце опять же казенный дом, — успокоила Степанида.

— А чем дело кончилось?

— Собственными хлопотами.

— Вот видишь, чепуха какая! Собственными хлопотами! Уж я ль не хлопочу, а он на меня и не смотрит.

Старуха задумалась, пожевала губами:

— Приворожила бы я ево к тебе, да не дано мне этого. Гадать могу, от боли любой вылечу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой… Взять хочь бы малярию — лютая болесть… Их двенадцать разных маляриев-то: ходячая и лежачая, видимая и невидимая…

— Ну на кой мне знать, какая бывает малярия, скажи, пожалуйста! Ты мне насчет Алеши Шаврова что-нибудь присоветуй.

Степанида бросила на нее мрачный взгляд.

— Не нравится мне это… Какая-то ты ровно ошалелая. Девка — сахар-рафинад, всем взяла, и что тебе в Алешке Шаврове? Свет на нем клином сошелся, што ль?

Дуся пригорюнилась, шепнула:

— Сердцу не прикажешь, нравится он мне.

— О жисти думать надо бы, — рассердилась тетка. — Пора ведь.

— О жизни и думаю…

— Ну и что с того? Знаю я его, Шаврова-то твоево: крутой характер, наплачешься ты с ним. Он захочет по-своему, а ты — по-своему.

— Уж я с ним как-нибудь управилась бы.

— Степанида-а-а! — послышался голос Зинаиды Савельевны. — Куда ты пропала? Ведь сгорит все…

— Иду, иду, тут я, — отозвалась Степанида, обратилась к девушке: — Ты, Дусенька, погоди капельку, мигом возвернусь.

— Ладно уж, — согласилась Дуся и, как только старушка скрылась за дверью, вынула из сумочки помаду, пудру, зеркало и принялась за туалет, напевая:

Помолчала, подумала о чем-то своем и снова:

Задумчиво повторила:

— Все меняет раз и навсегда! Если бы так…

— Дуся, Евдокия Александровна! — у входа на веранду, сжимая под мышкой портфель, появился Михеев.

— Как вам не стыдно, напугали. — Дуся и в самом деле несколько оторопела от неожиданности. — Не думала, что вы станете за мной шпионить, Семен Сидорович.

— Да что вы! — ужаснулся парень. — Просто сердце по вас покою не дает.

— Нашли место для деликатного разговора! — закапризничала девушка.

— Так пойдемте отсюда, машина за углом, посажу вас в кабину, а сам — за руль.

— Машина… — Дуся язвительно рассмеялась. — Служебный грузовик приспособили… Самый подходящий для меня экипаж!

— Я ж говорю, в кабину вас посажу, — забормотал смущенный Семен. — И какие у вас тут дела?

— Степанида — моя тетка по маминой линии. Забыли?

— Да, помню. Только все равно она осколок прошлого. Заморочит вам голову ворожбой, глупостями разными.

Услышав шаги, Дуся испуганно сказала:

— Сюда идут! Подождите возле машины…

— А гулять со мной пойдете? — допытывался парень, пятясь к двери.

— Пойду, пойду, — она спешила отделаться от него.

Степанида торопливо вынырнула на веранду, распаренная, встрепанная.

— Задала она мне жару. А все ты с твоим Алешкой Шавровым виновата. Давай-ка палец, посмотрю. Што с ним?

— Пустяки, на рояле в клубе упражнялась, вот суставчик и распух. Пройдет.

Старуха выпрямилась, сердито посмотрела на племянницу, покачала головой:

— На роялах, скажи ты… Чем Алешу Шаврова взять вздумала! Настырная ты у меня, Дуська. Как што задумаешь, вынь да положь, а по-твоему штоб было. — Схватила палец, зашептала над ним.

— Да брось ты, право, — рассмеялась Дуся.

— Зря не веришь, — обиделась старуха. — Сейчас пройдет, вот увидишь. Это у меня быстро. Ну иди, а то сам сейчас приедет, а у нас ничего еще не готово.

Дуся чмокнула тетку в щеку и выскочила на улицу, повернула за угол — у грузовика нервно курил Семен Михеев, судорожно прижимая к себе осточертевший ему портфель.

Аня появилась на веранде приодетая, причесанная, в других туфлях.

— Виталия здесь не было? — спросила она.

Степанида с досадой махнула рукой:

— Как не быть, вон по саду концы дает, глазищами зыркает.

— И за что вы его невзлюбили, — с досадой сказала Аня, но старуха, ничего не ответив, скрылась в комнатах. Девушка подошла к двери в садик, крикнула: — Виталий! Где ты?

— Иду-у! — Ельшин одним прыжком оказался около нее. — Аня… Ну зачем ты так мучаешь меня? — он схватил ее руки, покрыл их поцелуями.

— Успокойся. — Она почувствовала свою невольную вину перед этим парнем, страдающим от чрезмерной любви к ней.

— Мы должны быть наконец вместе, я не могу так, без тебя… — вырвалось у него.

— Почему ты нервничаешь?

— Ты не веришь, что я люблю тебя? — он ожидал ее ответа, как приговора. — После возвращения из Красногорска ты стала иной. Что-то произошло?

Она пожала плечами:

— Нет, ничего.

Он с облегчением произнес:

— Я опасался, не случилось ли чего такого, что отдалило бы тебя от меня.

Аня с удивлением посмотрела на него:

— Разве такое могло случиться?

— Кажется, я сказал чепуху, — признался он. — Это оттого, что я просто потерял голову, Анечка. — Ельшин попытался привлечь ее к себе.

— С тобой сегодня определенно что-то стряслось, — сказала она, отодвигаясь от него.

— Ты так думаешь?

— Уверена. Я же отлично чувствую, чудак. Говори откровенно, в чем дело?

Казалось, он борется с самим собой. Потом, решившись быть откровенным, заговорил:

— Ты знаешь, я очень ревнив…

— Да? — Она с удивлением вскинула брови. — Уж не к Пашке ли инвалиду ревнуешь меня?

— Нет… — ему явно трудно было продолжать начатый ею разговор. — К Шаврову. Вы с ним вечно шушукаетесь.

— К Алексею Ивановичу? — она несколько смущенно рассмеялась, опустилась на диван. — Какие основания ревновать меня к нему?

Ельшин с потерянным видом мерил веранду у самого дивана: шаг туда, шаг обратно. Выговорил с хрипотцой:

— У тебя с ним какие-то тайны.

Аня внимательно посмотрела на Виталия, этот разговор был для нее неожиданным, неприятным и чем-то беспокоил, чем — она, пожалуй, и сама еще толком не знала.

— Мы с Василием Фомичом тут всего полгода, — заговорила она, стараясь быть спокойной. — Как ты знаешь, я работала сначала в экспресс-лаборатории. Потом дядя создал новую маленькую лабораторию…

— Кажется, с единственным сотрудником, — заметил он.

— Да, ты угадал, — я единственная сотрудница этой новой лаборатории и занимаюсь исключительно опытами инженера Шаврова. Естественно, мы с ним систематически встречаемся и беседуем по вопросам производства. Только и всего. Тебя интересует, чем, какими опытами занимается Шавров?

Ельшин отошел к столу, закурил.

— Все, что ты сказала, я, конечно, знаю и понимаю — это смешно, но, когда я вижу вас вместе, мне становится не по себе, я чувствую, как во мне просыпается Отелло, — он попытался шутить. — Что же касается опытов Шаврова, поверь, они меня не интересуют. Раз уж твой дядя засекретил их и доверил только тебе заниматься проверкой результатов работы инженера Шаврова, я принципиально ими заниматься не собираюсь. Меня просто беспокоит, что ты бываешь больше с ним, чем со мной.

— Раньше было наоборот.

— Как это понять?

— До моего приезда сюда, на завод, ты часто бывал с ним, ведь вы, кажется, дружили.

— Смею думать, эта дружба много дала Шаврову, — самодовольно улыбнулся Ельшин.

— Он не раз говорил мне, что ты отличный инженер, — заметила Аня.

— Настоящей дружбы у нас не получилось: Шавров слишком много мнит о своей персоне, — сказал Ельшин с прорвавшимся раздражением. — Но сейчас меня огорчаешь ты, — он протянул к девушке руки и страстно заговорил: — Я все время думаю о тебе, я места себе не нахожу… Квартиру я получил… — он опять попытался обнять ее.

— Возьми себя в руки, Виталий.

— Давай распишемся, — настаивал Ельшин. — Я люблю тебя…

— Возьми себя в руки, — уклончиво сказала она. — Вон Пашка-инвалид на нас глядит, неудобно, — она отодвинулась от него на противоположный конец дивана.

Ельшин сказал презрительно:

— Пашка-инвалид! Он же идиот, что он может понимать!

— Ты груб, Виталий, — сухо оборвала Аня. — Не следует так отзываться о человеке, пострадавшем на фронте.

— Да, да, ты права, извини… — он сел рядом с ней. — Я нервничаю. У тебя совсем не остается времени для меня: то Шавров, то какой-то подполковник Шелест, а теперь с часу на час надо ждать неведомого Ивана Ивановича. Приедет — тебя от него не оторвать, ты же сочтешь своим долгом развлекать ученого мужа.

— Ну, договорился до абсурда. — Аня почти рассердилась. — Иван Иванович — друг моего отца. Что касается Шаврова… — Она стала серьезной и озабоченной: — Я ведь ничего не знаю ни о нем, ни о его прошлой жизни, семье…

Ельшин пренебрежительно махнул рукой:

— Какая у него семья! Человеку с его неуживчивым характером семьей обзавестись трудно. Лет десять назад без памяти влюбился в одну красавицу, собирался жениться на ней, а она до свадьбы умерла от скоротечной чахотки. Редкий случай. Романтическая история. С тех пор Шавров на вашего брата и смотреть не хочет, хотя кое-кому это не очень нравится.

— Ты опять за свое! — вырвалось у нее с досадой.

— Прости, больше не буду, Пашку-инвалида беру в свидетели, — он снова постарался перевести разговор в шутку.

Она сказала, точно не слыша его:

— После посещения развалин легендарной крепости, после того, как я побывала на месте гибели моего отца, снова пережила смерть мамы, — во мне что-то надломилось… Мне все кажется, что чего-то в моей собственной жизни я еще не понимаю, в чем-то не разбираюсь, ошибаюсь, а вот в чем именно, пока не знаю. — Ее голос прозвучал жалобно, беспомощно.

Ельшин промолчал, задумался.

Брянцев приехал в сопровождении начальника административно-хозяйственного отдела Гришина. Директор завода принадлежал к той категории людей, возраст которых определить мудрено: ему можно было дать и сорок пять и шестьдесят. Среднего роста, коренастый, с лицом, о котором в книжках иногда пишут, что оно «будто вырезано из дерева», с коротко подстриженными волосами, обильной щетиной на щеках и подбородке, с невыразительными глазами, неторопливыми движениями. Одет он был в поношенный недорогой костюм, измятый в дороге. Гришин — полная противоположность директору: высокого роста, солидный, с мощной гривой зачесанных назад волос; сильная седина шевелюры выгодно оттеняла эдакую холеную пунцовость лица и придавала всей его фигуре важность, которой так недоставало Брянцеву. Гришин походил скорее на художника начала века, чем на начальника АХО. Это было не случайно: внешность, манеры остались от того далекого прошлого, когда Гришин мечтал стать архитектором. Он окончил вуз, приобрел «художественные» замашки — дело было только за талантом, а таланта-то у него и не оказалось. Отсутствие дарования какое-то время компенсировалось умением угодничать, лавировать, ладить с начальством, но настал час, когда Гришину пришлось срочно переквалифицироваться в административного работника: командовать уборщицами и дворниками оказалось менее сложно, чем быть архитектором.

— А-а… вот ты где! А я тебя разыскивал, нужен был, — сказал Брянцев Ельшину.

Поздоровались. Аня поцеловала дядю в щеку, кивнула Гришину. Брянцев поднял трубку телефона:

— Дежурного… Директор говорит. Найдите инженера Шаврова и попросите приехать ко мне… Да, да, домой. — Положил трубку, проворчал: — Вместе и обсудим этот вопрос, не откладывая.

— Какой вопрос, Василий Фомич? — поинтересовался Ельшин.

— Жалуется на меня товарищ, и, между нами говоря, правильно жалуется. Предшественник мой его в черном теле держал, я стал директором — тоже не балую. А в результате страдает важное дело.

— По-видимому, Шаврову мало того внимания, которое вы ему систематически уделяете? — догадался Ельшин.

— Неужели? — негодующе обратился к директору Гришин. — Вот ведь до чего неуживчивый человек!

Брянцев посмотрел исподлобья на собеседников, сказал устало:

— А зачем ему с нами уживаться? Дело-то действительно страдает. И какое дело! — повернулся к Ельшину: — Ты с опытами инженера Шаврова знаком, Виталий?

— Немножко, понаслышке, Василий Фомич, Раз секрет — мне ни к чему в него нос совать, — в голосе Ельшина слышалась сдержанная обида.

— Засекретить-то я его засекретил, да и забыл о нем, — досадуя на себя, признался Брянцев. — Ну, теперь все пойдет иначе, я в Москве слово дал.

Ельшин с готовностью произнес:

— Если моя помощь потребуется, только скажите, Василий Фомич, сил не пожалею…

— Спасибо, Виталий, может и потребуется твоя помощь. — Обернулся к Ане — А что мать?

— К встрече готовится, — улыбнулась девушка.

— Пойду, нагряну коршуном, — засмеялся Брянцев. Сказал Гришину: — А вы, Тарас Ильич, подождите пока, я быстро…

Гришин решил не мешать молодым людям, прошел в садик. Но разговор у Ани с Ельшиным что-то не клеился, а тут еще Пашка-инвалид без толку мотался взад и вперед, как всегда молчаливый, с погасшими глазами дегенерата. Потом появился инженер Шавров. Аня оживилась:

— Сейчас я скажу Василию Фомичу о вашем приходе, — и быстро скрылась за дверью.

— Присаживайся, Алеша, — по-хозяйски предложил Ельшин, но Шавров отказался.

Небольшого роста, просто одетый: брюки под ремешок, украинская рубашка с распахнутым воротом; темноволосый, кареглазый, невидный, даже, пожалуй, щуплый. Шаврова можно было бы отнести к той категории обычных, ничем не примечательных людей, которых издавна принято именовать середняками, если бы не нечто в облике, что выделяло его: крупные и даже несколько резкие черты лица, умный взгляд, уверенные движения. В этом человеке сразу же бросались в глаза незаурядный ум, воля, сильный характер.

— Как живем-можем, Алексей Иванович? — иронически обратился к нему Ельшин.

— Благодарю, не жалуюсь.

— Вот и неправда, жалуешься, и высоко жалуешься, аж в Москву. А то ли было бы обратиться ко мне за помощью, глядишь, может я кое-что и смог бы сделать… И как специалист авторитет имею, и в сем доме не чужой.

— Ну зачем же вам утруждать себя, — неопределенно усмехнулся Шавров.

— Зазнался, Алеша, — огорчился Ельшин. — Я к тебе, как друг…

Шавров недобро взглянул на Ельшина:

— Что-то не понимаю я вас, Виталий Ефремович… Слишком часто слышу от вас о нашей дружбе, а вот когда она была — не припомню.

— До чего же ты ершист, честное слово, — примирительно сказал Ельшин. — Вознесся, теперь и дружба моя тебе не нужна. Боишься, к славе твоей хочу примазаться? Мне твоей славы не нужно, да и не видно пока славы этой. Может, все твои опыты кончатся пшиком, еще ничего не известно. А забывать о той помощи, что я тебе оказывал, — нехорошо, Алеша.

Шавров помрачнел.

— Вы — инженер со стажем, я — без году неделя, из простых сталеваров, вуз окончил без отрыва от производства, все это так, — заговорил он со сдержанным гневом, — однако это еще не дает вам права демонстрировать ваше несуществующее превосходство надо мной, болтать о вашей мифической помощи мне.

Как бы развивалась эта беседа, сказать трудно, ее прервал Брянцев, радушно встретивший молодого инженера. Вскоре на веранде появился Гришин, неспешный, важный.

— Василий Фомич, — произнес он, осматриваясь, — где же хваленая картина, привезенная вами из Москвы? Что-то не вижу ее. Мне интересно, я ведь сам в некотором роде художник…

Брянцев шутливо ударил себя по лбу:

— Совсем забыл! Виталий, картину тебе привез. Перед самым отъездом нагрянул твой дружок, художник Васильев, и передал в подарок тебе эту вещь, на память.

Ельшин растроганно сказал:

— Спасибо вам, Василий Фомич. А Васильев — молодец. Я его творчество уважаю.

— Чего там уважать, не понимаю. Так — мазня какая-то. А где она? Ее увез Михеев, куда же он ее дел?

Откуда-то подала голос Степанида:

— А чевой-то тут в тряпке завернуто?

— Где?

— Да вот, около плиты.

Брянцев заглянул за дверь.

— Она и есть. Картину к огню поставил, ну и ну.

— От Сеньки иного и ожидать было нечего, — пренебрежительно заметил Гришин. — У него на уме только глупости.

Картину Ельшин с кухни притащил, но открывать не стал.

Вошла Зинаида Савельевна, предложила накрывать на стол в гостиной: к вечеру посвежело, того и гляди пойдет дождик. Брянцев пригласил Шаврова в свой кабинет для делового разговора. Ельшин снова уселся на диване с «Огоньком». Гришин нерешительно топтался рядом.

— Как подвигаются дела на любовном фронте? — вежливо осведомился инженер.

— Тише вы, ради бога! — испугался Гришин.

— Здесь же вашей жены нет, — рассмеялся Ельшин.

— Ну, знаете, Виталий Ефремович… — обиделся Гришин.

Ельшин добродушно рассмеялся:

— Не надо трусить, Тарас Ильич, вам это не к лицу! Внешность благообразная, солидная, а храбрости маловато. Так как же с той, заезжей?

Гришин заискивающе понизил голос:

— При моем жаловании трудно добиться успеха, Виталий Ефремович.

— Не прибедняйтесь, дачку вон какую отгрохали…

— Нашли о чем вспоминать, — жалобно сказал Гришин. — То было совсем другое время, а сейчас вот нет и полсотни рублей — сводить знакомую в ресторан.

Ельшин погрозил пальцем:

— Опять под деньги подговариваетесь? Сколько вам еще?

— Боюсь и просить, я у вас и так в долгу, как в шелку.

— Бросьте жеманничать… Сколько все-таки? Только, чур, ни одной живой душе ни слова, а то пойдут разговоры.

— Понимаю, Виталий Ефремович. Мне как-то неудобно…

Ельшин смеялся сквозь зубы, с присвистом.

— Старый плут, — зашептал, озорно сверкая глазами, — ведь знает, что по дружбе не откажу, а кокетничает, как та заезжая балерина. Сколько?

— Мне бы пару сотенных, — еле выговорил Гришин, млея от счастья и преданности.

— Пару, так пару, — произнес Ельшин неожиданно деловым тоном. — Я вам доверяю. Придет время — рассчитаетесь. Давайте так договоримся: завтра к вечеру приезжайте на рыбалку, там я вам и деньги вручу.

— Это куда же приехать?

— Вы лесничего Васюкевича знаете?

— Встречаться не приходилось, а так — слыхал о нем.

— Так вот, хотите деньги получить, приезжайте на рыбалку. Озерко там есть одно превосходное, а под вечер рыба клюет неплохо.

— Не думал, что вы рыболов заядлый, — уважительно сказал Гришин. — Обязательно буду. И захвачу кое-чего по малости, — легко щелкнул себя по крахмальному воротничку.

Ельшин настойчиво сказал Гришину, не глядя на него:

— А теперь вам следовало бы уйти отсюда, Тарас Ильич.

— Почему? — удивился Гришин.

— На рыбалке узнаете, — уклонился от ответа Ельшин. — Идите, идите.

— Я хотел вместе с Шавровым…

— Его наверняка оставят обедать, а вам задерживаться не следует. Идите.

— Если вы настаиваете, — покорно согласился Гришин, протягивая руку на прощание.

Через минуту Гришин скрылся за поворотом улицы.

Ельшин принялся наконец за присланную ему приятелем из Москвы картину: осторожно освободил ее от парусины, внимательно осмотрел.

 

Глава тринадцатая

Обед получился на славу. Зинаида Савельевна вообще отличалась хлебосольством, а тут к тому же два важных обстоятельства: возвращение из командировки мужа и присутствие Шаврова, о котором она слышала много хорошего от Ани. Обед в данном случае — понятие относительное, по времени это скорее был ужин, — уже стемнело.

Зинаида Савельевна и Василий Фомич усердно потчевали, Ельшин и Шавров, как будто забыв о недавней размолвке, ели, шутили. Ничто не предвещало неприятностей. Но они все-таки начались. Выходившая куда-то по делам Степанида между прочим сообщила о брошенном за углом грузовике.

— Какой еще там грузовик? — удивился Брянцев.

— Наверное, тот самый, на котором приезжал Михеев, — высказал предположение Ельшин. Казалось, он только и ждал этого разговора, хотя старался не подать вида, сидел, помешивая ложечкой в стакане давно остывший чай.

— А где же он сам? — осведомился Василий Фомич.

— Надо полагать, где-нибудь в соседней рощице убеждает вашу секретаршу Дусю принять сердце и руку. Хотя на успех он вряд ли может рассчитывать.

— Почему же? Он неплохой человек, — заметила Зинаида Савельевна.

— Почему? — с насмешливой улыбкой переспросил Ельшин. — Ну, на этот счет нам исчерпывающие сведения может дать Степанида, великий маг и чародей, толкователь судеб. Спросите-ка ее, зачем Дуся к ней ходит. Отмалчиваетесь, Степанида, не выдаете профессиональной тайны? — он язвительно расхохотался. — Ну так я скажу.

Брянцев шутливо произнес:

— Интересно, что там у них за заговор…

— Не дает девушка вашей Степаниде житья форменным образом, требует, чтобы Степанида приворожила к ней Алешу.

Все с любопытством посмотрели на Шаврова. Настала та весьма тягостная и неприятная минута, когда ничего предосудительного не сделавший человек остро чувствует себя униженным и как бы уличенным в чем-то постыдном.

Утихшее было раздражение, вызванное разговором с Ельшиным, с новой силой захватило Шаврова, но он постарался сдержаться, сказал спокойно:

— Перестаньте паясничать, Виталий Ефремович.

— А на меня-то за что обижаться? — прикидывался простачком Ельшин. — Честное слово, не вру, сам случайно слышал. Да вот спросите Степаниду.

Аня отлично поняла: Ельшин нарочно разыгрывает эту сцену, чтобы унизить Шаврова в ее глазах, заставить его потерять самообладание, рассердиться. А сам Ельшин тут вообще ни при чем, он так и останется умным, выдержанным, выставив Шаврова неуравновешенным чудаком. И она не вытерпела, крикнула:

— Виталий, перестань дурачиться!

Ельшин только разводил руками, показывая, что, мол, он-то здесь абсолютно ни при чем.

Брянцев басил:

— Это треба разжеваты… Степанида, скажи-ка, правду ли нам тут говорит Виталий Ефремович? Просила тебя Дуся приворожить к ней товарища Шаврова?

Степанида с досадой махнула рукой, сказала сердито:

— Ходит, родимец, в холостых, девичье сердце смущает.

Брянцев даже подскочил:

— Неужели правда? А ведь газеты читает моя секретарша, на лекции ходит, и на тебе, в ворожбу ударилась?

Шавров чувствовал себя в глупейшем положении.

— Гм… я и не знал, — смущенно пробормотал он.

Ельшин был в ударе, весь сиял — замысел более или менее удался.

— Смотри, Алеша, Семен пылает ревностью и вызовет тебя на дуэль, а скорее всего, ухлопает из-за угла, — заговорил совершенно серьезно.

— Перестань, — просила Аня.

— Если сумасбродной девчонке фантазия в голову взбрела — при чем же здесь Алексей Иванович? — заметила Зинаида Савельевна, бросив на Ельшина неодобрительный взгляд.

Брянцев шутливо крутил головой:

— Дуся, бестия такая, не ожидал…

Ельшин снова подчеркнуто серьезно обратился к Шаврову:

— Я тебе по-дружески — не играй с огнем… Кто знает, что этот Михеев на почве ревности может выкинуть!

— Тебе, товарищ дорогой, не инженером бы быть, а штатным сплетником, сидел бы да сочинял черт-те что, у тебя это здорово получается, зря талант пропадает, — с досадой произнес Шавров, обращаясь к Ельшину.

Вмешался Брянцев, сказал неодобрительно:

— Зачем же принимать всерьез, Алексей Иванович, Виталий Ефремович пошутил…

— Разные бывают шутки, — стараясь быть спокойным, ответил Шавров, — эта его шутка мне что-то не нравится.

— А я и не шутил, — Ельшин откинулся на спинку стула и насмешливо смотрел на присутствующих. — Мое дело было предупредить инженера Шаврова, а там пусть как знает, — он передернул плечами и встал.

Шавров хотел сказать еще что-то резкое, но заметивший это Брянцев жестом остановил его:

— Сцепились из-за пустяка, — примирительно сказал он, — бросьте…

Ельшин поблагодарил хозяйку за обед и, заявив, что хочет насладиться творчеством своего старого друга, художника Васильева, ушел на веранду, к картине. А еще через несколько минут у стола остались только Аня и Шавров. Он не раз порывался встать и удалиться, но каждый раз девушка под различными предлогами задерживала его.

— Мне пора, — Шавров наконец решительно поднялся с места и протянул девушке руку.

Но она снова не отпустила его.

— Куда вы спешите? Побудьте еще немного. Вы обиделись на Виталия Ефремовича?

Шавров попытался отшутиться:

— Как же я могу обижаться на вашего жениха, Анна Егоровна? Не смею.

— Зовите меня лучше Аней.

— Хорошо… Аня, — голос инженера дрогнул.

— А откуда вы знаете, что Виталий мой жених?

— Об этом весь завод в курсе — ваш жених личных тайн иметь не хочет, секретов из своей любви не делает.

— Любви… — Аня задумчиво перебирала косы, тихо заговорила после непонятного молчания: — Давайте о вас… Я часто думаю — какой вы молодец: получили диплом инженера без отрыва от производства! Трудно вам было — и работать, и в институте учиться, и о новом думать, о таком думать… Ваша идея гениальна!

— Ну уж… — запротестовал Шавров.

— Да, да, гениальна. Давно хочу спросить, да все не решаюсь: почему вы не принялись за учебу раньше, почему так и не перешли на очное отделение?

— Обстоятельства не позволили, — с грустью признался Шавров.

— Семейные?

— Да.

— А может, при желании смогли бы? И дела ваши продвинулись бы вперед значительно раньше.

— Желания одного было маловато. Посудите сами: на границе погиб мой старший брат, начальник пограничной заставы, на моих руках осталась его семья, малыши. Мечтал об учебе, да нельзя было.

— Вот оно что? — удивилась Аня. — Вы, очевидно, потому и не… — она смущенно умолкла.

— Не женат, хотите вы сказать?

— Да, да… Впрочем, я слышала о какой-то романтической истории… — она почти испугалась, заговорила смущенно: — Извините меня, пожалуйста.

— Ничего, Аня… все бывает. — Шавров посмотрел ей в глаза: — Это вам обо мне Ельшин наболтал? — против его желания получилось не иронически, а резко, с оттенком неприкрытой враждебности.

— Кажется, он, — призналась Аня. — И вы напрасно так относитесь к нему, он вам друг. Он способный инженер, и ваша дружба…

С той же резкостью он перебил ее:

— Какая там дружба, не было у нас никакой дружбы, это все он, ваш Виталий, зачем-то придумал. Разные мы с ним люди.

Аня возмутилась:

— Вы несправедливы к нему! Виталий хороший товарищ, ценный специалист…

— Вы действительно так думаете? — настойчиво спросил он.

Тихо, почти шепотом, Аня сказала:

— Поймите, Виталий — сын Ефрема Ельшина, боевого друга моего отца! Они вместе сражались, вместе погибли…

— Понимаю, — с грустью произнес Шавров. — Ельшину вы вроде бы предопределены судьбой, — он невесело рассмеялся.

— Странный вы человек, — Аня явно пыталась переменить тему разговора, отвлечь его от мыслей о Ельшине.

Шавров пожал плечами, все так же с грустью признался:

— Я на самом деле странно себя чувствую в вашем присутствии.

— Всегда? — тихо спросила она.

— Всегда, а особенно сегодня. Взволновали вы меня чем-то глубоко, а чем — сам не пойму.

— Простите меня… Очевидно, тем, что спросила о сугубо личном…

— Н-не знаю… Может быть. О личном я никогда ни с кем не говорил.

— Извините меня, Алексей Иванович.

С выражением внутреннего удивления Шавров сказал:

— Не знаю почему, только я не хочу, чтобы вы верили басням насчет моей романтической истории в прошлом. Это Виталий Ефремович сочинил как недостающую деталь к моей неполноценности. — Взволнованным шепотом Шавров произнес: — Хочу, чтобы вы, Аня, знали правду.

Девушка вся подалась в его сторону.

— Я выслушаю вас не из женского любопытства, — вырвалось у нее.

— Так вот, лет двадцати от роду довелось мне выручить, пожалуй, даже спасти, одну девушку.

— Она была очень красива?

— Да, очень. Между нами ничего, ну ничего не было. Она во всех отношениях настолько была выше меня, что, очевидно, это исключало возможность каких-либо чувств к ней с моей стороны. Я просто видел, что она красавица, умна, мила — и все. Видел, понимаете? Но ничего к ней не питал. Она была привязана ко мне. Потом, действительно, умерла… Я и сейчас не могу без волнения вспомнить об этом… И оставила мне письмо, о котором вы позволите мне не говорить…

— Вам тяжело? — с волнением спросила Аня.

— Да, мне все кажется, что в ее смерти виноват и я… Прошло много лет, и я встретил другую девушку. В ней не было ничего особенного, но я полюбил ее, хотел связать с ней свою жизнь, и…

— Что же помешало?

Он грустно улыбнулся:

— Если ранее я не понял душу девушки, которая любила меня, то теперь другая девушка не поняла мою душу. И я решил остаться одиноким. Так спокойнее, — он снова пытался шутить.

— Да за вас пойдет любая девушка!

— А я не хочу, чтобы любая. Я мечтал о большой любви… и, кажется, опоздал. А чтобы ко мне пристраивалась равнодушная душа — не хочу. Ну вот и вся моя исповедь. Разрешите мне теперь откланяться, пора, — он крепко пожал Ане руку и, пожалуй, несколько поспешно вышел.

Аня прошла на веранду — там возле присланной ему из Москвы картины сидел Ельшин.

— Любуешься? — Аня подошла и встала рядом. — А я ничего особенного в ней не вижу… Незамысловатый пейзаж, деревья, речка, рыболов…

Ельшин осветился улыбкой, радостью, благодушием, он не мог глаз оторвать от полотна.

— Художника Васильева надо уметь воспринимать, — с пафосом объяснил он, — и я умею… Шавров ушел?

— Ушел.

— Несносный человек, — Ельшин заговорил с неожиданным раздражением. — Его «новаторские» идеи житья не дают. На Василия Фомича в Москву пишет. А потом приходит и лезет за стол! Гадость какая-то…

— Шавров волнуется о важном деле…

— О деле! — Ельшин всплеснул руками. — Какой ты еще непосредственный ребенок! Впрочем, незачем забивать тебе голову.

Удивленно, с недоверием, она сказала:

— Но ведь ты же говорил мне, что Шавров…

— Говорил! — Ельшии горестно покачал головой. — По доброте моей стремлюсь видеть в нем хорошее, а он сам себя подводит. Характер у него мерзкий, неуживчивый, важное дело так и норовит на склоку сбить!

— Почему же он так поступает? — спросила она ровным, без интонации голосом.

Ельшин в задумчивости зашагал по веранде:

— Много еще в человеке сидит всякой гадости от старого быта… Пережитки… Не скоро их еще выкорчуем, разве что при коммунизме. Возомнил он о себе, орденов захотел. Дорого нам будет стоить его честолюбие.

— Не замечала в нем этого, — возразила Аня. — И чем он тебя беспокоит — не пойму, Виталий.

Ельшин обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Если бы дело было во мне, разве стал бы я волноваться? Не во мне дело, а в твоем дяде, Василии Фомиче. Не понимаешь? А между тем все просто. Василий Фомич, конечно, в этом не признается и самому себе, но ведь по сути дела Шавров, преследуя свои личные цели, так сказать, объективно ставит директора завода в тяжелое положение.

Аня сказала холодно:

— Думаю, за дядю бояться не следует.

— Ну, не скажи! Впрочем и не это меня возмущает: интересы государства пострадать могут! Страна до сих пор не получила результатов продолжительных и, кажется, дорогостоящих опытов Алеши Шаврова. И все из-за несносного характера товарища изобретателя!

Аня возразила:

— Опыты он почти довел до конца.

— Да? Не знал. — Ельшин на минуту задумался. — Я ему в этом на слово не поверю, опять подведет Василия Фомича, будет его поносить.

— Можешь не верить, только справка о конечном результате опытов инженера Шаврова уже лежит в сейфе директора.

Но Ельшина этот вопрос не интересовал, он снова занялся картиной.

— Я думаю, следовало бы сказать Василию Фомичу и Зинаиде Савельевне, что мы с тобой хотим в ближайшие дни пожениться, — сказал он.

— И куда так спешить? — возразила девушка. — Я еще должна подумать.

— О чем? — вскинулся он, пораженный. — Разве ты об этом до сих пор не думала? Или ты совсем не любишь меня? — в голосе его она услышала отчаяние. — Мы должны быть вместе, и как можно скорее. Почему ты всегда держишь меня на расстоянии?

— Ты становишься несносным, Виталий.

— Если бы наши с тобой отцы…

— Не тронь их священную память, — резко прервала она.

— Я сейчас же скажу твоим о том, что мы решили пожениться, — он вскочил на ноги.

— Нет! — она жестом остановила его.

Супруги Брянцевы одновременно появились на веранде, как будто их звали. Однако ничего сказать им Ельшин не успел — у домика неожиданно послышался шум, крики.

— Что там? — спросил Василий Фомич.

— Сейчас посмотрю, — Ельшин с готовностью бросился на улицу.

Аня продолжала молча стоять у стола, бледная от волнения: вот и наступил момент окончательного решения ее судьбы — Виталий сегодня не уступит, и она не знала, на что решиться.

Сильный свет с веранды пробивал сгустившуюся вечернюю тьму, и в освещенной полосе, у входа, появился растерянный Ельшин.

— Что же это? Что же это? — бессмысленно бормотал он.

— В чем дело? Что там случилось? — забеспокоился Брянцев.

— Несчастье с Шавровым…

— Что? — Аня отчаянно вскрикнула и выбежала из дома.

— Жив он? — встревожился Брянцев.

— Кажется, еще жив. Под машину попал.

— Какой ужас!.. — Зинаида Савельевна не могла придти в себя.

— Сенька Михеев его… — Ельшин передернул плечами и принялся вызывать по телефону «скорую помощь».

— Да почему ты подозреваешь Михеева? — удивился Брянцев. — Он же муху обидеть не в состоянии, а не то что…

— А я вовсе и не подозреваю, в толпе говорят, будто Михеев нагнал Шаврова на своей трехтонке, той, что стояла за углом вашего дома. Он, очевидно, поджидал, когда Шавров выйдет отсюда. — «Скорая» наконец ответила, Ельшин опустил трубку на рычаг. — Ну, я к нему.

— Идем, быстро, — скомандовал Брянцев.

Ушли. Зинаида Савельевна осталась одна. Доносился неясный людской говор, отдельные выкрики. А вот и «скорая» — раздался ее резкий сигнал. На пороге вдруг возникла коренастая фигура, из-под густых бровей пристально смотрели острые серые глаза.

— Здравствуйте! — произнес прибывший.

— Ваня, ты? — всматриваясь в гостя, Зинаида Савельевна шагнула навстречу полковнику Соколову. — Приехал?

— А где же Василий Фомич? — пожимая ей руку, спросил Соколов.

Она неопределенно махнула рукой:

— Там…

— Что-нибудь произошло? — спросил он, прислушиваясь к шуму.

— Несчастный случай.

— С кем?

— С инженером Шавровым.

— Вот как? — он на мгновение замер на месте. Потом произнес спокойно: — Надо и мне пойти, возможно, потребуется моя помощь.

Он сбежал с веранды и исчез в темноте.

 

Глава четырнадцатая

Ход шпионской операции повернулся к полковнику Соколову новой, и, следует признать откровенно, — неожиданной стороной. Прежде всего следовало разобраться в событиях. Действительно, на инженера Шаврова налетела грузовая машина, но по счастливой случайности отделался он легко. Чей был грузовик и кто сидел за рулем — сразу установить не удалось. Поскольку, как оказалось, в милиции имелось несколько писем с предостережениями о возможности покушения на инженера со стороны Михеева на почве ревности, Михеева задержали. В доме Брянцева атмосфера была гнетущая. Василий Фомич казался удрученным — он уважал и ценил Шаврова. Аня немедленно отправилась в больницу: она считала себя обязанной, как ближайшая сотрудница пострадавшего, в тяжелые минуты его жизни быть рядом с ним. Страшно переживал Ельшин: и от того, что случилось с Шавровым, и, по-видимому, от ревности и беспокойства за девушку, которую сильно любил, — он не скрывал этого. Зинаида Савельевна хотя и расстроилась, хлопотала по хозяйству, приезд Ивана Ивановича кое к чему ее обязывал, в грязь лицом ударить перед гостем ей не хотелось. Как тени, мелькали помрачневшая, необычно молчаливая Степанида и ее сын — неуклюжий, сутуловатый, длиннорукий, обросший волосами, нечесаный, с потухшим взглядом преждевременно выцветших глаз. Соколов возвратился поздно. Посидели, поговорили. «Историк» не скрывал усталости, желания спать, смущенно извинился за слабость, вызванную непривычной для него, научного работника, обстановкой: хождения, тревоги, неприятности. Перед сном прошли в кабинет хозяина, и здесь, к удивлению Василия Фомича, его гостя покинули и сонливость и усталость — он попросил рассказать ему об инженере Шаврове все, что Брянцеву известно, а затем и о сути изобретения, над осуществлением которого талантливый инженер упорно трудился! Брянцев с искренним недоумением посмотрел на Соколова — странное у историка любопытство к проблемам металлургии, — и мягко, но решительно отказался на эту тему разговаривать. Полковнику пришлось молча протянуть директору завода свое служебное удостоверение. Тот погрузился в размышления, молчал довольно долго, потом заговорил. И вот что он рассказал.

Промышленность требует все больше металла… Заводы выпускают мощные турбины высотой в многоэтажный дом, машины весом в десятки и сотни тысяч тонн, колоссальные стальные конструкции… Массивность и величественность этих изделий поражает воображение. Но перед наукой встают все новые задачи, и одна из важнейших — повысить прочность металла и одновременно снизить вес металлических конструкций. За последние сорок лет в этом направлении удалось добиться многого: значительно снизился, например, вес двигателей, в восемь — десять раз возросла прочность чугуна и легких сплавов, прочность стали сейчас составляет двести килограммов на один квадратный миллиметр, и недалеко то время, когда она увеличится еще вдвое. Взаимозависимость прочности металла и веса изделий из него совершенно очевидны — чем больше прочность металла, тем меньше нужно «вколачивать» его в то или иное изделие.

В результате проведенных учеными опытов стало ясно — прочность чистых металлов, без каких-либо подсадок, должна быть выше той, которая сейчас считается выдающейся, предельной, и не в десятки раз выше, а в тысячи. В тысячи раз! Паутинка из такого металла сможет выдержать многотонный груз. От чего же зависит прочность? От внутренней структуры металла. Тут все решает атом. Установлено, что металл по большей части кристаллизуется в кубической системе, а атомы располагаются по углам куба. Однако в повседневной практике кристаллическая структура металла не соответствует научной теории, поскольку в кристаллической решетке имеются различные несовершенства, названные учеными дислокациями. Эти несовершенства возникают в самом начале обработки металла, еще при литье. Почему? Потому, что процесс кристаллизации из расплавленного металла с дислокациями, «кое-как», требует меньших затрат энергии, чем процесс без дислокации, так сказать, по всем правилам науки. Вот и получается металл, который при определенном количестве дислокаций имеет минимальную прочность. Прочность эту необходимо повысить. Что же для этого надо?

Наука точно ответила на этот вопрос: металл должен быть без дислокаций, без тех катастрофических несовершенств при кристаллизации, к которым человечество привыкло на протяжении тысячелетий, с того самого дня, когда еще в бронзовом веке была получена первая плавка. В лабораториях были получены, правда, в крайне мизерном количестве, образцы «чистого» железа, выдерживающего растяжение не в двадцать килограммов на квадратный миллиметр, а тысяча четыреста килограммов! Эта прочность весьма близка к той предельной, которую высчитали ученые-теоретики. Металл, полученный по методу обработки без дислокаций, с совершенной кристаллизацией, отличается не только сверхпрочностью, но и сверхлегкостью.

Брянцев продолжал: металлу без дислокаций с совершенной кристаллизацией суждено в ближайшем будущем занять решающее место в промышленности. Однако способы получения такого сверхпрочного и в то же время сверхлегкого металла пока что неведомы, и опыты за стены лабораторий не вышли. Алексей Шавров вот уже несколько лет занимается опытами по получению сверхпрочного металла и добился существенных успехов. Сначала его работа не была засекречена, но потом на заводе спохватились — это было еще до перевода сюда директором Брянцева.

Полковник Соколов теперь понял: так вот в чем дело, вот почему иностранная разведка приказала своему шпиону Патрику Смиту заняться скромным и, казалось бы, ничем не примечательным заводом «Красный Октябрь». Для тех, за океаном, кто живет подготовкой новой мировой войны, осуществление идей Шаврова открывает невиданные перспективы, в первую очередь, конечно, в военной области. Скудные материалы, с которыми Соколов был знаком и раньше, к сожалению, не дали ему возможности своевременно и правильно оценить значение работы Шаврова.

— Ты, Василий Фомич, кажется, помалкивал об опытах инженера Шаврова? — со сдержанным гневом сказал полковник Соколов.

Брянцев спокойно пояснил:

— Я здесь всего полгода… Но полагаю, мой предшественник был прав… Зачем же кричать на весь Союз, да еще раньше времени? Задача научиться управлять кристаллизацией металла — действительно… — Брянцев умолк, подыскивая нужное слово, — необыкновенна, грандиозна, но ведь неизвестно, сумеет ли Шавров решить ее до конца.

— Но ты же сам говоришь, что Шавров многого добился…

— Да, конечно, — согласился Брянцев.

— Ты слишком перестраховывался и по сути дела скрывал от нас истинное положение вещей. А тем временем иностранная разведка принялась активно собирать данные о работе Шаврова.

— Не может быть! — Брянцев был поражен.

— Факт! У недавно задержанного на пограничном контрольно-пропускном пункте агента иностранной разведки оказались заснятые на микропленку материалы о совершенно необычном металле, как я понимаю, о бездислокационном металле инженера Шаврова. Притаившийся на вашем заводе враг почему-то именует его броневой сталью.

— Такое название металлу Шаврова было присвоено с самого начала, — пояснил Брянцев.

Соколов продолжал:

— Шпион показал, будто секретные материалы ему передал работающий на вашем заводе другой агент иностранной разведки по кличке «Аист». Мы пока не знаем, играл ли «Аист» в данном случае только роль связника или именно он и выкрал данные об опытах инженера Шаврова. Это надлежит выяснить.

— Для этого ты сюда и приехал?

— Боюсь, что моя задача окажется сложнее, — хмуро сказал Соколов. — Полагаю, количество людей, которым разрешен доступ к материалам о броневой стали, строго ограничен? Кто бы мог выкрасть вот эти сведения, погляди?

Брянцев внимательно просмотрел снимки, произнес, успокаиваясь:

— Они давно устарели.

— Не имеет значения.

— Опыты инженера Шаврова по их характеру делятся на циклы… Это, конечно, условно… К каждому такому циклу разрешен доступ лишь строго ограниченному количеству проверенных людей.

— Один из этих «проверенных» людей — агент иностранной разведки, — напомнил полковник.

— Да, да, — Брянцев бросил на него растерянный взгляд. — Я, понимаешь, никак не могу примириться с этой мыслью.

— Придется примириться, — с беззлобной суровостью произнес Соколов. — Да еще делать вид, что ничего не случилось, — это к тебе категорическое требование. Надо взять себя в руки.

— Возьму! — пообещал Брянцев. — К тому циклу, результаты которого ты сейчас держишь в руках, доступ имели сталевары Сухов и Гриценко, инженеры Кожин и Горбачев, техник Глухов… — Брянцев минуту подумал и решительно заключил: — Больше никто, ручаюсь.

— Один из них работает на иностранную разведку, — опять заметил Соколов. — И мы должны установить, кто именно.

Брянцева угнетало свое:

— Но эти сведения… — начал он с надеждой и смущенно умолк.

— Не результативные, хочешь ты сказать? Это не имеет значения: любые технические начинания враг может сам довести до конца. К тому же нет никаких сомнений в том, что резидент разведки на твоем заводе…

— Резидент? — побледнел директор завода. — Ты оговорился?

— Нет, я не оговорился, — неумолимо подтвердил полковник. — Получив, по-видимому, от «Аиста» сведения о начале работ инженера Шаврова, враг специально заслал сюда своего резидента — это мы знаем точно, так же как и его агентурную кличку. Но кто он, под какой маской орудует на заводе, с какого времени, предстоит выяснить. Теперь о «нерезультативности» вот этих устаревших сведений. В этом ты, Василий Фомич, допускаешь ошибку.

— Какую?

— Ошибаешься в значении успехов инженера Шаврова. По-твоему, они пока несущественны, а вот вражеские агенты — другого мнения.

— Ты не связываешь всю эту шпионскую затею с покушением на Шаврова? — спросил Брянцев.

— Н-нет. Покушение на убийство из-за ревности — явная выдумка, — ответил Соколов. — Больше того, открою тебе тайну: никакого покушения и не было. Простая случайность. Подвыпивший шофер из соседнего района. Это установлено твердо. Сегодня, признаюсь, выяснением этого дела мне и пришлось заниматься, меня это весьма интересовало.

— А как же Михеев? — удивился Брянцев. — Он же еще сидит в милиции.

— Придется пока подержать парня… Судя по анонимкам на него, кому-то очень уж нужно свалить именно на Михеева ответственность за что-то такое, что должно было случиться с Шавровым. Понимаешь? Произошел, в сущности, несчастный случай, но автору анонимок и он на руку. Так вот, надо будет посмотреть, кому и зачем все это потребовалось.

— Понятно… — протянул Брянцев.

— Хочу предупредить тебя, Василий Фомич: о нашем разговоре — ни звука. Даже Зинаиде Савельевне — ни слова; доверяю ей, но ведь человек иногда взглядом, жестом невольно может выдать важное, а враги где-то рядом с нами, здесь, и мы их не знаем.

— Ясно, — согласился Брянцев. — А Аня?

— С ней я поговорю, — уклонился от прямого ответа Соколов.

 

Глава пятнадцатая

Начальник АХО завода Тарас Ильич Гришин в отсутствие жены на свой лад развлекался. Памятуя об обещании Ельшина одолжить ему «пару сотенных», он не терял времени даром. Когда в дверь его квартиры настойчиво постучали, на грязном, без скатерти, столе громоз— дились батареи пустых, полупустых и еще не тронутых бутылок, груда использованных тарелок, остатки колбасы, консервов. Правая сторона комнаты была отгорожена занавеской, за которой имелся «черный», запасной ход. По всей квартире были развешаны и расставлены вдоль стен картины, примитивные, аляповатые, — творчество самого Гришина. Наличие этих картин и их обилие должны были свидетельствовать о причастности незадачливого начхоза к искусству.

Стук, негромкий, но настойчивый, повторился.

— Кого-то черт принес, — недовольно сказал Гришин своей очередной подруге и, подтолкнув ее за занавеску, сунул ноги в домашние туфли, поправил расстегнутую на груди сорочку, подошел к двери. Заспанным голосом спросил:

— Кто там? — услышав ответ, заспешил с запорам, открыл. — Вы, Виталий Ефремович?

Ельшин перешагнул через порог.

— О тебе вспомнил, решил не мучить до завтра. — Он качнулся.

— Неужели деньги принес? — радостно заюлил Гришин. — Чудная у вас душа, настоящая русская натура…

Ельшин несколько раз икнул, направился к столу, потянулся к водке. Буркнул:

— Обещал же.

— Так давайте, — засуетился Гришин.

— Сначала выпьем. — Ельшин пьяно ухмыльнулся и брякнулся на диван, с которого только что сбежала гостья Гришина, притаившаяся за занавеской, вышиб пробку из бутылки, стал поспешно наливать в стакан водку.

— Да вы пьяны! — взвизгнул Гришин. — Ко мне нельзя, я занят. — Он бросил на Ельшина рассерженный взгляд и тотчас осекся — перед ним сидел совершенно трезвый человек, такой знакомый и в то же время какой-то новый — чужой, с высокомерным и злым выражением лица.

Нагнувшись к самому уху Гришина, Ельшин злобно шепнул:

— Бабу убрать немедленно, сейчас не до этого!

Еще ничего не понимая, Гришин запротестовал:

— Я вам не позволю.

С силой притянув Гришина за ворот сорочки к себе, Ельшин свистящим шепотом приказал:

— Молчать! Поскорее выпроводите ее, — он кивнул на занавеску.

Гришин моментально скрылся за занавеской; вскоре стукнула дверь.

— Ушла, — сообщил хозяин квартиры, — но я…

— Развратничаете на мои деньги, вижу, — резко и зло перебил Ельшин. Отпил из стакана водки, сплюнул.

Гришин возмутился:

— Виталий Ефремович!.. Я верну вам все деньги.

— Пока ваша супруга сидит на даче и занимается флоксами, вы здесь продолжаете развратничать. Это факт, и возмущаться вам ни к чему.

— Но вы не смеете так…

Ельшин фыркнул:

— Не валяйте дурака, вы должны мне уже почти две тысячи. Где же вы возьмете такую сумму? Вот вам еще — тут триста, берите.

Гришин оторопел.

— Я вам не позволю, мое достоинство… — начал он.

— Молчать! Берите деньги и перестаньте кривляться, — грубо оборвал Ельшин. — Садитесь. — Гришин неловко, бочком сел к столу. — Теперь поговорим о делах. На Шаврова совершено покушение, он в больнице, без сознания. На почве ревности его хотел убить этот влюбленный дуралей из отдела снабжения, Михеев. Трехтонкой действовал. Михеев задержан, сидит в милиции.

— Не может быть! — удивился Гришин. — Когда я возвращался от Брянцевых, я повстречал Семена и Дусю — они гуляли… Да нет, не мог он пойти на преступление!

— А они тоже заметили вас? — озабоченно спросил Ельшин.

— Как же! Я еще заговорил с ними, шутил.

— И они отвечали вам?

— А как же!

— Гм… — Ельшин задумался. — Михеев будет теперь ссылаться на вас… Ведь ему нужно установить своё алиби, чтобы доказать невиновность, оправдаться.

Гришин широко улыбнулся.

— Вы затем и пришли? Пусть это вас не беспокоит, Виталий Ефремович, я же сам видел… Он никак не мог совершить преступления.

Ельшин сказал холодно:

— Вы ни-че-го не видели. Поняли? Ничего!

— Что за тон! — оскорбился Гришин. — Вы думаете, если я вам должен… Возьмите ваши деньги и уходите к черту!

— Спокойнее! — с угрозой произнёс Ельшин. — Мы теряем нужное нам время. Деньги! Знаете, почему я давал их вам? Потому, что иначе вы, агент разведцентра по кличке «Архитектор», в результате чрезмерной склонности к легкой жизни, вину и женщинам давно запутались бы, пустились бы на мелкую уголовщину и очутились бы в тюрьме. А вы мне нужны, я берег вас для сегодняшнего дня.

Гришин в ужасе отпрянул.

— Убирайтесь! Это провокация.

— Не тряситесь, вам нечего бояться. Вот фотокопия подписки, которую вы дали Патрику Смиту, когда он завербовал вас. Тогда же он присвоил вам кличку «Архитектор», в полном соответствии с вашим образованием.

— Я ничего не знаю… Вон отсюда, вон! — Гришин в смятении шагнул к двери.

Но голос Ельшина остановил его:

— На место, Архитектор! Продолжим разговор. Техник Глухов, агентурная кличка «Аист», в паре с которым вы работали до сих пор, никогда не говорил вам, что он ждет свидания с резидентом разведки по кличке «пан Юлиан»?

— Убирайтесь! Вас подослали чекисты.

Ельшин усмехнулся.

— Вы великолепно играете, Архитектор, но все это ни к чему. Отвечайте на мой вопрос, это очень важно не только для меня, от этого зависит ваша жизнь.

— Что-о? — Гришин в ужасе воззрился на собеседника.

— Отвечайте ж, — потребовал Ельшин.

— Если вы подосланы, я от всего откажусь, — устало заметил Гришин, — Глухов как-то говорил мне: пан Юлиан где-то тут, рядом, и должен прийти на связь с ним. Больше я ничего не знаю.

Ельшин холодно произнес:

— Резидент пан Юлиан — это вы. Я должен был явиться к Глухову и по поручению Патрика Смита сказать ему об этом, однако сложились непредвиденные обстоятельства, и я решил выждать, не пошел к Глухову и тем, слышите, господин резидент, спас вам жизнь. Цените. Пан Юлиан— новая агентурная кличка, которую вам дал Патрик Смит.

— Я ничего не понимаю, — обессилев от страха, признался Гришин.

— Сейчас поймете. Глухов говорил им о том, что, придя на связь с ним, новый резидент разведцентра предъявит ему…

Тихо, растерянно Гришин сказал:

— Платок с паролем.

— Вот он. По приказу Смита вручаю его вам, хотя и с некоторым опозданием по не зависящим от меня обстоятельствам.

— Золотая стрела на синем поле, правильно… — Гришин был потрясен. Неожиданная мысль наполнила его радостью: — Значит, я резидент? Сколько же мне теперь будут платить?

— Много, очень много. Вы сможете жить, ни в чем себе не отказывая.

— Но кто же вы?

— Временный представитель разведцентра. Не удивляйтесь, в разведке не принято удивляться… Вы знаете, что это такое — представитель разведцентра? Объясню. Это тот, кто волен над вашей жизнью в прямом смысле слова, и чьи приказы вы, пан Юлиан, обязаны выполнять беспрекословно. За неповиновение у нас существует одно наказание — смерть.

— Знаю. — Гришин невольно отпрянул.

— Сейчас я даю вам первый боевой приказ. На выполнение его у вас имеется… — Ельшин посмотрел на часы, — всего час-полтора.

Думая о чем-то своем, Гришин спросил:

— Почему же вы до сих пор не приходили ко мне?

— Приказ действовать и пойти на агентурную связь с вами я получил только час назад.

Гришин с недоверием нахмурился.

— Мы же были вместе…

Ельшин с нетерпением пояснил:

— Этот приказ любезно доставил мой будущий родственник — Брянцев. Инструкция разведки была написана на холсте под красками, на уголке той картины, которую он привез мне из Москвы.

— Значит, художник Васильев…

— Липа. Миф. Расчет Смита на простоту и на доверие Брянцева ко мне полностью оправдал себя. Итак, обстоятельства изменились. Мы не должны терять ни минуты. Обращаю ваше внимание — ни минуты! Начнем с того, что вы ликвидируете «Аиста».

— Я н-не могу… — оторопев от неожиданности, сказал Гришин.

— Спорить нам некогда. Вы убьете его, пан Юлиан, это мой приказ, и он должен быть выполнен немедленно.

Гришин бормотал растерянно:

— У меня голова идет кругом…

— Выпейте немного, поможет… — Ельшин налил в стакан водки и подал Гришину, тот залпом выпил. — Сейчас вы поймете, в чем дело… Глухов, наверное, хвастал перед вами, что ему удалось заснять на микропленку важные материалы и передать их агенту разведцентра?

— Да, он как-то упоминал об этом.

— А агент тот при попытке уйти за кордон попал в лапы пограничников.

Из груди Гришина вырвался стон, он побледнел и схватился за сердце.

Ельшин продолжал:

— Органы государственной безопасности разберутся, конечно, что было заснято на пленку, и заставят говорить агента-связника, у которого они эту пленку изъяли. Тогда они неминуемо придут сюда и схватят Глухова.

— Боже мой! — в ужасе шепнул Гришин.

— Дошло наконец? — Ельшин холодно продолжал: — Тогда они придут сюда, схватят Глухова, а он не захочет погибать один, постарается выторговать свою жизнь в обмен на вашу, пан Юлиан. И вам конец, господин резидент; получать от разведки большие деньги, наслаждаться прелестями жизни будет некому. Понимаете теперь, в чем дело? Глухов провалился, и его арест — дело времени. А когда его арестуют, он выдаст вас.

Казалось, только в эту минуту Гришин осознал угрожающую ему опасность.

— Ну нет, на это я не согласен, — зловещим тоном произнес он. — Глухов провалился, он пусть и погибает, а я еще поживу!

— Как видите, мой приказ вызван крайней необходимостью, — заметил Ельшин.

— Да, иного выхода нет, — согласился Гришин. Он злобно и скверно выругался.

— Но и это еще не все, пан Юлиан… — озабоченно продолжал Ельшин, — боюсь, что чекисты уже напали на след. Слушайте меня внимательно… В Красногорске схвачен агент-связник и, сами о том не ведая, вы оказались в смертельной опасности… В Красногорске же как раз в то время находился зачем-то некий ученый, историк Соколов. Случайность? Сегодня вечером этот научный работник прибыл сюда, к Брянцевым, погостить. Тоже случайность? А если тот историк вовсе и не историк, а работник органов безопасности?

— В таком случае…

— В таком случае он приехал распутать это дело и найдет Глухова. Поняли? А если Глухова арестуют — ваша песенка спета. — Ельшин посмотрел на часы: — Вам пора двигаться. Давайте-ка выпьем перед делом. Та-ак… Ах, Аист, Аист — неудачник, подвел нас крепко. А я столько надежд на него возлагал! Знаете, Архитектор, а мне нравится ваше умение чувствовать, когда пахнет гарью. — Ельшин неожиданно ухмыльнулся. — Вы, наверное, уже соображаете, как бы посподручнее пырнуть вашего приятеля ножом? Зря. Мы обделаем эту операцию без всякого риска. Возьмите вот этот перстень, наденьте на палец, вот так, зайдите под любым предлогом к Глухову домой, сообщите ему, например, о покушении на Шаврова, но чтобы вас у него ни в коем случае никто не видел. Лучше всего — вызовите его на улицу… А перед тем как расстаться, осторожно поверните камень внутрь, вот так… и крепко пожмите вашему приятелю руку. Обязательно крепко, а чтобы он не обратил внимания — сделайте это как бы в шутку.

Гришин настороженно рассматривал перстень.

— Тут кончик иглы…

— Микрошприц, — пояснил Ельшин. — При пожатии руки он сделает свое дело безукоризненно. Ранка абсолютно незаметная, а через десять минут Глухов тихо скончается от разрыва сердца. Да не вздумайте болтаться возле его дома! Со шприцем обращайтесь осторожно, в вашей смерти я не заинтересован. Утром вы вернете его мне.

— Понял. Ну, я иду.

— Обождите минутку. У меня для вас есть второе важное задание. Оно касается секретаря директора, Петуховой.

— Вопрос ясен — буду говорить, что я никого не видел. Могу же я и забыть об этой встрече, мне скоро на пенсию.

— Нет, нет, — резко сказал Ельшин, — мы поступим иначе… Скажите, вам нравится эта девушка?

— Секретарша? Я об этом как-то не думал.

— Зря, — резко заметил Ельшин, — разведчик обязан обо всем думать. Слушайте же — утром вы отправитесь к ней и выразите свое сожаление, сочувствие. Женщины ее типа любят, когда им сочувствуют… Она бредит заграничными вещичками, купите ей что-нибудь недорогое… Постарайтесь сблизиться с ней. Вы на такие дела большой мастер, вот и проявите таланты.

— Она обязательно будет требовать, чтобы я подтвердил факт встречи с ними.

— Ну конечно! В расчете на это я вас к ней и посылаю.

— Я опять ничего не понимаю, — развел руками Гришин.

— Учитесь работать, пан Юлиан. Учитывайте психологию вашей жертвы. Расположите девушку к себе, когда же она обратится к вам со своей просьбой — уклонитесь от ответа, надо, мол, подумать, вспомнить, действительно ли вы их видели далеко от места покушения на Шаврова. И предложите ей решить этот вопрос вечером, на прогулке, у домика лесничего Васюкевича.

— Опять этот поляк! Но я не знаком с ним.

— Не имеет значения, я его предупрежу, человек он обязательный. Дусе останется только отправиться с вами на прогулку. Ну, а оставшись с ней наедине, вы потребуйте…

Гришин даже просиял:

— Уж я знаю, чего от нее требовать.

— Не то, не то, — недовольно сказал Ельшин. — Вы снова забываетесь, это опасно для вас… Вы потребуете у нее слепок ключей от сейфа директора завода. В сейфе хранятся сводные данные о броневой стали Шаврова, их надо оттуда взять. И чтобы Дуся обязательно сама помогла вам, открыла кабинет…

— А если она откажется и заявит на меня?

— Не бойтесь, на все согласится. Вы скажите ей, что-де в сейфе лежит еще не прочитанная Брянцевым докладная записка о ваших упущениях по службе и что наличие этого документа грозит вам увольнением.

— А если она не поверит?

— Важно поскладнее соврать, а уж поверит она или нет, — это ее дело, — с раздражением сказал Ельшин. — Ключи от сейфа или слепки с ключей — немедленно. Предупредите: если она откажется, то вы скажете следователю, что не видели их, и тогда ее возлюбленный получит лет десять тюрьмы, а её осудят за участие в покушении на Шаврова. И тогда ей уже не видать, как своих ушей, ни Шаврова, ни Семена. Вдобавок пообещайте ей денег. Ну, отправляйтесь, вас ждет Глухов. Помните: если не уничтожите его сейчас, вы погибли. Мы должны опередить чекистов. Я уйду отсюда попозже.

Посмотрев на перстень, Гришин глухо, с хрипотцой выдавил:

— Иду.

Хлопнула за Гришиным входная дверь. Ельшин остался один, наедине со своими мыслями. «Мое счастье, что задержанный на контрольно-пропускном пункте агент никогда не видел меня и никто не знает, что пан Юлиан и я — одно и то же лицо. А сегодня я выбиваю большой козырь из рук чекистов — Аиста. Я получу передышку, правда, наверное, непродолжительную… За это время надо успеть со всем покончить».

Скрипнула дверь, появился Крысюк-Блистанов.

— Дело сделано, пан Юлиан?

Ельшин свирепо прервал:

— Нет, еще рано.

— Затяжка опасна, так ты провалишь задание.

Ельшин отшатнулся, точно его ударили:

— Не твоего ума дело! — Выругался.

Крысюк-Блистанов продолжал ворчать:

— Все сроки прошли, пан Юлиан… А вдруг с документами сорвется?

Ельшин холодно прервал:

— Дня через два я приду на полянку с Брянцевой… Приглашу ее погулять… Там постараюсь на время отдалиться и передам тебе последние документы по броневой стали. Следи за нами. Как только материалы будут у тебя, не задерживайся здесь ни минуты. Понял? Ни минуты.

Крысюк недовольно буркнул:

— Не волнуйся, не подведу, не первый раз. А ты останешься тут любовь крутить? Смотри, как бы ее мать не раскусила твою «любовь»… Тогда тебе несдобровать.

— Перестань болтать ерунду, — оборвал Ельшин. — Нет у нее матери, в сорок втором году застрелил ее гитлеровский полицай Крысюк.

Блистанов спросил с испугом:

— Крысюк?

— Да, твой однофамилец, должно быть, — с деланым безразличием подтвердил Ельшин. — Ты об этом ничего не знаешь?

— Н-не знаю… Откуда же мне знать?

— Ну, не знаешь, и ладно, так и запишем, — хмуро усмехнулся Ельшин. — Итак, я приду с Брянцевой погулять, там красиво, она цветы любит.

Блистанов неожиданно злобно улыбнулся:

— Пускай приходит…

— Что, страшно стало? — с издевкой произнес Ельшин. — Испугался — узнать может? Не исключено. — И сухо, резко сказал: — Предупреждаю — пальцем не тронь ее. Не послушаешь, пеняй на себя, убью, как собаку. Цацкаться не буду. Без нее мне не удастся выполнить задания — овладеть нужными документами. Понял? Заруби на носу: мешать будешь — не взыщи, прихлопну.

— Пан Юлиан, а может, все-таки убрать ее от греха… Зачем тебе эта девка?

— Не твоего ума дело, — рассердился Ельшин.

— А вдруг она меня признает?

— Трясешься? Ну и герой! Она же тогда маленькая была, да и ты иначе выглядел. Да и не обязательно тебе попадаться ей на глаза. Ты лучше думай о деле. Вот что — завтра придет к тебе Гришин, мой агент. С ним — девушка, секретарь директора завода. Сыграй перед ними роль поляка-лесничего так, чтобы ни он, ни она не заметили обмана.

— Понятно.

— Помни, я завел себе двойника. Убедил агента Архитектора, будто пан Юлиан — его новая кличка и что именно его Патрик Смит назначил своим резидентом здесь. Этот ничтожный тип страшно обрадовался.

— Зачем ты это сделал?

Ельшин деловито объяснил:

— Видишь ли, агент Скунс на условленную встречу в Москве не явился. Позже стало известно, что он попал в руки пограничников в Красногорске. А Скунс знал, что шел на связь с паном Юлианом и, конечно, не утаил этого при допросе, полагая, что его откровенность безвредна и лишь может облегчить ему участь. Но, на мою беду, недавно в том же Красногорске провалился и агент-связник, у которого чекисты обнаружили посланную мной микропленку. Работники КГБ получили серьезные козыри. Они могут явиться на завод, если уже не явились, — есть у меня подозрение… В этих условиях оставаться «паном Юлианом» мне невыгодно, пусть уж им будет Гришин. В случае чего, пока с ним возятся, я сумею скрыться.

— Ты не доверяешь этому субъекту?

— Разве таким можно доверять? Но сегодня он свое сделает… Мне придется о нем крепко подумать.

— Ты боишься его или за него?

— Он уже успел основательно «наследить» в течение каких-нибудь нескольких часов — пошутив с секретарем директора и ее возлюбленным, обязательно наследит сейчас, выполняя мое задание, и безусловно оставит следы, доставая документы из сейфа директора завода.

— Так, может, шлепнуть его, не ожидая полного провала? — предложил Крысюк.

— Наоборот, пусть он до конца сыграет роль пана Юлиана, благо она ему ужасно нравится, — ухмыльнулся Ельшин. — Мне это только на руку.

— Он же, сволочь, выдаст тебя, — не сдавался Крысюк.

— Не успеет. Ну, отправляйся к себе и жди, да осторожно, вот-вот должен вернуться Гришин. Не хочу, чтобы он увидел тебя здесь. Да и мне пора уходить.

— Все понятно, пан Юлиан.

Снова слабо звякнула дверная цепочка, наступила тишина.

 

Глава шестнадцатая

Сначала события, связанные с «покушением» на Шаврова, развивались, по мнению Ельшина, нормально, но вскоре заставили его основательно всполошиться…

Пал прохладный осенний вечер. Аня отдыхала на веранде. Зинаида Савельевна сказала ей:

— Переоделась бы, Виталий скоро придет.

Аня молча встала и не спеша направилась к себе. Степанида с помощью своего всегдашнего помощника Пашки-инвалида занималась уборкой. Неожиданно в сопровождении Сени Михеева пришла Дуся.

— Здравствуйте, тетушка, — пропела она от двери. — Можно?

— Что уж, раз пришла, проходи, — заворчала старуха. — Што стряслось?

Дуся положила на стол сумочку, сверток газет, обратилась к Михееву:

— Семен Сидорович, вы меня за углом подождите.

— Пошто гоняешь Сидорыча? — сердито заметила Сте-панида. — Пусть бы тут побыл.

— Что вы, тетушка, как можно, — Дуся вскинула вверх густо накрашенные ресницы. — Это же меня компрометирует! Бог знает чего могут подумать. Нынче девушки какие-то развязные, вульгарные… Фу!.. Не могу же и я такой быть!

А Степанида не унималась:

— И все-то ты с газетами… Глаза потеряешь, а всего не узнаешь, милая.

— Как же без газет? Разве можно… Надо быть в курсе, ни одного дня не пропускаю — читаю. Будущему мужу за меня краснеть не придется.

— Опять ты о нем, о Шаврове! — рассердилась Степанида. — Эх-ма, неугомонная! А што — никак отпустили Сидорыча из тюрьмы-то?

— Отпустили, — подтвердила Дуся.

— И я думала — ну какой же он убивец! — запоздало удивлялась старуха.

Дуся зло сказала:

— Подписку о невыезде взяли, следствие еще будут вести. Нашлись подлецы — ревность ему приписали… Только ничего у них не выйдет, у меня свидетель есть, что Сеня тут ни при чем.

— Вот и хорошо, — согласилась тетка. — Ну, сказывай, што у тебя приключилось?

— Палец вот разболелся, работать мешает, а у тебя травы разные… Можешь вылечить?

Степанида заважничала:

— Я все могу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой. К завтраму настой приготовлю, зараз боль снимет. Ох уж ты мне, стрекоза перламутровая.

Дуся неожиданно засмущалась, спросило тихо:

— Ты мне скажи, правда или нет, будто ваша Аня от Шаврова не отходит? Часто она у него в больнице бывает?

Степанида многозначительно поджала губы:

— Раз на раз не приходится.

— Дипломатию разводить начала, — с досадой сказала Дуся. — Я и сама давно чувствовала: споется с ней Шавров. Так, значит, и есть.

Степанида примирительно заметила:

— Пора бы тебе определяться по-серьезному, годы-то не назад, а вперед идут. — Осматривая Дусю, Степанида продолжала свое: — Ишь ты, завсегда разряженная, платье-то крымдышиновое… Ну, ступай, ступай, а то скоро сам пожалует, оголодал небось.

— Заждался, Евдокия Александровна, — послышался с улицы голос Михеева.

— Иду, иду, — девушка чмокнула Степаниду в щеку и выпорхнула с веранды.

Старуха проводила ее взглядом, подошла к двери, вздохнула, по привычке посмотрела на небо, прислушалась к переливам девичьих голосов неподалеку.

— Распелись — к дождю, не иначе.

Пришел Ельшин. Поднимаясь на веранду, осведомился иронически:

— Чего это ты на луну уставилась?

— Месяц, батюшка, великое дело. Я, может, всю жизнь по месяцу определяю.

— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Ельшин. — Аня не приходила?

— Давно дома. Позвать, что ли?

— Не надо пока… — Ельшин помялся. — Степанида, поищи-ка там, в шкафчике, чего-нибудь… — щелкнул себя по шее, — и закусить.

— Выпить захотелось? Да ты и так, кажись, того…

— Ничего и не «того», так, пустяки, — рюмку пропустил. Тащи, тащи, нездоровится мне.

— Погоди минутку, — Степанида вышла, следом за ней потянулся и Пашка-инвалид. Вскоре она появилась:

— Вот тебе и горючее, Виталий Ефремыч, — Степанида поставила на стол водку, сказала понимающе: — Убиваешься? А тово не поймешь — молодость без любви — ни, ни, не бывает. А при любви — и горести, это уж обязательно!

Принимаясь за бутылку, Ельшин обратил внимание на Пашку, тот лопотал что-то бессвязное.

— Что-то твой… несмышленыш разволновался так?

— Это он радуется.

— Чему?

— Да, вишь ты, Сеньку из тюрьмы выпустили, как он есть в эфтом деле не замешанный, — словоохотливо сообщила старуха.

Ельшин перестал жевать бутерброд, спросил настороженно:

— Кто сказал?

— Да сам он у меня был, вместе с Дусей… Так и так, говорит… Под расписку, што ль, отпустили.

— И давно они были здесь?

— Да как тебе прийти — минут за десять, не боле. Веселые такие!..

— Гм. Веселые… Это, конечно, хорошо, что веселые. Ну, я пойду, мне что-то шибко нездоровится. За водку спасибо.

Ельшин бросил на тарелку кусок недоеденной колбасы и ушел. Пашка-инвалид продолжал лопотать, пускал слюни — его распирали переживания.

— Виталий, что ли, был? — поинтересовалась Зинаида Савельевна, появившаяся на веранде.

— Кто ж еще? Он. Убивается, мучается ужасть как! — затараторила Степанида. — Заболел даже мужик.

— С чего же это он так?

— Известно, от любви. И чего это со свадьбой-то не слыхать, а?

— Я в их дела не вмешиваюсь, — махнула рукой Зинаида Савельевна.

— И до чего же может довести человека любовь, будто от малярии какой почернеет, похудеет, — бормотала старуха. — Эх-ма, Виталий непутевый, — захватила тряпку и исчезла.

Хозяйка осуждающе посмотрела на нее.

Появилась принаряженная Аня. И в то же самое время на пороге показался полковник Соколов. По виду — дачник: на руке — пыльник, в руке книга.

Здороваясь, Соколов осведомился:

— Василия Фомича еще нет?

— Перестройка промышленности, перестройка завода — три дня из цехов не выходит, — недовольно сказала Зинаида Савельевна.

— Постепенно наладится, — успокоил ее Соколов.

— Проголодались, поди, Иван Иванович, после прогулок-то? — забеспокоилась хозяйка. Не слушая возражений, вышла распорядиться.

Соколов подошел к Ане.

— Как Шавров?

Девушка вскинула на него счастливое лицо.

— Через несколько дней выпишется из больницы.

Взяв девушку под руку, Соколов прошел с ней в отведенную ему комнату, повесил пыльник на гвоздик, заговорил с уважением:

— Крепкий мужик — инженер Шавров, другой на его месте, пожалуй, так легко не отделался бы. И чудесной души, говорят, человек. Правильно это, а? Откровенно скажи, мы с тобой, Аня, друзья… Не только от своего имени спрашиваю. Шелест вот в письме тоже твоей судьбой интересуется… Ну, говори.

Аня шепнула сквозь слезы:

— Не знаю… не знаю я.

Соколов облегченно вздохнул:

— Зато теперь я знаю… — погладил девушку по голове. — Вот теперь я спокоен за тебя.

Аня нежно произнесла:

— Алексей… Я во всем, во всем помогу ему! Он такой…

Полковник осторожно перебил:

— А как же Виталий?

Девушка тихо ответила:

— Н-не знаю, дядя Ваня, не могу же двоих любить!

— И незачем, — улыбнулся полковник Соколов. — Выбор твой одобряю. Ну а Алексей… он как к тебе относится?

Аня вытирала полные слез глаза.

— Не знаю, ничего он мне не говорил.

— А мне вот сказал… Боится, в годах, говорит, разница.

— Так и сказал? Не может быть! — вспыхнула Аня.

— Что же, я врать буду? Факт, так и сказал.

— А вы?

— Я, что же. Неудобно как-то малознакомому человеку сказать, что он чудак, но, между нами, я ему намекнул, пусть обижается, если хочет.

Аня шагнула к полковнику Соколову, прильнула к плечу.

— Вот и чудесно, — поддержал ее Соколов. — Не плачь, все утрясется, и, наверное, раньше, чем окончится мой отпуск, так что у меня имеется шанс погулять на твоей свадьбе. Да, давно хочу спросить тебя — ты Виталия с детских лет помнишь?

— Очень смутно.

— И до приезда сюда никогда с ним не встречалась?

— Ни разу.

— Ну а фото его тех времен у тебя есть?

— Групповое.

— Изменился Виталий с тех пор?

— По тому фото судить трудно, да и его там еле видно в третьем ряду.

Соколов переменил тему разговора.

— Ты, кажется, собиралась стать женой Виталия…

— Нет, — Аня смутилась, говорила с трудом. — Я его не любила, он объяснялся, настаивал, рассказывал о боевом прошлом наших отцов, о большой дружбе наших семей тогда, до войны…

— Понимаю… — задумчиво произнес полковник, — психическая атака.

— Мне казалось, да и сейчас кажется, что Виталий любит меня, и я почти согласилась выйти за него. Выйти… — она на мгновение умолкла, подняла на него глаза. — А потом я поняла, что люблю Алексея Шаврова, — продолжала Аня, — и вот не знаю, что делать. Мне стыдно смотреть Виталию в глаза, — она поправила стоявшую на столе фотокарточку Ельшина.

— Ты перепутала фото. Здесь должна быть другая карточка, — тихо сказал Соколов и протянул ей снимок.

— Кто это? — удивилась Аня.

— Это инженер Виталий Ельшин, — твердо сказал полковник.

Ее расширенные, наполненные ужасом глаза остановились на фото там, на столике:

— А это? Кто же он?

— Пока не знаю. Но скоро обязательно узнаю, — пообещал Соколов.

— Где же Виталий? — еле слышно спросила она.

— Не беспокойся, жив. Работает в Хабаровске. У него семья.

Обессиленная, она опустилась на стул.

— Вот что, — продолжал полковник, — предупредить тебя я обязан: будь с тем, кто выдает себя за Виталия Ельшина, начеку. Ты не должна и виду подавать, что знаешь правду, иначе он догадается, насторожится…

— Обещаю… — прошептала Аня.

— Верю. А вон и Василий Фомич приехал.

— Извините, дядя Ваня, — девушка быстро покинула комнату.

Брянцев прямо прошел к гостю, поздоровался, устало подсел к столу.

— Ты вроде бы с лица сдал после приезда из Москвы, — пошутил Соколов.

— Сдашь, брат! По-новому все дело ставим, по-новому жить начинаем. Раньше на неполадки будто в перевернутый бинокль смотрели — далеко они и маленькие, а как велели нам партия и правительство в бинокль как положено взглянуть, мы и ахнули — завод образцовый, а с технологией не все в порядке… Представляешь мое положение?

— Смутно представляю.

— То-то и оно! Тебе простительно, ты ведь у нас кандидат исторических наук и к технике не привержен, а с меня рабочие ой как спрашивают, и спрашивают, не когда прекратила свое существование Византийская империя, а почему, например, у нас слабо еще внедряются в производство ценные рационализаторские предложения, почему мы «новыми» марками называем сорта стали, которые плавим не один год уже.

Немного помолчали.

— Что же ты им отвечаешь?

Брянцев сердито поднял брови:

— Я ведь не оратор тут, а директор. Отвечать-то не словами надо, а делом. С меня не красноречие спрашивают. Так-то, товарищ ученый, — закончил он шутливо.

— Письмо сегодня получил, из Москвы переслали, от Шелеста, — сказал Соколов.

— Что пишет?

— Приветы… Вспоминает, конечно, о любимых его Курилах, о Камчатке… На КПП у него куча забот-хлопот. Старая пословица «Солдат спит, служба идет» ныне не годится. В наше время та служба, когда солдат не спит, а бодрствует…

— А у тебя как? — осторожно осведомился Брянцев.

— И успехи есть, и неудачи. Михеева посоветовал освободить.

— Правильно, зачем же парня мучить, коль он невиновен, — согласился Василий Фомич.

— Кроме того, надо спутать врагу карты, заставить его сделать неверный шаг. А враг — опытный, хитрый и жалости не знает. Чтобы опередить меня, он не остановился перед уничтожением своего же агента — «Аиста».

— Ты думаешь, что техник Глухов и есть «Аист»? И что его убили, да еще и свои же?

— Да. Раньше я это предполагал, поскольку скоропостижная смерть при некоторых обстоятельствах всегда вызывает подозрение… Сегодня я уже не предполагаю, а знаю — Глухова убили. Больше того, я приблизительно знаю, как именно его убили и кто его убил.

— Мне можно присутствовать? — спросила Аня. Она успела привести в порядок заплаканное лицо.

— Да, Аня, — разрешил Соколов. — Условимся, товарищи: о том, что я вам говорю, — никому ни слова.

— Может, ты расскажешь поподробнее? — нахмурился Брянцев.

— Подробностей пока мало, — начал полковник. — Вечером кто-то вызвал Глухова на улицу и о чем-то беседовал с ним. А через несколько минут Глухов скоропостижно скончался от разрыва сердца…

— Бывает и так, — недоверчиво заметил Василий Фомич.

Соколов спокойно продолжал:

— По моей просьбе врач-эксперт произвел тщательный осмотр трупа и обнаружил почти незаметный укол шприцем, после чего уже без особого труда нам удалось установить, какой именно был введен яд и его свойства… Оказалось, после введения в организм этого яда человек погибает именно через десять минут и именно от разрыва сердца, так что сомнений быть не может. Вывод экспертизы: на пальце убийцы было кольцо, снабженное специальным микроскопическим шприцем — на вооружении иностранных разведок и это имеется.

— Рукопожатие? — ужаснулась Аня.

— Значит, Глухова таки убили… — казалось, Брянцеву было трудно в это поверить… — Но почему?

— Это нетрудно объяснить: потому, что резидент иностранной разведки, обосновавшийся у тебя на заводе, каким-то образом узнал о том, что шпион Дергач с пленкой схвачен на контрольно-пропускном пункте, и правильно заключил, что рано или поздно мы узнаем, от кого он получил секретные сведения, и тогда арест Глухова неминуем. А Глухов мог бы выдать других, немало рассказать нам. И вот — резидент убрал своего же агента. Но меня очень интересует не столько этот факт, сколько другое: почему убийство произошло после твоего, Василий Фомич, приезда из Москвы.

— Ты думаешь, тут есть какая-то связь? — нервничая, спросил Брянцев.

— Безусловно, но какая — пока не знаю. Впрочем, скоро и это нам станет ясно. Возможно, сегодня же. Как только схватим врага, кое-что прояснится.

— Интересно, когда же и где мы его схватим?

— В твоем кабинете, на заводе.

— Что-о? — Брянцев застыл на месте. — Кто он, что он будет делать в моем кабинете?

— В свое время все это ты увидишь и узнаешь. Впрочем, могу тебе сказать: не зная о том, что справка о последних, итоговых опытах инженера Шаврова хранится в спецчасти, враги думают, что она спокойно лежит в твоем сейфе, в кабинете, и дожидается их.

Брянцев побледнел.

— Но она действительно там.

— Как так? — с яростью спросил Соколов.

— Сегодня я перечитывал ее, хотел поработать над ней вечерком и не сдал в спецчасть. Я сунул ее в сейф, под бумаги.

— Нельзя терять ни минуты! — Соколов бросился к выходу. В это мгновение зазвонил телефон.

— Ельшин… — с облегчением произнес Брянцев, — он задержал кого-то.

В тот вечер Дуся допоздна была на работе. Она сидела за своим столиком. Дверь в кабинет директора завода была широко открыта, и через нее туда из ярко освещенной приемной вливались потоки электрического света. Дуся, настороженно прислушиваясь, в сотый раз перебирала бумаги. Потом встала, переступила порог кабинета, тихо окликнула:

— Тарас Ильич, вы что-то долго копаетесь.

До нее донесся хриплый голос Гришина:

— Сейчас открою. Вот и готово! — в углу кабинета вспыхнул свет электрического фонарика. Хрипло, с тревогой, Гришин приказал девушке: — Дусенька, иди в приемную, посиди там, да следи за коридором, не нагрянул бы кто.

Поспешно, судорожными движениями Гришин принялся вынимать из сейфа бумаги и в беспорядке швырять их на стол.

— Ладно, — согласилась Дуся, — послежу, чтобы вам не помешали. Только вы кладите все как было, чтобы Василий Фомич не заметил.

Гришин лихорадочно рылся в документах.

— Хорошо. Иди.

Дуся ушла на свое место.

— Ага, вот она… — Гришин отложил в сторону один из документов и сгреб в охапку разбросанные по столу бумаги.

Неожиданно в приемную вошел Ельшин. Спросил с удивлением:

— Вы еще работаете, Дуся, почему так поздно?

— Задание. Задержалась, — Дуся заметно растерялась.

Гришин перестал шелестеть бумагами, подумал: «Зачем он явился? Боится, один не справлюсь? А я уже…»

— Василий Фомич здесь? — спросил Ельшин.

— Нет, он дома, — ответила Дуся.

— Как дома? А кто же там? — Ельшин одним прыжком очутился у порога кабинета.

— Никого там нет, — уцепилась за него Дуся, пытаясь закрыть дверь. Но это ей не удалось, Ельшин оттолкнул ее и вбежал в кабинет.

— Я вам все объясню… — говорила девушка в смятении.

Ельшин включил свет.

— Та-ак… Взломан сейф с секретными документами! Гришин, это вы? Чем вы здесь занимаетесь?

Дуся, окончательно растерявшись, хлопнула за собой дверью, возвратилась в приемную. Еле слышно Гришин сказал:

— Вот нужный вам документ. Берите.

Ельшин сунул бумагу в карман.

— Возьмите себя в руки! — приказал он. — Девчонка играет комедию, она предала вас. Здание оцеплено.

Красные от вечных выпивок глаза Гришина в страхе округлились.

— Что же мне делать? — спросил он.

— Отпираться поздно, вы попались с поличным, — спокойно сказал Ельшин. — Молчите до утра, а там я что-нибудь придумаю. Если заговорите, вы пропали. А теперь ничему не удивляйтесь. — Он страшным ударом свалил Гришина с ног, оторвал веревку от штор и умело связал своему агенту руки. Поднялся, подскочил к двери, ударом ноги открыл ее, крикнул: — Товарищ Петухова, оставаться на месте. — Быстро подошел к телефону, снял трубку: — Соедините меня с райотделом государственной безопасности… Дежурный? Говорит инженер Ельшин, с «Красного Октября». В кабинет товарища Брянцева забрался начальник АХО Гришин, вскрыл сейф. Он без сознания, я его легонько стукнул. Приедете? Хорошо. Жду.

После этого Ельшин позвонил на квартиру Брянцева.

— Гражданка Петухова, оставаться на месте, — приказал он Дусе. В его голосе слышались злоба и торжество. — Сейчас за вами приедут из КГБ.

Ельшин возвратился в кабинет и зачем-то плотно прикрыл за собой дверь.

Брянцев в сопровождении полковника Соколова появился минут через десять.

— Что случилось, Виталий? — спросил Василий Фомич.

— Гришин забрался в ваш сейф, я случайно накрыл его… Пособницей шпиона была ваш секретарь. Я уже сообщил в райотдел, сейчас приедут.

Дуся несмело сказала:

— Да никакой он не шпион, докладную насчет промахов по службе искал, только и всего.

— Дело дрянь, — директор соединился по телефону с райотделом. — Брянцев говорит. Знаете уже? Преступник, видимо, подобрал ключи. Это инженер Ельшин вам звонил… И я говорю — молодец, задержал преступника. — Положил трубку и стал запихивать в сейф документы. — Обыщи его, Виталий… Не успел ли этот прохвост что-нибудь стащить.

Ельшин с готовностью выполнил просьбу директора, склонился над Гришиным, ощупал, вывернул карманы.

— Не успел, — заключил он и ударил Гришина ногой в бок. Тот постепенно приходил в себя, открыл глаза, икая от страха, забормотал:

— Я все скажу… Все… Я не виноват, я искал докладную…

Ельшин строго прервал:

— Говорить с вами будут в райотделе КГБ, как положено. — С нарастающей тревогой Ельшин следил за Соколовым, который без лишних слов внимательно осматривал помещение.

Брянцев искал среди бумаг на столе и в сейфе справку о последних опытах Шаврова по броневой стали, однако ее не было.

— Какой документ разыскивали вы в моем сейфе? — спросил он Гришина.

— Докладную…

Ельшин громко расхохотался.

— О служебных его промахах — корчит из себя идиота!

— И давно ты, сукин сын, состоишь в агентуре иностранной разведки? — зло осведомился Брянцев.

— Давно… Я все скажу… только жить… я жить хочу! — голос Гришина сорвался, перешел в крик.

— Ваша агентурная кличка? — Соколов в упор разглядывал ползавшего у его ног врага.

— Моя кличка? Пан Юлиан.

— Каков гад! — Брянцев сплюнул даже. — Я тебя за человека считал, а ты…

Брянцев брезгливо скривился и обратился к Ельшину:

— Не зря, выходит, ты мне постоянно твердил о бдительности: враг был рядом, а я не видел, не чувствовал!

Соколов зачем-то вышел в приемную, к Дусе. Приехали люди из райотдела КГБ, Гришина поставили на ноги.

Брянцев снова потребовал от Гришина возвратить похищенную им секретную справку, но тот упорно отмалчивался. Разозлившись, Брянцев вплотную приблизился к нему и в ту же минуту с удивлением вскричал:

— Э-э, да ты для храбрости водочки хватил!

Когда Гришина уводили, тот истерично выкрикнул:

— Я все скажу, все!

Представители райотдела произвели личный обыск всех присутствовавших; не избегли обыска ни Ельшин, ни Соколов, по указанию которого эта операция и была проделана, а между тем справки нигде не было.

Мрачный, разбитый Брянцев снова и снова перебирал документы в надежде найти справку.

— Не трудись зря, — сказал Соколов, — ее здесь нет.

— А где же она? Кто похитил ее? — Брянцев за эти несколько минут постарел на десять лет.

Соколов пожал плечами.

— Это мы обязаны выяснить.

— Тебя что-то смущает? — спросил Василий Фомич.

— Почему инженер Ельшин оказался тут раньше нас с тобой? Зачем он здесь появился? Куда же девалась справка, которую Гришин искал в твоем сейфе?

С надеждой в голосе Брянцев сказал:

— Обо всем этом он сам скоро расскажет. Видел, как он позеленел от страха? На первом же допросе расскажет. И, пожалуй, хорошо, что шпионская эпопея наконец-то кончилась. А то знаешь, Ваня, на душе погано: работаешь, сил не жалеешь, в труде стараешься разглядеть светлую даль, а под ногами — нечисть.

Соколов ответил неопределенно:

— Поживем — увидим.

Резко зазвонил телефон.

Соколов быстро поднял трубку.

— Да, я. Слушаю, — пояснил Брянцеву: — Из райотдела. Что вы говорите? Та-ак, понимаю, сейчас буду, — бросил трубку на рычажок, повернулся к Брянцеву: — Осмотр местности, вот тут, вокруг, ничего не дал: справки нигде нет, она будто испарилась. И второе, Гришин по дороге в райотдел скончался. Остановилось сердце.

Брянцев всплеснул руками.

— С перепуга, наверное.

— Врач подозревает, что он был отравлен, что яд находился в вине, которое Гришин выпил накануне. Ясно теперь?

— Ни черта не ясно! — растерялся Брянцев. — Кроме того, что он нам уже ничего не скажет.

— В этом весь фокус… За Глуховым — Гришин. Враг действует ловко и решительно. Он снова оставил меня у разбитого корыта. Но мы должны во что бы то ни стало найти и обезвредить его.

 

Глава семнадцатая

Шаврова выписали из больницы.

И вот он лежит на диване, на знакомой нам веранде в доме Брянцева. Свисает забинтованная рука. Рядом, на стуле, книга. Возле дивана в напряженной позе застыл тот, кто присвоил себе имя Виталия Ельшина. Он чувствует, всем своим существом чувствует в кармане перстень, тот самый, который недавно возвратил ему Гришин. Перстень будто жжет Ельшину сердце, выбивает испарину на лоб. Вот она — возможность покончить с изобретателем броневой стали. «Нет, нет, нельзя, — почти с отчаянием размышляет он, — зачем Шаврова привезли именно сюда? А если это ловушка? Тогда я погиб. Может, я зря нервничаю, мне просто мерещится слежка? Почему я вбил себе в голову, что Соколов не ученый, а чекист? Странно, разве сумела бы обмануть меня Зинаида Савельевна, она органически не умеет врать, я по ее глазам понял бы, кто такой Соколов… Надо будет припугнуть этого историка — пусть он катится отсюда, не смущает меня. С Шавровым придется повременить — сейчас опасно. А вдруг все это проделки чекистов, того же Соколова, и он в эту минуту откуда-нибудь подсматривает за мной?..» — Ельшин резко повернулся и ушел в сад.

На веранде появились супруги Брянцевы.

— Спит? — Василий Фомич кивнул в сторону дивана.

— Снотворного пришлось дать, всю ночь не спал.

— Хорошо, что я, по совету Вани, привез Шаврова к нам. Куда ему, холостяку, домой в таком состоянии? Рано еще. А Аня где?

— Скоро будет, — Зинаида Савельевна немного поколебалась, потом, решившись, шепотом сообщила: — Не отходит она от него.

— Анна Егоровна… Аня… — сквозь сон произнес больной.

— И он даже во сне о ней помнит, — с удовольствием заметила женщина.

— Парень хороший, слов нет, самородок… Но как же тогда с Виталием? Нескладно получается… Сын старого друга семьи…

— Сердцу не прикажешь.

Василий Фомич прошел к себе. Следом за ним ушла и Зинаида Савельевна.

— Аня… — Шавров проснулся.

В дверях возникла фигура Михеева.

— Разрешите, Алексей Иванович?

— Пожалуйста, заходите, я сам здесь гость. Вы, слышал, из-за меня пострадали.

— Было недоразумение, не стоит вспоминать. Разрешите поздравить с выходом из больницы, с поправкой, так сказать.

— Пока еще не очень поправился, как видите. Да вы проходите, чего это возле двери стоите? Садитесь.

Семен прошел к столу, осторожно присел на краешек стула.

— Виталия Ефремовича ищу. У меня к нему срочное дело, уточнить кое-что надо… Я от товарища Ельшина срочное задание, по дружбе, так сказать, получил…

— Если не секрет, какое же?

— Вам, конечно, могу сообщить по секрету: просил меня помочь ему подготовиться к свадьбе… через недельку, с Анной Егоровной. Впрочем, об этом на заводе почти все знают — у Виталия Ефремовича тайн нет, такой уж он открытый человек.

— Открытый человек… — прошептал Шавров сухими губами.

Не спеша вошел Соколов, подошел к дивану.

— Добрый день, Алексей Иванович. Э-э, да вам плохо… — Сердито сказал Михееву: — Человек только что из больницы, а вы…

Тот растерянно откланялся.

— Так я пойду.

— Домой хочу, — заговорил Шавров, — мне на чужих свадьбах плясать рано.

Порозовевшая, повеселевшая, на веранду быстро вбежала Аня. Спросила тревожно:

— Что случилось?

— Алексея Ивановича тут сейчас порадовали: Виталий Ельшин собирается через недельку жениться на тебе. На весь завод раззвонил… — Соколов бросил на девушку лукавый взгляд и удалился в комнаты, мягко прикрыв за собой дверь.

— На весь завод раззвонил, — тихо повторила она, — зачем ему это понадобилось? — Решительно тряхнула головой, подошла к дивану: — Неправда это, неправда… Не будет этого, Алеша… С тобой я навсегда… Если ты хочешь…

— Милая… — Шавров притянул ее к себе, глядя девушке в глаза, не в силах выразить того, что переполняло его сердце.

Сосредоточенный, вернулся Соколов.

— Нагулялся я сегодня, еле ноги держат. Ну, вы, кажется, все-таки договорились?

— Дядя Ваня…

— Только о нашем уговоре помнить. Поняла?

— Да. Я буду осторожна.

— Смотри, не подведи. Да вы пошли бы в комнаты. Покажи ему наконец сорочки, которые ты для него купила. Идите, идите… — помог Шаврову подняться, выпроводил их с веранды. Затем расставил на столе шахматы и принялся над ними колдовать, кого-то поджидая.

Ельшин не заставил себя долго ждать.

— О чем задумались, ученый муж? — с присущей ему насмешливой улыбочкой осведомился он. — О судьбах мира?

Не поднимая головы от шахматной доски, «ученый муж» отозвался:

— О судьбах мира полезно бы подумать и вам.

— Я человек дела, я не размышляю, а борюсь за этот самый мир, насколько мне позволяют мои скромные возможности, — выспренность была в манере этого человека, ею он подменял искренность.

— Вы имеете в виду схватку с Гришиным? — поинтересовался Соколов.

— С агентом иностранной разведки по кличке пан Юлиан. — Помолчав, спросил вкрадчиво: — Возвращаетесь в Москву?

— Да, скоро уезжаю… Пора, творческий отпуск кончается, да и в учебный год надо будет включаться.

— Вы, конечно, довольны поездкой в наши края?

— Очень, — с чувством подтвердил Соколов, — повидал старых друзей… Откровенно говоря, прямо-таки не хочется уезжать отсюда!

— А я на вашем месте удрал бы в Москву без оглядки. И чем скорее, тем лучше.

— Почему? — удивился Соколов.

— Хотя бы потому, что следственные органы могут заинтересоваться некоторыми странными… совпадениями, — Ельшин хихикнул. — Например, почему Гришин убил техника Глухова именно в тот вечер, когда сюда приехали вы… Потом история со справкой. Вы появились в кабинете Василия Фомича, и документ будто испарился. Заметьте, все эти события разыгрались, когда сюда приехали вы, до вашего появления у нас тут было спокойно, никаких происшествий. Странно все это, и весьма, не правда ли? Сами собой напрашиваются выводы… В общем — все это требуется как-то объяснить.

Соколов внутренне улыбнулся: допекло! Находясь в доме Брянцева, он своим присутствием мешает Ельшину развернуться, и тот сейчас выдал себя, показал, что ему необходимо спешить. Полковник отлично понимал, что именно заставило сидящего перед ним человека затеять эту игру с запугиванием. Он спокойно сказал:

— Боюсь, вы не за того меня принимаете, я скромный специалист по древней истории…

Ельшин язвительно рассмеялся.

— Гришин тоже был скромным начальником АХО, а на деле вон кем оказался!

— Неужели вы всерьез так думаете обо мне? — возмутился Соколов. — Хотя…

— Вот именно, «хотя»… Говорят, в соседнем районе нашли убитого… Не слышали? Странно. Вы же все время путешествуете по округе… Кто-то кого-то убил, проделав эту операцию с исключительной жестокостью, так, чтобы жертву невозможно было опознать. Но не беспокойтесь, следователи распутают и это преступление!

— С какой же стати мне бояться следователей? — удивился Соколов. — То, о чем вы тут говорили, может быть, и интересно и важно, но не для меня, я же собираюсь уезжать домой и через несколько дней забуду обо всех здешних событиях.

Вошла Степанида, в открытую ею дверь донеслось негромкое пение Ани.

— Аня? Что это она распелась? — не удержался Ельшин.

— А оттого, што весело ей с Алешкой-то Шавровым, — на свой лад объяснила старуха. — Любовь, будто малярия — прилипчивая.

— Не мели вздора, — смутился Ельшин, и снова повернулся к Соколову: — Еще один вопрос к вам, Иван Иванович… Как думаете, почему Гришин умер по дороге в райотдел?

— Н-не знаю… Специально не интересовался. Но в общем-то, мне кажется, понятно. Человек уже не молодой… Попался, понял, что придется крепко отвечать, ну и не выдержал. Сердце, говорят, сдало.

— Гм… Возможно, и так… — Ельшин о чем-то задумался, а может, сделал такой вид. — А это что за бумажка? — внезапно спросил он, увидев на краю стола свернутый пополам бланк.

— Телеграмма Василию Фомичу, давеча почтальонша принесла, — неожиданно вспомнила Степанида. — Срочная. От твоей матери.

Ельшин порывисто схватил телеграфный бланк, пробежал глазами и мгновенно преобразился.

— От мамы, — сказал он Соколову с радостным возбуждением. — Собралась наконец, милая… С дороги телеграфирует. Ведь сколько раз я ее звал — все не ехала, а теперь вот… Ура! Молодец мама. — Он нагнал на лоб морщины, что-то соображая, прикидывая. — Так и есть, через пару деньков будет здесь.

— Поздравляю, — искренне произнес Соколов. — Жаль, не доведется с вашей мамашей встретиться.

— Почему?

— Я, пожалуй, завтра утром уеду в Москву.

В глазах Ельшина на мгновение появилась какая-то искорка, и тотчас исчезла — он был уверен, что шантаж удался.

И Соколов, и Степанида покинули веранду, пан Юлиан остался один. И теперь, когда играть было не перед кем, он почувствовал — нервы сдали. «Зачем едет сюда эта старуха? — в крайней тревоге размышлял он. — Почему Брянцев не сказал мне о том, что пригласил ее погостить? А если это ловушка? Впрочем, приезд матери настоящего Виталия Ельшина в любом случае будет разоблачением, это же ясно. Мне все кажется, что кто-то держит меня под ударом и не отпускает ни на минуту. Да, надо кончать завтра; послезавтра будет уже поздно. Утром отсюда отчалит этот историк, я нагнал на него страху, а вечером…» — Он все-таки убедил себя в том, что Соколов — безобидный простак.

Рано утром Соколов уехал. Провожали его Брянцевы всей семьей. Ельшин в это время был у домика лесничего.

Густые заросли кустарника, рощи атласно-белых берез, пахучие травы до пояса. Тишина.

Крысюк появился неслышно. Впрочем, это в его манере, такая уж у него профессия.

— Что у тебя, пан Юлиан, такая постная физиономия, что-нибудь случилось? — спросил он с явной тревогой.

— Ты внимательно осмотрел местность вокруг? — вместо ответа спросил Ельшин.

— Да, поблизости ни души. Что-нибудь произошло?

Пан Юлиан вздохнул с облегчением:

— Кажется, не выследили.

— Документ с тобой? — спросил Крысюк.

Пан Юлиан резко обернулся к нему:

— Нет, сегодня нельзя. Если при мне найдут справку — конец. Придется отложить до завтра. Слушай: сию минуту уходи отсюда. Если все обойдется, встретимся тут завтра, обязательно завтра. А теперь уходи, я не хочу, чтобы нас видели здесь вместе.

— А если завтра нам помешают?

— Тогда через три дня в Харькове.

— Как, разве ты уходишь? Не рано ли? — с сомнением сказал Крысюк.

— Завтра с вечерним поездом сюда приедет мать Виталия Ельшина.

— Ясно, — сочувственно сказал Крысюк. — И все же ты зря трясешься, сегодня вполне мог бы вручить мне справку, никто тебя съесть, как видишь, не собирается, все тихо, спокойно.

— Я все время чувствую возле себя чекистов, а обнаружить не могу, — будто оправдываясь, признался пан Юлиан. — А тут еще приезд матери Ельшина… Представляешь?

Но Крысюк сочувствовать не стал.

— Если ты и завтра не передашь мне справку, то считай — задание разведки ты не выполнил и все твои фокусы здесь были ни к чему, — в его голосе пан Юлиан почувствовал скрытую угрозу. — И еще вот что: за каким чертом тебе понадобилось ликвидировать Гришина? Я почти уверен, что этим ты очень осложнил свое положение.

— Не твое дело! — пан Юлиан в бешенстве сжал кулаки. — Впрочем, могу объяснить, раз ты не способен сам понимать простые вещи… У меня не было иного выхода. Разве ты забыл: нас же с тобой предупредили, что в кабинете Брянцева его схватят чекисты. А я знал — как только Гришина возьмут, он выдаст меня.

С ноткой восхищения Крысюк произнес:

— И ты все-таки послал Гришина на задание…

— Это же был единственный способ открыть сейф директора завода, и я рискнул. Но я заранее позаботился о том, чтобы Гришин никогда не заговорил. Я рассчитал точно. Мы ведем войну, и на войне без жертв не бывает. Однако я не хочу, чтобы и мы с тобой стали жертвами. Мне надо исчезнуть отсюда, и сейчас у меня единственная проблема — во что бы то ни стало достать настоящий советский паспорт.

Почти мечтательно Крысюк сказал:

— Где-то сейчас ходит тот, кого ты, пан Юлиан, шлепнешь и в чью шкуру влезешь.

— Не болтай об этом, я суеверен, — неожиданно злобно произнес Ельшин, — уходи. Справку получишь от меня завтра на этом же месте.

Крысюк что-то проворчал, повернулся и скользнул за деревья.

А после работы Ельшин снова был у домика лесника — отменять условную встречу с Аней побоялся.

Вышагивал по полянке. Время шло. Солнце заметно сдвинулось к горизонту.

Снова вспомнил то, что неоднократно говорил ему Крысюк об Ане.

— Чую, погубит тебя эта девчонка.

Крысюк любит каркать, и хотя пан Юлиан делал вид, что не обращает внимания на мрачные прогнозы напарника, они, по правде сказать, здорово действовали ему на нервы.

Когда Аня вышла на полянку, он лежал на траве с карандашом в руке, углубившись в какие-то вычисления.

— Как здесь прекрасно! — восторженно произнесла девушка. — Чья это хижина?

— Это изба лесника Васюкевича, он в ней жил.

— Жил?

— Ну да, недавно уехал на родину. Кстати, Иван Иванович тоже уехал? В Москву?

— Да, сегодня утром… — девушка присела рядом. — Виталий, нам надо поговорить.

— Догадываюсь, — нарочито невесело отозвался он. — А может, мы сначала погуляем так, без серьезных разговоров?

— Не возражаю.

— Тогда пошли.

Углубились в будто настоянный солнечным светом белоствольный лес. Собирали поздние цветы, скромные, с легким запахом поля, чуть-чуть приторно-горьковатые, неяркие. Молчали. Так же молча возвратились на прежнее место, у домика лесника.

— Свежо становится. — Ельшин набросил на плечи Ане свой пиджак.

Он страшно нервничал, ему казалось, что именно в эти минуты, именно в этом месте должно решиться что-то чрезвычайно важное и он должен сделать нечто страшное и необходимое. Действительно ли обстановка вынуждает его к опасной активности или можно спокойно переждать те несколько часов, которые еще остались до ночи, до сегодняшней ночи, в которую он навсегда покинет и завод «Красный Октябрь», и людей, среди которых жил, как притаившийся волк. Не зная, на что решиться, он нервничал.

Если бы он смог заглянуть в ее душу! Аня изо всех сил старалась не выдать отвращения, гнева и ужаса, душивших ее. Кто он, этот человек, едва не ставший ее мужем? И он, этот негодяй и преступник, сумел сыграть на ее самых благородных чувствах, на священной памяти погибших отца и брата. Вот когда поняла она, как бывает трудно сдержаться.

Сели на прежнее место.

— Ну что ж, начнем объясняться? — криво усмехнулся он. — Или отложим?

— Погоди, вот причешусь немного, — сказала Аня, — у тебя нет расчески?

— В кармане, — отвернулся с обиженном видом: он играл, пытаясь выгадать время, чтобы решить, как следует поступить дальше.

Аня пошарила по карманам пиджака, расческу не нашла, вынула бумажник, открыла — на руку ей упал перстень. Он не заметил, как внимательно она рассматривала неожиданную находку, как повернула камень, увидела шприц, как темнело, наливалось кровью и злобой ее красивое, чистое лицо. Внезапно она подняла голову — он смотрел на нее чужими и страшными глазами.

— Виталий, откуда у тебя этот перстень?

Все вышло как-то не так, как следовало, но думать об этом было поздно, все равно он заметил ее волнение.

— Перстень? Что? Ах, это… Нашел недавно, — ответил он с деланым спокойствием.

— Где нашел?

— Кажется, у заводских ворот.

— «Кажется»… Можно подумать, что ты каждый день находишь такие вещи… — нет, нет, она никак не могла взять себя в руки, да и поздно, его не проведешь.

— В чем дело? — он передернул плечами. — Нравится — возьми.

«Боже мой, — с отчаянием думала она, — ведь я почти любила этого человека! А может, все это какое-то страшное недоразумение?»

Ельшин встал, потянулся.

— Объясни, наконец, в чем дело?

Аня сказала медленно:

— Этим перстнем был убит техник Глухов… Как же он мог попасть к тебе?

Приближаясь к Ане, Ельшин с напускным удивлением произнес:

— Что за вздор!..

— Не подходи! — крикнула она. — Не подходи! Чей это перстень и как он попал к тебе? Отвечай!

— Анечка, милая, неужели ты можешь в чем-то подозревать меня?

— Если ты ни в чем не виноват, иди со мной к прокурору, дай показания. — Где-то в глубине души она отдавала себе отчет в том, что ведет себя не так, глупо, но к стыду и ужасу своему, остановиться уже не могла.

Он грубо крикнул:

— Дура, отдай! Или я… — неожиданно прыгнул вперед и схватил ее за руки. Однако ей удалось вырваться и отшвырнуть перстень в сторону.

— Чекисты найдут его и спросят с тебя! — крикнула она.

Умелым движением он заломил ей руки за спину и стянул поясом.

— Неужели ты враг? — произнесла она ошеломленно. И опять подумала, как все глупо, ведь она же знала, просто ей сейчас было обидно за свою поруганную доверчивость и стыдно за прежнюю дружбу с этим подонком.

— Сама виновата, что так получилось, — он как-то странно захихикал, вытирая пот с искаженной страхом физиономии, и надвинулся на нее.

— Не подходи, подлец! — она отскочила от него, напрягаясь, чтобы освободить связанные руки.

А он все надвигался не спеша и страшно, злобный и торжествующий.

— Негодяй!.. — не спуская с него широко раскрытых глаз, она отступила, приближаясь к зарослям кустарника, росшего по краям поляны. Он по-кошачьи тихо подвигался вслед за ней, почти нагнал ее, потом настороженно посмотрел в заросли прямо перед собой и медленно отступил назад. Сказал растерянно:

— Вы, оказывается, не уехали?

В двух шагах от него, с поднятым пистолетом в руке, стоял полковник Соколов.

— Без вас я уехать никак не мог, пан Юлиан, — сухо сказал он. — Стойте спокойно, поднимите руки вверх. Живо! Учтите, мне ваша жизнь не очень дорога, при малейшем сопротивлении — пристрелю.

Шпион отшатнулся и повел глазами по сторонам — там были вооруженные люди. Он поднял руки.

— Обыскать его! — приказал полковник.

Он быстро развязал Ане руки. Враг стоял перед ним бледный, но, должно быть, на что-то еще надеялся.

— Я ничего не понимаю. Очевидно, вы перестарались, — заговорил он, обращаясь к Соколову. — В наши с Аней дела вы не вмешивайтесь, они вас не касаются. Я требую…

— Чтобы я предъявил вам пароль? Пожалуйста.

— Золотая стрела на синем фоне… — наглое выражение будто стерли с физиономии врага.

— Да, нашли в вашем тайнике. И справка была там. — Соколов с интересом рассматривал изъятые у Ельшина документы. — Ого, вы уже не инженер завода «Красный Октябрь», а корреспондент столичной газеты… Бежать собрались?

Аня тем временем разыскала перстень и вручила полковнику.

Вот теперь, кажется, пан Юлиан отчетливо понял, что проиграл. Эта девчонка ловко его отдала прямо работникам КГБ. А он-то воображал, что играет ею как хочет, воображал, что прогулкой с ней удачно прикроет последнюю встречу со связным от Смита.

 

Глава восемнадцатая

Обстановка, в которой был произведен арест агента иностранной разведки, способствовала тому, что об этом никто на заводе ничего не узнал. Чтобы как-то объяснить людям неожиданное исчезновение инженера Ельшина, был издан соответствующий приказ по заводу об откомандировании его в столицу. Во всяком случае, Василий Фомич Брянцев сумел создать у окружающих впечатление, что все в порядке. Но только — на заводе, а в доме положение оказалось сложнее. Слишком долго лже-Ельшин считался женихом Ани, почти членом семьи, и вдруг — он враг! И Василий Фомич, и Аня, знавшие правду об этом человеке, были страшно подавлены. В доме Брянцева воцарилась тягостная обстановка невысказанного и невыплаканного горя. Зинаида Савельевна попыталась хоть кое-что выяснить у мужа, но тот каким-то абсолютно новым для нее тоном потребовал распросы о Ельшине прекратить и даже имени его больше не произносить. Ничего не понимая, Зинаида Савельевна в недоумении разводила руками и жаловалась Степаниде. Степанида, по обыкновению, ворчливо занималась делами по дому. Бессмысленно поводя пустыми, безжизненными глазами, за ней, как автомат, двигался Пашка-инвалид, ее сын и всегдашний помощник, — один он, кажется, не способен был понять, что в доме стряслось нечто важное.

Полковник Соколов хорошо понимал, какое большое значение имеет арест пана Юлиана, ведь операция разведки против инженера Шаврова преследовала цель завладеть его изобретением по получению металла фантастической прочности и, судя по всему, была звеном в «космической» операции, которую проводил Смит. Разрубить это звено — значило нанести сильнейший удар по всей затее иностранной разведки. Однако ни полковник Соколов, ни его руководитель генерал Тарханов не били в литавры, они по опыту знали, что обольщаться успехами опасно, возможны всякие неожиданности. К тому же срыв планов разведки в отношении завода «Красный Октябрь», весьма важный сам по себе, не предопределял провала всей шпионской атаки Смита. На искренние поздравления майора Русакова, капитана Пчелина и других своих ближайших помощников Соколов осторожно отвечал: «Не спешите, всякое еще может случиться».

Надлежало не мешкая вести следствие по делу «пана Юлиана», однако нельзя было забывать о судьбе инженера Шаврова. О нем следовало побеспокоиться в первую очередь: насколько после ареста пана Юлиана на «Красном Октябре» стало безопасно, пока судить было трудно. Могло быть и так, что кое-кто из вражеской агентуры там еще остался с заданием заниматься Шавровым, в таком случае дело могло кончиться плохо. Шаврова следовало немедленно перебросить в надежное место. К тому же «Красный Октябрь» явно не соответствовал тому размаху, с которым должны были вестись опытные работы по получению сверхпрочных металлов. Известный строитель космических кораблей инженер Ландышев, которого начальник управления познакомил с работами Шаврова еще до ареста пана Юлиана, был о них самого высокого мнения.

Благодаря его стараниям будущее ранее никому не известного инженера Алексея Ивановича Шаврова определилось очень быстро: в его ведение в ближайшее время должны были поступить экспериментальный завод и отлично оборудованные лаборатории по соседству с секретным заводом-гигантом, руководителем и главным инженером которого был Ландышев.

Шаврова срочно отозвали с «Красного Октября» вместе с теми немногими рабочими и инженерно-техническими работниками, что ему помогали. Свадьбу справлять времени не осталось, ограничились небольшим торжеством в семейном кругу, и Аня уехала вслед за мужем. Кошмар, связанный с образом лже-Ельшина, остался там, в тенистом заводском поселке. Впереди все должно было быть светлым и радостным, полным труда и неомраченного счастья с любимым человеком.

Зинаида Савельевна советовала Ане забрать с собой Степаниду, но Аня не знала, можно ли ей брать с собой кого-то еще на новое место работы. Степанида на прощание сокрушалась, Пашка-инвалид бессмысленно поводил ничего не выражающими белесыми глазами, топтался возле Ани, трогательно пытаясь как-то услужить ей.

Полковник Соколов заблаговременно подумал о том, чтобы ненароком не выдать Мухина. Степан Кныш оказал ему немалую помощь в раскрытии вражеской агентуры на заводе. Какое новое поручение даст ему иностранная разведка?

Время шло, а дело подвигалось слабо.

Первые допросы пана Юлиана ничего не прояснили, он решил разыгрывать оскорбленную невинность. Такой оборот дела замедлял следствие, время уходило на проверку и перепроверку того, что говорил арестованный. Эти данные тщательно анализировались, но не давали почти никаких результатов. Вот и сегодня полковник Соколов, прежде чем конвойные ввели в его кабинет пана Юлиана, долго и основательно готовился к очередному допросу. Он вспомнил совет одного из западноевропейских контрразведчиков и устало усмехнулся: арестованного следует заставлять многократно повторять придуманную версию событий, обстоятельства, связанные с его жизнью и работой, подготовленную для него в разведке автобиографию, сведения о «родных». При каждом новом рассказе он будет сбиваться в каких-то деталях, на что следователь ни в коем случае не должен обращать его внимания, понуждая задержанного снова и снова повторять свои выдумки. В итоге он запутается окончательно. При таком методе допроса расчет делался и на психологию вражеского агента, понимающего, что его жизнь зависит от того, насколько складно и убедительно он ложь сумеет выдать за правду. В конце концов он сам начинает сомневаться в правдоподобии им же рассказываемого и, пытаясь как-то подправить свои показания, отходит от первоначальной версии. Следователь должен не упустить этот момент и вовремя забросать врага кучей заранее подготовленных перекрестных вопросов, меняя их темы и тон, предпочтительнее в таком случае не спрашивать, а утверждать. И, пожалуй, главное, — перед тем как приступить к перекрестному допросу, необходимо своего «партнера» всесторонне изучить, дабы иметь возможность заблаговременно определить характер своего следовательского подхода к нему: чем воздействовать на него — грубостью, иронией, или, наоборот, вежливостью и даже мнимым сочувствием; добиться истины угрозами или посулами, или тем и другим одновременно. И избави бог от поспешных предположений или каких-либо выводов, основанных на впечатлении от личности арестованного. Страшная вещь — впечатление! Говорят, один крупный криминалист признался: самое прекрасное впечатление произвела на него женщина, которая, как потом оказалось, отравила своих детей для того, чтобы получить за них страховку.

Рекомендации известного контрразведчика с Запада, о котором Соколов сейчас вспомнил, к сожалению, в данном случае не подходили: резидент не желал говорить, а ограничившись весьма куцей версией, решительно отказался от ее повторений, разыгрывая из себя безвинно обиженного, честного советского человека, считавшего излишним даже оправдываться. Это была, конечно, нехитрая игра, но все же ловить его на неточностях не представлялось возможным — он не лез из кожи вон, чтобы Соколов поверил ему. Рассчитывать на то, что он напутает в анкетных данных, было бы наивно, да Соколову это и не было нужно, — он же знал, что перед ним не инженер Виталий Ельшин, а вражеский лазутчик. Да и изучить противника для того, чтобы определить способы подхода к нему, не так-то просто: нет для этого ни времени, ни возможностей, а встречи в доме Брянцева тут помочь не могли, ведь агент разведки всегда носил маску, всегда и во всем.

На этот раз полковник подготовился к встрече особенно тщательно. Разговор начался так, как если бы он был первым.

— Кто вы, кто направил вас в Советский Союз, где, когда и каким образом вы пробрались на советскую территорию, с каким заданием вас послали к нам? — Соколов положил перед собой чистый бланк протокола допроса. — Назовите вашу настоящую фамилию.

Шпион прищурил глаза, спокойно ответил:

— Вы же знаете, моя фамилия Ельшин.

Полковник почувствовал, как этот чужой человек внутренне напрягся. Он, конечно, догадался, что о фамилии его спросили неспроста.

— Вы, безусловно, понимаете, что откровенность и искренность могут облегчить вашу участь, — сказал Соколов, — и я предоставил вам возможность быть правдивым, но вы не воспользовались этим. Ну что ж, дело ваше. Я со своей стороны считаю необходимым разъяснить вам, что играть с вами в прятки мы не намерены. Вы не инженер Виталий Ефремович Ельшин, этот факт подтверждается документами, — он вынул из лежащей на краю стола папки несколько бумажек и протянул их арестованному. — Так что петь прежнюю песню вам нет никакого смысла. Больше того, если вы будете продолжать лгать, то лишь усугубите свою вину перед законами нашей страны.

Арестованный бросил беглый взгляд на документы и откинулся на стуле. Видно было, что он заранее предвидел возможность такой ситуации, но не знал, как ему быть. Впрочем, следователю это могло и показаться.

— Будете говорить? — спросил Соколов.

Арестованный точно очнулся от сна.

— Вы все-таки докопались, что я не Ельшин, — глухо произнес он.

— Мы давно знали это, — заметил полковник. — Итак, ваша настоящая фамилия?

— Она ничего не даст вам.

— Будете давать показания?

Арестованный молчал.

— Вы переоцениваете значение для нас ваших показаний, — Соколов усмехнулся. — Мы знаем о вас достаточно для того, чтобы предать вас суду. От ответа вам все равно не уйти, пан Юлиан. Рассудок все-таки должен был подсказать вам правильную линию поведения на следствии, ведь решается ваша судьба.

Физиономию шпиона исказила насмешливая гримаса.

— Я хорошо знаю, что живым отсюда не выйду, и просто не хочу облегчать вам работу, полковник. — Он на минуту задумался. — Вы меня обязательно расстреляете, — он обеими руками сжал лоб. — Впрочем, может быть, вы и правы. Искренность спасет мне жизнь? — он вопросительно посмотрел Соколову в лицо.

— Я ничего не могу обещать вам, решать будет суд, — сухо пояснил полковник. — Суд при разборе вашего дела, естественно, все учтет.

— Хорошо, буду говорить. Пишите: я прибыл сюда для того, чтобы достать ту справку, которую вы нашли в моем тайнике. Вот и все.

— Не сказал бы, что вы поняли до конца свое нынешнее положение, — полковник положил на стол ручку и выпрямился. — Вы, по-видимому, решили сказать нам то, что мы знаем и без вас: обнаруженная у вас секретная справка о работах инженера Шаврова изобличает вас в шпионской деятельности, независимо от того, заблагорассудится вам признать этот факт или нет. — Он снова взялся за ручку: — Вы признаете, что были переброшены в Советский Союз для разведывательной работы в качестве резидента иностранной разведки под кличкой пан Юлиан?

— Признаю, — и, будто убеждая самого себя, шпион передернул плечами и проворчал: — отпираться нет смысла.

— Ваше задание? Конкретно в отношении инженера Шаврова: ограничивалось ли оно только работами Шаврова и им лично?

Резидент испытующе взглянул на Соколова: кажется, он пришел в себя и с обычным для него нахальством решил торговаться.

— Просто так я вам ничего больше не скажу. Если вы гарантируете, что меня не приговорят к смертной казни, я выложу все карты на стол… Только в этом случае! А я мог бы рассказать о таких вещах, которые вам и не снились.

Преодолевая нарастающее раздражение, полковник Соколов сурово сказал:

— Мы с вами не на базаре, а в Комитете государственной безопасности.

— Меня можно обменять, — настаивал шпион.

Соколов не смог скрыть насмешки.

— Вы, наверное, полагаете, что в разведке примут вас с распростертыми объятиями и наградят за то, что вы провалили задание и попались с поличным!

— Я вел себя осторожно и осмотрительно, — с нескрываемой гордостью произнес пан Юлиан.

— И все-таки провалились. Вам казалось верхом ловкости ваше появление в кабинете Брянцева. Но если допустить предположение, что вы заранее знали о предстоящем аресте Гришина, тогда ваше поведение представлялось совсем в ином свете, не так ли? И я установил, что вы действительно заранее узнали о том, что ваш агент провалился. С патриотизмом у вас не вышло. Затем вы понимали, что без труда мы установим настоящую причину смерти Гришина, и тогда, естественно, сам собой встанет вопрос: где же тот, кому отравленный Гришин должен был передать похищенные им документы немедленно по выходе из здания заводоуправления, передать их прежде, чем умрет. Где же и кто этот человек? Поблизости от Гришина никто, кроме вас, замечен не был.

— И все же я перехитрил вас, — неожиданно сказал арестованный. — Вы это чертовски ловко придумали с Дусей Петуховой… Но я вовремя узнал, что после встречи с Гришиным у домика лесничего, пообещав ему помочь разыскать в сейфе директора завода интересовавший его документ, она тотчас отправилась в райотдел КГБ. Остальное мне было ясно, и что ожидало Гришина, я отлично понимал. Единственно, чего я в тот момент недооценил — это беседы с вами, ведь я в самом деле принимал вас за научного работника. Меня душил смех, когда вместе с Гришиным в райотдел забирали и Дусю, а она играла при этом, как на сцене, — он невесть отчего повеселел, воспоминания оживили его, придали ему бодрости. — Скажите, полковник, я, конечно, понимаю, что здесь вопросы задаете вы, но все же скажите, как вы узнали, что именно я резидент иностранной разведки на «Красном Октябре»? Почему вы не поверили Гришину?

И так как полковник ничего ему не ответил, продолжая внимательно слушать его разглагольствования, он ответил сам себе:

— Ах, да, Скунс… Вы, наверное, допрашивали и его, и он сказал, к кому шел… Потом Аист… А Гришин — весь его облик не соответствовал роли резидента в разведке: слишком уж он был жалок, пьяница, распутник. Вы все это учли, а я — нет.

Признание вырвалось у него как-то непроизвольно: видимо, он и в самом деле ранее не подумал об этом несоответствии между образом Гришина и названной им должностью в разведке, которую якобы занимал. Любому мало-мальски опытному работнику КГБ бросилось бы в глаза это несоответствие. Операция была слишком серьезна, чтобы разведка могла доверить ее выполнение первому встречному, опустившемуся прощелыге. Мысль об этом мелькнула в голове Соколова еще там, в кабинете Брянцева. А расхваставшийся шпион не подумал об этом, превращая Гришина в своего двойника, и лишь теперь спохватился. Но и сейчас, решив давать показания, он ничего не сказал такого, о чем Соколову не было бы известно заранее. Однако полковник не хотел мешать ему, его даже забавляла наивная игра этого человека, мечтающего во что бы то ни стало прощупать своего следователя и как-то выяснить, что органам госбезопасности известно о его преступной деятельности и чего следует ожидать. Он определенно стремился как-то успокоить себя.

— Хотел бы обратить ваше внимание, гражданин полковник, на то обстоятельство, что я, собственно, не принес никакого вреда вашей стране, — заговорил он. — О судьбе Виталия Ельшина я не имею ни малейшего представления… Просто мне были вручены его документы — и все! Я пытался похитить секретную справку с завода, это так, но ведь справка-то у вас в руках! На предыдущих допросах вы несколько раз говорили об убийстве мной Глухова и Гришина — внесу ясность в этот вопрос: я не поручал Гришину уничтожать Глухова-Аиста… Сколько угодно можете утверждать иное, но это бездоказательно, всего-навсего ваши предположения, за которые судить меня нельзя. Я не убивал Гришина, он, очевидно, с перепуга сам покончил с собой, в детали этого дела у меня нет настроения вникать, поскольку после того, как Гришин был схвачен вами в кабинете Брянцева, он находился в вашем распоряжении, а не в моем, и отвечать за его судьбу должны вы и сотрудники из райотдела, а не я, не правда ли? Ничего плохого не замышлял я и против Ани Брянцевой, я пошутил — только и всего, наши с ней отношения вполне допускали такие, может быть и нелепые, шутки, вы сами осведомлены об этом, полковник, не так ли? Незачем приписывать мне несуществующие преступления и добиваться от меня ложных показаний. Подобьем итог, гражданин полковник: я должен отвечать за нелегальный переход советской границы, попытку разведывательной деятельности, вот и все. Я понимаю — за это мне грозит суровое наказание, но ведь в мирное время разведчика не принято лишать жизни. Я прошу вас обменять меня; не беспокойтесь, полковник, никто на Западе не будет мешать этой сделке, — шпион самодовольно ухмыльнулся.

Капитан Пчелин старательно записывал все в протокол. Полковник Соколов спокойно рассматривал сидящего перед ним врага. Колоссальным усилием воли полковник сдерживал гнев — ведя следствие, надо держать себя в руках. Возможно, этот прохвост умышленно ведет себя столь нагло, стараясь выбить своего противника из равновесия, бывает и такое.

— Скажите, — обратился он к арестованному, — каким образом очутилась у вас секретная справка о работах инженера Шаврова?

— Очень просто… Я ведь знал, что Гришина сейчас схватят чекисты. Сообщил ему о том, что он провалился, попался с поличным, забрал у него справку и приказал молчать об этом в надежде позднее как-то выручить его.

— О чем вы ему сказали?

— Конечно, я хотел успокоить его. Я искренне надеялся как-нибудь выручить его впоследствии.

— Впоследствии!.. — Соколов с нескрываемой насмешкой вскинул серые суровые глаза на вражеского лазутчика. — Я вижу, вы не хотите воспользоваться моим советом и давать правдивые показания.

— Что вы этим хотите сказать? — насторожился шпион.

— Что своими баснями тут вы основательно отягощаете ваше и без того незавидное положение. Вы действительно взяли у Гришина похищенный им секретный документ и приказали ему молчать, обещая вырвать его из рук правосудия, избавить от законного возмездия, но это не было искренне с вашей стороны, ведь вы же знали, что ему оставалось жить считаные минуты.

— Откуда же я мог знать это?

— Вы знали это потому, что именно вы и постарались предварительно отравить его.

— Нет, нет, это неправда, я ничего не знал…

— Нет, это правда, пан Юлиан. Вот акт вскрытия, а вот заключение экспертизы… Как ни старательно вымыли вы в тот вечер стакан, остатки яда в нем обнаружены. Того самого яда, от которого погиб ваш агент Гришин.

— Но при чем здесь я? Я не несу ответственности за то, что пил Гришин.

— Не валяйте дурака, пан Юлиан, вы отлично понимаете, в чем тут дело. Вы, зная заранее о провале Гришина и боясь, что он выдаст вас, перед тем как послать его на задание, отравили его. Вот еще акты экспертизы, посмотрите, на стакане, на бутылке обнаружены отпечатки ваших пальцев. Вы в тот вечер были у Гришина и пили вместе с ним. Впрочем, то, что вы были у Гришина примерно за два часа до того, как послать его в кабинет Брянцева, это нами установлено точно. Вы отлично знаете, конечно, значение отпечатков пальцев, но ничего поделать не могли — не могли же вы в присутствии Гришина надеть перчатки, он сразу понял бы, что вы задумали. Мы нашли и выброшенную вами ампулу из-под яда, — и на ней ваши отпечатки. Вы убили Гришина — это обстоятельство установлено, а почему вы его ликвидировали, — вы сегодня объяснили мне: потому что знали о предстоящем аресте Гришина. Мне остается напомнить вам, пан Юлиан, о наказании за убийство по нашим советским законам.

Пока полковник Соколов говорил, с арестованным произошла разительная перемена: теперь он отчетливо понял, какая смертельная опасность ему грозит. Физиономия его стала бледной, ничего не осталось от прежней развязности, тело, только что вихлявшееся, стало неподвижным; лишь глаза, остановившиеся, потерявшие выражение, уставились на бумаги, акты и заключения экспертиз, подвинутые к нему полковником.

Полковник спокойно продолжал:

— Итак, обстоятельства смерти Гришина ясны — его уничтожили вы. Теперь возвратимся к Глухову, Аисту. Он умер тотчас после визита к нему Гришина, умер тоже от яда, правда, от другого яда. Несмотря на принятые Гришиным меры предосторожности, его свидание с Глуховым было замечено. Эксперты установили и орудие убийства — микрошприц. Мы искали это орудие убийства, и вот оно на столе, перед вами; это тот самый микрошприц, который мы с помощью Ани Брянцевой изъяли у вас. Больше того — в нем обнаружены остатки того самого яда, от которого погиб Глухов. Все предельно ясно, не правда ли? И Глухова убили вы. Почуяв опасность, вы, шпион и убийца, принялись сами себе отгрызать лапы. Как видите, резвиться у вас нет оснований.

— Вы желаете услышать от меня признание в приписываемых мне преступлениях? — хрипло спросил арестованный.

— Это ваше дело, — не скрывая брезгливости, сказал полковник. — Я все же советовал бы вам прекратить игру в прятки и дать правдивые показания.

— Что же вы хотите еще узнать от меня?

— Я повторяю свой вопрос: каким образом в вашем тайнике очутилась секретная справка?

— Я уже говорил…

— Вы умолчали о главном, о том, каким образом этот документ оказался в вашем тайнике. Вас снова интересует, в какой мере мы осведомлены о том, что произошло в кабинете Брянцева в тот поздний вечер.

— Ничего загадочного не произошло: я взял у Гришина документ и спрятал в карман, — вражеский лазутчик прилагал страшные усилия к тому, чтобы взять себя в руки, оправиться от ужаса, овладевшего им от предчувствия смертной расплаты за совершенные им злодеяния.

— Где находился этот документ в момент задержания Гришина? — настойчиво спросил полковник.

— Я уже сказал — у меня в кармане.

— Его там не было, — резко возразил Соколов. — По моему указанию сотрудники райотдела тщательно обыскали тогда вас, документа при вас не обнаружили. Куда же он делся?

— Они могли и не заметить его у меня в кармане, — не очень уверенно возразил арестованный.

— Не заметить несколько страниц машинописного текста? Неважного же вы о нас мнения, — полковник саркастически усмехнулся. — Документа во время обыска при вас не было, хотя вы взяли его у вашего сообщника всего за несколько минут до того. Вы ждали появления сотрудников райотдела и хорошо понимали, что иметь в такую минуту похищенную Гришиным справку при себе опасно. Это же улика, и от нее следовало избавиться немедленно. Все это было вами продумано прежде, чем вы отправились по следам Гришина на завод. Завладев справкой, вы подошли к окну и выбросили ее. Здание заводоуправления расположено на расстоянии всего нескольких метров от забора, которым обнесена заводская территория, и выбросить документ за забор, то есть за пределы заводской территории, не составляло для вас никакого труда.

— Ничего я не выбрасывал, все это плод вашего воображения, — глухо сказал припертый к стене «Ельшин».

— Нет, выбросили. Шнуром от оконной шторы прикрепили документ к мраморному пресс-папье с директорского стола и вышвырнули в окно. Там, за заводским забором, мы и нашли это пресс-папье. Вот еще акт экспертизы: на нем обнаружены отпечатки ваших пальцев. Куда же исчезла секретная справка? Мы самым внимательным образом обыскали прилегающую к заводу территорию, но справки там, у забора, не было. Объясните, как же она все-таки очутилась в вашем тайнике? Молчите? Ну так я сам вам скажу, как обстояло дело… Все было заранее продумано и условлено: вы не просто швырнули документ за окно, чтобы, скажем, через полчаса пойти к тому месту и подобрать его, нет, за забором находился ваш помощник, он быстренько освободил бумагу от груза и вместе с документом скрылся. Вот почему мы не нашли тогда справку. Потом он вам ее передал. Правильно я излагаю ход событий?

Арестованный обрел наконец свой прежний развязно-нахальный вид.

— Вы чертовски умно разобрались во всем этом, — со скрытой насмешкой согласился он, — и я не понимаю, что же вы хотите от меня, полковник?

— Разобраться во всем этом не составляло особого труда, — холодно заметил Соколов. — И вы отлично знаете, что я от вас хочу. На заводе остался ваш агент, тот самый, которому вы выбросили тогда документ, так?

Пан Юлиан молча кивнул.

— Я хочу, чтобы вы назвали нам его. Под какой личиной он действует на «Красном Октябре»?

— Я вас понял, полковник. Вы правы, как резидент разведки я мог бы дать весьма ценные для вас показания… Раскрыть своего ближайшего помощника на «Красном Октябре» и дать вам возможность арестовать его. Я мог бы… — пан Юлиан неожиданно усмехнулся, в его устремленных на Соколова глазах появилось выражение злобы, — ведь мне надо спасаться.

— Каким же образом вы собираетесь спасти вашу шкуру? Мороча мне голову?

— О нет! Искренностью. Вы требуете от меня только правды: так получайте ее — мой человек на заводе остался, и вам никогда не удастся добраться до него. Задание разведки против Шаврова… Обо всем этом и еще кое о чем важном для вас я дам показания, но лишь при одном условии: мне будет сохранена жизнь. Дайте мне такие гарантии, и я все скажу. А знаю я много. Принимаете мои условия?

— Вот что, — сурово сказал полковник Соколов, — если вы действительно хотите позаботиться о своей судьбе, то прекратите вашу игру и начинайте давать показания, если не хотите — не будем тратить зря время. — Он нажал кнопку звонка и приказал вошедшему секретарю:

— Вызовите конвойных.

— Слушаюсь, — секретарь вышел.

— Ваши ультиматумы тут — наглость и глупость, — продолжал Соколов. — Вы напрасно надеетесь, что мы будем вступать с вами в сделки. Вам должно быть ясно: мы располагаем достаточными материалами для того, чтобы предать вас суду за шпионаж и убийства, и мы это сделаем. А ваши тайны мы раскроем и без вас. Вы не захотели воспользоваться моим советом и проявить искренность на допросах — советский суд, наверное, учтет и это.

Вошли конвойные, тихо лязгнуло оружие.

— Уведите его! — приказал полковник. Арестованный медленно поднялся и, тяжело ступая, пошел к двери.

Полковник Соколов ни на минуту не забывал о том, что интересовало его все время: человек, только что сидевший перед ним, организовал появление в Красногорске Сигизмунда Васюкевича и находился в прямом контакте с замаскировавшимся там другим вражеским лазутчиком, известным нашим органам государственной безопасности под именем пани Ядвиги. Однако допрашивать об этом пана Юлиана пока было явно бесполезно, он упорно не хотел давать показаний. Надо было оформлять дело для направления в суд. Возможно, он все-таки одумается. Однако уже следующий день внес в развитие событий неожиданные изменения.

 

Глава девятнадцатая

Майор Спорышев из Красногорского областного управления государственной безопасности настойчиво искал явочную квартиру, с которой пытались переправить за кордон одураченного Сигизмунда Васюкевича. Скунса снова доставили в Красногорск, однако он клялся и божился, что никак не может припомнить адреса этой квартиры. Без сомнения, Скунс лгал, но Спорышеву от того, что он отлично понимал это, легче не было. Скунс перестраховывался, боялся мести бывшего своего начальника по разведке, вилял, лгал, поездки с ним в закрытой легковой автомашине по тихим улицам Красногорска ничего не дали. Спорышев и его люди проделали огромную работу по проверке чуть ли не сотни Ядвиг, но в конце концов убедились, что этим путем тоже добиться успеха вряд ли возможно: по бумагам все проверенные Ядвиги не внушали никаких сомнений, к тому же не было точно известно действительное имя интересующей Спорышева женщины — Ядвига она или это всего лишь условная кличка. Да и трудно было ожидать, чтобы тщательно законспирированный в Красногорске агент иностранной разведки заранее не побеспокоился о надежности советских документов.

Поиски явочной квартиры и самой «пани Ядвиги» очень долго не давали результатов, зашли в тупик. Однако задержание пограничниками контрольно-пропускного пункта Дергача дало в руки Спорышева ту самую ниточку, которую он так долго искал. Дергач, поняв, что он с треском провалился, перестал запираться и не только рассказал о встрече с Аистом, вручившим ему микропленку, но и об обстоятельствах, связанных с его попыткой перебраться за кордон на платформе с рудой. Дергач понимал, что отказ от показаний осложнит его положение — все равно чекистам не составит особого труда установить, где именно, на какой станции его запрятали в руду. Теперь Спорышеву нужно было лишь время для того, чтобы найти исполнителей этой преступной затеи. Снова в дело оказалась замешанной все та же «пани Ядвига». Значит, она неустанно работала на операцию, проводимую Патриком Смитом, о важности которой Спорышев был достаточно хорошо осведомлен.

Активное и настойчивое следствие привело Спорышева ва улицу Мицкевича — там, за тихим густым палисадником, в уютном домике он нашел наконец пани Ядвигу, оказавшуюся женщиной средних лет, вызывающе красивой, с несколько надменным выражением больших бледно-голубых глаз. Убедившись, что арестованная не спешит давать чистосердечные показания, Спорышев не стал тратить время на длительные беседы с ней: каждый час был слишком дорог. Некоторые обстоятельства из ее биографии натолкнули его на мысль прежде всего собрать о ней исчерпывающие сведения, и не только в Красногорске, но и по соседству, у польских товарищей. Мысль оказалась правильной, а результаты запросов таковы, что пани Ядвигу вместе со всеми материалами о ней немедленно отправили в Москву, куда ее и привезли в тот самый день, когда происходил известный читателю очередной допрос пана Юлиана.

Весь вечер просидел полковник Соколов за изучением присланных из Красногорска документов и уже на следующее утро вызвал арестованную на допрос. На этот раз он прекрасно знал, с кем ему придется иметь дело.

Полковник Соколов отодвинул в сторону папку с документами и погрузился в размышления. Стук в дверь заставил его очнуться: в кабинете появилась Ядвига Станкевич. По его предложению она опустилась в кресло перед столом, с подчеркнутым достоинством.

— Я требую освободить меня! — она гордо вскинула голову: полковник увидел глаза, полные слез, и скорбное выражение лица; подбородок женщины дрожал от обиды и сдерживаемых рыданий.

— Я ни в чем не виновата, поверьте мне, — заговорила она мягким, «от души», голосом. — Я вдова одного из героев освобождения Польши… Мои мать и отец, сестры и братья, мой муж пали в борьбе за освобождение Польши от гитлеризма… Потеряв все, я сохранила честь и все эти годы жила среди родственников моего любимого Яна. Я никогда никому не сделала зла… И вот меня хватают, бросают в тюрьму! За что? Или в нашей стране нет справедливости? За что со мной так обращаются?

— Разве с вами не беседовали, не сказали, за что вас арестовали? — вежливо спросил полковник Соколов.

Женщина сделала неопределенный жест.

— Какой-то бред… Я ничего не поняла. Какой-то сумасшедший, которого будто бы нашли в груде железной руды… Спрашивали о каком-то Смите, даже не объяснили, кто он такой. Я решительно ничего не понимаю, тут просто недоразумение. В юности я чудом, одна из всей семьи спаслась от карателей, а вот теперь меня не щадят…

— Вы напрасно волнуетесь, — сухо сказал полковник. — Если случилось недоразумение, мы исправим нашу ошибку. Я читал ваши показания майору Спорышеву, вы хотели бы что-нибудь добавить к ним?

Женщина пожала плечами.

— Н-нет… Еще раз заявляю вам, я ничего не знаю, ни в чем не виновата, не понимаю, что от меня хотят, за что меня преследуют… Я требую освободить меня, немедленно освободить!

Полковник холодно прервал ее:

— Надеюсь, вы не станете прибегать к истерике, — на губах его появилась насмешливая улыбка. — Мне некогда долго останавливаться на событиях из вашей биографии, да и не это сейчас меня интересует. Поэтому я должен буду в этом вопросе, так сказать, поставить точки над «i». Играть в прятки нет смысла — мы знаем о вас если и не все, то во всяком случае очень многое. Вы упомянули здесь о случайности, благодаря которой вам удалось спастись из рук гитлеровцев… Это было в сорок третьем году?

— Да.

— Так вот, никакого чуда, к сожалению, не произошло: семья польских патриотов Лещинских была полностью уничтожена.

Женщина страшно побледнела и протестующе подняла руку, но полковник, будто не замечая ее жеста, продолжал:

— Это прискорбный, но абсолютно достоверный факт.

— Кто же, по-вашему, я? — негодующе спросила женщина.

— И по-моему, и вообще вы — Инга Мейер, немка, родились и жили до войны в польском городе Гдыня, в те времена его называли Данцигом, вот почему вы отлично владеете польским языком, без акцента говорите на нем.

— Это слишком… Я советский человек! — вспыхнула женщина.

Соколов спокойно продолжал:

— Гитлеровцы решили воспользоваться этим обстоятельством, и вы, еще совсем юная, очутились на работе в гестапо.

— Матка бозка! — протестовала женщина, ломая руки.

— Прекратите эту комедию, — брезгливо поморщился Соколов. — Вам поручили сыграть роль юной польской патриотки, и, надо признать, вы выполнили задание неплохо… С документами Ядвиги Лещинской вам удалось проникнуть в ряды борцов за освобождение Польши. «Жертву гитлеровских карателей» приняли в партизанском отряде радушно, и вы приступили ко второй части вашей операции. Вам помогла ваша внешность. Командир партизанского отряда «Железный Ян», — в голосе полковника послышалось сожаление, — влюбился в вас, и очень скоро вы стали его женой, из Ядвиги Лещинской превратились в Ядвигу Станкевич. Пользуясь безграничным доверием и любовью Яна Станкевича, вы сумели заманить его в ловушку, и он попал в лапы гестапо, где и погиб вместе с несколькими своими товарищами. Вас снова послали к партизанам, однако вы предпочли на этот раз не рисковать — вы ведь отлично знали, что кое-кто из партизан вам не доверял и предупреждал «Железного Яна» быть с вами поосторожнее.

Тогда для вас было придумано другое дело — вас направили работать в один из лагерей уничтожения, начальником которого был садист Яльмар Крафт. Теперь вы стали женой Яльмара Крафта. О, вы были любящей и преданной женой нацистского негодяя — ведь у вас с ним было единство взглядов, симпатий, стремлений. В затее с посылкой вас в концлагерь крылась дьявольская провокация: вы, как и ранее у партизан, продолжали выдавать себя за женщину польской национальности и своим поведением как бы подавали пример другим женщинам-полькам идти по вашему грязному и подлому пути. Но вы перестарались — слишком уж чудовищные преступления творились в лагере уничтожения, чтобы вы могли послужить образцом для потенциальных предателей. Вы, наверное, и до сих пор с удовольствием вспоминаете о веселых днях, проведенных вами с гауптштурмфюрером Крафтом: не проходило дня, чтобы ваш возлюбленный не уничтожал заключенных. Помните — играл оркестр из заключенных поляков, евреев, русских, над залитой кровью землей разносились звуки Штрауса и под эту музыку вешали людей? А рядом в обнимку с гауптштурмфюрером стояла молоденькая женщина, его жена, выдававшая себя за польку, — это были вы.

— Ложь! Все это ложь! — вскрикнула арестованная. — Вы не имеете права верить клевете моих врагов. Я помню, как они возненавидели меня, — им казалось, что там, в отряде, я отняла у них любимого руководителя, они нашептывали на меня Яну, говорили ему разные гнусности обо мне…

— Не надо мелодрам, — сказал полковник Соколов. — Вы же понимаете: я не стал бы говорить об этом, если бы не располагал абсолютно достоверными документами. Так-то, Инга Мейер.

— Я не предавала его! — напряженно произнесла она. — Кто может свидетельствовать против меня? — Должно быть, она переменила тактику. — У вас нет свидетелей…

— У нас есть свидетель вашего предательства, — прервал ее Соколов.

— Где он?

— Он здесь, — спокойно сказал полковник, подвигая к себе папку с бумагами.

Она делано рассмеялась.

— Очередной донос все тех же моих недоброжелателей?

— Нет, — Соколов медленно покачал головой.

— Так кто же он? — в нетерпении вырвалось у нее.

— Ваш муж, обманутый и преданный вами «Железный Ян». — Полковник протянул ей фотокопию документа. Она в ужасе отшатнулась. — Да, да, ему удалось перед самой казнью переслать товарищам в отряд письмо, — оно у меня в сейфе, — в котором он сообщил и о том, кто вы в действительности, и о том, что его и других партизан предали на смерть и мучения вы, Инга Мейер, подосланная к ним под видом польской патриотки Ядвиги Лещинской. Ян рассказывает в своем письме о том, как тогда, в гестапо, вы окончательно сбросили маску, — ведь вы были уверены, что об этом никто не узнает и к ответу вас не призовут. Ян имел неосторожность полюбить вас и погиб, но в своем предсмертном письме он просил разыскать вас и наказать — смертью за смерть. Вот оно, это письмо, что же вы не читаете его?

— Нет, нет. — она съежилась в кресле, как от страшного удара. — Если то, о чем вы говорили, правда, за это меня могут судить только в Польше…

— Почему? Вы же не полька, а немка. И подданная вы не Польской республики, а Советского Союза. Но в данном случае я не хочу определять, кто именно должен судить вас за прошлые преступления, пока я говорил об этом исключительно с целью подвести черту под вашей биографией, — вы должны понять, что пытаться морочить нас ни к чему, мы знаем, кто вы.

— Чего вы хотите от меня? — она пыталась успокоиться, прийти в себя.

— Вы будете давать показания?

— Да.

— Расскажите об обстоятельствах, при которых вы расстались с Яльмаром Крафтом.

— Была война… в сорок пятом лагерь пришлось ликвидировать, коменданта Крафта послали в армию… С тех пор я о нем ничего не знаю.

— Кто завербовал вас в американскую разведку и послал на советскую границу в Красногорск?

— Вы ошибаетесь… я хотела быть с родными Яна…

— Разве вы сами не чувствуете, насколько ваша ложь отвратительна?

— Я ничего не знаю ни о какой иностранной разведке.

— Затем меня интересует такой вопрос: какие отношения были у вас за последние годы с западногерманской шпионской службой генерала Гелена? Вы будете говорить?

— Да… Но я хотела бы услышать от вас, в чем вы меня обвиняете… — Она говорила с трудом, ее била нервная дрожь.

— Вы хотели бы услышать конкретные вопросы? Ну что ж, перейдем к конкретным… Скажите, к кому шел Скунс, прибывший в Красногорск под видом машиниста Войцеховского? Кто послал к вам Сигизмунда Васюкевича для подмены Скунса?

— Меня просил об этом какой-то поляк, — еле слышно призналась она.

— Не какой-то, а резидент иностранной разведки в одном из пунктов нашей страны. Его кличка — пан Юлиан, — Соколов заметил, как при упоминании этого имени она вздрогнула. — Вам придется рассказать нам, сколько времени продолжалась ваша совместная с паном Юлианом разведывательная деятельность против Советского Союза. Хочу предупредить — вилять, утаивать не следует, мы все равно все проверим и уточним. Это для нас тем более нетрудно; ведь и сам пан Юлиан нами арестован…

Инга Мейер стремительно вскочила на ноги. Она смотрела на полковника Соколова с ужасом в широко раскрытых глазах.

— Майн гот! — почти прошептала она. — Нет, нет, вы не могли найти его.

— Почему же не могли? — Соколов усмехнулся. — Только вчера я допрашивал его, и он сидел в том самом кресле, в котором сейчас сидите вы. Вот протоколы допросов, — он показал на папку, лежащую на краю стола. — Именно потому, что дело, связанное с преступной деятельностью этого субъекта, веду я, и вас прислали ко мне.

— Нет, нет, не может быть, — шептала она в отчаянии. — Яльмар! Нет, нет, вы не могли арестовать его.

— Так пан Юлиан и Яльмар Крафт одно и то же лицо? Я подумывал об этом, — с удовлетворением сказал полковник. — Вы подтверждаете это?

— Да, — устало произнесла Инга Мейер, — теперь скрывать это бесполезно. — Она снова опустилась в кресло, минуту подумала, затем истерично крикнула: — Нет, вы не арестовали его, я вам не верю!

Соколов вынул из папки фотокарточку и протянул женщине.

— Можете убедиться, вот он — пан Юлиан, ваш бывший муж.

— Почему же бывший? — Инга Мейер взяла фото и тотчас дико вскрикнула.

— В чем дело? — нахмурился Соколов.

Мейер сосредоточенно смотрела на него.

— Зачем вы хотели обмануть меня? Яльмар на свободе. О, как я счастлива! Я чувствовала… Он слишком опытен… — она швырнула на стол фотокарточку. — Я не знаю этого человека. Кто он? Почему вы назвали его паном Юлианом? Мне плохо. Прошу вас — прикажите увести меня отсюда.

Полковник молча нажал кнопку звонка, вызывая конвой.

Первое свидание с Ингой Мейер оказалось очень важным. Интуитивно, чисто подсознательно он и сам, до этой встречи, чувствовал какую-то фальшь и в положении, и в поведении человека, еще недавно выдававшего себя за Виталия Ельшина, но никак не мог понять, что же кажется ему неестественным в этом субъекте. Уже беглое изучение присланных майором Спорышевым документов о пани Ядвиге помогло ему понять то, что так его мучило: этот человек — не резидент иностранной разведки на заводе «Красный Октябрь». Еще раньше полковника Соколова смущала точно установленная непосредственная связь резидента иностранной разведки на «Красном Октябре» с агентом Ядвигой в Красногорске, — обычно в шпионской практике таких вещей не бывает. Когда же ему стало известно, что Яльмар Крафт — муж этой самой Ядвиги, все стало на свое место. Лже-Ельшин никак не мог быть паном Юлианом, поскольку он определенно не был Яльмаром Крафтом: доподлинно известно, что последний гораздо старше его по возрасту. Соколов решил проверить свои выводы на Инге Мейер, и его расчет оказался правильным.

Соколов «перестраховался», сделал так, что Инга Мейер увидела того, кто выдавал себя за Юлиана, — она снова подтвердила, что этот человек ей неизвестен, и сомневаться в правдивости этого ее заявления явно не имелось оснований.

Итак, предчувствие не обмануло Соколова: то, что некоторые работники его отдела ошибочно хотели бы считать концом операции по ликвидации опытного и опасного врага, на самом деле было только началом ее. В этом света совершенно по-новому выглядело и хвастливое заявление лже-Ельшина о том, что он задание разведки в отношении инженера Шаврова выполнил. Он, конечно, преувеличивает, но по крайней мере часть поручения разведки — похитить данные о работах советского инженера по получению сверхпрочных металлов — он действительно выполнил. И полковник Соколов, и генерал Тарханов не могли не признать: вражеская разведка, введя их в заблуждение, подсунув им своего агента под видом резидента, сумела выиграть время. Все надо было начинать сначала и в значительно худших условиях: где сейчас Яльмар Крафт, под какой маской скрывается и чем занимается — неизвестно. Где и как его искать? Дальше, теперь Соколову было ясно, что судьба документов, найденных в тайнике лже-Ельшина, сложнее, чем это представлялось сначала.

 

Глава двадцатая

Инга Мейер разоблачила арестованного: он, оказывается, не только не Виталий Ельшин, но и не пан Юлиан. Так кто же он и почему снова выдает себя за другого, хотя на этот раз подобное самозванство может ему дорого обойтись? Следовало, не теряя ни минуты, попытаться все-таки выяснить личность этого человека. Однако тщательная проверка ничего не дала: ни по делам, ни по картотекам он до сих пор не проходил; имея на своем счету немало преступлений, как-то оставался до сих пор «чистеньким». Тогда Соколов решил немедленно проверить мелькнувшее у него подозрение…

Капитан Пчелии возвратился от Мухина и вручил начальнику его письменное заявление: на предъявленном ему фотоснимке тот опознал своего старого знакомого Аггея Чурилина, которого знал еще по Западной Германии и с которым вместе переходил советскую границу. Так вот на какую роль так долго и старательно готовили этого предателя молодчики из Центрального разведывательного управления!? Вот почему он сбежал от своего «приятеля» как только пробрался на советскую территорию! Впервые за последние дни полковник удовлетворенно улыбнулся. Яльмар Крафт чувствует себя сейчас в безопасности, уверен, что провел КГБ. Ну что ж, тем лучше, пусть он занимается самообманом.

Новый допрос.

— Гражданин Чурилин, объясните, почему вы назвались резидентом иностранной разведки по кличке пан Юлиан? — задал первый вопрос Соколов.

Полковник заметил, как дрогнули мускулы на лице арестованного, как выражение растерянности появилось в его глазах. Он соображал, что это значит, — ведь его уже не спрашивали о фамилии, к нему обратились, назвав ее.

Затем растерянность сменилась улыбкой торжества:

— Вы озадачены тем, что я не стал вилять, отнекиваться, а с самого начала откровенно признался, кем являюсь в разведке и какое поручение выполнял на «Красном Октябре»? Но ведь это же ясно: я хотел иметь побольше шансов спасти мою жизнь. Прошлый раз я говорил вам — примите мои условия…

— Прошлый раз я уже говорил: вы совершили тягчайшие преступления в нашей стране, гражданин Чурилин, и этих преступлений достаточно, чтобы судить вас по всей строгости советских законов, — прервал Соколов. — Так что не следует возвращаться к этому. Я еще раз спрашиваю вас: почему вы выдавали себя за резидента? Вы должны бы знать, что положение резидента усугубляет вашу вину и тяжесть вашей ответственности.

— Вы мистифицируете меня.

— Я не намерен заниматься шутками, — резко сказал полковник. — Соблаговолите дать показания и вразумительно ответить на мой вопрос.

— Я отказываюсь понимать вас, — удивляясь, ответил Чурилин. Он действительно не понимал. Соколов терпеливо повторил. Чурилин стоял на своем.

— Кто назначил вас резидентом на «Красный Октябрь» и дал шпионскую кличку? — спросил полковник.

— Патрик Смит.

— Когда и где это произошло?

— Во время моего свидания с ним в Западной Германии. Только тогда я понял, для чего меня заставили учиться на металлурга, получить диплом инженера.

— Вы виделись со Смитом здесь, в Советском Союзе?

— Да, я встретился с ним один раз.

— И он дал новое поручение?

— Нет, повторил старое.

— Для чего же в таком случае требовалась эта встреча? Зачем было рисковать?

— Так было условлено ранее. Кроме того, во время нашей последней встречи Смит кое-что уточнил.

— Где имела место эта встреча и что именно он уточнил?

— Ни того ни другого я вам не скажу — ведь вы не захотели принять мои условия.

Соколов неодобрительно заметил:

— Вы почему-то не обратили внимания: все то, о чем я вас спрашиваю, направлено на то, чтобы изобличить вас в пока что непонятной мне лжи. Вы не резидент пан Юлиан, для нас сейчас это ясно. А поскольку вы настаиваете на своем, мне, естественно, необходимо уточнить детали. Вернемся к основному… Вы упорствуете… Отлично. Мы можем обойтись и без ваших признаний. Так вот — резидент пан Юлиан вел враждебную нашему Советскому государству деятельность задолго до того, как вас перебросили к нам. Больше того, вас и послали в помощь резиденту пану Юлиану. Так и быть, открою вам секрет: мы точно знаем прошлое подлинного пана Юлиана, его подлинное имя, возраст… Одним словом: он — это не вы, а вы — не он. Этот факт в дальнейшей проверке не нуждается. Итак, позиции, с которых вы пытались выступать тут с вашими требованиями, вообще несостоятельны.

Полковнику пришлось не раз повторить свои доводы, и с каждым разом он убеждался, что Чурилин не притворно, а вполне искренне не понимает его, не верит ему, и в конце концов Соколов раскусил хитрость разведки.

— Я, кажется, начинаю понимать, в чем дело, — устало произнес он. — Я верю вам, то есть я верю в то, что вы добросовестно заблуждаетесь.

— Что вы хотите сказать? — осторожно осведомился Чурилин.

— Вас одурачили, как мальчишку, а вы вообразили себя героем! Вы вообразили, что шеф разведки захочет обменять вас как неоценимого своего сотрудника, а на самом деле использовали вас исключительно для того, чтобы вами, вашей жизнью прикрыть другого шпиона, того, кто действительно представляет настоящего резидента на «Красном Октябре».

— Вы думаете… — у Чурилина перехватило дыхание.

— Не думаю, а абсолютно уверен… Они проделали с вами ту же самую шутку, что вы с Гришиным: сделали вас двойником пана Юлиана. Но тут имеется существенная разница — вы сделали это экспромтом, а с вами проделали этот фокус по заранее разработанному плану, вас на эту роль долго готовили. В разведке тщательно продумали, как лучше, умнее обеспечить успех операции, и ради этого заранее обрекли вас. Разве вам самому это еще не ясно?

— Они одурачили меня… Мне плохо, разрешите глоток воды. — Однако пить он почти не мог.

Соколов видел, что творилось с этим человеком: он был морально уничтожен, он верил каждому слову полковника и в то же время инстинктивно боялся ловушки, нужно было дать возможность ему продумать положение, в котором он очутился, и полковник велел увести его.

Но не прошло и двух часов, как Соколову доложили, что арестованный просит вызвать его на допрос. И вот он опять сидит в том же кресле и уныло говорит:

— У вас манера делать странные открытия, пока я нахожусь в камере. Так может случиться, что вам вообще не о чем будет со мной беседовать.

— Такая возможность не исключена, — согласился Соколов.

— Знаю. А это будет означать, что у меня исчезнет последний шанс побеспокоиться о себе. Поэтому я решил сказать все, что знаю.

— Давно пора. — Полковник сделал знак капитану Пчелину начинать запись протокола допроса. — Итак, вспомним о вашей встрече со Смитом… Где она состоялась, что именно Смит уточнил в данном вам задании?

Чурилин сидел, сгорбившись, положив руки на колени, упершись взглядом в одну точку. Заговорил он с трудом, глухим голосом, часто останавливался, то ли желая получше продумать ответы на задаваемые ему вопросы, то ли вспоминая обстоятельства, при которых он совершал свои преступные дела.

— Моя встреча со Смитом имела место вскоре после того, как меня перебросили через советско-турецкую границу на северо-восток от города Карса… Еще на Западе мне было приказано приехать в Ленинград и явиться по адресу, который я сейчас уже не помню. Как меня и предупредили, мне открыла пожилая, обрюзгшая женщина, одетая в старую, порванную мужскую пижаму. Может, вам не нужны эти подробности?

— Ничего, ничего, продолжайте, — разрешил полковник. — Вы обменялись паролями?

— Я не уверен, что это был пароль. Я ей сказал, что пришел от отца Геронтия на исповедь к пастырю, который должен дожидаться меня в ее квартире. Кто такой отец Геронтий, понятия не имею. Женщина молча повернулась и скрылась за дверью, оставив меня на лестнице. Я уже подумал, что допустил какую-то ошибку, и не был уверен, следует ли мне дожидаться, однако минут через пять щелкнул ключ и та же женщина пригласила меня войти. В коридоре она указала на одну из дверей. Я вошел в комнату, там ожидал меня Смит. — Чурилин опять умолк.

— Продолжайте, — сказал полковник. — Что же уточнил Смит в задании?

— Он назвал завод, на который мне следует устроиться, рассказал о сообщении Аиста относительно работ инженера Шаврова… несколько раз повторил, что задание должно быть выполнено во что бы то ни стало, и дал мне план действий на ближайшие дни. Мне было приказано появиться на заводе с настоящими, а не с липовыми документами. Эти документы я был обязан добыть сам. Но Смит подсказал мне, что именно я должен делать.

— Отправиться на Дальний Восток, войти в доверие к Виталию Ельшину, выкрасть его документы и с ними заявиться на «Красный Октябрь».

— Да, он подходил по профилю… я имею в виду образование. Кроме того, были какие-то другие соображения, о которых Смит не счел нужным сказать.

— Кража документов у советского человека и была тем первым делом, с которого началась ваша деятельность в СССР?

— Да, это так. В полночь я был на вокзале, купил билет на дизель и уехал в Москву. В тот же день я приобрел билет на самолет и вылетел на Дальний Восток. Там я разыскал Виталия Ельшина, познакомился с ним, мне же предстояло по заданию разведки вжиться в его образ, а для этого вовсе нелишне было как следует узнать его характер, склонности, привычки, вкусы, его прошлое, его планы на будущее. Он оказался доверчивым и не мешал мне изучать его. Потом Ельшина направили в Хабаровск, и Смит заверил меня, что теперь я смогу спокойно действовать на «Красном Октябре». Ведь у меня даже командировка на этот завод на имя Ельшина была самая настоящая.

— Все настоящее, кроме фотографической карточки и вас самих?

— Да, вы правы.

— Втереться в семью директора завода вам тоже велел тогда Смит?

— Нет, это было уже позднее, ведь сначала там директором был другой человек.

— Ну, хорошо, вернемся к вашей встрече со Смитом, — сказал Соколов. — Что именно он уточнил в его задании вам?

Чурилин поднял голову, в его глазах полковник увидел растерянность.

— Смит сказал мне, — глуховато заговорил он, — что поблизости от меня, то есть от завода «Красный Октябрь», действует его человек, что он выполняет поручение разведки, не имеющее никакого отношения к моему, и приказал мне, когда тот, не известный мне человек, меня о чем-нибудь попросит, оказать ему помощь. Смит предупредил меня, что, возможно, впоследствии мне тоже придется прибегнуть к помощи его агента, и что иногда он, Смит, через него будет давать мне указания.

— Та-ак… И вы не раскусили этого фокуса? — спросил Соколов.

— Нет.

— Смит назвал вам кодированную кличку таинственного незнакомца?

— Он сказал только, что для меня тот агент будет «дядей Сеней».

— А потом он фактически превратился в вашего помощника?

Чурилин отрицательно покачал головой.

— Нет, я никогда не видел его и не знаю, кто он.

— Но разве вы не чувствовали его возле себя?

— Я чувствовал, что он где-то поблизости и что ему известен каждый мой шаг. Через него я потом получил приказ Смита стать своим в семье нового директора, воспользоваться случайностью — в свое время семьи Брянцевых и Ельшина дружили, а на Дальнем Востоке Виталий Ельшин в экспедиции, рискуя жизнью, спас брата Ани Брянцевой. Ельшин сам как-то рассказывал мне об этом случае, но тогда я не придал ему никакого значения, откуда же мне было знать, что потом Брянцевы приедут на «Красный Октябрь».

— А почему вы знаете, что распоряжения, получаемые вами через «дядю Сеню», действительно исходили от Смита? — осведомился полковник.

— Я как-то не сомневался в этом. На Западе со мной был подписан контракт, очень выгодный контракт…

— Надеюсь, теперь этот контракт с разведкой уже не кажется вам выгодным?

— Да, конечно, теперь другое дело… — согласился Чурилин. — Но в то время… Много долларов на мой текущий счет в банке Вашингтона… В контракте было ясно сказано, что я назначен резидентом, а не рядовым агентом. А я знал, что янки даром денег не платят.

— Вас загипнотизировал выгодный контракт, — брезгливо произнес Соколов. — Впрочем, вы продали себя иностранным разведкам задолго до подписания контракта. Но вернемся к вашему пребыванию на заводе… Итак, вы утверждаете, что не встречались с подсунутым вам Смитом помощником?

— Да, с ним у меня даже связи не было.

— Уточним — связь была, но вы хотите сказать — односторонняя: когда ему было нужно, он вас без труда находил. Так?

— Да, так.

— Он звонил вам по телефону?

— Нет, я ни разу не слышал его голоса. Он писал мне, писал коряво, печатными буквами и, мне казалось, левой рукой. В Ленинграде Смит сообщил мне, что в помощь мне из США будет прислан Скунс. В Красногорске Скунс провалился…

— И взамен его к вам направили другого? — догадался Соколов. — Кто же он и как пробрался к вам?

Чурилин рассказал о Крысюке все, что знал.

— Крысюк, Крысюк… — Соколов потер лоб, вспоминая. — Он ничего не говорил вам о гибели матери Ани Брянцевой?

— Да, как-то рассказывал… Он боялся, что девушка узнает его.

Полковник с досадой подумал о том, что хотя о возможной заброске вместо Скунса другого агента он подумал своевременно, все же должного внимания этому вопросу не уделил: снова понадеялся на пограничников. А оказывается, вот, прибыл новый агент по воздуху, прибыл не только на роль помощника: он каким-то путем сразу же установил контакт с «дядей Сеней».

— Неужели вы не догадывались о подлинной роли Крысюка? — усомнился Соколов. — Он же был прислан не столько для того, чтобы вы командовали им, сколько для того, чтобы через него настоящий резидент пан Юлиан имел возможность командовать вами!

— Да, они обманули меня, — Чурилин жадно выпил стакан воды и отсутствующим взглядом посмотрел вокруг. — Я оказался идиотом и проиграл жизнь… Мою жизнь.

— Но предварительно вы загубили не одну чужую жизнь! — сурово напомнил полковник. — Итак, кто же подобрал выброшенную вами из окна кабинета Брянцева секретную справку о работе инженера Шаврова? Крысюк-Блистанов?

— Нет, тот категорически отказался идти со мной на эту операцию.

— Почему? — удивился полковник.

— Он ссылался на опасность неожиданной встречи с Аней, она могла опознать его, и тогда все сорвалось бы.

— И вы поверили ему? — полковник с недоверием посмотрел на арестованного. — Разве проживая в районе по документам Блистанова, Крысюк нигде не появлялся, боясь неожиданной встречи с Аней Брянцевой?

Чурилин пояснил:

— Крысюк упорно твердил, что если он встретит Аню, то будет вынужден в интересах дела убить ее. Я боялся подобного поворота событий, потому что хорошо понимал: в таком случае неизбежно внимание следственных органов будет в какой-то мере привлечено и к моей особе — ведь я был с ней дружен.

— Ясно. И что же предложил вам ваш «помощничек»? Прибегнуть к помощи «дяди Сени»?

— Да.

— Стало быть, не Крысюк, а «дядя Сеня» прятался за забором и ожидал, когда вы выбросите ему в окно документ?

— Да.

— Когда же справка была возвращена вам? — спросил Соколов.

— Через день. Мне отдал ее Крысюк. Я попросил его передать «дяде Сене» мою благодарность за содействие.

— Теперь-то вы понимаете, что не вы, а пан Юлиан организовал и провел всю эту операцию?

— Да, понимаю. Он, очевидно, хотел лично убедиться в подлинности документа, в важности его содержания.

— Гм… Возможно. Что же вы сделали, получив от Крысюка справку?

Чурилин передернул плечами.

— Переснял ее на микропленку, которую затем должен был вручить Крысюку.

— Зачем?

— Именно Крысюк должен был доставить этот документ за границу.

— Куда конкретно?

— Я не считал себя вправе допытываться, излишняя любознательность порой обходится дорого, вы сами понимаете… Мне казалось, что он будет переходить границу на юге и постарается пробраться в Карс.

— Почему вам так казалось? — насторожился Соколов.

— Крысюк неоднократно расспрашивал меня о подробностях, связанных с моим переходом советской границы, интересовался всерьез местностью, трудностями… Выспрашивал о проводнике, которого мы с Кнышем называли Оглу. Я тогда подумал, что это неспроста, что ему приказано идти тем же путем.

— Пользовались ли вы радио для связи с разведцентром?

— Нет, ни разу. На все время проведения операции против Шаврова мне было запрещено выходить в эфир.

— И у вас не было человека, который по вашему поручению мог бы передать по радио шифровку? — допытывался Соколов.

— Нет, да и необходимости в таком человеке у меня не было, — со всей возможной искренностью ответил Аггей Чурилин.

Итак, Степана Кныша в свое время подбросили в качестве агента по радиосвязи все тому же Яльмару Крафту, «дяде Сене» — ведь только от него «Мухин» получал редкие поручения.

— Объясните, зачем вам потребовалось похищать справку из сейфа директора завода? Разве не проще было сфотографировать ее и положить обратно, чтобы никто ничего не заметил? — спросил полковник.

— К сожалению, это было исключено, — пробормотал Чурилин.

— Почему?

— Гришин проник в кабинет Брянцева, заверив Дусю Петухову, что ему необходимо взять оттуда докладную относительно его промахов по службе. Изъять эту несуществующую докладную, а вовсе не фотографировать ее. И самое главное — у меня не было времени, ведь ещё до того как пойти на завод в тот вечер, я уже знал — Дуся была в райотделе, и понимал, что Гришину подготовлена ловушка.

— От кого вы узнали о визите секретаря директора в райотдел?

— Через Крысюка меня предупредил об этом «дядя Сеня».

— То есть резидент, который фактически руководил и вами, и всей этой преступной затеей на заводе «Красный Октябрь», — уточнил полковник. — Скажите, кто приказал вам уговорить Сигизмунда Васюкевича ехать в Польшу нелегально, запугать его, обмануть?

— Вы знаете и об этом! Мне посоветовал Аист.

— Техник Глухов, которого вы с Гришиным потом ликвидировали? Та-ак. Понятно. А кто же снабдил Васюкевича явкой в Красногорске? Знали ли вы кого-нибудь там?

— Нет, я лично в Красногорске никого не знал, — признался Чурилин. — Аист посоветовал мне обратиться через него к «дяде Сене», и тот помог. Аист сообщил Васюкевичу адрес человека в Красногорске сразу же после свидания с «дядей Сеней».

— Стало быть, до появления Крысюка с резидентом поддерживал связь Аист?

— Да.

— Почему же вы сами не попытались повидаться с этой таинственной личностью?

— Мне это было категорически запрещено Смитом. Он сказал, что в противном случае я могу провалить и себя и его, то есть того, о ком я слышал лишь как о «дяде Сене», не имеющем ко мне и моим делам никакого отношения.

— Вы и сейчас так думаете?

— Нет, сейчас я так не думаю, они одурачили меня и обрекли на смерть, — уныло признался Чурилии. — Но я надеюсь, советский суд учтет мое чистосердечное признание, тем более что задание разведки мне не удалось выполнить: справка осталась у вас, а Шавров жив.

— Это дело суда, — строго сказал полковник. — Скажите, куда скрылся Крысюк? Какое у него задание?

— Этого я не знаю. Он получил указания в разведке, о которых мне не сообщал.

— Ну что ж, на сегодня хватит, — произнес Соколов. Чурилина увели. Полковник Соколов стал готовиться к докладу генералу Тарханову.

Допрос Аггея Чурилина дал много нового, и прежде всего подтвердил существование Яльмара Крафта в качестве особо тщательно законспирированного резидента иностранной разведки на заводе «Красный Октябрь».

Срочный перевод инженера Шаврова на новое место пришелся как нельзя кстати — не только потому, что он получил возможность развернуть работу в масштабах, о которых совсем недавно не мог и мечтать, но и потому, что это избавило его от смертельной опасности, угрожавшей ему, останься он на заводе Брянцева: там продолжал пока находиться враг, и рисковать было бы непозволительно. Поскольку выяснилось, что Чурилин, сам того не ведая, играл роль двойника Яльмара Крафта, история с похищением секретного документа из сейфа директора предстала в новом свете: Чурилин выкинул его не помощнику своему, а начальнику, фактическому руководителю — Крафту. Объяснения Чурилина в этой части его показаний выглядели крайне наивными. Тот держал у себя документ некоторое время, конечно, не для того, чтобы убедиться в важности содержания его. Так зачем же? Совершенно ясно — он стремился завладеть справкой, чтобы переснять ее на микропленку. Почему же справка оказалась в тайнике Чурилина? С помощью Крысюка она была возвращена, чтобы он не догадался о роли, отведенной ему в этой операции. Он должен был твердо верить, что Крысюк всего лишь его помощник и связник, а «дядя Сеня» — услужливый коллега по шпионажу. Как же должен был поступить в дальнейшем Чурилин как резидент? Отослать документ начальству за кордон, хотя бы с тем же Крысюком. Но он не отослал, спрятал, потому что к этому времени решил уйти за кордон сам, явиться к начальству с важными документами в руках. Это для него имело огромное значение. Но почему же Крысюку нужен был обязательно снимок, сделанный Чурилиным, а не Крафтом, который он имел полную возможность получить несколько раньше? Сейчас и это стало понятно: у Чурилина не должно было возникнуть ни малейших сомнений в его резидентском назначении. Соколов отчетливо представил себе цель стараний Крафта: если Чурилин провалится, он будет держать себя в соответствии со шпионской должностью, обозначенной в контракте, а чекисты из КГБ будут уверены, что им удалось схватить пана Юлиана. И если бы не Инга Мейер, понятия не имеющая об этой игре в двойники и потому назвавшая Крафта, обман, возможно, и удался бы. Ареста Инги Мейер и создавшейся в связи с этим ситуации Яльмар Крафт не предвидел. Он, наверное, и сейчас воображает, что в КГБ о его существовании ничего не известно. Пусть воображает до поры до времени.

Полковник Соколов вынужден был честно признать, что помешать вражеской разведке он сумел лишь отчасти. Объяснялось это и чисто объективными причинами, однако старый чекист не любил уходить от ответственности, считал крайне опасным для дела искажение истины.

В этот день Соколов получил несколько важных сообщений, заставивших его призадуматься. Что же нужно было предпринять немедленно? Об этом следовало прежде всего посоветоваться с начальником управления.

Полковник по привычке поправил галстук, пригладил непокорные, падавшие на лоб пряди волос и покинул свой кабинет.

— Что предпринять немедленно? — Тарханов откинулся на спинку кресла и в упор посмотрел на Соколова. — Я внимательно выслушал твой доклад и скажу откровенно, Иван Иванович, мне кажется, ты немножко растерялся. — Пытливо поглядел в суровые, немигающие глаза полковника, чуть чуть усмехнулся. — Понимаю, получилось как в старой сказке: «На горе стоит дуб, на вершине дуба подвешен сундучок, в сундучке том утка, в утке золотое яйцо, а в золотом яйце…» Помнишь, наверное? Так и тут получается: искали на заводе «Красный Октябрь» резидента иностранной разведки, нашли, арестовали, можно бы и успокоиться, однако на поверку вышло иначе: одного поймали, а оказалось, что надо ловить теперь еще троих, и ловить немедленно, не поймаем — худо будет, и нам с тобой и вообще. — Генерал не спеша поднялся, неожиданно нахмурился, задумчиво потер лоб, подошел к карте Советского Союза, занимавшей почти всю стену.

Соколов ждал. Он хорошо знал своего начальника: вот и сейчас Тарханов анализирует, взвешивает, вслух размышляет — такая уж у него привычка.

Тарханов, высокий и стройный, как юноша, снова обернулся к полковнику:

— Я знаю, арест Чурилина не ввел тебя в заблуждение, Иван Иванович, чутье чекиста подсказало тебе, что это еще не конец операции… Теперь мы видим — впереди еще много дела, и дела сложного. Результаты работ инженера Шаврова по броневой стали не должны стать достоянием иностранной разведки, ибо тогда его мысль и труд обернутся против нашей Родины.

Надо признаться, на Чурилина мы потратили времени немало. Нет, я не виню тебя, Иван Иванович, так уж получилось. Я имею в виду иное. Мы должны принять в расчет: пока мы с ним возились, враг имел возможность заблаговременно принять какие-то меры и предосторожности и по обеспечению успеха всей шпионской операции. Для этого они и подбросили нам фальшивого резидента… Повторяю — о том, что враг выиграл время, мы не должны забывать. Но он все-таки просчитался, Чурилин не смог до конца сыграть отведенную ему роль, и в этом, Иван Иванович, и твоя заслуга — арест Инги Мейер ты сумел должным образом использовать. На это враг наверняка не рассчитывал — провал «пани Ядвиги» вряд ли был разведкой заранее принят в расчет. Об этом мы тоже не должны забывать, это для нас плюс. Теперь давай думать, что надо делать…

Главная наша задача — не допустить того, чтобы кассеты с пленкой попали за кордон. Каким образом мы можем решить эту задачу? Подумаем… У кого именно находился сейчас пленка? Можно с уверенностью предположить: у Крафта, у Крысюка и, возможно, у Патрика Смита. Основной вопрос, который все это время стоит перед нами, — могут ли эти люди вручить хоть одну из трех кассет какому-то иностранцу, занимающему в нашей стране официальный пост, для отсылки ее за границу? Мы предприняли серьезные меры к тому, чтобы сорвать такую возможность. И появись Крафт, Смит или Крысюк в поле нашего зрения, — они были бы немедленно схвачены. Они так и не появились. Почему? Потому что заранее учли опасность. К тому же каждый из них отлично знает: ценность для своих хозяев он представляет до тех пор, пока обладает кассетой с материалами по броневой стали! Вот почему ни один из трех не поспешил на связь с теми, кто мог бы облегчить им выполнение основного в задании — передать разведке пленку с микроснимками работ Шаврова.

Итак, Патрик Смит нами изолирован. Попыток его встретиться с кем-либо не отмечено. Он затаился и чего-то ждет. Чего он ждет? Можно быть уверенным: такой опытный шпион, как Смит, не будет сидеть сложа руки. Ему же нужно так или иначе доставить агентурные материалы за океан. Следовательно, что-то он делает. Что именно? Это мы с тобой обязаны выяснить, не теряя ни минуты. А для этого, очевидно, в первую очередь Смита следует найти. Задача сложная. Со Смитом мы имеем дело не первый раз, однако ни разу даже не видели его. У нас есть лишь словесный портрет его по показаниям Мухина и Чурилина, этого мало. По понятным причинам ни одного из названных мной людей мы не можем использовать для поисков Патрика Смита. В первую очередь надо найти человека, через которого можно было бы прийти к этому матерому шпиону, — сказал генерал.

— Именно это я и имею в виду, — согласился полковник Соколов. — Такой человек есть — Чистяков, он же Битюгов, выявленный нами истинный пособник гитлеровских оккупантов. На нем много крови советских людей. От ареста его мы пока воздержались, поскольку выяснилось, что он связь со Смитом продолжает поддерживать, через него-то я и рассчитываю прийти к Патрику Смиту.

— Знает Смита в лицо?

— О, да. Они знакомы еще с того времени, когда вместе работали в гестапо на оккупированной советской территории. Тогда они встречались по несколько раз в день.

— Но, помнится, вы говорили мне, что Чистяков скрылся?

— Скрылся, товарищ генерал, точно. Но мы нашли его, а он, я уверен, сможет привести нас к Патрику Смиту. Сейчас надо бы подослать к Чистякову нашего человека, и пусть он его спугнет…

— Понятно. Что же, не возражаю, действуйте, Иван Иванович, — сказал Тарханов. — А теперь давайте вернемся к настоящему пану Юлиану. Как вы полагаете, он все еще сидит на «Красном Октябре»?

— Не уверен, что Яльмар Крафт находится именно на самом заводе, — сказал полковник. — Но пока он где-то там. Почему я так думаю? — Соколов пояснил: — Мухин обслуживал непосредственно «дядю Сеню» и часть операции, которой тот занимался. Даже отослав куда-то Крысюка, тот все же не передал по радио сообщения в разведцентр о том, что задание им успешно выполнено. Как же это понимать?

Дальше. Мухин был послан в тот пункт, где он сейчас проживает, на роль радиста к «дяде Сене», Яльмару Крафту. Логично предположить, что, как только «дядя Сеня» приготовится покинуть данный район, Мухин уже не будет ему нужен, Мухину предложат на всякий случай перебазироваться подальше от тех мест. Однако и на этот счет никаких указаний он еще не получил. Что же это значит? Яльмар Крафт — чрезвычайно хитрая и коварная бестия: опасаясь каких-либо неожиданностей, притаился, не спешит бежать к своим хозяевам с выкраденными им секретами, как пес с костью в зубах. Он знает цену осторожности. Найти его не так-то просто: если имеется хоть какой-то словесный портрет Смита, то с Крафтом обстоит еще хуже. Инга Мейер категорически отказалась дать описание его внешности, она явно жалела, что допустила оплошность, назвав его имя и тем самым дав в наши руки важную нить, а Чурилин, так тот даже и не подозревал о его существовании. Между тем Крафт живет и действует.

— Все это верно, — сказал Тарханов, — однако за констатацией фактов я не вижу конкретных предложений, а мы не имеем права на пассивность.

— Я работаю над планом операции по выявлению и задержанию Крафта, — сообщил Соколов. — Разрешите доложить завтра.

— Разрешаю, обсудим завтра, — согласился начальник управления. — Ну а что можно сказать о Крысюке? Чем больше я размышляю, тем больше прихожу к выводу — именно Крысюку мы должны уделить самое острое внимание. Поясню мою мысль… Всем опытом преступной деятельности на территории нашей страны и Смит, и Крафт в какой-то степени приспособлены к тому, чтобы затаиться и выжидать, они привыкли к этому. У Крысюка такого опыта нет, он, так сказать, разовый командированный. Это первое. Дальше. Зачем, собственно, разведка перебросила к нам такого субъекта, как вышколенный в форту Брэгг Крысюк? Чтобы помочь Чурилину похитить документы или убить инженера Шаврова? Конечно, нет, для таких дел у Патрика Смита нашлись бы другие подонки, взять хотя бы известного тебе гитлеровского прихвостня Чистякова.

— Итак, повторяю, в помощь Чурилину Крысюка перебрасывать к нам из-за океана не имело смысла. Зачем же его послали? Он не скрывал этого от мнимого пана Юлиана, а тот, в свою очередь, не скрыл от нас: взять у Чурилина пленку и уйти с ней за кордон. Обращение его за пленкой к Чурилину было фокусом, он ведь знал от Крафта: Чурилину угрожает провал, и сам Чурилин уже собрался смываться подальше от «Красного Октября»… Пленку он, конечно, получил от самого Крафта. Отсиживаться Крысюк не приспособлен, да и зачем ему отсиживаться? Скорее всего, он пробирается сейчас к границе. В какую сторону он мог направиться? На север или на восток? Сомнительно, тут невыигрышны для него географические условия. На запад? Побоится, могут случайно узнать, и тогда ему конец. Остается юг, граница с Турцией или Ираном. Потом ведь Крысюк никого и ничего не знает… — Тарханов опять умолк, бросил на полковника вопросительный взгляд.

— Абсолютно ясно — переход им границы должен быть заранее подготовлен, — сказал Соколов.

— И подготовлен еще тогда, когда он пробирался на советскую землю, ведь разведка не могла заранее знать, сколько времени потребуется Крафту и Чурилину на то, чтобы овладеть документами по броневой стали.

— Пограничники предупреждены нами, — напомнил полковник.

— Очертя голову Крысюк к границе не бросится, — Тарханов подумал, произнес решительно: — Где-то там, на нашем кавказском юге, должна быть у него явка, где-то там встретится он с человеком, которому приказано доставить его за кордон. Об этом надо основательно подумать, Иван Иванович.

— В некоторые места, куда предположительно Крысюк может пожаловать, мы дали указания органам государственной безопасности, — сказал полковник Соколов. — Особо мы выделили Черноморск.

— Почему Черноморск? — спросил генерал.

— Есть причины, Виктор Васильевич, — продолжал полковник. — Вы, наверное, помните, там давно уже под фамилией Сойкин живет старший брат скрывшегося Чистякова, из Павла превратившийся в Парамона. По настроению он будет похлеще своего младшего брата. Возможно, он связан с иностранной разведкой, только мы этого не замечали.

— Вполне возможно, — заинтересовался Тарханов.

— Всего час назад, — продолжал Соколов, — я получил из Черноморска сообщение капитана Жгенти. Городской отдел КГБ поручил ему наблюдение за Парамоном Сойкиным, и Жгенти установил, что за последнее время в домик Сойкина тайком, ночью дважды приходил некий Энвер Газиев. Газиев — азербайджанец, геолог, работает на Крайнем Севере, проводит отпуск в одном из санаториев Черноморска, прежде никогда у Сойкина не бывал.

— Н-да… — задумчиво протянул Тарханов. — Какие у него могут быть секреты с Чистяковым-старшим? Зачем ему понадобилось прятаться? Надо срочно выяснить, Иван Иванович. Еще что у тебя?

— Второе важное обстоятельство: у Чистякова-младшего, кстати, человека уже в годах, есть приятель, некий Галаган Яков Борисович, отпетый мерзавец. Сегодня Галаган вылетел в Черноморск. Установлено — вылетел экспромтом и без путевки.

Генерал посмотрел на часы.

— Сегодня же в Черноморске должен быть майор Русаков. Сейчас же вызовите его ко мне, я сам проинструктирую его. Обеспечьте ему билет на самолет.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — полковник Соколов поспешно вышел из кабинета начальника управления.

О Чистякове он пока еще многого не знал…