Я шел, а образ Крамова в военной форме, с майорскими погонами неотступно стоял передо мною. «Это был Крамов, Крамов, Крамов! — твердил я себе. — Василий Семенович попросту не захотел назвать его имени. Он знает, наверное знает, что Крамов здесь, внизу, под горой, и не хочет назвать его по имени, боится ссоры, боится обвинений в клевете. Как он сказал, Василий Семенович, про того человека? «Он не сделал ничего незаконного, он неподсуден…» Да, в этом причина.

Но как же так? Из-за этого человека погиб другой, смелый, хороший, он сломал жизнь девушки… и он неподсуден?

И он здесь, он продолжает свой путь, жестокий путь карьериста, он в почете, его ставят в пример…

Почему я не борюсь с Крамовым? Почему не пытаюсь разоблачить его, выкинуть из нашей жизни? Почему разрешаю ему разлагать людей, отравлять Светлану ядом сомнений?

Разве я не вижу, не сознаю, что Крамов косвенный, если не прямой, виновник душевного разлада Светланы?

«Светлана, Светлана! — мысленно обращался я к ней. — Неужели ты не чувствуешь, не ощущаешь того же, что чувствую я? Неужели ты не видишь, кто такой Крамов, не хочешь бороться против него вместе со мной?..»

Я шел и думал о ней, потому что ближе ее не было для меня человека.

Да, да, я не оговорился, даже в те минуты, когда я осуждал ее, когда между нами возникали холодные размолвки, я любил ее. Я вызывал перед собой образ Светланы, той, которая поохала вслед за мной в Заполярье, я чувствовал ее руки на своих висках, ее руку в своей руке…

Я шел, проваливался в снегу, не замечая, как сбиваюсь с тропинки и как снова нахожу ее.

Но образ Крамова не исчезал. Он неотступно плыл перед моими глазами.

Только ночью я добрался до нашей площадки. Ее занесло снегом. В бараке, где теперь помещался склад инструментов и деталей, было темно.

В наших жилых домах, расположенных в виде буквы «Г» у подножия горы, окна тоже были темны — люди уже спали. Только в комнате Светланы горел свет. И то, что она не спала, точно ждала моего возвращения, обрадовало меня.

Вероятно, в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда мысли, мучащие своей противоречивостью, внезапно раскладываются в сознании в строгом и ясном порядке. И тогда человеку кажется: те, кто не понимал его, не соглашался с ним, теперь наверняка поймут и согласятся.

Этот новый, четкий порядок мыслей помогает человеку яснее увидеть цель. Он не устраняет задачу, которую так трудно было разрешить, но ближе подводят к ее решению. Может быть, во всем этом кроется самообман, иллюзии, но так бывает…

По крайней мере я в те минуты был уверен, что достаточно мне увидеть Светлану и высказать ей все, что я думаю, выложить все выводы, к которым я пришел, — и она поймет меня и все сомнения будут разрешены.

В новом доме комната Светланы находилась рядом с моей.

Я вошел к Светлане без стука, как был, в полушубке и шапке.

Светлана лежала на постели и читала. На ней был пестрый, со слегка вздернутыми плечами халат.

Поспешно отложив книжку, она встревоженно спросила, приподнимаясь на постели:

— Что случилось, Андрей?

— Сейчас я окончательно порвал с Крамовым, — сказал я.

Светлана удивленно посмотрела на меня.

— Ты был у него?

— Нет. Но это не имеет никакого значения. Теперь он мне ясен, ясен до конца, — говорил я, шагая взад и вперед по комнате и оставляя на полу следы тающего на валенках снега. — Он обманывает людей, обманывает нас. Я должен сказать об этом всем, должен, понимаешь?..

Она не отвечала.

— Почему ты молчишь, Светлана?

— А что я могу сказать? Что я должна сказать?

— Света, я не могу понять твоего отношения к Крамову. Я не могу понять, что он хочет от тебя. Поссорить нас? Разъединить? Подожди, не спорь, ведь я слышал тот ваш разговор в горах, когда вы искали меня! Светлана, пойми же меня! Этот Крамов становится для меня воплощением всего, что я ненавижу в жизни. А сейчас… сейчас я узнал о нем кое-что такое… Он просто негодяй, преступник, если то, что я узнал, правда. И я чувствую, что не могу молчать. Я должен открыть людям глаза на Крамова. Я объявляю ему войну. И я хочу знать, будешь ли ты бороться вместе со мной.

Я стоял перед ней в расстегнутом полушубке, в шапке, сдвинутой на затылок, разгоряченный быстрым спуском с горы и ходьбой по сугробам.

Светлана встала, сняла с меня полушубок и шапку и повесила их на гвоздь у двери.

— Послушай, Андрей, — сказала она, снова садясь на кровать, — почему я все время должна решать какие-то вопросы, все время делать выбор, все время нести ответственность за дела и людей, не имеющих прямого отношения ни ко мне, ни к тебе? Зайцев недоволен жизнью — я должна думать об этом. Рабочим плохо живется — я должна что-то решать. А теперь с Крамовым. И опять должна что-то решать, выступать за что-то и против чего-то. Я вечно стою перед выбором: «Направо пойдешь — жив не будешь, налево пойдешь — коня потеряешь…» Трудно так жить, Андрей!

— Жизнь не стоячий омут.

— Но и в водопаде существовать невозможно.

— Это не твои слова, Светлана, не твои мысли! Это крамовская работа!

— Перестань! — сказала Светлана. — Ну, при чем тут Крамов? Ты просто мучишь меня!..

Эти последние слова она произнесла с такой усталостью, с такой тоской, что я растерялся.

— Я так ждала тебя все это время, — продолжала Светлана, — мне так хотелось, чтобы ты пришел ко мне без забот о Зайцеве, о Крамове, о домах, хоть один раз без них! Сколько раз я прислушивалась к твоим шагам, — они обрывались у твоей комнаты, совсем близко от меня… Иногда мне хотелось кричать, кричать вот в эту стену, отделяющую меня от тебя: «Зайди же, зайди, зайди!» Молчи! Я знаю, что во многом виновата сама, я знаю, что ты любишь меня, что твоя любовь сильная, верная, глубокая, а я все чего-то боюсь, чего-то тяну… Но и ты, ты тоже виноват! Ведь я здесь одна, совершенно одна…

И она разрыдалась. Она плакала, не опуская лица, не поднимая к нему рук, плакала, не пытаясь остановить слезы, утереть их. Я бросился к ней, сел рядом на постели и прижал к себе ее голову.

И вдруг окно комнаты озарилось каким-то прозрачным светом.

«Пожар! — мелькнуло в моем сознании. — Пожар в штольне, загорелась электропроводка!»

Вместе со Светланой мы бросились к двери.

Горело небо. И внезапно погасло, потемнело, но тут же на нем появились бледные зеленоватые пятна, они меняли очертание на глазах, превращались в снопы, чуть красноватые у основания, потом в костры, и вот уже через все небо перекинулся огромный разноцветный выгнутый мост, светлая дорога.

— Света, Света, смотри! Это северное сияние! — повторял я, завороженный чудесной игрой красок.

Светлана увлекла меня назад, в комнату. Она потушила свет, и заиндевевшее стекло в окне стало переливаться, играть всеми огнями радуги. Отблески этой радуги ложились на пол, стены и потолок комнаты; казалось, что вокруг нас в волшебном хороводе мчатся юркие белки с пушистыми цветными хвостами…

Теперь мы были один, одни во всем мире. Все ушло куда-то вдаль, в небытие: сомнения, горести, Крамов, туннель — все. Это произошло как-то сразу, внезапно.

— Верь мне, я прошу тебя, верь мне! — шептала Светлана. — Ведь ты единственный, кому я нужна, единственный, кого я люблю…

Счастье переполняло меня. Я чувствовал, как горят руки Светланы, которыми она крепко обхватила мою голову.

— Ты не уйдешь отсюда, ты останешься здесь, — шептала Светлана.

…Я ушел от нее под утро. Тихо, на цыпочках, пробрался в свою комнату. То, о чем я мечтал, свершилось, Светлана стала моей женой. Ни я, ни она не произнесли этого слова, но разве в нем дело?

Все изменилось вокруг, все выглядело как-то по-новому. Лег на свою постель не раздеваясь. Не хотелось ни на секунду прервать ощущение небывалого счастья, которое переполняло меня.

И все-таки я заснул…

Разбудили меня громкие голоса и шарканье ног в коридоре.

Прислушался. Голоса за стеной не умолкали. Кто-то несколько раз назвал мою фамилию. Потом в дверь постучали.

Я выбежал в коридор и увидел Агафонова.

— Товарищ Арефьев! — закричал он. — Скорее к телефону!

Я помчался в контору. Снятая телефонная трубка лежала на столе.

— Где вы пропадаете, товарищ Арефьев? — раздался в трубке взволнованный голос диспетчера. — На дороге обвал. Между комбинатом и западным участком. Есть опасение, что погиб шофер. Срочно мобилизуйте людей, идите на дорогу!

…Было по-прежнему темно, когда мы подошли к месту обвала и увидели поваленные лавиной деревья, голый склон горы и глыбу снега, завалившую дорогу.

Рабочие западного участка во главе с Крамовым подошли к месту обвала почти одновременно с нами.

Я подавил в себе неприязнь и спросил Крамова, чью машину засыпало обвалом.

— Не знаю, — отрывисто ответил он.

— Странно! Ведь дорога была закрыта, объявлена лавинная опасность…

— Очевидно, шофер не знал приказа.

Раскопкой руководил Фалалеев. Зажглись десятки шахтерских ламп, и лопаты вонзились в снег.

Не прошло и часа, как из-под снега показался расщепленный борт грузовика. Мы стали копать еще быстрее, лопаты поблескивали на свету газовых и аккумуляторных памп. У всех была только одна мысль — поскорее докопаться до кабины…

И хотя мы понимали, что спасти шофера уже невозможно, в наших сердцах все еще теплилась надежда.

Наконец кабину откопали. Шофер был мертв. Стенки кабины помешали лавине раздавить его, но человек задохнулся, попав в снежный склеп. Я подошел и посмотрел в лицо шофера.

И едва удержался от того, чтобы не вскрякнуть. На расщепленной спинке кабины лежал Зайцев. Лицо у него было белое, а руки вытянуты вперед, точно он хотел удержать, отодвинуть навалившуюся на него стену снега.

Мне почудилось, что все, что я вижу сейчас, — эти вплющенные в снег, раздробленные обломки грузовика, мертвый Зайцев, вытянувший вперед руки, — все медленно поворачивается вокруг своей оси.

Я на мгновенно закрыл глаза, а когда снова поднял веки, то увидел спину Крамова, склонившегося над трупом.

— Послушайте, Крамов, — сказал я, с трудом выговаривая слова, — ведь это же… Зайцев!

Крамов вздрогнул при звуке моего голоса, потом медленно выпрямился, обернулся ко мне и ответил спокойно и с неожиданной для него торжественностью:

— Да. Он погиб на посту.

Рабочие западного участка понесли своего товарища на руках машина не могла подойти к месту катастрофы.

Похороны Зайцева были назначены на вечер следующего дня, у дороги, там, где его застигла смерть. Все свободные от работы люди нашего участка пошли почтить память погибшего.

Светлана шла рядом со мной.

Вскоре мы увидели приближающуюся похоронную процессию.

Впереди несли в руках зажженные факелы. Вслед за ними рабочие несли на руках гроб. На груди у каждого горела шахтерская лампочка. В конце процессии следовала автомашина, фары ее были затянуты черной материей.

Горы, казалось, сдвинулись, сомкнулись вокруг процессии. Копоть, слетая с факелов, ложилась на белый снег.

Гроб поставили в кузов автомашины, на невысокий деревянный постамент. Рабочие с факелами стали у изголовья. В кузов поднялся Крамов. При свете факелов было хорошо видно его лицо, исполненное мрачной, сосредоточенной торжественности. Крамов был в ватнике. Ворот расстегнут, несмотря на мороз. На рукаве черная повязка.

— Товарищи, боевые друзья! — тихо, но отчетливо начал Крамов. — Сегодня мы хороним нашего соратника, одного из солдат маленькой армии, которая штурмует эту гору. Он погиб на посту… Пусть же памятником ему будет туннель, проходку которого мы закончим досрочно!

Крамов выдержал большую паузу и сказал:

— Прощай, дорогой товарищ!

Наклонился и поцеловал покойника в лоб.

Затем выступили представители комбината и общественности. Я почти не слышал их речей — в моих ушах все еще звучал голос Крамова и плач Светланы.

Мы возвращались в глубоком молчании. Я проводил Светлану в ее комнату. Всю дорогу она шла в оцепенении. Казалось, в глазах ее застыло отражение мерцающих факельных языков. Она села на постель, не глядя на меня.

— Это ужасно… Завтра он должен был прийти ко мне заниматься… Как это ужасно!

— Конечно, родная, это ужасно! — глухо сказал я. — Еще никогда мне не приходилось видеть смерть так близко. Мой отец умер давно, на фронте я не был. Но что поделаешь, это надо пережить.

— Это ужасно, ужасно! — точно в забытьи повторяла Светлана. — Он задохнулся. Один, в снежной могиле…

Я не знал, какими словами утешить ее. Я сам был подавлен, ошеломлен случившимся.

Всего сутки прошли с тех пор, когда счастье заслонило все, что меня тяготило и волновало последнее время. И вдруг снова все омрачилось.

Я думал: «Какая жестокая, нелепая смерть! Как это произошло? Кто виноват в том, что этот хороший, так упорно рвавшийся к знаниям и счастью парень погиб? Стихия? Страшная случайность? Почему он поехал, когда было объявлено о закрытии дороги? Почему поехал именно он, непрофессиональный шофер?» Я проверял, в книгу для записи приказов рукой Агафонова было внесено полученное по телефону распоряжение диспетчера комбината закрыть дорогу. Там отмечено и время — приказ был отдан за несколько часов до обвала. Но это значит, что такой же приказ был получен и на западном участке, на всех объектах комбината.

Зачем же Зайцев поехал? Кто ему разрешил?

— Кто ему разрешил? — неожиданно для себя произнес я вслух.

— О чем ты? — рассеянно спросила Светлана.

— Я думаю: зачем Крамов послал Зайцева?

— Мало ли зачем! Какое-нибудь срочное поручение на комбинат.

— А приказ о закрытии дороги?

— Он мог послать Зайцева еще до приказа.

Конечно, могло быть и так. Крамов послал его еще до получения приказа. Зайцев выполнил поручение, а потом заехал куда-нибудь по своему делу в поселке. Там никто не знал о закрытии дороги, и, возвращаясь, Зайцев попал под лавину. Да, могло быть и так.

— Могло быть и так, — сказал я.

Но Светлана уже не слушала меня. Она снова впала в забытье.

Я взял ее за руки и сказал:

— Света, родная, ну не надо так сильно переживать! Ведь этим уже ничему не поможешь. Мне тоже очень горько, очень жалко этого парня, ведь я тоже знал его. Но что поделаешь… несчастье! И я сейчас уверен, что в одиночку нам было бы гораздо труднее пережить его гибель. Но сейчас, когда мы вместе, когда мы муж и жена…

Светлана внезапно вздрогнула и точно вернулась к действительности.

— Андрей, послушай, — тревожно сказала она, — а тебя никто не заметил тогда, ночью, когда ты уходил от меня?

— Нет, — удивился я ее неожиданному вопросу. — Какое это имеет значение? Разве мы собираемся скрываться от людей? Если бы не это несчастье, мы сегодня же объявили бы, что мы муж и жена…

— Нет, нет! — воскликнула Светлана, вырывая руки. Она как будто испугалась поспешности, с которой это сделала, и добавила уже спокойнее: — Андрей, милый, давай подождем. Начнутся лишние разговоры, сплетни…

— Какие сплетни? О чем ты говоришь, Света?

— И потом — я хочу отпраздновать нашу свадьбу не теперь, не среди этой кромешной полярной ночи, — не отвечая на мой вопрос, продолжала Светлана. — Давай подождем, ну, немного подождем. Скоро покажется солнце, наступит весна…

Я встал. Лицо мое горело.

— Ты… ты раскаиваешься? — тихо спросил я.

— Нет, ни одной минуты! — быстро ответила Светлана и встала рядом со мной. — Только… только давай подождем немного, совсем немного… Дай мне привыкнуть, привыкнуть к этой новой мысли… Разве тебе мало того, что произошло? Разве я не с тобой?

В дверь постучали. Светлана отошла от меня и крикнула:

— Войдите!

На пороге стоял Агафонов. В руке он держал газету.

— А я вас разыскиваю, Андрей Васильевич, — сказал он. — Вот поглядите, только что принесли.

Он протянул мне газету. Это была комбинатская многотиражка, и на первой ее странице я увидел поздравительную телеграмму министра, адресованную Крамову. В телеграмме отмечались успехи западного участка, завершившего две трети работ.

— Черт возьми! — воскликнул я. Но ведь и мы прошли столько же?

Я вопросительно и недоуменно оглянулся на Светлану, читавшую телеграмму из-за моего плеча.

— Может быть, Крамов прошел свои метры на день раньше? — предположила Светлана. — Или на несколько часов? Комбинат мог успеть сообщить в Москву.

«Какая оперативность! — подумал я. — Какая странная оперативность!»