Страшная Мария

Чебаевский Николай Николаевич

Историческая повесть алтайского писателя Н.Н. Чебаевского посвящена судьбе бесстрашной партизанской разведчицы М.Ф. Чижовой, ставшей грозой для колчаковцев в годы гражданской войны на Алтае.

Повесть написана в 1968–1970 гг.

 

 

Николай Николаевич Чебаевский

Страшная Мария

 

1

В слякотную осеннюю пору, когда телеги вязнут в грязи по ступицы, явился в многодетную семью Безгубиных хуторянин Борщов.

— К тебе, Фома, за подмогой, — сказал он, поклонившись.

Безгубин глянул на Борщова с удивлением. Крепко жил хуторянин, по земле ходил твердо, голову носил высоко.

А тут вдруг такой низкий поклон. Была бы еще страда, а то хлеб давно убран.

Еще больше удивило, когда Борщов кивнул на босоногую косматушку Марьку.

— Не отдашь ли, Фома, малолетку в няньки?

— В няньки? — озадаченно поскреб в затылке отец Марьки. — Так ведь сам сказал — малолетка она, пятый годок не сравнялся.

— Боле и ни к чему. Всего-то от нее надобно, с Алешкой чтоб игралась. Последышу моему три годика. Второму, Семке, десятый, в школу бегает, неохота, да и некогда ему нянчиться. Степан мой, знаешь, оженился, а старуха лежит пластом.

Жену Борщова рановато еще было называть старухой: и сорока бабе не стукнуло. Но после рождения младшего стряслась с ней беда — отнялись руки-ноги. И хотя сострадания Борщиха не заслуживала — лютая была скопидомка, люди все-таки жалели бабу: тяжкая досталась доля.

Матвей — тоже известный жмот, только пооборотистее, половчее своей жены. Если в плате не прижмет, то в работе все, что можно и нельзя, из тебя вымотает. Да и он вызывал теперь сочувствие: попробуй-ка покрутись при больной жене с ребятами да с хозяйством.

Поэтому никого не удивило, что слишком рано, едва парню стукнуло семнадцать, женил он старшего сына. Понимали: до зарезу нужны в доме женские руки. Стряпать, стирать, коров доить — не мужское дело.

Правда, потом по деревне прополз слушок, что Матвей принудил сноху к сожительству. А сын, прыщеватый Степка, и не пикнул, будто уступил жену за мельницу, днюет и почует там, пыжась своей властью перед помольцами-сельчанами. Ну, а где правда, где сплетня, Безгубиным не было надобности выяснять.

Сейчас волновало одно: Марьку просили в няньки.

— Плату положу вровень с поденщицей, — сказал Борщов.

Это было вовсе диковинно. Таким крохам-нянькам, как Марька, испокон веку платили в деревне гроши. Считай, жили за харчи да кое-какую немудрую одежонку. А баба-поденщица на сенокосе, на жатве ли, на обработке льна у любого сквалыги-хозяина зарабатывала вчетверо-впятеро больше, чем малолетка-нянька.

Отец с матерью переглянулись. Жалко было с таких малых лет отдавать дочку в люди, но семье поддержку сулили приметную.

— Больно уж девчушка мала — какая из нее нянька, — вздохнула мать.

— Так это грудного нянчить трудно, на руках надо таскать. А мой Алешка сам бегает. Только для догляду да для ребячьей компании и нужна… Ну, там когда из-под старухи горшок вынести. Прямо скажу: молодайка брезговает.

Мать с отцом опять переглянулись. Так вот почему раскошеливается Борщов. Пожалуй, есть доля правды в людских пересудах. Бережет снохач молодайку.

— По рукам, значится? — нетерпеливо сказал Борщов.

— Как с одежкой, с обувкой, тоже не мешало бы дотолковаться, — уступая, заметил отец.

— Одежка, обувка для такой шпингалетки — не разговор, — оживился хуторянин. — В однорядочку все справим — и будничное и праздничное.

— Ну, коли так… — перекрестилась мать. — С богом, Марька, иди к дядюшке.

Марька дичилась, жалась к матери, коричневыми перепачканными в брюкве-паренке ручонками хватала за юбку.

— Не пужайся, не пужайся, дитятко. Я вот пряником тебя, печатным угощу. — Борщов выгреб из кармана несколько пряников и горсть разноцветных леденцов.

У Марьки загорелись глазенки. Но подойти к дяденьке она все равно не решалась. Тогда он сам подошел, высыпал гостинцы в подол ее застиранной кофтенки.

Как водится, выпили «магарыч». Довольный Борщов за столом шутил, сыпал прибаутками. Отец с матерью, пропустив по чарочке, тоже улыбались. Марька совсем освоилась. Оделив брата и сестренок гостинцами, она мигом сгрызла леденцы, но долго сосала один-единственный доставшийся ей пряник.

Завершился уход ее в няньки вовсе весело. На ногах у Марьки были сшитые матерью сыромятные обутки. Крестьянская эта обувь удобна в летнюю пору, легка, без жесткой подошвы, ноги не потеют, не устают. Но в осеннюю распутицу в таких обутках ходить — все равно, что грязь ковшом черпать.

Запрячь свою Рыжуху Безгубины не могли: ждали с часу на час жеребенка. Борщов же пришел пешком. На рабочих конях он отправил сына Степана в город с обозом, выездного жеребчика берег пуще глаза. С шиком, по-барски прокатиться в коляске или на санках на зависть людям — это он любил. А месить грязь на рысаке — избави бог! Лучше на своих двоих, тем более — напрямик через лесок до деревни близехонько. Борщов неожиданно предложил:

— Хочешь, верхом на себе прокачу? Ну-ну, хватайся за шею.

— Давай, давай, прокатись хоть разок на хозяине, — подбадривал захмелевший отец.

Мать посмеивалась, согласно кивала. И Марька, окончательно осмелев, уцепилась за плечи хуторянина. Он подкинул ее повыше на спину, подхватил за ножонки.

— Ишь, как ловко оседлала, — произнес не то с похвалой, не то с насмешкой. — Поехали!

Так верхом на хозяине, сопровождаемая шутками и смехом, отправилась Марька в люди.

Поначалу складывалось все, как обещал Борщов. Марька играла с Лешкой, кормила-поила парализованную хозяйку, выносила из-под нее горшки. Но через некоторое время хозяйка надумала использовать Марьку для иных целей.

— Ты, маленькая моя, не видала ли ненароком, чего Фроська в пригоне околачивается? Долго ли четырех коров подоить, а она там вчерась полдня пропадала, — сказала хозяйка Марьке вкрадчиво.

— Она не пропадала, она плакала, — доверчиво отозвалась девочка.

— Плакала? Чего ей убиваться, ежели живет как блин в масле?

— Дядя Матвей тоже ей говорил, — простодушно добавила Марька.

— Матвей? — скосила глаза паралитичка. — Он чего… он тоже в пригоне коров доил?

— Не-е, — прыснула Марька. — Дядя Матвей только гладил Фроську по голове да уговаривал.

— А как он ее уговаривал?

— Говорил, будет жить как блин в масле. Пусть чего хочет пожелает, он завсегда исполнит. Дядя Матвей — добрый, — похвалила Марька хозяина.

— Так-то-ся-я!.. — протянула хозяйка, и полуживое ее лицо сделалось совсем мертвым, посинело, как от удушья. — А еще чего они там говорили-делали?

— Ничего, тетя-Дуся, больше ничего! — испугалась Марька. Фроська плакать перестала, в кухню молоко понесла. А дядя Матвей ворота стал ладить.

— Истинно, как в поговорке: дом порушил, ворота поставил и замок повесил.

Какой был после у хозяйки разговор с хозяином и Фроськой, Марька не знала. Однако сразу начались крутые перемены. Назавтра Борщов поймал Марьку за косичку, сурово сказал:

— Ежели еще станешь подглядывать за Фроськой да Авдотье пересвистывать, я гляделки твои вместе с головой назад поверну. Запомни, только на первый раз прощаю, по неразумию твоему.

Потом, не обращая внимания на вопли и проклятия, которыми осыпала его хозяйка, уволок ее вместе с кроватью за печь. Там был полутемный закуток, где летом хранили тулупы и валенки, а зимой — дождевики да сапоги.

— Чтоб поменьше зыркала, лежи тут.

— Покарает тебя господь, покарает! Вездесущ он, всеведущ, — стращала Авдотья.

— Не каркай! Тебя уж покарал, боле некуда. Знать, грешила пуще моего, коли я на своих ногах топаю, а ты валяешься, как перепрелая стелька.

— Богохульник, сатана окаянный!

— Заткнись, говорю! Жрать-пить подавать, дерьмо из-под тебя выносить малолетку вот нанял — и хватит с тебя. Больше и сам господь-бог сделать меня не заставит.

Фроська с этого дня перестала точить слезы. Расхаживала по дому павой, нахально скалила зубы, форсисто вертелась перед свекром, когда подавала ему на стол.

Прыщеватый муженек ее Степан вовсе редко стал приезжать с мельницы. А если и появлялся, Фроська не замечала его и еще бесстыднее выкобенивалась.

Марьку она возненавидела, походя угощала подзатыльниками, еды не давала.

— Лопай то, что остается от твоей запечной ведьмы.

Ладно, хозяйка не могла похвалиться аппетитом, кое-что перепадало после нее. Да еще Лешка, баловень Матвея, делился гостинцами и носил с отцовского стола то шаньги, то пироги.

С Лешкой они дружили. Самые хорошие, светлые часы были те, когда Матвей отпускал их в поле, в лес. Тогда они объедались сочной, пахучей клубникой, отыскивая ее в траве по солнечным косогорам возле хутора, или шарились по реденькому березничку, наполняя корзинку прохладными маслятами и хрусткими волнушками вперемежку с пучками кипрея и маральих кореньев, которыми лечилась Авдотья.

Матери Лешка сторонился. Когда она звала его к себе за печку, то всегда плакала горючими слезами. Мальчонка тоже ревел в голос, а потом обходил закуток стороной, испуганно озираясь, словно за печью и впрямь жила ведьма, как говорила Фроська. Хотя, конечно, ведьмой Лешка свою мать не считал, но ее парализованные руки так давно не касались его, что он отвык от ласки, а изможденное лицо и слезы матери не вызывали жалости, только пугали.

Семка теперь целыми зимами жил в волостном селе у родни, потому что школа была там. Появлялся он дома лишь в каникулы, но в деревне было куда веселее, чем дома на хуторе, и Семка с утра до вечера пропадал в Сарбинке с ребятами. Летом же отец часто забирал его с собой на сенокос, на пашню, на базар. Видимо, исподволь приучал хозяйствовать, растил себе наследника. Старший сын не оправдал его надежд. Был жаден, но не сметлив. А младший казался слишком добрым, не глянулась отцу щедрость, с которой он делился всем с Марькой. Зато Семка что надо: хитер, как бесенок, ловок и не любил выпускать из рук то, что ему попадало.

В общем, в доме хуторянина была у Марьки только одна близкая душа — Лешка.

Несколько лет прожила Марька в няньках. И хотя год от году жить становилось тяжелее, все больше наваливалось работы на плечи (хозяева заставляли теперь и полы мыть, и стирать, и печи топить, и за скотом ходить), да деться было некуда. Отец болел, матери приходилось туго. Не только Марька, но и остальные сестры жили теперь по нянькам, а брат батрачил у богатеев.

Все страшнее делалась Авдотья. В вечной полутьме за печью она иссыхала телом, лицо ее стало землистым, вроде даже плесенью начало подергиваться. Из-за печки постоянно несло смрадом. Хозяйка уже не соображала, когда надо было попросить горшок, то и дело приходилось убирать из-под нее.

Непонятно было, в чем душа у нее держалась. И непостижимость эта выводила из себя Фроську.

— Когда только господь избавит от такой пропастины! — заламывала она руки.

— Наказаньем вечным жить для тебя буду, — бормотала старуха мстительно. — Господь карает блудницу.

Тогда Фроська вскидывалась:

— Сатанинское, а не божье это наказание, вонючка поганая! И тебе, тебе, а не мне! Я-то захочу — плюну да разотру, уеду на мельницу к Степке. За пять верст вонь туда не донесет.

Однако никуда не уезжала. Срывала зло на Марьке, лупила ее, заставляла выволакивать, убирать, стирать все из-под старухи — летом в телятнике, а зимой в предбаннике — подальше от избы.

Но всему приходит конец. Авдотья все же умерла. Марьку назавтра же после похорон Фроська вытурила из дому.

— Уматывай живо, чтоб духу твоего не было! Тоже вся провоняла мертвечиной.

Борщов, впрочем, Марьку окончательно не рассчитал. Он затеял еще одно прибыльное дело в хозяйстве: откорм свиней. Посадил Марьку на старую, уже малопригодную к работе кобыленку и послал свинопасом.

— Доглядай, чтоб свиньи по согре не разбрелись да в гиблое место к озеру не ушли, — и вся твоя забота. Буланая, знамо, не из скакунов, зато не растрясет. Свинью шугнуть при случае пособит — боле от нее резвости не требуется.

Пастух в сибирском селе — человек далеко не последний. Свинопас — совсем другое дело. Свиней крестьяне округи держали в хозяйствах мало: одну — две для собственного потребления. Свиное стадо для оборота впервые завел Борщов. И Марька оказалась первым свинопасом на деревне. И потому, что свинью исстари считают «грязной» скотиной, деревенские ребята стали выказывать Марьке всяческое презрение. Идут мимо на рыбалку или за ягодой — уже издали кричат:

— Кобыла — лягучая, свинья — кусучая, Марька — вонючая!

Такие насмешки сыпались ежедневно. Спасаясь от них, Марька подхлестывала кобыленку, скрывалась в кустах.

Не удивительно, что сделалась она угрюмо-замкнутой, чуралась людей.

— Со свиньями жить лучше, чем с такими злюками, — повторяла Марька себе в утешение слова отца, сказанные им после перевода ее в свинопаски. Отец имел в виду, конечно, семью Борщовых. Но Марька относила теперь это и к своим сверстникам и ко всем почти мужикам и бабам деревни.

Взаимное отчуждение резко усилилось, когда по деревне пронесся слух, будто угрюмая свинопаска — колдунья. Родился этот вымысел не без основания, хотя повод был самый смешной и ничуть не загадочный.

Кроме пастьбы свиней, в обязанности Марьки входило также следить за воротами поскотины, чтоб не оставил кто из проезжающих открытыми и скот не забрел на поля. Возле ворот стояла крохотная, вдвое меньше бани, с одним подслеповатым оконцем землянка. В ней спасалась Марька от непогоды. И если ехал кто побогаче, открывала и закрывала ворота. За услугу никогда ничего не просила, не протягивала руку. Но если проезжающий кидал ей копейку, иногда и две, то поднимала и прибирала на серьги — давнюю свою мечту. Шел девчонке уже четырнадцатый, и хотя чуралась она людей, однако частенько воображала, как явится однажды в деревню принаряженной не хуже других.

Как-то вечером, когда загнала уже свиней в пригон и закрывалась в своей землянухе на засов, Марька услышала страдальческие звуки: не то стон раздавался, не то приглушенные рыдания.

Ночами открывать землянуху девчонка боялась. Украсть тут, ясно, было нечего, но вдруг ворвется какой охальник. Обычно с Марькой ночевал дед Петрован, дальний родственник Матвея Борщова. При нем имелась старая шомполка — обороняться от волков, если начнут рыскать вблизи пригона. Но дед больше недели уже не являлся, заболел. И хотя шомполка осталась у Марьки и стреляла она из нее куда ловчее деда, все равно девчонке сделалось страшно.

Кто там стонет у ворот? Никто вроде не подъезжал, ни всхрапа конского, ни скрипа телеги не было слышно.

В оконце Марька смутно разглядела темную фигуру в светлом платке. Похоже, баба. Зачем она очутилась здесь одна поздним вечером? А если какое несчастье?

Вооружившись на случай чего шомполкой, Марька открыла засов, разглядела: у ворот и в самом деле — баба. Ухватилась за перекладины, почти висит и стонет, подвывает.

— Кто это?

— Ой, милушка!.. Ой, помоги, сердешная!.. — раздался в ответ вопль.

Цыганка! Сразу слыхать по говору. Марька опешила. О цыганах она наслышалась много худого. Но если человек просит помощи — как отказать? Она подхватила женщину под мышки, повела к землянке. На всякий случай спросила еще:

— Ты одна-то почему здесь?

— Ох, одна-одинешенька! — простонала цыганка, не разъясняя почему, но как бы подтверждая, что опасаться ее нечего.

Кое-как Марька затащила цыганку в землянуху, уложила на топчан деда Петрована. Вскоре раздался крик новорожденного.

Всю ночь Марька не спала. Топила печурку, грела в ведре воду, помогала цыганке обмыть, запеленать ребенка, привести в порядок себя.

Под утро, немного оправившись, цыганка рассказала, что она скрылась из табора от мужа, который ревновал ее, угрожал убить ее и ребенка, если тот окажется непохожим на него.

— Вай, больно горячий мужик! Самого махонького — разве поймешь, на кого он походит?.. Убьет, потом жалеть будет, да не вернешь. Вот и убегла, милушка. Поутихнет мужик, вернусь, покажу — его сын! А пока приюти меня, голубонька ясная, чтоб никто не увидел, не услышал…

От пережитых ли волнений, по другой ли какой причине у цыганки исчезло молоко. Для Марьки не составляло труда съездить в деревню, но дома корова не доилась, ходила между молоком. Выход был единственный. Днем пастух распускал коров по воле, сгуртовывая только под вечер, когда предстояло гнать стадо в деревню. Зачастую коровы паслись вместе со свиньями. Марька подглядела спокойную буренку и стала ее понемногу поддаивать. Вряд ли, мол, заметят хозяева, если немного сбавится удой.

Однако Марька ошиблась. Корова принадлежала духовнику староверов Куприянову. Старуха его разливала каждый удой по глиняным горшочкам и, естественно, сразу недосчиталась одной криночки. Раз недосчиталась — ладно, случай. Второй — тоже. Но потом…

— Евдоким. А Евдокимушка, — сказала она Куприянову. — Корову-то, сдаётся, кто-то поддаивает.

— Окстись ты, Степанидушка.

— Я уж сколь разов окстилась — все едино молока нету прежнего. И не криночки мне жалко, а сдаивают, значит не зря.

— Какая корысть-то?

— Корысти мало. Злой кто-то на нас.

— Злой?! Да кто бы это?

— Никак порчу напускают.

Тут обеспокоился и старик. Поклявшись проучить охальников, он отправился в поскотину, стал, таясь в кустах, наблюдать за своей буренкой. И в первый же день заметил, как Марька с кувшином подсела под корову.

Не обратил он внимания на пустяк. Следом за Марькой брел в густой траве поросенок. Со скуки, чтоб как-то скрасить свое вечное одиночество, Марька обучила поросенка, как собачонку, таскать поноску, скакать через веревочку, бегать с ней наперегонки. Поросенок стал таким ручным, так привязался к Марьке, что не отставал от нее ни на шаг. Даже если она купалась в речке, он тоже плавал возле нее. Когда Марька подсела к корове, поросенок улегся в траву позади нее.

Старовер подкрадывался с великими предосторожностями, так, чтоб девчонка не заметила его из-за коровы. Ему удалось подобраться почти вплотную. Уже приготовился к последнему броску. Но в этот миг Марька увидела под брюхом коровы босые мужские ноги. Она стремительно шмыгнула за куст.

И когда старовер, обогнув коровий зад, коршуном кинулся на жертву, он сграбастал вместо девчонки поросенка.

Отчаянный поросячий визг так оглушил, ошарашил Куприянова, что его на какое-то мгновение парализовало от страха. И, поистине, было чего испугаться! Превращение девчонки в поросенка было столь невероятно, что невольно явилась мысль о вмешательстве нечистой силы. Когда же перепуганный старик разжал руки и выпустил поросенка и тот, повизгивая, затрусил к землянухе, сомнений у кержака не осталось: Марька — колдунья!

— Сгинь, сгинь, сатана!..

Часто крестясь, старовер поспешил домой, не помня себя. А Марька, притаившись за кустом, помирала от страху и мысленно молилась, чтоб он не обнаружил ее.

В тот же день диковинная история, приключившаяся с духовником староверов, стала достоянием всей деревни. И так как кержаки — люди трезвые, этакая небылица не могла пригрезиться Куприянову спьяну, многие поверили, что Марька знается с нечистой силой.

 

2

После родов цыганка долго не могла окрепнуть. Да и окрепнув, не спешила уходить.

— С малым-то дитем куда податься! — сказала она. Потом объяснила, что табор на лето разбился, семьи кочуют, где хотят, не скоро своих найдешь. Но был уговор осенью собраться всем на озере Уткуль, есть такое возле Бийска. К зиме цыгане намеревались по железной дороге перебраться куда-нибудь на юг, а куда — это уж таборный сбор решит.

— Тогда оставайся здесь, Руфа! — обрадовалась Марька.

Как всякий наскучавший в одиночестве человек, она быстро привязалась к Руфе. Даже убогая землянуха с появлением цыганки и ребенка, казалось, обрела по-настоящему жилой дух, стала будто и светлее и уютнее.

Матвей Борщов не раз наведывался, чтоб проверить, все ли в порядке в свином стаде. Но в землянуху не заглядывал. А дед Петрован, явившись после нездоровья на ночное дежурство, вроде ничуть не удивился. Только и сказал:

— А, тут приблудная овечка с ягненочком.

Когда же выслушал торопливый рассказ Марьки и просьбу не гнать цыганку, которой некуда деться, добавил:

— А чего мне гнать? Хоть судьба у цыган, погляжу, собачья, да душа, поди, человечья. — И хитро подмигнул девчонке: — В тебе, слыхал я, тоже ведьму признали. Так неужто и от тебя открещиваться?

— Спасибо, дедуня, хоть ты не чураешься. А то тяжко жить.

— Глупая! Приглядись-ка, многие только силу признают. Добрая сила, знамо, хороша. Но коль в тебе узрили хоть злую — все едино будет лучше: не всяк решится обидеть.

Верно сказал Петрован. Марьку многие стали обходить стороной. Через ворота поскотины проезжали побыстрее, медяки за услугу бросали щедрее. И то, что у Марьки поселилась цыганка, — это лишь добавляло таинственности.

Хотя на первых порах Руфа не показывалась на глаза людям, все равно вскоре вся Сарбинка знала, кто обитает у ворот поскотины. И цыганка перестала таиться, иногда ходила по окрестным деревням, гадала, «зарабатывала» пропитание. Изредка случалось даже, что баба или девка по срочной надобности «приворожить» муженька или парня сама прокрадывалась в землянуху. Но настороженность по отношению к Марьке ничуть от этого не уменьшалась. Наоборот, кто-то углядел, что будто Марька варит цыганке приворотное зелье, кто-то разнес слух, что якобы прилетела к ней вещая птица, которая говорит человечьим голосом.

А птица эта была обыкновенным вороненком, с подбитым крылом, которого нашла Марька в березнике. Руфа же забавы ради научила его хрипло выкрикивать два слова: «Мар-ка, вед-ма!» И «зелье» Марькино было самым простым настоем подорожника, употреблявшимся дедом Петрованом «от бурчания в животе». Да только уж если прилипнет к человеку напраслина, так потом легко приклеивается и другая, и третья.

Осенью Руфа уехала в табор с какой-то цыганской семьей, державшей путь мимо землянухи. Осталась Марька одна со своей славой колдуньи. И жить от этого, как предсказывал дед Петрован, стало и легче и труднее. Легче потому, что даже мальчишки не смели теперь дразнить Марьку: боялись, как бы она не посадила им типун на язык, килу, «редьку» или какую-нибудь иную ведьмину штучку. А труднее оттого, что сама Марька очутилась словно в заколдованном кругу, через который не в силах была выйти к людям.

Даже зимой, когда Борщов отправлял свиней под закол и Марька возвращалась в деревню, в ее жизни мало что менялось. Собираясь на посиделки, молодежь не приглашала ее к себе. Многие парни и девчата, наслушавшись суеверных рассказов, в самом деле опасались колдовства, порчи. Другие не хотели знаться с гольтепой. А третьих отпугивала замкнутость Марьки, ее диковатый настороженный взгляд.

Самой Марьке, хотя и желала она сблизиться с девками, войти в их беззаботную компанию, гордость не позволяла доказывать, что на нее возвели напраслину. Она предпочитала сидеть дома за прялкой или уходила с дедом Петрованом на охоту. Петрован купил себе берданку, а ей отдал шомполку. Старая шомполка, в которую заряд пороха и дроби насыпался через дуло, а пыж вгонялся тонким черемуховым прутом, заставляла старательнее целиться. Промахнулся — второй раз скоро не выстрелишь. Но рука у Марьки оказалась твердая, глаз верный. Ни лиса, ни куница, ни глухарь, ни косач не уходили от нее. А когда Марька однажды первым выстрелом сразила вымахнувшую из подлеска рысь, Петрован отдал ей свою берданку, а себе взял шомполку.

— Ты подобычливее, половчее меня стрелок — тебе и берданку носить. А мне уж, видно, на печь пора.

На печь Петрован, правда, не забрался, по-прежнему ходил с Марькой на охоту. «За кумпанию», как он говорил. Только не стрелял теперь, а ставил капканы, плашки, силки.

Зато Марька стреляла за двоих, по-прежнему не зная промахов. Берданка — это не шомполка: выстрелил, щелкнул затвором, выбросил пустую гильзу, вогнал новый патрон — и стреляй опять. И все мигом. Раз, два, три — пли!.

Так жила Марька до семнадцати лет.

 

3

В ту зиму в Сарбинке словно помешались все на одном увлечении — катании с гор на лотках.

Лоток — сооружение нехитрое. Берется толстая доска, одна сторона обмазывается коровяком, затем обливается на морозе водой — и катись с любой горки. Обычно лоток делается коротким, на одного — двоих. Но, бывает, делают его из целой плахи, человек на восемь-десять. Если на таком лотке мчаться с большой горы, тут рулевому нужно и хладнокровие и умение. Скорость бешено нарастает, ветер свистит в ушах. Не зевай!

Рулевых — двое. Один сидит впереди с толстой и упругой палкой в руках, обычно черемуховой или березовой, и то одним, то другим концом, как веслом, направляет движение или тормозит. Ошибись немножко, прижми палку посильнее или воткни ненароком в снег — лоток на страшной скорости развернется, люди разлетятся, как горох. Могут переломать руки и ноги, ободрать свои носы. Для помощи первому рулевому позади всех сидит с такой же палкой второй. Задача его — выручать товарища в трудные моменты. Без сноровки и выдержки ему тоже не обойтись. Поэтому рулевыми были всегда самые сильные, ловкие, бесстрашные парни в деревне. А самым лихим, удачливым считался Иван Федотов, рослый, обладавший недюжинной силой, быстрый в движениях.

Жили Федотовы небогато. Хозяин вернулся с турецкой без ноги. Ходил на деревяшке, летом клал печи, зимой сапожничал, шорничал. Но пахать, сеять, скотину держать, корм для нее заготовлять мужику было трудно. А много ли могли сделать в поле баба с парнишкой? Поэтому и числились Федотовы среди тех, у кого во дворе коровенка да лошаденка, а хлеба в амбаре лишь до нови.

Однако мальчишка подрастал, становился видным парнем. И девки стали заглядываться на него. И собой хорош и вообще жених выгодный: один сын у родителей, хозяйство делить не надо, а старики — не обуза. Солдат сам себя и старуху своим ремеслом до смерти прокормит.

С Иваном Федотовым и столкнула судьба Марьку. Именно столкнула.

Иван мчался на лотке с компанией парней и девчат по склону Длинного клина — так назывался высокий холм, на котором лепились бедняцкие окраинные избы. Самый крутой уклон был в переулке возле подворья Безгубиных. Лотки здесь брали стремительный разгон, мчались до реки, затем по льду почти до другого конца Сарбинки. Там стоило лишь подняться на косогор напротив деревни, и можно было лететь обратно до самого Длинного клина.

По переулку люди ходили с опаской, чтоб ненароком не сбили лотком. Марька тоже знала, что надо тут смотреть в оба. Но как-то забылась, задумалась — не успела отскочить. Лоток ударил ее под ноги, она упала на колени Ивану, сидевшему, как обычно, на месте первого рулевого, с перепугу обхватила рукой шею парня.

Лоток, заторможенный вторым рулевым, уже останавливался, а Марька все никак не могла прийти в себя, все сидела на коленях у Ивана, обнимая его. Опомнилась лишь тогда, когда парни и девки принялись смеяться, донимать ее шутками.

— Гляди-кось, как она к Ванюхе прицепилась!

— Покрепче репья.

— А чего — шепнет слово приворожное на ухо, и конец парню.

Это был уже прямой намек на Марькино колдовство. Побелевшая от испугу, она, услыхав эти слова, разом вспыхнула ягодой-малиной. Рванулась, хотела вскочить на ноги.

Теперь удержал ее за плечи Иван.

К шуткам парней и девок он не прислушивался, намекам не придал никакого значения. В семье солдата не больно верили во всякую чертовщину. Просто он никогда раньше не замечал Марьки, а тут вдруг, вплотную увидев ее широко распахнутые глаза, поразился их густой синеве. А когда Марька вспыхнула жарким румянцем — он удивленно вскинул брови.

Марька не могла похвастаться ни особо правильными чертами лица, ни перламутровыми зубами. Была она скуластенькой, со вздернутым чуточку носом, на щеках уже с февраля высыпали мелкие крапинки веснушек. И губы, пожалуй, толстоваты. Но раскрасневшаяся девушка показалась парню необыкновенно привлекательной. На душе сделалось сразу тепло-тепло.

— Шептать ничего не надо. Я и так чую — сама долюшка на колени ко мне примостилась! — сказал Иван, прижимая Марьку к себе.

Все громко засмеялись, восприняв слова парня как шутку. Марька запунцовела еще больше, вырвалась из рук Ивана, побежала. В растерянности она сбилась с тропки и бежала напрямик по снежной целине. Иван, глядя ей вслед, тоже весело рассмеялся. А ребята и девки опять стали сыпать шуточками.

— Не к Ивановым ли воротам тропочку топчет?

— А может, наоборот? Вдруг Ванюха почнет торить стежку до Марькиных ворот?

Шутки — шутками, только и на самом деле почти так получилось.

Через несколько дней Марька пошла на охоту. Надо было проверить капканы, поставленные дедом Петрованом на волков. Дед занедужил, и Марька решила сходить одна. Начинало пуржить, а если волк попался и уволок капкан за собой вместе с потаском — после метели не найдешь, следа не останется.

Надела Марька широкие подбитые телячьей шкурой лыжи, перекинула берданку через плечо и рано утречком тронулась в путь.

Уследил ее Иван. Только Марька вышла за деревню — догнал.

Сарбинка лежала недалеко от черни, богатой зверьем и дичью. Охотой мужики занимались мало, считали это вроде баловства. Потому, наверное, что летом главным занятием была работа на пашне, на сенокосе, а зимой, кроме ухода за скотом, одни бондарили, другие ладили сани, дуги, лопаты, третьи заготовляли пихтовую ветку, гнали из нее масло. А на охоту ходили только в свободное время да когда донимали волки.

Правда, по осени часто палили по уткам ребята-подростки. Но, достигнув жениховского возраста, они начинали подражать солидным мужикам и уже не торопились зоревать на озерах, протоках и лягах. Девки же, те и вовсе не баловались с ружьями, поскольку всякое баловство им от роду не положено.

Иван прежде, как все парни Сарбинки, насмешничал над Марькой, если попадалась навстречу с ружьем. Теперь же он сказал:

— Дозволь с тобой.

В голосе не слышалось насмешки, наоборот, прозвучала почтительность, вроде спрашивал разрешения проводить с вечерки до дому. Марька переспросила удивленно:

— Со мной? Я ж капканы осматривать.

— Ну и я…

— Ты разве тоже ставил?

— Нет, с тобой хочу. Буран, вишь, начинается, двоим-то веселей.

Девке отправиться вдвоем с парнем на охоту — неслыханное дело! Пересудов потом не оберешься, найдутся охальники, могут и ворота дегтем вымазать. Марька решительно воспротивилась:

— Капканы проверять веселья не требуется. И бурана я не боюсь.

— Гонишь, стало быть, — произнес Иван. И опять без усмешки, с которой парни обычно встречают отказ («Хе, не больно и нуждаюсь!»): — Только зря ты так. Худого я тебе не сделаю.

— Я и не боюсь, — усмехнулась Марька. — Тебе-то, поди, больше боязно.

— С чего это?

— Колдуньей же меня считают.

— Трепотня! Какую-нибудь порчу на меня напускать не за что, зла я тебе не сделал. А к себе приворожишь — так я с охотой согласный.

Капканы проверять с Иваном Марька все-таки не пошла. Но ей было приятно, что парень не чурается ее, радостно стоять с ним вдвоем.

Назавтра Иван явился к дому Марьки с шумной ватагой парней и девок. Девки по его просьбе чуть не силком выволокли Марьку кататься.

На этот раз Иван сел на место заднего рулевого, и девки усадили запунцовевшую Марьку впереди него.

Едва ли у кого-нибудь бывает унылое настроение, когда он мчится с горы на лотке. Марьку же охватил восторг от вихревой скорости, от свиста в ушах. И уж совсем пьянела она, когда на ухабах или крутых поворотах девки взвизгивали, а Иван наклонялся к ней и весело спрашивал:

— Страшно, небось?

Нет, ей не было страшно. Наоборот, она испытывала радостное чувство освобождения, будто не на лотке мчалась, а птицей, вырвавшейся из клетки, летела на вольный простор. Хотя жизнь у Марьки и сложилась так, что с детства довелось познать отчужденность, однако по натуре она не была бирюком. Впервые это проявилось, когда в землянухе у ворот поскотины поселилась цыганка. Руфа знала великое множество песен, тихонько напевала их с утра до вечера. Марька сначала только слушала, запоминала, а однажды осмелилась, подхватила знакомый мотив.

— Ой, милочка, голосок-то у тебя чистый, как ключевая водичка! — обрадовалась цыганка.

С тех пор вечерами они часто пели вместе. Поначалу тихонько, опасливо, а позднее, когда цыганка решила больше не таиться от людей, заливались до полуночи в полный голос.

— А и вправду, вроде как родник открылся. Будто каменюкой был придавлен, а стронули этот камень — он и заструился, — согласился с цыганкой дед Петрован.

Руфа дала Марьке и первые уроки плясок. Как-то лунным вечером, когда дед Петрован остался нянчиться с ребенком, а они пошли на озеро полоскать бельишко, цыганка вдруг закружила Марьку вокруг себя, крикнула подзадоривающе:

— А ну-ка, покажи, легка ли ты на ногу!

Марька, конечно, показать ничего не могла. Тогда цыганка стала отплясывать перед ней. Марька и в пляске оказалась переимчивой, все схватывала на лету.

Но если с помощью Руфы камень, придавивший Марькину натуру, только сдвинулся с места, то теперь Иван будто отшвырнул его прочь. Марька переменилась. Угрюмая замкнутость окончательно исчезла. Девушка словно засветилась, расцвела. И уже не отсиживалась дома, а ходила на вечеринки, на посиделки. И открылась в ней такая резвость, такая душевность, что парни и девки лишь диву давались — откуда что взялось? Вскоре не один Иван, а и другие парни стали заглядываться на нее.

Иван только усмехался. Он видел: Марька никого не замечает, кроме него.

Долгая сибирская зима промелькнула для них быстро. Настало лето. Марька опять сторожила у ворот поскотины, пасла свиней. Но одиночества уже не было, весь мир казался светлым и приветливым.

По весне Иван сказал Марьке, что к Покрову пришлет за ней сватов. На лето он нанялся на золотые прииски, которые находились в тайге, верстах в тридцати от Сарбинки. Решил подзаработать на свадьбу. И дом отцовский требовалось выновить, сделать пристройку.

Впрочем, одиночества не испытывала нынче Марька не только потому, что жила ожиданием свадьбы. Каждое воскресенье Иван появлялся у землянухи. Иногда приезжал на попутных подводах, направлявшихся в волостное село на базар, а чаще приходил пешком.

— Для милого дружка, говорят, семь верст не околица, — шутил он. — А для милой и тридцать не крюк.

 

4

Однажды в страду на дороге за поскотиной показался беговой ходок с тонкими, сверкающими черным лаком спицами колес, с медными блестящими втулками. Пестерек сплетен из разноцветных прутьев — белых ошкуренных, зеленых тальниковых и темно-коричневых черемуховых.

Дорога за воротами спускалась с крутой горки. Молоденький, тонконогий, весь в яблоках серый жеребчик плохо слушался вожжей, разогнался под уклон, и седок уже напрасно пытался сдержать его. Марька не успела во всю ширь распахнуть ворота. Заднее колесо задело за них втулкой, ходок резко тряхнуло, подбросило, передняя ось соскочила с курка.

Если бы седок бросил вожжи, он остался бы в ходке. Но, сдерживая рысака, он намотал вожжи на руки, и его выдернуло из пестерька. Он не грохнулся пластом на землю, как-то изловчился вскочить на ось передка. Стоя, балансируя на ней, попытался осадить коня. Тот, однако, рванулся в сторону, передок снова подбросило на колдобине, и ловкач сорвался с оси. Да не просто сорвался, а шмякнулся задом о землю, ноги же, удержавшись на передке, задрались вверх. Конь тащил ездока так, что пыль вилась позади.

Марька сначала перепугалась, потом расхохоталась: такое не часто увидишь. Еще больше разобрал Марьку смех, когда лихому ездоку удалось наконец остановить рысака и он вернулся к ходку, прикрывая ладонью порванные штаны. Особенно потешным показалось Марьке это приключение потому, что неудачливым ездоком оказался Семка Борщов.

Семка теперь был у отца в особой чести. С годами окончательно определилось, что старший и младший сыновья не удались. Степан, которому едва стукнуло тридцать, уже сильно облысел, обрюзг, лицо его ничего не выражало, кроме сытой тупости, взгляд был покорно-ленивым. Он ничем не интересовался, кроме мельницы, там сидел безвылазно и, кажется, пропитался мучным бусом насквозь. Младший, Лешка, был еще подросток, но главное в нем определилось. В хозяйство он вовсе не хотел вникать, считался в семье вроде блаженного, помешался на стихах, складывал и бормотал их постоянно. Началось с того, что школьный учитель подметил, как мальчишка легко запоминает поэтическое слово, чу́ток к образной его силе. Он похвалил мальчишку, стал развивать в нем эту способность. Через три года учитель, питерский «бунтовщик», отбывавший в волостном селе ссылку, уехал. Но пристрастие к стихам у Лешки осталось навсегда. И так же навсегда обрел он отцовское неодобрение.

Зато Семка был парень хват. На язык бойкий, умом цепкий, оборотистый, предприимчивый. Хоть он на семь лет моложе Степана, но давно уже опередил его умом. Порой подсказывал такую коммерцию, что Матвею Борщову она и не снилась. По совету Семки, например, Матвей не стал увеличивать поголовье скота во дворе, а завел маслобойку, пимокатку, кожевню, поставил в тайге перегонку для производства пихтового масла и дегтя. Рабочих нанимал сезонных, по дешевке, из переселенческой голытьбы, которая рада была и сухому куску хлеба. Борщовский капитал резко увеличивался, а в Семке Матвей бесповоротно признал единственного преемника.

Наружностью парень тоже не подкачал. Невысокий, но статный, лицо приятной смуглоты, глаза ярко-карие, озорные, нос тонкий, с легкой горбинкой. А щеголеватые смоляные усы придавали Семке гусарски бравый вид.

Со сверстниками держался он надменно, ставил себя высоко. Он и теперь постарался прошагать мимо Марьки горделиво, вскинув голову. Но от этого Марька еще сильнее взорвалась смехом и, хотя понимала, что над несчастьем не потешаются, ничего не могла поделать с собой.

Семку Красавчика, как прозвали его в деревне, это уязвило. Он остановился, возмущенно повернулся к Марьке.

— Нашла потеху — не помри со смеху.

— Ой, впрямь помру! Ой, уезжай, ради бога, поскорей!..

Но Семен не торопился. Он держал под уздцы беспокойно пофыркивающего жеребчика, в упор смотрел на девушку. И выражение его глаз все время менялось. Сначала они были сердитыми, затем стали удивленными, словно разглядел он в Марьке что-то такое, чего никак не предполагал. Наконец, взгляд сделался оценивающим, беззастенчиво обшаривающим. Под этим взглядом Марька сразу притихла, смех как рукой сняло.

— Давненько я тебя не видывал. Экая ты выладилась!

Семен покрутил усы, подмигнул Марьке, сцепил дрожки с передней осью и уехал, не сказав ничего больше, но заронив в душу девушки какую-то непонятную тревогу.

Через день Семен вновь появился у ворот поскотины. Привез два мешка пшеницы, велел Марьке согнать свиней в загон на подкормку.

Марька удивилась. Летом свиней никогда не подкармливали, они довольствовались травой и разными кореньями на луговине, лишь глубокой осенью ставили их на откорм. И к тому же зерно привез не дед Петрован, а Семка. Да еще не на рабочей лошади, а на выездном жеребчике. И вырядился, будто на ярмарку ехал: рубаха шелковая, пояс с кистями, штаны суконные, сапоги хромовые.

— Хочу пересчитать, сколь голов в стаде, — объяснил Семка, заметив Марькино недоумение.

— А чего пересчитывать? Сколь есть, столько и будет. Ни разу ни одной вашей свиньи не потерялось, — с обидой сказала Марька.

— Ну-ну, губки не поджимай. Не к чему обижаться, деньги счет любят, а свиньи — те же деньги.

— Считай, дело хозяйское. Но свиней только раз подкорми — потом не рад будешь: все время возле загона станут кружить, пастись заленятся.

— Тогда ладно, обойдемся без подкормки. И так пересчитаю. — Семка привязал жеребчика к пряслу. — Пойдем, покажи, где стадо.

В полуденную жару свиньи, как обычно, отлеживались в сырой низинке под тальниковыми кустами. Низинка эта была под косогором невдалеке от землянухи. Семка без труда нашел бы дорогу туда и один. Марьке не хотелось идти с ним, она опасалась, как бы Семка не попытался облапить ее среди кустов. Но и отказаться не решалась — все же хозяин. Да, может, и на уме у него ничего такого нет…

— Я тогда верхом, — сказала Марька. — С коня-то лучше свиней среди кустов видать.

— Вот еще! — возразил Семка. — Ты верхом, так и мне что ли жеребца распрягать? Оставь свою кобылешку, пусть пасется.

Делать было нечего, Марька пошла с Семкой в надежде, что если он и задумал худое, так все же не посмеет кинуться на нее средь бела дня: проезжая дорога рядом.

Но Семка не нахальничал. Он долго считал и пересчитывал свиней, сбивался, начинал снова, сыпал шуточками, подкручивал усики, угощал Марьку леденцами. Нетрудно было догадаться, что свиньи мало интересовали его. Куда больше ему хотелось покрасоваться собой.

Два дня спустя Семка приехал опять. На этот раз привез на телеге осиновые колья. И сам был одет по-будничному.

— Городьбу-то загона ветром шатает, — сказал он Марьке. — Надо укрепить, пока не свалилась.

Он принялся ставить колья, а Марьке велел связывать их тальниковыми переплетами. И опять зубоскалил без устали, пытался заигрывать с ней.

Назавтра ему понадобилось заменить Марькину лошадь.

— Твоя кобыленка только на шкуродерню годится, — объявил он. — Батька послал Гнедка. Этот все же порезвее. Ежели какая проклятущая животина вздумает от стада отбиться, так поскорее догонишь.

Марька, конечно, вполне понимала, что Семка не зря зачастил к землянухе. Но пока он находил заделья, она не посмела указать ему от ворот поворот. Лишь когда Семка заявился с подарком — хотел вручить ей серьги, — она прямо сказала, чтоб он понапрасну не старался. У нее есть жених, на Покров день Иван вернется с приисков, и будет свадьба.

Семка сначала насупился, потом усмехнулся вызывающе.

— А я возьму да раньше Покрова сватов пришлю. Мне на свадьбу подрабатывать незачем. И ты смекни-ка: за голодранцем иль за мужиком с достатком у бабы жизнь вольготнее?

— Мне смекать нечего. Ивана на тебя никогда не променяю, — отрезала Марька.

— Ну, гляди, не пожалей потом!

Семка вскочил в ходок, гикнул на жеребчика и сразу скрылся в дорожной пыли, поднятой копытами резвого жеребца и колесами ходка.

Несколько дней спустя к землянухе пришел Лешка. Переминаясь с ноги на ногу, краснея и отводя глаза, парнишка долго не решался начать разговор. В руке он держал тоненький прутик с нанизанными на него чебаками. И Марька подумала, что Лешка, видимо, шел с рыбалки и, как в детстве пирогом с отцовского стола, захотел по доброте своей поделиться с Марькой добычей. Но детство ушло, и теперь Лешка, долговязый подросток, вдруг обнаружил в Марьке девку-невесту и сразу оробел.

— Рыбкой угостишь? — подбадривая парнишку, сказала Марька. — Давно я щербы не ела.

— Возьми, возьми, — с готовностью протянул ей кукан Лешка. — Я у мельницы корчажку ставил. Только я не поэтому…

— Чего не поэтому?

— Я не поэтому пришел. Упредить тебя хотел, чтоб ты остерегалась…

— Кого остерегалась?

— Братки, Семена нашего…

— А чего его остерегаться? — напряженно спросила Марька, видя, что Лешка от стыда совсем взмок и язык никак не подчиняется ему.

— Ну, это… Семен который день понурый бродит и походя на всех огрызается… А нынче подслушал я случаем — Фроська его подучала…

Лешка опять замолк. Марька смотрела на него в тревоге: стерва Фроська, ясно, подбивала Семку не на доброе дело.

— Ты говори, чему она подучала.

Лешка опустил голову, словно он сам был виноват во всем, и, запинаясь на каждом слове, сказал:

— Ну… это… Незачем, говорит, из-за девки-батрачки переживать… Подкарауль да обабь — сразу сделается послушной…

Круто повернувшись, Лешка бросился наутек.

Ошеломленная и разгневанная, Марька швырнула вслед парнишке кукан с чебаками, словно это он затеял подлость.

После она весь день держалась крайне настороженно, не слазила с коня и стадо отгоняла подальше от кустов. Вооружилась даже берданкой, чтоб не подпустить Семку, если он покажется вблизи. А под вечер загнала свиней в загон спозаранку и ночевать в землянухе не осталась, засветло еще уехала в Сарбинку.

Назавтра, в воскресенье, с приисков пришел Иван. Он сразу заметил необычную настороженность Марьки. И она со слезами поведала, какую тревожную весть принес Лешка.

— Подла же эта Фроська! — скрипнул зубами Иван. — Да и Семка тоже, ежели слушал такие наставления.

— Боюсь я теперь пасти.

— Ну и брось этих свиней к чертовой матери.

— А брошу раньше приморозков, так Матвей ни гроша не заплатит.

— И леший с ним, все равно не пропадем. А с Семкой я нынче же потолкую.

— Ой, не надо! — перепугалась Марька, увидев, как напряглось лицо Ивана, какие крутые желваки заходили у него на скулах.

— А что, тебе его жалко? — сузил глаза Иван.

— Не его, а тебя жалко.

— Ну, со мной он едва ли совладает, а я его в дугу согну.

— Все одно — тебя тогда засудят, — прижалась Марька к груди Ивана. — Не надо, не затевай драку, Ваня!

— Ладно, до суда не стану доводить, — обнял, успокаивающе погладил Марьку по спине Иван. — Но потолковать с Семкой надо, а то и в Сарбинке не будет тебе покою.

Иван не стал ожидать случайной встречи. В тот же день он пришел на хутор, принялся греметь кольцом калитки.

В ограде бесновался осатаневший кобель.

На стук вышел сам Матвей. Спросил не без удивления, зачем припожаловал парень.

— Семен дома? Потолковать надо.

— О чем это?

— О чем — он тебе сам скажет, ежели понадобится ему, — ответил Иван.

— Так… Может, в избу зайдешь? Я кобеля прицеплю к амбару.

— Нет, дело такое, лучше один на один потолковать. Так-то больше резону будет.

Матвей прощупал парня хмурым взглядом. Ничего не сказал, ушел в дом. Но Семена к калитке все же выслал.

Семка сразу сообразил, что разговор будет о Марьке. Ясно, девка рассказала своему миленку, как он, Семен, пытался отбить ее. Ничего зазорного Семка в этом не видел и не робея вышел за калитку. Приготовился с ухмылкой выслушать, как Иван потребует, чтобы он не вставал ему поперек дороги.

Ухмылка, однако, мгновенно исчезла, когда Иван сурово сказал:

— Ты не скалься! Я пришел не лясы точить. Знай, коли посмеешь силком Марьку одолеть — худо будет!

— Откуда ты взял… это самое?.. — бледнея, пролепетал Семка.

— Откуда — не твое дело. Но пусть тогда родня твоя загодя поминки готовит.

Если бы Иван кричал, выходил из себя, Семка не так бы оробел. Скорей всего, тоже вскипел бы, вступил в перепалку. Но суровое спокойствие, с каким держался Иван, заставило Борщова молча попятиться к калитке. Он всей шкурой почувствовал, что это не пустяшная угроза, брошенная сгоряча.

Какой был у Семки разговор с отцом — неизвестно. Но, надо полагать, отец поинтересовался, заставил сына выложить, зачем вызывал его Иван. Ибо в тот же день Матвей приехал к Марьке. Хмуро объявил:

— До приморозков Петрован с Лешкой стадо допасут, а ты убирайся от греха в Сарбинку. Не желаю, чтоб Семену моему голову из-за тебя проломили. Шибко дорогая голова, чтоб на кон, как бабку, ставить. Получай расчет сполна и уматывай!

Так Марька навсегда покинула землянуху у ворот поскотины.

 

5

Артели, в которой работал Иван, пофартило. Старатели нашли крупный самородок. Контора приняла его, но когда подошло время расчета, приемщик объявил: случилась промашка, проба показала — не золото это, а пустая порода.

Часто надували на приисках старателей. Но делалось это всегда ловчее, чем на этот раз. Набирали, например, в одну из артелей таких деревенских здоровяков, как Иван, которые могли без устали орудовать кайлой, таскать тачки и мало понимали в золоте. Во главе артели ставили «башлыка» — тертого, жуликоватого старателя, всегда готового вступить в сговор с приемщиком. (В татарских улусах башлыком звали волостного старшину, а старшины умели заниматься поборами, и рабочие по этой, видимо, аналогии, окрестили так и своего «старшого»). Артели во главе с «башлыком» выделяли самые богатые участки, и она добывала золота больше других, чаще находила самородки. «Башлык» вместе с приемщиком утаивал львиную долю добычи. Иван попал в артель, где собралось много бывалых старателей. Тут «башлыку» делать было нечего. И приемщику следовало остеречься. Однако жадность одолела его, и он решился на самый наглый прием — подменил самородок сходным камнем.

Старатели кинулись к управляющему. Тот и слушать не захотел. Проба, мол, есть проба. Показала не золото — значит не золото. А что приемщик вначале ошибся, так был он «под мухой».

Поняли старатели — сговор. А в этот же злосчастный день произошел обвал на другой копи, погибло пятеро рабочих из-за того, что контора поскупилась на рудную стойку. И взорвало рабочих. Вспомнили все прежние обиды, обманы, обсчеты… Остервенели, разнесли контору, приемщика порешили, а управляющий еле очухался после смертного боя. Выручили его стражники, вызванные загодя, но припоздавшие. Бунтовщиков разогнали, выловили зачинщиков.

Во время бунта на приисках оказался и Семка Борщов. Он приехал дотолковаться с управляющим об очередном сбыте свинины. Семка видел, как Иван кулаком опрокинул стражника, безжалостно избивавшего прикладом пожилого чахоточного старателя.

«А, влопался! Теперь поминки не по мне, а по тебе будут заказывать!» — мелькнула у Семки мысль.

По доносу Семки Ивана увезли в Томскую губернскую тюрьму. Потом прошел слух: смутьянов осудили: иных на каторгу, иных к ссылке в ледяную Якутию. Иван, по словам волостного пристава, получил каторгу.

Неизбывно было горе Марьки. Жила она теперь будто в полузабытьи. Что-то делала по дому, о чем-то говорила с отцом, с матерью, но ничто не касалось ее, как бы заживо оказалась погребенной в своем горе.

В эту-то тяжелую пору и явился опять к Безгубиным Матвей Борщов. Было теперь ему уже под шестьдесят, однако сила еще не покинула его, да и седина только слегка тронула виски. Выглядел в общем так, как иной мужик и в сорок не выглядит.

— А я опять за Марькой, — поясно поклонился он. — Прошу сызнова: отдайте ее нам. Только теперь уж не в няньки, а поставим в одну упряжку с Семеном моим.

— Сватом, что ли, пришел? — растерялся отец Марьки.

— Сватов зашлю погодя, чин-чинарем. Покамест потолковать хочу, чтоб в закрытые ворота потом не ломиться.

— Так Марька Семену твоему вроде не пара, — глянул отец на мать.

— Отчего не пара? Девка ладная, парню моему шибко поглянулась, сам послал.

— Приданого-то за ней нету…

— Семену моему женино приданое ни к чему. Он сам сумеет богатство нажить. А ежели я ему еще долю выделю, так не с Марькой приданое возьмем, а за Марьку, как киргизы, выкуп дадим. Пару вороных не жалко.

Знал Матвей, куда метит. У Безгубиных по осени пала от старости верная Рыжуха, а меринок, выращенный ей на смену, утонул в Чарусе. Безлошадный крестьянин уже не хозяин. А тут надвинулась пора дочь замуж выдавать, сына женить. Как, с чем их выделить? В семье старались это не обсуждать, но перед отцом с матерью стояла неразрешимая задача. Неожиданное сватовство Борщова рождало надежду.

Конечно, Марька любила Ивана. Но раз сгинул — не век же ей горевать, не в девках вековать. Семка — парень ладный, не говоря уже о достатках борщовской семьи.

А Матвей Борщов расщедрился.

— Напридачу еще корову да десяток овец дадим. Потому, знаем Марьку — стоит она такого выкупа. Да и родней будем. А нашей родне бедовать не положено.

Польстила отцу с матерью эта похвала. Пообещали они, как было заведено, малость подумать. Но ушел Матвей с твердой уверенностью, что дело, сделано. Погодя можно засылать сватов.

В Марькином согласии родители не нуждались. Мог отец выдать ее и одной своей волей, по старому обычаю. Но понимал: оскорбится Марька, тогда трудно будет согнуть ее, скорей можно сломить. И пожалел отец дочку, не стал принуждать. Вечером, когда Марька вернулась с поденки, сказал, зачем был Борщов, с какими посулами. А приметив, как потемнела девка, добавил с тяжким вздохом:

— Гляди сама. Неволить не станем. Только нужда-то больно злая…

Мать сказала слезно:

— Не в петлю же толкаем. Семка не урод какой, поживете — слюбитесь…

Марька разрыдалась, но не возразила. Жизнь свою она теперь считала все равно пропащей.

И был назначен, сговор, a потом и свадьба.

 

6

Снег покрыл землю уже больше недели назад. Ездили на санях, но мороз еще не окреп и не хватало у него силы сковать льдом Сарбинку. Это огорчало парней и девок. Не терпелось им покататься на лотках.

Васька Дудкин, дружок Ивана, не дожидаясь ледостава, все же подготовил лоток. Он был мастаком. Хотя и не хитрое сооружение лоток, а делать его надо с толком. Если на дворе примораживает слабо, много раз приходится поливать обмазку. Зато она становится надежнее, не отлетает при встряске на ухабах.

Васька как раз полировал у сарая ледяное зеркало лотка ладонями, когда услышал:

— Здорово, дружок!

Васька повернул голову и заморгал от удивления: у прясла стоял Иван. Кинулись друг к другу, обнялись.

— Ты… убег, что ли? — спросил Васька почему-то шепотом, хотя около них не было ни души.

— Нет. На суде меня приисковые заслонили, всю вину на себя взяли.

— Стало быть, отпустили? Ну, тогда опять вместе будем кататься! Я, вишь, лоток подготовил. Поутру глядел — реку уже корочкой чуток схватило. Только бы ночью мороз ударил покрепче…

— Не до катания мне пока. Свадьбу готовить буду.

— Свадьбу? А Марька… — Васька осекся.

— Что Марька? Что с ней случилось? — вдруг насторожился Иван.

— Ничего не случилось, но… А ты разве не знаешь?.. — замялся Васька.

— Что и от кого я могу знать, если первого тебя встретил.

— А-а, коли так…

— Да говори ты, что ты мнешься! — осерчал Иван.

— Ну, это… Сватает Марьку Семен Борщов…

— Эка новость!.. — облегченно рассмеялся Иван. — Он еще летом к ней подсыпался, без толку.

— Так тогда она за тебя собиралась. А раз тебя на каторгу… Уломали, в общем, Марьку родители. За Семку отдают.

— Когда свадьба? — спросил Иван после тяжелого молчания.

— Сегодня, сказывали люди, под венец. Скоро, поди, прикатят Борщовы.

Иван рванулся к дому Марьки.

Убитая горем Марька в это время вышла во двор. Понуро брела, зябко кутаясь в цветастую шаль, сбереженную матерью еще со своей свадьбы. Но ёжилась она не столько от первозимнего холодка, сколько от злой доли своей. Остановившись у плетенного из тальника пригона, Марька невольно поглядела на осиновую с отшелушившейся корой слегу, лежащую на краю навеса. Некогда, видимо, было отцу ошкурить, положил на время да так и оставил необработанной… Накинуть на эту слежку тот вон обрывок веревки, что висит на покоробленных тесинах воротец, и всему конец. Подумала так и в то же мгновение встрепенулась, попятилась назад.

Из-за пригона вышел Иван. Был он худ и бледен, глаза провалились, нос обострился, взгляд тяжелый — будто не Иван, а привидение перед ней. Марька слабо вскрикнула, а Иван шагнул к ней, обнял за плечи. И тогда она поморгала-поморгала налитыми слезой глазами и неудержимо расплакалась.

— Ну чего ты? Я же возвернулся. Совсем возвернулся!

— Ой, пораньше бы чуток! — как в беспамятстве ухватилась Марька за полушубок Ивана, словно земля под ней расступилась.

Кто-то хлопнул дверью, и Мария сразу пришла в себя. В доме у них уже собралась вся родня Безгубиных, ждали, когда подкатит со своими родными жених, чтоб отправиться в церковь, а потом прямо к Борщовым. По заведенному обычаю свадьбу гуляли первый день у жениха, второй — у невесты.

— Ох, малость опоздал ты, Ванюша! — прошептала Мария, вся сразу ослабнув.

Иван увлек ее за пригон. Сказал приглушенно и зло:

— Он что, одолел тебя?

— Нет, нет! Но в церковь уж собрались.

— Это знаю. Васька сказал. Ты что, сама за Семку согласная?

— Не хочу я за него! Руки собиралась на себя наложить…

— Тогда уволоку тебя — и вся недолга! Останется гад с одними усами под носом! Ведь это он меня в тюрьму упек.

— Семка?! — ахнула Мария. — Как он это…

— Некогда, потом! Надо бежать немедля…

— Пешком-то недалеко убежишь — догонят.

— Не догонят, я все обдумал, когда летел сюда. Ты постой здесь, а нельзя, так выйди из дому чуток погодя. Я пригоню рысака порезвее борщовского!

— Марья, а Марья! — раздался у крыльца голос.

— Здесь я, господи, на двор сходить не дадут! — отозвалась Марька.

— А-а… — послышался хохоток. — Тогда извиняй.

Снова стукнула дверь сеней.

— Жди смотри! А не дождешься тут — из церкви украду, так и знай! — Иван перепрыгнул через плетень, исчез в переулке.

Марька сходила домой, надела праздничный полусак, сказала матери:

— На крыльце пока постою. Голова что-то раскалывается.

Мать глянула на нее обеспокоенно: не свалилась бы совсем девка.

— Иди, дитятко, иди. От этой колготни у меня самой будто толкунцы в глазах кружатся. Катеринушка, ты бы тоже вышла…

На крыльце на правах подружки Катерина принялась утешать Марьку:

— Брось страдать-то, лица на тебе нету. Знаю, Ванюху жалко, да теперь его не вернешь. А Семка — жених завидный. Ей-богу, я и все наши девки тебе завидуем.

Время шло, а Иван не появлялся. Еще немного промедления — сам сказочный конек-горбунок не выручит.

Зазвенели, залились бубенцы в конце улицы. У Марьки подскочило сердце: Ванюшка, однако, мчится! И сразу упало: нет, Семка катит со стороны Борщовского хутора. Вон уже показался вороной рысак во главе целого свадебного поезда.

Сбежать одной, укрыться у кого-нибудь в деревне? Все равно найдут, ворвутся силой, уволокут связанную. Тогда без венца увезет Семка к себе в дом. По деревенскому обычаю, если сбежала невеста, надо одолеть ее, а потом уж покорной овечкой вести под венец. Иначе позор, мужиком считать перестанут.

Вся похолодев, метала Марька взгляд от улицы, от разукрашенного лентами свадебного поезда к пригону, где обещал появиться Иван.

Вот уже из дому вывалилась вся родня, протопала мимо Марьки к воротам. Вот уже у ворот разыгралось шутливое торжище. Ближняя и дальняя родня невесты, прежде чем впустить жениха и его родичей в ограду, запрашивала с них выкуп. Старались кто во что горазд. Запрашивали всякую скотину, хозяйственный инвентарь, другие заядлые выдумщики — чуть ли не птичье молоко. Но прежде всего требовали «беленькую с красной головкой» да ярую таежную медовуху. Борщовская родня не скупилась. По кругу бойко ходили чарка и ковшик.

Жених, пообещав тестю с тещей оговоренных коней, телку и десяток овец; гордо прошел в ограду. Неумолимо приближался страшный миг, когда Марька под руку с ним должна сделать первый невозвратный шаг в борщовскую семью.

И тут она увидела, как через плетень у пригона перемахнул из переулка Иван. Ее бросило в жар, не помня себя она кинулась к нему навстречу.

Увидев, как устремилась с крыльца невеста, как пылает ее лицо, решил Семка, что, запунцовевшая от волнения, она спешит к нему. Жила опаска, что девка ударится в слезы, что под венец пойдет как из-под палки. А тут — вот тебе раз! — сама поспешает к жениху. Лицо у него расплылось в самодовольной улыбке. Оглянулся на толпившихся у ворот мужиков и баб, парней и девок. Только хотел сказать: «Видите, как меня привечает невестонька?», — Марька шмыгнула мимо него, что есть духу бросилась к пригону. Иван подхватил ее на бегу, перебросил через плетень, одним махом перескочил сам.

— Садись скорей!

Она торопливо оглянулась по сторонам: куда садиться? Ни ожидаемого рысака «порезвее борщовского», ни даже плохонькой клячонки в переулке не было.

— Да сюда… Живей!

Марька увидела возле своих ног длинный лоток. Она не успела сообразить, как и зачем тот оказался здесь, куда и далеко ли они смогут умчаться на этом лотке от погони, как Иван подхватил ее, усадил. Потом, упершись ей в спину, разогнал лоток под гору, на ходу сам сел.

Семка никак не ожидал, что Марька побежит к пригону. Проводил ее недоуменным взглядом: «Что с девкой стряслось?»

Но когда увидел Ивана, от удивления и страха даже челюсть отвисла. «С неба, что ли, свалился? Или с каторги, варнак, убег?» — принеслось в голове. Не сразу до Красавчика дошло, что Марька намерена бежать с Иваном.

Вся толпа хлынула от ворот в ограду. Это сразу вернуло Семке уверенность. Он шагнул за Марькой, чтобы на правах законного жениха навсегда отбросить Ивана едкой насмешкой: «Не желаешь ли нам угодить — под венец проводить?»

Когда Иван перекинул Марьку через плетень, Семка рванулся вдогонку, но опоздал и встал остолбенело.

Творилась какая-то несуразица! Случалось, парни по сговору с девками выкрадывали их у родителей. Так делалось это под покровом ночи, на лихих конях. И то: чуть оплошай, догонят — тогда пощады не жди. Но чтоб днем да на людях — с ума надо свихнуться! Да еще увозил Марьку на лотке. Это было так же поразительно, как если бы сели они на помело и полетели над крышами деревни. Семке невольно подумалось, уж не правду ли болтали люди, что Марька знается с нечистой силой? Сзади раздалось многоголосое:

— Невесту украли!!

Затем прогремел дикий голос отца:

— Чего стоишь, раззява?! Догоняй!

Когда Семка бросился в погоню, а за ним поскакали другие, Иван с Марькой мчались уже далеко. Лоток летел по Длинному клину так, что и в бешеном намете коню уже было не догнать его.

Но впереди путь преграждала река. Налево согры, болото, направо поле, разгону хватит не надолго, лоток постепенно остановится. А пешком в открытом поле от коней не убежишь.

Иван решился на такое, о чем ни Матвей Борщов, ни Семка, никто другой из их преследователей даже помыслить не мог.

Хотя река покрылась слабым ледком, Иван направил лоток прямо по склону к реке. Марька, приготовившаяся скорее погибнуть вместе с Иваном, чем попасть в лапы освирепевшего Семки, заметив, что лоток мчится к реке, невольно затряслась и в страхе едва не свалилась в снег. Иван вовремя ухватил ее за плечи, крикнул в ухо:

— Замри камнем!

Лоток с бешеной скоростью вылетел на реку. И эта скорость оказалась спасительной. В обе стороны от лотка далеко разбегались по хрусткому ледку сверкающие трещины. И только у противоположного берега, когда движение замедлилось, ледок стал проламываться. Прозрачные льдинки проседали, перевертывались, вставали ребром за лотком. Но все же он успел вымахнуть на песчаный берег.

Иван вскочил, поднял на ноги словно прикипевшую к лотку Марьку, обнял ее порывисто, запрокинул голову и крепко поцеловал.

— Наша взяла, Марька! Взяла!! — сказал весело, победно.

Никакая погоня теперь была уже не страшна. На лошадях по такому льду не проедешь, и пешие не догонят. Скакать пять верст в объезд по мосту тоже бесполезно. Лес — вот он, рядом. За это время Иван с Марькой укроются в нем, исчезнут, как иголка в стогу сена. Заимок, охотничьих избушек, смолокурен и пасек в лесу немало, любая беглецов приютит. Да и шалаш на ночь не хитро поставить, для Ивановых да Марьиных рук — дело плевое. А пихтовая лапка что тебе перина — и духовита и мягка, первую-то ночь в таком шалаше даже приятнее провести.

Семка подлетел к берегу в тот самый момент, когда Иван целовал Марьку. Осадив коня у самой кромки, он в бессильной ярости выплеснул поток грязных ругательств.

— А ты, предатель, поцелуй своего жеребца! — крикнул ему Иван.

Такую оплеуху стерпеть Семке было невмочь. Тем более, что закатили ее принародно. Весь свадебный поезд сгрудился у реки. Все понимали, что Красавчик потерпел постыдное поражение.

Известна поговорка: победителей не судят. По местным же обычаям, если парню удалось скрыться с невестой от погони, он заслуживал уже не осуждения, а одобрения за лихость и мужество, за преданность своей любимой. Назавтра он свободно мог гулять свою свадьбу, и была ему честь и хвала. А над горе-женихом, у которого увели из-под носа засватанную девку, потешались долго и беспощадно: «Выхватили у раззявы лакомый кусочек прямо изо рта! И обглодыша не понюхал!» Зачастую кличка «Обглодыш» прилипала на всю жизнь.

Но такого позора, какой случился с Семкой, на деревне еще не видывали. Чтоб беглецы сумели не только уйти от преследования, но и могли целоваться на глазах у всех, безбоязненно насмешничать над женихом, — это было непереносимо.

И Семка, осатанев, в слепой ярости так огрел рысака бичом, что тот, обезумев, рванулся на лед. Ледок раскололся, как яичная скорлупка, вода забурлила, и конь исчез в темной полынье.

Люди кинулись на выручку, успели выхватить Красавчика из кошевы, вдруг примолкнувшего и жалкого. Матвей Борщов усадил сына на другую кошеву, погнал коня обратно в деревню.

Иван с Марькой, взявшись за руки, быстро пошагали к лесу.

 

7

К свадьбе в доме Федотовых загодя не готовились. Но когда Иван с Марькой вернулись назавтра в Сарбинку, гости уже были в сборе.

Еще вчера, — после того, как позорно расстроилась свадьба Борщова, многие сельчане, восхищенные дерзкой отвагой Ивана, один за другим приходили к старикам Федотовым, говорили:

— Наше почтение! Кланяемся поясно. Дозвольте в застолье.

Это значило: гость придет со всем своим — и еду, и горячительное принесет на общий стол. Но приношение это — не пожертвование на бедность, а знак уважения к дому сему. Оттого — прежде почтение с поклоном, а потом уж и просьба о доле в застолье.

Старики тоже кланялись земно.

— Дорогому гостю — красный угол! Дорого яичко ко христову дню, мил гость — к застолью.

Люди уходили, а через некоторое время над избами то тут, то там начинал виться дымок, в чистом морозном воздухе по улице разносился дразнящий запах жареной гусятины и баранины.

«Богом венчанных» молодых у порога встретили посаженые отцы — двое самых почетных гостей. Один взял за руку Марью, другой Ивана. И начался свадебный обряд.

Во всю ширь распахнулись двери в горницу, а там — сдвинутые вместе столы. На столах, покрытых узорчатыми скатертями, бесконечные тарелки, миски. И все полным-полнешеньки. И мясо, и рыба, и холодец, и варенец, и соленья, и моченья — чего тут только не было.

За столами сидели разнаряженные гости. Пожилые ближе к красному углу, где висела икона, а молодые, сверстники Ивана и Марьки, ближе к порогу. Гости сидели так тесно, было их столько, что просторная горница едва вмещала.

Иван и Марька знали о деревенских обычаях, предполагали, что их встретят не за пустым столом. Но чтоб так почетно, многолюдно и щедро…

Посаженый отец пропустил Ивана вперед. И едва шагнул он через порог, под ноги ему кто-то бросил охапку ржаной соломы.

Иван инстинктивно попятился, но тут же опомнился, твердо ступил он на эту солому, прошел вперед, потом ладонью тщательно протер подошвы сапог. К нему подбежал свадебный дружок, поднял сначала одну ногу, затем другую. Придирчиво осмотрел подошвы. Гости тоже смотрели, ждали, что скажет дружок.

— Ни соломинки не пристало! — торжественно прозвучал голос.

Теперь настал черед невесты. Ее посаженый тоже провел по соломе. И она тщательно, только уже не хлеборобской ладонью, как положено мужикам, а белым кружевным платочком протерла свои высокие, на каблучке, свадебные ботинки. Ведь Марьку-то готовили к свадьбе, хоть и не к этой.

И опять дружок, еще более дотошно, обследовал подошвы.

— Ни соломинки, чисто, как в светелке.

— Значится, жить молодым без ссор, в ладном согласии! — многоголосо и радостно заключили гости.

— Тогда почему солома в хате? — строго спросили посаженые. — Не должно ее тут быть! Место соломе перед порогом у избы, чтоб грязь не таскать.

Дружки мигом выкинули солому, чисто подмели пол распаренным березовым веником.

Молодоженов усадили во главе стола. Но только они сели, как прозвучала команда:

— Встать!

Иван сразу вскочил, вытянувшись. Марька поднялась чуть погодя.

— Сесть!

Теперь Марька села первой, а Иван после нее.

— Порядок блюдут. Мужику почет и первое место при подъеме к работе, а бабе — уважение и ласка при отходе ко сну.

— Это так. Тут зазевался — и в жизни станешь зевать. Поленился первым вскочить — в работе тоже лень одолеет. А баба первой взовьется — тоже не к добру. Потому на бабьем горбу далеко не уедешь.

Гости пропустили по чарочке за здоровье молодых. Но закусывать не стали. Свадебная подружка подкралась к Ивану, из-за спины протянула к его лицу круглое зеркальце. Спросила вкрадчиво:

— Чего вам, женишок, кажется?

Тут Иван знал, можно было пошутить для увеселения гостей. И он сказал:

— Зрю какую-то чушку… Розовенькую, с бантиком…

Все захохотали. Подружка зарделась, топнула каблучком:

— Смотри лучше!

— Гляжу в оба да вижу все одно…

Снова взрыв смеха. Посыпались вопросы-подковырки:

— А не обмишулился женишок? Может, там не чушка маячит, а бесенок лукавый?

— С кривым носом, с рожками?

— Нет, такого не маячит.

— Ну и слава богу! Значит, за нос водить никто не будет и рогатому не жить.

Подружка повернула зеркальце иначе.

— Может, теперь чего переменилось?

— Во, совсем иное дело: Мария Фоминишна показалась. Нарядная да приглядная.

— Показалась-таки! Нарядная? Наряд — к достатку, приглядность — к согласию. Жена перед мужем везде и всюду должна маячить, чтоб не забывал он дороги к дому.

Подружка поднесла зеркальце Марьке. Невесте не положено балагурить. Но назвать разрешалось все, что желалось иметь ей в доме, в хозяйстве. И скотины полон двор, и дом крестовый, и амбары с закромами зерна. Марька сказала:

— Вижу я милого Ивана Васильевича, себя возле него и детишек наших в счастье да радости.

Такое видение показалось необычным. Не принято признаваться в застолье в любви к собственному мужу и говорить не о достатке, а о счастье и радости. Все немножко опешили, наступила минутная пауза. Но вот кто-то в дальнем углу стола, среди молодежи, воскликнул восторженно:

— Вот это правильно! С таким муженьком, как Иван, более ничего не надо!

— Да и с такой женушкой Ивану — жить да любоваться.

Даже пожилые загудели одобрительно. Опять все пили, только невеста с женихом не пригубили. Дружки подняли их, поставили рядом. Ивана повязали белой шелковой лентой-поясом, Марьку — голубой. Потом заставили отступить ровно на шаг друг от друга.

Подружка взяла концы лент-поясов, невестин в левую руку, женихов — в правую. Все зорко следили за каждым ее движением, потому что наступал черед «крепления», самой важной части обряда.

— За самые концы держи! — советовали зрители. — Чтоб тютелька в тютельку.

— С кого начинать? — спросила подружка.

Тут ответ давали не жених с невестой, а родители жениха. Родителей невесты в застолье вообще не было. Находиться здесь им не полагалось, раз дочь ушла замуж «убегом». Назавтра молодые должны были пойти к родителям невесты с повинной. И тогда в невестином доме снова начиналась свадьба, только уже без обрядного застолья, а просто веселая пирушка с криками «горько».

Если жениховы родители желали показать, что выбор сына они не одобряют, то объявляли: начинать крепление с невесты. Этим они как бы говорили, что девка «обратала» парня. Если же невестку сын выбрал им по вкусу, тогда предлагали начинать с сына.

Однако старый солдат пристукнул своей деревяшкой и, как Марька, сказал не по обычаю:

— А с обоих сразу начинай. Да крепи так, чтоб на всю жизнь!

Отклонение это было встречено дружным одобрением.

— Правильна-а! И крепче вяжи, чтоб судьба не развязала.

Подружка связала банты, отскочила в сторону. Посаженые отцы принялись разглядывать узел.

— Крепление похвально. И аккурат посередине. Знать, вовек не отлучаться друг от друга, пока господь не приберет.

— Пораздвиньтесь, чтоб людям было видать.

— Двигайся не двигайся, а точно — жить да красоваться.

Еще раз выпили. Теперь заставили чокнуться и жениха с невестой. Они обменялись рюмками и выпили до дна, перевернули рюмки.

В кухне убрали половики, загудел пол от пляски.

Сарбинка разудало отгуляла вольную свадьбу.

 

8

Недолгим было счастье Марьки. Года не минуло — грянула германская война. Единственному сыну солдата-инвалида, Ивану, была положена отсрочка, однако его сразу же забрали. Объявили: раз женатый, останется со стариками молодица, — льгота отпадает.

Люди болтали, что опять не обошлось без козней Семки Борщова, который пристроился писарем при воинском начальнике. Красавчик после бегства Марьки назавтра же сыграл свадьбу, взял в жены Катерину, Марьину подружку, которая уговаривала ее на крылечке, нахваливала Семку. По деревне язвили: женился, чтоб не пропали заготовленные водка и еда. Сам Семка, мигом высватав Катерину, бахвалился:

— Катька получше Марьки. И телом подобрее, и лицом побелее, и родители у нее побогаче, сами приданое дали. Круглый выигрыш получился!

О Марьке, говорил Семка, он не горюет и горевать не собирается. Сватался за нее просто потому, что жила у них в батрачках, привыкли жалеть ее, из жалости и выкуп родителям давали. Из грязи бы да в князи угодила девка, а раз ума не хватило, обзарилась на голодранца-варнака, пусть на себя пеняет.

Ну, а что было у Семки на уме — кто знает? Только позор не вдруг смоешь. Все понимали, что Семка затаил лютую ненависть. И похоже, постарался, чтоб Ивана в первую голову отправили на войну.

Служил Иван матросом на Балтийском флоте, на минном тральщике. Как он там плавал и вылавливал эти окаянные мины, Марька не представляла себе. Никогда не видывала она ни моря, ни мин, да сердцем понимала, что вылавливает Иван злую смерть, стало быть, и сам ходит рядом со смертью.

Тревогу на время рассеивали письма. Однако, вспыхнув, радость быстро гасла: Иван мог десять раз сгинуть за то время, пока шло письмо. Было бы, наверное, все-таки полегче, если б осталась с ребенком. Растила бы второго Ивана.

А война шла нескончаемо. И кроме гнетущей тревоги за Ивана, много свалилось в эти годы на Марьку горьких вестей. Без вести пропал на фронте брат. Тиф-брюшняк унес в могилу отца с матерью, двух сестер. Умерла и свекровка. Осталась Марька одна со свекром. Невелико у них хозяйство, конь с коровой да пашни полторы десятины, только старый солдат теперь был вовсе не помощник, и все заботы-работы лежали на Марькиных плечах. Для одной-то груз нелегок, тянуть да тянуть.

Изверилась Марька и чаще ждала не возвращения мужа, хотя бы покалеченного, как свекор, а похоронки из волости. Скольких уж солдаток подкосила эта злюка-весть, не верилось, что и ее обойдет.

Но Иван явился.

Ранним декабрьским утром, едва прогорланили зоревые петухи, настежь распахнулась дверь избы, и в облаке морозного пара через порог шагнул матрос в бушлате.

Марька, только что принесшая со двора охапку поленьев, обомлела, с грохотом выронила их возле печи. Лампу Марька не зажигала, потому что не было керосина, а печь еще не успела растопить, в избе стоял полумрак, она не узнала Ивана, но сердцем почуяла: это он. И не помня себя стремительно кинулась к нему, повисла на шее.

— Живой! Живой!! — всхлипывала она.

Иван крепко ее обнял, произнес весело:

— Не реви, а радуйся, Марька! Я не просто живой — я всем нашим мужикам и бабам вольную жизнь принес. Пришел не абы как — с Советской властью в руках.

До Сарбинки дошел слух, что в «Расее» рабочие да крестьяне сбросили буржуйское правительство и установили народную власть. В больших сибирских городах, уверяли люди, тоже народ власть захватил. Но в окрестных селах и деревнях все пока было по-старому. Волостью правили старшина с писарем, в деревнях — сельские старосты. Люди поэтому и верили и не верили, что войне конец и солдаты скоро вернутся домой. Была уже одна революция — царя скинули, а война все продолжалась.

— Наша взяла, Марька! Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем. Власть — народу, войне — конец!

Марька плохо соображала, почти не слушала, что говорит Иван. Она была оглушена, потрясена его появлением. И важнее любых слов для нее сейчас было то, что вот он, ее Иван, стоял в избе, и она могла прислониться к его груди, выплакать застоявшиеся слезы.

И все-таки, хотя и не вникала Марька в смысл сказанного, однако сознавала: Иван насовсем. И войну, и смерть, и всякое зло, которое топью стояло вокруг него — все одолел! А осознав это, Марька спохватилась: надо мужа покормить. Ясно, он всю ночь провел в дороге, если явился спозаранок, и, конечно, голоден.

— Ой, погоди, я печку растоплю, блины заведу живенько.

— Давай, давай! — И, помолчав минуту, спросил изменившимся, неуверенным голосом: — А бати что-то не вижу…

— Ой, прости меня, дуру! Ополоумела, забыла, что радость великая не для меня одной… Вон он, батюшка.

Старик сидел на печке, свесив ноги. Деревяшку он к ночи отстегивал, и теперь в волнении не мог найти ее, шарил трясущимися руками вокруг себя и плакал молча.

Иван шагнул к печке, как ребенка, ссадил отца на лавку, крепко обнял, поцеловал в мокрую от слез бороду. И сам едва не расплакался.

— Ну, будет, отец. Скажи хоть «здравствуй», чего ты молчишь…

— Здравствуй, сынок. А говорить чего тут, привел господь свидеться — боле ничего не надо… Мать вот не дождалась…

Растопив печь, Марька поспешила в кладовку за мукой. Но, пробегая мимо мужа, не утерпела, опять порывисто обняла. Иван невольно охнул.

— Чего ты? — всполошились разом и Марька и отец. — Уж не ранетый ли?

— Ерунда! Офицер продырявил, когда Краснова от Питера отбивали. Пуля прошла под ключицей навылет. Повезло — легкое не задела.

— Правда?

— Не вру, не пужайтесь. Если бы крепко зацепило — в госпитале валялся. А вовсе бы не ранило — с корабля не списали. По случаю ранения Центробалт отправил домой с наказом: крепить здесь Советскую власть.

— Нечего крепить-то вроде. Нету еще у нас новой власти.

— Нет, так создадим. Мандат на это кровью завоеванный.

За долгие годы войны наскучалась Марька по мужу. Побыть бы с ним наедине, но где там! Весть о возвращении Ивана неведомо как разнеслась по всей Сарбинке. Мужики и бабы повалили валом. Дверь в избу не закрывалась до позднего вечера. Жадно слушали матроса, без конца заставляли повторять, как она доподлинно творилась, революция. И почему «Аврора» бабахнула только раз, а не разнесла, не раскрошила тот царский дворец до основания? И как выкуривали из-за поленниц юнкеров, как поднял руки вверх «бабский» батальон, как заарестовали господ министров, кто такой Ленин, видел ли его Иван лично.

— Видел не однажды, потому что несколько раз стоял в Смольном на карауле у тридцать первой комнаты, где он работал, — отвечал матрос и подробно описывал, как он выглядит, Ильич.

— Значится, замирение Ленин объявил? Слава богу, солдатушки домой возвернутся.

— Кои уцелели. Не счесть, сколь голов-то положили за царя-батюшку, чтоб ему в пекло угодить. И временных туда же!

Декреты Советской власти о мире, о земле, которые Иван привез с собой, касались всех кровно, о них речь шла больше всего. Матрос перечитывал их без устали, растолковывал дотошно, и это мужикам было особенно по душе.

— Теперь-то уж жизня впрямь должна начаться вольная.

— Землю трудовым крестьянам — это справедливо. Только и с наделом некоторым горько. У бедноты ни тягла, ни плуга, чтобы пашню-то угоить.

Крепких богатеев в Сарбинке не много: прасол, лавочник, сельский староста, Борщов с сыновьями да еще три-четыре семьи. На встречу с матросом никто из них не пришел. И беднота выкладывала свои горести откровенно, без оглядки. Были тут и «справные» мужики, но они тоже поддакивали. Кулак-мироед бедняцкую кровь сосал, да и хозяйства с достатком норовил к рукам прибрать. Унять богачей, оградить трудовых крестьян от напасти и эти были согласны.

Пока говорили мужики о своих заботах, Иван слушал, не перебивая. Потом, пристукнув крепким кулаком по колену, он твердо сказал:

— Все переделаем! Для того и власть брали.

— Так-то оно так. Декреты, какие ты читал, для люда крестьянского, рабочего да солдатского самые наинужные. Только опять же в Питере. За тридевять земель, стало быть. А у нас кто богат, тот и силен, тот и правит миром, — пощипывая кудлатую рыжую бороденку, выложил свои сомнения один из мужиков.

Это был плотник Еремей Ипатов, мужик грамотный, охочий до книжек, но обремененный большой семьей. Постоянная забота, как прокормить, одеть и обуть ораву ребятишек, выучила его плотничать. Лишь летом он крестьянствовал, а каждую зиму мыкался по ближним и дальним деревням, ставил срубы домов, подымал стропила, подводил карнизы, крыл крыши — словом, делал ту плотничью работу, при которой обходятся топором да пилой, без рубанка и фуганка.

И уж кто-кто, а Еремей по горькому опыту знал: у кого власть, тот может повернуть по-всякому. Свой брат-мужик, как был уговор, так он и рассчитывается. Если и попадется бестия, надует, так через волость управу найдешь. Но коль обманет кто из волостных чинов, из богатеев — правды потом днем с огнем не сыщешь.

— Однако за обман ты живо беса свербящего подсунешь.

Все засмеялись. Прошлую зиму надул Еремея купец Кормачев, свояк волостного старшины. Ну, Еремей и подсунул ему в новые хоромы этого самого беса. Как погода к перемене, к ненастью, так в углах ноет, свербит на все лады. А мороз подкатит — треск такой стоит, будто бревна в щепу колются. И отыскал купчина Еремея, взмолился: избавь от напасти, не то супруга ума лишится, деток родимчик хватит. Принародно все недоданное вернул и сверх того еще четверть горькой поставил.

— Меня-то обжулят — я беса подпущу. Секрет плотничий знаю. А как весь мир тут объегорят?

— Кто объегорит-то?

— А кто найдется попроворнее. Когда царя скинули, тоже все глотки драли: свобода, свобода! А власть как была у богатеев, так у них и осталась. И ныне опять ждем, когда нас вольной жизнью, как орехами на посиделках, одарят.

— Еремей прав — надо и здесь Советы немедля устанавливать, — сказал Иван.

Все дружно согласились. Самые азартные сразу же вскочили с лавок, готовые к действию. Но плотник опять вставил свое слово:

— Так-то оно так, да вон-то как. Не уподобиться бы тому старику…

По избе прошелестел смешок. Все смекнули, на кого намекает Еремей. С детства знали поучительную историю про деда, который вздумал мастерить сани в избе. «Славные выйдут розвальни», — объявил он старухе. «Так-то оно так, да вон-то как», — заметила старуха. Дед и ухом не повел, не пожелал вникнуть в бабкины слова. Принялся за дело. А когда все закончил, опять с похвальбой спросил: «Гляди, добрые изладил?». «Так-то оно так, да вон-то как», — опять повторила старуха. Осерчал дед на бабку за то, что толмачит непонятное. Поволок сани из избы, а они в дверь не лезут, вон-то не выходят. Тогда лишь сообразил старик: об этом и толковала старуха. Надо было умом пошевелить, прежде чем за дело браться.

— Тут прибауточки ни к чему, — свел брови Иван. — Дело нешутейное.

— К тому и клоню, что нешутейное. Оравой навалиться — староста наш не только власть сдаст, исподние портки с себя скинет. А вот как новую власть напрочно утвердить — тут умишком надо пораскинуть, — с достоинством разгладил бороденку Еремей.

— Нечего тут рассусоливать! — вскинулся солдат Пахомов, за несколько дней до Ивана вернувшийся в Сарбинку с фронта. — Созвать на сходку всех мужиков и баб да и выбрать новую власть. Как солдатские комитеты в армии выбирали.

— Мир-то не долго собрать, — сощурился Еремей. — Только Борщовы да Юдашкины сходку эту на свою бы сторону не повернули. Многие справные мужики привыкли им в рот глядеть, а бедняки в долгах у них, как на поводу.

— Ну, теперь мы ученые, — сказал Иван. — Не допустим, чтоб мироеды к власти пролезли. И как действовать — знаем!

Иван предложил создать сначала военно-революционный комитет. Этот комитет немедля возьмет власть в Сарбинке в свои руки, а потом проведет выборы в Совет.

Видя, что разговор пошел об организации новой власти, к дверям потянулись все, кто остерегался брать на себя ответственность. Потому что новую власть надо было не только организовать, но и оборонить, если потребуется, с оружием в руках, как сказал Иван.

Остались бывшие солдаты да парни посмелее, из батраков и неприписных крестьян. Осталась, конечно, и Марька — не уходить же ей из собственного дома. В разговор она не вмешивалась, но слушала напряженно. Дивилась на Ивана — казался он ей совсем не таким, как прежде. Раньше это был сильный, отчаянный, но простой деревенский парень, а теперь держался с такой решительностью и уверенностью, словно стал хозяином не только в своем дому, а и на всей земле. Речь у него вовсе не деревенская, говорил напористо, твердо и будто по писаному, как в тех Декретах, которые читал. Даже внешностью переменился: черты лица стали резче, взгляд отвердел, плечи сделались прямее, вся фигура стройнее. Сказалась матросская выправка.

В военно-революционный комитет вошли батрак Самсонов, фронтовик Пахомов и плотник Еремей. Председателем избрали Ивана. Совет решено было выбрать погодя, когда ревком свяжется с городскими большевиками, чтобы организовать власть как положено.

Иван приметил, как Марька смотрела на него. И когда поздним вечером остались они наедине, обнимая ее, шутливо сказал:

— Ты весь день глядела на меня так, будто я — это не я, а какая-то диковинка.

Марька счастливо рассмеялась.

— Я и впрямь дивовалась, шибко ты переменился.

— Такие годы хоть кого переменят, — раздумчиво произнес Иван. — И я, конечно, уже не прежний. Жизнь многому научила. А еще больше — партия… Я ведь, жинка, с начала войны большевиком стал. У нас на тральщике боевая была группа, марксистскую литературу не только сами читали, а и по другим кораблям распространяли. После февральской матросы меня в Центробалт избрали… В общем, давно понял, что не кулаком надо правду-матку отстаивать, как тогда на приисках, а всю жизнь народную по-революционному перестраивать.

Иван помолчал, потом, притянув жену к себе, как по секрету, сказал ей на ухо ласково:

— А я к тебе тоже приглядывался. Ты тоже сильно переменилась…

— Исстрадалась вся за войну-то, постарела.

— Нет, ты лучше стала! Сразу видать, не шибко бедствовали с батькой. Знаю, нелегко доводилось, но только сила в тебе теперь чувствуется, а не забитость былая.

— Ой, какая у бабы без мужика сила! — от сдержанной ласки мужа у Марьки растопилось сердце. — А с батей мы, верно, из бедности не выбились, но не голодали и по добру жили. И когда он меня читать-писать обучил, так у меня будто глаза на свет открылись…

— Да, я твои письма с радостью читал, грамотейка ты моя.

Всю ночь проговорили Иван с Марькой и никак не могли наговориться, никогда не были так счастливы, так близки.

 

9

Сходку созвали в канун рождества возле пустовавшей конторы лесничего. Представитель Сарбинского ревкома съездил в Барнаул, разузнал там, как налажена и как работает новая власть. Городские большевики одобрили действия сельских ревкомовцев, уполномочили их на создание местных Советов.

Чтоб не пролезли в Совет ставленники богатеев, кандидатуры председателя, секретаря и членов Совета наметили заранее. Председателем — Ивана, секретарем — Плотника Еремея. Плотник, правда, учился всего полторы зимы, но в Сарбинке числился среди первых грамотеев. Всю войну он сочинял бабам письма в солдатские окопы, натренировался внятно читать самые корявые строчки с фронта. Ну, и поневоле научился безошибочно считать, чтоб не обманывали на каждом шагу, когда ходил по деревням с плотничьим инструментом.

— Ладно, не все махать топором, испробую поскриплю пером, — сказал плотник ревкомовцам.

Кандидатуру Ивана сход утвердил без споров. У бедноты было к нему полное доверие, бывшие фронтовики считали своим братом, а хозяйственные мужики не противились, ибо знали, что не от лени беден дом Федотовых. Только богатеи были настроены против «моряцкого комиссара», да скрывали пока ненависть под надвинутыми на глаза суконными картузами и меховыми шапками.

— Значит, объявляется: избран председателем Сарбинского Совета, матрос Иван Федотов. Противоголосующих не оказалось. А кто руку не поднял, считается отклонившимся. Революция обойдется без таких.

Но едва выставили кандидатуру Еремея, как в толпе произошло движение. К крыльцу яростно продиралась высокая, ширококостная, как дюжий мужик, бабища в домотканом шабуре. Лицо ее было багровым, глаза гневно выпучены, изо рта рвался непрерывный крик. Однако не громовой, как можно было ожидать от такой здоровой женщины, а неожиданно тонкий, жалобно-писклявый.

— И-ни-и! — резало воздух. — Роби-ить нады-ить, а не дури-и-ить!..

Это была Прасковья, жена Еремея. Вся Сарбинка называла ее не иначе, как оглашенной. Обычно угрюмая, молчаливая, она целыми днями возилась по хозяйству, в пересуды кумушек сроду не ввязывалась, а с мужиками и вовсе в разговор не вступала. Но если кто наносил ей обиду, она кидалась на того зло и напористо. Унять ее было невозможно. Или проси прощения, или скрывайся поскорей и подальше.

— Сымаю свою фигуру! Оттого как вправду робить надо. Бумажки-то подписывая, кусок своей ораве не зароблю…

И, спрыгнув с крыльца, мышонком шмыгнул за контору.

В толпе загоготали.

— Ренегат! — крикнул, стиснув кулаки, Иван — Сам твердил — власть надо брать в свои руки — и сам первый улизнул за угол!

Никого из мужиков не возмутило, однако, бегство Еремея.

— И правда, кто кусок ребятишкам добудет, кроме отца? Власть и без нас поставят. Тут своих забот невпроворот!

Увидев, что Еремей послушался ее, отказался «секлетарить», Прасковья сразу успокоилась, остановилась. Потом сказала вразумительно:

— Бездетного надо выбирать-то, чтоб без обузы дело правил.

— Верно баба толкует! Многодетным куда уж лезть.

— Не скажи! Бездетный да беззаботный с чего о нужде людской позаботится? Ежели ему — завей горе веревочкой…

— Нужду-то народную не понаслышке знать надо.

— А кто тут кричал — без нас управятся?

— Знамо, хомут для коня завсегда найдется!

— Так я не конь, чтобы мне на шею хомут толкать! И у коня: иной хомут робить помогает, иной — холку в кровь сбивает.

Народу на площади перед конторой всё прибывало. До всех как бы впервые дошло: сами для себя выбирают власть.

— А чего одних мужиков ставят? — прозвенел женский голос. — Бабы нешто не люди?

— Верно! Вон Прасковья показала, кто в ином доме хозяин.

— Прасковью и выбрать вместо Еремея, раз она власть умеет показать. А Еремей пусть умом пошевелит, как его дед с санями…

— С ума спятили! Куда я от ребятишек? — перепугалась Прасковья. И стала поспешно продираться назад.

Кругом снова грохнул смех. В это время, растолкав окружавших ее людей, на крыльцо вскочила раскрасневшаяся, в сбившемся платке Марька.

— Нечего тут скалится, над Прасковьей потешаться! — крикнула она.

И не очень складно, но зато яростно стала говорить о том, что если бы не ребятишки, так Прасковья не хуже Еремея работала в Совете. И многие бабы поумнее тех мужиков, которые тут гогочут. И в проклятую эту войну бабы разве меньше натерпелись? И за мужиков и за себя хребтину гнули, непосильной работушкой надрывались, слезами и кровью умывались. А Советская власть войне конец объявила, мужиков домой возвертает, так неужто для того, чтобы над бабами изголяться?

— Верна-а!.. Марью в Совет надо! Марью!.. — подхватили бабы.

Марька не ожидала такого поворота. Она совсем не думала о себе, когда вскочила на крыльцо. Просто не могла не заступиться за Прасковью, за всех баб, натерпевшихся за лютые годы войны. Прорвалась, заговорила сила протеста против злой несправедливости.

И вот крик: ее в Совет! И не только бабы горланят, а и мужики подхватили:

— Марью! Марью!

— Да нет, я не о себе толковала! — замахала руками Марька. — Я только к тому, что бабы тоже за Советскую власть.

Иван смотрел на жену с восхищением. Ай да молодец, прямо здорово, по-революционному за баб агитнула и народ на серьезный лад повернула. Но вслух он возразил:

— Я, конечно, не против народной воли, только секретарем Марья не годится. Грамоту она самоуком постигла, письма мне всю войну сама писала, но честно скажу: только я те письма и могу читать-разбирать…

По площади опять прокатился смех. На этот раз, однако, добродушный, веселый.

— Секретарем придется кого-то другого выбрать. Вот хоть Петра Стукова: он и в армии писарил, собаку съел в бумажных делах.

— А Марья пущай заместителем у тебя, Иван. Дома у мужика баба — первый заместитель, ну и в Совете пущай! В школу не довелось ходить — так это не ее вина, а разумом она не обижена, знаем. От баб выдвигаем.

И хотя заместителя председателя поначалу выбирать не собирались, сходка утвердила новую должность в Совете. А когда избрали Марию, какой-то умник по-серьезному или ради шутки предложил еще поправку:

— Тогда и называть надо так: Совет крестьянских, солдатских, матросских и бабьих депутатов.

— Бабы не сословие, — не согласился другой. — И у буржуев бабы имеются, и у офицерни, а они, поди, не за Советскую власть.

— Буржуйку иль офицерку не бабой и кличут, а барыней иль госпожой величают, слыхивали. Еще дамочкой, на худой конец.

— Баба — трудовой человек. Только у рабочего да у крестьянина жена бабой зовется. Марья — бабий депутат. Пусть и значится так.

Иван решил не спорить по мелочам.

— Ладно, пусть будет Мария женским депутатом.

— Э, нет! — опять возразил тот же умник. — И у царя, поди, жена женщина была, и у генералов там, у полицейских — у всех женщины. Баба есть баба, и нечего стыдиться, не поганое какое слово, а самое святое, трудовое!..

Тут вся площадь загорланила:

— Правильна-а! Неча стыдиться. Так и надо звать, как всегда зовем.

Матрос махнул рукой:

— Принято! Пусть зовется: бабий депутат. Главное — власть Советская, народная. А народ сам себе худа не сделает.

 

10

Назавтра, по случаю рождества, село загуляло, загорланило пьяными песнями с самого утра. Иван же спозаранку принялся «наглядно оформлять» Советскую власть, как объяснил Марии. После выборов он перестал называть жену Марькой, сказал, что неудобно члена Совета окликать, как девчонку, надо поуважительнее.

— Да хоть горшком зови, только в печь не ставь, — смеялась Марька.

— И меня Ванюшкой не зови, а то ты и при людях забываешься.

— Ну, смотри, как сразу заважничал, только властью стал.

— Точно! Раз мы — власть, то и люди и мы сами себя должны уважать.

Иван отправился к лавочнику, добыл банку пунцовой краски. На большом листе фанеры написал крупными печатными буквами:

САРБИНСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ,

СОВЕТСКИХ, МАТРОССКИХ И БАБЬИХ

ДЕПУТАТОВ

Повесил эту вывеску над бывшей конторкой лесничего.

— Броско намалевал, председатель, — не то похвально, не то со скрытой насмешкой сказал кто-то в группе подгулявших мужиков, из любопытства собравшихся на улице. — Прямо огнем полыхает.

— Она и должна полыхать. Революция!

— Оно так. Да с огнем-то осторожность нужна…

— А без огня с голоду подохнешь, в избе от мороза окоченеешь, — отрезал матрос.

Мужики одобрительно подхватили:

— Верно, без огня и на печи не отогреешься. Потому — до костей трудовой народ за войну эту пробрало.

Одной вывеской Иван не удовлетворился. Требовалось водрузить еще красный флаг. Прибить древко к крыльцу над вывеской было бы проще простого. Но моряк привык видеть флаг на мачте корабля. А если мачты здесь нет, то надо поставить.

Во дворе у Федотовых лежал на покатях ствол лиственницы. Заготовлен он был еще перед войной, когда собирались подвести новые матицы в избе. Но Ивана арестовали, потом забрали на фронт, и лиственница осталась лежать до лучших времен. И долежала. Лучшей мачты придумать нельзя. Когда Иван ударил по лесине топором, сухое дерево зазвенело, а топор отскочил, как от камня.

— Такая мачта сто лет будет стоять, а может и двести, — удовлетворенно произнес Иван.

— Не диво, — согласился отец. — Вон лиственничные столбы у ворот мой дедушка, сказывали, вкопал. Лиственница гнили не поддается. Хорошо высохнет — гвоздь не вобьешь. — И помолчав, добавил: — Оно бы того… в бане стена совсем иструхла, холодом из-под полка тянет. Все собирался лесину эту туда подвести, да не удосужился. Но для обозначения Советской власти — забирай.

Вооружившись ломом и железной лопатой, Иван отправился рыть яму под мачту. Помощь звать не пришлось. Хмельные мужики стали собираться возле: не терпелось узнать, что затеял матрос. Попеременно долбили ломиком, выбрасывали лопатой мерзлые глыбы, потом приволокли лесину. Иван достал из-за пазухи кумачовое полотнище, прибил его к древку, а древко укрепил проволокой к вершине лесины.

— Давай подымай! Взяли, живо!..

И когда захлопал, заиграл на ветру красный флаг — первый красный флаг за всю историю Сарбинки! — кто-то из мужиков задумчиво сказал:

— Да-а… на долгие годы это…

— Навечно, мужики! — заверил Иван, отходя полюбоваться на дело рук своих.

Крепко стояла лиственница, весело пламенело, трепыхалось полотнище. Но чего-то вроде еще не хватало.

— Покрасить бы лесину, — предложила Мария.

— Ведь верно! — хлопнул Иван себя по лбу.

Он сбегал домой за шестом, привязал к нему кисть и той же пунцовой краской, какой писал вывеску, принялся красить лиственницу. Банки еле хватило. Мачта поднялась будто еще выше, стала праздничной.

Отовсюду, со всей деревни, была видна эта красная мачта с огненным флагом наверху. Глядя на нее, одни радовались, другие улыбались неуверенно, третьи недобро хмурились. И все напряженно ждали, как новая власть себя покажет на деле.

Ждать пришлось недолго. На первом заседании Совет вынес решение: произвести передел земли, урезать кулацкие хозяйства. Передел отложили до весны, потому что земля — это земля, негоже было делить ее, бродя по суметам. Да и вообще это пока не сильно волновало мужиков. Хотя в притаежных здешних местах не было степного земельного приволья, однако и от малоземелья не очень страдали крестьяне.

Бедняки, даже если они получали достаточный надел, не имели возможности его обработать. Купить коней, завести необходимый для пашни инвентарь было им невмочь. И ничего другого не оставалось, как сдать землю богатеям в аренду, а самим идти к ним же батрачить. Да и тот, кто не батрачил, а с грехом пополам вел свое хозяйство, тоже часто попадал в кабалу.

Богачи охотно «выручали» односельчан, но заставляли отрабатывать долг в страду, когда день год кормит. Отработает должник у мироеда, а своя пшеница осыплется или в непогодь придется ее убирать.

Все это было отлично известно Ивану. И он предложил, чтобы Совет прежде всего конфисковал у богачей и передал беднякам тягло, скот и инвентарь.

Первым постановили «уравновесить» прасола Корнея Юдашкина. В годы столыпинской реформы он тоже, как и Борщов, поселился на отдельном хуторе, но только хутор этот стоял почти рядом с деревней. Жил прасол один со старухой, а хозяйство содержал и землю обрабатывал чужими руками. Сеял он столько, сколько иные полсотни дворов не осиливали.

Вторым в список внесли хозяйство Матвея Борщова. Этот земли не много обрабатывал, коней и коров тоже мало держал, а свиней еще по первозимью сбыл. Зато мельница, маслобойка, шерстобитка и пихтовый завод ему жиреть помогали. Через них он многих мужиков и баб крепкой уздой обратал.

Юдашкин встретил комиссию смиренно. Внешне он вовсе не походил на мироеда: маленький, сухонький, узкоглазый и почти безбородый старикашка. Борода у него такая реденькая, что волос от волоса торчал далеко, а вместо усов по углам рта свешивались две тощенькие кисточки.

— Теперя хоть все подчистую забирайте, ежели сын сложил голову во славу осподню… — крестясь, забормотал он, когда Иван объявил постановление Совета.

Единственный сын Юдашкина был надеждой отца. Еще до войны получив офицерское звание, он вышел в отставку, но семьей обзаводиться не торопился, все приглядывал себе невесту вровень, основательно вникал в хозяйство. Когда грянула война, он быстро пошел в гору, дослужился до штабс-капитана. Да под конец не повезло: уже перед самой революцией продырявила его расчетливую голову шальная немецкая пуля. И теперь вот старику ничего не оставалось, как уповать на волю божью.

— Сам осподь бог велел беднякам помогать. И я завсегда… — сладко тянул старик.

— Завсегда? — усмехнулся Иван. — Только что-то не батраки твои, а ты сам жирел.

Корней насупился, но продолжал все так же смиренно:

— Ежели бы не содержал я батраков, оне бы с голодухи околели. Кого свое хозяйство не кормит, тому неминуче в батраках ходить.

— А мы вот сделаем иначе. Отдадим часть твоего хозяйства батракам, и пусть они хозяйничают на земле сами! — сказал Иван. В душе у него даже шевельнулось что-то вроде сострадания к старику, очутившемуся под конец жизни у разбитого корыта. Но сознание, что хозяйство прасола выросло на нужде других, заставило его жестко закончить: — И доброта твоя нам теперь ни к чему. Бедняки получат подмогу не по твоей иль божьей воле, а по воле Советской власти.

Степка Борщов, когда пришли национализировать мельницу, бухнулся Ивану в ноги, елозил по усыпанному мучным бусом полу, умолял, доказывал, что давно ужо отделился от отца, что не богач он вовсе, раз никакого хозяйства у него больше нет.

Фроська, наоборот, разбушевалась. Она рвала на себе волосы, наскакивала на Ивана с кулаками, истошно вопила, что он сживает всех Борщовых со света по наущению ведьмы Марьки. Матвей, мол, приютил голопузку в своем доме по доброте, а эта неблагодарная тварь возненавидела их ни за что ни про что.

Ни Фроськины вопли, ни унижения Степки не повлияли, конечно, на решение Совета. Мельницу национализировали. Но Степку пришлось все-таки оставить на ней мельником.

Не слишком сложно было следить за работой водяного колеса и жерновов, регулировать скорость и качество помола. Однако никто из мужиков не захотел овладеть этим делом, бросить свое, какое ни есть, хозяйство и перебраться на мельницу. А зерно молоть надо было. И поневоле поставили мельником Степку.

С Семкой же произошла стычка посерьезнее. Не согласен был Семка работать на Советскую власть.

— Не дождется Ванька-каторжник такой потехи. Чтоб я у него на побегушках служил! — яростно сказал Красавчик отцу, когда тот вздумал склонить его к мысли, что Степан, пожалуй, прав, под своим доглядом мельницу-то держит. И Семену бы, может, следовало пристроиться хоть на маслобойне, а он, Матвей, на хуторе один бы управился.

Ивану Красавчик открыто пригрозил:

— За башку теперь держись крепче! Не ровен час, потеряешь…

— На войне сохранил, так уж здесь как-нибудь уберегу, — ответил Иван.

Темным метельным вечером на той же неделе кто-то высадил из дробовика окно в доме Федотовых. Волчий заряд картечи мог бы развалить голову Ивана, да мимо пролетел, рука, видно, у стрелка дрогнула.

Иван, не мешкая, бесстрашно выскочил на улицу, однако под окном захватить никого не успел. Услышал лишь быстрый конский топот. С той поры Семка надолго исчез из Сарбинки.

Скрылся и прасол Юдашкин. Этот забрал с собой старуху, погрузил на две подводы несколько мешков муки и зерна, бочку солонины, одежду, домашнюю утварь и уехал, по-видимому, в какой-то таежный скит. На дверях своего крестового дома он хлебным мякишем прилепил клочок бумаги, на котором карандашом было коряво написано: «Бог дал — бог взял… Воля осподня на всё. Можа, давно надоть было на пороге божьем предстать».

Сельского старосту решили не трогать. Хозяйство у него не шибко крепкое, к тому же мужик он многосемейный. Но староста сам с перепугу прибежал на подворье Федотовых, встал на колени перед Иваном, покаянно прижав руки к груди.

— Пожалей душу христианскую, ребятишек безвинных пожалей! Семеро их у меня, кто сирот поить-кормить станет? Не надоть меня топить.

— Топить? Как топить? — удивился Иван. — С чего ты это взял?

— Дак ты сам людям сказывал, что в Питере всех, кто власть правил, покидали за борт.

Иван захохотал.

— За борт — это не значит утопили, как котят. Это значит — вышвырнули с корабля революции! Всех, кто на шее трудового народа сидел, вот что я говорил.

— Дак я ж не сидел, я сам робил. Не за что меня, стало быть, топить-то…

— Тьфу, дурень, ей-богу! Опять то же самое.

— Дурень, знамо, дурень. Христом-богом надоть было открещиваться от должности старосты-то…

— Ну, Христос-бог теперь не поможет. А Советская власть не торопясь разберется, крепко ли ты народу насолил. Сколько греха наберется, за столько и расплачиваться будешь.

— За все расплачусь, последней живности лишусь, только душу не губите, ребяток сиротами не оставьте!

— Иди ты… — не стерпел, крепко выругался Иван. — Последний раз растолковываю: Советская власть — это власть народа. И обдирать тебя, как липку, она не собирается. Если бы ты против народа зло непростимое сделал — пеняй на себя. А пока — уматывай к бесу! Некогда мне…

И, странное дело, ругань как будто успокоила старосту. Зажав шапку под мышкой, он попятился за ворота, потом, пригнувшись, мелкими шажками побежал по улице.

 

11

Зимой от свету до свету часы долгие. До войны жгли в лампах керосин, и бабы сидели за прялками или устанавливали кросны и ткали холсты и половики. А мужики ладили сбрую, чинили валенки или правили иную какую неспешную работу.

В войну, особенно в последние годы, керосину не стало. Мужиков в избах — тоже. Стыли они по окопам, многие сложили головы на чужой, неведомой стороне. Редко в какой избе жужжали теперь веретена, стучали челноки. Не до пряжи, не до тканья стало бабам, когда сверх своей нелегкой долюшки свалилась на плечи еще и тяжкая мужичья ноша. Темень и горе полонили Сарбинку, и время сделалось будто вовсе неподвижным.

Однако в эту зиму, как установилась Советская власть, дни помчались один за другим наперегонки. И вечера будто сразу укоротились. Керосину стало еще меньше, не во всякой избе могли засветить даже махоньку «коптюшку», жгли лучину. Но если бы и вовсе не было огня, люди не чувствовали себя придавленными темнотой. Потому что исчезла самая гнетущая тяжесть — объявлен конец войне. Возвращались домой солдаты. Хотя многие приходили покалеченные, а все ж таки детям — отцы, женам — опора, не сиротская впереди маячила доля. И за сыновей, которые подрастали, отпал страх: не угонят на погибель. И в самых бедных избах, где не было ни капли керосину, горел свет надежды. Полуночничали мужики и так и этак обговаривали, с чего и как начать жить по-людски.

В Совете и вовсе с утра до вечера теперь толкались люди, обсуждали, спорили, кто больше всех обездолен, кому в первую голову власть должна помочь. Волостной и уездный Советы «укорачивали» богатеев. У крупных торговцев и торговых фирм новая власть конфисковала запасы товаров, сельхозинвентаря, распределяла по деревням, и местным Советам предстояло раздать это тем, кто ничего не имел.

Многие мужики кинулись заготовлять лес на дрова, а главное — строевой. У кого за годы войны обветшали дома и надворные постройки, возникла нужда их выновить, кому хотелось поставить новые дворы для скота, выделенного Советом, а некоторые спешили запастись лесом впрок. Прежде-то не всякому было по карману купить билет в лесничестве. Теперь лес стал общим достоянием, не принадлежал, получалось, никому отдельно, а всем и каждому. Билетов пока никто не требовал, не продавал, и мужики не упустили случая воспользоваться даровщинкой. Понадобилось и тут срочное вмешательство Совета. Стали устанавливать норму, определять действительные потребности каждого хозяйства. Не раз и не два пришлось Ивану съездить на делянки, призвать кое-кого к порядку.

И надо было постоянно отправлять в города подводы с хлебом, изъятым у богатеев. Далеко не все мужики отзывались на это с охотой, приходилось неустанно убеждать, втолковывать, на каком пайке живут рабочие в Питере, Москве и в других городах России.

Забот у Ивана — с избытком.

Марии тоже хлопот хватало. Протопит до рассвета печь, испечет булку — две подового хлеба, сунет в загнетку похлебку или кринку молока, чтоб оттопилось к обеду — и можно «женсоветить», как шутливо называл ее деятельность Иван. Ну, коровенку еще подоить сбегает. А уж ухаживал за коровой и конем свекор. После возвращения сына старый солдат словно помолодел.

— Чего я буду на печи-то бездельничать! Так и руки отсохнут, — говорил он сердито, когда Иван иной раз выкраивал минуты и сам управлялся по двору. — Пока могу, я свое дело делать буду, а вы свое правьте.

В самом Совете Марья появлялась не часто. Она шла туда, где собирались бабы. То у кого-нибудь в избе, то просто на улице. И заводили один и тот же разговор: у кого какая неминучая нужда да как от нее избавиться. А потом, если находился выход, объявляла Мария бабий наказ Ивану.

Поначалу Иван не больно выполнял эти наказы. Казалось ему, что о мелких мелочах твердит Мария: об одежонке ребятишкам из бедняцких семей, о дровах солдаткам, о какой-нибудь развалившейся печке. Но Мария стояла на своем. У солдаток и многодетных, мол, не было холста, сеять да обрабатывать лен было невмочь, руки не доходили. А лавочник мануфактуру припрятал. Надо конфисковать и раздать ребятишкам на штанишки да рубашонки. Или дрова. Тоже солдатских вдов да покалеченных фронтовиков нельзя с другими равнять. Пусть хозяйственные мужики, когда воз дров себе везут, второй завозят сиротам.

— Благодетельница ты, право слово! — отмахивался Иван. — Главное надо тянуть, а не мелочи.

И по-прежнему занимался тем, что находил «массовой» проблемой. А уж если выполнял бабьи требования, то не иначе, как «единым махом». Ехал в волисполком или уезд, добивался там права на реквизицию мануфактуры у лавочников, привозил ее в Совет и объявлял: это бедноте. А кому и сколько — Марькино дело разбираться!

С коровами тоже. Именем Советской власти забрал у богатеев излишек рогатой живности, а Мария с бабами решай, какой семье буренка наинужнее.

…Через три подворья от Федотовых жили переселенцы-вятичи Голубцовы. Приехали они на Алтай уже много лет назад. Перебирались здесь из деревни в деревню, но всюду жили неприписными. Везде во главе «обчества» были кулацкие воротилы, и вольной земли для голи перекатной не находилось.

Если бы еще Тит Голубцов владел каким-то серьезным ремеслом — кузнечным, плотничьим, печным, — может, и нашелся бы надел. Но мужик умел плести только лапти да рогожи. А в Сибири лапти не носили, незачем было их плести. К тому же собой был хилый, а ребятни наплодил кучу — шестеро мал мала меньше, все бегали голопузыми. Отдай Тит богу душу — обществу содержать сирот. И деревенские заправилы норовили избавиться от «лапотника». Даже батрачить Тита и Марфу не брали напостоянно. Ходили они только на самые невыгодные подёнки.

Мария настояла, чтобы Голубцовым в первую очередь выдали корову. Она сама повела буренку к хате одинокой старухи Акулины, которая из жалости приютила сирых.

Корову Мария привязала к крыльцу, потому что пригонишко у Акулины развалился. Старуха жила не хозяйством, а «милостью усопших». Обмывала, обряжала покойников, во всей округе вела по ним причитания. И за это получала от родственников умерших еду и одежонку, часть которой перепадала и голубцовской семье.

Тит и Марфа вышли в сенки, стояли в распахнутых дверях, удивленно смотрели, как Мария привязывает корову. Из-за спины отца с матерью выглядывали любопытные мордашки ребятишек.

— Чего не выходите, хозяева? — сказала Мария. — Идите поглядите, какова ведерница.

— Чужу-то чего разглядывать, — вяло произнес Тит. И так же вяло спустился с крыльца.

Вслед за мужем, пряча руки под холщовый дырявый фартук, спустилась Марфа. Сказала безразлично:

— Гладкая. И, чать, удойная — соски-то растопырены.

— Значит, глянется скотинка? Тогда распишитесь, хозяин, — протянула Мария Титу ученическую тетрадку и карандаш.

Голубцов отшатнулся.

— В чем расписываться-то?

— Как в чем? Вот видишь, в списке. В том, что получил корову, выделенную Советской властью.

Тит отступил еще дальше, захлопал серыми, рано выцветшими глазами.

— Ты погодь. Нам, гришь, корову?.. А как мы за ее расплатимся?

— Не надо расплачиваться. Совет выделил ее задаром. Потому как ребят малых много.

— А где Совет эту корову взял?

— Забрал у прасола Юдашкина.

— О, с Юдашкиным оборони бог связываться! — испуганно перекрестилась Марфа. — Со свету сживет.

— И не связывайтесь, если такие трусливые. Не вы конфисковали, а Совет.

— Так-то оно так… Однако-сь… — почесал затылок Тит.

— И не для тебя, а для ребятишек твоих Совет корову выделил, чтоб не голодали. О тебе-то, трусе таком, заботы мало, — рассердилась Мария. — Ну, а хочешь детей обездолить — черт с тобой! Найдем, кому скотину передать, не одни ваши ребятишки без молока сидят. — И стала отвязывать буренку.

Тогда Марфа вцепилась в мужа.

— Титушка! Распишись, ты ж умеешь расписываться-то… Для детушек ведь, слышь. Вины нашей, стало быть, мало.

— Оно так. Ежели для ребятишек… — пробормотал Тит и потянулся к тетрадке.

Руки у него тряслись, все тело мелко вздрагивало и, наверное, покрылось гусиной кожей, когда он царапал в списке свои каракули.

Мария мысленно сравнила Тита со своим Иваном и рассмеялась.

— А если б тебе, Голубцов, довелось с винтовкой Советскую власть оборонять? Напустил бы…

— С винтовкой ино дело, — оскорбился Тит. — Ежлив за правду — и голову не страшно положить. А тут вроде чужое присваиваешь.

— Тогда ты не просто трус, а глупый. Юдашкин разжирел на трудовом поту таких, как ты, поденщиков да батраков, а ты робеешь свое же, горбом заработанное, у него забрать.

— Оно вроде так… Ежели подумать-то…

— Вот и подумай хорошенько. Авось разберешься и посмелее станешь. А то, поди, и самому противно с такой робкой душонкой на свете жить.

— Подумаем, подумаем, Мария, — пообещала за мужа Марфа, неуверенно гладя сытую спину буренки.

— Сена охапку пока у нас возьмите. А там Совет мужиков нарядит, от того же Юдашкина, сколь требуется, привезут.

Когда спустя неделю, Мария снова заглянула на Акулинино подворье, пригон был подремонтирован, обмазан глиной. Слеги уже не торчали, как ребра скелета. Поверх их ровным, будто причесанным стожком было сложено воза три сена. В пригоне сытно пыхтела корова. «Стараются. Знать, не за чужую теперь буренку принимают», — улыбнулась Мария.

Вошла в избу. На лавке возле русской печки сидел зареванный карапуз. Ножонки у него едва не до колен были заляпаны свежим коровяком. Перед лавкой в телячьем восторге скакали, кривлялись босоногие братишки и сестренки карапуза. Сам Тит сидел на табурете у стола и хохотал, гукая, как большой ребенок. А Марфа ухватом тащила из печи чугун с горячей водой. Лицо ее расплывалось в улыбке, а по щекам катились слезы.

«Что все это значит?» — в недоумении остановилась Мария у порога.

— Проходи, проходи в передний угол, дорогая гостьюшка! — пригласила Марфа. И объяснила: — Оголец-то мой, вишь, уляпался как. Выскочил по нужде в пригон, забыл, что там ныне коровушка, и влетел прямехонько в свежую лепеху. Остерегаться-то, под ноги глядеть не привыкли — сроду коровы во дворе не бывало.

Марфа плеснула кипятку в лоханку, разбавила холодной водой, опустилась возле карапуза на колени.

— Давай, ужо, обмою. Только надо бы подоле тебе так посидеть, тогда бы стал поглазастее.

И, обмывая ножонки ребенка, вдруг захлюпала носом, и слезы хлынули по щекам.

— Марфа, ты чего это? — удивилась Мария, — Ну, подумаешь, малец вымазался…

— Да не потому я реву… Запах-то, слышь, запах-то какой по избе плывет! Скотинкой ведь пахнет, милочка! Душа и переворачивается…

У Марии тоже навернулись слезы. Ребятишки притихли, вылупили глазенки, стараясь уразуметь, отчего заплакали мать и тетка Мария.

— Дура, ей-богу, дура! — сказал Тит. — Радоваться надо, а не слезы точить.

А голос у самого тоже дрожал.

 

12

По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.

Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.

Особенно волновались бывшие неприписные мужики, вроде Тита Голубцова. Впервые должны они были получить долгожданный надел, и для них вовсе не безразлично было, когда, где и какую они получат землю.

— Земелька-то, она, матушка, разная. Есть пустой суглинок, неуродная супесь, а есть чернозем тучняк. И покосы тоже разные: и заливные, и приболотные, и суходольные. Агромадная тут разница! — ораторствовал осмелевший Тит. — И надо, чтоб по справедливости…

— По справедливости и разделим, Тит, — пообещал Иван. — И не бойся, в обиде тебя не оставим. Наоборот, раз сильно ты отощал, так придется тебе от общего каравая ломоть потолще отрезать.

Тит по-обычному гыкнул вроде ребенка.

Мужики добродушно заулыбались, покладисто согласились:

— Оно верно, и Титу и другим, которые вовсе обедняли, надо дать надел поспособнее.

Тут и появилась цыганская кибитка, остановилась у ворот. На облучке сидел бровастый цыган с курчавой смоляной бородой, из-под откинутого полога белозубо улыбалась кареглазая молодая цыганка с монистами на груди, а из-за ее спины выглядывал смуглокожий малец лет семи-восьми.

— Люди добрые, скажите, Марька-свинопаска где живет?

Все недоуменно переглянулись. Давно уже никто не называл Марию свинопаской, стали забываться те годы, когда она жила в землянухе.

— Какая Марька? — переспросил Иван. И тут же сообразил, что цыганка в кибитке, наверное, та самая, о которой рассказывала ему не раз Мария.

— Ну, девонька такая малая. В землянухе она там жила… Меня приютила…

— Так та Марька — моя жена, — сказал Иван, отчего-то невольно смущаясь и маскируя смущение кашлем, вроде слишком много глотнул дыму от самокрутки. — Вон она, сама идет сюда, Мария батьковна.

Цыганка повернула голову, поглядела, куда показывал Иван.

От дома Федотовых, что стоял наискосок от Совета, через улицу быстро шла невысокая женщина в красной косынке. Трудно было узнать в ней прежнюю Марьку. Та была худенькой, дичливой девчонкой в обносках с чужого плеча, а эта — баба в самом соку, шагает смело, голову несет высоко. И одета хоть небогато, но против тех лохмотьев, что носила прежде, нарядно.

— Марька! — вскрикнула цыганка, выскочила из кибитки и, звеня своими монистами-мэрикле, бросилась навстречу.

— Руфа! — обомлела та.

— А это мой Митяй, тот самый сердитый мужик. Помнишь, боялась, чтоб сына не убил вместе со мной?.. Погляди, какой стал сын, вылитый батька! — цыганка подтащила Марию к кибитке.

Курчавобородый цыган соскочил с облучка, поклонился Марии поясно.

— Спасибо, матка. Сына ты мне и Руфу спасла. Пропала бы она, хворую цыганку кто бы приютил.

— Ой, да чего там! — растроганно сказала Мария. — Руфа для меня больше сделала: сколько я песен от нее узнала!

— От тех песен да плясок на вечеринках у иных парней головы кружились, — пошутил Иван. — Мне пришлось круговую оборону занять, чтоб Марию отстоять!

Среди мужиков было несколько сверстников Ивана, которые еще помнили, как пытались они хороводиться вокруг Марьки, когда открылся в ней талант певуньи и плясуньи. И уж, конечно, никто не забыл, как Иван отшивал их. Поэтому слова его о круговой обороне были встречены дружным гоготом.

Развеселенные шуткой, все смотрели на цыган уже без обычной настороженности: вот, мол, нелегкая принесла, примутся опять бабы за ворожбу, потянут из дому и хлеб, и сало, и масло! Стали расспрашивать, откуда и куда они путь держат.

Цыганка ответила, что надоело мотаться в эти трудные годы по белу свету, захотелось пожить оседло.

— А чего, мужики, дадим им земельный надел? — подхватил Иван. — И пусть строят новую, трудовую жизнь!

— Гм… Сразу и надел… — насупился Тит. — Я сколько жил без надела. Опять же кто их знает, этих цыган. На чужих коней шибко глаз у них наметан.

— Не бойся, Тит, твои табуны уцелеют, — сказал Иван под общий смех.

— Не крал, бачо, проклят буду, если совру. Не крал! — горячо выпалил цыган, затем хитро сощурился. — А менять лошадок люблю, тут меня не объегоришь. Любую клячу сбуду, да еще придачу возьму, да магарыч выпью. Лучше со мной не связывайтесь… А тебе скажу, — бросил взгляд на Ивана, — надела не надо. Землю пахать не умею. Я коваль.

— Кузнец? Так кузнец нам позарез нужен! Никодим наш в масленицу с самогона сгорел, кузня с тех пор молчит, нового мастера нигде не найдем. За войну оскудела мастерами деревня.

— Слух до нас докатился — нужен тут коваль, — подхватила цыганка. — Я Митяя давай уговаривать: поедем в Сарбинку, хорошие люди там, Марька там живет.

— И правильно сделала, — одобрил Иван. Потом, повернувшись к мужикам, спросил: — Отдадим, братцы, новоселам Юдашкинский дом? Ведь кузнец — фигура в селе поважнее прасола.

— Пущай живут себе на здоровье, людям на пользу, — охотно согласились все собравшиеся у Совета.

Так в опустевшем доме прасола поселились новые жильцы.

 

13

Май стоял благодатный. Солнечный, теплый. Однако не сухой, как это нередко случается в здешних местах. Через каждые три — четыре дня, словно по заказу, приплывали, обычно ночью, грузные тучи, проливались обильным дождем. А утром солнце сияло еще щедрее, небо голубело ярче, и досыта напоенная земля парила, будто курилась легким дымком.

Трава росла на диво быстро — за полмесяца поднялась до колен. Рожь хорошо перезимовала, мощно кустилась. И пшеница всюду встала густой светло-зеленой щетиной.

Мария чувствовала себя такой счастливой, что порой сердце от волнения заходилось. Особенно с той поры, как открылось, что у них с Иваном будет ребенок.

Только беда надвигалась быстрее, чем росла трава.

В первых числах июня в Сарбинку прискакал из волисполкома гонец. Сказал, что белочехи захватили всю сибирскую железную дорогу, дошли до Барнаула и Бийска. Советская власть держалась, дескать, только в Москве, Питере и по другим большим городам за Уралом.

Волостной комитет партии отдал распоряжение: всем большевикам скрыться, кто где сумеет. Иван ушел на таежную заимку. Мария тоже хотела отправиться за ним.

— Куда ты в тяжести-то! Оставайся с батей. Неужто над стариками да бабами станут изголяться? Помнят же, поди, господа офицеры, что мы, когда переворот делали, их дамочек не трогали. Да и самих господ за глотну брали, только тех, кто лез на нас с оружием.

Свекор тоже уверял, что он хоть и на деревяшке, но все-таки бывалый солдат и сумеет в случае чего заступиться. Никакой офицер не посмеет покуситься на георгиевского кавалера.

Поначалу беляки в Сарбинке не особо лютовали. Лишь столб красный сожгли на площади, да староста Елисей, вновь вернувшийся исполнять свою должность, вместе с милиционерами из волости обошел бедняцкие дворы, отобрал выданных Советом коней, коров, весь инвентарь и вернул прежним хозяевам.

Возвратился в Сарбинку и прасол Юдашкин. Возвратился один. Старуха его померла в скиту. Простыла ли дорогой, или скрутила ее хворь с горя, только пожила она там не больше недели. А прасол, прознав, что опять установилась «хозяйская» власть, отказался от недавнего намерения провести остаток дней «у божьего порога».

— Раз вся жизня повернула, я тоже должон повернуть, — объявил он по возвращении на хутор. — Ежели одного сына осподь забрал, так он же могёт одарить другим. Не вовсе я дряхлый, солдаток сирых много. Шибко молодую мне ни к чему, была бы детородная. А заведется сын — будет кому и добром моим пользоваться.

Цыганскую семью Корней тотчас выгнал из своего дома, обозвал при этом самыми последними словами. Мало прожили цыгане в Сарбинке. Но и за это короткое время кузнец показал себя умелым мастером. Сельчане готовы были приютить его, однако цыган оказался обидчивым.

— К нам с добром — и мы по доброму. А кто нас обижает — на себя потом пеняет, — сказал он, запрягая кибитку. Забрал свои немудрые пожитки, усадил жену с сыном и немедля уехал из села.

А через неделю у Юдашкина ночью угнали всех лошадей. Следы их обнаружились за двести верст лишь полгода спустя: цыган сбыл коней алтайцам на мясо.

Многие бедняки откровенно завидовали цыгану. Да не было у них возможности отомстить мироедам за то, что их снова обездолили. По дворам слышались только бабий рев да бессильные проклятья мужиков. Утешались тем, что Сарбинку еще бог миловал. В волостном селе, сказывали, расправлялись круче. Там многих мужиков угнали в город, в тюрьму, забрали и женщину — учительницу. А Марию здесь не трогали.

— Счастье твое, что для себя ничего не нахапала, ни коня, ни коровы, никакого барахла у самостоятельных хозяев не уворовала, — сказал один из милиционеров, бугаистый, угрюмый дядька. — Староста показывает так, ежели не покрывает.

— Упаси бог покрывать сатанинских прислужников! — заегозил перед милиционером староста. — Всем ведомо: отбирал матрос у добрых хозяев и коней, и коров, и плуги, и прочее. Марья по голытьбе распределяла, я в тайности следил, все учитывал. Нет, к рукам у ей ничего не пристало.

Бугаистый милиционер недобро оглядел Марию с головы до ног, словно решая, оставить ее в живых или пристукнуть на месте. Видимо, он охотнее сделал бы последнее. Лишь много спустя Мария узнала: милиционерам было приказано не трогать ее до особого указания. Но свекор уверился, что и староста, и милиционеры придерживаются все же справедливости.

— Болтают, что совесть ноне осталась только у бога да у цыган немного. А гляди-ка, даже у беляков какая-то кроха завалялась, — скручивая очередную козью ножку, сказал он.

Хотя и миновала пока Сарбинку жестокость беляков, все равно тревожно жило село. Для Марьки же будто солнышко потухло. Выйдет на крыльцо, глянет на улицу, а там пусто, безлюдно, нет красного столба с полотнищем наверху. И сердце охватывает стынь: нет больше народной власти, вернулись прежние господа…

Но в России-то Советская власть устояла! И Иван и другие мужики ушли в тайгу не для того, чтоб навсегда там скрыться. Так написал Иван в записочке, которую переслал с парнишкой-старателем.

Парнишка обсказал Марии, что встретился с Иваном в тайге ненароком, когда искал с отцом золотишко. Но Марька сразу приметила, что он говорит неправду. Посыльный сам выдал себя тем, что стал отчаянно врать, когда Мария поинтересовалась, где он встретил Ивана: будто ничего не запомнил, ни дороги, ни тропочки туда не найдет.

— Какой же ты после этого старатель? — усмехнулась Мария. — Не только в тайге, а и в огороде средь подсолнухов заблудишься.

— А чего? Ежели подсолнухи густые да с кралей под ручку, так оно того… можно и поплутать, — осклабился парнишка.

— Ух ты, сопляк, ведь соображает, — рассмеялась Мария. Но тут же сказала строго: — Отвечай правду! Не то я вцеплюсь в тебя и, пока до места не доведешь, буду висеть, как клещ на собачьем ухе.

Парнишку испугала такая решительность. Он выпалил:

— Мне тогда голову в отряде оторвут на умывальник!

— А-а, значит ты в отряде?

Парнишка понял, что проговорился, горестно махнул рукой.

— В отряде…

— Так чего ж ты передо мной-то хитрил? Неужто боишься, что выдам?

Видя, что окончательно запутался, посыльный сообщил Марии неожиданную новость: командиром у них Иван. Только он наказал ни в коем случае не говорить, где находится отряд. Мария может явиться в тайгу, а жизнь там тяжелая, для нее вовсе не подходящая… Парнишка смущенно покосился на живот Марии.

— Сразу бы так сказал. А командиру своему передай: пусть бережется. Начальником милиции, сказывали, заделался Семка Борщов. И, болтают по деревне, он поклялся угробить Ивана.

— Это еще посмотрим, кто кого!

— Все ж таки предупреди. И скажи, как тебя звать.

— Так тезка я.

— Чей тезка? — не поняла Мария.

Парнишка объяснил и высказал огорчение, что партизаны чаще зовут его не Иваном, а Ванюхой.

— Чтоб не путать нас, наверное…

Мария рассмеялась:

— Чтоб не путать? Ох, уморил! Да тебя кто угодно не только днем, а самой темной ночью мигом отличит. Борода-то не колется, — она провела ладонью по гладким щекам парнишки.

Ванюха вспыхнул маковым цветом. Сказал басовито:

— Уцелеет голова — отрастет борода.

Мария сразу посерьезнела. Спросила, что еще наказывал Иван передать ей. Собрала ему смену белья, пообещала завтра спозаранок испечь для Ивана любимых его шанежек с толокном. Но чтоб не вызвать у кого-нибудь подозрений, пусть парнишка не заходит в дом. Котомочку она заранее вынесет, оставит у бани в огороде. Баня стоит у оврага, там легче уйти незамеченным.

Ванюха даже присвистнул — так восхитила его сообразительность Марии.

— Хорошо придумала, верно? — улыбнулась Мария. — Ну вот, вперед от меня ничего не скрывай. Ивану это же передай. И еще скажи: ежели понадобится, приду к вам, хоть утаивайте дорогу, хоть нет. Иван знает: в тайге я не заплутаюсь.

 

14

За лето Ванюха побывал в Сарбинке не раз. Впрочем, отряд Ивана частенько давал о себе знать не только через посыльного. Партизаны нападали на милиционеров то в одной деревне, то в другой, отбирали у них оружие, расправлялись с теми, кто чинил зверства.

А зверствовали беляки все сильнее и сильнее. Чтобы воевать против Красной Армии, нужны были солдаты. Мужики не хотели добывать победу для буржуев, разбегались, скрывались от мобилизации в тайге. Их ловили, нещадно пороли. Но армию надо было еще и кормить, припасы же поступали плохо. И милиционеры стали отбирать у крестьян хлеб, сало, масло, коней с упряжью — в обозы. За неповиновение опять пороли, бросали в каталажки.

Однако крутые расправы привели народ не к повиновению, а к сопротивлению.

В октябре вспыхнуло восстание в волостном селе Высокогорском. Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, послужило распоряжение о сдаче военного обмундирования всеми бывшими солдатами, которые не подлежали мобилизации по возрасту или тяжелому ранению. Это оскорбило фронтовиков.

— Я не арестант, чтобы у меня даже ремень отбирать! — взорвался один из покалеченных солдат. — Четыре года за царя-батюшку в окопах вшей кормил, кровь в боях проливал, так неужто ни шинелки, ни ремня не завоевал?

Милиционеры скрутили непокорного, для «вразумления», для примера другим учинили принародную порку, потом полуживого уволокли в кутузку.

А ночью мужики перебили милиционеров, захватили склад оружия и снова водрузили красный флаг над волостным правлением. Однако оружия было мало — всего три десятка винтовок. Пришёл карательный отряд и на третий день, как ни сопротивлялись повстанцы, подавил восстание.

Страшную расправу учинили на этот раз над мужиками. Всех, кого считали большевиками и зачинщиками, повесили на базарной площади, а остальных повстанцев расстреляли.

Марии передали, что отряд Ивана вышел из тайги и тоже вел бой с карателями. Уцелел ли сам Иван — неизвестно: зарубленных трудно опознать. Трупы каратели свалили возле пожарной каланчи: пусть, мол, забирает и хоронит родня.

Мария немедля засобиралась в волость. Свекор попытался удержать ее:

— Не бабье это дело такие ужасти смотреть. Пойду я. Ежели и впрямь Иванушка голову сложил да выпытывать вздумают о партизанах, так мне способнее стерпеть, — уверял он. — И дочку тебе надо сохранять.

Неделю назад у Марии родилась девочка, Танюша. Оставлять такую кроху одну даже на день было боязно. И взять с собой нельзя. Мария сама была еще слишком слаба. Пятнадцать верст до волости и обратно с ребенком на руках она не сумела бы одолеть пешком. Своего коня Иван забрал в тайгу, а на попутчиков нынче рассчитывать не приходилось.

Разумнее было остаться дома. Но и свекор до волости на деревяшке не дошагает. Ему неизбежно довелось бы упрашивать кого-то из односельчан запрячь хотя бы какую-нибудь клячу, потому что добрых лошадей колчаковцы отбирали. Мария не стала обдумывать, как разумнее поступить. Торопливо накинув на плечи старую шубейку, а на голову — вытертую шаль, бросилась в двери, оставив свекра у зыбки. Почти всю дорогу до волости она одолела полубегом.

У пожарной каланчи, верно, лежали рядами трупы. У Марии все оборвалось внутри.

Красномордый часовой, поставленный для наблюдения за родственниками убитых, — трупы к чему было охранять? — сказал пропитым голосом:

— Гляди давай, который тут твой.

Наверное, он всем, кто приходил сюда, говорил одно и то же. Но Марии показалось: он точно знает, что Иван лежит здесь.

Сама полумертвая, она склонилась над одним трупом, осмотрела второй, третий… Некоторые мужики были сильно изуродованы, лица порублены шашками, двое обезглавлены, головы валялись поодаль, у крыльца пожарки. Кто-то из карателей, видимо, нарочно бросил их туда в грязную, застывшую теперь лужу.

Марии страшно было до тошноты. Но она оглядела всех — человек семьдесят убитых, не меньше. Ивана среди них не оказалось.

— Не нашла? — осклабился каратель. — Тогда вон на весы погляди. Там, поди, болтается.

Мария глянула, куда указал мордастый, и едва сознание не потеряла. Посредине базарной площади возвышался тесовый навес. Под навесом стояли громадные весы с тяжелыми железными крючьями, которыми подцепляли при взвешивании мясные туши. Теперь на весах болтались люди. Они были подцеплены острыми крючьями под подбородки и погибли, очевидно, мучительной медленной смертью.

Их было четверо. Трое уже скончались, только ветер тихонько раскачивал трупы. Четвертый был еще жив. Тело его вытянулось, босые ноги упирались пальцами в землю. И как же долго человек корчился, крутился, если вывертел пальцами ямку в твердом, утрамбованном грунте под собой.

Вчера шел дождь, а ночью, как это нередко случается в октябре, ударил мороз. Сквозь прохудившуюся крышу навеса вода натекла в ямку под ногами повешенного, а потом застыла, покрылась тонкой корочкой льда. Пальцы ног умирающего мученика вмерзли в лед, но колени еще жили, дергались, будто человек чувствовал, как нестерпимо озябли у него ноги.

Мария сразу узнала казненного — плотника из Сарбинки Еремея Ипатова.

— Батюшки! — прошептала она. — Еремея-то за что так?

— За что? Видишь, за санку подцепили, — хохотнул каратель.

— Господи, я не о том!.. Еремей ведь даже в Совете не был, Прасковья его прогнала…

— Он таскался по деревням от партизан шпиёном. Давно приметили: сначала он с топоришком появится, а потом — партизаны.

— Неправда! У него шестеро ребятишек, некогда шляться, кормить их надо…

Последние слова Марии заставили часового оборвать хохоток. Возможно, у него у самого были дети и проняло-таки. Шестеро сирот! И он, помолчав, сказал совсем другим тоном:

— Оно кто его знает… Сказывали тут, дошлый был мужичонка, в обиду себя не давал. Свояка волостного старшины, болтали, из дому чуть не выжил — беса свербящего подсунул.

Но человеческое сострадание лишь на минуту коснулось часового. Тут же он опять загоготал:

— Вот его самого и заставили, плотничка хитроумного, крутиться по-бесовски на крючке!

Ивана среди подвешенных тоже не было. Значит, соврали, не попался он в руки карателей.

Но душу Марии так опустошило все увиденное, что она не в силах была даже обрадоваться этому. Ей сделалось совсем худо.

— Ну, опознала?

— Нету здесь моего…

— А коли так, уматывай поживее, пока господина поручика нет. — В голосе часового опять на мгновение промелькнуло что-то участливое. — А то он полюбопытствует, где твой разлюбезный, ежели тут нет! — И снова гадкий хохот. — Тогда ты, бабонька, не только лицом посереешь, как счас, а позеленеешь всей шкурой.

Мария поспешила уйти.

Как она добралась до дому, не помнила. В памяти только одно: сильно зябли ноги, будто пальцы вмерзли в лед…

Всю ночь после этого Мария металась, бредила. Похоже было, свалил ее тиф или прицепилась злая простудная горячка. Свекор не знал, что и делать: то ли баню топить, простуду из снохи выгонять, или, наоборот, холодными полотенцами обкладывать. Не решился ни на то, ни на другое, лишь поил Марию малиновым отваром, когда она, минутами приходя в себя, просила пить.

Утром Мария так же неожиданно, как и свалилась, успокоилась, окончательно пришла в себя. Со светом поднялась бледная, слабая и молчаливая.

 

15

Опасаясь, как бы крестьянские восстания не вспыхнули снова, каратели не ушли обратно в город, остались на зиму в Высокогорском. Часть отряда расположилась на постой в Сарбинке.

Теперь вовсе мало надежды узнать, где Иван, что с ним. За двором Федотовых постоянно следили, часто проверяли, нет ли долгожданного гостя. Стало ясно: Марию не арестовали вовсе не потому, что она ничего из конфискованного у богачей себе не взяла. Ее оставили на свободе в качестве приманки. Ждали: все равно когда-нибудь явится к ней матрос. Особенно возросла опасность, когда в Сарбинку перебрался из волости Семка Борщов.

После восстания в Высокогорском, когда партизаны из отряда Ивана перебили милиционеров, Семка вскочил на коня, стреляя направо и налево, помчался мимо наседавших на него мужиков и скрылся в ночной темноте. Вернувшись с карателями, Борщов люто взялся наводить «порядок». И вот теперь приехал в Сарбинку, обосновался здесь.

Никогда еще Мария не жила в таком страхе, в постоянном, ежеминутном ожидании развязки. Придет же Иван, непременно придет, чтобы повидать дочку! И вот однажды…

…Мария, доившая буренку в сараюшке, услышала позвякивание ботала и решила, что это ни свет ни заря гонит свою коровенку с водопоя Гошка Звякало.

Жил в Сарбинке недалеко от Федотовых такой мужичонка. Малость не в уме, он страшно любил всякие колокольцы, бубенцы, ботала. Лошаденке своей разве только на хвост не вешал бубенцы. А корова у него и зимой гремела боталом. При встречах ребятня потешалась над Гошкой, взрослые насмешливо звали его Звякалом, но в общем-то все давно привыкли к чудачествам безобидного мужичонки, мало обращали на него внимания. Мария подивилась, отчего ботало звякает совсем близко от их двора. Впрочем, рассудила, чего с дурака взять? Заплутался в тумане и гоняет коровенку по переулкам…

Но вот ботало затихло, и Марии почудилось, будто кто-то крадется огородом возле пригона. На мгновение заслонилось окошечко в сараюшке, а затем хрустнула сухая жердинка, будто кто перелез через прясло, отделившее огород от дома.

«Не Иван ли?» — прежде всего пронеслась в голове тревожная мысль. Но сразу же подумалось другое: «Не может Иван на рассвете»… И Мария решила, что это крадется каратель.

Уже несколько вечеров возле дома Федотовых увивался, висел на заборе смазливый солдат с игривым клоком смоляных волос, торчащим из-под фуражки. Балагурил, подмигивал масляным глазом, пытался поближе завязать знакомство. Неужели обнаглел до того, что крадется к избе? «Ну, погоди, мерзавец, угощу я тебя!» — Мария вооружилась увесистой палкой.

Едва приоткрыла воротца и приготовилась, подняв палку, к отпору, как услышала:

— Не пужайся, Мария…

Она сразу узнала голос. Но не могла уже остановить руку.

— Ты что это? — уже громче произнес Иван, отшатнувшись. — Сдурела нешто!

Бросив подойник и палку, Мария кинулась к Ивану, обняла его за шею.

— Ей-богу, дурная стала… — Он хотел еще сказать что-то, однако Мария прикрыла ему рот ладонью, прошептала в ухо:

— Тише-е! Стерегут тебя… уходи, уходи скорее!

— Знаю. Только надо мне дочь поглядеть, бате показаться.

— Ой, боюсь я, поймают, — прошептала опять Мария в ухо Ивану.

Он поцеловал ее, успокоил:

— Не поймают! Я только гляну и сразу уйду.

Они торопливо прошли в избу.

Отец, будто учуяв, что сын войдет в эту минуту в дом, стоял у дверей. Он молча обнял Ивана и, постукивая деревяшкой, сразу вышел во двор. Иван и Мария поняли: старик отправился на караул, чтобы успеть предупредить сына, если каратели покажутся вблизи.

Мария поднесла к зыбке мигалку. Иван сосредоточенно, словно на всю жизнь запоминая, рассматривал круглое розовое личико дочки, пухлые оттопыренные губенки, которые, причмокивая, сосали тряпочку с завернутым в нее хлебным мякишем.

— Глазенки хоть бы открыла…

— Точь-в-точь твои! — прижалась Мария щекой к плечу мужа. Но тут же, как бы очнувшись, сбросив с себя сладкий сон, потребовала: — Ну, хватит, хватит любоваться! Уходи немедля, пока туман не уплыл. Не то и сам пропадешь и нас загубишь… Глазу, гады, не спускают, следят денно и нощно.

— Ладно, давай еще обниму тебя напоследок. — Иван притянул к себе Марию так, что она едва не задохнулась. — Эх, судьба наша неласковая! Но ничего, добудем и ласковую…

Туман начал сползать из деревни к реке. Медное ботало уже не могло помочь Ивану, и он, выходя во двор, протянул его Марии.

— Держи на память!

— Так это ты шел с боталом-то? — прошептала она изумленно.

— Я… До села на лодке плыл… по реке. Шуга, шум — плеска весел не слышно… А тут — с боталом. Пригнулся и пошел. В тумане… Кому интересна животина с боталом?

— Хитро придумал. А как же обратно?

— Обратно батя поможет. Пусть он гонит на водопой корову, а я возле как-нибудь притулюсь.

Старый солдат ничуть не удивился предложению сына, лишь сказал:

— Надо собрать чего-то из еды, из одежки.

— Это я живо! — метнулась в куть Мария. — И еда, и одежда у меня теперь всегда припасены.

Свекор выгнал в переулок буренку. Иван пригнулся, пристроился возле коровьего бока. В рыжеватой дохе его вполне можно было издали принять за подтелка.

Переминаясь с ноги на ногу, как на раскаленных угольях, стояла Мария на крыльце. Ждала переполоха, стрельбы.

Но все было тихо, только подойники звенели в соседнем дворе.

Хотя Мария сознавала, что муженек ее совершил бесшабашный поступок, за который следовало его осудить, она не только не осуждала, но гордилась своим отчаянным до дерзости матросом. Особенно в ту минуту, когда свекор, погоняя коровенку, благополучно вернулся обратно.

На крыльцо соседского дома вышел Семка Борщов и, потягиваясь, крикнул старику:

— Прямо сдурели все ныне! Я думал, один Гошка Звякало в потемках корову на речку гоняет, а и ты супротив его только малость припоздал.

Мария обеими руками крепко прижала к груди запрятанное под кофту ботало.

 

16

 

При расставании Иван не сказал Марии, что они не увидятся теперь долго. Наверное, не захотел омрачать и без того тревожные и короткие минуты свидания. Но отцу, прощаясь у реки, объяснил: отряд понес тяжелые потери и вынужден временно прекратить боевые действия. На зиму решено уйти в тайгу, вглубь. Место выбрали надежное, карателям трудно обнаружить. А если и обнаружат, то не сунутся: с трех сторон горы да чащоба непролазная, а с четвертой незамерзающее болото, пар над которым в морозы клубится, как над чугуном с картошкой. С продуктами плохо. Но мукой и солью запаслись, на мясо придется повалить в стужу коней. Жалко. Однако кормить их все равно нечем, не ждать же, когда они сами околеют.

Так что Иван приходил домой попрощаться.

Вскоре покинул Сарбинку и Семка Красавчик, перебрался опять в Высокогорское. Очевидно, получил откуда-то сведения, что партизаны ушли в таежную глухомань. А скорее всего, боялся проворонить лакомый кусок.

Высокогорское издавна считалось торговым селом. Жили здесь богатые купцы, лавки которых раскиданы по многим селам и деревням Присалаирья. Работали маслодельни, крупорушки, пимокатки, кожевенные предприятия. Но после крестьянского восстания, хотя и было оно подавлено, некоторые купцы сочли за благо убраться отсюда и уступали свои лавки и кустарные заведения за полцены. Разве не резон Семке воспользоваться моментом, перехватить богатство, которое упускали трясущиеся от страха купцы?

Снялись с постоя, перебрались в волость и каратели. Бабы и девки опять не боялись выйти на улицу, а те мужики и парни, которые скрывались по заимкам от мобилизации, стали временами появляться в своих семьях.

Мария со свекром в эту зиму жили одной Танюшкой. Не будь ее, все равно бы источила тоска-тревога по Ивану, угнала Марию к нему в тайгу, а свекра наверняка бы свела в могилу. Старик и так еле бродил, с трудом переставлял свою деревяшку. Оживал он лишь возле внучки, когда качал ее в зыбке или тетешкал на руках, приговаривая:

— Ну-ка лепетни: батя, батя.

Когда же несмышленка шлепала губенками и пускала пузыри, несказанно умилялся и уверял, что внучка вполне явственно повторила за ним: ба-ба-тя, б-ба-тя! Уж больно хотелось старому, чтобы Танюшка произнесла первым именно это слово.

Зиму пережили. А едва сошел снег, партизаны вышли из тайги. Отряд быстро пополнялся парнями и мужиками, скрывавшимися от колчаковской мобилизации.

Омский правитель, войско которого трепала за Уралом Красная Армия, испугался за свой тыл. Карательные отряды были срочно пополнены. Офицеры получили приказ немедля и беспощадно подавлять любую попытку крестьянских бунтов, дабы не дать разгореться огню всеобщего восстания.

Но чем больше лютовали каратели по селам и деревням, тем шире и быстрее катилась по всему Причернью волна крестьянского восстания. Чуть не каждый день в Сарбинку поступали вести о партизанских налетах то на одно, то на другое село. В одном месте перебили колчаковских милиционеров, в другом — разгромили кулацкую дружину… Отрядов появилось много, а оружия мало, и партизаны поневоле добывали пока винтовки в мелких стычках с беляками.

Об отряде Ивана, лихого красного матроса, Мария слышала особенно часто. Но самому Ивану побывать дома не удавалось. В Сарбинке с весны опять расположились каратели во главе с поручиком Куницей, вышибить их у партизан сил пока не хватало, а одного Ивана товарищи не отпускали, не хотели рисковать командиром.

Правда, дважды наведывались в деревню посыльные матроса, а третий принес наказ, чтобы Мария сама прибыла на встречу с мужем. В субботу должен был через Сарбинку отправиться в Высокогорское смолокур. Он намеренно приедет вечером, чтоб заночевать у Федотовых. Это не вызовет подозрения. Старик-смолокур — давний приятель Иванова отца и прежде не раз ночевал у него.

В воскресенье поутру смолокур отправится дальше. Мария пусть выедет с ним на базар, захватив с собой и дочку. Это тоже не должно никого обеспокоить, поскольку у них нет своей лошади.

На дороге, вблизи землянухи, где обитала Мария, когда пасла борщовских свиней, Иван станет поджидать их с ребятами в березняке.

Задумано все было вроде неплохо. Но Танюшку взять с собой свекор не дал.

— Всяко может обернуться. Уследят беляки, так одна-то в березняке или согре схоронишься. А с ребятенком куда в таком разе? Знамо, Ивану охота дитем полюбоваться. Да на всякое хотенье надобно иметь терпенье. Невдолге уж и конец белякам-то…

 

17

Свекор оказался прав. Все произошло не так, как намечалось. Не успели смолокур с Марией доехать до знакомой землянухи у ворот поскотины, как увидели скачущего к ним верхового.

«Иван!» — трепыхнулось в груди Марии.

Но разглядела и узнала Ванюху Соврикова. И по тому, что конь летел бешеным наметом, подумалось: случилась какая-то беда.

С ходу осадив коня возле телеги смолокура, Ванюха соскочил на дорогу, крикнул Марии:

— Скачи живей к Чилиму!

Мария побледнела.

— Ивана убили?

— Нет! Командир живой, коммунара шибко ранило. Упрятать надо… И пулемет тоже…

— Какого коммунара? Какой пулемет? Куда упрятать?

— Нашего коммунара, какого еще? Здорово его зацепило, когда пулемет отбивали. Нечаянно у милиционеров на борщовском хуторе заметили, налетели трое геройски и отбили! — не без хвастовства выпалил Ванюха.

— Так я-то при чем? Мне-то куда скакать?

— Упрятать, говорю, на время надо! Каратели вскорости нагрянуть должны, а с раненым коммунаром да пулеметом на двух конях нам быстро не ускакать. А куда прятать — места того командир не нашел. Ты, дескать, знаешь, велел за тобой скорей скакать…

Лишь тут Мария сообразила, что к чему. Она умоляюще попросила смолокура гнать поскорее к Чилиму, туда, где Крутой яр. Старик круто свернул с дороги. Ванюха выхватил у него вожжи, подал Марии повод своего коня.

— Верхом скачи!

— А ты?

— Мне туда не к спеху. Мы с дедуней дальше поедем…

Мария вскочила в седло. Ванюха сунул ей в руку сыромятную плетку, но конь и без плетки помчался вихрем. Видать, усвоил первую партизанскую заповедь — стремительность действий.

Проводив Марию взглядом, Ванюха насмешливо сказал смолокуру:

— Видал, только кустики мелькают! Это тебе не на телеге с бочкой дегтя.

— Так ежели приказывают…

— Приказ был тебе один — на базар ехать.

— Ехать все ж таки?

— Ехать. Сразу возвернешься — заподозрят неладное. Как так, мол, деготь не продал — назад припожаловал. Каратели могут вот-вот нагрянуть. Когда мы на хутор налетели, успел один гад в березняки удрать. Подымет переполох и живо весь отряд с той Куницей приведет…

— Оно так. Шустрая та куница, дьявол ее забери!

— Вот и убирайся отсюда поживей.

— А ты? Ты хотел со мной?

Ванюха хмыкнул.

— Ей-богу, дедуня, хоть ты и в солдатах когда-то служил, а соображаешь туго. Неужто я могу вот с такой штуковиной в открытую ехать? — парень поправил ремень трехлинейки.

— Не обязательно в открытую, — насупился смолокур. — Можно и припрятать.

— Нет уж, лучше я сам припрячусь вместе с милочкой. В случае чего, отбиться сумею. — Ванюха лихо заломил картуз, нарочито небрежной походочкой направился к молодому густому березняку, что рос невдалеке по косогору.

Смолокура обидело, что Ванюха неуважительно помянул его солдатскую службу. Служил он хоть и давно, но не в тыловом каком гарнизоне, а вместе со стариком Федотовым воевал с турками. И, чтоб не показать сопляку, что он боится карателей, смолокур тоже нарочито медленно тронул коня. Меринок затрусил ни шатко ни валко. Как говорят, телега больше скрипела, чем катилась вперед.

Впрочем, такая неспешность была теперь наиболее разумной. Заторопись смолокур, погони коня по-шальному — каждый спросит, от кого бежишь.

Карателей, как и предсказывал Ванюха, поднял милиционер, которому удалось скрыться в березняке. Вскоре большой отряд конников показался на дороге, нагнал смолокура.

— Эй, старбень, не видел тут бандитов? — крикнул ему поручик. — Двое верховых должны везти одного раненого.

Сказать, что никого не видел, опасно. Могут уличить во лжи. Неведомо, не заметил ли кто издали, когда Ванюха вылетел верхом на открытую дорогу. И неизвестно было, успела ли Мария помочь запрятать где-то там отбитый пулемет и раненого коммунара. Не мешало задержать карателей, направить их по ложному следу. И смолокур решился. Сказал безразлично:

— Троих верховых не видал. А один обворуженный останавливал меня у ворот поскотины. Выспрашивал, как проехать на борщовскую мельницу.

Смолокур помянул о мельнице старшего борщовского сынка лишь потому, что находилась она в противоположной стороне от Крутого яра. Не ожидал старый солдат, что выдумка его окажется роковой для Ивана…

Поручик трехэтажно выругался и, ни о чем больше не спросив, поскакал со своими головорезами к мельнице.

Благодаря этому Мария не только успела домчаться до крутояра, где ожидал ее Иван, но они получили возможность надежно спрятать раненого товарища.

Еще девчонкой, когда пасла свиней, Мария открыла тайну Крутого яра. Однажды убежала свинья из борщовского стада. Марька погналась за ней, попыталась вернуть. Но свинья на глазах у девчонки провалилась под землю.

Красивое место! Высокая грива, постепенно опускавшаяся к озеру, с кустами боярышника, черемухи и рябины. Между кустов — вечно не кошенные поляны с весны до осени радовали глаз цветами. Сменяя друг друга, горели разноцветные ветродуйки, саранки, кандыки, марьины коренья, шпорник, дикая мальва. Но люди ходили сюда с опаской, потому что грива эта, как оспой, была изрыта ямами. Смотришь — ямка вроде, пустяшная, поросла самым безобидным папоротником или мать-мачехой, а неосторожно ступи на край ската — грунт под ногами начнет осыпаться, с шумом покатится куда-то в глубину, увлекая за собой. И на месте безобидной ямки появится темная бездна.

Вот такой провал и поглотил свинью. И лишь каким-то чудом Марька задержалась с разбегу на краю осыпи. В следующую секунду она бросилась прочь и бежала без оглядки до самого крутояра.

День был жаркий, от быстрого бега Марька совсем задохнулась, ей нестерпимо захотелось пить. И хотя берег был крутой, только у самой воды виднелась глинистая кромка, она скатилась вниз. А когда напилась и понемногу пришла в себя от страха, то испугалась уже другого: как теперь оправдаться перед Борщовым? Он строго предупреждал, чтобы и близко не подпускала свиней к провалам.

Марька горько разревелась. Долго она ревела, совсем обессилела от слез.

Привело ее в себя громкое хрюканье, раздавшееся, как почудилось девчонке, у самого уха. Ошеломленно вскочив, Марька и в самом деле увидела грязную свиную морду, торчавшую из серого известнякового яра.

Эта хрюкающая морда так перепугала Марьку, что она взвизгнула. Но увидела знакомую борщовскую отметину: левое ухо у свиньи расстрижено на два лоскутка. Из берега выглядывала та самая хавронья, которая на глазах у Марьки исчезла в провале. Страх сменился любопытством: как она появилась здесь, почти в полуверсте от провалов? Значит, под землей нашелся какой-то ход и привел ее к берегу.

— Ну, чего хрюкаешь? Узнала меня? — рассмеялась Марька.

Свинья захрюкала еще громче, но не вылазила. Оказалось, в берегу имелся довольно широкий проход, свинья могла свободно выйти, но для этого надо было спуститься в воду. Хавронья же стремилась посуху протиснуться в узкую щель, заявшую рядом с большим проходом.

Девчонка стукнула свинью по тупому рылу. Та отдернула голову, но снова сунулась в ту же дыру.

— Что с тобой делать, глупая скотина?

Марька осторожно опустила ногу в воду, проверяя, не глубоко ли. Дно ощупывалось твердое, каменистое. Тогда девочка ступила и второй ногой. Потом, по колено в воде, шагнула в глубь прохода. Там было полутемно, как в подполье с маленьким окошечком. Когда же глаза немного привыкли к сумраку, она разглядела просторную пещеру, уходившую куда-то вверх.

Вода стояла только у самого входа, накопилась, очевидно, из махонького ручейка, который струйкой скатывался из глубины пещеры. По этому ручейку, по подземному проходу, промытому им, и пришла, видно, свинья сюда после того, как свалилась в провал.

Разобравшись во всем этом, Марька уже смелее шагнула дальше. Вылезла из воды на сухое место, еще раз огляделась. Заметила, что стены у пещеры каменистые, не грозят осыпью, и совсем успокоилась, выгнала свинью, решив про себя, что побывает здесь еще, осмотрит все как следует.

Но жаркая, сухая погода сменилась проливными дождями, и, когда установились солнечные дни, девчонка пришла к крутояру и увидела; озеро поднялось, затопило вход в пещеру. Потому, очевидно, люди и не знали об этой пещере, что вход в нее был обычно затоплен и открывался лишь в самое засушливое лето.

Со временем Марька забыла об этой истории. Лишь несколько лет спустя, когда вышла за Ивана, вспомнила и рассказала ему, насмешила случаем со свиньей.

Теперь вот пещера понадобилась.

Подскакав к крутояру, Мария увидела Ивана у самого берега. Опустившись на колено, он рвал на ленты свою рубашку и перебинтовывал лежавшего у его ног партизана. Это был пожилой мужчина с огненно-рыжими волосами. Раньше и лицо у него, наверное, было цвета красной меди. Таких в Сарбинке звали «снегирями». Но теперь лицо его сделалось землистым. Марии даже показалось, что раненый уже умер. Соскочив с коня, она схватила Ивана за плечи.

«Ну чего ты с покойником возишься, спасайся сам!» — без слов говорил ее умоляющий взгляд.

— Рана не смертельная, — сказал Иван, закончив перевязку. — Крови много потерял, ослаб наш коммунар. Везти никак нельзя, спрятать на время надо. Вспомнил о твоей пещере, да не нашел…

— Ой, и сама я, поди, теперь не найду! — встревожилась Мария.

Память все же не подвела. Отбежав шагов на пятнадцать в сторону, где было небольшое понижение в крутояре, она, как тогда в девчонках, скатилась под берег. Основной вход в пещеру был скрыт водой. Но щель, куда пыталась вылезти свинья, осталась незатопленной.

— Вот она!

Иван тоже скатился вниз посмотреть, как все выглядит на самом деле. И, глянув, невольно присвистнул:

— Подныривать теперь, что ли?

— Зато сроду никто не найдет. Там пещера вверх поднимается, сухо должно быть…

— Лучше все-таки проверить.

Мария решительно полезла в воду. Иван успел удержать ее.

— Погоди, мне самому надо глянуть.

Он забрел в озеро, пошарил руками по берегу, пригнулся и скрылся под водой. Вскоре он вынырнул обратно.

— Добро! Верно, сам сатана тут не найдет. И не шибко холодно — ключ теплый струится.

Иван вскарабкался на крутояр, поднял партизана на руки и вместе с ним скатился под берег.

— Куда ты меня волокешь? — очнувшись, слабым голосом спросил раненый.

— Пещера тут, Петр, спрячу тебя дня на два. Еда-то у тебя в котомке есть, вода рядом, переждешь как-нибудь. Потом прискачем всем отрядом, заберем. Теперь нам с Совриковым через согру с тобой не уйти.

— Ясное дело.

— Только ты не пужайся, тут подныривать надо. Рот закрой.

На этот раз Иван задержался в пещере подольше. Марию уже начала одолевать тревога, когда он снова показался из воды.

— Порядок! — сказал он, отдуваясь. — Надо бы и пулемет сюда упрятать… Теперь каратели, поди, рыскают крутом, ищут нас. Уходить поживей надо. И ты подавайся скорее домой!

Вдруг он спохватился, спросил тревожно:

— А Танюху где оставила? Со смолокуром, что ли?

— Батя не дал ее с собой взять.

— Вот и ладно, — облегченно вздохнул Иван. — Видишь, как все обернулось… — Порывисто обнял Марию, прижал к себе. — Неохота расставаться, да надо. Поспешай домой, а я к своим подамся.

— А пулемет? — спросила Мария.

— Пулемет я в озере утопил. Ничего ему пока не сделается, густо смазан. На случай запомни: там вон, где сушина на берегу. Лучше бы сюда перетащить, да некогда. Прощай пока!

Он вскочил в седло, пригнулся, поскакал к согре, уводя в поводу коня Ванюхи Соврикова.

Мария проводила его взглядом, до боли в сердце жалея, что встреча была такой короткой — не удалось даже толком поговорить, и радуясь тому, что все обошлось благополучно.

…Над холмистой степью, одетой в нежную зелень, плыло среди облаков ласково греющее солнце. В кустах тренькали синицы. Умиротворенностью веяло от полей.

 

18

Домой Мария вернулась с попутчиком. В Сарбинку ехал с пашни старовер Куприянов. Она вышла на дорогу, попросила подвезти ее.

Нелюдимый старик сначала не отозвался, лишь подхлестнул коня, намереваясь поскорей миновать ее. Но, видимо, вспомнил, какой колдовской силой обладает Мария, и, убоявшись вызвать ее гнев, резко натянул вожжи, буркнул:

— Садись не то…

А когда Мария села рядом, поминутно поглядывал на нее, всерьез опасаясь, как бы не обернулась она опять свиньей или еще какой нечистью. И торопил коня, стремясь поскорее добраться до деревни.

Свекор не ожидал такого скорого возвращения невестки. Спросил обеспокоенно:

— Не встретились разве?

Она рассказала старику о встрече с Иваном. Не сказала только, как спрятали раненого партизана. Просто не успела. На улице раздался гулкий конский топот. Мария выглянула в окно и отшатнулась: скакал отряд карателей.

— Не сюда ли торопятся, паразиты? — встревожился свекор. — Не подглядел ли кто, где ты была? Не дай бог, выведывать примутся…

— Не бойся, батя, ничего не выведают, — сказала Мария.

— Пронеси, господи! Ежели спрашивать станут, куда со смолокуром ездила и отчего возвернулась, так надо толком объяснить…

И опять Мария не успела ответить старику. Каратели спешились под окнами, толпой ввалились в ограду. Потом затопали сапоги на крыльце. Резко хлопнула сеночная дверь, рывком распахнулась избяная.

— Дома, стерва? — гаркнул рябой верзила, первым ворвавшийся в избу.

Следом быстрым пружинистым шагом вошел щеголеватый поручик Куницын. Отстранив рябого, спросил насмешливо:

— Не успела, гражданочка, смыться?

— Куда я смоюсь? От дитя-то! — сказала Мария, покачивая зыбку, в которой спала Танюшка.

— Довод логи-ичный! — протянул поручик язвительно. — Нелогично другое: почему заботливая мамаша бросила это самое дитя и спозаранок помчалась в поле.

— Я не бросала, с батей оставляла.

— Ага, все же не отрицаешь? — ухмыльнулся офицер. — Для начала и это похвально. Надеюсь, любезная, скажешь заодно, куда путь держала?

— На базар со смолокуром хотела съездить. Серянок да керосину хоть чуток у менял добыть.

— Так, так. А нельзя ли узнать, отчего с полпути вернулась?

— Потому что напужалась…

— Гм-м… Любопытное признание, — хмыкнул поручик. — Хотелось бы уточнить причину испуга.

Мария сказала, что у ворот поскотины встретился верховой, сообщил, что у хутора произошла стычка и все дороги будут теперь обложены. Смолокур все-таки поехал дальше, а она забоялась, вернулась домой. Сначала шла пешком, потом ее подвез до села старовер Куприянов.

— Достоверно изложила, — согласился поручик. — Упустила пустяк: где с муженьком виделась, где раненого комиссара припрятали?

У Марии похолодело в груди. Неужели каратели выследили их? Нет, тогда поймали бы всех на месте, под крутояром. Что-то они знают, но далеко не все. Сообразив это, Мария овладела собой.

— Никого я не видела, ничего больше не знаю.

Поручик уперся в нее взглядом.

— Что ж, тогда поступим иначе… — опять усмехнулся он, и в глазах у него мелькнуло ехидство.

Он достал портсигар, закурил, с удовольствием затянулся и негромко скомандовал верзиле:

— Ввести главаря.

В избу втолкнули Ивана. Лицо его было в кровоподтеках, нос распух, вздулся картошкой, руки связаны.

Ноги Марии сделались ватными, она обессилено опустилась на лавку. Все помутилось перед глазами, поплыло туманом.

Отец протянул руки к сыну, намереваясь, видимо, обнять его. Но рябой так хлестко ударил его в скулу, что старый без памяти рухнул в закуток за печью, где зимой висел рукомойник, а летом складывали всякую рухлядь.

— Кого бьешь?! — яростно сказал Иван. — На георгиевских кавалеров царские офицеры не смели руку поднять. А ты, мясник, героя бьешь.

— Ничего, оклемается, коли герой, — осклабился верзила.

— Если бы он не вырастил красную сволочь, был бы, разумеется, в почете. Теперь же — пардон! — поручик дернул плечом, приблизился к Марии, заглянул ей в лицо. — Так как, любезная, возобновим беседу? Видишь сама, запираться бесполезно. И ты и твой матрос в наших руках. Скажу откровенно: полного помилования партизанскому вожаку не будет. Но если ты откроешь, где спрятан партизан, то тебя не тронем пальцем, муженька твоего отправим в тюрьму. А нет — будете рядом болтаться на воротах. И ребенок останется круглой сиротой… Даю три минуты на размышление.

Поручик сел на табуретку посреди избы, не спуская с Марии испытующего взгляда, стал пускать колечки дыма.

Иван тоже неотрывно смотрел на жену. Он знал, что Мария не струсит, но ему хотелось хоть немного поддержать ее. Мария не стала раздумывать и минуты.

— Ничего больше не знаю, никакого комиссара не видела.

— А кого видела?

— Никого, кроме смолокура и старовера, не видела.

— А кто говорил, что верховой встретился у ворот поскотины? Может, это и был комиссар?

— Откуда мне знать, на лбу у него отметины не было.

— А может, это муженек твой был? Сцапали мы его недалеко от тех ворот.

— Не бреши, господин поручик. У ворот, да не у тех, не на тракте, а возле мельницы напоролся я на вас, — уточнил Иван. И добавил, видимо, для Марии: — Сцапать было нехитро: конь угодил в сусличью нору, грохнулся на всем скаку и меня под себя подмял. Не велико геройство навалиться целым взводом да скрутить беспамятного. Попробовали бы подступиться, когда очухался!

— Молчать! — схватился офицер за кобуру. — Не то заткну рот пулей!

— Это самое человечное из того, что каратели умеют делать, — поддел матрос.

— А-а, ты еще язвишь? Героя корчишь? С таких героев я живо спесь сшибаю! — Поручик кивнул верзиле-солдату: — Покажи-ка, Демьян, большевичку закрутку. Полагаю, сразу станет податливее…

Детина выбежал во двор, принес круглое березовое полешко, просунул его между веревками, которыми были связаны заломленные назад руки Ивана. Принялся крутить, как крутят у саней завертку оглобель. Скручиваясь, веревки врезались в тело, еще больше заламывали руки, выворачивали их из плечевых суставов.

Поручик, удобно устроившись на табуретке, заложив ногу за ногу, приготовился выслушивать сначала стоны, затем дикие вопли и, наконец, нутряной, нечеловеческий рев.

Но странное дело, все пошло не так, как ожидалось. Солдат усердно крутил веревку, аж сопел от напряжения, руки матроса заламывались все страшнее, слышно было, как трещали сухожилия, но Иван не издал ни единого звука. Лишь лицо закаменело, да на шее толстыми жгутами напряглись синие жилы.

Офицер нервно приподнялся, нетерпеливо потребовал:

— Крути сильнее, болван!

Багровея от натуги, верзила приналег на полешко, повернул его еще.

У Марии помутилось в голове. Она в беспамятстве кинулась на верзилу, вцепилась в него, оторвала от Ивана. И полешко со свистом раскрутилось, веревки ослабли.

Отшвырнув Марию, солдат поспешно принялся исправлять оплошку. Но офицер унял его:

— Погоди, дадим передышку. У него язык, очевидно, отнялся…

Поручик встал напротив Ивана, стремясь заглянуть ему в глаза.

— Мужество, конечно, заслуживает уважения. Согласен, ты человек стойкий. Но бессмысленное упрямство твое тебя же привело к мукам. Пойми, куда разумнее сказать все начистоту.

Тяжело передохнув, Иван произнес с беспощадной издевкой:

— Скажу одно: поджилки не у меня, а у тебя трясутся!

Действительно, правая нога поручика непроизвольно дергалась, выстукивая каблуком мелкую дробь.

— Ах ты, сволочь красная!

— От белой сволочи слышу.

Поручик заметался по избе, стремясь, видимо, придумать, чем бы пронять матроса. Остановился возле кухонного настенного шкафчика, задернутого выцветшей ситцевой занавеской. Сбоку шкафчика были заткнуты за планочку вилки, щербатые деревянные ложки. Выдернув вилку, поручик постучал черенком по ногтям, будто пересчитывая пальцы, — раз, два, три, четыре, пять… Потом брезгливо бросил вилку на выскобленную до желтизны столешницу.

Суетливый пучеглазый солдатишка, набивавшийся до этого в помощники к верзиле, проворно метнулся к столу, схватил вилку, угодливо замер перед офицером.

В это время из сеней в избу протиснулся Семка Борщов. Красавчик был так сильно возбужден, что даже усы у него топорщились:

— Сграбастали-таки красного главаря. Теперь и отряд его расползется, как гнилая одежонка.

— Не ликуй, обглодыш, — презрительно бросил Иван. — Поглавнее меня у партизан командиры есть и отряды побольше. И до вас, живоглотов, все равно доберутся!

Давно уже никто не называл Семена обглодышем. Уничтожающая эта кличка с новой силой воскресила в нем давнюю обиду. Подскочив к Ивану, он злобно замахнулся. Но увидел страшные кровоподтеки на лице его, и рука опустилась, только зло матюгнулся и крикнул:

— Заткните ему хайло!

Пучеглазый солдат сорвал с Марии платок, подскочил к Ивану.

— Рот заткнете, тогда уж наверняка ничего не скажу!

— Значит, надумал говорить? Скажешь, где комиссар?

— Комиссар с отрядом.

— Брешешь! Зубин его подстрелил, а потом своими глазами видел, как ты его подхватил и к березам ускакал. Ну-ка, Зубин, доложи, как все было.

Из сенок вошел в избу милиционер, вытянулся в струнку, бойко выпалил:

— Так точно, господин поручик… как вы сказали!

— Ты слышал, как он комиссаром того называл?

— Так точно, комиссаром, господин поручик! Я в кустах схоронился, этот рядом проехал и ранетого уговаривал: дескать, не тужи, комиссар, мы еще карателей наскипидарим…

— Заткнись, болван!

— Так точно, господин поручик. Но как вы просили все обсказать…

— Уматывай, пока цел!

Милиционер мигом исчез в сенках.

Борщов наблюдал за этой сценой со странной обеспокоенностью, словно боялся, что милиционер трепанет вовсе недопустимое. И, когда тот скрылся, вздохнул облегченно. Потом кивнул на Ивана.

— Эту большевистскую каналью не уломаешь, я его знаю. Вздернуть на воротах — и делу конец.

— Э-э, нет! Все равно заговорит. Мы ему такое пекло устроим, что потом в ад поволокут, так и тот раем покажется. — Поручик снова уселся на табуретку, рукой прижал судорожно прыгающую ногу.

При слове «пекло» вымуштрованный пучеглазый швырнул вилку на лавку, пулей вылетел в дверь. Вскоре он вернулся, таща охапку сухих тычин.

Рядом с русской печью стоял камелек, соединенный с ней трубой. Такие камельки в Сарбинке клали из камня-плитняка в избах на зиму. Топили только в стужу, когда русская печь не могла обогреть. По весне камельки обычно убирали. Но нынче у Марии руки не дошли.

Пучеглазый натолкал в камелек сушняка, тот загорелся с треском, как порох. Плита живо нагрелась. Когда солдат плюнул на нее, слюна закипела и вспенилась.

— Понятно, что сие значит? — спросил офицер.

— Это значит — беляки похуже зверей, — жестко сказал Иван.

— Так-с… — едва сдерживая бешенство, прошипел поручик. — Тогда пеняй на себя. Я не садист, охотно бы отказался от всякой пытки, но ты сам вынуждаешь…

Верзила с пучеглазым навалились на Ивана. Вдруг снова вмешался Красавчик. Казалось, он должен был злорадствовать, вместе с поручиком изощряться в пытках. Однако Семка явно не хотел этого.

— Зря! — сказал он. — Не валандаться надо, а шлепнуть или вздернуть поскорей.

— Странно, весьма странно аттестует себя начальник милиции, проявляя снисхождение к большевику, — поручик подозрительно уставился на Борщова.

Тот поежился под его взглядом, однако нашелся:

— Странного тут мало. Комиссар-то, похоже, в самом деле очухался, ускакал к своим. Батя мой приметил, как верховой выскочил из березняка и взял наметом к Кедровке. Пока мы тут возимся, он может привести отряд.

Иван и Мария знали, что никакого комиссара в отряде не было. Уцелевший в стычке возле мельницы милиционер перепутал: услышал, как Иван назвал своего товарища коммунаром, и брякнул карателям, что видел раненого комиссара.

Но у Ивана и Марии появилась надежда. Вдруг действительно придет избавление? Ванюха-то Совриков не пойман…

От поручика не ускользнуло, как воспрянули Иван с Марией.

— Благодарю за сообщение, — иронически поклонился он Борщову. — Но прошу не волноваться: партизаны врасплох нас не захватят. Вокруг села стоят дозоры… Эй вы, живо! — накинулся он на верзилу с пучеглазым. Те потащили Ивана к плите.

Мария не выдержала, вскрикнула дико. И тогда зашлась в страшном, совсем не детском вопле Танюшка. Она давно уже плакала у себя в зыбке, но никто не замечал ее слез, не слышал ее всхлипываний, хотя Мария механически качала зыбку.

Истошный рев ребенка окончательно вывел поручика из равновесия, он тоже завопил, как помешанный:

— Вышвырните гадючку вон!

Требование было настолько чудовищным, что даже верзила с пучеглазым не решались исполнить его. Тогда поручик в бешенстве рванулся к зыбке, схватил ребенка и вышвырнул в дверь. Танюшка ударилась головой о косяк, коротко вскрикнула и умолкла.

В доме воцарилась кошмарная тишина. Потом безумно закричала Мария, с яростью и стремительностью росомахи бросилась на убийцу.

Красавчик успел заломить ей руки. Но такой ненавистью к палачу пылали глаза матери, что поручик не снес этого прожигающего насквозь взгляда. Он схватил с лавки вилку, ткнул в глаз Марии.

Наверное, он ткнул бы и во второй, вообще вырвал бы ей глаза. Но тут, воспользовавшись замешательством верзилы и пучеглазого, Иван вырвался из их лап. И хотя руки у него были связаны и покалечены, так ударил поручика сапогом в пах, что тот улетел к порогу, грохнулся возле закутка за печью.

Правда, он сразу же вскочил, но лишь на мгновение. В закутке поднялся с пола старый солдат, очевидно, он пришел в себя в ту минуту, когда закричала Танюша. Смерть любимой внучки на какой-то миг снова оглушила старика, он не видел, как каратель изуродовал Марию, и окончательно пришел в себя как раз тогда, когда Иван сбил офицера с ног.

Отец схватил с полочки за печью, где всегда у него лежали плотничьи и сапожные инструменты, стамеску. Едва поручик успел вскочить с полу, как он из последних стариковских сил, но с былой солдатской сноровкой, будто штыком, снизу вверх ударил его под левую лопатку этой стамеской. Каратель рухнул замертво.

Красавчик выхватил из кобуры наган, в упор выстрелил в старика. Падая, дед всхлипнул:

— Внучка-то… Дите-то…

Мария, полуслепая, захлебываясь кровью, рванулась к дочке, подхватила ее. Вместо упругого живого тельца руки ощутили нечто совсем расслабленное.

Пришло беспамятство.

Очнулась Мария на лавке возле печки оттого, что кто-то плеснул ей на лицо холодной воды. В избе не было уже ни Ивана, ни верзилы с пучеглазым. Перед Марией стоял Семка Борщов. Склонившись, он тихо спросил ее:

— А пулемет ты не знаешь где?

Мария невольно вздрогнула.

— Ничего я не знаю. Отстань, гад, — с трудом, еле ворочая языком, сказала она.

— Ну, ну, не хрипи! — прищурился Красавчик. — Я давно понял: знаешь, да мне не надо было, чтоб ты поручику об этом сказала. Теперь вместо поручика отряд принимаю я. И придется еще с тобой потолковать мне.

Мария хотела размахнуться, что есть мочи ударить по самодовольной харе Красавчика, но руки оказались связанными. И даже плюнуть она не смогла, во рту пересохло.

— Не дергайся, не дергайся. Я для того тебе руки и связал, чтобы не буйствовала. Поручик не предусмотрел, так поплатился, а я вашу семейку знаю, — продолжал Борщов, ухмыляясь.

Мария прохрипела что-то нечленораздельное.

— Ладно, не рычи. Связанная не то что баба — волчица не страшна. Мне теперь не к спеху, очухаешься — еще потолкуем.

Красавчик вышел в сенки, позвал солдат. В избу ввалились трое карателей, подхватили Марию, вывели во двор, посреди которого остановился Семка.

— Можешь проститься со своим разлюбезным. И со старым хрычом тоже. — Он кивнул на ворота.

На перекладине висели Иван с отцом. Матрос еще конвульсивно дергался, старик был неподвижен.

 

19

По приказу Красавчика Марию уволокли в баню, а в предбаннике поместили часового.

Очнулась Мария от гулкого треска и стука, доносившегося с подворья. Баня у Федотовых была в самом конце огорода, на обрывистом берегу оврага, на отшибе от избы и всех надворных построек, но треск и стуки раздавались слишком громко, чтобы не долететь сюда.

Хотя один глаз сильно затек и его так ломило, что и другим от боли трудно было смотреть, все же Мария, дотянувшись до окошечка, увидела: каратели, вооружившись топорами и ломами, отдирали, сбрасывали вниз крышу дома. Потом принялись рушить стропила, выворачивать потолочины и раскатывать бревна стен. Другая группа разрушителей сносила амбар, третья разваливала хлев.

Бревна и тесины стаскивали на середину огорода. Там уже пылал огромный костер. Жгли, пускали дымом все, что было из домашней утвари и одежды у Федотовых. Семка Борщов изводил под корень ненавистную усадьбу. Проще, конечно, было бы подпалить дом и все надворные постройки на месте. Но тогда огонь мог перекинуться на соседние подворья, не пощадил бы и богатеев.

Мария зарыдала, упала на лавку, забилась, как в судорогах. От сознания, что нет у нее больше ни Ивана, ни милой Танюшки, ни свекра, ни дома с подворьем, нет ничего на свете, охватило ее такое безысходное горе, что было жалко только, одного: зачем сама она жива? Сожгли бы на костре — и то легче, чем терзаться такой мукой!

Но дом и подворье рушили и жгли долго. И чем дольше смотрела Мария на полыхающий костер, тем больше тупая эта, злобная жестокость врага возвращала ей силы. Отчаяние сменялось жаждой мести. Мария вскочила, толкнула дверь — она не шевельнулась. Но из-за двери послышался голос:

— Не ломись зря, дверь колом подперта.

Что было делать? Выдавить оконце? Со связанными руками все равно не пролезешь. И солдаты в огороде сразу увидят. А больше вроде ничего не придумаешь. Даже дымохода нет у бани, топилась она по-черному.

Нет выхода, хоть головой о стенку бейся!.. Стой-ка! Стенки-то у бани не все целые. Свекор часто зимой жаловался: стена, мол, под полком погнила, холодом тянет, выновлять надо. Так если под полок забраться, расковырять стену? Гнилое дерево податливо, а на каменке валяется немало всяких железок. Сама бросала «для пару» то лопнувшую Сковородку, то расколовшуюся ступу, то перержавевший шкворень. Что-нибудь да можно в ход пустить. Только прежде надо освободить руки.

Мария опустилась на колени, локтем нашарила наиболее острый выступ у каменки и принялась растирать веревку. Терла долго, упорно. Наконец веревка лопнула. Руки отчаянно болели, сильно затекли, но были свободны. Передохнув, Мария отыскала на каменке обломок сковороды, попробовала ковырять бревно под полком — ничего не получилось, слишком тупое и неудобное орудие. Потом попался боронный зуб. Это уже лучше. Однако выбираться наружу засветло слишком рискованно. Только и вечера ждать опасно: вдруг Семка вздумает возобновить допрос или, того хуже, решит доставить ее в волость.

Нет, тянуть нельзя! На случай же, если часовой услышит возню и вздумает заглянуть в баню, надо заломить двери изнутри. Пока он поднимет тревогу, пока станут срывать двери с петель, можно и ускользнуть.

Ни задвижки, ни крючка у двери не было. Мария подтащила лавку, поставила ее поперек входа и только собралась привязывать к ней двери за скобу той веревкой, которой были скручены ее руки, как дверь приоткрылась, часовой просунул в щель сверток, сказал тихо:

— Поешь-ка, бабонька. Твою же поросюшку порешили.

Голос звучал сочувственно. Но слишком много испытала сегодня Мария, чтобы поверить в доброту карателя. Она приняла это за очередную издевку, в сердцах выпихнула сверток.

— Не серчай, глупая, — солдат втолкнул сверток снова. — Арестанту пища тоже полагается. Дай-ка руки развяжу поесть-то… И на худой конец…

Мария испуганно отшатнулась. Солдат хмыкнул, но ничего больше не сказал, захлопнул дверь. Похоже, догадался, что руки у Марии уже свободны. Странный какой-то каратель.

«Ладно, пес с тобой, — подумала Мария, поднимая узелок, от которого вкусно пахло вареным мясом. — Сгодится, когда сбегу, станешь тогда локти кусать».

В узелке прощупывалась краюха хлеба, бутылка. Вдруг пальцы наткнулись на что-то острое. Бог мой!.. Из краюхи торчало как будто лезвие ножа… Мария поспешно развязала узелок, разломила краюху. Так и есть! Нож, короткий, но острый, как бритва, сапожный нож свекра. Словно покойник и после смерти заботился о невестке. Хотя, конечно, это сделал часовой. Зачем?..

С минуту она стояла словно в оцепенении, ничего не понимая. Да и трудно это было все сразу уразуметь. Может, солдат хотел дать ей средство обороны, если полезет ночью Семка. Потому и о худом конце помянул… А может, солдат «пожалел» ее, подсунул нож, чтобы она полоснула себя по горлу, избавилась от новых пыток? Или другой кто запрятал нож в хлеб и упросил часового взять для арестованной передачу? Разбираться было некогда.

Мария быстро нырнула под полок, принялась с остервенением кромсать податливое дерево. Свекор был прав. Под полком от постоянной сырости бревна сильно попрели. Острый нож выпластывал сразу большие куски. Лишь к концу пошло потруднее. Наружная оболонь древесины оказалась крепкой. Нож вгрызался в нее с трудом, с хрустом.

Наверное, хруст этот был слышен в предбаннике. Часовой в любую минуту мог поднять тревогу. Но раз он не поднимал, то медлить и осторожничать было недопустимо.

— Ну-ка, тиха-а! — раздался вдруг возглас в предбаннике.

Мария замерла. Кому этот сигнал? Неужто ее предупреждают так открыто, громко?

Ага, возле бани слышны другие голоса.

— Чего разорался-то? — насмешливо произнес хрипловатый басок.

— Тиха, тиха, а сам орет лихо, — произнес другой, писклявый.

— То и ору, что шалые вовсе стали. Лезете нахрапом, а я, поди, тут не опосля банного пару прохлаждаюсь, на посту стою.

— Хм-м, на посту! — принялся балагурить басок. — Возле такой бабенки без банного пару упаришься.

— Да-а, побаловаться бы с такой…

— И так с ней набаловались — больше некуда! — отрубил часовой. — Трупик дочки даже сожгли, не дали по-мирски похоронить.

В голосе его прозвучало такое осуждение, что баску-балагуру сделалось, видно, совестно. Солдаты замолчали. Потом басок сказал;

— А у Борщовых-то, знать, хутор подпалили. Семен Матвеич кинулся туда на спасение с целым взводом. Только чего там спасешь…

— Не зевают красные. Как бы впрямь сюда не налетели, ежели комиссар-то уцелел…

Опять все примолкли. И, наверное, уже не решались больше заговорить о том, что беспокоило. Потому что басок сказал:

— А мы, слышь, к старосте нацелились. У него первач.

— Мне там оставьте долю.

— Ты ж на посту при бабе, — хохотнул писклявый.

— Скоро сменюсь.

— Тогда тоже топай к старосте.

— Непременно.

Мария слышала голоса, но не сразу доходил до нее смысл сказанного. В голове стучало: «Гады, гады, гады… Танюшку сожгли». Слезы душили Марию. На какое-то время она снова потеряла сознание. Когда пришла в себя, голоса уже стихли.

Мария еще более яростно принялась кромсать дерево, стараясь в то же время производить как можно меньше шуму. Наконец удалось пробить отверстие. Теперь работать стало сподручнее. Через несколько минут лаз был готов.

В предбаннике послышались голоса. Сменялись часовые. Наверное, следовало подождать, когда первый часовой уйдет, чтобы не подводить его, совершить побег при другом охраннике. Но Мария уже не в состоянии была медлить. Она торопливо шмыгнула в дыру, вылезла наружу, не удержалась на краю обрыва, боком скатилась на дно оврага.

Весной этот овраг редко бывал сухим. Обычно здесь долго бурлил поток, а потом до середины лета тут и там держалась в ямах застойная зеленая вода. Мужики сваливали в овраг скопившийся за зиму в пригонах навоз. И на тучном, влажном перегное по-дурному рос бурьян: лебеда, крапива, дикая конопля, яснотка и шпорник поднимались выше человеческого роста. Во второй половине лета продраться сквозь эти заросли было невозможно.

Но нынче из-за малоснежной зимы и сухого мая на дне оврага только кое-где поблескивали лужицы, а бурьян еще не успел подняться и до колен. Никем незамеченная, Мария свободно добежала по оврагу до реки.

 

20

Коротки весенние ночи. После заката солнышка на землю часа на три — четыре опускается сумрак. Но чуть заалеет восток — сумрак этот вроде тумана сразу же скатывается в лога и овраги.

Мария знала: надо найти пристанище до утра. Выбор был невелик. К партизанам не уйдешь — неизвестно, где они. На заимке в тайге жил со своей старухой смолокур. Потаповна, его жена, — известная по всей притаежной округе лекарка. Она помогла бы Марии, поглядела бы хоть, вовсе ли загублен глаз. Но до зимовья далеко, до восхода солнца пешком не добраться. Оставалась еще пещера под крутояром.

В минуты опасности человек сообразует свои действия с обстоятельствами необычайно быстро. И Мария, остановившись всего на минуту, чтобы перевести дух после бега по оврагу, мигом оценила свои возможности.

От реки до крутояра напрямик версты четыре с небольшим. Но на пути лежали провалы. Ночью пересекать гиблое место она не рискнула. Пошла в обход. Сначала направилась к землянухе у ворот поскотины, чтобы повернуть потом к озеру.

И нарвалась на новую беду.

С хутора возвращался со взводом карателей Красавчик. Огонь пожрал там и дом и все надворные постройки. Спасти удалось лишь сундуки с барахлом да скот. Торчать на пепелище, в полном бессилии наблюдать, как чадят и стреляют обгорелые бревна, было невмоготу. Красавчик погрузил все уцелевшие пожитки на телеги и еще до зари тронулся в Сарбинку.

Мария издали заметила карателей, успела перебежать дорогу возле поскотины, скрылась среди кустов.

Однако и Красавчик увидел Марию, хотя она показалась на открытом месте буквально на мгновение. Подвела ее светло-желтая праздничная кофта, надетая утром для мнимой поездки на базар. Хотя и была испачкана кофта, все равно маячила в сумраке светлым пятном. Красавчик приметил не только кофточку, но и то, что женщина была без платка. В Сарбинке сроду не водилось такого, чтобы бабы или девки выходили на улицу простоволосыми. Да и зачем любая сарбинская баба могла появиться здесь на заре? Нынешнее лихолетье заставило их отсиживаться по избам. Все это и подсказало Красавчику, что через дорогу перебежала не иначе как Мария.

Семка пришпорил коня и еще раз успел заметить мелькнувшую среди кустов кофточку. Он приказал солдатам немедля отсечь беглянке путь направо к березнику и налево к согре. Тогда ей некуда деться, поневоле выбежит на открытое крутоярье у озера. Там поймать ее ничего не стоит.

— Только не ухлопайте чертову бабу, живьем нужна! — крикнул он, вспомнив о пулемете.

Вскоре Мария увидела, что каратели обложили ее полукольцом. Но еще не вся надежда потеряна. Что есть духу побежала она к крутояру.

Красавчик никак не ожидал, что Мария кинется именно туда. И только в последнее мгновение, когда она была уже возле самого края обрыва, крикнул:

— Стреляй, подшибай ноги!

Он подумал: Мария решила броситься под обрыв, утопиться в озере.

Однако было уже поздно. В ту секунду, когда грохнули выстрелы, Мария покатилась под берег. И в пещеру она успела поднырнуть прежде, чем Красавчик и солдаты доскакали до крутояра.

С обрыва Борщов увидел лишь широкие полукруги, разбегавшиеся по озеру от берега.

— Убили, олухи. Кричал же — в ноги стреляйте! — напустился Красавчик на солдат.

— Сама, должно, утопла, не схотела живьем вдругорядь попадаться, — возразил один из солдат.

— Ведала, не калачом бы стали потчевать, — поддержал второй.

— Ладно, проворонили, так нечего оправдываться. Я и сам оплошал. А вот кто в Сарбинке упустил ее, тому голову сниму!

 

21

 

Каратели постояли на крутояре, выжидая, не вынырнет ли Мария, и тронулись обратно, когда утихли полукружья волн, поднятых падением Марии, и ветерок погнал по воде легкую рябь. Но не успели отъехать и ста саженей, как со стороны Сарбинки послышался гул взрыва, потом частая стрельба.

— Не партизаны ли заваруху устроили? — забеспокоились солдаты.

Красавчик побелел. По горькому опыту своему он знал, что такое партизанский налет: едва ноги унес из Высокогорского во время восстания. Испытывать такое еще раз желания не было. Скакать на выручку солдатам — тем более. Еще неизвестно, что там творится. И он повернул в волостное село.

А переполох в Сарбинке устроил Ванюха Совриков.

От мужиков, ездивших на мельницу, он узнал, как зверски расправились беляки с его командиром. Встретив погодя смолокура, возвращавшегося из волостного села, он уговорил его попытаться выручить Марию. По словам помольцев, она была еще жива, ожидала нового допроса. Ради спасения жены командира Совриков не боялся самого смертельного риска, к тому же только одна Мария теперь знала, где находится коммунар и где захоронен пулемет.

Договорились, что смолокур поедет в село открыто, днем и установит, где находится Мария. Ванюха проникнет в Сарбинку под покровом ночи. А ближе к утру, объединившись, они будут действовать по обстоятельствам.

Хотя смолокур уже знал об участи, постигшей друзей, все равно руки и ноги у него затряслись, едва он подъехал к знакомым воротам. Крестясь и охая, старик поспешно миновал страшное место, остановившись на этот раз у ворот старосты, в избе которого хлестали самогон и горланили песни солдаты во главе с унтером.

Староста не обрадовался гостю, но и отказать не посмел: старуха у смолокура была известной лекаркой, не раз спасала от хвори.

— Присаживайся с нами, Исаич. Загуляли, вишь, малость, — пригласил он смолокура к столу.

— Чарочку не мешает пропустить от ужастев таких, — сказал старик.

Солдаты загоготали, принялись вышучивать смолокура, спросили, не напустил ли он со страху в штаны. Старик, чтоб угодить пьяной солдатне, пощупал зад.

— Сдается, в самом деле сыро… В старости плоха на мочу держава стала. Бабам завидую иной раз, что портков не носят. Это они, поди, из хитрости: знают про себя, что племя пужливое…

— Ну, это какая баба! — возразил один из солдат. — Мы видели, как матросова жинка держалась, когда господин поручик добивался, чтоб она комиссара выдала…

Широколицый, губастый, этот солдат поведением своим не выделялся среди остальной компании. Пил граненым стаканом самогон, крякал, хрустел солеными огурцами, через каждые два-три слова сыпал бранью. Но в карих глазах его было что-то такое, что подсказывало смолокуру: в слова солдата надо вникнуть.

— Нешто и бабу матроса казнили? — испуганно спросил старик.

— Ну, тебе это ни к чему знать, — отрезал солдат. И тут же добавил вроде с издевкой: — Я к тому речь веду, что держалась она куда посмелее твоего. Тебе-то чарку подносим, а ей глаз вилкой выдрали…

— И как же она теперича? — опять будто ненароком спросил смолокур.

— Теперь в бане у себя сидит под охраной часового.

— Эй, Федор, язык прикуси! — оборвал его осоловевший унтер, сидевший под божницей. — Не трепать, чего не след!

— А я чего? — пожал крутыми плечами солдат. — Я только к тому, как там она ни геройствуй, а все едино душу завтра выкрутим.

Солдат пьяно качнулся, налил самогона в стакан смолокура.

— Пей, старик, за нашу победу.

Смолокур боялся опьянеть. Но и отказываться было опасно. Вся солдатня разом подняла стаканы. Тогда он залпом, с лихостью опрокинул содержимое стакана в рот, но не проглотил, сделал вид, что поперхнулся. Тряся головой, зажав рот ладонью, поспешил к двери. Свесившись через перила крылечка, долго и тяжело кашлял, точно зелье попало в дыхательное горло, душило его.

Отдышавшись, с порога сказал хозяину, что не будет его стеснять, переночует в телеге. Прикорнув возле бочки, он стал напряженно поджидать Ванюху, не смея задремать даже на минуту. Да и до сна ли было, когда солдаты, кутившие в избе, постоянно выходили во двор, а в огороде Федотовых у костра все еще толпилась, жарила свинину и тоже глушила самогон другая орава.

Только под утро солдатня угомонилась, разбрелась по соседним домам спать, а остальные вместе с унтером свалились у старосты.

Прошел мимо телеги и тот, крутоплечий, широколицый. Остановился, изучающе посмотрел на смолокура. Потом ушел через дорогу в ограду к лавочнику. Вывел оттуда двух оседланных коней, накинул поводья на колья городьбы и опять ушел, покачиваясь.

Коней смолокур сразу узнал. Один был приметный игреневый, светлогривый жеребец. И второй тоже броский — воронко с белой звездой на лбу. Те самые Игренька и Воронко, на которых ездили матрос с Ванюхой и которых колчаковцы захватили, когда взяли Ивана.

«Ума не приложу, зачем он так?» — беспокойно думал старик. И уже нисколько не верил в удачу затеи Соврикова.

Ванюха прокрался к телеге смолокура из огорода. Старик шепотом передал ему все, что сказал о Марии пьяный солдат. И добавил: похоже, колчаковец был непросто болтлив, а говорил с каким-то умыслом. И коней вон вывел неведомо зачем.

Ванюху такое поведение солдата ничуть не озадачило. Он только радостно встрепенулся, прошептал Исаичу:

— Сиди, батя, здесь, с коней глаз не спускай. А я подамся к бане. Возвернусь с Марией, ускачем на своих быстрых, а ты потом потихонечку уедешь, будто вовсе ни при чем.

Совриков кошкой стал прокрадываться вдоль плетня к бане.

На часах был пучеглазый. Он сидел на пороге предбанника. Расположился так, чтоб и дверь в баню охранять и за окошком следить. Осторожно, вроде совсем неслышно, крался Ванюха, но все же пучеглазый уловил подозрительные звуки.

— Кто там возится? — окликнул он.

Ванюха, вместо того, чтоб затаиться, отозвался косноязычно:

— Не пужайся, Дунька!.. Я… я тебя завсегда обороню… Потому как…

Ванюха громко чмокнул губами, враскачку направился к бане. Караульный, видимо, принял его за пьяного солдата, которому помешали миловаться под плетнем с разгульной бабенкой, и подпустил почти вплотную. А когда предупредил строго: «Стой, стрелять буду!» — было уже поздно. Ванюха достиг его одним прыжком, и пучеглазый, захлебнувшись невнятным вскриком, рухнул, проткнутый охотничьим ножом.

Ванюха перескочил через него, отшвырнул кол, подпиравший дверь в баню, сказал:

— Выходи, Мария!

Из темноты никто не отозвался.

— Это я — Ванюха! — поспешил уверить Совриков, решив, что Мария приняла его за карателя. — Выходи скорей, кони ждут.

Опять полная тишина. Видимо, Мария потеряла сознание после пыток… Не мог же часовой караулить пустую баню!

Ванюха шагнул внутрь. Пригляделся кое-как в густом сумраке: пусто. Куда же девалась Мария? Неужто под полок забилась?

Заглянул под полок и все понял. Ловко!

Ванюха выскочил наружу, подхватил винтовку убитого карателя, обежал баню. Так и есть, утекла. В овраге ее уже не видать. Вот молодец! Ванюха от радости даже притопнул, будто собирался пуститься в пляс. Задерживаться больше не имело смысла. Совриков устремился вдоль плетня обратно.

— Слушай, батя, Мария-то ушла! — обнял он смолокура.

— Куда ушла? — опешил тот.

— Куда — не знаю, но из бани скрылась. А раз она спаслась, то давай спасем еще и командира нашего.

— Окстись! Он же на воротах.

— Ну, не спасем, конечно… — смутился Ванюха. — Хоть тело увезем, схороним по-человечески, с почестями.

— Оно бы хорошо… Да как мимо-то дозорных проедешь?

— А в открытую! Скажешь: велели тебе свезти матроса и его отца на скотомогильники. Поверят! Они завсегда не сами казненных хоронят, а мужиков принуждают.

— Оно, пожалуй, выйдет. А ты-то как тогда?

— Задержусь чуток, потом верхом чесану. Прорвусь, будь спокоен. Кони-то наши, партизанские. Верные кони.

— Ладно бы так-то…

— Давай шевелиться!

Они сбросили бочку, потом смолокур подъехал к воротам Федотовых. Ванюха перерезал веревки. Бережно положили казненных на телегу. Исаич, перекрестившись, сел рядом, тронул коня…

Часовые на околице в самом деле пропустили его без особых расспросов. Мертвые партизаны были им нестрашны, а то, что смолокур вез их хоронить еще до свету, не в диковинку. Все зависело от офицера или унтера: прикажет — и средь ночи станешь могилу рыть.

Ванюха, затаившись возле оседланных коней, которых вывел неведомо зачем на улицу солдат, дождался, когда умолк за деревней скрип телеги смолокура. Потом вскочил на своего Воронка, держа на поводу Игреньку.

Но, прежде чем ускакать из деревни, не удержался, швырнул гранату в одно из окошек дома старосты. Со звоном вылетели стекла, затем грохнул взрыв. Ванюха скакал уже к околице, когда вслед ему затрещали беспорядочные выстрелы.

Дозорные услышали, разумеется, взрыв и пальбу. Услышали и топот коней, увидели мчащегося к ним верхового.

Вынырнув из-под плетня, дозорные, недавно мобилизованные деревенские парни, закричали заполошно:

— Чего там пальба-то?!

— Партизаны! — ошарашил их Ванюха.

— Бог мой, откель они прорвались? И много их?..

— Несчетно… Бегите! — крикнул Ванюха и вихрем промчался мимо солдат.

Те проводили его испуганным взглядом, прислушались к беспорядочной стрельбе, раздававшейся теперь уже по всей деревне, и, опрометью перемахнув через изгородь, скрылись в овраге.

 

22

Поднырнув в пещеру, Мария долго стояла у самого входа, напряженно прислушивалась к каждому шороху и всплеску, доносившемуся снаружи. Она приготовилась к последней смертельной схватке и никак не могла поверить, что пришло спасение.

Коммунар был в полузабытьи. Он лежал неподвижно. Hо едва Мария нашарила в полупотемках его голову и приложила руку ко лбу, как партизан очнулся. Попросил тихо:

— Попить бы, сестричка…

Наверное, вообразил, что попал в госпиталь. Тоже, как и ее Иван, был, видимо, на войне.

Мария в котомке раненого нашла жестяную кружку. Зачерпнула воды, напоила его, напилась сама. Немного погодя он сказал:

— Есть охота.

Мария взяла из котомки шматок сала, пшеничный калач, отрезала своим ножом ломтики. Раненый ел с жадностью. Потом еще раз напился и сразу уснул. Мария тоже, чтобы совсем не обессилеть, заставила себя проглотить кусок хлеба с салом и вскоре забылась в полусне-полубреду.

Прошло больше суток. Очнулась она от луча, упавшего ей на лицо, — это утреннее солнышко проникло в щель скалы, отразилось от ручейка, вытекавшего из глубины пещеры, и зайчиком шмыгнуло на Марию. Она испуганно вскочила.

— Не пугайся, — послышался дружеский голос. — Ничто нам пока не грозит.

Партизану за эти сутки стало значительно лучше. Он уже самостоятельно двигался и вот принялся успокаивать Марию.

Видел он ее позавчера мельком, когда она прискакала на крутояр. И хотя женщину сильно обезобразила лиловая опухоль на левой стороне лица, затянувшая глазную впадину, все же, как только солнечный луч проник в пещеру, сразу узнал ее.

— Кто же тебя так разукрасил? — спросил он.

— Каратели — кто еще.

— Позволь, как это? Заподозрили, что с Иваном встречалась?

— Ивана схватили… — с трудом, потому что ее душили слезы, сказала Мария. — Терзали страшно… Выпытывали, где ты спрятан…

— Из-за меня пытали? — удивился партизан. — Странно, не велика вроде птица.

— За комиссара приняли. Будто слышали, как Иван тебя комиссаром назвал.

— Тогда понятно. Комиссаров они боятся!.. — Раненый помолчал и, испытывая большую неловкость, спросил: — А Иван?..

— Повесили Ивана. — Мария судорожно глотнула воздух, добавила: — С батей вместе.

Раненый протянул руку к голове, намереваясь, видимо, снять фуражку в память о погибшем товарище. Но фуражки не было, и он только склонил голову.

В пещере воцарилась горестная, давящая тишина. Солнечный луч, проникший в щель, погас — солнце ушло в сторону. Темнота стала от этого еще плотнее, непрогляднее. Будто были они тут заживо погребенными.

— А я посчитал, проведать меня пришла, — наконец сказал как-то виновато партизан. Видимо, было ему за себя неловко: Иван погиб, а его вот укрыл, спас…

Мария неудержимо разрыдалась. Она вся тряслась, билась, как в падучей, захлебывалась, давилась слезами и никак не могла остановиться. Раненый с усилием передвинулся к ней поближе, тщетно пытался успокоить.

— He надо, ну, не надо! Нельзя же так-то… Слезами теперь Ивана не воскресить. Себя сохраняй, хоть для дочки. Иван-то всегда о дочке сердцем болел.

— Нету… Нету больше Танюшки! — сквозь рыдания выдавила Мария. — Убил ее поручик.

Партизан оцепенел. Больше он не стал успокаивать Марию. Понял, что никакие утешения не помогут. И даже лучше, если Мария изольет свое страшное горе слезами, хоть немного полегче станет ей.

Успокоилась Мария не скоро. Вернее, не успокоилась, а совершенно ослабла от рыданий и мало-помалу утихла. Тогда раненый стал ей рассказывать о себе. Звали его Петром Самсоновичем Путилиным. Приехал он из революционного Питера зимой восемнадцатого года. Несколько десятков рабочих семей прибыло тогда на Алтай. Организовали в степи сельскохозяйственную коммуну. Только и первого урожая собрать не довелось. Беляки коммуну разгромили, многих коммунаров расстреляли. Ему удалось скрыться. Устроился в селе под Барнаулом, установил связь с городскими большевиками, и нынешней весной товарищи отправили его с партийным поручением к партизанам, чтобы разъяснял линию большевиков, уводил партизан из-под влияния эсеров, анархистов и меньшевиков.

— Так что каратели почти в точку попали: не комиссар, но полномочия мои партийные. С Иваном твоим дело на лад пошло, а теперь беспокоюсь. Поблизости отряд Коськи Кривопятого действует. Слыхала о таком? Пока Иван был жив и его отряд креп, он Коське большого ходу не давал. А теперь Коська, анархист и мародер, попытается развернуться. Надо ему непременно воспрепятствовать, не дать увлечь на свою сторону оставшихся без командира партизан. Ты, Мария, можешь здорово нам помочь.

Деловой разговор и то, что Петр Самсонович полагался на ее помощь, подействовали ободряюще. Впереди возникала какая-то цель, ради которой стоило жить. Но Мария вместо согласия сказала неожиданно:

— По мне хоть Коська, хоть сам сатана командуй. Я теперь в любой отряд пойду, который беляков лупить будет. Мстить стану смертельно!

Бешеная, слепая ярость прозвучала в ее голосе. Петр Самсонович понял: долго она еще будет жить одной ненавистью. И это ее святое право. Все же он подтвердил слова Марии по-своему:

— Да, будем мстить по-революционному! Что заслужили, то и получат. По законам Советской власти.

Мария, не вникая в смысл сказанного, повторила как эхо:

— Заслужили — получат! Заслужили — получат!..

Потом, утихнув, не подавала голоса. Лежала пластом. После полудня вдруг поднялась, подошла к щели и посмотрела на озеро.

Противоположный низкий берег, поросший тальником и кустами смородины, был виден хорошо. А вправо и влево обзор сильно ограничивался. И Мария ничего не заметила, кроме стрижей, носившихся над водной гладью. Зато услышала странные звуки, доносившиеся слева из-под крутояра. Словно кто-то «булгачил» воду, как делают это рыбаки, когда, хотят загнать в невод залегших на илистом дне карасей. Взглянув вниз, она приметила мелкие волны, накатывавшиеся из-под скалы.

«А что, если Ванюха Совриков ищет пулемет?» — мелькнула мысль.

Шепотом она высказала свою догадку Петру Самсоновичу. Придется ей рискнуть, вынырнуть, оглядеться, что там на свете божьем происходит.

— Конечно, риску не миновать. Вся наша жизнь теперь — сплошной риск, — согласился Петр Самсонович.

Всплески прекратились. Постояв еще у щели и не дождавшись их возобновления, Мария вооружилась наганом Путилина и осторожно вынырнула наружу.

Едва ее голова показалась на поверхности, как рядом раздался сдавленный вскрик. Мария увидела Лешку Борщова. Он сидел на камне, держа в руках кисет с махоркой и трубку. За военные годы, поскольку не стало бумаги на цигарки, не только старики, но и молодые научились сосать трубки.

Появление из-под воды Марии с обезображенным лицом, с огромным фиолетовым волдырем вместо глаза так напугало Лешку, что он буквально обмер. Челюсть у него отвисла, глаза округлились, кисет и трубка вывалились из рук.

Мария тоже растерялась. Она никак не ожидала увидеть Лешку.

Если бы парень кинулся бежать или попытался хотя бы встать с камня, она, не раздумывая, пристрелила бы его. Но Лешкин испуг, сковавший его по рукам и ногам, был так неподделен, что Мария сердцем почуяла: младший Борщов появился здесь вовсе не затем, чтобы выследить и поймать ее. И она не бросилась на Лешку, а неожиданно для самой себя спросила:

— Ты?.. Ты зачем здесь?

— А-а… А ты живая? — вместо ответа не своим голосом спросил Лешка.

— Я-то жива, а вот ты можешь запросто покойником стать, — отрезала Мария.

— П-почему?

— А потому, что выследил меня.

— Я… я… не выслеживал! Я думал, ты утопла…

— Если бы утопла, так только потому, что твой братец подстрелил.

— Ну да, ну да! — поспешно согласился Лешка. — Я вчерась поцапался с ним, видишь: двух зубов нет. — Он ощерился. — Выбил братуха родной, руки бы у него отсохли, у гада. — Лешка сник, добавил тихо: — А нынче вот пришел тело твое поискать.

Это «поцапался» и неожиданное «тело поискать» заставили Марию внимательно поглядеть на Лешку. Под ногами у него увидела моток бечевы, к концу которой был привязан металлический поскребок. Такими поскребками, похожими на растопыренную полусогнутую пятерню, в здешних местах обыкновенно вылавливали тела утопленников. Забрасывали поскребок в водоем и волочили за бечеву к берегу.

— А к чему тебе понадобилось мое тело искать? — поинтересовалась Мария уже помягче.

— Так как же… Грешно, если тебя рыбы обгложут.

— А не грешно малых детей убивать? Не грешно людям руки выламывать, глаза выкалывать? — взорвалась Мария.

Лешка был ни при чем. Все в Сарбинке знали, что младший сын Матвея выпрягся из отцовской упряжки. А после того, как Семка заделался в волости начальником колчаковской милиции и стал злодействовать вместе с карателями, Лешка и вовсе порвал с домом. Объявил, что не желает жить под одной крышей со зверьем, перебрался на пасеку, жил там отшельником. Мария сознавала, что зря напустилась на парня, но не могла сдержаться — все же он был родным братом Семки.

Лешка виновато опустил голову, пробормотал мрачно:

— Зверство то непростимое…

В голосе парня было столько искренности, что Мария решилась на отчаянный шаг.

— Чем о покойниках заботиться, позаботился бы лучше о живой. Помог бы мне своих оповестить.

— Кого? — поднял голову Лешка.

— Мне надо оповестить… — С языка чуть не сорвалось «партизан». Но Мария вовремя сообразила, что лишнее знать Лешке ни к чему. И сказала, что просит побывать на заимке у смолокура. Пусть он приедет сюда, заберет ее к себе. Потаповна выпользует ее травами-настоями. Но если он предаст, то пусть знает: живьем она все равно не дастся, а ему придется до самой смерти мучиться совестью.

Лешка призадумался. Потом сказал:

— Я порешил ни белых, ни красных не касаться, жить с пчелами, раз люди грызутся между собой, как бешеные собаки. Однако Семка тебе великое зло сотворил, так я хоть немного заглажу.

— Значит, не продашь?

— Вот тебе крест! Хоть я и не шибко верующий теперь, потому что и попы и наставники староверов на кровопийство людей толкают, как и красные комиссары…

— Комиссаров не трожь.

Лешка спохватился, произнес виновато:

— Прости меня, олуха… Я все сделаю, как надо…

До таежной заимки смолокура Лешке не удалось добраться. По дороге его перехватили партизанские разведчики.

Когда Лешка сказал, что пробирается к смолокуру, чтобы тот забрал Марию на лечение к Потаповне, партизаны расценили это как брехню. Да и кто мог поверить, что родной брат Красавчика станет выполнять такое поручение. И Мария… Да с чего бы она сама послала борщовского отпрыска…

На счастье Лешки, во время допроса подъехал Ванюха Совриков. Услышав клятвенные уверения младшего Борщова, он унял разгневанных разведчиков.

— Погоди, ребя! Он вроде не врет. Пещера потайная на самом деле есть. Я сам ее искал, только не нашел. А Мария знала, где она. И когда от карателей сбежала, то там и могла укрыться. Может, она не утонула, как каратели слух пустили?

— Так что ты предлагаешь? Поверить ему?

— Не поверить, а проверить. Пусть укажет, где вынырнула Мария.

— А как нас в засаду приведет?

— Будем начеку. Заметим подвох — голову ему мигом сбреем, а сами ускачем.

— Чего ж, тогда надо проверить…

Лешке скрутили руки, привезли к крутояру. Он спустился под берег, стал звать Марию.

Возвращение его было слишком быстрым, Мария заподозрила неладное, долго не откликалась. Только заслышав сердитый окрик Ванюхи Соврикова: «Ну, долго ты, борщонок, будешь ныть?» — она узнала голос его, кинулась к выходу, вынырнула на поверхность.

Ванюха кубарем скатился со скалы, радостно облапил ее, мокрую с ног до головы.

— Жива! Жива! Жива! — твердил он без конца.

Партизаны один за другим тоже сошли вниз. Вынесли из пещеры Петра Самсоновича, отыскали затопленный под сушиной пулемет. И хотя лент к нему не было, их еще предстояло где-то отбить у беляков, трофей показался партизанам таким бесценным, что от радости на время забыли, какая страшная трагедия разыгралась после того, как был захвачен Иваном этот пулемет.

Мария развязала руки Лешке. Он вылез наверх, помахал рукой на прощание, улыбнулся как-то совсем по-детски. Такой ребячьей улыбка показалась, наверное, потому, что у него не хватало теперь двух зубов, выбитых братцем.

 

23

Марию партизаны доставили к Потаповне. Коммунар же, несмотря на ранение, не захотел отстать от партизан, уехал с ними. Он серьезно опасался, как бы в самом деле Коська Кривопятый не прибрал к рукам отряд Ивана.

Опухоль с поврежденного глаза Марии Потаповна согнала примочками уже на третий день. Осмотрела его.

— Чудо, касатка! Зрачок испорчен самую малость. Вилка-то, знать, скользнула по глазу и в кость уперлась. Не горюй, сохраню тебе глаз, даже видеть им будешь.

Рассосался под глазом синяк, исчезла боль. Пора бы и к партизанам уходить. Но от нервного напряжения или от простуды (все же в пещере на камне не тепло было лежать в мокрой одежде) у Марии все тело покрылось зудящими лишаями. Поневоле пришлось задержаться у Потаповны.

— Ничего, и с этой хворью справимся, — пообещала старуха.

Она утром и вечером стала делать Марии ванны. Поставили в куть большую кадку из-под солонины, нагревали в русской печи воду, запаривали в кадке корни смородины и шиповника, луковую шелуху, листья мать-мачехи и еще чего-то. Мария сидела по горло в густом настое и вылазила вся красная, распаренная.

Потаповне было под семьдесят. Но старуха сохранила удивительную силу и выносливость. Она, не сгибаясь, носила на коромысле ведра с водой от ручья, легко вытаскивала из печи пудовые чугуны, хотя ростом похвастаться не могла и выглядела отнюдь не богатыршей: сморщенная, высохшая до черноты. А проворство, поди ж ты, как у молодой!

К Марии тоже стала возвращаться сила. В избе она помогала Потаповне во всем. Однако за двери старуха ее не выпускала. Заимка стояла в лесу, и не часто здесь появлялись посторонние люди, но Потаповна все равно остерегалась: не ровен час, заметит Марию недобрый глаз.

А спала Мария в печке. Печь у смолокура была необыкновенная. Зимой на заимке в добрые времена останавливались артели мужиков, приезжавших валить лес. И Потаповна на всю артель пекла хлеб, варила в чугунах и глиняных горшках щи и кашу. Поэтому печь сложили громадную. И служила она не только для приготовления пищи. По субботам, когда лесорубы уезжали домой, Исаич и Потаповна мылись в печке, как в бане. Они переселились из Вологодчины, а там заведено было мыться в хорошо прогретой русской печке.

Мария залазила в широкое чело, подстилала под себя дерюжку, а на шесток под голову клала подушку. Старуха уверяла, что спать в печке Марии необходимо для здоровья.

— Ночью-то в сухом тепле кожа открывается, всякая хворь с потом выходит, — говорила она.

Нежданно-негаданно печь спасла Марию.

Как-то ранним утром — Мария еще не успела вылезти из печки — к заимке подъехали двое беляков. Был бы в ограде пес, он бы еще издали облаял чужих. Но собака накануне увязалась за хозяином, когда тот отправился в очередную поездку с бочкой дегтя. Ладно Потаповна заметила непрошеных гостей из сараюшки, куда вышла за дровами, собираясь печь блины. Она успела вернуться в избу. Но каратели были уже так близко, что для Марии не оставалось ничего другого, как затаиться в печке. Для маскировки Потаповна сунула туда два чугуна и уложила клетку дров.

Когда беляки вошли в избу, старуха щепала лучину, делая вид, что готовится затопить печь.

— Здорово, Потаповна! — заискивающим тоном сказал белобрысый прыщеватый малый, внук старовера Куприянова.

Каратели взяли его в свой отряд недавно, он еще не привык властно покрикивать на мужиков и баб. Кроме того, он привел к Потаповне своего унтера, чтобы она избавила его от срамной болезни, и заноситься при таких обстоятельствах никак не годилось.

— Здорово, ежели не шутишь, — отозвалась старуха.

Тучный унтер молча снял фуражку. Гнуть спину перед лекаркой он не собирался. Хотя и ждал от нее исцеления, но сразу решил показать власть. Пусть знает старая хрычовка, что она в его руках, а он шутить не привык.

— Давай, растапливай печь поживее! — сказал он, заметив на лавке возле печи горшок с тестом. — Страсть как уважаю блинчики с пылу с жару.

Потаповна сунула лучину в чело, принялась высекать кресалом огонь. Искры сыпались, но фитиль из тряпок, заткнутых в пустой патрон, никак не загорался.

— А эта бочка с какой бурдой? — унтер погрузил пальцы в настой.

— Для лечения, знамо. От всяких поганых хвороб годится. От мужичьей беды в первую голову. Теперь солдатня частенько требует, вот и заготовила впрок, — пояснила догадливая старуха.

— Гм-м, гм-м… — кашлянул унтер. — Ты, кажись, старуха — жох. Такое лекарствие и мне потребно.

— Бери тогда ковш да пей сколько влезет, — махнула рукой Потаповна. — Чем больше осилишь, тем лучше. Всю погань выгонит!

Она протянула унтеру берестяной ковшик. Унтер растерянно посмотрел на этот объемистый черпак, на громадную кадку с настоем, словно ему предстояло опорожнить ее всю. Знаменитой знахарке приходилось, однако, верить. Он зачерпнул настоя. Осторожно отпил глоток, пробуя на вкус и опасаясь, как бы не случился подвох.

Настой, видимо, показался ему не столь уж дурным. Он отпил около стакана. Посидел, пощупал живот. Страшного вроде ничего не происходило — ни бурчания, ни рези. Тогда, покосившись на белобрысого Куприянова — дескать, что поделаешь, надо! — опрокинул весь черпак.

В другое время Потаповна и Мария покатились бы со смеху. Но теперь было не до того.

После ковшика бурды унтер отдышался и, посмотрев на старуху, уставшую бить кресалом по кремню, гаркнул:

— Ну, хватит тебе этим орудием стрелять. Так сроду блинов не дождаться. — Он вытащил из кармана коробок спичек, зажег лучину, подсунул под дрова. Огонь язычками побежал по поленьям.

— Вот теперь разгорится, будь здоров! — объявил горделиво.

Усевшись к столу, он зачерпнул еще ковшик. Сказал:

— А ведь и впрямь вроде пользительно.

Потаповну охватил ужас. Потушить огонь в печке было уже нельзя. Каким бы дураком унтер ни был, все равно догадался бы, что она умышленно не хочет топить печь.

Что делать? Потаповна всегда лечила людей, помогала им в страданиях. А тут решилась на страшное… Хотя перед ней каратель, изверг, а все же человек. Сотворив мысленно молитву, она взяла в руки чугунок, как бы собираясь переставить его на другое место. О Куприянове пока не думала — он торчал у двери, собирался, видно, выйти на улицу.

Мария задыхалась. Огонь еще не донимал, но едкий дым, как всегда бывает при растопке, заполнил всю печь, выедал глаза.

В тот момент, когда Потаповна подняла чугун, Мария одним рывком выпихнула из печки горящие дрова. Огненные поленья с грохотом раскатились по всей кути, запрыгали под ногами унтера. Он ошалело привстал, не понимая, что случилось, отчего дрова сами собой вылетели из печки. А Куприянов застыл у двери с выпученными глазами.

Вслед за пылающими дровами из печи выскочила голая баба. И тело этой бабы было таким красным, будто накалилось на огне, как накаляется в кузнечном горне железо, до малинового цвета. Куприянов остолбенел от ужаса.

Унтер опомниться уже не успел. Потаповна трахнула его чугунком по башке. Удар оглушил унтера. Но тот не рухнул, а только пошатнулся и, наверное, через секунду — другую очухался бы.

Однако Мария схватила с лавки сечку, которой вчера крошила в корытце коренья для запарки, яростным ударом разнесла череп карателя.

Куприянов принялся открещиваться, как от чертовщины. Лишь когда Мария метнулась к нему с сечкой, он, узнав «колдунью», бросился из избы вон, забыл о винтовке и лошади своей, привязанной к пряслу, по-заячьи стреканул в лес.

Поленья залили настоем из кадки. Запах гари в избе смешался с пряным ароматом трав и хвои. Распахнув двери и окна, женщины суматошно сновали по избе, не зная, что делать.

Оставаться здесь было опасно. Белобрысый Куприянов мог вскорости привести беляков. Неизвестно, где находился карательный отряд, скорей всего где-то недалеко, раз унтер рискнул заявиться на заимку с одним сопровождающим.

Одевшись, Мария с Потаповной поспешно выволокли труп карателя из зимовья, спихнули в болото.

— Чтоб не смердило в избе, ежели доведется вернуться, — сказала Потаповна, крестясь. — Прости, господи, меня, грешную.

Потом собрали самое необходимое из пожитков и еды, приторочили мешки к седлам, взяли винтовки карателей и тронулись глухой тропой в лес.

Когда женщины появились в партизанском лагере, мужики встретили их с ликованием, с шутками:

— Вот это партизанские жинки! Если все наши бабы явятся с такой добычей, у беляков ни винтовок, ни коней не останется.

Потаповну определили ухаживать за ранеными, а Марию в боевую разведку. Сама напросилась. Предлагали ей тоже остаться при раненых. Да разве могла Мария после всего, что с ней произошло, не взяться за оружие, не искать встречи с мучителями.

 

24

К середине лета крестьянские восстания с новой силой заполыхали по всему Алтаю. В Присалаирье тоже восставало одно село за другим. Мелкие партизанские отряды объединялись. Партизаны все смелее нападали на колчаковцев. Но и силы карателей возросли. «Верховный правитель» решил во что бы то ни стало подавить народное движение в своем тылу. Для расправы над непокорными он бросил новые части.

Только никакие расправы не помогали. Захватят каратели одно село — рядом поднимается другое. А разделить свои силы, чтобы удержать под контролем все села и деревни, белые никак не могли: мелкие отряды партизанам легче было бы разбивать.

К тому времени, когда Мария пришла в отряд Ивана, партизаны уже выбрали своим командиром коммунара. Это было естественно: большевика-матроса сменил большевик-рабочий. И оба они держались одной линии: решительно крепили дисциплину, добивались, чтобы партизаны были сознательными бойцами подлинно революционного отряда. И если отряд коммунара занимал село, там устанавливался порядок, местные жители не боялись грабежей и насилий. За мародерство и насилия в отряде Путилина судили беспощадно.

Кроме того, Путилин, получивший закалку в питерских марксистских кружках, хорошо сознавал великую силу не только дисциплины, но и партийного слова. На митингах и сходках он подробно объяснял крестьянам, что такое Советская власть, чьи она интересы отстаивает. Он говорил, что их отряд — это частица Красной Армии, громящей колчаковцев. Рядовые партизаны тоже несли слово правды в те дома, где останавливались на постой. В результате отряд не только не распался после гибели Ивана, но вырос, окреп, накопил боевого опыта.

— Зря, выходит, я тогда тревожился в пещере, как бы не переманил к себе мужиков Коська Кривопятый, — удовлетворенно сказал Путилин Марии, приветствуя ее появление в отряде. — Иван твой крепко спаял боевых друзей. Давай и ты помогай нам.

— Да уж как могу, — ответила Мария, и в ее голосе, в этих словах послышалась Путилину не просто решительность, а что-то заносчивое, необузданное, и он подумал: «Не наломала бы дров…»

Наломала. В первом же бою.

Отряд выбил беляков из Сарбинки. Горький то был для Марии день. Родное село освободили слишком поздно для нее. Не вышла встретить партизанку ни одна близкая живая душа. И от родного гнезда не осталось даже пепелища. Да еще в тот же день…

Когда бой кончился и последние каратели, засевшие на подворье лавочника, подняли руки, Мария вдруг увидела, что один рослый солдат саженьими прыжками удирает по переулку к реке. По тому самому переулку, по которому последний раз приходил домой Иван, позвякивая боталом. В сердце Марии кольнуло: удирал верзила, палач, выворачивавший Ивану руки!

Мария вскинула винтовку, нажала крючок. Выстрела не последовало. Отдернула затвор — магазин пуст, все патроны израсходованы во время боя. Тогда она что есть силы огрела коня плетью, выхватила шашку и поскакала вдогонку за верзилой.

Шашкой Мария владеть по-настоящему не обучилась, носила ее только потому, что все разведчики ездили при шашках.

Нагнав палача, Мария рубанула его по голове. Но удар был неумелым, верзила пошатнулся и высоко вскинул руки. Не то от панического ужаса перед Марией, не то от удара у палача отшибло разум. Иначе при своем росте и силе он мог бы выдернуть Марию из седла, вскочить на ее коня и умчаться. А он, выпучив безумные глаза, задрал руки так, что они поднимались выше Марии, хотя она сидела в седле. И Мария, вертясь вокруг верзилы на коне, принялась рубить его по этим рукам, по спине. Палач обливался кровью, вопил, однако ранения были не смертельными и даже с ног его никак не удавалось повалить.

В эту минуту подскакал Путилин. Оп прикончил карателя из нагана. Едва Мария опомнилась. Пришла немного в себя, сказал сердито:

— Ты что, ослепла? Он же давно поднял руки!

— Да разве можно щадить таких зверей? Ведь этот палач Ивана пытал!

— Щадить нельзя, — нахмурился Путилин: — Но и последнего гада незачем рубить, как капусту сечкой. Зло карать надо, только нельзя самим превращаться в злодеев.

— Но ты же сам его застрелил!

— Если бы ты палача сразу прикончила, я бы молодцом тебя назвал. И сдался бы он — все равно расстреляли. Кровожадничать большевикам не положено — вот в чем суть.

Признайся бы Мария, что она «крошила» верзилу от неумения владеть шашкой, Путилин наверняка бы сразу отмяк. Но из какого-то непонятного упрямства она гневно возразила:

— Со злодеями по-злодейски и расправляться надо.

— Ну, нет! Сурово, беспощадно, но не по-злодейски, — твердо отрезал Путилин. — Мы красные партизаны, а не бандиты. Война идет не ради смерти, а ради будущей светлой жизни…

— Это тебе и другим, может, светло будет. А у меня весь свет беляки отняли, — с болью сказала Мария.

Петр Самсонович пристально поглядел на нее. Он вполне понимал состояние Марии и сочувствовал ее неизбывному горю, но не мог допустить бесчинств в отряде. Поэтому, помолчав, спросил напряженно:

— Ты что, из-за одной личной мести стала партизанкой?

— Да, из мести!

— Так сколько же ты собираешься сделать еще таких отбивных котлет? — кивнул он на обезображенный труп. — Не отводи глаза, отвечай!

Взгляд Марии действительно убегал прочь. Она не могла смотреть ни на залитый кровью труп палача, ни на Путилина. Даже почувствовала неприязнь к коммунару. Ненависть была для нее святым и неоспоримым правом. И вдруг осуждение. И кто осуждает? Человек, спасая которого, погиб ее Иван, да и сама она чудом уцелела.

— Молчишь? Тогда я скажу: хватит! — резко произнес Путилин. — В нашем отряде такого больше не будет! И если бы это был не палач, казнивший Ивана, то даже этого я бы тебе не простил.

Путилин нервно хлестнул коня, поскакал к дому лавочника, где толпились партизаны. А Мария умчалась в другую сторону, к реке.

Долго сидела на берегу, в том месте, где Иван умчал ее на лотке по топкому льду от ненавистного Семки Борщова. Думала, почему же Путилин, питерский рабочий, коммунист, участник революции, так накинулся на нее? Ну, убила бы она верзилу с одного маху, это не было бы злодейством. Но разве искупил бы палач тогда свою вину? По той же мере? Он выкручивал Ивану руки. А сам? Не испытал и десятой доли Ивановых мук… Ух, если… Мария вспомнила пучеглазого, который, повредил ей глаз вилкой. По телу Марии пробежала дрожь. Нет, она не в силах даже мысленно представить себе, как могла бы спокойно, с угодливой оглядкой на коммунара, смотреть на этого пучеглазого гада. Путилин требует: не забывайся! Да разве может она молиться на палачей?

Мария вернулась в деревню расстроенная, подавленная.

Возле бывшего сельсовета теснилась толпа. На ступеньках крыльца стоял Путилин, смущенно разводил руками, пытался, видимо, растолковать людям что-то труднообъяснимое.

— Да вот она и сама! — закричали в толпе. — Пусть сама скажет, правда это или нет!

— Ну, что она может сказать? Суеверие это махровое, темнотой рожденное.

— Ладно, ладно, все едино, пущай сама высветит эту темноту.

Ничего не понимая, Мария слезла с седла. Народ, в основном не партизаны, а односельчане, расступился. И она увидела у крыльца старовера Куприянова с внуком Илюхой, тем самым, который был с унтером на заимке и сбежал в лес, когда она кинулась за ним с сечкой.

Оба стояли на коленях. Внук кланялся молча, а старик на саднящей ноте тянул:

— Стало быть, прикажи Марье расколдовать Илюху. Как она его речи лишила, так она и могет тот глас возвернуть. Знамо, она станет отнекиваться, так не верь, господин-товарищ хороший… На себе спытал, она все могет, даже свиньей обернуться, вот те крест! Прикажи, тебя она послухает, дорогой начальник-командир. Не век же парню калекой жить.

С ума спятил, что это мелет старый олух! Помешался на колдовстве, гнал бы его в шею Путилин. Но коммунар только смущенно сказал:

— Вот видишь, сдурел старый. Просит, чтоб я приказал тебе вернуть его внуку голос. Уверяет, что только ты это можешь сделать.

Заметив Марию, Куприянов живо повернулся к ней, не поднимаясь с колен, отбил земной поклон:

— Христом-богом молю, расколдуй, Марья, Илюху. Зря ты озлилась на парня, не своей волей он тогда служивого на заимку привел. Приказал вести к лекарке, как было ослухаться… Отмякни душой, не оставь парня калекой на всю жизнь.

— Душой отмякни! — возмутилась Мария. — Да ты же, старый козел, еще в девчонках мне душу отравил. По всей деревне разбрехал, что я ведьма.

— Оно так, оно так! — согласно закивал старик. Но тут же, увидев, как Мария повернулась, чтобы уйти, толкнул внука под бок: — Не отпущай ее!.. Пущай допрежь избавит от лихого.

Слух, видимо, сохранился у Илюхи хороший. Он мигом вскочил, мертвой хваткой уцепился за Марию. Уставившись на нее молящими глазами, замычал что-то.

— Отстань, сатана! — не удержалась Мария, смаху ударила парня по щеке.

И тут приключилось чудо.

— Ой! — вскрикнул Илюха.

Старик Куприянов со слезами обнял его.

— Изгнала сатану, изгнала! Возвернулась речь-то, возвернулась!

— Возвернулась, дедко… — объявил Илюха с запинкой, но вполне членораздельно.

Услыхав голос Илюхи, сама Мария чуть не лишилась речи от потрясения. У Путилина расширились глаза, а мужики и бабы принялись испуганно креститься.

Наверное, люди в этот момент способны были совершить самое безрассудное. Если бы крикнуть, что Мария ведьма, что надо избавиться от нее, толпа тут же бы растерзала ее. Но старовер приказал внуку благодарить Марию, кланяться ей земно. И сам тоже поклонился, сказал растроганно:

— Благодарствую премного! Добрая все ж таки у тебя душа-то, коль силу свою во зло не применяешь, заблудшего простить готова. Ведь тебе-то самой зло непростимое сотворено…

Мария умоляюще посмотрела на коммунара, словно он мог объяснить, отчего этот Илюха, онемевший с перепугу, снова заговорил? Неужто оттого, что она треснула его по щеке? Случается же, вывихнется от резкого движения рука, а дернешь ее еще раз — снова на место заскочит. Может, и с головой так?

— Видно, потрясение психики, — пожал плечами Путилин.

Марии это ничего не объяснило. Она схватилась за голову, бегом бросилась на крыльцо.

 

25

После загадочного происшествия с Илюхой Куприяновым вовсе укрепилась вера в то, что Мария заколдованная, что не берет ее ни пуля, ни огонь, ни вода. Многие сарбинские жители и партизаны всерьез поверили, что Мария в силах и речь отнять, и любую болезнь напустить, и даже жизни лишить одним взглядом. Широко распространился этот слух и среди колчаковцев. Порой солдаты, особенно новички из насильно мобилизованных, даже не пытались стрелять, а разбегались и поднимали руки, когда разведчики во главе с Марией совершали внезапные налеты на белые заставы и дозоры.

Только Марию это мало радовало. Тех солдат, которые сдавались без сопротивления, Путилин приказывал обезоруженными отпускать по домам.

— Вернуться снова к белякам они не посмеют, если сдались добровольно. Будут хозяйствовать на своих подворьях, а некоторые, глядишь, и к нам примкнут, — говорил он. — Ну, а если кто-то и уйдет снова в каратели, так себе на беду. Все равно контре скоро конец!

Приказ командира Мария выполняла, но сердце яростно противилось. Оно требовало беспощадности ко всем белякам, не хотело знать никакого снисхождения. Лишь однажды зародилось сомнение: а каждый ли, кто оказался в колчаковском мундире, непримиримый враг?

Разведчикам поручили проникнуть в село Подгорское, что лежало по старому торговому тракту верстах в пяти от волостного центра Высокогорского. В Подгорском должна была состояться традиционная летняя ярмарка, где крестьяне сбывали в обмен на промышленные товары топленое масло и мед, лыко для корзин и соленые грибы, ковыльные щетки и свежую боярку, шиповник и лекарственные травы. В общем, продукты, заготовленные бабьими руками. Но сбывали их торговцам мужики, а бабы ездили на ярмарку почетными гостьями и покупательницами. Пока муженьки торговались, они лузгали семечки, жевали на возах серу, обменивались на досуге новостями, а потом примеряли обновки: серьги и бусы, кашемировые платки и кисейные кофты, высокие шнурованные ботинки и городские чулки…

Вся эта роскошь, конечно, водилась в довоенную пору. После начала германской год от году ярмарка увядала, меньше становилось и товаров, и праздничного разноцветья, и веселья. Но все-таки ежегодно открывалась, как традиционный праздник перед тяжелой крестьянской страдой.

Объявлено было, что состоится она и нынче. Хотя вовсе не ради уважения к народному обычаю решились колчаковцы на открытие этой ярмарки. Партизаны получили сведения, что во время ярмарки будет сделана облава, задержаны все здоровые мужики и парни, и таким образом восполнится большой недобор в колчаковскую армию.

Предстояло сорвать эту облаву. Разведчики, проникнув под видом крестьян на ярмарку, должны были выждать, когда колчаковцы начнут облаву, и поднять на площади переполох. А партизаны мелкими отрядами одновременно атакуют заставы карателей на околицах села. Поскольку у этих застав будет приказ беспрепятственно пропускать мужиков в село, но не выпускать обратно, а на них устремятся с одной стороны мужики, а с другой партизаны, то заставам не устоять. Если к тому же у белых восстанет часть солдат, откроется полная возможность захватить село. Поднять солдат на восстание обещал партизан, засланный к колчаковцам еще Иваном.

Путилин сказал, что этот товарищ узнает Марию на ярмарке по бочонку с медом. На бочонке будут набиты два свежих, неошкуренных обруча: один — черемуховый, другой — рябиновый. Мед повезет пасечник, которого знает весь колчаковский гарнизон: он не раз поставлял в волостное село свою знаменитую медовуху, ароматную, как сотовый мед, и крепкую, как самогон. Беляки считают его преданным. Мария должна ехать с пасечником под видом его жены.

В общем, в село пропустят. А на ярмарке к телеге пасечника подойдет тот товарищ, который скрывается под обликом колчаковца, спросит удивленно: «Чего это обручи не ошкурены? Или бочка на пути расползаться вздумала, наскоро схватили?» Мария должна ответить: «Теперь, голубок, все расползается — не одни бочки». «Ну-ну, ты язык-то прикуси, баба!» — оборвет ее товарищ.

После чего отойдет к солдатам, которых подговорил на восстание. И как только колчаковцы задержат первого мужика, чтоб отправить на сборню, Мария выстрелит в ближнего колчаковца, крикнет: «Эй, мужики! Бабы, что ли, станут вас от насильников оборонять? Бейте гадов, не давайтесь им в лапы!»

По этому сигналу разведчики откроют по карателям огонь. Солдаты во главе с тем товарищем — тоже. И, заслышав стрельбу, сразу ударят со всех четырех сторон партизаны.

Обдумано было все основательно. И, вполне возможно, все пошло бы по плану, если бы не Мария…

На ярмарку пасечник с Марией прибыли вполне благополучно. Остановились с медом, как и намечалось, рядом с другими возами, но так, чтоб при случае немедля подхлестнуть коня и ускакать в ближний переулок.

Не успел пасечник открыть бочонок, не успел подойти тот товарищ и завязать условленный разговор, как Мария услышала собственное имя. Вблизи выцыганивала табак группа солдат. Полный мешок табаку-самосаду привез маленький, юркий мужичонка с дородной своей бабой. И солдаты зубоскалили:

— А твою бонбу-бабу не Марьей, случаем, кличут? Чего-то ты трясешься, прямо с однова оглядываешься. Будто она тебе голову могет открутить…

— Ну, эта Марья другой породы. Та единым взглядом могет убить, а у этой глаз коровий…

— И корова пырнет рогом — кишки выпустит, — огрызнулась баба.

— От коровы увернуться не хитро, а вот от Страшной Марьи…

Солдат на минуту примолк, невольно оглянулся по сторонам: нет ли в самом деле на возах Страшной Марьи? Потом сплюнул через левое плечо, как отплевываются «от сглазу», и достал из кармана газету.

— Послухайте, братцы, тут вот пропечатано, что Мария вовсе не колдунья, и простая смертная баба, и солдатам стыдно от ее сигать зайцем…

— Так то в газетке, а весь наш взвод видел: с крутояра в озеро кинулась, как есть утопла, пузырька даже нигде не показалось. А через неделю в тайге на заимке из печи, из огня прямо вылезла. Унтера сразу кондрашка хватил. И Илюха Куприянов, мой сродственник, от этого самого без языка сделался. А потом, сказывают, вся Сарбинка видела, как она же ему речь возвернула. Вмоготу это простой-то бабе? — возразил другой солдат, лопоухий, конопатый.

— И еще сказывали: связали ее и в баню под стражу посадили, так она колдовством руки-ноги себе ослобонила, стену зубами прогрызла… — со страхом подхватила бабища в телеге с табаком.

— Верно, и пучеглазого после нашли там продырявленного.

Мария сидела словно на крапиве. Из-за волнения она не заметила, как к телеге подошел толстогубый, круглолицый солдат, оглядел бочонок, собрался что-то сказать, но не успел. В это мгновение между телегами появился щеголеватый, тонкий, как жердина, прапорщик, фистулой закричал на солдат:

— Опять о Страшной Марье брехню завели! Хотите побасками трусость свою оправдать? Никто еще на земле не встречал ни лешего, ни ведьмы. И никакой колдуньи Марьи нет…

Мария не совладала с собой. Сбросила с головы теплую шаль, вскочила на ноги, крикнула прапорщику:

— Колдуньи нет, а Страшная Марья — вот она — я!

В это мгновение Марья действительно была страшной. Особенно ее глаза. После того, как каратели повредили ей глаз, она обычно смотрела вполуприщур, и ничего необычного в ее взгляде не замечалось. Но когда вспыхивала яростью и широко распахивала веки, то даже друзьям-партизанам становилось не по себе. А теперь, при искаженном гневом лице, растекшийся зрачок делал этот взгляд поистине дьявольским.

Солдаты, и без того напуганные собственными россказнями о неуязвимости «чертовой бабы», замерли, как истуканы. У прапорщика побелели от ужаса глаза, а руки стали судорожно шарить по кобуре.

Мария опередила его, выхватила из-за пазухи браунинг.

— Отправляйся, гад, в пекло! Проверь, есть ли там черти и ведьмы!

Но выстрелить не успела. Прапорщик вдруг, будто литовкой подрезанный, повалился на спину. Это пасечник ударил его по ногам бичом. Ременный бич оплел офицеру ноги, и старик рывком опрокинул карателя. Со стороны же многим показалось, что прапорщик грохнулся от одного взгляда Марии.

В следующую секунду пасечник медведем навалился на прапорщика, стиснул ему горло, и тот больше не пикнул. Солдаты же, вместо того чтобы кинуться на выручку прапорщику, бросились врассыпную. Один толстогубый остался на месте. И Мария навела наган на него. Солдат схватил ее за руку, поспешно сказал:

— Чего обручи-то не ошкурены?..

Мария, не дослушав конца пароля, поняла: чуть не убила своего. Она торопливо произнесла отзыв:

— Теперь, голубок, все расползается!..

Только беда все равно не миновала. Кто-то из разведчиков, увидев, что колчаковец сжал руку Марии, выстрелом издалека сразил толстогубого. И, приняв этот выстрел за сигнал, все остальные разведчики в разных концах ярмарки открыли огонь по карателям.

Толстогубый боком уткнулся в телегу, пробормотал:

— Не пофартило, значит, напоследок… — И после паузы добавил: — А ты и не признала, выходит…

Нет, Мария узнала его! Это был тот самый солдат, который сидел на карауле в предбаннике и сунул ей в двери краюху хлеба с сапожным ножом. Он помог ей спастись, а вот теперь из-за нее подстрелен партизанским разведчиком.

Откуда только сила взялась — Мария уложила раненого на телегу, крикнула пасечнику:

— Отлепись ты от паразита, не бойся, не очухается! Человека спасать надо!..

Запыхавшийся пасечник вскочил на телегу, стегнул лошадь бичом, та стремительно рванулась, Мария свалилась рядом с раненым. Через минуту телега грохотала уже по переулку.

Другие телеги с мужиками и бабами тоже мчались с площади в ближние переулки и улицы. Выстрелы, крики, ругань, тревожное ржание лошадей, стук копыт, грохот телег — все слилось в несусветный гвалт.

На околицах села тоже поднялась стрельба. Партизаны смяли колчаковские заставы, ворвались в село. Но из-за того, что некому оказалось поднять разагитированных солдат, восстания среди колчаковцев не произошло. Наоборот, офицеры сумели унять панику, и каратели без больших потерь отошли в Высокогорское.

Разработанный план во многом нарушился. Но все же Подгорское было занято, облава на мужиков сорвана. Партизаны чувствовали себя победителями. Поэтому никто не стал разбираться, отчего получились отклонения. Тем более, что далеко не все партизанские замыслы всегда осуществлялись столь успешно. Впрочем, Марии от этого было не легче. Она-то знала, как все обстояло на самом деле, почему был сражен верный товарищ Ивана.

На окраине села, когда партизаны, сняв заслон, помчались на площадь, пасечник остановил коня. Мария принялась перевязывать товарища.

— Бесполезно — грудь продырявило, — сказал он с трудом, но спокойно, словно говорил не о собственном близком конце, а о чем-то давно решенном. И, помолчав, начал совсем о другом: — Ивана не довелось выручить… В отлучке я был, приехал — он уже висит… Удумал тебя спасти… нож передал… на худой конец… но остерегся сказать, что выручка будет… Потом хотел ночного караульного снять… А ты стенку прорезала и убегла… Несогласность вышла, как и ныне…

— Все равно твой ножик помог мне убежать.

— Это так… Вот что ты запомни; Власом меня зовут, Капустиным. Из Лапаевки я… Передай Советской власти, чтоб родню мою не утесняла… Потому по наказу Ивана в беляках ходил… Вроде потайного глазу… Передай, не забудь… Никто ж не знал про меня, кроме командиров отряда… Худо люди могут думать…

— Все передам! Завтра же туда съезжу, людям объясню.

— Тогда прощай… Редька нечищеная!..

Мария не знала, что это «редька нечищеная» было у Власа Капустина присловьем, которым оценивал он горькие житейские ситуации. Она решила, что последние слова сказаны просто в полубреду.

Живуч был Влас Капустин, долго боролся со смертью. Лишь под вечер он, резко дернувшись, словно из последних сил хотел оттолкнуть косую, затих навсегда.

В Лапаевку направлять Марию у Путилина надобности не было. Причернская эта деревня лежала в округе, где обосновался отряд Коськи Кривопятого. Путилин не признавал Коську за красного партизана, не раз говаривал, что за мародерство и насилия следовало бы его судить ревтрибуналом. Но пока что это было не во власти Путилина. Отряд Коськи действовал независимо от него. Все партизаны знали, что Кривопятому покровительствует Новоселов, помощник вожака причумышских партизан Рогова. Говорили, что они часто встречаются и вместе хлещут самогон. А Новоселов хотя и эсер, но в большой находится дружбе с Роговым. Поэтому с Коськой приходилось считаться, порой даже согласовывать с ним свои операции, во всяком случае знать, где в это время он находится и что намеревается предпринять.

Раз уж Мария надумала отправиться в Лапаевку, Путилин поручил ей попутно связаться с Коськой, узнать, примет ли тот участие в штурме Высокогорского.

Путилин ни словом не осудил Марию за то, что вчерашняя операция развернулась во многом не по плану. И в смерти Капустина не обвинил. Но Мария никак не могла избавиться от мысли, что Путилин потому именно и отпустил ее без возражений, что презирал за слабохарактерность, неумение владеть собой. Думалось даже, что она просто не нужна ему в отряде. И поручение к Коське — это так, для отвода глаз.

Коська сразу заметил ее удрученное состояние.

— Что невесела, отчего нос повесила? — спросил он, когда получил пакет Путилина. — Не дает коммунар вольной волюшки? А ты плюнь на него, иди в мой отряд. Ты же не привязанная, кабалы теперь нету, а у меня все без запрету. Хочешь гадов крошить в капустную сечку — кроши! Хочешь на костре жечь — жги!..

Мария вся напряглась, как перед прыжком. Удивительно было, как Коська угадал ее тайные мысли. Или кто-то услужливо донес, как отчитывал ее Путилин после расправы над верзилой? Вроде никого из партизан или сарбинских жителей вблизи не было…

Да это и не имело значения — донесли Коське или он сам сообразил, что Путилин не дает полной воли, что невмоготу Марии сдерживать жгучую ненависть к белякам, что жаждет она отплатить за Ивана, за Танюшку самой полной мерой, казнить карателей самой лютой казнью!

— Ну, так по рукам? — подзадоривающе спросил Коська, держа в одной руке нераспечатанное путилинское письмо, а другую протягивая Марии.

И у Марии пронеслось в голове шальное: а что, если она в самом деле останется в отряде Коськи? Не все ли равно, где бить гадов! Коська, конечно, грабежами не брезгует, но ей-то барахло богачей не нужно, ей только полная свобода требуется, чтобы можно было расправляться с беляками без всякого огляду на кого бы то ни было. Мстить, мстить, мстить без рассуждений!..

Возможно, она протянула бы руку Коське, осталась в его отряде. Но из ворот, перед которыми встретил Марию Кривопятый, появилась… Фроська, жена Степана, старшего сына Борщова.

Коську прозвали Кривопятым не зря. Ступни ног у него были вывернуты носками навстречу друг другу, по земле он ходил тяжело и срамно. Зато на коне сидел — из седла не вышибешь, носками за брюхо лошади цеплялся, как крючьями. Поэтому любого посыльного Коська принимал либо за столом с самогоном, не поднимаясь с места, либо в седле. Марию принял в седле, так как бабы пить самогон не горазды.

Марии и в голову не пришло, что ворота оставлены распахнутыми специально для выезда Фроськи. На глазах изумленной партизанки Фроська взяла у Коськи пакет Путилина.

— Ну-кось, обнародуй, чего там настрочил коммунар, — произнес Коська. И, усмехнувшись, с плохо замаскированным чувством неловкости, добавил для Марии: — Фрося у меня вроде комиссара и начштаба.

Этого еще не хватало — Фроська комиссар, начштаба партизанского отряда!.. Поудивительнее, чем гром средь ясного неба.

А Фроська, затянутая вся в скрипучий хром (и фуражка, и тужурка, и штаны, и сапоги — все на ней было кожаное, сверкающее), горделиво глянула на Марию, небрежно разорвала пакет, стала читать шепотом, видать, по слогам, шевеля пухлыми губами. Потом сказала вслух:

— Спрашиват Путилин-то: пойдем мы с ним в волость?

— Эге!.. Не могет, значит, без нашей подмоги обойтись!.. А чего, мы подмогнем, особливо лавки обшарить… — сверкнул зубами Коська, такой же скрипучий, весь затянутый в хром, как и Фроська. Только у Фроськи на толстом бедре болталась револьверная кобура, похоже, пустая, а у Коськи на одном боку висел большой деревянный футляр с маузером, на другом — офицерская сабля, из кармана торчала ручка гранаты.

Еще сильнее изумилась Мария, когда в воротах показался одутловатый муженек Фроськи Степка Борщов. Узкие глазки его еле смотрели из-под набухших от пьянки век.

— Каковы будут распоряжения, Костатин Варфоломеич? — спросил он Коську подобострастно.

Коська не пожелал ему ответить, лишь скосил глаза на Фроську. И Фроська, будто переводчица у иностранца, передала Степану:

— Костатин Варфоломеич сказали: подмогнем Путилину лавки в Высокогорском обшарить.

— Вот это славно! — хлопнул себя по толстым ногам Борщов. — Купчишки тамошние особливо насосались кровушки народной. Попотрошить их — дело божеское. Значится, надобно обоз готовить…

— Готовь, Степанушка, готовь, — проворковала Фроська. Потом, заметив, что Мария все еще не может прийти в себя от изумления, победно подняла голову. Ее вызывающая поза, сверкающая хромом сдобная фигура, нагло усмехающееся лицо говорили без слов: «Ну, что вылупила гляделки? Я, разлюбезная, теперь птица покрупнее тебя. Ты у Путилина в разведчицах, башкой каждый день рискуешь, а я здесь начштаба и ночная владычица. И Коська, не хуже Степки, у меня на побегушках. Куда хочу, туда и поверну без всякого риска!..»

Фроська важничала, а у Марии яростью закипало сердце. И неизвестно, как бы излилась эта ярость. Скорей всего, Мария погубила бы себя, сцепившись с Фроськой и Степаном, объявив, что им не место среди борцов за Советскую власть. Но тут произошла, видимо, заранее подготовленная сцена.

На улице показалась ватага верховых, которые волокли за собой на веревке колчаковского солдата с землисто-серым от страха, плоским, как доска, лицом.

— А, беляка сцапали! — игриво воскликнула Фроська — Ну-ка, Костатин Варфоломеич, покажь, как в нашем отряде с вражинами поступают!

— Что ж, это мы завсегда готовы, — отозвался Коська, выдергивая саблю. — Мы не распускаем живодеров по домам, как Путилин, у нас суд скорый — партизанский.

И едва колчаковец поравнялся с конем Коськи, он резко, с подергом, взмахнул саблей. Голова солдата скатилась под ноги Степана. Отрубленная, она еще продолжала беззвучно шевелить губами, меняться в цвете: землистый оттенок кожи быстро переходил в синеватый, потом щеки стали покрываться смертельной бледностью. Степка небрежно отпихнул голову в сторону, будто конский кругляш.

— Ну как, умеючи смахнул? — повернулся Коська к Марии.

— А кто этот колчаковец? Где его схватили? — неожиданно для самой себя взволнованно спросила Мария.

— Мне это знать без надобности. Беляк попался — значит с житухой расстался… И все тут! И ты так могешь поступать, коли ко мне перейдешь… Да ты чего кожей запупырилась? Али крови боишься?.. А я вот… — он провел окровавленной саблей по своим потрескавшимся от перепоя губам. — Кровушка вражья для меня скусная!

У Марии закололо в груди. Она с ужасом подумала, в какую банду чуть не угодила! Ведь сама, добровольно хотела остаться в отряде кровожадного Коськи, стала бы жить рядом с этой поганой Фроськой, с ее муженьком! Это ж с ума спятить надо — на такое решиться!.. Разве есть этим тварям какое-нибудь дело до Советской власти, до судьбы народной, хоть и называют себя партизанами?

Мария круто развернула коня, поскакала прочь, даже забыв, что приехала в Лапаевку рассказать людям о Власе Капустине, о том, что погиб он за Советскую власть, хотя и носил форму колчаковца.

Коська захохотал ей вслед:

— Баба — всегда баба!

А Фроська, хихикая, добавила:

— Страшной кличут, а она крови боится.

Степка ничего не сказал, только сплюнул презрительно. Пьяная же ватага, притащившая на веревке колчаковца, разухабисто засвистела вдогонку Марии.

Лишь на самом выезде из деревни Мария вспомнила, зачем она приезжала. Но возвращаться не имело смысла. Да и кому здесь, как можно было рассказывать, что Влас был красным партизаном, если о партизанах в Лапаевке судят на примере таких типов, как Коська и Фроська с муженьком. Нет уж, лучше она приедет, расскажет все людям тогда, когда в Лапаевку придет настоящая Советская власть. А если ей не суждено будет выполнить просьбу Капустина, то передадут людям ее друзья-разведчики.

 

26

Вернувшись из Лапаевки, Мария тотчас передала Путилину, что сказал Коська, когда получил его пакет. Можно было ожидать, что коммунар помрачнеет, скажет сурово: это лишний раз подтверждает, что Коська не партизан, а грабитель. Но Путилин просто обрадовался:

— Ну-ну, выкладывай, выкладывай все подробнее! — весело произнес он, вскочив на ноги.

Так уж у него было заведено. Он никогда не выслушивал донесений разведчиков и командиров боевых эскадронов, небрежно развалясь на стуле или в седле. Он стоял, как на смотре. И это невольно подтягивало подчиненных, придавало особое значение тому, что они должны были сказать, заставляло говорить только о главном. Если же приходила с донесением Мария, коммунар сверх того снимал фуражку, взглядом требовал, чтобы и все окружающие сделали то же: этим он подчеркивал, что постоянно чтит память Ивана и других партизан, погибших за революцию.

На этот раз Путилин хотя и вскочил перед Марией, но не был серьезен, как на смотру, а по-приятельски улыбался. И Мария поняла: рад, что вернулась. Знать, серьезно опасался — не переметнулась бы к Коське. Так что же он, проверял ее надежность, посылая с пакетом к Кривопятому, или хотел, чтобы она поближе познакомилась с анархистами? Какие безобразия творятся у Коськи, Путилин знал давно, рассказ Марии не имел для него никакого значения. Он даже весело засмеялся, когда Мария с возмущением сказала, кто ходит у Коськи в комиссарах и начштабах.

— Да ты не смейся! — обиделась Мария. — Ты же не знаешь, какая это тварь — Фроська. А я знаю ее с детства. Я у Борщова жила в прислугах при больной старухе, так Фроська даже жрать не давала мне и била походя.

Путилин сразу оборвал смех, сказал серьезно:

— Ничего, в конце-то концов будут биты все эти паразиты. Крепко биты!

На прощание коммунар тепло пожал Марии руку. И хотя он этого не сказал, было ясно, что теперь он полагается на нее, как на самого себя.

И вскоре Мария вполне заслужила уважение и доверие коммунара.

Из соседнего отряда партизаны получили сведения, что их атаковал есаул Петух. Первую атаку они отбили, но требуется помощь.

Собственно, фамилия есаула была Птицын, но за горластость, задиристость, поминутную готовность влезть в драку все звали его не иначе, как Петухом. И фигурой он смахивал на тощего, обдерганного петуха — худоногий, поджарый, длинношеий. Прозвище было насмешливое, однако к Петуху относились серьезно не только в рядах колчаковцев, но и партизаны. Рубакой он показал себя удалым, в схватки на шашках бросался бесстрашно, всегда впереди своих солдат. И недаром говорят, что смелого пуля боится и штык не берет: шрамов на теле Петух носил много, но тяжелой раны — ни одной. Помогало ему еще и то, что он мог рубить обеими руками: скакал на противника с шашкой в правой руке, а потом мгновенно перекидывал ее в левую и наносил внезапный удар с той стороны, откуда не ждали.

Словом, враг наседал там опасный, и Путилин срочно двинулся на выручку. Переход был большой, в полдень партизаны остановились на привал, чтобы и коням и людям дать передохнуть, попить, поесть.

Расположились на большой луговине у реки. Место удобное со всех точек зрения: вода — рядом, трава — в пояс, и к поляне всего два подхода — с севера и юга. На западе глубокая река, на востоке — непролазная согра. Чтобы не подвергнуться внезапному налету колчаковцев, на дорогах выставили заслоны, на ближнем холме наблюдал за окрестностями дозорный.

Все, кажется, предусмотрел Путилин. Но и Петух не дремал, проявил совсем не петушиную хитрость.

Разведчики снялись с привала раньше других. Обычно они двигались впереди главных сил версты за три — четыре. В случае опасности поднимали тревогу стрельбой, а если обнаруживали крупные силы карателей, которые значительно превосходили партизанские, то немедля возвращались обратно, или в отряд скакал с донесением связной.

Только на войне всего не предусмотришь. Часто события развивались не так, как ожидалось. Разведчики еще не миновали своей заставы, поэтому ехали без опасения. Ванюхой Совриковым овладело даже благодушие.

— Эх, как баско кругом! — умилялся он. — Небушко светлое да ласковое, а березки умыло утром дождичком, стоят чистые да пригожие, будто девки на выданье. Ягодка-рябинка краснеть начала…

Марии природа была близка. Когда она пасла борщовских свиней, то все светлое для нее связывалось с природой. Природа развеивала ожесточенность шумом вольного ветра, ласкала слух пением птиц — от зарянки, пускающей первую трель, когда солнышко только коснется вершин деревьев, до вечерних неуемных соловьев. Но теперь Марию не трогала ни земная красота, ни восторги Ванюхи Соврикова. Она понимала, что парень говорит искренно и слова его вызваны тем, что скучает он по мирной жизни. Но Мария едва сдержалась, чтоб не одернуть парня резким словом.

— Примолк бы ты хоть ненадолго, — все же попросила она. — А то вечно трезвонишь — уши болят.

Смелым разведчиком, надежным товарищем был Ванюха. Но водился за ним грешок: любил потрепаться, похвастаться своими боевыми подвигами. Да и Марииными тоже. Частенько все преувеличивал. И партизаны, за отчаянность звавшие Ванюху сначала сорви-головой, потом перекрестили его в «соври-голову». Ванюху это здорово обижало, вралем он себя не признавал. Оскорбился он и сейчас.

— Да ну тебя! С тобой ездить — язык отсохнет.

Все же примолк. Молча ехали и другие разведчики. Дорога уводила в небольшой березничек. Но не успели въехать в него, как Совриков поймал Марию за рукав, подавшись к ней, прошептал:

— Гляди-ка, что это за пичуга? Сроду такой не видывал…

Мария повела взглядом в направлении, куда показывал Ванюха, и обомлела. Увидела она вовсе не диковинную какую-то пичужку на березе, которую заметил парень.

Река здесь делала резкий поворот. Почти к самому обрыву берега подступал крутой косогор, поросший густым, как щетка, осинником. Безлесной оставалась только узенькая кромка берега. И по этой вот кромке крадучись двигались верховые. Каратели во главе с Петухом. А дальше на лугу виднелся многочисленный отряд.

Позднее выяснилось, что каратели бесшумно сняли дозорного на холме. Пришлось соображать и действовать стремительно.

Каратели почти отрезали разведчикам обратный путь к отряду. Незаметно проскользнуть мимо них было уже нельзя — они тоже увидели партизан. Легче всего было броситься вперед, скрыться в березнике. Разведчикам наверняка удалось бы уйти без потерь, но мог погибнуть отряд. Слишком близко подкрался Петух к месту привала.

Как задержать карателей, дать отряду время, чтобы партизаны успели поймать пасущихся коней, подготовиться к отпору? Единственное, что можно попытаться сделать, — помешать карателям вырваться с кромки берега на простор, развернуться в лавину. Если под носом у них прорваться к леску налево, то беляки на кромке берега окажутся под огнем.

В следующую секунду Мария уже летела наперерез Петуху. Ванюха, не раздумывая, рванулся следом с криком:

— Эй, Марья, тузи гадов, Марья!..

Это у него был боевой клич. Он всегда громогласно оповещал врага, что атакует его вместе со Страшной Марией. Только офицер, а тем более Петух — это несуеверный солдат, который зачастую еще и разыгрывал страх перед нечистой силой, чтобы под этим предлогом увильнуть от боя или сдаться. Есаул не бросился наутек, а кинулся навстречу, спеша вырваться на простор с этого опасного карниза. За ним гуськом устремились и другие каратели.

Расстояние, разделявшее партизан и колчаковцев, было незначительным, и схватка произошла молниеносно. Мария не надеялась снять шашкой такого рубаку, как Петух, она выхватила наган, выстрелила. И в тоже самое мгновение офицер саблей нанес свой коварный удар слева. Удар пришелся соскользом. В ушах Марии раздался странный скрежущий звук, в глазах помутилось.

У Ванюхи похолодело в груди… Но что это? Мария все-таки усидела в седле, а Петух припал к шее коня, судорожно вцепился в гриву. Пуля Марии, оказывается, не прошла мимо.

Ванюха тоже выстрелил, снял второго карателя, с саблей наголо напиравшего из-за есаула. Третий осадил коня, а четвертый на всем скаку налетел на него, сбил с кромки берега в реку, сорвался и сам под обрыв. То, что за одно мгновение вышло из строя четверо колчаковцев, внесло замешательство в ряды карателей и помогло разведчикам проскочить к леску, занять выгодную позицию. Теперь партизаны, скрываясь за деревьями, могли вести прицельный огонь, снимая беляков одного за другим. Колчаковцы повернули обратно. Ускакал и конь Петуха с поникшим всадником.

Правда, отступила лишь передовая часть отряда, втянувшаяся на кромку берега. Есаул не был убит, только ранен. Очнувшись, он наскоро перевязал рану, развернул свой отряд и повел на партизан в обход косогора. Но внезапность удара была уже утрачена, дорогое время потеряно. Отряд Путилина отбил атаку огнем. Путилин перед всем отрядом объявил Марии благодарность за отвагу и сообразительность. Доволен был Путилин, рада счастливым исходом боя Мария, ну а Ванюха Совриков, тот просто ликовал. Он перед всеми безудержно похвалялся, что это его смекалка спасла голову Марии от сабельного удара Петуха.

Два дня назад в доме прасола, где стояли они на постое, ему попала на глаза пружина от старого граммофона. И Ванюха «смикитил». В его фуражке от дождей и пота картонка постоянно раскисала. Фуражка сидела блином, а Ванюхе это страшно не нравилось. У боевого разведчика и головной убор должен выглядеть браво. Он отломил часть пружины и вставил в верх фуражки. Такое же «колечко» Ванюха поместил и в фуражку Марии. Той, правда, не особо понравилась придумка парня, фуражка показалась излишне тяжелой. Но Ванюха свел все к шутке.

— Зато ветром не сдует! — уверял он. — И ежели, часом, дотянется беляк саблей до головы, она со звоном отскочит.

Вышло почти по его словам. Конечно, если бы не угодила в Петуха пуля Марии, сабля его наверняка развалила бы голову. Но все-таки и стальной кружок, видимо, немного помог. Как бы то ни было, Ванюха использовал этот повод, чтобы вволю потрепать языком.

Есаул Птицын, впрочем, не оставил в покое партизанский отряд Путилина. Он норовил напасть всякий раз внезапно. Каратели каким-то неведомым для партизан путем безошибочно узнавали, куда движется отряд, где остановился на привал или ночевку. Не однажды приходилось срочно сниматься, уходить от преследования в последние минуты. Хорошо, что успевали оповестить об опасности либо свои дозорные, либо сельчане.

— Уж не подослан ли к нам кто-нибудь беляками? — заметила Мария, когда коммунар вызвал ее к себе и высказал озабоченность. — Давно об этом подумываю.

— Я тоже, — нахмурился Путилин. — Даже приглядывался кое к кому, да ниточки белой не видать. В общем, решаем так: о разговоре этом никому ни слова. Но ухо держать востро, глядеть в оба.

«Ниточка» вскоре обнаружилась. В отряд прибыл на худенькой лошаденке парень из деревни Брусянки. Собственно, не в отряд, а в походный лазарет к Потаповне. Парень пропорол себе ржавым гвоздем ногу, и та распухла, загноилась.

— Пантюха я, Аверьянов, — хныкал он. — Батька меня послал… Потаповна, грит, только могет спасти ногу. Иначе каюк…

Разведчики, задержавшие парня перед лагерем, знали, что Потаповне теперь не до гражданского населения, едва поспевала лечить раненых партизан. Все же пожалели Пантюху, пропустили к Потаповне.

— Только с условием, — сказал Совриков, — вылечит — придешь к нам в разведку.

Мария на всякий случай попросила Потаповну смотреть за Пантюхой. Парень свой, из бедняков, но кто его знает… Беляки не дураки, умеют использовать в своих интересах людей, не успевших разобраться что к чему. Поэтому не мешает приглядеть, с кем встречается Пантюха, чем интересуется.

Через день Потаповна, встретив Марию, шепнула ей:

— Про какого-то деда Авдея спрашивал Пантюха. Такой-де с большой белой бородой, в партизанах у вас…

Марию это заинтересовало. Есть в отряде пожилые люди, седеющие, но по имени Авдей, с большой белой бородой как будто не встречался.

— А не сказал он, Потаповна, где видел-то?

— Как не сказал. Был, говорит, у них, у Аверьяновых, в избе, когда отряд-то наш в Брусянке стоял. Партизаном назвался, говорил Пантюхе, что-де как встренемся вдругорядь, так револьвер подарю. А ночью куда-то ушел и с концом.

«Кто бы это мог быть?» — задумалась Мария. Впрочем, мало ли всякого люда шатается по свету. Возможно, и в самом деле кто-то из партизан. Только почему исчез ночью? Помнится, отряд из Брусянки уходил поутру. На всякий случай попросила Потаповну получше расспросить парня об этом самом Авдее. Однако ничего нового Пантюха не сказал. И Мария махнула рукой: пустяк. Нельзя же во всем подозревать плохое и тратить время на всякие разговоры и проверки. Забот и без того хватает.

Отряд Путилина стоял в маленькой деревеньке Низинке. Каратели Петуха не беспокоили его уже третьи сутки. Партизаны успели отдохнуть, помыться в бане, починить одежду, почистить оружие. Отдохнули и лошади, утомленные ежедневными длительными переходами.

Путилин собрал на совет командиров эскадронов, сказал:

— Мы пошли в партизаны для того, чтобы уничтожить вражескую нечисть! А что получается? Сигаем от карателей, как зайцы. А каратели продолжают грабить мужика, насильничать, убивать людей.

— Так силов же у нас мало, — возразил командир хозяйственного взвода Космачев, человек уже немолодой, расчетливый и осторожный.

— Верно, товарищ Космачев, — подхватил оживленно Путилин. — Потому и собрал вас. Ну, что мы карательный отряд Петуха отвлекли на себя — это хорошо: все меньше войск может послать Колчак против наступающей Красной Армии. Только, кажется, пора и нам наступать. Но пока наш отряд воюет в одиночестве, мало пользы. Надо идти на соединение с партизанами Рогова.

— Это как так? — поднялся командир второго эскадрона Лепехин. — Свою округу бросить на съедение Петуху, а самим куда-то к чертям на кулички податься. Нет уж, командир…

— А оружия у нас много? — спокойно спросил Путилин. — А боеприпасов вдосталь? А медикаменты где раздобывать?

Поднялся спор. В конце концов решили так: последнее слово за командиром. Каждый свое мнение высказал, поспорили, но дисциплина есть дисциплина. Без нее нет войска. Путилин обещал еще подумать.

В среднем Причумышье вокруг партизанского вожака Рогова скапливались огромные силы. Роговцы смело нападали на колчаковскую милицию, громили карательные отряды. Большая территория Присалаирья стала недоступной для колчаковцев. Там восстанавливалась Советская власть.

Что пора его отряду влиться в войско Рогова — это коммунар понимал как необходимость. Против колчаковцев нужен единый крепкий кулак. Но как попасть к Рогову, если все пути-дороги оседланы карателями? Прорываться? Да, прорываться! Только для этого надо хорошо знать расположение сил колчаковцев. А отряд за последнее время, спасаясь от разгрома, ослабил разведку.

Пользуясь наступившей передышкой, Путилин решил, как он сказал, «прощупать округу». Разведчики проникали в деревни и села, встречались с пастухами, собирая сведения о беляках.

Мария «нарядилась» в мужскую одежду. Она не отличалась дородством, а после всего пережитого похудела и теперь в прожженных у костра и латаных штанах, замызганной поддевке, старой вытертой заячьей шапке походила на подростка. Ей поначалу предстояло проверить, где находится отряд Петуха.

Она села на захудалую кобыленку Пантюхи Аверьянова и выехала из Низинки ночью, чтобы не видел ее никто, кроме дозорных, которым было сказано молчать о том, когда и в каком направлении уезжают разведчики. Эта предосторожность стала необходимой после того, как Путилин и разведчики заподозрили в отряде чье-то предательство. Следом за Марией неприметно тронулись трое разведчиков во главе с Ванюхой Совриковым.

Утром Мария появилась возле деревни Медунцовки, где, по примерным сведениям, расположился отряд есаула. Подъехала к пастуху, который только что выгнал в поскотину стадо. Спросила, не прибилась ли к медунцовским коровам рыжая телка с белым пятном на лбу. Уже два дня, как, шалава, потерялась. Может быть, жива, а может колчаки зарезали…

От пастухов и чабанов партизанская разведка часто получала сведения о беляках. Но этот пастух был угрюмый нелюдим. Вчера под вечер уже подъезжал к нему Ванюха Совриков. Поинтересовался, стоит ли еще отряд Птицына в деревне. Пастух буркнул хмуро: «Кто знает…»

И больше ничего не пожелал добавить, на все вопросы отвечал одинаково: «Откуда мне знать?»

Мария не надеялась, что и теперь он разговорится. Однако пастух заинтересованно спросил:

— А ты чей будешь, парень?

Мария сказала, несколько переменив голос:

— Из Брусянки я… Пантюха Аверьянов.

— Как же, знаю Ларивона Аверьянова. Невезучий скажу, твой тятька. Летось у него корова в чарусе уходилась, ныне вот телка отбилась. Хотя, может, и не сама отбилась. Время такое…

Вздохнув, пастух поскреб пятерней в скатанной, как пакля, серебряной бородке.

— Скотину ли ныне только отбивают? С погонами — так те лиходеи. Да и с красными бантами кои — не лучше. На той неделе Кривопятый девку мою сграбастал. Я заступился, так он челюсть мне кулаком выставил. Ладно, кожаная баба, коя с ним ездит, подоспела. Иначе беды девке не миновать бы.

«Ну, и спасительница эта — не лучше Коськи! Оба паразиты!» — усмехнулась про себя Мария. Сказала спокойно:

— В Брусянке у нас партизаны стояли, так никого вроде не обидели.

— Слыхал, там федотовский отряд стоял. Это точно: Иван Федотов чужого не хапал. За бедняков горой стоял, только богатеев теснил. Боевой был матрос, за правду народную голову положил.

У Марии дрогнули губы, защипало глаза. Она поспешно отвернулась.

Заметил это пастух или нет, но стал еще словоохотливее.

— Ныне федотовским-то отрядом, сказывали, большевик из Питера командует. Сам Ленин будто его послал. Ну и, знамо, тоже народ забижать не дает. И Марья, жинка-то матросова, там же ныне…

Пастух бросил на Марию пытливый взгляд. Скорей всего, он приглядывался, стоит ли шибко откровенничать, но Марии подумалось: уж не опознал ли он ее? Пастух продолжал:

— А Марья-то, сказывали, особливо для белых страшна. Потому ни пулей, ни шашкой не возьмешь ее.

«Ох, и этот примется трепаться о колдовстве!» — с досадой подумала Мария. Осточертели ей такие разговоры, но не станешь же сейчас убеждать, что не такая она, Мария Федотова.

— Только я так смекаю: всякие бесовские проделки тут зря приплетают, — неожиданно повернул свои рассуждения пастух. — Солдаты-то под страхом живут. Которые кары за содеянное боятся, а которым жутко погибать за извергов. А Марья страху не ведает от того, что себя, поди, не помнит, когда на супостата кидается. За дите, за мужа мстит, вот и бьет без промаха.

«Значит, не все еще на чертовщине помешались», — обрадовалась Мария. И хотя все еще оставалось неясным, опознал ее пастух или нет, Мария поняла, что он явно сочувствует партизанам. И это вызывало недоумение: почему же вчера он был столь неприветлив с Совриковым?

Будто отвечая на ее мысли, пастух как-то странно хмыкнул:

— Оно, по уму-то прикинуть, как страх шкуру охолодит, так и без вины язык онемеет. Доведись до меня…

Мария невольно хмыкнула от такого признания.

— Ты чего, паря? — сразу насторожился пастух, сделался хмурым.

— Да больно чудно, — нашлась Мария. — Я Марью эту за поворотом вон встретил и не убоялся, о телке спросил.

— А она чего?

— У тебя велела узнать, не прибилась ли к твоему стаду.

Пастух задумался, потом произнес озабоченно:

— Не зря, сдается, она крутится тут. Выслеживает, поди, куда и когда есаул двинется. Да только как бы ее самое не выследили. Ты бы, паря, тоже убирался подобру-поздорову. Не ровен час, нарвешься на беду. Есауловы конники шастают, отпевца вроде ищут…

— Какого отпевца? — вырвалось у Марии.

— А тебе это вроде и ни к чему, ты телку ищешь…

Здорово подцепил ее пастух. Но отступать было уже поздно. Теперь все решали мгновения. Если пастух прикинулся сочувствующим, он призовет на помощь тех есауловских конников, о которых помянул. Кто знает, может быть, они затаились рядом, в березнике. А если не подымет, надо рискнуть, открыться.

— Телка — это придумка. Меня Мария к тебе послала, — сказала Мария, видя, что пастух не паникует.

— А я давно, паря, смекнул, — пастух усмехнулся победно. — Ларивон-то Аверьянов — тоже пастух. И сыновья у него ходят в подпасках. А конь у тебя не пастушеский. Гляди, лопатки-то вытерты. Значит, кобыленка из хомута не вылазила, а у пастуха конь все лето под седлом.

«Но кобыла-то впрямь Пантюхи Аверьянова! — подмывало Марию сказать чистую правду. — Значит, он приехал не на своей».

— И опять же — не партизанский. В партизаны идут — коня куют. Неподкованный много не набегает, живо копыта до мяса сдерет… Пантюха-то ты Пантюха, да послали тебя не за телкой. Вот и советую: убирайся, дурень, пока цел.

Значит, все-таки не узнал! А еще важнее — не выдаст. И Мария уже без опаски потребовала:

— Тогда не крути, говори, какого отпевца беляки ждут.

— Да коновала нашего так прозвали. Попы-то ныне из-за церковной ограды не вылазят, а людей по деревням поболе прежнего мрет, вот коновал и ездит — усопших отпевает заместо попа. Отпевцом и прозвали.

— А чего есаулу этого коновала-отпевца ждать? Солдат, что ли, убитых отпевать?

— Откуда мне знать? — заладил свое пастух.

«Ну, заупрямился — с места не сдвинешь, — подумала Мария. — Попробуем-ка иначе…»

— Верно, есаул тебе не докладывает. Но глаз-то у тебя приметливый. Небось, сразу узрил, что конь у меня некован, что в хомуте, а не под седлом ходил. И как-то смекнул ты, что не телка нужна. Так, поди, и тут чего-то приметил…

— Да уж не без того, — горделиво приосанился пастух. — Хоть есаул мне не докладывает, а смекнул я: как отпевец проедет, так колчаковцы за партизанами кидаются… Вот и выходит: ждут, стало быть.

«Неужели тот самый дед Авдей, о котором говорит Пантюха? — Марию даже в жар кинуло. — Ох, пастух, ох, молодец! Вывел ты, кажется, на тайную тропочку. Теперь бы только этого отпевца перехватить!»

— Так нынче, приметил, этого отпевца опять ждут?

— Чего не ведаю, того не ведаю. А смекаю — ныне. Вчера отпевец уехал. Спозаранок сегодня колчаки коней оседлали, но никуда не едут, в оградах торчат. И дозорные переодетые вокруг деревни рыскают… Так рази не ждут? А дождутся — сразу понесутся, как полоумные.

— А какой этот отпевец сам из себя?

— Старик приметный. Седой весь, а могутной, будто парень в соку. Даже не седой, а синий будто.

«Он! Он! Он! — стучало в голове у Марии. — Значит, в Бруснянке тоже за нами следил».

— Послушай, — спросила она пастуха, — а как зовут того отпевца?

— Так и зовут: коновал Михайла, а то просто отпевец.

— Михайла?

— Ну…

— По какой дороге он поедет?

— А смекай. Где партизаны, с той стороны и может появиться. Только христом-богом молю: не впутывай ты меня в это дело, — опять помрачнел пастух.

— Ладно, батя, не бойся, не выдам.

Мария не спеша поехала к березнякам. Пастух остановил ее.

— Паря, эй, паря! А телку-то возьми-ка мою рыжую. Гони поперед себя — больше веры будет. После отпустишь, сама вернется. А не вернется — бог с ней. Головы люди теряют, да и то не жалеют.

Пастух отбил от стада рыжую телку, и Мария погнала ее впереди себя по опушке березников вблизи дороги. Телка все время порывалась вернуться в стадо, Мария ни на минуту не спускала с нее глаз, но в то же время лихорадочно обдумывала, как ей поступить с этим отпевцем.

Сначала решила: если встретится, пристрелить паразита, а самой ускакать. Но тут же рассудила: не мог старик сам добывать сведения о передвижениях партизан. И уж никак не в силах был установить, когда и куда они намечают выступить. Это знали до поры до времени не многие. Значит, отпевец лишь связной. А связного прикончишь — ничего не достигнешь. Наоборот, делу навредишь. Предатель-то останется, и есаул пошлет к нему нового связного — только и всего. Ищи-свищи их потом, если ни того, ни другого не знаешь!

Лучше бы схватить, скрутить коновала да доставить в штаб отряда. Там бы уж сумели вызнать, к кому он ездил. Но отпевец, по словам пастуха, хоть и старик, однако еще крепкий. Сунься к такому — самоё, пожалуй, свяжет. Конечно, Ванюха с друзьями-разведчиками где-то вблизи, да ведь может и не успеть подмога.

Надо торопиться. А телка оказалась своенравной скотиной. Она то поворачивала назад, то бросалась в стороны. И Мария, вполне естественно, гонялась за ней вблизи дороги.

Наблюдали за Марией не только свои разведчики. От ее внимания не ускользнуло, что едва она угнала телку за березник, как с другого конца этого же леска к пастуху подскакал верховой. И, видимо, успокоенный объяснением пастуха, тут же уехал обратно. Вершник был в крестьянской одежде, но ясно ж кто…

За первым же увалом разведчики подъехали к Марии. После короткого совещания Ванюха Совриков во весь отпор поскакал с донесением к Путилину. Одного из разведчиков Мария оставила у первой развилки дорог, со вторым двинулась к другой развилке. Лошадь под ней посеменила трусцой, и никак не удавалось пустить рысью. Тогда Мария оставила ее в березнике, сама села за спину разведчика.

Остановившись у второй развилки, отвели коня в лесок, сами засели в кустах ивняка.

Ждать пришлось недолго. Послышался скрип колес, затем из низинки появилась каурая лошадь, впряженная в двуколку. На двуколке восседал широкоплечий старик с отменной бородой: она была не просто седая, а с синим отливом, как снег по весне. Ошибки быть не могло: он, отпевец.

Мария вышла навстречу. Старик взглянул на нее пронизывающим взглядом и продолжал спокойно ехать.

— Эй, синий, поворачивай-ка в лес! Живо! — скомандовала Мария.

Старик не вздрогнул, не дернул вожжи, не стегнул коня, отозвался тихо:

— Нельзя мне возвертаться.

Вот тебе раз! Да за кого он ее принял? Уж не за одного ли из тех конников, которые, напялив крестьянскую одежду, поджидали его?

— Ты, паразит, будешь слушаться? Думаешь, я шучу? Так красные партизаны с белыми гадами не шутят! — Мария сунула руку за пазуху, намереваясь выхватить наган.

Старик так же спокойно сказал:

— Не пужай, Марья, я уж пуганый.

Это «Марья» прозвучало столь неожиданно, что обескуражило партизанку.

— Как, как ты сказал? — пробормотала она.

— А как слышала. Баба ты лихая, да только и я не трус. Ежели надо, давай говорить ладом, без пукалок, — старик придержал коня, посмотрел на Марию вопросительно.

— Но откуда ты взял, что я Марья? — вместо ответа спросила она.

— Я не взял — меня упредили. Страшная Мария обрядилась, мол, в одежу Пантюхи Аверьянова и отправилась кого-то выслеживать. Наказали: будь особливо осторожен.

Старик вроде сам давал ей в руки нить, рассказывая о том, о чем должен был молчать даже при допросе. Это вызывало недоверие к его словам. Все же Мария спросила возможно строже:

— Кто упредил?

Старик прищурил левый глаз, уперся в нее хитрющим правым.

— Бойка́! Так вот прямо и сказать?

— Ну, а не скажешь… Василий, иди-ка сюда, — позвала она второго разведчика. И когда тот подошел, сказала ему: — Бери за узду, веди в лесок, на дороге разговаривать неспособно.

Василий вел коня в поводу, старик продолжал сидеть на двуколке, Мария позади, держа браунинг наготове. Когда забрались поглубже в лесок, Мария, продолжая держать руку за пазухой, сказала строго:

— Ну, дед, выкладывай все начистоту.

— Не пужай, говорю! Хочешь, давай толковать мирно.

— А может быть, раскланяться да разъехаться? — усмехнулась Мария.

— Нет, теперь уж так запросто не разъехаться, — согласился отпевец. — А дотолковаться, поди, можно: люди ведь мы.

Не доводилось еще Марии «дотолковываться» с врагом. От одного этого слова у нее все закипало в груди, но пересилила себя, сдержанно кивнула: слушаю, мол, выкладывай свои условия.

Старик вдруг занервничал, принялся беспокойно оглядываться по сторонам. Мария одернула его:

— Не верти башкой! Здесь никто нас не видит и не слышит.

— Верно, верно! Да вишь…

Оглядываться отпевец перестал, но зачастил так, что слова наскакивали одно на другое, и трудно было понять, что он говорил. Впрочем, основное Мария поняла. Старик уверял, что его принудили стать связным, угрожали пристрелить, как собаку. Сам он смерти не боится, пожил, слава богу. Но у него сын погиб в германскую, сноха надорвалась на пашне, теперь еле бродит, старуха — того хуже, а внучат трое. Куда они без него? Вот и уступил, хотя раньше перед медведем не робел, пятерых повалил. А теперь видит: белым все равно скоро конец. И ежели красные оставят его в покое при внуках, то он готов сказать, кто у них предатель.

До омерзения противно было Марии слушать, как захлебывался словами старик. Обещать что-либо от имени партизан ей никто не поручал. Но, кроме старика, другой же никто не назовет имя предателя. И она пообещала:

— Скажешь — пальцем не тронем.

— Поклянись именем Христовым.

— Ну, в Христа я теперь не верю! — жестко сказала Мария. — Даю слово красной партизанки.

Старик разочарованно вздохнул. Потом произнес опять удивительно спокойно, будто не он нервничал за минуту до того:

— Космачев это.

Марию так и подбросило.

— Врешь!

— Чего мне врать? Он велел передать есаулу, что Путилин хочет объединиться с Роговым, а сегодня отряд уходит в тайгу. На ночевку остановятся возле приисков. Удобно напасть ночью.

Сведения были точные. И ясно: их передал отпевцу кто-то из командиров. Но Космачев… На него не падало и тени подозрения. К партизанам он примкнул еще весной, показал себя умным и храбрым бойцом и был назначен командиром резервного взвода. Так называлось в отряде подразделение, занимающееся обеспечением партизан всем необходимым: продовольствием, конями, телегами для обоза, боезапасами. Собственно, основные обязанности взвода были хозяйственные. Но так как при необходимости он принимал участие в боях, то и назвали его резервным.

— А чем ты докажешь, что Космачев, а не кто-то другой передал тебе эти сведения? — недоверчиво спросила Мария.

— Доказать не могу. Он мне завсегда на словах. Ежели, мол, перехватят, так ничего не докажут. Ни пакета, ни бумажки при тебе, ни оружья. Старик безобидный. Ездишь по деревням, покойников отпеваешь, при случае коновалишь — и все тут.

— Ладно, тогда сами проверим.

— Это вам запросто. Ежели есаул прискачет к приискам, значит, не сбрехал я, — оживился старик. Только больно лукав Космачев-то, не провороньте. Прихлопнули бы окаянного, тогда бы я вздохнул свободно.

— Не учи, без твоих советов обойдемся! Но что теперь с тобой делать?.. — задумалась Мария. — Отпустить — нельзя, пока не проверим, правду ли нам сказал. Да и если правду…

— Задерживать тоже не советую, — деловито промолвил связной. — К обеду не буду в селе — разыскивать начнут. И кто знает… Может, Птицын с маху на партизан нападет.

«В самом деле, как с ним поступить? — размышляла Мария. — Надо немедленно скакать в отряд, пока ни о чем не догадался Космачев. Но как оставить деда?.. А почему обязательно его оставлять здесь?» — пришла мысль. И Мария скомандовала:

— Отпрягай лошадь, поедешь верхом, чтобы не тарахтела твоя телега.

— Без седла-то куда?..

— Ничего, стерпишь.

Остановились неподалеку от Низинки. Марья поскакала к Путилину, оставив деда под охраной разведчика: Космачев пока не должен видеть связного.

Партизаны толпились на обширной поляне. Стояла та переломная пора осени, когда пожухлая листва еще не успела осыпаться с деревьев и сравнительно теплая погода перемежалась с похолоданиями, хлесткими ветрами, поэтому многие из партизан, готовясь к дальней поездке, достали из торок привезенные с фронта или снятые с колчаковцев шинели, припасенные из дому пиджаки, а некоторые уже обрядились в полушубки. Поляна гудела множеством голосов, раздавался хохот, тут и там вились табачные дымки, ржали лошади, оседланные, привязанные к пряслам и деревцам.

Мария застала Путилина в штабе. Он успел надеть свой видавший виды пиджак с полысевшим меховым воротником, курчавую поярковую папаху и теперь опоясывался широким ремнем с прилаженной к нему кобурой.

— Никого нет? — едва вбежав в избу, спросила Мария.

— Один.

— Надо сейчас же арестовать Космачева.

— Космачева?! — Черные брови Путилина полезли на лоб. Он схватил Марию за плечи, усадил на скамью. Уставился на нее пытливо: — Говори!

Мария рассказывала торопливо и сбивчиво, Путилин то и дело перебивал ее вопросами — человек точный, он хотел знать все, до мелочей. Выслушал и задумался… Космачев. Пришел весной, сказал, что он из села Краюшкина, что у него колчаковцы расстреляли брата за то, что скрывался от мобилизации, самого Космачева, пытавшегося увильнуть от поездки в обозе, выпороли плетями. При первом же удобном случае он сбежал к партизанам. В стычках с милицией и карателями не прятался за чужую спину. Назначили командиром резервного взвода. Оказался человеком хозяйственным, умел раздобыть продукты, не притесняя крестьян, кроме богатых мужиков и купцов, да и с теми договаривался по-мирному; наладил починку одежды и сбруи, заботился о раненых… Словом, Путилин был доволен тем, что приметил этого сметливого человека и поручил ему самое кропотливое дело. И вот те на! Пригрел колчаковского разведчика…

— Вот змея подколодная! — возмущалась Мария. — Да его надо растоптать! При всем отряде и…

— Погоди, не горячись! — унял ее Путилин. — Наоборот, даже арестовывать его пока не будем. Сейчас главное — и виду не показать, что мы чего-то знаем.

Мария посмотрела на коммунара с удивлением.

— Для чего теперь-то играть в молчанку? Все же установлено…

— А ты уверена, что он один действует в отряде?

— Нет… не уверена, — осеклась Мария.

— То-то и оно! С Космачевым покончим, а кто-то другой может донести белякам об этом. Тогда сорвется задумка.

— Какая?

— Раз известно, кто и какие данные передаст белякам, то нетрудно сообразить, когда и где есаул приготовит нам удар. Зная же это, устроить засаду, напасть неожиданно самим…

— Значит, и коновала отпустить?

— Видишь ли какое дело. Коновалу мы пригрозим. Он же сказал тебе, что служит белякам без охоты. Значит, поступит так, как мы потребуем. А мы потребуем передать карателям те сведения, которые дал ему Космачев. Есаул рванется к приискам. А мы и устроим засаду. Там есть удобное местечко. Хватит нам бегать от Петуха, пора и самим становиться петухами. А если отпевец скажет белякам, что он побывал у нас, теперь это не опасно. Мы начеку. Да, Мария, эту разведку ты провела здорово. Не просто на «ура», а с умом, с выдержкой. Настоящей разведчицей становишься, молодец! И теперь, если не горячиться, делать все обдуманно, то есаулу мы можем крепко накостылять! Не отдышится потом. Согласна?

— Удрать ведь может этот паразит, Космачев.

— Зачем удирать, если ничто ему не угрожает? На случай же поручаю тебе, не проворонь. И ребятам своим накажи, пусть из виду не выпускают. Но и сами на глаза не лезьте… А теперь пойдем, посмотрим, где Космачев. Мы с Совриковым пока последим за ним, а ты поезжай к отпевцу. Пусть едет на своей лошади, впрягает ее в двуколку. Вы проводите его до развилки, где оставили разведчика, чтобы он не испортил дело. А то ухлопает старика… Строго предупреди коновала: не выполнит наше требование, где угодно найдем! Тогда пусть пеняет на себя…

Путилин и Мария подошли к отряду. Люди перебрасывались шутками, рассказывали друг другу всякие озорные были-небылицы. Тут и там вспыхивали песни.

Резервный взвод стоял особняком. Космачев о чем-то разговаривал с партизанами. Путилин тихо сказал Марии:

— Поезжай.

Затем коммунар подошел к Космачеву, спросил, хватит ли продуктов, если отряду придется на приисках отдыхать неделю.

— Отдыхать?! — весело подмигнул Космачев. — Это мы завсегда готовы. О продуктах не беспокойся. Ежели не разбрасываться да не набивать брюхо до отказу, то и за две недели не потребить.

— Погляжу я на тебя — силушку девать некуда, — добродушно заметил ему Путилин, — а все равно отдохнуть не прочь.

— Так всяк человек любит праздники больше буден. Бои да переходы — наши будни, а отдых — праздник. Вот я и жду праздника! — подмигнул Космачев.

«Однако ты нахал из нахалов! — усмехнулся про себя Путилин. — Только еще посмотрим, на чьей улице будет праздник!»

Беспокойство охватило Космачева под вечер, верстах в четырех от приисков, когда Путилин неожиданно объявил всем командирам взводов новый приказ. Ночевка на приисках отменялась. Партизанам следовало занять боевые позиции.

— На приисках обороняться несподручно. Там враг может обойти, охватить нас полукольцом, прижать к реке и порубить. Здесь место для нас выгодное. При удаче можем заманить есаула в ловушку.

Место действительно было выгодное. Слева над дорогой поднимались не очень высокие, но обрывистые известковые скалы. На крутиках ничего не росло, но выше, в пологих перепадах, плотно стоял осинник, кое-где прошитый островерхими пихтами. Справа был берег большого полузаболоченного озера. Чистое зеркало воды блестело лишь посередине. По краям озеро чуть не сплошь затянуто покрывалом всякой болотной растительности. Во многих местах на покрывале этом, там, где оно перепрело и превратилось в торф, поселились кусты ивняка и смородины. Среди кустов с осторожностью мог пройти человек. Но чуть зазевайся — подстилка под ногами расползется, и ухнешь в такую глубину, где до дна и самой длинной жердью не достанешь. Покрывало это настолько незаметно сливалось с низинным берегом, что трудно было понять, где твердая, а где плавающая почва, которую местные жители так и называли — плавунец. Дальше дорога шла на прииск ельником.

По приказу Путилина две роты спешились. Одна из них заняла огневые позиции на скалах, укрывшись в осиннике и за каменными выступами. Другая с большими предосторожностями рассредоточилась и замаскировалась среди ивняка и смородинника на плавунце. Таким образом, партизаны могли обстреливать дорогу с двух сторон, почти ничем не рискуя: конница есаула на скалы не кинется, да и на плавунец не сунется.

Обоз и свободных коней отвели в глубь ельника, а близ опушки сосредоточились две другие роты и резервный взвод под командой Космачева. Задача у них была такая: встретить огнем карателей, если им все же удастся прорваться по дороге меж скал и плавунцов, и начать преследование в случае, если есаул дрогнет, повернет обратно.

Заняли позиции еще в сумерках. Но ждать пришлось долго. Или есаул опасался темноты, или нарочно подгадывал так, чтоб подойти к приискам ближе к рассвету, когда даже постовых смаривает сон, только он не показывался всю ночь. Измучившись без сна, продрогнув на камнях и сырых плавунцах, партизаны мысленно проклинали не только карателей, но и коммунара. Многим казалось, что всполошился он зря, устроил засаду на зверя там, куда тот сроду не придет. Но едва забрезжил рассвет, по цепям тихо, как шелест травы, покатилось:

— Явились, явились…

На дороге, где она поворачивала на узкую луговинку между скалами и озером, появилось несколько конников. Затем показались основные силы.

На партизанских позициях установилась напряженная тишина. Сейчас все решали минуты. Тронется за разведкой весь отряд есаула или, наоборот, передовые всадники, обнаружив ловушку, ускачут обратно?

Партизаны взяли врага на прицел. Но приказ коммунара был строгий: открыть огонь только тогда, когда основные силы карателей втянутся в проход между скалами и озером. Сигналом будет взрыв гранаты, которую швырнет он сам. До этого не стрелять даже в том случае, если кто-то не выдержит и выпалит из винтовки. Главное, чтобы не сорвались пулеметчики. В отряде теперь уже три пулемета, и они могли решить исход боя, если пулеметчики до поры не выдадут себя.

Отдавая такой приказ, Путилин исходил из того, что один-два винтовочных выстрела вряд ли провалят засаду, переполошат карателей. Выстрелы эти могут означать, что беляков заметили партизанские дозорные и предупреждают своих.

«Как-то поведет себя Космачев», — думал Путилин. Можно было еще днем осудить и расстрелять его, как белого шпиона, но у коммунара где-то в глубине души еще жило сомнение: вдруг отпевец схитрил, назвал Космачева для того, чтобы отвести удар от кого-то другого, от действительного предателя. Если каратели пойдут на прииск, значит отпевцу надо верить, и тогда вина Космачева будет доказана. А пока командир хозвзвода был фактически изолирован.

Предусмотрительность коммунара была не напрасной. Как ни зорко следили за Космачевым разведчики, а когда конники белых въехали под скалы, Космачев успел вскочить на коня, огреть его плеткой. Нет, он не горел желанием ценой жизни выручить отряд есаула. Но с тех пор, как Путилин отменил приказ об отходе на прииски, он сообразил, что погорел и надо как-то спасать шкуру. Но как? Он был хитер и понял, что не зря Мария и ее разведчики присоединились к его роте, не зря держатся вблизи. Не обмануло его даже то, что Путилин этим самым вроде оказывал ему честь: обычно разведчики придавались подразделению, которое выдвигалось вперед, задачи которого были сложнее.

— За мной, братва! — крикнул он. Но рванулся не вперед, а назад, в сторону приисков.

Видимо, он рассчитывал, что если не все, то какая-то часть партизан его взвода устремится за ним. Это внесет замешательство в общие ряды. И в суматохе, тем более, что не приказано стрелять до взрыва гранаты под скалой, он сумеет скрыться.

Однако в потемках Мария неприметно для Космачева спутала его жеребца. От удара плетью тот тяжело скакнул несколько раз и взвился на дыбы. Космачев вылетел из седла. Впрочем, ловкостью он обладал кошачьей и не упал, а, перевернувшись в воздухе, оказался на ногах. Выпалив из револьвера в кинувшегося к нему Ванюху, он бросился наутек. Но Ванюха сбил его ударом приклада. Как потом выяснилось, удар пришелся в темя и оказался смертельным. Однако Ванюха сгоряча не понял этого, заломил руки и скрутил предателя.

А перед эскадроном белых в эти мгновения выскочили из тальников на берегу озера трое верховых и сумасшедшим галопом помчались к ельнику, к приискам. По замыслу Путилина, белые должны были принять всадников за убегающий партизанский дозор. Так оно и случилось.

Услышав револьверный выстрел в ельнике и увидев, как партизанские дозорные, точно по сигналу, что есть мочи поскакали в направлении приисков, есаул замер. Велик был соблазн на плечах дозорных ворваться в лагерь партизан и начисто вырубить захваченный врасплох отряд коммунара, добраться, наконец, и до «заколдованной» Страшной Марьи. После стычки с Марией на карнизе возле реки, когда она чудом спаслась от сабельного удара, а его свалила выстрелом, честолюбие есаула было задето. Он поклялся себе, что уничтожит весь партизанский отряд. И когда голова Марии скатится с плеч, тогда все увидят, велики ли были ее колдовские силы.

Все же он действовал с осторожностью. Не ввел сразу весь отряд в опасный проход между скалами и заболоченным озером, выжидал, не загремят ли скалы выстрелами. Но стрельбы не было даже после того, как поскакали прочь партизанские дозорные.

Это окончательно убедило есаула: засады нет. Он выехал вперед, коротко скомандовал:

— За мной! — и стремительно поскакал во главе всего отряда.

Он доскакал до средины прохода, когда со скал под ноги коня прилетела граната. Взрыв грохнул прямо под брюхом, и конь рухнул со всего разбегу, забился в судорогах, прижав есаула к подножию скалы. Хотя ни один осколок не задел Петуха, все же на какое-то время, оглушенный взрывом и ударом о камни, он потерял сознание. А когда очнулся, увидел кошмарную, как в дурном сне, картину.

Со скал яростно строчили пулеметы, гремели винтовочные и ружейные залпы. Такие же залпы раздавались со стороны озера. Застигнутый врасплох, попавший под перекрестный уничтожающий огонь, отряд есаула смешался. Одни конники скакали все еще вперед, другие уже повернули назад, а третьи с перепугу кинулись к озеру и тонули там в хляби плавунцов. Многие всадники кинжальным огнем были уже скошены. Раненые кони непереносимо визжали, да и люди вопили не менее страшно.

Вскоре стрельба прекратилась. «Слава богу, у красных кончились патроны! — пронеслось в голове есаула. — Спасется хотя бы часть отряда».

Однако тут же из ельника со стороны приисков вылетела партизанская конница и с пиками наперевес, с громогласным «ура» устремилась на еще уцелевших, очумело мечущихся карателей.

Короткая эта пауза, когда прекратилась стрельба, а партизанская конница еще не успела докатиться, спасла есаула. Он успел уцепиться за гриву сумасшедше скакавшего чьего-то, потерявшего всадника коня. Одним рывком, с ловкостью хорошо натренированного джигита взлетел в седло. А оказавшись в седле и вымчавшись из-под предательских скал, он сразу почувствовал себя увереннее, сделал отчаянную попытку организовать уцелевшую часть отряда, возглавить если не для обороны, то для достойного отхода. Однако паника была слишком велика. Конники в ужасе мчались мимо, никак не воспринимая, а может, и не слыша его криков:

— Без паники! За мной!

Есаул понял: отряда больше нет. И людей нет. А мчатся, спасаются, припав к гривам коней, обезумевшие звери. Натворили они людям столько зла, что знали: никакой им пощады не будет. И таким же загнанным зверем почувствовал есаул себя. Однако спасаться позорным бегством вместе с этим беспорядочно удирающим стадом он не хотел.

Резко осадив коня, повернулся лицом к накатывавшейся на него партизанской лавине. Почти совсем рассвело, и есаул отчетливо увидел красные банты на шапках, яростные лица мужиков и орущие «ура» глотки. Впереди всех рядом с Ванюхой скакала Страшная Мария. Вот она уже совсем близко. Узнала есаула и, видать, была поражена: почему он один стоит посреди дороги? Стоит так, будто надеется грудью остановить партизан.

— Хватай живьем! — раздался выкрик Ванюхи.

Есаул резко вскинул наган. Но выстрелил не в Ванюху и не в Марию.

— Ваша взяла! — бросил он. И пустил пулю себе в висок.

Конь есаула, едва всадник свалился с седла, развернулся и поскакал впереди партизанского отряда, словно дорогу показывал.

Так вслед за есауловским конем партизаны ворвались в Медунцовку. Но группа отступавших карателей не задержалась здесь, помчалась в Высокогорское, где остался тыловой заслон из милиции и кулацкой дружины. Немного опомнившись, партизаны решили дождаться коммунара.

Путилин не потерял головы от азарта погони. Он остался на месте засады с двумя взводами, расстрелявшими белых конников. Прежде всего велел собрать бесценное для партизан оружие убитых и раненых карателей, переловить уцелевших коней. И лишь после этого поспешил в Медунцовку.

…Шли дни. Продолжались стычки с колчаковцами. На смену отряду Петуха появились другие карательные отряды беляков. Но теперь уже партизаны Путилина меньше прятались, чаще держали инициативу в своих руках. Держа связь с основными партизанскими силами Причумышья, отряд креп, наливался силами.

Красная Армия, перевалив через Урал, гнала полчища адмирала Колчака по сибирским просторам. Приспела пора повсеместно очищать родную землю от белогвардейской погани.

Партизаны с ходу захватили Высокогорское. Колчаковцы укрылись в церкви. Одолеть штурмом не удалось. Церковь стояла за крепкой кирпичной оградой, поверх которой поднималась узорчатая железная решетка. Конечно, и за этой оградой, за толстыми церковными стенами беляки бы не удержались. Остановила партизан большая площадь. С колокольни она прочесывалась пулеметным огнем, а лезть на рожон партизаны не хотели. Решено было взять колчаковцев измором.

Плотно обложили зверя. Но он огрызался. Из церковных окон и с колокольни все четыре улицы села, выходящие на площадь, простреливались во всю их длину. Жители оказались на мушке у врага.

Вместе с колчаковскими офицерами и солдатами в церкви засели местные богатеи. Там же были и насильно мобилизованные мужики. Если одни палили для близиру, то другие вели прицельный огонь. Стреляли и в женщин, и в детей.

На партизанском совете постановили все население эвакуировать в ближние деревни. Под покровом ночи из села тронулись скрипучие телеги, груженные всяким домашним скарбом и продуктами. Поверх возов гнездились ребятишки.

Мария в ту ночь возвращалась из другого отряда, куда ездила для связи. Сопровождал ее, как обычно, Ванюха Совриков.

Телеги беженцев запрудили дорогу. Чтобы не глотать пыль, а главное, не слышать детского плача, которого Мария теперь не выносила, они свернули с дороги в сторону. Ехали сначала полем, затем выбрались на заросший проселок.

Наступило утро. Однако рассветало еще плохо. Небо застилали тяжелые тучи, сыпала мокрая крупа, резкая, с ветром.

— Здоровенная туча катит! — весело воскликнул Ванюха.

— Чему радуешься-то? — усмехнулась Мария.

— Когда бог гневается, у меня это душу веселит. А ты боишься?

Нет, она не боялась. Но и вымокнуть под слякотью — мало приятного. И она подстегнула коня.

— Значит, побежали? — еще веселее, почти азартно крикнул Ванюха.

Как и все партизаны, он никогда не говорил «поехали». Ехать в его понятии значило — тащиться шагом на груженой телеге.

Кони были резвые, сразу взяли в намет. Однако Мария внезапно осадила своего Игреньку, схватилась за голову, сжала ладонями, словно она разваливалась.

Марии опять почудился крик дочки. Тот самый, когда Танюшка ударилась о порог… Долго этот крик преследовал Марию. Часто слышала она его во сне, просыпалась, как от удара. Но постепенно в беспощадной мести карателям находила успокоение. Страшные видения стали мучить меньше… И вот сейчас откуда-то снизу, будто из-под брюха коня, вновь раздался явственный вскрик ребенка. У Марии оборвалось сердце, она со страхом подумала, не сходит ли с ума.

Заметив, что Мария отстала, Ванюха подскакал к ней, спросил с беспокойством:

— Что случилось?

Мария не ответила. Ванюха оглянулся по сторонам, прислушался, пытаясь уяснить причину странного поведения Марии.

— Слышь-ка, хлюпает вроде… — пробормотал он озадаченно.

— Что хлюпает? — сердито спросила Мария. — Вечно ты несешь околесицу. И впрямь «соври-голова»!

— Чего я мелю? — обиделся Ванюха. — Я же слышу — хлюпает… Дите вроде, там вон, под кустом…

Мария уже не слушала Ванюху. Она мигом выметнулась из седла, бросилась к кусту, оголенному, с немногими побуревшими, еще не обитыми ветром листочками.

Хотя не совсем рассвело, Мария сразу увидела желтый сверток. Наклонилась, подняла.

В домотканом одеяльце действительно был закутан ребенок. Отчаянно крича, он, видимо, сорвал голос и теперь только всхлипывал. Даже не всхлипывал, а словно захлебывался воздухом.

Подбежал Ванюха.

— Экое диво! Кто ж его тут кинул?

Мария побаюкала ребенка на руках, прижала к себе. Он успокоился, стал искать губами грудь.

— Мать моя, еще сосунок. Вот это находка! — весело рассмеялся Ванюха. — А не беженцы ли его обронили? Вот драпали так драпали. Хватятся, а ребеночка — фьють!

— Заткнись! — зло оборвала его Мария. — Треплется и треплется без останову. Какие беженцы? Куда они тут могли ехать?

— Те и беженцы, которых из Высокогорского турнули. Навстречу-то нам сколько тащилось. А эти, видать, на пасеку подались, на борщовскую.

— Верно, я и забыла. Ну-ка, подержи.

Она подала сверток Ванюхе, легко вскочила в седло, подхватила опять ребенка и помчалась к пасеке, укрывшейся в березовом колке верстах в трех от того места, где нашли ребенка.

Подводу старика Борщова они догнали на переезде через речушку. Телега, на которой громоздились кованые сундуки, туго набитые мешки и разноцветные узлы, застряла. Колеса глубоко врезались в илистое дно. Пара дюжих лошадей не в силах была выдернуть воз на берег.

Матвей Борщов крепко сдал за последний год. Теперь он уже не выглядел здоровяком, а был просто долговязый, жилистый старик. Уцепившись за оглоблю коренника, он тянул телегу, помогая коню.

Сноха его, Катерина, раздобревшая, полнотелая, упершись ногами в грязный берег, подталкивала телегу сзади. Но воз не двигался.

Когда Мария и Ванюха подскакали к ним, старик и молодица оторопели. Они сразу увидели, что за сверток держит в руках партизанка.

— Твой? — жестко спросила Мария.

— Ой, не знаю!.. Ой, погляжу… — Катерина полезла на воз, пошарила среди узлов. — Батюшки мои, и вправду уронили…

— Уронили! — яростно крикнула Мария. — Ребенка потеряли и не хватились, а сундуки да барахло всякое, небось, до последней тряпки сберегли! Как черти кожилитесь…

Не помня себя, Мария вытянула Катерину плетью. Та взвизгнула, завопила:

— Господи, да за что бичом?

— Тебе еще не понятно? Тогда я растолкую!

И Мария несколько раз хлестнула бабу по спине. Вырвалась наружу неизбывная ненависть к Борщовым. Хоть и была Катерина когда-то подружкой по вечеринкам, но теперь-то она сноха Матвея, жена Семки Красавчика, повинного в зверской расправе над ее Иваном, в злодейском погубительстве Танюшки. А тут еще и собственного ребенка, стерва, изволила потерять!..

Наверное, Мария избила бы Катерину до полусмерти, не обвейся плеть о спицу колеса. Пока Мария дергала, освобождала ее, старик успел крикнуть:

— Да не наша это соплюха! Лизки Прониной она! Спасли мы ее…

— Лизки? Какой Лизки?

— Говорю, Прониной! Лизку-то вчерась подстрелили с колокольни, а Катька, дура, пожалела сиротинку, подобрала на горе себе.

— Не бреши, старый! — опешила Мария. — Где ж тогда Катеринина грудняшка?

— Так своих-то ране на пасеку отвезли. При Лешке они там… А теперь вдругорядь едем.

Опомнилась немного и Катерина, заголосила:

— Ой, господи, где справедливость?.. Я душу живую пожалела, и меня же за то кнутом!

Мария поняла: не врут Борщовы про ребенка. Круглая теперь сирота: отца каратели повесили еще весной, а вчера, значит, и мать подстрелили. Все ясно. Но вот в поведении Борщовых разобраться было труднее. Все у них в семье перепуталось так, что сам черт голову сломает. Понятно, почему Семка стал начальником колчаковской милиции и лютовал вместе с карателями. Однако какой леший мельника Степана занес вместе со стервой Фроськой в анархисты? Трудно уяснить и то, почему сам Матвей Борщов не укрылся в церкви, когда беляки заперлись там, а остался в селе, которое заняли партизаны. Объяснимо, почему Катерина подобрала грудняшку убитой Лизаветы: сердце какой бабы позволит оставить живое дите возле трупа? Но откуда взялось такое великодушие у Матвея, как он позволил это Катерине? Мария не могла уразуметь все это и недоверчиво спросила:

— Как же вы его могли обронить?

— Диво ли? Вон погода-то какая. Заторопились, недоглядели, тряхнуло, знать, на выбоине… Ну, оно того, и вывалилось, дите-то… — Глаза у Матвея бегали, жилистые, узловатые руки не находили места.

И Марии стало ясно: это наверняка старый дьявол, не желая иметь в семье «красного» ребенка, незаметно скинул его с воза. Когда Катерина подняла сироту, он не посмел ей возразить при партизанах, а при первом же удобном случае избавился от «докуки» самоуправно. Лукавый, гад!

— Ну, бери, живо! — властно потребовала Мария. — За то, что сироту партизанскую приютила, спасибо. А что плетки испробовала — сама виновата. Погода погодой, а дите потерять — это такое… это такое…

Мария не сумела выразить то, что хотела сказать. Но глаза ее сверкнули так, что всем стало жутко.

— И ты, старый кобель, запомни: потеряется ребенок или случится с ним что — худо будет. Ох, худо!.. Беляки меня Страшной Марией прозвали, а для тебя я буду еще лютей. Понял?..

— Знамо, как не понять, — пробормотал старик, отступая за телегу.

— На, возьми. Как зовут-то, знаешь?.. Анютка? Вот будешь, значит, растить красную Анютку.

Мария протянула девочку в дрожащие руки Катерины. Но напоследок ей захотелось взглянуть на партизанскую сироту. Она развернула одеялко. Девочка тотчас высвободила беленькую пухлую ручонку, цепко поймала Марию за палец. И такое удивительное тепло, такая нежность нахлынули на Марию, что она едва не заревела в голос, уткнулась лицом в одеялко. Оно резко пахло мочой, потом давно не купанного ребенка, но для Марии не было запаха милее. Наконец, она выпрямилась, застыла в молчании. Остальные тоже молчали, напряженно ждали, что будет дальше.

— Нет, партизанская дочь и должна остаться партизанской дочерью! — сказала Мария, как бы сбросив с себя оцепенение. — Слушай, Катерина: девочка поживет у тебя до поры, пока мы расколотим колчаковцев. Скоро им каюк. Тогда я заберу Анютку к себе. Поняла?.. И еще запомни: может, только из-за партизанской дочки и будет Борщовым прощение…

Катерина кивнула головой.

— А слякоть-то, гляди, проносит, — неожиданно сказал Ванюха.

— Слава те, осподи! — перекрестился Матвей Борщов.

Мария пришпорила коня. Ванюха поскакал следом. Если бы он был рядом, то наверняка удивился бы, увидев лицо партизанки. Всегда суровое, оно по-утреннему просветлело.

Но Мария и сама этого не замечала. Она еще не понимала, что с этого момента всеми ее поступками будет руководить не только ненависть, но и живое тепло воскресшей любви к жизни.

 

27

Конец беляков, как сказала Мария Борщову, был действительно близок. К началу зимы партизаны освободили от колчаковцев почти весь Алтай. Присалаирье — тоже. В среднем и нижнем Причумышье гремели имена Рогова, Анатолия Ворожцова. Рогов стал главнокомандующим партизанским войском всего Причернского края, который был объявлен Советской республикой. Анатолий — комиссаром. А позднее, когда Рогов с Новоселовым, фактически изменив Советской власти, ушли через Салаирский кряж в прикузнецкие села и шахтерские города и поселки, Анатолий сформировал Первую Чумышскую Советскую дивизию, двинулся на соединение с частями Красной Армии.

Только церковь в Высокогорском все еще держалась, хотя у карателей никаких надежд на спасение не оставалось. Запасы продуктов в церковных подвалах попы и купцы создали заранее, а в ограде имелся глубокий родниковый колодец, и беляки могли еще долго отсиживаться, но пробиться к своим через обширные освобожденные районы им оказалось не под силу. И выручки ждать не приходилось: колчаковская армия стремительно катилась на восток, ей было не до гарнизона, сидевшего за церковной оградой в каком-то безвестном притаежном селе. Конечно, каратели понимали всю безвыходность своего положения, но сдаваться не хотели: слишком много зла натворили на земле, чтобы надеяться на пощаду. Лишь тогда, когда партизаны подвезли пушку, гарнизон выкинул белый флаг.

Но отряд Путилина ушел из села до того, как обреченные беляки капитулировали. На осаду церкви было поставлено пришедшее из степного Причумышья роговское подразделение, в которое влился Коська Кривопятый со своими головорезами, а Путилин ушел на подступы к Бийску. Беляки из города пытались прорваться к Высокогорскому, против них нужно было выставить боевой заслон.

По первозимку Красная Армия заняла Бийск. Путилинский отряд влился в регулярные части.

Здесь и рассталась Мария с Путилиным и Ванюхой Совриковым. Коммунар и Ванюха ушли с полком Красной Армии на восток, добивать Колчака, а Мария вернулась в родное село.

Прежде всего она решила взять к себе Анютку, партизанскую дочь. Однако ни в Сарбинке, ни в Высокогорском, ни в одном из ближних сел и деревень не нашла Катерину.

Поехала к Лешке на пасеку. Он был не один. У стола сидела миловидная девушка в стареньком полушубке. Тяжелая бордовая шаль откинута с головы на спину и плечи, над широким открытым лбом кудрявятся светло-русые волосы. Заметив недоуменный взгляд Марии, Лешка смущенно сказал:

— Стеша это, Липунова. Тоже на пасеке живет, в Макухином логу. Скучно, говорит, одной. Вот и… пришла.

— Да уж какое веселье, — потупилась девка, скраснев.

«Милые вы мои! — улыбнулась Мария в душе. — Чего застыдились? Дело молодое…» Вслух спросила:

— Нe сестра Павлу Липунову?

— Ну, — подтвердила Стеша.

— Наш. Партизан, — сказала Мария и обратилась к Лешке: — Где отец и Катерина?

— Знаешь сама, какую расправу учинили партизаны в Высокогорском. Испужался батя, что ни ему, ни Катерине с ребятней не уцелеть, и подался неведомо куда. Когда пала церковь, там действительно учинили крутую расправу над белыми: анархисты Новоселова и Кривопятого порубили шашками не только офицеров и кулацкую дружину, купцов и попов, но и рядовых солдат из тех, кто были мобилизованы насильно, даже мужиков, укрывшихся за церковной оградой со страху. Анархисты Новоселова и Коськи в конкретной вине не очень разбирались.

Мария знала, что за подобное самоуправство, учиненное в Кузнецке, Новоселов был позднее арестован Советской властью, но каким-то образом сбежал из-под стражи, скрылся в Мариинской тайге. А Коська с кучкой наиболее верных ему дружков мародерствовал в деревнях Присалаирья, нагло объявляя при этом, что продолжает искоренять белых последышей. Мария вполне уже сознавала, что ни Новоселов, ни Коська не были борцами за Советскую власть, а примкнули к партизанскому движению из самых низменных целей. Но почему-то не могла признаться в этом Лешке. Наоборот, нахмурилась и сурово сказала:

— Ну, стариков и баб с ребятишками там никто не тронул. Не то, что беляки…

— Один черт! Вместо того, чтоб жить по-людски, повыкрасились кто в красное, кто в белое, кто вовсе в черное и давай лупить друг друга. А кровь-то льется одна — человеческая.

— Да ты, паразит, понимаешь, что мелешь? — возмутилась Мария.

— Я понимаю одно: хватит кровь лить, надо в согласии жить.

— С кем? С твоими братцами? — задохнулась от гнева Мария. — Так с волками и то легче сладить!

Когда сдался гарнизон Высокогорского, Семена Борщова там не оказалось, хотя все знали, что он скрывался в церкви. Красавчик исчез, будто сквозь землю провалился. Вернее всего, Семка тайно вышел из осажденной церкви в ночь перед сдачей, а дружки Коськи, встретив его, помогли скрыться. Позднее люди видели Красавчика в деревне километрах в пятидесяти от Высокогорского. Под угрозой оружия он отобрал там у старика-бобыля последнюю лошадь, несколько кусков сала, две булки хлеба и окончательно исчез из виду.

— Братцев я не одобряю, — продолжал Лешка угрюмо. — Заявились бы — на порог не пустил. Кровопийцам нечего там делать, где трудится безгрешная пчела… А Катерина с батей да ребятишками — другое дело. Им-то за что страдать?

— А за что мою Танюшку убили?

— То зверь, а не человек сделал. Зверей надо переловить, а людям жить в мирном согласии. И чтоб ни белых, ни красных, ни богатых, ни бедных не было, а просто жили добрые люди в добре…

— Смотри ты, как языком чесать научился! — усмехнулась Мария. — А себя, к примеру, ты к добрым или злым причисляешь?

— Я зла никому не сделал. И дальше буду стараться жить беззлобно.

— Беззлобно, значит? С пчелами? Но ведь и у пчелы жало есть! Как же будет, если зло тебя само найдет, нахрапом на тебя полезет?..

— Тогда поперек встану!

— Ладно, поглядим.

Мария уехала с пасеки, ничуть не веря в то, что Лешка способен оказать какое-то сопротивление любому злу. И все его рассуждения о доброй жизни среди добрых людей ее ничуть не тронули, просто любопытно было послушать, что же заставляет младшего Борщова «безгрешно» жить на пасеке.

Вскоре сельчане избрали Марию председателем Сарбинского Совета. На сходке не только бабы, но и мужики дружно потребовали:

— Марью председателем, Марью! Если в восемнадцатом она ладно себя показала, так теперь и вовсе поведет дело по уму.

— Лучше поставьте меня сызнова заместителем, а председателем кого пограмотнее, — попросила Мария.

— Оно и верно, грамоты у Марии мало, трудно бабе будет, — подхватил кто-то из толпы.

Но тут бывшие партизаны, вместе с Марией вернувшиеся в Сарбинку, поднялись горой.

— Трудней уж того не будет, что Марье довелось пережить! А грамота — не самое главное. Бумажки разные и секретарь сумеет составить. Зато мы Марье верим боле, чем самим себе.

Наверное, среди крепких хозяев были и такие, которые не хотели видеть Страшную Марию председателем Совета, но возразить партизанам не посмели. Избрали Марию единогласно.

Что и как делать в Совете, Мария теперь уже знала. Примером служила председательская работа Ивана, не забылся и собственный опыт. А партизанская закалка прибавляла решительности в действиях.

Совет немедля передал опять в общественную собственность все борщовские заведения: и мельницу с крупорушкой, и маслобойку с пихтовым заводом, и шерстобитку с пимокаткой. Конфискованный у Юдашкина и других богатеев скот и инвентарь снова отдали беднякам и семьям погибших партизан.

Снаряжались и отправлялись в помощь городам подводы с зерном. Для этой же цели бабы сушили в русских печках сухари.

Но председательские заботы все-таки были в эту зиму не главными для Марии. Больше приходилось гоняться с чоновскими отрядами за бандой Коськи. Кривопятов имел в деревнях и на заимках свою агентуру, поэтому успевал вовремя уйти из-под удара. Воевать с ним было, пожалуй, потруднее, чем с карателями. Все же чоновцы в конце концов так потрепали Коськин отряд, что бандит понял: приближается конец. И однажды ночью он бросил на произвол судьбы своих до беспамятства упившихся головорезов. А сам вместе с Фроськой и Степаном сгрузил на воз все наиболее ценное из награбленного, на тройке цугом решил смотаться в края, где его не знали. Побег было задумано совершить ночами, а днями скрываться в стороне от людных мест, на заимках, пасеках, в охотничьих избушках. За самое близкое и надежное убежище была признана пасека, где жил Алешка. И на исходе первой ночи Степан постучал в низкие двери приземистой избушки с единственным оконцем.

Алешка поднялся с топчана, спросил, кто там ломится спозаранку.

— Поживиться у меня нечем, но если кто голодный, кусок хлеба найдется, — сказал он.

— Припасы у нас свои, — отозвался Степан. — Укрыться на день надобно, открывай живей, братуха.

За дверью воцарилось молчание.

— Ты нешто оглох? — удивился Степан. — Открывай, говорю, негоже у дверей топтаться, мороз на дворе дюжой — за нос хватает!

За дверью опять ни звука.

— Да ты сдурел? Говорю, открывай, не то дверь высадим! — рассердился Степан.

— Так ты, выходит, не один? — полюбопытствовал Лешка.

— Знамо, не один, — зачастил Степан. — Фрося вон идет, и Костатин Варфоломеич счас явится, только коней у омшаника под ветер поставит.

— Это Коська Кривопятый, что ли, бандит-то?

— Эй, ты, подавись-ка таким словом! — испуганно понизил голос Степан. — Разве Костатина Варфоломеича можно так-то…

— А что слово! Дела его кровавые всем окрест известны.

— Заткнись, заткнись, говорю! Замкни язык!

— А я не язык — я дверь вот лучше замкну на березовый засов.

— Лешка, не дури, говорю. Я ж тебе старшой брат, обязан…

— Раньше был брат, а теперь — грабитель. Поэтому скажу: катись-ка отсюда, не желаю с тобой знаться.

— Ну и зазря ты так рассудил, — попытался Степка воздействовать на Лешку по-другому. — Я же не по своей воле в партизаны-то подался. Батюшка присоветовал. Семка, мол, у белых, так ты подайся к красным. И тогда хоть кто верх возьмет — легче будет за жизню зацепиться. А ты ничейный — тоже не худо. Вот пригодился…

— Потому и не открою, что ничейный. Бандитам у меня приюта нет. Не открою, хоть у дверей околевайте.

— Ах, ты вон какой стал! Брат у дверей околевай, а Марью-партизанку с коммунаром выручал? Сказывали ребята… Красным, гад, сделался! — озверел Степан. — Семка тебе зубы выкрошил, я голову оторву!..

Подошла Фроська, принялась визгливо крыть Лешку самыми последними словами, какие не всякий мужик решится произнести. На крик поспешно явился Коська, сразу сообразил, в чем дело, без долгих слов бросился к накату березовых сутунков, заготовленных Лешкой на дрова. Вместе со Степаном раскачали сутунок поувесистее, трахнули несколько раз по двери. Дверь не выдержала — вывалилась вместе с косяками.

Степан в полутьме навалился на Лешку. Но Лешка был помоложе, покрепче его, загородил проход своим телом, и Степан оказался не в силах отпихнуть брата. Тогда, осатанев, он пырнул его ножом. Лешка, громко икнув, рухнул у порога.

Коська с Фроськой вытащили его на мороз, а сами влезли вслед за Степаном в тепло избы, кое-как приткнув двери на место.

Наверное, они просидели бы там весь день, а ночью смотались дальше, да Стеша Липунова помешала. То ли сердце у нее запечалилось, почуяло беду, то ли какая другая кручина погнала девку, только она, несмотря на лютый мороз, с рассветом отправилась к Лешке. Еще издали приметила тройку, которая нераспряженной стояла за ветром у омшаника. Незнакомая тройка, таких лошадей не было у Борщовых. Розвальни нагружены мешками, какими-то тряпками, шубами, и все это увязано веревками, а сверху под веревкой — заиндевевшее не то зеркало, не то картина под стеклом в деревянной резной раме. Стеша насторожилась, пошла к пасеке с оглядкой. И сразу увидела, что двери вышиблены и на место прилажены наспех: из щелей струился пар. Заметила она и березовый сутунок, брошенный у дверей, а мгновение спустя взгляд ее наткнулся на русую голову Лешки, торчавшую из-под разваленного наката дровяных сутунков.

Девка едва не закричала от ужаса. Но вовремя закрыла рот рукавицей и без памяти побежала на свою заимку. Едва успела добежать и рассказать брату Павлу, как тот вскочил на коня, примчался в Сарбинку.

Чоновский отряд, вместе с которым гонялась за бандами Мария, как на грех, спешно ушел среди ночи в Лапаевку, откуда поступило известие, что Коська затеял там бесшабашное гульбище. Никто не предполагал, что Кривопятый умышленно спаивал дружков, чтоб сбежать от них.

— Бандиты на борщовской пасеке? Лешку убили?! — переспросила Мария Павла Липунова, ворвавшегося в Совет.

Известие вызывало недоумение. Чем поживятся бандиты на пасеке? У Лешки там шаром покати. И за что его убивать? Кому он мог так смертельно досадить, живя отшельником, не признавая ни белых, ни красных? Уж не братца ли кровного на порог не пустил, как обещал?.. Но как бы там ни было, а человек убит, значит на пасеке орудуют недобрые люди.

Мария велела Павлу поднять по тревоге всех сарбинских партизан, которые окажутся дома, и немедля скакать к пасеке. А сама, не дожидаясь, когда соберутся мужики, бросилась оседлывать верного Игреньку, который после гибели Ивана прошел с ней сотни опасных дорог.

Она не доехала до пасеки. Поднявшись на пригорок, вдруг увидела неподалеку тройку, которая мчалась по направлению к бывшей борщовской мельнице. Сразу узнала беглецов. Степан с Фроськой сидели на возу, а Коська — верхом на переднем коне, отчаянно дубася его пятками и плеткой.

Мария оглянулась: сарбинские мужики скакали вслед за ней еще не близко, но уже на виду. Она махнула им рукой: догоняйте, мол, меня, а сама направила Игреньку напрямик, по бездорожью, через березняк, наперерез тройке.

Нещадно гнали коней Коська со Степкой, но поклажа, видно, была нелегка, а дорога шла по косогору, и кони бежали внатяг. Игренька же нес Марию легко. Было ясно, что она вот-вот перехватит повозку.

Коська заметил, что она вооружена наганом, значит могла стрелять лишь с близкого расстояния. А у него, кроме маузера, еще винтовка. И он не замедлил воспользоваться этим преимуществом. Но меткой стрельбой Коська никогда не славился, больше орудовал шашкой. И теперь, стреляя бесприцельно, на бегу, никак не мог попасть ни в Марию, ни в Игреньку. К тому же Мария скакала по березнику, фигура ее мелькала между деревьями так быстро, что у Коськи рябило в глазах.

Не обращая никакого внимания на выстрелы, Мария, как одержимая, летела наперерез Коське. Лицо ее помертвело, глаза же, наоборот, сверкали сумасшедшей яростью.

Израсходовав находившиеся в магазине винтовки патроны, Коська бросил винтовку, выхватил шашку, чтоб перерубить постромки, ускакать на освободившейся от воза пристяжной. Но уже опоздал. Только взмахнул шашкой, как Мария вскинула наган и с первого выстрела сняла его с коня.

Вторым выстрелом она рассчитывала повалить коренника. Однако случилось непредвиденное. Кони шарахнулись в сторону от свалившегося на дорогу Коськи, резко повернули прямо навстречу Марии. Игреньку задело отводиной саней по ногам, он взвился на дыбы, и Мария ударилась головой о нависший над ней толстый сук березы, потеряла сознание. Конь, почуяв неладное, остановился, и она, сникнув, повисла у него на шее.

Примчавшиеся к месту происшествия сарбинские мужики вместо того, чтобы оставить одного — двоих около Марии, остальным продолжить погоню, все вместе принялись тормошить ее, приводить в чувство. А когда Мария пришла в себя, Степка с Фроськой скрылись из глаз. Догонять их не имело смысла. Дальше, в лесу, дорога делилась на несколько развилок, там не просто было определить, куда они умчались. Да и не было у мужиков особого желания гнаться за Фроськой со Степкой — мелкой сошкой, когда главарь банды валялся на дороге.

— Ощерился, будто волк, — сказал кто-то. — И гляньте-ка, в зеркале-то еще зверюжнее выглядит.

Мария поглядела удивленно: в каком зеркале? Оказывается, с воза упало украденное где-то Фроськой зеркало, воткнулось в снег недалеко от Коськи.

Есть в народе поверье: при покойниках надо завесить зеркало, чтобы мертвый «не двоился», иначе может вскорости умереть еще кто-то из близких. Ни в какую чертовщину Мария теперь не верила. Но вышло так, как предсказывало поверье. Коська «сдвоился» и «потянул» за собой своих близких — Фроську со Степкой.

Позднее, уже по весне, сарбинский коваль поехал к шахтерам за углем для кузницы и возле заброшенного таежного зимовья увидел вытаявшие из-под снега голые ноги. Это оказались Степан с Фроськой. Видимо, нарвались они на других бандитов, те обзарились на чужое добро, укокошили их. Даже одежду с тела, обувь с ног стащили. Остались Фроська со Степкой лежать в снегу в чем мать родила.

 

28

После того как Мария расправилась с Коськой, а чоновцы уничтожили в Лапаевке остальных бандитов из его отряда, в Присалаирье наступило затишье. Мария съездила на курсы советских работников. Только возвратилась из города — началась новая заваруха.

В Сарбинку приехал делопроизводитель волисполкома и пригласил Марию на срочный съезд причумышских партизан. Было немного странно: о созыве этого съезда ничего не сообщалось заранее. Но Мария привыкла уже ко всяким неожиданностям. Возникла необходимость — вот и зовут. Почему не в Высокогорское, а в Лапаевку? Вот это уже трудно объяснить.

По привычке разведчика наблюдать за всем, что происходит вокруг, она заметила, как верстах в двух от Лапаевки волисполкомовец дважды поднял кнутовище вверх, а в стороне от дороги взметнулась над кустом рука с двумя поднятыми пальцами. Мария приняла эти жесты как взаимное приветствие. Но у самой Лапаевки снова два взмаха кнутовищем и снова — рука с двумя пальцами. Это уже обеспокоило. Почему волисполкомовец не сказал о пароле? Выходит, ей не доверяют?

В ограде крайнего двора она увидела с десяток оседланных лошадей под охраной двух дюжих мужиков. К ним подошел какой-то усач, поднял два пальца. В ответ один из мужиков вскинул вверх кнутовище, после чего подвел к усачу коня. Что за чертовщина? Для чего партизанам понадобились такие предосторожности в мирную пору?

Волисполкомовец подвез ее к дому местного богатея в центре деревни. Дом этот выделялся теперь среди других домов не только затейливыми резными наличниками и расписными ставнями, но и тем, что из распахнутых окон слышался гул голосов и сизыми струйками тянулся табачный дым. К пряслу напротив дома было привязано несколько подвод, туда же поставил и волисполкомовец своего коня.

В остекленных сенцах Марию с волисполкомовцем встретили двое, предложили сдать оружие.

— Шибко жарко спор пылает, — усмехнувшись, объяснил один. — Расходиться станете — обратно заберете. А то недолго до пальбы…

Мария подалась было назад. Но волисполкомовец заслонил двери.

— Не дури, все сдают оружие на время. Такой приказ. Я, вишь, тоже обезоруживаюсь. — Он с готовностью протянул дежурным свой револьвер.

Препираться было бесполезно. Выхватить наган и уложить волисполкомовца, стоявшего в проходе, попытаться вырваться из западни? Еще не было полной уверенности, что это западня — волисполкомовец сам сдал револьвер, а он тоже советский работник и бывший партизан.

Мария нехотя отдала оружие, прошла в дом. Народу там набилось битком. Сидели на лавках вдоль стен, на стульях, на табуретках, на подоконниках и просто на полу в двух смежных комнатах. Сердце у Марии похолодело от того, что она увидела и услышала. За столом в красном углу горницы сидел Рогов. Рядом стоял эсер Новоселов. По одутловатым щекам его с висков катились струйки пота.

— Будем создавать и оборонять подлинную Советскую власть! — вскинул он вверх руку, будто для сабельного удара.

Руки у Новоселова были жилистые и непропорционально туловищу длинные. По уверениям приближенных, это были руки истинного кавалериста-рубаки, но Мария-то знала, что Новоселов вместе с дружками-анархистами больше любил показывать удаль в расправах над безоружными, чем в сабельных боях.

— Будем отвоевывать исконно крестьянскую вольную волюшку! — продолжал Новоселов. — Ни царских сатрапов, ни колчаковских правителей, ни коммунистических комиссаров не надо русскому мужику, ему нужна свобода, земля — и больше ничего. Мы за Советскую власть без комиссаров! — выкрикнул Новоселов.

Среди собравшихся тоже загорланили:

— Сибирскому мужику не по пути с российскими лапотниками!

— Мы за Советы, но против коммунистов!

«Что все это значило? Куда и зачем ее привезли? Что тут затевается? — лихорадочно соображала Мария. — Разве может быть Советская власть без коммунистов? Неужели этого не понимает Новоселов? И если уж не понимает, то почему никто не одернет, не образумит.

Мария вскочила с места, хотела крикнуть, чтобы Новоселов не наводил тень на ясный день. Ее опередил какой-то кудлатый, молодой еще, но уже совершенно седой мужик, примостившийся на подоконнике.

— Тогда не Советскую власть тут собрались оборонять, а кулацкую становить!

— Да уж не лапотную! — побагровел Новоселов.

— То-то, гляжу, даже каратели здесь объявились. Знать, твоя вольная крестьянская жизнь при новой власти без коммунистов им не претит!.. — ядовито бросил седой, тыча пальцем в дальний угол.

Мария глянула туда и обомлела. В углу стоял Семка Борщов! Только колчаковский начальник милиции был теперь не в мундире, а в сатиновой синей рубахе-косоворотке… Да, если уж и этот гад оказался здесь, то ждать добра не приходится.

Был бы при ней наган, она немедля пристрелила бы паразита. Но, видно, поэтому и обезоруживали заранее, что тут не один такой Семка. Да и Новоселов за свои слова пули заслуживает.

— Заткни хайло! — гаркнул Новоселов кудлатому. — Борщов давно нам не враг! Он мне, хочешь знать, жизнь сохранил. Прошлой весной я белякам в лапы угодил, так он повел меня будто на расстрел, а сам на волю отпустил.

— Ну, значится, еще тогда он понял, что ты только снаружи красный, а внутри — черный, как головешка! — поддел седой.

— Говорю, заткнись! Не то Колчак тебя до седины довел, а я вовсе жизни лишу! — Рука Новоселова потянулась к желтой блестящей кобуре, висевшей у него на животе.

Седой, однако, был не из робкого десятка. Не обращая внимания на угрозу Новоселова, он продолжал ядовито:

— И присмотреться, так больно мало чего-то здесь боевых партизан. Компания собралась с бору да с сосенки…

— Это ложь! — гаркнул волисполкомовец. — Я партизан с восемнадцатого. И Мария вот… Даже она приехала, а какую ужасную расправу сотворили колчаковцы над ее матросом и ребенком — все знают. Значит, никто не смеет нас упрекать в сочувствии белякам!

Седой глянул на волисполкомовца презрительно.

— О тебе не слыхивал, чтоб ты за ради Советской власти живота не жалел. А о Марье и ее матросе слава доходила, хотя не в нашем отряде они партизанили. Поэтому пущай-ка она сама скажет, зачем сюда явилась. — И седой уперся в Марию требовательным взглядом.

В том, что тут происходит, Мария начала разбираться и поэтому сказала твердо:

— Ехала я сюда Советскую власть крепить, а тут, чую, мухлюют… как бы половчее подсунуть какую-то новую. Похоже, на кривой кобыле хотят объехать.

— Правильно, Марья, учуяла! — радостно крикнул седой. — Советская власть для нас одна — та, за которую твой матрос голову сложил. А на кривой кобыле народ не объедешь!

— Молчать, комиссаровский последыш! — рявкнул Новоселов, потрясая наганом. Выстрелить он не решался, потому что между ним и седым торчало слишком много мужичьих голов — пуля могла отправить на тот свет кого не надо.

— А ты, Григорий, чего супишься? — обратился седой к Рогову. — Разве не чуешь, куда тебя тянут? Неужто не смекаешь: ведь Новоселовым да борщовым ты нужен вроде приманки. Чтоб народу поболе клюнуло на ихний крючок. Глядите, дескать, сам партизанский батька с нами!..

Рогов сидел угрюмо нахмурившись, словно трудно решал, чью сторону окончательно взять в этой разгоравшейся схватке.

Но тут он взвился, будто седой кипятком на него плеснул. Крикнул взбешенно:

— Вышвырнуть этого краснопришельца в окошко!

— Э-э, нет! Я сам лучше выскочу, — седой вспрыгнул на подоконник, мигом выметнулся на улицу.

В комнатах поднялся несусветный тарарам. Лишь немногие мужики, видимо, из тех, которые от растерянности не решались теперь ни на какое действие, остались неподвижными. Все остальные сорвались со своих мест. Одни рванулись в погоню за седым, выскакивали в окошки, другие, решившие подобру-поздорову уйти из опасной авантюры, втягивали голову в плечи и торопливо проскальзывали в дверь. Ругань, матерщина обрушились водопадом, захлопали выстрелы.

В общей суматохе Мария тоже выбежала во двор. Первым желанием было — броситься к ходку, на котором привез ее волисполкомовец. Но партизанский опыт помог Марии и тут. Она мгновенно сообразила, что это грозит верной гибелью. Не успеет отвязать коня, как ее сцапают. А если и успеет вскочить в ходок, то догонят на улице или подстрелят, как ворону. И она бросилась не туда, куда устремилось большинство — на улицу, к подводам, а на задворки. Перескочила через городьбу и, пользуясь общим замешательством и свалкой, по-за огородами успела добежать до крайней ограды, где приметила заседланных коней. Подняла два пальца. Ездовой вскинул вверх два раза кнутовищем и, видя, как она запыхалась, торопливо подвел ближнего коня. Только спросил:

— С чего переполох-то? Опять краснопришельцев ловят?

Мария вместо ответа потребовала:

— Давай кнут!

— Но ведь… это… — растерялся ездовой.

— Другой возьмешь.

Мария выхватила у него кнут, огрела коня, вымахнула за ворота. И вовремя. Едва успела она миновать первую заставу, как в ограду ворвался Семка Борщов с волисполкомовцем.

— Кто стерве коня дал? — заорал Красавчик.

— Так ведь… она пароль показала, — оробевший ездовой поднял два пальца. — Сказала: краснопришельцев ловить…

— Краснопришельцев! Она сама насквозь красная. Это ж Страшная Марья, болван!..

— Так мне… как велено…

— Велено! Башку надо иметь на плечах. — Семка так трахнул мужика по уху, что тот опустился на карачки.

Вскочив на коней, Семка и волисполкомовец устремились за Марией. Они надеялись, что о тайной заставе Мария ничего не знает, и ее там непременно задержат.

Но в двух верстах от Лапаевки Мария дважды вскинула кнутовище вверх. В ответ над кустами взметнулась рука с двумя расщеперенными пальцами. И Семка с волисполкомовцем, оставшись с носом, начали бешено нахлестывать коней, открыли пальбу. Но вооружены они были револьверами, и пули не доставали Марию. Стало ясно, что теперь все зависит от коней, от их резвости и выносливости.

Расстояние между преследователями и беглянкой стало медленно сокращаться.

Впереди дорогу пересекала речка. Мария круто повернула прямо по руслу. Семка с волисполкомовцем не сообразили, что, на минуту исчезнув с глаз под берегом, Мария может направиться не по дороге, а по воде. Она успела скрыться за прибрежными ветлами, а преследователи поспешили дальше по дороге. Вскоре они разобрались, что дали промашку. Кинулись обратно, стали рыскать по кустам.

Мария могла бы уйти от погони: неподалеку пролегала другая проселочная дорога. Но случилось что-то с конем. Загнала его Мария или раньше он был надорван, только, выскочив на берег, вдруг заспотыкался, захрипел, вот-вот упадет. Мария поспешно спрыгнула с седла.

Теперь оставалась надежда лишь на собственные ноги.

Она бросилась в кусты и наткнулась там на цыган, сделавших привал на лужайке.

Собственно, в первое мгновение она не разобралась даже, что это цыгане. Наскочив на подводу, возле которой возились люди, шарахнулась в сторону — откуда было знать, друзья это или враги. Остановил ее гортанный мужской голос:

— Руфа, дологи!

Из-за кибитки показался цыган с вожжами в руках. Мария узнала в нем кузнеца. Рядом с ним стояла Руфа, а возле вертелся с бичом в руках лохматый цыганенок.

Цыгане тоже заметили и узнали Марию. Руфа на радостях кинулась обнимать ее.

— Голубонька, а мы обратно в Сарбинку едем…

Но Мария отстранилась, сказала взволнованно:

— Ой, Руфа, гонятся за мной, спасаться надо!

— Кто гонится? Зачем спасаться?

— Бандиты гонятся! Верхом, а у меня конь запалился…

— Бандиты? — переспросил цыган, сведя брови. — А мы спрячем тебя, матка! — И, не дожидаясь согласия Марии, он откинул полог кибитки. — Лезь скорей!..

Едва успела Мария влезть под брезент, как цыган властно скомандовал:

— Михайло, на место!

И в кибитку втиснулся кто-то сопящий, вонючий, оттеснил Марию, почти вдавил в пуховик, лежащий сзади. «В баню, что ли, не ходят цыгане сроду?» — подумала она.

Цыганенок вскочил на передок кибитки, цыганка со стариком-свекром, которого Мария впопыхах даже не заметила, устроилась на телеге со всяким домашним скарбом.

В это время конь, на котором скакала Мария, тяжело поводя боками, тоже подошел к цыганскому привалу. Цыган присвистнул, живо соскочил, поймал его.

— Ай вай, дружок, худо тебе? Так и так теперь пропадать совсем. Сослужи нам последнюю службу.

Цыган выдернул из телеги пучок сена, сунул коню под хвост, прихватил обрывком бечевки. Подпалил спичкой. Когда сено вспыхнуло, конь взвизгнул, бешено рванулся и помчался из последних сил, спасаясь от огня. Но пламя только ярче разгоралось от ветра.

Загнанный окончательно, конь, казалось, должен был пасть где-то невдалеке. Но опасность придала, ему неведомые силы, он галопом уносился все дальше и дальше.

Цыган вскочил на передок кибитки.

Вскоре наперерез им из кустов вырвались Семка с волисполкомовцем. Потрясая револьверами, спросили:

— Марью тут не видели?

— Какую Марью? — переспросил цыган.

— Красную партизанку! Тьфу, да откуда тебе знать, как ее зовут!.. — сплюнул Семка. — Баба, в общем, верхом тут должна была появиться.

— Не видели бабы.

Бандиты настороженно оглядели подводу. Из кибитки торчала разная рухлядь и выглядывал старый облезлый медведь со слезящимися глазами, с железным кольцом в носу. Это был «кормилец», с которым цыгане выступали по деревням с нехитрыми «номерами», собирая плату натурой. Любопытные мужики и бабы и особенно ребятня тащили им хлеб, молоко, солонину…

— Больше там никого нет? — кивнул Семка на кибитку.

— Кто под медведя полезет! — усмехнулся цыган. — Зверь — он и есть зверь, хоть и ручной. Попробуйте, может вас пустит.

Он чуть тронул за кольцо, медведь рыкнул, и кони Семки и волисполкомовца отпрянули.

— Так не видели бабы?

— Топот слышали, вон там! — махнул цыган в сторону, куда ускакал конь с пучком горящего сена под хвостом.

Семка с волисполкомовцем глянули туда. Увидели, как мелькнула на пригорке среди кустов лошадь. Гикнули, поскакали в погоню. А цыгане подхлестнули коней, заспешили в другую сторону.

По дороге Руфа сказала:

— Прознали, будто ты в председателях теперь. И вот поехали узнать, не нужен ли опять кузнец, раз мирная жизнь вернулась.

Мария ответила, что кузнец-то нужен, но мир еще не совсем установился. Кулачье, похоже, затеяло восстание.

В Сарбинке Мария подняла всех верных партизан и вместе с ними поскакала в Высокогорское.

Кулацкое восстание, поднятое Роговым и Новоселовым, не получило широкого размаха. Народ не удалось поднять обманом, уверениями, что мятежники борются за истинно Советскую власть. И хоть немало погибло от рук бандитов по селам советских и партийных работников, но чоновцы вместе с бывшими красными партизанами подавили бунт. Рогов застрелился, Новоселов ушел в Мариинскую тайгу и там был убит своими же головорезами. Красавчик сумел снова скрыться.

Летом двадцать первого, по-настоящему мирным летом, в Присалаирье судьба в последний раз свела Марию с Семкой.

В мае Мария заболела тифом, месяц провалялась в уездной больнице. Возвращалась она в Сарбинку уже в июне, когда начинаются первые покосы. Волисполкомовские лошади оказались в тот день в разгоне. Правда, можно было взять подводу у кого-нибудь из высокогорских мужиков по наряду, но Мария отказалась от этого.

Торопиться было некуда, захотелось спокойно пешком пройтись по мирной земле.

Денек стоял солнечный, но не жаркий. Со степи к тайге катился настоенный на травах ветерок. По небу неспешно плыли перистые, насквозь просвечивающие облака.

Впервые за последние годы Мария испытывала нечто вроде покоя. Хотя слишком глубокими были раны на сердце, но ведь они болят не всегда с одинаковой силой. Случается, боль утихает от одного ласкового слова. А для Марии, с малых лет научившейся не чувствовать себя одинокой на природе, много говорили и шелест трав, и дрожание осинового листа, и звон кузнечиков, цвирканье незаметной овсянки в кустах, даже трескотня сороки на березе. Все было полно тепла, все касалось души.

А звон кос, доносившийся в чистом воздухе издалека, говорил ей о том, что и за долгие годы войны и неурядиц люди не разучились бережно относиться к земле. Немного еще звенело литовок, настоящая сенокосная пора не пришла. Это валят траву на сено-зеленец для телят и жеребят. А для коров и лошадей выйдут заготовлять корм позже, когда трава созреет, выколосится, даже частично выбросит семена. Тогда сено будет хоть, и погрубее, зато поэкономнее. А главное — на следующий год травостой не оскудеет, вырастут не только корневищные растения, но и те, которые размножаются семенами…

Вот о каких крестьянских делах думала Мария.

Внезапно невдалеке от дороги раздался заполошный крик. Мария настороженно повернулась в ту сторону, откуда доносился голос, и увидела: из лога по густому разнотравью, порой ломясь прямо через кусты, бежал к ней Тит Голубцов.

— Ma… Марь… Марья-я!.. — вопил Голубцов, захлебываясь. — По-по-стой!.. По… по-годи!..

— Чего тебе? Что стряслось? — Мария заспешила к нему навстречу.

— Ба… ба… бандит тамот-ка!.. Бо… Бо… Борщов!..

— Семка?! Обглодыш? Откуда он взялся?..

— Там, там он! — захлебывался Тит. — Я… я… к-косой его!

Время хотя и настало мирное, но Мария еще ни дня без оружия не ходила. И теперь при ней был браунинг, она мигом поставила его на боевой взвод…

— Где, где он, Борщов, показывай?

— У че… че… че…

Мария, не дожидаясь, когда Тит справится со своим языком, впереди него устремилась по логу.

Позднее Голубцов, всячески преувеличивая свою отвагу, во всех подробностях рассказывал, как и что случилось.

Семен подкараулил Тита на покосе, под дулом револьвера отобрал лошадь, выделенную для семьи Голубцовых Сарбинским совдепом. На этот раз горемыка Тит не уступил, однако, безвольно, как тогда, когда забрали у него корову, приведенную ему в восемнадцатом году Марией. Годы гражданской войны кое-чему научили Тита. В тот момент, когда Семка вскакивал на коня, Тит успел схватить литовку, изловчился и, как крюком, сдернул насильника на землю, а потом кинулся звать на помощь Марию. Он еще раньше увидел ее на дороге, это и придало ему смелости.

Прибежав на место стычки, Мария увидела Семку лежащим на боку в луже крови и зачем-то шарящим рукой в выкопке — неглубоком колодчике, вырытом Титом в логу, чтобы не ходить с покоса на речку. Другой бок Красавчика был так разворочен литовкой, что кишки вываливались наружу.

Семка тоже увидел Марию. Он перестал елозить рукой в выкопке, приподнял голову, сказал хрипло:

— Добивайте!

— Ишь чего захотел — легкой смерти! — вознегодовал Тит, вдруг перестав заикаться. — Сам-то, небось, как людей истязал. И у меня вон лошадь захапал — ребятам бы с голодухи довелось помирать… Так и тебе будет самая лютая смерть!..

Голубцов оглянулся по сторонам, заметил невдалеке под черемухой большой муравейник, предложил Марии:

— Швырнем его на эту кучу. Муравьи, как лягушку, до костей обгложут. Пусть-ка покрутится.

В глазах у Семки метнулся ужас, он выдавил непослушным языком:

— Пощади, Марья!.. И так… помирать тяжко… живот-то огнем горит…

И, странное дело, не возникло ожесточения в душе Марии, шевельнулось даже что-то вроде жалости. Она презирала себя в эту минуту за слабость, но ничего поделать с собой не могла. Враг был повержен, обречен на смерть — и в сердце уже не было ни ярости, ни ненависти к нему. Вместо этого явилось любопытство: зачем здесь оказался Красавчик, если не осталось у него в Сарбинке никого из родни? Неужели бандита могла позвать родная сторона? Ведь Семка не дурак, знает, что где-нибудь в чужом краю ему было проще скрыться от кары.

И Мария не удержалась, спросила об этом Семку, который теперь ничуть не походил на былого Красавчика: все лицо у него обросло диким волосом, нос перебит, лоб рассечен широким шрамом, одно ухо наполовину оторвано. Знать, крепко досталось от чоновцев.

— Попрощаться приходил…

— С кем?

— С батей… с сынками… Ну и с Катериной тоже… хоть и не люба она мне.

— А где она, Катерина? — взволнованно спросила Мария, сразу вспомнив о партизанской дочке Анютке.

— Где ж еще… на хуторе…

— На каком хуторе? Ну, отвечай, слышь!

— На каком еще… на своем… — с усилием отозвался Семен. — Вернулись они к пашне.

У Марии от волнения перехватило дыхание. Она тоже с трудом спросила:

— А… Анютка где?

Семка не ответил. Прикрыл глаза посиневшими припухшими веками.

— Чего ты молчишь, гад? — закричала Мария. — Угробили Анютку?

Окрик заставил раненого отозваться.

— Приемыш-то? Нюрка-то?.. — слабо сказал он. — Чего ей доспеется…

И опять замолчал. Вернее, губами шевелил, хотел еще что-то сказать, но уже не мог — обессилел от потери крови.

Мария резко повернулась к Титу:

— Ну-ка, запрягай поживей коня, поедем на борщовский хутор!

Телега стояла рядом, меринок как ни в чем не бывало пощипывал травку чуть в сторонке. Тит опрометью метнулся к нему, стал заводить в оглобли. Когда запряг, кивнул на Семку:

— А эту падаль как… швырнуть на кучу?

Мария глянула так, что Голубцов втянул голову в плечи.

— Клади на телегу. Поднимай за плечи, я — за ноги…

— Так это… На хутор нешто повезем? Гада-то такого…

— Он — гад, а мы людьми должны быть.

— Людьми-то людьми, а только больно уж…

— Кому больно? Тебе? А откуда эта боль у тебя взялась? — вскипела Мария. — Может, оттого, что в затылке чесал, когда другие для тебя и твоих ребятишек светлую жизнь отстаивали? Или оттого, что жалко гнать коня, подаренного тебе Советской властью?

— Да нет, я так… Я с охотой… Для Советской власти я завсегда. Я бы ее и с партизанами оборонял, да токмо ребятня одолела, — залебезил Голубцов. — Но-о, п-пшел!..

Телега заскрипела, колеса зашелестели по густой траве. Тит, подстегивая меринка, быстро зашагал рядом, Мария пошла следом.

Остыла она так же быстро, как и вспыхнула. Погодя немного, сказала Голубцову:

— Зверем сделаться, Тит Власыч, просто, человеком быть — потруднее.

— Оно вестимо так, вестимо, — поспешно согласился Тит.

Марию покоробила эта чрезмерная угодливость Тита, она ничего больше не сказала уже до самого борщовского хутора.

В сущности, ничего прежнего от этого хутора на старом месте не осталось. На пепелище Матвей сложил из пластов дернины одну лишь землянку, наподобие той, в которой жила у ворот поскотины Марька, когда пасла свиней. За землянкой посажен огород, а невдалеке засеяно десятины две пашни. Видимо, старик твердо намеревался укорениться с Катериной и внуками на прежнем месте.

Подъезд к хутору со стороны голубцовского покоса был неудобен из-за промывины-оврага. Тит двинулся в объезд, а Мария перебралась напрямик. Ей не терпелось увидеть Анютку. Рвалось к ней сердце, словно к родной дочке, хотя нашла она Анютку под кустом вовсе случайно и на руках удалось подержать всего несколько минут.

У землянки Марию встретил Матвей. Он совершенно поседел, резкие морщины вдоль и поперек иссекли его лицо.

— Возвернулись, вишь, в родное гнездовье, — сказал он. И сразу полез в карман, достал берестяной футляр наподобие табакерки.

«В старости-то, знать, никакие уже грехи не страшны», — подумала с усмешкой Мария: раньше табак и водку Матвей относил к проклятому зелью, всякое употребление их почитал за грех куда больший, чем сожительство с Фроськой.

Но это была не табакерка. Из футляра Матвей извлек заскорузлыми пальцами свернутую трубочкой бумагу, бережно развернул ее.

— Могешь глянуть, ты грамотна. Тут дозволение от Ленина. Я прошение ему с чужедальной стороны посылал. И вот дозволено жить с внучатами на хуторе. Потому изничтожать нас — это не по закону, даденному Советской властью.

— Откуда ты взял, что вас собрались уничтожать?

— Мало рази лютовали?

— Лютовали больше не мы, а твои Семка со Степкой да Фроськой.

— Ну, стал быть, в отместку….

— Старикам да бабам с ребятишками большевики не мстят.

|— Bсe едино, с грамоткой-то поспокойней.

— Да это вовсе не Ленин пишет, — прочитала Мария бумажку.

— Ясно, не самолично, но все едино по его, поди, указанию.

— Не финти, старый. Никакого тут указания нет. Просто из приемной ВЦИК дают разъяснение, что на земельный надел имеют право хуторяне, которые не занимаются эксплуатацией, обрабатывают землю своими силами.

— Какая теперь сплуатация, прокормиться бы только.

— Так тебя никто и не гнал, сам сбежал. А раз вернулся — живи. Но только от себя скажу тебе: смотри, внуков на ту же дорожку не поставь, что сыновей.

Тут подъехал Голубцов.

— Вот, можешь похоронить Семена по-людски, — кивнула Мария.

Матвей, глянув на распростертое тело сына, на развороченный его живот, весь затрясся, сжался, будто вдруг голышом оказался на морозе. Потом обрушился на Марию:

— Убила, стерва!.. Последнего сына убила!..

На крик выскочила из землянки Катерина, но тут же замерла столбом. Смотрела на телегу остановившимися глазами, однако не заголосила, как заведено у деревенских баб, даже слезинки не выронила. Видно, вышел у нее большой разлад с мужем, не жалела она его, а было просто тяжко, что такая злая пристигла его неожиданно смерть. Ведь ушел он с хутора нынче поутру.

— Прицепилась, ведьма, к нашим душам! И Лешку со Степкой сгубила, и до Семки добралась! — вопил Матвеи.

— Не бреши, старый хрыч! Лешка был у тебя почестнее других сыновей, мне его убивать было не за что. На тот свет отправился он по воле кровного братца, Степки. А Степку потом такие же, как он сам, бандиты угробили. Хотя не таюсь, я бы тоже не помиловала…

— Ведьма проклятущая! Неведомо было, кого на загорбке волок в свой дом, а то бы придушил тогда — святое дело сотворил! — брызгая слюной сквозь выщербленные зубы, исходил бессильной злобой старик.

— А кто бы за паралитичкой твоей стал прислуживать? Кто бы свиней пас? — поддела Мария.

— Гадюка, укараулила, убила последнего сына!..

— Не Марья, батя, меня убила, — совершенно неожиданно и четко сказал Семен, приподнимая голову, словно намереваясь встать. — Марья-то по-людски…

Голова Семки со стуком, словно деревянная, упала на доски телеги. Видимо, это было то секундное облегчение, которое появляется перед смертью даже в самом обессиленном теле.

Матвей подсунул под голову сына ладони-лопаты, принялся уговаривать мертвого:

— Молви еще словечко, сынок… Бог милостив…

Мария подошла к Катерине, спросила:

— Где Анютка-то?

Катерина молча отступила в сторону от дверей — за спиной матери на пороге землянухи стояли двое ее сыновей, черноглазые чумазые, неухоженные бутузы лет двух и четырех. Из-за мальчишек выглядывала такая же неухоженная светловолосенькая, сероглазая девчушка. Ножонки у нее были колесиком, и держалась она на них неуверенно, в поддержку цепляясь за рубашонку старшего мальчишки.

— Анютка! — Мария шагнула к девочке, подхватила ее на руки, поцеловала по-матерински нежно.

Дети обычно нехотя идут на руки к незнакомым, часто разражаются в таких случаях оглушительным ревом. А тут, привыкла ли Анютка в дальних странствиях к чужим людям, или сердечком своим почувствовала искреннюю ласку, но только она, к радости Марии, заулыбалась широко и ясно, показывая остренькие сахарные зубки.

— Заберешь? — спросила Катерина угрюмо.

Мария кивнула утвердительно.

— Обвыклась я уж с ней, жалко, — вздохнула Катерина. — Ну, да у тебя никого. И слово было дадено…

— Спасибо, Катерина, — растроганно сказала Мария.

Вместе с Анюткой она вышла за ворота. Через пять шагов оглянулась, добавила мягко, почти просяще:

— Сыновей-то не держи в потемках, на солнышке пусть растут.

От хутора до Сарбинки Мария шла той же самой тропкой-прямушкой, по которой много лет назад нес ее на спине Матвей Борщов. И было в душе такое чувство, что на руках вовсе не Анютка, а она сама возвращается в родную деревню, только не в няньки и свинопаски, а начинать жизнь новую…

На горке перед Сарбинкой, с которой открывался широкий вид на всю деревню, на реку за ней, на луга, леса и пашни, уходящие в дальнюю даль, Мария опустила Анютку на землю.

— Шагай, Анютка, смело! Учись держаться на ногах крепко!

Село Тогул — г. Барнаул

1968–1970 гг.

Ссылки

[1] Цыганское — Вожжи