Взрыв корабля

Черкашин Николай Андреевич

В остросюжетной повести «Взрыв корабля» автор расследует причины таинственной гибели броненосного крейсера «Пересвет» в 1917 году, рассказывает о судьбах русских и советских моряков, воскрешая малоизвестные героические страницы из истории нашего флота.

 

Николай Андреевич Черкашин

Взрыв корабля

В далеком Порт-Саиде, там, где начинается знаменитый Суэцкий канал, стоит под сенью пальм обелиск из серого камня. На обелиске выбиты слова: «Русским морякам, погибшим на боевом посту в январе 1917 года. Сооружен Министерством обороны СССР в 1955 г.».

Это памятник экипажу крейсера «Пересвет».

* * *

Самое страшное из того, что может случиться на военном корабле, — взрыв артиллерийских погребов. Именно так погиб крейсер «Паллада» в октябре 1914 года: торпеда с германской подлодки сдетонировала погреба, и огромный корабль затонул почти мгновенно. Из пятисот восьмидесяти четырех человек экипажа не спасся никто. Всплыла лишь одна судовая икона — образ Спаса Нерукотворного… Именно так: от взрыва погребов носовой башни погиб спустя два года новейший русский дредноут «Императрица Мария». Именно так погиб и крейсер «Пересвет» в конце шестнадцатого по старому стилю, в начале семнадцатого — по новому…

Две первые катастрофы потрясли всю Россию, о них много писали и пишут до сих пор, а вот на гибель «Пересвета» русская пресса почти не отозвалась. То ли потому, что подобные взрывы уже перестали быть сенсацией, то ли потому, что крейсер погиб слишком далеко от родных берегов, а может быть, и потому, что февральский взрыв самодержавия затмил огненный столб над палубой старого-порт-артурского еще — эскадренного броненосца, переименованного по нуждам войны в крейсер, но крейсером так и не ставшим…

Поход «Пересвета» повторял в миниатюре скорбный путь эскадр Рожественского и Небогатова в географически зеркальном отражении: не с запада на восток, а с востока на запад.

«Пересвет» был последней морской катастрофой царской России. И пророческой.

Причины взрыва «Пересвета» до конца не выяснены. Тогда, когда это можно было еще сделать, разразились события — одно грандиознее другого: Октябрьская революция, гражданская война… Теперь же и вовсе не докопаться до истины. Средиземное море, Порт-Саид и зарубежные архивы хранят эту тайну. И все-таки…

 

Часть первая. Одиссея мичмана Домерщикова

 

Глава первая. Пристанище беглых флотов

Как мучительно было сидеть за партой — ладно в десятом, а то в одиннадцатом классе! За классным окном бурлила шалая московская весна, и от великой тоски по странствиям я разрисовывал обложки учебников пальмами, минаретами, верблюдами, надписывал их арабской вязью, которую учил сам по себе в ярой надежде, что когда-нибудь судьба смилуется и я попаду в дальние страны, своими глазами увижу сказочный Восток, поброжу по древним городам, вдохну запахи базаров, кофеен, портов…

«Мимо ристалищ и капищ. Мимо Мекки и Рима…» — выводил я с друзьями-«пилигримами» под гитару в тамбуре электрички, уносившей нас на восток — увы! — не на Дальний, не на Средний и не на Ближний — на восток Московской области, в турпоход.

Лет через десять после выпускных экзаменов судьба смилостивилась, и Восток, самый что ни на есть заповедный — бывший Пиратский берег, а ныне побережье Туниса, — открылся мне с борта военного корабля. Желтая всхолмленная земля простиралась от мыса Рас-Зебаб до мыса Рас-эль-Абьяд…

Бизерта. Сентябрь 1974 года

Плавбаза «Федор Видяев» в сопровождении сторожевика и подводной лодки, на которой я служил, входила на рейд Бизерты с визитом дружбы. В знак уважения к советскому флагу нас поставили не в аванпорте, а в военной гавани Сиди-Абдаллах — в той самой, что стала последним причалом для черноморских кораблей, уведенных Врангелем из Севастополя. Здесь же укрывались и испанская эскадра, угнанная мятежниками из республиканской Картахены в 1939 году, и остатки французского флота после падения Парижа в сороковом…

Бизерта, Бизерта, пристанище беглых флотов…

Я оглядывался по сторонам — не увижу ли где призатопленный корпус русского эсминца, не мелькнет ли где ржавая мачта корабля-земляка?.. Но гладь бизертского озера была пустынна, если не считать трех буев, ограждавших район подводных препятствий. Что это за препятствия, ни лоция, ни карта не уточняли, так что оставалось предполагать, что именно там, неподалеку от свалки грунта, и покоятся в донном иле соленого озера остатки и останки «бизертской эскадры».

Впрочем, знатоки, собравшиеся на мостике плавбазы, утверждали, что оба линкора и оба крейсера, а также десять эсминцев и четыре подводные лодки были порезаны в конце двадцатых годов на металл, поэтому нечего и гадать — не осталось здесь и шпангоута от тех кораблей. Однако другие знатоки, ссылаясь на академика Крылова, побывавшего в Бизерте до войны, уверяли, что порезали не все и не сразу, некоторые корабли дотянули свой век до второй мировой войны. И если хорошо поискать, то наверняка можно найти здесь следы побратимов «Потемкина» — броненосца «Георгия Победоносца» и крейсера «Очакова», переименованного врангелевцами в «Генерала Корнилова».

Знатоки спорили, гадали, куда подевались орудия с линкоров, а мне ужасно хотелось в город. Я смотрел в бинокль, но Бизерта была далеко, в глаза лез бетонный плац с деревянной мачтой, обставленной двумя крашеными трофейными немецкими пушчонками. Матрос в оливковом комбинезоне и круглой шапочке подметал причал связкой пальмовых веток.

— А я вам говорю, — горячился командир плавбазы капитан второго ранга Разбаш, сорокалетний крепыш с флибустьерскими бакенбардами, — все эти пушки вернулись к нам! Как? Отвечаю. Двенадцатидюймовки с русских линкоров французы сняли и хранили их в здешнем арсенале, пока не пришли немцы. Трехсотпятимиллиметровых снарядов у Роммеля не было. Но орудия — это же была великолепная обуховская сталь! — резать не стали и переправили их через всю Европу к финнам, чтобы те обстреливали из них Ленинград. Но финны этого делать не стали. Они установили пушки на железнодорожные платформы, а когда подписали перемирие — вернули все до единого ствола. Я видел их сам! Курсантом! После войны. На одной береговой батарее. И не надо мне объяснять, что земля имеет форму чемодана!

Разбаш, скорый на слово и дело, начинал службу матросом на паруснике, свою плавбазу величал «артиллерийским кораблем» и горько тосковал о вымерших линкорах.

Вечером разразился ливень, да такой, что на кораблях задраили водонепроницаемые двери. На мачтах тунисских эсминцев зажглись красные огни. За ними — вдали сквозь завесу дождя — люминесцировала большая Бизерта. Заманчивая, загадочная…

Утром объявили сход на берег. Видавший виды плавбазовский баркас, тарахтя мотором, шел вдоль озерного берега, держа курс на бизертские минареты.

Красноватая всхолмленная земля с клочковатой зеленью. Под редкими пальмами паслись верблюды. Так странно было их видеть поверх белых матросских бескозырок.

А впереди наплывала Бизерта — кроны пальм и купола мечетей, белые купола и зеленые кроны. Африканское солнце жгло нещадно, и купола, казалось, вспухали, как волдыри на обожженных плоских крышах белого города. Кроме белого цвета — цвета стен и одежд — в Бизерте любили голубой. В голубой были выкрашены двери и жалюзи, решетки балконов и навесы витрин. Если у городов есть глаза, то Бизерта голубоглаза.

Мы высадились недалеко от паромного причала и вышли на Русскую улицу. Это было приятно, как будто названа она была именно в нашу честь. Правда, через квартал мы попали на Бельгийскую улицу, а потом пересекли Турецкую, Алжирскую, Греческую, Испанскую… По приморскому бульвару мы дошли до древней завязи города — бухточки Вьё-Пор, раздвигающей старинные испанские кварталы Бизерты, словно извив реки, едва начавшейся и тут же оборванной. То была не просто лагуна, а как бы еще одна городская площадь, мощенная не камнем, а легкой морской рябью. Вьё-Пор — Старый Порт — кишел рыбацкими лодками, заваленными непросохшими сетями, корзинами с серебристой макрелью, сардинами, лангустами… На мачтах болтались рыбьи хвосты, подвязанные для доброго лова, а на бортах и транцах утлых суденышек пестрели знаки от дурного глаза — око, начертанное посреди растопыренной пятерни. Кое-где ржавели прибитые к рубкам «счастливые» подковы. Видно, нелегко она доставалась, рыбацкая добыча, если на помощь призывалось сразу столько амулетов…

Мне не терпелось попасть в медину, в старую арабскую часть города, и я всячески торопил своих спутников — «флибустьера» Разбаша, на кремовой рубашке которого блестело золото кавторанговских погон, и старпома с нашей подводной лодки — капитан-лейтенанта Симбирцева. Я не зря отрывал их от пивных столиков и сувенирных прилавков. Едва миновав врата медины — тяжелый каменный портал, — мы с головой окунулись в добрый старый Восток. Все было так, как грезилось когда-то в школярских мечтах, как виделось раньше лишь на телеэкранах да на снимках путешествующих счастливцев.

Кричали муэдзины с белых минаретов, пытаясь наполнить уши правоверных мудростью пророка через воронки радиорупоров.

Аллах акбар! Велик базар… Плывут малиновые фески, чалмы, бурнусы… Велик торговый карнавал! Пестрые попоны мулов, яркая эмаль мопедов, сияющая медь кувшинов на смуглых плечах водоносов, пунцовые связки перца, разноцветная рябь фиников, миндаля, маслин, бобов…

Что ни тротуар — прилавок, что ни стена — витрина.

Город стоял на витринах, как на незыблемом фундаменте.

Впрочем, здесь, в тесной каменно-глиняной медине, обходились без зеркальных стекол. Узкие улочки были сплошь завешаны костюмами, джинсами, платьями — так что мы пробирались под ними, как по бесконечному гардеробу. Эскадрильи туфель и башмаков покачивались в воздухе на веревочках…

На приступках, в нишах, подворотнях, подвальчиках кипела своя жизнь: под ногами у прохожих старик бербер невозмутимо раздувал угли жаровни с медными кофейниками. Его сосед, примостившийся рядом — седобородый, темноликий, по виду не то Омар Хайям, не то старик Хоттабыч, — равнодушно пластал немецким кортиком припудренный рахат-лукум. Разбаш тут же приценился к кортику, но старец не удостоил его ответом. Он продавал сладости, а не оружие.

Закутанные в белое женщины сновали бесшумно, как привидения. Порой из складок накрученных одеяний выскользнет гибкая кофейная рука, обтянутая нейлоном французской кофточки, или высунется носок изящной туфельки. В толпе не увидишь старушечьих лиц — они занавешаны чадрой, и потому кажется, что город полон молодых хорошеньких женщин. Но это одна из иллюзий Востока.

Я наслаждался мединой, я пожирал ее глазами, я вдыхал ее жадно, как курильщик кальяна глотает свой дурманящий дым, и был на седьмом небе от того, что вкушал наконец явь давней мечты.

Так было и на другой день. И на третий… Но на четвертый невольно выводишь для себя, что пестрота монотонна. Глаз утомляет бесконечная россыпь товаров, мельтешение лиц, одежд, украшений, немая перепалка вывесок и рекламных плакатов. Калейдоскоп, даже самый причудливый, надоедает скоро. И вот уже строгая корабельная жизнь тянет к себе, как горбушка черного хлеба после приторных пирожных…

За сутки до выхода в море мы вышли в город попрощаться с Бизертой, с гортанной и пряной мединой…

У ворот испанской крепости Касбах к нам подбежала девушка, вида европейского, но с сильным туземным загаром. Безошибочно определив в Разбаше старшего, она принялась его о чем-то упрашивать, обращаясь за поддержкой то ко мне, то к Симбирцеву. Из потока французских слов, обрушенных на нас, мы поняли, что она внучка кого-то из здешних русских, что ее грандпапа, бывший морской офицер, тяжело болен и он очень хотел бы поговорить с соотечественниками; дом рядом — в двух шагах от крепости.

Мы переглянулись.

— Может, провокацию затеяли? — предположил Симбирцев.

— Напужал ежа! — воинственно распушил бакенбарды командир плавбазы. — Нас трое, и мы в тельняшках… Посмотрим на обломок империи. Наверняка с бизертской эскадры.

И мы пошли вслед за девушкой, которую, как быстро выяснил Разбаш, звали Таня и которую он всю недолгую дорогу корил за то, что та не удосужилась выучить родной язык. Девушка чувствовала, что ее за что-то упрекают, но не могла понять за что, и потому жеманничала преотчаянно, то, вскидывая брови, изумленно округляла черные глаза, то поводила плечиками и встряхивала гривку прошампуненных волос. Она привела нас к старинному туземному дому, такому же кубическому и белому, как и теснившие его соседи-крепыши, но с чугунными балкончиками и фонарями, вроде тех, что горели, должно быть, на парижских улицах во времена Золя и Мопассана.

Мы вошли в белые низкие комнаты уверенно и чуточку бесцеремонно, как входят в дом, зная, что своим посещением делают хозяину честь и одолжение.

«Осколок империи» лежал на тахте под траченным молью пледом. Голова, прикрытая мертвыми серебристыми волосами, повернулась к нам с подушки, и старик отчаянно задвигал локтями, пытаясь сесть. Он сделал это без помощи внучки, подобрал плед, оглядел нас недоверчиво, растерянно и радостно:

— Вот уж не ожидал!.. Рассаживайтесь! Простите, не знаю, как вас титуловать…

Мы назвались. Представился и хозяин:

— Бывший лейтенант Российского императорского флота Еникеев Сергей Николаевич.

Это молодое блестящее звание «лейтенант» никак не вязалось с дряхлым старцем в пижаме. Правда, в распахе домашней куртки виднелась тельняшка с широкими нерусскими полосами. В вырез ее сбегала с шеи цепочка нательного крестика.

На вид Еникееву было далеко за семьдесят, старила его неестественная белизна лица, столь заметная оттого, что шея и руки бывшего лейтенанта были покрыты густым туземным загаром.

Он рассматривал наши лица, наши погоны, фуражки, устроенные на коленях, с тем же ошеломлением, с каким бы мы разглядывали инопланетян, явись они вдруг перед нами. Он очень боялся — и это было видно, — что мы посидим-посидим, встанем и уйдем. Он не знал, как нас удержать, и смятенно предлагал чай, фанту, коньяк, кофе… Мы выбрали кофе.

— Таня! — почти закричал он. — Труа кяфе тюрк!.. Извините, внучка не говорит по-русски, живет не со мной… Вы из Севастополя?

— Да, — ответил за всех Разбаш, который и в самом деле жил в Севастополе.

— Я ведь тоже коренной севастополит! — обрадовался Еникеев. — Родился на Корабельной стороне, в Аполлоновой балке. Отец снимал там домик у отставного боцмана, а потом мы перебрались в центр… Может быть, знаете, в конце Большой Морской стоял знаменитый дом Гущина? Там в крымскую кампанию был госпиталь для безнадежно раненных… Вот в этом печальном доме я прожил до самой «врангелиады». Да-с… Я ведь механик. Из студентов. Ушел из Харьковской техноложки охотником на флот. Сразу же, как «Гебен» обстрелял Севастополь. Ушел мстить за поруганную честь города. Да, да, — усмехнулся Еникеев, — так я себе представлял свое участие в мировой войне.

Жизнь морского офицера рисовалась мне героической и прекрасной — такой, какой я видел ее с Приморского бульвара: утром уходили в набег к вражеским берегам крейсера и эсминцы, дамы и бабы крестили их вслед, и там, в боевых рубках, мичманы и лейтенанты под градом снарядов бесстрашно смотрят смерти в глаза, а вечером тем, кто вернулся, принадлежал весь Севастополь, и они, еще не остывшие от пламени боя, элегантные, остроумные, знающие цену мирной минуте, бесстрашно, как утром в прицелы, смотрят в глаза красивых женщин. Мне тоже хотелось вот так же бесстрашно заглянуть в глаза одной милой девушке, и я ушел в юнкера флота. Не улыбайтесь, ведь мне было двадцать лет!

Таня принесла кофе и блюдо с финиками. Пока разбирали чашечки, я огляделся. Убранство комнаты выдавало достаток весьма средний: старинное, некогда дорогое, кресло «кабриолет», расшатанный кофейный столик, облезлый шкафчик-картоньер для рукописей и бумаг… Из морских вещей здесь были только бронзовые корабельные часы фирмы «Мозер», висевшие на беленой стене между иконкой Николая чудотворца и журнальным фото Юрия Гагарина в белой тужурке, украшенной шейными лентами экзотических орденов. Поверх картоньера лежала аккуратная подшивка газеты «Голос Родины», издающейся в Москве для соотечественников за рубежом.

— Я подписался на эту газету, — перехватил мой взгляд Еникеев, — когда узнал, что ваше правительство поставило в Порт-Саиде памятник крейсеру «Пересвет». Слыхали о таком?

— Тот, что взорвался в Средиземном море?

— Точно так. В шестнадцатом году на выходе из Суэцкого канала… Я был младшим трюмным механиком на «Пересвете» и прошел на нем — извините за каламбур — полсвета: от Владивостока до Суэца. Это был старый броненосец, хлебнувший лиха еще в Порт-Артуре. Мы его затопили, японцы подняли, нарекли «Сагами», подняли свой флаг, а спустя лет десять продали России. В кают-компании его называли «ладьей Харона»: мол, «ладья» эта уже переправила на тот свет немало душ, теперь вторым рейсом доставит туда еще семьсот семьдесят…

За свою морскую жизнь я совершил только один настоящий поход — из Владивостока в Порт-Саид. Да-с, один… Горжусь им и скорблю… «Пересвету» было отмерено все, что выпало на долю флоту Российскому: чести и подлости, дури и отваги, огня и смерти… Кто в море не ходил, тот бога не наливал… Это про нас сказано. Японцы продали нам «Пересвет», как цыган кобылу: дыры в водонепроницаемых переборках были заклеены пробковой крошкой и тщательно закрашены, свищи в трубопроводах также замазаны…

Вместо обещанных японцами семнадцати узлов хода «Пересвет» едва вытягивал четырнадцать… И такой-то вот калека-ветеран должен был пройти все океаны земли, обогнуть матушку от Японии до Лапландии и оттуда, из Александровска-на-Мурмане, грозить надменному германцу. Столь грандиозный проект могу объяснить лишь тем, что к концу войны наш Генмор играл ва-банк, тут и валет за туза шел…

Оставалось уповать на небесную канцелярию, русского матроса да нашего командира — каперанга Иванова-Тринадцатого. Тот был опытный моряк, отличившийся еще в русско-японскую, когда лейтенантом заменил на «Рюрике» убитого командира. Знал он и подводное дело, будучи одно время начальником дивизиона подводных лодок на Дальнем Востоке. А на «Пересвет» пришел с новейшего строящегося дредноута «Измаил» по личному распоряжению морского министра. Нам импонировало, что в опасный и долгий поход каперанг взял и своего сына Константина — гардемарина Морского корпуса. Юноша стоял вахты и никогда не кичился своим особым положением.

Под стать командиру был и наш старший офицер Михаил Михайлович Домерщиков, личность колоритная и романическая. Я так просто спасителем его своим числю. За день до рокового выхода наш старшой выпросил у англичан новейшие самонадувающиеся спасательные пояса. Мы ведь до Порт-Саида дошли с одной гнилой пробковой крошкой в матрацах.

Простите меня, старика, я верю в мистику чисел. Наш поход казался мне обреченным уже потому, что фамилия командира включала в себя «чертову дюжину» — Иванов-Тринадцатый. Впрочем, и без того было много других дурных предзнаменований. Еще в Японском море на пробах машин «Пересвет» сел на камни у мыса Басаргин. В японском порту Майдзуру, куда мы потом пришли на ремонт, броненосец так поставили в сухом доке, что получился прогиб корпуса, все тридцать два котла сдвинулись с мест и порвали свои паропроводы. В довершение всех бед чья-то коварная рука опрокинула на корабль паровой доковый кран, взорвался котел, и только по счастью никто не пострадал. И когда мы проходили Цусиму и судовой священник отец Алексей заревел на панихиде по русской эскадре: «Пучиною покры их, погрязоша во глубине, яко камень», тут не только у меня, у многих на душе кошки заскребли.

Нет, что ни говорите, а злой рок преследовал нас на всем пути. И в команде, и в кают-компании открыто поговаривали о вражеских агентах, проникших на корабль, об интригах англичан, под чью опеку нас передали, о германских субмаринах, извещенных о нашем маршруте… Слишком много странных и опасных вещей случалось на походе. Необъяснимая история произошла в Сингапурском проливе. На траверзе маяка, стоявшего на скалистых островах, корабль вдруг резко рыскнул и пошел прямо на камни, хотя руль был сразу же переложен на другой борт. Чудом успели развернуться машинами. Тут же осмотрели штуртросы, рулевую машинку, но все было в исправности.

В Суэцком канале лоцман-прохиндей посадил нас на мель, перегородив фарватер корпусом броненосца, как плотиной. Насилу снялись… В Порт-Саиде под видом снабженцев на «Пересвет» проникли какие-то темные типы. Выдворили их, но потом полдня искали по всем палубам «адскую машинку», которую они могли пронести и припрятать. Взрывное устройство так и не нашли, однако страх был посеян.

Признаюсь честно, жить и служить на корабле, уже побывавшем на морском дне, — неуютно. Мне все время думалось, что в моей каюте обитала когда-то подводная нечисть, ползала по столику, всплывала и выплывала через разбитый иллюминатор… Мерзко спалось… Но все равно я любил этот бронтозавр, ведь это был мой первый боевой корабль, на нем я принял морское крещение и — не улыбайтесь — сына-первенца я назвал Пересветом… Н-да… Лейтенант французского флота Пересвет Еникеев погиб девятнадцатого декабря сорокового года на подводной лодке «Сфакс» где-то под Касабланкой. Координаты места гибели неизвестны. Потопили их боши. Я узнал номер той субмарины — «U-37»!

…Ну вот, опять меня с курса снесло… Никак не могу перейти к главному. С чего, бишь, я начал? С памятника «Пересвету»… Из глубокого тыла мы шли на войну, и я мечтал о честном корабельном сражении, вроде Ютландского боя. Но морская война для меня началась и кончилась в одну ночь. Ночь, скажу я вам, ужасную.

Мы вышли из Порт-Саида на Мальту за три дня до рождества. Нас конвоировали англичане и французы, они же протралили нам и фарватер, так что шли мы без особой опаски.

Я сменился с вахты и мылся в кормовом офицерском душе под броневой палубой. Вдруг корабль тряхнуло, погас свет, и из лейки пошел крутой кипяток… Я выбежал в темный коридор весь в мыле… На меня наскакивали кочегары; матросы лезли к трапам, ведущим наверх, застревали в люках… Палуба кренилась все круче и круче, и я понял, что выбраться из низов не успею… Страх, он разный бывает — и гибельный, и спасительный. Меня как пружиной толкнуло: ворвался в каюту, чья — не знаю, отдраил иллюминатор, и спасибо мыло на мне, смыть не успел, а то б не пролез — проскочил, кожу с плеч сдирая. Вода декабрьская, ледяная, а на мне — ничего. Одежда, хоть и мокрая, все же тепло держит. Ну да в ту минуту я радовался, что налегке плыву, побыстрее да подальше от водоворотной воронки. Корабль на дно идет и людей за собой тянет.

«Пересвет» погрузился и ушел в пучину с Андреевским флагом на гафеле, под прощальное «ура!» державшихся на плаву матросов. Вместе со всеми барахтались в ледяной воде командир и старший офицер. Они подбадривали команду, призывали держаться кучнее и дали подобрать себя последними, спустя четыре часа после катастрофы…

Из восьмисот душ «ладья Харона» унесла с собой двести пятьдесят.

Я с двумя макушками родился — счастливый. Выловил меня вельбот с английского конвоира «Нижелла». Дали глотнуть коньяку, закутали в брезент… Лежал я на носу и рыдал под брезентом, благо британцы не видели. Рыдал от обиды, от позора, от бессилия. Судите сами: столько лет готовиться к морским баталиям, проделать такой путь, с края на край земли, — и вместо геройского боя и, может быть, даже, мечталось, исторического сражения — бесславная глупая гибель в считанные минуты. Нелепые аксессуары: душ, мыло, бегство через иллюминатор, барахтанье в воде, пока тебя не вылавливают в непотребном виде и не втаскивают в шлюпку, добро бы свою, а то в британскую, сочувственные взгляды с хорошо скрытой насмешкой.

Всех спасенных разместили в палаточном лагере близ Порт-Саида, а раненых и обожженных — в госпиталях. Конечно, мы все рвались домой, в Россию, но начальство распорядилось иначе: часть пересветовцев отправили во Францию на новые тральщики, часть — в Италию пополнять экипажи дозорных судов, построенных по русским заказам. Спасителя моего, старшего лейтенанта Домерщикова, назначили командиром вспомогательного крейсера «Млада». Но он, кажется, так и не дошел до России. Немцы торпедировали его в Атлантике.

Мне же выпало и вовсе чудное назначение. Дали под начало дюжину матросов и отправили в Грецию обслуживать катер русского военно-морского агента в Пирее, по-нынешнему — морского атташе… После броненосца новая служба была сущей синекурой. Матросики мои считали, что Николай чудотворец даровал нам ее за муки, принятые на «Пересвете». Солнце, море и жизнь почти мирная… Весной семнадцатого я женился на гречанке — дочери пирейского таможенника. Кассиопея, Касси, родила мне сына. Я рассчитывал увезти их в Севастополь, как только оттуда уберутся немцы. Но все получилось не так…

Вижу, вы поглядываете на часы. Буду краток. В июне восемнадцатого, узнав из греческих газет о затоплении русских кораблей в Цемесской бухте, я счел большевиков предателями России, оставил семью и отправился в Севастополь бороться с немцами и большевиками. Поймите меня: сидя в Афинах, трудно было составить себе правильную картину того, что происходило в Крыму, а тем более в Москве.

С немцами мне бороться не пришлось: в ноябре восемнадцатого они убрались сами; с большевиками, слава богу, тоже не воевал. Меня, как механического офицера, определили инженером-механиком на подводную лодку «Тюлень». В войну с турками слава об этой субмарине гремела по всему флоту. Она приводила в Севастополь турецкие шхуны одну за другой, топила транспорты, крейсировала у Босфора…

Я не служил на лодках, мне было интересно постигать новые механизмы, и я с головой ушел в подводное дело. Там все было понятно и просто, не то что в городе: немцев сменили французы, французов прогнали красные, красных-Врангель… Почти два года «Тюлень» вместе с другими подводными лодками простоял в Южной бухте. Бои шли в основном на берегу, в море нам делать было нечего. А потом была черная осень двадцатого. Из Севастополя уходило все, что могло держаться на плаву или двигаться на буксире. «Тюлень» шел своим ходом. По злой иронии судьбы, он искал убежища в Босфоре — там, куда ходил громить врага, где одерживал свои блестящие победы… В Константинополе мы спустили Андреевские флаги и подняли французские. Под ними пришли сюда, к последнему причалу.

В ту пору я, уже лейтенант, сошелся очень близко с каперангом Владимиром Петровичем Шмидтом, братом того самого Шмидта, что был расстрелян на острове Березань. На многие вещи мы смотрели одними глазами. Правда, в Бизерте он снял погоны, принял духовный сан и стал священником. Говорят, до недавних лет Шмидт служил настоятелем в небольшом православном храме в Нью-Йорке, близ здания ООН.

Да… Здесь в Бизерте, как на большом перекрестке, пути расходились у многих: кто уехал в Марокко, кто — в Сербию, кто — во францию. А по Севастополю тосковали все! И как тосковали!

Вы шли сюда по бульвару Хабиба? Нет, вы шли по Примбулю — Приморскому бульвару. Гавань Вьё-Пор мы переименовали в Артбухту. А городской холм Джебелъ-Ашшль называли между собой Малаховым курганом.

Еникеев на минуту замолк, задумался, глядя сквозь нас, потом снова повел свой грустный рассказ:

— Конечно, я мог бы вернуться на родину, как вернулся генерал Слащов со своими казаками. Я не был карателем, на мне не было крови… Заурядный корабельный механик. Кто стал бы меня преследовать? Но жизнь моя уже установилась здесь. Приехала из Пирея Касси с сыном Пересветом, вскоре родилась дочь, Ксения. По-гречески — странница.

Я преподавал теоретическую механику в гардемаринских ротах Морского корпуса, открытого при эскадре для русских юношей. Все было хорошо, пока корпус не распустили. Вот тут начались черные дни. Безработица. Вы себе и представить такого не можете — безработица двадцать девятого года… У меня был прекрасный спиннинг — подарок одного английского лейтенанта в Порт-Саиде. Вот этим спиннингом целый год кормился! Что выловлю — все на стол. Случалось, кое-что Касси и на рыбный рынок относила. Вскоре мне повезло — взяли сторожем в Пиротехническую гавань. Потом устроился рабочим в аккумуляторную мастерскую. И наконец в тридцать третьем выбился в начальники электротехнической службы торгового порта.

Как только началась вторая война с бошами, я вступил добровольцем во французский флот. Однако плавать мне не пришлось. В чине капитан-лейтенанта меня назначили старшим механиком здешней базы по ремонту подводных лодок. Через год отравился хлором в аккумуляторной яме «Нотилюса», и меня списали вчистую. Лицо, как видите, белое до сих пор. Хлор — прекрасный отбеливатель.

Когда я узнал о гибели Пересвета — волосы тоже стали белыми. Так что перед вами натуральный белый гвардеец. Да… — Еникеев невесело усмехнулся и пригубил кофе. — Немцы пришли в Бизерту в ноябре сорок второго года. В порту я не появлялся, хотя меня могли обвинить в саботаже и расстрелять. И когда в марте сорок третьего ко мне вломились ночью жандармы, я так и понял — повезут на расстрел. Простился с Касси и Ксюшей… Привезли меня в порт, где стояла немецкая подводная лодка. Теперь мне известен ее номер — «U-602», как известно и то, что лодку сына потопила «U-37». Но тогда я решил: вот она, убийца моего Пересвета. Новенькая, спущенная со стапелей чуть больше года, с броневой палубой из стали «Вотан», она несла четыре торпедных аппарата в носу и один в корме. Зубастая была акула.

Командир субмарины на скверном французском сообщил мне, что в электродвигатели попала морская вода и требуется срочная переборка механизмов. И если я не управлюсь с работой за сутки, то он лично расстреляет меня прямо на причале.

Делать нечего, взялся за работу. Помогали мне немецкие электрики и лодочный же механик, рыжий обер-лейтенант, переученный из танкиста на подводника. Дело свое он знал из рук вон плохо, за что и поплатился… Устроил я им межвитковое замыкание якорей обоих электромоторов. Причем сделал это так, чтобы замыкание произошло лишь при полной нагрузке. Полный же подводный ход, как вы и сами знаете, лодка развивает лишь в крайне опасных ситуациях.

23 апреля сорок третьего года «U-602» погибла «при неизвестных обстоятельствах» у берегов Алжира. Уверен, у них сгорели под водой оба электромотора. На лодке было сорок четыре человека команды и пес по кличке Бубби. Впрочем, он откликался и на Бобика. Вот этого пса мне жаль до сих пор. Остальные погибли по заслугам. «U-602» — это мой личный взнос на алтарь общей победы.

Мы сидели перед ним, трое невольных судей чужой жизни. Еникеев говорил с трудом, и не потому, что отвык от родной речи. Он боялся, что ему не поверят, что подумают, будто он набивает себе цену…

Судьба его в наших глазах походила на прихотливо искривленный ствол деревца, чудом выросшего где-то над пропастью. Чужбина — та же пропасть, а вот поди ж ты — удивлялись мы про себя, — выжил, прижился, даже корни пустил…

Старик рассказывал нам свою жизнь… Что это было? Исповедь? Оправдание? Или он просто подводил черту прожитому.

Я никогда не видел, чтобы на чьем-то лице одновременно вспыхивали столь противоречивые чувства: радость и опасение, вина и гордость, сомнения и надежды…

— Теперь, когда вы знаете мою историю, — привстал Еникеев, — я хочу попросить вас об одном одолжении.

Он дотянулся до картоньера, выдвинул ящичек и достал из него старый морской кортик. Ласково огладил эфес и граненые ножны, тихо звякнули бронзовые пряжки с львиными мордами.

— Когда вернетесь в Севастополь, — Еникеев вздохнул, — бросьте мой кортик в море возле памятника затопленным кораблям. — Он решительно протянул Разбашу кортик — рукояткой вперед: — Беру с вас слово офицера.

Разбаш глянул на нас и выразительно кашлянул:

— Слово офицера.

Еникеев еще раз заглянул в ящичек:

— А это вам всем от меня на память. Берите! Здесь это все равно пропадет… В лучшем случае попадет в лавку старьевщика.

Разбашу он вручил личную печатку, мне — корабельный перстенек в виде серебряной якорь-цепи с накладным крестом и якорьком, Симбирцеву — нагрудный знак офицера-подводника русского флота.

В узкое полукруглое окно вплывал вечерний шар тунисского солнца. Оно уходило за Геркулесовы столпы, чтобы подняться утром с той стороны, где в далекой синей мгле, за ливанскими кедрами и стамбульскими минаретами, белеют севастопольские бастионы…

 

Глава вторая. Перстень с «Пересвета»

Я был уверен, что вся эта бизертская история закончилась для меня раз и навсегда преданием севастопольской бухте еникеевского кортика. Я и подумать не мог, что очень скоро она продолжится, да так, что имя «Пересвета» на многие годы лишит меня душевного покоя и поведет в долгий путь, то печальный, то радостный — по городам, архивам, библиотекам, домам… Я прочту никем не придуманный и никем не записанный роман в письмах, документах, фотографиях, сохранившихся и исчезнувших, роман в судьбах книг, моряков и их кораблей.

И я в самом деле прочитал его под стук вагонных колес, скрип старинных дверей, шелест архивных бумаг. Прочитал, как давно ничего не читал — с болью, с восторгом, с замиранием сердца. И уж, конечно, мне не пересказать этот роман так, как я его пережил там — под сводами хранилищ памяти и в стенах многолюдных ленинградских — петроградских еще — квартир, в суете чужих столиц и благородной тиши библиотек. Я попробую лишь расположить события и встречи, открытия и находки в том порядке, в каком они мне выпали…

Если бы я был художником и мне, поручили проиллюстрировать эту повесть, я бы изобразил широкий стол, заваленный старинными фотографиями, архивными выписками, письмами, книгами с бахромой закладок. За столом, врастая в свитер бородой, сидит, обхватив голову, человек в очках. Вокруг него причудливо сплелись и нагромоздились высокотрубные корабли — дымящие, палящие, гибнущие; медальоны с портретами моряков в эполетах и в бескозырках, матросов с «Авроры» и лохматые папахи всадников Дикой дивизии, филиппинские пальмы и питербургские особняки, водолазные шлемы и шляпки с вуалями, пески египетских пустынь и снега блокадного Ленинграда…

Высокотрубные корабли дымящие, палящие и гибнущие — это крейсера «Рюрик», «Олег», «Аврора», «Жемчуг», эскадренный броненосец «Пересвет», посыльное судно «Млада» и пароход «Рошаль»… Портреты в медальонах: вот этот, с белым крестиком офицерского Георгия на расшитом мундире, с длинными замысловато изогнутыми усами — последний командир «Рюрика» и последний командир «Пересвета» капитан 1 ранга Иванов-Тринадцатый. Унтер в косматой папахе всадника Дикой дивизии, он же старший офицер злосчастного крейсера, Михаил Домерщиков. Сухощавый матрос с погончиками охотника-вольноопределяющегося — летописец «Пересвета», затем известный советский яхтсмен Николай Людевиг. Ну а бородач за столом — автор этих строк; в позе крайнего отчаяния он пребывает потому, что решительно не знает, с чего ему начать.

Я и в самом деле не знаю, с чего начать…

Может быть, начать с того, что в 1934 году в одной из харбинских курилен опиума объявился некто Аркадий Нишкин, который заявил, что это он взорвал в конце первой мировой войны русский крейсер «Пересвет»…

Или с того, как попросту, по-человечески разрыдался перед последней — неоконченной — картиной Айвазовского «Взрыв корабля» герой русско-японской войны каперанг Иванов-Тринадцатый, только что переживший взрыв своего корабля…

И все-таки я начну с того, чем, собственно, продолжилась для меня бизертская история.

Вена. Апрель 1975 года

Непривычно, должно быть, выглядели наши черные флотские шинели на улицах сухопутной Вены. Но венцы знали: к ним с визитом дружбы пришли советские речные корабли, наследники тех самых дунайских бронекатеров, что в апреле сорок пятого освобождали здешние берега от гитлеровцев.

Я участвовал в этом мирном походе как корреспондент «Красной звезды».

Гости в форменках были нарасхват: бургомистр Вены дал в ратуше большой обед в честь советских моряков. Потом отряд разбился на группы: одна поехала на встречу с венскими комсомольцами, другая — в понтонный батальон австрийской армии, а наша — с баянистом, танцорами и певцами — в клуб прогрессивной эмигрантской организации «Родина». Соотечественники, осевшие в Австрии в разные времена и по разным причинам, встретили нас радушно, усадили за большой чайный стол. Моими соседями оказались старушка из княжеского рода Бебутовых и немолодой — лет за семьдесят, — но весьма энергичный, как я понял — венский юрист, назвавшийся Иваном Симеоновичем Палёновым.

Меня интересовала Бебутова — в разговоре выяснилось, что она из рода Багратионов; венский юрист попытался вклиниться в нашу беседу, сообщив, что и его прадед тоже участвовал в Отечественной войне 1812 года, оставив след в ее истории. Однако речь шла только о Багратионе…

Улучив паузу, Палёнов вдруг спросил меня:

— Простите за любопытство, откуда у вас перстень с «Пересвета»?

Подарок Еникеева я носил и по сю пору ношу на безымянном пальце левой руки. Я коротко рассказал о встрече в Бизерте и в свою очередь спросил, почему он решил, что перстень связан с «Пересветом»?

— Как же, как же! — обрадовался перехваченному вниманию Палёнов. — На русском флоте была традиция: корабельные офицеры заказывали фирменные перстни, браслеты или брелоки на всю кают-компанию. По ним, как по опознавательным знакам, узнавали, кто с какого корабля. У пересветовцев была своя эмблема: соединенные крест, якорь и сердце — вера, надежда, любовь…

Предвижу ваш новый вопрос: откуда мне это все известно?

Видите ли, история русского флота — моя страсть, мое хобби, как принято теперь говорить. Могу выдать вам любую справку по любому русскому кораблю начала века. Собственно, я и в клуб сегодня припожаловал, чтобы живых моряков послушать, на блеск морского золота полюбоваться…

Ну а «Пересветом» я занимался особо.

Году эдак в сорок седьмом здесь, в Вене, скончался бывший лейтенант русского флота Кизеветтер. При Временном правительстве он входил в состав комиссии по расследованию обстоятельств покупки, плавания и гибели крейсера «Пересвет». Обстоятельств, надо сказать, весьма туманных.

Англичане, под чьим протекторатом находился крейсер во время перехода из Японии в Александровск-на-Мурмане, категорически утверждали, что «Пересвет» подорвался на германской плавучей мине. Большая же часть спасенной команды склонялась к мысли, что корабль был взорван с помощью «адской машинки», пронесенной на крейсер во время стоянки в Порт-Саиде. Я тоже убежден в этом. Весь вопрос: кто ее принес?

Я читал собственноручные показания матросов. Дело в том, что Кизеветтер вывез из России свой довольно солидный архив: фотоснимки, копии показаний, переписку с офицерами «Пересвета», дневник следствия… После его кончины я приобрел эти бумаги. И провел своего рода доследование. Льщу себя надеждой, что именно мне удалось поставить точку в этом запутанном деле. Да-да, точку!

Ведь официальная комиссия по расследованию так ничего и не выяснила, хотя работа велась почти год — и в Петрограде, и в Порт-Саиде, и во французском Бресте, куда переправили часть спасенной команды, и даже в Архангельске. Там тоже оказались пересветовцы, вернувшиеся на Родину в обход воюющей Европы. К даче показаний были привлечены весьма крупные фигуры русского флота, даже бывший начальник Генерального морского штаба адмирал Русин… Обе версии строились лишь на предположениях, догадках да разрозненных свидетельствах, порой весьма разноречивых. Полный свет на причину гибели могли пролить лишь водолазы после осмотра корпуса и определения характера пробоин. И хотя «Пересвет» затонул на небольшой глубине — всего двадцать четыре метра, — глубине, доступной даже ныряльщикам, англичане под разными предлогами так и не спустили водолазов. Более того, они всячески препятствовали судоподъемным работам итальянской и датской фирм, предложивших русскому Морведу поднять «Пересвет»…

Англичане очень надеялись, что через год-другой илистые выносы из устья Нила навсегда погребут «Пересвет», а вместе с ним и тайну его гибели. Вы уже поняли, к чему я веду? Да-да, Альбион не зря называют коварным. Смею утверждать, что сей несчастный крейсер пустили на дно не германцы, а именно англичане, под чьей эгидой находился тогда «Пересвет». Зачем они это сделали? Здесь все очевидно. Когда Россия держала свои главные флоты в мешках с удавками — в Балтийском и Черном морях, выходы из которых легко контролируются как на Босфоре с Дарданеллами, так и в проливах Скагеррак, Каттегат, — Британия снисходительно смотрела на русские эскадры. Но вот Россия наконец нащупала главный плацдарм своей морской мощи — Кольский полуостров. Отсюда ее корабли могли бесконтрольно (!) выходить в открытый океан, в Атлантику, в непосредственной близости от Британских островов, и королевское адмиралтейство весьма обеспокоилось намерением своих союзников создать в Мурманске и Архангельске так называемую флотилию Северного Ледовитого океана. Неважно, что в ядро этой флотилии должны были войти устаревшие броненосцы, ветераны Порт-Артура и Чемульпо — «Чесма», «Варяг» и «Пересвет». Главное, что Россия созрела для стратегической идеи иметь флот на Севере, и идею эту надо было поскорее развенчать, опорочить, похоронить раз и навсегда. Англичане с большой охотой предоставили свой старый крейсер «Глория» для прикрытия русского судоходства на Севере: «Вот вам, пользуйтесь, только не заводите здесь свои дредноуты». Но «Глория» не справлялась с пиратством германских субмарин в Баренцевом и Белом морях. И когда отряд судов особого назначения под флагом контр-адмирала Бестужева-Рюмина все же вышел из Владивостока, англичане сделали все, чтобы он не дошел до Севера. Ведь именно в британских штабах разрабатывали секретные маршруты русских кораблей; кому, как не им, адмиралам ее величества, державшим свои дредноуты от Суэца до Гибралтара, была известна истинная обстановка на Средиземном море — районы действия германских лодок, минные поля и прочие опасности. Как легко им было направить русские корабли между какой-нибудь заранее предусмотренной Сциллой и Харибдой.

У Бестужева-Рюмина хватило осторожности не идти по фарватерам, рекомендованным англичанами. На свой страх и риск он пересек Средиземное море, кишащее кайзеровскими субмаринами, там, где считал возможным, и… благополучно прибыл в Кольский залив. Правда, это не спасло «Чесму» и «Варяг» от участи, приуготованной им британскими стратегами. Оба корабля вынуждены были уйти в Англию на ремонт и оттуда уже больше никогда не вернулись в строй. «Варяг» был продан на слом, а «Чесму» они превратили в плавучую тюрьму, перегнав ее во время интервенции в Архангельск. Там же переоборудовали ее в баню, приведя корабль в такую негодность, что вскоре он тоже пошел на лом…

Оставался «Пересвет». Он задержался с выходом на два месяца из-за докового ремонта в Японии. И потому, придя в Порт-Саид тогда, когда Бестужев-Рюмин благополучно избежал козней коварных союзников, попал в прочную сеть хитросплетений. Уж его-то англичане меньше всего хотели упустить из рук. Все складывалось в их пользу — и то, что броненосец, изношенный за поход, почти на месяц стал на ремонт, и то, что командир его каперанг Иванов-Тринадцатый был весьма пристрастен к спиртным напиткам, и даже то, что город наводняла германская агентура. Последнее обстоятельство и вовсе было на руку: что бы с «Пересветом» ни случилось, все можно было списать на происки немецких диверсантов.

«Пересвет» был обречен. Древний закон природы: отставший от стаи — гибнет…

Скажу вам вот что еще… В сорок шестом году я работал переводчиком в венской комендатуре английских оккупационных войск. Сошелся на короткой ноге с одним майором, который, узнав о моем увлечении историей «Пересвета», подарил мне прелюбопытнейший факт. Оказывается, перед войной этот майор служил в Александрии и лично участвовал в водолазных спусках на «Пересвет». Каково, а?! Они осмотрели крейсер лишь спустя двадцать лет после того, как их просило об этом русское морское министерство. Разумеется, не для того, чтобы определить причину гибели. Их интересовали более материальные соображения: подводная часть «Пересвета» была обшита медью, а медь, как стратегический металл, перед войной сильно вздорожала…

Так вот, на удивление водолазам, крейсер вовсе не был занесен ни илом, ни песком. Он стоял на ровном киле с небольшим креном на левый борт. Края огромной бреши в районе носовой башни были загнуты кнаружи, вовне. А это значит, что взрыв произошел внутри корабля.

Не было никакой плавучей мины!

А что же было? Несчастный случай в артиллерийском погребе или злой умысел? Отвечаю определенно: злой умысел. Чей? Британцев. Каким образом его удалось осуществить?

О, я вижу, мне удалось вас заинтересовать. Боюсь, рассказать все до конца не успею. Ваши соплаватели уже собираются.

Корабельные артисты, исполнив свою незамысловатую программу, складывали инструменты в футляры.

Назавтра по программе визита наши артиллерийские катера принимали экскурсантов, и я предложил своему знакомому продолжить рассказ на борту штабного судна, где я жил вместе с коллегами.

Иван Симеонович пришел с первой же группой экскурсантов. Он принес с собой толстую кожаную папку, и мы устроились с разрешения дежурного по кораблю за столиком в кают-компании. Из кожаной папки был извлечен фирменный конторский бумагодержатель с блестящим пружинным зажимом. Все документы в нем были пронумерованы и разложены с любовной аккуратностью завзятого коллекционера. Он осторожно освободил один листок из-под зажима и положил передо мной:

— Читайте. Это показание, данное комиссии в Бресте комендором Медведевым. В день ухода «Пересвета» из Порт-Саида он стоял разводящим в карауле, охранявшем зарядный и снарядный погреба носовой башни главного калибра… Той самой, что взлетела на воздух. Это подлинник!

Последнее слово он произнес с той ликующей гордостью, с какой владелец собрания картин представляет шедевр.

Я пробежал выцветшие строчки, выведенные непривычной к перу матросской рукой. Смысл показания сводился вот к чему.

Стоя в карауле, комендор Медведев увидел, как мимо него по коридору левого носового каземата артиллерийский квартирмейстер Пугачев пронес полированный деревянный ящичек с ручкой на крышке. Медведев остановил его и спросил, что и куда он несет.

— Не видишь, термограф несу, — ответил Пугачев. — Старший артиллерийский офицер приказали в выгородку тринадцатого погреба снести.

Как выглядит термограф, прибор, записывающий колебания температуры в зарядовых погребах, Медведев знал еще по артиллерийской школе в Кронштадте. Но то, что держал в руках квартирмейстер, могло быть чем угодно, только не термографом. Глухой ящик без сетки и стекла закрывался глухой крышкой так же, как футляр швейной машинки. Крышка была заперта на замок.

Одна из фраз медведевского показания запомнилась мне буквально: «Я приставил ухо к ящичку и услышал тиканье часового механизма». Услышать-то он услышал и тут же засомневался — не померещилось ли? Да и кого подозревать? Квартирмейстер Пугачев, свой в доску, никак не походил на вражеского агента. Вызывать разводящего Медведев не стал, раз уж сам старший артиллерист приказал — пусть несет. И Пугачев унес ящичек в выгородку тринадцатого погреба, где хранились салютные патроны, набитые черным порохом, фальшфейеры, ракеты и прочие огнеприпасы.

Артиллерийский квартирмейстер Пугачев утонул на месте гибели «Пересвета». Во всяком случае, среди спасенных Медведев его не видел.

— Знаете, кто был старшим артиллеристом на «Пересвете»? Старший лейтенант Ренштке. Из немцев. А вот еще один любопытный документ. Собственноручная копия Кизеветтера с подлинника.

Странно было читать корявые матросские словеса, выписанные изящным офицерским почерком. Показание матроса Акимова, данное им комиссии по возвращении в Петроград:

«Я, матрос Акимов Василий Иванович, крестьянин Тверской губернии, имею сообщить, что в день отхода „Пересвета“ из Порт-Саида стоял дневальным в жилой палубе. Как пробили первый большой сбор на отдачу швартовых, в палубе никого не было. А только вижу, с кормы идет араб в красной шапке и с чемоданом. Чемодан кожаный, двенадцать вершков длиною. Араб по-русски меня спрашивает: „Где каюта лейтенанта Ренштке?“ Я указал. Араб постучал в дверь. Господин Ренштке ему открыли, араб зашел, и дверь закрыли на ключ. Думаю, нету такого в уставе, чтоб офицеру с арабом на ключ запираться. Дай гляну в замочную дырку. Глянул. Стояли оба ко мне спиной и в чемодане чтой-то шурудили. Тут сверху рассыльный бегит. Стучит Ренштке в каюту, мол, их благородие старший офицер к себе кличут. Ренштке через дверь ответил: „Сичас иду“. Рассыльный убег, а Ренштке все не выходит. Тогда старший офицер еще раз рассыльного прислали. Ренштке вышел. Но араба в каюте запер на ключ и ушел на ют. Больше показать не могу. Пришла смена и сменила меня с дневальства.

Матрос Акимов».

— Ну а теперь, — лицо моего собеседника сделалось торжественным и строгим, — я покажу вам истинного виновника гибели «Пересвета».

Он достал из конверта старую, кофейного цвета, фотографию размером с почтовую открытку. На ней был изображен моложавый бритолицый английский офицер с аккуратным пробором. Френч с огромными накладными карманами стягивала ладно пригнанная портупея. Краги со шнуровкой… Лицо открытое, правильное и даже приятное…

— И старший лейтенант Ренштке, и квартирмейстер Пугачев были всего лишь слепыми исполнителями воли этого человека. Кто он? Старший офицер «Пересвета» старший лейтенант Михаил Домерщиков — собственной персоной. Агент и инструмент английской разведки. Тип с очень темной биографией. Кадровый офицер русского флота. В русско-японскую войну служил младшим артиллеристом на крейсере «Олег». Дезертировал с него в Маниле и сбежал с какой-то японкой в Австралию. Заметьте — в британский доминион. Там он быстро пошел в гору, думаю, неспроста, так как кое-какие услуги англичанам он мог уже оказывать еще и на «Олеге» по пути русских эскадр из Либавы в Цусиму… Но это к слову. А вот и факты. Великолепно владея английским и, видимо, уже будучи на службе у Интеллидженс сервис, Домерщиков просит руки дочери английского вице-консула в Австралии. Этот брак вводит его в круг английской аристократии. Он преуспевает, и, как видите, форма английского офицера ему к лицу.

С началом первой мировой войны Домерщикова засылают в Россию и он внедряется в среду русского флота. Сначала он изучает подводное дело, а затем проникает в отряд особого назначения. Оттуда в качестве старшего офицера «Пересвета» матерый резидент отправляется на Север, где в нарождающейся русской флотилии англичанам весьма важно иметь своего человека.

Упустив корабли Бестужева-Рюмина, британцы намерены разделаться с «Пересветом», и господин Домерщиков получает деликатное задание. Выполнить его не составляет для него особого риска. Как старший офицер, он вхож в любое помещение на корабле, как бывший артиллерист, он знает самые уязвимые места. И наконец, железное алиби: война. Крейсер входит в зону боевых действий, и, что бы с ним ни случилось, виноваты германцы, их мины и подводные лодки. А если возникнут какие-либо подозрения, то пусть они, решает Домерщиков, падут на голову немца же — старшего артиллериста Ренштке. План его довольно прост и сравнительно безопасен. Накануне выхода он берет у Ренштке сигнальный ящик для залповой стрельбы, зная, что он хранится вместе с прочими артиллерийскими приборами в выгородке тринадцатого погреба.

Ящик ему нужен якобы для занятий с офицерами. Занятия он проводит — все это документально подтверждается. А потом возвращает ящик Ренштке, зная, что тот отошлет его в выгородку тринадцатого погреба. Вложить в ящик элементарное запальное или взрывное устройство ничего не стоит, тем более что крышка запирается, а ключ старший офицер оставляет у себя, как бы забывая его вернуть. Когда дело будет сделано и ящик-мина окажется в выгородке, он постарается избавиться и от этой последней улики — отдаст ключ Ренштке. Через два часа после выхода из Порт-Саида сигнальный ящик воспламеняется и взрывает сложенные в выгородке огнеприпасы. Это тот самый первый легкий взрыв, который отмечают в своих показаниях почти все пересветовцы. Затем детонирует весь погреб главного калибра, и крейсер горит, тонет, исчезает под водой навсегда… К великой удаче Домерщикова, Ренштке среди спасенных не оказалось. Труп старшего артиллериста море выбросило спустя две недели после катастрофы. Его обнаружил патруль пограничной стражи, объезжавшей береговую черту. Тело было сильно разложено и обезображено трением о песок. В кармане брюк нашли ключик от сигнального ящика. Вот он!

Иван Симеонович отстегнул с пояса брелок и положил передо мной старинный бронзовый ключик, синевато-зеленый, должно быть, от двухнедельного пребывания в морской воде.

— Можете улыбаться, но я верю в амулеты… В свое время ключик был приобщен к делу. Однако не все документы и вещественные доказательства осели в архивах. Следствие велось в четырех городах, революция и гражданская война помешали собрать все материалы воедино. И я горжусь тем, что спас и сохранил, пожалуй, самые взятые бумаги…

Старый юрист бережно упрятал прочитанные мною листки в картонный переплет с окованными уголками. Я смотрел на него с чувством, близким к восхищению. Проделать такую работу — просто так, бескорыстно, из одной лишь любви к истине!.. Я встречал разных чудаков: одни собирали крышки водосточных люков, другие охотились за старинными фотоаппаратами, третьи все свои свободные часы и дни просиживали в библиотеках и архивах, выискивая неизвестные страницы Булгакова или пытаясь решить историческую загадку — откуда в войсках Александра Македонского взялись слоны? Человек, сидевший рядом со мной, безусловно, принадлежал к последнему, самому почетному разряду одержимых искателей.

— И что же было дальше? — нарушил я минуту торжественного молчания.

— Истина восторжествовала. Хотя подозрение и пало на Ренштке, были даже арестованы все письма, которые он не успел получить, тем не менее Домерщикова разоблачили, судили и отправили в Сибирь. Но это произошло уже при Советской власти — где-то в середине двадцатых годов.

— Минуточку! Но Еникеев говорил мне, что Домерщиков погиб в Атлантике на вспомогательном крейсере «Млада».

— Погиб? Вздор, вздор… Я хорошо знаю: он вернулся в Россию, жил в Ленинграде и даже был капитаном на заграничных линиях. И все же его раскрыли, и он получил десятку. Что с ним стало дальше — мне неизвестно. А узнать было бы любопытно. Вам, например, это сделать проще, чем мне… Хорошо бы, если бы вы рассказали об этой истории через свою газету. Весь необходимый материал я вам предоставлю. Можете даже на меня и не ссылаться. Слава мне не нужна, тем более что вам будет затруднительно ссылаться на какого-то безвестного эмигранта. Я это понимаю… Кстати, я давно собираюсь передать эту папку в советское посольство. Такие документы должны храниться на родине, ведь это же часть нашей отечественной истории… Но расстаться пока не могу. Розыски по «Пересвету» — дело всей жизни, и, может быть, главное дело… Не все еще закончено, что-то нуждается в уточнении. Во всяком случае, в завещании я уже распорядился. А там как бог положит.

Спасибо вам, молодой человек, за внимание, которое вы мне, старику, уделили. Буду рад, если слово мое отзовется на вашей ниве.

И знакомый мой церемонно откланялся.

 

Глава третья. «Я до конца доволен своим выбором»

В день ухода из Вены я успел выбраться в букинистический магазинчик близ речного вокзала, где стояли наши корабли. Мне сказали, что в этом магазинчике торгуют и русскими книгами. Но из русских книг оказались лишь словари да несколько разрозненных номеров журнала «Военная быль», издававшегося в Париже бывшими офицерами русской армии. Я перелистал наугад тощенькие брошюры — и чуть не выронил одну из них. Во весь разворот чернели крупные буквы: «Поход и гибель линейного корабля „Пересвет“». Под довольно объемистой статьей стояла фамилия Иванова-Тринадцатого. Сноска обещала продолжение в следующих номерах. Наскоро перерыв все журналы, продолжения я не нашел. Но и то, что попало мне в руки — походный дневник командира «Пересвета», — было чрезвычайно интересно. Я даже подумал — в шутку, конечно! — уж не подложил ли мой венский знакомый этот журнал специально для меня. Вроде как для затравки — разжечь азарт. Как бы там ни было, а я, забыв про все на свете, пробегал глазами колонку за колонкой.

Первым делом я отыскал в тексте то место, где речь шла о Домерщикове. Постольку, поскольку автор касался его личной жизни, он называл его не по фамилии, а по должности — старший офицер.

Рукою очевидца:

«Старший офицер был прислан по моему выбору, и на его личности я несколько остановлюсь. Участник Цусимского боя в русско-японскую войну, он был интернирован со своим крейсером в одном из портов Дальнего Востока и, беззаботно нося мичманские погоны, увлек своими звездочками и миловидностью одну из местных звезд окружавшего их американского „небосвода“ и, увлекшись сам, выбитый из равновесия, обезоруженный обстановкой своего корабля, не имея мужества и характера спокойно ожидать окончания войны, удрал с судна, а потом дезертировал в Австралию.

Перенесенные им беды и невзгоды скитальческой жизни выработали и закалили его характер, и он достиг в Австралии обеспеченного положения, женился и превратился в солидного делового человека американской складки. Однако совесть его, видимо, мучила за былой легкомысленный поступок, и вот, когда началась великая война, он просил через наше морское начальство разрешения вернуться в Россию и принять участие в войне. Ответа на его просьбу не последовало, и он решил на свой страх и риск вернуться в С.-Петербург.

Несмотря на десятилетний срок давности, он был предан военному суду и приговорен к разжалованию в матросы и к смертной казни, но государем императором последняя была заменена посылкой на фронт. На фронте он попадает в пулеметную морскую команду при Дикой дивизии под командой Е. И. В. великого князя Михаила Александровича. Беззаветная храбрость и полное презрение к смерти быстро выдвигают его в глазах начальства, он последовательно награждается четырьмя Георгиевскими медалями, потом всеми четырьмя степенями Георгиевского креста, после чего по ходатайству великого князя ему выходит высочайшая амнистия и возвращается офицерское звание, с производством в лейтенанты, в каковом чине он вновь за свои боевые действия награждается Георгиевским оружием и производится в старшие лейтенанты. В 1915 году, в бытность мою в Одессе в составе готовившейся десантной операции на Турецкий фронт, судьба сталкивает, знакомит и сближает меня с ним, командиром госпитального судна „Португалъ“.

Вполне понятно, с каким нетерпением я ожидал теперь его приезда на смену старому старшему офицеру, который благодаря своей сухости характера и непониманию матросской души сильно вооружил против себя не только офицеров, но и команду. Хотя я заранее предвидел, что новому старшему офицеру, при его молодости и неопытности, будет трудно наладить правильный ход корабельной жизни, но его боевой стаж почти с полным Георгиевским бантом и спокойный характер будут благотворно влиять на личный состав и в продолжение плавания создадут ту душу корабля, о которой я говорил выше, ну а в технических трудностях его работы рассчитывал подсобить ему лично и с помощью специальных офицеров.

Я не ошибся в своих расчетах: с его прибытием настроение офицеров и команды сделалось спокойнее, уравновешеннее, нервность пропала, исчезло применение физических мер воздействия и уничтожены всякие дисциплинарные взыскания, отражающиеся на самолюбии команды — вообще я был и остался до конца доволен своим выбором».

Эта короткая, но впечатляющая аттестация шла вразрез с изысканиями Палёнова. Едва я об этом подумал, как в ушах зазвучал торопливый говорок венского юриста: «Откуда Иванов-Тринадцатый мог знать такие биографические подробности из жизни Домерщикова? Только со слов самою старшего офицера. Все это полуправда, декорированная легендой разведчика. Да еще в изложении не очень сведущего человека. Иванов-Тринадцатый знал своего старшого не более полугода. Мало ли что тот мог наговорить о себе — золотое оружие, Дикая дивизия… Попробуй проверь все это, находясь где-нибудь в Индийском океане или Красном море?»

А фотография? Перед глазами стоял лощеный офицер в английском френче и крагах… Может быть, это не он, не Домерщиков?

Двойники и в жизни встречаются, а уж на фотографиях — сколько хочешь!

Чтобы разобраться во всей этой темной истории нужно было время, да и не малое. Времени не было. Газетная работа, суетная, нервная, всегда на злобу дня, не оставляла и надежд на кропотливую работу в читальнях библиотек и архивов. Год шел за годом. Лишь старый корабельный перстень, цепляясь иногда золотым якорьком за шарф или перчатку, напоминал о встречах в Бизерте и Вене, и на душе слегка саднило, будто некий давний долг так и остался невыплаченным…

 

Глава четвертая. Надпись на спасательном круге

Москва. Июнь 1980 года

В тот год повсюду говорили о Пересвете, но не о корабле, а о монахе-богатыре, герое Куликовской битвы. Страна праздновала 600-летие славной победы Дмитрия Донскою. В Брянске, на родине отважного бойца, сразившего в поединке мамаевского батыра, назвали улицу в честь Пересвета. В Рязани в краеведческом музее выставили посох легендарного богатыря. В Москве энтузиасты отыскали могилы Пересвета и его сподвижника Осляби, они оказались на территории завода «Динамо», и энтузиасты ратовали за перенос котельной со святого места…

В тот год мне понадобилось заказать праздничный стол в литературно-мемориальном кафе «У дяди Гиляя», что в Столешниках. Четыре уютных подвальчика обставлены на манер московского трактира начала века: тут и самовары, и граммофон, и старинные фотографии в рамочках по стенам…

Я зашел к директору, сделал заказ и уже собрался было уходить, как заметил в углу кабинета груду странных вещей: старую русскую каску, подсвечник-трикирий, ржавый уличный фонарь. Здесь же на стуле лежала и стопка пыльных фотографий явно дореволюционного происхождения. Я поинтересовался — что это и откуда? Директор улыбнулся:

— Знаете ли, приносят понемногу всякий хлам. Мол, нам он не нужен, девать некуда, а вам для реквизита пригодится.

Я попросил разрешения посмотреть фотографии. Грустью веяло от безымянных портретов чьих-то прадедов и прабабушек — в горжетках и гимназических фартуках, в вицмундирах и визитках. Судьба обрекла этих людей на забвение. Но вот что примечательно: на всех лицах — спокойных, уверенных — читалось выражение собственного достоинства. Кто они? Из чьих семейных альбомов выпали их портреты? Наверное, и представить себе не могли, вглядываясь в мудрый глазок фотокамеры, что их изображения будут украшать стены бара наравне с пустыми цветастыми бутылками из-под заморских вин…

Несколько снимков были переложены страницами «Медицинской газеты». Овальный портрет какой-то барышни, открытка с видом на старый Севастополь… Групповой снимок сестер милосердия…

Старая фотография: женщины и девушки в одинаковых длинных платьях, с красными крестами на головных накидках сидели и стояли на палубе какого-то судна. Видимо, госпитального…

Сначала мне показалось, что по времени это русско-японская война. Потом я разобрал надписи на спасательном круге: «…RTUGAL». «Portugalia»? «Португалия»? И тут меня осенило: да это же «Португаль»! То самое госпитальное судно, которым командовал в первую мировую лейтенант Домерщиков!

— Откуда у вас этот снимок?! — спросил я у директора безо всякой надежды на исчерпывающий ответ. Тот пожал плечами, кликнул из коридора какую-то Веру, и немолодая крашеная блондинка, глянув на снимки, с усилием припомнила:

— Да заходила тут старушка одна. Одуванчик божий… У нее кот креветки ест, вот она все в пивной зал за отходами приходила… Давно ее что-то не видно. Может, кот сдох, может, сама убралась… А чо, родственники нашлись?

— Нашлись, — поспешил я уверить ее. — Как ее звали, где она жила, не знаете?

— Да мы так ее и звали, — хмыкнула Вера, — Божий Одуванчик! А живет она где-то тут, в Столешниках. По-моему, в доме, где ювелирный. А уж квартиру не скажу, в гости не приглашала…

Номер квартиры подсказала «Медицинская газета», в которую был завернут снимок. Карандаш почтальона пометил ее цифрой «14».

Догадка оказалась верной, и через полчаса, позвонив в квартиру № 14, я уже знал, что старушку звали Марией Степановной Кротовой и что месяц назад она сдала свою комнату в ЖЭК и переехала в дом престарелых где-то в Измайлово.

16-я Парковая улица. Шестиэтажный кирпичный дом утопал в зарослях сирени, рябины, шиповника. Марию Степановну я разыскал в буфетной комнате третьего этажа, где старики кипятят себе чай. Сопровождавшая меня дежурная окликнула сгорбленное седоголовое существо в клетчатом байковом халате:

— К вам пришли, Кротова!

— Ко мне?! — обернулась старушка, прижимая к груди большую красную чашку. Никогда не забуду ее глаза. Все в них было: и искреннее изумление («Неужели я кому-то еще нужна?»), и неистребимая годами надежда в счастливый поворот судьбы («Боже, неужели что-нибудь может измениться?»), и грустная мудрость человека, готового оставить бренный мир…

Мы прошли в комнату с балконом, которую Кротова делила со своей соседкой, и я показал фотографию, взятую у директора кафе.

— Боже, как она к вам попала? — воскликнула Мария Степановна, опускаясь на застланную синим казенным одеялом кровать.

Я вкратце рассказал историю своего поиска и тут же спросил, не знает ли она название судна, на котором сделан снимок?

— Мне ли не знать?! — всплеснула руками Кротова. — Плавучий госпиталь «Португаль», или, как именовали его военные, «транспорт № 51». Я была на нем сестрой милосердия. Да вот же я, во втором ряду слева. Не узнаете? то, не похожа?

Она сопроводила вопрос грустным мягким смешком. Я спросил ее:

— Фамилия Домерщикова вам незнакома?

— Господи, вы и Михаила Михайловича знаете? Конечно, знакома, еще как знакома… Да я ему жизнью обязана! Ой, да только ли я одна!..

Подождите… Давайте я вам все по порядку. Наш «Португаль» ходил за ранеными в Лазистан. Это такая область в Восточной Турции. В ту пору, а было это в шестнадцатом году, там шли самые главные бои на всем Черноморском театре. Наши войска осадили турецкую крепость Эрзерум и довольно успешно продвигались в глубь Лазистана. Так что раненых было много. Мы приходили за ними в порт Ризе — это южнее Батума, — переправляли на пароход, мыли, перевязывали, обстирывали… Валились с ног от усталости, и все же, ведь нам было по восемнадцать — двадцать лет, молодость брала свое. Поздним вечером, управившись с делами, собирались в кают-компании, слушали граммофон, танцевали, флиртовали.

Вот на такой вечеринке я и познакомилась с Михаил Михайловичем. Он был начальником десантной базы Ризе и всегда помогал нам переправлять на «Португаль» раненых на своих десантных ботах, или шаландах, как мы их называли. Все знали, что у него какая-то необыкновенная судьба, что он из бывших штрафников. На высокого красивого лейтенанта с полным бантом солдатских Георгиев многие сестрицы заглядывались. Я тоже не была исключением. И отчаянно ревновала его к сестре милосердия лазарета Екатеринославского дворянства Полине Константиновне Воронцовой. Между собой мы звали ее Константинополем. Она пришла на «Португаль» после гибели мужа на румынском фронте. Необыкновенного сложения, грация, такт, ум — все при ней. Конечно же, Михаил Михайлович увлекся ею. А мы, мелюзга, восемнадцать — двадцать лет, только горько вздыхали… У нас было любимое развлечение — «цветочный флирт». Вы, наверное, не знаете такую игру. Всем раздаются карточки, как в лото, а на них против названий цветов — вопросы и ответы. Например, молодой человек говорит мне: «Фиалка». Я ищу на карточке «фиалку» и читаю фразу: «Вы прелестны. Сердце мое разбито». Я ему: «Гиацинт»; он читает: «Я не люблю тех, кто не умеет скрывать свои чувства». И так далее, пока шуточная перепалка и в самом деле не перерастет во флирт. Во всяком случае, симпатии и антипатии выявляются довольно точно. Так на мою откровенно дерзкую «Сирень»: «Вы мне нравитесь» — я получила от Михаила Михайловича весьма прохладную «Виолу»: «Увы, у сердца свои законы».

Ах, нет… Я что-то не о том.

В тот роковой рейс мы вышли из Батума. «Португаль» как чувствовал беду: не хотел сниматься с якоря. Наша якорь-цепь перепуталась с цепью минного заградителя «Великий князь Константин», и пришлось немало повозиться, прежде чем покинуть порт. Спалось дурно. Качало. Всю ночь бегал по палубам и орал дурным голосом судовой козел Васька. А судовой пес сбежал еще в Батуме.

Сначала мы зашли в Ризе, где Домерщиков любезно разрешил нашему капитану взять на буксир три десантных бота и паровой катер, чтобы удобнее было переправлять раненых с берега. Я видела, как наш капитан Дива пожал ему руку. Мне очень хотелось, чтобы Михаил Михайлович заметил меня. Было такое предчувствие, будто я вижу его в последний раз. Я дважды спускалась по трапу, стараясь пройти как можно ближе от них. Но они, Домерщиков и Дива, что-то увлеченно доказывали друг другу. И только когда я взбегала на борт с твердым намерением вернуться в палату, Михаил Михалыч заметил меня и приветственно кивнул. Я была счастлива. А через час, поздней ночью, мы вышли из Ризе и двинулись, прижимаясь к берегу, в Офу, турецкий городишко, близ которого проходила линия фронта.

— Степановна! — заглянула в дверь соседка. — Обед простынет!

Кротова досадливо отмахнулась. Она была сейчас там, на палубе «Португали». Сырой мартовский ветер полоскал ее длинное платье. И звали ее вовсе не Степановна, а Машенькой, сестра милосердия Машенька Кротова.

— В ту ночь я легла поздно. Засиделась в кают-компании. За кормой «Португали» тянулись на буксире шаланды и паровой катер, которые выделил нам Домерщиков.

Надо вам сказать, что «Португаль» — большой по том временам и комфортабельный пароход — принадлежал до войны Франции и ходил в океанские рейды, в Южную Америку, на Дальний Восток. Война застала его врасплох в Одессе. Турки перекрыли Босфор, и «Португаль» со всей своей французской командой и капитаном Дива перешел на службу в Российский Красный Крест. На судне разместили сотни больничных коек, оборудовали первоклассные операционные, баню, прачечную, в общем, превратили его в большой плавучий госпиталь. Часть команды набрали из русских. А военным комендантом судна был назначен старший лейтенант Тихменев. Он пришел на «Португаль» вместе со своей матерью, Аделаидой Адамовной, которая стала заведовать у нас бельевым отделом.

Вот видите, какая у меня память: то, что было полвека назад, помню в подробностях, а что делала вчера — убей бог, не скажу…

Да, вот еще любопытная деталь. На «Португаль» нанимался санитаром будущий писатель Константин Паустовский. По счастью для него, в тот последний поход мы ушли раньше, чем он смог появиться на судне.

Из Ризе мы двинулись поздней ночью. Я кое-как задремала и проснулась от необычной тишины: смолкла пароходная машина. Подумала — пришли. Выглянула в иллюминатор — берег далеко, и едва-едва светает. Оделась, поднялась на палубу, смотрю, все начальство на корме. Оказывается, одну из наших шаланд залило на крутом повороте, и теперь ее подгоняют к пароходу, чтобы откачать.

Вдруг с мостика кричит в рупор сигнальщик: «С левого борта — подводная лодка!» Я метнулась к поручням и увидела, как темную, еще ночную воду бурунит выставленный перископ. Бурунчик медленно обходил «Португаль» к носу. Люди на палубе заволновались, но капитан Дива и комендант Тихменев стали всех успокаивать: мол, по Женевской конвенции, никто не имеет права топить госпитальные суда. Кто-то предложил подать сигнал нашим военным кораблям. Кажется, неподалеку был броненосец «Ростислав», но Дива отказался, сославшись на ту же Женевскую конвенцию, которая запрещала подобные действия.

Перископ стал удаляться, и все облегченно вздохнули. Господь миловал. Но тут снова закричал сигнальщик: «Вижу след торпеды!» Помню, что я вцепилась в чью-то руку…

Торпеда угодила в середину парохода, в машинное отделение. Столб огня, дыма и пара…

Взрыв был ужасный, так как одновременно взорвались и паровые котлы. В машинном отделении как раз происходила смена вахт, погибли обе смены сразу.

Я не устояла на ногах, и меня швырнуло на палубу.

Хотя многие сестры не умели плавать, паники не было. Мужчины вели себя по-рыцарски. Провизор Рытвинский отдал свой пробковый пояс графине Татищевой. Ее муж попрощался с ней — он не умел плавать и вскоре погиб. Завхоз Левицкий отдал свой пояс сестре милосердия Воронцовой. Полина Константиновна прыгнула с кормы, но попала на острые лопасти винтов, обнажившихся из воды.

Мать коменданта Тихменева кинулась вниз, в каюты, будить свою любимицу сестру Юргенсон. Та всю ночь перевязывала раненых и только под утро мертвецки уснула. Аделаида Адамовна погибла, а Юргенсон спаслась.

Пароход разломился пополам, и многие попадали в самый разлом. Даже не успели спустить шлюпки. Какое-то время обе половины были на плаву. Через минуту ушел в воду нос, чуть позже погрузилась корма…

Капитан Дива уговаривал медсестер прыгать за борт, но мы жались к нему в испуге. Впрочем, убеждать ему пришлось недолго. Холодная мартовская вода подступила к нам в считанные минуты. Кто-то надел на меня спасательный пояс…

В эти последние секунды матрос Паолини успел перерубить буксирный канат и освободить шаланды и паровой катер, без которых мы все бы погибли. И еще старший помощник капитана латыш Иван Иванович Бергманис изловчился перерезать на вставшей дыбом палубе какие-то тросы, и в воду съехали два спасательных плота, их сразу же облепили утопающие.

Я держалась сначала за кипу всплывшего белья, но оно вскоре намокло и погрузилось. Тогда мне удалось ухватиться за борт единственной шлюпки, которая чудом очутилась на плаву. Но в днище ее, в отверстии для слива воды, не оказалось пробки. Шлюпка под тяжестью многих тел быстро наполнилась, и я снова, осталась одна среди волн. Уже совсем рассвело. Берег был по-прежнему далеко. Со стороны Ризе к нам на всех парах шел небольшой кораблик. Это был тральщик, которым командовал Михаил Михайлович Домерщиков. Но об этом я узнала уже в Ризе, куда тральщик доставил всех спасенных. Не подоспей он вовремя, мы все промерзли бы на пронизывающем ветру. Домерщиков тщательно обследовал весь район гибели и спас из воды еще человек сорок, разнесенных ветром и течением, в том числе и меня. Тральщик взял также на буксир десантные шаланды и спасательные плотики, переполненные женщинами и ранеными, благополучно доставил всех в Ризе. За это Михаил Михайлович Домерщиков был награжден.

В Ризе Домерщиков предоставил мне и еще шестерым сестрам милосердия свою квартирку в маленьком глинобитном домике. Потом всех спасенных отправили на пароходе «Константин» в Батум, затем в Севастополь и Одессу. С тех пор я больше ничего не слыхала о Домерщикове.

Мария Степановна порылась в тумбочке и извлекла из пачки бумаг и писем пожелтевшую открытку.

На открытке, отпечатанной в одесской типографии «Вестника виноделия», был изображен плавучий госпиталь «Португалъ» — трехпалубное судно с двумя дымовыми трубами. Широкая красная полоса, нанесенная по борту, и большие красные кресты на обеих трубах говорили о том, что это санитарный транспорт.

Убористый типографский текст сообщал:

«Госпитальное судно Российского Общества Красного Креста, предательски потопленное вражеской подводной лодкой 17 марта 1916 года в Черном море вблизи турецкого города Офа. Жертвами этого злодейского поступка оказались 105 человек, из них тринадцать сестер милосердия, 24 человека медицинского персонала, 50 человек команды русских и 18 человек французской команды. Из всего состава 273 человека спаслось 168».

Сейчас, разузнав в книгах подробности этого варварского преступления, я к рассказу Кротовой могу добавить вот что: пароход («Португаль» был построен в Голландии в 1897 году. Водоизмещение 5467 т. Мощность паровой машины 180 л. с. Ходил под французским, турецким и греческим флагами. Последний порт приписки — Салоники) французской компании «Мессажери Маритим» с началом первой мировой войны определили на службу Российскому Красному Кресту, разместили на нем сотни больничных коек и переименовали его в «Транспорт № 51». 16 марта 1916 года «Транспорт № 51», неся на себе знаки госпитального судна, вышел из Батуми, направляясь к побережью Лазистана. За кормой судна тянулись на буксире паровой катер и три десантных бота для перевозки раненых с берега. На крутой циркуляции один из них зачерпнул воду и «Португаль» застопорил ход. Злополучный бот подогнали к борту и стали осушать судовыми помпами. Было это в нескольких милях от мыса Фиджи.

В четыре часа утра с мостика «Португали» заметили перископ подводной лодки и тут же — след торпеды. Смертоносный снаряд прошел мимо, хотя неподвижное судно являло собой идеальную мишень. Тогда подлодка — это была германская «U-33» под командованием капитан-лейтенанта Гансера — подошла на три кабельтова (500 метров) и с дистанции кинжального удара всадила в плавучий госпиталь новую торпеду. На этот раз без промаха. Удар был страшен. Пароход переломился и спустя минуту исчез под водой. Сопровождавший «Португаль» миноносец «Строгий» ринулся на таран подводного пирата. «Строгий» задел кормой боевую рубку «U-33», согнул ей перископ, а себе повредил винты. Подлодка вынуждена была вернуться в Босфор и встать на ремонт.

Бандитская атака Гансера предвосхитила волчьи выходки подводников гросс-адмирала Деница, которые спустя четверть века будут топить и пассажирские лайнеры, и госпитальные суда. Но тогда, в шестнадцатом, весь цивилизованный мир откликнулся на гибель «Португали» с гневом и возмущением. Командующему германо-турецким флотом адмиралу Сушону пришлось посылать в Берлин свои объяснения: дескать, в сумерках командир «U-33» не разобрал в перископ знаки госпитального судна и принял боты на буксире за десантный отряд.

Из заветной пачки бумаг, писем и фотографий Мария Степановна извлекла и пожелтевшую вырезку из французской газеты. То был фронтовой репортаж из Лазистана, озаглавленный «Русский герой». Речь в нем шла о взятии города Ризе русским морским десантом под командованием лейтенанта Домерщикова.

Утром 5 марта 1916 года Батумский отряд кораблей под флагом капитана 1 ранга М. Римского-Корсакова высадил в тыл туркам два батальона. Десантники выбили противника из укреплений на реке Беюк-Дере и к вечеру перешли в наступление на Ризе. Почти двое суток шли ожесточенные бои. Судьбу города решил лихой десант, высаженный с тральщика под прикрытием канонерской лодки «Кубанец» и трех миноносцев. Лейтенант Домерщиков сумел не только подвести свой тральщик почти к самому берегу, но и первым прыгнул в воду, повел за собой атакующих. Действовал он храбро и умело, как совсем недавно на перевалах Галиции. По сути дела, он был отменным морским пехотинцем. Мало кто из его коллег знал в то время приемы и уловки боя на сухопутье. Домерщиков же постиг все это там, в пулеметной команде при Дикой дивизии…

— «С горсткой пластунов и матросов, — переводила Мария Степановна, и голос ее торжественно дрожал, — лейтенант Домерщиков ворвался на позиции турецкой полевой батареи. Храбрецы перебили прислугу, повернули орудия и беглым огнем рассеяли эскадрон янычар».

Ризе был взят. Лейтенанта Домерщикова назначили комендантом города-порта. А в конце марта ему пришлось срочно выводить в море свой тральщик на поиски людей с торпедированной «Португали». За все вместе — за штурм Ризе и за спасение раненых — недавний штрафник был награжден золотым Георгиевским оружием — саблей с надписью: «За храбрость». Не прошло и года, как сабля эта ушла на дно морское вместе с «Пересветом», где Домерщикову снова выпало спасать тонущих людей.

Мария Степановна проводила меня до ворот дома престарелых. Я спросил ее, зачем она отнесла столь памятную ей фотографию в кафе.

Кротова вздохнула:

— Жизнь моя сложилась так, что прожила я одна-одинешенька. Муж от меня ушел, узнав, что после той ледяной купели у меня никогда не будет детей… А тут стала переезжать на новое место, разобрала бумаги, фотографию нашу общую нашла. Ведь вот, думаю, умру скоро, и пойдет все прахом. В музей не возьмут, а тут, может, на стенку повесят. Всё люди посмотрят… Помните, романс у Кукольника: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой».

После этой встречи вопрос — кто же такой Домерщиков, герой или изменник? — извел меня вконец. Из рассказов Еникеева и Кротовой выступал благороднейший человек, спасший на морях сотни жизней. По документам Палёнова, Домерщиков представал коварнейшим агентом британской разведки. Кто же прав? Где истина?

Честно говоря, мне очень хотелось, чтобы Домерщиков оказался таким, каким его рисовали и младший механик «Пересвета», и сестра милосердия с «Португали», и командир крейсера Иванов-Тринадцатый. Жизнь этого человека, насыщенная столькими превратностями, походами, подвигами, испещренная загадочными белыми пятнами, волновала, будила воображение.

Она вызывала бы законное восхищение, если бы твердо удалось доказать алиби Домерщикова в таинственной гибели «Пересвета». Но как? Я не историк, не юрист… С чего начать?

Логичнее всего было попытаться отыскать продолжение Дневника Иванова-Тринадцатого. И я отправился в главную библиотеку страны — Государственную имени В. И. Ленина.

 

Глава пятая. Последний командир «Рюрика»

Москва. Август 1981 года

На какое-то время маленькая уютная читальня на антресолях ленинки стала для меня кают-компанией крейсера «Пересвет». Я поднимался сюда по скрипучей деревянной лестнице, так и хочется написать «трапу», устраивался за длинным рабочим столом, вроде того, что стоял в жилом офицерском отсеке нашей подводной лодки, только пошире и подлиннее, раскрывал карты тяжеленного Морского Атласа и вчитывался в дневники командира «Пересвета» Константина Петровича Иванова-Тринадцатого. Мне удалось разыскать все три недостающих журнала с продолжениями и окончанием его походных записей. В одном из номеров был помещен и фотопортрет автора: стриженный под «бобрик» моряк с огромными кручеными усами, в эполетах с капитан-лейтенантскими звездочками и белым крестиком офицерского Георгия опирался на эфес палаша. Взгляд грустный, чуть задумчивый…

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Капитан 1 ранга Константин Петрович Иванов-Тринадцатый родился в 1872 году в Кронштадте. Отец моряк, из младших офицеров, определил сына в Морской кадетский корпус. В 1895 году гардемарин Иванов был произведен в мичманы и вышел, как тогда говорили, в Черное море на броненосце «Синоп».

Чтобы отличить новоиспеченного мичмана от других флотских Ивановых, к его фамилии добавили порядковый номер «13». И как бы в оправдание дурной славы «чертовой дюжины» служба молодого офицера с самого начала пошла трудно. Его перебрасывали с корабля на корабль, с флота на флот… За один девяносто пятый год ему пришлось сменить поочередно «Синоп» на «Двенадцать апостолов», «Двенадцать апостолов» на «Дунай». Так же кочевал он и в следующем году: снова «Двенадцать апостолов», затем номерной миноносец, затем крейсер «Казарский».

Офицер без связей и капитала, Иванов-Тринадцатый служил честно и скромно, не метя на высокие посты и не надеясь на благосклонность фортуны. И уж совсем было махнул он рукой на свою карьеру, женившись на дочери ростовского грека-купца (презренное торговое сословие!) Елене Кундоянаки. Однако же ему было уготовано нечто большее, чем обычная лямка корабельного офицера. Фортуна улыбнулась ему в 1904 году, но улыбка ее была кровавой…

К тому времени тринадцатый из флотских Ивановых, произведенный в положенный срок в лейтенанты, находился во Владивостоке, где командовал батареей на крейсере «Рюрик», не ведая ни сном ни духом, что очень скоро станет последним командиром этого корабля.

В знаменитом бою отряда владивостокских крейсеров близ острова Цусима «Рюрик» разделил геройскую судьбу «Варяга», только более горшую. Истерзанный снарядами едва управлявшийся, корабль остался один на один с японской эскадрой из четырнадцати вымпелов.

После гибели командира офицеры «Рюрика» по старшинству сменяли друг друга в боевой рубке. Они поднимались туда, как на эшафот, залитый кровью своих предшественников. Капитану 1 ранга Трусову оторвало голову, и она перекатывалась в такт качке по скользкой палубе рубки; старший офицер кавторанг Хлодовский лежал в лазарете с перебитыми голенями. Заступивший на его место старший минный офицер лейтенант Зенилов простоял в боевой рубке недолго: сначала был ранен осколком в голову, а затем разорван снарядом, влетевшим под броневой колпак… Настал черед лейтенанта Иванова-Тринадцатого. Оставив свою батарею левого борта, он поднялся в боевую рубку — броневой череп корабля. Мрачное зрелище открылось ему: исковерканные приборы, изуродованные трупы… Не действовал ни один компас.

Рукою очевидца:

«Несомненно, — писал потом Иванов-Тринадцатый, — крейсер был обречен на гибель или пленение. Только одна мысль, что окруживший нас противник из четырнадцати вымпелов постарается овладеть нами (как ценным моральным призом), заставляла возможно быстрей принять какое-то решение. Наше действительное положение было такое, что достаточно было прислать с неприятельских судов четыре баркаса с вооруженной командой, и они с легким и полным успехом могли бы подойти к крейсеру и овладеть им, так как при том разгроме, который царил на „Рюрике“, не было никакой возможности оказать им должное сопротивление: артиллерия была вся испорчена и молчала, абордажное оружие было также перепорчено, а живая сила команды, обескровленная пережитым боем, сделалась непригодной к серьезному сопротивлению.

Не теряя времени, я отдал приказание мичману барону Шиллингу взорвать минное отделение крейсера с боевыми зарядными отделениями мин Уайтхеда. Боясь за неудачу или задержку отданного приказания, а времени уже терять было нельзя, так как кольцо неприятельских судов без единого выстрела все суживалось вокруг „Рюрика“, тут же я отдал приказание старшему механику капитану 2 ранга Иванову открыть кингстоны затопления крейсера и об исполнении мне доложить. Выбежав на верхнюю палубу, я объявил о принятом решении и отдал распоряжение о спасении раненых из недр корабля. Но не насмешкой ли звучало мое приказание? Какое же спасение раненым и оставшемуся экипажу я мог предоставить? На этот раз только тихие и глубокие воды Японского моря в 40–50 милях от берега и те плавучие средства, кои представляют пробковые матрацы коек и спасательные нагрудники. Ни одной шлюпки не было в целости, все гребные и паровые суда были побиты в щепки. Часть команды начала доставать и расшнуровывать койки, другие начали выносить раненых из нутра судна на верхнюю палубу, прилаживать к ним спасательные средства и прямо спускать за борт. Надо было посмотреть на матросов и вестовых „своих благородий“, которые с полным самоотвержением в ожидании ежеминутно могущего произойти взрыва проявляли заботы о раненых офицерах, устраивая то одного, то другого к спуску на воду. Я помню несколько эпизодов из этой заключительной сцены нашей драмы. На юте с левой стороны лежал на носилках вынесенный с перевязочного пункта наш старший офицер капитан 2 ранга Николай Николаевич Хлодовский. Он был совершенно голый, грудь его высоко поднималась от тяжелого дыхания, ноги с сорванными повязками представляли ужасный вид, с переломанными голенями и торчащими костями. Около него возился вестовой матрос Юдчицкий, старающийся приладить под носилки несколько пробковых поясов, но это оказалось напрасным. Хлодовский, приподнявшись на локтях, открыв широко глаза, глубоко вздохнул и скончался на своем корабле. Идя дальше, на шканцах я наткнулся на лежащего ничком на палубе командира кормового 8-дюймового плутонга лейтенанта Ханыкова. Торс его был обнажен, и на спине, ниже левой лопатки, зияла громадная круглая рана, обнажавшая переломанные ребра, сквозь которые ясно было видно трепетанье левого легкого. Увидя меня, Ханыков умоляюще попросил его пристрелить, но так как при мне не было револьвера, я мог только его утешить, сказав: „Потерпи еще минуту, а там будет общий конец“.

Тут же под кормовым мостиком полулежал наш младший доктор Бронцвейг, у него были перебиты обе ноги в щиколотках. Обещав сделать распоряжение и приставить к нему людей для помощи, пошел дальше и вдогонку услышал: „Не надо, все равно я пропавший уже человек“. Тут же навстречу попался наш старший механик капитан 2 ранга Иванов, доложивший, что четыре главных кингстона затопления уже открыты. Я приказал травить пар из котла и застопорить обе машины. Больше я его не видел, он потонул при крушении. В это время явился ко мне мичман барон Шиллинг и доложил, что взрыва минных погребов произвести не удалось, так как нет подрывных патронов. Действительно, часть из них хранилась в особом помещении рулевого отделения, уже затопленного, а другая часть взорвалась в боевой рубке. Я ответил, что теперь это безразлично, так как кингстоны открыты, крейсер наполняется водой и мы не попадем в руки неприятеля. Дал ему поручение проследить за порядком спуска на воду раненых и за возможно быстрейшим исполнением этой задачи.

Крейсер уже заметно стал садиться в воду с дифферентом на корму и креном на левый борт. Я должен был, как последний командир корабля, еще раз обойти палубу крейсера, чтобы запечатлеть живее в памяти всю обстановку, а также посмотреть, много ли еще живых душ томится в его недрах и нуждаются в помощи. Зайдя в боевую рубку, окинул тело командира капитана 1 ранга Трусова прощальным взглядом. Каким-то могильным холодом повеяло на меня. Тут же вспомнил, что на последнем из живых офицеров лежит обязанность выбросить за борт мешок со всеми секретными сигнальными книгами, шифрами и документами, а также и с колосниками для тяжести. С трудом вытащил мешок на крыло мостика и выбросил его за борт. Конечно, в нашей обстановке, при гибели судна на глубине около 300 сажень, такая мера и не требовалась, но я уже не рассуждал и от физического переутомления, от ран, контузий и всего морального потрясения, пережитого во время боя, действовал автоматически, не считаясь со здравым смыслом.

На мостике я наткнулся на труп матроса, лежавшего на палубе, уткнувшись лицом в лужу сгустившейся крови; и вдруг этот труп, приподнимая голову, обратился ко мне с вопросом: „А скоро ли конец, ваше благородие, и потопляться-то будем?“ Я привожу этот случай, так как вид его запечатлелся у меня на всю жизнь и много лет преследовал в сновидениях и ночных галлюцинациях. Кожи и мяса на его лице почти не было, на меня смотрел единственный уцелевший глаз, казавшийся необычайных размеров, вставленный в голый череп смерти. Другая часть лица была совершенно разворочена. Это было кошмарное, нечеловеческое лицо. Невольно отпрянув в сторону, я поспешил успокоить его, сказав, что сейчас пришлю за ним, и быстро спустился по поломанному трапу на верхнюю палубу, оттуда через носовой люк в батарею 6-дюймовых орудий, с намерением спуститься в следующую жилую палубу. Но в этот момент почувствовал легкие содрогания корпуса и ясно ощутил, что крейсер быстро начинает валиться на левый борт, а дифферент сильно увеличивается на корму. Пробежав по батарейной палубе к корме, я через грот-люк выскочил на палубу, где с юта навстречу мне катилась лавина бурлящей воды, подминающая верхнюю палубу. Стоять на ногах из-за сильного крена на левый борт, быстро увеличивающегося, было почти невозможно. Я подполз к правому борту, где через барбет средней 75-мм пушки перешагнул через планшир, очутившись на наружном борту, поскользнулся и поехал, как на салазках с горки, но, дойдя до медной обшивки подводной части, уже обнаружившейся из воды, зацепился одеждой за какую-то медную заусеницу, и меня точно неведомая сильная рука прижала к корпусу судна. Глаза застелила зеленоватая масса воды, и я почувствовал, что крейсер увлекает меня в свою водяную могилу.

Когда через несколько мгновений я вынырнул на поверхность, увидел на миг таран крейсера, вставшего на попа на корму. Перевернувшись на левый борт, он, исчез под водой, а вдоль тихого, спокойного моря раздалось громкое, потрясающее „ура!“ плавающей на воде команды».

Это погребальное «ура!» ему доведется услышать еще раз — на другом полушарии земли, в водах Средиземного моря, сомкнувшихся над «Пересветом».

За бой на «Рюрике» его последний командир был удостоен ордена Св. Георгия IV степени, но вместо золотого оружия, какое получили другие уцелевшие офицеры, лейтенанту Иванову-Тринадцатому «высочайше был упразднен цифровой номер среди Ивановых и повелено впредь именоваться „Ивановым-Тринадцатым“». Эта странная награда навечно сплела его простую фамилию с «чертовой дюжиной», проклятой моряками всех стран.

Феодосия. Ноябрь 1920 года

Промозглым осенним вечером в город вместе с колонной кубанских казаков, отступавших под ударами красных, вошел рослый немолодой офицер с погонами капитана 1 ранга на суконной армейской шинели. Лицо его, серое от усталости, украшали длинные замысловатые усы.

Все гостиницы, казармы, все углы города были забиты кубанцами. Искать коменданта или другое начальство было бессмысленно, и человек с морскими погонами на солдатской шинели решительно направился к двухэтажному особняку с каменными львами — дому-музею Айвазовского.

На вопрос испуганной горничной пожилой офицер устало ответил:

— Доложите хозяйке: капитан первого ранга Иванов-Тринадцатый.

Он знал: в доме Айвазовского моряку всегда откроют двери. И не ошибся. Вдова великого мариниста Нина Александровна приняла неурочного визитера любезно, как в добрые старые времена: беседу о смутном лихолетье скрасили чашечка густого кофе и хрустальный стакан с ледяной водой. Надо полагать, что гость после трех суток голодного и бессонного отступления не отказался бы и от горбушки черного хлеба. Тем не менее светский тон был выдержан, и, хотя каперанг валился с ног от усталости, он поблагодарил хозяйку за приглашение осмотреть мастерскую Айвазовского. Он почтительно разглядывал старинный мольберт, палитру, хранившие следы великой кисти…

— А это последняя картина Ивана Константиновича, — показала вдова на незаконченное полотно. — Она называется «Взрыв корабля»…

Гость вздрогнул и резко обернулся.

Багровый столб пламени взлетал над палубой фрегата выше мачт. Так взрываются крюйт-камеры — пороховые погреба… Каперанг, не отрывая взгляда от картины, сделал несколько неверных шагов, лицо его исказилось, и он поспешно закрылся ладонями. Плечи с измятыми погонами задергались судорожно…

— Боже, вы плачете! — изумилась вдова. В этом нечаянном сухом рыдании человек с нелепой фамилией оплакал все — и свою тридцатилетнюю флотскую службу, на редкость опасную и невезучую, и смертную тоску белого бега, и прощание с Россией — наверное, вещало сердце, и будущую безрадостную эмигрантскую жизнь в Лионе.

— Простите, сударыня… Нервы!

Он открыл лицо и долго вглядывался в полотно.

То была не просто марина, то была аллегория его судьбы, и он запоздало пытался постичь ее. «Взрыв корабля»…

Сквозь очертания парусника для него проступал иной силуэт: мощные орудийные башни, ступенчатый мостик, высокие трубы… и точно такой же огненный столп, разворотивший палубу… «Пересвет» — вечная боль его и укор.

Все корабли, которыми ему выпадало командовать, по злому ли року, по печальной ли прихоти морского случая, — гибли.

«Рюрик» был затоплен по его приказу в Японском море. Крейсер «Жемчуг», бывший под его началом перед первой мировой, нашел себе могилу в Индийском океане, дредноут «Измаил» — вершина его командирской карьеры — так и не был достроен. Наконец, «Пересвет», погребенный в Средиземном…

«Взрыв корабля»… Невольное пророчество художника. Айвазовский преподнес в дар Морскому корпусу свои картины в тот год, когда гардемарин Иванов, еще без злополучной фамильной приставки, штудировал науки первого курса…

Москва. Январь 1982 года

В огромных окнах библиотеки — заснеженные кровли Кремля.

Походный дневник командира «Пересвета»… По-военному лапидарные и штурмански точные записи довольно объективно рисовали «поход и гибель линейного корабля „Пересвет“».

Рукою очевидца:

«Как и кем была произведена приемка „Пересвета“, но она была совершена недостаточно серьезно, требовательно и внимательно… — писал Иванов-Тринадцатый. — Зашпаклевавши и замазавши непроницаемым толстым слоем краски все дефекты, японцы привели их („Варяг“, „Полтаву“ и „Пересвет“. — Примеч. Н. Ч.) во Владивосток, где состоялась передача, и наших многострадальных ветеранов вновь осенил славный Андреевский флаг».

О возможности взрыва на «Пересвете» говорили с первых же дней похода. Дело в том, что большая часть боезапаса была японского изготовления. Иванов-Тринадцатый писал:

«В переданной японским артиллерийским офицерам инструкции относительно хранения японских порохов было указано, что необходимо постоянное и неослабное наблюдение за температурой боевых погребов, так как их порох имеет свойство сохранять свою сопротивляемость от разложения лишь до известной температуры (что-то около +40°), после чего он быстро начинает разлагаться и становится опасным для самовозгорания. На всех японских судах и береговых складах устроены специальные охладительные вентиляции, коих на нашем „Пересвете“ нет, и нам рекомендовалось очень внимательно следить за температурой в погребах и охлаждать их всеми возможными способами. Такая рекомендация сильно озабочивала старшего артиллерийского офицера, ибо хотя на судне у нас и имелась положенная вентиляционная система, но она брала лишь наружный воздух с той температурой, коей он обладал, и приспособлений охладить его не было; японцы предлагали поставить специальные рефрижераторы, но это задержало бы нас еще на порядочное время и стоило бы немалых денег, вследствие чего морским министром не были разрешены эти работы и было предписано уходить так, как есть. Пришлось немало поработать судовым парусникам для увеличения комплекта различных виндзейлей, дабы достигнуть максимума вентиляции всех нужных помещений. Ну а для понижения температуры нам оставалось обращаться в своих молитвах в небесную канцелярию».

Больше всего меня интересовали последние страницы дневника, где Иванов-Тринадцатый описывал гибель «Пересвета».

Рукою очевидца:

«С утра 22 декабря ст. стиля погода заметно стихла, и мы начали готовиться к съемке. К 3 часам на крейсер прибыли лоцман и английский матрос-сигнальщик, которого я назначил в распоряжение старшего штурмана.

Ровно в 3 часа якоря были убраны, и мы вошли в канал, следуя за идущим впереди конвоиром. Подходя к концу закрытого мола, лоцман просил ввиду большой волны и свежей погоды спустить его раньше под прикрытие мола, указав, что все четыре пары выходных баканов видны и что по проходе четвертой пары я могу следовать куда мне нужно вполне безопасно. Согласившись на его просьбу, застопорил машину и спустил лоцмана, после чего, передав в машину приказание дать ход, постепенно доводя его до самого полного, сделал распоряжение о разводке очередной боевой смены по боевому расписанию к орудиям, погребам и на корабельные посты, дав приказание дать ужин команде на полчаса раньше, то есть в 5.30 вечера.

Перебравшись в походную рубку, я занял свое место на мостике, где у главного компаса находились оба штурманских офицера и сигнальщик-англичанин. Картина в данный момент была следующая: прямо по курсу, навстречу, с моря шел в Порт-Саид какой-то греческий пароход. Для расхождения с ним нам пришлось обоюдно слегка изменить курсы, дав друг другу дорогу. Впереди нас на расстоянии двух-трех кабельтовых шел конвоир, точно придерживаясь данного нам курса. Между прочим, проложенный нам обоим курс до Мальты не совпадал с тем рекомендованным курсом, коим пользовались коммерческие, пароходы, местами расходясь с ним довольно значительно. На мой вопрос об этом при получении карты английский флаг-капитан сообщил, что они дают нам курсы, специально предназначенные для военных судов. Слева по крамболу, на расстоянии около мили, виднелась пара французских дозорных тральщиков, по курсу которых можно было судить, что они идут по направлению к Александрии.

Ветер до семи баллов, и крупная с беляками волна в левую раковину часто попадала на палубу бака.

Пройдя четвертую пару входных баканов, конвоир сделал поворот (зигзаг) вправо; не применившись еще к его циркуляции, мы запоздали с перекладкой руля и проскочили точку поворота. Дав указание штурману не зевать с поворотами, я лег конвоиру в кильватер на новом курсе…

Время подходило к 5.30 вечера, сумерки начинали сгущаться, пошел небольшой дождь, и погода заметно стихла. Была дана боцманская дудка к ужину, вскоре после которой конвоир вновь начал делать зигзаг вправо, меняя курс. Наш поворот удался очень хорошо, но, только что завершив циркуляцию, мы легли ему в кильватер, как я почувствовал два последующих сильных подводных удара в левый борт, около носовой башни; корабль сильно вздрогнул, как бы наскочив на камни, и, прежде чем можно было отдать себе отчет в происходящем, рядом, поднявши по борту столб воды, из развороченной палубы с левого борта около башни вырвался громадный столб пламени взрыва, слившись в один из нескольких последовательных взрывов по направлению к мостику. Было ясно, что за последовавшим наружным двойным взрывом детонировали носовые погреба правого борта, разворотили палубу и сдвинули броневую крышу у носовой башни.

Я застопорил машины, а судовая артиллерия открыла огонь, стреляя из носовых шестидюймовых орудий ныряющими снарядами по неопределенной цели, ибо никому не удалось увидеть ни лодку, ни перископ, да и открыть последний и в более спокойной обстановке было бы затруднительно, а гулявшие беляки служили хорошим прикрытием для подводной лодки. После нескольких минут интенсивной стрельбы по левому траверсу на расстоянии четырех-пяти, кабельтовых был замечен большой подводный взрыв с широким основанием и довольно темной окраски.

Если этот взрыв не был от взорванной нашими снарядами предполагаемой лодки, то, во всяком случае, здесь, должно быть, взорвалась целая минная банка.

Этот взрыв был ясно виден с конвоировавшего нас английского авизо и записан им в вахтенный журнал. Не видя смысла в продолжении недисциплинированного огня, я прекратил стрельбу, тем более что она угрожала как нашему конвоиру, так и французским тральщикам, кои находились еще у нас в виду.

Положение „Пересвета“ было угрожающим. Тотчас же после взрыва корабль сильно осел, и волны начали заливать бак, образуя крен на левый борт, все время увеличивавшийся. Было ясно, что никаких мер к спасению корабля из-за полученных сильных повреждений предпринять было уже невозможно, и была дана команда „Всем надеть пояса!“ и „Все на гребные суда!“.

Опасаясь возможного взрыва носовых десятидюймовых погребов, я убрал всех людей с мостика и велел быстрее спускать шлюпки. Однако задача эта была не из легких. Море было еще свежо; крен на левый борт и дифферент на нос все увеличивались с каждой минутой.

В сумерках мне было плохо видно, как шло дело со спуском шлюпок, которыми распоряжался старший офицер, но у меня уже не было сомнений, что корабль начинает тонуть, переворачиваясь на левый борт, почему и была дана команда „Спасайся, кто может!“ с указанием покидать корабль с правого подветренного борта.

Носовая часть совершенно ушла в воду, и волны стали обрушиваться на мостик, когда я ясно почувствовал, что внутри корабля какие-то переборки не выдержали, послышался отдаленный грохот, и что-то внутри корпуса посыпалось к носу. Это могли быть сорванные котлы носовых кочегарок.

Взяв себе пробковый матрац из кем-то расшнурованной и брошенной на мостике койки, я завернулся в него и, кое-как обвязав вязки (они наполовину были оборваны), стал ожидать своей участи. Набежавшей на мостик волной я был подхвачен и брошен в открытый порт правого носового шестидюймового барбета, в котором и застрял, но следующая волна выжила меня из порта и бросила на свободную воду.

Дальше начиналась индивидуальная борьба каждого находившегося в воде за свое индивидуальное существование. На этом, собственно говоря, и заканчивается избранная мной тема…»

 

Глава шестая. Команде — за борт!

Москва. Февраль 1983 года

Дневник Иванова-Тринадцатого неожиданно продолжился и дополнился записками другого офицера — лейтенанта В. Совинского, старшего минного офицера крейсера «Пересвет». По негаданной удаче, они попались мне в журнале «Морские записки» за 1945 год, издававшемся в Нью-Йорке.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Вячеслав Николаевич Совинский родился в 1894 году. Окончил Морской корпус в 1914 г. За боевые отличия произведен в лейтенанты. Кавалер ордена Станислава III степени с мечами и бантом.

Рукою очевидца:

«Тропики… Жара… Идем в Индийском океане в полной боевой готовности. С борта ни одного огонька. В кают-компании все иллюминаторы задраены на броневые крышки. Визжат вентиляторы… Воздух накалился так, что даже „пеперминт“ со льдом не освежает.

Ужин закончен. Перешли в кресла под световой люк, откуда через приоткрытую щелку, закрытую темной фланелью, чуть тянет вечерней прохладой. Разговор не клеится.

Из люка доносится придавленный голос вахтенного боцманмата Самойлова:

— Говорю вам, робяты, есть у него душа. Как окрестят, корабль при спуске, так ен и живет. Если другой какой погодя то же имя носит, так та же душа в его перебирается и, живет, хоча триста лет ей.

Мы невольно прислушались. Молодые матросы, по-видимому мало убежденные Самойловым, задавали ему каверзные вопросы: как быть с „Полтавой“, переименованной теперь в „Чесму“? Чья душа в ней: старая ли — „Полтавы“, или заменена теперь душой „Чесмы“, „али обе вместе“?

Звонок из каюты старшего офицера, вызвавший вахтенного, лишил нас возможности услышать, как вышел из трудного положения Самойлов. Разговор невольно перешел на затронутую тему.

Лейтенант Кузнецов, спасшийся с потопленного „Эмденом“ „Жемчуга“, всегда настроенный несколько мистически, горячо стал на защиту мнения Самойлова:

— Господа, не смотрите так легко на эти вопросы. Я утверждаю, что есть что-то такое, что нам совсем не понять. Почему „Новику“ всегда не везло? Почему „Марии“ обязательно тонут? Почему Генмор не рискует больше назвать корабль „Русалкой“? Нельзя отрицать что-либо потому, что законы математики и физики не дают прямых объяснений… Что-то есть. И Самойлов, может быть, прав, подойдя к этому вопросу попросту: дали имя — появилась и душа.

Третий день ревет шторм.

Стоим в Порт-Саиде. Занимаемся ремонтом механизмов, несколько размотанных за длинный переход из Японии.

Ждем приказ идти на Мальту.

Сегодня моя очередь стоять „собаку“ (вахта с полуночи до четырех утра). Выхожу наверх. Дождь… Пронзительней ветер.

Лейтенант Смиренский сказал, что канаты плохо держат (сосед-англичанин за его вахту наваливался раз пять). Командир не спит и каждые полчаса выходит наверх — одним словом, „всех благ!“ и радостно юркнул вниз, в люк.

Глаза постепенно, привыкли к темноте. Вырисовывался высокий борт соседа-англичанина. Осмотрев все канаты и обойдя корабль, возвращаюсь на ют.

— Кто на вахте?

Голос из темноты:

— Самойлов, вашсокродь!

Самойлов — молодчина, старый боцманмат, видавший виды, то, что называется надежный человек. За всем присмотрит, вовремя все доложит.

— Что, Самойлов, мокро?

— Так точно, вашсокродь, мокровато малость! Обыкновенно после такого вопроса, показывающего, что официальная часть закончена, Самойлов начинал разговор.

Ночной разговор на вахте особенный. Его не опишешь. Это то, что Станюкович называл „лясничаньем“. Чего-чего в нем только нет! В нем воспоминания о прежних плаваниях, и забота о своем корабле, и глубокая философия простого человека. Разговор, в котором забываются подчиненный и начальник, но в котором остается улавливаемая лишь чутьем грань между старшим и младшим, где зналось, что можно сказать и вспомнить, а что нельзя.

Но сегодня Самойлов разговора не заводит. Чувствуется, что есть что-то такое, что его заботит, но чего он высказывать не рискует.

Время в свежую погоду летит быстро. Вот пробило 6 склянок, вот 7…

Вдруг слышу сзади шепот Самойлова.

— Вашсокродь, а вашсокродь…

— Чего тебе, Самойлов?

— Вашсокродь, а знаете, что вам доложу: „Старик“ наш не хочет идти в Средиземку!

От неожиданности не понимаю, в чем дело.

— Что ты чушь городишь? Какой „Старик“?

— Да наш „Старик“. „Пересвет“ наш.

— Вот тоже выдумал! Откуда ты взял?

— Никак нет, не выдумал. Сами посудите. Прислали с Балтики лучших ахвицеров, а из Владивостока вышли — на камни сели. В Японии в док вошли — на что опытные инженеры, а тут посадили так, что котлы покривились. Лишний месяц в доку простояли. Опять же в Суэцком канале, лоцмана, поди, по тридцать лет служат, всякие корабли проводили, а наш поперек поставили, так что ни взад ни вперед. Сколько возиться пришлось, чтоб снова в канал войти… Помяните мое слово, вашсокродь, не хочет „Пересвет“ в Средиземку идти…

— Вот что, Самойлов, ты эту дурь из головы выкинь, не равно кто из молодых матросов услышит, только смутишь людей.

— Точно я не понимаю? — обиделся Самойлов. — Разве я матросу этакое што скажу? Слава богу, сколько лет служу на флоте. В Балтике на „Павле“ плавал… Я вам первому докладаю.

— Ладно, пусть уж будет и последнему. Все это, брат, фантазии. Выдашь ты это в кубрике, а затем пойдут плести и дальше. Пойми ты — железо! Какая душа в железе?

— Железо-то железо, это мы понимаем. Да только в ем жисть есть. Вот господин штурман девиацию компасов уничтожали, все магниты подкладывали. Говорили, влияние железа корабля выравнивают. А разве в мертвом влияние есть? Не иначе как живой он, корабль-то. А раз живой, то обязана и душа в ем быть.

— Хочешь верь, Самойлов, хочешь не верь, дело твое. Но мой тебе совет — держи язык за зубами, а то попадешь ты брат, в передрягу. Скажут, что трусишь и команду мутишь. И кончишь карцером, как пить дать. А теперь иди, буди смену. Поговорим как-нибудь потом.

К сожалению, потом поговорить с Самойловым о душе корабля пришлось мне при исключительных обстоятельствах.

На следующий день пришло распоряжение сняться с якорей и идти на Мальту.

В 4 ч. 30 минут дня 22 декабря (ст. стиль) „Пересвет“ вышел из Порт-Саида. Шторм несколько стих. Дождя нет, но зыбь сильная, и, выйдя за мол, заскрипел крейсер старыми боками, окутываясь волнами.

На верхней палубе чисто. Все лишнее убрали. У орудий — очередная смена. Поданы снаряды для первого залпа. Корабль в районе действия немецких подводных лодок, а потому все наготове.

Горнисты сыграли „Повестку“. Через 15 минут будет спуск флага (заход солнца).

Не успел вахтенный офицер скомандовать „Горнисты вниз“, как оглушительный взрыв потряс корабль. Перед глазами встал огненный столб выше мачт. Треск лопающегося железа. Снова взрыв, вернее, два, слившихся вместе, еще сильнее, чем первый.

Корабль сразу осел носом и медленно начал ворочать влево.

Быстро токают пушки, одна за другой, но их звуки кажутся такими слабыми после рева взрывов.

Подводной лодки не видно, стреляли по заранее установленному прицелу с расчетом, что при расставленных веером орудиях какой-либо удачный выстрел утопит невидимую подводную лодку.

Проходит минуты две. Горнист на переднем мостике играет: „Прекратить огонь!“ Стрельба смолкла.

Корабль кренится все больше и больше на левый борт. Справимся ли? Слышу, как докладывают старшему офицеру, что носовая переборка, отделяющая носовой отсек, не выдержала давления воды и лопнула, что вся батарейная палуба в огне, жилые палубные люки захлопнулись, трапы попадали, и люди из многих отсеков выйти не могут.

Старший офицер старший лейтенант Михаил Михайлович Домерщиков бросился вниз и на ходу крикнул мне взять людей из кормовой башни и попытаться открыть люки в кормовых отсеках.

Через машинный люк пытаюсь пройти вниз с четырьмя комендорами, но здесь огонь бушует так, что не проскочить. Быстро выскакиваем обратно, и через кают-компанию пробираюсь в жилую палубу. Темно… Электричество погасло. Комендор ощупью включает аккумуляторный фонарь. Вот люк в кормовую динамо-машину. В такую минуту работа спорится. Секунда — и люк поднят.

Бежим к следующему люку. Затем в соседний отсек. Здесь уже распоряжается лейтенант Кузнецов.

— Как дела, Николай Александрович?

— Кончаем. Если увидете Михаила Михайловича, скажите, что в батарейной палубе пожар едва ли удастся потушить. Донки воду не подают, а огнетушители не справляются. Там остался лейтенант Ивановский. Я приказал на всякий случай затопить кормовые бомбовые погреба.

Старым путем возвращаюсь обратно. Пробегаю через кают-компанию, заглянул в дверь, ведущую в батарейную палубу.

Картина — не забыть.

„Пересвет“ старой конструкции. На нем батарейная палуба без переборок от носа до юта. От взрыва носовых погребов огненный клуб прокатился по палубе до переборки кают-компании и зажег все. Удивительно, деревянная палуба не горит. Огонь лижет ее и пропадает. Горит только железо, вернее, краска на железе.

Потушить без воды — безнадежно, а воды нет — от взрыва испортились трубопроводы.

Выскакиваю наверх.

Нос крейсера уже совсем в воде. Высоко задрана корма. Нет, не спасти корабль. Вот-вот повалится на борт, и конец.

На кормовом мостике командир корабля капитан 1 ранга Иванов-Тринадцатый спокойно отдавал приказания. Рядом с ним с мегафоном в руке — старший офицер.

Команда на юте. Полная тишина. Инженер-механик Дацун с двумя унтер-офицерами вытаскивают спасательные пояса из кормовой рубки и раздают матросам. Матрос Железняков, загребной с моего катера, видя, что я еще без пояса, быстро снимает свой и предлагает мне. Отказываюсь. Железняков настаивает. Из затруднительного положения выручает боцман, неслышавший предварительного разговора.

— Железняков, сукин сын, ты что пояс снял! Не слышал команду „Пояса надеть!“. Придешь завтра ко мне в отдых медяшку драить!

Железняков быстро надевает пояс. Невольно улыбаюсь. Боцман верен себе. У него исключительных случаев не бывает. Пока крейсер на воде — есть завтра, есть и чистка меди.

Не в этом ли весь смысл дисциплины? Не из-за этого ли нет паники? Люди знают, что делают. Воля одна — она там, на мостике, откуда раздается спокойный голос командира:

— По гребным судам! Гребные суда — к спуску!

Засвистали дудки унтер-офицеров. Быстро разбегается команда.

Трудно спускать шлюпки, когда качает, а качает здорово. Борт „Пересвета“ высокий, отведет на качке шлюпку в сторону, не удержат крючковые матросы, а держать приходится за гладкое железо, с размаху ударит о борт — летят вниз щепки и люди.

Мой гребной катер № 1. Много трудов и забот вложено в него.

Гребцы — как один. Вот вывалили уже за борт на шлюпбалках.

— Тали потравливай!

Медленно пополз катер вниз. Шибанов, сибиряк, косая сажень в плечах, цепляясь за каждый обушок, не дает катеру отвалиться от борта. Вот уже у самого верха… Ловлю момент, чтобы крикнуть „Раздернуть тали!“. Вижу, Суходолов держит руку слишком близко к блоку.

— Суходолов, трать-та-ра-рать! Руку где держишь?!

— Есть, вашсокродь!

— Раздернуть тали!

Крик Суходолова… Двух пальцев нет — втянуло-таки в блок.

Домерщиков с мостика кричит в мегафон:

— Вячеслав Николаевич, садитесь скорее, отходите!

Но ветер искажает фразу, и я ее понимаю как „Садитесь, если хотите“. Если хочу. Конечно, хочу. Но разве уйдешь с тонущего корабля без прямого приказания. Кричу своему старшине:

— Голабурда, отваливай! Смотри береги катер!

— Есть, вашсокродь! Будьте покойны!

В секунду весла разобраны, и ощетинившийся катер лихо вывертывает на волне.

Всю ночь держался Голабурда под веслами, подбирая людей из воды, доставляя их на подошедший через несколько часов французский тральщик. И только на рассвете, убедившись, что больше делать нечего, сдал иностранцам полузатопленный катер с проломленным бортом. Много народу обязано ему своей жизнью.

К сожалению, это была единственная шлюпка, дошедшая до воды, остальные спустить бог не попустил. Слишком сильно качало крейсер.

„Пересвет“ уже совсем лежал на левом борту. Спокойно, уверенно раздаются с мостика слова командира:

— Команде на ют! Команде раздеться! Прыгать за борт. Отплывать дальше! У борта не держись!

Старший офицер медлил спускаться с мостика. На крейсере остались одни офицеры. На мостике — один командир.

— Ну что же, господа, — шутит старший офицер Михаил Михайлович Домерщиков, — пожалуйте купаться!

Сажусь на полупортик шестидюймового орудия. Оглядываюсь вокруг — ни дымка. Солнце, выйдя из-за туч, последним краешком закатывается за горизонт.

Всего четырнадцать минут с момента первого взрыва. А ведь кажется, часы прошли.

Прыгать жутко. Но из двух зол надо выбирать меньшее.

Отталкиваюсь сильнее ногами и лечу. Ушел под воду… Пытаюсь резкими толчками остановить уход на глубину. Безумно давит на барабанные перепонки. Закрадывается панический страх — в ту ли сторону выгребаю? Наконец светлеет. Наверху!.. Саженками подальше от борта. Отплываю саженей на 20 и оборачиваюсь.

Крейсер тонет. Вот резко ушел вниз нос, высоко поднялась корма. Ушел в глубину наш старик „Пересвет“ на вечный покой.

Темно. Пошел дождь… Плыву медленно, стараясь сохранить силы на дольшее время. Рядом группа матросов. Слышу разговор:

— Черт его дери, дождь идет!

— А тебе не все равно, — отвечает второй голос, ведь в воде.

— Так-то оно так, да все же при звездах веселее!

Понемногу волнами раскидывает людей… Вот я уже один…

Додержусь ли до рассвета?

Думаю лишь об одном: как бы встретить набегающую волну так, чтобы гребень не накрыл, как бы поменьше наглотаться воды…

Холодно… Зубы начинают стучать. Скоро ли рассвет? Кажется, прошла целая вечность. Вдруг огонек… Вглядываюсь… Все ближе и ближе. Прожектор щупает воду. Тральщик подошел.

Заметит ли? Вот прожектор забегал опять. Вот луч на мне.

Спасен! Машу руками, кричу как исступленный. Прожектор соскочил, ушел в сторону… Жутко… Не заметили. Плыть или не плыть на огонек? Поплывешь — потеряешь зря силы, а корабль отойдет. Ругаю себя, что кричал. Кто же услышит в шторм на несколько сот саженей?! Только воды наглотался.

Нет, надо сохранять спокойствие, только в нем спасение.

Медленно с волнами спускаюсь к огням. Молодчина тральщик,

хорошо встал под ветер… Плыть легко. Вот уж совсем близко.

Не выдерживаю и перехожу на саженки. Полным ходом к борту. А то вдруг уйдет под самым носом.

Замечен! Кидают конец. Хватаю, наматываю на руку, тащат. Черт, лечу вниз: конец лопнул. Ударило о борт, отнесло под корму — прощай, жизнь! Случайно попадаю пальцем в какой-то обушок на борту. Держусь так, что скорее руку вырвет из плеча, чем отпущу палец. Наверху увидели. Сбросили шторм-трап. Кто-то хватает за шиворот. Судорога свела палец, не могу оторвать.

Чувствую, что француз уж сам еле держится, вот-вот бросит меня, и нет сил выпустить обушок. Последнее усилие воли — и… оказываюсь на палубе французского тральщика.

Как приятно выкурить папироску! Как хорошо жить!

Захожу в каюту. На койке лежит человек. Кожи нет. Обгорел начисто. Рядом с ним только что вытащенный из воды наш доктор Семенов. Спрашиваю: „Кто?“ Семенов отвечает: „Самойлов“.

Склоняюсь над беднягой:

— Как дела, Самойлов?

Шевелит белками глаз, что-то шепчут губы. Наклоняюсь ближе и скорее догадываюсь, чем слышу:

— Не хотел „Пересвет“ идти в Средиземку…»

Бережно разглаживаю выцветшие страницы…

По этим двум дневникам уже можно сделать кое-какие выводы. И Иванов-Тринадцатый, и лейтенант Совинский отзываются о Домерщикове в самых лучших тонах. К их отзывам можно прибавить и мнение третьего соплавателя — лейтенанта Еникеева, да и характеристика Кротовой тоже утяжеляет чашу весов против чаши с обвинением Палёнова.

Конечно, истина не доказывается простым большинством голосов; в истории не раз бывало, когда одно «против» перевешивало миллионы «за». Но неужели люди, довольно близко знавшие Домерщикова, делившие с ним минуты смертельной опасности, могли так глубоко заблуждаться, чтобы не почувствовать двуличную душу?

А может, и не было никакой диверсии? Ведь Иванов-Тринадцатый дает однозначный ответ: взрыв был наружный. И лейтенант Совинский не допускает мысли об «адской машинке». И почему я должен верить домыслам какого-то венского юриста, а не командиру «Пересвета»?

Стоп, стоп… Все это эмоции, не имеющие никакого отношения к истине. Я же своими глазами видел фотографию: английский френч, бесстрастный взгляд… И ключик, позеленевший от морской воды, ключик от сигнального ящика, ключик от тайны. Ключик этот пока что болтается на поясе господина Палёнова. Кто он такой? Как он очутился за границей? Мне не хочется верить, что в аккуратном досье венского юриста и в самом деле придавлена тугим пружинным зажимом правда о гибели «Пересвета». Заглянуть бы еще раз в его папку с окованными уголками. Уж я бы прочитал все до буковки!.. А может, он в самом деле передал досье в посольство и теперь оно в архиве? В каком? Конечно же, в ЦГА ВМФ — Центральном государственном архиве Военно-Морского Флота.

 

Глава седьмая. Рулевой с «Олега»

Ленинград. Январь 1984 года

Если моя читальня во Всесоюзной библиотеке похожа изнутри на деревянный корабль, то архив ВМФ с его чугунными ступенями, медными поручнями и тяжелыми железными дверями напоминает броненосец. Здесь все весомо, основательно, неспешно… Здесь веет вечностью.

Первым делом узнаю, не поступали ли из Вены какие-либо документы, связанные с «Пересветом». Нет, не поступали.

Выписываю личное дело мичмана Домерщикова. Какое оно тоненькое! Три разграфленных анкетных страницы, заполненные размашистым писарским почерком.

«Полный послужной список мичмана Михаила Михайловича Домерщикова седьмого флотского экипажа». Список составлен на 8 августа 1904 г. «Из потомственных дворян. Родился в 1882 году. Православный. Холост. В службе — с 1898-го. Окончил Морской корпус в 1901 г.

1898 г. Первый выход в море кадетом на учебном судне „Моряк“ под командованием капитана 2 ранга Мордвина. Девяностодневное плавание по Балтийскому морю.

1901 г. — в плавании на броненосце береговой обороны „Кремль“.

1902 г. — командир роты на крейсере „Баян“. Слушатель Учебно-артиллерийских офицерских классов.

1903 г. — артиллерийский офицер на крейсере „Аврора“. В заграничном плавании сто одни сутки.

1904 г. — там же. Заграничное плавание сто семьдесят суток».

Крейсер «Аврора» вступил в строй в июле 1903 года. Значит, Домерщиков вошел в состав самого первого экипажа исторического корабля. В сентябре «Аврора», строившаяся для нарождавшегося на Дальнем Востоке русского флота, вышла в составе отряда на Тихий океан. Весть о начале русско-японской войны застала отряд в сомалийском порту Джибути. «Аврора» с полпути вернулась на Балтику, где формировалась печально известная в будущем вторая Тихоокеанская эскадра адмирала Рожественского. Значит, в Цусиму Домерщиков пошел на «Авроре»? А это что за сноска красными чернилами от руки? С трудом разбираю небрежный почерк: «Назнач. мл. артиллеристомъ на крейсеръ „Олегъ“ — 04–05 гг.».

Это уже виточка! Немного, конечно, но все же… Палёнов говорил, что Домерщиков бежал с корабля в Маниле. Все так и получается. «Олег» вместе с «Авророй» и «Жемчугом» в 1905 году сразу же после Цусимского сражения были интернированы в столице Филиппин. От Манилы до Австралии — рукой подать.

Самое досадное, что в послужном списке не указано место рождения. Знать бы город или хотя бы губернию, а там довольно просто установить, живут ли ныне кто-нибудь из Домерщиковых. Фамилия редкая, и наверняка все ее представители связаны родственными узами. Я бы немедленно отправился туда, будь этот городок хоть на Камчатке. Кто знает, может быть, в ветхом бабушкином альбоме завалялась фотография моряка в мичманских эполетах?.. Тогда сразу бы было можно установить: Домерщиков ли изображен в форме английского офицера? Не путаница ли это, не подлог ли? А может быть, и какие-нибудь личные бумаги сохранились? Чего только не бывает! Нашли же в Москве в старом доме на Большой Полянке альбом королевы Гортензии, дочери Наполеона. Полтораста лет пролежал. А здесь всего-то чуть больше полвека. Может быть, и дети Домерщикова живут где-нибудь. Ведь холост он был до 1904 года, а позже мог жениться. Да он и был женат, по воспоминаниям Иванова-Тринадцатого, не то на американке, не то на англичанке. Тогда дети наверняка остались там, в Австралии. Шансов на удачу еще меньше…

Бреду по Невскому… Вспоминаю, как однажды вот здесь же, у Московского вокзала, обратился в справочное бюро — на удачу, и мне через четверть часа выдали адрес человека, который до той минуты был для меня абстрактным архивным понятием — строчкой в графе. Отыскиваю «счастливый» киоск. Спрашиваю адрес любого живущего в Ленинграде Домерщикова или Домерщикову.

Нельзя так грубо пытать счастье. Нет в Ленинграде никаких Домерщиковых…

— А по другим городам можно получить адресную справку?

— Можно… В пределах месяца.

Выбираю крупные портовые города и заказываю розыски любого человека по фамилии Домерщиков. Таллин, Рига, Одесса, Севастополь, Мурманск, Владивосток… Вдруг где-нибудь да объявится?

Москва. Апрель 1984 года

Снова открываю тяжелые обитые на морской манер латунью двери Всесоюзной библиотеки. Снова скрипит «корабельное» дерево лестниц. Снова длинный стол «кают-компании», только теперь уже не «Пересвета», а крейсера «Олег». Листаю подшивки «Летописи русско-японской войны», листаю подшивки «Нивы» за 1904 год… Форты Порт-Артура, гибель «Петропавловска», траурные портреты адмирала Макарова и художника Верещагина, китайские кумирни, косматые папахи, косички хунхузов, рельсы, проложенные по льду Байкала, фальшивая коса японского шпиона, израненный «Пересвет», «Ретвизан»… Стоп! Групповой снимок во всю страницу: «Экипажъ крейсера первого ранга „Олегъ“ передъ уходомъ изъ порта Александра III (Либавы)».

Просторный бак крейсера от шпиля до сигнального мостика заполнен офицерами, кондукторами, матросами. Облеплены орудийная башня, боевая рубка, крылья мостика… Люди перед лицом Истории. Безымянные, но не безликие. Их много, их гораздо больше, чем может вместить кадровая рамка. Многие привстают на цыпочки, чтобы быть виднее, чтобы не загораживало чужое плечо, чужая фуражка… Ах как не хватает роста вон тому матросу в седьмом ряду: получились только бескозырка да лоб по брови!

Минута, выпавшая из корабельных будней. Минута, отведенная для вечности: какой торжественностью — не броской, внутренней — полна она!

Матросы выглядывали из-за обреза снимка половинками лиц, выглядывали с немой мольбой: и меня, и меня не забудь!

Погоди, фотограф, не спеши, дай каждому заглянуть в объектив — в черный глазок, через который на него смотрит будущее. Сделай побольше глубину резкости, чтобы видны были все, все, даже самые дальние… от командира до кочегара. Люди идут в небывалый поход, на войну, в Цусиму… Для кого-то этот снимок будет последний…

Фотограф был великодушен. Все триста двадцать лиц вышли на снимке четко. Вот этот кряжистый хмурый каперанг в эполетах — командир «Олега» — Добротворский, по правую руку от него старший офицер капитан 2 ранга Посохов, по левую — судовой священник бывший певчий придворной капеллы иеромонах Порфирий. Все остальные — безымянные. Уже никто не назовет их фамилий. У ног иеромонаха сидит в мичманском ряду молодой офицер, безусый и безбородый. Может, он — мичман Домерщиков? Или вот этот — с насмешливым взглядом? Домерщиков обязательно должен быть на снимке…

Вглядываюсь в фотографию…

Матросы в бескозырках, кондукторы в фуражках, офицеры в парадных треугольных шляпах. Смотрят с достоинством, смотрят сурово, грустно, молодцевато. Люди идут на войну.

На вопрос корреспондента «Нового времени»: «Чего вам пожелать? Победы?» — командир «Олега» капитан 1 ранга Добротворский отрезал: «Пожелайте со славой умереть».

Уж он-то знал, что шансов на победу у кораблей с наскоро собранными и обученными командами, снаряженными кое-как для сверхдальнего, как сказали бы сейчас — глобального, перехода, гораздо меньше, чем умереть со славой. Знал это и флагман — адмирал Рожественский, называвший свою эскадру то «зверинцем балтийцев», то «Ноевым ковчегом всяких отбросов». В письмах к жене он был куда откровеннее, чем в реляциях императору: «Гораздо более внушает опасение Добротворский с „Олегом“, „Изумрудом“, миноносцами и отдельно гонящиеся за мною вспомогательные крейсера — „Смоленск“, „Петербург“, „Урал“ и еще какой-то. Где я соберу эту глупую свору; к чему она, не ученая, может пригодиться — и ума не приложу?! Думаю, что будут лишнею обузою и источником слабости».

Рожественский был недалек от истины. Умереть со славою ни Добротворскому, ни его флагману — начальнику отряда крейсеров контр-адмиралу Энквисту (он держал флаг на «Олеге») не удалось. После короткого боя с японцами Энквист повернет на юг, уведет отряд в Манилу, бросив эскадру на расстрел броненосцами адмирала Того. До конца жизни он будет стыдиться этого поступка, станет жить затворником и умрет, снедаемый черной меланхолией.

«Олегу» же выпадет иная судьба. Крейсер сумеет избавиться от тени, брошенной бесславным флагманом. В первую мировую он совершит десятки боевых походов, будет ставить мины, крейсировать в Ботническом заливе, обстреливать вражеское побережье. В гражданскую войну огнем своих орудий будет крушить форты кронштадтских мятежников, грозить кораблям интервентов. По сути дела, «Олег» был единственный в гражданскую войну боеспособный крейсер Балтийского флота. Погибнет он 18 июня 1919 года. В районе Толбухина маяка его атакуют английские торпедные катера…

А пока все впереди. Команда «Олега» и жерла его пушек смотрят в глазок камеры либавского фотографа. Что впереди?

Абрамцево. Июнь 1984 года

Простая бытия дилемма — жизнь или залп — все впереди. В. Луговской

Оказывается, открытия по части морских дел можно делать не только в библиотеках и архивах, но и… на даче. Переклеивали обои. Отодрал старый пласт, и с газетного листа ударил в глаза заголовок: «Рулевой с „Олега“ и „Авроры“». Осторожно выстригаю ножницами заметку и два снимка. На одном бравый матрос с лентой «Олега» на бескозырке — старший строевой унтер-офицер рулевой команды крейсера боцманмат Александр Магдалинский, на другом — он же, только спустя тридцать пять лет, запечатлен вместе с Новиковым-Прибоем среди ярославских школьников. Читаю заметку… В 1935 году автор «Цусимы» обратился через одну из газет к бывшим морякам, участникам русско-японской войны, с просьбой прислать свои воспоминания. На этот призыв откликнулся волжский капитан из Ярославля Александр Магдалинский. Приехал в Москву, познакомился со своим именитым однопоходником, и спустя лет пять при дружеской поддержке Новикова-Прибоя сам написал книгу об «Олеге» — «На морском распутье».

На другой день я уже читал эту редкую книгу в своей библиотечной «кают-компании». Строк о Домерщикове я в ней не нашел, но зато мне открылись многие обстоятельства похода на Дальний Восток, боя с японскими броненосцами жизни интернированных олежцев в Маниле, которые не могли не повлиять на решение мичмана Домерщикова оставить корабль и бежать в Австралию.

В цусимском сражении крейсер «Олег» едва не разделил судьбу «Пересвета» в Средиземном море.

Рукою очевидца:

«С вахты дали дудку: „Команде одеться в чистое белье“.

Безотчетная гнетущая тоска щемила грудь. Мы знали, что многим из нас не удастся больше увидеть далекую родину, за которую моряки шли отдавать жизнь.

В один час сорок пять минут пополудни на горизонте показались главные силы противника. Неприятельский флот, пересекая под острым углом наш курс, быстро шел на сближение. Силуэты японских кораблей, окрашенных в серый цвет, смутно вырисовывались на поверхности моря. Отсутствие дыма из труб указывало на слаженную четкую работу машинных команд. Наши корабли, окрашенные в черный цвет, с желтыми трубами, служили хорошей мишенью для японских комендоров. У нас даже и окрасить как нужно не сумели.

Придя на траверз головных кораблей, японский флот повернул обратно и лег на параллельный с нами курс. Оглушительные залпы тяжелых орудий разорвали воздух. Броненосцы вступили в бой.

На юте, под градом неприятельских осколков, в неподвижной уверенной позе стоял часовым у кормового флага молодой квартирмейстер Захватов. Осколками снаряда сбило с мачты флаг и фуражку с головы часового. Захватов спокойно и быстро поднял новый флаг, поднял пробитую осколками фуражку, покачал укоризненно головой и аккуратно, так, чтобы кокарда находилась на одной прямой линии с линией носа, надел ее на гладко остриженную голову. Под кормой с оглушительным треском рвались японские снаряды. Взрывные волны швыряли на ют осколки и густые серые клубы порохового дыма. Часовой Захватов продолжал спокойно охранять корабельное знамя.

Один из неприятельских снарядов крупного калибра, пронизав борт, разорвался под полубаком, поблизости от шахты, ведущей в носовой патронный погреб, из которого только что была поднята тележка со снарядами. Осколками вывело из строя всех подносчиков снарядов и перебило подъемный механизм тележки, которая упала в патронный погреб. От удара при падении патроны начали взрываться.

Силой взрывов повредило переборку, отделявшую патронный погреб от центрального боевого поста. В отверстия выбитых заклепок был виден разгоравшийся в патронном погребе пожар, обрекавший крейсер на гибель. Чтобы спасти корабль, надо было немедленно принять меры к тушению огня.

Не раздумывая ни минуты, я и мой товарищ — старший гальванер Курбатов поднялись из центрального поста на палубу. Под полубаком стоял сплошной дым. С большим трудом, на ощупь, раскатали мы пожарные шланги и открыли водопроводные краны.

Схватив металлические брандспойты, из которых била сильная струя забортной воды, смочили свою одежду, а потом с направленными вниз брандспойтами стали осторожно спускаться по ступенькам шахты к месту пожара. Дыхание перехватывал удушливый едкий дым. Кружилась голова. Глаза слезились. От чрезмерного напряжения дрожали руки и ноги. Под сильным напором воды пламя стало быстро уменьшаться и наконец прекратилось совсем. Пожар был потушен. Опасность миновала».

Рядом с прощальным снимком, сделанным в Либаве, кладу другой, переснятый из «Летописи русско-японской войны» — «Похороны убитых на крейсере „Олег“». На юте близ кормового флага — трупы погибших, принакрытые брезентом. Два снимка, два мгновения, разнесенные по времени в восемь месяцев, почти совместились на моем столе. Грустная стереоскопия истории. Видеть сразу конец и начало — прерогатива богов и историков…

 

Глава восьмая. Инженер из Бхилаи

Вчера пришел первый ответ из адресного бюро Риги: Домерщиковых в столице Латвии нет… Сегодня торопливо вскрыл конверт из Одессы: ответ тот же: «Не проживают». Остались еще четыре запрошенных города…

Ехал в такси, оснащенном рацией. Рация работала на прием: девичий голос диспетчера монотонно передавал адреса тех, кто заказывал машины на дом. Краем уха прислушивался к переговорам таксистов, сетуя про себя, что нельзя выключать трескучий, шипучий радиоаппарат. Вдруг слышу: «„Седьмой“, „Седьмой“, вы где?» — «У Савеловского». — «Заказ возьмете? Проезд Соломенной Сторожки?» — «Давайте». — «Дом семь, квартира… Телефон. Домерщиков».

Я чуть не подпрыгнул. Умолил водителя немедленно изменить маршрут и мчаться на всех парах в Проезд Соломенной Сторожки. По дороге объяснил ему, кто такой Домерщиков и почему я его разыскиваю. Парень все понял и снял трубку радиотелефона:

— «Букет», «Букет», я — «Двадцатый». Передайте мне заказ «Седьмого».

— Да ты что?! Заказ принят.

— Очень прошу… Надо…

— С какой стати?

— Верочка, милая, переиграй. Тут историческое дело. Мой пассажир… — Он покосился на меня. — Родственника, понимаешь, признал по фамилии. Он в войну пропал, еще в первую мировую.

Заказ передали нам, и мы помчались в Проезд Соломенной Сторожки.

Успели. Но, увы, фамилия заказчика оказалась лишь созвучной фамилии моего героя — Доверщиков. Я извинился и побрел на автобусную остановку. Доверщиков уехал в моей машине.

Один за одним пришли ответы из адресных бюро остальных городов. Не было Домерщикова ни в Мурманске, ни в Таллине, ни во Владивостоке… Эта фамилия сделалась моей идеей «фикс». Что бы я не просматривал — списки избирателей или «Бюллетень по обмену жилой площади», библиотечные каталоги или театральные программки, — я всюду искал эту странную, эту редкую фамилию. Я расспрашивал всех своих родственников и друзей — не приходилось ли им слышать или читать о каких-либо людях с фамилией Домерщиков. Я просил своих знакомых звонить мне в любое время дня и ночи, если они что-то узнают…

Я сделал запрос в Центральное адресное бюро, которое дает справки о местожительстве любого гражданина СССР… И тут раздался телефонный звонок. Звонил мой бывший сослуживец по «Красной звезде» капитан 1 ранга Георгий Владимирович Самолис, автор книги о лейтенанте Шмидте:

— Записывай адрес Домерщикова: Ленинград, Адмиралтейская набережная, дом 10.

Я не верю своим ушам — как, откуда?

— Не знаю, тот ли Домерщиков, который тебя интересует: Павел Васильевич.

— Павел Васильевич? Кто он? Сколько ему лет? Как ты его нашел?

Самолис усмехается.

— Лет ему много. Если жив, то, наверное, за сто с лишним. Сведения из справочника «Весь Петербург за 1904 год». Было такое полезное издание…

Благодарю коллегу и ломаю голову над новой загадкой: кто такой этот Павел Васильевич Домерщиков и кем он доводился моему герою? Какое справочное бюро, какое учреждение, какие специалисты могут ответить на этот вопрос? Опыт подсказывал неутешительное: никто.

Рига. Октябрь 1985 года

Новый роман Валентина Пикуля «Крейсера» я прочитал залпом. На его страницах жил и действовал человек, вошедший в круг моих поисков: последний командир «Рюрика» и последний командир «Пересвета» Иванов-Тринадцатый.

Выписка из книги:

Лейтенант Иванов 13-й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа:

— Константин Петрович, вам на мостик!

— Что там случилось?

— Идите командовать крейсером…

Из рубки еще не выветрились газы шимозы. Зенилов лежал ничком возле штурвала. Иванов-Тринадцатый задел ногою что-то круглое, и это круглое откатилось, как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1 ранга Трусова.

— Выбрось ее, — велел он сигнальщику.

…Вокруг «Рюрика», выписывавшего концентрические круги, хищно кружили «Нанива» и «Такачихо».

…Ни один компас не работал. Лейтенант Иванов-Тринадцатый продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом:

— Динамо-пост слушает… Чего надо?

— Говорит мостик. Что вы там делаете?

— Заклинило. Сидим, как в гробу. Ждем смерти…

Из отчета лейтенанта Иванова-Тринадцатого: «Руль остался положенным лево на борт, так как подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борт было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими „Россией“ и „Громобоем“, ведущими бой с броненосными крейсерами японцев…

Огонь нашего крейсера ослабевал.»

Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов-Тринадцатый все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова:

— Михаил Степаныч, никак, вы? Живы?

— Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой… Осколки во — с орех!

— Так чего же не в лазарет?

— Сунься на палубу, попробуй — сразу доконают… Через открытую дверь Иванов-Тринадцатый показал в море:

— Вот они: «Такачихо» и «Нанива»… Что делать?

— Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже…

Вихляясь из стороны в сторону разрушенным корпусом, почти неуправляемый, крейсер «Рюрик» хотел сокрушить борт противника, чтобы найти достойную смерть. Из отчета Иванова-Тринадцатого: «Попытка таранить была замечена неприятелем, и он без труда сохранил свое наивыгоднейшее положение…»

— Тогда… рви крейсер! — сказал ему Салов.

— Рано! «Россия» и «Громобой» идут на выручку…

«Рюрик» уже превратился в наковальню, на которую японские «крейсера — все разом! — обрушили тяжесть своих орудийных молотов, чтобы из трех русских крейсеров добить хотя бы один».

Рукою очевидца (Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова):

«Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы сделать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: „Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!“ С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой-то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный…»

О легендарной библиотеке Валентина Саввича Пикуля я читал и слышал многое. О том, какие редкие книги в ней собраны, об уникальной коллекции русского портрета, о великолепной генеалогической картотеке… Что, если в ней отыщется след и моего героя?

Тихая рижская улочка Весетас вполне оправдывала свое название — Гостевая. Гостей здесь встречать умели.

Стены этой квартиры были сложены из книг. В книгах дрейфовали модели подводных лодок, эсминцев, парусников. Тисненое золото на корешках старинных фолиантов тускло переблескивалось с золотом матросской ленты на старой бескозырке: «Грозный».

Повсюду царил порядок образцовой штурманской рубки. Стол из струганых корабельных досок, такая же скамья, штурвал с часами в сердцевине и крепкий флотский чай превращали гостиную в кают-компанию, которая вмещала едва ли не всех офицеров русского флота. Я в этом убедился, как только речь зашла о старшем лейтенанте Домерщикове.

— Есть такой! — ответствовал хозяин и с проворностью юнги исчез в прихожей, где стоял каталожный шкаф. Через полминуты я записывал в блокнот родословную своего героя: «Дед — Павел Васильевич Домерщиков (1817–1891), инженер-генерал-лейтенант, строитель мостов в Санкт-Петербурге. Отец — Михаил Павлович Домерщиков, юрист, член консультации при министерстве юстиции, учрежденной для ревизионных поручений, мать, урожденная Федорова, дочь тульского мелкопоместного дворянина…»

Автор картотеки не жаждал восторгов. Он слишком хорошо знал, какой труд вложен в этот куб памяти, с десятками ящичков-ячеек, с тысячами именных карточек… И я подумал: даже если бы он не написал ни строки, только за одну эту грандиозную работу он достоин уважения и признания.

Ленинград. Ноябрь 1985 года

Адмиралтейская набережная существует и поныне — ее не переименовали. И нумерация домов сохранилась такой же, какой была в 1916 году. В каких-нибудь полутораста шагах от Зимнего дворца, рядом с корпусом бывшего Адмиралтейства — окнами на Неву, — стоит дом номер десять: прекрасный четырехэтажный особняк с изящным портиком, подпираемый четырьмя коринфскими колоннами. В парадном три двери. Боковые ведут в жилые подъезды, центральные — в Управление по строительству сооружений защиты Ленинграда от морских наводнений (Ленморзащита).

Приятная неожиданность (я не спешу радоваться, зная, что за подобными подарками потом, как правило, следует что-нибудь обескураживающее) — старушка, которую я расспрашиваю об истории дома, живет в бывшей генеральской квартире. Называюсь ей, показываю документы, объясняю цель своего визита, и вот мы поднимаемся по некогда роскошной лестнице, с пустыми ныне нишами для скульптур и цветочных ваз, с медными прижимами для исчезнувших ковровых дорожек.

Как утверждает путеводитель по Ленинграду, дом этот внесен в маршруты экскурсий — он описан Толстым в сцене первого бала Наташи Ростовой.

Лидия Александровна Берендакова, так зовут хозяйку одной из комнат бывшей генеральской квартиры, отпирает высокую резную дверь, и мы входим в громадную прихожую, которую, судя по оставшимся следам, украшали когда-то зеркальные простенки, потолочная лепнина и люстра, замененная теперь на обычный плафон.

В окно открывался раздольный вид на Неву и противоположный василеостровский берег, облагороженный зданиями Академии наук, Университета, Кунсткамеры…

Считается, что наша галактика возникла из взрыва куска сверхплотного вещества, части которого, разлетаясь, превратились в планеты и звезды. Есть люди, чьи жизни подобны такому же космическому взрыву, ибо и они насыщены столь же плотно, как это галактическое правещество.

Все, с чего начался причудливый разлет жизни Домерщикова по океанам и континентам, все здесь было рядом — впритык к Адмиралтейскому островку, где стоял дом прадеда: и Морской корпус (через мост напротив), и верфь, на которой строились его корабли, пока он учился, — «Аврора», «Олег», «Пересвет». Рядом — через Дворцовую площадь — стоит и архив, где хранятся его документы. Рядом золотится шпиц с корабликом, под которым решались офицерские судьбы.

Мне было очень важно побывать в родных стенах моего героя, прислушаться: не шепнут ли они чего? не подскажут ли? Постоять у порога, с которого началась его тернистая одиссея и с которого я по-настоящему начинаю свой поиск.

Я ничуть не удивился, узнав, что Лидия Александровна Берендакова жена моряка (теперь уже вдова) — мичмана-торпедиста с северо-флотской Краснознаменной подводной лодки «С-104». «Эска» под командованием капитана 3 ранга Тураева успешно топила немецкие корабли в последние годы войны.

Групповой портрет экипажа «С-104» висел в красном углу.

Все правильно: в доме моряка жили моряки…

Москва. Декабрь 1985 года

В Москве меня ожидали сразу два сюрприза, один дополняющий другой. На столе моем лежал октябрьский номер журнала «Октябрь» за 1960 год со штампом нашей районной библиотеки, в которой записан отец. Он-то и принес счастливую находку. Журнал раскрыт на очерке «Как строили металлургический завод в Индии». Читаю заложенную страницу…

Рукою очевидца:

«Монтажом мартеновского цеха в Бхилаи руководил крупный советский специалист, человек большой инженерной культуры Павел Платонович Домерщиков. Природный такт, мягкость, доброта, которые так ценят индийцы, и вместе с тем настойчивость сделали Домерщикова авторитетом среди индийских монтажников. Если Павел Платонович говорил, что нужен еще один компрессор, или требовал увеличения числа монтажников, то фирма стремилась это сделать, даже если ей не хотелось идти на дополнительные расходы…

Врачи запретили Домерщикову дальнейшее пребывание в жарком климате, и в мае 1959 года сдружившиеся с ним монтажники тепло проводили его на Родину».

Вроде бы и недавно стоял на дворе год 1960-й, но ведь четверть века уже прошло! Жив ли этот человек, если еще в пятьдесят девятом году у него были нелады со здоровьем? На этот вопрос я получил ответ почти мгновенно. Под журналом лежал конверт со штампом Центрального адресного бюро. Вытряхиваю листочек бланка — и глазам не верю: «Гр. Домерщиков Павел Платонович, 1910 года рождения, проживает в Москве по Ленинградскому проспекту, дом №…, кв…».

Мчусь на Ленинградский проспект. Огромный многокорпусный дом с кафе «Континент» и детским магазином в первом этаже. Я бывал здесь не раз и не два. В одном из подъездов живут мои друзья. Мог ли я подумать, что когда-нибудь приеду сюда по такому странному делу, как гибель крейсера «Пересвет»…

Дверь открыл пожилой интеллигентный человек — Павел Платонович Домерщиков. С первых же минут нашего разговора я убедился, что автор очерка не погрешил против истины, найдя в нем «природный такт, мягкость, доброту».

— Да, Михаил Михайлович Домерщиков был братом моего отца, Платона Михайловича Домерщикова, а следовательно, моим родным дядей. Я его очень хорошо помню…

Тут я не выдержал и перебил:

— У вас какие-нибудь фотоснимки его остались?

— Сохранились всего две фотокарточки, на которых дядя Миша снят в Австралии. Сейчас я вам их покажу.

Павел Платонович зажег настольную лампу явно индийского происхождения: вырезанный из красного дерева слон держал на спине ножку абажура. Слоны — это к счастью…

В круг света легли две небольшие карточки.

Хижина-развалюха, сколоченная из случайных досок, палок, ящиков. В проеме распахнутой двери видны колченогие топчаны, застланные каким-то тряпьем. На наружной стене, обитой не то картоном, не то фанерой, выведена от руки английская надпись: «Siberia» — «Сибирь». Надо понимать, в шутку, как название «виллы». Перед «виллой Сибирь» чудовищный гибрид шезлонга и качалки, сбитый из деревянной рухляди. В нем устроился с газетой в руках молодой человек в черных флотских брюках и белой форменной сорочке со стоячим воротничком при офицерском галстуке, завязанном бантом. Это бывший мичман Домерщиков. Рядом с ним забулдыжного вида сосед по «вилле» листает в продавленном кресле журнал со словом «Рулетка» на обложке. Ни дать ни взять — декорация к спектаклю «На дне».

На втором снимке беглый мичман восседает в драном кресле среди экзотической зелени. Он все в том же «размундиренном виде». Ботинки стоптаны, но пробор разобран. Лицо печально-сосредоточенное. О чем он думает: об оставленном корабле? о покинутой Родине? об эмигрантском будущем?

Лицо его снято достаточно крупно, и я без труда узнаю в нем человека в английской форме. Теперь хорошо видно, что ошибки, к сожалению, нет. Зачем он надел этот френч? От безысходности? Неужели он и в самом деле завербовался в Австралии на службу к англичанам?

Я ничего не говорю Павлу Платоновичу о том третьем снимке из «австралийского периода» жизни его дяди. Я не хочу огорчать его версией Палёнова…

— Не рассказывал ли вам Михаил Михайлович, как и почему он оказался в Австралии?

— О своей жизни он распространялся мало. По семейным преданиям, у него вышел в Маниле конфликт с начальством. Кажется, с адмиралом. И он уехал в Австралию. Не исключена возможность, что тут была замешана и красивая женщина…

Я рассуждал вслух:

— В Маниле тогда был один русский адмирал — Энквист. Офицеры всех трех кораблей — «Олега», «Авроры» и «Жемчуга» — были очень недовольны тем, что он вывел крейсера из боя и повернул на юг, сдал их американцам. Быть может, Домерщиков надерзил Энквисту, высказал публично все, что он думает о его трусливом маневре?

— Это на дядю Мишу очень похоже…

— А как сложилась его судьба потом, после революции?

— Он остался в Петрограде вместе с женой-англичанкой. Ее звали Колди. Фамилию не помню. Жили они в Графском переулке. И у них родился сын. Колди хотела назвать его Ральфом. Но дядя настоял на русском имени, и мальчика нарекли Петром. Впрочем, для матери он был Питером. А потом и все его стали звать Питер, Питер…

В первые пореволюционные годы семье Домерщиковых пришлось туго. Семья бедствовала. Дядя искал работу, но безуспешно. Ремесел он не знал, а на сколь-нибудь ответственные посты его, бывшего офицера, сами понимаете, не брали… Но однажды в Адмиралтейском скверике он встречает, представьте себе, своего бывшего вестового, которого он спас при взрыве «Пересвета». Матроса сильно обожгло, он был беспомощен, и дядя сам привязал его к пробковому матрацу, вытолкнул за борт. Этот же матрос пережил с ним и гибель «Португали». Так вот, к тому времени, а было это, наверное, вскоре после гражданской войны, вестовой стал в Морском ведомстве большим человеком и в благодарность за спасение помог Михал Михалычу найти место, но не в военном флоте, а в торговом. Кажется, сначала он работал в центральном аппарате Главвода, потом его назначили капитаном парохода, который ходил из Ленинграда в Гавр и Лондон…

— Название парохода не помните?

— Нет, к сожалению… Плавал он на нем до года двадцать шестого или двадцать седьмого. Потом был неожиданно арестован. Почему — не знаю. Сам он об этом мне не говорил. Но, думаю, не обошлось без доноса. В том, что Михаил Михайлович был человек честный, сомнений у меня нет. Во всяком случае, невиновность его потом доказали и дядю реабилитировали — заметьте! — в тридцать седьмом году. Он вернулся из Сибири и какое-то время жил у нас в Москве. Мы отговаривали его возвращаться в Ленинград. Мало ли что… Там его все знали. Такой год был… Загремит по новой… Но жизнь свою он без Ленинграда не представлял. Вернулся-таки…

Колди с арестом мужа забрала Питера и навсегда уехала в Англию. Михаил Михайлович так больше никогда и не увидел сына. Переживал он это глубоко, но молча, по-мужски пряча чувства.

Где-то под Новосибирском он познакомился с подругой по несчастью, бывшей аристократкой петербуржанкой, женщиной красивой и энергичной, — Екатериной Николаевной Карташовой. Первый муж ее был драгунским офицером, в чем-то провинился перед Советской властью, и черная тень его судьбы задела и Екатерину Николаевну. Короче, они встретились на берегах не то Лены, не то Енисея и поженились.

В Ленинграде дядя снова оказался без работы. Офицерское прошлое вкупе со справкой об освобождении было не самой лучшей рекомендацией в тогдашних отделах кадров. И вот тут-то, в отчаянном своем положении, он встречает знакомого моряка, тоже бывшего своего матроса — везло ему на такие встречи! — который возглавляет могущественную и авторитетную организацию — ЭПРОН, экспедицию подводных работ особого назначения. Крылов, так звали этого бывшего матроса, берет Домерщикова к себе чуть ли не главным штурманом ЭПРОНа. Да, кажется, его так и называли — флагманский штурман ЭПРОНа. И в этой должности дядя пребывает до самой своей смерти. Умер он в сорок втором, в ленинградскую блокаду, от голода. И хотя Екатерина Николаевна добилась приема у комфлота, и тот дал разрешение на какой-то особый паек, куда входил даже портвейн, дистрофия зашла слишком далеко, и спасти Михал Михалыча уже ничто не смогло.

— А где он похоронен?

— Неизвестно. Скорее всего, где-нибудь в братской могиле. Вряд ли у Екатерины Николаевны хватило сил довезти его до кладбища. Сама она пережила блокаду, работала долгие годы воспитательницей в детском саду и умерла не так давно, лет пять-шесть назад… Вы знаете, более подробно о Михал Михалыче и Екатерине Николаевне вам может рассказать его племянница Наталья Николаевна Катериненко. Она живет в Ленинграде. Возможно, у нее остались какие-либо фотографии, документы. Запишите ее телефон и адрес…

Разумеется, все, что рассказал мне сейчас этот человек, последний из рода Домерщикова, если не считать Питера, который, может, жив, а может, нет, все, что я услышал сейчас, нуждается в архивных уточнениях, подтверждениях. Но строитель бхилайского комбината дал мне в руки крепкую путеводную нить — ЭПРОН. Да еще адрес ленинградской племянницы…

 

Глава девятая. Августейший фотолюбитель

Москва. Декабрь 1985 года

Дед мой, Соколов Михаил Романович, большой аккуратист, любил подшивать годичные подборки журналов. Сначала подшивал он «Ниву», потом «Огонек». Я возблагодарил его за этот труд, когда, перелистывая потрепанную подшивку «Нивы» за 1915 год, наткнулся на «Очерки военного корреспондента Н. Брешко-Брешковского с 28 фотографиями» под общим названием «Кавказские орлы в Галиции». То был подробнейший рассказ о фронтовых буднях Кавказской туземной конной дивизии, в просторечии Дикой дивизии. По времени он приходился как раз на ту зиму, которую провоевал вместе с Дагестанским полком разжалованный лейтенант Домерщиков.

Чтобы понять, сколь разительна была перемена в жизни бывшего флотского офицера родом с Адмиралтейской набережной Петербурга, надо хотя бы в двух словах обрисовать Туземную дивизию.

Пожалуй, в действующей русской армии не было столь пестрого экзотического соединения. Сформированная скорее с политической, чем с военной целью — дабы продемонстрировать сплоченность народов Кавказа вокруг престола, — дивизия состояла из шести полков — Дагестанского, Черкесского, Кабардинского, Ингушского, Чеченского и Татарского. Кроме того, в нее входил Конно-подрывной отряд, набранный из матросов-штрафников Балтийского флота. Кстати, именно этот отряд, как отмечал летописец дивизии, «стал главным очагом революционной пропаганды».

Порядки и нравы в Дикой дивизии отличались своеобразием. Здесь не насаждалась дисциплинарная муштра, горцы, как и казаки, приходили в строй со своим конем и оружием, приходили порой целыми семьями — отцы с сыновьями; рядовые всадники обращались к своим офицерам на «ты», но поступали так вовсе не от избытка демократизма, а потому, что многие из них понимали по-русски только команды; не зная цифр, всадники, бывало, не могли правильно устанавливать прицелы на своих винтовках.

Рукою очевидца:

«Каждый полк, каждая сотня — дружная, тесно сплотившаяся семья. Семья порою в буквальном значении слова, ибо многие всадники — близкая родня между собою. Сплошь да рядом попадаются сотни, где несут боевую страду отец с четырьмя сыновьями, да еще столько же, если не больше, двоюродных братьев. Остальные же — товарищи детских воинственных игр одного и того же аула… Австрийцы давно прозвали кавказских орлов „дьяволами в мохнатых шапках“. И действительно, одним своим видом, таким далеким от какой бы то ни было общеевропейской военной формы, кавказцы наводят на неприятеля панику. Такое же чувство испытала на западном фронте германская гвардия, когда союзники наши бросали на нее индийских сипаев и сенегальских стрелков».

Не только разномастными папахами, бурками, бешметами, черкесками была пестра Дикая дивизия; она являла собой и паноптикум диковинных судеб.

Так, помощником командира Ингушского конного полка служил французский принц Наполеон-Мюрат, правнук Неаполитанского короля. А подчинялся он заместителю командира дивизии — о ирония музы истории! — потомку князя Багратиона.

Тут никого не удивляло, что под началом бывшего балетного критика из «Нивы» — седобородого старца Валериана Ивлева, добровольно надевшего погоны ротмистра, — ходил бывший персидский генерал с лычками вахмистра За-Урбек Бек-Боров, в прошлом ашхабадский полицмейстер, бежавший из-под суда в Персию и там на волне гражданской войны возглавивший одну из армий. После разгрома шахских войск он вернулся в Россию и отправился искупать, старые грехи рядовым всадником в Дикую дивизию.

Командовал этим немыслимым воинством из джигитов и абреков, потомственных аристократов и отпетых авантюристов, штрафников и сорвиголов не кто иной, как родной брат российского царя великий князь Михаил Александрович. Вот ему-то я и обязан встречей со своим героем на страницах старой подшивки. Дело в том, что «его императорское высочество» обожало фотоискусство и щелкало своим «кодаком» направо и налево. Так в его объектив попал однажды и младший унтер-офицер Морской пулеметной команды Михаил Домерщиков. Ну а ушлый корреспондент «Нивы» догадался проиллюстрировать очерк двадцатью восемью довольно посредственными снимками своего августейшего соавтора.

Под полковым стягом спешились конники-кавказцы в папахах и при кинжалах. Среди горских лиц — несколько русских. В первом ряду полулежит, опоясанный пулеметной лентой, Михаил Домерщиков. Его характерное лицо нетрудно узнать даже под навесом косматой папахи. Грустный взгляд устремлен мимо велико княжеского аппарата. Он еще не знает, что морской министр отправил императору письмо с ходатайством о его судьбе.

«Зачисленный, во исполнение высочайшего вашего императорского величества повеления, в Кавказскую туземную конную дивизию Домерщиков за свою самоотверженную службу был награжден Георгиевскими крестами 4, 3, 2 и 1 степеней и произведен в младшие унтер-офицеры.
Подписал морской министр: Григорович».

Ныне главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта по представлению августейшего командующего Кавказской туземной конной дивизией ходатайствуют о возвращении Домерщикову прежнего чина лейтенанта. В виду сего, всеподданнейше испрашиваю Вашего императорского соизволения на возвращение Домерщикову утраченных им чинов и ордена Св. Станислава 3-й степени с зачислением его вновь на службу во флот с чином лейтенанта.

«Высочайше соизволено 16 сентября 1915 года».

Он еще ничего об этом не знает. Впереди его ждали кровопролитнейшие бои в Галиции…

Дикую дивизию трудно было удивить чьей-либо личной храбростью. В полках ее царил дух бесшабашной удали, замешанный на традиционной горской отваге и гусарском кураже.

Земляки Шамиля считали зазорным для своей чести прятаться в окопах. Всякий раз, когда требовалось отразить атаку неприятеля, они, душой не приемля позиционной войны, вылезали на бруствер и, стоя в рост, стреляли из своих винтовок по австрийской пехоте. Чтобы среди таких удальцов сорвать, как тогда говорили, полный георгиевский бант, надо было действительно быть храбрецом из храбрецов.

Мне не удалось пока найти в старых газетах описание подвигов Домерщикова в Галиции (такие статьи были не только в русских, но и во французских, бельгийских газетах). Помню из рассказа Еникеева, речь шла о спасении раненого командира сотни, о феноменальной меткости домерщиковского пулемета, что в общем-то совсем неудивительно, так как за щитком «максима» лежал перворазрядный офицер-артиллерист, прекрасно знающий баллистику, да и глаз у него был отменный — морской…

Вглядываюсь в старый снимок. На нем Домерщикову тридцать три. Это возраст главных свершений, и хотя позади полжизни, вместо взятых вершин — нулевая отметка. Его однокашники командуют кораблями, а у него на плечах погоны рядового. Где-то в Петрограде осталась красавица жена, почти не знающая русского языка. Еще дальше, в немыслимо далекой Австралии, брошены вилла и дом полная чаша… Но на лице его ни тени уныния, напротив — злая решимость прострочить дорогу в будущее огнем из пулемета.

Легко быть прорицателем, зная судьбу своего героя наперед. О, если бы можно было через световую магию фотографии связаться с ним напрямую! Я бы сказал ему: «Выше голову, выше, рядовой Домерщиков! Через считанные месяцы вы вернетесь на флот. Вы еще станете капитаном и поведете свой пароход в большое плавание.

Будут Япония и Китай, Цейлон и Сингапур, Египет и Италия, Англия и Франция… Ни одна пуля вас не тронет, и вы счастливо переживете гибель двух кораблей, ибо тот не утонет, кому суждено умереть от голода… Да, впереди еще немало бед и превратностей. Будет боль по потерянному сыну, но будут и семь лет полных мужского, отцовского счастья. Будет любимая и любящая женщина. Будут надежные друзья. Будут злые наветы и горькая чаша, но доведется — и не посмертно, а при жизни — ощутить торжество справедливости. И самое главное — будет Родина, обретенная навсегда. Будет флот — до конца жизни. И навечно пребудут дедовские мосты над Невой, и на вечную стоянку встанет корабль вашей мичманской юности — высокотрубная красавица „Аврора“»…

 

Глава десятая. Дом на Английской набережной

Москва. Январь 1986 года

Итак, в руках у меня две надежные нити: ЭПРОН и ленинградская племянница Домерщикова — Наталья Николаевна Катериненко.

Еду в Министерство морского флота, спрашиваю в Советском комитете ветеранов войны, звоню в Главный штаб ВМФ — разыскиваю ветеранов довоенного ЭПРОНа, тех людей, кто служил вместе с Домерщиковым, кто хоть что-то может о нем рассказать… Как мало их осталось! И ведь не бог весть какая старина — тридцать восьмой, сороковой годы. Этот умер, тот погиб, умер, умер, погиб, инфаркт, инсульт, рак…

ЭПРОН… Сейчас даже всеведущие редакторы просят раскрыть в тексте полное название этой организации. А до войны каждый мальчишка мог без запинки расшифровать пять букв: «Э» — экспедиция, «П» — подводных, «Р» — работ, «О» — особого, «Н» — назначения.

«Суда, грузы, подводные кабели, мины, захороненные на дне морском радиоактивные отходы, экипажи подводных лодок, заживо погребенные на глубине сотен футов, — все это объекты морских спасательных работ, реквизит мрачных трагедий…» Эти слова Джозефа Горза, автора книги «Подъем затонувших кораблей», как нельзя лучше объясняют характер деятельности ЭПРОНа.

Да, имя ЭПРОНа гремело в довоенные годы. То была мощная и авторитетная, как сказали бы сейчас, фирма. История ее рождения могла бы стать сюжетом приключенческого романа. В 1923 году на Черном море была образована по приказу Дзержинского водолазная группа для поиска золота с затонувшего во времена Крымской войны английского парохода «Принц».

С этого романтического задания и началась весьма серьезная деятельность ЭПРОНа.

Эпроновцы извлекали из толщи ила орудийные башни взорвавшейся «Императрицы Марии», водолазы экспедиции подняли многие затопленные под Новороссийском корабли, заставили всплыть дюжину подлодок, погибших в годы первой мировой и гражданской войн… К началу Великой Отечественной эпроновцы вырвали из подводного плена около 450 боевых кораблей и судов, спасли от гибели 188 терпевших бедствие пароходов.

Уже на шестой год своих героических подводных работ экспедиция была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

С 1931 года ЭПРОН становится всесоюзной самостоятельной организацией. Правда, в оперативном отношении она подчинялась Наркомату Военно-Морского Флота, да и структура ее была военной. По сути дела, ЭПРОН представлял собой флот во флоте. В его распоряжении были десятки спасательных судов, морских буксиров, катеров, водолазных ботов, огромный понтонный парк. ЭПРОН имел свой техникум, свой журнал, свою газету, свой санаторий и даже свой совхоз.

Душой ЭПРОНа, его флагманом и комиссаром был человек ярчайшей судьбы — контр-адмирал Фотий Крылов.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Фотий Иванович Крылов возглавил ЭПРОН в 1931 году. Большевик с 1915 года. Служил матросом-комендором на «Александре II». В феврале семнадцатого за храбрость и инициативность был произведен в прапорщики по адмиралтейству. Но уже в октябре, сняв офицерские погоны, Крылов обучает в Кронштадте пулеметную команду Красной Гвардии.

В восемнадцатом — он старший артиллерист на корабле «Верный». Это тот самый «Верный», что в историческую ночь стоял на Неве вместе с «Авророй». В трудные годы блокады «Верный», так же как и его бывший старарт, станет спасателем.

Большевистская судьба Крылова бросала его на моря Белое и Черное, на Каспий и Балтику, и всюду он был на высоте положения. Он не засиживался в кабинетах и лично возглавлял самые сложные, самые ответственные судоподъемные операции, будь то спасение «Сибирякова» или подъем «Садко». Его любили, его знали, им гордились. Его называли «Чкаловым подводных глубин». О нем писали Алексей Толстой, Вячеслав Шишков, Иван Соколов-Микитов…

Рукою очевидца:

«Фотий Иванович очень переутомлен, силы надорваны; ему еще нет сорока, а его густые, торчком, вихры над высоким лбом — с проседью. О Крылове надо много писать, его жизнь есть путь подлинного революционера и преданного строителя социализма. Он всегда на деле, всегда там, где требуются воодушевление, натиск, последний удар воедино собранных сил»
(Вячеслав Шишков).

«Самое замечательное в этом… крепком духом человеке — его простота, отвращение к позе, его умение заражать энергией и волей к победе работающих с ним людей. Поразительна его неутомимость, хороша его улыбка, детским простодушием освещающая лицо»
(И. Соколов-Микитов).

Вот такой человек принял деятельное и смелое участие в судьбе бывшего офицера Михаила Домерщикова. Он взял его к себе в ближайшие помощники, не обращая внимания на косые взгляды, наветы и сложное прошлое этого моряка. Взял, потому что знал его еще с двадцатого года (если не раньше), когда по направлению ЦК РКП (б) работал в торговом порту Петрограда. Домерщиков же был назначен по рекомендации своего бывшего вестового капитаном парохода «Рошаль».

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Лондонский порт. Темза. На фоне океанского суперлайнера скромный морской трудяга товарно-пассажирский пароход «Рошаль»: белые надстройки, черная труба, красный флаг на гафеле.

Это был старый пароход с такой же непростой боевой судьбой, как и у его капитана.

Его построили в 1899 году в Гулле и нарекли «Великим князем Александром Михайловичем». В апреле 1915 года пароход мобилизовали и зачислили в состав Балтийского флота. В октябре семнадцатого экипаж «Великого князя» перешел на сторону революции, а в восемнадцатом пароход получил свое новое имя. «Рошаль» участвовал в героическом Ледовом переходе из Гельсингфорса в Кронштадт, когда были спасены основные силы Балтийского флота.

Затем его разоружили и передали в ведение Мортрана, где он ржавел целых два года у портовой стенки, пока его снова не призвали на военную службу. В 1923 его передали Трансбалту и определили на заграничную линию Ленинград — Гавр — Лондон.

Молодой торговый флот республики, обескровленный войнами, нуждался даже в таких стариках, как «Великий князь», едва выжимавший из своих полутора тысяч паровых лошадиных сил одиннадцатиузловой ход. Каждый рейс на таком судне с расхлябанной машиной, с протекающим корпусом был подвигом. Но главный свой подвиг «Рошаль» совершил на сорок пятом году многотрудной жизни. Старый пароход и его бывалый капитан — оба, хоть и порознь, дотянули до Великой Отечественной, и каждый как мог приблизил День Победы.

«Рошаль» под командованием капитана А. Соболева обслуживал береговые части Северного Флота — ходил под обстрелом немецких батарей в Мотовский залив, доставлял воинские грузы защитникам Кольского полуострова.

В феврале 1944 года «Рошаль» вышел в Индигу за рыбой для действующего флота. Обычно туда пробивались только ледоколы. Но обстановка вынудила отправить старый, вконец изношенный пароход, не имевший никаких ледовых подкреплений. «Рошаль» пробился. За тот рейс его капитан был награжден орденом. А надо было бы и флаг парохода украсить орденом…

Я вращаю диск весь день. Телефон — идеальная машина поисков. В блокноте моем растет столбец телефонных цифр и фамилий. Бесконечное вычитание номеров из номеров, имен из имен, пока наконец не находится искомое: Николай Петрович Чикер и семь цифр его ленинградского телефона.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Контр-адмирал-инженер в отставке Николай Петрович Чикер начинал свою службу в довоенном ЭПРОНе. С 1957 года по 1972-й возглавлял аварийно-спасательную службу Военно-Морского Флота. На его счету десятки уникальных операций по подъему затонувших судов и спасению экипажей подводных лодок. Лауреат Государственной премии СССР. Живет и трудится на одном из предприятий Ленинграда.

Имя Чикера мне было знакомо по службе на Северном флоте. Я изучал подписанные им инструкции по аварийно-спасательному делу, я встречал эту фамилию под предисловиями к увлекательнейшим книгам о судоподъеме. В моих глазах этот человек представал хранителем многих морских тайн, и то, что он лично знал Домерщикова и знал, как выяснилось из предварительного телефонного разговора, с самой лучшей стороны, бросало особый свет на моего героя и на самого адмирала.

Ленинград. Февраль 1986 года

Прямо с Московского вокзала еду к Парку Победы, близ которого живет Николай Петрович Чикер.

Массивный человек с седой шевелюрой открыл мне дверь. Кабинет с моделями кораблей, украшенный чеканкой и картинами на морские сюжеты, с «сухим аквариумом» из кораллов, являл тихую гавань бывалого моряка. В нем мы и расположились.

Николай Петрович листал свою книгу «Служба особого назначения», выискивая фотографию Домерщикова. То был рабочий экземпляр, в который автор от руки дописывал всевозможные уточнения и дополнения. Под портретами друзей и сослуживцев мелькали скорбные даты: «Умер…», «Погиб…», «Умер…». Скорбная и гордая поминальная книга… Старый адмирал листал не страницы, а годы своей жизни. К сожалению, на групповых снимках Домерщикова не оказалось. Тогда Чикер стал рассказывать то, что помнил: — С Михаилом Михайловичем я познакомился в конце тридцатых годов. Это был обаятельный интеллигентный человек с выправкой флотского офицера. Правильная речь старого петербуржца, мягкие манеры, высокая морская культура — все это его выделяло… Флагманский штурман ЭПРОНа? Такой должности у нас не было. Домерщикова называли так в шутку. Он неизменно присутствовал на разборах судоподъемных операций… Седой, вдумчивый… В морской форме без знаков различия. Работал он в штабе ЭПРОНа в качестве консультанта и переводчика. В совершенстве зная английский, а также французский и немецкий, он держал руководство ЭПРОНа в курсе всех новинок зарубежного судоподъема. Начальник ЭПРОНа, а это был весьма незаурядный, можно сказать, легендарный человек, флагман второго ранга Фотий Иванович Крылов очень ценил своего помощника.

Разница в возрасте мешала мне сблизиться с Домерщиковым, но мы, молодые корабельные инженеры, с большим уважением относились к этому человеку.

Перед войной мне пришлось поднимать корабль, на котором Михаил Михайлович ходил в Цусиму — крейсер «Олег». В гражданскую английские катера торпедировали его, и он затонул в районе Толбухина маяка. Затонул неудачно — нос его выходил в Морской канал и мешал судоходству. Попробовали поднять «Олега» на понтонах, но илистый грунт слишком прочно присосал корабль. Решили взорвать крейсер старыми шаровыми минами. Подвели их под наиболее уязвимые места корпуса. Взорвали. Пол Кронштадта осталось без стекол, но в корабле мины проделали лишь трубообразные пробоины. Пришлось резать перемычки и поднимать «Олега» по частям…

Я спросил Чикера, где размещался до войны штаб ЭПРОНа, и он объяснил, как разыскать последнее место службы моего героя.

«Волга» с шашечками на борту с трудом продвигалась по Невскому. Над Ленинградом только что отбушевала метель, и посреди проспекта тянулся высокий снеговой гребень, сметанный автоуборщиками. В ветровом стекле тускло золотился граненый, как клинок кортика, шпиц Адмиралтейства.

…Я ехал на набережную Красного Флота (бывшую Английскую). Там, у моста, где мемориальным камнем помечена историческая стоянка «Авроры», глядит окнами на Неву здание не бог весть каких статей. В великолепной шеренге аристократических особняков, протянувшейся от Зимнего дворца вдоль Невы, дом № 34 почти не приметен: ни колоннад, ни широкогрудых атлантов, ни каменных львов… Здесь до войны размещался штаб ЭПРОНа. Внимательный прохожий, разглядывая фасад, будет немало озадачен, когда увидит среди гипсовых гирлянд и маскаронов, составляющих скромный декор здания, штурвалы, якоря и водолазные шлемы, вылепленные по фризу верхнего этажа. В сорок пятом, ремонтируя здание штаба, матросы-эпроновцы украсили его на свой вкус.

Бывает так, и геологи это знают: расколешь иной невзрачный булыжник и ахнешь — сердцевина сверкнет вдруг гроздью аметистов. Вот такое же чувство возникло у меня, когда я заглянул внутрь дома № 34.

Поднявшись по широкой парадной лестнице, я попал в… высоченный грот с бетонными сталактитами, с перламутровыми морскими раковинами, вмурованными в бугристые дикие стены. Это было так неожиданно и так натурально для штаб-квартиры экспедиции подводных работ… Я подумал, что это наверняка идея Фотия Ивановича Крылова — разрядить казенную учрежденческую обстановку столь романтическим сооружением. Куда как символично: путь в кабинет «флагмана затонувших кораблей» пролегал под сводами подводного грота.

Меж сталактитов поблескивала застекленная фигурная дверь. Я приоткрыл ее и ахнул: в глазах зарябили золоченые арабески Мавританского зала. Открыл еще одну дверь и попал в роскошный барочный Белый зал, в котором людно даже тогда, когда он пустует, людно от присутствия множества лепных нимф, атлантов, муз, кариатид, античных богов…

Право, сюда стоило прийти, как в некий филиал Эрмитажа, филиал негласный, неофициальный… Водил меня по этим залам немолодой дежурный электрик в синем техническом халате — Александр Арвидович Пернов. Роль добровольного экскурсовода взял он на себя не скуки ради и не по распоряжению начальства, а потому, что проработал в доме № 34 четверть века и не без основания считал себя старожилом и знатоком этого прекрасного здания.

Пернов провел меня в бывший кабинет начальника ЭПРОНа (его занимал теперь главный врач флотской поликлиники). Кабинет, где обсуждались планы уникальных судоподъемных операций, рождались дерзкие идеи, разбирались подводные поединки, кое-что сохранил из своего былого великолепия: темные дубовые панели, хрустальную люстру, камин черного мрамора с бронзовыми виньетками и зеркалом, которое еще помнило коренастого энергичного адмирала с кудрявой проседью черных волос. Помнило оно и высокого седобрового моряка в кителе без нашивок, но раз молвившего на «крыловских ассамблеях» свое веское слово военспеца.

Море не оставило этот дом и поныне. Над его парадным горит красный неон: «Маяк». Большую часть здания занимает заводской клуб старейшей русской верфи. Со стапелей этой верфи, основанной еще Петром, сошли и первый русский пароход «Екатерина», и первый русский броненосец «Петр Великий», и все те корабли, с которыми была связана жизнь эпроновца Домерщикова — «Аврора», «Олег», «Пересвет»…

Отсюда, из этих окон в октябрьскую ночь семнадцатого года хорошо была видна «Аврора», бросившая якорь напротив — у Николаевского моста. И отблеск выстрела ее бакового орудия полыхнул и исчез в таинственной глубине надкаминного зеркала…

Я верю в магию старых стен, верю в их способность помогать всякому, кто пытается постичь прошлое не только с помощью бумаг и музейных экспонатов… Именно поэтому я позвонил ветерану ЭПРОНа, заслуженному изобретателю РСФСР Анатолию Федоровичу Мауреру (номером его телефона снабдил меня Чикер) не откуда-нибудь, а из бывшего крыловского кабинета. Энергичный голос сообщил, что он, Маурер, хорошо знал Домерщикова как замечательного специалиста и как человека прекрасных душевных качеств. Перед самой войной Крылов назначил его наблюдающим за постройкой специализированных спасательных судов для ЭПРОНа «Шлем» и «Водолаз». Последний героически погиб на Дороге жизни, что шла через Ладогу.

Все-таки странная судьба для военного моряка. Полжизни Домерщикова учили топить корабли. Но ему, видно, на роду было написано совсем иное — спасать. Он спасал раненых с торпедированной «Португали», спасал матросов с «Пересвета», спасал затонувшие корабли, строил спасатели, чтобы те спасали потом жителей блокадного Ленинграда… Тут было над чем подумать…

Я спустился в грот, чтобы слегка передохнуть от всего увиденного и услышанного, записать кое-что в блокнот… Но отдыхать в тот день мне было заказано.

Мой добровольный гид рассказал мне, что этот дом приобрела в начале века графиня Игнатьева, жена генерал-адъютанта Николая Павловича Игнатьева, чье имя чтут в Болгарии как героя освободительной войны, как человека, подписавшего от имени России Сан-Стефанский договор. Сын четы Игнатьевых, лейтенант гвардейского экипажа Владимир Игнатьев, погиб в Цусимском сражении. В его память безутешная мать и построила этот грот.

Я обвел мрачноватые своды новыми глазами. Выходило, что экзотический грот вовсе не чья-либо причуда, не дань романтизму. То была как бы символическая могила сына-моряка — такая, какой представляла ее себе мать там, на дне Желтого моря, где остался лежать лейтенант Игнатьев со многими своими товарищами: вместо фамильного склепа рисовался ей подводный грот, где вместо свечей — сталактиты, вместо икон — раковины… Быть может, в этой импровизированной часовне она находила некое утешение своему горю. Конечно же, она верила в прекрасную смерть своего сына, не подозревая, что моряки на своих железных кораблях гибнут безобразно, растерзанные не пулями — осколками пудовых снарядов, гибнут, сваренные в перегретом пару, сожженные в огне корабельных пожаров… «Цусима» Новикова-Прибоя расскажет об этом спустя четверть века. Но она не читала суровый роман, написанный очевидцем, и умерла, веря в таинственные подводные чертоги, куда переселился ее единственный сын…

Я спросил Пернова, откуда он так хорошо знает историю: что это — увлечение, не состоявшееся призвание?..

— Я сам живая история, — усмехнулся электромонтер. — В жилах моих понамешано крови — от латышского кузнеца до французского маркиза. Прапрадед мой маркиз Перноу де Нотрп переселился в Россию еще в начале девятнадцатого века. Прапрадед по матери — берлинский скрипичный мастер шотландского происхождения Якобсон. Сын его служил придворным музыкантом у князя Неклюдова и увел у него дочь. От них родился мой дед Михаил Карлович Яковлев, генерал-майор по адмиралтейству, главный строитель броненосца «Орел», на котором ходил в Цусиму Новиков-Прибой. Дед был видным кораблестроителем. О нем писал академик Крылов, у него учился известный инженер Костенко, выведенный Новиковым-Прибоем в романе как Васильев. Костенко потом и сам написал книгу «На „Орле“ в Цусиме». Он известен как крупный советский инженер-практик, лауреат Государственной премии.

Ну а дед мой генерал Яковлев с первых же дней Октября перешел на сторону Советской власти. Умер он уже в преклонном возрасте в 1931 году, но до последних лет жизни работал. Мальчишкой помню его за верстаком, у тисков. Он делал модели кораблей. Кое-что хранится и сейчас в Центральном Военно-морском музее…

Я слушал электромонтера в синем халате, ничему не удивляясь. Я понимал, что старые стены сыграли со мной добрую шутку и я попал в некое фокусное средоточие исторических линий, преломленных сводами грота, как зеркальной параболой. Или, как бывает в океане, гидрофоны акустиков попадают в особый слой — подводный звуковой канал, по которому сразу же становится слышно далеко-далеко — на сотни миль вокруг. Я нечаянно вторгся в такой «звуковой канал», залегающий в пластах истории, и раковины грота из немыслимой дали доносят до меня и шум Желтого моря, врывающегося в люки тонущих кораблей, и раскаты цусимской канонады, и грохот взрыва на «Пересвете», и эхо залпа «Авроры», и отзвуки салюта над прорванным блокадным кольцом.

Если внимательно вслушаться, то сквозь орудийную пальбу и треск временных помех можно различить и голоса исчезнувших людей. Они звучат, они слышны из девятьсот пятого, из семнадцатого, из сорок второго. Надо только не упустить этот чудесный «звуковой канал», надо спешить, надо действовать…

 

Глава одиннадцатая. У кого бумаги Домерщикова?

«Эпроновская нить» раскрыла — увы! — немногое… Нить вторая ведет меня в Дачное на бульвар Новаторов к двоюродной племяннице Домерщикова Наталье Николаевне Катериненко. Это единственный теперь человек в Ленинграде, а может быть, и в целом мире, который хорошо знал Михаила Михайловича в последние годы его жизни. От Павла Платоновича я был наслышан, что Катериненко, коренная ленинградка, пережила блокаду, преподавала английский язык в Арктическом училище, а ныне вышла на пенсию. Она предупреждена письмом о моем визите, и я надеюсь узнать у нее очень многое, надеюсь на невероятное — вдруг у нее сохранились бумаги Домерщикова, его походный дневник, письма?

Мы сидим в маленькой квартирке блочного дома, и я слушаю взволнованный рассказ пожилой женщины, волнуюсь сам, жадно забрасываю ее вопросами, сержусь на себя, что сбиваю Наталью Николаевну с мысли, но ничего не могу поделать.

— Дядю Мишу я запомнила уже немолодым. Но это был человек с удивительно молодой душой, несмотря на то, что ему выпало, и на все, что он пережил. Он был весел, обаятелен, остроумен, прекрасно танцевал, и я, семнадцатилетняя девчонка, охотно поверяла его во все сердечные тайны. Он лучше мамы мог подсказать, как нужно поступить в той или иной ситуации.

…Шили они втроем — дядя Миша, Колди и Питер — в доме по Графскому переулку. Колди, высокая худая шатенка, воспитывала Питера на английский манер. Зимой и летом он ходил в коротких штанишках — с голыми коленками. Еще носил широкополую соломенную шляпу с лентой. У меня до сих пор лежит его английский букварь…

Я перелистал довольно растрепанную азбуку. Корявыми детскими буквами на полях было выведено: «Domerschikow», а чуть ниже по-русски, по-деревенски: «Тэта».

— Это его учила писать по-русски няня Тоня. Красавица. Она приехала из глухой деревни, малограмотная. Но была очень добрым человеком, преданным дядиной семье бесконечно.

Когда Колди с сыном не вернулась из Англии, а это стало известно спустя два дня, на троицу, Михаила Михайловича арестовали прямо на пароходе. Тоня сохранила квартиру, все вещи, все, все… Она посылала ему теплые вещи и продукты. Она отправилась в Москву хлопотать о нем по начальству. Добилась смягчения его приговора. Вроде бы он стал работать по специальности — судоводителем где-то под Новосибирском. Потом она поехала к нему туда, в ссылку, и там встретила его с другой женщиной — Екатериной Николаевной Карташовой. Красивая образованная петербуржанка, она пострадала из-за первого мужа, царского офицера. И познакомилась в ссылке с Михаилом Михайловичем. Они, что называется, нашли друг друга и поженились. Для Тони это было большим ударом, дядю она любила до беспамятства, и Тоня не выдержала, сошла с ума и незадолго до войны умерла. Такая вот грустная история.

Дядя вернулся в Ленинград с Екатериной Николаевной в году тридцать шестом — тридцать седьмом… Снимали где-то комнату. Бедствовали. Дядя никак не мог устроиться на работу. И вдруг — о счастье! — его взял к себе начальник ЭПРОНа Фотий Иванович Крылов. Очень скоро Михаил Михайлович получил комнату в новом доме, который был построен специально для работников этого ведомства. Его и сейчас так называют — дом ЭПРОНа. Это на улице Скороходова, бывшей Большой Монетной, немного в стороне от Каменноостровского проспекта. Да… Жизнь Михаила Михайловича наладилась, его ценили, он был при деле, носил морскую форму, дружил с писателем Новиковым-Прибоем. Тот даже в гости к нему приезжал. Но вскоре началась война. Мы жили в другой части города и потому в первую блокадную зиму оказались разобщены. Трамваи не ходили. Пешком в такую даль не добраться. В общем, о дядиной смерти я узнала спустя почти год. Екатерина Николаевна выжила. Я помогла ей устроиться в заводскую столовую мыть котлы. Потом она работала в детском саду воспитательницей. И после войны там так и осталась. Умерла она не так давно, по-моему, в конце семидесятых. Ее разбила болезнь Паркинсона, и соседи по квартире отвезли Екатерину Николаевну в дом престарелых. Детей и близких родственников у нее не было.

— Бумаги! Бумаги Домерщикова, его дневники, письма, фотографии… Где это все? Это могло у кого-нибудь сохраниться?

— У меня, кроме букваря Питера, — вздохнула Катериненко, — и двух детских фотографий дяди, ничего не осталось.

Она достала два старинных фото на толстых паспарту с вензелями петербургского ателье.

Три маленьких мальчика, три брата в матросских костюмчиках внимательно смотрят в объектив аппарата. Для одного из них — Михаила Домерщикова — этот наряд оказался пророческим. Форму моряка он так и носил потом с трех лет и всю жизнь, до самой смерти… На втором снимке, сделанном спустя лет семь, все те лее три брата, но пути-дороги их уже наметились и разошлись: старший — Платон — облачен в мундирчик училища правоведов, на плечах среднего — Константина — лежат кадетские погоны, младший же — Михаил — стоит в центре, облокотившись на старинный фолиант. Мальчику лет десять, на нем ладно сидит бушлатик морского кадетского корпуса с якорьками на лацканах. Он смотрит уверенно, с достоинством и вместе с тем с той комичной серьезностью, с какой дети копируют взрослых.

Я разглядываю его без улыбки. Там, в разводьях смутного фона, я вижу корабли этого мальчика — «Аврору» и «Олег», «Жемчуг» и «Пересвет», «Младу» и «Рошаль»… Его ждет Цусима и скитальчество по Австралии; конные лавы Дикой дивизии и взрыв корабля в студеном зимнем море, его осенит жертвенная женская любовь и очернит чудовищная клевета. Все будет в его жизни. И он смотрит в нее бесстрашно.

— Может быть, Екатерина Николаевна, — робко предполагаю я, — взяла с собой в дом престарелых бумаги и фотографии мужа? Может быть, они там и лежат где-нибудь в архиве?

Наталья Николаевна только покачала головой:

— Не думаю… Екатерине Николаевне в ее беспомощном состоянии было не до бумаг…

— В каком доме престарелых она умерла?

— На Смольной…

Я снял трубку и по «09» узнал нужные телефоны.

— Нет, — ответили мне. — Личные архивы наших пациентов мы не храним. В лучшем случае вы сможете отыскать лишь историю болезни гражданки Домерщиковой.

История болезни… Мне нужна была история жизни. Как глупо хранить «скорбные листы», как досадно, что у нас не принято подводить итог человеческой жизни хотя бы на одной тетрадной страничке. Имярек такой-то прожил столько-то, совершил то-то и то-то, оставил после себя столько-то взращенных детей, построенных домов, посаженных деревьев, вырытых колодцев, написанных книг… И пусть бы эти тетрадные странички, пусть бы эти кратчайшие истории жизни, вместо историй болезни, хранились бы вечно — при ЖЭКах или районных архивах, при кладбищах или загсах. Ведь даже от самой заурядной жизни должно оставаться нечто большее, чем даты на надгробии…

— Наталья Николаевна, может быть, у соседей что-то осталось? В старых коммуналках всегда большие антресоли, а там иной раз такое пылится…

— Ой, вряд ли… Сейчас чуть где лишняя бумажка завелась, ее тут же в макулатуру, на талоны… Свое-то толком не хранят, не то что соседское.

Тем не менее Катериненко начертила мне схемку, как найти дом ЭПРОНа, и я отправился на улицу Скороходова, бывшую Большую Монетную. Огромное шестиэтажное здание с высоченными колоннадными воротами, выстроенное буквой «Л», выходило острым углом на стык улиц Скороходова и Льва Толстого.

Забегая вперед, скажу, что дом № 30 по улице Скороходова — частица истории нашего флота. Здесь жили адмиралы Алафузов, Галлер, Кузнецов, племянник Н. К. Крупской, вице-адмирал-инженер Крупский… Бывал здесь и Новиков-Прибой…

У дворничихи — она еще помнила Екатерину Николаевну — я узнал номер квартиры, где была комната Домерщиковых. С волнением поднимаюсь на пятый этаж. Вот стены, в которых закончилась жизнь моего героя… Мир вам, стены этого дома!

Звякает дверная цепочка, щелкает замок, и я вступаю в чужую жизнь. Слова приветствия, слова объяснений, недоумение и настороженность сменяются радушной улыбкой.

— Да-да, жили здесь такие… Екатерина Николаевна, боже!.. Неужели вы ее знаете? Какие славные люди…

Мы наконец знакомимся окончательно: Ольга Павловна Беркутова, преподаватель химии в одной из ленинградских школ. В квартире по-прежнему живет несколько семей, и мы проходим в комнату Беркутовых, отделенную тонкой перегородкой от бывшей комнаты Домерщиковых.

О своей соседке Ольга Павловна рассказывала восторженно:

— Добрейшей души человек… Образованнейшая женщина. Читала романы на французском, английском, немецком… И нас учила, соседских девочек, меня и сестру. Михаила Михалыча мы уже не застали, но она много о нем рассказывала, его фотографиями была увешана вся стена… В молодости Екатерина Николаевна была очень красивой, эффектной дамой. Из состоятельной семьи… Конечно, ей пришлось нелегко. Но она никогда не унывала, мы не слышали от нее ни одной жалобы на жизнь… У нее не было профессии, но она научилась шить и подзарабатывала себе к пенсии. Пенсия у нее была невелика — сколько может получать воспитательница детского сада? Детей у нее не было, Но она всю себя отдавала своим воспитанникам: учила их хорошим манерам, мастерила им игрушки… Знаете, после войны плохо было с игрушками. А она хорошо рисовала. И вырезала бумажных кукол на весь детский сад, чтобы хватило всем ребятишкам.

Очень любила собак. В блокаду после смерти мужа отнесла куда-то его именные золотые часы — швейцарский хронометр, отделанный перламутром, — обменяла на какую-то еду, чтобы подкармливать собаку. Вот такая она была… Со смертью мужа у нее не осталось никаких родственников. В последние годы, когда болезнь уже подбиралась к ней, она держалась только потому, что надо было прогуливать собаку. Екатерина Николаевна вставала, заваривала кофе, приводила себя в порядок — она, знаете ли, следила за собой до самых последних лет, даже в свои семьдесят два делала себе маникюр! Потом выводила Зорьку, у нее всегда лайки жили, гулять…

Злые языки судачили: мужа, мол, голодом уморила, а собак кормила. На чужой роток не накинешь платок… Я думаю, что Михал Михалыч отдавал ей большую часть своего пайка. Иначе он поступить и не мог. Он был так воспитан, старого еще закала мужчина… Так вот я и говорю, что забота о собаке — единственное, что поддерживало Екатерину Николаевну; и когда Зорьки не стало, она как-то вдруг сразу постарела, сникла, и тут-то ее скрутила эта самая болезнь Паркинсона. Она часами сидела в своем кресле, она не могла двигаться… Совершенно беспомощный человек. Мы ухаживали за ней всей квартирой, кормили, мыли, носили в туалет… Потом у меня родилась дочь, жизнь резко осложнилась, и тогда мы отвезли Екатерину Николаевну в дом престарелых, где она вскоре скончалась. Кажется, в семьдесят восьмом году.

— Какие-нибудь бумаги, фотографии остались после нее? — спросил я с замиранием в голосе.

— У нас почти ничего не осталось… Мебель… У них была красивая мебель из карельской березы — старинные бюро, шкаф, трюмо, кровать… Все это сдали в комиссионку. Я взяла себе несколько книг…

— Можно взглянуть?

Беркутова достала с полки три томика карманного формата. Это были прекрасные словари издания братьев Гарнье — франко-, немецко- и итало-русский, переплетенные в темно-красную кожу с золотым тиснением. Книги источали густой гвоздичный аромат, за корешками таилось целое кладбище иссохших, должно быть, еще в блокаду клопов…

На титуле итало-русского словаря я обнаружил каллиграфическую надпись, сделанную пером: «М. Домерщиковъ. Римъ. 26 февр./11 мар. 1917-го». Значит, после гибели «Пересвета» старший офицер попал из Порт-Саида в Италию, где и приобрел все эти словари…

Немного. Но все же… Эта мизерная удача обнадеживала. Нет, нет, рукописи ее горят! Я на верном пути. Дневники и письма старшего лейтенанта Домерщикова отыщутся и прольют свет на тайну гибели «Пересвета».

Беркутова порылась в пухлой телефонной книжке.

— За Екатериной Николаевной, — пояснила она между делом, — ухаживала одна женщина. Звали ее Тая. Вот она может что-то сказать о судьбе интересующих вас бумаг. Правда, она ничего не слышит, и изъясняться с ней надо записками…

Беркутова лихорадочно листала книжку. Конечно же, Таиного адреса не оказалось…

— Не расстраивайтесь! Я сейчас позвоню сестре. Таня хорошо ее знала.

Сестра Таня смогла отыскать адрес, и я, не теряя минут (время приближалось к десяти вечера), помчался на такси за Черную речку на Удельный проспект.

Старый двухэтажный домик, послевоенной — немецкой — постройки утопал в ночных сугробах. Мне пришлось довольно долго объяснять через дверь двум одиноким пожилым женщинам, кто я и зачем звоню в столь поздний час. Преодолев опаску, соседки отворили.

Помня, что Тая, Таисия Васильевна, глуха, я показал ей заранее набросанную записку. Она кивнула и повела рассказ о Екатерине Николаевне с той же светлой улыбкой, с какой рассказывала о ней и Беркутова. Они познакомились в 1949 году, когда пятнадцатилетняя Тая, проходя мимо скамейки, на которой сидела Домерщикова, приласкала собачонку, очередную питомицу Екатерины Николаевны. И тут же получила неожиданное приглашение: «Приходи ко мне, девочка. Помогу тебе уроки готовить». Так началась эта долгая (в двадцать семь лет) и верная дружба бывшей петербургской аристократки и дочери кочегарши с экспериментального завода. От сверстниц и сверстников Таю отчуждал врожденный физический недостаток: одна нога у нее была тоньше другой. Но в общении с пожилой женщиной, прожившей трудную и интересную жизнь, девушка забывала о своем несчастье, прилежно учила французский, запоминала правила хорошего тона, помогала Екатерине Николаевне по хозяйству.

— Для меня она была второй матерью. И когда она умерла, я похоронила ее прах в могиле мамы на Северном кладбище.

Таисия Васильевна извлекла из ящика стола свидетельство о смерти. Оно было датировано 9 июня 1976 года.

Судьба этой женщины завершилась с непреложностью революционной логики: дочь действительного статского советника, крупного петербургского финансиста закончила свой жизненный путь не в фамильном склепе, а в могиле подкатчицы угля из заводской кочегарки. Прах обеих женщин, презрев сословные предрассудки, мирно покоится в одной ячейке колумбария. И знает об этом только Тая, Таисия Васильевна, да еще я. Ведь имя Екатерины Николаевны Домерщиковой не выбито на погребальной плите. Муж ее лег в безымянную могилу, и она разделила с ним эту последнюю превратность судьбы, как делила все прочие невзгоды — ссылку, бездетную жизнь, блокаду… А впрочем, те девять лет, которые они прожили вместе, наверно, были для них самыми счастливыми. Я понял это, разглядывая фотографии, которые отыскала в своем столе Тая. Екатерина Николаевна, окруженная детьми, смотрела в аппарат улыбаясь. То была улыбка грустной мудрости, человека, прошедшего сквозь бури и тернии своего века. И какого века!..

Пока Таисия Васильевна рылась в тумбочке, ища новые фотографии, я оглядел ее комнату. Более чем скромное жилище одинокой женщины. У единственного окна стояло нечто вроде кросен с натянутыми нитями.

— Это она шарфики плетет, — пояснила соседка. — Надомница она. От объединения «Север» работает.

Таисия Васильевна вывалила на стол ворох фотографий. Но снимков Домерщикова или его соплавателей среди них не оказалось. Я написал в блокноте крупными печатными буквами: «У КОГО МОГЛИ ОСТАТЬСЯ БУМАГИ ДОМЕРЩИКОВА?»

Я ожидал решительного: «Ни у кого!» или «Не знаю!», но Тая задумалась, потом взяла растрепанную записную книжку.

— После смерти Екатерины Николаевны приходила на ее квартиру какая-то дальняя родственница, кажется, двоюродная племянница. Может быть, у нее что-то есть? Звали ее… Как же ее звали? Елена Сергеевна, вот как ее звали. Фамилию не помню. А работала она врачом на «Скорой помощи» где-то на Васильевском острове…

Таисия Васильевна отыскала старый — пятизначный еще — телефон отца Елены Сергеевны, Сергея Георгиевича Лебедева. Справочная служба по старому номеру дает новый — семизначный. И вот в трубке голос человека, который, как выясняется с первых же слов, может многое рассказать мне и о Екатерине Николаевне, и о Домерщикове. Время близится к полуночи, но я в азарте погони напрашиваюсь с визитом. Я боюсь, что ниточка, которая вела меня весь день, оборвется, если я перенесу поиск на завтра. Распрощавшись с Таисией Васильевной и ее соседкой, еду в центр Ленинграда на бывшую Большую Конюшенную, ныне улицу Желябова. В лабиринте многокамерного двора старинного доходного дома долго разыскиваю квартиру Лебедева. Кляну на чем свет стоит местный ЖЭК: нумерация квартир перепутана, как фишки лото. После «12» идет «97». Что ни подъезд, то хаотический набор номеров. Темно, безлюдно — спросить не у кого. Хоть кричи посреди двора: «Сергей Георгиевич, где вы?!» Я обошел все подъезды, но тридцать первой квартиры не было нигде. Попадались мне и «30» и «32» (в разных подъездах), значит, должна же где-то быть и «31»! Мне уже стало казаться, что дело нечисто, что в поиск мой вмешались темные силы: как-никак, а «31» — это «чертова дюжина» в зеркальном отражении, в тут — о, счастье! — чиркнув зажигалкой у таблички с перечнем квартирных номеров, замечаю, что номер «31» просто-напросто замазан кистью небрежного маляра…

Взлетаю по черной лестнице на третий этаж… Заждавшийся хозяин открывает сразу, не спрашивая, что за поздний гость стучится к нему. Имя Домерщикова, как пароль, открывает нас друг другу, и разговор наш течет откровенно и взволнованно…

Сергей Георгиевич Лебедев, инженер на пенсии, бывший изыскатель автомобильных дорог, являл собой вымирающий тип старого интеллигента: он изъяснялся на правильном русском языке, знал свое родословие, а главное — хранил семейный архив, помнил семейные предания.

Квартира его, выгороженная из огромной коммуналки, была от пола до потолка заставлена книгами, увешана гравюрами, фотографиями. Тесно в ней было, но уютно…

Лебедев приходился Екатерине Николаевне, или Китце, как он ее назвал, двоюродным братом и хорошо знал жизнь своей кузины. Он сказал, что судьба ее первого мужа, подпоручика Карташова, отображена в детективной повести «Фальшивые червонцы», что бабушка Екатерины Николаевны была цыганкой, и, может быть, отсюда его кузину всегда тянуло к богемной жизни. В годы нэпа оркестранты ресторана «Европейский» при появлении Китцы в зале вставали и играли ее любимый фокстрот…

…Часы уже давно пробили полночь, но мы все сидели, потому что Лебедев хотел вспомнить все, что он знал о Домерщикове… Из потертого альбома он извлек снимок. То была последняя фотография моего героя, сделанная за год до его смерти.

На меня смотрел немолодой усталый человек в темном флотском кителе, какие носили в войну, какие носят еще и сейчас… Вьющиеся волосы чуть тронуты сединой… Взгляд спокойный, печальный, мудрый… И все же сквозь наслоения прожитых лет проступала в лице этого человека озорная улыбка мичмана, того самого, что запечатлела фотопластинка вместе с командой на палубе «Олега».

Я положил рядом три снимка: мальчик в матросском костюмчике, мичман при эполетах и парадной треуголке и старый морячина в простом, без единой регалии кителе… Три грани морской судьбы… Мы долго вглядывались в них.

Утром в гостиничном номере я подводил итоги суматошного дня. Много было беготни, много эмоций, предположений, догадок, легенд, но информации достоверной, документальной — почти никакой, если не считать трех фотографий да словаря с пометкой Домерщикова. Правда, цепочка знакомых Екатерины Николаевны еще не прервалась, и есть надежда, что у дочери Лебедева — Елены Сергеевны — сохранились какие-то бумаги. Но она укатила на дачу, и надо ждать до завтра, когда она вернется в Ленинград. Не хочется терять день… Перечитываю вчерашние записи, может быть, найдется какая-нибудь зацепка…

Вот многообещающая пометка: дружба с Новиковым-Прибоем. В «Цусиме» есть целая глава об «Олеге» с весьма выразительным названием «Утраченную честь не вернешь». Сам Новиков плавал на «Орле» и о действиях крейсерского отряда Энквиста мог знать только с чьих-то слов. Скорее всего, со слов Домерщикова, ведь не зря же приезжал он к нему в гости. Наверняка расспрашивал о Цусиме, а раз расспрашивал, значит, и записывал. Значит, где-то же остались записи. Уж бумаги-то Новикова-Прибоя должны сохраниться! Узнаю, что рукописное наследие выдающегося советского мариниста, письма, черновики, подготовительные записи распределены между Москвой и Ленинградом, часть хранится в ЦГАЛИ — Центральном государственном архиве литературы и искусства, а часть — в отделе редких книг и рукописей Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.

Если читальня на антресолях ленинской библиотеки походила на крейсерскую кают-компанию, то отдел рукописей публички напоминал адмиральский салон: мебель красного дерева, бронзовые бюсты мыслителей, благородная кожа старинных фолиантов, благоговейная тишина…

Листаю опись фонда Новикова-Прибоя и поражаюсь скрупулезной работе, проделанной архивистами. Тысячи писем, полученных писателем от бывших цусимцев, рассортированы по кораблям. Вот список корреспондентов, служивших на эскадренном броненосце «Орел», вот перечень воспоминаний моряков с крейсеров «Дмитрий Донской», «Владимир Мономах». Есть и «Аврора», и «Светлана». Нетерпеливо ищу «Олег». Вот он! В колонке семнадцать фамилий. Среди них знакомый мне уже Магдалинский. А где же Домерщиков? Вот что-то похожее, но искаженное, да к тому же с другими инициалами — Л. Д. Дмерщиков. Что за «Л. Д.»? Почему Дмерщиков? Неужели это кто-то другой? Томительный час жду выписанное дело…

Все разъяснилось, когда я развязал тесемки тонкой серой папки. Конечно же, описка. Просто первую букву фамилии — размашистое «Д» приняли за «Л» и «Д».

В папке два конверта, два письма, отправленных с улицы Скороходова в Москву — Новикову-Прибою. Смотрю на них, как на великое чудо. Письма из небытия… Давно уже нет человека, нет и могилы его, прервался его род, переплавлены его корабли, рассеяны, растеряны бумаги и фотографии, а письма его идут, живут, находят новых адресатов… Волнуюсь так, как будто Домерщиков прислал их лично мне. Сейчас я услышу его голос, пусть не живой, пусть это всего лишь письменная речь, но и в ней след души, характера, личности.

Открываю самое тоненькое письмо. На штемпеле — 16 марта 1941 года.

«Дорогой Алексей Силыч!

Сейчас, просматривая газету, узрел твое имя в числе лауреатов Сталинской премии. Бесконечно довольный оказанным тебе вниманием, я не могу не поделиться с тобой радостью, которую мне доставило сегодня газетное сообщение.

Наш общий с тобой товарищ Леонид Васильевич уже третью неделю лежит на даче. Помимо болезни сердца у него артрит суставов, ревматизм. Сегодня пойду его навещать. Прошлый раз он выглядел несколько лучше, однако еще далеко до выздоровления. Бедняга слег за несколько дней до открытия Морского музея, при устройстве которого и надорвался. Эта его работа не осталась не отмеченной.

Мои дела пока идут так же, как и раньше. Правда, далеко на горизонте как будто видны очертания берега, но мглистая погода обманчива, поэтому из осторожности я держусь мористее. Когда несколько прояснится, подойду поближе к берегу и, если усмотрю подходящее место, отдам якорь.

Человек ты занятой, и я не смею отнимать у тебя времени своей болтовней. Мой привет и поздравления милой Марии Людвиговне.

Твой М. Д.

Жена шлет приветы».

Другое письмо, датированное 3 декабря 1940 года, было написано на разлинованных конторских листах, перегнутых для конверта. Секретарь Новикова-Прибоя перепечатал его на машинке, так как оно предназначалось для работы над романом.

Рукою очевидца:

«Крейсер „Олег“.

М. Домерщиков

Закончился тяжелый день боя. Солнце опускалось к горизонту.

„Олег“ шел головным кораблем отряда курсом „NO-23“, указанным сигналом с броненосца „Бородино“ незадолго до гибели последнего. Справа параллельно крейсерам двигалась колонна броненосцев во главе с „Бородино“, обстреливаемая японскими кораблями, которые едва видны за линией наших броненосцев.

Стоя на правых шканцах вместе с трюмным механиком Ю. В. Мельницким и вполголоса обсуждая положение нашей эскадры, мы были поражены неожиданным зрелищем гибели броненосца „Бородино“, успевшим скрыться в морской пучине до того, как рассеялось облако дыма, окутавшего броненосец после происшедшего с ним взрыва.

Когда солнце скрылось, впервые появились на горизонте многочисленные силуэты неприятельских миноносцев, готовившихся встретить минными атаками движущиеся на них обе колонны наших кораблей.

Начало темнеть, как вдруг броненосец „Николай I“ под Флагом контр-адмирала Небогатова (командующего 3-й Тихоокеанской эскадрой. — Н. Ч.) стал склоняться в нашу сторону, вследствие чего и наш „Олег“ начал ворочать влево. Надо было готовиться к отражению минной атаки, и мы с Мельницким разошлись. Ночью во время обхода для проверки готовности орудий я встретил на верхней палубе младшего минного офицера С. С. Политовского и инженера-механика Ю. В. Мельницкого. Стоя у борта и наблюдая за атаками на нашего „Олега“ японских миноносцев, мы обменивались дошедшими до нас сведениями с мостика, которые своей противоречивостью порождали в нас недоумение и тревогу.

С наступлением рассвета оказалось, что кроме „Авроры“ за нами следует только один „Жемчуг“, а далее на горизонте никаких судов не было видно. Политовский поднялся на мостик и вскоре сообщил нам, что „Олег“ находится южнее острова Цусима.

Возмущенные тем, что наши крейсера оторвались от эскадры и оказались дальше от Владивостока, чем были накануне, мы стали горячо обсуждать создавшееся положение.

Но вот на горизонте появился сначала миноносец „Бодрый“, а затем и буксир „Свирь“, — заполненные людьми с погибшего вспомогательного крейсера „Урал“. Суда прошли мимо нас близко и сообщили, что направляются в Шанхай. Из реплики адмирала Энквиста можно было понять, что и он намерен идти туда с крейсерами. Тогда мы решили уговорить старших из офицеров попытаться убедить командира выслушать нас, для чего собрать военный совет. Уставом это вполне допускалось. К сожалению, наши надежды не осуществились. Офицеры, не возражая против нашего предложения, уклонились, однако, взять на себя инициативу, ссылаясь на то, что это-де будет нарушением воинской дисциплины. Во время одного из разговоров мимо нашей тройки прошел старший офицер капитан 2 ранга Посохов. Наши с ним отношения носили только официальный характер, как старший же товарищ он не пользовался нашими, особыми симпатиями.

Поэтому о своих волнениях мы сообщили ему только тогда, когда он сам спросил нас, о чем это мы так беспокоимся. Выслушав нас, он заявил, что вполне разделяет наши взгляды и постарается переговорить на этот счет с командиром. Не удовлетворившись, однако, его обещанием, мы начали осторожно прощупывать почву среди команды, чтобы узнать ее настроение.

Когда мы снова собрались вместе, выяснилось, что часть верхней команды, пожалуй бы, поддержала нас, если бы нам пришлось резко выступить против намерений начальства уйти в нейтральный порт. Что же касается нижней команды, то большинство ее было настроено против рискованных действий. Надо думать, что вид корабля после боя, лежавшие на юте убитые, наличие раненых, а главным образом, встреча с судами, шедшими в нейтральный порт, воздействовали на психику людей, находившихся в течение боя в закрытых помещениях корабля.

Во время наших разговоров неожиданно подошел капитан 2 ранга

Посохов и сообщил, что он был у командира и тот обещал нас вызвать. Вскоре нас действительно вызвали в кормовую походную каюту командира, где кроме нас присутствовали старший механик и 2-й механик капитан Глебов. Старший офицер заявил, что присоединяется к нашему мнению. Совещание было очень кратким.

Выслушав нас, капитан 1 ранга, Добротворский заявил, что он вполне одобряет и приветствует наше желание прорваться во

Владивосток, но осуществить это трудно, во-первых, потому, что цилиндр высокого давления правой машины дал трещину, а во-вторых, не хватит угля. В результате перебранки между механиками выяснилось, что угля должно хватить. Что же до трещины цилиндра, то мнения разошлись, ибо Мельницкий утверждал, что трещина была и раньше, и если цилиндр стянуть дополнительной обоймой, то он вполне выдержит. После этого Добротворский заявил, что он и сам был бы рад прорваться во

Владивосток, но что ему якобы мешает адмирал Энквист, однако он надеется, что тот перенесет свой флаг на „Аврору“, где убит командир каперанг Егорьев и ранен старший офицер, и тогда он, Добротворский, приобретет свободу и соберет нас вновь для выработки плана дальнейших действий. Он добавил также, что ради освобождения от адмиральской опеки он попробует убедить Энквиста разрешить „Олегу“ идти в Шанхай, поскольку крейсер с поврежденной машиной не дотянет до Манилы, куда флагман намерен вести „Аврору“ и „Жемчуг“.

Довольные и гордые своим успехом, мы с радостью через час или два проводили Энквиста на „Аврору“. Однако нашей мечте не суждено было сбыться, ибо, едва „Аврора“ поравнялась с нами и с ее мостика раздалось приветствие адмирала, Добротворский совершенно неожиданно закричал: „Иду с вами!“ — и отдал приказание рулевому править в кильватер „Авроры“. В ответ на мой вопрос: что же он делает? — мне было приказано убираться с мостика.

Что побудило Добротворского изменить свое решение идти во

Владивосток, остается для меня тайной. Помню хорошо, что за обедом, который подавался в каюте командира (кают-компания была занята ранеными), у нас с Добротворским произошел весьма резкий разговор, во время которого молодые несдержанные натуры нашей троицы заставили нас перейти всякие границы приличия и дисциплины. Добротворский выслушал все с большим терпением и выдержкой и в заключение сказал, что он относится с большим уважением к патриотическим порывам молодежи, но что здравый смысл заставляет его отказаться от прорыва, что он предоставляет нам право считать его трусом и кем еще нам угодно, но решения своего не изменит».

Я закрыл папку… Перед глазами стояли дымы горящих кораблей, трепетали сигнальные флаги, горячились молодые офицеры…

Последнее письмо весьма подтверждало семейную легенду Лебедевых о том, что Домерщиков надерзил в Маниле адмиралу Энквисту. Но… о «Пересвете» в уцелевшей переписке — ни слова. Да и вряд ли эта история интересовала автора «Цусимы».

И все же находка настраивала на оптимистический лад. Ведь вот же нашлись два письма. Быть может, точно так же хранятся где-нибудь и остальные бумаги Домерщикова.

Что, если они остались у одного из его друзей? У Политовского, Мельницкого или у бесфамильного пока Леонида Васильевича, работавшего в Морском музее?

Прежде чем выбрать тропинку на этом троепутье, я заказал в общем читальном зале книгу Сапарова «Фальшивые червонцы». История первого мужа Екатерины Николаевны — Николая Карташова не имела никакого отношения к гибели «Пересвета», но меня захватила судьба и этой женщины. Ведь личность моего героя раскрывалась и в ней…

Екатерина Николаевна никогда не была «врагом народа», и то, что ей пришлось провести в Сибири десять лет, — это случайность драматического свойства.

С Николенькой Карташовым она была знакома, по свидетельству Сергея Георгиевича Лебедева, с детства: двери их квартир выходили на одну лестничную площадку в доме на Кирочной. В 1915 году студент-экономист Петроградского университета ушел на фронт добровольцем и стал подпоручиком 20-го Финляндского драгунского полка. Ранней весной 1916 года он записался в партизанский рейдовый отряд штабс-ротмистра Петра Глазенапа. Набег на тыл германских войск начался для Карташова печально: под ним был убит конь. «А сам он, — как пишет Сапаров, — остался лежать в вонючей трясине с перебитыми пулеметной очередью ногами. Беспомощный, истекающий кровью, утративший всякую надежду на спасение.

Вытащил его из болота какой-то офицер их полка, версты две нес на спине. Фамилию своего спасителя он узнать не успел, так как был направлен в госпиталь и в драгунский полк больше не попал. Пытался узнавать, много раз писал однополчанам, но толку не было.

Спаситель сам разыскал его спустя двенадцать лет. Пришел к нему однажды вечером, напомнил ту историю, бесцеремонно напросился на ночлег. И вообще был человеком со многими странностями. О себе рассказывал мало, даже фамилию не назвал. Зови, дескать, Сашей, вполне этого достаточно.

Сперва говорил, будто работает на паровой мельнице возле Пскова, а в Ленинград приехал за запасными частями для двигателя, но позже, после основательной выпивки, сознался, что нелегально перешел советскую границу. У него специальные задания из-за кордона».

Карташов наотрез отказался сотрудничать с ним и попросил гостя забыть дорогу в его дом. Саша, он же бывший штаб-ротмистр Альберт Шиллер, дал «слово русского офицера», что он больше никогда здесь не появится. И… появился спустя месяц. Он умолял приютить его до утра и дать ему другую одежду. Заклинал фронтовой дружбой, былым спасением, честью… У Карташова не хватило решимости отказать. А на другой день он был арестован и отдан под суд за пособничество агенту иностранной разведки. Время было суровое — 1928 год, — и никто не собирался вникать в психологические нюансы отношений двух бывших офицеров. Человек, спасший Карташова, и погубил же его.

Екатерина Николаевна была выслана из Ленинграда. Там, на Оби, она встретила новую судьбу.

Еду из Публичной библиотеки на Дворцовую площадь — в Военно-морской архив. Низкие тучи едва не цеплялись за головы статуй на крыше Зимнего дворца. Призрачно, словно водяные знаки на державной бумаге, проступал из зимних сумерек острошпильный купол Адмиралтейства. Тем уютнее свет ламп на столах архива. Маленькие прожекторы, наведенные в прошлое…

Заказываю послужные списки Домерщикова, Политовского, Мельницкого.

Жизнь разбила дружную троицу, развела по разные стороны государственной границы. После революции Домерщиков и Мельницкий остались в Ленинграде, Политовский же оказался за кордоном — в Таллине, столице буржуазной Эстонии. Впрочем, тут не было идейных разногласий. Политовский остался жить там, где жил, — в Ревеле, и, будучи в семнадцатом году капитаном 1 ранга, командиром крейсера «Богатырь», не рискнул переменить место жительства. Там он и умер в 1936 году.

О Мельницком удалось узнать еще меньше: в первую мировую строил в Грозном толуоловый завод для флота, в советское время работал в Ленинграде наблюдающим за постройкой судов торгового флота.

— Посмотрите вот здесь еще. — Дежурная по залу, архивная муза в черном халате, кладет передо мной кубической толщины «Настольный список личного состава судов флота за 1916 год.» Отыскиваю убористый абзац, посвященный Домерщикову. Ого! Это уже кое-что: «В чине за пребыванием в безвестном отсутствии и отставке 21.XII 1913 г. Окончил курс подводного плавания в 1915 году».

Но самое любопытное было то, что служба беглого мичмана обрывалась не в 1905 году, а в 1906-м. Список утверждал: «В 1905-06 гг. служил на крейсере II ранга „Жемчуг“».

Но ведь «Жемчуг» еще в 1905 году вместе с «Олегом» и «Авророй» покинул Манилу. «Жемчуг» ушел во Владивосток. Значит, Домерщиков оставил крейсер не на Филиппинах во время войны, а бежал из Владивостока!

Венский юрист называл его дезертиром, но это вовсе не так. С юридической точки зрения, оставление корабля в мирное время квалифицируется не как дезертирство, а как названо в списке — безвестное отсутствие.

Я искренне радовался тому, что в досье Палёнова возникла первая серьезная брешь: Домерщиков не был дезертиром!

Заблуждался и Иванов-Тринадцатый, утверждая в своих дневниках, что Домерщиков, «выбитый из равновесия обстановкой обезоруженного корабля, не имея характера спокойно ожидать окончания войны», оставил корабль и дезертировал в Австралию по любовным мотивам.

Впрочем, эта версия могла возникнуть и со слов самого Домерщикова. Чтобы не раскрывать истинных причин своего бегства из России, он мог отделаться от досужих расспросов бравадой насчет красивой американки (японки и т. п.).

Но что же его заставило бежать с «Жемчуга»?

Ищу ответ в старых владивостокских газетах. «Владивостокский листок» № 14 за 1906 год, репортаж о расстреле демонстрации 10 января.

Рукою очевидца:

«На 1-й Морской, в промежутках между цирком и Алеутской… строятся матросы… Впереди музыка, публика группируется сначала кучками, а затем тоже выстраивается, приблизительно, рядами. Шапки, шляпы, фуражки… Нетерпеливо движутся вперед… Идут… Поворот к зданию штаба — темно-зеленые щиты пулеметов. Между ними застыли солдатские и офицерские фигуры. Отчетливо виден офицер с поднятой шашкой…

Трубач дал сигнал. Резким движением шашка опускается вниз, у левого пулемета показывается роковой кудрявый дымок, и к его дроби присоединяются остальные…

Смерть… Люди гибнут… Последние ряды валятся как скошенные. Все смешалось: крики и стоны раненых, плач женщин и детей…

На трескотню пулеметов там и сям отзываются гулкие звуки винтовок и отрывистое хлопанье револьверов. Это — остатки рассеянных матросов, засевших за заборами и домами. К телеграфному столбу прижался матрос… Второй реприз пулеметов. Матрос отскакивает от столба и, шатаясь, пытается бежать по улице. Через несколько шагов, как сброшенный вихрем, он падает на землю. На этот раз — окончательно. Вот показываются носилки. Идет санитар, чтобы подобрать раненых.

Снова трещит пулемет… и смертельно раненный санитар падает».

На «Жемчуге» тоже было неспокойно. О том, что происходило на корабле, узнаю из историко-революционного сборника «На вахте Революции», выпущенного в 1926 году в Ленинграде.

Рукою очевидца:

«На крейсер… явились два неизвестных матроса с ружьями и потребовали от старшего офицера капитана 2 ранга Вяземского, [6] чтобы команда с винтовками была немедленно отпущена вместе с ними на митинг. В случае же отказа будет худо, так как команда все равно самовольно уйдет с крейсера.

О происходившем Вяземский немедленно доложил командиру крейсера капитану 2 ранга Левицкому… Выйдя наверх, командир увидел собравшихся с винтовками матросов, в толпе которых были пришедшие неизвестные матросы, причем последние торопили вооруженную команду идти в экипаж. На приказание командира поставить ружья на место команда ответила молчанием, а находившиеся на палубе крейсера неизвестные моряки заявили Левицкому, что гарнизон крепости послал их за командой „Жемчуга“, которая, вооружившись, должна идти на митинг…

Команда заволновалась и, несмотря на увещевания командиров и офицеров, стала уходить по трапу на лед. Командир говорил уходившим, что они подвергнутся большой опасности в городе, где назревает вооруженное столкновение, но это не повлияло на команду…»

Разумеется, все эти события происходили на глазах мичмана Домерщикова. Как повел себя в этой ситуации молодой, дерзкий на язык офицер? Не исключено, что он повздорил с командиром «Жемчуга» капитаном 2 ранга Левицким, человеком крайне монархических убеждений.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Павел Павлович Левицкий (1877–1937 г.) командовал «Жемчугом» с 1902 по 1906 г. С 1907 г. на службе в подводном плавании. В 1912 году произведен в контр-адмиралы и назначен командиром Бригады подводных лодок Балтийского моря. В этом качестве он вступил и в первую мировую. Однако за бездарность командования был снят с бригады и назначен наблюдающим за постройкой подводных лодок на Балтике.

Новиков-Прибой вывел Левицкого в повести «Подводники» под кличкой Гололобый:

«Он тучен — весом пудов на восемь. Сырое лицо с седыми бакенбардами расползлось в стороны. А над этим ворохом мяса и сала возвышается громаднейшая лысина, словно каменный мол над морем… Гололобому все позволено — на золотых погонах его грозно чернеют орлы».

С первых же дней Октябрьской революции Левицкий бежал на Украину, перебрался в Севастополь, где заведовал резервом офицеров флота вооруженных сил Юга России. Был комендантом Ялтинского порта, откуда с остатками врангелевской армии перебрался в Константинополь, потом в Грецию. В 1924 году был назначен военным представителем блюстителя государева престола. В 1930 году произведен в вице-адмиралы. Умер в буржуазной Эстонии.

Как сложились отношения Домерщикова с этим человеком, под власть которого он попал на «Жемчуге»? Как откликнулся он на выступления команды на события в городе? И почему бежал из России в годину революционных потрясений?

Архив безмолвствовал.

 

Глава двенадцатая. В Россию «Млада» не вернулась

Гостиница «Октябрьская», что ни Лиговке, — любимое становище москвичей, разумеется, тех, кому повезло с бровью.

Утром, бреясь и поглядывая в окно на часы Московского вокзала, я прикидывал, как разумнее распорядиться своим последним днем в Ленинграде: отправляться ли в Центральный военно-морской музей и наводить там справки о Леониде Васильевиче — общем товарище Домерщикова и Новикова-Прибоя, или же ехать к дочери Лебедева, у которой что-то осталось от Екатерины Николаевны. Решив, что в музей я успею всегда, выбираю последнее.

Дочь Лебедева, Елена Сергеевна Максимович, жила на бывшей Кирочной улице (ныне Салтыкова-Щедрина) в том самом доме и в комнатах той самой квартиры, где прошли детство, юность и первые годы семейной жизни Екатерины Николаевны. Выстроенное в дворцовом стиле пятиэтажное здание отличалось от соседних построек великолепной лепниной, могучей аркой, наподобие триумфальной, некогда роскошными парадными, на площадки которых выходили матовые окна холлов огромных квартир. Дом был перенасыщен прошлым; я слегка проник в историю лишь одной квартиры, но каждая дверь, каждая ступень, каждое окно голосили немо: «Послушай, что я тебе расскажу!» От этого избытка памяти дом, казалось, готов был треснуть, и штукатурка кое-где в самом деле уже начала лопаться…

Елена Сергеевна долго вела меня просторными коридорами пространной квартиры, где кроме ее домочадцев жили еще несколько семей — невидных и неслышных в недрах дворянских апартаментов.

Под старинным резным торшером с шелковым колпаком я разложил фотографии Домерщикова и вкратце рассказал все, что мне удалось о нем узнать. Елена Сергеевна откликнулась на мой поиск всей душой. Она стала открывать какие-то шкафчики, извлекать из них коробочки, альбомы, бумаги. У меня запрыгало сердце…

— Когда умерла Екатерина Николаевна, — рассказывала по ходу дела Максимович, — мне позвонила женщина, которая ухаживала за ней в доме престарелых…

— Таисия Васильевна?

— Нет, Нина Михайловна… Она взяла на себя весь труд по уходу за Екатериной Николаевной, и именно ей было отписано все имущество Домерщиковых — мебель карельской березы, портреты, книги…

— У вас есть ее адрес?

— К сожалению, нет… Она мне позвонила и предложила взять что-нибудь на память о Екатерине Николаевне. Я приехала на Скороходова. Но там почти ничего не было. Мебель вывезли, а на полу валялось вот это…

Максимович развернула пергаментной жесткости лист, сложенный вчетверо. В левом верхнем углу рядом с затушеванным двуглавым орлом бледнела фотокарточка Домерщикова в морской форме, прихваченная по углам четырьмя зелеными печатями. «Российское посольство въ РимЪ», — прочитал я по кругу. Передо мной лежал заграничный паспорт Домерщикова, выданный ему в Риме 5 апреля 1917 года.

«По указу его величества государя императора Николая Второго самодержца всероссийского и прочая, и прочая, и прочая». Императорский титул густо перечеркнут тушью, и сверху от руки вписано: «По уполномочию Временного Российского правительства. Объявляю через сие всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что показатель сего старший лейтенант Михаил Домерщиков отправляется отсюда во Францию и Англию и возвращается затем обратно в Италию по делам службы. Того ради и для свободного пропуска означенного Михаила Домерщикова дан ему сей паспорт за надписанием руки моей и с приложением печати…»

В развернутом виде этот диковинный документ мог накрыть многотиражную газету; на внутренней стороне его текст повторялся по-французски с той лишь разницей, что воинское звание «Мишеля Домерщикова» переиначивалось на французский же манер: «Капитан корвета».

Из дневника Иванова-Тринадцатого я знал, что после гибели «Пересвета» остатки спасенного экипажа были отправлены во Францию и в Италию на суда, купленные для русского флота. Значит, Домерщиков попал в Специю (это явствовало из консульской отметки) и там был назначен командиром корабля. Я мог судить об этом не только по паспорту, но и по фотографии, которую Елена Сергеевна нашла в комнате эпроновского дома. То был уникальный снимок — я и предполагать не мог о его существовании! По — нему одному можно было прочитать целую страницу из загадочной жизни…

На меня смотрел пристально и строго тридцатипятилетний кавторанг с идеальным пробором. Белые брюки, темная тужурка, твердый накрахмаленный воротничок. Погон нет, к лету семнадцатого их уже отменили и ввели, как у англичан, нарукавные шевроны с «бубликом». Четыре нашивки — капитан 2 ранга. Он стоит опершись одной рукой на стол, заваленный картами и штурманскими инструментами, другой — облокотившись на колено.

Глядя на него, вспоминалась песенка о неулыбчивом капитане: «Капитан, капитан, улыбнитесь… Ведь улыбка — это флаг корабля… Раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул…» Но он и в самом деле уже не раз тонул и не раз погибал.

Резкие складки легли у губ. Лицо человека, познавшего удары судьбы — и какие!.. А впереди? Впереди продолжение похода на Север, прерванного взрывом у Порт-Саида, впереди еще самое опасное — прорыв через зоны действия германских субмарин, впереди Атлантика и Северный Ледовитый. Дважды его уже спасали из воды — тонущего, полуживого от холода. Повезет ли в третий раз?

«Капитан, капитан, улыбнитесь!»

Капитан не улыбался…

Специя. Май 1917 года

В Специи командиру вспомогательного крейсера «Млада» было не до улыбок. Генмор через своего морского агента в Риме Врангеля требовал от Домерщикова ускорить ремонт и перевооружение судна и выходить на Север. Но команда, только что пережившая гибель «Пересвета», не хотела испытывать судьбу в Атлантике. К тому же матросы были недовольны тем, что морское ведомство затянуло выплату жалованья и выдачу нового обмундирования.

Морской агент Врангель телеграфировал в Петроград: «Команда „Млады“ сильно поизносилась и от англичан в Порт-Саиде получила лишь по одной смене платья и белья да по одной паре сапог».

Офицеры тоже роптали.

«18 августа 1917-го. В Генмор — из Специи.

Ввиду близости ухода и необходимости обмундирования за границей, ибо на Севере сделать этого невозможно, прошу ускорить разрешение вопроса о размере вознаграждения за погибшее имущество офицеров. Домерщиков».

Но чиновники Генмора будто и не получали этих тревожных телеграмм. Из Петрограда шло одно и то же: «Ускорить ремонт, ускорить вооружение, ускорить выход».

Командир «Млады» чувствовал себя между молотом и наковальней. На корабле началось брожение. Команда не хотела идти на войну. Матросы митинговали, уходили в город, выступали на рабочих собраниях.

«Проявленные командиром судна такт и понимание, — сообщал в Петроград Врангель, — не смогли заставить личный состав принять участие в перевооружении судна».

Командир порта Специи жаловался русскому морскому агенту: «Поведение команды в городе и на судне действует раздражающе и возмущающе на моих офицеров, солдат и даже рабочих порта».

Слухи о волнениях на «Младе» достигли Рима, а оттуда дошли до морского министерства России. Начальство распорядилось перевести «революционизированный» корабль в закрытый военный порт Вариньяно.

7 сентября 1917 года «Млада» ушла в Россию, вооруженная тремя противоаэропланными пушками системы Ансальдо.

На этом документальные сведения о ней обрываются.

Я рассуждал так: если «Млада» пришла в Россию, то есть в Мурманск или Архангельск, значит, она после Октябрьской революции должна была войти в состав либо флотилии Северного Ледовитого океана, либо в Северодвинскую военно-речную флотилию. Листаю прекрасный справочник «Корабли и вспомогательные суда Советского Военно-Морского Флота (1917–1927 гг.)». «Млады» нет. Нет ни в составе обеих флотилий, нет и в общем корабельном списке. Не дошла? Взорвалась? Погибла на переходе?

На все эти вопросы мог ответить только один человек — Николай Александрович Залесский, самый главный знаток кораблей русского флота.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Капитан 1 ранга в отставке Николай Александрович Залесский преподаватель Военно-морской академии имени маршала А. А. Гречко, инженер-кораблестроитель доктор технических наук. Помимо специальных работ перу Залесского принадлежит книга о «Крабе» — первом в мире подводном заградителе. Особую славу этому человеку снискала его уникальная фототека русских военных и торговых кораблей; Залесский собирал ее десятки лет, и теперь к ней, как к авторитетнейшему научному источнику, обращаются историки, инженеры, журналисты, художники…

Я приехал к Залесскому из архива.

— Увы, «Млада» — это белое пятно в моем собрании, — вздохнул Николай Александрович. — Лет пятнадцать назад я заходил к вдове Домерщикова в надежде, что у нее сохранилась фотография этого корабля. Екатерина Николаевна смогла мне показать лишь матросскую ленточку с названием «Млада». Что я могу сказать вам об этом судне? Водоизмещение 1792 тонны, скорость — пятнадцать узлов. Построена и спущена на воду в 1900 году в Христиании, ныне Осло. Принадлежала эта паровая яхта княгине Шеховской и называлась «Семирамис». В январе семнадцатого судно мобилизовали и отправили на перевооружение в Специю. Княгиня обращалась к морскому министру, просила оставить яхту в неприкосновенности, но Григорович ей отказал. Распорядился лишь вернуть княгине роскошное убранство яхты и утварь.

Из Специи «Млада» в Россию не вернулась. По какой причине — неизвестно. Знаю лишь, что в сентябре 1919 года англичане «Младу» реквизировали, назвали ее «Але Крите», и она служила яхтой командующему английским флотом в китайских водах…

Итак, «Млада» на Север не пришла. Ее постиг взрыв иного рода, чем тот, что уничтожил «Пересвет», — взрыв революционный. В Россию мятежные младовцы возвращались по сухопутью. Морской Генеральный штаб остался очень недоволен либеральничаньем командира посыльного судна, недоволен тем, что Домерщиков не смог «обуздать распоясавшуюся команду». По возвращении в Петроград он был снижен на ступень в воинском звании — из кавторанга снова стал старшим лейтенантом, и в этом чине в ноябре семнадцатого года был «отчислен в резерв морского ведомства». Приказ этот, заготовленный еще в канун Октябрьской революции, бюрократическая машина адмиралтейства провернула по инерции в первые дни Советской власти. Список моряков, увольняемых с флота, подписали управляющий морским министерством «первый красный адмирал» Иванов и народный комиссар по морским делам Дыбенко. Если бы они знали, что от службы отстраняется офицер, относившийся к своей революционной команде «с тактом и пониманием», фамилию Домерщикова наверняка бы вычеркнули из этого списка. Но они не знали, и это роковое обстоятельство отлучило моего героя от военного флота на двадцать лет…

Вот что стояло за старой фотографией, найденной Еленой Сергеевной в осиротевшей комнате.

— Вместе с этой фотографией я нашла еще одну. Елена Сергеевна положила передо мной желтоватый снимок на паспарту из плохонького рыхлого картона. Я вздрогнул: это была та фотография, которая в досье Паленова имела достоинство козырного туза. Домерщиков позировал фотографу в форме английского офицера — френч, перетянутый портупеей, бриджи… Стоп! На полях паспарту слабая карандашная надпись: «Порт-Саид, 17». Так вот в чем дело! И как же я раньше не догадался! Лихорадочно роюсь в портфеле, достаю ксерокопию дневника Иванова-Тринадцатого. Листаю. Глава «После катастрофы»: «…англичане обмундировали спасенную часть команды в английское солдатское платье, снабдили лагерным имуществом: палатками, одеялами, циновками, взяли на довольствие…»

Вот уж действительно ларчик открывался просто! Ну как было не сфотографироваться в столь экзотической форме: русский моряк в мундире английского пехотинца. Мог ли он подумать, что этот шуточный почти снимок будет использован против него как одно из главнейших доказательств его участия в чудовищном преступлении?

Так в досье Палёнова была пробита вторая брешь: Домерщиков не был ни дезертиром, ни офицером английской армии!

Елена Сергеевна достала длинную плоскую коробку, в каких хранили когда-то лайковые перчатки.

— Это вещицы Екатерины Николаевны, — сказала она. — Я взяла их на память…

В коробке лежали дамские безделушки: перламутровые ручки от маникюрных инструментов, веер с камеями и крохотным зеркальцем, девичий альбомчик со стихами и рисунками, запиравшийся на замочек… Последние отблески жизни, канувшей в Лету…

— Вот и все, что мне досталось от Екатерины Николаевны, — развела руками Максимович.

Я был рад, что осталось хоть это… Я был благодарен этой женщине, весьма далекой от истории флота и архивных розысков, но тем не менее подобравшей с пола старью «бумажки» и фото, сохранившей частицу жизни почти неведомого ей человека. Она поступила, как истинная интеллигентка, и благодарить ее за это было бы бестактно.

— Значит, главная часть семейного архива Домерщиковых попала к той женщине, которая ухаживала за Екатериной Николаевной в доме престарелых?

— У Нины Михайловны, — уточнила Максимович.

Я прозвонил всю цепочку ленинградских телефонов, и уж так мне везло в тот день — сестра соседки Домерщиковых по эпроновской квартире Татьяна Павловна Беркутова отыскала номер какой-то женщины, чей зять знает адрес Нины Михайловны. Зять сообщил заветный адрес и тут же предупредил, что у Нины Михайловны большая беда. Поздним вечером она возвращалась из сберкассы, ее подкараулил грабитель, ударил молотком по затылку… В общем, рана зажила, но ее мучают головные боли, у нее провалы в памяти, и вообще ей вредно перенапрягаться, вспоминать, волноваться… Сейчас она уехала к родственникам в Саратов. В Ленинград вернется не раньше чем через месяц.

До отхода «Красной стрелы» еще есть время заглянуть в архив.

Когда-то для меня это слово звучало так же мертво, как «кладбище», а люди, которые там работали, напоминали этакого дотошного старичка, «веселого архивариуса» из популярной радиопередачи, который весело пел: «Для вас ищу повсюду я истории забавные»…

Теперь знаю: архив — пороховой погреб истории. В толстостенных хранилищах за тяжелыми стальными дверями коробки с документами стоят на стеллажах, как снаряды в корабельных артпогребах. Мне показалось — грянул самый настоящий взрыв, когда я открыл топенькое «Судное дело лейтенанта Домерщикова». Кронштадтский военно-морской суд приговаривал моего героя в 1914 году к «отдаче в исправительное арестантское отделение на два года и четыре месяца с исключением из службы и лишением воинского звания, чинов, ордена Св. Станислава III степени, дворянских и всех особенных прав и преимуществ» — я глазам своим не поверил! — «за непополненную растрату 22054 рублей 76 1/2 копеек, вверенных ему по службе денег и учиненный с целью избежать суда за эту растрату побег со службы в 1906 году…».

Как, Михаил Домерщиков — обыкновенный растратчик?!

Лучше бы я не находил этих бумаг! Лучше бы на этом месте биографии героя навсегда осталось бы белое пятно… Мне не хотелось верить «судному делу». Но слова из песни, а тем более из документа — не выбросишь…

Образ Домерщикова как-то сразу поблек в моих глазах. Напрашивался и другой горький вывод: человек, промотавший корабельные деньги, мог вполне стать героем досье господина Палёнова.

Но что он сделал с этими двадцатью двумя тысячами? Прокутил в ресторанах? Проиграл в карты? Присвоил? Ни на один из этих вопросов я не мог сказать себе «да», и вовсе не потому, что не знал точно, как именно распорядился он этой суммой, а потому что не верил, что такой человек, как Михаил Домерщиков — образ его сложился прочно! — способен на бесчестные поступки. Не верил, и все тут.

Ленинград. Март 1986 года

Я с нетерпением дождался возвращения в Ленинград Нины Михайловны. Узнав, что она чувствует себя более-менее сносно и может меня принять, отправился на Каменный остров с тайной надеждой, что это последний пункт моей гонки за архивом Домерщикова. Надежду эту подкреплял и вид дома — старинной постройки «под крепость», в таких стенах старые бумаги приживаются. И камин, переделанный в печь, обнадеживал меня, и потемневшая бронза люстры, и обе хозяйки комнаты — пожилая дочь и престарелая мать, одна — инженер-рентгенолог, другая — физик-педагог, — да и весь дух старой, петроградской еще квартиры, все, все сулило надежду на успех. Но… не может же везти бесконечно.

— Все бумаги Екатерина Николаевна сожгла перед отъездом в дом престарелых, — огорошила меня Нина Михайловна. — Лично у нас никаких дневников, писем, документов и даже фотографий не осталось. Мебель продали через комиссионку. Мебель хорошая была, старой работы, карельская береза… Трюмо, шкаф, бюро с маленькими ящичками… Да… Единственное, что осталось у нас от Екатерины Николаевны, так это вот этот чемоданчик.

Передо мной раскрыли ветхий чемоданчик вроде нынешних «кейсов», блеснули безделушки: хрустальные подставки под ножи и вилки, серебряная ложечка, медная пепельница работы Фаберже с вязью «Война, 1914 год», гипюровая вставочка с блестками, коробочка из-под сигар «Георгъ Ландау» со стеклярусом, бронзовые гномики на куске полевого шпата…

Мир вещей человека — это слепок его души. Передо мной лежали осколки этого слепка. И здесь, как и в бывшей квартире Екатерины Николаевны на Кирочной, отлетевшая ее жизнь немо продолжалась в этих вещицах…

— У нас больше ничего нет…

— Никаких бумаг и фотографий?

— Никаких…

— А в мебели, в бюро или в шкафу ничего не было? Вы ничего не находили?

Дочь с матерью переглянулись.

— А мы особенно и не осматривали… Может, что ж было…

Я не удержал горького вздоха и стал прощаться.

— Конечно, — рассуждал я вслух, — нет смысла и искать эту комиссионку… Адреса покупателей не регистрируют. Да и кто помнит, какую мебель привозили в магазин десять лет назад…

— Знаете что! — вдруг всполошилась мать Нины Михайловны. — Ведь в магазин ушла только часть мебели. А бюро, шкаф и трюмо были вроде бы проданы на киностудию «Ленфильм», как реквизит, но надо проверить… У меня, кажется, и телефон этой женщины сохранился… Вот он: Елизавета Александровна Тарнецкая…

Телефон старый, шестизначный.

Ни на что не надеясь, так, для сознания, что сделано все, что могло быть сделано, выясняю в справочной службе, которой за эти дни мой голос наверняка надоел, новый номер Тарнецкой, звоню…

— Мебель карельской березы? Да, есть у нас такая — шкаф, кресло, трюмо. Все это снималось в фильме «Звезда пленительного счастья» — о декабристах. Будете смотреть, обратите внимание — Наталья Бондарчук сидит именно в том кресле, какое вас интересует.

— Меня не кресло интересует… Знаете, в старинной мебели мастера иногда устраивали потайные ящички. Нажмешь на штифтик, ящик выскакивает, а в нем — бумаги.

Я думал собеседница моя рассмеется, но она ответила очень серьезно:

— Не знаю, как насчет ящичков, но бумаги в шкафу были — целая папка. Зеленого цвета. И бумаги, и фотографии каких-то моряков…

— Она сохранилась?!

— Ой, боюсь, что нет… Скорее всего, нет. Ведь лет десять почти прошло. Нет. Я сама потом искала ее. Выбросили. К нам ведь часто и книги старинные попадают, и бумаги. Накопится порядочно — выбросят. Или в макулатуру сдадут. Девчонки у нас молодые работают, для них это все — хлам. А зеленую папку я помню. Старинного вида. Она тоже в этом же фильме снималась. Ее даже набивать ничем не надо было. Пухлая.

— Вы хоть просмотрели эти бумаги? — застонал я в трубку.

— А как же! Прочитала все, как роман какой. Писал бывший моряк.

— Не Домерщиков ли Михаил Михайлович?

— Да. Он самый. Я даже домой ту папку носила, отцу читать. Он там много фамилий знакомых нашел…

— Ваш отец моряк?

— Нет. Но с кораблями был связан. Он специалист в области радиоантенн. На первом искусственном спутнике Земли его антенны стояли! Может быть, слышали — Алексей Александрович Тарнецкий?

— Нет, к сожалению, не слышал… А вы не припомните, о чем шла речь в этих бумагах?

— Точно сейчас уже не скажу… О японской войне, о кораблях, о походах… Но одно письмо мне очень запомнилось. Оно было адресовано Сталину. Домерщиков писал ему о своей судьбе, о том, что он, бывший морской офицер, остался верен своей Родине, не покинул ее в революцию и хотел бы применить свои знания и опыт на пользу народу, но ему всюду отказывают в месте… Он остался почти без средств к существованию. Письмо длинное, складное, написано литературно… Самое поразительное, что на нем черным карандашом — это я помню хорошо — была наложена резолюция Сталина: «Товарищу Наркому… Прошу разобраться и оказать содействие». Фамилия наркома польская. Год был проставлен не то тридцать шестой, не то тридцать восьмой… Да, интересной судьбы человек этот ваш Домерщиков…

Москва. Март 1986 года

Я уезжал в Москву с ощущением безмерной усталости. Должно быть, нечто подобное испытывают марафонцы, сошедшие с многокилометровой дистанции перед самым финишем… Все тщетно. Зеленой папки нет. Я опоздал, не успел выхватить ее из равнодушных рук… Начать бы поиск на год раньше. Теперь же следствие по делу «Пересвета» можно закрывать. Оборвалась последняя нить. Да нить-то не оборвалась, а просто привела она к пустоте, к черному провалу, к кучке пепла, к грудке измельченного бумажного сырья, в которую превратились дневники старшего офицера «Пересвета»…

Я лежал на верхней полке и находил утешение в прекрасной книге Мариэтты Чудаковой «Беседы об архивах».

«Понятие семейного архива должно, по глубокому нашему убеждению, войти в повседневную жизнь любого дома, где есть грамотные люди. Да, для того чтобы сохранять семейные документы, не нужно никаких специальных знаний, кроме умения читать и писать, и никаких необычных навыков, кроме элементарной аккуратности, которой обладает хозяйка любого дома, — умения более или менее поддерживать однажды заведенный порядок. Мы совсем не призываем хранить каждую бумажку — квитанции, старые расчетные книжки, товарные чеки и прочее. Во всяком случае, в доме должны сохраняться из поколения в поколение письма, дневники, фотоальбомы, любые мемориальные записи…»

Прежде чем закрыть для себя «дело о гибели „Пересвета“», я стал перебирать всех, кто мог хотя бы намеком объяснить эту неприглядную историю с казенными деньгами. Еникеев? Он далеко, в Тунисе, да и жив ли? К тому же жизнь Домерщикова он знал в самых общих чертах.

Палёнов? О, как бы он обрадовался еще одному факту, работающему на его версию!

Племянник, Павел Платонович? Он был бы обескуражен, спроси я его об этом, и только…

Кротова? Сестра милосердия с «Португали»? Как это мне сразу не пришло это в голову! Еще тогда, когда я уходил от нее, у меня было такое ощущение, что рассказала она далеко не все, что знала. Да и с какой стати исповедоваться ей перед человеком, которого видит впервые?

В один из субботних дней я заехал за Марией Степановной на такси и пригласил ее в то самое кафе «Столешники», куда она отнесла свои фотографии. Кротова страшно взволновалась, как всякая женщина, которой за полчаса до бала объявили о выходе в свет. Поначалу она стала отказываться, ссылаясь на годы и нездоровье, всячески вышучивая мое приглашение, потом выяснилось, что ей «не в чем ехать», что «она не успеет собраться…». Однако нашлось подходящее к случаю темно-синее платье, и таксист милостиво соблаговолил подождать у ворот «дома белоголовых».

В кафе мы прошли в подвальный зал «Москва и москвичи». Здесь на каждом столико горели свети, а разговор при свечах совсем не то, что беседа на солнцепеке или под электролампочкой…

Я рассказал о «Судном деле», о двадцати двух злополучных тысячах, о мучивших меня вопросах…

— Как?! — удивилась Мария Степановна. — Неужели вы об этом ничего не знаете? Мне казалось, вы знаете о Михал Михалыче все… Разве в прошлый раз я ничего не сказала?

— Нет, нет и еще раз нет!

— Ну тогда успокойтесь: я вам сразу скажу, те деньги он не прокутил и не проиграл. История довольно необычная, я считаю ее просто трогательной, но это уже дамские сантименты… А вот что было. Тогда, в девятьсот шестом, во Владивостоке случилось примерно то, что в «кровавое воскресенье» в Санкт-Петербурге. Войска стреляли в народ. Было много жертв. И в городе был создан комитет помощи пострадавшим. Вот туда-то Михаил Михайлович и отнес эти деньги. На «Жемчуге» он был ревизором, и ключ от корабельной кассы хранился у него… Понимаете, он был молод — двадцать четыре года! — он только что пережил позор Цусимы, позор бегства корабля в Манилу, фактически сдачу в плен, ведь интернирование — это сдача на милость другого государства. Когда же он увидел, как царские войска стреляют в народ, тут, как говорится, чаша переполнилась. Он говорил, что ему было стыдно носить на плечах офицерские погоны. Многие стрелялись… А он решил спасти честь корабля, хотя бы таким образом — передал корабельную кассу, как взнос в пользу жертв революции. Он как бы оштрафовал царское правительство на эти двадцать две тысячи, вернув их народу.

Конечно же, его отдали под суд. Но делу не стали придавать политическую окраску. Объявили его заурядным мотом. Подобные растраты на царском флоте случались нередко. Ну а он бежал из-под стражи, не дожидаясь суда неправедного. Ему удалось пробраться на судно, идущее в Иокогаму, оттуда он прибыл в Шанхай, а из Шанхая отправился в Австралию, зарабатывать на хлеб насущный… Так что на счет Михаила Михайловича черных мыслей не держите. Это был в высшей степени достойнейший человек. Официант сменил сгоревшую свечу. Разговор наш длился долго…

 

Часть вторая. Версия Людевига

 

Итак, зеленую папку с письмами и дневниками старшего офицера «Пересвета» можно лишь увидеть… на киноэкране, но открыть ее, увы, невозможно.

Значит, надо расстаться с мыслью, что бумаги Домерщикова прольют свет на тайну гибели «Пересвета». Значит, надо искать другой путь, но какой?

Для начала решил просмотреть все, что написано у нас о «Пересвете». Написано мало, одни и те же факты перекочевывают из книги в книгу, в том числе и версия подрыва броненосного крейсера на германской мине. Самым первым автором этой версии был не кто иной, как командир «Пересвета» Иванов-Тринадцатый, телеграфировавший в Морской Генеральный штаб на другой день после катастрофы: «Я почувствовал двойной удар мины, а затем взрыв». Вслед за этим «Пересвет» погиб… Более настойчиво он отстаивал свою версию в дневнике.

Иванов-Тринадцатый не допускал и мысли о диверсии, так как в этом случае вина за гибель корабля целиком ложилась бы на него: не обеспечил охрану крейсера в Порт-Саиде. Другое дело — подрыв на германской мине. Тут всю ответственность несут англичане: это они не протралили как следует фарватер, не организовали должным образом противолодочное прикрытие и т. д. Английское адмиралтейство не захотело брать грех на душу и ответило следственной комиссии, что все немецкие мины на подходах к Порт-Саиду были вытралены еще в октябре — ноябре 1918 года и что никаких подводных лодок в конце декабря — начале января в районе гибели «Пересвета» не обнаружено. Зато кайзеровский флот охотно записал на свой боевой счет гибель «Пересвета» и в книге Р. Гибсона и М. Прендергаста «Германская подводная война 1914–1918 гг.» всплыл даже тактический номер немецкой субмарины — «U-73», — на минах которой мог бы взорваться русский линкор. Из этой книги тактический номер «U-73» перебрался в весьма авторитетную монографию К. П. Пузыревского «Повреждения кораблей от подводных взрывов и борьба за живучесть», выпущенную Судпромгизом в 1939 году, а уж затем, спустя девять лет, утвердился на страницах академической хроники «Боевая летопись русского флота», как бесспорный факт. Но дело-то в том, что факт все же спорный…

 

Глава первая. Младший штурман с «Орла»

Москва. Май 1985 года

Над Москвой грохотали горячие майские грозы — в пыльных бурях, в метелях тополиного пуха.

В самый разгар поисков нагрянул ко мне в гости веселый «флибустьер» Разбаш, давно уже ставший капитаном 1 ранга. Мы пили кофе, вспоминали поход в Тунис, Бизерту, вспомнили Еникеева… Я рассказывал о своих розысках, показывал фотографии Домерщикова…

— Постой, постой! — Разбаш хлопнул себя по коленке. — А ведь я о нем кое-что читал! И о гибели «Пересвета», и о Домерщикове… Попадалась мне в руки такая книга. «Аварии царского флота». Автора не помню. Но издавалась она до войны. Кажется, в Ленинграде.

Разбаш припомнил, что речь в книге шла о диверсии на «Пересвете» и имя Домерщикова упоминалось с весьма лестными для него эпитетами…

В тот же день я отправился в библиографический отдел Библиотеки имени В. И. Ленина. «Аварии царского флота» в каталогах не значилось. Я позвонил в Ленинград, в Центральную военно-морскую библиотеку, но и оттуда не сообщили ничего утешительного.

Разбаш клялся и божился, что название он не перепутал, что книгу он держал своими руками и читал своими глазами. Ее надо искать…

Поспрашивав этот раритет у букинистов, у всех своих знакомых библиографов, я через месяц бесплодных поисков засомневался в непогрешимости разбашевской памяти. Наверняка что-то исказил… Может быть, книга называлась «Катастрофы царского флота»? Или еще как-нибудь?

Я пересмотрел каталоги на слово «Катастрофы», но и это ничего не дало.

Однажды на родной Преображенке я просматривал в книжном магазине карточки книгообмена. Я глазам своим не поверил: на одной из картонок в графе «Меняю» четко, хотя и от руки, было выведено: «Аварии царского флота». В графе «Требуется» владелец заветной книги просил «любой том Дрюона», или «Современный датский детектив», или 10-й том «Библиотеки приключений».

Я даже не успел как следует обрадоваться, как обнаружил, что «Аварии» зачеркнуты, ибо какой-то счастливец уже принес взамен «любой том Дрюона».

Я узнал у продавщицы телефон бывшего владельца и позвонил ему. Увы, фамилию автора он твердо не помнил.

— Какая-то простая русская фамилия: то ли Ларин, то ли Илларионов…

Я просмотрел каталоги и на «Ларина» и на «Илларионова», но ни один из них не значился автором «Аварий царского флота».

Одно обнадеживало: книга эта реально существует. Я же своими глазами читал ее название.

Время шло, книга не находилась, и в конце концов мне стало казаться, что это полумифическое издание так же недосягаемо, как и зеленая папка, погребенная в недрах Ленфильма.

В тот раз я приехал в Ленинград по делам, никак не связанным с тайной гибели «Пересвета» и с судьбой его старшего офицера. Я уже свыкся с мыслью, что поиск мой не удался. В лучшем случае я смог убедить самого себя в том, что венский юрист весьма заблуждается насчет истинного виновника взрыва на «Пересвете». И только.

В праздники на ростральных колоннах пылают факелы. Я выбрался из автобуса на Стрелке, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем и… оказался перед входом в Центральный военно-морской музей. Вдруг вспомнил, что давно собирался сюда, чтобы выяснить, кто такой Леонид Васильевич, которого Домерщиков упоминал в письме к Новикову-Прибою как общего друга, надорвавшегося при устройстве Морского музея.

Впрочем, теперь это можно было и не выяснять, дело, как говорится, закрыто, и крохотный штришок в биографии героя вряд ли мог дополнить ее чем-либо существенным. Вот если зайти спросить о книге?

На служебном входе меня остановил старичок с сине-белой повязкой на рукаве, какую носят на кораблях дежурные офицеры. Порядки в музее соблюдались флотские.

— Нет никого, — сообщил «дежурный офицер». — День короткий, все домой разошлись.

На всякий случай он снял трубку внутреннего телефона и позвонил в комнату научных сотрудников. Ему ответили.

— Ваше счастье, — кивнул мне старичок. — Борода на месте.

Вахтер и в самом деле напророчил мне счастье…

Я поднялся на этаж, заставленный стеклянными футлярами с моделями кораблей. Я шел, как Гулливер посреди лилипутной эскадры: справа, слева вздымались то мачты фрегатов, то трубы броненосцев…

Борода, как выяснилось с первого взгляда, была не фамилия научного сотрудника, а его достопримечательность: квадратно остриженная, она росла вперед, отчего походила на кус старинного испанского воротника. Этот высокий немолодой человек назвался Андреем Леонидовичем и представился главным хранителем корабельного фонда музея, то есть флагманом застекленной эскадры.

Я спросил его о том, зачем пришел: не знает ли он, кто из основателей морского музея носил имя-отчество Леонид Васильевич.

— Знаю, — улыбнулся главный хранитель. — Ученый секретарь музея Леонид Васильевич Ларионов. Чуть помедлил и добавил:

— Мой отец.

Сообщение это меня ничуть не удивило. За годы поиска подобных совпадений было немало. Я даже уверовал в магические круги, расходившиеся от имени «Пересвета» эдакими кольцами человеческих судеб…

— Тогда фамилия Домерщикова должна вам быть знакома.

— Михаила Михайловича-то? Боже, я помню его прекрасно! Это друг отца. Они учились вместе в Морском корпусе. Выпустились в один и тот же год. Вместе ходили в Цусиму. Только Домерщиков на «Олеге», а отец на «Орле». Оба после революции перешли на сторону Советской власти, оба хлебнули лиха в известные годы, но дружбу свою не растеряли… Они и родились в один год, и умерли в одно время — в блокадную зиму сорок второго. Оба с младых ногтей носили «матроски» и до седых волос флотские кители… Жили флотом и ушли из жизни с флотским же девизом: «Погибаю, но не сдаюсь!»

Ларионов горделиво вскинул свою необыкновенную бороду. Я вспомнил «простую русскую фамилию: то ли Ларин, то ли Илларионов»… Тут меня осенило! Уж не Ларионов ли автор моей неуловимой книги?!

— Андрей Леонидович, не попадалась ли вам книга «Аварии царского флота»? И снова легкая усмешка.

— Почему же не попадалась?! Дома у меня хранится. Только это не совсем книга… Отец публиковал свои очерки об авариях различных кораблей в «Сборнике ЭПРОНа». Кто-то из друзей решил сделать отцу подарок к юбилею: переплел все его статьи в один сборник с типографски отпечатанным титулом. Таких импровизированных книг было не больше десяти. Так что это действительно сверхредкое издание. Тираж всего десять экземпляров.

Музей закрывался. Ларионов уходил, куда-то спеша. Вопреки всем правилам приличия, я стал напрашиваться в гости. Фамилия Домерщикова — в который раз! — сработала, как пароль.

— Если вы хотите увидеть эту книгу непременно сегодня — Андрей Леонидович смотрит на часы, — и если вас не пугает позднее время — приезжайте в Климов переулок к одиннадцати часам… Я вернусь только-только…

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Андрей Леонидович Ларионов. Главный хранитель корабельного фонда Центрального военно-морского музея. Более сорока лет занимается тем же, чему посвятил последние годы жизни отец, — служит Истории. Хранит и восстанавливает уникальные модели, создает их сам, пишет статьи в морские журналы, автор десятков, если не сотен, интереснейших публикаций. Консультант по вопросам русского судостроения, архивист-исследователь, лектор, пропагандист. Заслуженный работник культуры РСФСР.

Ларионов живет близ устья Фонтанки, в местах, овеянных музой Блока. Полная луна над застывшей рекой, заснеженные сфинксы Египетского моста, темный и гулкий двор-колодец — все предвещало встречу необыкновенную, и предчувствие на сей раз меня не обмануло. С каждым шагом по лестнице время отступало все дальше и дальше, так что, поднявшись на третий этаж, я вступил в какие-то предреволюционные годы; дверь отворилась, и я попал в квартиру бывшего младшего штурмана эскадренного броненосца «Орел» Леонида Васильевича Ларионова.

Старинная люстра, книжные шкафы, столы — чертежный, обеденный, письменный, диван, — почти любая вещь выдавала руку мастеров не нашего века. Морские бронзовые часы, фотографии в рамках, лафитнички, украшенные бело-голубой эмалью Андреевских флагов, золоченые корешки книг, благородная кожа столетних фотоальбомов — во всем этом стояло время моих героев, его можно было осязать и слушать, ибо оно пело медным боем корабельных часов, оно отзывалось шелестом страниц, шорохом карт и чертежей, скрипом старого дерева дедовских кресел и дубового паркета. И даже свет, лившийся из-под шелкового колпака затейливого торшера, казался тоже антикварным, пробившимся каким-то чудом из века парусников и пароходофрегатов…

Оговорюсь сразу, Леонид Васильевич Ларионов никогда здесь не был. Он жил и умер на Зверинской улице, но веща его и книги, обстановка его кабинета были заботливо перенесены и сохранены здесь — в Климовом переулке. Жилище, дело да и сама жизнь главного хранителя корабельного фонда — я в этом скоро убедился — зиждились на горделивой памяти об отце и деде, честных русских моряках.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Леонид Васильевич Ларионов (1882–1942), сын флотского офицера, окончил Морской корпус в 1901 году, участвовал в Цусимском сражении в качестве младшего штурмана эскадренного броненосца «Орел». В бою был тяжело ранен, попал в плен к японцам. По возвращении из Японии работал несколько лет в Ученом отделе Главного морского штаба по научному разбору документов русско-японской войны.

С 1914 по 1917 год капитан 1 ранга Ларионов командавал яхтой морского министра «Нева» и состоял при Григоровиче офицером для особых поручений. Так же как и его патрон, Ларионов лояльно встретил Советскую власть. Он прослужил на Балтике до двадцать первого года и с окончанием гражданской войны был демобилизован.

Не всем хватило кораблей. Далеко не все морские офицеры, перешедшие на сторону новой власти, смогли найти применение своему опыту и знаниям на флоте в качестве военспецов. Кораблей у молодой Советской республики было мало: одни погибли в гражданскую, другие были уведены интервентами, третьи стыли и ржавели в «долговременном хранении». К тому же готовились новые командиры — из рабоче-крестьянской массы. И бывшие мичманы, лейтенанты, кавторанги устраивались кто как мог: шли в бухгалтеры, учетчики, в учителя, — одним словом, в совслужащие.

Домерщикову повезло: он получил работу по специальности и какую — капитан дальнего плавания на международной линии.

Его однокашнику пришлось много сложнее. Сначала он служил в Упрснабе северо-западных областей, затем перешел на работу в Поверочный институт Главной Палаты мер и весов СССР. Оттуда судьба забросила его на шесть лет в Сейсмологический институт Академии наук СССР.

В середине тридцатых кто-то припомнил ему офицерские погоны, и Ларионов остался без работы. На его попечении были мать, больная жена, пятилетний Адя и престарелая нянька. В эти немыслимо трудные годы, когда деньги приходилось рассчитывать даже на трамвайную поездку, когда покупка пирожного для больного сына образовывала в семейном бюджете ощутимую брешь, Ларионов засел за литературную работу. Он писал «Аварии царского флота», и ежевечерне по старой штурманской привычке четким штурманским же почерком заполнял «вахтенный журнал» — дневник своей нелегкой сухопутной жизни. Именно в те немилосердные годы он исповедовался дневнику: «Приход революция не был для меня неожиданностью. Мой путь до семнадцатого года был покрыт большими терниями. Трудное детство. Ранняя потеря отца. Цусима. Раны. Плен. Пять лет лечения. После плена следствие и суд над Небогатовым. Бедствование без денег. Меня никто не тянул. Всей карьерой обязан сам себе. Но подлостей не делал и подлизыванием не страдал. В 1916 году к 1 декабря заплатил все долги и 5 декабря попал в капитаны 1 ранга. С 1917 по 1935 год я честно служил и работал, испытывал много лишений, и холод, и голод. Временами работал день и ночь. Высшей радостью были достижения Союза. Только социализм мог их дать. С точки зрения морской: освоение Арктики — мечта отца и моя, флот, поставленный на исключительную высоту».

И только в 1937 году потомственный моряк смог снова связать свою судьбу с военным флотом: ему предложили принять участие в создании музея РККФ. И хотя Ларионов считался обыкновенным совслужащим, он с превеликой радостью облачился в белый китель и беловерхую фуражку, сохраненные с незапамятных времен…

Была у него в те сухопутные годы великая отрада — дружба с Новиковым-Прибоем…

 

Глава вторая. Пометки на полях «Цусимы»

Нет такой библиотеки в стране, нет такого моряцкого дома, где бы не стояла на книжной полке «Цусима» Новикова-Прибоя.

Это не просто роман, беллетристика… Это литературный памятник русским морякам, сложившим головы на Тихом океане. Это хроника небывалой морской трагедии, это реквием по обеим Тихоокеанским эскадрам, это, наконец, энциклопедия матросской жизни.

В лице Новикова-Прибоя безликая, бессловесная матросская масса, какой она представала с высоты командирских мостиков, обрела в печати свой зычный голос. Заговорили корабельные низы — кубрики, кочегарки, погреба… И мир спустя четверть века после Цусимского сражения узнал о нем, может быть, самую главную правду.

В 1932 году вышла в свет первая книга романа Новикова-Прибоя «Цусима». Она сразу же стала событием в молодой советской литературе, и имя автора, до той поры малоизвестного литератора, матроса-самоучки, зазвучало вместе с именами зачинателей пролетарской литературы: Серафимовича, Фурманова, Всеволода Вишневского…

«Цусиму» заметили не только в нашей стране, но и за рубежом. Даже обычно ядовитые белоэмигрантские морские журналы невольно отметили. «Бесспорная ценность этого произведения, — писал в Праге бывший сослуживец баталера Новикова по „Орлу“ князь Я. Туманов, - в том, что оно единственное, написанное не обитателем офицерской кают-компании, а человеком, проделавшим знаменитый поход в командном кубрике и носившим в то время матросскую фуражку с ленточкой… Хорошим литературным русским языком автор живо и красочно описывает незабываемый поход Второй эскадры от Кронштадта до Цусимы… Книгу эту следует прочесть всем морским офицерам. Это человеческий документ, написанный искренне и правдиво».

Книги — как факелы. Одни еле чадят, другие ярко пылают. Тут все от того, чем заправлен этот светоч — правдой, талантом, гуманизмом… «Цусима» — из того редкого разряда книг, что не только светят, но и греют. Она, как добрый костерок, собирала вокруг себя людей, объединяла их, связывала, роднила… Участники похода Тихоокеанских эскадр — а их, уцелевших, насчитывалось в тридцатые годы несколько тысяч, разбросанные по всей бескрайней стране, — стали искать друг друга, списываться, съезжаться… Старые моряки как бы воспрянули духом. В романе развертывалась ярчайшая панорама матросского мужества. Впервые к ним, комендорам, кочегарам, гальванерам, минерам, сигнальщикам, машинистам, рулевым злосчастных эскадр, применялось слово «герой». И если раньше они стыдились того, что были цусимцами, то с выходом «Цусимы» на них стали смотреть иными глазами. Их, седоусых, изрубленных осколками японских снарядов, наглотавшихся ядовитых газов шимозы, но стоявших в своих рубках, погребах и башнях до последнего выстрела последнего уцелевшего орудия, стали приглашать в школы, в цехи, на корабли, в библиотеки, стали слушать их рассказы, стали печатать их воспоминания.

Книга Новикова-Прибоя обернулась для них как бы свидетельством о реабилитации. Они писали Алексею Силычу благодарственные письма, они приезжали к нему в Москву на квартиру в Кисловском переулке, чтобы пожать руку, потолковать о пережитом, поделиться памятью… Они увидели в своем Силыче нового флагмана и порой обращались к нему даже с житейскими просьбами. Жилище писателя превратилось в своего рода штаб-квартиру ветеранов всех трех тихоокеанских эскадр.

К этому матросскому костерку потянулись и бывшие офицеры-цусимцы. Не все, разумеется, лишь те, с кого жизнь сбила сословный гонор, заставила по-новому взглянуть на мир. Первыми откликнулись соплаватели по «Орлу» — корабельный инженер В. П. Костенко, бывший старший офицер К. Л. Шведе (в романе он назван Сидоровым), бывший младший штурман лейтенант Ларионов. Много интересного об отряде крейсеров смог рассказать Новикову-Прибою и младший артиллерист «Олега» Домерщиков. Все они не раз бывали в квартире писателя на Кисловке. Алексей Силыч по-особому дорожил их дружбой. Они, бывшие офицеры, как бы приоткрывали ему те двери, в которые баталер Новиков не был вхож: двери кают-компаний и флагманских салонов, штурманских и боевых рубок. Безусловно, это расширяло панораму романа, делало ее полнее, объемнее… Кроме того, они консультировали его как специалисты в области морской тактики, артиллерии, навигации, корабельной техники, помогали заметить неточности и исправить их.

Я держал в руках томики «Цусимы» самого первого издания. Новиков-Прибой прислал их в Ленинград Ларионову, чтобы тот прочитал строгим глазом. Судя по заметкам на полях, чтение было и строгим, и доброжелательным. Почти все ларионовские поправки автор учел в последующих изданиях. Потом в предисловии Новиков-Прибой напишет: «Я мобилизовал себе на помощь участников цусимского боя. С одним я вел переписку, с другим неоднократно беседовал лично, вспоминая давно минувшие переживания и обсуждая каждую мелочь со всех сторон. Таким образом, собранный мною цусимский материал постепенно обогащался все новыми данными. В этом отношении особенно большую пользу оказали мне следующие лица: корабельный инженер В. П. Костенко, Л. В. Ларионов, боцман М. И. Воеводин, старший сигнальщик В. И. Зефиров и другие». Среди этих «и другие» был, разумеется, и Домерщиков, который не раз наведывался на Кисловский и к которому тоже приезжал в гости Новиков-Прибой.

Тут надо заметить вот что: отношения именитого писателя со своими бывшими начальниками были по-мужски прямыми, без панибратства и снисходительности. Да, они все прекрасно понимали, что некогда нижний чин стоит теперь на социальной лестнице неизмеримо выше каждого из них, и все же обращались к нему без заискивания, без горечи ущемленной гордыни. Они писали ему просто и уважительно, как все: «Дорогой Силыч!..» Силыч тоже не льстил однопоходникам, героям романа, держась правила: дружба дружбой, а правда правдой. Он ничего не менял в своей матросской памяти в угоду добрознакомству. И в тексте тоже ничего не менял. Наверное, бывшему старшему офицеру Шведе не очень-то было приятно читать о себе такие строки: «Старший офицер у нас… танцор и дамский сердцегрыз, каких мало. Вид имеет грозный… а никто его не боится…» Однако у Константина Леопольдовича хватило понимания и достоинства, чтобы не впадать в амбициозность, их переписка и встречи продолжались как ни в чем не бывало.

От пламени «Цусимы» загорелись новые книги.

Весной 1935 года постучался к Новикову-Прибою ярославский речник Александр Васильевич Магдалинский, назвался бывшим рулевым боцманматом крейсера «Олег» и был принят радушно, как и все однопоходники. И конечно же, старый моряк не думал тогда, что входит не только в стены новиковского дома, но вступает в роман, как один из будущих его героев. С легкой руки Силыча Магдалинский написал и выпустил в свет свои воспоминания о походе — «На морском распутье». Должно быть, бывший боцманмат не сразу поверил в такое чудо: на обложке всамделишной книги стояло его имя.

И мемуары другого однопоходника Новикова-Прибоя корабельного инженера Костенко — «На „Орле“ в Цусиме» — тоже вышли не без влияния «силового поля» знаменитого романа.

Но, пожалуй, никто так ревностно, искренне и бескорыстно не следил за творчеством Новикова-Прибоя, не откликался так чутко на малейшую его просьбу, как Ларионов. Только в период работы писателя над второй частью «Цусимы» оп послал ему сто семнадцать писем с собранными им записками матросов и офицеров «Орла» о бое. Он жил этим романом, ибо в нем воскрешались его молодость, его лучшие годы, героический всплеск его судьбы. Он и сейчас живет — в нем, на его страницах.

Мы видим Ларионова на палубе горящего «Орла», два матроса ведут тяжело раненного младшего штурмана в перевязочный пункт.

Вот, узнав о сдаче броненосца японцам, он поднимается с лазаретной койки и, превозмогая боль, идет выполнять свой последний служебный долг. «Два матроса вели его под руки, а перед ним, словно на похоронах, торжественно шагал сигнальщик, неся в руках завернутые в подвесную парусиновую койку исторический и вахтенный журналы, морские карты и сигнальные книги. В койку положили несколько 75-миллиметровых снарядов, и узел бултыхнулся через орудийный порт в море. Это произошло в тот момент, когда неприятельский миноносец пристал к корме „Орла“».

И наконец, едва ли не самый волнующий эпизод романа, во всяком случае мне он памятей со школьных лет, когда я впервые прочитал «Цусиму». Умирающий командир «Орла» капитан 1 ранга Юнг еще не знает, что на броненосце хозяйничают японцы, что спущен Андреевский флаг, что броненосец вражеские эсминцы конвоируют в ближайший японский порт, что у дверей его каюты стоит японский часовой. Но он догадывается, что на корабле что-то не так… Он зовет к себе не старшего офицера, замещающего его, а младшего штурмана Ларионова, сына покойного друга.

Раненый лейтенант вторично покидает лазаретную койку, два матроса под руки ведут его к командирской каюте.

«Юнг, весь забинтованный, находился в полусидячем положении. Черты его потемневшего лица заострились. Правая рука была в лубке и прикрыта простыней, левая откинулась и дрожала. Он пристально взглянул голубыми глазами на Ларионова и твердым голосом спросил:

— Леонид, где мы?

Нельзя было лгать другу покойного отца, лгать человеку, так много для него сделавшему. Ведь Ларионов вырос на его глазах. Командир вне службы обращался с ним на „ты“, как со своим близким. Юнг только потому и позвал его, что бы узнать всю правду. Но правда иногда жжет хуже, чем раскаленное железо. Зачем же увеличивать страдания умирающего человека?..

Ларионов, поколебавшись, ответил:

— Мы идем во Владивосток. Осталось сто пятьдесят миль.

— А почему имеем такой тихий ход?

— Что-то „Ушаков“ отстает.

— Леонид, ты не врешь?

Ларионов, ощущая спазмы в горле, с трудом проговорил:

— Когда же я врал вам, Николай Викторович? — И чтобы скрыть свое смущение, штурман нагнулся и взял командира за руку. Она была холодная, как у мертвеца, но все еще продолжала дрожать. Смерть заканчивала свое дело».

Уверен, если бы кто-то из кинематографистов отважился бы экранизировать «Цусиму», лейтенант Ларионов был бы одним из главных героев фильма.

Андрей Леонидович щелкнул замочком кожаного альбома…

Этому снимку без малого сто лет. Его плохо экспонировали и плохо закрепили, и все же сквозь блеклую желтизну можно разглядеть группу озорных мальчишек в морском платье. Вот этот, повыше и посерьезнее, — Леня Ларионов, а этот по-девчоночьи миловидный — Миша Домерщиков. Фотографировал кто-то из своих, поэтому все держатся весьма непринужденно, шаловливо… Трудно поверить, что впереди у этих мальчишек Цусима, германская, гражданская и даже Великая Отечественная…

На втором снимке два мичмана в шинелях и фуражках. Высокий, костистый, с удлиненным лицом — Ларионов, густобровый, крутоусый — Павлинов. Оба из одного выпуска, с одного корабля, оба из одного романа: «Неожиданно перед амбразурами ярко вспыхнуло пламя и раздался страшный грохот. Несколько человек в башне упали. Лейтенант Павлинов согнулся и долго поддерживал руками контуженую голову, словно боялся, что она у него отвалится. А когда осторожно повернулся назад, чтобы взглянуть на людей… то на его чернобровом лице изобразилось радостное удивление — он был жив». Снимок сделан в 1904 году, видимо, в Либаве, перед выходом эскадры на Дальний Восток. Лица — мальчишечьи, несмотря на погоны и кокарды, припухлые губы, голые щеки. Но глаза — в них будто отблески Цусимы, печально-настороженные взгляды, грустные сочетания неокрепшего мужества и твердой решимости: «Свой долг мы выполним сполна». Ларионов — в боевой рубке, Павлинов — в броневой башне стояли до конца. Снимок третий, отделен от предыдущего тридцатью шестью годами. Из-под полей соломенной шляпы — уверенный взгляд Новикова-Прибоя. Из-под козырька флотской фуражки — иронический прищур. Седые усы, белый китель, худое лицо со следами ранений — Ларионов.

Признанный писатель и безвестный музейный работник. Вывший матрос и бывший офицер. Два пожилых человека на склоне жизни. Оба немало повидали и испытали на своем веку. Оба честно потрудились. Написан роман. Создан музей. Выросли дети. Подбиты итоги. Оба спокойны и мудры. Оба готовы перешагнуть последнюю черту. Она не за горами. В сорок втором умрет от голода в блокадном Ленинграде Ларионов. Всего на два года переживет своего товарища Новиков-Прибой.

Пока я разглядывал фотографии, Андрей Леонидович листал потертую общую тетрадь.

— Это один из «вахтенных журналов» отца, — пояснил он. — Здесь есть записи о Михал Михалыче… Вот, кажется, первая: «11.01 1936 г. Ленинград. Только что приехал из Новосибирска Домерщиков после операции грыжи… Мы не виделись с 27-го года…» «10.02.37 г. В ЭПРОН назначили не меня, а М. М. Д. Назначен наблюдателем за постройкой судов ЭПРОНа…» Дело в том, что отец очень хотел работать в ЭПРОНе. Но Крылов, руководствуясь своими соображениями, взял к себе Домерщикова. Возможно, из-за этого между ними пробежала черная кошка, но дружбы их она не испортила.

Андрей Леонидович боготворил отца. Это было видно и по тому, как бережно хранил он отцовские бумаги, фотографии, вещи, и по тому, как говорил о нем… Я даже забыл, зачем пришел сюда.

Ларионов извлек из ящика стола пару лейтенантских подгон, почерневших от пороховых газов, с одного из них осколком японского снаряда была сорвана звездочка… Он положил рядом кожаный футлярчик, раскрыл его и достал прокопченный, надтреснутый костяной мундштук.

— Эта вещица принадлежала командиру «Орла» капитану первого ранга Юнгу… После его смерти отец взял мундштук на память. Юнг был другом его отца, моего деда.

Андрей Леонидович достал длинный кожаный футляр. Я следил за ним как завороженный. Он откинул колпачок-крышку, синевато блеснули линзы.

— Это сигнальщики подобрали и принесли отцу его подзорную трубу. Она валялась в боевой рубке среди осколков дальномера…

Я заглянул в окуляр почти новенькой, английской работы трубы. О, если бы можно было увидеть все, что преломлялось в ее стеклах!..

— С ней связана любопытная история. Из лагеря русских военнопленных просматривалась военная гавань, куда японцы привели изрешеченный «Орел». Инженер Костенко — в «Цусиме» он выведен как Васильев — взял у отца подзорную трубу и, прячась в кустах, стал изучать и зарисовывать пробоины в борту броненосца. Разумеется, он рисковал, но ему, как кораблестроителю, важно было знать уязвимые места «Орла». Потом ему пригодилось это в практической работе.

А вот, собственно, то, что вы так долго искали.

Андрей Леонидович осторожно вытащил из шкафа переплетенный сборник отцовских очерков. «Аварии царского флота»! Да, конечно, это нельзя было назвать книгой в строгом смысле слова. Полусамодельное издание — без выходных данных, без сквозной нумерации страниц — представляло собой сброшюрованные журнальные тетрадки. То была скорее мечта о книге, чем сама книга, прообраз ее, макет… Но я сразу же забыл об издательских несовершенствах, едва перелистал страницы, едва вчитался в первые абзацы… Очерки об авариях и катастрофах кораблей царского флота были написаны живо, образно, почти мемуарно; язык выдавал человека слегка саркастического, но глубоко знающего историю флота, его людей, подоплеку каждого случая…

Бронзовые морские часы пробили в полутемной гостиной час ночи. Я встал из-за стола, заваленного альбомами, дневниками, газетными вырезками.

— Вот что, — сказал мне на прощание Андрей Леонидович, — попытайте-ка вы завтра счастье в отделе рукописей нашей Публичной библиотеки. Там хранится большая часть отцовского архива. Могут быть любопытные находки. А книгу возьмите с собой. Прочтите не спеша.

Я уходил не из квартиры, я покидал борт броненосца «Орел», незримо пришвартованного к одному из ленинградских домов.

 

Глава третья. «В домике близ буддистского храма…»

Спать в ту ночь я так и не смог. Включил лампу на прикроватной тумбочке и стал читать прямо в постели.

Скажу, чуть забегая вперед, что книга эта надолго стала для меня чем-то вроде лоции в моем поиске, путеводным пособием. По ней я определял номера нужных фондов в архиве, по ней я выбирал книги, освещающие те далекие времена, в которых жили и действовали мои герои и их корабли. Эта удивительная книга подсказывала мне новые имена и помогала находить концы новых нитей. Думаю, такую же добрую службу она сослужила не мне одному. Право, она стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее.

В 1893 году Россия была потрясена, взволнована, взбудоражена таинственным исчезновением броненосца береговой обороны «Русалка». Хорошо вооруженный пароходный корабль исчез средь белого дня не в океанских просторах, а во внутренних водах на полпути из Ревеля в Кронштадт, исчез со всем своим экипажем в 177 человек. «Русалку» искали, спускали водолазов, вглядывались в воду с воздушного шара, запущенного с парохода «Самоед». Все было тщетно. Ни один труп не прибило к берегу, и это тоже вызывало досужие домыслы. В церквах поговаривали, что кара господня постигла корабль за то, что он назван «нечистым именем»:

— Знамо дело — русалка, сама под воду нырнула и человеков на дно уволокла.

Однако по прошествии какого-то времени к берегу прибило шлюпку с «Русалки». В ней под сиденьями гребцов обнаружили труп матроса. Это был единственный и — увы, безмолвный! — свидетель загадочной катастрофы. — Корабли со всем экипажем пропадали и раньше: парусник «Лефорт», например, или клипер «Опричник». Но то были деревянные суда, зависимые от воли ветра. Все были уверены, что с появлением железных самоходных кораблей начнется эра безопасного мореплавания. Может быть, поэтому гибель парового броненосца не в бою, а в разыгравшемся шторме потрясла общественное сознание.

Несмотря на цензуру, имя «Русалки» то и дело мелькало в газетах. Снаряжались частные экспедиции на поиски исчезнувшего броненосца. Художник Кондратенко выставил картину «Последний свидетель»: безлюдная шлюпка с «Русалки», прибитая к дикому острову.

Вся Россия собирала деньги на памятник. На пожертвования сотен тысяч людей был воздвигнут прекрасный монумент. Он и сейчас украшает берег таллинской бухты.

В поисках затонувшего броненосца участвовал отец Ларионова (дед Андрея Леонидовича) Василий Матвеевич Ларионов-Первый. За несколько лет до гибели «Русалки» он служил на ней лейтенантом. О том, как искали пропавший корабль, он написал весьма резкие критические заметки. Их не опубликовали, и они перешли в наследство к сыну, будущему штурману «Орла».

В 1932 году водолазы ЭПРОНа, отыскивая затонувшие подводные лодки № 9 и № 3, случайно наткнулись на корпус «Русалки», лежавший на глубине восьмидесяти четырех метров.

Примечательно, что броненосец был обнаружен именно там, где указывал на карте поисков Василий Матвеевич. И тогда сын — Леонид Васильевич Ларионов — написал по этому поводу статью. Ее опубликовал журнал ЭПРОНа вместе с ненапечатанными записками отца. Вот с этой-то статьи и началась работа над книгой, которую я держал наконец в руках.

Гибели «Пересвета» была отведена в ней целая глава. Первым делом я отыскал в тексте фамилию Домерещикова. Она упоминалась много раз, и во всех случаях можно было судить о героическом поведении старшего офицера во время катастрофы. Ларионов подчеркивал, что еще при стоянке в Порт-Саиде, когда «всевозможные поставщики, преимущественно арабы, осаждали броненосец целый день, старшему офицеру приходилось вести с ними неустанную борьбу, что было нелегко, так как установить контроль было очень трудно из-за общей неналаженности дисциплины всего состава».

Ларионов подтверждал и рассказ Еникеева о том, что от Владивостока до Порт-Саида «Пересвет» дошел почти без спасательных средств. Спасательные пояса старший офицер достал из запасов англичан, с разрешения английского адмирала в Порт-Саиде.

Подтверждался и рассказ, мичмана Совинского о хладнокровных и самоотверженных действиях Домерщикова в момент гибели корабля: «Когда основание носовой башни стало входить в воду, старший офицер скомандовал: „Прыгать всем за борт!“ Он строго наблюдал, чтобы, по возможности, прыгали отдельными шеренгами и, попавшие в воду, скорей отплывали от тонущего броненосца, не мешая друг другу, французское командование впоследствии отметило, что благодаря распорядительности старшего офицера „Пересвета“ спаслось так много команды».

Но самой счастливой находкой была едва заметная, набранная нонпарелью сноска: «Бывший старший офицер Домерщиков, узнав в Специи, что есть слухи, направленные против Ренштке, специально приезжал в Брест и, узнав историю с термографом, рассказал матросам, как он возвращал в Порт-Саиде Ренштке сигнальный ящик для залповой стрельбы, который он брал в кают-компанию. Но Домерщикову рассеять подозрения не удалось».

Я вскочил с постели и в чем был зашагал по номеру. Эта крохотная, в четыре строки, сноска ставила большой жирный крест на всей версии Палёнова. Если бы старший офицер действительно был английским агентом и стремился прикрыться немцем Ренштке, то зачем же ему было приезжать в Брест и рассеивать подозрения на счет старшего артиллериста? Куда как проще поддержать стихийное мнение команды. Но Домерщиков не мог допустить, чтобы на имя честного офицера падала черная тень. Мертвые сраму не имут, но им и не защитить своей чести. Утром по совету Андрея Леонидовича я отправился в Публичную библиотеку.

Стояла поздняя осень, но снега еще не было. Порывистый балтийский ветер гонял по сухим подмерзшим улицам последнюю пыль и первые белые крупинки.

В читальном зале отдела рукописей я тихо порадовался тому, что бумаги Ларионова не исчезли в блокаду. Ведь хватило у сына сил душевных и физических дотащить в Публичную библиотеку саночки, груженные стопками папок и общих тетрадей.

Это был образцовый личный архив моряка-историка: гардемаринские тетради, письма, черновики, газетные вырезки, рукописи, гранки, фотографии, «вахтенные журналы» — дневники располагались по годам и рубрикам. Обширный и разнообразный «фонд Ларионова» наводил на мысль, что Леонид Васильевич умер только наполовину, исчезла лишь его телесная оболочка, сам же он, как и до войны, по-прежнему мог рассказывать, уточнять, консультировать, советовать, подсказывать с листков, исписанных четким штурманским бисером. Я чуть не поблагодарил его вслух, когда в одном из дневников наткнулся на запись, озаглавленную: «Как я собирал сведения о гибели эскадренного броненосца „Пересвет“. Привожу ее полностью: „В марте 36-го года я работал над сборником. На похоронах Саккелари узнал о „юнкере“ Людевиге. В „Морском сборнике“ дали справку.

Через яхт-клуб узнал адрес. Старая деревня, Гороховская, 8, кв. 1. Написал Людевигу. Тот позвонил и пригласил. Живет он в скромном деревянном домике близ буддистского храма. Освещение — керосиновая лампа без абажура. На дверях надпись: „Злая собака“. Был очень любезен, подробно все рассказал, я записывал до часа ночи. Он увлекся воспоминаниями. К офицерскому персоналу самое отрицательное отношение. Культурный и очень начитанный человек, знает языки. 25.03.36 г.“.

Фамилия Людевига показалась мне знакомой. Ну конечно же, она не раз попадалась мне в ларионовской книге. Я быстро отыскал нужные места: „Свидетель всего описанного матрос-охотник Н. Ю. Людевиг пробыл в воде 2 1/2 часа… В состав следственной комиссии был введен и матрос-охотник Н. Ю. Людевиг… К сожалению, ввиду отсутствия возможности получить полный материал следствия приходится пока базироваться, главным образом, на воспоминаниях одного из членов комиссии Н. Ю. Людевига“.

Я вот о чем сразу подумал. Коль скоро глава о „Пересвете“ написана Ларионовым в основном со слов Людевига, значит, тот, при „самом отрицательном отношении к офицерскому персоналу“, все же нашел для Домерщикова добрые слова, оценил его объективно.

Надо ли говорить, что поиск мой сразу же устремился в новое русло. Конечно, я не рассчитывал отыскать самого Людевига. Но что, если на Гороховской, 8, живет кто-то из его родственников? Что, если его сын или дочь сохранили отцовские бумаги столь же любовно, как это сделал Андрей Леонидович? Наконец, не исключена возможность, что и сам Людевиг еще жив. Юнкеру флота — хорошо бы узнать точно, кто он, матрос-охотник или юнкер флота — в шестнадцатом году могло быть лет восемнадцать-двадцать. Значит, сейчас ему восемьдесят семь — восемьдесят восемь. Возраст отнюдь не рекордный…

Ловлю на Невском такси и мчусь в Старую деревню по адресу, подсказанному Ларионовым. Вот и буддистская пагода посверкивает позолотой колеса Сансары. Увы, вокруг только новостройки, никаких „скромных деревянных домиков“. Как-никак, а прошло ровно полвека с того вечера, как где-то здесь в дверь Людевига постучался высокий худой человек с выправкой бывшего флотского офицера.

Попытать счастье на телефонной „рулетке“? Кажется, ленинградское „09“ уже узнает меня по голосу. Во всяком случае, к просьбе сообщить телефон любого ленинградца с фамилией Людевиг отнеслись без обычных в таких случаях возражений.

— Людевигов у нас нет.

- Ни одного? — уточняю я со слабой надеждой на то, что дежурная была невнимательна.

— Ни одного, — бесстрастно подтверждает телефонная трубка. — Есть только Людевич.

— Прошу вас, телефон Людевича. Тут возможна опечатка… — Интуиция не подвела — номер и в самом деле принадлежит не Людевичу, а Людевигу. Приятный юношеский голос поясняет:

— Нашу фамилию часто искажают… Людевиг с „Пересвета“? Да, это наш очень далекий родственник — Николай Юльевич. Нет ли более близких? Сейчас уточню, не вешайте трубку… Папа говорит, что в Москве живет кто-то из Людевигов, только он носит другую фамилию. Это пианист из оркестра Светланова…

Делаю пометку в блокноте и еду в гостиницу перевести дух.

Снова заглядываю в свою „лоцию“. Ларионов пишет: „В июле 1917 года большая часть команды „Пересвета“ прибыла в Петроград, а часть в Архангельск. У власти стояло Временное правительство, по распоряжению которого была образована особая следственная комиссия для завершения следствия по делу „Пересвета“. В состав комиссии был введен и матрос-охотник Н. Ю. Людевиг. Эта комиссия собрала 400 показаний матросов и офицеров…“

Эх, заглянуть бы сейчас хоть в одно такое показание!.. Неужели все эти документы ушли за границу? В досье Палёнова? Похоже, что не все. „В феврале 1918 года, — пишет Ларионов, — работы следственной комиссии были ликвидированы, а материалы ее направлены прокурору Республики в Москву“. И путеводная сноска: „Приказ по Походному штабу морского министерства“. В Петрограде, ноября 29 дня 1917 года, № 49».

Материалы следственной комиссии были направлены в Москву. Значит, искать надо в столичных архивах. В каком именно? Набираю код Москвы, затем телефон историко-архивного института: «Где могут храниться такие-то документы?» Ответ краток и точен: «Только в Ленинграде. В ЦГА ВМФ».

 

Глава четвертая. Взрывы по неустановленным причинам

На Дворцовой площади войска Ленинградского гарнизона готовились к Ноябрьскому параду. Сквозь толстые стены архива прорывались звуки военной музыки. Мне хотелось ей подпевать — на рабочем столе лежала алюминиевая кассета, а в ней — широченный рулон микрофильма с материалами следственной комиссии… Протягиваю пленку через линзы проектора, и на экране бегут то корявые каракули матросских показаний, то ровные строчки офицерского почерка, то выцветшие машинописные строки… Всматриваюсь, вчитываюсь до рези в глазах… Листки из тетрадей, блокнотов, бюваров… В ушах моих стоял хор голосов. Голоса спорили, перебивали друг друга, торопились поделиться пережитым. До чего же по-разному могут воспринимать люди одно и то же событие! Одни утверждали, что слышали два взрыва, другие насчитывали три, слитых вместе, третьи ощутили лишь один мощный удар в районе носовой башни. С трудом верилось, что все они были очевидцами одного и того же взрыва. Но в том-то и дело, что очевидцами, то есть людьми, лично видевшими гибельный взрыв «Пересвета», были немногие. Большая часть команды находилась под палубой крейсера, в башнях и казематах. И в разных частях корабля взрыв воспринимался по-разному…

Многие сходились на том, что водяного столба, какой встает при взрыве плавучей мины или при ударе в борт торпеды, не было. Да и сам звук мало чем напоминал грохот минного тротила. Один из очевидцев описал его так: «Будто вспыхнула сразу большая-пребольшая коробка спичек».

Среди сотен письменных свидетельств мне попался машинописный лист, адресованный матросом-охотником Людевигом не кому-нибудь, а лично морскому министру. Я поразился дерзости матроса, обращавшегося через головы всех своих многочисленных начальников к главе морского ведомства, но, прочитав документ до конца, понял, в чем дело. Команда «Пересвета» выбрала матроса Людевига своим полномочным представителем и поручила ему, как наиболее грамотному, довести до сведения министра все странные обстоятельства гибели корабля, а также изложить министру матросские жалобы. Судя по письму, Людевиг оправдал доверие пересветовцев. Докладная записка была изложена языком интеллигентного человека — ясно, аргументированно, проникновенно.

В своем письме Людевиг убеждал морского министра в том, что гибель «Пересвета» была не просто «неизбежной на море случайностью». Корабль погубила чья-то злая воля, черная рука. Чья? От имени живых и погибших Людевиг просил министра сделать все, чтобы установить истину.

Прибыв в начале июля 17-го года в Петроград, матрос-делегат направился в военную секцию Совета рабочих и крестьянских депутатов. У военной секции хлопот был полон рот, прошлогодние дела ее интересовали мало, но все же снабдили настырного матроса адресом канцелярии морского министра и нужными телефонами. Людевиг сам добился приема, правда, принял его не морской министр, а помощник — капитан 1 ранга Дудоров. Все же матрос-охотник выполнил поручение команды: после его визита была назначена при военно-морском прокуроре Комиссия по расследованию обстоятельств покупки, плавания и гибели крейсера «Пересвет». Возглавил ее член Петроградской думы И. Н. Денисевич. Вошли в нее представители от Морского Генерального штаба лейтенанты Мелентьев-второй и Кивеветтер (однокашник Домерщикова), представители Петроградского Совета депутатов Анплеев и Овсянкин, а также два делегата от команды «Пересвета» — матрос-охотник Людевиг и минный машинист Мадрус.

Комиссия начала свою работу с допроса бывшего морского министра адмирала Григоровича и его помощника графа Капниста. Вопрос был поставлен в лоб: «Знали ли вы о скверном состоянии судов, купленных у Японии?» Григорович ответил уклончиво: дескать, «Варяг», «Чесму» и «Пересвет» принимала авторитетная комиссия, она пусть и несет всю полноту ответственности.

Вызывали на допрос и бывшего начальника Морского Генерального штаба адмирала Русина, но он поспешно отбыл в Крым…

Тем же летом из Парижа в Порт-Саид выехала еще одна комиссия, которую возглавлял бывший свитский контр-адмирал крутоусый красавец С. С. Погуляев. Комиссия должна была опросить тех матросов, которых оставили дожидаться судоподъемных работ. Миссия Погуляева заключалась еще и в том, чтобы заставить англичан ускорить осмотр водолазами затонувшего «Пересвета». Тогда бы удалось решить главное: наскочил ли крейсер на плавучую мину или его погубила «адская машинка». Однако англичане, сославшись на «трудное положение в Палестине», водолазов так и не выделили.

Во французском городе Иере, где находилась большая часть спасенной команды, работала третья следственная комиссия под руководством младшего артиллериста «Пересвета» лейтенанта Смиренского.

Наконец, в Архангельске опрашивала возвращавшихся на родину пересветовцев четвертая следственная комиссия…

Больше всего меня интересовало, что же показал сам командир «Пересвета» капитан 1 ранга Иванов-Тринадцатый. Трижды просмотрев весь рулон микрофильма, я так и не обнаружил ни одной его объяснительной записки. Зато наткнулся на телеграмму, посланную председателем следственной комиссии русскому морскому агенту в Египте капитану 1 ранга Макалинскому: «Срочно ускорьте отъезд Иванова-Тринадцатого в Петроград». Телеграмма была отбита в июне, но только в середине августа Иванов-Тринадцатый, сдав остатки команды под начало Макалинского, отправился на родину. Путь он выбрал не самый близкий — вокруг Азии во Владивосток. Он явно не спешил предстать перед столом следственной комиссии. В Москву он прибыл где-то в октябре, остановился у родственников, а затем инкогнито выехал в Петроград. Его разыскивали, его ждали…

В дневнике он объяснил свою неявку так: «По моему прибытию в Россию политические события развернулись так, что попасть в Петроград и явиться по начальству я уже не имел возможности». Но это всего лишь отговорка. Бланк с криво наклеенной телеграфной строчкой утверждает обратное:

«По сведениям комиссии каперанг Иванов-Тринадцатый находился в Петрограде 19 января 1918 года». Кто-то его узнал на улице и сообщил в комиссию…

Если бы Иванов-Тринадцатый действительно был уверен, что «Пересвет» наскочил на германскую мину, он со спокойной душой (вина на англичанах) держал бы ответ перед следствием. Но он-то хорошо видел с мостика, что никакого водяного столба не было, как не мелькала в волнах и головка перископа. Взрыв был внутренний!

К этому же выводу, итожа главу о «Пересвете», приходит и Ларионов: «Таким образом, во Франции, в Петрограде и Архангельске в разное время были даны три показания матросов, наводящие на мысль о возможности гибели „Пересвета“ от заложенной по указанию немцев в день его ухода из Порт-Саида „адской машинки“. Обстоятельства взрывов перед гибелью „Пересвета“ до известной степени подтверждают это предположение: сначала взрыв без сильного звука как бы в районе тринадцатого погреба, затем большой взрыв у носовой десятидюймовой башни».

Сегодня — в век ядерного, лазерного, космического оружия — слова «адская машинка» вызывают ироническую улыбку: эдакий допотопный атрибут старомодного детектива. Впрочем, это устрашающе-обывательское «адская машинка» на языке военных документов именовалось вполне современно: взрывное устройство замедленного действия. А вот и фотография этого полумифического и тем не менее — увы! — реального устройства: черные патроны упакованы в гнезда аккуратного ящичка. Ничего «адского» и «дьявольского». Фотография опубликована в солидной монографии бывшего офицера русского флота К. П. Пузыревского «Повреждение кораблей от артиллерии…», изданной ленинградским Судпромгизом в 1940 году.

Цепь таинственных взрывов, или, как осторожно называли их специалисты, «взрывы от неустановленных причин», началась, пожалуй, 30 октября 1915 года — с гибели английского крейсера «Нэтел». Крейсер стоял на якоре посреди гавани Кромарти, как вдруг между четвертой трубой и кормовым мостиком взметнулся столб пламени. Через минуту-другую взорвался кормовой артпогреб десятидюймовых снарядов. «Нэтел» затонул очень быстро, унеся с собой на дно гавани почти весь экипаж, в котором насчитывалось семьсот четыре человека.

Как пишет о том Пузыревский: «Анализируя причины его гибели, англичане предполагали, что „Нэтел“ стал жертвой атаки подводной лодки, но произведенное расследование признало причиной катастрофы взрыв боевого запаса. Точно установить причину взрыва не удалось».

Эта трагедия так бы и осталась в анналах британского адмиралтейства как прискорбный случай, если бы нечто подобное не повторилось на итальянском линейном корабле «Леонардо да Винчи», стоявшем на внутреннем рейде тарантской гавани. В ночь на 3 августа 1916 года все, кто находился в нижних палубах, почувствовали сотрясение корабля. Одним показалось, что вытравили якорь-цепь, другим — что прогремел гром августовской грозы. Первыми забеспокоились офицеры, так как вблизи их кают из кормовой 120-мм батареи повалил едкий дым. Командир линкора бросился к месту происшествия и увидел, что дым заполнил все помещения в районе пятой башни главного калибра. Он приказал немедленно затопить погреба башни, но пожар не унимался. Пламя выбивалось из люков и всех подпалубных отверстий. Команда просовывала пожарные шланги в горловины вентиляторов, но пожар распространялся с ужасающей быстротой. Скрепя сердце командир приказал всем покинуть кормовую часть корабля, а сам, надев противодымную маску, ринулся под палубу, чтобы понять, что происходит. Не прошло и шести минут после появления пламени, как раздался мощный взрыв. Матросы и офицеры, успевшие выбраться наверх, полетели за борт. Тогда и все остальные стали бросаться в воду и отплывать от пылающего корабля. «Леонардо да Винчи» медленно оседал на корму, кренясь на левый борт. За четверть часа до полуночи он перевернулся кверху килем и затонул на глубине десять метров. Погибла почти четверть команды — 218 человек.

Во всю длину сухого дока вытянулась гигантская туша опрокинутого корабля. На корме надпись: «Leonardo da Vinci».

Не спасли линкор от гибели ни броневой пояс толщиной в четверть метра, ни «чертова дюжина» двенадцатидюймовых орудий, ни сорокакилометровая (22 узла) скорость…

Пока специалисты ломали головы над причиной взрыва, спустя полторы недели после гибели «Леонардо», по необъяснимому совпадению в один и тот же день (11 августа 1916 года) с разницей в полчаса прогремели взрывы на русском пароходе «Маньчжурия» и бельгийском «Фрихандель». Первый стоял в порту Икскюль, второй — у пристани в Якобстаде (Швеция). Оба судна, несмотря на пробоины, удалось удержать на плаву, и это помогло сразу же установить причины взрывов. И на «Маньчжурии» и на «Фриханделе» сработали «адские машинки». На русском пароходе взрывной заряд был заложен у левого борта на дне трюма, сзади переборки машинного отделения; на бельгийском — подвешен на медной проволоке под трапом в двух метрах от машинного отделения. Взрыву предшествовало своеобразное шипение.

Странно, что обе эти диверсии не всполошили контрразведку стран Антанты: ведь взрывались-то корабли флотов, воюющих против Германии и ее блока. Воистину, пока гром не грянет…

Гром грянул 7 октября 1916 года в Северной бухте Севастополя. Взорвался новейший и крупнейший корабль русского флота линкор «Императрица Мария».

7 октября в 6 часов 20 минут матросы, находившиеся в каземате № 4, услышали странное шипение, идущее из погребов носовой башни главного калибра. Вслед за тем из люков и вентиляторов, расположенных в районе первой башни, вырвались клубы дыма и пламени. До рокового взрыва оставалось две минуты… За эти сто двадцать секунд один из матросов успел доложить вахтенному начальнику о пожаре, другие раскатали шланги и стали заливать водой подбашенное отделение. Но катастрофу уже ничто не могло предотвратить…

Рукою очевидца (Старший флагманский офицер минной дивизии Черного моря капитан 2 ранга А. П. Лунин):

«В умывальнике, подставляя головы под краны, фыркала и плескалась команда, когда страшный удар грохнул под носовой башней, свалив с ног половину людей. Огненная струя, окутанная ядовитыми газами, желто-зеленого пламени ворвалась в помещение, мгновенно превратив царившую здесь только что жизнь в груду мертвых сожженных тел…

Страшной силы новый взрыв вырвал стальную мачту. Как катушку швырнул к небу броневую рубку (25000 пудов). Взлетела на воздух носовая дежурная кочегарка. Корабль погрузился во тьму.

Минный офицер лейтенант Григоренко бросился к динамо, но смог добраться только до второй башни. В коридоре бушевало море огня. Грудами лежали совершенно обнаженные тела.

Взрывы гудели. Рвались погреба 130-миллиметровых снарядов.

С уничтожением дежурной кочегарки корабль остался без паров.

Нужно было во что бы то ни стало развить их, чтобы пустить пожарные помпы. Старший инженер-механик приказал поднять пары в кочегарке № 7. Мичман Игнатьев, собрав людей, бросился в нее.

Взрывы следовали один за другим (более 25 взрывов).

Детонировали носовые погреба. Корабль кренился на правый борт все больше и больше, погружаясь в воду. Вокруг кишели пожарные спасательные пароходы, буксиры, моторы, шлюпки, катера…

Командир в носу, старший офицер в корме распоряжались тушением и локализацией не затронутых еще детонацией погребов.

Протянутые с пароходов шланги мощными струями воды заливали огнедышащий развороченный кратер. Стоящие кругом люди направляли шланги, но взлетал новый взрыв и пожирал всех. На смену появлялись другие, хватались за новые шланги, но, как и те, исчезали в новых вспышках огня…

Последовало распоряжение затопить погреба второй башни и прилегающие к ним погреба 130-мм орудий, чтобы перегородить корабль. Для этого нужно было проникнуть в заваленную трупами батарейную палубу, куда выходили штоки клапанов затопления, где бушевало пламя, клубились удушливые пары и каждую секунду могли сдетонироватъ погреба.

Старший лейтенант Пахомов (трюмный механик) с беззаветно отважными людьми вторично ринулся туда. Растаскивали обугленные, обезображенные тела, грудами заваливавшие штоки, причем руки, ноги, головы отделялись от туловищ. Пахомов со своими героями освободили штоки и наложили ключи, но в этот момент вихрь сквозняка метнул в них столбы пламени, превратив в прах половину людей. Обожженный, но не сознающий страданий, Пахомов довел дело до конца и выскочил на палубу. Увы, его унтер-офицеры не успели… Погреба сдетонировали, ужаснейший взрыв захватил и разметал их, как осенняя вьюга опавшие листья…

Крен корабля становился угрожающим, гибель неминуема. Стало трудно держаться на палубе. Старший офицер закричал в мегафон:

— Спасайте раненых! Оставить корабль с левого борта! Офицеры и матросы бросились по низам вытаскивать тех, кто еще жив.

На палубе появился машинный старшина Белугин. Весь в огне, с оторванными ступнями. На плечах вытащил из огня раненого товарища. Кровавый след тянулся за ним.

— Белугин! Что ты делаешь?! Ты же без ног!

Унтер-офицер глянул вниз и замертво вместе с ношей рухнул на палубу.

В некоторых казематах застряли люди, забаррикадированные лавой огня. Выйди — сгоришь. Останешься — утонешь. Их отчаянные крики походили на вопли безумцев. Некоторые, попав в капканы огня, стремились выброситься в иллюминаторы, но застревали в них. По грудь висели над водой, а ноги в огне.

В иллюминатор высунулся боцманмат. Как-то сложился плечами и протиснулся до груди. А дальше не может. Ни вперед ни назад.

Мы к нему. Самим страшно. Корабль совсем накренился. Того и гляди, может задавить. Вмиг подлетели. Схватили что было сил за плечи, рванули раз, другой, аж кости затрещали. Застонал несчастный. Поднатужились — р-раз! Не идет. Взмолился:

— Пустите, братцы! Спасибо! Мне все одно помирать. Свои души не губите за меня… Ваше благородие, прикажите отваливать!

И было время. Только мы успели отскочить, как бортом его и накрыло.

Между тем в седьмой кочегарке кипела работа. Зажгли в топках огни и, выполняя полученное приказание, подымали пары. Но крен вдруг сильно увеличился. Поняв грозящую опасность и не желая подвергать ей своих людей, но полагая все же, что нужно поднимать пар — авось пригодится, — мичман Игнатьев крикнул:

— Ребята! Топай наверх! Ждите меня у антресолей.

Понадобитесь — позову. Я сам перекрою клапана.

По скобам трапа люди быстро вскарабкались наверх. Но в этот момент корабль опрокинулся. Только первые успели спастись.

Остальные вместе с Игнатьевым остались внутри… Долго ли жили они и чего натерпелись в воздушном колоколе, пока смерть не избавила их от страданий?!

Много позже, когда подняли „Марию“, нашли кости этих героев долга, разбросанные по кочегарке…

Лейтенант Григоренко, пробегая в последнюю минуту по низам — не застрял ли где какой раненый или обожженный, — вдруг услышал дикие крики, пронизывающие темную пустыню корабля.

Крики неслись из кубрика под девятнадцатым казематом. Бросился туда.

Запертый в карцере, всеми забытый арестованный матрос бился о решетки… Охранявший его часовой убежал, забыв в панике выпустить его. В луче электрофонаря сверкнули обезумевшие глаза. Разбивая в кровь руки, матрос из последних сил сотрясал решетку. Несчастный воплем молил о помощи. Но не было ключей.

Лейтенант бросился искать лом или кусок железа, чтобы взломать замок, — ничего! Стал вместе с арестованным изо всей силы трясти решетку — не поддается. Уже стоять невозможно. Снова бросился с фонарем искать что-нибудь, как вдруг луч осветил лежавшие на палубе… ключи. Вероятно, часовой, убегая, бросил их. Оба — и спасенный, и спаситель — мигом выскочили наверх.

Корабль опрокидывался…

Корабль опрокинулся.

В воздушных мешках корпуса еще жили люди. Они слышали погребальный колокольный звон севастопольских церквей».

Всего на линкоре погибло 216 человек, ранено и обожжено 232.

Спустя месяц после катастрофы в Севастополе, 8 ноября 1916 года в 13 часов, в Архангельском порту прогремел взрыв еще большей силы, чем на злосчастной «Марии». Взлетел на воздух «от неизвестной причины» транспорт «Барон Дризен», груженный по горловины трюмов полуторатысячью тоннами тротила, бездымного пороха, мелинита. Обломки судна разлетелись так далеко, что их находили потом даже на путях железной дороги.

Немногие уцелевшие свидетели рассказывали, что предвестником взрыва был хлопок, напоминавший выстрел из охотничьего ружья. Стихия огненного удара (по мощи своей в десятую часть атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму) убила, обожгла, искалечила 810 человек, уничтожила три судна и столько же плавкранов, пять паровозов, причинила огромные разрушения береговым постройкам.

Рассуждая о причинах гибели «Барона Дризена», К. П. Пузыревский не исключает «диверсионный акт со стороны германских тайных агентов с целью экономического и военного ослабления своего противника».

Последнее имя в мартирологе тайно убиенных кораблей — «Цукуба», японский броненосный крейсер. Взрыв на «Цукубе» произошел спустя чуть меньше двух недель после гибели «Пересвета», 14 января 1917 года.

Так же как и на «Пересвете», как и на «Императрице Марии», на «Цукубе» рванул артпогреб под носовой башней главного калибра, да так, что корпус корабля переломился в месте взрыва. Крейсер погрузился в воду до верхушек дымовых труб и ушел в донный ил по ватерлинию. При этом погибло 152 человека.

Русский морской агент в Японии доложил в Генмор, что наиболее вероятной причиной гибели «Цукубы» он считает диверсионный акт. Япония в первую мировую войну выступала против Германии.

В ноябре 1916 года итальянская контрразведка, пришедшая в себя после взрыва «Леонардо да Винчи», напала «на след большой шпионской германской организации, — как пишет К. Пузыревский. — во главе которой стоял видный служащий папской канцелярии, ведавший папским гардеробом. Был собран большой обвинительный материал, по которому стало известно, что шпионскими организациями на кораблях производились взрывы при помощи особых приборов с часовыми механизмами».

В журнале «Морские записки», издававшемся в Нью-Йорке обществом бывших офицеров императорского флота, в номере за 1961 год я обнаружил любопытную заметку, подписанную так: «Сообщил капитан 2 ранга В. Р.»

«…До сих пор не объяснена катастрофа — гибель линкора „Императрица Мария“. Необъяснимыми были и пожары на ряде угольщиков на пути из Америки в Европу до тех пор, пока причину их не установила английская разведка. Их вызывали немецкие „сигары“, которые немцам, очевидно имевшим своих агентов, проникавших в среду грузчиков, удавалось подбросить при погрузке. Этот сигарообразный дьявольский прибор, заключавший в себе и горючее, и воспламенитель, зажигался током от электроэлемента, приходившего в действие, как только кислота разъедала металлическую мембрану, преграждавшая доступ кислоте элемента. В зависимости от толщины пластинки это случалось через несколько часов или даже несколько дней после того, как „сигара“ была установлена и подброшена. Я не видел чертежа этой чертовой игрушки. Помню только, что говорилось о выходившей из острия „сигары“ струи пламени на манер бунзеновской горелки.

Довольно было одной с толком поставленной в подбашенное отделение „сигары“, чтобы прожечь медный кокор полузаряда. На „Марии“ работали заводские мастеровые, но, надо думать, проверка и контроль были не на высоте. Так что мысль о немецкой „сигаре“ сверлила мозги… И не у меня одного.

Через 15–20 лет после этого памятного дня мне пришлось сотрудничать в одном коммерческом деле с немцем, милым человеком. За бутылкой вина мы вспоминали старое, времена, когда мы были врагами. Он, бывший уланский ротмистр, в середине войны был тяжело ранен, после чего стал не способным к строевой службе и работал в штабах в Берлине. Слово за слово, он рассказал мне о любопытной встрече.

„Знаете ли вы того, кто только что вышел отсюда?“ — спросил его однажды сослуживец. „Нет. А что?“ — „Это замечательный человек! Это тот, кто организовал взрыв русского линкора на севастопольском рейде“. — „Я, — ответил мой собеседник, — слышал об этом взрыве, но не знал, что это было делом наших рук“. — „Да, это так. Но это очень секретно, и никогда не говорите о том, что вы от меня услышали. Это герой и патриот!

Он жил в Севастополе, и никто не подозревал, что он не русский. Когда война кончится, я, быть может, смогу рассказать вам больше. Сейчас же не могу…“ Я больше не встречался с моим приятелем, — прибавил мой коммерсант, — и, кажется, сегодня первый раз говорил об этом».

Да, для меня после того разговора сомнений больше не было. «Мария» погибла от немецкой «сигары»! Не одна «Мария» погибла в ту войну от необъяснимого взрыва. Погиб также и итальянский броненосец «Леонардо да Винчи».

Эту версию как бы продолжает уже упоминавшийся кавторанг А. Лукин в своей книге «Флот», вышедшей в Париже в 1931 году на русском языке:

«Летом 1917 года секретный агент доставил в наш Морской Генеральный штаб несколько небольших металлических трубочек. Найдены они были среди аксессуаров и кружевного шелкового белья очаровательного существа…

Миниатюрные же трубочки-„безделушки“ были направлены в лабораторию. Они оказались тончайше выделанными из латуни химическими взрывателями.

…Выяснилось, что точь-в-точь такие же трубочки были найдены на таинственно взорвавшемся итальянском дредноуте „Леонардо да Винчи“. Одна не воспламенилась в картузе в бомбовом погребе. Вот что по этому поводу рассказал офицер итальянского морского штаба капитан 2 ранга Луиджи ди Самбуи: „Следствие с несомненностью установило существование некой тайной организации по взрыву кораблей. Нити ее вели к швейцарской границе. Но там их след терялся. Тогда решено было обратиться к могущественной воровской организации „Сицилийская мафия“. Та взялась за это дело и послала в Швейцарию „боевую дружину“ опытнейших и решительнейших людей. Прошло немало времени, пока „дружина“ путем немалых затрат средств и энергии наконец напала на след. Он вел в Берн, в подземелье одного богатого особняка. Тут и находилось главное хранилище штаба этой таинственной организации — забронированная, герметически закрытая камера, наполненная удушливыми газами. В ней сейф…

„Мафии“ приказали проникнуть в камеру и захватить сейф. После длительного наблюдения и подготовки „дружина“ ночью прорезала броневую плиту. В противогазных масках проникла в камеру, но за невозможностью захватить сейф взорвала его. Целый склад „трубочек“ оказался в нем“».

Журнал журналом, книга книгой, но вот перед моими глазами на экране архивного проектора телеграмма № 2784/12 от 6 марта 1917 года:

«Нагенмору от Агенмора в Риме.
Беренс».

Источник-4.

Кража документов австрийской шпионской организации в Цюрихе была совершена наемными ворами-специалистами, нанятыми итальянской контрразведкой. Найдена целая сеть шпионажа в Италии, где участвовали почти исключительно итальянцы, среди которых много ватиканских. Найдены следы организации взрывов на „Бенедетте Брине“ и „Леонардо да Винчи“ и готовящиеся взрывы еще на двух. Взрывы были совершены итальянцами при помощи особых приборов с часовым механизмом, работавшим с расчетом произвести ряд взрывов в разных частях корабля через короткие промежутки времени, чтобы затруднить тушение пожаров.

Указание на хранение документов в Цюрихе было получено еще при первом раскрытии части шпионажа, о котором я телеграфировал 5 января.

Телеграмму подписал морской агент Генмора капитан 1 ранга Евгений Андреевич Беренс, бывший штурман «Варяга». Это тот самый Беренс, что в годы гражданской войны возглавил морские силы Республики, а потом в состава советских делегаций отстаивал мир на Генуэзской, Лозанской и Рижской конференциях.

Музыка за стенами архива давно смолкла. С легким треском выскочил из кадровой рамки конец микрофильма…

Я вышел на набережную Невы, пересек Дворцовый мост и поднялся на подиум Военно-морского музея. Надо было вернуть Ларионову его книгу. Андрея Леонидовича я нашел в запасниках — в закутке, выгороженном у окна высокими застекленными шкафами с моделями баркентин, шняв, фрегатов, соколев, галер, со старинными — штурманскими приборами и прочими музейными редкостями. Ларионов сидел за столом, который служил еще его отцу. Он перетащил его сюда с верхнего этажа из бывшего отцовского кабинета. Я прикинул: отец и сын Ларионовы оба отдали музею ровно полвека…

На прощание я перелистал книгу еще раз и вдруг заметил то, что всегда проскальзывало мимо глаз: в списке использованной литературы под номером 19 значилось: «Воспоминания Н. Ю. Людевиг. („Пересвет“)».

Вот как! Значит, матрос-охотник опубликовал книгу воспоминаний. Упустить такой факт! Пока я гонялся за призрачной зеленой папкой, меня поджидал где-то на библиотечной полке целый клад сведений о «Пересвете». И каких сведений — ведь книга написана не просто участником похода (что ценно само по себе), но и бывшим членом следственной комиссии.

Спрашиваю Ларионова — не попадались ли ему «Воспоминания», нет ли их в музее? Нет.

Звоню в Центральную военно-морскую библиотеку. «Нет ли у вас „Воспоминаний“ Людевига?» — «Сейчас посмотрим… Нет. Такая книга у нас не значится».

Еду в Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Там, как в Библиотеке имени В. И. Ленина, всегда есть все… Увы, нет и там… Ладно, уж в нашей-то главной библиотеке наверняка есть. Отложим поиски до приезда в Москву.

 

Глава пятая. Охотник с «Пересвета»

Зал каталогов Государственной библиотеки СССР напоминает упрощенную модель гигантского мозга. В его ячейках спрессована память обо всем, что выходило из-под печатного станка со времен Ивана Федорова и до наших дней.

Ящичек на Лю… Есть Людевиг! И инициалы совпадают: Н. Ю. — Николай Юльевич. Только название другое: «Буер. Описание и указание к постройке». 1929 год. Гидрографическое управление ВМС РККА. Вот еще одна его же книга: «Парусный спорт», только фамилия набрана с ошибкой — Н. Ю. Людевич. Наверняка опечатка: ведь «г» и «ч» в письменном тексте легко перепутать.

Но где же «Воспоминания»? В каталоге не значатся…

И все же они должны быть! Ссылка в библиографическом списке сделана не от руки, набрана черным по-белому: «Воспоминания Н. Ю. Людевиг („Пересвет“)». Ошибки быть не может. К тому же вот и каталожные карточки подтверждают — бывший матрос писал в тридцатых годах книги и издавал их.

Звоню в отраслевые библиотеки. Звоню в Военно-научную библиотеку Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, в библиотеку Академии наук… Отовсюду — нет, нет, нет…

Последняя надежда — Всесоюзная Книжная Палата, эта штурманская рубка печатного океана… И «штурманская рубка» не смогла сообщить ничего утешительного: «В списках не значится».

Неуловимая и с каждым отказом все более желанная книга снится мне по ночам, дразнит воображение, точно так же, как это было с «Авариями царского флота».

Неужели ее выпустили таким же мизерным тиражом, как и сборник Ларионова?

А может быть, кто-то скупил ее всю и уничтожил? Поставил себе целью изъять ее из всех библиотек и сжечь. Кто знает, может быть, Людевиг раскрывал в своих воспоминаниях некие материалы следственной комиссии, которые кому-то мешали жить? Я явственно представил себе этого таинственного библиотечного вора: бритоголовый крепыш, одетый по моде двадцатых годов — кепка, френч, полосатые брюки, под френчем — флотская тельняшка… А может, еще проще — скромный совслужащий с военной выправкой, в плаще и непременной кепке, ходит по всем ленинградским библиотекам и выписывает одну и ту же книгу с ненавистной ему фамилией на обложке.

Собственно, чего он боялся? Если этот субъект был как-то причастен к гибели «Пересвета», то послереволюционное правосудие ему ничем не угрожало. Я спрашивал у военных юристов: в их практике не было такого случая, чтобы за преступления, совершенные во время империалистической войны, судили по нашим, советским, законам.

В поисках моих наступила затяжная пауза.

Весьма неопределенный родственник автора недосягаемой книги — пианист из светлановского оркестра — уехал в Австралию на гастроли. Справка из отдела кадров Московской филармонии не внушала особых надежд: пианиста звали Петром Николаевичем Мещаниновым. Если он и в самом деле родственник матроса с «Пересвета», то уж наверняка десятая вода на киселе. Так что шансы отыскать «Воспоминания» Людевига сводились почти что к нулю.

Азарт поиска иссяк, навалились новые дела, которые погребли под собой искорку призрачной надежды на то, что с возвращением Мещанинова что-нибудь прояснится. Пианист все не приезжал и не приезжал…

Мой приятель-художник Геннадий Добров пригласил меня на зональную выставку, где показывались его картины. Там, за Москвой-рекой, бродя по огромным залам, я наткнулся на ничем не примечательный портрет сельского тракториста. Скользнув взглядом по авторской табличке, я глазам своим не поверил: «О. Н. Людевиг». Однофамилец? Но уж слишком редкая фамилия, да и второй инициал наводил на мысль о прямом родстве с пересветовским матросом… Я бросился в фойе выставочного центра и, сунув голову в прозрачный колпак телефона-автомата, позвонил в отдел творческих кадров МОСХа.

— Ольга Николаевна Людевиг, — ответили мне. — Живописец. Ее телефон…

Благодарю и звоню тотчас же.

Приятный женский голос подтвердил мои самые лучшие предположения. Я говорил с дочерью Николая Юльевича Людевига, матроса-охотника с крейсера «Пересвет», члена следственной комиссии по делу гибели корабля! Тут же выяснилось, что пианист из светлановского оркестра Петр Николаевич Мещанинов ее сын и единственный внук Николая Людевига.

— А книга? Книга «Воспоминания» — сохранился ли у вас хотя бы экземпляр!

— Такой книги нет в природе! — огорошила меня Ольга Николаевна. — Она никогда не выходила, но готовилась к печати. Рукопись у меня есть.

— Можно было бы взглянуть на нее?

— Приезжайте.

В назначенный день еду на юго-запад столицы, затем почти бегу, то и дело оскользаясь на ледяных колдобинах проспекта Вернадского. Вот и дом художницы — высоченная жилая башня. Поднимаюсь на седьмой этаж.

Немолодая статная женщина ведет меня в комнаты. С первых же шагов попадаю в особую атмосферу старого интеллигентского дома, где старина не антураж, а гордая память рода. В общем-то, в современной блочной квартире нашлось место и резному книжному шкафу из отцовского кабинета (в нем сохранены книги Людевига), и массивному письменному столу с зеленосуконной столешницей. Именно за ним бывший пересветовец работал над своим походным дневником, над статьями, проливающими свет на тайну гибели корабля. Теперь внук его, Петр Николаевич Мещанинов, пишет музыковедческую книгу… Все было почти так, как у Ларионовых.

Ольга Николаевна показала мне и звездный глобус «яхтенного адмирала», и часы-приз, завоеванные отцом на парусных гонках, и его бронзовый барометр.

Ее удивил мой приход и не удивил. Не удивил потому, что время от времени к ней обращаются спортивные журналисты, которых по тому или иному поводу интересует старейший русский яхтсмен, вице-командор Петроградского Морского клуба, первый председатель Совета по делам водного спорта Николай Юльевич Людевиг; удивил — потому что впервые кто-то стал расспрашивать о матросском прошлом отца.

И я расспрашивал…

Из рассказа Ольги Николаевны, из альбома, из расползающихся от ветхости бумаг, любовно сбереженных дочерью, вставал образ человека необыкновенного, судьбы которого хватило бы, чтобы написать целый роман. Впрочем, они стоили одна другой — судьбы Домерщикова, Ларионова, Людевига.

О деде матроса с «Пересвета» «Русский биографический словарь» сообщает, что пастор Генрих Христиан-Федор Людевиг родился в 1782 году в Ганновере. Окончив Геттингенский университет, он уезжает в Россию домашним учителем в один из богатых домов Курляндии. Затем учительствует в либавском сиротском приюте, становится пастором либавского латышского прихода, на латышском же языке пишет в издает философские трактаты. Сын его — Юлий, земский врач, лечил прокаженных. За самоотверженную деятельность на холерных эпидемиях получил личное дворянство. Наконец, внук пастора и сын земского врача Николай Людевиг. Он родился в 1877 году все в той же Либаве, ставшей для его домочадцев второй родиной, однако семья земского врача очень скоро перебралась в Петербург.

После реформатского училища и реальной гимназии Николай поступил страховым агентом в «Русский Ллойд». Предельно честный, исполнительный, не пьющий и не курящий, молодой человек был назначен вскоре начальником статистического отдела. Довольно скучная служба была лишь службой, не более того, душа Людевига рвалась в море, под белый парус. Наверное, неспроста его 23-тонная яхта была названа «Утехой». Молодой чиновник жил в полярно разных мирах: днем — в конторе, среди статистической цифири, вечерами и белыми ночами — на морском просторе Финского залива, взнуздывая ветер парусом и снастями. Это было не просто развлечение, это было его истинное призвание, его судьба, его вторая профессия, ставшая с годами главной.

Перед первой мировой войной на глазах Людевига утонули брат с женой, перевернувшись на яхте. Но и эта трагедия не отвратила его от моря, от паруса. Во всяком случае, свою дочь он первым делом научил плавать и тоже пристрастил к парусу. Ольга ходила на отцовской яхте полноправным членом экипажа. Она и сейчас не может спокойно говорить о тех походах:

— Отец никогда не признавал моторных лодок. Только чистый парус…

Немолодой сухощавый матрос с аккуратными усами; взгляд прямой, с затаенной горечью. На бескозырке теснятся цифры и литеры: «1-й Балт. фл. экипаж», на плечах погончики с пестрой окантовкой вольноопределяющегося, по-флотски — охотника…

Когда началась первая мировая, Людевиг в свои тридцать семь призыву не подлежал. Тем не менее он оставил весьма обеспеченную столичную жизнь — лакей, собака-водолаз, яхта, теплое место в страховой конторе — и отправился на фронт добровольцем. Этот решительный поступок он совершил не в ура-патриотическом угаре и не в юношеском порыве к подвигам. Людевиг много читал Толстого, видимо, сочувствовал его идеям и, повинуясь голосу совести, отправился в самое пекло народной беды — на фронт. Сначала он попал рядовым в пехотный полк, но ему, завзятому паруснику, хотелось в родную стихию — на море, на флот. Он знал, что врачи в плавсостав его не пропустят: подводило зрение, он путал коричневый и зеленый цвета. И вот тут, быть может, впервые за свою безупречную жизнь страхового чиновника Людевиг словчил — выучил наизусть цветовые таблицы и… был признан годным к службе на флоте. Так на крейсере «Пересвет» оказался весьма своеобразный матрос-охотник, который возложил на себя — опять-таки добровольно — обязанности негласного корабельного летописца, точнейшего хронографа последнего похода «Пересвета».

Ольга Николаевна выложила на отцовский стол длинную голубую папку с замшевыми уголочками, подбитыми латунными шляпками. На пожелтевшей этикетке рукою Людевига было выведено: «Гибель „Пересвета“». Сердце у меня запрыгало. Передо мной лежал не просто дневник очевидца загадочного взрыва корабля, но и активнейшего члена следственной комиссии по делу «Пересвета». Я почувствовал себя марафонцем, завидевшим финишную черту. Да что марафонцем!.. Тут разом встали перед глазами библиотеки, архивы, квартиры, все люди, с которыми свел меня розыск…

Поверх этикеток синела размашистая карандашная буква «О». Надо было понимать: «Ольга», дочери… Именно ей завещал Людевиг эту папку — хранилище его совестливой памяти, увы, не тронувшей в бурные тридцатые годы ни издателей, ни историков. Почти полстолетия молчал голос человека, знавшего, как никто, обстоятельства гибели «Пересвета».

Машинописная рукопись не магнитная лента, но я вдруг явственно услышал глуховатый, чуть торопкий питерский говорок:

Рукою очевидца:

«Уже во время стоянки во Владивостоке, видя всю неблагоустроенность „эскадры особого назначения“, я вознамерился разоблачить по окончании войны эту покупку старых железных коробок, а потому вел дневник и много снимал, фиксируя все мало-мальски интересное. К сожалению, все это погибло вместе с кораблем. Некоторой помощью для меня послужили дневники лиц, списанных с корабля до ухода его из Японии, но все они больше касались личной жизни авторов их и жизни кают-компании, а вопросы, интересующие меня, оставались в тени или игнорировались. Тем не менее полагаю, что неточностей мало, так как вслед за революцией команда поручила мне вести расследование обстоятельств взрыва, что, в свою очередь, повлекло за собой выяснение состояния корабля и условий жизни на нем. Результатом этого опроса соплавателей явилось мое возвращение в Россию, где по моему докладу морскому министру была создана следственная комиссия для выяснения обстоятельств покупки, плавания и гибели „Пересвета“. Я и машинист Мадрус в ней участвовали в качестве членов, присутствовали при допросе до 250 человек, в том числе нескольких высших чинов морского министерства, и просмотрели документы и дела, относящиеся к нашей эскадре. Сличение и сводка всего этого материала, дополняя и разъясняя мои воспоминания, дали, я полагаю, исчерпывающую картину нашей эпопеи. С наиболее интересных документов у меня имеются копии или выписки. Редкий приводимый мною факт не может быть подтвержден документами или показаниями нескольких лиц».

Ольга Николаевна любезно разрешила мне взять рукопись с собой, и я, сгорая от нетерпения, начал читать ее в вагоне метро, устроившись на угловом диванчике. Не помню, читал ли я что-либо за последние годы с большим упоением. На каждой странице я находил ответы на давнишние, казавшиеся мне уже безответными вопросы. Как всегда, я отыскал в тексте сначала все, что касалось Михаила Домерщикова. Разумеется, матрос Людевиг смотрел на старшего офицера «Пересвета» несколько иначе, чем я, из своего далека. Во все времена должность старшего офицера (старшего помощника командира) предписывает особую требовательность, это самый жесткий исполнитель командирской воли на корабле. Он не имеет права быть добреньким, заигрывать с командой, идти на поводу у кают-компании. И чаще всего человек в этой суровой роли особых симпатий у своих соплавателей — будь то лейтенант или матрос — не вызывает. У Людевига с Домерщиковым было одно личное столкновение, после которого матросу-охотнику пришлось спороть унтер-офицерские лычки. В дневнике Людевиг не оправдывал себя, а честно поведал об этом конфликте: во время стоянки в Японии старший офицер застал на площадке кормовой мачты четырех матросов, игравших в карты. Среди этих четырех оказался и автор дневника. Наказав картежников, Домерщиков поступил так, как поступил бы и сейчас любой старпом. Людевиг, человек обостренной справедливости, зла на старшего офицера не затаил, но и любовью к нему не проникся. Тем не менее чувство объективности ему не изменило, и Домерщиков, несмотря на неприязненный авторский тон, выглядит на страницах дневника весьма достойно. Это тем более заметно на фоне остальных пересветовских офицеров, которых Людевиг оценивал в духе своего бунтарского времени — уничтожающе-резко.

Домерщиков сменил на посту старшего офицера подлинного царского сатрапа капитана 2 ранга Бачманова — грубяяна, драчуна, матерщинника, понимавшего службу весьма просто: «За узду — да в морду».

Рукою очевидца:

«Домерщиков, новый старшой, тотчас же по прибытии на корабль произнес речи перед офицерами и командой. Перед первыми он развивал мысль о необходимости воздействия на матросов не кулаком и наказанием, а личным примером добросовестного отношения к службе. Тенденция эта встретила резкую оппозицию среди офицеров. Люди, в принципе с ним согласные, но имеющие за собой жизненный и служебный опыт, предсказывали, что такая резкая перемена политики поведет к водворению на корабле анархии, и резонно говорили, что перевоспитать людей нельзя в один день и что без наказаний и Домерщиков не обойдется.

Офицеры же типа Бачманова, принципиально не признающие за матросом права именоваться человеком, были в отчаянии и предсказывали бунт.

Во всяком случае, повышенные требования к офицерам, с одной стороны, и защита интересов матросов, может быть, иногда в ущерб престижу офицера, с другой стороны, повели к тому, что старший офицер оказался совершенно изолированным от остальной кают-компании.

Матросам Домерщиков сказал, что он будет строго требовать службу, но зато обещал заботиться об их пище, а со своими нуждами разрешил без стеснения ходить к нему. Спич этот, очень длинный и сумбурный, произнесенный едва слышным голосом, произвел на команду какое-то нелепое впечатление.

Следуя программе, высказанной перед офицерами, он первое время ни одного взыскания не накладывал и пытался воздействовать словом. Но вожжи слишком быстро были распущены. До того незаметное тайное пьянство на корабле стало явным, а число краж увеличилось. Число нетчиков [16] все росло и дошло до баснословной цифры: 20 с лишним человек в день. Матросы стали в городе производить даже покушение на имущество японцев. Был случай похищения денег у торговца и часов в магазине. Японские власти запротестовали.

Пришлось вновь вводить строгости. При возвращении с берега стали матросов обыскивать для отобрания спиртных напитков и наказывать за опоздание с берега. Целый ряд унтер-офицеров был разжалован за пьянство, дебоши и картеж на корабле.

Мягкий и ранее говоривший тихим голосом и апеллировавший к совести людей, старшой стал пытаться орать истошным голосом и неистовствовать — без толку. Так разумной дисциплины ему создать и не удалось. Кражи стали систематическими, причем в большинстве случаев виновники оставались необнаруженными, а некоторые, по мнению команды, явные воры за недоказанностью ходили на свободе и продолжали свое дело. Матросы стали расправляться своим судом, то есть избивать подозреваемого. В одном из подобных случаев удалось самоуправцев обнаружить.

Старший офицер грозил им судом, расстрелом, виселицей, но в конце концов ограничился постановкой всех преступников под ружье».

Домерщиков, прошедший суровую школу жизни — Цусима, австралийские лесоразработки, пулеметная команда Дикой дивизии, гибель госпитального судна, — принадлежал к той части русского морского офицерства, которая была воспитана на гуманистических романах Станюковича, на идеях адмирала Макарова, высоко ценившего качества русского матроса. В весьма разношерстной кают-компании «Пересвета» Домерщиков действительно выглядел белой вороной, что было замечено даже в матросских низах и нашло отражение в дневнике Людевига.

Как я понимал этого офицера с «тихим голосом»!

Я разложил на своем рабочем столе рукописи дневника Людевига и ксерокопию дневника Иванова-Тринадцатого. Жизнь, поход и гибель «Пересвета» открывались мне почти стереоскопически: я мог рассматривать судьбу корабля глазами рядового матроса и глазами его командира, из палубных низов и с высоты мостика…

Оба дневника яростно спорили друг с другом, один то и дело поправлял другого, порой в чем-то они сходились, но чаще Людевиг уличал своего командира в выгодных ему неточностях и недомолвках, обличал его, возлагая на него всю ответственность за роковой взрыв.

После эвакуации из Порт-Саида они никогда не видели друг друга. Людевиг вернулся в Петроград, а Иванова-Тринадцатого эмигрантская судьба забросила в Лион. Но свои дневники они писали в одни и те же годы, ведя свой нечаянный спор безо всякой надежды быть услышанными не только друг другом, но и своими современниками. Журнал «Морской сборник», куда в июне 1940 года Людевиг отнес свой дневник, дал понять автору, что дела минувших дней его не интересуют. Рукопись командира крейсера увидела свет лишь спустя тридцать лет после его смерти.

Рукою очевидца:

«По словам офицеров, вахтенных начальников, командир был предупрежден английскими властями о том, что в Порт-Саиде предполагаются германские агенты и что необходимо принять строжайшие меры к охране корабля от проникновения посторонних лиц. На словах были даны строжайшие распоряжения, чтобы абсолютно никто без специального на то разрешения на корабль не пропускался, но на деле было вовсе не так. Разные прачки, портные, торговцы свободно разгуливали не только в офицерских палубах, но даже и в обеих командных. Рабочие одного из порт-саидовских заводов, работавшие по ремонту мусорных эжекторов, всходили на корабль, иногда даже не спрашивая разрешения вахтенного начальника. Часовые у трапов, привыкшие к халатному отношению к своим обязанностям и к беспрепятственному посещению корабля посторонними лицами, даже не всегда вызывали вахтенного унтер-офицера. Однажды было установлено, что какие-то темнокожие производили с шлюпки торговлю вином с матросами через открытые минные полупортики.

В другой раз был задержан лодочник, принявший от матроса через иллюминатор записку (буквы были русские, но содержание понять было нельзя). Кто был этот матрос, установить не удалось. Что сделали береговые власти с задержанным — осталось в неизвестности.

День отхода держался от экипажа в секрете, и даже в последние дни в точности не было известно, когда мы выходим. Как это всегда бывает, лучше всех были осведомлены поставщики, и от них-то мы узнали, что уходим 22-го в четыре часа. Но около 2 часов дня от начальника обороны Порт-Саида и Суэцкого канала — французского адмирала, пришло распоряжение выходить в три часа, то есть на час раньше.

В последние минуты, когда сообщение с берегом было уже прекращено и отдавались последние перлини, неожиданно на палубу вышли какие-то два „вольных человека“. Никто их не остановил. Они сели в шлюпку и съехали. По словам кондуктора Николайчука, это были два брата-еврея, русские подданные, один из них служил когда-то фельдфебелем. Они были приглашены в кондукторскую кают-компанию баталером Пален. Он их угощал».

 

Глава шестая. Точки над «ё»

Пален? Пален, Пален… Эта фамилия показалась знакомой. Стоп! Венский юрист — Иван Симеонович Палёнов. Может быть, Людевиг написал его фамилию в сокращенном виде?

Изучаю текст — Пален. Без намека на сокращение. И потом, с какой стати ему понадобилось сокращать именно эту фамилию, когда все остальные выписаны полностью? Нет, случайное созвучие: Пален и Палёнов. Одна какая-то французская фамилия, другая чисто русская. Ничего общего, кроме первых трех букв… А может, все-таки Палёнов, без «ё»?

Роюсь в самом нижнем ящике стола, там, где обычно храню старые записные книжки… Вот и венский блокнот. Записи, второпях сделанные в клубе «Родина», — куцые, с полупонятными сокращениями. Палёнов сам написал в блокнот свой телефон и фамилию по-немецки: Palenoff. Никаких точек над «е». Это уже я сам перевел фамилию на русский манер: Палёнов. Значит, все-таки Палёнов. Тогда совпадают все пять букв. А окончание? off — ов? Но ведь вполне допустимо, что носитель фамилии мог сам по какой-либо причине русифицировать свое имя. Может быть, он написал русское окончание специально для меня, чтобы фамилия его звучала для уха соотечественника более привычно, более располагающе?..

На этой же блокнотной страничке под телефоном Палёнова-Палена я обнаружил свою маловразумительную теперь пометку «Мавз. Гриб.». Расшифровать ее удалось довольно быстро: «Мавзолей Грибоедова». Но по какому поводу она возникла и как связана с моим венским знакомым — это я вспомнить не мог. Я напрягал свою память и так и эдак, я пускался на хитрость, отвлекался, а потом пытался вспомнить врасплох. Все безуспешно…

Я почти ничего не знал о человеке, который навел меня на след «Пересвета», и даже эта пустячная пометка могла бы о нем что-то рассказать.

Я промучился несколько дней, пока не приехал в гости к Павлу Платоновичу Домерщикову, и тот, к слову, предложил мне полистать прекрасно изданный фотоальбом «Старый Тбилиси». Вот тут-то на глаза попался фотоснимок мавзолея Грибоедова. Надгробие поэта венчала бронзовая женщина, припавшая к подножию распятия. Вспомнил!

Там, в клубе «Родина», Палёнов упомянул о своем не то деде, не то прадеде — герое Отечественной войны, на могиле которого поставлен тот же памятник, что украшает и мавзолей Грибоедова.

Звоню в институт искусствоведения, без особой, впрочем, надежды узнать что-либо по «делу Палена». Задаю один-единственный вопрос: «Кто автор скульптуры на мавзолее Грибоедова?» После нескольких телефонных переадресовок получаю исчерпывающую справку: «Автор мемориальной фигуры — известный русский скульптор Демут-Малиновский. В Москве имеются три авторских повторения этого памятника: одно — в некрополе Донского монастыря, два других — на Введенском кладбище».

Визит в голицынскую усыпальницу Донского монастыря доставил лишь эстетическое наслаждение, и ничего более. Дева, припавшая к подножию распятия, как две капли воды походила на свой тбилисский оригинал. Однако оплакивала она флигель-адъютанта В. Новосильцева, убитого в 1825 году на дуэли с подпоручиком лейб-гвардии Семеновского полка К. Черновым.

Еду в Лефортово на Введенское кладбище, бывшее Немецкое. Обошел все аллеи, все тропинки, но нигде характерный силуэт монумента так и не попался на глаза. Неужели в институте искусствоведения ошиблись?

Спрашиваю о памятнике пожилую женщину в черном служебном халате — не то привратницу, не то сторожиху.

— Есть такой, да только признать его трудно. Распятие-то злодеи спилили, а женщина осталась. От главных ворот по центральной аллее пойдете, там ее и увидите.

Я так и сделал.

На саркофаге красного мрамора бронзовая дева сжимала в руках спилок креста. Я не успел придумать достойной кары кладбищенским ворам, как в глаза мне ударила надпись: «Генерал от кавалерии Павел Петрович фон дер Пален». Так все-таки Пален! Не Палёнов, а Пален. И не француз, как мне казалось, а немец — фон дер… Подозрение на старшего артиллерийского офицера Ренштке пало во многом из-за его немецкой фамилии. Но мало кто знал на «Пересвете», что и баталер Пален тоже был выходцем из немцев. Если к Ренштке наведывался какой-то араб с чемоданом (то мог быть и коммивояжер с образцами товаров), то к Палену за два часа до взрыва приходили двое штатских. Вроде бы свои…

«В Порт-Саиде, — свидетельствует командир „Пересвета“, — находился агент пароходного общества РОПиТ господин Пахомов, тип очень небольшого удельного веса, и еще каких-то двое русских, темные типы, избравшие себе знакомство с кондукторами и нижними чинами, спускаемыми на берег».

То, что агенты РОПиТа в Египте занимались по меньшей мере промышленным шпионажем, ни для кого не было секретом.

От промышленного шпионажа к военному путь короткий. Порт-Саид кишел разведчиками воюющих блоков, и перевербовка агентов была делом обычным. Даже если господин Пахомов состоял на службе русской разведки, его подчиненные по РОПиТу — двое братьев — могли работать на германцев. Встретив в одной из порт-саидских кофеен давнего знакомого кондуктора Палена, братья-ропитовцы могли повести такую игру: начали бы оплакивать молодую душу Палена, идущего на верную гибель в Средиземное море. Война-де кончается, бессмысленно губить сотни матросских жизней ради того, чтобы перегнать на Север ржавую, никому не страшную коробку. Было бы в высшей степени гуманно, если бы какой-нибудь смельчак сумел так повредить корабль, чтобы он надолго застрял в Порт-Саиде — до конца войны, тогда все остались бы живы.

При такой обработке Палена, когда речь шла не о диверсии на благо Германской империи, а о человеколюбивом деянии, условия для сделки с совестью становились идеальными. В конце концов, братья ничем не рисковали, если бы они открыто предложили Палену от имени его соотечественников солидный куш за подрыв крейсера. Деньги могли быть обещаны и в первом случае как плата за риск.

Пален согласился. Он нашел способ подбросить «сигары»-воспламенители в бомбовый погреб носовой десятидюймовки. Не рассчитал только время взрыва, промедлив на час.

Рукою очевидца:

«Шифрованная записка, посторонние на корабле, распущенность экипажа, доступность к погребам, вообще, порядки, которых ни один капитан торгового, грузового парохода у себя не допустил бы, — писал Людевиг, — делали на „Пересвете“ вполне возможным устройство взрыва со злым умыслом. Если предположить, что в задание, полученное, германским агентом, входило не только утопить корабль наш, но и загородить Суэцкий канал, то картина будет ясна.

„Адская машинка“ в виде часового механизма, имеющая, скажем, внешний вид термографа Ришара или барографа, приборов на военных кораблях обычных, с парой фунтов взрывчатого вещества и ударным приспособлением была внесена на корабль и помещена в одном из носовых погребов или же вне его, у тонкой переборки, отделяющей его от соседнего помещения.

Для воспламенения наших 10-дюймовых полузарядов (не патронов), хранившихся в медных цилиндрах, с неплотными крышками, многого не нужно. Загорелось сначала несколько штук, затем пожар увеличился. Характерного взрыва не было, иначе разворотило бы всю носовую часть корабля.

Часы поставлены на момент, когда корабль должен быть, по расчету, еще в канале. Если „адский прибор“ закладывал кто-либо из экипажа корабля, то искусители могли его убедить, что он наверняка спасется. „Ведь тонуть „Пересеет“ должен, — могли им говорить, — на глазах у десятков французских, английских, итальянских и других военных и коммерческих судов. Сотни шлюпок и паровых катеров бросятся к месту катастрофы“.

Соображение о возможной гибели массы людей для подлеца необязательно, да, кроме того, при взрыве в погребе, когда по команде „Все наверх! С якоря сниматься!“ в носовом отсеке под палубой почти никто не должен оставаться, число погибших было бы минимальным.

Если финал построенной мною гипотезы разбивается и, может, виновник взрыва погиб вместе с кораблем, тому виною наш выход на час раньше, чем предполагалось».

После небольшого открытия, уточнившего фамилию Палёнова, версия Людевига в моих глазах стала еще более вероятной.

Пален, Пален… Надо узнать о нем все, что только можно. Но как? Личные дела и послужные списки кондукторов в архивы не сдавались. В ЦГА ВМФ искать бесполезно…

Я начал с Центрального адресного бюро и вскоре получил оттуда неутешительную справку: на территории Советского Союза не проживает ни один гражданин по фамилии Пален. Листаю справочно-адресные книги Москвы и Ленинграда. Нет, нет, нет… Последний том «Весь Ленинград» датирован 1933 годом. Пробегаю длинные столбцы убористого шрифта: Павлов, Палкин, Палев, Пален И. С.!

Итак, в 1933 году венский юрист Палёнов, он же Пален, жил в Ленинграде на Социалистической улице (бывшая Ивановская), записываю номер дома и квартиры.

Вот и кончик нити! Да только не истлела ли эта пить за минувшие полвека?

Ищу на схеме Ленинграда примерное местоположение дома Палена. Вот здесь. В какой-то сотне шагов от дома в Графском переулке, где жил Домерщиков. А рядом — здание театра имени Ленсовета. Раньше там находилось Управление государственной карточной мопополии, где работал одно время Людевиг. Как тесно — на одном пятачке — сошлись судьбы трех пересветовцев: человека, взорвавшего корабль, человека, спасавшего корабль, и человека, искавшего виновника катастрофы. Сойтись-то они сошлись, но как потом разошлись?

 

Глава седьмая. Конструктор «чертогонов»

Золоченый штык Петропавловской крепости потускнел от мороза. По желтоватому льду Невы бродили вороны, выклевывая что-то в трещинках. Стояла обычная январская стужа, но, странное дело, чем ближе я подходил к дому Палена, тем ощутимее меня пробирал мороз. Казалось, все происходит, как в детской игре, когда по мере приближения к цели кричат: «Тепло, теплее, горячо!» Разница была только в том, что мне с каждым шагом к ничем не примечательному угловому дому становилось «прохладно, холодно, ледяно», как будто именно там располагался полюс холода.

У двери с четырьмя звонковыми кнопками — ни под одной из них таблички с фамилией Пален, разумеется, не было — я дал общий звонок. Дверь открыл коренастый мужчина лет шестидесяти. Тяжелые, вросшие в переносицу очки, коротко стриженные усы, вместо правой брови — лысый рубец шрама. Должно быть, он куда-то собирался — на голове сидел каракулевый пирожок, с шеи свисал теплый вязаный шарф.

Я представился и объяснил, что ищу людей, знавших Ивана Симеоновича Палена, жившего до войны в этой квартире.

— Про-хо-ди-те, — нараспев от удивления протянул человек в пирожке. Он стянул шарф, и на пиджаке его открылась весьма внушительная орденская колодка, где алели ленточки двух орденов Отечественной войны и трех Красной Звезды.

— Проходите, — еще раз повторил он свое приглашение. — Гость запоздалый… Как вас звать-величать?.. Ну а меня — Виктор Иванович Новиков… Урожденный Пален. Так-то… Сейчас свет включу… Моя дверь — вторая справа. Толкайте смелее, закрыть не успел…

Я вошел в небольшую, но высокую комнату, обставленную скучной мебелью середины века. Под новеньким линолеумом потрескивал старый паркет.

— Может, вы об отце какие сведения имеете, раз меня разыскали? — спросил хозяин комнаты, усаживаясь в кресло.

— Вы… — я чуть не вскрикнул, — сын Ивана Симеоновича?

— Сын, сын… Да вы успокойтесь, присаживайтесь… Фамилии у нас, правда, разные. Я, как война началась, стал по матери писаться. Решил, что непатриотично немецкую фамилию носить, раз война с немцами. Да мы уж тут так обрусели, что во мне немецкой крови и с наперсток не наберется. Ну а все же… Батя под своей ушел. В сорок втором пропал без вести где-то здесь же, под Ленинградом. Он в народном ополчении воевал… Я всю войну прошел от звонка до звонка, знаю, как без вести пропадают. Кого снарядом на клочки, кто под лед ушел, а кого без документов так — в братскую могилу. Сорок четыре года прошло. Был бы жив — объявился…

Я с трудом удержался от мгновенного искуса раскрыть судьбу его отца. Удержался — и не пожалел об этом… И еще я подумал, хорошо, что Виктор Иванович носит другую фамилию. Дело не в том, немецкая она или польская, а в том, что мрачная тень венского юриста не упадет на его честное имя.

Я спросил, не рассказывал ли Пален-старший о походе на «Пересвете».

— О службе на царском флоте он вспоминать не любил. Правда, тельняшку носил всегда… И татуировка у него на плече была: дракон японочку обвивает. Это он на память о Японии выколол… О «Пересвете» рассказывал, что взорвали его англичане и что не то в двадцать пятом, не то в двадцать седьмом ему удалось разоблачить бывшего старшего офицера, который и оказался английским наемником..

Я не стал его опровергать, доказывать обратное, тем более что при мне не было никаких документов, удостоверяющих мою правоту и версию Людевига. Я думаю, что рано или поздно эти строки попадутся на глаза Виктору Ивановичу, и он узнает всю правду, как бы горька она ни была.

Итоги своей последней ленинградской вылазки я подводил в Москве. Но прежде чем сесть за стол, я еще раз побывал у Ольги Николаевны Людевиг. Она собиралась в свое «имение», в псковскую деревню Ямище, где у нее что-то вроде мастерской. Во всяком случае, портрет тракториста, который сослужил мне столь добрую службу, был написан именно там.

Мы сидели за старинным ломберным столиком. Ольга Николаевна извлекала из шкатулки спортивные регалии отца — значки необычайной ныне редкости, — раскладывала их на зеленом сукне…

Вспоминая жизнь Николая Юльевича, она обмолвилась, что году в тридцать пятом с ним произошел несчастный случай. Людевиг работал тогда на осоавиахимовском Судостроительном заводе имени Каракозова начальником ОТК. По разгильдяйству ли, по злому ли умыслу во время обхода верфи на него упала кувалда. Пострадавшего отвезли в больницу с инсультом.

Мысль о том, что это могло быть покушение, упрочилась, когда Ольга Николаевна рассказала, как в тридцать седьмом году к ним в дом на Гороховской приходил сотрудник из одной очень строгой организации и подробно расспрашивал ее об отце. Все обошлось благополучно: биография бывшего матроса была чиста. Но ведь кто-то же пытался его очернить?

Для меня этот вопрос почти риторический.

Гражданская война прервала работу следственной комиссии по делу гибели «Пересвета». Протоколы свидетельских показаний ушли в архив.

Но баталер Пален был отнюдь не уверен, что о гибели «Пересвета» забудут раз и навсегда, что следствие не возобновится… Лучший способ обороны — нападение. А лучшим объектом для такого нападения был бывший старший офицер «Пересвета» Домерщиков, человек с биографией весьма сложной. Палену удалось его оклеветать и на несколько лет отвести от себя какие-либо подозрения. Но оставался еще этот матрос-охотник, не просто очевидец, с член бывшей следственной комиссии. Он-то больше, чем кто-либо, тревожил Палена, так как продолжал расспрашивать пересветовцев об обстоятельствах гибели крейсера, собирался писать книгу об этом и был убежденным приверженцем версии умышленного взрыва.

Если убрать Домерщикова оказалось довольно легко, то Людевиг с его кристально чистым матросским прошлым оставался неуязвимым. Не это ли обстоятельство заставило Палена «пропасть без вести» в сорок втором? Быть может, оно сопутствовало желанию вырваться из блокадного кольца, еще раз спасти свою шкуру, как это ему удалось в Порт-Саиде. Как-никак, а он, фольксдойче, мог рассчитывать на особое к себе отношение, даже если немецкая разведка и забыла о той услуге, которую он оказал ей в шестнадцатом году. А если не забыла?

Среди новых документов, которые отыскала Ольга Николаевна к моему приходу, я обнаружил любопытную бумагу: удостоверение, датированное августом 1917 года. «Дано сие Н. Ю. Людевигу в том, что он уволен от военной службы как неправильно призванный из запаса, так как означенного срока службы (1889 г.) ратники во флот не призывались».

Значит, страховой агент действительно сам выбрал себе судьбу, «ступив на зыбкое лоно морей», уйдя в гибельный рейс «Пересвета», будто нарочно, за тем, чтобы пролить потом свет на тайну взрыва корабля.

Этот снимок сделан за год-два до смерти Людевига. Немолодой, тертый жизнью человек в черном пальто. Подзапущенная борода. На голове форменный картуз с «крабом» морского яхт-клуба. Под навесом широкого кожаного козырька поблескивают металлические — грибоедовские — очечки. Глаза сквозь стекла смотрят чуть грустно, прямо и строго.

Старый яхтный капитан, «яхтный адмирал», как зовут его в шутку друзья, мастер спорта, конструктор деревянного судостроения, Дон-Кихот-ветролет…

«Вам мало было самим заниматься парусным спортом. Вы готовы были приобщить к нему весь мир», — писали друзья в почетном адресе по случаю 25-летия спортивной деятельности Людевига.

Во время Кронштадтского мятежа Людевиг гонял по льду Финского залива на буерах — ледовых яхтах, поддерживая связь красноармейских частей с Петроградом.

После гражданской войны он целиком отдался любимому делу: организовывал речной яхт-клуб, учил осоавиахимовцев, писал популярные брошюры, конструировал, строил… Он увлекся буерами, «чертогонами», как их в шутку называли в народе.

Его не очень-то понимали — уж очень диковинный спорт: мчаться по льду под парусами. Находились и такие, которые заявляли: «Буер — отрыжка буржуазного спорта, пустая забава аристократов». А этот неистовый чудак со всклоченной бородкой уверял всех, что буер надо взять на вооружение Рабоче-Крестьянского Красного Флота.

Никто тогда ни сном ни духом не ведал, что первый мешок муки в умирающий от голода Ленинград будет доставлен по льду Ладоги именно на буере. Буеристы первыми — еще по тонкому льду — произвели разведку будущей Дороги жизни. Обратно из Кобон в Осиновец они возвращались отнюдь не налегке — на платформы «чертогонов» были уложены мешки с драгоценной мукой. И позже, когда на лед, еще не доступный автомашинам, вышли санные обозы, буеристы, обгоняя выбивающихся из сил коней, летели по глади замерзшего озера, перевозя в осажденный город тонны ржаной и пшеничной муки. Скольким женщинам, детям-дистрофикам, раненым бойцам спас жизнь тот самый первый хлеб! Лишь конструктора Людевига не успели спасти его ветролеты. Он умер от голода в жестокую зиму сорок второго.

А «чертогоны» старого романтика продолжали служить Ленинграду. И как служить!

Сбылось предсказание Людевига: Военно-Морской Флот взял буера на вооружение. По приказанию командира Ленинградской военно-морской базы контр-адмирала Ю. Пантелеева в самом начале первой военной зимы были сформированы два буерных отряда. Оснастили их тяжелыми буерами русского типа, построенными по чертежам Людевига. Каждая из 19 ледовых яхт несла паруса площадью до шестидесяти квадратных метров. На решетчатой платформе размещались шесть — десять автоматчиков. Вместо десанта можно было брать пять-шесть мешков муки (400–600 кг). При хорошем ветре буер успевал за день сделать от четырех до шести рейсов (3500 кг муки — семь тысяч буханок хлеба — двадцать восемь тысяч накормленных по блокадным нормам людей).

Ходили буера и ночью, доставляя в город не только муку, но и медикаменты, патроны и даже бензин.

Участник тех героических рейсов ленинградский яхтсмен Н. Астратов вспоминал на страницах журнала «Катера и яхты»:

Рукою очевидца:

«Приходилось перевозить и обессиленных голодом ленинградцев, часть — с детьми. С большим недоверием садились пассажиры на невиданный транспорт. И радостно благодарили, очутившись через какие-нибудь 20–30 минут на Большой земле. Конструкторские разработки Людевига обеспечили Дорогу жизни самым быстрым транспортом: буера при попутном ветре развивали скорость до 80 километров в час. Их так и называли — ветролеты.

Буеристы Отряда зимней обороны ходили и в разведку, и в дозоры, доставляли боевые донесения… Вступали в рисковую игру с немецкими батареями и даже самолетами, выручали скорость, маневренность, сноровка шкотовых и рулевых…»

«В блокадные зимы буера хорошо послужили фронту. Может, стоит отыскать или воссоздать буер тех лет? — вопрошает бывший начальник Отряда зимней обороны В. Чудов. — Может, стоит установить его на пьедестал, скажем, в Центральном яхт-клубе города? Ведь это еще одна страница военной истории Ленинграда, и страница славная!»

Конечно, стоит… Только не забыть бы при этом назвать и имя конструктора: Николая Юльевича Людевига, матроса-охотника с «Пересвета».

 

Глава восьмая. Душа корабля (вместо эпилога)

По прихоти ли случая или по скрытой непреложности, но причудливые судьбы героев этой повести сошлись на Дороге жизни, будто отчеркнула их общая — огненная — итоговая черта.

Там, на Ладоге, ставшей ледодромом для буеров Людевига, нес свою ратную службу спасательный буксир «Водолаз», построенный перед войной под наблюдением Домерщикова. И легендарный флагман ЭПРОНа Фотий Крылов завершил здесь свой последний перед тяжелой болезнью труд. Группа специалистов, которую он возглавлял, сооружала порт в Осиновце, тот самый, что принимал все грузы, шедшие по Дороге жизни с Большой земли. Эпроновцы прокладывали по дну Ладоги бензопровод и электрические кабели…

Косвенно причастен к Дороге жизни и Леонид Васильевич Ларионов: ведь это его сын — Андрей Леонидович, унаследовав от отца профессию историка флота, организовывал музей героической трассы…

Есть еще одна — печальная — закономерность в судьбах моих невыдуманных героев. И Домерщиков, и Людевиг, и Ларионов кончили свой век в одно и то же время — в лютую зиму сорок второго. Их моряцкие жизни, перенасыщенные войнами, боями, ранениями, взрывами кораблей и прочими невзгодами, не смогли перетянуть за роковой рубеж.

Никто не скажет, где они похоронены — у них нет персональных могил. Родная питерская земля приняла их равно — без капитанских рангов. Памятник у них общий — тот, возле которого полыхает Вечный огонь на братском Пискаревском кладбище: один на сотни тысяч погибших блокадников.

Они, старые моряки, служили своей Родине, своему городу до последних сил, как послужили бы ей и те двести пятьдесят пересветовцев, чьи жизни оборвал предательский взрыв. Но и над тем далеким обелиском, поставленным под бирюзовым египетским небом, простерт девиз великого гуманизма: «Никто не забыт, и ничто не забыто!»

Варна. Июль 1985 года

А что же Пален-Палёнов? Я позвонил ему в Вену сразу же после знакомства с инженером из Бхилаи — племянником Домерщикова. У меня было к нему много вопросов. Но, увы…

— Иван Симеонович скончался два года назад, — всхлипнул в трубке старушечий голосок. — Мы уехали отдыхать в Варну, и там, в отеле, ему сделалось плохо. Он слег. За день до смерти пригласили местного священника из самого главного собора. Он причастил его; все сделали честь по чести, а утром Иван Симеонович почил в бозе.

Вдова так и сказала: «…почил в бозе».

Всего лишь год не дотянул Палёнов до своего девяностолетия.

В то лето я поехал в Болгарию по приглашению своих габровских друзей и, оказавшись дня на три в Варне, вспомнил перед самым отъездом, что именно здесь «почил в бозе» бывший баталер «Пересвета», он же венский юрист. Именно в Варне ушел из жизни человек, последний, кто знал тайну взрыва броненосного крейсера. Как это ни обидно, но он навсегда унес ее с собой.

Вдова говорила, что его соборовали… Значит, перед последним причастием Пален исповедался? Что, если он на смертном одре, как человек, судя по всему, богобоязненный, снял с души своей тяжкий грех?! Да и чего ему было опасаться, стоя одной ногой в могиле?!

Конечно, предположение весьма шаткое. Но надо и его испытать…

Отыскать главный собор Варны было нетрудно. Его византийские купола высились рядом с оживленной магистралью. Сложнее было установить, кто из священников выезжал три года назад в интеротель соборовать умиравшего старика туриста из Австрии. С помощью болгарских друзей удалось выяснить и это. Святой отец, с которым меня познакомили, учился когда-то у нас в Загорске и потому прекрасно изъяснялся по-русски. Это было весьма кстати, так как разговор наш должен был протекать с глазу на глаз. Мы остались одни посреди храма. Поодаль потрескивали в латунной песочнице поминальные свечи. Я осторожно спросил: не упоминал ли тот старик из Австрии перед смертью слово «Пересвет», не говорил ли он о каком-либо несчастье на море?

Священник отрицательно покачал головой.

Не скрывая глубокого разочарования, я извинился за причиненное беспокойство и обругал себя в душе за неумеренные надежды. Но уходить совсем уж ни с чем очень не хотелось…

— Понимаю, — вздохнул я, — вы не вправе нарушать тайну исповеди, и я ни о чем не буду вас расспрашивать. Но если вы считаете того человека достойным памяти, то пусть та свеча, которую я зажгу в честь новопреставленного, горит. А вы решите — гореть ей или нет.

Я зажег тоненькую красную свечу и воткнул ее в песок морского, вероятно, происхождения. Мой собеседник минуту-другую молча смотрел на язычок пламени, потом придавил пальцами фитилек, и свеча погасла. Он пошел прочь, и черные складки его облачения тяжело заколыхались…

И только в поезде, уносившем меня в Софию, до меня дошло, что на вопрос о «Пересвете» священник покачал головой, как это делают болгары в знак согласия, а мы — отрицая что-либо. Так что свечу погасил он не зря…

Лион. 1930 год

Врангелиада забросила контр-адмирала Иванова-Тринадцатого во Францию. С женой, двумя сыновьями и дочерью он сразу же оказался на мели. И если бы не случай, который свел бывшего командира «Пересвета» с капитаном 1 ранга Бенуа д'Ази, приятелем по стоянке в Порт-Саиде, (д'Ази командовал французским броненосцем), семейству Ивановых пришлось бы весьма туго.

Бенуа д'Ази посоветовал перебраться в Лион, на свою родину, и снабдил адресами людей, могущих помочь с жильем и работой. Так Иванов-Тринадцатый до конца дней своих осел в «шелковой столице» Франции.

Рукою очевидца

«Лион сер и сух… — констатировал И. Эренбург в путевых заметках. — Это город без веселья и без надрыва. Он осуждает женщин с чрезмерно накрашенными губами и в палату шлет умеренно левых депутатов… Лион боится перемен. Это самый осторожный и самый рассудительный из всех французских городов».

Иванов-Тринадцатый работал в местном ломбарде сначала приемщиком вещей, потом счетоводом. Хозяину ломбарда, отставному сержанту колониальной полиции, льстило, что у него под началом настоящий русский адмирал. Порой, куражу ради, он покрикивал на «их превосходительство» и грозил увольнением.

В мае тридцатого года в окошечко ломбарда заглянул смуглый узкоглазый человек:

— Могу ли я видеть контр-адмирала Иванова-Тринадцатого?

— С кем имею честь? — вопросом на вопрос ответил приемщик вещей с замысловато изогнутыми усами.

Посетитель представился сотрудником японского консульства в Лионе и передал приглашение на званый ужин. Он же рассказал, как найти консульство: площадь Толозан, дом с гербом в виде золотой хризантемы.

Только за столом, накрытым в японском вкусе, Иванов-Тринадцатый понял, что его пригласили на празднование тридцатилетия «победы в Цусимском проливе». Он уже хотел встать и уйти, но тут японский консул весьма церемонно преподнес ему шелковый Андреевский флаг.

— Япония умеет чтить мужество своих бывших врагов, — сказал консул. — Этот флаг изготовлен из японского шелка в знак уважения к последнему командиру «Рюрика».

Иванов-Тринадцатый подарок принял. Спустя три года синекрестным полотнищем флага накрыли тело последнего командира «Рюрика» и «Пересвета»… Его похоронили на загородном сельском кладбище. И хотя на надгробии и выбито имя, его никогда не прочтут соотечественники. Они сюда не приходят…

Мурманск. 1986 год

Я стоял на палубе рейсового катера, резавшего гладь Кольского залива, как вдруг навстречу — курсом в Баренцево море — вышло из-за скалистого островка могучее судно с высокой современной рубкой, с явно ледокольным развалом бортов. Низкое предвесеннее солнце золотило славянскую вязь на корме: «Пересвет».

Ледокол «Пересвет» шел на Новую Землю. Шел он из Мурманска — оттуда, куда не смог дойти его тезка-крейсер.

То было обыкновенное флотское чудо, когда погибший корабль воскресал в новом судне. «Пересвет» воскресал не впервые. Это имя носило до 1918 года сторожевое судно, переименованное в «Борец за Коммуну». «Пересвет»-«Борец» воевал на гражданской и захватил три года Великой Отечественной.

«Как окрестят корабль при спуске, — припомнилось бесхитростное рассуждение боцманмата Самойлова, — так он и живет. Если другой какой погодя то же имя носит, так та же душа в его перебирается, хоча триста лет ей».

Красный флаг реял на гафеле нового «Пересвета».

А что же «Пересвет» порт-артурский и порт-саидский? Его останки так и покоятся на дне Суэцкого залива.

Жарким летом 1974 года старый броненосец услышал звонкие голоса его молодых соотечественников. Это пришли, повторив его путь, тральщики Краснознаменного Тихоокеанского флота, пришли по просьбе египетского правительства, чтобы обезвредить в Суэцком заливе минные поля, выставленные израильтянами. И снова громыхнул взрыв, и вздыбились вода и пламень у борта одного из тральщиков. И снова моряки-тихоокеанцы геройски спасали корабль. И спасли. И разминировали залив, чтобы никогда не повторилась в его водах трагедия «Пересвета».

Увы, спустя десять лет в этом горячем районе снова загремели таинственные взрывы. Неизвестные террористы выставили в Суэцком канале и Красном море мины, на которых за полтора летних месяца 1984 года подорвались восемнадцать судов из четырнадцати стран. На сей раз коварные воды канала тралили американские вертолеты-миноискатели.

Ленинград. 1986 год

В доке Адмиралтейского завода я увидел ремонтирующуюся «Аврору». Знакомый торжественный силуэт крейсера продолжался снизу обводами подводной части. Поблескивал на солнце хорошо отдраенный бронзовый форштевень… «Аврора» готовилась в свое бессрочное плавание.

Высокая судьба этого корабля даровала ему пережить всех своих собратьев и недругов, эскадры Порт-Артура и Цусимы, бронированные мастодонты обеих мировых войн… Пережил он и своего безвестного мичмана, младшего артиллериста, начинавшего на крейсере свою долгую одиссею. В конце концов, они оба — и человек, и корабль — вернулись в свой город, а в сорок первом оба встали в общий строй…

«Аврора» била из Ораниенбаума по фашистским самолетам точно так же, как по японским крейсерам в Цусиме. И все события этой повести укладываются в жизнь одного корабля, ибо все это, в сущности, было недавно — и тогда, и сегодня.

Бизерта — Вена — Москва — Ленинград

1976 — 1986 гг.

 

Словарь специальных терминов и выражений

Анемометр — прибор для определения скорости ветра.

Атомарина — атомная подводная лодка.

Аэрофинишер — устройство для торможения самолетов при посадке на палубу авианосца.

Банка — отдельно лежащая в море мель.

Барбет — возвышение, на котором крепится орудийная башня.

Баталер — лицо, ведающее на кораблях вещевым, продовольственным, шкиперским и другим снабжением.

Боновые ворота — проход в подводных заграждениях, перекрывающих вход в гавань.

Борна — токосъемная пробка аккумулятора.

Боцманмат — старший строевой унтер-офицер в царском флоте.

Бугель — металлическая кольцеобразная стяжка.

Буй — плавучий знак для обозначения опасных участков, мест затонувших кораблей и проч. Буй-маркер — плавучее сигнальное устройство для обозначения, например, точки погружения подводной лодки. Буй-«слухач» — радиогидроакустический буй — предназначен для обнаружения подводной лодки в погруженном положении.

Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий за форштевень парусного судна.

Верньер — ручка управления радиоаппаратуры.

Виндзейль — ветрогонное устройство в системе вентиляции; воздухозаборник.

Ворэнт-офицер — звание во флоте США, соответствует мичману в ВМФ СССР.

Гак — стальной крюк, употребляется на судах для подъема тяжестей.

Галс — отрезок пути корабля от поворота до поворота.

ГОН — главный осушительный насос на подводной лодке.

«Гусак» — Г-образный патрубок.

Гюйс — специальный военно-морской флаг, поднимаемый на гюйсштоке в носовой части кораблей 1 и 2 рангов.

Дифферент — наклон корабля в продольной плоскости: в сторону носа — носовой д.; в сторону кормы — кормовой д.

Дуть балласт — продувание балластных цистерн сжатым воздухом при всплытии подводной лодки.

«Зашхерить» (разговорн.) — спрятать.

Звукоподводная связь — система связи, позволяющая вести переговоры с погруженной подводной лодкой.

Зенитный перископ — перископ с увеличенным углом зрения. Предназначен для визуального обнаружения летательных аппаратов противника.

Изобата — линия постоянных глубин.

Кабельтов — морская мера длины, десятая часть мили — 185,2 м.

Квартирмейстер — первое унтер-офицерское звание на царском флоте.

Кетгут — хирургическая нить для зашивания раны.

Киповая планка, кнехт — швартовые приспособления.

Кокора — цилиндрический футляр для торпедных запалов.

Комингс — высокий порог в проеме корабельных дверей, лазов.

Коммандер — звание старшего офицера в ВМС США, соответствует капитану 3 ранга.

Крамбол (уст.) — толстый короткий брус, выходящий за борт для подъема якоря на парусниках.

Кэптен — звание старшего офицера в ВМС США, соответствует капитану 1 ранга в ВМФ СССР.

Лаг — прибор для измерения скорости корабля.

ЛОХ — система химического пожаротушения на подводных лодках.

Маскарон (арх.) — декоративное украшение в виде маски.

Мидель — самая широкая часть судового корпуса.

Мидчель — подшипник гребного вала, названный по имени изобретателя. Мидчелист — специалист, обслуживающий линии гребных валов

НСС — предупреждение о «неполном служебном соответствии», мера дисциплинарного наказания, применяемая к офицерам и мичманам.

Обрез — корабельная емкость вроде таза.

Пал — тумба, врытая в землю для закрепления швартовов.

Пеленг — угол между курсом корабля и направлением на цель.

Перископная глубина — глубина, на которой возможно пользование перископом.

Перлинь — трос толщиною от четырех до шести дюймов.

Плутонг — группа орудий, имеющих одинаковый угол обстрела и объединенных под командованием одного начальника.

Прочный корпус — герметичная стальная оболочка подводной лодки. Сюда же входит «прочная (боевая) рубка».

«Пузырь в нос (в корму)» — команда, подающаяся на подводных лодках в особых случаях плавания для частичного продувания балластных цистерн.

РДП — работа дизеля под водой. Режим подводного плавания, при котором воздух к дизелям засасывается через специальную шахту (шахта РДП).

Ревизор — офицер, заведывающий хозяйственной частью корабля.

Репитер — выносной прибор, повторяющий показания основного направления к точкам видимого горизонта относительно стран света.

Рым — намертво закрепленное кольцо, проушина.

Силикагель — влагопоглощагощее вещество.

Спринклер — противопожарный водопровод, с большим количеством отверстий.

Таймер — автомат времени, включающий в нужный срок то или иное устройство. Тахометр — указатель числа оборотов.

Торпедоболванка — старая разряженная торпеда, служащая для испытательной прострелки торпедных аппаратов.

Траверз — направление на цель, перпендикулярное наблюдателю.

Фидер — кабель, по которому передают энергию от электрической станции к важнейшим точкам сети.

Форштевень — вертикальная грань носового заострения корабля, соединена с килем.

Швальня — швейная мастерская на корабле, береговой части.

Шкафут — палуба в средней части судна.

Шпангоут — поперечный элемент набора судового корпуса; «ребро».

Шпиль — устройство для подъема якоря.

Штуртросы — тросы (цепи), передающие поворотное усилие на руль.

«Шхера» — здесь — закоулки, труднодоступное пространство в низах корабля

Ссылки

[1] Унтер-офицерский чин на флоте (здесь и далее примеч. автора)

[2] Линейным кораблем «Пересвет» никогда не был. По классификации 1904 года он относился к эскадренным броненосцам. После покупки у японцев его определили как броненосный крейсер.

[3] Адмиралтейский остров перестал быть островом, когда в XIX веке засыпали здешние обводные каналы.

[4] Этот снимок прислал мне инженер-станкостроитель из верхневолжского города Конаково Борис Лемачко, давнишний собиратель фототеки русского и советского флота. В его альбомах тысячи редчайших фотографий, запечатлевших многие исчезнувшие корабли и суда.

[5] Канал, прорытый в мелководной Маркизовой луже, между Кронштадтом и Ленинградом.

[6] С. С. Вяземский впоследствии был командиром линкора «Слава». Геройски погиб в Моонзундском сражении.

[7] Скорее всего, это была копия резолюции, перенесенной кем то на черновик письма.

[8] Ревизор — офицер, отвечавший на дореволюционном флоте за корабельное хозяйство. Должность идентичная ныне помощнику командира.

[9] Книга вторая «Бой» была опубликована в 1934 году.

[10] Мичман Туманов командовал на «Орле» орудийной башней.

[11] Более того, спасло от царской каторги, когда жандармы арестовали Костенко за революционную деятельность в 1910 году. Академик А. Н. Крылов, бывший тогда председателем Морского технического комитета, вспоминал: «В воскресенье ко мне явилась жена Костенко и передала толстую книгу с описанием повреждений, полученных нашими судами в Цусимском бою, составленным Костенко по опросу матросов и личным наблюдениям во время плена в Японии. Я тотчас же поехал к Григоровичу (морскому министру. — Н. Ч.), показал ему эту книгу и объяснил, что в ней заключается неоценимый боевой опыт. Григорович сказал мне:

[11] — Я завтра же покажу эту книгу государю.

[11] …Царь его спросил, знает ли он Костенко. Григорович ответил, что знает.

[11] — Действительно ли, это талантливый офицер, как о нем пишет Крылов?

[11] — Действительно.

[11] — Нам талантливые люди нужны. — Царь открыл ящик письменного стола, вынул приговор в написал на нем: „Дарю помилование“».

[12] В нескольких десятках метров от «Русалки» лежал и затонувший подводный заградитель № 9 (бывший «Ерш»).

[13] Н. А. Саккелари — сослуживец Ларионова по «Орлу», впоследствии видный специалист Советского Военно-Морского Флота в области штурманского дела.

[14] Здесь — звание «юнкер флота»: лицо, добровольно поступившее на флот с видом на офицерский чин.

[15] В 1918 году Людевиг представлял туда статью, но она не пошла.

[16] Нетчик — матрос, не явившийся к сроку с берега.

[17] Генерал Пален (1775–1834) был не столько героем Отечественной войны, сколько ее участником, и довольно бесславным.

[18] Подробно об атом рассказал писатель Владимир Жуков в книге «Пейзаж с парусом».

[19] «Водолаз» погиб осенью 1941 года во время налета вражеской авиации.

Содержание