Королевский краб

Чернов Вадим Сергеевич

Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.

 

#img_1.jpeg

 

Королевский краб

 

Знакомство

1

Впервые мы увидели Анну на борту «Никитина». Она стояла у третьего трюма неподвижно, словно высеченная из голубого мрамора — на ней был небесного цвета японский спортивный костюм, — и только ее правая рука металась снизу вверх. Немного позже я понял, что она щелкала тыквенные семечки с удивительным проворством, как это умеют делать наши кубанские казачки. Около нее но бокам стояли близнецы Таня и Галя, удивительно похожие и малорослые. Они на голову были ниже Анны.

Матросы нашего «Дербента» уже перекинули на краболов тонкие лини. За ними, как змеи, потянулись толстые канаты. Их закрепили на барабаны лебедок и стали потихоньку натягивать, «Дербент» с черепашьей скоростью боком приближался к громадному борту «Никитина». Между судами прыгали на легких волнах акулообразные кранцы — туго накачанные резиновые мешки.

— Сейчас состыкуемся, — сказал конопатый Генка и тяжело вздохнул. Наше путешествие с берегов Кубани к берегам Камчатки подходило к концу. Долгим оно было — две недели поездом до Екатериновки, потом неделя морем на уютном «Дербенте». А здесь, на краболове, мы будем работать… «Куда нас занесло?» — подумал я, оглядывая все вокруг. Слева был небольшой остров Птичий, прямо — совсем близкая Камчатка. Низкий берег был черным, потому что на нем уже растаял снег, а белые сопки постепенно розовели, оповещая о скором восходе солнца.

Около меня продолжал тяжело вздыхать Генка, а Кости не было. Скоро он появился, оживленный и довольный. В руках у него был бинокль, который он выпросил у кого-то из матросов «Дербента». Костя приставил бинокль к глазам и восхищенно зацокал языком. Я вначале подумал, что он любуется сопками Камчатки, но он неотрывно смотрел на Анну и на ее верных адъютантов Таню и Галю. До них было метров сто пятьдесят. Восьмикратные линзы сократили это расстояние до минимума.

— Вот это женщина, — сказал Костя и протянул бинокль мне: — Посмотри, только не обалдей!

Но я в буквальном смысле обалдел. В своей жизни я не видел женщины красивее. Но более всего поражали ее карие глаза, предельно ясные и чуть задумчивые, и густые каштановые волосы.

— Давай бинокль сюда, пусть Генка посмотрит!

— Подожди, — отмахнулся я. Необычное спокойствие вливалось в меня, когда я глядел на Анну. Юные близнецы были ничто по сравнению с нею, чахлые травинки рядом с розой.

Между тем палуба краболова стала наполняться людьми. Выбежала стайка девушек в белых тюрбанах на голове. Глядя на нас, они заговорили. Согнувшись, быстро прошел по палубе длинный тощий старик с запавшими черными глазами. За ним из непонятных глубин «Никитина» вышел толстый мордатый парень с заспанными глазами. Он их протер своими кулачищами, потом подпрыгнул, наверное, метра на полтора вверх и радостно заорал:

— Новую толпу привезли! Эй вы, на «Дербенте», здоровеньки булы!

А мы на «Дербенте» хмуро молчали. Нас было около сотни сезонников с разных концов страны.

Потом этот развеселый парень, как-то приплясывая, пританцовывая, подкатил к Анне и заговорил с нею. Она отвечала ему кратко, я не мог слышать, что именно, но по ее лицу понял — холодно и даже резко. «Так ему и надо», — со злорадством подумал я и нехотя оторвал бинокль от глаз, передал его Генке. Между бортами краболова и нашего пассажира оставалось метров двадцать. Еще немного, и сожмутся многотерпеливые кранцы, заскрипят и застонут, словно жалуясь на свою трудную судьбу.

— Ну как, Генчик? — спросил Костя.

Генка неопределенно махнул левой рукой, но продолжал внимательно рассматривать Анну и через минуту пробормотал:

— А ежели разобраться, все они одним миром мазаны…

Далее он сказал грубое слово, Костя разозлился и силой вырвал у него бинокль.

— Дурак, не меряй всех на один аршин. Ежели тебя твоя Нинка предала и ты завихрился сюда, где раки зимуют, это не значит, что и все такие!

— Им нельзя верить, — убежденно сказал Генка и даже заскрипел зубами от нахлынувшей злости.

— В дых получишь, если скажешь о ней еще раз дурное! Понятно?

— Ребята, не ссорьтесь, — сказал я. — Вон матросы уже штормтрап налаживают. Пошли в каюту за вещами.

— Иди, Сергеич, с Генкой, — сказал Костя. — Управитесь без меня, а я ею буду любоваться.

Уходя в каюту, я ему сказал:

— Так ты и свою Людку забудешь. Смотри!

— Людка, Сергеич, особь статья. Она моя любимая жена, мать моих детей. Не бойсь!

Мы с Геннадием спустились в каюту, забрали вещи. Вкусно пахнущий абалаковский рюкзак с двумя окороками, с луком и чесноком взял, как всегда, Генка — любил он еду, берег ее. Сказал, принюхиваясь своим длинным конопатым носом:

— Ну, сколько будем беречь? Сегодня надо попробовать. Глаголь, Сергеич.

— Попробуем, — сказал я, понимая нетерпение Генки. Он уже больше месяца мается, только нюхая окорока, которые они самолично приготовили по дедовским рецептам, готовясь к поездке на Дальний Восток — Только надо, чтобы мы попали в одну каюту и работали вместе. Как договорились с самого начала.

На палубе «Дербента» я увидел большую клетку. Около нее гомонили женщины, толкались, рвались в клетку. Я глянул вверх и все понял. Железную клетку с палубы краболова перенесли краном для тех, кто боялся переходить с борта на борт по штормтрапу. Штормтрап — узенькая веревочная лестница — уже был перекинут с одного судна на другое. Под ним плескалась на ветру страховочная сетка с первым уловом — Костей. Как он, ловкий и сильный, свалился туда со штормтрапа, мне было совершенно непонятно. Поспешил, наверное, увидеть вблизи густоволосую красавицу — вот и результат. Матросы солоно шутили, смеялись и медленно подтягивали страховочную сеть к борту «Никитина». Я подумал, что не хотел бы быть на месте Костя, глянул на клетку, которая уже медленно плыла по воздуху на палубу краболова. В ней визжали наиболее пугливые девчата. Но крановщик, как видно, был опытный. Я глянул на будку крана. В ней сидел за рычагами тот самый мордатый парень, называвший нас «толпой». За сигнальщика у него была жена старшины Карповича, которую за неимоверную толщину прозвали Полторы Бочки. У краболовов так заведено — редкий человек остается без прозвища. На это я узнал позже.

А солнце уже встало, поднялось, от горизонта на целую ладонь и щедро осветило белесо-ночную Камчатку, угрюмое Охотское море и этот островок Птичий, который был похож на гриб.

— Майна, майна помалу, — звонко командовала жена Карповича на краболове.

По штормтрапу перебирались на «Никитин» самые храбрые из нас. Среди них я увидел Генку с огромным рюкзаком на спине. Двухпудовый рюкзак сместился влево, кренил тщедушного парня — вот-вот потянет его вниз! Но нет, Генка справился — у него самолюбия больше, чем у нас с Костей. Тут я вспомнил, как он рассказывал о том, что еще в школе однажды дрался по очереди с троими. Каждый из троих был вдвое сильнее Генки, но Генка все перетерпел и ушел с пустыря непобежденным, яростно сверкая подбитыми глазами, сплевывая кровь…

Когда мы перебрались с «Дербента» на палубу краболова, перед нами выступил тот самый тощий старик со впалыми глазами, который рысью рано утром пробегал мимо Анны и близнят.

— Товарищи! — заговорил он густым басом. — Экипаж «Никитина» приветствует вас с благополучным прибытием на путину. Мы находимся в устье реки Хайрюзовки: здесь наш квадрат, здесь мы будем ловить крабов до самого августа, а потом пойдем к острову Шикотан на сайру. Не волнуйтесь, коллектив у нас хороший, дружный. А теперь идите за этой девушкой, — старик показал на Таню, — в отдел кадров. Там предъявите свои направления, документы. Вас расселят по каютам, и отдыхайте до завтра… Завтра по скиперу вас вызовут к мастерам и определят вам места работы. Ясно?

Мы нестройно — действительно толпа еще, а не трудовой коллектив — прогудели:

— Ясно!

Палуба краболова была огромной, как футбольное поле. Мы пошли на нос, к многоэтажным постройкам, где, как позже узнали, размещались все главные службы плавучего завода: капитанский мостик, отдел кадров, бухгалтерия, лазарет, столовая, кухня, библиотека, отдельные каюты для командного состава и многое другое.

И вдруг Костя, который шагал впереди, остановился. Он увидел Анну и в упор стал разглядывать ее своими черными цыганскими глазищами. На многих это обычно действовало, а тут не прошло.

Он спросил:

— Как тебя звать, красивая?

И в ответ услышал не совсем печатное:

— Катись своей дорогой, кобель…

Я не поверил своим ушам и низко опустил голову. Мне стало стыдно за нее. «Ну, зачем она так?» — горестно подумал я и услышал позади негромкую реплику Генка:

— Я вам говорил, ребята. Все они…

И тут случилось неожиданное: Костя резко обернулся, выпустил из рук чемодан, сделал шаг вперед и ударил Генку. Генка упал…

2

Мне не хочется рассказывать подробно о том, что случилось дальше, после того, как Костя ударил в общем-то ни за что Генку. Мы в первый же день не так, как хотелось бы, близко познакомились с тощим стариком — начальником цеха обработки, которого звали Борисом Петровичем, потом с необъятно толстым и хмурым капитаном-директором «Никитина». Его звали Илья Ефремович. Генка упрямо не соглашался сделать то, что ему предлагали — написать рапорт на Костю.

— Не бил он меня, — твердил Генка, облизывая кровавые, пухлые губы. — Просто я споткнулся и упал, а на мне видели какой груз. Мы ведь друзья, земляки, все трое из одного края.

— Выходит, я ослеп? — возмущался Борис Петрович.

— Не знаю.

— Так, так, — как-то сонно бормотал Илья Ефремович, шевеля большими пальцами рук на своем толстом животе. — Земляки, значит? Ладно. Вот что, Петрович, проводите их к помполиту, пусть он с ними разберется. А ко мне зовите старшин, будем решать, где завтра ставить сети.

— Выходит, я ослеп? — не унимался Борис Петрович, ведя нас к помполиту.

— Нет, — сказал до того молчавший Костя, — вы все видели. Ударил я его, но иначе не мог!

Старик махнул рукой:

— Черт вас разберет, кто прав, кто виноват? Вот каюта Ивана Ивановича, а я пошел. Объясняйте ему сами как хотите!

Костя повернулся к нам и сказал:

— Ребята, я очень прошу, идите в отдел кадров, устраивайтесь с жильем. Только так, чтобы мы жили вместе. А я пойду к помполиту и, даю честное слово, расскажу ему все как было. Ничего не утаю!

— Да не ходи ты, — предложил Генка.

— Надо, — сказал Костя и постучал в дверь каюты.

Я понял, что его не переспоришь, взял Генку за плечо:

— Пошли. Если что, нас позовут.

Мы были уже около отдела кадров, где толкалось человек семь сезонников, когда Генка сказал мне:

— Ненавижу!

— Кого? — не понял я.

— Ее, эту красулю. Все случилось из-за нее. Костя, должно быть, влюбился…

— Не думаю, — сказал я. — Для него свет в окне — Людка, дети. Ты что, не знаешь? Он и сюда поехал, чтобы заработать на кооперативную квартиру в Ставрополе. Надоело ему у тещи жить, самостоятельным хочет быть.

— Нет, влюбился! Такая, как она, кого хочешь заманит, с ума сведет. Разве ее можно сравнить с Людкой?

Я понимал, что это верно, тут и сравнивать нечего. Жена Кости — я ее видел однажды — очень похожа на девчонок-близнецов, а эта красавица — настоящая королева, только… разве можно такое забыть: «Катись своей дорогой…».

В отделе кадров, как и положено, было два помещения. В маленькой приемной сидела Таня, а в кабинете — молодой парень в морской форме. Он, вытянув длинные ноги, сидел какой-то скучный и лениво листал японский журнал. Там было много фотографий японок, одетых почти ни во что.

Таня взяла наши паспорта, трудовые книжки и положила их в объемистый сейф, а направления крабофлота наколола на острую спицу, вделанную в пластмассовый кубик.

— Нас трое, — сказал я близняшке, — и мы хотим поселиться в одной каюте, работать вместе.

— Не получится, — покачала головой девушка. — Двоих вместе могу, а третий будет в другой каюте.

— Мы трое всю жизнь вместе, — начал вдохновенно врать Генка, — так вы уж постарайтесь! Или мы вернемся на «Дербент».

— Самсоныч! — окликнула Таня длинноногого начальника. — Они хотят только вместе.

Самсоныч поднял голову и долго рассматривал нас, потом спросил у Генки:

— Это тебя двинул тот, что на цыгана похож? Ты написал на него рапорт?

— Вы меня с кем-то путаете. Я просто упал. У меня часто правая нога подворачивается. С самого детства!

— Тебя, брат, трудно с кем-либо спутать. Такой пахучий рюкзак и разбитая губа, — рассмеялся начальник отдела кадров.

У него была хорошая улыбка. Я подумал, что он, как видно, славный парень, только зря важничает, разглядывая японских красавиц.

— Откуда вы, ребята?

— Кубанские, — отвечал я.

— Земляки, — как-то неожиданно обрадовался Самсоныч и стремительно поднялся со стула. — Краснодарские?

— Ставропольские. Там есть гора Стрижамент.

— Все одно, моего края. Давай им, Таня, десятую. Там один балабон живет. Ребята, вы этого балабона не пугайтесь. Не пугайтесь, земляки! Серега только на вид грозный, а так он ничего парень. Если что, говорите — так распорядился Самсоныч. А я вас — не сегодня, так завтра — навещу, лады?

— Приходи, Самсоныч, — сказал Генка. — У нас есть такие два окорока, закачаешься! И ты, Таня, заходи в десятую, а этого… который похож на цыгана, Костю, значит, направляй к нам. Это наш третий товарищ. Понятно?

Тут Таня как будто что-то вспомнила, полезла в сейф и вытащила наши паспорта, отобрала один, на котором была фотография Кости, прочитала: «Жданов…»

— Самсоныч, — сказала она начальнику отдела кадров, — ничего не понимаю. Этот Жданов вначале полез к Анне знакомиться, а она его… ты знаешь, как она может! И Жданов тут же бьет своего земляка. За что, где тут логика?

— Я ее не вижу, — широко зевая, сказал наш земляк, а мы пошли искать десятую каюту.

Дверь была закрыта. Мы постучали, и она открылась рывком. На пороге стоял до пояса раздетый парень лет двадцати. На его мощной, широкой груди была выколота — и надо сказать здорово — бригантина и ниже, по-моему, глупая надпись: «Прощай мама, прощай, родная сестра».

— Че надо, че надо? — затараторил парень, свирепо оглядывая меня, Генку и наши вещи. — Мети назад, вербота, свободных мест нету!

Он хотел захлопнуть дверь, но Генка был не дурак, успел вставить между косяком и дверью ногу, обутую в туристский ботинок.

— Убери, — сказал парень, но Генка и ухом не повел.

— Вот что, балабон, — сказал я, поглаживая свою бороду, — может, мой «морской» вид подействует на этого сопляка, — мы вселяемся сюда по распоряжению Самсоныча. Чуешь? Не веришь, пойди у него спроси. Или жди, когда он сам придет к нам сегодня или завтра.

— Ты мореман? — тревожно спросил Серега. Видно, что борода произвела на него впечатление, как и то, что к нам должен зайти в гости Самсоныч.

— Да, — сказал я, не сразу поняв его вопрос.

— Где плавал?

— Там, — сказал я и махнул рукой. — На юге больше! А теперь пусти.

Мы вошли в небольшую четырехместную каюту. Две койки были внизу, а две вверху. Все они как на один лад, словно в купе железнодорожного вагона, только чуть просторнее. Около двух иллюминаторов стоял маленький подростковый диванчик и круглый столик, намертво привинченный к палубе. У входа по бокам — четыре шкафа, или, по-морскому, рундуки. Я занял нижнюю койку около диванчика. Косте и Генке остались верхние. Если последнему это было все равно, то Косте нет. Костя грузный и почти мой ровесник. Негоже ему околачиваться на верхотуре. Поэтому я стал ковать железо, пока оно горячее, внушительно сказал Сереге:

— Перебирайся, друг, на верхнюю койку, а твою займет товарищ Жданов.

— Какой?

— Ну, который в полтора раза старше тебя и весу в нем больше центнера. А кроме того, он будет старостой в нашей каюте.

— А где он будет работать?

— Там, где и мы. Куда нас направят.

Я тогда, как и мои друзья, понятия не имел, где нам придется работать. Все мы были в море впервые, не знали здешних порядков, а крабов видели — и то крайне редко — в консервных банках. В наших направлениях было написано одно и то же: специальность — разнорабочий. Это не значило, что мы не имели профессий. Костя, например, механизатор широкого профиля, Генка — шофер. Он возил более десяти лет директора совхоза. Ну, а я — начинающий литератор. И это была моя тайна. О ней не знали даже Костя и Генка.

И разные пути привели нас на Дальний Восток. Костя, как я уже писал, решил скоростным методом заработать на кооперативную квартиру. У Генки случилась семейная трагедия. В прошлом году он узнал, что ему якобы изменила жена. Это его так потрясло, что он хотел наложить на себя руки, но рядом оказался верный друг Костя, который уговорил его поехать на Дальний Восток и там развеяться, подумать, как жить дальше. А познакомился я с ними в районном отделе оргнабора и трудресурсов в краевом центре…

Но вот пришел и Костя. Он был, к моему удивлению, в хорошем настроении. Его черные глаза улыбались.

— Ребята, — сказал он, деловито развязывая абалаковский рюкзак и вытаскивая оттуда тяжелый, лоснящийся жиром окорок, затем бутылку водки, — а этот Иван Иванович мне понравился. Настоящий коммунист и все понимает! Ну, давайте пригубим за начало нашей путины. Быть добру!

3

На следующий день после завтрака нас, прибывших на «Дербент», стали вызывать к мастерам. Мастера сидели каждый за своим столиком в столовой. Они представляли разные службы. Одни — цех переработки, куда требовались главным образом женщины; другие — ловецкий цех; третьи — утильцех, и так далее.

Перед этим мы потихоньку выведали у Сереги, кто куда требуется, и пришли в уныние.

— Баб, конечно, всех заберут на переработку, — авторитетно говорил Серега. — Нужны укладчицы, и не какие-нибудь, а с опытом работы на консервных заводах. Нету таких — научат, дело нехитрое, но очень нудное — укладывать крабовое мясо в баночки особым порядком. И заработки там хорошие, до пятисот рублей. Нужны грузчики в утильцех и на верхнюю палубу — таскать битки, сложенные осты, значит. Пять человек требуются на срывку панциря и разбивать молотком клешни. Двое — в сушилку, но они должны быть электриками хотя бы третьего разряда. Кто не боится качки, может пойти на боты бойцами крабов. Да… распутники нужны, особенно Королеве.

— Кто нужен? — разинул рот Костя. — Кому нужен?

— Распутники… или, это правильнее, распутчики сетей на вешала. Как вам объяснить, мореманы южные! В общем так. В ловецком цехе есть одиннадцать экипажей мотоботов. В экипаж входят старшина, моторист, помстаршины и девять бойцов. Это добытчики. Они сами с бота — но чаще это делают экипажи траулеров — ставят свои сети и трусят их, иначе — выбирают из сетей только крабов-самцов определенного размера, бьют их специальным крючком и складывают в стропа. На каждый бот работает бригада распутчиков из семи-восьми человек. Распутчики дергают только свои сети, очищают их, латают, набирают в битки, чтобы они были готовы для новой постановки на крабовых полях. Чем больше сетей подготовит бригада распутчиков, тем лучше для добытчиков. Можно маневрировать ими, гуще ставить. Этим занимаются старшины. От улова всем идет заработок. И бойцам того или иного бота, и распутчикам их сетей. Понятно объясняю, мореманы? Как-никак я помстаршины «семерки». А за старшего у нас, мореманы, сан Карпович. Не слышали о таком во Владике?

— А мотористы не требуются? — спросил Генка, шофер первого класса.

— Нет, не требуются. У моториста заработки почти такие, как у старшины. Каждый старшина еще на берегу определяет себе моториста и бригадира распутки. Остальных он может набрать себе из толпы, из таких, как вы, быстро обучить их.

— Жаль, — сказал Генка, — я ведь в моторах здорово волоку!

Костя скептически гмыкнул. Жданов действительно был спец по моторам любой марки, но… он молчал. Здоровый как бык, Костя легко укачивался. Это он хорошо понял во время перехода на «Дербенте». Ему на мотобот дорога закрыта.

— Все ясно, — сказал Костя, — пойду грузчиком. Это дело мне подойдет!

— А мне? — плачущим голосом спросил тщедушный Генка, и конопатины на его узком лице стали еще заметнее. — Мы ведь договорились вместе работать?

— Тогда идите, мореманы, — предложил Серега, — бить клешни. Правда, заработки на клешне не очень…

— Не пойдет! — отрезал Костя. — Я за пятнадцать тысяч километров от семьи уехал, для того чтобы заработать.

— Тогда пойдем, ребята, на укладку. Слышали, на укладке по пятьсот можно заработать! — предложил Генка.

— Не справитесь, — сказал Серега. — Там аккуратность бабья нужна. Это бездумная работа. Умрешь на конвейере со скуки.

— Так, так, — почесал затылок Костя. — Ладно, ложимся спать. Утро вечера мудренее.

А утром мы пошли в столовую. Там была Анна и ее закадычная подруга Полторы Бочки — Настя. Анна сидела задумчивая, бережно гладила свои роскошные волосы, и тут я заметил, что ее руки… не такие у нее должны быть!

У красавицы Анны были широкие, как лопата, ладони, короткие мозолистые пальцы. Это были руки потомственной русской крестьянки. Их тип, наверное, вырабатывался столетиями. Такими руками можно доить коров не «в кулак», а захватывая между пальцами каждой руки по два сосца. Такие мощные руки легко удержат соху, рычаги трактора, баранку машины… такие руки могут делать любую, даже самую тяжелую мужскую работу!

Костя просто расцвел, когда увидел Анну. Он, словно вчера ничего не было, как-то по-петушиному подпрыгивая, подошел к молодой женщине, будто не глядя на нее, и шумно вздохнул. Она его тотчас заметила, сказала просто:

— Это ты, ухажер? Глядя на тебя, знаю, что тебе нужно. Иди в дальний угол. К Жеребчику иди. Он тебя обеспечит работой.

— Вы так думаете? — спросил Костя и замахал нам рукой, заорал на всю столовую: — Мужики, идем в дальний угол до Жеребчика!

— Не ори, ты с ума сошел, — вдруг рассердилась на него Анна, и ее карие глаза потемнели. Теперь в них было трудно, просто невозможно смотреть. — К мастеру ловецкого цеха Жеребцову тебе нужно идти. И твоим друзьям тоже.

Между тем мы подошли к Косте. Анна уже смеялась. Я еще вчера понял, а позже окончательно убедился, что она — очень переменчивая. Это ей придавало при редкостной красоте лица и фигуры особое обаяние.

Она сразу заметила Генку и почему-то покачала головой, спросила у Кости:

— Это твой товарищ?

— Да.

— А за что его вчера ударил?

Анна и сегодня назвала Костю по-вчерашнему. И если бы вы знали, как ей не шла грубость, как не сочеталась с ее видом! Я тогда подумал, что ничего, настанет время, поговорю с ней, постараюсь объяснить. И еще я подумал о том, что Костя прав, ее нужно оберегать от всякой пошлости.

— Ты ведь не такая, Аня, — не отвечая на вопрос, сказал с мягкой грустью Костя. — Ну, зачем ты так?

Он как-то безнадежно, горестно махнул рукой и, подталкивая нас в спины, пошел в дальний угол к мастеру Жеребцову. Это был вчерашний мордатый парень, прыгающий, орущий и затем управляющий краном. Пожалуй, он слышал возглас Кости, ибо посмотрел на нас презрительно и холодно.

— Говорите фамилии и кем вас сюда направили, — приказал мастер, разглаживая листы бумаги на столе.

Мы сказали. Мне этот мастер определенно не понравился. Не люблю я сильно молодых начальников!

— Значит, вы ничего не умеете делать, товарищи разно-о-р-р-рабочие?

— Почему? — стал сердиться Генка. — Я, например, шофер первого класса. Могу быть мотористом на боте.

— У тебя корочки не те. На земле первого класса, быть может, достаточно, а тут вода, стихия! Чего завербовался? В аварию попал, запил или от неприятностей каких-то бежал к нам на Дальний?

Тут мне изменила выдержка. Я сказал:

— Товарищ мастер, нельзя ли легче на поворотах? Ведь он, да и мы все, постарше вас. Чуточку больше уважения к старшим!

На Жеребчика это не произвело ровно никакого впечатления.

— А ты, борода, кем на суше работал и чего сюда подался?

В первый момент этот вопрос смутил меня. Ну, что ему ответить?

И тут меня выручил Костя. Озорно подмигнув мне, он сказал:

— Он у нас в станице работы лишился. Понимаешь, церковь закрыли, и он стал безработным.

У молоденького мастера округлились глаза.

— Это правда?

— Да, раб божий, — сказал я. — Все верно. А теперь говори, где мы будем работать?

— На «семерку» бойцами пойдете?

И тут за нашими спинами раздался звонкий голос Анны:

— Валерочка, отдай их мне. Одну девочку я себе нашла в толпе, а мужчин пока нет. Без них сам знаешь как дергать сети? Если что, их Женька заберет на бот бойцами.

Мастер задумался, потом важно кивнул головой:

— Бери, Королева.

— Большое спасибо, Жеребчик, — сказала Анна и махнула головой так, что ее удивительные волосы буквально заструились вдоль лица и на груди.

Тут я заметил, что лицо молодого мастера стало багровым. Как видно, прозвище угнетало его, но он промолчал. С Анной он, очевидно, боялся связываться. Впрочем, будущее показало, что я ошибался. Он был виноват, а не Анна. Хамовитый, как видно, с ранних лет, Валерий не удержался и назвал ее так, как на плавзаводе Анну называли только за глаза. Я тогда подумал, что это ее фамилия. Нет, это было ее прозвище.

Фамилия у Анны была украинская и не совсем обычная — Зима. Но еще более необычными были ее характер, жизнь и судьба.

4

Я никогда не забуду ярость Генки. Он стал весь белым, даже конопатины его исчезли, когда мы вернулись в десятую. Сереги не было, поэтому разговор был прямой и дружный.

— Послушай, Сергеич, — обратился ко мне Генка, — ты постарше и вообще, как видно, кое-что видел в жизни. Скажи, почему мы должны работать под руководством этой самой Королевы? Ведь это неладно, если мужиками командует женщина.

— А какая разница, — сказал я. — У нас равноправие.

— На бумаге, — сказал он убежденно. — Мужчина… как вам сказать? Он, ребята, испокон веков на себя принимает удар. Во всех отношениях, если он мужчина. Я читал в одной книжке — и с этим согласился, хотя я не сильно ученый, — что мужчина биологически должен болеть, страдать, умирать ради будущего. Ну, ради детей! Удар на себя! Любой… Вот представим себе такую ситуацию: нет на этой земле мужиков, остались одни женщины. И вот явился один мужик, даже самый занюханный. Что получится? Не исчезнет род человеческий. Каждую из тысяч он обласкает, утешит и заложит в каждую свое начало. И появятся на земле новые мужчины, женщины… А если все случится наоборот? Если будут миллионы мужиков и одна женщина? — тут Генка весело засмеялся и продолжал: — Они перережут друг друга, стараясь добиться расположения единственной!

Костя пожал плечами. Его черные, цыганские глаза словно выцвели. Столько в них было то ли грусти, то ли усталости… Честно говоря, я, зная его второй месяц, никогда таким не видел. Этот большой, жизнерадостный, эмоционально яркий человек стал похож на костер, который неожиданно потушили. Пылал он, трещал и разбрасывал искры как-то добро, шутливо, а потом его залили. И все померкло! Угли, которые светились, покрывались, медленно угасая, пеплом, внезапно остыли и превратились в черные палочки, в обломки бывшего, такие некрасивые они стали!

— Ты что хочешь сказать? — спросил я Костю.

— Женщину надо любить! Нельзя к ней относиться с отрицанием. Она — начало всего!

— А я их презираю, — сказал Генка, и его кадык дернулся, остановился посередине его длинной, гусачьей шеи. — Что я сделал плохого для своей? Работал, как мог, особо не пил, не гулял. Весь мир мой был в доме, с ней, и кого она мне родила! Когда появился шофер из потребкооперации, я на него смотрел снизу вверх. Не думал, что он мне соперник, но оказалось, что он…

Костя, высокий, грузный, поднялся как медведь, и рявкнул на всю нашу маленькую каюту:

— Я, брат, не только с шофером, а с кем угодно, будь на ее месте. Скучный ты человек, злой человек! И потом, глянь на себя!

Где-то в душе я согласился с Костей — не люблю некрасивых людей! — и в то же время подумал: «А что делать некрасивым? И вообще, что есть красота?»

Я поднялся со своих нар, глянул в иллюминатор: там вода, и только. Отвинти барашки, протяни руку — и достанешь ее, зеленоватую воду Охотского моря. Если разобраться, то ведь тоже чудо, только очень однообразное. Над каждым иллюминатором на гвоздиках висела жестяная баночка. Я сообразил — в них стекает вода, когда наш краболов на ходу или штормит. Как ни хороши резиновые прокладки, как ни крепки барашки и винты, на которых они бегают, а вода все равно проникает в каюту. И без баночек будет литься она на мою постель. Я их изучил, немного опечалился, что до моря так близко! Лучше на верхотуре, там и в шторм брызги тебя не достанут!

И тут за дверью раздались шаги. Дверь в нашу каюту широко распахнулась, и порог — по-морскому комингс — перешагнул Серега. За его спиной стояла тоненькая, с заплаканными глазами, хорошенькая девушка. Я ее несколько раз видел на палубе «Дербента». Ходила она обычно одна, как-то робко, часто озираясь. Было сразу видно, что ей не по себе, что она очень скучает по дому и, наверное, давно жалеет, что подписала на полгода договор для работы на путине. Я еще тогда на «Дербенте» подумал, зачем такие молодые, робкие и не знающие жизни девчонки в одиночку едут буквально на край света? Ну, ехали бы группой, а в одиночку зачем?

— Это хорошо, что вы все здесь, — сказал Серега и умоляюще посмотрел на Костю, потом на меня. — Тут такое дело… в общем, это Надя, моя землячка. Мы в одной школе учились. И она не нашла себе места в женских каютах. Везде говорят — занято. И пришла она в красный уголок, расплакалась там… Тут я ее и увидел. Мужики, пусть она у нас пока поживет, ведь диванчик у нас свободный.

— Этого еще не хватало, — заворчал Генка. — Я против. Пусть идет к начальникам. Они ей место найдут.

— Так, мужики, она временно. И потом, мы все будем работать днем, а она ночью. Надю взяли на укладку. Честное слово, мы ее и видеть не будем, она не помешает!

Костя отрицательно покачал головой. Девушка это увидела и стала всхлипывать.

— Дядечки, я тут совсем одна… и в поезде, и на пароходе. Я б… боюсь!

— Тогда зачем завербовалась сюда? — строго сказал Генка. — Иди, Серега, к Самсонычу. Он устроит твою землячку.

Мне стало искренне жаль эту непутевую Надю, и я предложил:

— Пусть побудет у нас несколько дней. Акклиматизируется, освоится, а там…

— Отец, родной ты наш! — широко заулыбался Серега.

Так я получил на краболове прозвище, а Надя стала жить в нашей каюте. Но лучше, если бы она не жила. Лучше для нее, хотя кто его знает… но об этом позже. Не буду забегать вперед и говорить о том, что случилось позже.

5

Первыми на крабовой путине просыпаются добытчики. Их будят в четыре часа утра по судовому скиперу. Динамики стоят на судне всюду. И где бы ни был рабочий, он обязательно услышит команду с мостика: «Ловцы, подъем! После завтрака — на мотоботы!»

И ловцы просыпаются, быстро совершают утренний туалет и бегут в столовую, где им уже приготовлен завтрак. Затем они занимают места в мотоботах, которые ночью висят на мощных мотобалках плавбазы — по шесть на каждом борту. Лебедки спускают их на воду, и после этого они своим ходом идут на «поля», там вирают сети и бьют крабов. Когда грузовые трюмы заполняются уловом, мотоботы возвращаются, сдают крабов приемщику, а сети — бригадам распутки, которые работают на вешалах.

Таким образом, распутчиков сетей будят позже, часов в шесть утра. Еще позже просыпаются укладчики.

Мы все трое спали так крепко, что не услышали команды с мостика. Но ее услышала Надя. «Дяденьки, вставайте!» — много раз просила она с диванчика. А миг в это время снилась Олеська, которую я оставил на полгода в Ставрополе. И я спросонья подумал, что это ее голос, не придал ему значения и уснул еще крепче.

Через полчаса в каюту ворвалась разъяренная Анна, наш бригадир.

— Сони проклятые, бичи, — кричала она, стаскивая с меня и с Генки одеяла. — Давно работать пора, а вы тут дрыхнете! Не на курорт приехали…

— Да что вы делаете, Аня? — смущенно просил я и тянул одеяло к себе. Дело в том — признаюсь откровенно, — что я обычно сплю в чем мама родила. А тут я каюте две женщины — одна стягивает с меня одеяло, а другая — совсем юная — испуганно смотрит с дивана. Редко в своей жизни я бывал в более глупых ситуациях.

Анна оказалась сильнее и ловчее меня. И тогда ойкнула на диване Надя, захохотал изо всех сил Костя. Лишь Анна осталась внешне спокойной. Вернув мне одеяло, она повернулась к Косте и презрительно сказала:

— Чего смеешься, Цыган? Я и не таких видела. Мне все — трын-трава!

Перешагнув комингс, она уже в коридоре дала нам команду:

— Через десять минут будьте на вешалах!

Мы оделись молниеносно, по-солдатски, и начали карабкаться по лабиринту крутых корабельных лестниц на палубу в район третьего трюма, где были вешала. Генка шел позади нас и бубнил:

— Ну и попали мы, братцы! Говорил же я, говорил! Какая она королева? Это зубр, тигра лютая в юбке. Ей действительно все трын-трава! Нет, надо сматывать удочки, пока не поздно. Сергеич, как ты считаешь?

— А куда смотаешься? — спросил Костя. — Кругом вода, до берега далеко, да и плавать мы, братцы-степняки, особо не умеем.

Я карабкался по лестницам молча. В душе моей было неуютно, и, быть может впервые со дня отъезда из Ставрополя, я пожалел, что подписал договор и стал сезонником…

Но вот мы и на вешалах. Вешала — это десятки железных столбов с крючьями на разной высоте. На столбах — временный деревянный навес, около них на палубе лежали огромные кучи грязных и не очень ароматных сетей. Вот их надо цеплять за крючья и «дергать», иначе — распутывать, распрямлять дель, выбирать из нее морской виноград, панцири крабов и прочий хлам. Сети в процессе работы сохнут, затем они складываются особым образом в битки. В общем работа нехитрая, ума не требует, но утомительная и тяжелая. Анна с усмешкой показала, как и что делать с этими проклятыми сетями, выдала каждому по фартуку и по паре резиновых и хлопчатобумажных перчаток. Комбинезоны, фуфайки, сапоги, прорезиненные черные плащи и теплые шапки мы получили еще вчера.

Мы без отдыха «дергали» сети до обеда и почти справились с ними, а потом пришел с нищенским уловом наш мотобот номер семь. По штормтрапу на палубу поднялся старшина мотобота Евгений Карпович — рослый, уверенный в себе мужик лет сорока пяти. У него был мрачный взгляд и кирпичного цвета лицо.

— Здоровеньки булы, — прогудел он на вешалах. При виде мужа Полторы Бочки просто расцвела. Как-то по-утиному, переваливаясь с ноги на ногу, она подошла к Евгению, встала на цыпочки и прикоснулась губами к его подбородку. Потом она что-то шепнула и начала совать в карманы его плаща заранее приготовленные бутерброды с салом.

— Какие телячьи нежности, — фыркнул Генка, работавший по левую сторону от меня. Далее от него «дергали» сети близнецы. А на самом краю нашего участка на вешалах трудились Костя и новенькая девушка. С нею непрерывно переговаривался Костя и Вира-майна Федя.

Справа от меня была Анна. Ух, как здорово она работала! Сети словно струились через ее ловкие, сильные руки. Куча готовых битков за ее спиной была раз в пять больше, чем у меня. С Анной могла соревноваться только жена старшины. Но это и понятно. Обе они были профессиональными распутчицами.

— Ребята, девочки, идите на обед, — скомандовала Анна. Мы сняли фартуки, перчатки и пошли. Сделав шагов пять, я услышал хриплый бас Карповича. Он говорил:

— Аннушка, нам не повезло. Наши сети попали на «кладбище».

Я не понял, о каком кладбище идет речь? И что там делать нашим сетям?

На эти вопросы я получил ответы лишь через несколько дней.

Когда я стоял в очереди за обедом, то услышал по динамику свою фамилию. Вахтенный штурман Базалевич, которого за глаза называли Гарри из Одессы, предложил мне немедленно подняться в каюту капитана-директора.

Я поднялся, постучал в дверь и вошел к Илье Ефремовичу. Он сидел за столом и почему-то недовольно хмурил лоб.

— Вадим Сергеевич, я получил радиограмму из крабофлота. Теперь я знаю, какова ваша цель. Отчего вы сразу не зашли ко мне?

Я молча пожал плечами. Капитан вздохнул и забарабанил пальцами по столу.

— Меня просят дать вам такую работу, на которой вы смогли бы видеть всю путину, общаться с максимальным количеством людей. Такая работа у нас есть. Идите в стажеры к приемщику крабов. Когда сами во всем разберетесь, назначим вас приемщиком. Только вот зарплата очень низкая… я не помню точно. Кажется, чуть более восьмидесяти рублей в месяц.

— Это не страшно, Илья Ефремович, — сказал я.

Я стажировался чуть более недели и после этого стал приемщиком крабов на флотилии «Никитин». Я регулярно вел записи своих впечатлений. Некоторые из них легли в основу главы, которая названа «Будни».

 

Будни

6

За последние дни почему-то участились несчастные случаи, и они очень обеспокоили Бориса Петровича.

— У меня каждый человек на счету. Тут же не берег: раз, два, и подменил человека, — говорит он мастерам и все чаще интересуется единственным на судне резервом рабочей силы — бич-бригадой. В ней, кстати, я увидел и того парня-франта, когда в седьмой каюте неизвестная мне компания «жарила» одеколон…

А вчера еще одна женщина сломала руку, причем в том месте, где она уже была однажды сломана и затем сбита (вот не знаю, как тут лучше выразиться) железными стержнями. Эта пострадавшая перебралась на танкер «Батуми», который, обеспечив все плавзаводы горючим, пойдет в Находку.

Сегодня кто-то сунул ногу между цепью и шестерней на конвейере. Сунул, конечно, случайно, отделался хорошо: успели вырубить электроэнергию.

Разумеется, работа на судне вообще отличается от береговой большим риском, но сказывается, очевидно, не только это, а и чисто нервное напряжение из-за полосы невезения.

Быть в море длительное время трудно. Это знают все. Но, как я убеждаюсь, труднее всего на суднах-добытчиках. Однообразие жизни действует угнетающе, изматывает человека. Гораздо легче торговым морякам, экипажам танкеров. Они нет-нет да заходят в экзотические порты, бывают, хоть раз в два месяца, на берегу и могут, как тут выражаются, «размагнититься». А у нас это самое «размагничивание» происходит взрывами, стихийно. Только этим можно объяснить повышенную возбудимость людей, их несдержанность в выражениях и, наконец, беспричинные ссоры, изготовление кулаги.

Кулага — это довольно густая пенистая жидкость, от одного вида которой может затошнить. Но ее кое-кто умудряется делать и пить пол-литровыми банками. По крепости кулага, как пиво, по вкусу — чуть сладковатая. Таким образом, если уж сравнивать, то одеколон — напиток вполне приличный. Недаром его нет в судовом магазине, и купить его — требуется разрешение высших судовых властей. А власти знают некоторую популярность, одеколона у отдельных забубенных головушек и разрешают его продажу крайне неохотно, даже если он необходим в иных целях. Так, например, долго и мучительно утрясался на партбюро вопрос: выдать или не выдать по флакону тройного женщинам цеха обработки? Одеколон был нужен для растирания рук…

— Нужно выдать, — говорил Борис Петрович, — но, елки-палки, кто может гарантировать, что он пойдет для лечебных целей?

Таких гарантий милому, чудаковатому начальнику цеха, конечно, никто дать не мог, и это он знал лучше всех, так как в крабофлоте он давно, с 1930 года, и уже пять лет как на пенсии. В море он пошел вместе с женой — красивой женщиной, чтобы подзаработать. Старик решил переехать на Запад — так тут обычно называют европейскую часть России, — поселиться где-либо на Северном Кавказе. Ну, пенсии, конечно, на такой переезд маловато. Просить у взрослых детей? Нет, Борис Петрович не хочет «обижать» детей и вот тряхнул стариной.

Кстати, Максим Иванович — крабовар, который частенько зовет меня в свой «кабинет» пофилософствовать о разных разностях, — тоже пенсионер. Он в прошлом офицер, пенсия у него 118 рублей.

— Мне этого, — говорит Максим Иванович, — хватило бы за глаза, но дети…

Дети у него учатся в институтах. Вот он и не гнушается любой прилично оплачиваемой работы.

Его крабоварка расположена на правом берегу — место, всегда окутанное паром и обдуваемое всеми ветрами. Работа у него, как он сам говорит, пригодная и для обезьян, если их обучить нескольким несложным движениям. Но Максим Иванович умеет думать. Он додумался до бамбуковой палки с крючками на конце, с помощью которой гораздо легче сталкивать крабьи лапы в корзины. Подобрал он где-то и куски старого брезента, сделал из него навес, защиту от ветра — «кабинет». А ниже крабоварки расположен цех. Там женщины выбивают из панциря куски крабового мяса. Но если оно недоварено на кухне Максима Ивановича, дело у них идет плохо. Тогда кто-либо из женщин выбегает из цеха и кричит наверх:

— Максимкин, мясо сырое! Недовариваешь, Максимкин!

И тогда он увеличивает температуру забортной воды в крабоварке, открыв чуть больше вентиль подачи пара из котлов.

Вчера мотоботы поймали чрезвычайно мало крабов и возили не полновесные, как обычно, стропа в две-три тонны, а буквально мизер. Их набралось за день около 20 тонн. Вечером я составил сводку и, что делаю ежедневно после рабочего дня, понес ее разным начальникам: химичке, завлову, Борису Петровичу, экономисту и капитану.

Капитан был на мостике и хмуро слушал старшину Сабировича и какого-то парня с подбитым глазом. Говорил больше парень, а Сабирович цокал языком, приговаривая:

— Илья Ефремыч, моя им ладу не знает? С женой беда, ссоры бывают…

Потом парень жалостливо рассказывал, как его поколотили. Это сделали, если верить ему, «кореша помощника старшины за то, что он поссорился с племянником помощника старшины».

Капитан приказал позвать помощника Сабировича, и скоро на мостик поднялся невысокого роста ловец лет сорока.

— Чего же это у вас люди драками занимаются? — спросил капитан, как обычно, тихо, не повышая голоса.

Ловец сказал, что парень этого заслужил, а как все получилось, он якобы не знает.

— По пьяному делу, Илья Ефремович. Когда я пришел, у них в каюте по колено кулаги было.

— Сабирович, — обратился капитан к старшине, — вы руководите больше чем двадцатью человеками и будьте добры учить их не только ловить краба, распутывать сети, но и быть людьми!

Сабирович вновь зацокал языком, забормотал:

— Моя сибя ладу не знает…

Капитан рассердился и велел им уходить и писать объяснение.

Я почувствовал, что нервы у капитана на пределе и что как это нелегко быть капитаном и директором одновременно.

— У вас что, Сергеич?

Я подал ему сводку. Он поглядел на нее краем глаза и вдруг порвал ее.

— Извините, но тошно глядеть на такие уловы!

Он стал ходить взад-вперед, размышляя о своем, потом неожиданно сказал, что видел сон, видел во сне последний день путины.

7

Сегодня утром проснулся очень рано, потому что сквозь сон почувствовал холод. Оказывается, что Сергей, рабочий день которого начинается в четыре утра, открыл иллюминатор, и в каюту врывался сырой промозглый воздух. По причине тумана мотоботы не смайнали за борт сразу, как обычно, и одетые в свои оранжевые рыбацкие робы ловцы дремали кто где, прямо на палубе. Прикрыв иллюминатор, я тоже задремал вполглаза и не услышал, скорее почувствовал за переборками легкий гул и всплески воды — мотоботы вновь упали в море и пошли за крабом. С уловом они стали возвращаться на диво рано, в седьмом часу. Из динамика раздался голос Бориса Петровича:

— Внимание! Приемщику краба срочно на рабочее место.

Наспех одевшись и не умываясь, я помчался на палубу. У борта плавбазы, покачиваясь, уже стояло несколько мотоботов.

— А раки есть, — сказал Вира-майна Федор. — У кого перетяга, у кого две, и хорошие стропа!

Стропа потянули более чем по две тонны. Неужели пошел краб?

Краб действительно пошел. Мотоботы возили его до самой темноты и в общей сложности привезли около 80 тонн.

И вот что интересно, нет краба — плохо, есть — тоже что-то не то. Дело в том, что вчера всем пришлось поработать от души и многие устали, особенно на заводе. Завод работал с 10 утра до 4 часов следующего дня. Ловцы были, как тут выражаются, в морях по 15—16 часов. И не знаю, как в ловецком цехе, а Борису Петровичу досталось. К нему с самого утра началось паломничество, приходили с заявлениями об увольнении. А тут каждый человек на счету…

Странное все-таки существо человек. Буквально несколько дней назад мастеров ругали все сезонники, потому что нет работы и, значит, нет заработка. Но вот началась работа до седьмого пота, можно делать по две-три нормы, и… хотя можно понять и людей. В море тяжело! И здоровье нужно иметь как у летчика-испытателя или у космонавта. Буквально два часа назад у Бориса Петровича был парень. В прошлом он ловец и с полгода назад сломал ногу. Выписавшись из больницы, он добился того, что его взяли на путину. На мотобот его не пустили, предложили ему «процесс» на заводе. Работал он до вчерашнего дня, а затем, когда пошел краб, у него опухла нога. Пришел к Борису Петровичу увольняться. Борис Петрович сидел унылый и злой.

— О чем вы думали, когда просились на путину?

— Да я думал…

— Я тоже думал, когда брал вас на работу. Но вы меня уверяли, что все в норме с вашим здоровьем, а теперь… Кем я вас подменю? Вы меня поймите правильно.

— Возьмите кого-либо из «бич-бригады».

Но «бич-бригада» стала с гулькин нос. Из нее всех, кто испытывал хоть малейшее желание работать, уже забрали. Остались закоренелые лентяи и среди них знакомый мне франт. Они трудятся ни шатко ни валко, подвязывая кончики к грузилам и наплавам, не очень заботятся о выполнении нормы.

Как-то я видел: к ним подошли девушки, заговорили:

— Привет лентяям!

Они промолчали.

— Слушай, — сказала одна из девушек, обращаясь к франту, — здоровый ты, однако, бугай!

Франт на палубе не был похож на франта: засоленная, рваная фуфайка, стоптанные старенькие ботинки, и на голове шапка, которую выбросил один из ловцов, и цветная рубашка-ковбойка нараспашку.

А может, он не лентяй от природы и не пьяница? Не пил же он тогда в нашей каюте. Может, у него нет сил, здоровья. Наконец, возможно, он не нашел места своего в коллективе и теперь вынужден кантоваться в «бич-бригаде», молча выслушивать жестокие насмешки девушек

8

День выдался сырой, холодный, и просто не верилось, что на небе существует солнце. И был день длинный-длинный, быть может, потому, что мотоботы привозили краба понемногу: привезут, завод переработает его, и опять ожидай. Последний мотобот под номером один пришел с моря в двенадцатом часу ночи и привез несколько сот килограммов, а думали, что он привезет тонны три. Борис Петрович просто рассердился:

— Из-за этой кучки крабов в ожидании был целый завод?

Вообще первый мотобот, который тут начиная от трюмных людей и кончая штурманами на мостике называют «азик», невезучий. Вот сегодня он вышел в море со всеми и до обеда «гонял кашу», то есть блуждал в тумане и никак не мог найти свои вешки. Когда нашел, много времени было уже потеряно. Оттого он вирал сети чуть ли не до полуночи.

— Команда на «азике» недружная, — говорили на палубе. — Туда всегда такие ловцы подбираются как нарочно. Вон Вира-майна Федя знает, он в прошлом году был на «азике» старшиной и как ни старался, а плана не взял.

— Чего же это вы, Федя? — спросил я, и он смутился.

— А-а, Сергеич, что в море можно сделать, когда на борту не команда, а так? Бывало, выйду с ними — туман, и гляжу во все гляделки. Где вешки? Нет вешек. А кто из команды увидит, так не скажет. Для них лучше кешу гонять, чем краба выбивать.

Чтобы были понятнее эти слова Федора, надо добавить: он, к сожалению, близорукий, но, как все люди из простых, очки надевает редко, стесняется бывать в них на людях.

К обеду туман слегка рассеялся, потеплело, кончился прилив, и матросы, свободные от вахты, стали ловить рыбу с кормы и около полубака. Клевала мелочь — камбала граммов на триста, иногда попадались бычки. Больше всех везло нашему боцману — молодому парню с рыжими усами. Около его ног была целая куча плоских, словно лепешки, рыбок. Я подошел к нему и поздравил с отличным клевом. Он небрежно махнул рукой, стал рассказывать про рыбную ловлю около Шикотана. Ему однажды там попался приличный палтус, и он один не мог удержать леску, позвал на помощь. Но и четырех рыбина тянула, будто трактор. Однако они управились, вытащили палтуса на поверхность и тут его убили багром с резервного мотобота.

— А здесь не попадаются такие?

— Нет, здесь вообще плохо клюет, хотя бывают дни — закачаешься!

Около судна летали чайки, нудно кричали. Я где-то читал, что чайки кричат, как мартовские коты, поэтому прислушался. Нет, противный, скрипучий крик, и только. Я решил, что тут другая порода чаек и вдруг отчетливо услышал мяуканье рассерженной кошки. Оказывается, по-кошачьи кричат наиболее крупные чайки, а мелочь — та просто поскрипывает.

Возвращаясь на свое рабочее место, я заглянул на вешала. Распутчики орудовали вовсю, разбирая большие кучи сетей. Анна, бригадир распутчиков седьмого мотобота, позвала меня и, перемежая обычные слова с площадными, начала жаловаться:

— Мы валимся с ног… Уже двадцать часов на вешалах… Смотри… какие у всех руки. И все оттого, что дураки ставят сети. Одни жваки…

Я молча выслушал ее, проявил терпение, потому что ей надо было просто выговориться. Отругав всех, кто имеет к сетям и к их постановке хоть отдаленное отношение, Анна обрушилась на себя, на свою глупость, которая толкнула ее — уже в который раз — работать на путине.

— Идиотка, на берегу тепло, цветы, птицы, не качает, семичасовой рабочий день, кино, театры и бульвары, а нет! Подалась снова на путину. Да еще и близнецов прихватила.

Так она говорила, а я знал, что она закоренелая рыбачка и любит море и работу, в которой она достигла совершенства. Анна распутывает сети легко, словно играючи, без всякого напряжения.

Она выучилась распутывать сети, а другого ничего делать не умеет. И если она начнет заниматься чем-то другим, у нее будет получаться во сто раз хуже, и это вряд ли ее устроит. Хотя всему можно научиться и во всем достичь совершенства. Конечно, я имею в виду обычные человеческие профессии, а не исключительные: живопись, литературу и тому подобное.

В обед пронесся слух: резервный мотобот якобы пошел на соседнюю плавбазу, где лежит наша почта. Все засуетились, потому что связи с берегом не было уже больше месяца. Одни ждали писем, другие — посылки. Слухи оказались правдой.

Около окошечка судовой почты собралась большая толпа и вела себя тихо. Начальница почты, она же по совместительству продавщица в ночном буфете, громко объявляла фамилии и передавала письма. Я знал, что меня дома не забыли, но в толпу не полез из-за органической нелюбви к очередям. А тут еще пришел Федя и сказал — у борта колхозный сейнер с крабом, и я пошел принимать. В это время уже кое-какие мотоботы висели на «балыках». Они отвирались.

Приняв колхозный краб и выписав команде МРС квитанцию, я услышал разговоры на палубе. Оказывается, у «азика» и еще у какого-то мотобота неизвестные отрезали часть зеленых сетей. Пострадавшие считали — это дело колхозников. Старшина в японских сапогах кипятился:

— Они у нас, мы завтра у них. Это точно!

И, наверное, это наши ловцы сделают: здесь иногда восстанавливают справедливость по принципу «око за око»…

Вира-майна Федя — уж на что, как мне кажется, честный человек — признался мне как-то, что в прошлом году он принял все тот же злополучный «азик», стал старшиной мотобота, у которого украли половину сетей, и сделал несколько пиратских набегов на чужие поля.

— Так нечестно это, Федя!

Он отвечал, что брал с каждого поля понемногу, короче, с миру по нитке — голому рубашка!

— А если бы поймали?

— Пришлось бы платить. Вот на соседнем плавзаводе поймали один мотобот на таком деле и припаяли старшине пять тыщ из своего кармана. Он до сих пор выплачивает, вторую путину… а что ему остается делать?

Попутно я поинтересовался у Феди, не знает ли он, откуда пошло выражение «гонять кешу»? Он пояснил, что это, как он слышал, старое морское обозначение безрезультатных поисков чего-то в тумане. Так «гоняли кешу», или иначе, кита, кашалота, в старину порою сутками, в условиях плохой видимости, и до тех пор, пока не убивали добычу гарпуном.

9

Мы с Федором сидели на битках, то есть на связках сетей, говорили, а кругом была благодать! Ясное небо, солнце, просто не поверишь, что вчера на Охотском море было уныло, сыро и противно. Да, и тут выдаются деньки…

Плавзавод стоял на якоре посреди большой бухты, и земля, чуть заснеженные сопки казались рядом. Вот сколько уже месяцев мы бродим вдоль берегов Западной Камчатки, но это лучший, самый красивый и таинственный берег. Может, его в некоторой степени украшала и погода-чудо. Одна сопка была похожа на замок, с шапкой из белого облака. И, глядя на все это, мне вдруг захотелось на землю. Днями такое же острое желание посещало меня, оно усилилась, когда узнал, что в ловецком цехе организуется бригада по сбору наплавов. В этом районе течениями, приливами к берегу прибивает фантастическое количество всего, что способно плавать на поверхности воды. И кто-то был на берегу и увидел целые залежи наплавов всех расцветок и государств. Наш рачительный завлов решил пополнить судовые запасы наплавов и потому решил организовать экспедицию. В нее попали молодые крепкие ребята из администрации. Пошел и я проситься у капитана, но он не отпустил, считая, что я не совсем поправился после несчастного случая.

И вот сейчас, глядя на берег, я искренне позавидовал попавшим в экспедицию. Ходит они по твердой земле, спят в палатках, греются у костра, стреляют диких гусей, а тут… Хоть и тихо, а палуба мерно качается, все пропитано запахом полуразложившегося краба, и одна и та же монотонная работа.

10

Сегодняшний рабочий день оказался не очень длинным, к девяти вечера все, за исключением одного, мотоботы висели «на балыках». Ловцы разбрелись по углам, по каютам нашего огромного судна, читали полученные письма и разбирали содержимое посылок из дому. Работали лишь распутчики и на заводе. Я, ожидаючи последнего мотобота, сидел в кабинете Бориса Петровича. Мы лениво перебрасывались словами, подолгу молчали. Иногда Борис Петрович звонил в те или иные цеха, интересовался, как идут дела. Его поминутное беспокойство не раздражало. Для него работа — прежде всего, он ею живет и искрение мучается, злится, нервничает, если возникают перебои, неполадки. Он одни из немногих оставшихся в живых на этой земле старых краболовов, зачинателей крабового промысла в СССР. О прожитом он вспоминает редко я скупыми словами:

— Суденышки не то, что сейчас, механизации никакой. Все делали вручную, жили в общих кубриках, ели только консервы.

— А заработки? — спросил я.

— Черт их знает, меня в молодости это волновало гораздо меньше, чем вас. Это вы меркантильные уж слишком! Помню, в тридцатом году за путину заработал сто пятьдесят рублей, а много ли это и соответствует нынешнему заработку, не знаю.

Потом объявили, что к борту подходит последний мотобот. Я вышел на палубу. Она была пустая, лишь маячил на своем рабочем месте Вира-майна Федя и крутил в руках веревку бортовик последнего мотобота — парень кудрявый, щеголеватый. Крановщик поднял строп с крабом на уровне борта, и я с бортовиком стал смотреть на динамометр. Он показывал 2700, и я уже было махнул крановщику, чтобы он вирал, как подошел распутчик из бригады последнего мотобота и тоже стал смотреть на вес, и он почему-то увидел 2800. Так как был вечер, похолодало и стекло динамометра запотело, я решил, что ошибся кто-то из нас, еще раз взглянул на показания стрелки, но нет, мое зрение не обманывало. Об этом я сказал бортовику и распутчику, и в ответ они начали, как тут выражаются, «втыкать» с ошеломившей меня злостью. Они считали, что все кругом жулики, так и готовые их обмануть, проехать, как они выразились, «на чужом в рай».

Выслушав их, я понял, что передо мною довольно редкий тип особых демагогов. Они, как правило, малообразованны, обладают самолюбивым характером и свойством мелких обличителей, дешевых искателей социальной справедливости. Они — горлопаны и опасны в неокрепших коллективах, потому что иногда могут сбивать некоторых с панталыку. Это они, как мне думается, спровоцировали драку двух механиков на плавзаводе, который уходил на путину двумя днями раньше нашего судна. Это они, так рассказывал однажды помполит Иван Иванович, завалили мешками и ящиками трюм, куда зашел он и капитан. Это они иногда подбрасывают неугодным им людям записочки ехидного содержания: «Вода в море холодная, а ночью на палубе никого нет и вахтенные дремлют». Мол, имей это в виду!

К сожалению, кое-кто их боится, старается не связываться с ними или, что еще хуже, заискивает перед ними. Но, побывав здесь на путине, я увидел: не они определяют лицо армии краболовов. Настоящие краболовы не такие. Они прежде всего труженики, занимаются опасной, рискованной профессией. Конечно, от правды не уйдешь, рабочие того же крабофлота далеко не ангелы. Они выражаются под горячую руку хлеще сапожников, могут выпить, закуролесить, дать форсу, скорые на руку. Они грубые внешне, неуравновешенны, но сколько в них и доброго! Как они скучают по берегу, как они беззащитны в своей искренней, идущей от всего сердца нежности и любви к женам и детям. И, гоняясь как будто за большими заработками, как они бескорыстны и щедры на дружбу.

Порой они напоминают мне грубоватого, усеянного шипами краба. Краб на первый взгляд и опасен и грозен — колючее экзотическое чудище. А таков он от своей беззащитности. Другого нет у него оружия, как уйти в себя, выставив врагам свои шипы, — найдешь, уколешься! Да еще у него мощные клешни, чтобы с помощью их крепко держать добытое, перетирать пищу…

11

Крабовые консервы — тот же мак, про который говорят: «Семь лет урожая на мак не было — и голода нет». Это деликатес, пища «избранных». И недаром тут шутят девчонки, которые выходят с завода с натруженными руками и держат их над головой, потряхивая, чтобы дать им короткий отдых:

— У английских принцесс руки, наверное, красивее наших, потому что они едят наши крабовые консервы!

Русские девчонки, конечно, тоже едят, но не консервы, а горячего, только что сваренного в морской воде краба. Или он еще лучше жареный, со специями, на сливочном масле. Отваренные, потом обжаренные абдомины — задняя часть крабов, которая в переработку не идет, — вообще вкуснятина что закачаешься. К сожалению, с абдоминами много возни, чистого мяса на них не богато и для тарелки этой «вкуснятины» требуется десяток-другой отборных крабов. Гм… пожалуй, завтрак из жареных абдомин себе могут позволить только очень богатые, если не самые богатые люди мира, а наших девчат, выражаясь здешним языком, это «не чешет». Они могут позволить себе такую роскошь хоть три раза в день!

12

— Сергеич, вызывают!

Я проснулся от этих слов Нади и глянул на часы. Рано, даже слишком рано, а я нужен на палубе. «Очевидно, колхозники привезли сдавать нам крабов», — подумал я, затем тут же сделал в своей памяти зарубку: привезли краба рано, так что, возможно, он вчерашний, и тут уж держи ухо востро, приемщик! По краям стропа может быть уложен свежий полноценный краб, а внутри… Ну, да ладно, опыта уже набрался!

А потом, когда натягивал сапоги, услышал стук в дверь и в каюту вошел стремительный, как всегда, Борис Петрович.

— Там мотоботик хороший строп привез.

— Наш?

— Да.

— А я думал — колхозники.

На палубе собирались люди, глядели в море, укутанное ночью и сейчас рассеивающимся туманом. Мотоботы появлялись как призраки, расплывчатые, и по мере приближения к судну не просто увеличивались в размерах, а становились рельефными. По бортам оранжевая прерывистая кайма: то ловцы в своих рыбацких робах.

Стропа были как на подбор, метра два высоты — штабеля аккуратно уложенного краба, и вес каждого 2400—2500 килограммов. Сверху кричали ловцам:

— Сколько взяли сетей?

— Перетягу!

Или:

— Полторы перетяги!

Переводя это все на обычный язык, получалось, что с 50—70 сетей, каждая из которых длиной 30—40 метров, брали по хорошему стропу мерного, средней величины краба — тысячу штук. Отличное попадание в сети!

Сколько дней, неделю за неделей ждали на плавзаводе массового хода крабов, и, кажется, это началось!

Нечесаная, неумытая выскочила на палубу жена Карповича Настя и, перегнувшись на леерах, закричала вниз:

— Эй, эй… там «семерка» ухватилась или кешу гоняет?

Это началось, и каждый понимал, нельзя терять и минуты. Трудный наш труд чем-то напоминает карточную игру. В нем велик элемент азарта и риска, и от него зависит многое, особенно на крабовой путине, потому что ученые еще не изобрели таких локаторов, которые бы могли регистрировать мигрирующие стада крабов. А вот на рыбе несколько легче. Косяки рыбы можно засечь с самолетов, специальными аппаратами, и ставить сети в районах скопления. А здесь… здесь ставь сети и вирай их, молясь особому богу, богу удачи.

— Эй, эй… так вы скажете, ухватилась «семерка» или гоняет кешу? — продолжала кричать Полторы Бочки.

Но вовремя ухватились все, и мотоботы подходили к борту один за другим, часто. Скоро на палубе скопились десятки тонн крабов. Федя, глядя на это обилие, стал вспоминать прошлое:

— Эх, бывало, уставим стропами палубу до самой бухгалтерии — в заводе убираются до утра. И еще краб оставался на следующий день.

— А мы не будем оставлять, — сказал проходивший мимо Борис Петрович и тут же на ходу распорядился периодически поливать улов морской водой.

Мы с Вира-майна и лебедчиками установили стропа потеснее и в порядке живой очереди с таким расчетом, чтобы какой-либо строп не залежался и крабы в нем не вытекли белковой жидкостью под лучами солнца. А что делать? Эти полурастения-полуживотные и товар скоропортящийся, требующий нежного обращения, но на практике с крабом иногда обращаются словно это кизяки: его мнут, давят, толкая на конвейер граблями или просто ногами. Потому что его обилие, потому что так легче, проще спихнуть его на конвейер, из-за отсутствия строгой дисциплины.

Тут я не один раз слышал выражение «морской порядок», но часто не видел порядка среди промрабочих — так именуются добытчики и обработчики крабов. Однажды я был свидетелем такого разговора молоденькой укладчицы с мастером, которая, кстати, не первый год замужем, мать двоих детей.

Мастер:

— Тебе следует побыстрее просыпаться и уже через пятнадцать минут после того, как объявили, быть на рабочем месте.

Рабочая:

— Такое скажешь, Светка! Не будь дрянью, видишь: у меня волосы длинные, надо же их расчесать?

А вот вчера к Борису Петровичу пришла женщина, которую он искал целый день и которая спросила:

— Чего вы меня то и дело вызываете?

— Милая, — мягко повел речь Борис Петрович, умеющий говорить с людьми по-всякому, — я тебя не вижу на работе. В чем дело?

— Я мастера предупредила: у мужа день рождения. Должна ведь я отметить его праздник?

— Должна, — со вздохом отвечал начальник цеха, — но еще больше вы должны думать, что сегодня не выходной, не праздник. Идите на работу, там же ведь каждый на счету!

— Нет. Хотите, пишите мне прогул, — сказала женщина и вышла из кабинета Бориса Петровича.

Откуда такое, в чем корень зла? То ли переизбыток демократизма или леность руководства, не умеющего организовать людей, требовать от них элементарного?

Очевидно, и то, и другое, и третье, и четвертое…

В нашей бухгалтерии сидят милейшие женщины, нарядно одетые, чистенькие. Другой раз выйдут некоторые из них на мостик, и такие они красивые стоят в лучах алого закатного солнца, что невольно обращают на себя внимание палубных рабочих. Их широко расставленные в сетчатых наимоднейших чулках ноги, колокола платьев, юбок толкают палубных на разговоры:

— Ничего бичихи!

А если подходят три лба из бригады подноски сетей — Колька, Митька и Юрка, ребята чудовищной силы, ленивые в движениях, обстоятельные, то они задирают головы откровенно, даже становятся на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть скрытое под японским шелком.

— Я бы той и довольная осталась.

Но чаще о женщинах из бухгалтерии говорят с презрением, откровенно завидуют их негрязной семичасовой работе. Но это за глаза, а в глаза им льстят или же, чаще всего, остаются равнодушными, не уважают в них женщину. При них палубные, особенно толстый, грузный подносчик Коля с аккуратненькими усиками, обсуждают способы любви и, как мне всегда казалось, с тайным ожиданием того, что их оборвут, сделают замечание, возмутятся. Но такого ни разу не было, и отчего бы это? Из-за страха, из-за нежелания связываться…

Тут некоторые легко ссорятся, оскорбляют друг друга из-за мелочи, но в принципиальном не всегда принципиальны те, кто облечен особо малой властью.

И тут, как, впрочем, и во многих местах, я неоднократно замечал своеобразную тоску, порою не осознанную, жажду дисциплины среди лучшей части самих же рабочих.

Вот за последние дни по плавзаводу прокатилась волна увольнений и перемещений, идущая снизу, то есть от самих рабочих. К завлову приходит рабочий завода:

— Хочу в ловцы.

Ловцов не хватает, и завлов рад любому, даже плохонькому работяге, но и заводу дорога каждая пара рук. Завлов обычно говорит:

— Ладно, возьму, только уволься с согласия начальника цеха обработки.

А потом звонит Борису Петровичу:

— Я возьму этого… как его фамилия? Ну, такой худенький, глаза красноватые и все так выражается: «Мне все до чихты!» Говорит: «Мне до чихты завод, в ловцы хочу». Как он работник?

Борис Петрович начинает врать, расписывать «худенького с красноватыми глазами», словно кандидата в Героя Социалистического Труда. Это великолепно знает завлов, но таковы условия игры, и они оба соблюдают их. Завлов предлагает взамен такого же, как и «худенький», но этого вслух не говорит, а тоже хвалит.

Меняются они, и меняются, и меняются…

Вчера собрались на палубе Вира-майна, лебедчик Гена да «крученый» Димка и еще кто-то из старых ловцов подсел. Разговорились. Стали рассуждать о пользе строгой дисциплины. Димка высказался так:

— Нынешние времена добрые, а тошно. Вот раньше, бывало, выйдем на мотоботе сети вирать, старшина наш — рожа во! Плечи во! За румпель одной рукой держится, другой буханку хлеба рвет и с салом наяривает. А глаза — зырк, зырк! Все, гад, видел! Если кто там бичует на выбивке краба, он лекцию не читает, а румпель бросит и хвать вешку. И вешкой по кумполу, учил так. Не обижались, не жаловались, а теперь… — он машет рукой.

12

В эти дни уловы краба стали устойчивые. И они подняли дух рабочих, придали конкретный смысл их тяжелому труду — заработок есть! Во второй декаде средний заработок за день у старшин составил по 15 рублей, у ловцов и распутчиков — по 8—9 рублей. Скажем, в день «большого краба» один из мотоботов привез более 13 тонн крабов — больше всех! — и его ловцы заработали по 25—30 рублей. Но это, конечно, не система, такие уловы бывают не часто. Многие уже начали мечтать, прикидывать, что купить, куда поехать. Бригадир распутчиков седьмого мотобота Анна собирает деньги на квартиру. Ну, а будет квартира, надо стильную, как у людей, мебель. У Федора обычные заботы — в далекой белорусской деревушке у него четверо детей. Каждого из них надо обуть, одеть. Начальник отдела кадров Самсоныч и тот размечтался:

— Поеду, Сергеич, на Запад. Жену возьму, в Ленинграде побываю.

Мой сосед по каюте Сергей клянет море. Тяжело ему, у него на руках вены такие набухшие, что порою возникает впечатление — еще немного, и они лопнут!

Раньше, как я его понял, он работал на траулере тралмастером, мастером на плавбазе. Таким образом, море ему не в новинку, но помощником старшины он оказался впервые. И оттого ему тяжело, но держится. Держится во многом на самолюбии, на ярости: «Неужели я слабее других?» Его мечта определенна — продолжать учиться, стать штурманом и наладить свою семейную жизнь. Кажется, он влюбился в Надю. Сдается мне, штурманом он станет: не глуп, любознателен и усидчив. А вот с личным счастьем… Сергей по своей натуре груб, вспыльчив и нетерпим. Думаю, даже очень любящей его женщине будет с ним нелегко. Впрочем, его хорошенькая «пацанка» терпелива, мало реагирует на Сергеевы штучки-дрючки и, кажется, любит его по-настоящему.

Бухгалтер Мария Филипповна, моя землячка, мечтает помочь своей дочери, у которой маленький ребенок и только муж работает. Тоже считает ящики Мария Филипповна, считает каждый день. Ей полагается с каждых ста ящиков что-то более рубля да плюс «коэффициент» восемь десятых от заработанного. Проще всего, пожалуй, мечта у бортовика «семерки» Андреевича:

— Вернусь с путины и забичую.

— И всё?

— Да что ты, Сергеич! Побичую маленько и снова в море. Куда еще?

— Разве у вас нет семьи?

— Есть. Жена во Владике, квартира, но зачем ей я? Когда я трезвый, она ничего. Трезвого не выгоняет, но ведь редко я бываю без «газа».

Говоря все это, Андреич не испытывал никаких чувств, просто информировал: вот так и живу. Вначале мне показалось, что он шутит, валяет дурака, но заглянув ему в глаза, я увидел в них грусть.

— Отчего же так у вас получается, Андреич? — спросил я.

Он печально усмехнулся и сказал:

— Почему только у меня? И на то причин предостаточно. Скажем так: начинается день, из дому идет Васер, а за ним еще дружки, с которыми рыбачил. Они тоже на биче — ждут, значит, новой путины. И ежели в кармане рубль, чего его держать? Да у друзей по рублю. У кого денег нет — тот шестерит. Это по-нашему значит — отрабатывает человек свой стопарь. Ему положено бежать за выпивкой в магазин. А где начал, там положено и кончать. Так что вечером получаешься пьяным — и тогда тебе все трын-трава!

Тут Андреич прервал свой рассказ и крикнул Васеру, который только что поднялся и шествовал по палубе в столовую:

— Васер, а Васер! Ты вот скажи моему дружку — он такой хороший человек! — что нужно нам на берегу?

Васер отвечал лениво:

— Место, где поспать.

— Во-во, — оживился Андреич, — это главная забота. На биче всегда найдешь еду и выпить, а вот поспать… Я, бывало, хандрю под вечер, когда пьян, поспать не знаешь где.

Та кой ли Андрей действительно на берегу, в межпутинный период, не знаю, но здесь он от работы не отлынивает и практически не пьет. За все время он, как я заметил, лишь раза два выпил кулаги, но не шумел. Забравшись в укромный уголок, сладко спал.

13

Как уже показала практика, лучше всего краб идет в отведенной нам зоне. «Идет трубой», как выражаются на судне.

— В прошлом году тут «Тухач» стоял, так он цельный месяц якорь не вирал и хорошо взял, — говорил Дима, человек крайне самолюбивый, невыдержанный, и с резкой сменой настроения. В общем, крученый он, но отходчивый. Он может вспылить из-за пустяка и тогда сидит в своей будочке на вертящемся стуле, выключив моторы, и поливает обидчика, как может. Мимо идут, спрашивают:

— Ты из-за чего кипеш поднял?

А у него уже сердце отлегло, и он охотно, даже весело отвечает:

— Да понимаешь, дело такое, голова раскалывается.

Для убедительности Дима прочерчивает ладонью свой лоб, как арбуз ножом, и захлебывается — у него речь такая:

— С утра думаю, с кем покусаться, чтобы отлегло. Это верное лекарство!

— Голова раскалывается, с похмелья, наверное.

— Чего нет, того нет. У меня характер такой, ехидный. С детства. Вот помню, в деревне по яблоки к соседу повадился, хотя своих в саду навалом. А сосед поймал меня, и штаны снял, да по голому заду крапивой. Знаешь, у нас крапива — будылки толстые, с бамбучину, и жгу-у-чая!

— А ты что?

— Натурально, обиделся и решил соседу спилить ночью несколько вишен. И спилил. Я такой! Как это… око за око. Когда я злой, мне тогда все трын-трава, лишь бы не болела голова! — весело выкрикнул Дима.

Но на разговоры остается не так уж много времени. Один за другим подходили мотоботы — мы с Федором их, как тут выражаются, обрабатывали. Я принимал краба, а Федя снимал сети, которые затем бригада подноски переправляла на верхние и нижние вешала. Готовые сети, сети распутанные, очищенные, набирались в «битки» и грузили на пришвартованные к плавзаводу траулеры-постановщики. По центру палубы стоял длинный, наклоненный к ленте конвейера стол из железа. На нем орудовали, иначе — подавали крабов на конвейер — длинный, тощий Саня — бывший шахтер из Сучана, и алиментщик Филя. Филя — реалист и рассуждает довольно логично: много и хорошо работаешь — нет денег, ничего не делаешь — тот же эффект.

— Я раб, — иногда говорит Филя с некоторой гордостью — раб своих детей и жен. Что ни заработаю, все им. А от этого бывает так грустно, хоть в море прыгай! Я тут упираюсь, упираюсь, а они на берегу жируют на мои кровные.

Филя не любит своих жен, о детях говорит с нежностью:

— Кабы я точно знал, что все заработанное мною на них идет, другой коленкор. Разве я бежал бы от алиментов? В суде говорил — судья хороший человек! — пусть на каждое дите сберкнижка будет и пусть туда сбегаются мои трудовые, а там сельсовет или кто решит, что дитю купить на них или за садик заплатить. Дети — они, как птахи, невинные!

Бывший шахтер Саня молчалив и трудолюбив и о себе рассказывать не любит или не хочет. Особенность — он довольно часто отмечает день своего рождения. Как созреет кулага — получается у него день рождения и тогда Саня легко впадает в ярость из-за малейшего пустяка. Последние дни Саня молотил «я тебе дам!». По 17—18 часов в сутки, перегружая вручную до 50 тонн краба, а это значит — выполнял по две-три нормы. И тут к вчерашнему дню созрела кулага. Саня, конечно, устроил день рождения, но пришлось ему и работать, потому что краба было много. У кулаги же слабые, если можно так сказать, выветривающиеся свойства. А тут еще Саня в перерывы не жадничал, спускался в свою каюту в добавлял. И он так «надобавлялся», что к вечеру его шатало и мутило и дикая энергия заклубилась в его душе, потребовала выхода. Под руку подвернулся завлов, сделавший Сане пустяковое замечание. Саня взревел, отругал завлова и швырнул в него что подвернулось под руку — деревянную бирку, которой я метил строп. А затем он пришел к Борису Петровичу, долго добивался, кто у него начальник. Борис Петрович или «этот сосунок завлов»? Увещевания Бориса Петровича не помогли. Саня объявил, что более не желает работать, и пошел спать.

Вчера по судну разнеслась весть: наши снова в космосе. А тут еще начался футбол, на котором, как я заметил, уже давно помешалась добрая половина человечества. И большинство разговоров на палубе было на космическую и футбольную темы. Футбольные разговоры были банальны, одинаковые и на Чукотке и на Северном Кавказе… А вот про космос рассуждают на свой лад.

— А чего не на Луну подались? — спрашивает грузчик Костя.

— На Луне делать нечего, американец там был. Он, американец, тоже сильный! — отвечал бортовик Андреич и продолжал далее: — Им пускай Луна, а нам — Аляску Богатая земля Аляска! И нефть там и золото…

Костя со вздохом сообщил, что русские вообще добрые: Аляску Америке отдали.

— Так Аляску царь, дурак был, поддудорил, — горячо возразил Андреич. — Мы тут ни при чем.

Тут подошел главный бухгалтер судна, представительный старик с черной повязкой через левый глаз, и сообщил, что он слышал, как на Анадыре или в Магадане кто-то нашел кусок золота кило шестьсот весом.

— Повезло человеку, — сказал бухгалтер. — По четыре рубля грамм. — Он тут же вытащил листок бумаги и шариковую, произвел вычисления.

— М-да, и на путину ему не надо. Нашел — получил…

Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою «боевую» молодость.

— Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать — двадцать, — заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:

— Вы сегодня именинник!

Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.

Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.

Вот, например, бригадир распутчиков Анна — старая «кадра» крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.

— Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, — сказала однажды Анна. — У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.

Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.

— Белка-Белочка, хорошая ты собачка, — заговорила она, словно забыв про меня. — Кобелька ты хочешь, а его нету. На «Тухаче» есть, подожди — туда свозим тебя…

Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:

— П-палтуса к-кинуть?

Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.

— Отчего так получилось, Аннушка?

— Разошлись, — кратко и с явной грустью отвечала она. — Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?

Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.

— А у нас сын есть, — радостно сообщила жена Карповича. — Федей его звать, такой симпатяга!

Малограмотная, мужиковатая жена Карповича — полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее — гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку «дурбабой». Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает «общее руководство», делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.

К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с «Клопотова»:

— Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!

— Не верю, — твердо сказал Борис Петрович.

— А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…

Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с «Клопотова», как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:

— Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: «Я был ночью пьян, и она увидела это!» Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…

Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.

Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.

— Вы знаете, — объясняла она нам, — как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…

И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.

— Какие будут предложения? — спросил председатель собрания.

— Не отпускать! — крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.

Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой — было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за «чистенькую» работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.

И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила «чистенькую» работу, но…

Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…

14

Вчера «собирали урожай» с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, — в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное — уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.

— Сергеич, если быть праведным, — говорил с грустью Карпович, — то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы — не хищники!

А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; «Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине».

Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине — на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…

Возможно, это предвидел и предчувствовал мой друг, председатель колхоза, который в свое время был объявлен «травопольщиком» и все же от своего не отступил. Против его воли начали запахивать отдыхающие поля и остатки целины, тогда он упал на землю перед тракторами, чтобы остановить глупость…

Здесь же, в Охотском море, подобное мужество проявляют немногие, Но их пример о чем-то говорит. Поступились ведь частью заработка члены экипажа «семерки». А вот Сабирович этого не хочет… Но о нем я еще расскажу.

Обилие шелухи и тощего краба прямо-таки бесило всегда беспокойного Бориса Петровича еще и потому, что по нерадивости механиков где-то порвало трубы и пришлось отключить утильцех. Завод же не приспособлен для сброса панциря прямо в море. Панцирь конвейерами перебрасывается в бункера правого и левого бортов. Довольно скоро бункера были переполнены. Тогда на скорую руку соорудили временный сброс отходов в море. И теперь плавзавод качается на воде в окружении коричневых хитиновых покровов. И тут раздолье для чаек!

В обед я заходил в кабинет Бориса Петровича и увидел знакомое лицо — Юру из Грозного, того самого, который несколько дней жил рядом с нашей каютой и спал, как Надя, на диване. Это рослый, на вид сильный и выносливый человек лет тридцати, с которым я разговаривал и узнал от него, что он по профессии шофер, имеет разряд по боксу. Тогда он сказал:

— Если тут действительно есть возможность заработать, я буду трудиться как вол. — Он поиграл мышцами шеи и рук, напрягая и расслабляя их, глубоко вздохнул: — И качки я не боюсь.

Теперь же он выглядел осунувшимся, похудевшим и, я бы сказал, забитым. Борис Петрович говорил с Юрой резко, что обычно он делает в крайних случаях и имея на то веские основания.

— Возвращайтесь на берег, делайте что хотите.

Юра его робко перебил:

— Но мне врач запрещает работать в утильцехе. Я кашляю…

— Пусть дает бюллетень, если вы больны.

— Не дает. Дала только справку.

— Вы справку выклянчили. Вы ищете легкого труда, а в море его нет. Впрочем… ступайте на кончики, вяжите грузила, наплавы. Ступайте.

— Это в бич-бригаду?

Борис Петрович промолчал, считая разговор оконченным, и Юра вышел.

Через полчаса я увидел Юру на палубе. Он был одет в рубашку, без головного убора и в мягких домашних тапочках. В общем, вид какой-то пляжный, неестественный. Он бестолково крутился вокруг цементных болванок килограммового веса и разноцветных японских наплавов — добычи нашей береговой экспедиции.

— Сергеич, как это делается, привязывают эти штуки к веревочкам? — спросил он. Я показал, так как меня этому научил Федя. Он взялся за дело без всякой энергии и через полчаса исчез с палубы, потому что открылась на обед столовая.

В столовой рабочие хлебали плохонький борщ, а на второе была пшенная каша, политая мясным соусом. Кто-то из рабочих взял две порции каши, и на него накинулась раздатчица Рая:

— Ты чего две чашки хватаешь? Вот закатаю тебе по лбу поварешкой, будешь знать!

Рабочий оправдывался, не выпуская из рук двух порций:

— Так одной мне мало!

А у входа — такова его работа — стоял непроницаемый, как китайский божок, черноватый мужик, завстоловой, и не догадывался, что завтра его будут слушать на партбюро. Стружку с него снимут, но кем его заменить?

За моим столом оказался и Юра.

— Сергеич, неужели меня лентяем считают? — спросил он.

— Да нет, — сказал я, — это ерунда!

Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:

— Мне стыдно работать в бич-бригаде!

Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался — это же не возня с кончиками в бич-бригаде — и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.

И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать — длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?

Не знаю.

Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она — потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает «газовать».

— Попереть бы ее с треском, — со вздохом сказал Борис Петрович, — а кем я ее заменю здесь, в море? Значит, надо воспитывать… и за что мне такое наказание? Мне план надо выполнять!

Но такие случаи редки. С другими у Бориса Петровича каким-то образом получается. Он, честное слово, неплохой воспитатель!

15

Какой же сегодня получился великолепный, полный солнца и радости день! Сразу чувствовалось, что весна достает и до этих мест. Впрочем, что тут удивительного, на дворе вторая половина июля.

Сети у нас стоят под самым берегом, на глубине 5—7 метров, судно — мористее, под килем метров 30—40. Таким образом, до земли камчатской буквально считанные мили: хорошо видны в отдалении сопки. Не так давно сопки были укутаны снегом, сейчас нее снега осталось мало. Белые пятна уменьшаются с каждым днем. Что ж, очевидно, можно нас поздравить с летом. Наконец, наконец…

А вчера я увидел первую в этом году муху. Я сидел в кабинете Бориса Петровича и вдруг увидел, что на столе по чистому листу бумаги куда-то торопится маленькое черное пятнышко. А я так крепко позабыл о существовании мух, что поначалу удивился и стал думать, с каких это пор мне стали мерещиться бегающие буквы? Прикрыл один глаз, затем второй и открыл глаза разом: буква все равно перемещалась, и я решил ее поймать рукой, но она полетела, и тут стало по пятно: муха, точнее — мушка, паршивая, худая обитательница этих мест или, возможно, она еще не успела вырасти…

Здравствуй, муха!

Прошел слух, что завтра у нас будут гости — японцы. Но это, наверное, точно, потому что Борис Петрович и завлов обеспокоились и заметались. Им не хочется ударить в грязь лицом. Завлов даже немного злился: почему к нам, у нас не так уж все хорошо. Почему не к соседям?

Вчера под вечер я еле стоял на ногах, желудок замучил. Вероятно, желудку пришлась не по вкусу жареная камбала. Эту камбалу подарили мне колхозники, когда они приходили сдавать краба. Рыба была живая и такая аппетитная, что мы с Костей и Генкой решили ее зажарить. Неумехи мы, жарили на электроплитке, облизывались, торопились и, видно, не прожарили.

Краба с последнего мотобота попросил принять Федю, а сам пошел в каюту и лег. Меня просто трясло от озноба, но потом стало легче. Пришел Костя с вешалов и, увидев, что я, как он сказал, «невыразительный», стал утешать меня своим способом: жаловаться на руки. От резиновых перчаток руки напарились, потерлись, и затем их разъело морской водой.

— Беда, — сказал Костя, шмыгая носом. — Отдохнуть бы день-другой, да не штормит давно.

Он стал выглядывать в иллюминатор, надеясь увидеть признаки надвигающегося шторма, но море было почти спокойным, лишь ритмично дышало от усилий легкого северного ветерка.

— Не хочет штормить, — с грустью сказал Костя.

Я спросил у него, не надоела ли ему морская жизнь и пойдет ли он еще раз на путину?

— Пойду, наверное, — отвечал он. — Тут воздух свежий, как в лесу. А что тяжело, так оно, Сергеич, везде тяжело!

Он немного подумал, потом улыбнулся — улыбка же у него хорошая, столько в ней искренности! — и добавил к тому, что уже говорил:

— Грибы собирать тоже труд, хотя считается, будто это отдых. Бывает, галя шторгнет по глазам — тоже урон и приятного мало.

— Какая галя?

— То ветка будет по-нашему. В деревне, где моя мама родилась, так говорят.

Затем он стал по-мужицки чесать затылок, долго и основательно, и вслух размышлять, что ему делать: то ли немного вздремнуть, то ли еще поработать? Так как было уже около двенадцати ночи, он решил подремать и встать, когда будут майнать мотоботы, то есть в пятом часу утра. Перед сном он пожевал колбасу с обсохшим хлебом и запил все это стаканом воды.

Заснул Костя мгновенно, а я, поглаживая ноющий живот, взялся за книжку о Нероне и читал недолго, потому что на своей койке зашевелился Сергей, начал спрашивать меня о чем-то незначительном, сразу выскочившем из головы. А потом он спросил такое, что меня резануло по сердцу:

— Сергеич, что это Надя не хлопочет о каюте или думает тут жить все время?

Я отвечал осторожно: мол, что решать им нужно вдвоем. Сергей молчал, а я вспомнил давний разговор с Карповичем. Женя говорил, что Сергей большой болтун. И вот теперь это. Ведь у них все шло серьезно, как будто бы любовь началась, да земляки ведь они… Ладно, посмотрим, если что, вмешаемся и поможем им.

Впрочем… может, Наде это все равно? Часто мужчины и женщины легко сближаются и легко, как-то безболезненно, меняют свои привязанности. Но тоска о большой любви свойственна всем. Как предание, здесь часто рассказывают об одной девушке, которая из-за любимого, обидевшего ее, бросилась в море. А он бросился за ней. Обоих благополучно выловили, посмеялись вдосталь, потому что девушка, когда парень спасал ее, кричала: «Акула, акула!»

16

Мой рабочий день еще не начался, но я уже был готов к нему. Я сидел в кабинете Бориса Петровича. Коляду и старшего экономиста вызвал к себе капитан-директор. Наверное, опять упал вчера процент выхода крабового мяса, вот они и обсуждают причины, а выход из положения придется находить приемщику. Один из них — самый верный и честный: я должен договориться со старшинами полюбовно, чтобы они дали фору. Если они согласятся, я буду сегодня фиксировать в документах меньшее количеств улова, скажем, на пять — десять процентов от фактического. Так появятся излишки, которыми покроется вчерашняя недостача. Есть и другие способы, но я не буду раскрывать всех секретов профессии приемщика.

О том, сколько недостает, мне скажет экономист, молодая милая девушка, закончившая институт в прошлом году. А дело начальницы цеха обработки — найти причины падения процента выхода крабового мяса из принятого мною сырца. Чаще всего процент выхода падает из-за того, что плохо работают девчонки на конвейере. Они из-за усталости часто пропускают мелкое мясо из суставов и клешней. Оно просто-напросто смывается водой за борт.

Знаю, старшины будут упрямиться, хотя полностью доверяют мне. Первым начнет разоряться Сабирович: «Моя ничего не знай чужой беда. Моя сколько поймал, столько и сдал. Честна нада быть, приемщик, честна!» Но ничего, покряхтят старшины и дадут фору. У них верховодит Евгений Карпович, мой друг и союзник.

Так я размышлял перед работой, как вдруг в кабинет зашла Надя. Она молча положила передо мной ключ от нашей каюты. И я заметил, что ее рука, в которой был ключ, мелко дрожала.

— В чем дело, Надя? — спросил я, вспоминая недавний разговор с Сергеем.

— Я уже в другой каюте. И вещи перенесла.

— В какой каюте?

Из правого глаза девушки скатилась почти незаметная слезинка.

— Я перешла к тете Ане. Там одна койка освободилась, койка Кочергиной. Ее положили в лазарет и, наверное, отправят на материк делать операцию. А в нашей каюте я все прибрала, вычистила, новые постели всем застелила.

Я не знал, что и сказать Наде. Серега своего добился! Ведь девчонка искренне в него влюбилась, а он… впрочем, давно ли он говорил мне, что любит Надю и думает на ней жениться. Я его за язык не тянул, сам сказал. И, как помню, глаза у него были сияющие. Что у них произошло?

Я взял девушку за руку, спросил:

— Надя, ты ведь Сергея…

Я запнулся, но она все поняла и твердо сказала:

— Да.

— И он любит тебя, — обрадовался я. — Чего же вы?

Она молча пожала плечами и ушла.

Коляда вернулся от капитана хмурым, положил передо мною листок с расчетами экономиста. Я глянул на цифры и схватился за голову.

— Не волнуйся. Со старшинами будем говорить втроем: капитан, я и ты. Сумеем убедить! Они поймут нас. Понимаешь, крабы вытекают из-за того, что мы, так сказать, механизировали процесс разгрузки стропов. Мы ведь разрешили, когда краб пошел «трубой», разгружать стропа не вручную, а лебедкой. Вот и результат!

Я ничего не понимал, мало еще опыта у меня! Когда успевают вытекать наши крабы именно на конвейере? Они перед этим часами лежат на палубе, и ничего. А потом Дима подхватывает стропа и вываливает улов на конвейер. На конвейере крабы лежат максимум полчаса, затем попадают в автоматы по срывке панциря.

Мне все объяснил Борис Петрович.

— Ты знаешь, Сергеич, что у краба четыре пары длинных ног. Передняя пара короче, и назначение ее специализировано. Это клешни для захватывания пищи. Правая клешня значительно больше и сильнее левой. Так ведь? Ну, теперь идем дальше. В каждой ходильной ноге шесть члеников, и за ними — коготь. В каждом членике имеется два мускула — сгибатель и разгибатель. Это — съедобное мясо краба. Кроме ходильных ног оно есть в клешне и в абдомине. Ну, а теперь поехали дальше.

Под панцирем на спине краба находятся пищевод, железы, кишечник, сердце, печень, которая вырабатывает сильнейший пищеварительный фермент. Из-за этого фермента убитый краб и «вытекает», если он лежит на брюхе. Это называется аутолиз, самопереваривание. Понимаешь, если выловленного краба не положить на спину, то фермент печени проникнет к мускулам ног и разрушит их. Так вот, пока крабы лежат в стропах на спине, им ничего не делается. Но вот мы вытряхнули их на конвейер как попало. Один так и остался лежать на спине, другой перевернулся на брюхо, и считай, что он пропал, так как быстро начнет «вытекать».

И тут я все понял. Разгружая крабов лебедкой, мы как бы играем в орла и решку. Вчера мы, как и всегда, загадали решку, но крабы, выражаясь образно, чаще ложились на конвейер орлом, то есть на брюхо, и мы проиграли.

— Сегодня, Борис Петрович, мы будем разгружать вручную, чтобы каждый краб лежал на ленте только решкой, брюхом к небу! — сказал я.

— А где я людей найду на разгрузку? — тоскливо спросил Коляда. — У меня их на всех процессах не хватает. Одних больных сорок человек.

Я подумал, что действительно, где тонко, там и рвется. Борис Петрович оставил на разгрузке только Саню. Вот вчера я принял более ста тонн крабов. Если Саня будет работать вручную, ему надо будет за день только согнуться и разогнуться около семидесяти тысяч раз. Предположим, что он сможет перекладывать одного краба в секунду — немыслимая для человека скорость, — и тогда ему потребуется для выполнения всей работы на разгрузке стропов около двадцати часов.

— Тогда что делать? — спросил я.

— Попробуем мобилизнуть бухгалтеров, библиотекарей и других служащих.

— Ни пуха ни пера вам, Борис Петрович!

Старик деловито послал меня к черту, а я пошел на палубу. К плавзаводу вот-вот должны были подойти первые мотоботы…

На палубе было пусто. Лишь несколько человек маячило на правом борту, к которому недавно пришвартовался траулер-постановщик. На него грузили сети. Вдали виднелся остров Птичий. Почти рядом с островом был район лова, или, как тут говорят, «квадрат», плавзавода «Захаров». Это наш флагман. И тут я вспомнил то, что мне рассказывали о Захарове. Интересным человеком был Андрей Семенович! О нем много рассказывал Борис Петрович. Захаров был начальником Главного управления рыбной промышленности Дальневосточного бассейна. Под его руководством рыбная промышленность Дальнего Востока сделала большие успехи. Новыми судами оснастился добывающий флот, расширились районы промысла, значительно увеличился вылов рыбы, крабов и добыча морского зверя. Последние годы жизни Андрея Семеновича были, трагичными. Он заболел, у него отнялась речь. А как он тосковал о море!

Рассказывают, что однажды он пришел к капитану Манжолину, взял со стола бумагу и карандашом написал: «Коля, возьми меня в море хоть гальюнщиком». И Манжолин понял друга. Они несколько раз ходили на путину. Вначале Захаров числился в судовой роли табельщиком, потом по решению палубной команды стал матросом. Каюта матроса Захарова была самой людной на судне. К нему ходили все за советами, делились с ним горем…

А вот еще один давний случай. В начале развития крабового промысла у нас работали и японцы. Они искусные моряки и краболовы. Мы учились у них. А потом передавали накопленный опыт русским экипажам. Как ни странно, его быстрее всего осваивали степняки, сезонники с Северного Кавказа и забайкальские казаки. Говорят, что они, увидев первый раз крабов, изумлялись, говорили:

— Да це же поганий паук. Кто их исть будет, чуду такую?

И не ели, брезговали. Среди них был и мой земляк из села Ипатово. Он быстро освоил мореходное дело и стал старшиной кавасаки краболова «Ламут». Однажды на «Ламуте» в разгар путины стала кончаться пресная вода. Краболов решил идти за водой в бухту Нагаева. Он снялся с якоря, не дождавшись кавасаки, экипажем которой командовал мой земляк. «Ламут» ушел, а вскоре появилась кавасаки моего земляка. Старшина удивился, когда не нашел свой краболов, и затем пришвартовался к «Тунгусу». Он поднялся к капитану Егорову и спросил:

— Егоров, а де мий «Ламут»?

— За водой в Нагаева пошел.

— Що це таке за Нагаева?

Ну, ему на карте показали, где находится бухта, пояснили, что на кавасаки туда не дойти при любой погоде.

— Ничого, — уверенно сказал старшина, — мы дойдемо!

И ушел этот бесстрашный степняк. А самое удивительное было позже. Пришел старшина в бухту Нагаева, а «Ламута» там нет. Он решил, что ошибся бухтой, не туда попал, и повернул назад, стал выходить, а тут ему навстречу родной плавзавод.

— Иде вас черти носют? — закричал обозленный старшина, который было вновь собрался пересечь бурное Охотское море. — Я бечь за вами бильше не буду. Бярите мине на борт!

Вот такие люди и сделали Дальний Восток «нашенским краем», подумал я, когда узнал об этом.

 

Страсти

17

Краб продолжал идти густо уже третью неделю. И всем хватало работы, особенно бригадам распутки. Старшины требовали сети. Сетей, как можно больше сетей! И оно было понятно. От количества выставленных сетей зависел улов и, значит, заработки всех, начиная от старого мойщика палубы Игнатьевича до капитана-директора «Никитина».

Вначале у крабов была так называемая вертикальная миграция. Они шли из глубин Охотского моря небольшими, но частыми косяками, на мелководье. Отдельно шли самки, а за ними — самцы. Это хорошо знали старшины и умело пользовались этим. Они на тех или иных участках ставили контрольные сети и узнавали, какой движется косяк. Если самцы, им перегораживали путь на десятки километров сетями, поставленными параллельно к берегу.

Через месяц после начала хода косяки самцов и самок встретились на малой глубине. Тут для промысловиков начались трудности. Дело в том, что самец, встречая самку, схватывает ее клешню своей — краболовы называют это «рукопожатием» — и уже не отпускает, ожидая линьки, в течение нескольких дней. После линьки самки самец оплодотворяет ее и отходит к каменистым россыпям, где сбрасывает старый панцирь и прячется. Затей начинается вторая миграция, на этот раз горизонтальная, вдоль берега. И тогда сети ставят по-другому, перпендикулярно берегу. Под действием мощных приливов и отливов перекатываются по дну моря тысячи старых панцирей, различный хлам и перепутывают сети, забивают их. Это самое тяжелое время для бригад распутки. Порой им приходится работать по 15—18 часов в сутки. Люди буквально валятся с ног от усталости, а ловцы неустанно требуют все больше и больше очищенных сетей. На путине, как на уборке урожая, дорог каждый час, каждая сетка на вес золота…

На вешалах стало шумно, как на южном базаре. Помогать распутчикам сетей вышли все служащие плавзавода. Бригаде Аннушки стали помогать одноглазый старик-главбух, но от него толку было мало; Юра из Грозного, который за последние полторы недели собрал, просушил, раздробил 700 килограммов панциря и заработал 240 рублей; и легкомысленный лентяй Франт. И я, когда у меня бывало свободное время, тоже торопился на вешала, чтобы помочь своим! Своими я считал экипаж «семерки», бригаду Анны, в которой трудились Костя и Гена.

Перед обедом я принял одиннадцать стропов отборных крабов. В каждом стропе было примерно около двух тысяч тарабагани. Почти все они были алые, недавно линявшие. Хитин еще не успел как следует затвердеть.

Но вот экипажи ловцов пошли на обед. Для меня наступил довольно длительный перерыв. Я облил из брандспойта улов, потому что припекало солнце, затем выбрал пять самых лучших крабов, оторвал им лапы, связал, как охапку хвороста, и на веревке опустил их в кипящую морскую воду, в которой медленно вращалось громадное колесо с корзинами. Корзины умело, без суеты, загружал крабовар Максимкин и мурлыкал какую-то песню без слов.

Через несколько минут я вытащил свое варево. Алые лапы стали красными. От них шел пар и ароматный запах. Закинув их на спину, я пошел на вешала к своим. Вареных крабов особенно любили Настя, Анна и близнецы, а вот Генка их не ел, брезгливо морщился.

Анна, как всегда, дергала сети играючи, о чем-то спорила с бригадиром распутчиков «азика».

— Я тебе дело, Алка, говорю. Брось ему голову морочить. Он тебе не нужен!

Грудастая Алка — одна из красавиц на плавзаводе — отвечала:

— Да пока нужен, Аннушка. А когда надоест — кину. Ей нужен — пусть подберет!

— Постыдилась бы, он ведь младше тебя, сопляк спротив тебя!

— Ничего, мне надоест, кину его, и он вернется к ней.

— Не шути со мной, Алка, а то пожалеешь. Последний раз говорю!

Я понял, что женщины говорят о Наде и Сереге. Я подумал, что Анна поступает справедливо. И недаром она взяла Надю в свою каюту. Ей, как видно, стало жалко девчонку. Что ж, это хорошо, кто-кто, а Королева в обиду ее не даст!

— Братцы, — крикнул я своим еще издали, — давайте на перекур, я вам крабца горячего принес!

Анна недовольно глянула на меня:

— Некогда устраивать перекуры!

— Почему? — заканючил Генка.

— Ну что вы, Аннушка, — сказал я, — так строго? Десять минут ничего не решат.

Бригадирша на мгновение оставила работу, показала на огромную кучу неразобранных сетей и устало сказала:

— Женя велел подготовить восемь перетяг. Он хочет поставить завтра два порядка. Место нашел очень уловистое!

Генка, услышав это, в сердцах сильно дернул сеть и опять стал канючить:

— Аня, да мы свалимся до утра и не справимся с двумя порядками! Хватит и одного. Все по одному будут ставить.

— Это их дело, — оборвала его Анна. — Жене виднее, на то он и старшина, сколько надо ставить.

Я понял, что она не уступит. Для нее приказ Карповича — закон. И еще я знал, что такое подготовить восемь перетяг. Перетяга — это сорок сеток, связанных цепочкой одна к другой, — получается заграждение длиной почти в милю. Обычно ставят один порядок на каждый мотобот. На «Никитине» одиннадцать мотоботов, и обычно одиннадцать порядков выстраиваются на пути крабового скопления. Это и есть «поле», которое через несколько дней, сверяясь с картой, по вешкам на якорях, «вирают» ловецкие экипажи, иначе — поднимают сети, трусят их.

Но… действительно, старшине «семерки» виднее. Конечно, он рискует, но на путине без риска нельзя. Это лучше нас знали Анна и ее закадычная подруга по прозвищу Полторы Бочки, жена Евгения. Если расчеты Карповича окажутся верными, все окажутся довольны и заработком и тем, что «семерка» прочно займет по улову первое место.

Я обработал сеток пять, как с мостика раздалась команда:

— Приемщику крабов на рабочее место. Идут колхозные сейнеры. Принять у них краба!

Прибежав на правый борт, я увидел, что Дима был уже в кабине, курил «беломорину» и лениво ругался с бухгалтершей Марией Филипповной:

— Вы, тетя, как штык, уже на месте с квитанцией и печатью. Сергеича еще нет, а вы уже тут. Знаю, не хотца вам крабца перекладать со стропа на конвейер. Это чижело, да?

Добрейшая Мария Филипповна чуть не плакала, слушая упреки крановщика, как могла отбивалась:

— Ну, зачем вы так, Дима? Знаете ведь, что Сергеичу без меня трудно. Сейчас ограчат его колхозные бортовики, и пойдет тут такое!

Она была права. Принимать у колхозников крабов — всегда мука. Они обычно подходят к тому или иному плавзаводу под вечер, как тут метко выражаются, «кагалом», и начинается катавасия… Все спешат сдать свой улов первыми, побыстрее получить квитанции с судовой печатью и моей подписью. В таких условиях трудно проверить качество крабов, их укладку, и… наконец, пересчитать их. Дело в том, что чужаки по идее должны сдавать крабов поштучно. Им я пишу в квитанции: принято столько-то штук крабов со средним таким-то весом.

Плавзавод выплачивал им, если мне не изменяет память, по 28 копеек за каждого краба. Вот почему приемщику надо держать ухо востро. Ему, когда начинает темнеть, когда сдатчики торопятся, спорят, ругаются, нужно при свете прожекторов принять за несколько часов 10—15 тысяч крабов и не в убыток государственному плавзаводу. Колхозники сдадут улов, получат квитанции и уйдут восвояси. Как говорится, ищи тогда в поле ветер. В случае чего не с кем будет договариваться, не у кого просить форы…

Я решительно с помощью Вира-майна Феди устанавливаю порядок сдачи. В руках — динамометр, а за спиной следует как тень Мария Филипповна. Около стропов уже снуют лаборантки химлаборатории со счетчиками Гейгера. Счетчики, как всегда, безмолвствуют, и девочки нашей злючки химички уходят. Я смотрю на строп, который сейчас приму, быстро считаю ряды, количество крабов в каждом ряду. Их в стропе 1800 штук. Потом выбираю самого мелкого краба, цепляю его на крючок динамометра. Его вес полтора килограмма. Отлично! Прошу больше света и тщательно выискиваю в стропе мальков, самок. Но они, если они есть, могут быть только во внутренних рядах. Ищу помятых крабов. Уж их я найду, без них нельзя…

И все это нужно проделать очень быстро. Потом я кричу:

— Дима, давай!

Дима «дает», то есть подхватывает строп и на метр от палубы поднимает его.

На гаке — пятитонный динамометр. Это делается для контроля, ибо я уже знаю примерный вес стропа около трех тонн, умножив 1800 на полтора.

Снова зычно кричу:

— Чей строп? — И тут же через плечо говорю Марии Филипповне цифры для квитанции, название сейнера и фамилию сдатчика.

Если сдатчик не согласен с моими цифрами, я ему объясняю, из чего я исходил. Если это его не удовлетворит, предлагаю ему разгрузить строп и самому на моих глазах пересчитать крабов. Но редко кто соглашается это делать, потому что начинают ворчать очередные:

— Браты, зачем сдавать поштучно? Эдак мы не уйдем домой и до утра.

Это верно. Если мне будут сдавать поштучно, я приму последний строп далее не утром, а где-то к обеду следующего дня.

— Братцы, вам грех обижаться! Тут на «Никитине» поставили справедливого приемщика. Это на «Тухаче» чистый кулик… вчерась ему верняком сдавал три тысячи штук, так он, паразит, пишет в квитанции две пятьсот! Я ему втихаря сунул бутылку спирта, так он нехотя набавил две сотни и больше ни в какую!

Часа через полтора я вытираю пот со лба — у всех принял без особых конфликтов, но устал так, словно разгрузил машину угля Сейчас начнут подходить наши мотоботы с уловом. У своих принимать много проще. Благодарю Марию Филипповну за помощь. И она — я это вижу — нехотя возвращается к разгрузке стропов. Непривычна ей, тяжела физическая работа…

С мостика новая команда:

— «Семерка» подошла под разгрузку! Разгрузить — мотобот с экипажем на балыки! На подходе «азик». С ним — то же самое в темпе! На палубе, шевелитесь, шевелитесь!!!

Совсем потемнело, с неба стало моросить, и море за бортом плавзавода как-то грозно зашевелилось, завздыхало, готовясь то ли ко сну, то ли к шторму, которого так давно не было.

Я в ожидании следующего мотобота пошел на вешала. Как там мои друзья? Надо им помочь распутать сетку-другую. Все им легче будет.

До вешалов я пошел кружным путем, через корму. В глубине души мне не хотелось дергать сети, и я как-то бессознательно тянул время.

На корме было безлюдно. У запасного винта громоздились кучи наплавов. Я шел, натыкаясь на стеклянные и пластмассовые шары в оплетке, и вдруг услышал тихие голоса.

— Ты меня не пугай, лады?

— Что ты, брат, кто тебя пугает? Просто советую, живи как все, как ты раньше жил. Для чего ты хочешь стать лучше других? Все бьют, а у тебя перестали бить. Обижаешь ты хлопцев, не даешь им заработать, схватить лишний кусок. Они сюда не за романтикой приехали и уродуются, чтобы заработать. Верно?

Голоса были знакомыми, хотя не мог угадать, чьи они? Первый был хриплый, уставший, второй — юлящий, льстивый.

Хриплый сказал:

— Я хочу по совести делать.

Льстивый согласился:

— И я хочу, но не получается. У нас допотопные хлопчатобумажные снасти, да и мало их! Над ними трясешься, как нищий над копеечкой, но куда деваться! А ты еще предлагаешь трястись над приловом, по собственной воле выпутывать самку, малька и выпускать их в море. Нам же за это не платят, и мои хлопцы, если нет лишних глаз, били их дубинками и будут бить — это дешево и сердито!

— Но ведь крабов становится все меньше. Неужели ты это не замечаешь?

— Почему не замечаю. Но их на наш век хватит.

Льстивый зацокал, и я окончательно узнал его. Но как он чисто говорит, словно диктор московского радио! Значит, где ему выгодно, он юродствует, прикидывается малограмотным: «Моя ничего не знай чужой беда! Моя сколько поймал, столько и сдал. Честна надо быть, приемщик, честна!»

Старшина «азика» в чем-то убеждал старшину «семерки», пугал его:

— Женя, мои хлопцы думают, как я. И не только они. На других ботах тоже есть отчаянные. Им не хочется тратить время на прилов. Ну, будь с нами.

— С вами не буду, мне надоело! — твердо сказал Карпович. — Хочу ловить по-честному.

— И я хочу, но тогда пусть дают сети из синтетики, разового употребления. У японцев они уже есть, а у нас? Нам их только обещают. Будут они, мы все станем деликатничать с приловом. Невольно будем деликатничать, раз-раз — сетку ножом, и улов свободен. Самца — между глаз и в трюм, а самку или малька даже проще выбросить за борт.

— Сети из синтетики будут. Надо просить их, кричать о них, а пока…

— Ты решил, Женя, быть праведным. Что ж, твое дело, а нам не мешай! Будешь мешать, не советую ходить ночью вдоль бортов. Вода в Охотском — ой-ой как холодна, да ты и плавать не умеешь. Чудак, пятнадцать лет мореманишь, а плавать не научился. Тогда не снимай спасательного жилета. Это мой последний совет тебе.

— Ты знаешь, что я не из пугливых. Помнишь моего учителя Семеновича? Его пугали такие, как ты, даже напали… Ладно, я их встретил чуть позже в рыбацком ресторане под горой у бухты Диомид и беседовал с ними по-своему. Слышал об этом?

— С тобой был моторист Василий Иванович.

— От него не было толку, Сабирович. Он перед этим напился.

— Но ты, Женя, был моложе!

Старшина «семерки» ничего на это не возразил, с минуту молчал и вдруг попросил Сабировича:

— Дай руку!

Не особенно охотно дородный Сабирович протянул ладонь Евгению. Евгений взял ее. Мои глаза к тому времени привыкли к полутьме и я все хорошо видел. Руки старшины сжались в могучем пожатии. Чего-чего, а силы хватало! Они стояли молча, потом Карпович хрипло засмеялся и рванул на себя. Сабирович взлетел в воздух, перевернулся в воздухе и со стоном упал на живот метрах в трех от того места, где он перед этим стоял, как кнехт на пристани. Карпович даже не посмотрел на него и медленно, чуть ссутулившись, пошел вдоль левого борта.

«Красиво он его сделал», — подумал я и, прячась в тени огромного винта, последовал за могучим старшиной «семерки».

А на вешалах продолжала кипеть работа. Бригада Аннушки к моему приходу уменьшилась. Осиротел железный столб, около которого днем трудился одноглазый главбух. Старик, как видно, устал и ушел отдыхать. Не нашел я и Франта. Костя сидел на куче сетей и как-то сонно, макая куски крабового мяса в горчичный тузлук, ужинал. Остальные работали. За мое отсутствие они уложили в аккуратные битки более двухсот сетей, иначе, подготовили к постановке пять перетяг.

Я без лишних слов занял место у столба главбуха, а потом услышал негромкий голос Королевы:

— Настенька, подь в семнадцатую и найди бича. Пусть марширует на вешала, хватит ему отдыхать!

— Да ты сама сходи, — это говорила Полторы Бочки.

— Могу не сдержаться, Настенька. Наору. Меня трясет при виде этого бича. Жрать да за девчатами ухлестывать — хлеще волка он. А когда работать — серый воробышек!

— А старика будить, подружка?

— Не надо. Он в усмерть намаялся. А бича тащи на вешала.

Неповоротливая жена старшины ушла, переваливаясь, ступая то на одну ногу, тона другую. Грузная утица, да и только! Мне стало жалко Карповича, мог бы найти себе жену и лучше. Но я вспомнил поговорку о том, что любовь зла…

Костя между тем съел крабов и подошел ко мне, сказал:

— Еще три перетяги до шабаша! Думаешь, одолеем?

Другие бригады распутчиков, сделав свое, потихонечку расходились на отдых. К Аннушке подошла Алка, красивая, почти не уставшая, спросила:

— Че, Женька с ума сошел?

Анна молчала.

— Че вы дергаете на две перетяги? Больше всех хотите, да?

К моему удивлению, Анна продолжала молчать. Тут подошла Настя, сказала:

— Его нет в каюте, подружка!

Речь шла о Франте, который, как видно, спрятался где-то. Вот его теперь ищи, пароход большой!

Я дергал сети как-то машинально, радовался, когда кончалась сорокаметровая сетка, складывал ее аккуратно и с непонятным злорадством. Вот еще одна готова. Будет она стоять на морском дне, почти невидимая для крабов. Они уткнутся в нее, быть может, удивятся, если они могут это делать, и полезут через нее. Дель будет качаться зыбкой стеной. В ней они запутаются, словно мухи в паутине, провалятся в крупные очки их лапы. И все…

С каждой минутой усталость одолевала меня все сильнее и сильнее, голова помимо воли опускалась вниз. Спать хотелось смертельно. Примерно через час раздалась команда Аннушки:

— Перекур!

Мы все до единого тотчас бросили дергать сети и, как снопы, упали на груду готовых битков. Даже неутомимая Настя, тихонько охая, хватаясь левой рукой за поясницу, опустилась на них. Генка тут же, как говорится, не отходя от кассы, громко захрапел. Но в его храпе была какая-то неестественность. Это заметила чуткая Анна, через несколько минут подошла к нему и удивленно сказала:

— Неужели мужики слабее баб? Я предлагаю…

Самолюбивого Генку подняло с битков словно ветром.

— Вздремнули, и будя! Нам много не надо. Костя, Сергеич, Юра, вперед на штурм Берлина!

— Подожди, Генчик, — необычно ласково сказала Аннушка, — не торопись. Я предлагаю всем женщинам идти отдыхать. Всем… кроме меня. Правильно, мужики?

— Правильно, — пробасил Костя, и на него с тоской посмотрел Юра из Грозного.

В душе и я чертыхнулся, хотя… тощие близнята и девчушка, имя которой я позабыл за эти годы, были буквально серые от усталости. А у жены Карповича, как видно, начался приступ радикулита. Не прогрей она сейчас свою поясницу, сляжет она на неделю, а то и две. Нет, все правильно. Правильно решила Анна!

Женщины ушли. На вешалах осталось пятеро. Было двадцать три часа по местному времени. Ночь. А далеко на западе, там, где все такое обжитое, родное, только начинался вечер. «Что делает сейчас Олеська? — думал я. — Что делает Олеська?»

Часа через два к куче битков подошел Юра из Грозного, лег на них и сказал:

— Что хотите делайте со мной. Но я хочу вздремнуть хотя бы пять минут.

Он не проснулся и через пятьдесят минут, а разбудить его никто не решался, даже наша бригадирша. Она лишь часто оглядывалась на спящего Юру, вздыхала, думая о своем, потом неожиданно бросила дергать сети, резко стянула с рук перчатки и ушла.

— Я быстро вернусь, ребятки!

Мы продолжали молча работать. Время тянулось необычайно медленно. Оно тянулось, Анна не приходила, и тут сбивчиво заговорил Генка:

— И она заснула где-то, с…! Как хотите, ребята, а с меня достаточно.

Он пристально посмотрел на нас с Костей и затем исчез в темноте, которая окутала огромный плавзавод.

— Что будем делать, отец? — негромко и с тоской спросил Костя, бросая сеть на палубу. — Я ведь тоже не стальной.

Усталость во мне была настолько велика, что я не решился ему возразить. Я хорошо понимал его, Генку… всех! Они работали на вешалах не то что я — с восьми утра. Через их руки прошли многие километры сетей. Они работали и вчера, и позавчера до глубокой ночи. Они устали неизмеримо больше, чем я. Мог ли я их осуждать, считать дезертирами?

Когда Жданов ушел, я покурил около спящего Юры и задремал, как слон, на ногах, прислонившись плечом к железному столбу. Мне снился Ставрополь. Я стоял на какой-то лестнице, широкой и просторной, а ко мне, неподвижному, словно я памятник, бежала Олеська. Я много раз хотел ей сказать, что не надо, это тяжело взбираться по крутым ступеням, но не было сил сказать и одно слово. Она добежала и упала, плача, на мою грудь. «Я кофе принесла, — говорила она. — К-ко-ф-фе!» Ее голос срывался, по лицу текли слезы.

Медленно я поднял свою тяжелую руку, чтобы обнять девочку, приласкать ее… внизу были огни, мелкие, дрожащие, словно я глядел на небо в августовскую ночь. Небо внизу… все перемешалось в моем сознании!

Анна левой рукой держала нечто, как куклу, обмотанную в несколько рядов шерстяным платком, — трехлитровый термос с горячим кофе:

— Мне так жалко вас. Сети дергать — привычку надо иметь. А вы — без привычки, устали, разве я не понимаю? Ну, вот, кофе вам приготовила. Крепкий! Он сон разгоняет.

Я с трудом смотрел на Анну, смотрел сквозь узкие щели в глазах — так отяжелели веки, — и никогда до этого в моей душе не было большей радости, благодарности. Она не заснула где-то, но думала все время о нас, варила крепкий кофе с надеждой и верой. Миленькая, родная…

— Ребята ушли, — наконец сказал я. — Они, понимаешь, Анна, не стальные. Не ругай их.

— За что, — печально отозвалась она. — Господи, приготовить зараз столько сетей! Но Женя сказал, место очень уловистое. Постарайся, Аннушка, сказал он…

Было в ту ночь необычайно тихо в Охотском море. Не плескалась за бортами вода, не скрипели железные звенья якорных цепей, не дрожала палуба. Даже море и «Никитин», лежащий на нем, заснули, устав от своих забот и движения, слились в нечто единое.

18

Наверное, я никогда не спал так крепко, как в ту короткую ночь перед штормом. Я вернулся с вешалов во втором часу по местному времени, на ощупь нашел кнопку, зажег ночник и тут же споткнулся о чье-то тело, лежащее на полу. Откуда такая теснота в нашей каюте? И тут я вспомнил: к нам по просьбе Карповича подселились на несколько дней два его ловца — конопатый Вася-богатырь и моторист Василий Иванович, бородатый мужик неопределенных лет. Кроме того, на диване, свернувшись калачиком, похрапывал Петро. Их каюта находится рядом с душевой. Так вот, вчера ее начало затапливать, прохудились какие-то трубы за переборками, и ребята временно переселились к нам. Ничего, в тесноте, да не в обиде!

Крепко спал я, но все равно краем уха услышал первую утреннюю команду с мостика:

— Боцману на бак!

Голос был знакомый. Команду давал вахтенный штурман Базалевич, почти мой земляк, типичный одессит, попавший на Дальний Восток лет пятнадцать назад и прикипевший к нему, наверное, до конца своей жизни. У него было прозвище — Гарри из Одессы, а настоящее имя Алексей. Алексей Базалевич был известен на весь крабофлот непревзойденным басом, неистощимыми шутками и тем, что у него, тощего, конопатого, красивая жена, врач-гинеколог нашей флотилии.

— Боцману на бак! — снова по-львиному рыкнул в микрофон штурман, но его команда меня не касалась, и я сладко зевнул, еще крепче погрузился в сон и уже не слышал очередной команды ловцам мотоботов. Не услышали ее и мои товарищи по каюте. Мы все, как по команде, проснулись много позже, когда дверь каюты с грохотом отворилась и на пороге появился широкоплечий, с бронзовым лицом, Карпович.

— Что вы, хлопцы, а? — глухо прорычал старшина, как видно, весь пламенея от ярости. — Хлопцы, а?

За иллюминаторами гулко шлепались на тихую воду мотоботы со своими экипажами. Все, один за другим, кроме «семерки». И это, очевидно, окончательно разозлило Карповича. Сквозь полуоткрытые веки я увидел, как старшина грузно шагнул к койке своего помощника, протянул вперед сильную руку, чтобы схватить Серегу за плечо. Но парень успел увернуться и выскочил из каюты с поразительной быстротой, а Евгений проревел, словно иерихонская труба:

— Подъем, бичи!

И тут же вышел из каюты. Ловцы «семерки» вскочили и начали лихорадочно одеваться, потом побежали умываться. Первым из душевой вернулся розовощекий Серега и, увидев, что я не сплю, затараторил:

— Какой сон не дал мне досмотреть этот крокодил, какой сон!

Надо мной раздался голос Генки:

— Тебе опять снилось, что ты камчадал — пещерный человек и корзинами ловишь рыбу?

Серега не уловил иронии в вопросе Генки, отвечал задумчиво и серьезно:

— Что ты, современным человеком я видел себя во сне и во время шторма чуть не погибаю. Первый раз меня спасает Васька Батаев, второй раз — этот кро… — и тут парень замолк, его лицо побледнело. — Женя меня спас, а сам… в третий раз… ребята, я не успел увидеть, кто меня спас в третий раз!

Я, слушая Серегу, подумал, что у него просто неистощимая фантазия, какой-то художнический характер. Он часто пересказывает нам свои сны, эмоционально яркие и необычные по содержанию, хоть записывай их на бумагу — это готовые рассказы.

Тут зашевелился спавший напротив меня Костя Жданов. Железная сетка под ним жалобно заскрипела — ведь в мужике больше ста килограммов! Костя откинул одеяло и стал молча одеваться. Видно, его мучила совесть. Он, наверное, сегодня утром жалел, что вчера ночью поддался усталости и ушел с вешалов, не закончив работы.

— А ведь Аннушка вернулась, — сказал я. — Она ходила варить кофе. Пришла с термосом — нет никого, и… расплакалась. Так мне ее жалко стало, хорошая она баба, Костя. И ни на кого не сердилась, меня отправила спать.

— А сети?

— Да их там совсем немного осталось, Костя. Сейчас все хором навалимся на них и через час-другой закончим.

Минут через пятнадцать мы оделись. Костя и Генка пошли в столовую, а я на корабельный завтрак махнул рукой. Ну его к черту! Всегда там одно и то же — каша да каша и сыр, который я терпеть не могу. И ведь не так давно партийное собрание было. На нем крепко критиковали этого невозмутимого завстоловой. И какой получился толк? Впрочем… нас кормят из расчета на рубль с чем-то. Невеликие ведь, в сущности, деньги, на них далеко не разгонишься!

Не спеша я поднялся на палубу. Она была пустая, по ней прыгал, как воробей, Игнатович со шлангом в руках. Из шланга с силой рвалась вода, докатила по железу, пенилась, смывая всю вчерашнюю грязь за борт. Как всегда, тощий мойщик палубы что-то бормотал про себя, часто выключал воду, становился на колени и выбирал крабьи лапы, забившиеся между досок около конвейера, складывал их аккуратными кучками.

К левому борту готовилась пришвартоваться «Абаша», траулер-постановщик. Видно, сегодня была ее очередь ставить сети в квадрате, который старшина «семерки» посчитал самым уловистым. Несколько дюжих грузчиков неторопливо носили тяжелые битки с вешалов к левому борту «Никитина».

А море было поразительно тихим, словно застывшее стекло. Давно я его не видел таким. До берега Камчатки было недалеко, быть может, километра два. Я видел лес, крупные валуны или пригорки и движущиеся точки. Наверное, это двигались добровольцы из команды Самсоныча, начальника отдела кадров. Они собирали выброшенные прибоем или приливом на берег наплава всех размеров и расцветок, в короткие перерывы забавлялись охотой, потому что иногда я слышал глухие выстрелы.

На вешалах я увидел лишь одного человека — Анну. Она стояла как раз на том месте, где вчера ночью мы оставили нераспутанные сети.

— Я управилась вовремя, Сергеич, — просто сказала бригадирша и показала правой рукой на груду битков. — Ах, как я устала!

Меня тут просто бросило в жар, я все понял. Вот оно что! Анна отправила меня вчера спать, а сама осталась работать и сделала то, что оказалось не по силам целой бригаде. Она сдержала слово, которое дала Карповичу. И «Абаша» поставит для «семерки» два порядка сетей, восемь перетяг! Если интуиция не подведет старшину, то через три-четыре дня начнется аврал для его ловцов. Я слышал, что при мощном ходе в каждую сетку может попадать более пятидесяти крабов. Если такое случится, нетрудно подсчитать возможный улов «семерки». «Пусть такое случится!» — начал я молиться богу удачи и искоса глядел на посеревшее лицо Анны, на темные круги под ее выразительными, сияющими победным блеском глазами. Мне так хотелось их поцеловать…

— А ребята сейчас придут. Они завтракают, — сказал я.

— Пусть отдыхают до прихода «семерки». Она сегодня на самом дальнем поле. Туда только ходу в один конец больше часа. Так что и я успею отдохнуть.

— Я провожу тебя, Аннушка, — сказал я. — Можно?

Она удивилась, стала неприступной.

— А зачем?

Я замялся и затем объяснил:

— Хочу посмотреть… В общем, я давно слышал от многих, что у тебя есть королевский краб. В энциклопедии на картинке я его видел, а в натуре нет.

Женщина задумчиво посмотрела на меня, потом на море, на берег и сказала:

— Ладно, посмотри. Кстати, этого краба поймал один человек девять лет назад в этом квадрате, только дальше в море. Как он попал в сети вместе с тарабагани, трудно объяснить. Ведь это очень редкий, глубинный краб!

— Я это знаю, Анна.

— Тому, кто поймает королевского краба, выпадает счастье.

— А его владельцу, вот тебе например?

— Говорят, и его владельцу… Да что ты ко мне привязался, Сергеич? Ведь это все морские байки. Хотя королевского краба поймал человек, которому действительно потом повезло. И он… впрочем, это уже не важно!

— Он подарил его тебе?

— Хотел, да я не взяла. Зачем мне чужое счастье?

— Но королевский краб у тебя, Анна!

— Да, у меня… на хранении. Берегу, так сказать, чужое счастье. Спасибо судьбе и за это!

Вот так мы разговаривали с Анной по дороге в ее каюту. Немного странный был разговор. В нем были, как теперь я думаю, вспоминая его, намеки на значительность, лишь частичная откровенность бригадирши и почти явная грусть в ее голосе.

Мы остановились около каюты с номером сто пять.

— Наша с Надей, — сказала Анна, шаря по карманам в поисках ключа, — а напротив живут мои близнецы. Да что я, дура, ищу, ведь Надя еще не на работе! Зарапортовалась я, Сергеич, с этими сетями, даже память отшибло.

Жилище Королевы было довольно просторным, немногим меньше, чем наша десятая обитель. Но здесь жили только два человека, а нас семеро. Была в Аннушкиной каюте и крохотная прихожая с умывальником. В общем, нечто похожее на двухместное купе в международном вагоне.

— Ну, смотри, — сказала Анна, подходя к своей кровати и отодвинув в сторону от иллюминатора ширму.

Над кроватью наглухо к переборке были привинчены две книжные полки, а выше их в аккуратной рамке, обтянутой голубым сукном, алел королевский краб — поистине удивительное творение природы. Он был невелик, сантиметров двенадцать поперек туловища. На панцире довольно густым частоколом высились высокие и поразительно рельефные шипы с черными иглами на концах. Ходильные лапы были аккуратно подогнуты к туловищу, а клешни, словно в нападении на врага, выдвинуты вперед. Особенно поражали две вещи или детали — не знаю, как лучше выразиться, — в этом редчайшем на земном шаре крабе: его пурпурный, действительно королевский, цвет и могучая правая клешня. Она была по величине почти равной туловищу, во всяком случае, казалась очень большой и грозной.

— Красавец, — сказал я. — Вид у него серьезный!

Потом я оглядел книжные полки, увидел многих любимых мною авторов и, признаться, удивился им не меньше, чем крабу. Малообразованная Анна абы что не поставила на полки: сборники стихов Лермонтова, Тютчева, «Хаджи-Мурат» Льва Толстого, «Разгром» Фадеева, тогда неизвестный мне поэт из Мурманска Валентин Устинов, проза Пушкина… Вообще я заметил, что краболовы, как, впрочем, и все моряки, большие любители книг, но определенного сорта. Они чаще всего увлекаются детективами, приключенческой литературой и очень любят фантастику. У Анны таких книг не было. Я спросил:

— А какие книги у тебя самые любимые?

Она тотчас указала на сборник Тютчева и начала наизусть читать его стихи: «Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре душа не то поет, что море, и ропщет мыслящий тростник». Я слушал чуть хриплый, вечно простуженный голос Анны, перебирал книги, Устинова раскрыл наугад и увидел несколько строф, жирно подчеркнутых красным карандашом: «И с той поры, когда слабеют силы и сдаться бы в немыслимой борьбе, я думаю о женщинах России, об их простой спасительной судьбе. Об их душе — в заботах и терпенье оставшейся простою и святой. Я был не первым, буду не последним — спасенным бескорыстной добротой».

— Чем дальше я узнаю тебя, Анна, — сказал я, — тем больше ты меня удивляешь. Какая ты…

— Какая? — быстро перебила меня Анна, и на ее бледных щеках проступил румянец, на губах появилась ироническая улыбка. — Красивая, да? Хочется меня, да?

Последние слова она произнесла не те, которые я написал, а другие, более грубые, в ее духе, так сказать, без марафета. Если не внешне, то, по крайней мере, внутренне я сжался, сделал шаг назад к двери. Печаль охватила меня не столько за нее — к ее такого рода выходкам я уже привык, — сколько за себя. Неужели она и во мне видит такого же циника, как Коля-грузчик: «П-палтуса хотца, Настя, кинуть. Сообразим?» Я ведь никогда не давал повода, не грубил, не шутил прямо, по крайней мере с ней, Анной Зима! И тут же я поймал в себе странное ощущение того, что она в чем-то, пусть частично, но права. Я был полным сил тридцатипятилетним мужчиной, и во мне кипела кровь. Я давно чувствовал неодолимое влечение к ней, только не признавался в этом даже себе в тайных мыслях. Я, пожалуй, все отдал бы за то, чтобы неистово крепко прижаться к ней, обнять, засыпать поцелуями и… потом в изнеможении положить голову на ее грудь, вдохнуть аромат ее волос, забыться, отдохнуть.

Я любил раньше и в тот год на крабовой путине любил ту, которую оставил с Олеськой на берегу, но все мои любви, даже вместе взятые, были крошечными, какими-то худосочными по сравнению с любовью — какая это тайна, и останется она тайной во веки веков! — повторяю, по сравнению с возникающей любовью к Анне. Пожелай она, я стал бы ее мужем, отцом ее детей, рабом, если хотите, бросил бы все на свете только за несколько минут счастья с нею, воплотившею в себе все самое женственное нашего мира. Но я совершенно твердо знал: она никогда не желала и не пожелает быть близкой мне даже на одну секунду. Ни я, ни другие, по крайней мере на нашей флотилии, мужчины ее не волновали. Больше того, она нас презирала. «Уж не марсианка ли она?» — подумал я. Да такого быть не может, она такая, как все женщины, холодность ее нарочитая! А сердце мне подсказывало: нет, это неправда! Анна естественна во всем, как дыхание, как это Охотское море, которое мы бороздим и поганим; как нетленные звезды, что над нами.

Я взял себя в руки, ладно! С таким же успехом я мог бы влюбиться в луну, которая для меня недосягаема. Ладно! Разве я одинок в своем неразделенном чувстве? Я вспомнил Костю — теперь очень я хорошо понимал его — и сказал Анне то, что уже не раз говорил Костя:

— Ну, зачем ты так, Аннушка?

Она ничего на это не ответила, печально улыбнулась то ли мне, то ли этому красивому символу удачи — королевскому крабу, протянула руку к полке и осторожно вытащила томик Тютчева, раскрыла его и прочитала: «О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, ты говорил: она моя… Год не прошел — спроси и сведай, что уцелело от нея. Куда ланит девались розы, улыбка уст и блеск очей? Все опалили, выжгли слезы горючей влагою своей».

Тут зашуршала занавеска по левую руку от меня — на второй кровати сто пятой каюты плавзавода «Никитин» я увидел одетую и даже причесанную Надю. Как видно, она давно проснулась и в своем уголке тихо, как мышка, слушала наш разговор и привела себя в порядок. И, главное, что мне бросилось в глаза, это чудная, странного покроя куртка на ней. И сшита она была из странного, как бы лягушачьего материала, пятнисто-блескучего, гофрированного, с множеством кармашков и подобием газырей на груди. На Дальнем Востоке развита прибрежная торговля с Японией. И я уже насмотрелся на множество различных вещей японского производства. Они броские, красивые, элегантные и бывают такого цвета, что, как говорится, я тебе дам! Но Надина куртка превосходила всякую фантазию.

Надя встала с кровати, прошла по крохотной каюте, как настоящая манекенщица, спросила меня:

— Нравится, Вадим Сергеевич?

Я отвечал невнятно, что-то в таком духе: а черт ее разберет и где ты ее откопала?

— Тетя Аня подарила. Несерийное производство, сделана по спецзаказу. И знаете, что это такое?

— Джемпер, куртка, свитер, а-ля бешмет… в общем, одежда для сверхмодниц.

Надя засмеялась.

— Вот и не угадали. Это несерийный спасательный жилет. Люкс! В газырях баллончики со сжатым газом. Их можно открыть заранее, и жилет раздуется. Срабатывают они и автоматически, когда упадешь за борт, ровно через тридцать секунд. А эти бляшки при смачивании соленой водой начинают светиться, мигать. В боковых кармашках лежат свисток, химическая сирена и другая разная всячина. Стоит этот жилет больше двухсот долларов, сумасшедшие деньги!

Я от всей души рассмеялся. Какой контраст! Я только что сгорал от страсти, слушал проникновенные стихи Тютчева и затем без всякого перехода увидел чудо-жилет, узнал об истинном его назначении и далее его цену. Я не знаю, что было бы дальше, как по динамику раздалась команда с мостика:

— Приемщику крабов быть на палубе! К борту через пять минут подойдет «азик» с уловом.

19

Я принял у Сабировича отличный строп — более двух тысяч отборных крабов, велел поставить его около конвейера, пометив железной биркой. На бирке написал мелом время и номер мотобота для того, чтобы потом знать, какие стропа первыми отправлять на переработку.

После «азика» мотоботы стали подходить часто, порою по два или три одновременно. Часам к девяти подошла целая флотилия — семь или восемь — колхозных траулеров. С мостика мне велели принять крабов. Я выругался про себя, но делать было нечего, надо выполнять приказ. Пришла моя верная помощница, и, к нашему удивлению, мы быстро, без сутолоки и обычных споров, приняли уловы колхозников. Колхозные старшины тотчас соглашались с моей оценкой, даже в одном стыдном для меня случае — я второпях неправильно подсчитал ряды, ошибся почти на пятьсот крабов в свою пользу и выяснил это лишь после того, как написал и оформил «Буйному» соответствующий документ. «Буйный», тарахтя стареньким мотором, отвалил от плавзавода, а Димка поднял строп, чтобы переложить его на конвейер, и тут я случайно глянул на динамометр и увидел, что ошибся на целую тонну. С бьющимся от волнения сердцем я выхватил у пробегавшего мимо Коляды мегафон и заорал в него так, что мой голос слышали, наверное, и на берегу Камчатки сборщики наплавов:

— «Буйный», вернитесь, немедленно вернитесь!

— В чем дело, Сергеич? — загалдели вокруг люди. Я объяснил и снова прокричал в мегафон, чтобы «Буйный» вернулся, но колхозники на траулере лишь помахали мне шапками, прибавили скорость и быстро исчезли за горизонтом. Они явно торопились. Тогда я пожал плечами, велел Марии Филипповне поставить истинное число принятых крабов на копии квитанции, думая так: мне еще придется принимать у «Буйного» улов, и тогда я исправлю свою ошибку. Через пять минут я забыл об этом неприятном инциденте, работы было по горло…

Лишь часам к одиннадцати наступила передышка, и я с удовлетворением оглядел десятки стропов, которые выстроились от лебедки почти до самой бухгалтерии. Добрая половина огромной палубы была занята ими. И все они были помечены железными бирками. Теперь можно и отдохнуть. Я пошел к правой крабоварке, к моему другу Максимкину, и присел около него. Старик, как всегда, что-то напевал, разговаривал сам с собою.

— Как дела? — спросил я.

— Варю эту морскую чуду и думаю, что скоро переменится погода. Кости ноют так, как будто к шторму!

— Так они у вас всегда ноют. Какому быть шторму, если вокруг благодать: тихо, тепло, а на небе — ни облачка!

— Значит, мой прогноз на отдаленность, — благодушно сказал старик, помаргивая слезящимися глазами и неторопливо шуруя палкой с крючком на конце в стальных корзинах с крабовыми лапами. — А ты, как вижу, запарился. Много принял?

Я отвечал, что много, более сорока тысяч крабов, как никогда до этого. Мол, свои мотоботы уже по два раза подходили, если не считать «семерки» — она сегодня на дальнем поле, — да колхозники с утра пораньше побывали.

— Колхозники были с утра? — переспросил старик. — Вот это чудно!

В душе я согласился с Максимкиным, действительно чудно, на колхозников это не похоже. Они, как правило, предпочитают сдавать улов по вечерам или даже ночью, а почему, я уже писал об этом — уставшему приемщику легче заморочить голову, можно ссылаться на то, что им далеко топать до дому, на темноту. На человеческие чувства бьют, бродяги!

Максимкин работал на краболовах с незапамятных пор и многое помнил. С ним всегда было интересно говорить, выслушивать забавные истории, морские легенды. И о королевском крабе, который хранится у Анны, я впервые услышал от него. Помню, как он сказал мне, хитро посмеиваясь:

— Ну, на тарабагани ты нагляделся. Вот чуда так чуда морская! Не поймешь, чи растение, чи животное! А их царя ты видел?

Я недоверчиво хмыкнул, подумал, что старик начнет мне рассказывать очередную легенду, но он был вполне серьезен:

— Я их царя живого за свою жизнь разов пять видел, не более. Ну, быть может, он у них не царем служит, а так, сам по себе, это не важно! Главное, этот краб очень редкий и тому, кто его поймает, он приносит удачу. Скажешь, мол, это все враки, сказки морские. Наверное, враки, да только в море, Сергеич, без сказок нельзя. Знаю, ты ученый, только прикидываешься простачком, а почему, то дело твое. Вот и соображай, зачем моряку сказки? Романтикой от них веет! Без романтики нам нельзя. Согласен?

Я в тот же день вечером сходил в библиотеку, взял соответствующий том энциклопедии и убедился, что Максимкин говорил правду. Есть особый вид краба — королевский, глубинный краб. Действительно, вид у него царский.

Я сказал на следующий день старому крабовару:

— Я тоже видел королевского краба. Красивый он, чертяка!

Максимкин удивился:

— Где видел?

— На снимке в энциклопедии.

Старик пренебрежительно махнул рукой:

— На картинке совсем не то.

— Но она цветная!

— Все равно не тот смак. В натуре его надо увидеть. Вот скажи, в каких ты отношениях с Анной Зима? — вдруг спросил Максимкин.

— В разных, — замялся я. — Вы же знаете, какая она!

— Знаю. Она святая! Чище, порядочнее и красивее женщины я в своей жизни не встречал.

— Вы, наверное, правы… Но почему она иногда злая, грубая?

— Дураков в штанах много, вот почему, — после некоторого раздумья отвечал крабовар. — Ей не повезло в жизни. Королевский краб у Анны есть, а счастья — нету!

— Почему?

— У нее спроси. Если Анна покажет тебе королевского краба, спроси.

Анна, как я уже писал, показала мне королевского краба, а вот спросить у нее больше, чем я спросил, у меня не хватило духу.

И вот, сидя в тот день перед штормом рядом с Максимкиным, я сказал мудрому старику:

— Анна показала мне королевского краба. Мы говорили, к сожалению, о пустяках, да только я все равно понял сердцем, душой, что чище, порядочнее и красивее женщины я тоже, Максимкин, не встречал!

— То-то и оно, — покачал головой крабовар, и тут раздался за клубами пара пронзительный женский крик:

— Максимкин, хрен старый, недовариваешь!

Максимкин торопливо вскочил и крутнул вентиль, увеличивая подачу тепла в громадный котел, в котором медленно вращалось колесо с подвешенными стальными корзинами. Из котла рванулись клубы сырого пара, совсем окутали нас и покатились, медленно рассеиваясь, по правому борту плавзавода. С юго-востока дул слабый ветерок, и можно ли было подумать, что он к вечеру станет шквальным, вздыбит гигантское Охотское море и наделает немало бед…

Минут через семь раздался тот же пронзительный женский крик:

— Молодец, Максимкин, теперь варишь в норме! Ты слышишь?

— Слышу, — отвечал явно довольный старик и затем, повернувшись ко мне, начал рассуждать: — Женщинам, как думаю, надо угождать по мелочам и быстро, а в главном гнуть свою линию. — После этих слов он неторопливо поднялся и аккуратно привернул вентиль подачи тепла. — Ишь, как раскипятилась Зойка! А почему, спрашивается? Да заскучала бабенка, на свежий воздух захотелось, вот и нашла причину — Максимкин недоваривает. Хвост трубой и, как коза, на палубу, мне дала команду. Я ее сполнил, мне разве трудно по пустяку угодить? Зойка довольна, а я как варил, так и буду варить. Мне это виднее, как им, бабам, что внизу у конвейера, виднее, как укладывать мясо в баночки — агрейдом или фенси. Верно, Сергеич?

Потом он долго молчал, думая о своем, вспоминая что-то. Я его не торопил, знал, что старик не отпустит меня просто так, не рассказав забавной истории из жизни краболовов. Тему он уже наметил, выразил ее в словах: «Женщинам, как думаю, надо угождать по мелочам и быстро, а в главном гнуть свою линию».

«Ну, давай, давай, Максимкин, я весь в нетерпении!»

— У тебя, Сергеич, сколько времени? Много или мало? — наконец спросил крабовар.

Я посмотрел на часы. Минут через двадцать должна подойти к борту «семерка» со своего дальнего поля. Сказал:

— Средне. К двенадцати жду «семерку» с уловом.

— Добре. Тогда слухай про то, как Настя стала женой Карповича, как их Лешка, одессит чертов, повенчал десять лет назад.

Дело было так. Попала к нам на краболов группа девушек из Забайкалья. В общем, завербовались они, поехали кто за чем — одни за туманом, другие за длинным рублем или по другой причине. Среди них были тебе известные, неразлучные подружки Настя и Анна. Настю тогда можно было обхватить, тоненькая, ласковая и совсем неприметная девчушка. А вот Анна — истинная королева, за которой начали ухаживать все: и холостые, и женатые, даже капитан! Тогда у нас был не Ефимов, а другой, фамилия его Бочарников.

В общем, Анна могла выйти замуж даже за Бочарникова или за Алексея Базалевича. Они не скрывали своих чувств, но Анна этого не захотела. Как была, так и осталась для всех холодной, неприступной. А вот ее неприметная подружка быстро нашла, подцепила Евгения Карповича, лучшего старшину на всем крабофлоте.

Однажды на мостик к капитану Бочарникову поднялась пара — старшина Карпович и Настя. Позади них была Анна, которая объявила капитану и стоявшему на вахте штурману Базалевичу: «Они желают сочетаться в браке». Старшина добавил: «Анна — наш свидетель».

Капитан в это время куда-то торопился и поэтому приказал вахтенному: «Запиши их в журнал, как положено» — и шутливо пояснил молодоженам: «Он вас обвенчает по морским законам. Запишет все в вахтенный журнал, а потом по приходе в порт выписка из журнала послужит вам основанием для выдачи свидетельства о браке в любом загсе».

Вернулся капитан не скоро. «Ну, как, Алексей, записал?» — «Остались довольны, товарищ капитан», — с веселой улыбкой отрапортовал Базалевич.

Бочарников к тому времени уже знал характер своего штурмана и насторожился. «Чем они остались довольны?» — спросил он. «Морским обрядом, товарищ капитан. Век его не забудут. Море их венчало, море может разлучить!» У Бочарникова от предчувствия сжало сердце. «Как это их море венчало? Не томи душу, говори!» — «Не беспокойтесь, товарищ капитан, все было по науке. Я записал их в журнал, а эта Анна говорит: «И все? Капитан приказал по-морскому». И Карпович подмигивает, всю ногу мне оттоптал. Ну, я их… довольны остались! Я их три раза обвел вокруг компа́са, и все. А потом, правда, и благословил». — «Ты благословил, как?!» — «Сводом. Нашим, вы плохого не думайте, советским — международным сводом сигналов. Как положено, — они в верности поклялись. Ну, свод еще поцеловали и между собой целовались, а я и Анна в это время над ними флаг отходной держали. Настя это на всю жизнь запомнила, уходила со слезами, а Карпович сказал: «Здорово получилось, товарищ штурман. Ящик шампанского за мной!»

Ну, говорят, что Бочарников после этого разговора с веселым одесситом положил под язык таблетку валидола и в том же вахтенном журнале записал Базалевичу строгий выговор за превышение полномочий. Только, наверное, зря. На редкость дружная получилась семья. И недаром Евгения и Настю называют Ромео и Джульетта Дальнего Востока. Одно плохо, своих детей у них нет. Так они взяли несколько лет назад из детдома сироту, усыновили его. Федором парня звать, и он уже ходит в первый класс. Они любят его, как родного.

— Неужели так в действительности было? — спросил я Максимкина.

Он, как мне показалось, даже обиделся, пробурчал:

— За что купил, за то и продаю. В свидетелях у них я не был, флаг над ними не держал. Спроси у них, у Базалевича или у Анны. Они все тут, ты их знаешь. Есть еще вопросы?

— Есть, — сказал я. — Анна когда-либо выходила замуж?

— Нет, не выходила.

— А королевского краба, который у нее хранится, кто поймал?

— Карпович в год своей женитьбы на Насте.

— Так, — сказал я и буквально ошалел от собственной догадки, которая неожиданно пришла мне в голову.

20

О циклонах, которые в июне 1970 года обрушились с двух сторон на Охотское море, мне уже приходилось писать в повести «Оранжевый день». К ней я и отсылаю читателей, желающих узнать подробности о шторме, во время которого хуже всех пришлось экипажу «семерки». Здесь же я ограничусь коротким пересказом случившегося и изложу, листая свои дневники, личные впечатления в той последовательности, как все было на самом деле.

О возможном шторме руководство «Никитина» во главе с капитаном-директором Ефимовым узнало утром. Неподалеку от острова Птичий вели промысел крабов и японские суда. И вот они накануне получили тревожный прогноз. Японские синоптики предупреждали своих о возможности резкого изменения в движении циклонов, которые зародились на северо-западе Тихого океана. Конечно, они могли прийти в Охотское море и через Камчатку и существенно ослабить свою силу в борьбе с горами. А если они двинутся южнее? Гряда Курильских островов для них — не помеха. Тогда лучше морякам быть предельно осторожными, не отпускать далеко от плавзаводов легкие мотоботы, способные выдерживать волнение не более чем в пять баллов.

Ефимов собрал короткое совещание рано утром. И было решено, по единодушному согласию старшин, не паниковать, продолжать промысел, но быть начеку, поддерживать с «Никитиным» регулярную радиосвязь. Все мотоботы вышли на свои поля, как обычно, а капитан-директор срочно по радио попросил рекомендации Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института. Мол, как быть, чего ожидать краболовам в таком-то квадрате?

В обед радист «Никитина» получил радиограмму. В ней сообщалось, что к острову Птичий приближаются два циклона — Японский и Сибирский. Советские синоптики рекомендовали прекратить промысел, приготовиться к штормовым условиям и уходить на запад, в открытое море.

Я, как и сотни других краболовов нашей флотилии, ничего об этом не знал, был на своем рабочем месте и вдруг услышал неожиданную команду с мостика:

— Боцману на бак! Боцману на бак! Вира якоря!

Через несколько минут мимо меня рысью промчался наш молодой рыжий боцман, а затем мелко задрожал весь корпус плавзавода. Это начали набирать обороты двигатели, затем затренькали все чаще и чаще звенья цепи, выбираемой со дна в якорные трюмы.

Я подошел к Вира-майне Федору, спросил у него:

— Ты не знаешь, что случилось?

Федя близорукими глазами оглядел чистый горизонт и чистое небо, послюнявил указательный палец и выставил его перед собой, потом солидно сказал:

— Видишь, ветер меняет направление. Маневр будем делать.

«Ну, маневр так маневр, мне какое дело!» — подумал я, успокаиваясь.

Первым подошел к «Никитину» резервный мотобот, загруженный наплавами. На носу стоял, широко раздвинув ноги, обутые в болотные сапоги, Самсоныч, глава экспедиции. Он был весь обвешан убитыми утками.

Из столовой выходили небольшими группами укладчицы в белых тюрбанах и халатах, весело смеялись и, заметив подошедший резервный, кричали вниз:

— Мальчишки, кто уткой угостит?

— А вы жарить будете?

— Будем!

— Ну, тогда угостим. В первую очередь самых красивых!

— А некрасивым что делать?

— Надеяться и ждать, не упускать свой шанец!

— Как Полторы Бочки! — вдруг дурашливо загоготал за моей спиной Димка. — Ой, да что ты, Аня? Ты взбесилась, Аня?

Я обернулся. Бедному крановщику не повезло, не заметил он, что неподалеку была Анна Зима. Она решительно наступала на Димку, непрерывно говоря: «А ну, повтори! Повтори, зараза!» Димка пятился, закрыв лицо руками, а потом повернулся и побежал вдоль левого борта, как говорится, быстрее, чем заяц от орла.

Самсоныч между тем уже стоял на палубе плавзавода и щедро раздавал птицу девушкам, потом завопил:

— Отвали, народы, кина больше не будет!

Укладчицы нехотя расходились, а Самсоныч стоял в своих болотных сапогах, крепко прижимая к груди остатки — две тощих уточки. Я подошел к нему.

— Сергеич, — сказал он. — Нам и этого хватит на добрый супец. От души похлебаем, а то крабы надоели, мясца свежего хочется! До шторма успею приготовить, а?

— До какого шторма? — удивился я.

— Не ори, не поднимай панику, — тихо сказал Самсоныч, с которым я очень подружился за путину. — Освободишься, заходи в каюту, там все расскажу. И главное, о пещере. Ведь Серегина пещера существует. И есть там рисунок охотника… просто чертовщина какая-то!

— Не может быть, Леня? Серега, наверное, бывал на Камчатке в этих местах.

— Нет, не бывал. Я ведь начальник отдела кадров и все о вас знаю, кто где бывал, где работал.

Самсоныч пошел в каюту, а я — на свое рабочее место, размышляя не столько о приближающемся шторме, сколько о пещере. А дело было так. Недели полторы назад мы пришли ловить крабов в этот квадрат. День, как помню, был ясный, теплый, не хуже сегодняшнего. На палубу вышли все свободные от работы и, как это обычно, разглядывали совсем близкий камчатский берег. К тому времени линька крабов уже прошла, начиналась их другая миграция, на этот раз горизонтальная, вдоль берега. Мы ставили сети на малых глубинах прямо с мотоботов. Это красивое зрелище! Я и Самсоныч попросились на «семерку» посмотреть, как ребята ставят сети. Карпович немного поворчал, но отказать не посмел — с начальником отдела кадров и с приемщиком ловцы предпочитали дружить.

Легко, как утка, качался мотобот на сине-зеленых волнах Охотского моря. Он взлетал на волнах то вверх, то падал.

У меня сладко замирало сердце, дрожь проходила по всему телу, хотя волнение было небольшим, баллов около трех. Я стоял посредине бота, крепко прижавшись к будке моториста, и с восхищением наблюдал за работой экипажа. Ребята необыкновенно ловко выхватывали полотно сети из трюма, распрямляли его, продвигали к борту и метр за метром опускали сеть за борт. Карпович за какие-то мгновения успевал буквально двумя движениями привязать грузило, а Вася Батаев, стоявший напротив старшины, управлялся с наплавами величиной с обычный детский мячик.

Когда сети были поставлены, мы совершили небольшую прогулку вдоль берега Камчатки, разглядывали его в морские бинокли. И вот тут случилось то, о чем я хотел рассказать. Помощник старшины Серега вдруг удивленно крикнул:

— Ребята, я эти места видел вчера во сне. Я вот в той речушке ловил рыбу ивовым бреднем!

Все рассмеялись. Все знали о поразительной способности Сергея видеть каждую ночь яркие и необычные сны. Он с увлечением, словно прочитанные книги, пересказывал их нам. У парня была буйная фантазия.

— А как же ты ловил рыбу ивовым бреднем? — хмуро спросил, высунувшись из своей будочки, Василий Иванович, моторист «семерки».

— У медведя научился, — под общий смех отвечал помощник старшины. — Ну, что вы смеетесь! Это правда, так мне приснилось! Наше племя голодало, костер в пещере потух, потому что мой младший брат заснул и не накормил огонь сухими ветками. Его за это наказали, выгнали из пещеры. Мне стало жалко брата, и я пошел вместе с ним берегом реки. Мы ели по пути разную дрянь… фу-ты! Червей, улиток…

Серега замолчал, морщась и сплевывая слюну за борт. Видно было, что то, что он ел даже во сне, было очень невкусным.

— Трави дальше, — ободрил его Самсоныч. — Так что дальше было?

— Только не смейтесь!

— Не будем, — дружно обещали мы.

— А потом я увидел, как рыбачит медведь. Зашел он в речку, глазами зыркает и выкидывает на берег здоровых рыбин! Я тогда и подумал, а чем я хуже медведя? Медведь ушел, я залез в воду рыбачить, но у меня ничего не получалось. Рукам холодно и когтей медвежьих у меня нет. Тогда я и подумал, а что, если удлинить руки, сплести из прутьев бредешок…

Экипаж «семерки» не выдержал своего слова. Все схватились за животы, буквально легли от смеха на палубу мотобота и этим окончательно сбили парня с панталыку. Он насупился и замолчал, не поддавался никаким нашим уговорам. Когда мы были на палубе плавзавода и возвращались в своя каюты, Серега вдруг сказал мне и Самсонычу:

— Можно проверить, правду я видел или нет.

— Как проверить? — недоуменно спросил я.

— Видели на берегу скалу?

— Да, видел.

— Так вот под ней должна быть маленькая пещера, раза в два больше нашей каюты. И там есть наскальный рисунок: охотник с копьем догоняет оленя.

Самое удивительное во всей этой истории было то, что Самсоныч во время экспедиции за наплавами разыскал пещеру и нашел в ней рисунок — охотника с копьем, догоняющего оленя.

«Неужели у нас существует глубинная, наследственная память?» — думал я и невидящими глазами глядел на Охотское море и не заметил, как оно из сине-зеленого стало багровым, как усилился ветер, как заволокла тучами небо, как появился туман, как тревожно загудел «Никитин».

Где вы, мотоботы? Скорее спешите на спасительные «балыки»!

21

Я стоял на своем рабочем месте и видел, как постепенно освобождается палуба от крабов. Стропа переносил Костя, который вместо Димки сидел в кабине крана, аккуратно ставил их около конвейера. У конвейера было многолюдно. Борис Петрович прислал сюда всех свободных от работы распутчиков сетей и работников бухгалтерии. Были там и бездельники: Франт с двумя девушками из ликвидного цеха, кладовщик по прозвищу Амфибрахий, библиотекарша, хирург и незнакомые мне люди из прачечной, пошивочной и обувной мастерских. Большинство из них выбирали крабов покрупнее, отрывали им лапы и, небрежно связав их веревкой, несли варить. Другие были гурманами. Они не интересовались обычным крабовым мясом. Для хирурга, например, деликатесом были абдомины. Франт с девушками из ликвидного искали только самок с икрой, отрывали от них ястыки и складывали в полиэтиленовый мешочек. На их счастье, самки то и дело попадались в стропах, которые я принял от колхозников. Не везло только кладовщику. Он высматривал совсем редкий деликатес — крупные, в кулак, ракушки, с радостью кидался за каждой ракушкой, потом бережно клал ее в цинковое ведро. Знал я: пока не наберет полное ведро, он не уйдет.

Амфибрахий был во многом довольно странным человеком, даже по внешнему виду. Толстый, с короткой шеей и какими-то маленькими красноватыми глазами, он всегда напоминал мне вставшего на задние ноги борова. Малообразованный, по его же словам, он закончил всего «полтора коридора», ленивый кладовщик обладал в то же время удивительной практической смекалкой и жадностью к деньгам. Деньги для него были светом в окне, он их хотел целую кучу, а для каких мелей, неизвестно. Просто иметь, и все! Амфибрахий за свою жизнь не овладел по-настоящему ни одной профессией и в то же время умел все, хватался за любое дело, если оно обещало хороший заработок, и тут часто проявлял изобретательность. Я был свидетелем такого случая. В начале путины кладовщик взялся в свободное время нарезать концы и привязывать их к наплавам. Эта работа нехитрая, монотонная и плохо оплачиваемая. Кажется, за тысячу привязанных концов платили около двух рублей. Как выражаются краболовы, «на кончиках сидела» в основном бич-бригада, о которой я уже рассказывал. Вот сидит бич на палубе, перед ним куча наплавов или цементных грузил — какая тут разница! — катушка шнура, а в руках месарь, иначе — нож любого вида. Он вначале отрезает кончик определенного размера и привязывает его к наплаву или к грузилу, складывает готовое за спину. Сделал норму — гуляй смело!

Амфибрахий «сидел на кончиках» несколько дней, потом все бросил, глубоко задумался и объявил Жеребчику:

— Я не буду работать, пока не узнаю, сколько платят за резку, а сколько за привязку.

Мастер на это отвечал:

— Этого я не знаю. Платят за все хором.

— Тогда узнай.

— Не дури, Князев, платят за все хором. Ясно тебе?

— Нет! И работать я не буду, пока не узнаю, сколько за что платят.

Молоденький мастер бился с кладовщиком и так и эдак, уговаривал его, просил, ругался, но все было без толку. Однако терять лишние руки, которые взялись выполнять невыгодную, презираемую работу, мастеру не хотелось. И пошел он в бухгалтерию, к экономисту, вместе с ними просмотрел все ценники, но… везде указывалось, что надо платить «хором». Тогда было принято соломоново решение: упрямому кладовщику объявили, что резка и привязка стоит одинаково, примерно одна десятая копейки каждая операция.

— Теперь будешь, Князев, работать?

— Буду, но только на одной операции. Кончики резать буду, а привязывать — хай другие, — объявил Амфибрахий. — До конца путины буду резать.

Весь плавзавод потешался над странным кладовщиком, но ему на это было наплевать.

— Черт с тобой, режь только кончики, — сказал мастер и тихо добавил, будто вслух подумал: — С паршивой овцы — хоть шерсти клок.

И кладовщик стал резальщиком кончиков. Уже на следующий день он принес мастеру несколько мешков кончиков, хмуро сказал:

— Тут ровно тридцать тысяч. Хошь — считай. — И хищно улыбнулся: — Скольки рублев я заработал?

Жеребчик только руками развел, ведь кладовщик завалил всю бич-бригаду кончиками. Бичи стали выполнять только одну операцию — привязку, и были довольны, их работа совсем упростилась.

— Как ты управляешься столько нарезать? — как-то спросил я его, но он отвел взгляд красноватых глаз в сторону.

— А тебе какое дело?

— Интересно ведь!

Он задумался, потом сказал:

— За интерес платить надо. — И предложил: — Давай сотню — узнаешь!

Но я чуть позже узнал все даром, случайно заглянул в кладовую и увидел…

Кладовщика Амфибрахием прозвали с легкой руки Кости Жданова. А дело было так. Не было работы, и бригада Аннушки в полном составе пришла ко мне в гости, расположилась на люке третьего трюма и мирно беседовала. Вылез из своей кладовки и Князев, присоединился к распутчикам, долго молчал, потом вдруг сказал:

— А я, братцы, ух как здорово заработал однажды на свиньях!

— Сколько? — ревниво спросил у него Костя, для которого деньги были не целью, а скорее средством, мостиком к своей квартире.

— Десять тысяч по-старому за одну осень, — со вкусом отвечал кладовщик. — Ох, потом я и гулял!

— Как же ты их заработал?

— Да этой самой кас… — кладовщик замолк, потому что не помнил названия дела, которым он однажды занимался так успешно. — В общем, я…

— Кас… кассы грабил? — язвительно спросил у него Генка.

— Ни боже мой! — обиделся Князев и замахал короткими руками. — Я целую тыщу отвалил одному врачу за науку, а потом за такой белый порошок — забыл его название, — за специальный ножик и за… кетгут!

Последнее, для большинства непонятное слово кетгут он буквально выкрикнул с какой-то мстительностью и торжеством. Мол, вот вам, не такой уж я темный, как вам кажусь!

— А что такое «гут-гут»? — спросила, шмыгая носом, одна из близняшек.

Князев молчал.

— Немецкое слово, — сказала Настя.

— Переводится как «хор-хор», — снова съязвил Генка.

— Дураки все вы, — с презрением сказал кладовщик. — Это такие нитки. Хранятся они в запаянных стекляшках, в чистом спирту. Понятно?

Вся бригада Анны подавленно молчала, а я, стоя чуть в стороне, задыхался от сдерживаемого смеха. И начал понимать, чем занимался кладовщик, а он продолжал со вкусом объяснять:

— Спирт я, братцы, выпивал, а кетгутом шил.

— Что ты шил? — спросил с нетерпением кто-то.

— Раны у свиней. Я же их, это… кас… в общем, лишал! Ножиком резал и лишал. За каждое лишение пятьдесят рэ старыми. За день обойду дворов десять или пятнадцать, и в кармане — куча денег.

— Да, дело у тебя было прибыльное. А чего ты его бросил?

— Свиньи стали дохнуть после лишения. Ну, а с хозяевами всегда был такой уговор: я несу ответственность. Сдохла после лишения — плати. И я честно платил, потому что кетгут, который дал мне врач, кончился и я стал шить дратвой, вымоченной в водке. Разом ничего, а разом дохли эти проклятые свиньи. Когда кончился порошок, совсем высокая смертность стала. А когда я специальный ножик потерял, бросил лишением заниматься.

— Все понятно, — забасил Костя, который, кажется, вместе со мной понял, чем занимался Князев на дальних хуторах. — Вначале у тебя кетгут кончился, затем стрептоцид, а потом и ланцет потерял, кас-с-стратор ты липовый!

Вся бригада дружно рассмеялась.

А кладовщик начал мечтать:

— Брошу я это море! Я на суше не пропаду. Вот куплю струменты, как у настоящего врача, и снова начну лишать!

— Теперь по старинке не кастрируют свиней, — серьезно сказал Костя, и глаза его хитро засверкали. — Теперь это делают по-другому.

— Как? — оживился кладовщик. — За интерес платить надо.

— Сколько?

— Недорого. Красненькую всего!

Князев торопливо зашарил в карманах, вытащил десятку и потянул Жданова в сторону: мол, я плачу «за интерес», мне одному и говори, нечего другим знать, как кастрируют свиней нынче, в век космических кораблей.

— Да пусть все знают, — сказал Костя. — А ты десятку спрячь. Сейчас, брат, кастрируют свиней только… — он запнулся и затем выпалил: — Только амфибрахием!

— А какой он из себя этот… амфи…?

— Дуролом, — вдруг встала и жестко заговорила Анна. — Эх ты, Амфибрахий!

С тех пор кладовщика прозвали Амфибрахием. Он злился, просил уважать его седины, но все на плавзаводе словно забыли его имя и фамилию. Кличка, как проклятие, прочно прилипла к нему. Но у него хватило его изворотливого, практического ума избавиться от нее. Сделал он это необычно, по-своему даже оригинально, и это, прежде всего Анна, оценили все.

В один прекрасный день Князев на посиделки к третьему трюму притащил толстый брус метра полтора длиной и с двумя отверстиями. В отверстия на виду у всех вставил штыри. Это нехитрое сооружение он закрепил на палубе, привязал к одному штырю свободный конец мотка шнура, в дыру мотка вставил ось и, взявшись руками за концы оси, стал резво бегать вокруг своего станочка.

Наверное, половина рабочих плавзавода сбежалась на палубу поглядеть на непонятное поведение кладовщика. За десять минут он сделал, наверное, кругов двести и остановился, вытирая с лица пот. А со всех концов неслись реплики:

— Амфибрахий, ты что делаешь, тренируешься?

— Он чокнулся! Зовите врача!

— Да, да, зовите хирурга, а не психиатра. Пусть он лишит Князева, пусть!

— Амфибрахием его, амфибрахием!

— Нет, лучше по-старому, ножиком, ножиком!

— Эй, кандеи, несите месарь, да поострее!

Кладовщик на реплики никак не реагировал. Он отдохнул и снова стал кружить. Между тем толпа вокруг него стремительно росла. Пришел даже судовой хирург Алексей Иванович и поваренок с метровым ножом. Вот снова остановился Князев, утер пот со лба и шагнул к хирургу с поваренком:

— Давай!

Он забрал у поваренка нож, попробовал лезвие на ноготь, объявил:

— Тупой! Мой острее. — И вытащил из-под голенища мощный японский нож, взмахнул им и разом рассек всю толщу шнуров, натянутых между штырями. — Можете не считать кончики. Их здесь ровно пятьсот. А теперь считайте, сколько я заработал на ваших глазах?

Толпа в секунду переменила свое настроение и стала восхищенно аплодировать хитроумному кладовщику. К нему подошла Анна, сказала:

— Ну, Амфибрахий… — И запнулась. Заговорил Князев:

— Амфибрахий, Аннушка, это устаревший, ныне малоупотребительный стихотворный размер. А кетгут изготовляют из серозного и мышечного слоев кишечника овец. В БСЭ, братцы, иногда надо заглядывать, умнее будем!

В БСЭ или еще где, не знаю, Князев узнал, что ракушки очень полезны для здоровья. Он их всегда старательно выбирал в стропах, из сетей, варил и ел. Последователей у него почему-то было очень мало, как, впрочем, и ракушек, название которых я, к сожалению, забыл. Я был его последователем, мне очень нравился тонкий и нежный вкус отварных, затем обжаренных не сливочном масле морских улиток.

Я подошел к Князеву и поглядел в ведро. Не густо, чуть больше десятка ракушек — одному хватит, двоим мало.

— Я еще на вешалах не собирал, — заговорил кладовщик. — Там всегда больше бывает.

— Ну, гляди, — сказал я и тут увидел свое начальство — Бориса Петровича, который махал мне рукой.

— Да, много, как видно, сегодня их пропадет, — сказал Коляда, оглядывая бастион стропов с крабами. — Не надо было мне настаивать перед капитаном. Свой улов мы еще успеем до шторма обработать, а вот колхозный? Сколько ты их принял?

— Да больше двадцати пяти тонн. Я не очень хотел принимать, думал, опять будет морока с ними! Но нет, никто из колхозников не спорил с моими оценками, хорошую фору дали, даже очень хорошую! Пятнадцать процентов сами предложили.

— Ух ты, молодцы! — Борис Петрович довольно потер руки. — Как ты их убедил?

— Сказал, что старшины обещались сегодня сдавать полновесные стропа и что наши крабы пойдут на переработку в первую очередь. Мол, я рискую, принимая колхозный краб с утра, и предложил сдать его вечером. Тут они как загалдели… и я удивился их сговорчивости.

— Они, Сергеевич, мужички хитрые и местные условия знают лучше нашего. Они небось помозговали вместе, так сказать, «обчеством», и не поверили ясному утру, нашему прогнозу, а прислушались к японскому и побежали к «Никитину». Мол, зачем рисковать, лучше что-то получить, чем ничего. Ведь уже ясно, что сегодня не будет спокойного вечера. Циклоны стремительно приближаются, и Ефимов вот-вот отдаст приказ — всем мотоботам немедленно возвращаться на базу. И потому дай бог переработать то, что имеем! С тобой давай договоримся так: я пойду вниз к девочкам, пусть милые поднажмут, да ободрю их, пожалею. А ты, только умненько, посоветуй крановщику не церемониться с крабами, пусть он нагружает транспортер напропалую, пусть валит стропа кулем, разберемся потом!

— Процент выхода будет маленький, Борис Петрович.

— Ладно. Тебе колхозники хорошую скидку дали. Она покроет любые потери.

— Договорились, Борис Петрович! Я сейчас все объясню Андреевичу. Он правильно поймет наше предложение валить крабов кулем.

Еще через несколько минут я уже говорил с Андреевичем. Он согласно покачал головой, сказал:

— Ясно, начальник, ясно! Видно, очень большой кач будет, раз Петрович на такое решился. Только ты, начальник, посоветуй мостику дать по скиперу команду, мол, все — долой с верхней палубы! Мне не нужны лишние люди, а то голосить начнут и взывать к моей совести. Тогда что мне, собрание проводить, объяснять все? Ну, проведу, а там, глядишь, и большой кач поспеет, туды его растуды и так-перетак в качели!

— Мостик, пожалуй, не даст такой команды. Подумай, зачем волновать людей раньше времени? Ведь боты еще в море, а там мужья, братья и просто дружки наших женщин. Запаникуют они, что ты, не знаешь их?

— Это тоже верно. Ну, тогда так, вызываю огонь на себя! Притворюсь выпившим и начну куролесить, как мне велено. А ты, начальник, на конвейер лишний раз не гляди, тоже отбивайся с флангов, как можешь. А не сможешь, покричи на меня, я на время смирюсь и снова начну куролесить. И еще одна просьба. На кране твой дружок сидит. Пусть он сидит и слухает только мои команды, а Димка-крученый пусть продолжает резаться в карты с Валеркой, с бортовиком Сабировича. Они — знак это — спрятались на складе за вешалами. Изнутри, собаки, заперлись, и кулаги у них два больших наплава.

Мы разошлись. Андреевич стал «куролесить», и ему подыгрывал Костя. Я начал отбиваться с флангов. Первой ко мне прибежала разгневанная Алка.

— Разуй глаза, приемщик! Андреич лишку выпил и велит крановщику сыпать крабов как попало, прямо на конвейер.

— Сейчас, Аллочка, дам ему перцу. Вот подсчитаю уловы… Ух ты! Знаешь, кто сегодня больше всех поймал? Ваш «азик». Молодец Сабирович!

Глуповатую Алку не трудно было сбить с толку. Она уши развесила и была очень обрадована, когда я дал ей подержать и посмотреть свои записи. Их на флотилии шутливо называли «Романом века». Все жаждали его полистать, да не каждому я это позволял. В нем я вел свои предварительные записи. Нет, это был не дневник, а рабочая записная книжка приемщика — одни цифры, условные значки и сокращенные слова. Словом, записи для себя, моя особая бухгалтерия, и отсюда я черпал информацию, самую правдивую, самую точную, для капитана-директора, помполита Бориса Петровича и экономиста.

Я отбился, Алка убежала к своим, чтобы доложить, что она… в общем, «азик» идет сегодня первым. Ура-ура, ребята!

Труднее было спасать Андреевича от гнева молодого завлова. Валерий Иванович, потрясенный «механизированным» процессом подачи крабов на конвейер, стал, как и раньше, орать, и тут Андреевич несколько перегнул палку. Он решил попугать завлова, замахнулся на него железной биркой. Тут я уже рядом был; сразу побежал на конвейер, как услышал грозные крики завлова, схватил рабочего за руку:

— Не хулиганьте и работайте по инструкции!

Андреевич послушал меня, а вот завлов не успокоился. Он схватил бирку и побежал, белый от злости, к капитану. А я, погрозив кулаком бедному Андреевичу, который вызвал огонь на себя, рванул к ближайшему телефону и объяснил капитану ситуацию.

— Ладно, усмирю Валерия Ивановича, — буркнул по телефону капитан. — А не спешите ли вы с Борисом Петровичем? Впрочем, ему виднее…

— А что Владивосток советует? — спросил я.

— Будем сейчас запрашивать. Не о том, будет ли шторм или нет. Он, вероятно, начнется после обеда. И нам надо знать, что делать, если нас захватит циклон?

Я пошутил:

— Будем бороться с ним!

Несколько позже я понял глупость своей шутки. Просто шторм — это одно, а вот циклон — это взбесившаяся стихия и с ним бороться на равных даже современные суда пока не могут.

Я оглядел с высоченной палубы «Никитина» просторы моря и самые дальние берега, но не увидел ощутимых признаков резкого изменения погоды. Был почти штиль, светило багровое солнце, лишь изредка по воде пробегала быстрая рябь, и тогда возникало странное впечатление, что море — живое существо, сытое и разомлевшее. Или чайки пролетят над ним, как оводы над стадом коров в полуденный зной, или дохнет ледяной ветер с сопок Камчатки, и тогда лазурную поверхность воды охватывает как бы нервная дрожь; рябь разбегается во все стороны, и начинает сверкать вода порой так ослепительно, что невольно закрываешь глаза.

Ко мне подошел скучающий, как и я, Вира-майна Федя. Он широко зевнул и спросил:

— Сыграем в очко?

— Давай, — сказал я. — Раз, два, три!

Я показал девять пальцев, а Федя тоже не поскупился, выкинул десять.

— Девятнадцать, — сказал я. — Хватит. Давай себе!

Федя вначале набрал семь очков, потом еще два. В третий раз я рискнул и показал ему десять пальцев, но Федя был в этой игре без карт искушеннее меня и ограничился единицей.

— Один ноль в мою пользу, — весело сказал он. — Начали следующую партию…

Но следующая партия не состоялась, потому что с мистика сообщили, что к плавзаводу подходит «азик».

— Принять краба и сети, а мотобот — на балыки! — скомандовал Алексей Базалевич, и я понял, что сегодняшней рыбалке, как и окружающей благодати, наступает конец.

«Азик» подошел к борту с огромным стропом отборных крабов. Сабирович не стал дожидаться разгрузки. Он тотчас ухватился руками за штормтрап и ловко, как-то по-обезьяньи, начал карабкаться вверх. Через минуту он уже был на палубе плавзавода, почему-то мокрый с ног до головы, мрачно посмотрел на своего бортовика, на меня с Федей и на случайных зевак, оказавшихся поблизости, зло плюнул и, опустив голову, быстро пошел на мостик. Суматошный, похожий на цыгана бортовик «азика» радостно потер руки:

— Сейчас пахан даст им перцу. Почему на балыки? Ловить надо, ловить!

— Не возникай, Валера, — посоветовал бортовику Федя.

— Почему не возникай? Вон спроси у приемщика, мы идем первыми, и всем стало завидно, да? Поэтому «азик» на балыки, да?

После этих слов Валерий подбежал к борту и, перегнувшись через леера, стал ободрять своих:

— Ребята, не дрейфь и не цепляйтесь, сейчас пахан на мостике наведет шорох!

К его удивлению, команда «азика» промолчала, умело и быстро закрепила крючья за скобы на носу и корме. Затем по знаку помощника Сабировича мастер Жеребцов включил электромоторы. Заскрипели, натянулись толщиной в руку троса и потащили наверх тяжелый мотобот вместе с его командой.

А еще через десять минут мы узнали, что команда «азика» оштрафована и что Сабировичу грозят крупные неприятности за лов крабов в запретной зоне и за уничтожение мальков и самок. Я тогда вспомнил ночной разговор Сабировича с Евгением. Да, действительно, сколько веревочке не виться, а конец всегда один…

После «азика» подняли еще два мотобота. Их разгрузили и тоже не пустили в море, повесили на мотобалки. Капитан-директор не хотел рисковать, хотя ответа из Владивостока еще не было. А когда пришел ответ, по радио был отдан приказ: всем мотоботам немедленно возвращаться на базу и быть готовыми к шторму!

Об этом я услышал на мостике, куда поднялся, чтобы узнать, когда подойдет следующий мотобот.

На мостике было многолюдно. На одном его конце стоял капитан с биноклем и разглядывал какое-то яркое пятно, вокруг которого с пронзительными криками кружили сотни чаек. Иногда он оборачивался и, не отнимая бинокля от глаз, говорил что-то резкое старшине «азика». Лицо у Сабировича было свекольного цвета, и стоял он по-солдатски, руки по швам, с неестественно выгнутыми назад ладонями.

В другом конце мостика непрерывно кричал в микрофон завлов Валерий Иванович:

— «Семерка», «семерка», вы слышите? Выходите на связь. Прием!

В это время прибежал запыхавшийся радист и протянул Илье Ефремовичу вторую радиограмму из Владивостока. Завлов не утерпел, повесил микрофон и подошел к капитану, через его плечо глянул на текст и побледнел.

Илья Ефремович несколько раз перечитал радиограмму, потом резко обернулся и почти закричал на завлова:

— Немедленно наладьте связь с Карповичем! Если вы это не сделаете в ближайшие десять минут, я вас…

Валерий Иванович начал оправдываться, но его перебил капитан:

— Вызывайте радиотехников. Поле «семерки» самое дальнее. Ее нужно предупредить в первую очередь. Пусть радиотехники выяснят, почему с Карповичем нет связи.

Первый раз я видел нашего капитана таким рассвирепевшим. До этого я думал, что он вообще не способен повышать голос, а тут… впрочем, его можно было понять. Я хотел потихоньку уйти, но Илья Ефремович уже заметил меня и подозвал:

— Сколько приняли, Сергеевич?

Я вытащил из кармана «Роман века», открыл нужную страницу, сказал:

— Двадцать пять тонн у колхозников, и почти столько же сдали наши.

— Ну и хорошо, — как-то неопределенно пробормотал капитан и начал шарить по карманам. — Я тут кое-что вам припас. Еще вчера это случайно нашел в своих бумагах, а отдать забываю. Посмотрите, может, пригодится?

Илья Ефремович протянул мне какой-то потрепанный пожелтевший журнал, точнее, его середину. Первых и последних страниц в нем не было, текст начинался так:

«…отваливают от черных бортов и уходят в нахмурившуюся просоленную даль кавасаки, оплетают в темной глубине закраины торных крабовых путей расправленной ячеистой делью. Высоко ворочаются над палубами хваткие стрелы, и первые стропы добычи ложатся рядами на застекленные люки. Рычат, вскипая, палубные котлы, нарастает дробный такт ножей рубильщиков и потряхиваемых банок в заводских твиндеках, и вихревой бег передаточных ремней оживляет четко шевелящиеся закаточные станки; приземистые вместительные автоклавы с жарким добродушием раскрывают свои глубокие пасти.

Здесь сети. Их распаковывают, раскладывают, связывают по верхним и нижним подборам. К верхней подборе прицепливаются оплетенные стеклянные шарики — наплава, на нижней уже в море будут висеть цементные грузила. По десяти штук сети поверх поплавов в скатку укладываются в особые ящики. Десять таких ящиков — порядок. Вы видите над спардеком, наверху у трубы, и над полуютом на корме многоэтажные сооружения из брусьев. Это сушилки для побывавших в море сетей.

Люди в высоких резиновых сапогах и макинтошах в капюшоном курят и смеются. Их восемь человек. Синдо-рулевой у румпеля и компаса со свистком на груди — ветер слова относит, чумазый, моторист в своем люке и шесть ловцов.

Волна наддает, кавасаки дыбится и в пенистых брызгах, разрезая покатывающиеся гребни, под стук мотора все дальше и дальше уходит в нахмуренную даль… Пароход скрылся из глаз, и кругом ничего, кроме низко нахлобученных туч и бесконечной вереницы встающих гребней.

Синдо свистит. Стоп! Бросает лот. Течение, глубина — такая-то, грунт — песок, румб — такой-то. Опять вперед — вполветра. За борт летит бамбучина с флажками и прицепленный к ней арбузообразный стеклянный шар в оплетке — большой наплав. Начало порядка. Сообразно глубине с запасом обмериваются концы к стенке и якорю, которые также выкидываются за борт.

А дальше идет косой полосой в серо-зеленую глубину лента крупноячеистой сети, ряд равномерно выкидываемых хлопающих грузил на поводах у нижней подборы, и цепь утягивающихся шариков-наплавов у верхней, и там по самому дну ставящаяся стена порядка. Каждый краболов со своими кавасаки ставит до тысячи и более этих сетей.

Синдо наклоняется к компасу, свистит — и кавасаки, загнув пенную дугу, раскачиваясь и ныряя, торопится обратно с захваченной добычей к безопасной определенной точке в пустынном просторе глухо шумящей водяной темноты…

Вот десятки людей с крючками в руках торопливо выпутывают из перевившихся, замотанных, намокших жгутов сетей, растянутых на штабелях стропов, колючих запутанных крабов и бросают их на палубу. Это тяжелая кропотливая работа. Но надо успеть. Горы стропов подгоняют. За бортом в провалившейся темноте — свистки. Подошли новые кавасаки с грузом. На палубе крабов хватают за шевелящиеся еще лапы и, перевернув панцирем вниз, наступают сапогом на задок бронированного покрова. Раз, к себе — и панцирь с внутренностями оторван. Ноги летят в корзинки, крышки панциря — за борт. В дело идет только мясо членистых ног.

Корзинки тащат к оцинкованным железным клеткам с проволочной ячеей изнутри и высыпают туда. Двести — триста крабов — и клетка полна. Лебедка поднимает ее над котлом и погружает в кипящую воду. Варщики в толстых резиновых фартуках отскакивают назад от выплескивающихся потоков кипятка и тотчас же бросаются вперед — закрыть котел деревянной крышкой. Это — предварительная варка в 15 минут. Котлы — железные баки со змеевиками пароотводов на дне. Варщики регулируют варку вентилями, перекрывая пар в трубах.

Сварено.

Клетка со сваренными, красными, дымящимися крабами выхватывается из котла и опускается за борт на глубину трех-четырех метров для охлаждения.

Семь-восемь минут охлаждения. Всесильные тросы взмывают клетку над палубой, варщики длинными крючками выбивают задвижку у дна, и поток крабов вываливается на растущую кучу уже разрываемого нога от ноги полусырца. Клешни обламываются в отдельные корзиночки.

Дальше вся эта груда ног в корзинках подносится к двум столам разделки, где сорок — пятьдесят человек вырезают особыми ножницами мясо и рубят потом ножами членистые ноги, из которых специальные вытряхальщицы выбрасывают мясо, по величине кусков, в разные корзиночки. Мясо промывается в деревянных банках в чистой холодной морской воде и спускается вниз — в завод».

Я мысленно поблагодарил неведомого литератора, который почти пятьдесят лет назад несколько чудно, но по-своему описал крабовый промысел, и теперь мы можем сравнить прошлое с настоящим. А это интересно.

— Вы, Сергеевич, редактор нашей радиогазеты, — раздался голос капитана. — Посоветуйтесь с Иваном Ивановичем, как лучше использовать этот материал в одной из передач?

Я не успел ответить Илье Ефремовичу, потому что завлов объявил по судовому скиперу:

— На подходе мотобот номер пять…

И я, прыгая через две-три ступеньки, ринулся вниз на свое рабочее место. На палубе я сразу заметил перемены: совершенно пепельной стала вода, тускло светиле солнце, и задул порывистый ветер с востока. По морю пошли крутые волны, плавбаза начала лениво крениться то на один борт, то на другой, и монотонно заскрипели якорные цепи…

На палубе судачили женщины из бригад распутки. Они на все лады обсуждали случай, который произошел на «азике». Больше всех кипятилась Алка, недоумевала, как многоопытный Сабирович проглядел катер инспектора.

— Он, бабоньки, такой глазастый. Он, когда хлопцы крошат прилов, бинокля от глаз не отымает. Станет на рубку, чтобы дальше видеть, и зыркает, зыркает!

— Не всегда коту масленица, — сказала Анна и презрительно улыбнулась. Она стояла вместе со своими близнятами, положив руки на их плечи. — Попался Сабир, пусть отвечает и штраф платит.

— Вот подожди, попадется ваш Женька, — возразила ей Алка, — ты по-другому запоешь.

— Дядя Женя не попадется, — сказали близнята.

— А че, рази он у вас заговоренный от беды?

— Заговоренный или незаговоренный, но он не попадется, — повторила Таня.

— Потому что честно рыбалит, — добавила Галя и зашмыгала носом. — Рыбалит как положено!

— Ух вы, шмоко… — Алка не договорила, потому что Анна сняла руки с плеч девушек и начала демонстративно засучивать рукава свитера. — Ты что, Анна?

— Кто мои девочки? Разве они тебе неправду сказали?

— Правду, правду, — затараторила явно напуганная Алка и сделала шаг назад, затем будто внезапно вспомнила: — У меня же тресочка в духовке тушится! — и побежала на кухню.

А погода между тем ухудшалась на глазах. Уже половину неба заволокли низкие тучи, пришедшие с сопок Камчатки, закрыли солнце. Усилился ветер, и запенились крутые волны. Мимо меня резво пробежал Андреич, закричал, перекрывая гул ветра:

— Кач идет, очень большой кач!

С неба начала сыпаться снежная крупа, резко похолодало. Наши мотоботы подходили один за другим. Я видел, как они ныряли по волнам, взлетали и падали. Иногда некоторые из них качались, балансировали на вершине волны и затем скользили вниз, зарывались носом в свинцовую воду, а корма поднималась, оголялся винт и стремительно набирал обороты. Ловцы в оранжевых робах держались за скобы, вбитые в рубки, а старшины выжимали из моторов все их лошадиные силы и сбрасывали газ лишь около борта плавзавода. Вот мимо нас полным ходом прошла «Абаша» и скрылась за горизонтом. Я тогда еще не знал, что она по приказу капитана-директора пошла навстречу «семерке». Я залюбовался траулером. Красиво он шел, без натуги разрезал встречные волны, вонзался в них, словно нож в масло.

Ко мне подошел Федя и, щуря свои близорукие глаза, сказал:

— А ты знаешь, как Сабир погорел?

Я пожал плечами.

— Глупо он погорел, нелепо! Мне ребята рассказали. Они увлеклись, Сабир голову потерял, когда увидел королевского краба.

— Королевского? Где увидел?

— В сетке, вот где! Первым-то его увидел Ванька-второй. Ты знаешь его, лоб под два метра. Из Сучана он. У «азика», значит, пошли сетки, забитые мальком и самками. Сабир не стал деликатничать, вытащил обрезок трубы и отдал его Ивану. Тот поплевал на ладони и пошел на нос, замахал трубой, а Сабир бинокль к глазам приставил. Остальным ловцам делать было нечего. Они закурили, начали травить анекдоты. А рулил моторист, подлаживая ход бота к темпу Ивана… Употел Ванька от трудов неправедных, хотел уж было трубу другому передать, как тут заметил короля. Король плохо зацепился, лишь двумя лапами и оказался шустряк. Чапы-чапы и одну лапу выпутал, повис на одной у самого борта и воду чует, вот-вот сорвется… Иван Сабира позвал, и Сабир ошалел от удачи. Да вся команда ошалела! Мотор заглушили, а Сабир — бац бинокль на крышу рубки и пошел на нос, решил самолично сетку подтянуть и взять короля. Пошел по левому борту, а за ним — вся команда, вот дураки! Бот стал крениться, черпать воду, да и очень скользко было на палубе, особенно на носу, где Иван крушил нестандарт. В общем, Сабир схватил короля поперек правой клешни и тут поскользнулся, на пузе поехал за борт, завопил: «Короля хватайте, а потом уж меня!» И, значит, краба им из воды протягивает, а он колючий, у него ведь шипы, как у дикобраза! Ближе всех был Ванька-пентюх: он — хвать так, хвать эдак, колется король! А у Сабира намокла одежа и потянула его на дно. Тогда стали его спасать, и тут к ним инспектор подчалил, начал протокол писать…

— Значит, не пожалел он Сабировича, — сказал я.

— А че жалеть? Все правильно. Инспектор Иванов еще в прошлом году дал клятву изловить Сабира за паскудным делом.

— Получается, что королевский краб не только удачу приносит, но и…

— Что ты буровишь, Сергеич? — перебил меня Федя. — Он только удачу приносит, удачу, давно это замечено!

— Но ведь Сабиру он не принес удачи?

— Сабиру — нет, а Иванову и всему крабьему племени принес. И знаешь, что сделал Сабир дальше? Он бросил короля на палубу и растоптал его ногами. А такое у нас не прощается никому. Теперь под его началом даже бичи не согласятся работать.

23

К четырем часам дня на мотобалках нашего плавзавода по-штормовому были закреплены одиннадцать мотоботов. В морях, как выражаются краболовы, была лишь одна «семерка». Ее появления мы ждали с минуты на минуту. Я, спасаясь от ветра и холода, устроился вместе с Костей в стеклянной кабине крана. Из нее хорошо просматривалась вся огромная палуба, густо заполненная поникшими, порыжевшими стропами с крабами. На конвейере работали Андреевич и его несколько помощников. Слонялся, как неприкаянный, со шлангом в руках мойщик палубы, Игнатьевич. Он, как всегда, искал себе работу, заглядывал в каждую щель, выуживал оттуда мусор и складывал в аккуратные кучки, потом смывал их за борт мощной струей воды из шланга. Я видел, как он перешел на правый борт и там о чем-то заговорил с Настей, которая уже больше часа стояла неподвижная, застывшая в тревожном ожидании и смотрела в мглистую даль.

— Волнуется Настя, — сказал Костя. — Всегда она так, чуть задержится «семерка», станет на палубе, и тогда палками не отгонишь ее от борта!

— Она в Жене души не чает, — сказал я.

— А чего они сегодня задерживаются? — спросил Федя.

— Поле у них дальнее, а потом радиосвязь забарахлила. Завлов кричит в микрофон, а на «семерке» не слышат. Но сейчас, наверное, уже слышат. Илья Ефремович еще полтора часа назад дал команду техникам — немедленно наладить радиосвязь.

Мы разговаривали и не знали, что в это время «семерка» действительно вышла на связь и сообщила о перебоях в работе мотора и о том, что «Абаши» рядом нет. И тогда Илья Ефремович объявил тревогу. Мотобот начали искать все четыре наших вспомогательных траулера. Но им мешали плохая видимость и снежные заряды. Все начали ощущать могучее дыхание двух приближающихся циклонов. «Абаша» между тем ходила по кругу, все сужая и сужая район поисков. Локатор показывал, что в центре круга есть какая-то движущаяся светлая точка. Через некоторое время выяснилось, что это был колхозный сейнер, спешивший изо всех сил-в устье Хайрюзовки. Капитан «Абаши» доложил обо всем на базу и пошел южнее, ближе к японской зоне, а Илья Ефремович приказал снимать плавзавод с якорей.

— Боцмана на бак! — раздалась команда с мостика. — Вира яко-р-ря!!!

Это означало, что «Никитин» тоже отправляется в район поисков. И тут в нашу закрытую кабину ворвался крик Насти: «Женечка, родной!» Наконец и она поняла, что с «семеркой» произошла какая-то беда. Иначе почему «Никитин» снимается с якорей?

Игнатьевич нелепо взмахнул перед Настей руками, потом попытался увести ее, но не так просто было даже с места, сдвинуть грузную жену Карповича.

— Пошли к ней, — сказал Костя, отворяя дверцу кабины, и начал торопливо спускаться по лестнице на палубу.

Мы с Костей подбежали к правому борту, взяли Настю под руки. Она плакала и говорила одно и то же:

— Знаю, знаю… у меня с утра такая тревога в душе, такая тревога!

24

Я зашел в кабинет Бориса Петровича. Коляда сидел на диване какой-то сумрачный и подавленный. Увидев меня, он сказал:

— Дела!

— Что, совсем плохие? — спросил я.

— Если мы до наступления темноты не найдем «семерку», будет хуже некуда. На ней, брат, двенадцать человек. Из них семь отцов… Нет, не надо было сегодня выпускать мотоботы на промысел. Не надо!

— Кто же знал, что такое получится?

— Мы в общем-то знали.

— Откуда?

— От японцев. Они предупредили своих рыбаков, что в район острова Птичий приближается циклон. А мы… решили выполнять план. Сколько у нас осталось сырца?

— Больше двадцати тонн, — сказал я. Борис Петрович покачал головой:

— Это много. Пожалуй, не успеем, — Он посмотрел на часы, тяжело вздохнул: — Уже шестой час, скоро стемнеет, и…

Коляда говорил о крабах, а думал он, наверное, все время о «семерке», которая где-то, быть может совсем близко от нас, сражается с начавшимся штормом. Что с нею случилось? Заглох мотор? И тогда кидают волны «семерку», несет ее течениями в неведомую даль. Ребята надели спасательные жилеты и сгрудились около рубки, а старшина стоит на корме и пытается развернуть мотобот носом против волны, а потом стреляют в низкое небо из ракетницы. Василий Иванович с Батаевым чинят мотор, Серега кричит в микрофон одно и то же: «База, база, вы слышите нас? Прием! База…»

Или, быть может, у них кончилась солярка? Ведь случилось такое месяц назад с «четверкой», когда внезапно навалился туман. Как рассказали ребята с «четверки», они слышали гудки то слева, то справа, то совсем рядом, да что толку от них, когда мотобот течениями несло неизвестно куда. И вдруг из тумана вынырнул бок японской шхуны. «Четверка» ударилась носом в нее, и обрадованные ловцы заорали, начали махать руками. Знаками они объяснили японцам, что у них кончилось горючее. Японцы спустили им на веревке канистру солярки…

Можно, конечно, подумать, что «четверке» помог случай, но это было бы неверно. Не наткнись они на японскую шхуну, они наткнулись бы на колхозный сейнер, или на один из разведчиков-траулеров, или еще на кого-либо. Море около острова Птичий буквально забито судами всех размеров и типов. Их тут в период путины сотни. Я, как помню, глянул в первый раз на зеленоватый экран локатора и был поражен. Множество светлых точек передвигалось по экрану во всех направлениях и с разной скоростью. Штурман Базалевич мне объяснил, что это все суда. А ночью в хорошую погоду в этом районе порою светло так, что на палубе можно читать от множества огней. От них и в небе сполохи, словно вокруг сверкают молнии.

— Пошли на завод, — предложил Коляда, — посмотрим, как работается нашим девочкам. Они устали, бедные, надо их ободрить!

И мы спустились в недра громадного плавзавода. Здесь трудились главным образом женщины, сортировщицы и укладчицы на конвейерных линиях. Как ни старались конструкторы, а в цехах завода было тесно, особенно около конвейеров. Под ногами кое-где хлюпала вода, сочилась и капала она и сверху. Поэтому девушки были в резиновых сапогах. Они работали молча и сосредоточенно. Среди них я увидел Надю. По одному из множества транспортеров, ведущих из верхнего цеха разделки, к ней поступало еще теплое мясо. Она его тщательно промывала, резала на кусочки по стандарту, а так называемые розочки — мясо из сочленений и клешней — разминала, превращала в нечто похожее на мелкую лапшу. Надя была одной из сортировщиц. От сортировщиц полуфабрикат различного сорта поступал к наборщицам и от них уже отдельными порциями на специальных тарелочках шел по конвейеру к укладчицам, которые придавали ему окончательный вид, красиво располагая его в банках.

Укладчицы имеют самый высокий разряд, и, значит, у них самые высокие заработки, до 500 рублей в месяц. Казалось бы, какая сложность — красиво уложить крабовое мясо в баночки? Но эта сложность есть. Существует множество вариантов укладки, каждый из которых утвержден государственным стандартом. Их надо знать все наизусть и за доли секунды определять нужный в данной ситуации, мгновенно выполнить его. Лучшие укладчицы за одну минуту наполняют по всем правилам 5—6 баночек и в таком темпе работают порою с утра до вечера. С ними особенно ласково разговаривал Борис Петрович. На других процессах уставших женщин можно подменить, а укладчиц нельзя. Слишком тонкая, слишком квалифицированная у них работа. Ее, наверное, как работу художника, никогда не смогут механизировать.

— Девочки, — говорил Коляда укладчицам, — работы еще часа на два. Выдержите? Ну, постарайтесь, милые, а то наши мужики вон сколько крабца наловили — стропа до бухгалтерии, — и не кидать же его за борт?

Укладчицы молчали, и уже это радовало начальника цеха обработки. Уставшие, они бывают говорливы, как базарные торговки, не любят стесняться в выражениях. Но даже смертельно уставшие, они никогда не подводили Коляду. Чувство долга, профессиональная гордость у них развиты необыкновенно. Кроме того, укладчицы лучше других понимали ловцов, у которых никогда раз на раз не выходило. Сегодня они поймали очень много, и улов надо обработать во что бы то ни стало, потому что завтра и послезавтра они могут тянуть только «пустырь», то есть работать зазря.

— Петрович, — спросила Коляду одна из лучших укладчиц, Лидия Бедрова, — говорят, шторм намечается?

— Если бы шторм, Лидочка. Циклон синоптики обещают. У Хонсю он зародился и двигается в наши края. А может, и минует нас, проскочит мимо. Тогда нас покачает чуток, мы отдохнем и снова возьмемся за дело.

— Денек, Петрович, отдохнуть не мешает. Уже месяц досыта не спали. Так что пусть денек-другой поштормит. Мы возражать не будем!

— Кач будет, обязательно будет, — пообещал Борис Петрович и тяжело вздохнул. — Завтра отдохнете, а сегодня надо до победного!

— Нам это не впервой, до победного, — сказала Лидия Ивановна, и ее руки замелькали еще быстрее. Мне показалось, что сообщение Коляды ее обрадовало. Как же, завтра возможен отдых, а сегодня где-то бедствует «семерка» и плачет в своей каюте Настя. Как говорится, кому что… Вот я проходил мимо Нади, она с тревогой спросила:

— «Семерку» нашли?

— Откуда ты про них знаешь, Надя?

— Близнята прибегали и сказали, что тетя Аня нервничает.

— Ты путаешь, Надя. Это Настя нервничает. Сама понимаешь, там Женя…

— И Сергей там, — после этих слов девушка всхлипнула. — Скажите правду, что с ними?

— Я этого не знаю. А ты не волнуйся. Быть может. «семерку» уже подняли на балыки.

— На ходу?

— Извини, Надя, я забыл. Мы снялись с якорей и пошли к ним навстречу. Ведь у них самое дальнее поле…

— Там сильно штормит?

— Нет. Просто легкий ветерок. И ты не думай ничего плохого, Надюша.

— Да я не думаю, но знаете… у меня просьба: увидите Таню или Галю, скажите им, пусть подменят меня на полчасика. Я очень их прошу, пусть подменят.

— Ладно, передам твою просьбу.

Когда на столе у Лидии Ивановны выросла целая гора готовых к закатке полных банок, подошел майнальщик — мрачного вида рабочий по прозвищу Керя. Керя быстро сгрузил строп на конвейер, а подбежавшая учетчица записала выработку Бедровой, восхищенно сказала:

— Опять у вас больше всех, Лидия Ивановна!

Полные баночки поехали на конвейере к закаточным станкам, а затем они попадут в жаркие пасти автоклавов и успокоятся в ящиках ликвидного цеха. Они будут там лежать до тех пор, пока не подойдет перегрузчик, а дальше им предстоит долгий путь во все концы земного шара…

Иной человек может спросить: «А почему их не продают у нас в стране?»

Вспомним прошлое. Крабовые консервы штабелями лежали в наших магазинах, и цена их — запомним это — была невысокой, меньше рубля, но они практически не пользовались спросом долгие годы. Вот почему было решено продавать крабов за рубежом. Богатые гурманы платят за них очень хорошо, говорят, до десяти долларов за баночку. Когда об этом узнал Костя Жданов, он деловито спросил:

— А если доллары на рубли перевести?

Ему отвечали:

— Тогда, значит, девять рублей за баночку.

Практичный Костя почесал затылок и сказал:

— Все правильно. Пусть эту чуду морскую покупают буржуи.

А вот Генка закапризничал:

— Хочу деликатес, чем я хуже буржуя?

— Иди ешь, — сказал Костя. — Поднимись на палубу и ешь крабца сколько влезет.

— Я хочу покупать его в магазинах, — упрямился Генка.

— Девять рублей баночка.

— Дорого!

— А в Сингапуре покупают и не говорят, что дорого.

— Так у них куры деньги не клюют. От жира, гады, бесятся!

— А ты от чего бесишься?

— Так хочу, как они, деликатес пробовать. Чем я хуже буржуев?

— Эх ты, дура, — засмеялся Костя. — Ты не хуже, а лучше. Ты ведь рабочий человек. Вот на крабовую путину приехал, не испугался, и честно работаешь, рубаешь краба от пуза. Запомни — даром!

— Меня, Костя, уже тошнит от них. Они быстро приедаются. Вот картошечки бы молоденькой, отварной, да с нашими кубанскими помидорами!

Мы все только облизнулись, вспомнив молодую картошку и помидоры. Действительно, это вещь! На дворе уже конец июля, лето в разгаре, а что мы тут видели кроме надоевших крабов? Правильно сказано: «Что имеем, не храним, а потерявши — плачем». Вот у Виры-майны Феди был заветный пузырек. В нем — несколько десятков граммов укропного экстракта. И все норовили сесть обедать за один стол с Федором. Он — мужик совестливый, покряхтит-покряхтит, но каждому соседу по столу капнет в тарелку экстракта. И тогда от борща такой дух идет, что во всех концах столовой начинают кричать: «Ребята, имейте совесть, уберите свой огород!» Не выдержал однажды и Сабир Сабирович, старшина «азика», подошел к Феде и, воровато озираясь, предложил ему за пузырек четвертной. Федор категорически отказался и этим очень удивил Генку. «За четвертной можно хорошие шкеры купить, — говорил он мне. — В судовом магазине есть японские шкеры. Федя давно их мылится купить, да деньги жалеет. Ну почему он не продал свой укроп Сабировичу, почему?»

Вот чудак-человек этот Генка! Он никак не мог попить, что для Федора Сабирович — какой он ни есть пройдоха — прежде всего товарищ, которому негоже продавать копеечный укроп за такие деньги. Федя поступил по-своему. Он засопел, покраснел, словно краб, которого опустили в кипяток, и… отказал старшине. А на следующий день он обошел в столовой все столы и в тарелку каждого капнул экстракта. Пузырек, конечно, моментально опустел, и тогда Федя с чувством явного облегчения выкинул его в иллюминатор…

Из цеха расфасовки мы пошли с Борисом Петровичем в ликвидный. Здесь на баночки наклеивали яркие этикетки. На них был нарисован краб, под ним надпись на английском языке: «СНАТКА. СДЕЛАНО В СССР». Тысячи уже готовых, этикетированных баночек грудились большими штабелями по всему цеху. Между ними ходили две лаборантки, осматривали консервы и иногда брали из того или иного штабеля по одной баночке. Чуть позже их вскроют, сделают анализы, попробуют на вкус. Это будет так называемая контрольная проверка выработки сегодняшнего дня.

Коляда взял у мастера ликвидного цеха консервный нож и показал мне самую верхнюю баночку одного из штабелей.

— А ну, достань, Сергеич, вот ту, самую красивую. Продегустируем ее.

Я потянулся к баночке и уже взял ее рукой, как палуба под ногами вдруг резко дернулась, накренилась и весь штабель рухнул на меня. Вначале я ничего не понял, упал на колени и забарахтался среди банок. Потом на несколько секунд в цехе потух свет. Когда он загорелся, я уже стоял на ногах, балансировал руками, потому что палуба вздыбилась, стала крутой. Мимо ног к правому борту, под гору, скользили баночки консервов. И я понял: громадный плавзавод почему-то сильно накренился вправо.

— Спокойно, спокойно! — кричал неподалеку от меня Борис Петрович. — Сейчас судно выровняют!

Но прошла минута, другая, а судно не выравнивалось, и стало необычно тихо, потому что прекратился неумолчный гул закаточных станков. Это сразу понял Борис Петрович и, натыкаясь на кучи рассыпанных банок, пошел к ближайшему телефону, начал звонить:

— Алло, алло, мостик, выровняйте крен, станки остановились!

На мостике что-то сказали начальнику цеха обработки, он отодвинул трубку от уха и растерянно пробормотал:

— Так-так…

И тут зашипел динамик. Вахтенный штурман торопливо объявил:

— Внимание! Внимание! По верхней палубе и по правому борту ходить запрещается! Мастеру Жеребцову проверить свободные мотобалки, быть наготове!

Через минуту раздалась другая команда:

— Боцману на бак!

Коляда второпях даже не повесил телефонную трубку и побежал наверх, я кинулся за ним.

25

Мы с Колядой едва выбрались на верхнюю палубу. Все проходы были забиты людьми, которые тоже ничего не знали и недоумевали.

— Разрешите, разрешите, — повелительно говорил Борис Петрович и решительно раздвигал толпу руками. Все рабочие знали его в лицо и без лишних споров уступали ему дорогу. Мне было легче, я шел за ним. Перед выходом стояли два рослых матроса и никого не пускали наверх, даже Анну. Увидев Коляду, Анна бросилась к нему:

— Борис Петрович, скажите им, пусть пропустят…

Она чуть не плакала, голос ее дрожал. До этого я никогда не видел Анну столь растерянной и расстроенной. Она часто терла лицо ладонью левой руки, в глазах — боль или тоска, не поймешь. Коляда на мгновение задумался, потом решительно тряхнул головой, сказал:

— Ладно. Только будешь все время в моей каюте. Из нее не выходи.

Матросы немного поворчали, но пропустили нас, и наверху я увидел, что накрененная палуба и море по правому борту были ярко освещены мощными прожекторами. Необработанных стропов около конвейера не было. Они скатились к правому борту. Одна часть крабов упала в воду, другая раздробилась и рассыпалась, забила шпигаты, повисла на бортовом ограждении. Среди этого хаоса осторожно ходил Жеребцов со шлангом и мощной струей воды расчищал себе путь к свободным мотобалкам. Его подстраховывал Костя Жданов, стоявший около крана и потихоньку травивший тонкий линь, один конец которого был закреплен у него на поясе, а другой — на широком поясе молодого мастера.

Бушующее море в свете прожекторов казалось зловещим. Тускло блестели бока огромных волн, сверкала пена. Метрах в ста от нас качался какой-то маленький и жалкий траулер. Он делал разворот, чтобы подойти к плавбазе с кормы. «Никитин» весь содрогался от ударов волн, громко скрипели якорные цепи, и свистел, выл над палубой сильный ветер. И тут я понял, почему так сильно накренился наш плавзавод. Он стал поперек ветра и закрепился на якорях с таким расчетом, чтобы вдоль правого борта образовалась тихая зона. В ней было легче маневрировать юркому траулеру, чтобы подойти к нам вплотную и пришвартоваться. Но для чего это нужно?

Через несколько минут «Абаша» закончила разворот и потихоньку, на самом малом ходу, начала приближаться к правому борту «Никитина». За траулером, совсем близко от него, волочилось нечто черное. Когда это нечто попало под лучи прожекторов, я понял, что «Абаша» буксирует мотобот. «Семерка», — мелькнула у меня в голове догадка. И я не ошибся.

— Аннушка, — заорал я и обнял женщину, — «семерку» нашли, нашли!

Тут Анна не выдержала и заплакала.

— Отведи ее в мою каюту, — сказал мне Коляда и затем заговорил с Анной: — Ну, хватит, голубушка! Как видишь, ничего страшного не произошло, «семерку» нашли, сейчас поднимут на балыки, и ты увидишь его… Он, голубушка, везучий, недаром поймал когда-то королевского краба!

— Н-а-сте надо сообщить, — сквозь слезы прошептала Анна.

Коляда согласно закивал головой, затем сунул мне в руку ключи от своей каюты и, забыв, что ему под семьдесят, бодро побежал на мостик.

В каюте Бориса Петровича были не иллюминаторы, а обычные большие окна. Через них было хорошо видно, как все ближе и ближе подходит к «Никитину» отважная «Абаша». На палубе траулера стояло несколько матросов в черных плащах с капюшонами. Они знаками что-то показывали нам, но что именно, я не понял. Один из них крутил в руке конец линя, готовясь перекинуть его на борт плавзавода.

«Семерка» волочилась за траулером какими-то рывками. Она сидела в воде очень глубоко, и волны свободно перекатывались через ее палубу. «Наверное, трюмы залило», — подумал я, пытаясь разглядеть на мотоботе экипаж. К сожалению, «семерка» была в тени от борта «Никитина». Людей я никак не мог увидеть Потом на «Абаше» сообразили и осветили мотобот одним из своих прожекторов. На «семерке» был экипаж. Оранжевые фигурки густо облепили рубки и были совершенно неподвижны. Тут завыла лебедка, которую включил расторопный Жеребчик, и вниз, тяжело раскачиваясь, начали опускаться крепления на толстых тросах…

— Осторожнее, осторожнее, — говорил на мостике завлов Валерий Иванович. — Выбирайте момент, не спешите!

Но нелегко было экипажу «семерки» выбрать момент, схватить качающиеся крюки и зацепить ими мотобот. Мотобот то поднимался вверх на несколько метров, то проваливался вниз. Крюки со звоном бились о палубу и рубку «семерки», разбивали в щепы деревянные борта. От них едва спасались ловцы, гасили их колебательные движения бамбуковыми вешками. Сотни людей на плавзаводе с замиранием сердца следили за этим единоборством.

Но вот ловцы «семерки» улучили благоприятный момент, схватили крюки и, когда бот подняла волна, прочно закрепили их. Мастер на палубе «Никитина» не потерял и доли секунды. Он тут же включил моторы, лебедка натужно завыла, на несколько метров подняла мотобот и дальше не смогла. «Семерка» была слишком перегружена, в трюмах было полно воды.

— А почему их только одиннадцать? — вдруг услышал я голос Анны за своей спиной.

Волны яростно били в днище зависшего мотобота, все сильнее раскачивали его. «Если так будет продолжаться еще несколько минут, — мелькнула в моей голове мысль, — «семерку» в щепки разобьет о стальной корпус «Никитина». Ее надо немедленно опустить на воду».

Очевидно, об этом же подумали и на мостике, потому что оттуда раздалась торопливая команда:

— Майна, майна…

В этот момент одна из оранжевых фигур на боте замахала рукой, мол, не надо майнать нас на воду! Лицо махавшего рукой человека осветил прожектор, и я узнал, кто это, — Вася Батаев. Батаев не мешкал. Он скинул спасательный жилет и прямо в сапогах, в робе прыгнул в один из трюмов, нырнул. Через несколько секунд на поверхности показалась его мокрая, без шапки, голова, а затем и правая рука, в которой была пробка. Он показывал ее всем, как бы говоря: не волнуйтесь, вода сейчас выльется.

Из днища «семерки» мощно вырвалась струя воды, затем снова загудели моторы лебедки и мотобот медленно пошел вверх. Он с каждой секундой становился все легче и легче.

И в это время над бушующим морем, по всему плавзаводу разнесся спокойный, десятикратно усиленный микрофоном голос капитана-директора:

— Выношу благодарность за проявленную решительность матросу первого класса Василию Георгиевичу Батаеву!

— Но почему их только одиннадцать? — снова услышал я за своей спиной тоскливый голос Анны. — Где двенадцатый, кто он?

Сколько было разговоров потом! Из них я узнал, что троих из экипажа «семерки» пришлось положить в лазарет. Серегу, у которого было нервное потрясение, Олега Смирнова, совсем измученного качкой, и моториста Василия Ивановича, по поводу двустороннего воспаления легких. Остальные восемь человек чувствовали себя нормально, лишь очень промерзли, но они быстро отогрелись после парной и коньяка, который им пожертвовал из специальных запасов Илья Ефремович. Кое-кто не удовлетворился коньяком и добавил самодельного пива — кулаги, и спали теперь эти ребята богатырским сном в своих каютах. А шторм неистовствовал всю ночь. Был он необычайно сильным даже для этих гудящих от бесконечных циклонов широт.

Лазарет плавбазы был чистеньким, уютным, на шесть коек, расположенных в трех каютах. Одна считалась палатой особого назначения, и туда уложили Василия Ивановича. Он всю ночь бредил, что-то кричал, вскакивал с кровати. От него не отходила медсестра, ласково его уговаривала, но он, пожалуй, ничего не слышал и не понимал. Рядом в трехместной палате лежал с широко раскрытыми глазами Серега и жадно ловил каждое слово бредившего моториста. Здесь же был и Олег, покорный, без кровинки в лице, и матрос с «Тайменя» — худой парень, на вид интеллигент, с очень бледным лицом. У него заболело сердце, но вел он себя бойко, был говорлив и на качку не реагировал.

— Так, говорите, досталось вам? — спрашивал он поминутно у Сереги и Олега.

— Было, — отвечал Олег и гремел тазом над кроватью. Его часто тошнило, но желудок был пуст, поэтому он только плевал в таз и потом лизал лимон.

Позаботились и о Сереге. Женщины из их бригады распутки пожарили огромную чашку крабового мяса и принесли ему, но он не ел, тупо глядел на чашку и часто вздыхал. Зато жареные крабы пришлись по вкусу парню с больным сердцем. Его звали Андрей.

— Скажи мне, — спрашивал Андрей у Сереги, — почему от крабов у мужиков ноги мерзнут? А на женщин как он действует?

Сергей молчал, Андрей рассмеялся, по душе ему пришлось «тонкое» замечание о крабах и о его действии на сильный пол.

— Тебе, брат, сама Алка лимон приволокла. Небось из капитанских запасов взяла, наш-то ведь любит чаек, коньяк с лимоном. Принесла тебе, как герою, а ты Олегу отдал и крабца жареного не ешь, а выйдешь из лазарета, Алка — тут как тут, но у тебя сил не будет. Так что ешь крабца — чистый белок, и тогда на любовь потянет.

Серега молчал. Не треп Андрея его интересовал, а бред Василия Ивановича. Василий Иванович за переборкой в бреду кричал:

— Ребята, что стоите? Линь мне, линь! Я ведь душу за него, душу!

И перед глазами Сереги вновь возникли бушующие валы Охотского моря, среди которых одинокое, такое заметное оранжевое пятно, а рядом с ним второе — спасательный круг, тоже оранжевого цвета. Потом — плачущий Василий Иванович, срывающий с себя телогрейку, сапоги. И вот моторист обвязывается вокруг пояса линем, хватает второй спасательный круг и прыгает за борт. Второй конец линя в руках Батаева, который стоит широко расставив ноги, стравливает линь и кричит ловцам, столпившимся у рубки:

— К скобе, к скобе привяжите твайну!

А он, Серега, тогда стоял на корме, уцепившись за бесполезный румпель. Просто так держал, чтобы чувствовать себя нужным, полезным человеком на боте. В рубке переливал горючее из запасного бачка Костя и тоже торопился, ругался как никогда, крепко, сочно, а потом крикнул Сереге:

— Давай, давай, сейчас пойдет!

И действительно, мотор ожил, заработал без перебоев. Бот рванулся вперед. Серега навалился на румпель, но…

В иллюминатор над головой парня кто-то осторожно постучал. Серега неохотно открыл глаза…

— Опять Алка, — сказал Андрей, — к тебе, герой!

— Чего тебе? — спросил Серега у девушки, отвинчивая иллюминатор.

— Хочешь, я скажу тебе, что ты… — зашептала Алка, — что ты для меня…

Потом она протянула сверток. В нем были книги.

— Не надо, уходи! — почти закричал парень и с силой хлопнул иллюминатором, завинтил барашки. За стеклом осталось обиженное лицо Алки.

— Вот дурак, — сказал Андрей. — Ей же цены нет. Как о тебе беспокоится, даже завидно!

— Заткнись, — чуть не плача сказал Сергей.

И он опять стал восстанавливать в памяти то, как они с Карповичем стояли на корме и вдвоем держали румпель. Они старались держать «семерку» носом на ветер, так было безопаснее всего, была какая-то надежда продержаться некоторое время. А в глубине рубки был моторист и Батаев, которые непрерывно подавали сигналы «SOS». Серега вспомнил покрытое солью, словно инеем, лицо старшины, его крупные глаза, в которых была, как ему теперь кажется, нечеловеческая усталость, и его толстые губы. А потом бот все же развернуло бортом к волнам. «Быстрее!» — хрипло крикнул Карпович в рубку, а до этого он молчал, даже командовал знаками, и его хорошо понимали ловцы.

И вот волна ударила в корму, в перо руля и накрыла их с головой. Серега успел рвануть румпель на себя так, чтобы удар волны пришелся на перо косо. Он все время боялся, что перо может отломить. Он успел предупредить удар, но сам поскользнулся на палубе и, выпустив румпель, взмахнул руками, опрокидываясь на спину за борт. В последний момент правая рука старшины успела цепко схватить воротник Серегиной куртки. Старшина изо всех сил рванул на себя, на вытянутой руке поднял Серегу и мощным толчком откинул его к рубке, разжал пальцы и затем зашатался, выискивая точку опоры. Но все было напрасно, палуба скользила и делалась все круче и круче, словно гора, а он, старшина, пытался взобраться на нее. Он пытался взобраться на нее и тогда, когда упал и хрипел, извиваясь всем своим могучим, сильным телом. Оглушенный ударом о рубку, Серега заплакал и пополз к Карповичу, протягивая ему руку, но Карпович властно крикнул: «Назад!» — и в то же мгновение волна накрыла его и унесла с собою в море. А следующая волна отломила перо румпеля, и с этого момента «семерка» стала неуправляемой…

Серега упал в подушку лицом вниз и зарыдал, полный ненависти и презрения к себе. Теперь ему казалось, что полз он к старшине слишком медленно, что он тогда растерялся. Действуй он энергичнее, он успел бы протянуть старшине руку и удержать его на палубе мотобота. «Уж лучше, уж лучше бы с ним вместе», — шептал Серега, не понимая того, что Карпович и в минуту смертельной опасности оценил обстановку лучше, объективнее и потому крикнул ему: «Назад!»

«А может, еще найдут Женю? — лихорадочно думал парень, и надежда крепла в нем. — Может, найдут? Ведь его ищут все суда экспедиции, несмотря на шторм и ночь. Всюду гудят траулеры, плавбазы, шарят по волнам прожекторами. Как хорошо было бы, если бы нашли, как хорошо было бы…»

Серегу тронул за плечо Андрей, сказал:

— Чего ты уже в пятый раз в слезы? Ну, спаслись вы, радоваться надо, значит, еще поживешь, не пришел твой черед. Вот старшине твоему пришел черед — и все тут! Ищут его, а что искать? Тут не южные моря. Тут — не вытащили тебя из воды, считай, что уже на том свете, хоть и живой еще ты и болтаешься на волнах.

— Не тронь его, — слабым голосом попросил Олег.

Андрей покрутил головой и вновь навалился на жареных крабов, чтобы у него чаще «мерзли» ноги…

26

Гибель Евгения Карповича произвела на всех большое впечатление. Несколько дней на плавзаводе только и говорили об этом, большинство винило Сергея: мол, из-за его нерасторопности старшина упал в воду, жалели Настю.

А шторм, к счастью, оказался недолгим. Через сутки циклоны, Сибирский и Японский, объединили свои усилия и покинули Охотское море. По радио говорили, что они наделали немало бед в Магадане и на Чукотке. Тело Карповича нашли японцы, передали нам. Гроб поставили в красном уголке, там была гражданская панихида. Все простились со старшиной, и затем двенадцатый резервный бот увез его и Настю на камчатский берег… Старшиной «семерки» назначили Васю Батаева, пошел работать бойцом крабов Костя Жданов. Он быстро привыкал к морской жизни, чем дальше, тем меньше его укачивало. И работа на боте ему очень понравилась.

— Начинаем вирать сети — волнуешься, — говорил он, — что в них? Такой азарт в тебе разыгрывается, что… И работа веселая. Схватишь эту чуду морскую, а она лапами шевелит, клешнями грозит, но не тут-то было! Дашь ей крючком между глаз, и шабаш, выпутывай смело, в трюм бросай и берись за следующего краба. А кругом такой простор, как в поле, воздух чистый, за кормой вода журчит. Хорошо!

В общем, крабовая путина продолжалась, дни были похожи друг на друга: работа, работа и еще раз работа. Прямо скажу, начали скучать многие и об этом горячо говорили на открытом партийном собрании, упрекали управление крабофлота за то, что нерегулярно доставляют нам письма с материка, удивлялись, почему в районе нет специального судна, так сказать, плавучего Дома культуры. От имени комсомольцев выступила одна из близнят — Таня.

— Мы слышали, — говорила она, — что на «Тухачевском» ставили свои спектакли артисты Сахалинского драмтеатра. А почему их к нам не привезли?

— Они не захотели, — подал свой голос помполит Иван Иванович.

— А почему? — спросила Таня, и я подивился ее напористости. Помполит на этот раз промолчал, и девушка сама ответила на свой вопрос: — Артисты согласились приехать к нам, но поставили справедливое условие: после спектаклей отправите нас на другой плавзавод или на берег и не абы куда, а в населенный пункт. Но вы, Иван Иванович, отказались принять их условие.

— Я не распоряжаюсь траулерами!

— Возможно, и не распоряжаетесь. Вот почему нужен плавучий Дом культуры. Почему его до сих пор нет?

Тане активно хлопали, как хлопали раньше, год, два и три назад, тем, кто поднимал вопрос о плавучем Доме культуры. Я работал на путине несколько лет назад, но «Дальрыба» по сей день не имеет в своих районах промысла ни одного плавучего Дома культуры. Обидно! Каждую весну из Владивостока уходят сотни промысловых судов. На них работают, да еще как, без выходных, — заштормит, вот и выходной! — тысячи юношей и девушек, которые проводят свой досуг довольно примитивно. Артисты, музыканты, поэты у них бывают редко. Нелегко к ним добраться, нелегко от них выбраться…

Я по себе знаю, как губительно действует на нервы застывшая монотонность дней именно в море. Каждый замыкается в себе, становится хмурым, раздражительным. Ерунду начинаешь думать, почему нет писем из дому, может, родные тебя забыли или что-то у них случилось?

Недели через две после шторма, во время которого погиб Карпович, на работу не вышел Генка. Нет, он не проспал. По-моему, он проснулся среди ночи, потому что долго ворочался, вздыхал и зло бормотал: «В гробе и в белых тапочках». Но вот объявили подъем бойцам, затем распутчикам. Генка и не думал вставать. Я несколько раз окликнул его:

— Гена, вставай, Гена!

Он молчал. Потом постучала в каюту Анна, и Генка отозвался:

— Заходи, Королева. Ори, шуми, только я не встану. Мне теперь все до лампочки!

Анна зашла и даже не повысила голоса. Она тихо сказала:

— Эх, милый, мне хуже твоего! Гена, почему я такая несчастливая?

— И давно? — ехидно поинтересовался Генка и свесил голову, со своей верхней полки.

— Очень давно, — серьезно отвечала Анна. — С того дня, как я упустила свое счастье. Если хочешь, расскажу об этом.

— Расскажи.

— Случилось так, Гена, что десять лет назад я полюбила одного человека, вот здесь на «Никитине».

— А он тебя?

— Не знаю. Но, наверное, полюбил, потому что однажды сказал: «Переходи в мою каюту». Я мигом перешла, хотя подруги уговаривали не спешить. Но я — чемоданчик в руки и палубой выше. Он жил там в каюте с товарищем.

— Да-а, — протянул Генка на своей верхотуре, — все вы такие. Вас только пальцем помани…

Анна после такой реплики Генки вся напружинилась и с грустью сказала:

— Эх ты, дурак! — И вышла из нашей каюты. Я пожалел, что при этом разговоре не было Жданова. Костя решительнее меня. У него мгновенная реакция, подумал я, вспоминая наш самый первый день на «Никитине». Лишь через несколько минут я сказал:

— А ведь она права, брат.

Генка крепко выругался, но я не понял, кого он бранил. Затем он спустился с койки и начал торопливо одеваться.

Скоро вызвали на рабочее место и меня. Я поднялся на верхнюю палубу в район третьего трюма и подивился отличной погоде. Вовсю сияло солнце, небо было поразительно синим, по морю катились невысокие блескучие волны. Оказывается, короткое лето бывает и в этих суровых краях. Был конец июля, и зеленела вся Камчатка. Снегом были покрыты лишь самые высокие сопки.

Подносчики битков разделись до пояса. Они решили загорать. Их примеру последовал и кладовщик Князев и неторопливо бегал вокруг своего станочка, наматывал на него бечеву. За ним с лаем носилась собачонка — сластена и всеобщая любимица. Прислонившись к конвейеру, дремал разомлевший мойщик палубы Игнатьевич. Вира-майна Федя и правый крабовар Максимкин увлеченно играли в очко. Их руки так и мелькали, раздавались возгласы:

— Мне хватит, себе!

— Перебор. Пятьдесят семь — шестьдесят в твою пользу.

Я прошел мимо них дальше на корму. На вешалах, ожидая боты, скучали женщины. Невдалеке от них я увидел Алку. Рядом с ней стояла Надя в своей уникальной пупырчатой курточке и внимательно слушала бригадиршу. Та что-то усердно ей доказывала.

На корме был один Серега. Из лазарета его еще не выписали, но в последние дни разрешили гулять но палубе. К сожалению, тяжелыми были для него эти прогулки. Из памяти многих еще не выветрился страшный день шторма, гибель старшины «семерки». Многие, поддавшись слухам, демонстративно не разговаривали с парнем, и он болезненно переживал это, стал сторониться людей и увлекся рыбалкой. Тут, на корме, никто ему не мешал, и он проводил на рыбалке многие часы.

Я подошел к Сереге и увидел, что с десяток железных ванночек были завалены крупной, до килограмма каждая, рыбой. Рыба была серебристая, с большой головой, похожая на судака. Она клевала жадно, часто попадалась на все три крючка Серегиной снасти. И азарт охватил парня. Лицо его порозовело. Он, снимая рыбу с крючков, радостно бормотал: «Вот попалась, которая кусалась!» — выщипывал из крабьих лап кусочки мяса, цеплял их на крючки и опускал уду за борт. И только груз с крючками касался морского дна, как леску начинало дергать. Серега выбирал момент и подсекал рыбу на один крючок, затем на второй и третий. Остальное было несложным…

Увидев меня, Серега сказал:

— А-а-а, это ты, привет! Видел, сколько я наловил, больше центнера! Клюет, собака, как бешеная, и названия ей не знаю. Первый раз такую вижу.

— Какой-то морской судак, — сказал я.

— А может, это проститетя, в общем, пристипома? Ну, как бы ее ни звали, ее столько, что всем на уху хватит. Скажи кандеям, пусть заберут, Я улов в общий котел жертвую.

Я подумал, что Сергей правильно решил отдать улов в общий котел. Быть может, это хоть немного смягчит сердца суровых краболовов. В сущности, он неплохой парень и практически не виноват в гибели Евгения. В тот день его дважды спасли. Первый раз Сергея смыла волна, он упал на палубу бота и запутался в сетях, которые потянули парня за борт. Сергей с отчаянием рвал нити, пытался освободиться, встать, но у него ничего не получалось. Его неумолимо тащило в воду и, наверное, стащило бы, но Олег успел схватить его за правую ногу, а там пришел на помощь Батаев. Вася успел перерезать предательские сети.

А второй раз Сергея спас Евгений. Себя не пожалел, но спас, и если во всем разобраться, старшина не мог поступить иначе. «Сам погибай, а товарища выручай» — это правило было сущностью Карповича, как, впрочем, и каждого жителя Дальнего Востока. Вспомним, например, подвиг Зиганшина, Поплавского… Я много раз бывая в Сибири и на Дальнем Востоке и видел, как приезжающие сюда рабочие быстро становятся особенными. Необъяснимым образом действует эта гигантская часть России на людей. Мы ее переделываем на свой лад, а она в свою очередь воспитывает нас, закаляет. На сибиряков и дальневосточников всегда можно положиться в трудную минуту.

— Иди к кандеям, — вновь попросил меня Серега, — пусть заберут рыбу!

Я подцепил за жабры одну рыбину и не спеша пошел мимо запасного винта, обогнул его и очутился около надстройки, где располагались каюты непосредственно экипажа «Никитина», красный уголок. За надстройкой высилась гигантская труба. Из нее вился голубовато-сизый дым. Работало, хотя и не на полную мощность, стальное сердце плавзавода. И тут я услышал сдавленный крик. Было похоже, что кто-то звал на помощь. Я обернулся, нет никого вокруг, прислушался. Тихо, лишь где-то далеко глухо плещется волна. Я решил, что мне почудился крик о помощи, и пошел дальше. Я был уже в районе левой крабоварки, около которой суетился, подготавливая ее к работе, сотоварищ Максимкина — тощий высокий парень по фамилии Катигроб. Он у меня спросил:

— Это ты давеча за трубой кричал?

— Нет.

— Тогда, значит, чайки. Умеют они так жалобно выть, что за душу хватает!

Только проговорил это Катигроб, как раздался голос с мостика:

— Че-ело-век за бортом! Команда двенадцатого, по местам, живо!

Мы с Катигробом бросились туда, откуда нам послышался крик о помощи. Мы выбежали на корму. Она была совершенно пустой. Там, где стоял Серега, прыгало несколько рыбин и валялась его шапка. Я подбежал к борту и глянул вниз. Голова Сергея то появлялась, то исчезала в волнах, и, странное, дело, она почему-то удалялась. Возникало впечатление, что парень изо всех сил старается отплыть дальше от плавзавода.

— Назад плыви, — закричал ему Катигроб. — Ты что, с ума сошел?!

Но Серега упрямо делал свое дело. Он отплывал от «Никитина» все дальше и дальше, не обращая внимания на спасательные круги, которые ему в изобилии бросали с плавзавода. Среди них я увидел нечто блескучее, похожее на шар с крыльями. Крылья часто-часто махали, били воду, разбрызгивая ее вокруг себя. Блескучий шар явно гнался за парнем и заливисто свистел, словно довоенный милиционер. Я все понял, когда по скиперу раздалось новое сообщение:

— Еще один человек за бортом! Майна резервный… Жеребцов, шевелитесь, черт вас побери!

Оглушительно затрещал мотор на резервном боте, потом завыли моторы лебедки, и через несколько секунд двенадцатый тяжко плюхнулся на воду.

А Надя между тем догоняла Сергея, схватила его, и уже вдвоем — правда, гораздо медленнее — они почему-то продолжали удаляться от плавзавода. Вот это было совершенно непонятно всем, кто наблюдал за ними.

27

Ровно через неделю после того, как Надя спасла Сергея, упавшего за борт, меня на мостик вызвал капитан-директор. Я поднялся. На мостике уже была молоденькая экономичка, завлов Валерий Иванович, начальник цеха обработки Борис Петрович и помполит Иван Иванович. Настроение у Ильи Ефремовича было веселое.

— Я вас собрал, чтобы сообщить приятнейшее известие, — шутливо начал он. — Мы заканчиваем крабовую путину. Сколько ящиков мы сделали на сегодня? — спросил он у экономички.

Она сказала.

— В общем, — подытожил капитан, — мы закрываем план. Недостает до плана девяносто три ящика. Сергеич, сколько вы приняли сегодня?

— Пятнадцать тонн.

— Вот и хватит нам! Кроме того, до вечера еще натаскают мотоботики, — сказал Коляда и довольно потер руки. — На сайру можно сниматься хоть завтра.

— Даешь Шикотан! — ребячливо воскликнул Валерий Иванович, а капитан нахмурился.

— Предлагаю задержаться еще на двое-трое суток, — сказал помполит, — чего спешить? Другие флотилии раньше, чем через неделю, к Шикотану не пойдут. У них с планом хуже нашего. То, что поймаем без суеты и спешки, пойдет сверх плана.

— Верно, — обрадовался Валерий Иванович, — гуртом надо помочь, гуртом! Они — чапы-чапы — и план вытянут.

— Тогда все, товарищи, — заключил Илья Ефремович, — можете расходиться. Среда — последний день путины. А ты, Иван Иванович, продумал, как мы его отметим?

— Как обычно.

— А я хотел бы необычно.

— Тогда давайте соберем партбюро и вместе подумаем.

Зазвонил телефон. Трубку снял вахтенный штурман Базалевич.

— Мостик слушает, — с удовольствием пробасил в телефонную трубку Гарри из Одессы. — Так, так… Илья Ефремович, тут к вам рабочие хотят зайти. Можно им?

Илья Ефремович молча кивнул головой.

Через несколько минут дверь отворилась, и я увидел на пороге взъерошенного Сергея. Его лицо горело, словно он только что вышел из парной. Но не это поразило меня, а что он был в новеньком, как говорится, с иголочки, черном костюме, при галстуке, а за его спиной стояла не менее нарядная и чрезвычайно бледная Надя.

— Заходите, — прогудел Базалевич.

Они зашли, а за ними — Анна Зима, одетая не менее нарядно, чем Сергей или Надя. Такой я ее никогда не видел — редкой красоты элегантная женщина, чуть прищурившись, строго смотрела на всех, кто был в это время на мостике.

— Слушаю, — с улыбкой сказал капитан, явно любуясь вошедшими.

— Желаем, — потупясь, сообщила Надя.

— Вступить по-семейному, — чуть ли не шепотом сказал совсем багровый Сергей.

Наступило молчание, которое прервала Анна. Она вышла вперед и ласково положила широкую, лопатистую ладонь на плечо Базалевича.

— Алексей Иваныч, я у них заместо отца и матери, — ее голос дрогнул. — Очень прошу… обвенчай их по морскому обычаю. Как тогда Настю и Женю… только так, чтобы их ничто не разлучило. Ни земля, ни воздух, ни вода…

У меня, признаюсь, от просьбы Анны, от голоса, каким она ее произнесла, перехватило горло. Да, наверное, не только у меня — у всех, кто был в тот момент на мостике.

Илья Ефремович поднялся со стула и приказал вахтенному:

— Действуй, Алексей Иванович, как положено. А мы все будем при этом свидетелями. Не возражаете, молодые люди?

Базалевич подчинился, и через десять минут все было кончено. Невыносимое нервное напряжение, которое охватило нас сразу же после слов Анны, исчезло, мы заговорили, начали смеяться, шутить и поздравлять молодых людей.

Валерий Иванович с согласия капитана стал звонить начпроду:

— Алло, алло, ты что, умер? Тащи немедленно на мостик шампанское. Сколько? Сколько донесешь!

— Ну и девчонка, — восхищался, хлопая себя по тощим бедрам, Борис Петрович. — Мужа себе со дна морского вытащила. Молодец! Только скажи, чего он убегал от тебя?

— Так рыба тащила его, Борис Петрович, — продолжала смущаться Надя.

— Вы оба комсомольцы? — допытывался у молодоженов помполит и что-то записывал в свой блокнот.

Молоденькая, незамужняя экономичка была менее всех информирована о причинах падения Сереги за борт. До нее дошли лишь обрывочные слухи о том, что Сергей якобы не выдержал угрызений совести и потому решил покончить с собой. А до этого она слышала, что из-за него погиб Карпович, что он виноват в гибели старшины.

— Вам было очень больно, Сережа, и вы решили… Невыносимая была боль, да?

— Ничего, можно терпеть, Эра Митрофановна, — простодушно отвечал Сергей. — Но она ведь тянула меня за борт изо всех сил, как хорошая лошадь!

— О, какой вы совестливый юноша. И от парохода она вас тянула?

— Тянула, проклятая, а ножа у меня с собою не было.

— Какой ужас, какие муки совести! А Надя, значит, вас догнала, отогрела душу, да?

— Когда мне было ее греть? — улыбнулась Надя и пояснила: — Я зубами леску перегрызла, понятно? Грызу и думаю, если ничего у меня не получится, она нас утопит. Видно, большущая рыбина попалась на крючок.

В голове Эры Митрофановны наступило какое-то просветление:

— Вас рыба за борт стащила?

— Ну, а кто же еще? Я ведь леску к руке привязал…

— Вы комсомольцы? — продолжал допытываться Иван Иванович. — Это я к чему, молодые люди. В среду заканчивается крабовая путина, и мы во время перехода до Шикотана справим комсомольскую свадьбу. Нет возражений?

В этом разноголосом сумбуре не участвовала только Анна. Она стояла в самом дальнем углу и смотрела на Охотское море, которое искрилось и нежилось под летними лучами камчатского солнца. О чем думала Анна? Этого я не знал. Но когда я подошел к ней, то увидел, что она тихонько плачет и что-то шепчет, кусая до крови свою руку.

И я тогда подумал, как верно говорят в народе: «Не родись красивым, а родись счастливым!»

 

Последние дни путины

Несколько раз прогудел наш «Никитин», мощно, красиво. А потом включились динамики в каютах, на палубах, в красном уголке, во всех цехах, в мастерских, в магазине, в парикмахерской, где трудится с раннего утра над женскими прическами кучерявый Арам. И голос, словно с неба, звонкий голос завлова Валерия Ивановича четко произнес в микрофон:

— К борту подходит последний, седьмой мотобот с крабом!

Ликовал мальчишеский голос Валерия, прорывалось в нем хриплое рычание, чудилась в нем будущая значительность, что-то мужское. Я в это время взял бинокль у Самсоныча и через него разглядывал море. Оно было пустынным, будто вымерло, по крайней мере вокруг нас, в нашем квадрате. Даже недругов Сабировича — инспекторов надзора, не было видать. Наверное, у них был выходной…

Все окна на верхних палубах были открыты настежь. Развинтили иллюминаторы жители низких палуб и сумели просунуть в них головы. Мы ждали последний мотобот.

Я глянул через плечо на огромную палубу и увидел, что на стреле висит чучело козла. Над ним вчера долго трудились наши женщины. Они собрали рваные сети, грузила, наплава и сделали чучело, одели его в старую робу. Димка сидел в кабине крана, был важным, небрежно трогал рукоятки управления и перекидывал «беломорину» с одного края рта на другой.

Многолюдно было и на верхней палубе. Девчонки оделись понаряднее, но не так, как на земле. Все — в белых халатах, все — с белоснежными тюрбанами на головах.

Подошла к борту «семерка», и на нее обрушились потоки воды. Лили все, кому не лень. Из кружек, чашек, стаканов, чайников, ведер, и, наконец, Игнатьевич из шланга добавил мощную струю. Ловцов последнего мотобота обливали по старой морской традиции пресной водой. А потом раздался дружный крик:

— Козлы! Козлы!

«Семерка» развернулась и, тарахтя мотором, пошла в сторону, обогнула плавзавод. Все замерли. Это был непорядок. «Семерка» должна была закрепиться под крики «Козлы!» и подняться на банки. Но она этого не сделала.

Мотобот снова вывернул из-за кормы, будто так надо. Рулил Вася Батаев. Крепко стоял Вася и крепко держал он рукою тяжелый румпель. И его другая, левая, рука медленно сбавляла обороты мотора. Новый старшина «семерки» сделал так, чтобы бот точно остановился под свободными балками, а потом он закричал:

— Несите формалин, мы короля везем!

А еще через несколько минут я увидел ползущего по палубе живого королевского краба. Шипастый, алый, с громадной правой клешней, он медленно и величаво полз по железу «Никитина», а мы затаив дыхание глядели на этого вестника удачи и счастья.

Пришла с несколькими бутылками формалина и со шприцем в руках наша химичка.

— Ребята, — сказала она, обращаясь к экипажу «семерки», — даю за него ящик коньяка!

Ловцы молчали, тогда химичка пожала плечами, мол, как хотите, и умело вонзила иголку между глаз краба. Он замер. Затем она так же умело уколола его около ходильных ног, в абдомину… В красавца влилось около двух литров формалина. На какое-то мгновение он стал нестерпимо алым, а потом стал тухнуть. Иголки на шипах медленно чернели, правая мощная клешня застыла полураскрытой, натопорщились усы, печально повисли, выпучившись, глаза-бусинки.

— Мы его в последний момент поймали, — торопливо объяснял Олег Дмитриев, махая руками. — Вася сказал: «Стоп!» Лебедку остановили, и я его выпутал из сети, сунул в клешню бамбуковую палочку. Он, бродяга, не сжимает! Мне говорят, надо у него пощекотать под абдоминой. Я крючком пощекотал, и он рассердился, быстро поджал хвост и перекусил, бродяга, бамбучину, как спичку!

С мостика разнеслась команда:

— Боцмана на бак!

Через несколько минут загремела якорь-цепь в клюзах, а потом мы услышали спокойный голос Ильи Ефремовича.

— На плавзавод, — торжественно произнес капитан, — доставлен последний строп краба. Крабовую путину мы закончили. Поздравляю вас, товарищи! Через неделю мы будем около острова Шикотан и начнем заготавливать сайру — жемчужину морей!

А на железной палубе лежал застывший, словно отлитый из бронзы, безжизненный королевский краб. Химичка жадно смотрела на него и продолжала уговаривать ловцов:

— Ну, сколько вы за него хотите?

Я даже не заметил, как к ней подошла Анна и громко спросила:

— Зачем он тебе?

От неожиданности химичка вздрогнула и смутилась.

— Как сувенир… ты ведь хранишь подарок Карповича.

— Да, храню. А этот будут хранить они, — Анна показала рукой на молодоженов.

Батаев моментально понял Анну, подмигнул ловцам «семерки» и сказал Сергею и Наде:

— От имени и по поручению… владейте, люди! Удачи и счастья…

Он хотел сказать им что-то еще теплое, задушевное, но не успел. Его голос заглушил мощный и протяжный гудок «Никитина». Наш плавучий завод прощался с островом Птичий и с Камчаткой до следующей путины.

Басовитое «у-у-у!» долго неслось над просторами Охотского моря. Нам ответили суда, для которых крабовая путина еще не кончилась. Все сильнее пенилась вода за кармой, наш плавзавод набирал скорость. И до тех пор, пока был виден берег, нас провожали быстрые чайки. Потом они отстали от «Никитина». Впереди по курсу был теплый и зеленый остров Шикотан, где так хорошо ловится на свет в безлунные ночи серебристая красавица сайра.

 

Оранжевый день

 

Вначале этот день родился у берегов Аляски. Затем неяркое северное солнце встало над Камчаткой и осветило темно-зеленое Охотское море. Чуть позже наступило утро во Владивостоке, над бухтой Диомид и над заливом Америка. И лишь много часов спустя этот день начался в Белоруссии.

 

Утро. Берингово море

Разведывательный траулер «Аппаратчик» пришел на место поздней ночью и стал на якорь неподалеку от гигантского плавзавода, который гремел и светился сотнями огней. На нем еще не закончили работу. На огромной палубе, освещенной прожекторами, были хорошо видны пять или шесть стропов с крабами и около них — парни в оранжевых робах из бригады подноски.

На борту «Аппаратчика» было высокое начальство — измученный долгим переходом и простуженный начальник крабофлота. А двое суток назад у него к тому же заболел зуб, и он проклинал все на свете. Он стоял на палубе траулера и, крепко схватившись руками за леер правого борта, не чаял, когда попадет на плавзавод, где есть лазарет и такой добрый человек — зубной врач.

Море было тихим и непонятным во тьме, за низким бортом траулера журчала вода — это начинался прилив, и он медленно разворачивал суденышко против течения, кормой к невидимым берегам Аляски. Над головой иногда раздавался гром реактивных двигателей американских военных самолетов.

— Летают больше, чем в прежние годы, — сказал за спиной начальника крабофлота капитан «Аппаратчика», молодой и щеголеватый «морской волк».

— А как же, — отозвался простуженным голосом начальник крабофлота, и тут острая боль пронзила его зуб. Он невольно схватился за левую щеку, еле подавил стон и лишь после этого буднично продолжал:

— Большую нефть они на Аляске нашли. Берегут добро, грызутся там из-за него. Торги участками начали…

— Ага, — сказал капитан. — Лихорадка у них. Была золотая, теперь нефтяная, но черт с ними! Я тут, Евгений Михайлович, связался с капитан-директором. Сейчас поднимут команду резервного и спустят бот, вас заберут. Вы уж немного потерпите!

То, что сейчас на плавзаводе поднимут матросов двенадцатого резервного мотобота, спустят его на воду и он, тарахтя маломощным двигателем, подойдет к борту траулера лишь с единственной целью — забрать начальника крабофлота, — на секунду обрадовало Евгения Михайловича, наполнило его чувством благодарности ко всем, кто о нем позаботился и будет заботиться и избавит его от надоевшей боли. Но эта радость вспыхнула и тут же погасла. Евгений Михайлович подумал о матросах с резервного, которые, конечно, все сделают, но по дороге к траулеру будут осуждать его: не мог, мол, потерпеть до утра, не дал отдохнуть лишний час, самый сладкий час сна перед рассветом, перед началом нового трудного и длинного на путине рабочего дня. Подумал Евгений Михайлович и о зубном враче, которого тоже разбудят там, на плавзаводе, потому что, сказав «а», пало говорить «б».

— Нет, — твердо сказал начальник крабофлота, — я подожду. Не так уж я болен, капитан!

Капитан «Аппаратчика» недоуменно развел руками. Он плохо знал характер Евгения Михайловича, но за две недели перехода от Владивостока до берегов Аляски одно он усвоил крепко — на вид мягкий, простоватый Евгений Михайлович не любит повторять одно и то же. И был он определенным в приказах, в суждениях, оттого он иногда казался молодому капитану «Аппаратчика» несложным и привыкшим к большой власти человеком. А в самом деле это было далеко не так.

— Слушаюсь, — со вздохом ответил капитан разведчика и рысцой помчался к радисту, вспоминая свой недавний разговор по рации с плавзаводом. На плавзаводе, пожалуй, лучше знали Евгения Михайловича, потому что дважды переспросили, когда он, капитан, от имени начальника крабофлота попросил без промедления спустить на воду мотобот и шлепать на нем к траулеру. Пришлось пояснить вахтенному: «Шеф заболел, ему врач нужен».

А Евгений Михайлович между тем велел себе набраться терпения, проглотил еще одну таблетку анальгина и, глядя на плавзавод, на котором постепенно гасли огни, стал размышлять о предстоящих делах. Между тем потухли на палубе прожекторы, значит, все — палубные работы закончились, остатки крабов поглотил завод. Срывщики панциря уже собираются спать. А чуть позже рассеются клубы пара по правому и левому бортам плавзавода, где расположены гигантские барабаны с кипящей морской водой, и крабовары пойдут в свои каюты. Евгений Михайлович мысленно представил себе тесный цех, где разбивают молотками твердые клешни; конвейеры, по которым, качаясь, движутся мириады красноватых трубочек — то, что было недавно лапами крабов; и девушек — сортировщиц и укладчиц; и, наконец, стройные ряды блестящих баночек. Их сотнями глотают черные пасти монотонно гудящих автоклавов. Оттуда уже выйдут готовые крабовые консервы, вкусные, душистые кусочки бело-розового мяса, плавающие в собственном сладко-соленом соку.

Понемногу стало сереть, приближался долгожданный рассвет. Маслянистая, темная вода за бортом траулера стала приобретать свои очертания — горбящаяся от легкой зыби, желеобразная, словно живая масса, от горизонта до горизонта — бескрайняя, грозная даже в своем покое. По ней между плавзаводом и траулером пролегла темная извилистая дорога. Она шевелилась, как гигантская змея. Евгений Михайлович пригляделся и понял, что это несет течением с моря на берег сотни и сотни наплавов, которые оторвались от сетей. Потом он услышал голос. Кричали с кормы, и голос был знакомым. Матрос второго класса, или иначе — дневальный, он же повар и уборщик траулера, молодой смешливый парень, цыган по национальности, спрашивал у штурмана на мостике, сколько метров под килем. Штурман отвечал, что семьдесят, а матрос со словами: «Ловись рыбка большая и маленькая» — стал разматывать толстую, миллиметровую леску. Штурман с мостика спросил:

— Так у тебя нет крабца, на что ловить будешь?

— На мороженую говядину, Ваня, — объяснил цыган, заядлый рыболов. — Палтуса поймать хотца.

Евгений Михайлович улыбнулся. Забавный этот цыган, энтузиаст, одним словом! По пути сюда, в Берингово море, а точнее — в южную его часть, разведывательный траулер раз пять или шесть швартовался к рыбацким плавбазам и передавал пухлые мешки с почтой. И на каждой стоянке цыган настойчиво рыбачил, снабжал товарищей свежей рыбой. «Я ведь и в море подался работать, чтобы всласть ловить на уду, — объяснил он как-то Евгению Михайловичу, тараща на него свои изумительно черные глаза. — Мне меду не надо, а дай порыбачить. Занятное дело!»

«Вот еще одна причина того, почему люди идут работать в море, — подумал тогда Евгений Михайлович. — Ничтожная как будто, смешная, но все-таки причина».

В крабофлоте, как, впрочем, и во многих других организациях Дальнего Востока, Камчатки и Магадана, самой острой проблемой всегда была и пока остается проблема кадров. И Евгений Михайлович не один раз задумывался над ней. Цепкий аналитический ум давно подсказал ему, что ориентир нужно держать на молодежь, которая быстрее приспосабливается и идет в море, как правило, по причинам, на первый взгляд мелким и даже вздорным. Пусть так. Главное, по линии оргнабора приезжают молодые, здоровые люди и работают на совесть. Их не пугают трудности, скорее привлекают. Есть возможность испытать себя, свои силы. Видят парни прелесть и в рыбацком счастье, которое так переменчиво. Азарт их манит. На путине можно заработать много, а можно и почти ничего. Это как повезет.

«Да, — мысленно сказал себе Евгений Михайлович, — это как повезет. Вот флотилиям здесь, в Беринговом, везет. Они возьмут план и перевыполнят его, а вот в Охотском море…»

Он чуть прикрыл глаза и представил себе ту часть земного шара, где раскинулись его владения: Японское, Охотское, Берингово моря, и ту акваторию Тихого океана, которая с запада ограничена Камчаткой, Курилами, а с востока — северным американским материком.

Миллионы квадратных километров водных просторов! Их бороздили и бороздят в поисках добычи суда крабофлота. Но главные районы лова — это, конечно, Охотское и Берингово моря.

Там, в отведенных зонах, согласно международному договору, находятся советские и японские краболовные флотилии. В Берингово море в этом году крабофлот тоже направил свои флотилии, хотя морские добытчики не без оснований считают, что там крабов становится все меньше и меньше. Собираются махнуть на него рукой — неперспективный район, нечего, мол, там делать!

Неперспективный… может быть, а здесь план выполнят! В Охотском же море план ограничен квотой. Квота для каждой флотилии, будь то наша или японская, установлена в разумных пределах, чтобы общий вылов не превышал определенных размеров и не подрывались запасы крабов. Квота в принципе невелика. Советские плавзаводы по добыче и переработке крабов, построенные в Ленинграде на Адмиралтейском судостроительном, способны на большее. Способны, однако в этом году не все из них возьмут даже ограниченный квотой план.

«В чем же тут дело? — думал Евгений Михайлович, который стал мерзнуть, но с палубы не уходил. — В чем дело? Капитан-директора в один голос ссылаются на слишком неспокойное в нынешнем году Охотское. Шторм за штормом… Замучились там, это верно. Верно и то, что флотилии, ушедшие на путину в море, укомплектованы лучшими кадрами. Кадры… опять кадры. Это от нас зависит, а вот погода…»

Он думал, думал, а боль между тем проходила и наконец совсем исчезла. Анальгин помог, но он не знал, надолго ли. «До рассвета продержусь», — мысленно сказал Евгений Михайлович и пошел на корму траулера, где неутомимый рыбак-цыган стоял в ожидании клева, намотав лесу на указательный палец.

— Берет? — спросил начальник крабофлота.

— И-их! — как-то дико и сердито взвизгнул рыболов. — Крабы говядинку объедают, а рыбе не дают подойти.

— Ну, тогда ты поймай краба и лови на него. Это ведь самая лучшая насадка!

Цыган засопел, потом с неподдельной горечью сообщил, что крабы — не такая уж глупая тварь, крючок с говядиной берег одной клешней, а другой кусочки отщипывает и так кормится. Леса дрожит на пальце, а подсекать и тащить разбойника бесполезно, поднимешь его чуть от дна, он клешню разжимает. Вот если бы он крючок с мясом в рот взял, тогда есть надежда, можно его подцепить…

— Ты крючок маленький привяжи, — посоветовал Евгений Михайлович. — Маленький он в рот возьмет и не заметит.

— Нет маленьких, — печально отвечал цыган. — Я сюда на Дальний Восток ехал и накупил только большого размера. Мне говорили, тут рыба сильно крупная, крючки как на осетра нужны и леска, значит, только миллиметровой толщины, другие слабые, рвутся. А говорил мне человек верный, один краболов с «Никитина». Отдыхал он в Феодосии, а я там комендантом лодочной базы работал. Пришел он с сыном — мальчонке лет пять или шесть. «Давай, — говорит, — шлюпку получше, на день беру, если это можно». — «Отчего, — говорю, — нельзя, бери, деньги плати, документ оставь, и если у тебя самодура нет, — это удочка такая, — поспешил объяснить цыган, — свой дам, конечно, за особую плату». А кефаль шла хорошо! Многие отдыхающие ловили ее по ведру за день, солили и вялили тут же. Я подумал, что он из них, заядлый рыболов и черноморские трофеи хочет домой привезти. Но ошибся, дальневосточником он оказался и наша кефалька его мало интересовала. Захотелось ему мускулы размять, гребля его интересовала, и больше ничего. Ушел он утром на шлюпке вместе с сыном, а после обеда ветерок поднялся, все сильнее, сильнее, и зашумело Черное! Я заволновался, сел на моторку с помощником и на поиски отправился, в бинокль устал глядеть. Часа два прошло, и штормить стало. Не очень, правда, но много ли надо прогулочной шлюпке? Да и ветер береговой.

История, которую затеял рассказывать словоохотливый цыган, заинтересовала Евгения Михайловича и сама по себе, и еще потому, что речь шла о каком-то моряке с «Никитина». «Никитин» — один из многих плавучих крабовых заводов, над которыми он, Евгений Михайлович, стоял, командовал ими.

— А как фамилия того моряка? — спросил начальник крабофлота.

— Не помню, а жаль, что не помню. Однако запало в памяти — мальчик его называл почему-то папой Женей. Папа Женя — и все!

— Какой он из себя, этот папа Женя?

— Здоровый мужик, сильный, и лицо у него особенное, кирпичного цвета, до того обветренное, просоленное.

Эти малозначительные приметы ничего не дали Евгению Михайловичу, хотя он знал многих краболовов лично, в лицо. У него была отличная память, и он хотел бы вспомнить, с кем же познакомился цыган там, на Крымском побережье. Этот интерес усилился у Евгения Михайловича после того, как цыган, продолжая быть словоохотливым, сообщил, что именно моряк с «Никитина» сманил его на Дальний Восток.

— Мне Тихий океан начал сниться, — рассказывал цыган, — а названия островов зазвучали, как музыка: Итуруп, Шикотан, Курилы, Алеуты, Командоры… Купил себе большущую карту и повесил на стене в комнате. Иной раз часами глядел, думал, неужели и я могу побывать в заливе Америка и увидеть пролив Лаперуза, вулканы Камчатки? И манила, конечно, рыбалка. Ловить громадных палтусов, бычков — это вам не жалкая кефаль, настоящая добыча настоящего мужчины!

— Молодец! — сказал с улыбкой начальник крабофлота.

— Кто? — не понял цыган.

— Ну, этот папа Женя с «Никитина», да и ты тоже. Не жалеешь, значит, что завербовался сюда?

— Нет. И хочу встретить того моряка, руку ему пожать.

— «Никитин» ведет промысел крабов далеко отсюда, в Охотском море, у маленького острова. «Аппаратчик» туда в июле пойдет, — сказал Евгений Михайлович и в душе пожелал, чтобы встретились они — романтик-цыган и краболов по имени Женя. — Вы обязательно должны найти друг друга. Он, судя по всему, старый наш гвардеец, из тех, на ком держится крабофлот.

— Жаль, что не запомнил фамилию, — вновь посетовал цыган. — Без этого трудно его разыскать, но узнать — узнаю среди тысяч других. Он весь особенный, запоминающийся! Глаза закрою и вижу его как наяву — штормит, а он идет на веслах против ветра; лучше и сильнее гребцов я не видел в жизни. И сын у него бесстрашный, на корме стоял, по-моряцки ноги широко расставил и команды отдавал. Ну, маленький капитан, и только… Я им предлагал на буксир взять шлюпку, но они отказались!

— Значит, на веслах против ветра до берега дошли?

— Дошли как миленькие, но мы их подстраховывали на моторке. Я тогда подумал: «Вот какие люди живут на Востоке» — и решил сюда приехать. И опять-таки рыбалка тут преотменная! Другой раз такое чудище на крючок прицепится, что на помощь надо звать — одному не управиться!

— Бывает, — согласился начальник крабофлота и глянул на небо. На нем уже не было видно звезд. Наступало утро, а на западе, за тысячи километров отсюда лишь начинался вечер. На западе сотни миллионов людей готовились ко сну, тут же, в Бристоле, те, кого называют тружениками, пахарями моря, просыпались и готовились к новому рабочему дню. Вот зашумели на плавзаводе мощные электродвигатели, раздался резкий, пронзительный скрип, визг тросов, скользящих по роликам, затем словно пушка выстрелила. Это шлепнулся на воду, маслянистую, ленивую, двенадцатый резервный мотобот, за ним другой, и застрекотали пулеметной очередью их моторы.

Евгения Михайловича встретили на плавзаводе хорошо. Не с подобострастием, как иногда бывает, а искренне и просто. Он это почувствовал сразу, как только спустился с траулера на присланный за ним мотобот. Первым пришел не резервный, хотя послали и резервный, а рабочий, за номером пять, где старшиной был его старый приятель. «Пятерка» опередила резервный метров на двести, и ее дружный экипаж с радостным смехом быстро, умело пришвартовал суденышко к траулеру.

— Михайлович! — закричал старшина, подчеркивая свои дружеские отношения с начальником крабофлота. — Сидай, кум, до нас!

— Хлопцы, — забеспокоились между тем на отставшем резервном, — нам велено начальство на базу забрать, а вы — айда свои вешки шукать!

Тем временем старшина «пятерки» по прозвищу Хохол, мужик лет сорока, необозримо толстый, но ловкий и чудовищно сильный, лихо взобрался на борт «Аппаратчика» и, раскинув руки, пошел как медведь на Евгения Михайловича. На его обветренном красноватом лице блуждала радостная улыбка.

Старшина так крепко сжал в объятиях тщедушного начальника крабофлота, что у того затрещали кости.

— Семеныч! — только и охнул Евгений Михайлович и тут неожиданно почувствовал себя и здоровым, и в своей стихии. Наконец он был среди людей, которыми руководил чаще всего на расстоянии, из углового особняка на улице Менжинского во Владивостоке, и которых уважал, искренне любил.

— Семеныч! — еще раз повторил начальник крабофлота. — Пусти, чертяка, а то сяду в резервный…

Когда «пятерка» подошла к высоченному стальному борту плавзавода, Евгений Михайлович хотел воспользоваться, как обычно, штормтрапом, но его не пустили ловцы, а потом наверху загудел мотор лебедки и вниз, с лязгом и шипением, пошли в руку толщиной тросы с крюками на концах. И гость понял, что ему решили оказать особую честь. Это называлось «с доставкой на дом». Наверх поднимался весь мотобот и крепился там на могучих мотобалках. После этого оставалось сделать лишь один шаг, чтобы ступить на долгожданную палубу плавзавода.

Разумеется, по своему рангу Евгений Михайлович имел право на такую честь. Он — руководитель огромного хозяйства и обладал в общем-то почти неограниченной властью. Он это великолепно знал, но всегда страшился злоупотреблять своей властью, и над ним часто подтрунивали коллеги, начальники смежных управлений «Дальморепродукта», удивляясь его деликатности. Он был среди них самым молодым и по возрасту, и по стажу работы. Всего несколько лет назад пришел Евгений Михайлович в крабофлот. А до этого он был отличным партийным работником и жизнь «морских людей» знал хорошо, потому что плавал в молодости с китобоями, затем был начальником отдела кадров и помполитом на старых краболовах.

Всего несколько раз в открытом море поднимался Евгений Михайлович на борт плавзаводов подобным образом. Обычно это было в тех случаях, когда он прибывая, сопровождая делегацию или более высокое, чем он сам, начальство. А когда был один — предпочитал пользоваться штормтрапом или клеткой. Но сейчас инициатива исходила от самих рабочих. Они, узнав, что на «Аппаратчике» пришел из Владивостока «сам», человек, которого они любили и уважали прежде всего за простоту в поведении, обрадовались, да и лестно им было, что он выбрал именно их плавзавод, а не какой-то другой.

Евгений Михайлович спорить не стал, но старшине, который, пыхтя и отдуваясь, как паровоз, закреплял крюк на корме бота, тихо, с укоризной заметил:

— Шикуешь, Семеныч!

Старшина поднял голову.

— Так ты же, кум, больной, — сказал он, простодушно помаргивая выцветшими, белесыми ресницами. — Ежели иначе, то конечно, с какой стати? Не барин, поди!

— Вот и я говорю…

— Вира! — зычно рявкнул старшина вверх, лебедчику.

Мотобот чуть дернулся и стал плавно подниматься, но в середине пути вдруг остановился, повис. Где-то заело трос, и там, на палубе плавзавода, зашумели, суматошно засуетились.

Глядя на старшину, который стоял на корме и левой рукой держался за рубку, правой — за румпель, Евгений Михайлович с удовлетворением подумал, что такие, как Семеныч, — гордость крабофлота. Он из старой, закаленной гвардии, лучший из лучших, опытный, обтертый всеми бурями и омытый водами многих морей и океанов. И команду, как видно, подобрал себе под стать. Вот они лениво лежат, сидят, кто на носу, кто в пустых неглубоких трюмах или просто на палубе, кряжистые и добродушные, чем-то неуловимо похожие на своего старшину.

— Да, Семеныч, мало кто из ваших продолжает ходить на путину, — сказал Евгений Михайлович со вздохом. — Наверное, человек пять-шесть?

— Нет, кум, поболее, но все равно, нас усих трошки, — ответил Хохол и начал сгибать пальцы на руке. — Только в Бристоле из наших семеро.

«Нашими» Семеныч считал только тех, кто начинал работать на старых краболовах, переоборудованных под промысел краба сухогрузах, лет пятнадцать — двадцать назад, и кто никогда не изменял избранному пути.

— А кого из ваших ты считаешь лучшим? — заинтересованно спросил начальник крабофлота, хотя хорошо знал и был твердо убежден, что лучший из лучших — перед ним — Семеныч, первая путина которого началась в невыразимо далеком и трудном 1947 году.

Старшина ответил сразу и без колебаний:

— Карповича. Только вин в этом годе на путину не пошел. Зимой по гололеду ногу сломал.

— Пошел, — обрадованно сказал Евгений Михайлович. — Как выписался из больницы — и в догонку. Не утерпел, бродяга, хотя врачи не рекомендовали. Настя на путине, и он за ней на «Захарове».

— Любят они друг дружку, — солидно заметил Хохол. — Так он на «Захарове», значит, в догонку пошел?

— На нем. Это было в конце апреля.

— Женька морской человек, и баба его морская!

— А отчего ты считаешь Карповича лучшим?

— Не я один так смекаю.

— Из твоих учеников. Он у тебя на боте ловцом начинал. И тебя, Семеныч, выходит, превзошел — почему?

— Он хватче меня, — коротко ответил старшина.

— Хватче? Но ты на своей «пятерке» вон что вытворяешь, впереди всех идешь, хоть на Героя тебя представляй! А у Карповича как никогда… я уловы каждого мотобота помню. Здесь они! — Евгений Михайлович выразительно похлопал ладонью по своей голове.

— Так он на «Никитине» с Ефимовым, — подал голос кто-то из ловцов. — А у Ефимова такая полоса, не везет второй год, хотя он, вы знаете, старый и самый опытный капитан-директор. Не надо было Карповичу идти на «Никитин»!

— Так не он пошел, а его жена. И он за ней, — сказал моторист, высовывая голову из рубки. — Я еще зимой говорил Насте: бросайте вы с Женькой к едрене-фене Ефимова. Все чуют, у него не та полоса! Но разве она послушала?

— Правильно, шо не послухала тебя, дурня! — вдруг рявкнул страшным голосом Хохол и, не смущаясь присутствием начальника крабофлота, как молот, опустил мозолистую ладонь на голову моториста. — Карповичи завсегда с Ефимовым. Куды Ефимов, туды и они, в беде друзей не бросают!

Евгений Михайлович успел заметать, как стремительно побледнело лицо старшины при словах моториста. И он вовремя отвернулся и не видел, не захотел видеть, что далее сделал скорый на расправу Семеныч.

Тут мотобот дернулся и поехал вверх.

На палубе плавзавода Евгения Михайловича уже ждал капитан-директор. Чуть наклонив голову в легком полупоклоне, он стремительно двинулся навстречу начальнику крабофлота, почтительно приветствовал его, и это была скорее игра на публику, чем обычное соблюдение субординации. Они были давними друзьями, начали дружить семьями еще в те времена, когда Евгений Михайлович был помполитом на этом плавзаводе и, значит, подчинялся капитану-директору, и именно тогда они быстро нашли общий язык, крепко сработались. На палубе собралось много краболовов, свободных от работы. В размеренной, будничной и во многом однообразной жизни на плавзаводе, как, впрочем, и вообще в море на всех судах, очень ценятся свежие люди независимо от их ранга. Главное, что они с материка, с земли, от которой каждый моряк оторван на многие месяцы и по которой неизбежно со временем возникает тоска, своеобразная ностальгия. У моряков парадоксальная жизнь. В море они скучают по земле и всему земному, а на твердой суше им, как правило, не хватает моря, океана, неоглядных водных просторов и, как это ни странно, не хватает штормов, схваток со слепой стихией. Отсюда необыкновенная жажда знать из первоисточника о том, что от них далеко и недоступно им в настоящее время. И это хорошо понимал Евгений Михайлович. Он с заметным нетерпением выслушал краткий доклад капитана-директора, пожал ему руку и решительно двинулся к людям, выискивая среди них знакомые лица и обращаясь к ним в первую очередь. Он пользовался своей великолепной памятью, называл знакомых по имени, сообщал им неотложные новости о семьях, о последних событиях во Владивостоке и шел дальше, одаривая тех, кого не знал, улыбкой.

Он невольно и дольше обычного остановился около молодой девушки редкой красоты. Она стояла в белоснежном тюрбане. «Укладчица, наверное», — решил Евгений Михайлович, сказал, протягивая руку:

— Давай познакомимся. Тебя как зовут, красавица?

Девушка стала пунцовой, и ее радужные, чистые и доверчивые глаза широко раскрылись.

— Наташа, — тихо сказала она.

— Откуда же родом, Наташа?

— С Северного Кавказа. Есть там станица, Каменнобродка называется. Работала в совхозе дояркой и вот…

— Кубанская казачка, — сказал капитан-директор за спиной Евгения Михайловича. — Наташа Жданова, одна из лучших укладчиц!

— Нравится ли тебе в море, Наташа? — поинтересовался начальник крабофлота. Она неопределенно пожала плечами, чуть оттопырила губы и неожиданно призналась:

— Укачивает меня.

— Это поначалу почти со всеми бывает, Наташа, — сказал Евгений Михайлович, — а потом привыкаешь.

Отошел от девушки, подумал: «Привыкаешь? А меня морская болезнь мучила, мучит и, наверное, будет всегда мучить. Впрочем, она молодая, это я уже почти старик».

Ему было сорок пять лет.

 

Утро. Охотское море

— Боцману на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила крепко спавшего Серегу. Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте, тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный и в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр на плавбазе не задержится, быть может, сегодня уйдет, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Не вынесли качки. Траулеры качает в штормовую погоду прилично, вроде гигантских качелей, то взлетаешь метров на двенадцать — пятнадцать вверх, то опускаешься. И так бывает сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче, хотя и этой махине, величиной в пятиэтажный дом, достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха по сравнению с водоизмещением! И еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше тех русских кочей, пересекавших когда-то все Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.

— Боцману на бак! — повторил, со вкусом вслушиваясь в раскаты собственного баса, вахтенный штурман Базалевич. — Майна якор-р-рь!

А Серега, который уже совсем проснулся, вытянулся на койке — осталось немного до подъема — и мысленно представил себе, как это он, вместо штурмана, сказал тоном, не терпящим возражений: «Боцману на бак! Майна якорь!» И как он, а не Алексей Георгиевич — отошел от радиотелефона, прошел мимо штурвального, озабоченно покосившись на компас. Никогда не вредно лишний раз убедиться, как дрейфует судно, не надо ли дать машинами чуть вперед или назад, влево или вправо? Поставить плавбазу неподалеку от своих сетей, не напороться на чужие, не сбить вешки — вот что главное. А потом, когда зайдет капитан-директор флотилии, можно лихо отрапортовать:

— Илья Ефремович, смайнали якорь. Пять связок на дно положили, пожалуй, хватит, тут грунт вязкий и течение несильное. Справа по борту полкабельтова, не больше, начинается порядок сетей первого мотобота, слева от кормы в двух кабельтовых, если не ошибаюсь, японская вешка.

Капитан, грузный, важный, медлительный Илья Ефремович, кивнет головой. Он знает, когда на вахте Сергей Иванович, можно и не проверять, но он все равно проверит. Не глядя протянет руку, не глядя возьмет у молодого штурмана бинокль и начнет искать в предутренней мгле вешку «азика» и японскую тоже. А потом на мостик поднимется, спотыкаясь о высокие ступеньки, заспанный завлов, совсем мальчик, но власть ему доверена огромная. Половина экипажа краболовной флотилии подчиняется ему, он — царь и бог всех добытчиков. Это сотни ловцов, распутчиков, постановщиков сетей и вся хозкоманда.

Молоденький завлов начнет суетиться на мостике, да только плевать на него Сергею Ивановичу. Он ему и бинокля не подаст, но Валерка сам найдет бинокль, начнет вертеть головой на тонкой шее, и не скоро он увидит то, что давно видят невооруженные острые глаза капитана и вахтенного штурмана, — наши и чужие вешки. Конечно, восхитится завлов, скажет:

— Когда на вахте Сергей Иванович, всегда морской порядок! Ведь это надо так точно поставить базу! Ночью, когда ничего не видно, а в локатор вешки не ухватишь.

— Не ухватишь, — согласится капитан. — Но у Сергея Ивановича глаза, как у рыси, и лучше. Помните, прошлый раз мы пришли на это южное поле в туман, а на вахте был этот… как его?

— Базалевич, — подскажет Серега, который завидовал Алексею Базалевичу, потому что у Базалевича жена — очаровательная врач флотилии. И, главное, верная жена, влюбленная в тощего, конопатого Лешку. Никто за ней ухаживать не смеет. Это бесполезное занятие.

— Во-во, Базалевич Алексей Георгиевич, — продолжит капитан. — Превосходный моряк, должен вам сказать. Хожу в море с ним третий год и ни в чем не могу его упрекнуть. Лихой человек, а взял на путину жену — словно оробел. Ответственности избегает. И тот раз, когда мы пришли на юг, уже светает, туман не расходится, а он бродит вокруг полей, никак не найдет проход между нашими сетями и японскими. Увидел, что я сержусь, и пошел звать на помощь Сергея Ивановича, а Сергей Иванович, вот бродяга, живо нашел и докладывает: «Справа японские вешки, слева нашей «семерки». Ну, смайнали якорь, туман тут разошелся, глядим, точно стоим, посередине!

Мечтал бы еще долго Серега, он любил мечтать, рисовать в воображении картины своего недалекого, как он считал, штурманского будущего, но вдруг в дверях каюты, перешагнув лишь одной ногой комингс, появился широкоплечий, с бронзовым лицом Карпович — старшина.

— Что вы, хлопцы, а? — спросил старшина негромко, глухим голосом и сглотнул тот комок, который всегда у него становился в горле, когда он волновался, и мешал ему произносить длинные фразы. — Хлопцы, а?

Карповичу очень хотелось, когда он шел сюда, в десятую каюту, сказать многое, особенно Сереге, его помощнику на мотоботе. На кого может положиться старшина, если не на помощника и на моториста? Ведь их тройка — командный состав на промысловом боте, экипаж которого, если не считать семерых распутчиков сетей на базе, всего двенадцать человек. Из двенадцати — только Карпович да Василий Иванович бывали раньше на крабе, остальные впервые пошли в море, не «морские» они люди. Очень нехорошо, а что делать? И Серегу Карпович взял своим помощником только потому, что он был единственным молодцом среди всех — как-никак студент третьего курса мореходки, в море на практике бывал, а теперь отпуск академический взял, наверное, проштрафился… Но практика — не путина, никакого сравнения, в этом и сам Серега убедился. Однако он обладал характером, как показалось старшине, отдавал команды твердо, работал быстро и еще успевал бранить неповоротливых так, что Карпович искренне ему завидовал.

А старшина от природы был немногословным человеком, но чрезвычайно эмоциональным и знал, как легко в нем просыпается ярость и жажда действовать без промедления. Оттого он всегда старался подавить в себе первую вспышку ярости. Так гвоздь забивают в дерево искусные плотники, одним ударом, со всего маху. А если это сразу не получается, то беда у плотника маленькая: согнется гвоздь в три погибели — и все, а у Карповича — большая. Становился он вроде стихийного бедствия, необузданным, страшным.

И вот шел старшина в десятую каюту с твердым намерением дать волю себе, потому что иного выхода не было. Жильцы десятой уже который раз просыпают, словно не слышат команды по динамику, включенному на полную мощность.

Карпович прекрасно понимал, что ловцы устают, работая от зари до темна, что на сон остается времени мало. В таких условиях проспать немудрено, со всяким может это случиться. Он и сам три дня назад так заснул. Настя трясла его за плечи с полчаса, а он все равно не просыпался. Тогда она чуть ли не в слезах выбежала на палубу, где у борта, около седьмого мотобота, сгрудились, ожидая старшину, десять ловцов, моторист Василий Иванович и лебедчик. Лебедчик уже держал руку на рубильнике, готовый спускать бот на воду; тут же был один из мастеров ловецкого цеха Николай, двадцатилетний, толстый парень, которого насмешливые девчата с вешалов прозвали Голубчиком.

Настя, соблюдая субординацию, сразу бросилась к мастеру:

— Голубчик, а мой-то как бы не заболел! Теплый, дышит, но не встает…

Круглое лицо молодого мастера стало пунцовым не столько от известия Насти, сколько от того, что его, быть может, впервые в глаза назвали не по имени.

— У меня есть имя, Настя, запомни это, — было сказал мастер, но тут на палубе появился Карпович, мрачный как туча. И так он глянул на жену, на свою команду, на Николая, что всем стало ясно, лучше забыть все и прыгать в мотобот, где уже был Серега и держался правой рукой за руль, а левой тянул трос газа на себя, давал обороты мотору.

— Майна! — зычно крикнул мастер лебедчику, и тот врубил на полную. Бот не спустился, а упал на свинцовую воду Охотского моря и, тарахтя, как мотоцикл, понесся к своему порядку сетей.

И если однажды проспал сам старшина, то рядовому ловцу не грех и трижды проспать. Однако жильцы десятой проспали подъем не трижды, а последнюю неделю это у них стало системой. Каждое утро их приходилось будить. Долготерпеливый был старшина и понятливый, но в то утро он и шестеро из экипажа «семерки» ждали проспавших на глазах капитана, который спустился с мостика на палубу по причинам не совсем обычным. Дело в том, что японские синоптики дали плохой прогноз. По их сведениям, район южного поля, куда пришел «Никитин», должен захватить мощный, редкий даже для этих мест циклон. А советские синоптики, правда двумя часами раньше, дали погоду в пределах нормы — лишь к вечеру предполагалась крупная зыбь и ветер в пять — семь баллов.

Утро же было великолепным. Чистое синее небо, солнце и почти спокойное море. Море лениво, как гигантское животное во сне, дышало и было ласковым, не свинцовым, как обычно, а бирюзовым.

Ефимов двадцать лет подряд бороздил коварное Охотское море, знал, как тут внезапно налетают штормы. Знал он и то, что японские и советские синоптики довольно часто ошибаются. Обычно их предсказания сбываются, когда они «дуют в одну дуду», но тут случился редкий разнобой: два диаметрально противоположных прогноза. Какому верить? Опыт подсказывал капитану, что в море правильнее ожидать худшего, быть начеку при любых обстоятельствах. Он и на мостике над этим думал, хмуро бродил по мостику, сложив руки на большом животе. Был он одет в телогрейку, которую надевал чаще, чем форменный китель, потому что это как бы сближало его с рабочими. Капитан искренне, по-хорошему завидовал тем, кто умел делать то, что ему делать не по душе или не по силам.

— Как же мы поступим, — обратился наконец капитан к молодому завлову. — Дадим команду спускать боты в море или нет?

— Да как вы, Илья Ефремович, — встрепенулся молодой завлов. — Лично я не стал бы рисковать.

— А план? — пробурчал капитан. — Если мы потеряем еще два-три дня, плана мы не возьмем. И тогда…

Валерий Иванович отлично знал, что будет тогда. Тогда на следующий год на «Никитине» из старых рабочих останутся единицы, только самые стойкие и верные, как, например, Евгений Карпович. Остальные же окончательно разочаруются в рыбацком счастье Ефимова, будут твердить, подобно некоторым сейчас: у него, мол, пошла не та полоса, закончилась его дружба с богом удачи.

И завлова будут винить, даже больше, чем капитана, потому что завлов молодой и никакими успехами в прошлом похвастаться не может.

Валерий Иванович поглядел на небо, на море, пожал плечами. Ничто не предвещало шторм. «Да, видно, надо выпускать мотоботы в море. Пусть работают, но и осторожность не помешает, надо быть начеку, и только! А там, глядишь, японские синоптики ошиблись — и все будет хорошо. Отчего бы им не ошибиться? Сидят в своем Токио, полной информацией не располагают, а так, гадают на кофейной гуще». Именно это подумал завлов, любуясь тихим утром, чистым небом и снежными вершинами Камчатки.

— Не бывает путины без риска, — твердо сказал Илья Ефремович. — И еще я знаю, что нечего делать в море перестраховщикам.

— Правильно, — подтвердил завлов, потому что понял: капитан принял решение и больше не колеблется. Потом капитан сделал шаг вперед, взял микрофон, нажал кнопку и, как Базалевич, категорично, с металлом в голосе дал команду:

— Ловцам на подъем! На подъем ловцам! После завтрака майнать мотоботы в море!

Аккуратно повесил микрофон и, обернувшись к завлову, сказал:

— А к шторму будем готовы. Ловцов предупредим: соблюдать дисциплину, как никогда!

— Добро, — сказал завлов, — будем командовать парадом. С ловцами я поговорю. Пусть все старшины соберутся минут через двадцать на мостике. Вы не возражаете?

Серега был наблюдательным человеком, да к тому же он не спал, а мечтал в полудреме и первым заметил, что лицо Карповича бронзовее обычного.

— Елки-палки, — забормотал парень, спрыгивая на пол, — ребята, подъем, опять, елки-палки такие зеленые, проспали! Опять!

Чутье подсказало Сереге, что на этот раз промедление, особенно лично для него, — подобно смерти. Нельзя было и десяти секунд оставаться лицом к лицу со старшиной, который сумел подавить первый приступ ярости, но чувствовал приближение второго. Карповича насторожила суетливость Сереги, то, что Серега спрыгнул с койки так, словно он давно не спал.

— Ты, — сказал старшина и протянул вперед сильную руку, чтобы положить ее на плечо Сереги. Старшина предпочитал вести крупные разговоры, имея физический контакт с собеседником, чтобы последний не сбежал в критический момент.

— Ты, — повторил Карпович и не успел поймать плечо своего помощника, который выбежал в душевую с поразительной быстротой. — Ладно, всем вставать. Подъем, бичи!

Последние два слова старшина не проговорил, а проревел, словно дело происходит не в маленькой каюте-четырехместке, а на море и в шторм. С мощным рыком вышли наружу и остатки ярости Карповича. И вновь он стал добродушным человеком, каким его привыкли видеть на судне. Но своего он добился. От его громкого возгласа жильцы десятой моментально проснулись, а Серега в душевой испуганно пригнулся, подумал впервые, что старшина, как видно, из тех людей, с кем лучше не спорить. «Сильный человек, — подумал Серега. — Морской, крепкий мужик». Тут в душевой появился Василий Иванович. Борода у него была растрепанная, лицо помятое и красное, а губы серые.

— Что, бил тебя этот крокодил? — деловито спросил Серега, растираясь полотенцем.

— Дурак ты, хоть и будущий штурман, — отвечал моторист. — Женька себе этого не позволит, а если позволит, тогда — прощай, мама, откидывай коньки в гору!

— Во-во, сам говоришь, вспыльчивый человек. Я слышал, его за что-то судили?

— Было дело давно. Таких, как ты, бичей во Владике отметелил. Хорошо отметелил! Их пятеро, а он один, если меня не считать, но справился!

— Значит, ты не дрался?

— Нет, Женька дрался, а я нет.

После такого ответа Серега почувствовал в себе презрение к мотористу, который действовал не по-морскому.

— Трепло ты, Василий Иванович, — сказал Серега, — меня бичом называешь, а сам который день в своей булочке у мотора греешься. Мы уродуемся у стола, краба бьем до посинения, а ты там греешься, не выйдешь помочь на ветер, на холод. Тебя водичкой окропило бы, как нас, мозолей набил бы парочку…

— Молчи, — беззлобно сказал моторист, — мне сорок, а тебе вдвое меньше. Я себе мозолей наработал за двадцать три года на крабовом промысле. Неможется мне, зря, видать, пошел на эту путину.

— Точно, зря. Чуть не вся команда против тебя настроена, и если в глаза тебе об этом не говорят, то потому, что Женьку боятся. Он за тебя горой!

— Есть такое, потому что старшо́го во мне видит и уважает.

— Это ты для него старшо́й?

— Я, — с гордостью ответил Василий Иванович, и закашлял, забухикал, и почувствовал, как его знобит.

— Я для Женьки старшо́й, — снова с гордостью повторил моторист. — Мы с ним оба из-под Адлера. Ну, сюда, на Восток, я подался на пять лет раньше его и стал краболовом, а потом Женька приехал, совсем кутенок. Я ему говорю: «Пойдешь со мной в море?» Отвечает: «Пойду!» Пошли мы оба к Семенычу, к старшине моему, а был у нас старшина — звали его Хохол, — упрямый, черт! «Нехай, говорит, твой земляк на разных работах пообтирается, тоди в море, побачу, можа, и возьму». Это сейчас, скажу тебе, берут в ловцы, кто захочет, еще и уговаривают, а раньше — дудки! Докажи, что ты крепкий человек, моряк, значит…

Вернувшись в каюту, моторист и Сергей увидели, что Карпович уже ушел, а Вася и Костя натягивали на себя оранжевые робы.

— А умываться? — спросил Серега.

— Кому что, — ответил конопатый Вася. — Кто умывался, кто завтракал. Мы и ваш завтрак взяли.

— Спасибо, — обрадованно сказал Серега, увидев на столике две булки с маслом и кусочки сыра. — Это мы с мотористом на ходу, а вы считайте, что мы умылись и за вас.

Поднимаясь на палубу, Серега и его товарищи услышали рокот лебедок, визг тросов и глухие всплески вола, на которую падали один за другим боты.

— Знаете, что я вам скажу, хлопцы, — говорил на ходу Серега Косте и Васе и торопливо жевал булку с маслом, грыз крепкими белыми зубами высохший сыр. — Вы знаете, что я скажу?

— Что? — лениво пробасил Вася.

— У меня есть привычка с детства — умываться, чистить зубы в любых условиях. Бывало, опаздываю в мореходку, тогда без сожаления жертвую завтраком, но умываюсь и чищу зубы.

— На голодное брюхо работать худо, — убежденно сказал Костя, белорус из деревни Рог Минской области, а потом, минутой позже, уже прыгая в бот, он крикнул бортовику: — Витек, не забудь, как подойдем к базе с первым уловом, брось две-три буханочки ржаного, а ко второму — крабца охапочку свари по нашему рецепту.

Завлов Валерий Иванович был не так уж молод, как это казалось. Ему было около тридцати, но подводила юношеская внешность: чуть припухлые, капризно изогнутые губы, серые, по-детски наивные глаза и худощавая фигура. Он это знал и всячески боролся с этим, старался любым способом ста́рить себя. Он отпускал бороду, как многие на море, но оказался смешон: бороды идут круглым лицам, а не вытянутым и худощавым. По возможности Валерий Иванович басил, это у него получалось, чаще всего по утрам. А вообще его голосу были присущи мальчишеская звонкость и некоторое легкомыслие, которое особенно угнетало Валерия Ивановича. Будучи мастером, он работал под руководством сына Никишина, основателя крабофлота в СССР. И с Никишиным-сыном было легко. Никишин, кроме популярности, обладал характером и знал свое дело в совершенстве. Этому он научил Валерия Ивановича, научил тонкостям крабового промысла, но передать ему свойства своего характера и свою популярность, конечно, не мог. Валерий Иванович подражал шефу. Ему не приходило в голову, что оставаться самим собою, быть может, прирожденное свойство, свойство сильного и властного человека. А Валерий Иванович родился с мягким и добрым характером.

Когда Валерия Ивановича назначили завловом, он не сомневался, что справится со своими обязанностями. Ефимов — капитан опытный, с ним можно работать, а то, что ему не везло в прошлом году, еще не значит, что и в этом так же получится. Но вот они пришли в Охотское море, попалась им и хорошая зона, а неудачи продолжали преследовать никитинцев. Во-первых, непогода, частые шторма. Во-вторых, коллектив ловцов был ослаблен тем, что из него на другие флотилии, к более удачливым капитанам, ушли опытные краболовы. Вместо них набрали новых ловцов, или матросов первого класса, как они проходят в штатном расписании краболовной флотилии. Набрали из толпы, а толпа — существо многоликое, как правило, неорганизованное и ничего общего с рабочим коллективом не имеет. Одним словом, толпа — некое сборище малознакомых, разнообразнейших людей. Тут и вербота — приехавшие на Дальний Восток по оргнабору; и откровенные бичи; и романтики, утоляющие жажду свидания с морем; кадровые рыбаки; и моряки, не попавшие по каким-либо причинам в загранку…

Расстановкой людей по рабочим местам, укомплектованием команд ботов Валерий Иванович занимался во время перехода от Владивостока в районы промысла. И тут он чуть не схватился за голову: толпа попалась еще та! Во-первых, без всякого резерва — людей было в обрез; во-вторых, на борту оказалось очень много таких, кто никогда не видел моря. Валерий Иванович даже поругался с некоторыми предусмотрительными старшинами, отбирая у них настоящих ловцов и давая взамен их «сухопутных». Он это сделал с той целью, чтобы на каждом боте было примерно половина новичков и половина бывавших в море. Не повезло лишь экипажу «семерки», старшина которой, Карпович, отсутствовал и прибыл на флотилию перед самым началом промысла. На «семерке» образовался самый слабый коллектив.

Карпович долго размышлял, не отказаться ли ему, может, пойти к кому-либо простым ловцом или, на худой конец, работать на борту базы в качестве вирамайнальщика или даже мойщиком палубы, распутчиком сетей. Дело решило самолюбие, по которому тонко ударил начальник отдела кадров, чувствовавший свою вину за худую толпу.

— Евгений, вы пятнадцатый раз выходите на путину. Опыта у вас — навалом. Передавайте его! Или не сможете?

Карпович весь передернулся:

— Смогу, Самсоныч. Только…

— У вас подобралась не такая уж плохая команда, как вам кажется. Я каждого знаю наизусть. Смотрите, Сергей Васильев, без пяти минут штурман, учится в мореходке. Энергичный, молодой. Константин Ильющиц — в прошлом тракторист, колхозник, отец четверых детей. Он пошел на путину, чтобы заработать. И он это сделает, уверяю вас! Кроме того, вы знаете, как дисциплинированны и трудолюбивы белорусы. Моториста — ладно, берите разлюбезного вам Василия Ивановича. А Смилга младшего брата мотористом возьмет, он давно рекомендует в мотористы его, только парню восемнадцать. Ну и пусть с ним возится!

Дальше рекомендую Василия Батаева. Кадровый строитель, в юности два рейса делал в загранку, так что морской человек и крабов бить научится в два дня. Физически здоров как бык, но печален. Вы с ним полегче, у него неприятности в семье. Вот и пошел на путину, чтобы проверить чувства жены и свои тоже.

Олег Смирнов. Это, прямо скажу, кадр так себе, маменькин сынок, за «туманом» поехал. Знаете такое: Курилы, Камчатка, Командорские острова…

— Ладно, — сказал Карпович, — посмотрим.

И тут он, как всегда в минуты волнения, ощутил комок в горле. Злость на самого себя в нем возникла, стыд за свою неуверенность. «Справлюсь, — подумал он. — Всегда выходило, как я хотел».

Потом он вспомнил свою молодость, свою первую путину и первого старшину Семеныча. Вспомнил его толстую фигуру с огромным животом. Семеныч оказался, несмотря на толщину, крут нравом и бесконечно трудолюбив. Он отдыхал только тогда, когда ел. А когда не ел, работал за двоих, каждому старался помочь.

У старшины был удивительный аппетит. Семеныч всегда брал с собою буханку и добрый шматок сала и ел обычно, взобравшись на рубку моториста, около компаса. Ел, а сам глазами зыркал, смотрел, как хлопцы около стола шевелятся, бьют крабов, выбирают их из сетей и бросают в трюм или на нос бота. Если кто-либо начинал сбавлять темп, он не ругался, а брал с кормы вдоль борта лежащую вешку — бамбуковый шест в руку толщиной, длиной метров в семь, и молча постукивал по плечу ленивца. На старшину за это не обижались, потому что знали — он справедливейший человек и ненавидит бичей, бездельников, которые легкий хлеб любят…

Лет через пять или шесть, когда Карпович сам стал старшиной, но на другой флотилии, где капитаном был Илья Ефремович, на Семеныча напали бичи и он едва остался живым. Карпович догадывался, чьих это рук дело. Он с ними чуть позже встретился в рыбацком ресторане под горой у бухты Диомид и расправился по-своему: беседовал один с пятерыми. Его беседа бичам не понравилась. Они начали драку. Правда, с ним был тогда Василий Иванович. Но Василий Иванович перед этим выпил. С него толку было мало. Он в самый ответственный момент заснул на травке у ресторана и проснулся лишь тогда, когда Карповича уводили милиционеры.

Бичи охали, имели жалкий вид.

В знак солидарности, не зная, что натворил его младший друг, Василий Иванович объявил себя тоже виновным, соучастником и отправился в КПЗ, но его на другой день освободили, а Карповича судили. С Настей тогда Карпович не был зарегистрирован, а она ждала ребенка и не работала. Это разрывало сердце Карповича, но беспокоиться пришлось недолго. Василий Иванович взял материальные заботы на себя и помогал Насте все те трудные месяцы.

В конце концов Карповича оправдали, ибо не он был зачинщиком драки. И вот продолжает он рыбачить по сей день. В море восемь месяцев, на берегу четыре. И так из года в год.

В начале августа флотилия шла к берегам Японии, к острову Шикотан ловить сайру. После сайры ловили сельдь, а в последние годы кальмаров. Ловили и красную рыбу, хека, минтая. К декабрю флотилия возвращалась во Владивосток.

Карпович так привык к Дальнему Востоку, что его уже не тянуло на родной Запад, к берегам Черного моря, которое, чем дальше, представлялось ему озером, чуть ли не лужей с бесконечными пляжами и тысячами отдыхающих. За добросовестную и долгую работу крабофлот дал Карповичу трехкомнатную квартиру. Тогда к берегам Тихого океана переехали и его родители, жившие до этого в Феодосии. Карпович стал оставлять сына Федьку на их попечение, а на путину в море отправлялся вместе с Настей. Это было удобно, вдвоем заработать можно гораздо больше, да и тяготы жизни в море вдвоем легче переносить, и это было главным — было спокойно сердце Насти, которая так сильно любила мужа, да и он ее тоже, что их шутливо называли Ромео — Джульетта. Не могли они быть друг без друга, отчаянно скучали во время разлуки, были на редкость дружной парой.

«Пока молоды, будем работать в море, — не единожды размышлял Карпович, — а потом береговую специальность освоим. Вот еще год-другой краба половим, и хватит».

Примерно так он думал и говорил об этом каждую весну, и капитан Илья Ефремович, выслушивая его, посмеивался:

— Вы, Женя, морской человек, и так просто вас вода не отпустит. Впрочем, как и меня. Однако ваше дело…

К удивлению многих, Карпович со своей неопытной командой начал путину неплохо и так же неплохо продолжал ее. Конечно, они не были первыми среди команд мотоботов, но ниже четвертого места ни разу не спускались. Так было, пока шел «малый» краб, первый месяц путины. На втором месяце пошел «большой» краб изо дня в день. Он валил, что называется, «трубой» неделю, вторую, третью… Потом начались штормовые дни. Работать стало очень тяжело, даже если волнение на море было не сильным. Выносливый белорус Костя и тот утрами просыпался с ноющими мышцами и со страхом глядел в иллюминатор: как там море? Неужели опять будет качать?

По инструкции промысел краба на мотоботах можно вести при волнении не более пяти баллов. Пять баллов, конечно, это не шторм. Качает, но для жизни не опасно, лишь одно плохо — изнуряет такое, если повторяется изо дня в день. Бывалым краболовам проще: у них давно выработался иммунитет, а новичкам трудно в бескрайнем море, которое колышется мерно, монотонно, — тут ноги пошире расставляй, ворон не лови и не злись на зыбкую палубу, отгороженную пеньковыми леерами. Другой раз бывает, лебедка застопорит, сеть запутается — и разворачивается юркий бот бортом на волну. А борта низкие, еле над водой выступают, и холодной водой окатывает ловцов до пояса раз, другой… Высокие резиновые сапоги, оранжевые робы — далеко не идеальная защита от вездесущей влаги. Какая-то часть ее неизбежно просачивается сквозь плотные швы комбинезонов, в каждую щелочку, и становятся нижнее белье, шерстяные портянки неприятно влажными. Вернулся на плавзавод — все отдавай в сушильные камеры и мойся, отогревайся в бане, иначе нельзя!

Такова обычная работа на путине, требует она здоровья, силы, выносливости, незаурядного мужества. А если грянет настоящий шторм?

И он пришел, на редкость свирепый и жестокий.

Настал этот день. День, в который завлов Валерий Иванович не один раз думал: «Скорее бы он кончился!» Иначе думал капитан. Илья Ефремович более всего не любил неопределенность, вот такие ласковые в начале дин, которые могут закончиться внезапным штормом. И он думал так: «Я не дам себя захватить врасплох. Главное, вовремя дать команду мотоботам возвращаться на базу. Чтобы всех поднять на борт, закрепить боты, пока волнение будет шесть, ну, семь баллов. Ладно, образуется».

При всем своем уме, опыте капитан был несколько суеверен, и даже не то слово. Он любил прислушиваться к своему сердцу, с его помощью предугадывать будущее. Ежели на сердце легко, все образуется. Ежели тревожно, жди беды. Интуиция ни разу не подводила Илью Ефремовича.

И вот в девятом часу утра капитан спустился с мостика в свою каюту и сел в кресло, преследуя единственную цель — послушать сердце. Для этого требовалось одиночество, умение расслабиться, отрешиться от забот, от земного. К этому времени к борту базы подошли все одиннадцать мотоботов и каждый сдал требовательному приемщику крабов Савченко по отличному стропу, тысячи по полторы морских раков. Были вызваны рабочие всех служб цеха обработки, зашумел заливаемый потоками морской воды завод, и закружили около него мяукающие чайки — начался у них очередной пир.

Капитан сидел в кресле, когда в каюту ворвался без стука бледный Валерий Иванович.

Капитан вздрогнул от неожиданности и резко спросил:

— Разве я звал вас или вы забыли правила приличия?

— Я пишу рапорт на ваше имя! — выдохнул завлов.

— Пишите, — сказал капитан, — и приносите, но прежде постучитесь в дверь моей каюты.

— Меня хотели ударить, — продолжал, дрожа от возбуждения, Валерий Иванович, — вот этой штукой. Тому свидетель приемщик крабов Савченко.

Валерий Иванович на вытянутых руках показал капитану железный прут, на одном конце которого была приварена четырехугольная металлическая пластинка. Это была бирка, с помощью которой Савченко метил стропа с крабами, устанавливая очередность отправки уловов на конвейер, ведущий в цех срывки панциря.

Илья Ефремович выслушал нехитрую историю.

Оказывается, один из рабочих цеха обработки, подавальщик крабов, уговорил своего напарника «механизировать» процесс подачи крабов на конвейер. Напарник сел за лебедку и стал вытряхивать крабов со стропа на конвейер, а это категорически запрещалось, потому что в таком случае получается много брака. Это все равно что вытряхивать яйца из ящика прямо на землю. Конечно, панцирь у крабов несколько крепче яичной скорлупы, но содержимое его шести лап такое же, как в яйце — жидкий полупрозрачный белок.

Уставшего от недосыпания завлова подобная подача крабов, которых с таким трудом ловят его парни, возмутила, и он, взвинченный неопределенностью нынешнего дня, сделал резкое замечание рабочим. Один из них сказал, что плевать хочет на завлова, ибо подчинен начальнику цеха обработки. Он, как и завлов, был тоже взвинчен, но по другой причине. Он уже которую неделю работал по пятнадцать — восемнадцать часов в сутки, делал по три-четыре нормы и тоже очень устал.

Когда завлов повысил голос, рабочий в раздражении замахнулся железной биркой…

— Значит, замахнулся? — спросил капитан, слегка улыбаясь.

— Замахнулся, — отвечал Валерий Иванович, — его схватил приемщик крабов Савченко.

Капитан продолжал улыбаться.

— Ну, молодец Савченко, не ожидал от него такой решительности. А дальше что было?

— Я пошел к вам и говорю, что буду писать рапорт!

— Не надо, — с легкой улыбкой посоветовал Илья Ефремович. — Вы погорячились, и рабочий погорячился. Вы заорали, он замахнулся… квиты!

— Да? Если б не Савченко, я, быть может, уже в лазарете лежал бы, — возразил молодой завлов.

Капитан нахмурился и подумал о том, что у него и у всех на флотилии возбудимость выше нормы, но надо держаться, черт возьми! Держаться стиснув зубы, и пример выдержки должен подавать прежде всего он, капитан, на которого с некоторых пор накатилась полоса, но все равно она когда-то кончится. «Я, наверное, сейчас расплачиваюсь за все свои старые удачи, — подумал Илья Ефремович. — Их ведь у меня было много, тогда хорошо было! На «Никитин» шли лучшие рабочие, старшины. Всем хотелось быть рядом с везучим капитаном, а теперь… Люди неудачливых не любят».

Ефимов нисколько не сердился на тех, кто покинул «Никитин» в трудное время. Это лично для него наука, урок на будущее. И прав он был, когда у него хватило мужества сказать на одном из заседаний партбюро: «Мы здесь мечем громы и молнии, осуждаем тех, кто увольняется от нас. Мол, они изменяют «Никитину». Нет, это свидетельство наших просчетов, слабой воспитательной работы в коллективе, который оказался жидким на расправу. Мы поддались одной, пусть даже главной цели: выполнять и перевыполнять план любой ценой, чтобы побольше зарабатывать. А вот о том, чтобы воспитывать в людях особое, коммунистическое отношение к труду и создавать в коллективе такую нравственную атмосферу, чтобы никто жить без нее не мог, мы забыли. И я в первую очередь осуждаю себя, как капитана и директора».

И этот умница Петрович, председатель судкома, поддержал его, сказал, что верно, надо начинать с нуля: создавать сплоченный, дружный коллектив из тех, кто есть, опираясь прежде всего на коммунистов флотилии. Будет очень трудно, но иного выхода нет, иначе полоса никогда не кончится…

Капитан-директор вздохнул и поднял глаза на Валерия Ивановича.

— Валерий, — сказал он как можно убедительнее, — будет неплохо, если у вас хватит мужества извиниться перед тем рабочим за свою грубость.

— А он? — оторопело спросил завлов. — Он больше меня виноват.

— Он, быть может, и не принесет вам ответное извинение, но задумается. Обязательно задумается! Да… и еще вот что. Идите на мостик и дайте, пожалуйста, во Владивосток, гидрометеорологическому институту, радиограмму. Сообщите наши координаты. Что они там думают про погоду в нашем районе и какой порекомендуют курс, если и нас захватит циклон. Я думаю, о разнобое в прогнозах они знают.

— Будет сделано. Разрешите идти?

— Минуточку. Я вас прошу быть все время на мостике и держать постоянную связь с мотоботами. Штормить начнет, вероятно, после обеда.

Первый, самый утренний строп крабов на «семерке» взяли с двух перетяг сетей, а в каждой перетяге пятьдесят сетей, каждая сеть длиной в 30—40 метров. Это было неплохо, но дальше крабов пошло больше. И главное, что особенно радовало ловцов, почти не было прилова, самок и молоди. В ячейках сети ворочались крупные, как на подбор, самцы по два-три килограмма. Серега бил их своим аккуратненьким с плексигласовой ручкой крючком и приговаривал:

— Между глаз — раз и в торбу. Между глаз — раз…

Батаев был на лебедке, которой поднимают со дна порядок сетей. Лебедка поскрипывала, шла без пробуксовки. Вася подхватывал сеть и вместе с Олегом Смирновым подавал ее на стол, около которого по трое с каждой стороны стояли ловцы. Они били крабов и выпутывали их из сети. Костя был на подхвате. Он укладывал мокрые сети во второй трюм, отвязывал вешки, крупные, с человеческую голову, наплава. Улов же складывали в первый трюм и на нос пока навалом, а как положено — рядами, брюхом вверх — будут укладывать позже, во время перехода к плавзаводу. Костя следил лишь за первым внешним рядом и за углами. В углы он укладывал самых крупных крабов, в центре оставались те, что помельче.

Карпович стоял на корме, широко расставив ноги, и рулил, следил за ходом бота. Бот должен идти с той скоростью, с какой выбирается сеть. Старшина был в яловых высоких рыбацких сапогах, в ватных брюках и в телогрейке нараспашку. На голове рыжеватая шапка из нерпы. Это была теплая, очень хорошая шапка, и она надежно защищала от простуды уши старшины, которые и при легком переохлаждении часто болели. Карпович курил «беломорины» одну за другой, поглядывал на компас, на горизонт, через каждые полчаса брал из рубки Василия Ивановича радиотелефонную трубку, выходил на связь с базой.

— «Семерка», «семерка», — взывал беспокойный голос завлова, — как дела? Прием!

— Норма, — односложно отвечал старшина. — Норма, говорю. Прием!

— Женя, у нас тоже норма, но от связи не уклоняйся! Пока! Вызываю «азик». «Азик», ты слышишь? Прием!

Серега, иногда поглядывая на старшину, стал размышлять о том, что на свете есть несправедливость. Вот, например, старшина стоит себе на корме, правит ботом, иногда прибавляет ходу или убавляет и курит, когда захочет, а они, ловцы, трудятся — аж гай шумит! Но, конечно, и там и здесь работа, только разная, и разная оплата. Вот они привезут краба, который попал в их сети. Это сырец, платят не за него, а за продукцию, за консервы, получившиеся из сданного на завод сырца. Старшине положено одно за сто ящиков консервов, рядовому ловцу — на треть меньше.

— Жень, а Жень, — вдруг сказал Серега, желая быть смелым и в то же время не разозлить Карповича, — ты забыл, что я твой помощник. Давай сменимся. Я порулю, а ты на мое место!

— Давай, — спокойно сказал Карпович и бросил окурок за борт. — Только не виляй, веди бот прямо и скорость по лебедке держи.

Из рубки вылез моторист Василий Иванович, чумазый, бледный и с красными пятнами на лице. Закашлял, а когда откашлялся, сказал:

— Каждый сверчок знай свой шесток!

— Мы коллектив спаянный, — возразил Серега, — и взаимозаменяемы. Хочешь, тебя подменю? Вот тебе крючок, шуруй, а я у тебя в рубке как-нибудь разберусь, где карбюратор, где акселератор, свеча, бобина. Знаю, только корочек моториста не имею.

Василий Иванович рот разинул, думая, как лучше возразить парню. А Серега рассмеялся и пошел по правому борту, хватаясь руками за низкие леера, и встал на место старшины. Ему было весело, легко на душе оттого, что он вот такой — смелый, дерзкий, работящий, и оттого, что ему давно хотелось разогнуть спину, сбросить с рук мокрые перчатки, без которых не возьмешь шипастого краба, и, наконец, оглядеть бескрайнее Охотское море.

— Парадом командую я, — крикнул он, дурачась, с кормы и невольно дернул ручку газа на себя. Мотор внутри бота взвыл, набирая обороты, «семерка» рванулась вперед.

— Ну, — проворчал Карпович около стола, — тише…

Быть может, он еще что-либо сказал бы и, быть может, согнал бы Серегу с кормы, но его внимание и внимание других переключилось на воду за левым бортом, на сеть, которую кто-то в глубине могуче дергал и водил кругами.

— Хлопцы! — воскликнул Костя. — Тюлень в сети́ или добрая рыбина!

Но в сетях оказался не тюлень, а громадный палтус килограммов на семьдесят. Это была редкая добыча. Вообще в крабовые сети довольно часто попадают крупная камбала, бычки. Особенно охотские бычки, по полпуда весом, но их на флотилии презирали. А вот палтус…

— Осторожно, ребята, — волновался старшина, которого охватил азарт, — не упустить бы. Мы его кандеям сдадим и вечером славно попируем.

Дюжий Вася ухитрился подцепить рыбину багром и один вытащил ее на бот. Затем палтуса впятером перетащили на нос, привязали веревкой и для верности еще навалили на его черную спину килограммов сто цементных грузил. Василий Иванович со знанием дела стал рассказывать, какая вкуснятина — вяленый палтус, но неплох он и жареный! Лишь Василий Иванович да Карпович видывали раньше такую крупную рыбу, для остальных это было впервые.

— Это же кабанчик, — ахал белорус Костя.

— Телок, — поддакивал ему Олег Смирнов из Ставрополя. — Неужели крупнее бывают?

— Бывают, — вдруг сказал Вася, — я и крупнее ловил на удочку у берегов Канады. Раза три попадались, а вот наш стармех их ловил когда хотел. Он на ночь ставил две удочки из миллиметровой жилки, и утром у него на крючках висели два палтуса.

— А на что он ловил? — спросил Костя, заядлый рыбак. — На крабовое мясо?

— Нет, — усмехнулся Вася, — на бутылку.

— На бутылку?

— Я тоже не верил. Я надоел стармеху, все скажи да скажи, на что ловишь? И он открыл мне свой секрет. Иду как-то вечером по палубе, стармех навстречу. «Стой, — говорит, — Василь! Ежели две «столичной» у тебя в загашнике есть, узнаешь мой секрет, порыбачим ночью и по палтусу, точно, с кормы вытащим». Я, конечно, бегом в каюту, там в чемодане заветные были. Для дня рождения хранил. Беру и на палубу. Стармех удочки приготовил, и идем мы на корму. Он разматывает удочки и аккуратно привязывает к каждой по бутылке. У меня — глаза на лоб! Он оглядывается, чтобы никто не увидел, на что ловим мы, говорит: «Спокойно, Василь, завтра раненько утром мы снимем с крючков своих законных палтусов».

— И, — нетерпеливо спросил Смирнов, — поймали?

— Знаю эту байку, — вдруг рассмеялся моторист. — Треп идет, что где-то в Беринговом море так ловят знакомые ребята-краболовы. Стоят на якоре, а ежели неподалеку рыбаки американские, канадские, смело лови на бутылку, только чтобы помполит не видел. Морской обмен — ченч называется. Их водолазы корабельные на крючки палтусов добрых цепляют, а русскую водку себе. И нам хорошо, и им. А главное, нарушения международных законов нет!

Вся команда «семерки» залилась смехом.

— Вот байка так байка! — чуть не рыдал от восторга оранжевый Серега на своей корме. — Знаменито траванул, Вася, по-моряцки!

Не смеялся только старшина. Он неожиданно почувствовал некую перемену вокруг. Точнее, не он почувствовал, а его когда-то сломанная нога. Она вдруг заныла, хотелось ее сильно-сильно вытянуть и даже стукнуть. Старшина понял, что происходит резкая смена атмосферного давления. Он глянул на часы. Было немногим больше двенадцати, потом глянул на море, на небо. Море ласково искрилось, дробя солнечные лучи. Оно было прежним и спокойным, а окраска неба чуть-чуть изменилась. Вместо глубокой синевы в нем появилась едва уловимая белизна.

— Серега, — с легкой тревогой в голосе крикнул старшина на корму, — через десять минут выходи на связь с базой!

Потом он немного подумал, и подумал он о совершенно постороннем — о Владивостоке, о доме. Ему вдруг необычайно сильно захотелось быть там, а не здесь и взъерошить волосы на голове Федьки, а потом лечь на диван и крепко уснуть.

Он помотал головой, отгоняя наваждение, и положил руку на плечо Василия Ивановича.

— Ты того… чтобы двигун был, как всегда, в порядке.

Этого можно было бы и не говорить мотористу «семерки». Василий Иванович был из тех, на кого можно положиться. Он со старшиной промышлял краба не первую путину и попадал, бывало, в такие переплеты, что… и не было еще случаев за много лет, чтобы на воде у Василия Ивановича заглох мотор, чтобы в море кончилось горючее. У других и кончалось горючее, и глохли моторы, и мотористы не всегда были виноваты. Просто так получалось, потому что двигатели на ботах не особые, а обычные, серийные. И баки с горючим имеют ограниченный объем.

Через десять минут, ровно в 12 часов 30 минут Серега вышел на связь с базой, но база молчала. Серега слышал лишь треск и шипение так, словно рядом около уха зажгли костер.

— Женя, база молчит, — сказал Серега старшине.

— Так, — сказал старшина, — ничего, выйдет на связь через полчаса, но ты, друже, прилипни к рации и не отходи, пока я не велю.

Скрипела лебедка, тарахтел мотор, мелькали руки, росла гора крабов на носу, и заполнялся трюм. Экипаж «семерки» продолжал работать, как обычно, до седьмого пота. Олег Смирнов работал и руками, и языком. Он доказывал старшине, который размышлял, надевать всем спасательные жилеты сейчас или потом, что на крабовой путине труднее всего, что на рыбе легче, на промысле китов легче.

— Возможно, возможно, — бормотал Карпович.

— Да не возможно, Женя, а точно, — горячился Олег. — Я лично второй раз на краба не пойду. Я домой так и написал: «Наконец узнал, где зимуют раки». Ну, узнал, и хватит. Я не такой железный, как ты, Женя. У тебя это семнадцатая путина. Ужас! Ты жизни не видел!

— Возможно, возможно, — бормотал старшина.

Работали и перекидывались словами Костя с Васей. Они говорили о разном.

— Глянь, вот крабище! И какой-то прозрачный. Если вытянуть за лапы, метра полтора будет.

— Буза. Я читал, японцы у своих берегов чудо поймали — пять метров!

— Слушай, а крабы никогда не откусывали кому-либо палец?

— Будто нет. Они же вялые, ленивые, только в воде быстрые.

— А я, когда их первый раз увидел, так испугался. Как, думаю, за что их хватать? Все норовил не за клешни. Потом, на базе, взял со стропа живого краба и сунул ему в клешню лезвие ножа. Так он, паразит, не сжимает!

— Надо было бы ему брюхо пощекотать.

— Он все равно сжал. Наехало на него, и сжал. Веришь, сталь захрумтела, щербинки на жале остались, а клешне — хоть бы хны!

— Это он может. Сильная животина!

— Какая животина? Растение!

— Ну, не знаю. Максим Иванович, правый крабовар, мужик умный, говорит, что краб — ни то ни се. От растений ушел, а к животным не пришел. Почти то же самое кораллы.

— В общем, ни рыба ни мясо. Но вкуснее того и другого. Сказано, деликатес!

— А меня мутит от него. Не могу много съесть. Вот абдомины жареные — это вещь! Как курятина, только нежнее. Давай сегодня вечером нажарим абдомин.

— Сегодня палтусятина. Забыл?

— Да, сегодня рубанем палтуса и спать. Сколько на этом поле наших сетей стоит?

— Витька-бортовик говорил, что двести шестьдесят. Пять перетяг.

— Три перетяги выбрали. И еще обеда нет. Сегодня рано кончим и краба хорошо возьмем. Тонн десять. Это значит, ящиков пятьдесят консервов с нашего сырца получится!

— Небось доволен, когда заработок. Но ведь не всегда так.

— Пока идет. Куда лучше, чем в том месяце. В том месяце я домой жинке сто выслал, а в этом, может, я все двести. А ты послал своей?

Вася нахмурился. Послал ли он? Нет. Хотел послать, но Светка его опередила. Так что вычли, у него не спросили. Конечно, ничего страшного, но обидно. Выходит, Светка не верит ему?

— Моя геологиня, — Вася слабо улыбнулся, — моя геологиня под дудку своей мамаши пляшет. У меня теща строгая. Все ссоры со Светкой из-за нее.

— Ты, брат, оплошал, когда выбирал тещу. Надо было бы как я: женился в одной деревне и тут же уехал в другую. Рог называется. Хорошая деревня, в лесу, рядом озеро. Дом себе поставили пять на пять. Корова, два телка, кабанчик. В общем, хозяйство у меня с жинкой хорошее.

— А на Восток чего двинул при таком достатке?

— Виру-майну знаешь? Федька, мой дружок, тоже из деревни Рог. Так он сманил. Поехали, говорит, свет поглядишь. Пока молодой, надо попутешествовать. Вот я и поехал, подписал трудовой договор на шесть месяцев и не жалею.

Обстоятельный человек был Костя Ильющиц, в нем была заложена жажда к труду, пусть тяжелому, монотонному, но осмысленному — что он делает и для чего? И он, попав на путину, постарался узнать о крабах все максимально возможное. До этого, с его точки зрения, крабы были баловством, едой одуревших от другой пищи бездельников. В какой-то мере оно так и есть, говорят же в народе: «Не рожал мак семь лет, и голода не было». Крабовые консервы — изобретение недавнее. Человечество при помощи соли, вяления, консервации и сто лет назад заготавливало иные продукты впрок, надолго. А крабов ловили и употребляли долгое время лишь береговые жители, на месте и сразу. В начале двадцатого века попытку консервировать мясо крабов сделали предприимчивые японские дельцы, но долго у них ничего не получалось. В металлических банках, даже покрытых изнутри особыми лаками, оно быстро портилось, чернело и приобретало неаппетитный вид. Тогда его стали заворачивать в пергаментную бумагу, заливать небольшим количеством морской воды, которую, кстати, большинство считает соком. Но именно она, морская вода, придает от природы сладковатому крабовому мясу тот особый пикантный вкус, столь ценимый знатоками.

Любознательный Костя узнал и то, что по пути японцев пошли и русские промысловики. Первые тысячи ящиков крабовых консервов дальневосточные купцы выбросили на рынок перед началом империалистической войны, в 1913—1914 годах, а затем их изготовление приостановилось. После войны и Октябрьской революции японцы воспользовались слабостью Дальневосточной республики и стали беззастенчиво, хищнически эксплуатировать прибрежные зоны Западной Камчатки. Есть данные, что японцы в иные годы вылавливали в путину более тридцати миллионов отборных крабов — это десятки тысяч тонн легкоусвояемого и, как считают врачи, целебного белка. Шел настоящий грабеж народного добра, русского добра, и во Владивостоке нашлись люди, которые поняли это, стали организовывать промысел камчатского краба. Среди них особой энергией, настойчивостью отливался Евгений Никишин, простой рабочий, краболов, быстро ставший руководителем с государственным мышлением и кругозором. Он создал крабофлот и возглавил его в тридцатые годы.

Многие люди помнят то время, когда прилавки в магазинах от бухты Провидения до Бреста ломились от гигантских штабелей банок с крабовым мясом. Крабофлот делал отчаянные попытки завоевать внутренний рынок, приучить советских потребителей к необычному и загадочному морепродукту. Крабы широко рекламировались, как ныне серебристый хек, но с крабами повторилась та же история, что и с каспийской сельдью, с азовской таранкой. Нынешнее поколение не помнит, что их деды и прадеды, жившие на берегах Волги, называли каспийскую сельдь «бешенкой» — так бешено, неистово, в огромных количествах шла она из моря в реку на нерест. Ее презирали, даже бытовало мнение, что она ядовитая. Настоящей рыбой признавались лишь осетры, белуги, стерляди и в какой-то степени судаки и сазаны. «Бешенкой», как правило, кормили свиней. И ловить ее было очень просто.

Во второй половине прошлого века один из русских промышленников освоил способы посола сельди. И как долго пряного посола селедка не находила сбыта! Промышленник разорился, но его идея консервирования каспийской «бешенки» привлекла других купцов. Прошли десятилетия, сменилось поколение не признававших соленую селедку, и только после этого начался триумф знаменитого залома. Стал он любимой пищей миллионов. А уже в наше время, когда истощились его запасы, превратился в труднодоступный деликатес.

Такая же история произошла с таранкой. Она начала особенно цениться после того, как резко упали ее уловы в Азовском море.

А судьба знаменитой дальневосточной иваси, огромные стада которой внезапно появились у наших берегов в Японском море и так же внезапно исчезли?

Причины появления и исчезновения иваси никто толком объяснить не может. Существует лишь ряд не совсем убедительных гипотез.

С запасами крабов пока обстоит благополучно. Если в Бристольском заливе Берингова моря они практически исчезают, то совсем иное дело в Охотском море. Здесь они взяты под защиту закона, их уловы ограничены, созданы заповедные зоны. Вылавливать разрешено только самцов и в определенное время.

— Мне знакомые надоели, — сказал Вася, ловко выпутывая очередного краба из сети. — Пишут: пришли посылочку, побалуй нас!

— Так ведь нельзя, — сказал Костя.

— Конечно, нельзя. А если бы я работал на шоколадной фабрике, посылку с шоколадом, наверно, не просили бы?

— Точно, не просили бы. Но ведь шоколад легко купить в магазине. Ты не сердись на своих знакомых.

— Да, я понимаю, чего сердиться? А твои из Белоруссии крабца не просят?

Костя подтянул сеть на стол, недовольно крикнул лебедчику:

— Давай, давай, не спи там!

И старшина все понял, чуть прибавил газу, чтобы поспевать за лебедкой, с натугой вытаскивающей со дна морского сети с богатым уловом.

— Так, значит, твои не просят под пиво? — вновь спросил Вася и стал отвязывать сеть, из которой уже они выпутали крабов: самцов оставили на палубе, самок и мальков бросили за борт.

— Нет, не просят. Помню, как-то Федор возвратился с путины и привез с собою банок десять. Мужиков собрал. Навались, говорит, на деликатес, его буржуи употребляют. Но мужикам крабец был до лампочки. Дед Адам, почтальон наш, осмелился и первым попробовал. Долго жевал-жевал, а потом говорит: «Ни сладости ни радости в ем, мужики, нету. Жили мы без етого делибалбеса сто лет и еще проживем!» А Федор ему: «Дедушка Адам, от крабца ноги мерзнут, ешьте!»

— Ноги мерзнут? — удивился Серега, который давно прислушивался к разговору.

— Еще как! — засмеялся Батаев. — Вот женишься, узнаешь, как любовь от употребления крабов крепнет.

— Понятно, — сказал Серега, хотя он по молодости лет ничего не понял. — Оттого капиталисты такие охочие до крабовых консервов. Мне отец рассказывал, что они в Италии или во Франции дороже мяса раз в десять. Хочешь — купи стограммовую баночку крабов, а хочешь — купи за эти же деньги полпуда мяса.

— Вот дурни, — искренне удивился Костя Ильющиц, — деньги им некуда девать! Я думаю так: продаем мы им крабовые консервы и правильно делаем!

— А может, у нас есть такие — не надо ему полпуда мяса, крабца он хочет купить. Хочет, но нет его в продаже, — сказал Серега. — Разве только в ресторане?

— А когда его было навалом, — зло возразил Батаев, — чего тогда не очень покупали?! Не по карману был? Неправда! Чуть дороже килограмма хамсы. Так хамсу хватали, на крабов глядеть не желали. Вот сейчас косо на кальмаровые консервы смотрят, а ведь они питательные и вкусные, если их поджарить на сливочном масле. Все зависит, хлопцы, от привычки и, если хотите, от моды. Ныне крабы модные, икра, осетрина, потому что их мало. А хека, минтая, угольной рыбы — в достатке, и никто за ними не стоит в длинных очередях. Почему? Не привыкли. Вот вы знаете, до революции вяленая таранка была едой бедных, а теперь…

— Эй вы, народы! — крикнул Карпович с кормы. — Меньше разговоров, больше дела. Дела больше, а то на обед опоздаем!

— Мы, — не удержался от ответа Серега, — трудимся в поте лица. И представь себе, Женя, не только языками, но и руками.

— Добро, — согласился старшина и вновь оглядел море. Не нравилось ему, что Камчатские горы заволокли багровые тучи, берег еле виден и холоднее стало. Погода явно менялась буквально на глазах.

 

Утро. Владивосток

День, который позже краболовы назовут оранжевым, был по календарю воскресенье. Вот почему в здании Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института было пустынно и тихо. Лишь в лаборатории морских прогнозов горел свет, и находились там лишь два человека, недавно вступившие на дежурство: молодая большеглазая девушка и пожилой, страдающий астмой старший инженер. Инженер склонился над огромной синоптической картой Тихого океана, лежащей перед ним, и удрученно посвистывал. Карта не сулила ничего хорошего судам, которые находились в северо-западной части акватории. Пришедшие с юга циклоны подняли тут шторма. Ветер десять — одиннадцать баллов. В Беринговом море идет широкой полосой гигантская зыбь. Девять советских теплоходов уже получили по радио рекомендации синоптиков. Сейчас лаборатория внимательно следила за ним, посылала им время от времени уточнения.

— Верочка, что нового? — спросил инженер, оторвав взгляд от карты.

— В Центральной Сибири, судя по всему, собирается циклон с северо-восточным направлением. Движется не очень широкой полосой в Охотское море, и сильнее всего будет штормить в районе залива Шелихова, — ответила девушка, которая сидела за столом и внимательно читала радиограммы, поступающие со всех уголков СССР, и с суши, и с морей-океанов.

— Так, — сказал Петр Николаевич и кисло улыбнулся, — нам вечно везет с тобой, Верочка! Чувствую, опять будет неспокойным дежурство.

— Ничего, справимся, — сказала девушка. Она очень гордилась своей работой в лаборатории, считала ее важной, интересной. Да это и было так в действительности.

В лабораторию обращались за помощью моряки, находящиеся порой за тысячи километров от них, и они эту помощь оказывали. Им верили, на них надеялись те, кто попадал в жестокие условия, находился, быть может, на краю смертельной опасности.

Умудренный опытом Петр Николаевич в душе не разделял оптимизма Верочки. Он мучился от ясного понимания того, что дело, которым он занимается — прогнозирование погоды, — далеко от совершенства. Вот получен запрос капитана-директора Ефимова, который не знает, какому прогнозу верить? Сибирский циклон пройдет севернее. От циклонов, которые свирепствуют сейчас в Тихом океане, флотилию отделяет Камчатка, Курильские острова. В принципе «Никитину» ничто не угрожает, пусть продолжают путину себе на здоровье! Но в то же время там же ведут промысел и японские суда и для них был передан тревожный прогноз японских синоптиков. Получалось, что японские синоптики не исключают возможности резкого изменения в движении циклонов, которые бушуют сейчас на северо-западе Тихого океана. Хорошо, если он пойдет в Охотское через полуостров: Камчатские горы во многом ослабят его силу. А если циклон двинется южнее? Для него гряда Курильских островов — не помеха.

— Когда в космосе появятся метеорологические спутники Земли, — мечтательно сказал старый инженер, — мы будем чувствовать себя гораздо увереннее.

— Появятся, — сказала девушка, — может, в этом году.

— В этом или не в этом году, не знаю, — пробурчал Петр Николаевич, — но без космических спутников мы как без рук. Нам не хватает информации об атмосферных изменениях там, где нет наших метеостанций, — над мировыми океанами и всеми континентами. Вот что ответить Ефимову: то ли будет, то ли нет? То ли дождик, то ли снег?

— Давайте пока ответим, что не исключена возможность прорыва в Охотское море одного из тихоокеанских циклонов.

Инженер вздохнул и провел ладонью по щеке. Под рукой заскрипела щетина.

— Опять забыл побриться, — сказал он. — Ну, ладно! Составляйте, Верочка, ответ. В конце добавьте, что мы будем регулярно сообщать обо всех изменениях. Вообще я чувствую, скоро попадут они в переделку. Придет циклон с Тихого, и сместится, вероятно, южнее Сибирский. Если это случится, там, где «Никитин», столкнутся две силы, и лучше для флотилии убираться оттуда. Радируйте Ефимову: с юго-востока возможен циклон, и он захватит их район в ближайшие восемь — десять часов.

За окном лаборатории начинало светать. Гасли линии огней, причудливо опоясавших склоны сопок, на которых расположился удивительный Владивосток. Начинался новый весенний день, и он обещал быть на диво хорошим, безветренным.

— Какая будет рыбалка сегодня в Амурском заливе, — мечтательно сказал Петр Николаевич, глядя в окно. — Вы знаете, Верочка, я вчера полдня рыбачил и поймал на мякиш хлеба двенадцать здоровенных красноперок. Каждая — больше килограмма!

— Ишь ты, — сказала девушка, которая знала, что инженер сел на любимого конька. Теперь он подробнейшим образом расскажет, как клевала каждая из пойманных им красноперок и как он их искусно вываживал с десятиметровой глубины. И ей надо будет время от времени подавать восхищенные возгласы, иначе Петр Николаевич обидится, уйдет в себя и будет молчать до конца дежурства.

Когда Петр Николаевич заканчивал свой нудный и невыносимо длинный рассказ, пришла объединенная сводка синоптиков из Петропавловска. В ней было сообщено, что не один, а два циклона изменяют свое движение и приближаются к Северным Курилам…

— Я этого только и ждал, — пробурчал старший инженер и склонился над картой, а Верочке стало жаль экипаж «Никитина». Она хорошо знала, что «Никитин» за последний месяц то и дело попадает в передряги и больше убегает от штормов, чем ловит крабов. Она искренне посочувствовала никитинцам, гораздо больше, чем другим. На борту этого плавзавода находились ее знакомые — Настя и Женя Карповичи. Верочка жила в том доме, где была квартира Карповича: один подъезд, одна лестничная клетка. И она дружила с семьей Карповича. Ей нравился огромный, молчаливый старшина и нравилась его приветливая жена. А семилетний Федор был для нее как родной братишка. Вот вчера она ходила с Федькой в кино, угощала его мороженым, потом читала сказки Андерсена. Это по ее настоянию несколько недель назад мальчик написал родителям свое первое письмо, которое восхитило Верочку своей орфографией и написанием букв:

«ФЕДКАЛУБИТ БОЛШЕ ВСЕВО МАМУ И ПАПУ».

«Интересно, получили они это письмо?» — подумала девушка и представила себе радость Карповичей. У Насти, конечно, закапают слезы из глаз, всплакнет эта нежная и чувствительная женщина, а на вид она другая — рано потолстевшая, с грубыми красными руками неутомимой труженицы. Монументальный, как скала, Евгений — это знает Верочка — и слова не проронит, покосившись на письмо своего любимца. Но позже — и это знает Верочка — Карпович в одиночестве будет долго глядеть на тетрадный листок с первыми каракулями сына и затем спрячет его с твердым желанием хранить всю свою жизнь.

— А на «Никитине» работают мои соседи, — сообщила Верочка Петру Николаевичу.

— Вот как!

— Старшина Карпович, может, слышали? Про него в газетах часто пишут. Это один из лучших краболовов. Передовик, орденами награждался не один раз. И чудеснейший человек!

— Да, про него я слышал, слышал!

— Он на каждую путину с женой ходит. Я вам прямо скажу, редкая пара, редкая привязанность друг к другу! Они еще ни разу не ссорились.

— Вот в это не верю, — сказал многоопытный инженер.

— А я точно знаю, — запальчиво воскликнула девушка. — Они, они… как Ромео и Джульетта, честное слово!

— Такого не бывает в жизни. Просто они умеют на выносить сор из избы. Сдержанность — великое качество в семейной жизни. Многие этим не обладают. Вот, например, моя благоверная. Была жива теща, так она только и бегала к ней жаловаться на меня.

— А вы?

— Я? У меня, к счастью, нет тут родных. Так что приходилось сдерживаться. Некому было поплакать в жилетку.

— Так вот, Петр Николаевич, Карповичи живут душа в душу, и я это знаю точно!

Инженер рассмеялся и развел руками:

— Милая, запомните на всю жизнь, что у мужчины и женщины не одинаковая психология. Они смотрят на вещи по-разному. Наш брат, наверное, проще, грубее. Ваш — тоньше, но обязательно смотрят или через розовые или через темные очки. Не идеализируйте, ссоры в семье неизбежны и даже естественны. Не надо только увлекаться ими и не находить в них принципиальных разногласий. После ссоры приходит радость примирения и возникает как бы обновление чувств. Вот выйдете замуж, узнаете!

— Выйду и хочу жить так, как Настя с Женей, без ссор!

— Дай бог, дай бог, — проворчал Петр Николаевич, которому начал надоедать этот, на его взгляд, бесполезный разговор.

Он немного подумал, перебирая толстыми пальцами сводки, и решительно сказал:

— Радируйте еще раз «Никитину»: два циклона приближаются к вашей флотилии. Рекомендуем прекратить промысел, приготовиться к шторму и уходить на запад, в открытое море.

Прошло еще несколько минут, и понеслись из Владивостока неслышные, невидимые радиосигналы. Их без промедления примет радист плавзавода и кинется, задыхаясь на крутых лестницах, на мостик, к Ефимову.

 

Середина дня. Охотское море

Незадолго до обеда Илья Ефремович облачился в капитанскую форму и решил пройти по судну. Обычно такие обходы он совершал один, без спутников. Молча он спустился с мостика, молча прошел по верхней палубе, которая была густо уставлена стропами с крабом, от третьего трюма до бухгалтерии. День был на диво теплый, пекло несильное камчатское солнце, и крабы дымились: то испарялась влага на них. Заметив капитана, приемщик Савченко бодро, забыв, что ему под шестьдесят, метнулся к правой крабоварке, и схватил шланг, врубил вентиль на полную. Над палубой поднялся мощный столб морской воды, и она попадала на крабов плотным дождем — так необходимо сохранять сырец в жаркую погоду. Илью Ефремовича, податчиков да просто рабочих, бегающих по палубе, обдали брызги, словно под дождь они попали. Капитан не сказал ни слова, а податчики заорали на приемщика:

— Нам твой душ ни к чему!

Приемщик с укором глянул на податчиков, потом на проходившего мимо капитана, но тот никак не реагировал, не стал защищать приемщика. Илья Ефремович по опыту знал, что лучший способ управлять людьми — не вмешиваться в мелочи, не употреблять свою власть по любому поводу. Невелика ведь беда случилась из-за неосторожности Савченко.

Илья Ефремович шел и казался глубоко погруженным в свои мысли. В самом деле, он ни о чем особенном не думал, только наблюдал, словно посторонний, и без всякого видимого со стороны отношения к происходящему складывал факты, копил их в памяти, чтобы потом, в тиши капитанского салона, все взвесить, обдумать и тогда принимать решения. Первую радиограмму он уже получил, можно, казалось, не спешить, но тревога была, неясная, томительная.

В одном месте капитан остановился и заговорил с человеком, которого глубоко уважал, — с крабоваром по правому борту.

— Как, Максимыч, не устали?

— А что мне сделается, Ефремыч, — отвечал старый крабовар. — Сижу, палкой шурую, за температурой слежу, за скоростью. Идет дело помаленьку!

— Кости ноют, Максимыч, старые раны дают себя знать? — вдруг спросил капитан, оглядывая бывшего солдата, словно видел его впервые.

— Кости, Ефремыч, ноют, будто к шторму, а только штормом и не пахнет. Видать, мой прогноз на отдаленность, завтра или послезавтра сбудется.

А капитан замер. Вот еще один сигнал о грядущей опасности. Поспешишь с приказом или нет? Какое принять решение — подождать два-три часа или начать подготовку к возможному шторму? Он глянул на море — легкая зыбь, и только, солнце играло в воде, делая воду живой и ласковой. Неужели все это обманчивое? Капитан знал Охотское море и чаще видал его громыхающим, вздыбленным, чем таким, каким оно было сейчас. Он от всей души желал, чтобы оно долго было таким — все лето. А потом пусть дыхание севера сковывает Охотское, пусть оно сопротивляется, ломая льды, нагромождая их вереницей искристых торосов. В конце концов море под ними успокоится до весны.

— Мы пока знаем, — сказал капитан крабовару и скупо, одними глазами улыбнулся, — что циклоны от нас далеко, но они могут изменить свое направление, и тогда… может поломаться план! Мы идем впритык из-за дурацкого начала путины.

— Возьмем, Ефремыч, — уверенно сказал крабовар. — Мы с вами вместе ходим какой год? Седьмой, и лишь однажды не взяли. Помните, пришли, а тут ледяные поля гуляют. Уйдут, мы сети поставим, а они возвратятся и собьют вешки. Сколько мы тогда сетей на дне оставили!

Капитан хорошо помнил ту путину, когда он решил — эта последняя. Ну его к черту, не работа, а карточная игра! А потом была еще хуже путина…

— Верно, хуже той путины не было. Казалось, уже все потеряно, но удача все же улыбнулась нам.

Крабовар согласно кивнул.

— Я помню, Ефремыч. Льды шли с Шелихова все плотнее и плотнее, словно наступала осень, а не лето. И если бы не южный циклон… как нас трепало!

Да, капитан помнил тот редкостный шторм и то, что после него, словно нарочно, ушли льды и хорошо пошел краб, но плана все равно флотилия не взяла, не хватало несколько сот ящиков консервов, которые он клянчил взаймы у капитана соседней флотилии и которые были ему обещаны, но дело поломал молодой принципиальный помполит. На следующий год на его флотилию шли неохотно, испугались его невезения, но он доказал, что с ним можно работать и делать план!

— Но у вас была другая удача, — намекнул крабовар, вспоминая, что после этой путины капитан женился на учительнице флотилии Маше. Ефимов промолчал. К чему объяснять даже уважаемому человеку, что иногда врет милая песенка: «Папа создан, чтобы плавать, мама, чтобы ждать». Папа-то плавает, но мама… Маше скоро надоело ждать Ефимова, и вот она…

От этой мысли капитан перескочил на следующую, имеющую связь с первой, но дело касалось довольно отдаленного будущего. Он решил, что в декабре, когда флотилия придет во Владивосток и когда плавзавод отправят в кругосветку — в Ленинград, на Адмиралтейский ремонтироваться, он не пойдет в отпуск. Он сам поведет судно вокруг Африки, обогнет Европу и пройдет в Балтику. В Ленинграде не соскучишься. Он забудется в работе и, быть может, найдет способ размагнититься, снять на берегу давнее внутреннее напряжение. Смена обстановки — лучшего лекарства еще не существует, когда в человеке от нервного перенапряжения появляется нечто вроде туго скрученной пружины. Так в котле накапливается пар, увеличивается давление при сильном огне, и плохо, если не сработает предохранительный клапан. Взрыв неминуем…

Уйдя в себя, в свои мысли, как улитка в раковину, Илья Ефремович сунул руки в карманы кителя и побрел дальше по судну, миновал третий трюм, из которого лебедчики выгружали грузила, передавали их на СРТ, пришвартованному к базе. Погрузкой командовал молоденький мастер. Он два года назад закончил рыбный техникум. Он метался от трюма к левому борту, зычно кричал в мегафон:

— Вира, вира помалу!

Затем груз майнали на палубу траулера, где бегали, заливаясь лаем, две собачки и сноровисто работали четыре матроса. Между мачтами траулера гирляндой висели завяленные рыбы. Илья Ефремович, бросив на них взгляд, сразу определил, что это крупная корюшка, жирная, нежная, с пивом — лучше не придумаешь! Капитан подумал, что, пожалуй, надо сказать старшей буфетчице Нине об этой корюшке, да пусть заодно поищет в своих запасах ящик японского пива, и тогда он позовет в гости председателя судкома Петровича и стармеха — хороших людей!

На корму капитан пришел через нижние вешала, где трудились распутчики сетей. На вешалах пахло йодом и было сыро. Под ногами хрустели раковины, подсохшие крабята и алыми пятнами разлились раздавленные веточки морского винограда. Распутчики работали в фартуках и в резиновых перчатках, которых всегда не хватало на путине. Они быстро рвались, за два-три дня, а по норме обязаны быть целыми десять дней. И капитан знал, сейчас рабочие начнут ему жаловаться, и он, страдая за людей, стыдясь своих нерабочих рук, велит позвать кладовщика, накричит на него. Кладовщик, как всегда, будет оправдываться, пожимать плечами. Капитан знал, что кладовщик тут ни при чем.

Есть норма, инструкция есть, в которой все указано, расписано. Она ограничивает всевластие капитана, который, однако, время от времени плевал на инструкции и нарушал их ради людей, ради дела.

Но на этот раз Илья Ефремович миновал вешала спокойно. Он показался людям или слишком суровым, или они были слишком заняты работой. Капитан спустился по трапу вниз, туда, где громыхали конвейеры, рекой лилась морская вода, — на завод. Здесь было женское царство. Одинаково одетые в оранжевые рыбацкие робы женщины и девушки в резиновых сапогах выбивали из панциря нежное красноватое мясо крабов, сортировали его, взвешивали и отправляли в цех укладки. А там уж стояли мастерицы одна к одной, только мелькали ловкие руки, наполняющие красивые банки мясом. Мясо они клали не как попало, а в строгом и определенном порядке, определенным рисунком. Консервы должны быть красивыми, аппетитными на вид, когда их вскроешь и развернешь пергамент.

В цехе, где банки запечатывали японские автоматические станки, Илью Ефремовича встретили простодушный мордвин мастер и худой старик, начальник цеха обработки. Они перед приходом капитана были заняты тем, что периодически выбирали наугад банки готовых, закатанных консервов и яростно вспарывали их, глядели швы, разворачивали пергамент и искали в нем дырочки. Наладчик станков стоял рядом, кричал, перекрывая шум машин:

— Видите, видите! Я тут ни при чем. Бабы плохо заворачивают пакет, и пергамент попадает в шов. Оттого и утолщение по шву, герметичности нету!

Мастер хмуро возражал:

— Тонкий пергамент не может дать утолщения шва. Нашел причину, да? Нашел, да?

Они обратились к капитану, кто из них прав. Но капитан только повел глазами. Эти мелочи его не касаются, хотя, конечно, он не только капитан, но и директор. Капитан-директор. И плавай себе по коварному Охотскому морю, и краба добывай, и заводом управляй, и все тут тебе!

Капитан вышел на верхнюю палубу в районе полубака и прямо возрадовался — так хорошо было на падубе, тепло, ясно, как никогда. Он увидел боцмана. Боцман ловил рыбу, но отвлекся от этого занятия и делал непонятные, странные движения головой. Глаза у него были блуждающие, на губах застыла счастливая улыбка. В первую минуту капитан почувствовал тревогу. Что происходит с человеком, быть может, он того? Илья Ефремович знал, что однообразие морской жизни, тоска но берегу порой действуют на некоторые натуры отрицательно, нарушают психику. В юности, когда он ходил еще матросом на танкере, такое произошло с его товарищем по каюте. Они были в море почти одиннадцать месяцев, совершали переход из Балтики в Японское море и затем, загрузившись во Владивостоке, ушли в Индийский океан, и так им все осточертело! Товарища судовой врач велел изолировать. Это сделали тактично, мягко, просто перевели приболевшего человека в свободную каюту лоцмана и приглядывали за ним сообща. Однажды Илья Ефремович после вахты зашел навестить товарища и был поражен его позой. Может, это все ерунда, может, он и сам воспринимал происходившее слишком резко, предвзято. Может быть, потому, что товарищ дал нормальное, вполне логичное объяснение: «Я, Илюша, от скуки занимаюсь по системе йогов и вспоминаю полузабытый английский. Ведь когда-то на нем говорил свободно».

И вот теперь боцман, азартно вертящий головой, с этой дурацки счастливой улыбкой. Капитан, не решаясь что-либо сказать, покашлял, вначале несильно. И боцман встрепенулся, мгновенно принял нормальный вид и сказал:

— Илья Ефремович, муха. Муха появилась! Ах ты, дьявол, камчатская, первая в этом году!

Капитан невольно заинтересовался и стал искать глазами муху, водя во все стороны головой. И наконец он увидел точку, которая перемещалась сверху вниз и в стороны. Он улыбнулся. Действительно, настоящая живая муха! Значит, в эти суровые места тоже приходит весна, невообразимо короткое лето. Там, на далеком берегу, это чувствуется, очевидно, сильнее, и там, очевидно, летает уже много мушек, а одна из них сумела каким-то образом прилететь на плавзавод. Вполне возможно, она пришла на колхозных сейнерах, которые вчера сдавали флотилии крабов. Не может быть, чтобы такая паршивая, слабая муха пролетела сама много миль, отделяющих судно от берега.

Капитан посмотрел вдаль, где виднелись с шапками из снега горы острова. И все-таки утром они виделись четче, а сейчас как-то расплывчато. А в небе появилась тревожная белизна.

— Извините, — сказал капитан боцману, — продолжайте любоваться мухой в одиночестве, а я…

И махнул рукой, и пошел, чуть сгорбившись, на мостик, и тут услышал искаженный микрофоном голос Валерия Ивановича:

— Капитан-директора просят позвонить на мостик! Капитан-директора просят позвонить на мостик!

Илья Ефремович не стал задерживаться со звонком. Он привычно оглянулся, где тут ближайший? Ближайший был в каюте председателя судкома, и он подошел к этой каюте. Ее дверь была, как всегда, открытой. В глубине, у самого иллюминатора, который был тоже открыт, сидел почти весь белый старик и толстыми короткими пальцами неуклюже рвал листы марок, наклеивал их на профсоюзные билеты.

— Я, — сказал капитан лаконично, без приветствий, и показал рукой на телефон.

— Валяйте, — добродушно сказал старик, в прошлом матрос траулера этой флотилии.

Будь это другой человек, капитан возмутился бы. Он не терпел панибратства и небрежных слов в обращении с собой. Он всегда умел создавать между собой и любым человеком необходимую дистанцию. Он считал, что это необходимо, что без этого нельзя.

Илья Ефремович взял трубку и набрал номер.

— Это я, — сказал он со вздохом, когда услышал: «Мостик у телефона».

— Это я, — повторил он, и вахтенный там, на мостике, крикнул: «Валерий Иванович, капитан на проводе!»

— Извините, — сказал в телефонную трубку Валерий Иванович. — Я не нашел вас в каюте и…

— Новости есть? — спросил капитан.

— Нет, — отвечал завлов, и капитан медленно положил трубку на рычаг. Потом он улыбнулся, глядя на председателя судкома, и сказал:

— Петрович, разрешите я у вас посижу несколько минут.

Красивый белый старик только пожал плечами. От него веяло силой и уверенностью. Капитан знал его много лет, и всегда, при любых обстоятельствах, он был такой — сильный, уверенный. Эти качества были внутренне присущи ему, были неотделимой частью его. Оттого он, наверное, никогда в жизни ни в чем не сомневался, знал, что он делает, и делал дело до конца.

Капитан уже в который раз подумал, что Петровичу в жизни повезло. Природа наделила его цельным характером. Так она наделяет иного человека красотой, иного умом, иного талантом… Она и щедра и скупа одновременно. Оделив человека чем-то с королевской щедростью, в другом природа жмется, скудно выделяет тому же человеку иное. И так иногда получаются красивые дуры, безобразные гении, несчастливые мудрецы. Петрович родился потенциальным лидером или точнее — душой коллектива. На траулерах, куда он попадал, всегда возникал добрый хороший коллектив, ядром которого был он, Петрович. Некоторые капитаны пытались возвысить его, наделяя полномочиями, ставя его или тралмастером, или боцманом судна, но Петрович в новой роли неизбежно сникал. А вот профсоюзным вожаком он стал отличным.

— Петрович, — сказал капитан и вспомнил «Абашу», и вяленую рыбу на реях, и японское пиво, которого оставалось ящик или два, — мы уже на промысле второй месяц, и трудно судить, как окончится путина, потому что мы плохо знаем своих людей. Ведь от них все зависит?

Председатель судкома улыбнулся. Люди, люди… каждый раз старая песня. Люди, конечно, сменились на флотилии.. Из них надо создать крепкий, спаянный коллектив, лучше того, который был до этого на «Никитине». И они создают, и создадут, потому что в море процессы формирования человека, коллектива убыстренные. Море как бы форсирует становление и личности и общественные связи в экипаже. Но для начала нужен успех. И он был, но его не закрепили. Помешали штормы. Оттого Илья Ефремович иногда сомневался в стойкости своего экипажа, боялся, что еще один шторм люди не выдержат, перестанут верить в окончательный успех и на этой путине. Тогда начнется между ними разлад, начнутся ссоры, и усталость, апатия овладеет всеми.

— Думаю, люди не подведут, — твердо сказал Петрович. — Я приглядывался. Разные, конечно, как всегда, но у нас и не было иного выбора. Надо работать с теми, которые есть. И мы возьмем план!

— Возьмем, не сомневаюсь, — отозвался, как эхо, капитан. — Но, вероятно, будет еще один шторм. Проклятие! Не успели от тех отойти, не успели отдышаться, и снова…

— Я пойду на завод, — сказал Петрович, — пока там не закончат работу. И Павла с собою возьму.

Капитан согласно кивнул головой. Он знал, на Петровича положиться можно, а секретарь комитета ВЛКСМ флотилии новый, неведомый ему человек. Он из военного флота, демобилизованный молодой парень, будто бы привыкший там руководить и не захотевший менять эту привычку, а, по мнению капитана, было бы для него лучше побыть на флотилии рядовым, тем же ловцом, или на заводе нашлось бы место, а там далее было бы видно.

— Пусть идет Павел, но лучше бы с помполитом. Надежнее. А на палубе я с Валерием Ивановичем управлюсь. Мы должны держаться абсолютно спокойно, непринужденно и внушать людям уверенность в своих силах, ободрять их. И Павел тут…

— Павел энергичный парень, — возразил Петрович, — помните, когда впервые заштормило, сумел организовать лотерею. Неплохо получилось, ведь увлек он молодежь этой лотереей!

— Вы ему так, незаметно, помогайте, — попросил капитан.

Петрович кивнул. Знал старый моряк, что на путине самое трудное не начало, не конец, а именно середина, когда усталость в людях накапливается и тоска по берегу усиливается. И тут, скажем, возникни шторм, возникни трудности, невыносимо становится в морс чисто психологически.

— Помогу, Ефремыч, только он в этом мало нуждается. Он нашел с девчатами общий язык, заводной, веселый парняга!

— Я очень рад, — сказал капитан, мысли которого уже переключились на неотложные, сиюминутные заботы. И он тяжело поднялся со стула, заложил пухлые руки за спину, чуть опустил голову. Не прошло и половины рабочего дня, а он почувствовал легкую усталость и от разговора с председателем судкома, и от множества дел, которые ему нужно было решать и сегодня, и завтра, и всю жизнь, пока он капитан-директор краболовной флотилии. А сейчас ему необходимо идти на мостик и там отдать приказ, в верности которого он уже совершенно не сомневался: всем ботам немедленно возвращаться на плавбазу и быть готовыми к шторму! Спасибо тем, кто предупредил его о наступающей опасности. Он и его люди встретят ее во всеоружии, не дадут захватить себя врасплох и выдержат. Должны выдержать. Главное — ловцы. Ведь они в море, и первый удар шторм обрушит на них, если боты вовремя не придут на базу и не будут подняты на спасительные для них мотобалки.

Капитан ушел, и через несколько минут по всему плавзаводу раздался рокочущий, властный голос штурмана Базалевича:

— Боцману на бак! Боцману на бак! Вира якорь!

Через несколько минут мелко задрожал весь корпус плавбазы. Это стали набирать обороты двигатели и тяжело заворочался многотонный винт. По бокам кормы возникли мутные водовороты, а на носу затренькали вначале редко, затем чаще звенья цепи, выбираемой со дна в якорный трюм. Затем судно стало маневрировать с таким расчетом, чтобы принимать мотоботы, защищая их от возможного юго-восточного ветра и волн своим корпусом. Но пока было тихо и спокойно на море, лишь мимо струились рекой разноцветные наплава, оторвавшиеся от сетей. Их тащил от берега начавшийся отлив. Пронзительно кричали чайки и разлетались во все стороны, когда к ним с жалобным мяуканьем приближалась их ярко-красная товарка. Перед этим ее поймали свободные от вахты матросы и от скуки выкрасили соком морского винограда, а затем выпустили на волю.

За цветной чайкой наблюдал в бинокль капитан и вспомнил в связи с этим картину одного художника. На картине был нарисован луг, на котором паслись обычные лошади, а поодаль от них стоял, печально и одиноко, синий конь, изогнув красивую шею. Он уже не рисковал приближаться к табуну, он привыкал к несправедливости и к тому, что он синий, как небо…

Скоро и чайка устала догонять подруг. Она села на воду, закачалась на ней ярким пятном и лишь иногда жалобно кричала. «Нырни же, дура, искупайся, — мысленно уговаривал ее капитан, — и ты опять станешь белой». И чайка нырнула. Капитан пожелал ей удачи, отнял от глаз бинокль и медленно пошел на другой конец мостика, где завлов Валерий Иванович по рации связывался со старшинами мотоботов и приказывал им поторопиться с возвращением на плавбазу.

— Ну, что — спросил Илья Ефремович, — все вышли на радиосвязь?

— Все, кроме «семерки». Очевидно, она слишком далеко от нас или забарахлил их передатчик.

— Пробуйте, пробуйте, — сказал капитан, и первой его мыслью было распорядиться, чтобы база пошла ближе к «семерке», но в то же время, как быть с другими мотоботами? Нет, менять район местопребывания базы нельзя..

— Пробуйте, — повторял Илья Ефремович, — ничего страшного. Может, просто закрутились там и забыли. Не вышли сейчас, выйдут позже.

Завлов хотел возразить, сказать, что Карпович не из тех, кто забывает о связи, если велено поддерживать регулярную связь, но промолчал. Он сам не испытывал внутренней тревоги, ему казалось, что капитан напрасно торопится. Можно было бы еще потерпеть. Можно было бы просто дождаться, когда начнут подходить с уловом боты, и больше их в море не пускать. Завлов искоса глянул на вахтенный журнал, лежавший на столике за его левым плечом, поискал запись отхода ботов от борта. Ну, конечно, через час-полтора начали бы подходить сдавать крабов. Можно было бы ждать, но… «Хозяин — барин», — подумал Валерий Иванович, испытывая легкую обиду на капитана. Уж кому-кому, а ему, завлову, мог бы объяснить, чем вызвана торопливость. Ходил-бродил по судну, вернулся на мостик — и на тебе! Хоть бы ветер чуть усилился и началась бы сильнее волна, а то ведь все тихо и спокойно, как час, как два, как пять часов назад! И в радиограмме написано, что циклон захватит район Птичьего где-то вечером.

— «Семерка», «семерка»! — заорал завлов в микрофон. — Вы слышите? Выходите на связь. Прием!

— Заговорят, — с легким раздражением сказал капитан. — И не орите так громко. Не на палубе ведь, не в шторм ведь…

И в это время прибежал запыхавшийся радист и протянул Илье Ефремовичу вторую радиограмму из Владивостока. Завлов не утерпел, через плечо капитана прочитал тревожное сообщение. Он побледнел и с уважением посмотрел на Илью Ефремовича. Он подумал: «Каким я был дураком совсем недавно, сомневаясь в его приказе». И тут пришло облегчение, ведь они не опоздали, ничего страшного не случится. Скоро подойдут мотоботы, их закрепят по бортам, и плавзавод пойдет в открытое море.

А капитан был хмурым. Он несколько раз прочитал радиограмму и вдруг резко обернулся, почти закричал, глядя на завлова:

— Немедленно наладить связь с Карповичем! Если вы это не сделаете в ближайшие десять минут, я вас…

— Я, — было начал Валерий Иванович. — Ведь не моя вина.

— Вызывайте радиотехников, — перебил его капитан, — поле «семерки» самое дальнее. Ее нужно было предупредить в первую очередь, а вы… передайте радиотехникам, почему нет с Карповичем связи? Пусть найдут причину. Иначе… — он не договорил, но завлову все стало ясно.

Трюм «семерки» был уже полностью загружен, поэтому ловцы кидали крабов или на нос, или просто сбоку стола. Их подбирали Костя с Олегом и укладывали рядами. Восемь — десять рядов выше трюма — это нормальная загрузка бота. Тогда получается общепринятый строп примерно чуть более тысячи крупного краба весом около трех тонн.

— Сколько уложили? — не оглядываясь, спросил старшина, а сам знал: пошел пятый или шестой ряд.

— Пятый, — ответил Олег.

— Добро. Значит, еще немного — и шлепаем до базы. Поднимем с десяток детей и айда!

Они подняли со дна еще четыре или пять сеток, когда Вася, стоявший на лебедке, выпрямился, сделал руками крест, крикнул на корму:

— Стоп, Серега, пересыпка!

— Вот еще чего не хватало, — заворчал Карпович и поторопился к лебедке. На ходу он полез в карман, вынимая записную книжку, где у него была нарисована схема постановки всех сетей флотилии. — С кем же это мы?

Но получалось, что ни с кем. Их поле было самым южным, крайним, и все же пересыпка была.

— Давай, — сказал старшина Батаеву, и лебедка потихоньку заскрипела, вытаскивая на поверхность ком зеленовато-желтых сетей: одни белесые, с чуть желтоватым отливом, из толстой грубой хлопчатобумажной нити, другие — зеленые, с тонкой, но жесткой делью! Отличались и верха с наплавами, и низа с грузилами.

— С японцами пересыпка, — сказал Вася и вытащил нож. — Сейчас я их синтетику покромсаю. Вот деятели, в нашу зону заперлись!

— Нет, — сказал старшина, оглядываясь, всматриваясь в горы далекого берега; затем он пошел на корму, сориентировался по компасу, вернулся на нос, чтобы поглядеть еще раз на ком сетей, и понял, но не стал этого говорить вслух, что постановщики на «Абаше» переборщили, забравшись со всем выставленным порядком сетей слишком на юг, слишком мористо и, таким образом, пересыпали край японского поля сетями «семерки».

Старшина стоял на корме, думая о своем, а ловцы сгрудились около стола и ждали его решения. Мотобот слегка покачивался и черпал воду низкими бортами. Вода струилась по палубе, смывала в море мелких крабов, водоросли, кружили вокруг чайки.

— Резать? — вновь спросил Вася и подышал на холодное блестящее лезвие ножа. — У меня дамасской стали. Гвозди можно рубить, а потом бриться. Я раз-два! Долго ли порезать их сети?

— Нет, — твердо сказал старшина, — надо, хлопцы, распутывать. Если порежем, нехорошо получится. Японцы тогда свои сети не найдут. Мы ведь пересыпали их, а не они нас!

— Подумаешь, — сказал Олег, но Карпович так глянул на него, что парень примолк.

Ловцы стали распутывать сети, а старшина, поглядев на часы, пошел на корму. Он не стал говорить Сереге, мол, пора выходить на радиосвязь. Серега мог бы и сам помнить. Но Серега забыл, он гордо стоял, растопырив ноги, на корме и оглядывался кругом, как заправский, просоленный моряк. Он думал, что ловцом быть плохо, слишком тяжелая работа. Да и помощником быть не слаще. Какая разница, помощник он или рядовой ловец? Вкалывает наравне со всеми, правда, платят ему поболее, но все равно! Вот быть старшиной бота — другой табак, красивая работенка у старшины!

Серега начал мечтать, а мечтать привык с детства. У него было живое воображение. Такое, что он, если закрывал глаза, мог видеть свои мечты, как видят кинофильм. Картина за картиной проплывали перед ним, и главным героем был он, Серега. Вот Карпович заболел, его положили в лазарет, и пришел к нему озабоченный завлов: «Кого, Женя, старшиной на «семерке» ставить?» Карпович удивленно смотрит на завлова. И вот Серега — старшина, самый молодой среди всех и самый умный, самый боевой. Он тогда купит у Петьки с «азика» японские сапоги — мягкие и такие красивые — закачаешься!

Конечно же Серега быстро сумеет вывести «семерку» на первое место. И когда Карпович выздоровеет, он скажет капитану: «Видели, какой мужик меня заменил? Пусть остается старшиной до конца путины, а я пойду к нему в помощники».

Так мечтал Серега до тех пор, пока его не толкнул в плечо Карпович и не сказал ему:

— Не спи, друг!

Сказал и наклонился, полез, кряхтя, в тесную обитель Василия Ивановича, взял там телефонную трубку и прислонил ее к уху.

— Я «семерка», «семерка». Прием!

Серега сверху глядел на старшину, слушал его негромкий бас и обижался. Мог бы Женька доверить ему выйти на связь с базой, но нет, не утерпел, сам взялся, чтобы подчеркнуть то, что именно он, старшина, главный на боте.

— Я «семерка», «семерка», прием! — продолжал басить Карпович, очень сильно прижимая трубку к уху, так, что ухо покраснело. — Не слышат. Спят, что ли?

— Да этот Валера наш суматошный, — сказал Василий Иванович, — бегает небось, бичей на палубе гоняет и про связь забыл.

— Кто его знает, — сказал старшина и поднял голову: — Серега, давай ты, а я пойду хлопцам помогать сети распутывать.

Карпович встал во весь рост, и ему внезапно почудилось, что он провел у радиопередатчика не три минуты, а по крайней мере час. Слишком изменилось все вокруг. Солнце уже не сияло в чистом небе. Оно было тусклым, и на него можно было смотреть не боясь рези в глазах. Море оставалось спокойным, но стало оно свинцовым и угрюмым. Бока накатных волн уже не были отполированными, не лоснились. Они приобрели какой-то пепельный, серый цвет и, возможно, от этого казались выше, нескончаемой чередой громадин, среди которых одиноко качался маленький бот.

— Так, — пробурчал старшина, снял шапку, почесал затылок. Ему стало тревожно, неуютно. Он хорошо знал, что такое — внезапный шторм в Охотском. Бывало, что швыряло его бот, как щепку, то подымало на высоту пятиэтажного дома, то бросало вниз. Но все это бывало рядом с базой. Уже сам вид базы, которая грузно качалась на волнах, давал уверенность, прогонял страх перед разгулявшейся стихией. Если что, с базы смайнают резервный бот, помогут. Оттуда смотрят на тебя сотни глаз, там сотни рук, готовых помочь.

— Эй, хлопцы! Вася, кромсай сети к дьяволу, — вдруг распорядился старшина, — японцам объясню потом. Поймут меня!

Только отдал он эту неожиданную для всех команду, как его за штанину дернул Серега:

— Жень, а Жень, база нашлась. Говорят, сматывайте удочки без никаких. Надвигается шторм.

— Ясно, — сказал Карпович. — Передай, у нас все нормально, идем.

— Так мы их слышим, а они нас — нет!

— Не слышат — не надо. Увидят скоро, но ты от передатчика — ни шагу!

В резких властных распоряжениях старшины Костя Ильющиц почувствовал тревогу и, разогнув спину, крикнул с носа на корму:

— Что случилось, старшой?

— На базе очередь большая, — пошутил Вася Батаев. — Надо спешить, а то вода в бане кончается.

— Я ведь серьезно!

— Ты работай серьезно, — отозвался с кормы старшина. — Видишь, погода меняется!

— Люблю изменения, — легкомысленно сказал Костя, остроносый, худощавый и поразительно трудолюбивый человек. — Вот чего я сюда подался? Изменений захотел…

— Трабайя, трабайя, неху, — весело запел Серега, прижимая трубку передатчика к уху, и тут же перевел слова из бразильской песни: «Работай, работай, негр!»

Ильющиц вытащил из кармана часы, посмотрел на время и мечтательно вздохнул:

— У нас сейчас, хлопцы, в деревне Рог раннее утро. И такая красота! Жена корову подоила, детей в школу отправила…

 

Утро. Белоруссия

Если в Охотском море день уже кончался, то в Белоруссии было раннее утро. Почти двенадцать тысяч километров разделяли деревню от района крабовой путины, и разница во времени была в девять часов.

Жена Кости отправила детей в школу и пошла кормить кабанчика. Она вышла во двор, грузная, дородная, сельская женщина во цвете лет. В руках она несла ведерный чугунок мелкой картошки. За ней, цепляясь за платье, бежала младшенькая — четырехлетняя Ниночка.

— Мама, конфету хочу. Купи!

— А молочка не хочешь?

— Конфету хочу.

И тут в калитку с улицы постучали. Катя охнула от неожиданности, поставила чугунок на землю и пошла открывать.

— Катя, это я, — раздался за калиткой хорошо ей знакомый дребезжащий голос почтальона деревни Рог. Это был старик Адам, словоохотливый, общительный, знавший в силу своего характера и в силу служебного положения лучше всех последние деревенские новости.

— Дедушка Адам, проходите, проходите, — засуетилась Катя, сердце которой сладко защемило в предчувствии вестей от милого Кости.

Они прошли в просторный дом, целиком и полностью сделанный руками Кости. Дед Адам решительно уселся на табуретке около стола, а Катя, соблюдая давнюю традицию, побежала в кладовку, чтобы угостить почтальона.

— С тебя, милая, полагается сто граммов, — шутливо сказал дед, с удовольствием наблюдая за приготовлениями Кати. — Я принес деньги и письмо Кости. Однако возраст мой не тот. Мне и рюмки за глаза хватит. Так что садись, милая хозяюшка, составь кумпанию. Последний раз я сидел в кумпании нашего председателя колхоза. Ему дочка посылку прислала. Штаны короткие, как на мальчика, прислала батьке в подарок. Чорты называются.

— Шорты, — поправила его Катя.

— А я и говорю, чорты. Неужели он их наденет? Так вот, сидю, чай пью. Беседуем. Сердится председатель, что Костя с колхоза подался на путину.

— Он Костю на курсы механизаторов не пускал. Тоже небось рассердил Костю-то, — сказала Катя.

— Их, милая, председателя понимать тоже надо. У него каждый на счету. Он думал — отпусти Костю на курсы, а Костя пообомнется в городе и останется там, работу посля курсов найдет.

— Он и так нашел, на Востоке.

— Это его Федька сманул. Сам уже десятый год на путину ходит, видно, понравилось, и других сманывает. А председатель что? Председателю здеся люди нужны, а рыбаков на Востоке небось хватает. Зачем там белорусские трактористы?

Вот так и беседовали обрадованная Катя и словоохотливый дед-почтальон. Но за разговором Адам не забывал о деле. Он, не торопясь, копался в своей обширной, полупустой сумке, выуживал оттуда вначале письмо, затем шариковую ручку и следом почтовый перевод, к которому он отнесся особо внимательно и бережно — это документ денежный!

— Пиши-ка здеся, милая, сумму прописью, а не цифрами. Поглядеть бы у тебя надо и пачпорт, да ладно, так знаю, что ты — Ильющиц, законная супруга Кости.

Но Катя от радости, что пришли не только деньги, но и письмо, судя по конверту толстое, немного поглупела, принесла паспорт, бережно развернула его перед дедом. Потом она несколько раз пересчитала деньги — тридцать три трешки и один рубль. По почте она получала впервые, и ее умиляла вот такая необыкновенная точность почты, вежливость почты. Принесли не извещение, а сразу и деньги, прямо домой! Она решила, что, пожалуй, почтальону следует дать немного на пиво. Вот почему она прошла в другую комнату и отсчитала там пятьдесят копеек, но по дороге не то что застыдилась, а решила быть щедрой до конца и пододвинула к деду целый рубль. Дед, которого обычно односельчане только кормили, оценил эту щедрость, но и обиделся. Сказал Кате: «Мне на почте плотють». Ему не захотелось быстро уходить, уходить, не узнав вначале того, как там живет и работает Костя. И в рубле он увидел некую символику. Как будто выходило так: сделал свое дело, получай рубль и катись, а уж этого меньше всего хотелось крайне любопытному Адаму. Из деревни Рог уезжали, уезжают, и будут уезжать, и будут возвращаться назад из райцентра, из Минска… Костя же уехал очень далеко, на карту глянешь, и то не по себе становится! И как он там, у берегов Аляски, которую по глупости продал царь американцам, или у Японии, или у Камчатки? Это интересовало не только Катю, но и всех жителей небольшого Рога, и даже председателя колхоза. Конечно, десятый год ездит на Восток баламут Федька, но Федька-человек неразговорчивый, крайне осторожный, он и жену привез с Востока, тоненькую девочку, малоприспособленную к колхозной работе и ставшую здесь, в деревне, продавщицей и законодательницей женских мод. Местные школьницы у нее вместо подруг, они только с нею обсуждают длину платьев и все поголовно ходят в кружевных, под японские, кофточках. Совсем другое дело Костя — откровенный, открытый, как ребенок, и всеобщий любимец. Когда Костя законфликтовал с председателем из-за курсов, затем уехал, большинство стало на его сторону и даже сам председатель почувствовал, как уменьшился его авторитет, как он нехорошо поступил с одним из лучших трактористов.

— Ну, как он там? — нетерпеливо спросил старый почтальон, изнывая от любопытства. Не ради ли этого он прошел десятки других адресов, чуть ли не полдеревни миновал без остановки!

Катя читала письмо чрезвычайно внимательно, каждое слово повторяла шепотом, словно проверяла слова на вкус. А они были одно лучше другого. Истосковавшийся по семье, Костя стал почти поэтом, осторожных выражений не подбирал, и оттого его жена жарко зарумянилась. Она любила его. Еще в шестнадцать лет увидела стройного парня, только вернувшегося из армии, и поняла — вот кто ее суженый. Да и он обратил на нее внимание, начал ухаживать, и стала она его женой, но за десять лет совместной жизни редко слышала такие ласковые и нежные слова, которых было так много в письме.

Костя написал письмо обстоятельное, подробное. Над ним он трудился вечерами дней десять. Излив свою нежность, он перешел к делу. Он писал, что у него отличная работа, пожалуй, не тяжелее, чем в поле, но не такая пыльная: «Все время на свежем океанском воздухе» — эти слова Костя написал несколько раз, стараясь ими подчеркнуть необычность, прелесть своей работы. Далее он сообщал, что качку переносит хорошо: на плавбазе, которая «такая огромная, как Дворец спорта в Минске», даже сильный шторм он просто не замечает. На боте, правда, другое дело, на боте будто на качелях.

Описывая свой коллектив, Костя особенное внимание уделил старшине Карповичу и его помощнику Сереге. Карпович поразил его душу своим ненаигранным спокойствием и справедливостью, а Серега — ученостью. Костя уверял жену, что Серега способен находить путь в море по звездам и по солнцу. С такими начальниками не страшно рыбачить. Единственно, кто из экипажа «семерки» не понравился Косте, это моторист Василий Иванович. Он охарактеризовал его несколькими словами: «…слабый человек. В море сухой закон, так он пьет одеколон».

В конце письма Костя дал Кате обстоятельные указания по хозяйству, главным из которых было — заколоть осенью кабанчика и купить «обормотам-сынам» зимнюю одежду, потому что неизвестно, сможет ли он осенью прислать деньги. После крабовой путины, на которой он, конечно, заработает, он решил остаться на сайровую путину, затем на селедку. Но сайра была делом не совсем верным, «на сайре бабы хорошо зарабатывают, а мужики — не очень», Вот почему хозяйственный Костя упирал на кабанчика, мясо которого следовало продать на базаре в райцентре, а сало оставить себе.

Волновало Костю там, в безмерной дали от дома, и качество забоя кабанчика. Он считал, что Катя должна пригласить колоть кабанчика дядю Митьку, а смолить должен дед Адам, и не с помощью паяльной лампы, а в соломе, чтобы сало получилось сочным, розовым и с мягкой душистой шкурой. Катя, прочитав это, тут же на будущее пригласила деда Адама, стала оговаривать с ним условия оплаты. Но старика оплата совсем не волновала, его чрезвычайно тронуло, что моряк Костя помнит его искусство опаливать кабанов.

— Милая, да мы можем хоть завтра, без всякого, — заговорил дед Адам, всплескивая руками и вскакивая с табуретки, но Катя перебила его, сказав, что дело у нее не спешное, еще успеется, а сейчас ей хотелось бы обсудить с Адамом, как с работником почты, возможность отослать Косте посылку. Катя начала перечислять, что ей хотелось бы послать из домашней еды, и получалась посылка весом в верный пуд. Дед Адам, более искушенный, чем она, остудил ее пыл, сказав, что посылки на Восток — дело дорогое и, по его мнению, если посылать, то посылать надо не авиапочтой, а медленной железной дорогой. Так дешевле, хотя посылка будет идти долго. И значит, положить в посылку следует то, что не испортится за месяц и за два.

Катя нисколько не сомневалась в правоте деда. Обо всем договорившись, она проводила почтальона до калитки и, вернувшись, снова начала перечитывать письмо мужа.

 

Середина дня. Охотское море

Валерий Иванович наблюдал за началом шторма с чувством непонятной тревоги. Он видел, как пепельной стала вода и как все тусклее и тусклее светило солнце, а затем и вовсе исчезло в низких, загустевших тучах, в туманной мгле. Потом подул порывистый, но несильный ветер. По морю пошли волны, и плавбаза, давая ощутимый крен то на один борт, то на другой, закачалась нехотя, неторопливо. Вдали показались мачты приближающихся к базе траулеров. Капитан велел им подойти на всякий случай ближе.

Уже три бота повесили на мотобалки, два других разгружались. Один сдавал улов крабов, другой — сети. Еще три были на подходе. Команды с мостика раздавались каждые несколько минут:

— «Тройка» у борта!

— На подходе «азик»!

— Поднять «двойку» — правый борт, четвертые мотобалки!

— «Одиннадцатый» — левый борт, пятые мотобалки!

— На верхней палубе, шевелитесь, шевелитесь! Быстрее обрабатывайте мотоботы!

Завлов время от времени подходил к рации и пытался связаться с «семеркой», потому что он не знал, слышали ли там приказ или нет? Но сейчас уже это не имело значения, признаки надвигающегося шторма были налицо. Увидел же их, наверное, Карпович и пошел к базе?! Оставалось просто ждать «семерку», как они все на мостике ждут три других бота. Однако связь с «семеркой» надо наладить, чтобы быть в курсе событий, подбадривать экипаж, в котором мало бывалых моряков.

— Ну, что Карпович? — спросил Илья Ефремович, подходя неслышным шагом к завлову.

— Молчит пока.

— Не дело. Вот что, свяжитесь с «Абашей». Пусть они идут навстречу «семерке». Пусть сопровождают ее.

— Ладно, — сказал завлов. — А вы оказались правы, Илья Ефремович. Вовремя мы все начали!

Валерий Иванович искренне восхищался предусмотрительностью капитана. Ведь не ошибся он, в самое яблочко, ни минутой раньше, ни минутой позже, отдал капитан приказ.

— А как вы узнали? — спросил завлов. — Ведь синоптики позже обещали шторм? И вторая радиограмма пришла позже?

— Сорока на хвосте принесла, — хмуро сказал капитан. Его беспокоило молчание «семерки».

Потом капитан подошел к телефону и позвонил помполиту:

— Иван Иванович, пожалуйста, поднимитесь на мостик!

Говорил он резко, четко выделяя каждое слово. В его фигуре исчезла апатичная медлительность, вялость, во взгляде серых глаз появился блеск непреклонной воли, решительность. Шагал по мостику крупно, тяжело и напряженно думал. Вот сейчас придет Иван Иванович, человек штатский, до этого бывший секретарем райкома партии, и скажет ему капитан: «Комиссар, одна голова хорошо, а две — лучше. Обстановка сложилась такая: «семерку» захватит шторм, они не успеют, слишком далеко от нас. Идти им навстречу нельзя, на подходе три мотобота. Выход один — ждать!» — «Ох, как это неприятно — ждать и догонять, — ответит Иван Иванович. — Ты послал бы траулер навстречу!» — «Послал. Если что, по крайней мере людей спасут. Иван, мы сделаем все возможное, но вот что плохо — жена Карповича после того, как Евгений чуть не утонул во время прилива, стала очень мнительной. С нею будет плохо, когда она увидит, что начался шторм, а «семерка» задерживается. Иван, она не должна быть одна в те минуты. Иди и поговори с подругами Насти, но без паники. Ты меня понял?»

И вот поднялся на мостик помполит, стройный, элегантный, как всегда в отлично выглаженном костюме, в белейшей рубашке и при галстуке. Это был очень опрятный и чистоплотный человек. Всегда он был таким, и многие женщины ставили его в пример своим мужьям.

— Ну, Иван, — сказал ему капитан и сказал совсем не то, что думал, — я отдал приказ возвращаться ботам на полчаса позже, чем надо было бы. Как видно, я старею!

Потом, поморщившись, он показал помполиту оба текста из метеоцентра. Иван Иванович не пропустил такую мелочь, как время приема последней радиограммы, отчеркнул цифры ногтем и сказал:

— Ты отдал приказ о немедленном прекращении работ в море на сорок минут раньше. Твоя совесть чиста. Чего ты переживаешь?

— Формально я ни в чем не виноват, но… — Илья Ефремович выразительно постучал кулаком по своей голове. — Эта штука у меня не для красоты. И не первый год я в море. И ответ держать буду, если что случится с «семеркой», перед своей совестью. Это для меня страшнее всего!

Иван Иванович посмотрел на море, С мостика был хороший обзор. Вода горбатилась до самого края горизонта. Шторма еще не было. Были только его признаки. Но никто а мире не мог бы ответить, когда он начнется — через час или через два?

— Им далеко топать, — сказал капитан. — Идти им навстречу пока нельзя. Вот это очень плохо!

— А траулер?

— Послал «Абашу».

— Радиосвязь?

— Наладилась, — потом крикнул завлову, который был на другом конце обширного мостика, около радиостанции: — Валерий Иванович, на «семерке» экипаж не паникует?

— Молодцы, — весело отвечал завлов, — идут полным ходом к нам.

— Передай Карповичу мой приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт!

— Есть передать старшине Карповичу приказ: улов, сети, все лишнее выкинуть за борт «семерки»!

«Семерка» шла к плавзаводу полным ходом. Журчала, пенилась за бортом вода, ставшая, как и небо, черной, холодной на вид. Волны были небольшие, а ветер дул порывами, и каждый новый порыв был сильнее предыдущего. Вася Батаев по привычке растянулся на носу, расчистив место от крабов, но скоро ушел, потому что тяжело нагруженный бот стал зарываться в воду. Ловцы собрались у рубки, держались за нее, прижавшись к ней спинами. Они надели капюшоны, плотно затянули их и стояли заметные далеко, оранжевые с ног до головы. Нелепо топорщились на их спинах оранжевые поплавки спасательных поясов. Олег от нечего делать вытащил из специального кармашка пояса свисток и теперь периодически дул в него. Его примеру последовали и другие. Образовался как бы свистковый оркестр, верещавший на все лады. Старшине эта музыка не нравилась, он подумал, что хорошо — море пустынное, а то со стороны могло бы показаться, что на боте собрались не совсем нормальные люди. Но замечания Карпович не делал, молча стоял на корме и рулил, стараясь это делать осторожно, не подставляя борта волнам. Чего доброго, они могут перевернуть суденышко, осевшее в воду чуть ли не по самую палубу.

— Хорошо едем, — просто сказал Костя Сереге. Они оба в свистковом оркестре не участвовали не потому, что не захотели, а потому, что в их поясах свистков не оказалось.

— Не едем, а идем, — поправил Серега Костю. — Ехать можно на телеге, по суше, а на море ходят. Привыкай к морскому языку!

Серега с первого дня взял на себя роль наставника и не уставал то и дело поправлять своих малоопытных товарищей, учил их морским словам. Когда был переход, однажды завлов велел ему и Косте смыть палубу от строительного мусора, но шпигаты быстро забились, и по бортам образовались лужи.

— Иди почисть шпигаты, — быстро и неразборчиво сказал Серега, махнув рукой в сторону борта. Самолюбивый Костя не стал переспрашивать товарища, молча побрел к борту, мучительно размышляя, что же ему надо чистить? Он потихоньку огляделся, но ничего достойного внимания не увидел. Чистят что-то грязное, так размышлял он, медь — ту драят, но ему велено не драить — да и медного вокруг не видно, — а чистить. И Костя логическим путем решил, что надо почистить стальные поручни, протянувшиеся вдоль бортов. Они, кстати, были ржавые, с облупившейся краской. И он пошел к боцману, взял у него наждачной бумаги и принялся за дело, а Серега умирал от душившего его смеха, наслаждался, глядя на Костю.

— Зачем ты это делаешь? — спросил у Кости пробегавший мимо мастер.

— Шпи… шпи чистю, — отвечал Костя, не разобравший слово шпигат, а потому схитривший. Он невнятно пробормотал два раза первое слово, зато выделил второе, хорошо ему известное и понятное по смыслу.

— Поручни, пожалуй, не надо, — сказал мастер, моментально сообразивший, что «деревню», как он мысленно прозвал Костю, или разыграли, или он что-то напутал. — А вот комингс надо и не просто почистить, а надраить до блеска.

— Поручни не надо? — тревожно спросил Костя. Значит, он чистит не те штуки, которые велел чистить Серега? — Так ржавые, а я как раз свободен, вот и решил. Потом их можно покрасить.

Мастер глаза выпучил от восторга. Эта «деревня», это «сельпо» просто восхитительный парень!

— Комингс драй, дура, — ласково повторил молодой мастер.

— Если не знаешь, что это такое, спроси у капитана, он на клотике чай пьет. Видел?

Обилие морских слов не смутило, а разозлило Костю. Он понял, что над ним посмеиваются, а насмешки он всегда переносил плохо. Свирепея, Костя оглянулся. Нет никого поблизости. Тогда он сунул молодому мастеру под нос свой тяжелый колхозный кулак и негромко сказал:

— Были бы мы в лесу, галю бы сообразил, а тут, в море, эта штука сойдет за милую душу.

— Галю? — переспросил мастер, словно споткнулся.

— Да, — ласково отвечал Костя. — Это по-нашему, по-деревенски, значит, ветка, дрын. Уразумел? А теперь объясняй по-человечески, что такое это проклятое «шпи-шпи», которое нужно чистить, и остальное!

Таким образом, Костя был не таким уж простаком и за полтора месяца пребывания в море усвоил морской жаргон и рыбацкие законы. И был он старше, опытнее Сереги да и умнее тоже. Он сознательно употреблял сухопутные словечки в присутствии Сереги, подыгрывая Сереге, страстно желающему, чтобы в нем видели бывалого моряка.

— Ну, идем, — миролюбиво сказал Костя, — какая разница? У нас добрая лодка.

— Бот, а не лодка, — сурово поправил его Серега. — Нет, не получится из тебя, Костя, морского человека. Не родился ты им.

— Может. У нас в Белоруссии хоть воды и много, да все болота, озера, а море я, брат, только тут увидел.

— А я, Костя, родился в море, — похвастался Серега. — У меня мать в загранку полжизни ходила. И родила меня около острова Фиджи. Слышал, может?

— Брешешь.

— Чтобы меня раки слопали, не вру!

— А чего мать в море ходила?

— Отец у меня кандей, повар, значит, а мать — фельдшер. Вдвоем и ходили.

Серега небрежно махнул рукой. Он чувствовал себя в своей стихии. И даже то, что бот стало качать сильнее и побледнел плохо переносящий качку Олег, ему нравилось. Что ж, в море в общем не плохо, работа вот только тяжелая. И он стал думать, что получится, если они не придут к «Никитину» дотемна. Тогда их будет носить по бушующему морю всю ночь, тогда старшина велит открыть аварийный запас, а в нем есть отличная штука — на вкус приятная и крепкая, как говорят.

А шторм усиливался. Уже не посвистывал ветер, а выл, гудел и бросал в лица ловцов снежную крупу, перемешанную с брызгами воды. Бот, как утка, нырял по волнам, взлетал вверх, падал вниз. Иногда, взбираясь на водяной вал и покачавшись немного на его вершине, он носом зарывался в воду и стремительно скользил вниз, задрав менее нагруженную корму. В такие моменты оголялся винт, начинал быстро набирать обороты мотор, работая вхолостую. Но старшина спокойно сбрасывал газ, оглядывался, крепко держась за румпель. Там, позади, внизу, выступало, как плавник у рыбы, перо руля и по нему били волны.

— Баллов восемь, а то и девять, — сказал Серега, — дает!

— Смотри, смотри, — воскликнул Костя, — вон еще лодки, да чудные!

Все ловцы стали всматриваться в даль. И верно, там, вдали, качались небольшие пузатые суденышки. Они шли от берега в море.

— Японские кавасаки, — уверенно сказал Вася, — тоже тика́ют к своей базе.

— А какая у них база, — спросил Костя, — как наша?

— Что ты! Меньше и старье, едва на воде держится. Наши базы — лучшие в мире, специальные краболовы! Это до шестидесятых годов у нас краболовы делали из других судов. Переоборудуют какой-нибудь сухогруз, и все. А потом спроектировали крабовые плавзаводы типа «Андрей Захаров».

Но этого Серега уже не слышал. Он, выполняя приказ старшины, снова сделал попытку связаться с базой, и на этот раз — удачную.

— Жень, ура! База на проводе.

— Становись на руль, я сам поговорю.

Они поменялись местами. Взявшись за румпель, Серега почувствовал, что сейчас управлять ботом не то, что в тихую погоду. Румпель вырывало из рук, на него надо было наваливаться боком, чтобы держать суденышко в повиновении. А тут еще оно стало рыскать, разворачиваться к волне бортом.

— Эй, эй, — встревоженно закричал Вася, — держи, Серега, а то нас перевернет!

— У раков гостями будем, — засмеялся Серега, которому удалось быстро справиться с непослушным ботом и положить его на верный курс. Когда его заменил Карпович, он возвратился к рубке и, испытывая сильное возбуждение, радость от того, что вот он какой бесстрашный, стал говорить:

— Парни, хороший шторм для человека — проверка. Вон Олег скоро травить начнет. Да и ты, Костя, что-то побледнел. Не дрейфь, парни!

— Пошел ты, — сказал Костя. Он не укачивался, просто чувствовал себя не в своей тарелке, непонятную слабость от непрерывных взлетов и падений. — Олег не родился, как ты, в море.

А Олега и вправду совсем развезло. Его стошнило прямо на палубу. Серега отвернулся, а Вася схватил парня за плечи.

— Ничего, теперь будет легче. Иди, ложись прямо на сети.

Он провел Олега к трюму, заваленному сетями. Тут и ребята помогли, сделали в грудах сетей нечто вроде ниши. Туда и прилег Олег, полный благодарности, любви к Васе. Он подумал: «Вот у меня появился настоящий друг. Да и остальные ребята — ничего». И так он лежал на мокрых сетях, которые казались ему лучше перины, преодолевая в себе тошноту, то и дело подступавшую к горлу. Сети защищали его от ветра, а волны захлестывали. Они уже свободно перекатывались через палубу, но ловцов защищали рыбацкие непромокаемые робы. Хуже было старшине, который быстро промок до нитки и теперь ругал себя за то, что не взял плаща. Ведь подумал взять, когда капитан сказал о возможном шторме, и не взял. Однако от этой мысли его отвлекла все возрастающая тревога: на глазах шторм усиливался, разыгрывался не на шутку.

— Хлопцы, будьте осторожны, — крикнул Карпович, — держитесь друг за друга, смотрите, чтобы никого не смыло за борт!

Но ловцам можно было бы это и не говорить. Все знали: за бортом почти ледяная вода. Утонуть, конечно, не утонешь, спасательный пояс не даст утонуть, а вот окоченеть можно быстро, в считанные минуты. Старшина передвинул руку по румпелю, пощупал висевшие на нем два спасательных круга и мысленно представил себе, как он будет действовать, если за бортом окажется человек. Он сразу сбросит газ, не глядя рванет с румпеля круг и бросит его освободившейся от рукояти газа левой рукой. Около компаса, закрепленного на крыше рубки, лежит наготове добрый моток прочного японского линя. Тоже пригодится, если его кинуть, как лассо. С его помощью на прошлой неделе вытащили из моря упавшего за борт Олега. Олег упал в тихую погоду, и по своей вине.

Олега вытащили сразу. Он был как кутенок мокрый, жалкий и весь дрожал. Старшина ограничился тем, что отчитал его, а докладывать по инстанциям о случившемся не стал.

И вот сейчас Карпович, промокший до нитки, мечтал, что придут на базу, поднимут их на мотобалки и первое, что он сделает, это пойдет в баню. В бане он хорошо попарится, надо бы с веником, но нет веника, придется у кого-либо попросить.

И так он мечтал о бане, вспоминал сына, и от этого становилось ему будто теплее.

Чуть закрывал старшина уставшие глаза, как перед ним появлялся, словно живой, Федька с пухлыми губами, которые он измазал чернилами. Мальчик только что закончил свое первое письмо из одной фразы и теперь спрашивал у отца: «Папа Женя, а где вы бываете с мамой так долго?»

«Далеко, сынище», — кратко отвечал старшина и чувствовал, что мальчику нужны объяснения. А как все объяснить — не просто ведь рассказать семилетнему человеку о работе на воде, посредине морей и океанов.

И вдруг неожиданно пришел в голову ответ:

— Мы, сынище, бываем там, где зимуют раки!

Горделиво оглядел старшина просторы Охотского моря — именно здесь зимуют крабы, которых он ловит добрую половину своей жизни. Знакомо тут все, не чуждое, как для иного поле, или завод, или фабрика. Одним словом, привычное место работы.

Евгений Карпович не любил много говорить, не умел он и на бумаге складывать слова. А вот в душе, мысленно свободен он был, и легко лилась его внутренняя речь, внутренний разговор с сыном.

«Федор, дружище, люблю я тебя и обо всем расскажу. Садись и слушай. Ничего, что я начну издалека, вспомню свое детство и мою маму.

Когда я был маленький, бывало, и шалил. Мама сердилась и говорила:

— Подожди, я покажу тебе, где зимуют раки.

Говорила, но не показывала. Наверное, ей было жаль меня. И так она говорила, говорила, что я заинтересовался и стал даже драться с мальчишками, думая: «Хочу увидеть, где зимуют раки».

Но слишком доброй была мама. И единственное обещание, которое она не выполнила за свою жизнь, было только это. А я вырос и иногда спрашивал себя: «А где же все-таки зимуют раки?»

Размышляя над таким пустяковым вопросом, я постепенно научился думать. У меня появилась привычка думать, а у моего товарища, сосавшего в детстве палец, появилась привычка быть слюнявым. А у одной девочки, которая обижалась, когда с нею не играли, и которая жаловалась всегда, появилась привычка фискалить по любому поводу.

И я дошел до такой степени, что научился сам себе задавать вопросы и отвечать на них. Так я узнал, сколько звезд на небе, — это просто, надо пересчитать их; почему у собаки нос холодный и отчего она в жаркий день язык высовывает?

А через некоторое время я вообразил, что знаю больше всех и что я самый умный. Из-за этого мои товарищи огорчились, стали говорить:

— Не зазнавайся, не задирай нос!

В ответ я смеялся, и тогда они решили: «Он — воображала и может поглупеть оттого, что никогда не видел, где зимуют раки. Надо ему показать…»

Вот так и получилось, что однажды покинул маму и поехал на поезде, поплыл на пароходе как никогда далеко — туда, где зимуют раки. В общем, завербовался на Дальний Восток.

Крабы напоминают собой огромных раков. У них клешни с зубами, а панцирь усеян острыми колючками. Если им в клешню сунуть палку, он легко перекусит ее. А если уколоться о колючку, то рана долго болит и долго не заживает. Ходят они боком, глаза у них маленькие и висят как бы на ниточках. На панцире старых крабов живут ракушки и разные червяки. Крабы никого не боятся и живут в океане с акулами и осьминогами. Лишь несколько дней в году крабы бывают беззащитными: когда они линяют.

Живут крабы огромными стаями на глубине в океане. Но больше всего их около берегов туманной холодной земли.

Ранней весной крабы, собравшись в стаи, медленно ползут по дну океана. Впереди идут крабята, за ними — с икрой под хвостом крабихи, а затем важно шествуют могучие крабы. Ничто остановить их не может! Если на пути попадается сеть, они лезут на сеть, запутываются в ней, и тогда их вытаскивают на поверхность отважные люди — ловцы. У каждого ловца в руках острый багор-крючок, им он бьет краба. А такой краб уже не опасен, его можно сварить и скушать.

Вот это я узнал, когда отправился в далекий путь и стал краболовом.

И вот однажды я загрустил, глядя на волны, а они бежали и бежали, а под ними невидимые под толщей воды боком брели огромные стада пузатых крабов. Куда, зачем?

В это время на палубу вышел мой приятель. Шестнадцатый крабовар, белый как лунь.

— Максимкин, — сказал я, — скажи, Максимкин, что такое крабы, откуда и куда они бредут?

— В наши сети, — ответил он, — а потом попадут в кипяток и сделаются красными и вкусными.

— Нет, серьезно.

Шестнадцатый крабовар, совсем старик, покачал головой:

— У них нет цели, сынок.

«А человек? — неожиданно подумал я. — Интересно бы узнать, что есть человек, откуда он и куда он идет?»

Не шали, слушай меня внимательно и запомни этот вопрос, который я задал себе посередине океана, среди вечных волн. Запомни, если когда-либо мама, или я, или твои товарищи посулят тебе показать, где зимуют раки, не бойся. Тот, кто знает, где зимуют раки, никогда не станет слюнявым, или фискалом, или воображалой.

В детском саду вы, наверное, играете в эстафету. Это такая забавная игра: на расстоянии друг от друга стоят дети, мальчишки и девчонки, но бывает — и взрослые. У одного из них, самого крайнего, палочка-выручалочка. По команде он бежит изо всех сил к другому, передает ему палочку, а другой начинает бежать изо всех сил и передает третьему.

В жизни точно так же: мамы и папы бегут изо всех сил, чтобы передать палочку-эстафету, иначе — узнанное, обдуманное ими, своим детям. Дети между тем подрастают и тоже начинают бежать изо всех сил, чтобы передать эстафету своим детям, а те своим… и так без конца.

Ну, теперь иди, гуляй, шали и делай все, что положено детям. А задуматься над тем, что я тебе рассказал, ты успеешь… Иди!»

Закончил старшина свой мысленный рассказ, один из самых длинных в его жизни, оглянулся. Увидел он экипаж «семерки» у рубки — совсем молодых ребят. Каждый из них вдвое моложе его, если не считать моториста Василия Ивановича, и за каждого он в ответе.

— Хлопцы, — крикнул Карпович бодрым голосом, — как настроение, дела?

За всех ответил неунывающий остряк Серега:

— Чего спрашиваешь, Женька? Дела, как на корабле: качает, мутит, а деваться некуда — кругом вода!

— Вот именно, — пробурчал Василий Иванович, высовываясь из рубки, затем пальцем поманил старшину. Старшина наклонился, и моторист заговорил тихо, но внятно. Никто не слышал их разговора, даже Серега. Серега ответил на вопрос Карповича и снова начал фантазировать, выдумывать ситуации, одна нелепее другой.

Он решил, что завтра он предложит экипажу «семерки» назвать бот не цифрой, а именем достойным их славного суденышка. Смотри, как штормит, как кидает его, а оно — хоть бы хны! Сильнейшее судно. И почему бы его так и не назвать — «Сильнейшее» или лучше — «Сильнейших». И тогда он, Серега, будет помстаршины «Сильнейших». Экипаж «Сильнейших»…

Костя, глядя на море, думал, что не так страшен черт, как его малюют. Вот штормит, ветер, считай, ураганный, а больше ничего особенного не происходит. Волны, конечно, большие, не то что у них на озере около деревни Рог, но к их величине привыкнуть можно. Костя чувствовал, как, впрочем, и остальные на борту «семерки», уверенность.

Батаев крепко прижался к рубке спиной, уперся ногами в сети и, закрыв глаза, даже дремал, мысли у него были обрывочными, неясными. Вначале он погрустил о жене, вспомнил, как ее приятно целовать. Потом он подумал о себе почему-то в третьем лице: «Он был дурак. На борту столько баб и столько согласных, а он для чего-то хранит верность Светке. Вот Светка небось…» И только Вася подумал, что Светка «небось», как его охватило горе, печаль и запротестовало сердце. Он не мог представить ее в объятиях другого, ее лепет для другого. «Милая, милая, — мысленно уговаривал ее Вася, — пусть все что угодно, только не это. Только не это…»

Василию Ивановичу в рубке было лучше, чем другим. По крайней мере, его не обдавало водой, не бил в лицо ветер со снежной крупой. Над головой у него тускло светила лампочка, в ногах рокотал мотор, который он слушал, как врач слушает сердце больного, и оставался им довольным. Иногда Василий Иванович кашлял и ощущал при этом боль в легких, но он не придавал значения этой боли, привык к ней. «Застудился чуток, — думал он, — да ничего, пройдет. Впервой, что ли?» Карпович не один раз посылал его в лазарет, но моторист, никогда не болевший в жизни, докторов презирал, считал, что они ничего не знают и не понимают. «Как доктор могет увидеть, что внутри у меня делается? Вон мотор в мильен раз проще человека устроен, а откуда я знаю, что у него делается внутри?» Василий Иванович был отличным мотористом, знал устройство мотора своего бота назубок, но у него не хватало воображения представить взаимодействие всех деталей мотора в целом, то, как происходит всасывание горючего, вспышка его и отход продуктов сгорания. Это было для него тайной за семью печатями.

И вот сейчас он привычно слушал гул мотора, и что-то в гуле ему не нравилось. Ведь и в гуле, в грохоте моторов есть своя мелодия, организованность некая, и знал моторист по опыту, нехорошо, если она меняется. Но причину установить он не мог, и росла его тревога. Вот почему Василий Иванович, кряхтя, развернулся в своей тесной рубке и с большой неохотой полез наружу, услышал ответ Сереги, проворчал: «Вот именно» — и поманил старшину пальцем.

— Женя, — сказал моторист, — двигун поет не так. Отчего, не пойму, но только не по моему сердцу!

— Прогляди все, проверь, а я буду осторожно газовать.

— Как проверить? Заглушить бы мотор на пять минут.

— Ты что? — зло проворчал старшина. — Это для нас смерть!

В пять часов вечера капитан спустился с мостика в кают-компанию на ужин. Он хмуро сел на свое место и без особей охоты стал хлебать суп, не доел его и отодвинул тарелку в сторону. Нина, старшая буфетчица, обеспокоенно спросила:

— Плохо приготовлен, Илья Ефремович?

— Да нет, — сказал капитан и оглядел кают-компанию. Кое-где были пустые стулья. Не пришла на ужин инженер-экономист, молоденькая девчонка, год назад закончившая институт. Не пришла и мастер экспортного цеха. Они очень плохо переносили качку. Ну, без мастера в цехе ничего особенного не случится, а вот экономичка… ночью, когда станет завод, некому будет подсчитать расход сырца, общий выход продукции и другие данные, о которых сообщают в крабофлот ежедневно. И тогда капитана будет критиковать в капитанский час начальник экспедиции, хотя он великолепно знает, какой на флотилии хлипкий экономист. Она и при пяти баллах ходит сама не своя и с перевязанной мокрым полотенцем головой.

— Разрешите? — спросил у капитана запоздавший на ужин начальник цеха обработки, тощий высокий старик — надежда и гордость капитана.

Илья Ефремович кивнул головой. Начальник обработчиков сел за стол и сказал, радостно потирая руки:

— Сегодня хорошего краба взяли. Весь полный, крупный. И шторм, значит, не помешал.

— Да, — сказал капитан. — Нина, несите мне второе.

— А мотоботы, Илья, все пришли с морей?

— Нет еще, Борис Петрович.

— Сколько штучек уже висит?

— Одиннадцать, — ответил вместо капитана завлов. — «Семерка» еще в морях. На подходе.

— Бедные ловцы, — покачал головой Борис Петрович. — Им сейчас там несладко. База вся ходуном ходит, а то какой-то мотоботик, щепочка во власти стихии! И чего они торчали в морях дольше всех?

— Связи не было с ними. Всех предупредили вовремя, а их… потом у них поле самое дальнее.

— Да, да, — заметил начальник обработчиков, — в море нервы нужны железные. Я вот сейчас на укладке был, а половина моих баб расклеились и укачались. Так я на кого покричал, кого приласкал, а всех мне их жалко!

— Ваши женщины поболеют и отойдут, — сказал завлов, — а мои мужики и перевернуться могут!

— Валерий Иванович, — вдруг встрепенулся молчавший капитан, — ужинайте быстрее и сами поговорите с Карповичем. Пусть держится. Не он, конечно, экипаж. За Карповича я не волнуюсь, а вот за его ловцов… Парни впервые попали в такую передрягу и могут запаниковать. Быть может, с каждым из них побеседуете. По очереди пусть подходят к рации…

— Будет все сделано, Илья Ефремович, — ответил завлов и стал придерживать рукой заскользившую по наклонившемуся столу тарелку.

А в это время на верхней палубе стояла, ухватившись за леера, Настя — жена Карповича, и с тревогой глядела в море, искала среди волн мотобот мужа. «Господи, — шептала она, — господи, помоги и помилуй. Женя, Женька, где же ты застрял там, милый?»

Она всегда поджидала Карповича из последнего рейса и всегда волновалась, если на море чуть заштормит, думала о самом худшем и страшно боялась этого худшего. Женой его она была уже восемь лет, а продолжала любить, как в молодости, неистово, до самозабвения. Она была счастливой женщиной и хорошо сознавала, что счастлива, что ей повезло в жизни, но иногда думала, не слишком ли ей повезло и не кончится ли все плохим?

Однажды она чуть не потеряла Карповича. Это было несколько лет назад. Карпович ушел с экспедицией на камчатский берег собирать там наплава. Их высадили на низкий берег, на котором они решили заночевать. Ночью начался прилив и шторм, вода пошла на берег, и их стало заливать. Карпович, как это ни удивительно для человека, пробывшего-в море много лет, не умеет плавать и чуть не утонул. Хорошо, что вовремя сообразил: снял резиновые сапоги, набил их наплавами, туго перетянул голенища, связал сапоги и на них выплыл…

А теперь взглянем на места событий как бы с высоты птичьего полета, чтобы увидеть все разом. Тут не помогут ни самолет, ни вертолет и самые лучшие подзорные трубы. Нужно воображение, чтобы представить огромное Охотское море вздыбленным, закипевшим. На него низко опустились мчащиеся со скоростью курьерского поезда багровые тучи, и как бы исчезла граница между атмосферой и водой. Мощный циклон, зародившийся где-то в районе Японских островов, набрал силу на просторах Тихого океана, пронесся через гряду Курильских островов и теперь бесчинствовал в Охотском море. Он шел довольно узкой полосой вдоль побережья Западной Камчатки и лишь краем должен был захватывать район крабового промысла. Но в центре Сибири, над бесконечными просторами Якутии, возник еще более мощный циклон, который стал быстро пересекать тундру и горы и ворвался на просторы Охотского моря почти одновременно с Японским. Сибирский циклон столкнулся с Японским, и это место было страшным, тут боролись стихии, переплелись холодный и теплый потоки воздуха, разразился небывалый дождь со снегом. Водяные валы не знали, куда им мчаться, они схлестнулись, закружились, разбивая друг друга, и наконец Японский циклон стал отступать, менять свое направление и захватил район крабового промысла, приблизился к Западной Камчатке, над которой стояла ясная и теплая погода.

Район крабового промысла — сравнительно небольшой кусок Охотского моря, примерно сто квадратных миль, протянувшийся узкой полосой вдоль Камчатки. Место внешне ничем не примечательное и в то же время уникальное, единственное на земном шаре. Только здесь мигрируют, кружат, то подходя к берегу, то уходя в глубины моря, четыре стада крабов. Эти стада огромные, и никто точно не знает, сколько крабов в каждом: десятки или сотни миллионов. Весной, в марте, апреле, крабы покидают таинственные глубины Охотского моря, где они зимуют, и начинают медленно двигаться к берегу на свои излюбленные пастбища. Они-то и являются объектом промысла.

Кроме крабов тут же добывают рыбу: треску, камбалу, минтая. Таким образом, этот, в общем небольшой, район Охотского моря заселен густо, его бороздят вдоль и поперек сотни больших и малых судов. И не будь туч, высекающих друг из друга молнии, сырой мглы, сражающихся циклонов, можно было бы с высоты птичьего полета увидеть целый плавучий город, в котором живут и работают тысячи и тысячи рыбаков. Можно было бы увидеть, что все суда приготовились к шторму и начало его восприняли с обычным спокойствием. Колхозные суда укрылись в бухтах и в устьях рек, а могучие плавзаводы подняли боты и в окружении юрких траулеров двинулись на юг, в открытое море, где шторм переносить им легче, безопаснее. Суда шли медленно, периодически гудели, потому что видимость с каждой минутой ухудшалась. И жизнь на них продолжалась обычная.

Вот «японец» довоенной постройки. На палуба пустынно, иногда лишь пробежит, пригибаясь, закрывая лицо от ветра, какой-нибудь матрос, а в кубриках и в каютах — многолюдно.

А вот одна из советских плавбаз типа «Андрей Захаров». Судя по цифрам на доске показателей, она успешнее всех ведет промысел крабов. И, наверное, поэтому капитан-директор, помполит разрешили молодежи флотилии провести в столовой вечер музыки. Оттого и бегают по трапам, хлопают дверями кают принарядившиеся девчата и парни, а в столовой комсорг придирчиво перебирает магнитофонные ленты: какую прокрутить?

— Вася, давай эту. Последняя запись японской музыки, — уговаривает комсорга девчонка с косичками. — Шик-модерн!

— В том-то и дело, что модерн, — бурчит Вася, — а японского нет ничего в этой дурацкой музыке.

— Тогда давай Чайковского «Итальянское каприччио».

— Это грустная музыка. В шторм надо что-то веселее, что-то героическое послушать.

Девушка задумывается и решительно кивает головой:

— Да, надо что-то героическое. Скажем, Шостаковича, ту симфонию, которую он сочинил во время блокады Ленинграда.

Качалась на волнах пузатая, но удивительно устойчивая мореходная корейская плавбаза, судно норвежской постройки. От нее все дальше и дальше уходил советский танкер. До этого он весь день был пришвартован к борту «корейца» и перекачивал в него горючее. На мостике плавбазы смотрел задумчиво на экран локатора штурман. Он был смуглый, высокий и подтянутый. Он смотрел на экран и видел там маленькую светящуюся точку — «семерку», которая мужественно боролась со штормом. Корейский штурман думал о том, чье это отважное суденышко, почему оно еще в море? Ему было жаль людей, находящихся на борту «семерки», и он, не отрывая глаз от экрана, спросил у радиста, не подает ли кто сигналов «SOS»? Радист ответил, что нет, не слышно таких сигналов, и тогда штурман про себя решил быть на всякий случай начеку. Они ведь ближе всех к этой скорлупе среди бушующих волн. Но скоро корейский штурман заметил, как к маленькой светящейся точке, передвигающейся с юга на север, приближается большая, очевидно траулер. И у него на душе стало спокойнее.

Когда завлов по рации сказал, что капитан да и он, завлов, приказывает облегчить бот, выбросить за борт улов и даже сеть, Карпович выслушал это спокойно. Он и сам видел, как быстро усиливается волнение, и понимал — облегченный бот пойдет лучше, скорее они доберутся до «Никитина», но в то же время особых причин для беспокойства не было. Не первый раз Карпович попадал в такие переделки, и не первый раз он принимал такие приказы — на базе всегда осторожничают, это естественно, ограждаются от вполне возможной беды, с морем не шутят, в море риск гораздо выше, чем на суше. И вот, приняв приказ: улов и сети за борт, — старшина, несмотря на свою аккуратность, дисциплинированность, не кинулся его выполнять, а почесал затылок, поежился и немного поразмыслил, как умел. Соображал же он всегда быстро, предпочитал то решение, которое приходит в голову сразу. В конкретном случае старшина просто не имел права на долгие размышления, а короткие были вот какие: Илье Ефремовичу лучше известна обстановка. И потом, капитан-директор из породы тех людей, которые десять раз подумают, а потом отдают приказ и в правильности его уже не сомневаются.

Карповичу не нужно было напрягать свой зычный голос, экипаж был рядом, за рубкой.

— Ребята, кто там крепче себя чувствует, двое или трое, идите на нос, кидайте крабов за борт.

Первым подал голос Серега, и это ожидал старшина:

— Женя, мы уродовались, уродовались, а теперь клади их обратно, да?!

— Батаев, — решительно приказал старшина, — бери еще двоих и командуй парадом, разгрузи нос!

Вася нехотя подчинился, стал бормотать и в то же время оглядывать ловцов: кого брать с собой. А бормотал он вот что:

— Волна так себе. Сильнее будет, сама смоет крабца с носа. Так что займемся мартышкиным трудом.

И это не хуже Батаева понимал Карпович, но приказа не отменил. Он принял компромиссное решение. Он думал, пусть пока разгружают нос, а трюм успеют, не горит еще. И что-что, а сети он велит бросать за борт в последнюю очередь. Крабов жалко, но их можно еще поймать, а сетей больше не дадут, придется работать с теми, которые останутся. Их и так с каждым днем остается все меньше и меньше. Одни приходят в негодность, рвутся, других лишились по нужде, как сегодня лишились семидесяти сетей, когда не разобрали пересыпку с японскими и пришлось резать твайну. У Карповича однажды была просто дурацкая путина. На той путине как нарочно ледяные поля сбивали его вешки и в конце концов у него осталось меньше половины сетей. А тут хорошо пошел краб — и хоть плачь! Карпович плакать не стал, а поступил так, как поступили бы многие другие старшины, но делать было нечего. Все знали, откуда у Карповича через неделю появился почти полный набор сетей, и не обижались. Во-первых, Карпович производил заимствование очень умно, и никто его за этим делом не застал. Во-вторых, он имел совесть и более десяти — двадцати сетей с каждого порядка не отрезал. Обычно экипажи ботов получают сети сразу, в начале путины, и, пометив их, каждый по-своему, обычно краской, работают ими весь сезон. У одних низ сети покрашен, у других — верх, а кто твайну масляной кистью измусолит, и повторений не бывает, во всяком случае на одной флотилии. Это позволяет различать не только по вешкам, где сети того или иного экипажа, исключает обезличку и прямое воровство. Но Карпович в ту путину, понятное дело, пошел по пути, который бывает не от хорошей жизни. Все краболовы это знают, поэтому беззлобно посмеивались над бортовиком Карповича, когда он грузил на траулер-постановщик свои разноцветные сети. Среди них попадались даже иностранные.

— Вовочка, ты случайно не наш биток на строп погрузил?

— Пошли вы, — с тоской огрызался бортовик, — у меня твайна по концам нашим синим цветом крашена.

— А низ дели, как у нас! Кучеряво живет «семерка»!

Но при Карповиче таких разговоров обычно не вели. Грубые, иногда жестокие краболовы щадили самолюбие старшины, попавшего в беду не по своей воле. Такое с каждым может случиться, понимать надо…

Из сетей на минуту приподнялся Олег и, увидев, что Батаев и двое других швыряют за борт увесистых крабов, спросил:

— Что, с базы велели?

Старшина промолчал, он держал румпель и внимательно следил за ловцами на носу. Хлопцев там заливало с ног до головы гудящими потоками воды, когда бот, очутившись в ложбине между волнами, врезался носом в очередную волну и начинал медленно, упрямо взбираться наверх, где ветер рвал в клочья пену. Старшина знал, что там опаснее, чем на корме или у рубки. Может кто-то поскользнуться на раздавленной лапе краба, и подтолкнет его еще полтонны воды — и быть человеку за бортом. Тогда держись, мешкать нельзя. И Карпович знал, что он будет делать, случись такое: через несколько секунд вслед за кругом рванется стрелой линь — хватайся, бедолага, за веревку, и тебя быстро вытянут на борт друзья.

Нет, когда человек за бортом, медлить нельзя, нельзя считать ворон, иначе отойдет по инерции бот и придется его разворачивать, подставлять борта волнам, а это опасно. Лучше все делать в темпе, заученными движениями, без особых раздумий. Вот днями на плавбазе было происшествие, вечером упал за борт слесарь Мишка Лупатов. Очутился Мишка в воде, стал в отчаянии царапать высоченный стальной борт базы и кричать. Ему повезло, потому что он уже захлебывался и кричать сил не было, как проходивший мимо боцман не стал терять времени, схватил с палубы канат, закрепил один конец, скользнул вниз, зажал Мишку между ног и так держал его минут пятнадцать, до тех пор, пока не смайнали бот и не подошли к нему с «крестником».

Да и Олега на «семерке» тогда вытащили ловко, за какие-то три минуты. Парень не успел даже испугаться. Батаев только крикнул: «Человек за бортом!» — как старшина, работавший около стола, одним прыжком очутился на корме, и, оттолкнув Серегу, сорвал с румпеля спасательный круг, и тут же схватил вешку, протянул ее Олегу, который уже уцепился за брошенный ему круг. Дальше — раз, два, взяли! — вытянули дурака на палубу. С шутками вытащили…

— Жень, там крабца больше тонны, — с упреком сказал Олег. — Значит, шесть-семь ящиков консервов. Жалко!

— Не ной! — хмуро перебил его старшина.

— Так, Жень, а в ящике девяносто шесть баночек консервов. Вкусных… Жалко!

— Ну, — прохрипел Карпович и почувствовал, что ярость наполняет его, однако он сдержался и подумал, как там, в рубке, Василий Иванович проверил ли двигун, установил ли, отчего мелодия у мотора не та?

Олег же поглубже зарылся в сети. Ему было обидно. Карпович очень редко позволял себе кричать на ловцов. И вот теперь, печально думая, Олег пришел к нехитрому выводу, что Женьке тоже жалко крабца, а потому он не в себе. В то же время обида не покидала парня. Он вспомнил, что тут на боте он самый младший по возрасту, а работает он не хуже других, и это Карпович знает. Вспомнил он и утренний разговор с Серегой. Серега легкомысленно упрекнул его, что Олег редко помогает распутчикам сетей. И верно, на прошлой неделе было так — не вышел он на вешала помогать своим распутчикам, которые тогда замучились с сетями. Такие сети были грязные! Не вышел на вешала — и все по той причине, что упал в море и немного простудился. Знобило его всю ночь. Сосед Олега по каюте старшина Смилга готовил чай с малиной, поил парня.

«Смилга — человек. Человек Смилга и мой друг настоящий», — подумал Олег и задохнулся от нахлынувшего кашля. А когда откашлялся, его ухо сразу уловило перебои в работе мотора.

На палубе плавбазы, которая медленно, громоздко качалась на волнах, было почти пусто. Лишь как торосы заполняли ее поникшие, порыжевшие стропа с крабом. Около них ходили, закутавшись в модные японские штормовки, два или три человека — то ли девчонки, то ли парии — не разберешь. Тут все ходят в брюках и в резиновых сапогах. Они придирчиво выбирали самых крупных крабов, отсекали от них ножом мясистые абдомины. Потом они эти абдомины распотрошат и зажарят на сливочном масле и будут есть, нахваливая: «Как курятина, только лучше». На «Никитине» довольно много гурманов, которые не мирятся с довольно однообразным меню в рабочей столовой, готовят сами что-либо по своему вкусу и желанию. Одни — любители рыбы и ловят ее в свободную минуту, а потом жарят, варят уху или вялят, другие — предпочитают крабов, третьи ценят морскую ракушку, нечто вроде очень крупной улитки, которая под специальным соусом нежна и ароматна, ни с чем не сравнимая еда!

Ходил тут же со шлангом в руках старый, словно пень, мойщик палубы Игнатьич, тощий, слабый на вид человек с несходящими болячками на губах — результат непрекращающейся простуды. Был он скромен, как все утратившие силы и молодость, милым и добрым и готовым каждому желающему рассказать о том, как он партизаном был, брал штурмом Волочаевск, работал на первом краболове, переоборудованном транспортном судне. Сейчас он ходил по зыбкой ветреной палубе больше из-за старания, нежели из-за дела, потому что помполит Иван Иванович попросил его посматривать за Настей. А палуба была довольно чистой. Ее в самом начале шторма окатил вирамайнальщик — пожалел старика, — но Игнатьич делал вид, что не доволен помощью Федора. И ходил он, подбирал панцири, крабьи лапы, забившиеся между досками около конвейера, складывая их в кучу, и каждому проходившему мимо говорил:

— Ан чиста палуба, да вот приходится в каждую щель заглядывать. Видишь?

И показывал старик на кучу крабовых панцирей и лап, выуженных им со старанием из потаенных мест. После таких слов каждый чувствовал, что мойщик палубы не зря получает свою зарплату, что тут, на судне, он необходимый. И в то же время каждый чувствовал расположение к старику, жалость вот к такому старанию, в котором отсутствие сил заменяет беспредельная тщательность, повышенная ответственность.

— Молоток, — говорили Игнатьичу те, кто помоложе, оглядев палубу с безразличием, и бежали дальше, а он, шаркая усталыми ногами, не обращая внимания на качку, продолжал трудиться. Из шланга вырывалась мощная струя воды, она билась о железо, шипела и разлеталась брызгами. Конец шланга крепко держал старик и, упираясь широко расставленными ногами в палубу, направлял струю под лебедки, под конвейеры, на шпигаты, когда они забивались мусором. Он думал рассеянно, по-стариковски нелогично и о разном. Вначале ему пришло в голову, что давно следует забить щели под конвейером обрезками досок, и тогда ему легче будет работать. Он представил в своем воображении эти щели, их длину, ширину и то, как он их забивает где рейками, где просто щепой или брусками. Конечно, мастер цеха обработки Люда выпишет ему наряд на эту работу. Лишний трояк к зарплате, но восстанет, как видно, нормировщица, и не видеть ему этого трояка, но это не важно. Работать легче будет, если он забьет щели, и то хорошо!

Когда старик перешел на правый борт, волоча за собой шланг, то он как бы случайно столкнулся лицом к лицу с Настей. Она стояла словно вбитая в палубу, неподвижная, застывшая в напряженном ожидании. У Игнатьича защемило сердце, вспомнил он слова Ивана Ивановича: «Семерка» в беде, Настя не должна об этом знать. И ты, отец, помой еще раз палубу, будь рядом с нею, поговори, отвлеки ее. Как? Тебе виднее, ты больше моего на свете прожил». Старик громко кашлянул, но женщина ничего не слышала и пристально, неотрывно продолжала глядеть на угрюмое, взбаламученное море.

— Идут, идут, — сказал мойщик палубы, подходя к Насте, — кабы горизонт был бы чистый да море не дыбилось бы, давно видели бы их!

Настя ничего не сказала, но осталась благодарной старику за то, что он ободрил, подкрепил ее надежду.

— А ты все толстеешь, Настя, — продолжал говорить ей Игнатьич. — Я же тебя помню тоненькой. Такая была славная морячка.

Это он ей говорил не первый раз, может, сто раз она слышала такое и давно привыкла, не обижалась, хотя обидно слышать про то, что она толстеет и выглядит гораздо старше своих тридцати пяти лет. Но разве легкой была ее жизнь, разве могла она следить за собой со старанием береговой женщины? На берегу и работа полегче, и парикмахерские на каждом углу, и кремы разные, и в одеждах праздничных чаще бываешь. А в море — это в море, тут и от платья можно отвыкнуть, когда все время приходится быть в брюках или в шерстяных шароварах — в них удобнее работать и теплее. Праздников же и выходных в море не бывает, одни, как говорится, трудовые будни, как в поле во время уборки урожая.

«Отчего они сегодня последние? — думала женщина, пристально всматриваясь во мглу. — Ведь знает он, что я всегда так волнуюсь».

Конечно, знал это Карпович и редко приводил бот на базу последним, обычно одной из первых возвращалась «семерка», но далеко не ради спокойствия Насти, а по той причине, что старшина старался дать ловцам как можно больше времени на отдых. На пределе человеческих возможностей можно работать два-три дня, неделю, а путина длится несколько месяцев, и тут очень важно следить за тем, чтобы люди не выбились из сил, не работали попусту.

Было что-то около пяти часов по местному времени, а казалось, что уже наступают сумерки. Это усиливало тревогу Насти, хотя она знала, что до вечера еще далеко. Здесь ночь начинается поздно, часов в десять.

— Управится, — бодро сказал старик, — чего ты, дочка?

Настя медленно обернулась к Игнатьичу и сквозь слезы стала сбивчиво говорить, что у нее сегодня необычайная тревога, что, видно, быть беде, это чувствует ее сердце.

— Дела, дела, — растерянно произнес старик, бросая шланг на палубу, и стал неуклюже гладить голову женщины ладонью, пристальнее, чем до этого, посмотрел на море, которое гудело, тускло кипело волнами, вздымавшимися все выше и выше. Над волнами низко неслись темные тучи, из-за них видимость была плохая. Иногда тучи сталкивались, яростно клубились и словно падали в воду, и тогда там, вдали, вспыхивали огненные зигзаги молний.

— Говорят, вы от сына получили письмо? Что он пишет, Феденька ваш?

А в это время побледневший завлов докладывал капитану, что «семерка» вышла на связь и сообщила о перебоях в работе мотора и что «Абаши» рядом нет. Траулер тоже, если верить локатору, находится в том же районе, однако «семерку» пока не нашел.

Илья Ефремович внешне спокойно выслушал завлова, затем обернулся к штурману и спросил, далеко ли до «семерки»? Штурман, взглянув на экран локатора, отвечал, что от плавбазы до бота меньше трех миль и что два других траулера на подходе к «Абаше», а четвертый траулер мористее, дальше всех от «семерки».

— Объявить тревогу и начать всем судам поиски мотобота, — приказал капитан и подумал о том, что обычно беда одна не приходит. Но не это его тревожило больше всего. Илья Ефремович был из тех людей, которые боятся не самой беды, а того, что она может быть неожиданной. Однако Илья Ефремович усилием воли подавил в себе тревогу, и мысли его потекли в ином направлении. Он подумал о том, что надо доложить руководителю экспедиции о терпящей бедствие «семерке» во время капитанского часа. Капитанский час начинается в шесть часов вечера, в эфир выйдут все краболовные флотилии. Если траулеры не найдут «семерку» к этому времени, будет очень плохо. Тогда все суда, находящиеся в районе острова Птичий, каждый час в отведенные три минуты молчания начнут особенно тщательно прослушивать эфир в надежде услышать маломощную радиостанцию мотобота и, быть может, звенящий, как крик о помощи, международный сигнал.

 

Вечер. Берингово море

Гигантская зыбь пришла в Бристольский залив после обеда. Она мерно качала суда, поднимала и опускала могучие плавбазы с удивительной легкостью, словно они были игрушечные. Когда траулеры или маленькие сейнеры попадали в ложбину, за валами, за хребтами мрачной воды не выглядывали даже мачты. Но проходило несколько секунд, и вот показывались на гребне нос, полубак и, наконец, целиком показывалось все суденышко, которое в то же мгновенье, задрав корму и отчаянно вращающийся на воздухе винт, как бы падало в новую пропасть, стремительно скользило вниз и снова пропадало с поля зрения.

А ветра почти не было.

Евгений Михайлович, которого поселили в представительной каюте, сидел на диване, закутавшись в халат, и еле подавлял в себе тошноту. Он всегда плохо переносил качку, особенно такую: монотонную, изматывающую всю душу своим тупым однообразием.

«Хлипкий я моряк», — думал начальник крабофлота, искоса поглядывая на своего собеседника — старшину Семеныча, который никак не реагировал на качку, как гора возвышался над дюралевым тонконогим стулом, прикрепленным к палубе по-штормовому — растяжками. От старшины веяло спокойствием и силой. И всегда он был таким, сколько знал его Евгений Михайлович. Ну, сегодня ясно, старшина почти не устал, потому что рабочий день перебил зыбь. Но Евгений Михайлович не один раз видел старшину и после того, как он работал сутками без перерыва. Однажды было такое дело в Охотском: ловцы четырнадцать часов били краба, а потом вернулись на плавзавод, и отдыхать им не пришлось. Распутчики их мотобота окончательно зашились с сетями. Груды безнадежно запутанных сетей лежали на вешалах, а около них шевелились, как сонные мухи, распутчики. Аннушка — бригадир распутчиков — со слезами бросилась к старшине: «Мои, Семеныч, на ногах уже не держатся, и завтра ставить будет нечего». Старшина велел Аннушке сварить ведра два кофе и поставить их на вешалах, и пришел на помощь со своими ловцами. Все пили кофе полулитровыми кружками и работали до двенадцати ночи. Иногда кое-кто засыпал на ногах. Кончились, значит, у человека силы. Таких отправляли на отдых раньше, а в двенадцать ночи разошлись по каютам все, кроме Семеныча и Аннушки, которые трудились до утра, — и все сети были распутаны, аккуратно набраны, кроме двух битков. Утром неунывающий старшина разбудил своих ловцов и вышел с ними в море.

— Железный ты мужик, — с искренним восхищением сказал Евгений Михайлович. — Впрочем, у вас тут все подобрались такие. Что в ловецком, что на обработке!

— Точно, — охотно подтвердил старшина, — ловить с нашими можно!

— Пожалуй, вы по крабофлоту будете первыми в этом году.

Старшина закрутил головой.

— Не кажи, Михайлович, гоп…

— В августе, после путины, скажешь сам.

— Тогда могем.

— Ты осторожничаешь, Семеныч. Отчего так?

— Другие ведь не лыком шиты. Могем мы, а могет Ефимов…

— Ефимов, — воскликнул Евгений Михайлович и свистнул. — Он в пролове, дружище. У него кадры не те, потом сам говорил, полоса! Жалко его, но тут я уверен, первое место «Никитин» не возьмет. Дай бог, план взяли бы, и то хорошо!

— Он сам на полосу вышел, сам и выйдет из нее. Не такой мужик!

— Какой это?

— Ты што, Михайлович, не знаешь?

Евгений Михайлович покачал головой и задумался. Его поразили слова старшины: «Он сам на полосу вышел, сам и выйдет». А что, тут есть логика!

Начальник крабофлота хорошо знал стиль работы капитана-директора Ефимова. Главное для него — руководство своими непосредственными помощниками и доверие. Это довольно узкий круг людей: главный инженер, старпом, завлов, начальник цеха обработки и еще несколько человек, роль которых на краболове помельче, но тоже очень важная. Каждый из них целиком и полностью отвечает за свой участок работы, и у каждого есть свой круг помощников. Скажем, у завлова — старшины мотоботов, у начальника цеха обработки — мастера. Короче, Ефимов в своем воображении четко видел структуру управления большим и разнообразным коллективом флотилии и нигде не позволял себе командовать помощниками своих помощников, справедливо считая, что он не может быть сторуким. «Я не имею права вольно или невольно переключать на себя мелкие, диспетчерские функции своих подчиненных, с которыми те не справляются, — утверждал Ефимов. — Я никогда не буду бросаться сам гасить всевозможные пожары, погрязать в текучке. Иначе мне некогда будет думать о главном».

«И все же он увяз в текучке, — думал начальник крабофлота. — Началось это незаметно, с того времени, когда от него стали уходить по разным причинам его ближайшие помощники, а достойной замены им не было. Борис Петрович, начальник цеха обработки, оформился на пенсию, и на его место встал случайный человек. Завлов ушел заместителем директора берегового рыбокомбината. Тоже никуда не денешься: надо ему расти. А вот об этом Ефимов не думал, как не думал, что не вечный на флотилии и Борис Петрович…»

Похоже на то, что Ефимов несколько растерялся, когда лишился завлова и начальника цеха обработки — великолепных организаторов и специалистов своего дела. Потом, конечно, он спохватился, но было поздно, коллектив «Никитина» начал стремительно обновляться не только сверху, но и снизу. Ведь с завловом ушли на комбинат и некоторые старшины, ловцы. Те, которые привыкли к завлову, сработались с ним. Борис Петрович такого урона не нанес флотилии. Он ушел один в свой маленький уютный домик на берегу Амурского залива. А на его месте появился человек, которого сразу не полюбил Ефимов. Уж очень он решительно ставил мастерами своих людей, не считался со старыми кадрами, воспитанными Борисом Петровичем. Так он хотел заменить и приемщика крабов Савченко, честнейшего, но несколько высокомерного человека, но тут Ефимов встал на дыбы, не позволил заменять приемщика крабов.

Конечно, приемщика крабов подбирает себе начальник цеха обработки. Это, если на то пошло, его ближайший помощник с малозаметной, но необычной ролью. Приемщик никем не руководит. Он — лицо нейтральное, независимое и стоит между ловцами и обработчиками. От первых он принимает улов согласно утвержденной инструкции и передает его вторым на завод. Обязанный отстаивать интересы обработчиков, он вместе с этим не должен «обижать» добытчиков. Приемщик всегда находится между двух огней. Ловцы требуют, чтобы он принимал по справедливости, записывал в сводки фактически принятое количество крабов. Цех обработки кровно заинтересован в занижении количества принятого улова. И вот почему. На флотилии сотни людей, и они, естественно, едят крабов. Едят все, начиная от капитана и кончая теми же ловцами. Кроме того, в силу различных причин на заводе выход готовой продукции из сырца не всегда соответствует норме. Скажем, штормит, девчонки на конвейерах устали, и притупилась у них бдительность — и десятки килограммов крабового мяса уходят с водой за борт. В море соблюдать технологию и качество работы много сложнее, чем на берегу. Это знают все, поэтому приемщик негласно договаривается со старшинами о форе. Ловцы разрешают ему делать скидку с каждого принятого стропа крабов, но в то же время всегда полны сомнений. А вдруг приемщик начнет хитрить для своей пользы? У одних срежет больше, у других меньше, потому что одних он невзлюбил, а с другими у него приятельские отношения?

Трудно быть приемщиком, очень трудно! А ведь должность у него рядовая и, кстати, малооплачиваемая. И это знают все, поэтому пристально наблюдают за ним и верят и не верят ему. Никого так на флотилии не ругают, как приемщика. Но в то же время ссориться с ним опасаются и даже заискивают перед ним, стараются дружить. Безукоризненная честность, принципиальность — вот качество настоящего приемщика. И эти качества были у Савченко. Он ими гордился и никого не боялся, повел себя на равных с новым начальником цеха обработки, как это у него бывало с Борисом Петровичем, и… не нашел с ним общего языка. «Савченко слишком много позволяет себе, — доказывал капитану преемник Бориса Петровича. — Вчера заходит ко мне в кабинет важный, как индюк, и говорит, словно я ему подчиненный. Мол, ты, Костя, приструни мастеров. Ходил я по заводу и вижу большой расход сырца, а мастерам наплевать. Я напрасно обижать ловцов не буду, запомни это, Костя».

— Так он прав, — сказал Ефимов.

— Прав, но пусть не сует нос не в свое дело. Инспектор какой нашелся! Его дело принимать, как я велю. Но он так не хочет и пусть катится мойщиком палубы. На его место десятки желающих, и я подобрал подходящую кандидатуру. Наш кладовщик по совместительству может быть приемщиком.

— Нет, — твердо сказал Ефимов, — приемщиком был и останется только Савченко!

К этому времени он, как видно, стал понимать, что возникшая у него полоса неудач далеко не результат только одних случайных обстоятельств. И с присущей ему энергией принялся за дело подбора кадров и создавать новый крепкий коллектив. Тут у него нашлись помощники в партбюро, в судкоме.

Вот так обдумав все, начальник крабофлота решил, что старшина, пожалуй, прав в своих выводах.

— Верно, может выйти Ефимов, — сказал Евгений Михайлович. — Не все же от него ушли. Смилга, Карпович остались. Это асы своего дела. Набрались опыта и другие старшины. Вот Зайцев… первое место на «Никитине» держит. Я читал последние сводки. «Семерка» Карповича набирает темпы, глядишь — и начнет наступать на пятки Зайцеву.

— Карпович это могет, — охотно подтвердил Семеныч. — Он как стал старшиной, никогда в пролове не був. Я бувал, а он — нет.

— Я во Владивостоке отчет Ефимова получал, — сказал начальник крабофлота. — У Карповича экипаж подобрался слабый, почти все его ловцы впервые пошли в море. Ему очень трудно.

— А кому легко, Михалыч? И я взял половину ловцов из тех, кто приехал по оргнабору. Других нема, воюю с теми, какие есть. Но грех на хлопцев жаловаться.

Начальник крабофлота покачал головой, думая: «Оргнабор работает с каждым годом лучше и лучше. Раньше, бывало, привозили таких сезонников, что…» Сказал:

— Своих не хватает, оттого с Запада везем. В этом году сорок эшелонов в Кузнецово пришло. Считай, что почти двадцать тысяч человек. Тысячи полторы неорганизованных приехало, почти все к нам в крабофлот пошли работать.

— Романтики, за туманом приехали, — пробурчал Семеныч, у которого не лежала душа к непрактичным людям, к романтикам. — Начитаются книжек о море — и айда на Дальний! А тут робить надо. Я бы этих писак, которые про романтиков…

— Постой, — перебил его Евгений Михайлович, — я заметил, из романтиков порою отличные моряки выходят. Так что ты зря. И романтики нам нужны. Сам знаешь, у нас не такие уж длинные рубли получают, как некоторые думают на Западе. Рвачи быстро разочаровываются и, кстати, книжек не читают. Да черт с ними! Я — за романтиков.

— А я сюда ехал, мне туманов не надо було, — упрямо сказал старшина. — Деньги хотел заробить, што тут плохого? Отцу, матери помочь. По-твоему я рвач, Михалыч, али как?

— Ты труженик, Семеныч, и сколько таких же, как сам, на Восток сманил? И Карповича, скажем, ты ведь сманил?

— Було такое. И буду сманивать. В ем, в Востоке, простору много, делов много. Край-то нашенский. И Женька Карпович прирос тут, назад он, как и я, не уедет. Родителев с Крыму привез, дети пошли, куды ему теперь деваться?

— Дети у Карповича? — удивленно спросил начальник крабофлота, который знал, а точнее слышал краем уха, что не повезло Карповичу, неприятность с его женой приключилась, когда он был под следствием. Настю ведь оперировали, детей от нее не может быть.

— Так они, Михалыч, третий год как мальчика из детдома взяли, усыновили чин чинарем. Федором звать, в школу в этом году пойдет.

— Вот как! — воскликнул Евгений Михайлович, развел руками и вспомнил разговор свой с цыганом, там, на «Аппаратчике», рано утром: «Значит, папа Женя?»

Они надолго замолчали, каждый думал о своем, и первым молчание прервал начальник крабофлота. Он неожиданно спросил:

— Как он там сейчас?

Старшина встрепенулся, не понимая вопроса. Но за него невольно ответил пришедший в ту же минуту капитан-директор:

— Извините за беспокойство, Евгений Михайлович, но очень важное дело. Получена радиограмма руководителя Охотской экспедиции. Там у них разыгрался сильнейший шторм и седьмой мотобот с «Никитина» терпит бедствие. Приняты сигналы «SOS». На борту двенадцать человек во главе со старшиной Карповичем.

— Как же это случилось? — воскликнул начальник крабофлота и начал лихорадочно собираться наверх, на мостик.

Открыв двери каюты, Евгений Михайлович неожиданно столкнулся с цыганом, который еще в середине дня перебрался с «Аппаратчика» на плавзавод — воспользовался случаем, чтобы побыть среди молодежи, потанцевать с девушками. И вот, идя на танцы, он вдруг решил навестить начальника крабофлота. Молодой парень не преследовал никаких целей. Был он наивен и доверчив, словно ребенок. Ему понравилась простота Евгения Михайловича, с которым он так тепло беседовал утром и которого без тени сомнения зачислил в свои друзья. А друзей, тем более заболевших, следует навещать?

— Как ваше здоровье? — спросил цыган с ясной улыбкой. А выглядел он отлично: модный, элегантный костюм темного цвета особенно подчеркивал белизну японской «водолазки», обтягивавшей широкую грудь. На ногах сверкали тщательно начищенные до зеркального блеска туфли и носки с золотыми искрами.

— Это ты, дружище? — спросил Евгений Михайлович, оглядывая нарядного парня с ног до головы и с трудом узнавая его. — Извини, но я очень тороплюсь. Очень!

Цыган сразу почувствовал в голосе начальника крабофлота тревогу.

— А что случилось, Евгений Михайлович?

На секунду заколебался Евгений Михайлович с ответом: говорить или не говорить? Сказал:

— Моряк, с которым ты познакомился в Феодосии — помнишь? — попал в беду. Он с экипажем на боте терпит бедствие, понимаешь?

Цыган ошарашенно открыл рот и не заметил, как ушел начальник крабофлота. Он вдруг необычайно ясно, до деталей вспомнил тот летний день, когда старшина ушел с ребенком на шлюпке, а потом испортилась погода, подул с берега ветер, и он, цыган, сел со своим помощником на моторку и не скоро нашел их — отца с сыном. Волны играли шлюпкой, словно спичечным коробком. А старшина работал веслами без всяких признаков утомления и упрямо гнал шлюпку против ветра к берегу.

И такой человек попал в беду? «Нет, это ерунда, — подумал цыган, — таких победить нельзя. Циклоны, тайфуны, цунами — все преодолеет он. Я уверен. И тем, кто с ним, не страшно. Я уверен».

Цыган медленно спустился вниз по трапам и вошел в столовую, где собрались нарядные девчонки и парни. Играл оркестр, которым дирижировал пятый помощник капитана — малорослый, неуклюжий человек. Оркестр играл полонез Огинского, танцевало несколько пар, остальные же сгрудились в двух углах, и странным образом: в одном углу были только парни, в другом — только девушки. Это были как бы два лагеря, крайне заинтересованные друг в друге. Осажденные и осаждающие. Девушки, внешне скучающие, беседовали между собой, парни зорко наблюдали за ними, курили, громко смеялись и иногда непристойно ругались.

Цыган почти моментально выделил из всех девушек Наташу и с первого взгляда влюбился в нее. Не сводя с Наташи черных выразительных глаз, он совершенно забыл о разговоре с Евгением Михайловичем, думал о ней. Потом он танцевал весь вечер только с Наташей и был очень счастлив. Такое с каждым человеком бывает, наверное, один раз в жизни.

 

Вечер. Охотское море

Навалившись на румпель всем телом, Карпович думал лишь об одном: чтобы бот не развернуло бортом к волне. А ход у бота был плохой, мотор то сбавлял обороты, то с натугой набирал их, и тогда суденышко словно оживало. В рубке моторист вспоминал всех богов и пытался найти причину неровной работы мотора.

А в это время ловцы под командой помстаршины Сереги спешно облегчали бот. Не работал только Олег, которого совсем укачало. Он сидел у трюма и бессмысленно смотрел на палубу. У его ног катались наплава и грузила, оторвавшиеся от сетей. Тут же орудовали ножами ребята, безжалостно кромсали дель, когда она запутывалась, цеплялась в трюме за стальные тросы, из которых был сплетен строп.

— Давай, хлопцы, давай! — орал Костя, который не из-за страха, из азарта испытывал прилив сил, странный душевный подъем. Иногда он оглядывал бот, рассвирепевшее море и как-то нелепо, радостно думал, что будет теперь о чем рассказать в деревне Рог. Расскажешь про такое, так не поверят мужики!

Вот накатился очередной вал, накрыл бот, и все вокруг потемнело. Через секунду ушла гигантская волна, но темно было по-прежнему, потому что следом ударил снежный заряд, побелело кругом, словно в метель, словно в пургу небывалой силы. Но и это прошло, просветлело, и тут Костя увидел, что Серега, сбитый волной или ветром, лежит около борта и руки его запутались в сетях, которые он нес в охапке и не успел выбросить в море. Часть сетей свесилась через низкие леера и полоскалась в воде, тянулась вдоль бота грязной лентой. Серега пытался освободиться, рвал нити дели и не мог встать, делал все лежа и глотал соленую воду, стекавшую к правому борту с палубы.

В первый момент Костя не подумал о том, что Серегу может стащить в море, что ему угрожает опасность. Он подумал об опасности, но о другой. В то время бот развернуло так, что сети пошли под него, под винт. И Костя отчаянно закричал Карповичу, бросаясь на помощь Сереге:

— Женя, право рули, право!

Еще через секунду Костя схватил Серегу за пояс и стал держать, но сил у него не хватало, а тут еще накренило бот, волна очередная накрыла, и Костя почувствовал, падая на палубу, что Серегу неумолимо тащит в воду, в море. Но он еще крепче уцепился за товарища и сделал попытку найти опору ногами, ими удержаться на скользкой палубе.

Скоро ему показалось, что левой ногой он попал в какую-то петлю и она, эта петля, держит хорошо. Сумей он оглянуться назад, он увидел бы, что не в петлю попала нога, а в руки одуревшего от качки Олега. Олег вцепился в его сапог так же крепко, как он в Серегу, а Батаев в это время успел перерезать предательские сети. Для этого ему пришлось накрениться через борт, что он сделал не задумываясь, поддерживаемый остальными ловцами.

Серега поднялся на ноги и широко раскрыл рот, выжал из себя добрый литр противной воды, которой он успел наглотаться.

— Дурак, — ласково сказал Батаев, поддерживая помощника старшины за плечи, — к крабам захотел, да?

— З-з-замерз, — не проговорил, а скорее простучал зубами Серега. Наконец он осознал, что ему угрожало, и тут его охватил невыносимый страх. И ему хотелось закричать, но страх был так велик, что забрал все силы и медленно выходил из него мелкой нервной дрожью: — Замерз, хлопцы!

Костя искренне поверил ему, поверил тому, что Серега дрожит от холода, оттого, что промок до нитки. Но промокшими до нитки были все. Однако даже измученный Олег не чувствовал холода.

— Парни, — сказал Костя, — надо бы ему из аварийного!

— Да, надо бы, — подумав, согласился с ним Батаев. И Костя пошел на корму за разрешением к старшине, который ни на что не реагировал, кроме того, чем был занят, — держать бот носом к волне. Он видел, как упал Серега, как его спасали, как не дали ему свалиться за борт вместе с сетями, в которых он запутался. Слышал старшина и предупреждение Кости, но все это ничуть не трогало его, не волновало, а как бы проходило мимо сознания и казалось не существенным, не главным. Костя крикнул: «Женя, право руля!» И он повернул — это было существенным, это касалось целостности судна, на котором он отвечал за все и которое не должно перевернуться, погибнуть, пока он жив. Быть может, старшина Карпович был единственным человеком, понимавшим в полной мере то, что «семерка» попала в невыносимые условия и что, заглохни мотор окончательно — она станет игрушкой среди разгулявшейся стихии. Ее быстро перевернет, а ловцы, попав в ледяную воду, через полчаса окоченеют, и море выбросит их трупы на неуютный камчатский берег.

«Абаша» уже с полчаса шла по кругу, диаметр которого был около мили, но «семерки» не было видно. Капитан траулера решил сузить район поисков, потому что с плавбазы сообщили, что мотобот, по их мнению, где-то в центре круга. Разумеется, экран локатора не телевизионный экран, на нем нет подробностей, даже силуэта нет, а просто движущаяся светлая точка, и все. По ее размерам еще можно судить — большое или малое судно впереди, сбоку или сзади, но нельзя сказать, какой оно национальности. Так и случилось на этот раз, экран подвел. Траулер, сузив круг, наконец пересекся курсом с якобы «семеркой», но это оказался старенький сейнер, спешивший изо всех сил к устью реки, где была рыболовецкая бригада местного колхоза.

Капитан «Абаши» от души выругался и велел радисту передать на базу, что произошла ошибка. На базе, очевидно, в первое время растерялись, неужели они чуть ли не в течение целого часа принимали колхозный сейнер за свой мотобот? Но так оно и было, делать нечего, попробовали связаться с «семеркой» по рации, чтобы как-то сориентироваться и выяснить, неужели она где-то в той россыпи японских судов, спешащих подальше в море? Бот не отвечал, хотя его вызывали без перерыва. Или опять подвела его маломощная карманная радиостанция, которая плохо берет во время грозы и которую так же плохо слышно, или Карпович отвлекся, сражаясь со штормом, оставалось неизвестным. Тогда «Абаша» не стала терять времени и пошла южнее, ближе к японской зоне, а в район «Абаши» вот-вот должен был подойти «Таймень» да и сама плавбаза.

«Абаша» шла красиво, зарываясь острым носом в волны и выскакивая на поверхность, словно игривый дельфин. У нее был узкий корпус, который легко резал воду, и хорошая новая машина в триста лошадиных сил. На палубе траулера у кормовых надстроек стояло несколько матросов, одетых в непромокаемые плащи с капюшонами. На всех был один старенький бинокль, в который они по очереди оглядывали горизонт, искали «семерку». С таким же старанием проглядывали море и с мостика, и даже из иллюминаторов общего кубрика, который был одновременно и столовой, и красным уголком, и кинозалом. На траулере экипаж немногим более двадцати человек. И это был дружный коллектив давно сработавшихся рыбаков. Среди них только один был новичок — матрос второго класса Петро Туган, живший до сегодняшнего обеда в десятой каюте вместе с ловцами «семерки». Наконец ему, как он считал, повезло: попал не на завод, куда его усиленно сманивали, предлагая «процесс» — подноску крабового мяса, а на траулер-разведчик. Все нравилось Петру на «Абаше», даже то, как ее качает. А качало «Абашу», да еще на ходу, основательно. Она проваливалась вниз и затем, фыркая, мелко дрожа корпусом, взбиралась на очередной водяной вал и там кренилась под ураганным ветром на борт, выпрямлялась и ныряла в снежный заряд, выходила из него, вспенивая воду, разрезая ее, как нож масло.

Туган стоял на палубе в новеньком черном плаще, а рядом были тралмастер и механик, свободный от вахты молодой парень с угреватым лицом.

— Дает, во дает! — радостно говорил Петро своим новым друзьям. Но те были серьезны и не разделяли восторгов новенького дневального. Они были уже опытными моряками, а море для них было обычным полем, которое они чуть ли не буквально вспахивали не первую путину, и знали, что опасен их труд вот в такую погоду. Они не на шутку волновались за судьбу бота, который поручили найти их траулеру.

— Вот не повезло «семерке»! — сказал тралмастер.

— Да, — сказал механик, — и где же она, черт возьми?

— Я всех знаю на «семерке», — сообщил Петро, — с их помстаршиной, мотористом и одним ловцом три дня жил в одной каюте. Крепкие ребята, только ужасные сони!

— Ишь ты, — заметил тралмастер, — сони, значит? Пошел бы ты на бот ловцом да повкалывал, как они, спал бы еще крепче.

Механик засмеялся и передал бинокль Петру:

— Ищи-ка лучше своих друзей по каюте.

Туган взял бинокль с большой охотой и стал внимательно глядеть в него. И тут он загадал: если именно он первый увидит пропавший бот, то его морская жизнь пойдет хорошо, он станет настоящим рыбаком, про которых совершенно справедливо говорят: «Рыбак — дважды моряк». Петру был двадцать один год, он недавно вернулся из армии, где был шофером. Отслужив, он пошел на стройку и водил самосвал и своей жизнью был вполне доволен, но однажды, возвращаясь домой с работы, остановился около витрины с объявлениями. На одном из них был нарисован дюжий рыбак, лихо тянувший полные рыбы сети. Ниже крупными буквами было написано, что любой желающий может завербоваться на Дальний Восток, на путину сроком на шесть месяцев. И парень тут же решил: поеду, погляжу, пока молодой, белый свет…

— Ну, что видишь, вербота? — спросил механик. — Ничего не видишь: не морской у тебя глаз. Давай бинокль, видишь, Демьяныч прищурился, значит, приметил он что-то среди волн. Может, и бот.

Это известие не особенно порадовало парня, он не стал спешить отдавать бинокль и начал заговаривать механику зубы:

— Петро меня звать. Что ты одно заладил: «вербота, вербота»! Сам тоже небось по вербовке сюда приехал.

— Ага, — сказал механик, — только ты от избытка здоровья, а я по причине вербанутости. «Вербота» и «вербанутый» — есть разница? Есть. А теперь давай бинокль.

Но Петро к этому времени левее носа траулера совершенно отчетливо заметил нечто вроде бочонка, который неистово кидали волны.

— Стой, — тяжело задышал Туган и схватил свободной рукой плечо молодого механика, — кажется, вижу!

Но бот или то, что казалось им, увидели и с мостика траулера. «Абаша» резко сменила курс и пошла на юго-запад. А скоро бот стало видно и невооруженным глазом. Иногда он скрывался в туче снежного заряда и вновь появлялся — жалкая скорлупа, не больше, среди гигантских волн. И на ней оранжевые люди.

— У них что, хода нет? — сказал в недоумении тралмастер. — Швыряет их, как попало.

Тралмастер был недалек от истины: «семерка» не имела хода, сломало ей и перо руля ударом волны. На ней, крепко прижавшись к рубке, находилось одиннадцать человек. Первым «Абашу» увидел Вася Батаев и закричал:

— Хлопцы, помощь идет!

Заплакал от радости вконец измученный Олег Смирнов, застонал, как от боли, Серега.

Траулер стал кружить вокруг бота, подходя к нему все ближе и ближе. На корму вышли посланные капитаном «Абаши» два матроса с бухтами легкого линя, стали готовить буксирный канат.

Скоро «Абаша» совсем сбавила ход, но ближе подойти к «семерке» не могла — мешало сильное волнение, ветер. Капитан траулера боялся, чтобы бот не ударило о борт «Абаши» и не разбило его. Он стал выжидать благоприятный момент, чтобы с наветренного борта бросить на «семерку» линь. И вот бот приблизился к наветренному борту, влекомый возникшими в море течениями, один матрос кинул линь и промахнулся, второй кинул — и был тот же результат. Между тем бот прошел метрах в двадцати от кормы траулера и его понесло дальше. Капитан «Абаши» успел, однако, ободрить ловцов своим бодрым и громовым через мегафон голосом:

— Эй, на боте, ловите линь!

Не выдержал, закричал свое Туган:

— Васька, Серега, это я — Петька с десятой!

И лишь на третий раз получилось все удачно. Линь с «Абаши» поймал Костя. К этому времени появилась с развевающимся шлейфом дыма из огромной трубы и сама плавбаза. За базой пришел на всех парах «Таймень».

Поздно утром следующего дня завлов Валерий Иванович и председатель судкома Петрович спустились вниз, в десятую каюту. Они постучали в дверь, им никто не ответил.

— Неужели до сих пор спят? — сказал молодой завлов, пошатываясь, растопырив руки и упираясь ими в переборки, а вот старый моряк стоял крепко. Ему качка была нипочем, не первый и не последний шторм в его жизни.

— Я этого худенького… белоруса, в столовой на завтраке видел, — сказал Петрович.

— А-а, Костю Ильющиц. Знаете, мне таких бы сотню в ловцы. Горя не знал бы!

— Они все, белорусы, — работящие, неутомимые, — подтвердил председатель судкома, — из них добрые моряки получаются.

Валерий Иванович оторвал правую руку от переборки, а тут судно круто накренилось на левый борт, и он вместо того, чтобы вторично постучать в дверь, с маху толкнул ее, и она легко отворилась. Каюта была пустая. В ней было накурено, на столе стояла большая пластмассовая банка.

— Вот друзья, — сказал Петрович, откручивая пробку и нюхая содержимое. — Брага. Ну, мы ее…

Он оглянулся, подмигнул завлову, мол, мы знать ничего не знаем и простим человеческие слабости людям, которые были на краю гибели. Затем он сунул банку в угол около дивана, прикрыл ее старой телогрейкой и уселся на стул. Завлов хотел сесть на диван, но он был влажный, сырой. За иллюминаторами клубилась вода, била в стекла и находила невидимые щели, просачивалась в каюту. Завлов немного подумал и сел на заправленную койку моториста Василия Ивановича. Тут дверь отворилась, и вошел голый до пояса с полотенцем и с мылом в руках Вася Батаев. Он не ожидал увидеть в каюте начальство, а увидев, смутился и метнул быстрый взгляд на стол, успокоился, потому что на столе ничего не было.

— Здравствуйте!

— Доброе утро, — прогудел председатель судкома. — Как самочувствие?

Батаев молча пожал плечами. Не говорить же, что от проклятой кулаги голова трещит, как спелый арбуз. И зачем только ее пили?

— А Ильющиц где? — спросил завлов сурово. Ему хотелось сделать внушение и за брагу. Как-никак он ее лично видел, и нельзя же потакать! Но промолчал, вспомнив, как заботливо спрятал ее в угол Петрович.

— В лазарет пошел хлопцев проведать, — ответил Батаев, который с тоской кружил по каюте и не понимал, куда делась банка. Но вот он толкнул ее ногой в углу и повеселел. На ней телогрейка, не видно, и это хорошо.

— Не убрано у вас тут, — с укоризной сказал председатель судкома и поморщился, а глаза у него улыбались. — Вон фуфайка где-то валяется. Рундуков, что ли, нет? Иллюминаторы текут… да вижу, что барашки завинчены до конца! Прокладки надо новые, у боцмана возьмите.

Батаев схватил телогрейку в охапку так, чтобы банку не выронить, и сунул ее в рундук, облегченно вздохнул и сел на свою койку. «Зачем они пришли? Может, Карповича нашли?» Но его мысли как бы угадал завлов Валерий Иванович и сказал с тоской:

— Не нашли еще вашего старшину. Но найдем. Живого или мертвого найдем!

Вася подумал, что живого, наверное, уже не видать Женьку. И у него защемило сердце, дрогнуло лицо.

— Будем надеяться, что найдем Карповича живым, — продолжал говорить Валерий Иванович, — в жизни всякое бывает. Может, его японцы подобрали или колхозники, или… в общем, не все еще потеряно и не будем его хоронить заранее. Но нам хотелось бы знать, при каких обстоятельствах он упал за борт?

— Я этого не видел, — сказал Батаев, — вы других спросите. Сергея спросите, они вместе на корме были.

— Да говорили уже кое с кем. Рассказали, что знают. Вот и ты расскажи, пока свежо все помнишь. Понимаю, такое вспоминать трудно, нелегко, но надо.

— Я за рубкой был, гляжу — Женька за бортом что-то кричит и рукой нам то ли грозит, то ли показывает на что-то. А Сергей просто остолбенел на корме, на лице кровь и встать хочет на ноги.

— Так, — перебил его председатель судкома, — значит, его тоже чуть не смыло за борт. Ясно. А до этого что было?

— Обычное все. Краба, сети за борт покидали и жалели добро, но ведь старшой велел. Когда облегчали бот, Сергей в сетях запутался и чуть не вывалился за борт. Его Ильющиц успел за пояс схватить. Схватил, а их обоих потянуло, но тут, значит, мы всем экипажем не дали. Еще смеялись, шутили. Правда, Сергей испугался, дрожал весь, вода из него… кто-то сказал, надо ему из аварийного на поправку. Костя пошел на корму к Карповичу, а Карпович так грозно: «Что, мы терпим бедствие?! Через полчаса будем на базе, а там парная, и…»

А тут дверь отворилась, зашел Костя, поздоровался, и разговор зашел о тех, кто в лазарете.

— Василий Иванович пришел в себя, уколы делают ему, — сказал Костя, — а он спирту у врачей клянчит. Олег — нормально, а Серега, как сыч, разговаривать не хочет. Переживает.

— Вы извините, товарищ Ильющиц, — сказал председатель судкома, белоголовый красивый старик, — мы тут беседуем о том, как Карпович за борт упал. Такая нелепость! И как это могло случиться?

— Сам не понимаю, — ответил Костя, — я в рубке с Василием Ивановичем горючее менял. Да что тут гадать, смыло волной старшину. Я в рубке вдруг слышу, как наверху Батаев на Серегу кричит: «Круг бросай, бросай круг!»

— Он бросил? — спросил завлов.

— Конечно, бросил. А потом Василий Иванович из рубки выскочил, а что было дальше, я не видел. Мне Батаев запретил из рубки выходить. Он стал за старшого и мне велел продолжать.

— А зачем вы меняли горючее?

— Как зачем? У нас же ведь мотор того… вы знаете. Я Карповичу сказал, вода, наверное, попала. А у Василия Ивановича канистра с запасным горючим была. Вот старшина и велел нам, пока шторм не разгулялся, сменить горючее. Меня послал помогать Василию Ивановичу, Серегу к себе позвал на корму, румпель держать. Один Женька уже не мог, устал, и когда двое — надежнее. Бот дрейфовал, а мы по-быстрому слили старое горючее и заправились новым из канистры.

— Это вы не дали перед всем этим Сергею за борт упасть? — спросил Петрович.

Костя смутился.

— Чего не дал? Меня самого за ногу Олег схватил, и все тут. Ну, я Сергея, конечно, держал и другие помогали, не дали нам в воду упасть.

— А потом пошли к старшине на корму, чтобы он разрешил вскрыть аварийный запас. Так? Вы решили, что ситуация аварийная, что терпите бедствие, и испугались?

— Я? — воскликнул Костя. — Да вы что? Мне только на «Абаше» не по себе стало, только тогда я подумал: «Гляди, а мы ведь чуть того…» У нас никто не испугался шторма. Штормит, качает — и ладно, про плохое никто не думал.

— Значит, героями себя вели?

— Какое там героями! Обыкновенно, как всегда. На работе ведь были. Серега только… да и он просто перепугался, воды наглотался, когда в сетях запутался. Но тут — любой! И он быстро в себя пришел, особенно после тюбика с этим… как его, вкусная такая штука, крепкая!

— Попробовали, значит, и вы, — укоризненно сказал Петрович. — И понравилось?

Костя опустил глаза. Вот, елки-палки, проговорился! Но его выручил Батаев:

— Тут я виноват, Карпович разрешил один тюбик для Сергея взять, а мы взяли два. Я вскрывал аварийный запас, хлопцы окружили… всем хотелось, знаете, просто. Никогда в жизни, не пробовали — и тут случай. Я и сказал: «Один Сереге, а один на всех». Каждому досталось граммов по десять. Остальное, можете проверить, целое.

— А пачка галет? — уныло сказал Костя, который сам и съел эту пачку, потому что ему тогда ужасно хотелось «заморить червячка».

— Да, — сказал Батаев, — еще пачки галет в аварийном не хватает. Тоже я разрешил. И это моя вина.

— Я думаю, — заметил с улыбкой Петрович, — что мы с Валерием Ивановичем это вам простим, товарищ Батаев, хотя вы слишком часто брали на себя инициативу. Командовать, наверное, любите?

— Вы что? — вместо него ответил Костя. — Батаев не такой, просто он на боте авторитет имеет, плавал ведь раньше, а мы-то, кроме старшины и моториста… Серега, правда, заливал, что он чуть ли не в море родился около каких-то там островов, но ведь только родился. Чего он там понимал, когда младенец был. Вот я, быть может, родился на Луне, но не космонавт ведь я…

— Мы отвлеклись, — сказал завлов, думая, что все эти расспросы ни к чему. Одно ясно, что в падении старшины за борт никто не виновен, кроме его самого. Да и он не столько виноват, просто случай! — Вот упал Карпович за борт, а вы его как спасали?

— Обыкновенно, — одновременно сказали Костя и Вася. — Круг ему кинули, линь…

— По одному говорите. Впрочем, вы, Ильющиц, в рубке сидели и спасением Карповича, как мы поняли, взялся руководить Батаев. Давайте, Батаев, все подробно изложите.

— Я уже говорил, когда старшина падал, я этого не видел. Увидел его уже в воде, метрах в пятнадцати от борта. Он что-то кричал, махал руками. Наверное, хотел, чтобы ему быстро круг кинули и линь, а Сергей остолбенел. Тогда я крикнул ему, мол, бросай круг, и сам побежал на корму. Сергей круг бросил, а Женю относит и относит от борта. Я линь кидал несколько раз, только… Тут Василий Иванович из рубки поднялся, снял сапоги, ватник, в общем все снял, обвязался линем и прыгнул в воду. Он хорошо плавает. Отплыл на весь линь, а до Карповича не хватило. Я стал бояться, что оба в море останутся, и велел хлопцам вытаскивать Василия Ивановича. А в рубке Костя залил новое горючее и завел мотор, но… конечно, если бы перо нам в этот момент не отбило бы…

— А до того, как Карповичу упасть за борт, перо целое было, точно? — спросил председатель судкома.

— Целое, — ответил Батаев с тяжелым вздохом. — Его, пока мы возились, отломило. Когда мотор заработал. Нет, это надо такое!

— Все ясно, — докладывал Валерий Иванович капитану, в салоне которого кроме Петровича сидели старпом, помполит Иван Иванович и инженер по технике безопасности, — несчастный случай, и только. Экипаж во главе с Батаевым вел себя достойно и сделал все, что было в их силах. Однако они и сами терпели бедствие: вначале мотор не работал, затем бот стал неуправляемым. Моторист, тот своей жизнью рисковал, пытаясь спасти товарища.

Илья Ефремович сидел опустив голову, крепко сжав в замок пухлые руки, и в голове у него было пусто, на душе неспокойно.

— Хороший был мужик Карпович, — сказал старпом и глянул в иллюминатор, где продолжало бесноваться коварное Охотское море.

— Вы его рано хороните, — резко возразил председатель судкома. — Я лично продолжаю верить и надеяться!

Но и он знал, что надежда с каждым часом уменьшается. Шансов на то, что Карпович живой, осталось немыслимо мало. И даже не шансов, а миллионная доля шанса. С японцами уже связывались по радио. Они горячо восприняли горе флотилии, тоже включились в поиски. Шарили по волнам прожекторы, гудели суда, сотни и сотни глаз смотрели, смотрят и будут смотреть в надежде увидеть человека за бортом. До тех пор, пока не найдут хотя бы тело… а может, найдут и живого? Многие колхозные сейнеры укрылись в маленьких бухточках, в устьях речек и пережидают шторм. Может, кто-либо из них спас старшину «семерки», но их не спросишь, со всеми по рации не свяжешься, хотя давно носится по эфиру трагическая весть: терпел аварию в начале шторма бот номер семь, и с него смыло волной человека. Его ищут, его думают спасти, надеются, верят.

— Экипаж «семерки», — строго сказал Иван Иванович, записывая что-то себе в блокнот, — проявил несомненное мужество в очень трудных условиях. Ловцы повели себя, как подобает советским людям, не испугались шторма, не бросились в панику даже тогда, когда лишились старшины. Руководство на себя взял матрос-коммунист Василий Батаев. Коммунист — это знаменательно, товарищи! Вы, Илья Ефремович, не будете возражать, если я дам радиограмму слов на сто во Владивосток, в газету?

— Что вы, — пожал плечами капитан, — обязательно дайте в краевую газету пространную радиограмму.

— О героизме экипажа «семерки», — веско сказал помполит, — надо написать и в нашу экспедиционную многотиражку. Скажем, вы, Петрович!

Председатель судкома даже зажмурился, не умел и не любил он сочинять, но спорить не стал.

— А Батаева надо иметь в виду, — сказал старпом, красивый, уверенный, со шрамом на левой щеке. — Видать, волевой матрос, организатор!

— Да, — кивнул головой Валерий Иванович и чуть не сказал, что уже думал об этом и планирует Батаева старшиной вместо Карповича. Костю помощником — вместо Сереги, который, конечно, оказался слабоват.

А в это время Серега в лазарете принял твердое решение.

— У тебя есть бумага и конверт? — спросил он у Андрея.

— Есть, а что?

— Дай.

Андрей не стал больше спрашивать, полез в тумбочку и вытащил оттуда нужное.

— И авторучку, — сказал Серега.

Он сразу почувствовал себя лучше, когда решение было принято.

Он почувствовал к себе уважение, даже гордость у него появилась: мол, не слабый, могу и так, бесстрашно, прямо! Одно дело слова, другое дело — написанное на бумаге. Это документ! Все в нем как на духу, искренне, без попыток оправдаться. И главный ему судья, в конечном счете, только Карпович. Ему отдаст Серега письмо, если Карпович останется жив. И пусть старшина поступает, как ему угодно. Он, Серега, считает себя виноватым. Зазевался, когда был на руле, ворон считал и чуть не упал за борт, а старшина не дал, спас его, и о себе он не подумал.

Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», — он ответит:

— Да, мне стыдно быть живым. И плохо это, что я не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось — и ничего уже не изменишь. Судите меня, стыдно мне, стыдно быть живым!

Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некой тайной, которую носят в себе. Он бородат, седые волосы у него на висках, у него сильные, жилистые, как у покойного старшины, руки. Загрубевшими пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать…

И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.

— Сережа, готовьтесь!

— А может, не надо? — попросил он жалобно.

— Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?

— Да что вы! — соврал Серега и оголил руку, зажмурил глаза, чтобы не видеть острой иглы.

Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, Сибирский и Японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»

А наутро тишина окутала западное побережье Камчатки и море. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитали сетей. Шторм их изорвал, разметал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы…

Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они все знали о трагедии, происшедшей на одной из советских флотилий, бережно вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки в скорбном молчании пошла с покойником к русской плавбазе.

Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» — «Почему?» — удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был утонуть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это!» Легко и ясно стало Сереге от слов старшины, и он проснулся, поднялся на кровати. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. Там, за иллюминаторами по левому борту, проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он необычайно обострившимся слухом услышал, узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит одинокое в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и тело Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб — последнее убежище старшины, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.

Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два входа: один, обычно открытый, со стороны столовой, другой — напротив, ведущий на палубу ко второму номеру трюма. И он не стал рисковать, пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его и выскользнул из лазарета, поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, которое он ненавидел за жестокость, но уже не боялся его. Внизу работал завод, лилась вода в море с завода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость рыбам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как одинокие бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими мостами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз. И не чувствовал холода, скользил ногами по масленым ступеням трапа около машинного отделения, и сердце его отчаянно колотилось.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня шептала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень больно, обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди как-то легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх. Он вспомнил свою умершую бабушку и то, как он боялся долгое время входить в комнату, где лежала она, мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

Так он простоял минут пять и затем решительно двинулся вперед, не представляя себе то, как он простится со старшиной и даст клятву…

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал напев как бы колыбельной песни, которую не поют, а мычат сквозь зубы.

И затем — голос Насти, один и тот же монотонный, тоскливый вопрос:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега не мог это спокойно слушать. Он медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что он хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма: ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в его памяти монотонный вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. Никогда до этого он не чувствовал такой боли, такого горя. В нем что-то медленно переворачивалось, он углублялся в себя, как в дремучую тайгу, и пытался найти верную дорогу. И казалось, нет такой дороги, — и вдруг показалась еле заметная тропинка. Ее проложил кто-то уверенный, сильный и мужественный, и тут Серега понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь и в нем чуть не расплавился. Позади были девятнадцать лет и вчерашний день тоже.

Когда юноша становится мужчиной, трудно сказать. Порою этот процесс внутреннего возмужания длится годы, а бывает, что все происходит чуть ли не в один день.

Серега усмехнулся и посмотрел на море. Он продолжал ненавидеть стихию за жестокость, но уже не боялся ее и неторопливо подбирал нужное. Так родилось необходимое, и в нем были самые главные слова. Сергей твердил их, словно клятву, и снова смотрел на море, и снова думал, и снова вспоминал, потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал старое письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть, как ты, и лучше!»

— Боцмана на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Сергея. Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем» — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.

Ссылки

[1] Тарабагани  — в переводе с японского означает: «краб тресковых банок».

[2] Фенси, агрейд  — сорта крабовых консервов. Высший из них — фенси.

[3] Кетгут  — нити из серозного и мышечного слоев кишечника овец.

[4] СРТ  — средний рыболовный траулер.

[5] Клотик  — верхушка мачты.