Охота за атомной бомбой: Досье КГБ №13 676

Чиков Владимир Матвеевич

Керн Гари

Аннотация издательства: Книга, которую вы держите в руках, издавалась во Франции и Германии. В ней рассказывается о блистательной разведывательной операции, благодаря которой были похищены самые оберегаемые в США секреты создания в Лос-Аламосе первой в мире атомной бомбы. Сторого следуя фактам и документам рассекреченного досье КГБ СССР под названием «Энормоз», в котором полвека хранились особо ценные материалы под грифами «Совершенно секретно» — «При опасности — сжечь», авторы — профессиональный контрразведчик Владимир Чиков и американский исследователь Гари Керн — восстанавливают истину противостояния советской и американской разведок в один из наиболее загадочных и драматических периодов истории XX века.

 

Предисловие

Я не намерен говорить общие слова об этой книге. Хочется лишь сделать несколько замечаний с позиций сотрудника ФБР, который в годы активного противоборства между советской и американской разведывательными службами (40-е — 50-е годы) находился по разные стороны барьера с одним из авторов. Надеюсь, что эти заметки будут полезными читателю, которого заинтересует история деятельности советских агентов, проникших в проект «Манхэттен».

Мои первые шаги в борьбе против советских секретных служб относятся к 1945 году. В то время у меня уже был четырехлетний опыт работы в качестве специального агента ФБР. В течение всех лет войны я занимался не только борьбой с преступлениями, предусмотренными федеральным законодательством, но и принимал участие в противодействии шпионским устремлениям нацистской Германии. Победа над нацистами дала ФБР законное право гордиться своим вкладом в общее дело. В последующие несколько лет оставалось лишь навести окончательный порядок в этой специфической области. В то же время проблема противодействия советским разведывательным службам тогда вырисовывалась весьма туманно. Поначалу я даже считал, что это дело абсолютно бесперспективное, и очень не хотел им заниматься.

Тем не менее я проработал в этой области десять последующих лет. В 1947 году меня перевели из Нью-Йорка в штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне и назначили генеральным инспектором группы, которая занималась советским шпионажем. Впоследствии я возглавил подразделение, анализировавшее шифропереписку между советским консульством в Нью-Йорке и центральным аппаратом КГБ в Москве. Шифры КГБ были раскрыты, и мы получали из перехваченных шифротелеграмм все необходимые сведения. Я рассказал об этом периоде моей карьеры в книге «Война ФБР — КГБ: история специального агента» (1986), написанной в соавторстве с Томом Шахтманом; в дальнейшем я еще скажу о ней несколько слов. В целом моя первоначальная оценка была верной: советские секретные службы не прекращали своей работы в Америке, они вели потрясающе активную деятельность, которая была направлена против ее жизненных интересов. Эта работа свела меня с бывшими американскими коммунистами, в том числе с Элизабет Бентли, и с советскими агентами такого уровня, как шпион в атомной области Клаус Фукс, не говоря уже о волнующем и драматическом деле, в котором главными участниками были супруги Джулиус и Этель Розенберг.

Редко вспоминают, особенно в книгах, посвященных «холодной войне», о том, что ФБР сконцентрировало свое внимание на советской угрозе лишь начиная со второй половины сороковых годов. Во время Второй мировой войны оно занималось защитой Соединенных Штатов от шпионажа и саботажа, проводимых «державами Оси», и почти весь его потенциал и личный состав был ориентирован на решение этой задачи. К примеру, в 1944 году общая численность личного состава ФБР составляла семь тысяч человек, из которых более одной тысячи находились в нью-йоркском бюро — самом крупном и наиболее активном. Из них только около пятидесяти или шестидесяти сотрудников работали в подразделении, которое занималось советским шпионажем. Остальные занимались правонарушителями по «федеральным преступлениям» и фашистской агентурой. «Охота на человека», начатая в отношении нацистского шпиона Эриха Гимпеля, о которой я писал в моей книге, дает представление о распределении сил по направлениям деятельности ФБР.

В тридцатые и начале сороковых годов контрразведывательное противодействие операциям советских спецслужб составляло лишь малую часть оперативной деятельности ФБР. Просматривая при подготовке книг досье тех лет, я был просто поражен незначительностью масштабов деятельности ФБР на этом направлении. Предупреждения в 1944 году советского перебежчика Виктора Кравченко в отношении враждебных намерений СССР и двойной игры Сталина оказались для меня полным откровением. Впоследствии жизнь показала, что он был более чем прав. Для Советского Союза — нашего «большого союзника» периода военных лет — и «славного Дядюшки Джо» (так американская пресса любила называть Сталина) все средства оказались хороши для того, чтобы проникнуть в секреты правительства США и шпионить за нашей программой создания атомного оружия. Надо отдать должное советским разведчикам за ловкость и умение в этих делах, но необходимо признать и большую заслугу их разведывательных служб, которые проявили высокий уровень компетентности. НКВД — КГБ в этой гонке всегда оказывалось впереди ФБР.

Фактически советское агентурное проникновение в правительство США началось в тридцатые годы, когда его осуществил советский разведчик Гайк Овакимян через активиста Коммунистической партии США по имени Джакоб Голос. В 1941 году ФБР разоблачило Овакимяна и министерство юстиции готовилось предъявить ему официальные обвинения, однако вмешался государственный департамент и дал ему возможность беспрепятственно выехать из США. Советский Союз только что подвергся нападению нацистов, и в этот момент отдать под суд одного из главных советских шпионов в Америке было бы «политически некорректно». По возвращении в Москву Овакимян, который хорошо знал Америку, стал работать в подразделении, занимавшемся операциями против США. Читатель найдет в этой книге рассказ об Овакимяне и других известных ФБР сотрудниках НКВД — КГБ, таких, как Василий Зарубин (он же Зубилин), Анатолий Яцков (он же Яковлев) и Вильям Фишер (он же Рудольф Абель). Он также встретит некоего физика, работавшего в закрытой зоне Лос-Аламоса, который, как теперь установлено, передавал секреты советской разведке и проходил под псевдонимом Млад.

Только через несколько лет после произошедших событий и тем более после советского агентурного проникновения в Лос-Аламос я узнал о размахе операций НКВД в Америке во время войны. В 1948 году мне довелось работать вместе с блестящим дешифровальщиком Мередитом Гарднером, которому я передавал необходимые ему материалы и информацию. Я восхищался мастерством, с которым он раскрывал действовавшие в 1944 году и до весны 1945 года шифры НКВД. Раскрытие содержания советской секретной переписки — мечта контрразведчика; ведь даже если эта переписка относится к прошлому, ее расшифровка имеет огромное практическое значение. Наша работа позволила выявить более двухсот человек, причастных к советскому шпионажу.

Расшифрованные телеграммы дали нам представление о том, как московский разведцентр проводил свои операции в Америке, как разрабатывал методику вербовок, и даже о таких деталях, как расписания встреч, места их проведения и пароли в условиях Нью-Йорка. Сотрудники советской разведки в Америке никогда не действовали только на свой страх и риск, а всегда в контакте, зачастую ежедневном, со своим руководством на Лубянке. Данная книга, в значительной части основанная на материалах досье КГБ № 13 676, показывает нам широкую картину этого взаимодействия и постоянного согласования вопросов между сотрудниками советской разведки в Нью-Йорке и их оперативным Центром в Москве.

Однако расшифрованные телеграммы, приводимые одним из авторов — полковником Владимиром Чиковым, не похожи на оперативную переписку, которую мы с Гарднером читали в свое время. Они весьма многословны, их язык облагорожен. Послания, которые мы расшифровывали, были написаны в телеграфном стиле, напоминавшем стиль переписки ФБР, в котором сочетание букв «ЕRPT» означало «Направьте ответ телетайпом». Из введения к книге, написанного автором Владимиром Чиковым, я понял, что он решил изложить телеграммы более литературным языком как в целях достижения большей смысловой ясности, так и для того, чтобы отойти от сходства с текстом оригинала, что могло бы облегчить раскрытие других шифров. Однако я полагаю, что было бы достовернее и, может быть, драматичнее сохранить четкий и сжатый стиль советских секретных посланий.

После такого замечания я вновь с волнением возвращаюсь в прошлое, в обстановку борьбы с советской разведкой, чтобы пройтись по знакомым улицам Нью-Йорка, где мужчина в длинном плаще ставит мелом на стене сигнал, или втыкает гвоздь под скамьей в сквере, или спрашивает у прохожего, вежливо приподняв шляпу: «Не приходилось ли нам встречаться в прошлом году в Мадриде?» Чтобы узнать что-то новое в отношении признанного мастера шпионажа Анатолия Яцкова, которого я знал под фамилией Яковлев, — советского вице-консула, за которым мне доводилось вести наружное наблюдение. Чтобы вновь встретиться с Моррисом и Леонтиной Коэн, с которыми лично я никогда не виделся, но уверен, что именно через них в течение определенного времени осуществлялась связь между полковником Рудольфом Абелем и супругами Джулиусом и Этель Розенберг. Чтобы узнать подробности о контактах супругов Коэн с другим шпионом в атомной области, в отношении которого В. Чиков утверждает, что тот до сих пор живет в Америке и гордится былыми подвигами, способствовавшими созданию русскими атомной бомбы. Этот мистический персонаж, которого называют Млад, является центральной фигурой книги.

В оперативной переписке КГБ, которую мы расшифровывали, встречалось много различных псевдонимов. Среди них наиболее важным был Гомер. Его присвоили британскому предателю Дональду Маклину, члену широко известной кембриджской шпионской группы. В своей книге «Моя тайная война» Ким Филби, другой член той же самой группы, пишет о попытках ФБР выявить Гомера. Я всегда считал, что этот пассаж из его книги представляет собой попытку тонкой подсказки, имеющей целью внушить Западу, что он выдал КГБ все материалы, которые были нами раскрыты в результате дешифровки советской оперативной переписки. Другим кодовым наименованием, взятым из античных времен, является Тир, которым обозначали Нью-Йорк. У меня сложилось впечатление, что у кого-то из аппарата НКВД — КГБ была слабость к греческой мифологии.

По поводу супругов Розенберг В. Чиков говорит не очень много. Как полковник КГБ, он связан официальной версией советских секретных служб в отношении этих супругов, которая в течение сорока пяти лет отрицала их принадлежность к советской агентурной сети. Это отрицание противоречит словам Никиты Хрущева, который утверждал, что слышал высказывания Сталина и его министра иностранных дел Молотова о том, что супруги Розенберг передали СССР ценные сведения. Оно противоречит также мемуарам бывшего разведчика Павла Судоплатова, согласно которым Розенбергов, по-видимому, завербовал Овакимян, но они якобы всегда были лишь агентами-связниками, не имеющими большого оперативного значения. Это утверждение опровергается опубликованными в 1995 году Центральным разведывательным управлением США материалами 49 перехваченных шифротелеграмм резидентуры советской разведки, подтверждающими, что супруги Розенберг принимали участие в советском атомном шпионаже. Эти телеграммы являются частью документов, расшифрованных Мередитом Гарднером, и ожидается публикация еще двух тысяч документов. Владимир Чиков приводит детальное описание судьбы супругов Коэн.

Я встречался с полковником Чиковым в Москве. Мы с ним совместно работали над тремя фильмами. Меня сняли на пленку в 1990 году в эпизодах, где я рассказываю о моей точке зрения в отношении супругов Коэн и советского шпионажа в целом, для русского документального фильма под названием «Полвека тайн», в котором Чиков выполнял роль консультанта. Эпизоды из этого фильма были использованы в английском фильме «Странные соседи» (1990). Потом Чикова и меня сняли для документального фильма из трех частей под названем «Красная бомба», который показывали в Соединенных Штатах в 1994 году по кабельной телевизионной сети «Discovery».

Встречи с полковником Чиковым надолго остались в памяти. Он сердечно пожал мне руку у импозантного здания на Лубянке, как будто мы были друзьями и война между ФБР и КГБ относилась к далекому прошлому. Затем он организовал для меня посещение Музея КГБ, находящегося в этом здании, что было бы абсолютно невозможно еще два года назад. Именно там я смог увидеть документы и предметы, напоминающие о людях, которые были мне знакомы. Например о Рудольфе Абеле. В другой раз мы устроились на берегу Москвы-реки с переводчиком и оператором. Режиссер попросил меня снять пальто, но без него мне было невероятно холодно. Я забрасывал Владимира Чикова вопросами, он в таком же темпе отвечал мне на них, но почему-то эта сцена не вошла в фильм. Я обратил внимание на то, что всякий раз, когда я задавал вопрос или затрагивал тему, все еще болезненную для русских в связи с тем, что прошло еще слишком мало времени после развала советской системы, они обычно пускались в какие-то невнятные рассуждения, и лишь полковник Чиков бросался вперед, хотя давал деликатные, иногда уклончивые ответы. Он единственный из всех отличался бойцовскими качествами.

Что касается истории, которая рассказана в этой книге в отношении Млада и супругов Коэн, то мне, как человеку из разведки, для того чтобы убедиться в ее полноте, нужны дополнительные свидетельства и доказательства. А я не исключаю возможности существования еще одного шпиона, действовавшего внутри проекта «Манхэттен», которого мы так и не выявили. Мы узнали о пяти проникших туда агентах, почему бы не быть и еще одному?

Наверняка Леонтина Коэн была курьером-связником, скорее всего, для Млада, чем для Клауса Фукса. Когда русская съемочная группа снимала меня в городе Альбукерке для фильма «Полвека тайн», мне говорили о некоем взаимодействии между Леонтиной Коэн и Фуксом, которое я оспаривал. Теперь я вижу, что такого взаимодействия не было. Однако я считаю, что супруги Коэн были агентами-связниками между полковником Абелем и супругами Розенберг, после того как руководивший ими сотрудник КГБ Яцков покинул Америку в 1946 году. В этой связи нахожу весьма любопытным тот факт, что в июне 1950 года, когда супруги Розенберг были уже арестованы, к супругам Коэн направили Юрия Соколова с указанием выехать из Соединенных Штатов. Он рассказал мне в Москве об этом инциденте абсолютно в тех же выражениях, которые использованы в пятой главе этой книги. Я спросил у Соколова, почему к ним не направили Абеля, и он ничего не ответил. В этом состоит одна из маленьких загадок того времени, которые дают основания предполагать, что реальная картина была намного сложнее той, которая нам известна.

Один из авторов этой книги Владимир Чиков подробно прослеживает дальнейший путь супругов Коэн после их побега в Москву и перекидывает мостик между прежней их деятельностью в Америке совместно с Младом и Абелем и их работой в Великобритании с Гордоном Лонсдейлом. Вторая часть многолетнего разведывательного пути Коэнов охватывает операцию в Портленде, в результате которой секретные данные о методах подводного обнаружения были похищены из королевской военно-морской базы в Дорсете, сфотографированы, переведены в микрофильмы и переправлены в Москву. Об этой операции много писали в британской прессе после ареста и во время судебного процесса над супругами Коэн и Лонсдейлом в 1961 году. Но в данной книге описываются ранее неизвестные эпизоды, которые придают этой истории колорит и жизненность. Таковы, в частности, подробности в отношении известного «шпионского коттеджа» в Руислипе — пригороде Лондона, где жили супруги Коэн под фамилией Крогер.

В последней главе книги рассказывается о самих супругах Коэн-Крогер, причем это делается от первого лица. В интервью 1989 года для фильма, который так и не появился на экране, они вспоминают прошлые годы, историю их сближения с коммунистической доктриной и их работу на советские секретные службы. В их словах я нахожу все ту же преданность делу коммунизма и Советскому Союзу, вдохновлявшую чету Розенберг, которые предпочли умереть, но не признаться в том, что им было известно. Их вера была настолько искренней, что я был не в силах их ненавидеть так, как я возненавидел Кима Филби, который какое-то время сидел напротив меня в кабинете штаб-квартиры ФБР. Более того, я увидел в супругах Коэн-Крогер нечто трогательно-патетическое и был весьма удивлен тем доверием, которое им оказывало КГБ. Я пришел к выводу, что они, вероятно, были только связниками, которых КГБ в какой-то момент решил использовать. В любом случае я испытал удовлетворение, узнав, что они прожили достаточно долго, чтобы стать свидетелями крушения коммунизма и советской системы, которую они боготворили и которой служили. Мне также доставил удовлетворение тот факт, что их жизнь в Москве после восьми лет, проведенных в английской тюрьме, вовсе не была счастливой и они испытывали ностальгию по Соединенным Штатам, стране, которую когда-то хотели уничтожить.

Роберт Лэмфер, сотрудник ФБР США

 

Введение. Визит в архивы

За два года до распада Советского Союза мне выпала редкая возможность получить доступ к архивным материалам по атомной бомбе, которые КГБ долгое время держал в глубоком секрете. Архив разведки находился в Ясеневе, за кольцевой дорогой.

Я занял место в одном из служебных автобусов, которые в те времена каждое утро отъезжали от центрального здания КГБ в центре Москвы. Автобус заполнялся пассажирами — сотрудниками внешней разведки, которые, оглядев присутствующих, вновь погружались в свои мысли или в чтение газет. Кто знает, какая работа их ожидала? Что касается меня, то я вел себя так, как будто мне предстоял обычный рабочий день, а не весьма специфическая задача. Но волновался, так как только накануне получил положительный ответ на мой запрос о разрешении доступа к одному из досье с грифом «совершенно секретно» и все представлялось мне настолько невероятным и удивительным, что я опасался, как бы руководство не изменило своего решения раньше, чем я окажусь в архиве. В назначенное время автобус отошел с Лубянской площади.

Вскоре мы пересекли кольцевую автомобильную дорогу, и поехали в юго-восточном направлении. Дорогу с обеих сторон окаймлял сосновый лес, промелькнул щит с надписью «Водоохранная зона». Возможно, такого же рода надпись имеется и на ответвлении дороги, ведущей в Лэнгли, штат Вирджиния. Вся поездка заняла около часа.

Мой интерес к «атомной проблеме» возник примерно два года назад, когда было еще рано даже помышлять о получении доступа к «закрытым» делам — это выражение у нас обозначает совершенно секретные материалы. В ходе бесед с такими заслуженными сотрудниками разведки, как Анатолий Яцков и Владимир Барковский, я узнал о существовании американцев супругов Крогер, которые были арестованы и осуждены в Великобритании, где они действовали более восьми лет по обвинению в шпионаже. Но в самой Америке супругов никогда в этом не обвиняли.

Я находил странным, что об их причастности к «Инженерному округу Манхэттен» (официальное название проекта американской атомной бомбы) власти США не только никогда не знали, но даже и не подозревали об этом. В Соединенных Штатах всеобщее внимание было больше сконцентрировано на супругах Розенберг, чем на чете Крогер, которые хотя и были американцами, однако рассматривались скорее как британские агенты. И потому мне хотелось узнать об этом побольше.

Наконец мы прибыли в Ясенево, где находилось Первое главное управление КГБ, на которое была возложена функция ведения разведки за рубежом. В Ясеневе оно обосновалось с 1972 года, переехав туда из здания на Дзержинской площади (раньше и теперь Лубянская), именуемого «Центр» и находящегося в самом центре Москвы. Причиной переезда было не только постоянное расширение различных служб «органов», как в быту называли подразделения КГБ, но также и желание уберечь сотрудников, направляемых в заграничные командировки, от излишнего внимания толп туристов. Двадцатидвухэтажное здание с фасадом из алюминия и омытого дождем стекла гордо возвышалось над лесом.

Я направился в помещение, расположенное сразу же у входа. Через традиционное окошко подал свой паспорт. Поскольку я звонил сюда еще накануне, мое ожидание не было долгим. Через пять минут мне выдали перфорированную карточку кремового цвета. По ее предъявлении меня пропустили через проходную в бетонной стене с колючей проволокой наверху, за которой находилась охраняемая зона. Ее патрулировала вооруженная охрана со сторожевыми собаками. Примерно в трехстах метрах от входа возвышалось основное здание, образующее вместе с двумя боковыми крыльями фигуру, напоминающую сверху огромную букву «Y». По мере того как я приближался, здание вырисовывалось в виде гигантской полураскрытой книги, устремленной в серое небо. Я вошел в него через двойную стеклянную дверь, предъявив мою карточку, перфорация на которой обозначала тот сектор здания, проход в который мне был разрешен. В холле меня встретил бюст Феликса Дзержинского, основателя ЧК (Чрезвычайная комиссия, предшественник КГБ), украшенный у основания цоколя свежесрезанными цветами… Кабина лифта упруго, но плавно тронулась вверх с таким ускорением, что у меня возникло ощущение тяжести в желудке. Финские архитекторы, проектировавшие это здание вместе с лифтом, действительно превзошли самих себя. Я вышел на двадцатом этаже и прошел в кабинет, где меня ожидали заказанные мною досье. На столе я увидел полдюжины больших картонных коробок серо-стального цвета с мастичными печатями. На каждой жирным шрифтом были написаны слова:

Дело «Дачники» № 13 676

Слово «дачники» ассоциируется у меня с одноименной пьесой Максима Горького. Малый театр сумел превратить тягостную меланхолию дачников в символ состояния общества в начале века. Но я уже знал, что дело «Дачники» № 13 676 относится не к летним отдыхающим в пригородах России, а к временным жильцам расположенного в отдалении от оживленных улиц английского коттеджа. Это было «Дело людей из коттеджа». И я знал, что это досье повествует не о коротающих время на даче, а об истории намного более серьезной.

Я расписался в регистрационном журнале, указав, что у меня имеется разрешение на вскрытие выставленных передо мной коробок, которое было подписано лично председателем КГБ Владимиром Крючковым по согласованию с начальником Первого главного управления Леонидом Шебаршиным. Так что не будет преувеличением утверждать, что мой проект получил одобрение двух руководителей. Я лишь опасался, как бы они не изменили своего мнения с «чьей-либо» подсказки или после некоторого размышления. И все-таки «исторический» момент настал. Перед тем как нарушить печать, я остро почувствовал, что вторгаюсь в еще вчера запретную зону.

Я аккуратно вскрыл печать… Внутри находилась папка из плотной желтой бумаги, в левом верхнем углу которой была четкая надпись: «Фонд особой важности», а в правом верхнем — «Совершенно секретно». Немного ниже было предупреждение: «Не подлежит оглашению без разрешения руководства». И наконец, в середине — большими буквами:

Дело 13 676 и чуть ниже — «Начато в 1938 г. Том I»

Первым из папки выскользнул пожелтевший от времени листок. На нем виднелась надпись: «Список лиц, ознакомившихся с делом». Перечень содержал шесть фамилий, и все они были мне знакомы. Это люди, руководившие разведывательными операциями за рубежом, некоторые из них непосредственно работали с «дачниками из коттеджа». Написал данные о себе:

«Фамилия, имя, отчество: Чиков Владимир Матвеевич

Звание: полковник КГБ СССР

Должность: старший референт Пресс-бюро».

К этому я добавил цель ознакомления с делом: «Изучение материалов дела с целью подготовки открытой публикации о нелегальной деятельности супругов Крогер, которые сотрудничали с советскими разведывательными службами в Нью-Йорке и в Лондоне. Эти агенты проникли в американский проект «Манхэттен», в рамках которого была создана атомная бомба; они также принимали участие в сборе секретных сведений на английской военно-морской базе в Портленде, где проводились работы по биологическому оружию».

Покончив с предварительными формальностями, я пролистал документы верхней папки из первой коробки. Всего было семнадцать коробок, и каждая набита папками с документами невероятной ценности: отпечатанные на машинке докладные записки, рукописные послания, расшифрованные тексты, биографические справки, аттестации, фотографии, сообщения и документы из близких и далеких мест, и все это относилось к невидимому миру, соседствующему с миром видимым, миру, известному под названием «тайные операции». В этом надежном месте хранились все «рыбы», которые прошли сквозь ячейки обширных сетей, расставленных американской и британской контрразведками. Как хотели бы ФБР, ЦРУ и МИ-5 прибрать их к своим рукам! Но времена изменились, и «холодная война» закончилась. А у меня появилась возможность показать эти документы миру. Поэтому я вытащил из кармана записную книжку, в которой по привычке начинал писать с последней страницы, затем взял документ с пометкой «Совершенно секретно. Хранить вечно» и принялся за работу.

 

От архивов к книге

После первого визита я часто посещал Ясенево и в дождливую и в снежную погоду до той самой поры, пока не закончил изучение материалов каждой коробки, каждого дела, каждого документа. Иногда случалось, что посещение архива было необходимо только для того, чтобы проверить единственный факт. Иногда мне нужно было перечитать заново целиком весь документ или же дополнить мои заметки. Над делом № 13 676 я работал с октября 1989 по август 1990 года.

Естественно, изучение материалов этого дела требовало дополнительных исследований. Зная о том, что супруги Крогер жили в Москве под другой фамилией, я получил разрешение встретиться с ними. В ходе нескольких встреч я узнал подробности их одиссеи, те личные подробности, которых нет в официальных материалах. Я беседовал с Яцковым, который был их куратором в Америке, а также с другими лицами, участвовавшими в этом деле. Много раз я просматривал материалы других дел. Все досье КГБ, относящиеся к работам по советскому атомному проекту, были собраны под общим названием «Энормоз», которое является кодовым обозначением комплекса советских разведывательных мероприятий по проникновению в проект «Манхэттен» («Энормоз» — это русская транскрипция английского слова enormous). С учетом того, что доступ без изъятий к массиву материалов «Энормоз» был разрешен в России только очень ограниченному числу лиц, я могу утверждать, что ознакомился с той частью этого массива, которая намного превосходит официально дозволенный мне для доступа объем материалов. Кроме того, я использовал работы других исследователей, а также многие откровенные суждения разведчиков, ученых и политиков второй половины 80-х — начала 90-х годов по вопросам истории СССР и деятельности органов безопасности.

По мере того как вырисовывались контуры моей книги, я подготовил ряд ее фрагментов для опубликования в обычной прессе. В течение 1991 года я опубликовал три большие статьи, первая из которых называлась «Как советская разведка расщепила американский атом» и была напечатана в номерах 16 и 17 еженедельника «Новое время» (англоязычное издание New Times). Первое же упоминание о супругах Крогер как «атомных шпионах» вызвало значительный интерес к статье как в России, так и за рубежом.

Две другие статьи были опубликованы только на русском языке. Одна из них под названием «От Лос-Аламоса до Москвы» напечатана в 21-м и 22-м номерах еженедельного приложения «Союз» к газете «Известия», другая — «Супруги Крогер» — в 6-м номере ежемесячного издания Артема Боровика «Совершенно секретно». В этих трех статьях впервые появились упоминания о мемуарах советского физика Игоря Курчатова, относящихся к созданию атомной бомбы.

Последняя из этих статей относится к лету 1991 года, к моменту провала августовского путча, в результате которого председатель КГБ Владимир Крючков был арестован и заключен в тюрьму за участие в деятельности ГКЧП. Тем не менее его разрешение как мне, так и другим исследователям на доступ к секретному досье не потеряло силу. (В 1994 году он будет амнистирован по решению Парламента России.) Россия вступала в период ускорения перемен. Советский Союз распался, возникло Содружество Независимых Государств, и КГБ был разделен на два отдельных ведомства. Первое главное управление превратилось в Службу внешней разведки России, а «Центр» образовал Федеральную службу контрразведки, на которую была возложена задача обеспечения внутренней безопасности. Хотя эти изменения в определенной степени осложнили ситуацию, они не помешали продолжению моей работы.

В 1992 году появилась первая часть книги под названием «Нелегалы». Согласно установленной в секретных службах практике, я представил рукопись в МБ РФ для получения согласия на ее публикацию. Причина такой практики понятна: дать возможность спецслужбе проверить, насколько правильно использовались досье, насколько точно и не слишком ли буквально воспроизведены документы и не носит ли конечный результат работы недружественный характер по отношению к самой службе. Рукопись на пятистах страницах, содержащая большое количество документов — полных документов, а не их фрагментов или кратких изложений, вернулась ко мне с прямоугольным штампом на последней странице, в котором было написано следующее:

«Нет возражений в отношении материалов, касающихся деятельности Комитета государственной безопасности (КГБ). Никаких других комментариев.

Подписано: А.П. Кандауров.

3 июля 1992 г.»

С 1992 года первая часть «Нелегалов» подверглась существенным изменениям, но в ней была сохранена документальная основа изданной на французском языке книги «Как Сталин похитил у американцев атомную бомбу». Поэтому я вправе утверждать, что подготовленное мною описание истории советских агентов, известных под фамилией Крогер, основано на материалах в высшей степени секретных источников, подлинность которых засвидетельствована КГБ. Естественно, что я один ответствен за литературную обработку и историческую интерпретацию этих материалов.

Подводя итог документальной основе этой книги, следует сказать, что она, во-первых, включает в себя досье № 13 676 под названием «Дачники», состоящее из семнадцати коробок документов, в каждой из которых от трехсот пятидесяти до четырехсот листов, то есть в совокупности более шести тысяч страниц. Во-вторых — мои личные беседы с главными фигурантами этого дела — супругами Крогер, их куратором и другими сотрудниками КГБ. И, наконец, в-третьих — другие досье КГБ, беседы и публикации, включая статьи и книги, опубликованные сравнительно недавно, и в основном в России. При недостатке информации я без колебаний использовал устные сообщения разведчиков, а также дополнял картину за счет некоторого домысла, когда находил это уместным. С американской стороны ряд материалов и аналитических документов был добавлен моим соавтором Гари Керном. Все подстрочные сноски принадлежат ему. Я полагаю, что читатель сам определит, кто из авторов представил тот или иной источник информации.

Книга написана в форме документальной исторической прозы. В России этот жанр имеет большие традиции. Характерным для него является опора повествования на документальные материалы, сообщения прессы или личные свидетельства. В некоторых случаях те или иные сцены с участием исторических лиц могут быть воссозданы, диалоги — вымышлены. Но эти приемы литературного домысла ни в коей мере не ослабляют фактологическую основу книги. Читатель поймет, что это только средство для придания жизненности историческому повествованию. В других случаях сцены, диалоги и описания могут в точности соответствовать материалам письменных или устных источников, а также свидетельствам и имеющимся документам. По мере развития повествования авторы старались как можно более четко придерживаться этих принципов.

Мне хотелось бы добавить, что документы, письма и т. д. не являются предметом вымысла, они могут лишь подвергаться некоторому сокращению и несущественной стилистической и синтаксической правке. Что касается документов спецслужб, в первую очередь прошедших через процесс шифрования, то их текст может быть несколько изменен, с тем чтобы избежать присущей им телеграфной сухости языка, а также дословного совпадения с зашифрованным текстом и официальными формулировками. Информация, которая и на сегодняшний день является секретной, из текстов исключена. Но содержание текста ни в одном документе изменено не было, никогда не говорилось, что Икс встретился с Игреком, если такой встречи не было, или наоборот.

Подобный жанр существует в литературе не только России, но и других стран. В Америке широко известен роман на основе реального события, а на телевидении — документальная драма. Хотя и то и другое аналогично современной российской документальной прозе, следует сказать и о существенных различиях между ними. И роман, и документальная драма обычно создаются вслед за каким-нибудь сенсационным событием или происшествием. Они правдоподобно воссоздают, нередко с добавлением реальных или вымышленных деталей, картину события, которое до этого уже подробно освещалось в средствах массовой информации и хорошо известно читателям или зрителям.

Однако русская документальная проза зачастую повествует о фактах, которые ранее не были известны. В советские времена, когда идеология и цензура имели решающее влияние, исторические исследования и университетские монографии подвергались строгому надзору и регламентации. Литературная форма, допускающая вымысел, зачастую позволяла опубликовать информацию, которая иным образом вообще не могла появиться.

Вероятно, наиболее близким западным эквивалентом выбранной мною литературной формы является «историческое повествование» при условии, что рассматриваются события недавней истории и что жанр не запрещает манипулировать характерами и выводами, а также оставляет достаточно места для воображения автора. Цель авторов состоит в том, чтобы рассказать о разведчиках, занимавшихся добыванием сведений о создании атомной бомбы, опираясь при этом на подлинные документы, мемуары и свидетельства, а также обоснованные предположения, но только в самую последнюю очередь, когда все другие возможности получения информации полностью исчерпаны.

Я выражаю признательность за неоценимую помощь в работе Леонтине и Моррису Коэн (супруги Крогер), которые принимали меня у себя дома, дали исчерпывающие ответы на все вопросы и доброжелательно терпели мои неоднократные визиты.

Анатолий Яцков рассказал мне об операции, проводившейся в Америке советскими спецслужбами с целью проникновения в тайну создания атомного оружия, с позиций человека, являвшегося одним из главных участников этой операции. Владимир Барковский, Леонид Квасников, Александр Феклисов, Юрий Соколов и Юрий Пермогоров — эти ветераны советской «атомной» разведки неоднократно встречались со мной и рассказывали о своих впечатлениях, взглядах и выводах по этому делу. Воспоминания, которые я о них сохранил, мне особенно дороги по той причине, что некоторых из этих людей уже нет среди нас: ушли из жизни Леонтина Коэн (1992), Анатолий Яцков (1993), Леонид Квасников (1993) и Моррис Коэн (1995). Юрий Дроздов — бывший руководитель нелегальных разведывательных операций за рубежом был моим консультантом и взял на себя труд проверить факты, изложенные в русскоязычной версии рукописи. Борис Козлов — директор Института естественных наук и технологий и Владимир Визгин — доктор физико-математических наук осуществили научное редактирование текста. Игорь Прелин — оперативный работник с более чем тридцатилетним стажем — прочитал рукопись, рассматривая ее под профессиональным углом зрения. Естественно, однако, что ответственность за конечный результат исследования лежит полностью на авторах.

 

Слишком много шпионов

Более всего в ходе изучения дела № 13 676 меня поразил тот факт, что в Лос-Аламосе (штат Нью-Мексико), где в рамках проекта «Манхэттен» создавалась атомная бомба, находился и второй советский агент. Первым агентом был Клаус Фукс, которого разоблачили и в 1950 году приговорили к тюремному заключению за передачу атомных секретов Советскому Союзу. Как и Фукс, этот второй агент был ученым-атомщиком, непосредственно участвовавшим в создании атомной бомбы. Сведения, переданные им через агентов-связников советской разведки, в числе которых была и Леонтина Коэн, по важности были сравнимы теми, которые передавал Фукс, если не ценнее их. В отличие от Фукса, его никогда не арестовывали и даже не подозревали. В последних публикациях по советскому атомному шпионажу его называли «Персей», однако его настоящий псевдоним — Млад.

Далее мы убедимся, что Фукс и Млад были не единственными советскими агентами, действовавшими в Лос-Аламосе. Сначала моим побуждением было поместить эту сенсационную новость уже в первых публикациях по теме, однако непредвиденные обстоятельства вынудили меня сделать это только на данном этапе. Под этими обстоятельствами я имею в виду появление поразительных мемуаров отставного генерал-лейтенанта КГБ, в которых не признается ничего из того, что известно лично мне и всем остальным в отношении советских «атомных» агентов: «Спецоперации: Лубянка и Кремль. 1930–1950 гг.» Автор — Павел Судоплатов (написаны в соавторстве с Анатолием Судоплатовым — сыном автора и американцами супругами Джеральдом и Леоной Шехтер). В этой книге рассказывается в основном о специальных операциях разведслужб: убийствах, похищениях людей, акциях саботажа, партизанских войнах. Я не считаю себя вправе высказываться на такие темы, но одну главу, посвященную «атомным» шпионам, все же позволю себе прокомментировать.

Судоплатов утверждает, что научный руководитель проекта «Манхэттен» Роберт Оппенгеймер совместно с Энрико Ферми и Лео Сцилардом (оба — ученые-физики с мировой известностью) якобы были заодно с советскими агентами и потворствовали утечке секретов. «Они действовали, — пишет Судоплатов, — не как завербованные агенты, а скорее как не связанные обязательствами соучастники, готовые обходить действующие правила или отводить взгляд в сторону в то время, когда более молодые коллеги в интересах НКВД грабили их лаборатории. Они также практиковали устные доклады по своей деятельности, демонстрируя таким образом свое желание оказать помощь. Кроме того, — продолжает Судоплатов, — известный физик, советский перебежчик Джордж Гамов был склонен к сотрудничеству под угрозой репрессий в отношении его семьи, оставшейся на Украине».

Ни Сцилард, ни Гамов не работали в Лос-Аламосе, но Судоплатов утверждает, что их коллеги часто у них консультировались и обращались к ним с просьбами проанализировать различные проблемные ситуации научно-технического характера. Он заявляет о своей компетентности в вопросах «атомной» разведки на том основании, что был руководителем одного из существовавших в то время подразделений НКВД — отдела «С».

Появление книги Судоплатова в апреле 1994 года вызвало шок в Службе внешней разведки (СВР). Автор даже не намекнул своим бывшим коллегам о ее предстоящем выходе, хотя встречался с некоторыми из них, например с Владимиром Барковским, за несколько дней до этого. Сразу же были предприняты усиленные поиски в делах «Энормоз», но не обнаружилось ничего, что могло бы подтвердить заявления Судоплатова в отношении Оппенгеймера, Сциларда, Ферми и Гамова. Яцков, который бы мог оценить обоснованность подобных утверждений, незадолго до этого умер.

* * *

Разумеется, в оправдание Судоплатова можно было бы напомнить, что во времена Сталина высший уровень секретности устанавливали довольно произвольно, как заметил по этому поводу Роберт Конквест в своем предисловии к упомянутой книге. Однако в делах были ссылки и на другие источники информации, которые тоже следовало упомянуть.

Кроме того, Судоплатов имел доступ к делам «Энормоз» только с сентября 1945 по октябрь 1946 года, когда его отдел «С» уже был ликвидирован. Короче говоря, его свидетельство в отношении агентуры, принимавшей участие в добывании «атомных» секретов, представлялось малообоснованным, чрезмерно безапелляционным, а иногда ошибочным, и Служба внешней разведки сообщила свое мнение по этому поводу через прессу.

В одной из статей в газете «Известия», саркастически озаглавленной «Роберт Оппенгеймер мог быть советским агентом только при условии, если существовала агентурная сеть, о которой никто не знал», приводился список агентов, известных по своей работе в Лос-Аламосе. Сергей Лесков, эксперт газеты «Известия» по атомной проблематике, писал: «В Службе внешней разведки мне заявили следующее: «У нас были другие источники информации. А лица, указанные Судоплатовым, источниками не являлись». Даже в непосредственном окружении руководства проекта «Манхэттен» действовали советские агенты, не все имена которых еще выявлены. СВР признала, что, помимо Клауса Фукса, приговоренного в Англии к четырнадцати годам тюремного заключения за шпионаж, и Млада, о котором уже упоминалось в прессе, СССР располагал в конечном итоге десятью агентами сравнимого с ними уровня. Шесть из них действовали в Соединенных Штатах и четыре — в Великобритании. Это были фигуры первого плана в составе агентуры разведывательных служб, которые до сего времени остаются неизвестными ФБР».

Официальное сообщение пресс-бюро СВР было опубликовано немного позднее, а именно 6 мая. В тексте за подписью секретаря по связи с прессой говорилось:

«Атомное, а затем и термоядерное оружие было создано в Советском Союзе в основном благодаря огромному научному, техническому и интеллектуальному потенциалу. Решающий вклад в это дело принадлежал многочисленной группе советских исследователей. Что касается вклада разведывательных служб в создание советской атомной бомбы, то их значительная и в высшей степени компетентная деятельность в интересах государства сыграла вспомогательную роль. Судя по имеющимся в СВР архивным материалам, книга П. Судоплатова «Специальные операции» представляет мозаику из реальных событий, полуправды и чистого вымысла.

Как правило, специальные службы избегают комментировать методы своей работы и сообщать о своих источниках информации. Однако в данном конкретном случае мы можем позволить себе твердо заявить, что утверждения, содержащиеся в этой книге о том, что советские разведывательные службы якобы получили информацию по атомной бомбе напрямую от таких выдающихся ученых, как Э. Ферми, Л. Сцилард, Р. Оппенгеймер, и некоторые другие не соответствует действительности».

Читатель, благосклонно относящийся к версии Судоплатова, может счесть, что ключевым словом в этом тексте является слово «напрямую» и что в таком случае Р. Оппенгеймер мог быть «непрямым» источником. Я придерживаюсь другой точки зрения, и объясню почему. Как можно предполагать, что Оппенгеймера завербовали, использовали в оперативных целях и манипулировали им? Рассмотрим этот вопрос более детально.

Судоплатов приписывает вербовку Оппенгеймера Григорию Хейфецу — главному резиденту НКВД в Сан-Франциско, где он работал под прикрытием должности вице-консула СССР под фамилией Браун. Если верить биографической справке, Григорий Хейфец, по-видимому, впервые встретил Оппенгеймера в декабре 1941 года на вечере, посвященном сбору средств в пользу испанских беженцев. Дальнейшие встречи происходили во время коктейлей и, наконец, он виделся с Оппенгеймером с глазу на глаз на одном из завтраков, и все это в течение одного месяца. Выдающийся физик сказал ему тогда о своей тревоге по поводу того, что нацисты могут создать атомную бомбу раньше союзников. Хейфец передал эту информацию в Центр шифротелеграммой из посольства СССР в Вашингтоне. Эта телеграмма подтверждала другое сообщение из Лондона, в котором говорилось, что англичане занимаются созданием «урановой бомбы». В первой главе мы еще вернемся к этому сообщению из Лондона.

В этой связи Центр направил в Соединенные Штаты Семена Семенова с целью создания агентурной сети для получения информации по атомной проблематике. В течение всего этого времени Хейфец на дружеской основе использовал Оппенгеймера как источник информации и поддерживал с ним контакт через свою жену. Другой сотрудник НКВД Елизавета Зарубина, жена известного советского разведчика Василия Зарубина, поступала таким же образом. Хотя Судоплатов приводит очень мало дат, мы с большой степенью вероятности можем отнести эти события к периоду Лос-Аламоса — места, которое Оппенгеймер выбрал в ноябре 1942 года для проекта «Манхэттен». Судоплатов утверждает, что похищенная в Лос-Аламосе информация направлялась в Вашингтон и Нью-Йорк, а оттуда в Москву. Иногда ее передача проводилась через одну из аптек в городке Санта-Фе, которую в таких случаях называют нелегальной резидентурой. «В 1944 году, — продолжает Судоплатов, — Хейфец вернулся в Москву и подготовил отчет о своих впечатлениях в отношении Оппенгеймера и других видных фигур, участвовавших в атомных исследованиях».

Однако Судоплатов не уточняет, что Хейфец не фигурирует в делах «Энормоз». Не найдено ни отчетов, ни шифротелеграмм от него с упоминанием Оппенгеймера или атомной бомбы. Когда он возвратился в Москву в 1944 году, ему предложили написать отчет о его работе в Америке. Этот отчет сохранился, и в нем нет никаких упоминаний ни об Оппенгеймере, ни тем более об атомной бомбе. Нет ни одного даже малосущественного документа, подтверждающего ту значительную роль, которую Судоплатов приписывает Хейфецу в рамках мероприятия «Энормоз». Отсутствуют также и какие-либо досье на Оппенгеймера, Ферми, Бора и других. Их имена не проходят даже по текущей оперативной переписке. Ничего не дали и поиски в делах упоминаний об аптеке в Санта-Фе, которые наверняка обнаружились бы там, если бы действительно она использовалась в качестве конспиративной квартиры или «почтового ящика». Судоплатов посвящает любопытный пассаж Оппенгеймеру, а точнее, тому, как с ним велась оперативная работа.

«Оппенгеймеру и Ферми, как источникам информации, присвоили псевдонимы Звезда и Издатель. «Звезда» служило не только псевдонимом Оппенгеймера, но также кодовым наименованием других физиков и исследователей проекта «Манхэттен», с которыми он поддерживал отношения, но которые на самом деле не были завербованными агентами. Псевдонимы и кодовые наименования по соображениям безопасности менялись; псевдоним Звезда мог одновременно обозначать и Оппенгеймера и Ферми».

Я прошу читателя представить себе ту неразбериху, которая произошла бы, если двум или большему количеству источников информации — и какой информации! — присвоили бы один и тот же оперативный псевдоним. Конечно, можно присвоить одно кодовое наименование группе лиц, но тогда необходимо, чтобы у каждого ее члена было какое-то свое обозначение. (Мы рассмотрим такую ситуацию несколько позднее на примере группы «Добровольцы».)

Это правда, что, как пишет Судоплатов, псевдонимы и кодовые наименования по соображениям безопасности регулярно менялись. Но сделать так, чтобы никто, даже Центр, не мог знать, исходит ли какая-то конкретная информация от одного лица (Оппенгеймер), от другого (Ферми) или от третьего, означало бы поступить вопреки здравому смыслу, не говоря уже об элементарных правилах разведдеятельности. Я вынужден согласиться с тем, что образ великого физика в том виде, как он выглядит в книге «Спецоперации…» не соответствует действительности.

Оказывается, существовал советский агент под псевдонимом Стар. Мы назовем его Старик. Фактически он был одним из связников Персея-Млада и точно так же, как и Персей, не был разоблачен. Тем не менее я вправе утверждать, что это был не Оппенгеймер и не Ферми.

И последнее. Судоплатов рассказывает захватывающую историю о молодом ученом, которого НКВД в ноябре 1945 года послал в Данию проконсультироваться у Нильса Бора по поводу крупной проблемы, возникшей при сооружении первого советского атомного реактора. Судоплатов уверяет, что беседовал об этом с Яковом Терлецким незадолго до его смерти в 1993 году и узнал от него, что Нильс Бор очень испугался, поняв, что ему предлагают сотрудничать с Советским Союзом. Однако он сумел взять себя в руки и нарисовал схему, из которой стали ясны причины возникновения этой проблемы. Таким образом проблема была решена.

На самом деле все происходило иначе. В пятой главе этой книги мы приведем отчет по этому заданию, на котором стоит подпись Лаврентия Берия — главы НКВД и в то время большого начальника Судоплатова. Впоследствии отчет, написанный Терлецким по этой командировке, был опубликован вслед за появлением книги Судоплатова.

В книге «Операция «Энормоз» ссылки на работу Судоплатова использованы по одной важной причине: она вызвала появление в газете «Известия» сообщения Службы внешней разведки, которое подтверждало существование Персея. Читатель не обязан полагаться только на мое сообщение, чтобы узнать, что в Лос-Аламосе у советской разведки, помимо Клауса Фукса, существовал и другой агент, который так и не был разоблачен и до сих пор жив. Я намерен рассказать именно о супругах Крогер и о Персее-Младе, а не об Оппенгеймере.

«Трудные и ошибочные поиски истины, — писал один из критиков Судоплатова, — такими же и остаются — трудными и ошибочными». Вероятно, нет таких людей, которые знали бы до конца всю историю создания советской атомной бомбы. Насколько мне известно, ни у кого не было полного доступа ко всем досье во всех постсоветских архивах. Те, кто получил самый широкий доступ, могут не знать, где находятся нужные досье, они могут быть специалистами в одном вопросе и недостаточно компетентны в другом. Самое лучшее, что мы могли сделать, это использовать известные нам досье, взять из них заслуживающую внимания информацию и опубликовать ее. Именно эту задачу я и поставил перед собой.

Но прежде чем рассказать о Младе и Крогерах, мне предстоит ответить на три вопроса: во-первых, что называть «секретом» атомной бомбы? Не имея четкой формулировки понятия «научный секрет», мы не можем убедительно и обоснованно говорить о том, что было похищено в Лос-Аламосе и в других местах. Во-вторых: что делали советские исследователи в это же самое время? Были ли они заурядными имитаторами заграничных открытий или все-таки представляли собой мощный научный потенциал? И наконец, какую роль играл НКВД в создании атомной бомбы?

Авторы пытаются ответить на эти три вопроса в двух первых главах. Одновременно показывается, почему и когда была запущена советская программа. Много документов, использованных в этих главах, до сих пор не опубликовано, многие другие увидели свет только в последние годы. Наконец, в книге использованы неопубликованные материалы из источников, недоступных для большинства исследователей.

История Крогеров и Млада начинается с третьей главы, которая, как и последующие главы, написана на материалах дела № 13 676. Когда требовались дополнительные материалы, автор обращался к другим источникам. Я подчеркиваю это обстоятельство, так как придирчивые критики могут выдвинуть упреки в использовании неопубликованных (как это можно проверить?) или уже опубликованных материалов (что в этом нового? Все это уже известно). Были использованы и те и другие материалы, но основная часть книги написана на базе дела № 13 676.

Предстоящее повествование высветит проблему разработки атомного оружия изнутри. Оно покажет, как действовали двое из числа советских агентов, наиболее неуловимые и продуктивные, и обрисует их роль в том, что называют разведывательной операцией века, — похищении секрета создания атомной бомбы. Объяснены их мотивация и методы. Прослеживаются их жизненные пути в историческом, политическом и моральном аспектах. И все это для того, чтобы измерить степень их успеха и разочарования и gjldtcnb читателя к выводам, которые могут оказаться совсем не очевидными.

Это не будет ответом на все вопросы — можно предвидеть, что многие сомнения так и останутся не рассеянными. Книга ответит на некоторые вопросы и рассеет те или иные сомнения. В деле, которое всецело зависит от характера самого секрета, на сегодня невозможно сделать большего.

Владимир Чиков

Москва, 1995 год

 

1. Секрет бомбы

 

Три разновидности секретов

В Америке, пожалуй, не было секрета, охраняемого более ревностно, чем секрет создания атомной бомбы. Когда шифровальщик посольства СССР в Оттаве Игорь Гузенко сбежал на Запад и выдал разведывательную операцию, проводившуюся Главным разведывательным управлением (ГРУ), по всему западному миру пронесся шквал возмущения. Канадцы и американцы посчитали, что их предали «русские», как тогда называли всех выходцев из Советского Союза, и горячие симпатии, которые они до этого питали к своему союзнику по Второй мировой войне, сменились явным похолоданием в отношениях. И все потому, что Советы позволили себе исподтишка завербовать ученых и политиков, чтобы вытянуть из них секретные сведения об атомной бомбе. Американцы, до этого придерживавшиеся либеральных политических взглядов, во время войны пересмотрели их и стали внимательнее прислушиваться к критике советского режима. Конечно, предательство Гузенко было не единственной причиной развязывания «холодной войны», но из всех известных нам причин его разоблачения деятельности советской разведки в области атомного оружия, напечатанные в 1946 году в одном из журналов, имели далеко не последнее значение.

Утешая себя, американцы в то время говорили, что потеря не очень велика. Шпионская сеть, как они считали, была выявлена на иностранной территории, вдали от американского Центра ядерных исследований, и благодаря изолированности работ по созданию атомной бомбы иностранные агенты не могли выявить весь объем секретных сведений.

Когда известный ученый, бывший важнейшим звеном советской агентурной сети в Канаде Аллан Нанн Мэй оказался в Лондоне на скамье подсудимых, то в ходе процесса выяснилось, что он в течение некоторого времени использовал в своих целях иностранных ученых, принимавших участие в ядерных исследованиях.

Агентура из числа канадцев и британцев была полностью изолирована, а советские связные спешно выехали из страны к себе домой. Операция была свернута, и американцы могли надеяться, что защита их национальной атомной программы осталась ненарушенной. Все считали, что Советам потребуется от десяти до двадцати лет для восстановления паритета своими силами, а этого времени Америке будет достаточно, чтобы накопить значительный запас атомного оружия.

Однако осенью 1949 года американские исследователи зафиксировали признаки атомного взрыва в районе советской Средней Азии. В сентябре того же года президент Трумэн выступил с заявлением о том, что Советский Союз взорвал атомную бомбу. В ответ на это ТАСС разъяснило, что труженики Казахстана приступили к земляным работам по строительству плотин и рытью каналов, и при этом добавило, что СССР уже два года назад решил проблему атомного оружия. Что бы тогда ни думали по поводу заявления ТАСС, стало ясно, что с американской монополией на атомное оружие покончено всего лишь за четыре года. Конечно, США все еще обладали превосходством в потенциале устрашения, который насчитывал две сотни атомных бомб. Однако психологическая травма для американцев была ужасной. Все спрашивали себя, каким образом разоренный войной Советский Союз смог так быстро ликвидировать свое отставание. Был ли секрет создания бомбы похищен?

В январе 1950 года один из сотрудников Научно-исследовательского центра по атомной энергии в Харуэлле (Великобритания) Клаус Фукс был арестован и обвинен в передаче секретов Советскому Союзу. Выяснилось, что он коммунист и в течение долгих лет активно боролся с нацистами в своей родной Германии. В 1933 году он бежал от нацистов в Великобританию, где начал блестящую карьеру ученого в области ядерной физики. После того как нацисты в 1941 году напали на СССР, он предложил свои услуги большевикам, для которых стал ценным агентом. Двумя годами позднее он вместе с группой британских ученых переезжает в Соединенные Штаты для работы в проекте «Манхэттен». В Лос-Аламосе Фукс поступает в отдел теоретических исследований группы Ханса Бете и работает в ней с 1944 по 1946 год. В исторический июльский день 1945 года он присутствует в пустыне Аламогордо при взрыве первой атомной бомбы, который показался ареопагу ученых видением из Апокалипсиса. На своем процессе в марте 1950 года в лондонском суде Олд-Бейли, в ходе которого Фукс полностью признал предъявленные ему обвинения, выяснилось, что советские разведывательные службы проникли в самое сердце американских ядерных исследований. Секрет атомной бомбы был похищен.

Подобный финал так подействовал на президента Трумэна, что он санкционировал начало производства новой, более мощной бомбы, хотя ее первоначальная конструкция не прошла необходимых испытаний и впоследствии оказалась недоработанной. Новую систему оружия последовательно называли супербомбой, термоядерной бомбой, водородной бомбой и просто бомбой «Н» (Эйч). Это фантастическое оружие, переданное в производство в условиях поспешного пересмотра проекта, было таких размеров, что атомная бомба служила для него детонатором, а его мощность в тысячу раз превосходила мощность бомбы, уничтожившей японский город Хиросима. Вполне естественно, что как только Соединенные Штаты включились в программу производства водородной бомбы, Советскому Союзу не оставалось ничего другого, как последовать за ними. Гонка вооружений пошла полным ходом.

Через несколько месяцев в том же 1950 году ФБР арестовало Джулиуса и Этель Розенберг. Эти двое, коренные американцы, вызвали большее ожесточение против себя соотечественников, чем немецкий беженец Клаус Фукс. Павел Судоплатов увидел в супругах Розенберг «наивную пару, которая горячо хотела сотрудничать и работала для нас по идеологическим мотивам», но «сыграла второстепенную роль в передаче атомных секретов советским секретным службам». Он считает себя особо компетентным в вопросах атомной разведки на том основании, что с 1945 по 1946 год руководил специальным подразделением НКВД по разведдеятельности в области атомной проблематики. Но, как указывалось во введении, его взгляды на атомную разведку оказались весьма спорными.

В ответ на утверждения Судоплатова СВР России твердо заявил, что разделяет позицию КГБ СССР: супруги Розенберг никогда не работали на советские спецслужбы. На это авторам данной книги нечего возразить. Тем не менее, даже если согласиться с предположениями о том, что Джулиус и Этель принимали участие в атомной разведке, ясно, что результаты их усилий не могли иметь столь большого значения, какое имели переданные советским представителям с 1941 по 1949 год крупным ученым Клаусом Фуксом целые тома бесценных документов, таких, например, как отчеты по газовой диффузии, методу выделения урана-235 из природного урана; по использованию урана-235 в бомбе-детонаторе («Малыш»); по концепции второй атомной бомбы с плутониевым боевым зарядом («Толстяк»), в то же время разработанной в Лос-Аламосе; по экспериментам, начатым в Харуэлле (Великобритания), а также по ряду других проектов, осуществлявшихся в Великобритании, Соединенных Штатах и Канаде.

И однако, Клаус Фукс, как британский подданный, был приговорен к четырнадцати годам тюремного заключения, которое впоследствии за хорошее поведение было ему сокращено до девяти лет, в то время как урожденные американцы супруги Розенберг были осуждены к высшей мере наказания. Их ужасная смерть на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг в июле 1953 года породила споры об их виновности, длившиеся в течение долгих лет. Большинство комментаторов сошлось на том, что Розенбергов обрекли на смерть потому, что для американской «психеи» они олицетворяли наихудший тип предателей, которые выдали самый трепетно хранимый секрет нации, символ ее выживания и ее могущества в мире. И выдали его стране, которую на момент судебного процесса американцы считали своим главным врагом.

Что же это был за секрет и как его хранили? Прежде чем приступить к анализу советского атомного шпионажа, нам следует ответить на эти вопросы, так как нельзя говорить о похищенных секретах, не уточнив хотя бы общий смысл этого выражения. В конце концов, речь ведь идет не о Золотом руне, не о кольце Нибелунга и не о волшебной микстуре спящей красавицы, а всего лишь о сухих сведениях, научных формулах, воспроизводимых и проверяемых в тех или иных процессах. Короче, мы имеем дело с законами физики.

Атомная бомба была создана по трем тесно связанным между собой причинам. Во-первых, ученые были заинтригованы, затем очарованы и, наконец, соблазнены реальной возможностью создать столь мощное оружие. Как отмечают многие авторы, их охватила «атомная лихорадка» от того, что атом урана — последнего естественного элемента в периодической таблице элементов — при его бомбардировке медленными электронами расщеплялся на две части, выделяя одновременно огромное количество энергии и некоторое число своих собственных нейтронов. Эти высвобожденные нейтроны, согласно теории, расщепляли другие атомы, которые в свою очередь также высвобождали нейтроны, порождая таким образом цепную реакцию.

Ученые, вступившие на поприще исследований атомной энергии, испытывали ощущение, что если им удастся осуществить цепную реакцию, то они высвободят весь энергетический потенциал Вселенной, чтобы затем обуздать его и приручить. Очень немногие могли устоять перед такой перспективой, невзирая на ее последствия. Роберт Оппенгеймер именно об этом и говорил, выступая перед учеными Лос-Аламоса в ноябре 1945 года, три месяца спустя после атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки.

«Если говорить по существу, то мы провели эту работу потому, что в этом была органическая необходимость. Ученый, однажды начав, уже не может остановиться. Ученый убежден, что необходимо выяснить, как устроен этот мир, установить, каков он в реальности, убежден, что нужно дать человечеству максимальную власть и силу, чтобы оно могло управлять миром и использовать его в соответствии со своими познаниями и своими ценностями».

Атомная бомба была создана потому, что нацистская Германия вступила на путь борьбы за гегемонию в мире и союзники опасались, что немецкие физики сумеют раньше создать это оружие. Кошмарное видение фюрера, потрясающего атомной бомбой, не могло не вызвать ужаса в странах, которым он угрожал. Поэтому вначале Великобритания, затем Америка и вслед за ними Советский Союз спешно запустили финансируемые государством соответствующие научно-технические программы.

И это подводит нас к последней причине, которая заставила создать атомную бомбу, — причине бюрократической. Как только определено и начато финансирование мероприятий, нанята рабочая сила и запущены экспериментальные работы, короче, как только в это дело включилось государство со своим финансированием, проект уже нельзя остановить, даже если бы выяснилось, что Гитлер очень далек от обладания бомбой и Третий рейх превратится в руины раньше, чем союзники сами обзаведутся этим оружием. По мнению некоторых историков, именно подобная причина лежит в основе решения президента Трумэна использовать атомную бомбу против Японии. Два миллиарда долларов и двести тысяч человек персонала — целая отрасль промышленности, сравнимая по размерам с автомобильной отраслью. И чтобы все это, ничего не производя, крутилось с нулевым результатом? Раскрутка бюрократической машины привела процесс разработки атомной бомбы к его логическому завершению.

Но в чем все-таки состоял секрет? Еще в недавнем прошлом, до того как Гитлер развязал войну в Европе, каждое открытие в ядерной области принадлежало всему международному научному сообществу. И только на пороге сороковых годов, когда у ученых начало появляться видение того, как применить результаты их исследований в военных целях, информационный источник по этой тематике в периодических изданиях и на научных конференциях стал «усыхать» на глазах, а опыты по расщеплению атома были засекречены. К этому времени базовые принципы расщепления атома и цепной реакции стали достоянием ученых всех стран с достаточно развитым научно-техническим потенциалом. А вот эффективные средства для осуществления цепной реакции, управления ею и ее использования еще предстояло разработать. В этом и заключался «секрет» атомной бомбы, так как необходимые механизмы для перехода от микроскопического уровня, фактически атомного, к уровню видимому, ощущаемому человеком, с целью увеличения количества энергии цепной ядерной реакции, для управления объемами ее выделения оказались очень сложными и дорогостоящими.

Как управлять потоком нейтронов, пронизывающим радиоактивное вещество? Как сделать, чтобы расщепление атомов в ходе цепной реакции шло равномерно, чтобы процесс, протекающий в миллионную долю секунды, не привел к взрыву вещества на одном конце и его испарению на другом и чтобы этот процесс не прекратился самопроизвольно? Как достичь необходимой чистоты радиоактивных материалов и не допустить радиоактивного заражения отходами процесса расщепления атомов? Как создать бомбу сравнительно небольших размеров, которую можно было бы доставить на поле боя? Как испытывать систему, которая выделяет в миллион раз больше энергии, чем эквивалентное ей по весу количество угля, систему, способную моментально отправить вас в мир иной? Как ввести в действие такую систему и предотвратить возможность ее случайного запуска за счет, например, космических излучений? Это только некоторые из тех проблем, которые возникали перед физиками-теоретиками.

С самого начала этих опасных экспериментов становилось очевидным, что их придется провести тысячи, причем многие потребуют усилий крупных лабораторий в течение целого ряда лет. Неутолимое научное любопытство ученых могло продвинуть исследования только до определенной стадии, после которой для получения осязаемых результатов к делу должны были подключиться интересы и финансы государства.

Из этого следует, что «секрет» атомной бомбы носил по своей природе чисто технический характер. Подобно очень трудной, но доступной усилиям разума головоломке, эта проблема могла быть решена, но требовались время, деньги и подготовленные кадры.

Однако, если у вас есть возможность завладеть достижениями других, тех, кто занялся решением этой головоломки раньше вас, в особенности если они собрали для этого лучшие силы и мобилизовали ресурсы, необходимые для проведения большого количества экспериментов, почему бы не сэкономить время на испытаниях и ошибках, не говоря уже об огромных финансовых средствах, чтобы быстро получить необходимый результат? А если вы считаете, что те, «другие», несправедливо и коварно скрывают от вас результаты своей работы, вы не будете испытывать никаких угрызений совести оттого, что взломали дверь их лаборатории и завладели их планами и расчетами. Такова была, говоря метафорически, позиция Советского Союза в отношении проекта «Манхэттен».

В этом плане очень характерно следующее высказывание Филиппа Моррисона, который работал в составе группы ученых Лос-Аламоса.

«…Начиная с 1945 года атомного секрета более не существовало, он был раскрыт, и уже осуществлялось расщепление атома. Вместо него появились тысячи маленьких секретов. Как сделать это? А как то? Тем более что вариантов, как сделать ту или другую вещь, были десятки. Естественно, что я не знаю, как сделана и как работает каждая часть этого устройства, хотя считаю, что знаком с ним очень близко. Слишком много всего, чтобы это мог знать один человек. Этого слишком много и для того, чтобы описать в одной книге. Слишком много даже для большого количества людей. Заводы, машины, установки и так далее. Вот как все здесь происходит. Это целая отрасль промышленности, а не рецепт врача».

После унитарной транспортабельной атомной бомбы, разработанной в Лос-Аламосе и переданной в Москву в виде формул, чертежей и экспериментальных данных, теперь появились сложные системы межконтинентальных баллистических ракет с разделяющимися головными частями и термоядерными зарядами. Исследования продолжаются, и есть новые достижения. Теперь можно говорить о нейтронной бомбе размером с бейсбольный мяч. В этом контексте первоначальные проекты атомной бомбы уже устарели, хотя по-прежнему считаются государственными секретами и их тщательно хранят за семью замками на семи стальных дверях. Супердержавы не желают распространения ядерного оружия даже примитивной конструкции среди развивающихся стран. Кроме того, в настоящее время ядерные боеголовки могут быть смонтированы на весьма специфических носителях — наземном оружии, торпедах и т. д. Лаборатория в Лос-Аламосе в США и Институт имени И.В. Курчатова в Советском Союзе, вначале втянутые в ядерное соперничество, в настоящее время объединяют свои усилия для контроля за распространением ядерных материалов. Отныне оказалось, что любая страна, имеющая атомную электростанцию, способна, если захочет, создать ядерное устройство. Плутониевая атомная бомба, хотя и считается технически устарелой, все равно представляет большую опасность для человечества.

Любители подобных авантюр вынуждены учитывать такие факторы, как стоимость производства ядерного оружия, возможность обнаружения такого производства другими странами и реакции в этом случае мирового сообщества. За некоторыми исключениями, большинство стран мира, по-видимому, поняли, что с точки зрения экономической, военной и охраны окружающей среды обладание мощной ядерной бомбой представляет собой скорее большую ответственность, нежели преимущество. С окончанием «холодной войны» мы, будем надеяться, вошли в эру ядерного разоружения, когда запасы средств массового уничтожения стали тяжким бременем и осознается острая необходимость в их демонтаже. В этих условиях технический секрет, даже если предположить, что он все еще не раскрыт, принадлежит прошлому. Он больше не вдохновляет физиков и не возбуждает воображения общественности. Им интересуются лишь руководители государств-изгоев, жалкие диктаторы или террористы.

Впрочем, с ядерным оружием связаны не только технологические секреты, но и деятельность разведки, которая включает в себя политический, биографический и исторический аспекты. Если бросить ретроспективный взгляд на прошлый век, пытаясь понять события, изменившие нашу жизнь, мы, естественно, повернемся к тем из них, которые недостаточно освещены, к вопросам, которые остаются до сих пор без ответа. То, что мы все время живем под сенью атомной бомбы и ее сверхмощного потомства, заставляет нас обратиться к нашему началу, каким бы сумрачным и загадочным оно ни было.

Мы задаем себе вопросы исторического и морального характера. Какие мотивы заставили Советский Союз догонять Соединенные Штаты в ядерной гонке? Как ему удалось это сделать в столь короткие сроки? Благодаря ли таланту своих ученых, за счет ловкости разведчиков или в результате комбинации этих двух факторов? Кто были люди, принимавшие участие в столь рискованном деле? Удалось ли им изменить ход истории или реальный результат их усилий оказался минимальным?

Именно такие вопросы интересуют нас сегодня. И именно сегодня можно уточнить ответы на некоторые вопросы. Но существует также и третья разновидность секретов: те, которые никогда не подлежат раскрытию.

 

Сообщение из Лондона

В 1941 году, через некоторое время после внезапного нападения нацистской Германии на Советский Союз, разведывательный Центр НКВД в Москве получил от своих заграничных резидентур ряд сообщений, позволяющих предвидеть новые и радикальные изменения в военной обстановке. Из Лондона пришла шифротелеграмма, в которой сообщалось о заседании доселе неизвестного общественности комитета, на котором несколько экспертов обсуждали вопросы и приняли решения, затрагивающие судьбы миллионов людей. Шифровка была преобразована в обобщенную записку. Ознакомимся с этим документом, прежде чем приступить к его анализу.

«Совершенно секретно

Служебная записка

Рег. номер 6881/1065 от 25 сентября 1941,

Лондон.

Вадим передает сообщение Листа о заседании Уранового комитета, которое состоялось 16 сентября 1941. Заседание прошло под председательством «Патрона» (Хэнки).

В ходе заседания обсуждались следующие вопросы:

Урановая бомба может быть создана в течение двух лет, при условии, что контракт на проведение срочных работ в этом направлении будет заключен с корпорацией «Импириэл кемикл индастриз».

Представитель вулвичского арсенала […] Фергюссон заявил, что детонатор бомбы мог бы быть изготовлен через несколько месяцев. Нет ни необходимости, ни возможности обеспечить минимальную скорость относительного перемещения масс взрывчатого вещества в 6 000 футов/с. Взрыв при этом произойдет преждевременно. Однако даже в этом случае мощность взрыва будет несравненно больше, чем при обычном взрывчатом веществе.

До недавнего времени критическая масса была рассчитана только теоретически, так как не было сведений о размерах образца урана-235. Но что касается быстрых нейтронов, то некоторые данные дают основания полагать, что образец из урана-235 не будет существенно отличаться от образца из обычного урана. Ожидается, что необходимые измерения и расчеты будут сделаны в декабре.

На ближайшее время запланированы эксперименты с целью определения плотности потока нейтронов в пространстве между соседними массами урана-235, а также в целях обеспечения наиболее эффективного взрыва.

Три месяца назад фирма «Метрополитен-Виккерс» получила заказ на сооружение установки в двадцать ступеней, но необходимое разрешение было получено только недавно. Исполнению этого заказа отдается абсолютный приоритет.

Корпорация «Импириэл кемикл индастриз» получила контракт на производство гексафторида урана, но производство его пока не начато. Недавно в Соединенных Штатах был запатентован метод более простого его производства на основе нитрата урана.

На заседании говорилось, что информацию в отношении лучших типов диффузионных мембран можно получить в Соединенных Штатах.

В ходе заседания 20 сентября 1941 года Комитет начальников штабов принял решение о немедленном начале строительства в Великобритании завода по производству урановых атомных бомб.

Потапова».

Эта служебная записка от 1941 года является самым ранним из документов, относящихся к советской атомной бомбе, который КГБ — СВР открыли для исследователей. Она входила в сборник документов, к которому получило доступ одно из российских периодических изданий в начале 1992 года. Когда физики, работавшие в прошлом над советской атомной бомбой, увидели пробный оттиск этой статьи, они приостановили публикацию. Но оказалось, что уже поздно. Отпечатанные экземпляры журнала уже были направлены за границу, где любой исследователь мог получить их благодаря системе библиотечного обмена. С тех пор эти сведения вошли в перечень вопросов для дискуссий, которые ведутся в мире по поводу атомного шпионажа.

Судя по содержанию, служебная записка 1941 года была не первым документом такого рода, так как ее текст свидетельствует об уже ранее имевшем место ознакомлении с техническими сведениями высокого уровня. Так, например, в ней Комитет по урану Великобритании, кстати сверхсекретный, называется коротко «Урановый комитет», не разъясняются редко встречающиеся научные термины типа «поперечное сечение», а термин «урановая бомба» используется как уже привычный. Очевидно, разведывательный Центр НКВД еще ранее получал из Лондона сообщения об успехах, достигнутых в Великобритании в области ядерной физики.

Создается впечатление, что в приведенной выше служебной записке объединены два сообщения — первое о том, что лондонская резидентура готовит передачу полученной от Листа информации, а второе — сама информация. Причины таких действий понятны — принять превентивные меры на случай, если контрразведка противника перехватит одно из этих двух сообщений. Это обычная практика конспирации (русский термин, который в значительно большей степени, чем слово «conspiration» обозначает совокупность приемов и правил подпольной, нелегальной деятельности). Оба зашифрованных сообщения из Лондона в московском Центре расшифровывались и помещались в различные досье. Расшифрованные тексты информационных сообщений могли быть объединены в одной служебной записке или по объему сокращены до справки, пример которой мы видели выше.

Рассмотрим справку детальнее, чтобы понять, что же происходило. В первой строчке написано: «Вадим передает сообщение Листа по поводу заседания Уранового комитета» Это означает, что сотрудник НКВД под псевдонимом Вадим, работающий в Лондоне, направил в Москву зашифрованное послание с информацией, которую передал агент Лист, и что этот последний имеет доступ к совершенно секретной информации о заседании некоего комитета, именуемого «Урановым».

Сообщения агентов передаются устно или письменно; в данном случае сообщение Листа было письменным и могло включать в себя документы британского правительства. Зашифрованные послания из-за границы направлялись по телеграфу, по радио или с курьером, как это произошло с посланием Вадима.

Автор служебной записки Елена Потапова, прочитав зашифрованное послание Вадима, а также британские документы, которые могли быть приложены к посланию, подготовила обобщенный документ на русском языке для одного из руководителей, в данном случае для Леонида Квасникова — начальника Отдела научно-технической разведки или для Павла Фитина — руководителя всех зарубежных операций разведки. Потапова, имевшая наряду со знанием языка определенную техническую подготовку, была автором многих служебных записок и справок, имевшихся в «атомном» досье. По этой причине именно она позднее переводила информацию, полученную от Клауса Фукса и Млада.

Перейдем к лицам, причастным к этой информации. Вадим — это Анатолий Горский — резидент НКВД в Лондоне. Резидентом называют сотрудника НКВД — КГБ, выведенного за границу и действующего или легально — под прикрытием должности в официальном советском загранпредставительстве, или нелегально — под другим именем, с поддельными документами и местом работы и должностью согласно легенде. И в том и в другом случае он является руководителем «резидентуры», которую на Западе чаще именуют «шпионской сетью».

Независимо от статуса резидентуры (легальная или нелегальная) резидент тщательно скрывает свою разведывательную деятельность, и не только от граждан страны своего пребывания, но и от других сотрудников советских загранучреждений и проживающих в стране советских граждан, за исключением своих коллег по резидентуре.

Горский стал легальным резидентом НКВД в Лондоне за год до того, как он занял должность советника посольства СССР. Тридцати четырех лет, невысокого роста, полный и чопорный, светловолосый, с густыми бровями и голубыми глазами, холодно смотревшими из-за стекол очков, он был человеком жестким, требовательным и лишенным чувства юмора. Сделав карьеру в НКВД от сотрудника шифровального органа до руководителя резидентуры, он и сам не позволял себе ошибаться, и не был расположен мириться с ошибками других. Его излюбленным наставлением было: «Постарайтесь не совершать фатальных ошибок». Начисто лишенный человеческой теплоты, он тем не менее демонстрировал профессионализм высокого уровня, поэтому коллеги уважали его за компетентность. Он отличался западной элегантностью, безупречно говорил по-английски и любил хорошо поесть.

Впоследствии в 1944 году Горский был переведен в посольство СССР в Вашингтоне на должность первого секретаря под фамилией Анатолий Громов. Перед ним была поставлена задача привлекать доброжелателей из числа американских коммунистов в агентурную сеть НКВД, при этом им нередко рекомендовалось прекратить всякие отношения со своими товарищами по партии, разумеется, если того требовали интересы священной конспирации. Члены компартии находились на подозрении у властей и, кроме того, они слишком много болтали языком. Одна из вроде бы доброжелательных активисток Элизабет Бентли расстроилась из-за указаний, пришедших из Москвы, и обратилась в ФБР, рассказав обо всем. Прикрытие Горского было скомпрометировано, и ему пришлось в конце 1945 года возвратиться в Москву.

Когда сотрудник легальной резидентуры разведки за рубежом попадается с поличным при проведении разведывательной операции, то, как правило, ему разрешают вернуться в свою страну. В таких случаях правительства обеих стран играют в одну и ту же игру — одно из них выдвигает обвинения, другое — заявляет о своей невиновности, а дипломатические отношения между странами идут своим обычным ходом. Когда же разоблачают «нелегала», игра приобретает другой характер: одна сторона становится обвинителем, а вторая отрицает, что знает обвиняемого. Не имея дипломатического статуса, а следовательно, и дипломатического иммунитета, «нелегал» вынужден бежать, используя заранее заготовленный маршрут и поддельные документы. Если он попадется, его арестуют и осудят. В таких случаях его правительство отказывается нести какую-либо ответственность за него.

Заместитель Горского Владимир Барковский не упоминается в служебной записке, но он, несомненно, участвовал в ее редактировании. Перед ним, как инженером по образованию, стояла задача фильтровать информацию, полученную от агента Листа и уточнять для Центра технические детали. В то лето, спустя несколько дней после нападения нацистов на СССР, он отличился тем, что добыл для своей страны средство защиты судов от немецких магнитных мин. Офицер британского королевского флота передал детальные чертежи противоминной системы, заметив при этом, что если Великобритания испытывает потребность в таком устройстве, то и Советский Союз как страна, только что вступившая в войну, тем более быстро найдет ему применение. Игорь Курчатов — будущий руководитель советского атомного проекта, только недавно занялся этой проблемой. Хотя чертежи противоминных средств были совершенно неожиданным подарком, Барковский на этом заработал себе значительный авторитет «за умение готовить и использовать надежные источники информации».

Будучи на шесть лет моложе Горского, Барковский выглядел строго элегантным в своем костюме с широкими лацканами, при галстуке, но без чопорности его шефа. Средней комплекции, темноволосый, с пропорциональными чертами лица, которое обычно сохраняло доброжелательное выражение, он выглядел несколько обезличенным. Короче говоря, у Барковского была внешность, которую очень ценят в секретных агентах — ему легко было всюду пройти незамеченным.

Источник Горского по атомной проблематике носил имя Джон Кэйрнкросс. В то время он проходил по оперативной переписке под псевдонимом Лист (Lizst) по фамилии венгерского композитора Ференца Листа (это было связано с пристрастием агента к классической музыке). Хотя такая практика является нарушением требований конспирации, однако нередки случаи, когда псевдоним агента несет на себе оттенок личных качеств человека, которому он присвоен. Другой советский агент Дональд Маклин, с которым мы еще встретимся в этой книге, поначалу получил псевдоним Сирота, так как его отец скончался в 1932 году. Агенту Энтони Бёрджессу, известному гомосексуалисту, присвоили псевдоним M@dchen (девушка — нем.). В дальнейшем Кэйрнкросса нарекли Мольером, так как он написал эссе о творчестве прославленного французского драматурга. Маклин впоследствии получил псевдоним Гомер.

Кэйрнкросс и Маклин принадлежали к группе радикальных студентов, завербованных НКВД в Кембриджском университете и получивших впоследствии общее название «кембриджская пятерка». Другими членами группы были: Ким Филби, Энтони Бёрджесс и Энтони Блант. Кэйрнкросс происходил из шотландской семьи со скромным достатком, а остальные были строптивыми отпрысками британских аристократических фамилий, баловнями высшего класса, который с пренебрежением относился к выходцам из буржуазной среды. Они называли его мужланом, а он их — снобами. Он ненавидел этих мерзких богачей, они же обожали, причем абсолютно абстрактно, благородных бедняков, и всех их сближала симпатия к марксистской теории классовой борьбы.

Политические взгляды «кембриджской пятерки» сформировались в тридцатые годы. Свидетели экономической депрессии и лишений, которые выпали на долю трудящихся, противники развивавшегося на континенте фашизма, они считали, что нашли в «русском эксперименте» ключ к решению всех мировых проблем. Полная занятость, индустриализация, бесплатная медицина и всеобщее образование — все эти программы сталинского Советского Союза завораживали их, раскрывая, как им казалось, пути дальнейшего общественного развития. Взяв на вооружение идеологию, которая обещала наказать господствующий класс и установить во всех странах диктатуру пролетариата, они повсюду искали доводы в пользу этих догм.

Кроме того, как подчеркивали многие эти агенты, они психологически были настроены на подпольную деятельность, позволявшую им бороться и даже уничтожать класс, который они презирали; более того, эта деятельность утверждала в них ощущение собственной незаурядности и исключительности. Будучи чиновниками правительственных ведомств, они располагали возможностью нанести государству ущерб, выдав его секреты. «Я не могу утверждать, что мне нравится эта работа, — заявил однажды Маклин в Центре НКВД, — но я считаю, что это одна из позиций нашей великой борьбы, к которой я лучше всего приспособлен, и я намерен продолжать эту работу до тех пор, пока не выполню ее до конца».

Разумеется, они понимали, что если их изобличат, то заклеймят как предателей, но такой возможный приговор представлялся им следствием близорукости и невежества, в то время как сами они были убеждены в том, что являются борцами за идею, которых прогрессивные силы человечества прославят как героев. Как ни странно, нечто подобное произошло. В 1983 году газета «Известия» напечатала некролог Маклина, назвав его «человеком высоких моральных качеств, преданным коммунистом и хорошим товарищем».

Кэйрнкросса завербовали последним (именно он, пятый член пятерки, долгое время оставался невыявленным). На него вышли, после того как НКВД долго изучал его через четырех уже завербованных членов группы. Их мнения в отношении Кэйрнкросса были положительными, не считая отдельных пренебрежительных замечаний по поводу «отсутствия у него природного изящества». Блестяще образованный, хотя и несколько небрежный в языке и одежде, он в 1936 году легко был принят на работу в Форин Офис, где старорежимная атмосфера и архаические предрассудки его коллег только усилили его марксистские убеждения. Поработав на разных должностях, он в 1940 году становится личным секретарем лорда Морриса Хэнки. После этого он превратился для Москвы в бесценный источник информации. Хэнки был секретарем кабинета министров и, помимо своих многочисленных прямых должностных обязанностей, много сделал для создания британской разведывательной службы — знаменитой СИС. Этот добродушный человек пользовался большим влиянием в правительстве благодаря тому, что возглавлял множество его комитетов и комиссий. Кэйрнкросс вошел в доверие к М. Хэнки и передавал в Центр информацию, основанную на анализе его служебных дел и поступающей в его адрес почты.

«Урановый комитет», о котором Лист сообщал в своем донесении в сентябре 1941 года, фактически был Комитетом по вопросам науки (SAS), который возглавлял лорд Хэнки. Созданный в октябре 1940 года, этот комитет занимался выработкой рекомендаций британскому правительству по проблемам развивавшейся ядерной науки. Еще за десять лет до этого руководитель лаборатории в Кэвендише Эрнст Резерфорд сказал Хэнки, который в то время возглавлял имперский Комитет по обороне, что в науке происходят любопытные вещи и неплохо было бы повнимательнее следить за всем этим. Резерфорд — тот самый ученый, который обнаружил в атоме ядро, выявил явление радиоактивности и искал возможности использования ядерной энергии, хотя и сомневался, что она окажется продуктивной. У него, однако, было ощущение, что ядерная энергия может приобрести огромное значение для национальной обороны. Хэнки в то время был склонен считать, что атомную энергию вообще невозможно использовать, и уверял соответствующие инстанции: «Мы можем совершенно не беспокоиться по этому поводу». Тем не менее он внимательно следил за развитием этой области науки, чтобы, следуя совету Резерфорда, быть в курсе ее важных открытий.

Летом 1940 года этот вопрос приобрел чрезвычайно насущный характер. Было осуществлено расщепление атома урана и готовились эксперименты по проведению управляемой цепной реакции. Комитет по вопросам науки (SAS) проводил свои заседания в офисе Хэнки в министерстве финансов, «заслушивая многих известных ученых», как вспоминал позднее об этом сам лорд Хэнки. В конце августа 1941 года они обсуждали доклад комитета под условным названием «Мауд коммитти», который включал в себя два документа: «Об использовании урана для изготовления бомбы» и «Об использовании урана в качестве источника энергии». В первом документе «Мауд коммитти» высказывал мнение, что урановая бомба вполне может быть создана, причем с решающими последствиями для исхода войны. Он рекомендовал предоставить этой программе абсолютный приоритет. Во втором документе «Мауд коммитти» подтверждал, что метод получения энергии за счет расщепления атома урана открывает блестящие перспективы для мирного времени, и рекомендовал приложить соответствующие усилия в этом направлении после окончания войны.

В результате анализа большого количества информации и четко сформулированных выводов по поставленным вопросам доклад «Мауд коммитти» послужил основой для принятия решений в области атомной энергии как в Великобритании, так и в США. Комитет Хэнки первым изучил этот материал, что дало ему возможность ускорять или тормозить атомные программы на Западе. В сентябре 1941 года «Мауд коммитти» посвятил изучению этого доклада семь заседаний. 25 сентября он представил в правительство собственный доклад, который рассеивал некоторые сомнения и подтверждал реальность этого проекта.

Комитет SAS продолжал функционировать в течение всей войны вплоть до бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, хотя Хэнки в 1942 году покинул правительство. Он высказал возражения в отношении политической линии Рузвельта, поддержанной Черчиллем, согласно которой предполагалось потребовать от немцев и японцев безоговорочной капитуляции. В случае с японцами он считал, что атомную бомбу следует применить только в том случае, если Япония, следуя собственному кодексу чести, отвергла бы капитуляцию, предложенную ей до окончательного разгрома. Если бы немцы, доказывал он, первыми бы решили атомную проблему и применили атомную бомбу против союзников, но проиграли войну, тогда их действия носили бы характер военного преступления и виновных в нем следовало бы повесить.

Доклад «Мауд коммитти», одобренный лордом Хэнки, занимает особое место в истории создания атомной бомбы. Он был результатом работы комитета, возглавляемого Джорджем Пэйджетом Томсоном, в состав которого входили Джеймс Чедвик, Дуглас Кокрофт и еще несколько известных британских ученых-физиков. В качестве кодового наименования комитета было выбрано одно слово из телеграммы Нильса Бора. Это была фраза «Мауд Рэй Кент». Томсон не знал, что текст телеграммы был случайно урезан, и это сделало абсолютно непонятной ссылку Бора на женщину по имени Мауд Рэй, которая жила в городе Кент и преподавала английский язык его сыновьям. Томсон и его коллеги не выявили никакого содержания в этом словосочетании и взяли слово «Мауд» в качестве кодового наименования, абсолютно лишенного какого-либо конкретного смысла. После войны, когда стало известно о существовании «Мауд коммитти», некоторые историки считали, что название «Мауд» было аббревиатурой, которая якобы расшифровывалась как «Военное применение взрыва урана» (Military Application of Uranium Detonation), то есть термином, использование которого несовместимо с требованиями секретности.

«Мауд коммитти» в своей деятельности опирался на меморандум из двух частей, подготовленный в марте 1940 года Рудольфом Пайерлсом и Отто Фришем. Два физика-изгнанника — один австриец, а другой немец — утверждали, что и другие ученые-атомщики могли раскрыть секрет атомной бомбы, и забили по этому поводу тревогу. Только для того чтобы продемонстрировать, что это не сложно сделать, они подготовили чертежи устройства весом в пять килограммов, способного произвести взрыв, эквивалентный взрыву многих тонн динамита. Эти чертежи фактически были первым проектом атомной бомбы — предшественницы бомбы весом в четыре с половиной тонны под названием «Малыш», которая была сброшена на Японию с самолета «Б-29», именовавшегося «Энола Гэй».

В процессе создания атомной бомбы устройство, сконструированное Пайерлсом и Фришем, получило название «подрывное устройство, или урановое ружье». Взрыв происходил за счет быстрого сжатия в цилиндре двух масс урана, помещенных с его противоположных концов и называемых «пуля» и «мишень», что и вызывало цепную реакцию. Используемый для этого уран не тот, который существует в природе, а изотоп урана-235, доля которого в природном уране составляет 71 %. Исследователи установили, что активным участником процесса расщепления атома является именно уран-235, а не уран-238, которого в составе природного урана содержится 99,28 %. Третьим естественным изотопом урана является уран-234, доля которого в составе природного урана составляет 6 % и который при бомбардировке атома дает очень незначительный эффект. Пайерлс и Фриш установили, что первым условием, которое необходимо выполнить при создании атомной бомбы, является получение из природного урана примерно одного фунта урана-235, который в незначительных количествах содержится в ураните и других редких минералах. Это оказалось новым существенным фактором, так как по прежним оценкам минимальное количество урана, необходимое для создания атомной бомбы, доходило до нескольких тонн, что превращало идею создания транспортабельной атомной бомбы в утопию. Пайерлс и Фриш подсчитали, что при использовании соответствующих технологий получение одного фунта урана-235 может занять несколько недель и, следовательно, бомбы можно делать конвейерным способом. Этот изотоп урана с его высокой способностью к расщеплению атомов должен сохраняться долями с массой, обеспечивающей гарантию от самопроизвольного расщепления до того момента, когда несколько таких долей соединяются вместе, образуя критическую массу.

Здесь следует еще раз обратиться к справке НКВД, в частности к той не очень понятной ее части, где говорится о «минимальной скорости относительного перемещения частей взрывчатой массы в шесть тысяч футов в секунду». Величина шесть тысяч фут/с появилась при первоначальном расчете скорости, с которой две части урана-235 должны были столкнуться друг с другом (отсюда и относительное перемещение). В справке уточняется, что даже при более низкой скорости столкновения «мощность взрыва будет неизмеримо выше, чем при использовании обычной взрывчатки». Однако при этом имеется риск преждевременного взрыва, то есть бомба вместе с непосредственным окружением могут взлететь на воздух.

В справке используется несколько терминов из ядерной физики, которые необходимо уточнить, так как в дальнейшем они еще будут встречаться: «критическая масса», «эффективное сечение», «диффузия». Первый термин, введенный Пайерлсом, обозначает минимальное количество урана, необходимое для осуществления цепной реакции. Произвольная масса урана, подвергнутая бомбардировке нейтронами, не обязательно даст взрыв, так как, если ее поверхность достаточно велика по отношению к ее объему, то большое количество нейтронов, высвобожденных в результате деления атомов, может не столкнуться с другими ядрами атомов и, достигнув поверхности этой массы, покинет ее. Когда же поверхность уменьшена по отношению к объему, то есть когда масса плотная, тогда высвобожденные нейтроны имеют больше шансов столкнуться внутри нее с атомными ядрами, прежде чем они покинут эту массу, что увеличивает вероятность возникновения цепной реакции. Именно эта масса и была названа «критической».

Количество нейтронов-»беглецов» можно сократить до минимума, если уран поместить в контейнер из стали или свинца. Вылетевшие через поверхность урана нейтроны отскакивают от внутренней стенки контейнера и вновь возвращаются к его центру, увеличивая таким образом шансы создания критической массы в более ограниченном объеме. Можно сделать контейнер из обычной или тяжелой воды или же из углерода в виде графита, для того чтобы замедлить или ослабить этот процесс. Использование модератора (замедлителя) имеет важное значение для управления процессом деления атомов и получения таким образом взрыва или непрерывного потока энергии, иными словами, атомного оружия или соответственно атомной электростанции.

Термин «эффективное сечение» подразумевает, что не каждое атомное ядро, на которое пришлось столкновение с нейтроном, обязательно дает в результате расщепление. В некоторых случаях оно поглощает нейтрон, отражает или рассеивает его. Вероятность или потенциал реализации каждого из этих трех вариантов — расщепления ядра, поглощения или рассеяния нейтрона — называется эффективным сечением. Эффективное сечение атомного ядра изменяется в зависимости от химического элемента, типа его изотопа и скорости нейтронов. Выраженное в долях квадратного сантиметра оно может рассматриваться как размер мишени на данной площади поверхности. Чем больше мишень, тем больше потенциал реализации, и соответственно чем она меньше, тем меньше этот потенциал.

В справке указывается, что англичане пока еще не замерили эффективное сечение урана-235 для процесса расщепления его атомных ядер при их бомбардировке быстрыми электронами. Одна из причин состояла в том, что экспериментаторы в основном занимались бомбардировкой медленными электронами урана-238. Другой причиной была нехватка достаточного для эксперимента количества урана-235. Но в отчете высказывается обоснованное предположение, что эффективное сечение урана-235 при бомбардировке быстрыми электронами не имеет существенного отличия от природного урана. Отто Фриш делал упор на бомбардировке урана-235 быстрыми нейтронами только в теоретическом плане. Это была непроверенная гипотеза, ведущая к объяснению «уранового ружья».

Выделение урана-235 из природного урана — последний технический вопрос, который хотелось бы рассмотреть. Для этого были разработаны четыре метода: термический, электромагнитный с использованием центрифугирования и газовый. Последний метод, называемый диффузионным, основан на том, что уран-235 легче урана-238. Если уран превратить в газ гексафлюорид или шестифтористый уран и пропустить его через фильтр, то будет получена некая газовая смесь, содержащая значительно больше урана-235, более легкая и свободнее проходящая через фильтр, чем газ, полученный из природного урана. Но этот обогащенный уран нелегко получить: с газом, который сокращенно называли «гекс», было сложно обращаться, а фильтр — трудно изготовить. Начали с того, что установили тонкие фильтры и пропускали газовую смесь через парообразную сельтерскую воду, пока не получили небольшое количество газа «гекс». Можете себе представить эту «кухню»! Вскоре разработали более тонкие методы диффузии газа «гекс» через определенное число металлических фильтров (ступеней), отсюда и упоминание в сообщении в Москву об установке в двадцать ступеней. Естественно, что для получения существенного объема обогащенного урана количество фильтрационных ступеней нужно было увеличить в тысячи раз; по завершении этой операции газ необходимо было перевести в твердое состояние. Как писал один из исследователей, не будь такого мощного стимула, как война, технические проблемы посчитали бы непреодолимыми.

Оказалось, что урановая смесь с десятикратным увеличением содержания урана-235 по сравнению с природным ураном не отвечала требованиям создания атомной бомбы. Фришу удалось установить, что только чистый изотоп мог бы дать желаемый результат. Этот отчет был переправлен из Лондона в Москву еще до перепроверки этих положений и их подтверждения. Теперь мы уже знаем, что Фриш и Пайерлс были правы, хотя получить абсолютно чистый уран-235 невозможно. Тем не менее при 90-процентном содержании урана-235 смесь вполне отвечала предъявляемым к ней требованиям.

Теперь снова вернемся к их меморандуму. Во второй его части рассматривались предполагаемые свойства нового оружия. «От бомбы на основе урана-235, — пишут оба ученых, — по-видимому, невозможно будет защититься. Она будет способна разрушить любое укрытие или укрепление. Каков бы ни был объект, выбранный в качестве ее цели, она обязательно уничтожит также и большое число гражданских лиц даже только за счет выделения радиоактивных частиц». Ученые указывали, что Германия работает над такой же бомбой и предупреждали, что Третий рейх станет непобедимым, если его атомный проект будет доведен до конца. «Тогда, — продолжали они, — единственным сдерживающим фактором для вермахта станет угроза применения против него такого же оружия». Таким образом, в своем меморандуме 1940 года Пайерлс и Фриш уже предсказали послевоенные отношения супердержав, за исключением лишь того, что противостояние произошло не между Германией и Великобританией, а между США и СССР, которые угрожали друг другу.

Меморандум Пайерлса — Фриша попал в заинтересованное ведомство, получил статус государственного секрета и «Мауд коммитти» приступил к его обсуждению, в котором Пайерлс, как иностранец, поначалу не принимал участия. В июле 1941 года, подготовив свой доклад, комитет перестал проводить свои заседания и к концу этого же года был расформирован. Однако его не забыли. Как писал официальный историограф Британского управления по атомной энергии, «если бы не было «Мауд коммитти», какое-то ценное время было бы потеряно, возможно всего лишь несколько месяцев, но решающих месяцев». Доклад «Мауд коммитти» ускорил ход событий именно настолько, сколько требовалось, чтобы изготовить бомбу до окончания войны. Последовательно и быстро доклад от лорда Хэнки проследовал к военному министру, затем к Черчиллю и, наконец, к Рузвельту.

Но еще до того, как о последних изменениях ситуации были проинформированы премьер-министр Великобритании и президент Соединенных Штатов, документы были переправлены в разведывательный Центр НКВД в Москве, как будто Лубянка фигурировала в списке наиболее доверенных партнеров британского правительства.

 

Американский след

Сообщения из Лондона поступали непрерывно. Некоторые из них в большей степени, чем первое, насыщены техническими подробностями, но после нашего короткого экскурса в область ядерной физики они не должны представлять особых трудностей для читателя.

«Особой важности

Обзор сообщений, поступивших из Лондона шифротелеграммами № 7073 и № 7081/1096 от 3 октября 1941 года.

Вадим информирует о передаче Листом доклада, представленного 24 сентября 1941 года военному министру, в отношении проектов Уранового комитета.

В докладе изложены следующие вопросы:

Расчет критической массы зависит от способа определения эффективного сечения при расщеплении атомного ядра урана-235. Полагают, что критическая масса находится в интервале между десятью и сорока тремя килограммами. Это количество установлено исходя из общих данных, полученных на основании свойств урана-235 и результатов воздействия быстрых нейтронов на атомы других химических элементов.

Корпорация «Импириэл кемикл индастриз» запускает производство шестифтористого урана. Уже получено три килограмма этого вещества. Производство F2351 ведется путем диффузии газообразного шестифтористого урана через ряд мембран или очень тонких проволочных сеток.

Строительство завода по разделению изотопов связано со следующими серьезными проблемами:

1. Шестифтористый уран разрушает смазочные материалы. В этой связи необходимо разрабатывать специальные смазки. Но даже при этом варианте придется устанавливать газовые затворы.

2. В присутствии водяного пара шестифтористый уран разлагается. Даже при незначительной влажности шестифтористый уран оказывает сильное коррозирующее воздействие на оборудование».

В справке перечислены и другие проблемы:

«Полагают, что этому заводу потребуется девятнадцать тысяч десятиступенчатых диффузионных установок, в связи с чем площадь завода должна составить около десяти гектаров.

Общий расход шестифтористого урана будет не более полутонны в сутки. Следовательно, химический участок завода займет только небольшую его часть.

Сообщается, что, помимо огромного ударного воздействия атомного взрыва, атмосфера над местом взрыва будет насыщена радиоактивными частицами, способными уничтожить все живое в пределах их досягаемости.

Потапова».

Очевидно, что последний доклад лорда Хэнки вышел на следующий день после вышеизложенного обзора информационных сообщений. В заключение в нем говорилось, что необходимо безотлагательно начать создание атомной бомбы с целью ее завершения за период от двух до пяти лет, причем последний названный срок более реален. «Нужно задействовать все возможности, — говорилось в докладе комитета по науке, — для всемерного ускорения работ». В докладе были определены ближайшие цели, такие, как измерение эффективного сечения урана-235 и строительство предварительного варианта завода в качестве прообраза основного завода, который будет отвечать результатам последних по времени исследований. Комитет по науке рекомендовал завязать сотрудничество с Соединенными Штатами и Канадой, подчеркнув, однако, необходимость сохранения контроля за британскими научно-исследовательскими работами в руках правительства Великобритании. Под этим подразумевалось, что бомба будет британской. Мы вправе утверждать, что НКВД получил этот доклад, даже несмотря на то, что он не фигурирует в списке документов, к которым открыла доступ Служба внешней разведки.

В ноябре из Лондона поступила шифротелеграмма с информацией о развитии обстановки в атомном проекте. Великобритания, нуждаясь в существенной финансовой помощи, обратилась к Соединенным Штатам с просьбой взять на себя расходы по своей части проекта создания атомной бомбы. Президент Рузвельт дал зеленый свет обменам научной и технической информацией с Великобританией и направил премьер-министру Черчиллю личное послание, предложив, чтобы все усилия по реализации этого важного проекта координировались и предпринимались совместно.

Президент Соединенных Штатов следил за развитием ситуации в атомной области еще с октября 1939 года, когда его друг экономист Александр Сакс нанес визит в Белый дом и рассказал о перспективах создания «бомбы с неслыханными ранее мощностью и радиусом действия». Сакс привез с собой письмо президенту от Альберта Эйнштейна. Выдающийся ученый порекомендовал американскому правительству внимательно следить за обеспечением безопасности своих запасов урана и фундаментальных научных исследований в ядерной физике, а также быть в курсе результатов исследований в этой области.

Осведомленный только в отношении экспериментов с природным ураном, Эйнштейн считал, что новая бомба будет слишком крупных размеров для доставки ее самолетом, вследствие чего ее придется везти только морем до ближайших к цели иностранных портов. Поэтому он закончил письмо почти на мрачной ноте, напомнив, что если Германия прекратила продажу урана через Чехословакию, то вполне вероятно, что она приступила к своим собственным ядерным экспериментам.

Перед лицом опасности Рузвельт отреагировал незамедлительно, предложив Американской академии наук образовать Консультативный комитет по урану. Такой комитет был сформирован, но приступил к работе с изрядной медлительностью. На следующий год ему на смену была создана Комиссия по научным исследованиям для национальной обороны под руководством Ванневара Буша. Но она также не слишком ускорила дело, так что в октябре 1941 года, ознакомившись с выводами «Мауд коммитти», который внес коррективы в предположения Эйнштейна в отношении размеров атомной бомбы и предсказал весьма небольшие ее размеры, удовлетворяющие требованиям авиадоставки, президент Рузвельт создал Высший политический совет, который сам и возглавил. Одной из основных задач Совета было выяснение у англичан дополнительных сведений, но таким образом, чтобы Америка не тащилась вслед за своей прародительницей.

До ознакомления американского руководства с докладом «Мауд коммитти» продвижение США к созданию атомной бомбы шло параллельно с Великобританией. Крупные ученые, изгнанные из Европы Гитлером и Муссолини, — Эйнштейн, Лео Сцилард, Эдвард Теллер, Ханс Бете, Энрико Ферми и ряд других — примкнули к различным университетам и находились в курсе их дел. Зная о военном применении результатов этих работ, они настаивали на поддержке правительства. Сотрудничество в этих областях между англичанами и американцами было довольно тесным, но не всегда и не в той мере, как этого хотела бы та или другая сторона.

После получения доклада «Мауд коммитти» Америка с ее огромным экономическим и технологическим потенциалом, к которому добавлялась ее удаленность от европейского театра военных действий, начала обгонять Великобританию в области «взрывных» исследований.

В лаборатории металлургии Чикагского университета Энрико Ферми создавал урано-графитовый реактор, с помощью которого он рассчитывал получить к концу 1942 года управляемую цепную реакцию. В Калифорнийском университете в Беркли Гленн Сиборг со своей группой занимался изучением искусственных химических элементов, производных от урана, так называемых трансурановых элементов: нептуний (№ 93 по Периодической системе) и плутоний (№ 94). Они выяснили, что атом плутония легко делится при его бомбардировке медленными нейтронами. Это открытие давало надежду на создание атомной бомбы второго типа — плутониевой бомбы, того самого «Толстяка», который уничтожит японский город Нагасаки.

Но вернемся к телеграмме от ноября 1941 года. Она была адресована Виктору, то есть Павлу Фитину — начальнику Управления зарубежных операций НКВД, назначенному на эту должность в 1939 году. Он имел репутацию интеллектуала и был известен своими продуманными и взвешенными решениями. В том, что касалось атомных проблем, всегда консультировался с Леонидом Квасниковым (Антон), который руководил в НКВД небольшим отделом научно-технической разведки (НТР). Фактически именно Квасников принял решение обратить внимание специальных служб на растущую актуальность ядерной физики.

В 1940 году, задолго до указаний сверху, Квасников направляет телеграммы руководителям резидентур разведки в странах, в которых проводились серьезные исследования в ядерной области. В своих указаниях, сохранившихся в делах КГБ, он рекомендует резидентам направить усилия на проникновение в научные лаборатории, чтобы выяснить, что там происходит. Он направляет четкие запросы в отношении характера требуемой информации, ссылаясь при этом на научные статьи в зарубежных изданиях. В то время как большинство физиков в мире проявляло осторожность в своих прогнозах по поводу ядерной энергии, некоторые из ученых полагали, что это дело уже ближайшего будущего. Квасников, химик по образованию, относился к категории последних. Он до такой степени безоглядно ринулся в этом направлении, что если бы та научно-техническая ориентация внутри НКВД, которую он изо всех сил поддерживал, не оправдалась, привела к пустой трате времени и денежных средств и отвлекла бы силы и энергию, которые могли быть использованы для удовлетворения других военных нужд, его карьере в разведке пришел бы конец. Те, кто его поддерживал, тоже сильно рисковали своими надеждами и планами на будущее. Но уже через год донесения из резидентур подтвердили мнение Квасникова, хотя все это еще нужно было перепроверять.

К этому времени два интересных сообщения поступили из Америки. Отправителем в обоих случаях был коренной американец, друг Советского Союза. В первом из них он информировал, что его друга предупредили о его предстоящем участии в секретной разработке оружия, основанного на атомной энергии. В другом его послании говорилось о том, что приятель автора был включен в делегацию, направляющуюся в Великобританию для координации работ по созданию атомной бомбы. Эти отрывочные слухи полностью вписывались в общую информационную картину. Фитин и Квасников пришли к убеждению, что совместная англо-американская программа создания атомной бомбы реально существует.

 

2. Зарождение лаборатории

 

Для начальника отдела научно-технической разведки Леонида Квасникова и руководителя Управления загранопераций генерала Павла Фитина стало ясно, что англичане и американцы развернули реализацию секретного проекта по созданию оружия беспрецедентной мощности. Разумеется, такого рода информацию нельзя было держать на среднем уровне властной иерархии. Необходимо было срочно сообщить о ней наверх, руководителю НКВД.

Способный и умелый администратор, Лаврентий Берия был известен своим подозрительным и жестоким характером, как и у большинства окружавших Сталина людей, но в отличие от таких соратников вождя, как Молотов или Маленков, которые старались держаться в тени Хозяина, властный характер Берия отражался уже в чертах его лица. Его крупные, четко очерченные губы и нос и большой покатый лоб производили устрашающее впечатление, которое усиливалось холодным взглядом за стеклами пенсне. Осенью 1941 года в его активе был уже внушительный перечень «заслуг». Наряду со Сталиным Берия, как и Ежов, в первую очередь несет ответственность за гибель многих тысяч людей, расстрелянных по ложным обвинениям или нашедших смерть в ГУЛАГе. Его власть простиралась от разведывательных служб за рубежом и внутри страны до аппарата цензуры, системы тюрем и лагерей и пограничной службы.

Берия давно привлек внимание Сталина, еще с того времени, когда он работал в Закавказье в секретных службах в различных их ипостасях — ЧК, ОГПУ, НКВД. После того как Сталин взял в свои руки абсолютную власть, Берия стал его личным представителем в регионе, хозяином и господином народов Грузии, Армении и Азербайджана. В 1935 году он отблагодарил своего патрона, опубликовав брошюру под названием «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье». Эта брошюра была написана специально, чтобы показать, что в то время как Ленин готовил большевистскую революцию октября 1917 года за границей, Сталин с не меньшей энергией делал то же самое внутри страны. Следовательно, оба равны, оба — товарищи по борьбе за дело революции. Короче, как провозглашал один из лозунгов того времени: «Сталин — это Ленин сегодня». Эта грубая фальсификация очень понравилась верховному Хозяину и послужила толчком для дальнейшего искажения и «причесывания» истории в целях возвеличения «вождя народов». Учитывая личную преданность и деловые качества Берия, Сталин в 1938 году поставил его во главе НКВД.

Берия доложили, что англичане и американцы совместно работают над созданием невероятной бомбы, и он безотлагательно решил сообщить об этом Сталину. Он был довольно близок к нему, насколько это было возможно. Оба — грузины, они говорили друг с другом на одном языке. Будучи абсолютно предан Сталину, Берия выполнял такие его поручения, которые у любого другого вызвали бы отвращение. И при всем этом он прекрасно знал, что его услуги ценились не очень высоко, если вообще ценились. И что, когда потребуется, Сталин запросто может ликвидировать своего сеида, как он ликвидировал его предшественников, не менее услужливых и исполнительных. Берия был в высшей степени лоялен к Сталину, так как знал, что в любой момент может прийти день его собственной ликвидации.

Если верить Никите Хрущеву, Берия проявил явную радость, увидев Сталина, сраженного мозговым кровоизлиянием, но он упал на колени и стал целовать руку тирана, когда тот проявил какие-то признаки возвращения к жизни. Молотов в своих мемуарах утверждает, что Берия якобы сказал, обращаясь к остальным соратникам Сталина, что «он их всех спас», давая этим понять, что он поспособствовал уходу Сталина из жизни, задержав вмешательство врачей. Некоторые авторы еще совсем недавно утверждали, что Берия имел намерение изменить политику Сталина, либерализовать режим и воссоединить после смерти Сталина восточную часть Германии с западной ее частью, однако этим благим намерениям помешал его арест в июле 1953 года, спустя три месяца после так ожидаемого им ухода вождя. Вне зависимости от того, насколько реальны подобные предположения, ясно, что Берия хорошо знал своего патрона и в отношениях с ним вел себя чрезвычайно осторожно.

Ноябрьским вечером 1941 года он совершил поездку с Лубянки в Кремль. Сталин работал допоздна, и по этой причине вся официальная Москва тоже поздно задерживалась на работе. Берия поднялся на второй этаж, и в кабинет Сталина его провел Александр Поскребышев — лысый, молчаливый и вездесущий помощник Хозяина. Кабинет председателя Совета Народных Комиссаров и Маршала Советского Союза представлял собой довольно скромное помещение, обставленное в спартанском стиле, идущем еще от Ленина: письменный стол, длинный стол для заседаний и на стене карта мира в виде полушарий. На стене над письменным столом — портрет Ленина. То, о чем говорили Берия и Сталин во время этой встречи, известно только им и Поскребышеву. Но то, что Берия рассказал об этом разговоре другим, сохранилось в устном изложении бывших сотрудников Госбезопасности. Сегодня есть возможность восстановить ход той встречи.

Сталин прерывал Берия, как обычно слегка приподняв правую руку, а затем сказал: «Подожди, Лаврентий. Немцы уже под Волоколамском, а ты тут мне рассказываешь бог знает что. Я не думаю, что можно выиграть войну при помощи какого-то химического элемента, которого никто и никогда реально не видел. Тебе не кажется, что тут пахнет дезинформацией? Мне представляется, что они изо всех сил стараются отвлечь советских ученых от работы по новым видам вооружений, раскачать нашу экономику и столкнуть нашу промышленность с рельсов военного производства».

Высказав свои сомнения и приведя Берия в некоторую растерянность, он добавил: «Мне хотелось бы знать, Лаврентий, соответствует ли законам природы взрыв с эквивалентной мощностью в тысячи тонн тринитротолуола? Ну, отправь эти документы нашим ученым на экспертизу».

На том встреча и закончилась.

Вероятно, Сталин имел в виду не обычных ученых, работающих по своему выбору в том или ином институте и способных выступить в качестве консультантов, но вызванных из лагерей и работающих в так называемых «шарашках» — специальных тюрьмах, где они занимались выполнением тех или иных работ и решением научных проблем по заданиям государства. Эти ученые, среди которых находились и всемирно известные, были помещены в лагеря после того, как их приговорили к наказанию якобы за шпионаж и измену. Но с началом войны Сталин решил, что их потенциальная полезность перевешивает их «преступления», почему и вытащил их из ада, для того чтобы перевести в «специальные институты», где их прилично одели, накормили и предоставили им постели с белыми простынями. И тем не менее они оставались рабами, которые день за днем и неделя за неделей работали над военными проектами. Одни из них занимались исследованиями в области криптографии, другие — подводными лодками, третьи — бактериологическим оружием. Свое новое место назначения они и называли «шарашками». В Советском Союзе существование таких тюрем держалось в строгом секрете. Об этих заведениях, расположенных в Москве, Болшеве, Таганроге и других местах, не было известно обычным гражданам и семьям заключенных. Так что, когда Сталин дал Берия указание направить материалы «нашим научным экспертам», подразумевались именно обитатели «шарашек».

Читатель без труда представит себе, что те физики, к которым обратился Берия, оказались в положении по меньшей мере деликатном. Вопрос Сталина подобен той загадке, которую король из сказок задавал претендентам на руку его дочери-принцессы. Если оказывалось, что претенденты не могут дать ответ, они сильно рисковали оказаться на лесосеке в одном из сибирских лагерей. Если же они давали плохой ответ, то могли получить пулю в затылок. Хороший ответ, каким бы он ни был, давал им возможность жить в относительном комфорте. Физики из шарашки знали, что нужно говорить, чтобы выжить, — они выходили из положения, отвечая уклончиво: «Сделать урановую бомбу можно, но это займет много времени».

Такого рода ответ давал им шанс на спасение в ближайшем будущем. Берия, однако, вспомнил похожую ситуацию. Весной 1941 года, когда находившиеся за рубежом советские разведчики сообщали о военных приготовлениях Гитлера, Сталин отказывался им верить, считая, что они доводят британскую дезинформацию, направленную против нацистов, которым он в то время доверял. И то, что эти разведчики в конечном итоге оказались правы, совершенно не оправдало их в глазах Сталина. Они были наказаны, и последующее восстановление их статуса на службе совсем не означало, что Сталин стал им доверять. Разумеется, Берия не верил никому, что при сталинском режиме было общим правилом. Но он понимал, что если сообщения относительно открытия атомной энергии соответствовали действительности, то это может быстро выясниться с драматическими последствиями не только для советского государства, но и лично для него самого. Его подчиненные в Лондоне сообщали, что англичане спешно занялись созданием урановой бомбы. Ученые-лагерники говорили, что это займет много времени. Как следовало ему довести эту разноречивую информацию до Сталина, чтобы впоследствии не подставиться самому?

Берия решил проконсультироваться у ученого, находившегося на свободе, — у академика Абрама Иоффе, — самого известного физика СССР. Именно Иоффе руководил созданием научных институтов в разных городах страны. Они назывались физико-техническими институтами, и в них выросло целое поколение блестящих исследователей.

Однако Иоффе, сознавая научную и политическую сложность проблемы, как и ученые из «шарашки», не дал категорического ответа, но подошел к вопросу иначе. Он заявил, что бомбу создать невозможно — по крайней мере в ближайшем будущем. Это дело, считал он, займет два или три десятилетия. Данная пессимистическая оценка была, однако, более позитивной, чем та, которую он сделал двумя годами раньше. «Если освоение ракетной технологии, — говорил он своим коллегам, — это дело пятидесяти последующих лет, то овладение внутриядерной энергией займет целый век».

Берия пришел к выводу, что ответ Иоффе дал ему конкретную позицию, поэтому он снова поехал к Сталину, который в то время находился на кунцевской даче, и, по своему обыкновению, принялся льстить мудрому вождю:

— Вы были правы, товарищ Сталин. Вы были совершенно правы, усомнившись в достоверности сообщения из Лондона. Это, скорее всего, не что иное, как дезинформация, которую англичане доводят до нас, чтобы втянуть нас в пустую и бесконечную гонку.

— А что говорят об этом наши ученые?

— Наши ученые, товарищ Сталин, дальше своего носа ничего не видят. Но академик Иоффе сообщил мне, что использование урана в военных целях в настоящее время является пока всего лишь идеей. Он считает, что десяти лет будет недостаточно, чтобы убедиться в возможности ее реализации, и что атомное оружие — это пока из области предположений. Его вроде и можно создать, а с другой стороны — вроде и нельзя.

Сталин молчал, посасывая свою трубку. Он думал о том, что в тот период, когда Красная Армия несла поражения одно за другим, а нацистские войска стояли у дверей Москвы, насущной необходимостью было обеспечить фронт артиллерийскими орудиями, самолетами, танками и стрелковым оружием. И он закончил разговор в отношении информации внешней разведки следующим образом:

— Да, Лаврентий, не время сейчас нам думать о неизвестно какой супербомбе. Посмотри-ка сюда…

Берия вернулся к себе с убеждением, что больше не стоит беспокоить Хозяина, не получив твердых данных по этому делу. В данный момент приоритетной задачей было не дать нацистам войти в Москву. И Красная Армия вместе с подкреплениями из Сибири была способна справиться с этой задачей.

 

Ученый-разведчик

Независимо от чьих-либо сомнений атомная проблема оставалась. В конце 1941 года Советский Союз приобрел одного из своих самых эффективных агентов, ведущих разведывательную работу в области атомной проблематики. Это был упоминавшийся выше ученый, который сам активно участвовал в создании устрашающего оружия…

В сентябре 1933 года молодой студент университетов в Лейпциге и Киле, участник антигитлеровского движения Клаус Фукс бежал из Германии в Великобританию. Его товарищи из германской Коммунистической партии, считая, что ему грозит опасность и надеясь на его будущую роль в строительстве новой Германии, снабжают его деньгами для побега. Высадившись в Дувре всего лишь с узелком вещей, без знания английского языка он сумел через своего двоюродного брата познакомиться с богатым промышленником по имени Рональд Ганн. Сочувствующий коммунистам и Советскому Союзу, Ганн предоставляет ему кров и рекомендует его Невиллу Мотту — заведующему кафедрой физики университета в Бристоле. Член Ассоциации культурных связей с Советским Союзом профессор Мотт разделяет политические взгляды Ганна. Более того, он говорит по-немецки и уже принимал у себя в лаборатории беженцев из Германии и в их числе Ханса Бете, который впоследствии станет руководителем отдела теоретических разработок в Лос-Аламосе. Фукс вошел в эту группу в качестве ассистента-исследователя.

В течение последующих четырех лет Фукс концентрирует свои усилия на научных исследованиях и изучении английского языка. Он выделяется своим спокойным характером, скромностью, усидчивостью в работе и способностями к математике. Тощий очкарик, малообщительный и неприспособленный к обстоятельствам повседневной жизни, но с блестящими знаниями в области своей специальности, он олицетворял собой классический тип ученого. В конце 1936 года Фукс получает научную степень доктора наук и поступает в Эдинбургский университет для работы под руководством Макса Борна — одного из известнейших физиков того времени. В качестве его ученика и партнера Фукс начинает публиковать совместно с ним научные статьи. Именно с этого момента он привлекает к себе внимание других физиков, таких, как Рудольф Пайерлс. Тогда он был на пороге своего тридцатилетия.

В Великобритании Фукс не скрывал своих прокоммунистических убеждений. Вместе с профессором Моттом он часто посещал собрания Ассоциации по культурным связям с Советским Союзом, в ходе которых нередко зачитывались сообщения из Москвы о показательных политических судебных процессах.

Принимая участие в этих зачастую театрализованных чтениях, Фукс избавлялся от своей обычной застенчивости и играл роль прокурора СССР Андрея Вышинского, клеймя позором тех, кто еще вчера были руководителями партии, а «сегодня стали презренными предателями». «Он исполнял эту роль с холодной язвительностью, которую я никогда не мог бы предположить у такого застенчивого и скромного молодого человека», — вспоминал впоследствии профессор Мотт. В Эдинбурге Фукс продолжает посещать собрания Ассоциации по культурным связям с СССР и даже организует Комитет антифашистских действий совместно с Гансом Келлерманом — еще одним немецким физиком из университета. Эта его деятельность не привлекает к себе особого внимания, а впрочем, для тех мест и того времени она и не была особенно радикальной.

Однако он старается избежать огласки в отношении своего членства в германской Коммунистической партии и не ставит об этом в известность своих друзей. В целях сохранения своего положения в партии он встречается в Лондоне с Юргеном Кучински — немецким коммунистом польского происхождения, через которого отправляет в Германию листовки. Кучински — человек талантливый и изворотливый, поддерживал контакты со своей партией в Германии, с Коммунистической партией и левым крылом лейбористской партии в Великобритании, а также с рядом влиятельных лиц в Москве. Фукс был знаком с ним со времени учебы в университете в Германии.

В 1939 году Фукс обращается в министерство внутренних дел Великобритании с ходатайством о принятии его в британское подданство. Почти одновременно нацистская Германия подписывает с Советским Союзом Договор о ненападении, известный как пакт Молотова — Риббентропа, который вызвал столько замешательства и растерянности у коммунистов и их политических попутчиков. В своих признаниях на суде в 1950 году Фукс говорил, что тогда он испытал первые сомнения в отношении советской политики, но в конце концов сказал себе: «Мои сомнения ошибочны, а партия права». Спустя месяц, уверенная в советском нейтралитете, Германия напала на Польшу, а Великобритания в ответ на это объявила Германии войну. Семьдесят тысяч проживавших в стране немцев и австрийцев, в числе которых находился и Фукс, были объявлены враждебными иностранцами. В мае следующего года его интернируют в лагерь на острове Мэн, а затем переводят в лагерь Шербрук в канадской провинции Квебек. В декабре того же года в результате неустанных усилий Борна и Ганна Фукса освобождают, и он возвращается в Англию. С этого времени начинается взлет в его карьере.

В начале 1940 года Отто Фриш покидает Бирмингемский университет и переезжает в Ливерпуль, для того чтобы совместно с Джеймсом Чедвиком заняться там экспериментами с плутонием. Блестящий научный тандем Пайерлс — Фриш распался, и Пайерлс вспомнил о Клаусе Фуксе, которого он неоднократно встречал в Эдинбурге. Он был знаком с научными статьями Фукса, написанными совместно с Борном. Для приглашения немецкого исследователя требовалось разрешение службы безопасности, и он попросил Борна и Мотта дать Фуксу рекомендации. Тем временем сам Пайерлс, который был беженцем, получил британское подданство и на его основании допуск без ограничения к британским ядерным исследованиям. Его лаборатория в университете Бирмингема стала составной частью британского проекта по созданию атомной бомбы, получившего кодовое наименование «Тьюб эллойз» («Сплавы для труб» — англ.). Но в досье Фукса оказалось два неблагоприятных для него документа. Первый, относящийся к 1934 году и полученный из германского консульства, касался его прошлых дел с коммунистами, а второй подтверждал содержание первого документа и исходил из контрразведки МИ-5, которая ссылалась на своего информатора из числа немецких беженцев. Поскольку Германия и Советский Союз были в то время союзниками, Фукса с полным основанием могли рассматривать как человека, представляющего для Великобритании большой риск. Но рекомендации Фуксу, пришедшие из высоких сфер, его устойчивая репутация антифашиста и большая польза от его участия в важной военной программе перевесили негативное влияние его коммунистического прошлого. В июне 1941 года, еще до прихода извещения об ожидавшей его работе, Фукс получил разрешение службы безопасности на допуск к секретной деятельности. После этого он дал подписку о соблюдении требований Закона о государственных секретах.

Работа, возложенная на Фукса, относилась как раз к той области, которую правительственный Комитет по научным исследованиям (SAS) считал абсолютно приоритетной — расчет критической массы урана-235. Фукс также взялся за решение проблемы разделения изотопов методом газовой диффузии, который станет впоследствии его специализацией. Едва он успел поближе познакомиться с этой не освоенной учеными областью науки, как нацисты напали на Советский Союз. Фукс сразу же принимает решение.

«Разработка атомной бомбы, — сказал он себе, — может обернуться против Советского Союза». Впоследствии на суде он дал такие объяснения: «В то время я полностью доверял советской политике и считал, что западные союзники намеренно обрекли Советский Союз и Германию на беспощадную, смертельную для обеих стран битву. Я не испытывал ни малейших колебаний по поводу передачи имевшейся в моем распоряжении информации, даже если иногда мне приходилось передавать данные, касавшиеся результатов моей собственной работы». Каждый месяц он печатал на машинке под копирку свои отчеты, направляя оригинал профессору Пайерлсу, у которого он прочно обосновался, а копию — своему советскому знакомому, которого он даже не знал по фамилии.

В интервью немецкому кинопродюсеру Иоахиму Хельвигу, данном в 1980-м и опубликованном на русском языке в 1991 году, Фукс объясняет, как он действовал:

«…после того как я начал работать над проблемами цепной нейтронно-урановой реакции, мне стало совершенно ясно, что эти исследования могут стать поворотным пунктом и революцией в современной технике. Окончательно убедившись в этом, я в конце 1941 года в один из своих первых приездов в Лондон связался с одним товарищем, который, как я предполагал, мог передать имевшуюся у меня информацию советским представителям. Я проинформировал его в самых общих чертах о характере имевшейся у меня информации и уехал в Бирмингем.

Когда я в следующий раз приезжал в Лондон, этот товарищ сообщил мне один лондонский адрес, куда я должен был прийти в определенное время. На первое время этот лондонский адрес стал моей личной квартирой. Позднее был найден более конспиративный метод организации этих встреч: в определенное время я должен был встречаться с другим товарищем, на этот раз женщиной, причем каждый раз мы обговаривали и назначали новые места встреч, включая соответствующие опознавательные признаки…»

Вспоминает Юрген Кучински, в прошлом профессор кафедры политической экономики Берлинского университета, директор института экономики Академии наук ГДР:

«…вначале я связал его с одним товарищем из советского посольства, а затем, когда этот контакт в силу различных обстоятельств прервался, я связал его с Соней. Таким образом, я дважды связывал его с советскими представителями. То, что он, обладая такой важной информацией, сам решил передать ее Советскому Союзу, показалось мне абсолютно правильным и необходимым в той ситуации. Я всегда считал Клауса Фукса не только настоящим коммунистом, но и замечательным человеком…»

Первым советским товарищем, с которым его познакомил Кучински, был Семен Кремер — помощник советского военного атташе. Фукс знал его по прозвищу Александр. Как указал в своем признании на суде Клаус, тот товарищ (Кучински) поддерживал «постоянные отношения с лицами, которые мне были совсем не знакомы и в отношении которых я знал лишь то, что они передавали советским властям всю ту информацию, которую я мог им сообщить».

Прозвище, в отличие от оперативного псевдонима, используется в более или менее открытых отношениях между людьми. Посторонние люди, то есть третьи лица, могут его слышать или видеть его написание, причем оно известно человеку, который его носит. В то время как оперативный псевдоним используется только в секретных сообщениях, обычно зашифрованных, и может быть не известен тому лицу, в отношении которого он используется, прозвище может звучать как обычное имя, например Сэм, а оперативный псевдоним, как мы уже видели, может звучать абстрактно, как, например, «Сирота», «Девушка» и т. д.

То, что Кремер использовал прозвище, чуть было не привело к провалу Фукса, который был не болтлив, но не знал правил конспирации. После первой встречи с Александром в укромном уголке Гайд-парка неподалеку от советского посольства, расположенного в Кенсингтон-Пэлес-Гарденс, у Фукса вдруг появились сомнения в отношении своего собеседника, и во время своего следующего приезда в Лондон он отправился в посольство, с тем чтобы их проверить. По счастливой случайности Кремер оказался на месте и смог успокоить его, но необдуманная инициатива Фукса была серьезным нарушением правил конспирации. Это просто чудо, что британские спецслужбы не засекли его и не взяли под наблюдение. Чудо и то, что Кремер смог взять это дело в свои руки после того, как осенью 1940 года перебежчик Вальтер Кривицкий на допросах в Службе безопасности МИ-5 определенно указал на него как на сотрудника разведки. Как бы то ни было, после такой оплошности Фукса необходимо было самым тщательным образом соблюдать осторожность. В ходе личных встреч Фукс рассказал Кремеру, что завод по разделению изотопов будет сооружен в северном Уэльсе и что американщы и англичане совместно работают по проекту создания атомной бомбы. Со своей стороны, Кремер провел с Фуксом инструктаж в отношении соблюдения правил конспирации в разведке. После этого Фукс был передан на связь другому оперативному сотруднику.

Человек, которого Фукс называл «другой товарищ», была Соня — родная сестра Кучински Урсула, ветеран разведки с таким же богатым и насыщенным прошлым, как и у ее брата, включая разведывательную деятельность в Китае и Швейцарии, причем в последнем случае вместе с легендарным Рихардом Зорге. По специальности Соня — радистка. Приехав в Великобританию, она вмонтировала узлы радиопередатчиков внутрь плюшевого медведя, которым играл ее ребенок. Будучи замужем за натурализованным британским подданным Леоном Бэртоном, который находился в Великобритании под именем Лен Брюер, она вместе с ребенком проживала в городе Кидлингтон под именем Рут Брюер. Ее муж — симпатизирующий Советскому Союзу коммунист — остался в Швейцарии, решая вопрос с визой. Город Кидлингтон находился недалеко от Оксфорда, то есть ближе к Бирмингему, чем к Лондону. Начиная с середины 1942-го по 1943 год встречи Фукса и Сони проводились один раз в три или четыре месяца в городе Бэнбери на полпути между двумя этими городами. В телевизионном документальном фильме «Красная бомба» (студия «Рэпид продакшнз», 1994) Соня, а ныне Рут Вернер, рассказала о тех встречах в ходе велосипедных прогулок на перекрестках сельских дорог, в то время как пара актеров изображала этот эпизод в действии.

Соня рассказала о том, как Фукс передал ей голубую книгу, набитую научными документами, которую она спокойно отвезла к себе домой на велосипеде. В то время Фукс не ограничивался передачей отчетов, относящихся к его собственной работе, а прихватывал все, что попадало под руку. Став в 1942 году подданным Великобритании, он получил неограниченный доступ к документам с грифом «совершенно секретно», в том числе и к донесениям агента по имени Пауль Росбауд, который работал в самой Германии в области военных исследований нацистов.

Фукс, вероятно, не знал, что Юрген, Александр и Соня работали на ГРУ — Разведывательное управление Генерального штаба Вооруженных Сил СССР (официальное наименование советской военной разведки). Такие детали его не интересовали, и он занимался лишь передачей документов. Соня передавала все, что можно, сеансами коротковолновой радиосвязи, а когда материалы были слишком объемными и технически сложными, она предпочитала пересылать их Кремеру, который направлял их в Москву дипломатической почтой. Таким же образом она передавала по радио содержание документов правительства Черчилля, которые добывал ее отец Роберт, поддерживавший отношения в высоких сферах, в частности со Стаффордом Криппсом — послом Великобритании в СССР. Соня сама завербовала своего отца для работы на советскую военную разведку. Она же передавала по радио и материалы, добытые ее братом Юргеном, который протянул свои щупальца повсюду. Его Соня тоже завербовала.

Между ГРУ и НКВД — КГБ всегда существовало ожесточенное соперничество, поэтому можно только догадываться, как в первые годы обе эти службы делили между собой добычу, полученную от Фукса. Впрочем, Сталин получал доклады как от тех, так и от других, так что можно предположить, что он знал о деятельности шпиона-ученого. НКВД завладел этим источником информации только в конце 1943 года, когда Фукс переехал в Америку и вошел в состав группы ученых в Лос-Аламосе. Там с ним установил контакт Раймонд (Гарри Голд), который передал его на связь оперработнику советской разведки Анатолию Яковлеву, настоящая фамилия которого — Яцков.

Позднее, в 1950 году, Фукс рассказывал о психологическом воздействии, который оказывала на него двойная жизнь.

«Я обратился к моей марксистской философии, чтобы создать в моем сознании две изолированные сферы. В пределах первой сферы я позволял себе иметь друзей, помогать людям и быть во всех делах, которые носили сугубо личный характер. Я мог быть свободным, хорошо себя чувствовать и ощущать счастье с другими, не опасаясь выдать себя, так как знал, что другая сфера сразу напомнит о себе, если я подойду к опасному пределу. Я мог забыть о существовании второй сферы и тем не менее вести образ жизни, обусловленный ее существованием. В то время мне казалось, что я стал абсолютно свободным человеком, так как в другой сфере мне удалось стать совершенно независимым от окружающих меня социальных сил. Когда я обращаю ретроспективный взгляд на тот мой образ жизни, то наилучшим определением, которое могу подыскать для него, представляется термин «контролируемая шизофрения». Ни один из руководивших моими действиями разведчиков не мог бы объяснить мое состояние».

 

Загадка погибшего нациста

Второй признак существования таинственного и мощного фактора, который нарастал в разных странах, дал о себе знать там, где его меньше всего ожидали, — на советском театре военных действий.

В феврале 1942 года Красная Армия предприняла неожиданную атаку против немецкого гарнизона в населенном пункте под названием Кривая Коза недалеко от Таганрога. Из ста шестидесяти военнослужащих гарнизона десять человек были взяты в плен, остальные утонули в ледяной воде залива. Среди захваченных трофеев оказалась толстая тетрадь в картонной обложке, принадлежащая какому-то немецкому майору и обнаруженная в чемодане после того, как он и его водитель были убиты в своей машине. Пленные, которых допросили, сообщили, что майор не входил в состав гарнизона, а был из корпуса инженерных войск. В течение трех дней он уже второй раз приезжал в гарнизон Кривая Коза по дороге Мариуполь — Таганрог, но последний раз прибыл слишком поздно и его не пропустили на территорию гарнизона. Вынужденный переждать ночь в машине, он оказался объектом неожиданной атаки. Его тетрадь была тщательно изучена, и в ней нашли листы с формулами, диаграммами и описаниями. Не ясно было, как с ним поступить, поэтому старший сержант показал тетрадь офицеру НКВД Илье Старинову, который, не понимая по-немецки, передал тетрадь другому офицеру, владевшему этим языком.

Последнего все это не очень заинтересовало.

— Тут, товарищ полковник, по поводу материалов, полученных путем синтеза. Какие-то «эрзацы», как это обычно у фрицев. И еще разная ерунда в отношении атомной энергии.

Поскольку из штаба тетрадь не затребовали, Старинов ее сохранил и вернулся к своим обычным обязанностям, заключавшимися в установке мин. В апреле, приехав в Москву, он зашел в Государственный комитет обороны (ГКО) на улице Жданова. В составе ГКО было управление по вопросам науки, которым руководил Сергей Кафтанов. Старинов вручил пакет заместителю Кафтанова Степану Балезину, который в свою очередь передал его своему начальнику. Оба пришли к выводу, что немецкий текст, написанный не отвратительным готическим шрифтом, а легко читаемыми латинскими буквами, относился вовсе не к производству эрзацев, а к расщеплению ядер атомов. Более того, теоретический уровень текста свидетельствовал скорее о технологическом интересе автора, чем чисто научном. Они поняли? о чем это свидетельствовало: Мариуполь и Таганрог были важными районами рудных разработок.

Старинову суждено было осознать истинное значение всего этого дела только спустя сорок три года, когда он прочитал мемуары Кафтанова об атомной программе. Балезин и Кафтанов догадались, что убитый в районе Кривой Козы немецкий офицер совсем не случайно совершал поездки по южным районам нашей страны, которые в то время были оккупированы немцами. Он искал уран.

В мемуарах Кафтанова описывается продолжение истории с вышеназванной тетрадью. После перевода на русский язык ее отправили Александру Лейпунскому — руководителю лаборатории ядерной физики Харьковского физико-технического института (ФТИ). Харьковский ФТИ, где в 1932 году было осуществлено расщепление атома лития, находился в авангарде исследований советской физики. Лейпунский играл в нем одну из главных ролей, но он сомневался в возможности осуществления цепной реакции и считал, что нужно проделать еще очень большую работу, прежде чем удастся подойти к ней. С одной стороны, он был первооткрывателем, а с другой — консерватором, точно такого же плана, как и Иоффе, основатель Харьковского ФТИ.

На состоявшейся в 1939 году в Харькове конференции, посвященной ядерной физике, Юлий Харитон и Яков Зельдович — оба протеже Николая Семенова из Института физической химии в Ленинграде — открыли два пути в направлении осуществления цепной реакции. Первый — с использованием урана-238 и тяжелой воды в качестве замедлителя, и второй — с использованием изотопа уран-235. Последний вариант совпадал с тем, что предлагали два других физика из Харьковского ФТИ — Виктор Маслов и Владимир Шпинель, которые в октябре 1941 года получили свидетельство об изобретении из отдела военных разработок Государственного комитета по открытиям и изобретениям. Это открытие под названием «Об использовании урана в качестве взрывчатого или токсичного вещества» по времени приходится на период между меморандумом Пайерлса — Фриша (март 1940 года) и докладом «Мауд коммитти» (июль 1941года), о которых в СССР не было известно. Однако открытие Маслова и Шпинеля встретило в официальных советских инстанциях намного менее благожелательное отношение, чем открытие их коллег в Великобритании. В течение многих месяцев харьковские ученые обивали пороги всех ведомств, включая и Красную Армию, но им так и не удалось получить существенной поддержки. Маслова мобилизовали на фронт, и он погиб в бою, а Шпинель оказался в эвакуации в Алма-Ате вместе со своим Харьковским ФТИ. Там ему поручили вести работы, непосредственно связанные с задачами обороны. Некий Фриц Ланге — друг и коллега Маслова и Шпинеля, но немец по происхождению — был немедленно отстранен от работы по специальности, так что инициатива Харьковского ФТИ по развитию советской программы создания атомной бомбы оказалась заблокированной.

Лейпунский, эвакуированный в Уфу, получил из Москвы тетрадь немецкого офицера и стазу же ответил, что «в ней нет ничего такого, чего бы не знали советские физики. Совершенно очевидно, что нацисты разрабатывают возможности военного применения атомной энергии, но эта проблема может быть решена не раньше, чем через пятнадцать или двадцать лет». Вследствие этого он считал несвоевременным для Советского Союза тратить ресурсы на эту программу, пока идет война.

Трудно сказать, что было причиной такой осторожности Лейпунского, — научные сомнения или личный жизненный опыт. Он один из ученых, арестованных в тридцатые годы по надуманным обвинениям в несуществующих преступлениях, таких, как антимарксистский уклонизм и контрреволюционная деятельность. Семь или восемь руководящих сотрудников харьковского института бросили в тюрьму на основании таких же обвинений, что и выдвинутые против его руководителя. Эти преследования не были направлены специально против физиков, они проводились в рамках общей политической чистки в масштабах всей страны, которая достигла апогея в 1937 году.

Лейпунскому еще повезло: после года, проведенного в тюрьме, его освободили, так как вступил в действие пакт Молотова — Риббентропа и становилось ясно, что нацисты и советское государство оказались в результате этого добрыми друзьями. Такой личный опыт давал основания для осторожности. Когда мы оцениваем замечательные достижения и одновременно слабости советских физиков при сталинском режиме, нельзя не принимать во внимание политический фактор.

Кафтанов осознавал эти трудности, но он не разделял мнение, высказанное Лейпунским. И прежде всего потому, что был другой физик, молодой и заслуженный, который все время подталкивал руководителей науки к риску.

 

Решительный молодой физик

У ученых Великобритании, Америки и Советского Союза были серьезные основания опасаться того, что нацисты первыми создадут урановую бомбу, в особенности после того, как немцам удалось осуществить расщепление атома урана.

Это произошло в декабре 1938 года в Институте имени кайзера Вильгельма, в пригороде Берлина. Руководили группой ученых Отто Ган и Фриц Штрассман. Их эксперимент, подтвержденный в следующем месяце в Париже французскими физиками Ирен и Фредериком Жолио-Кюри, доказал, что ядро атома урана, подвергнутое бомбардировке медленными нейтронами, расщепляется на две части. Двое бывших коллег Гана и Штрассмана Лизе Мейтнер и Отто Фриш, уехавшие в изгнание в Скандинавию, объяснили, что при этом расщеплении, названном французами по аналогии с процессом, происходящим в биологической клетке «делением», выделяется невероятное количество энергии, которое можно подсчитать при помощи ставшей с тех пор знаменитой формулы Альберта Эйнштейна E = mc2 (количество выделившейся энергии равно произведению массы на квадрат скорости света). Таким образом, один фунт урана мог выделить такое же количество энергии, как и миллион фунтов углерода. Или же произвести взрыв, эквивалентный взрыву тысяч тонн тринитротолуола (ТНТ).

Опыты Гана и Штрассмана показывали, кроме того, что обе части расщепленного ядра, будучи более тяжелыми, чем это определялось величиной их заряда, и сами могли излучать нейтроны, что влекло за собой цепную реакцию. Таково же было и мнение венгерского физика Лео Сциларда, который еще в 1933 году предвидел такую возможность. Сциларда поставил в известность об эксперименте Гана — Штрассмана Нильс Бор, которому сообщил об этом Отто Фриш. За несколько дней международное сообщество физиков-ядерщиков пропустило через себя эту новость в режиме цепной реакции: урановая лихорадка распространялась тогда подобно огню по бикфордову шнуру. В конце января 1939 года в Вашингтоне состоялась конференция физиков, созванная по инициативе Джорджа (Георгия) Гамова — физика, сбежавшего за три года до этого из Советского Союза. Конференция проводилась при участии и шефстве таких научных светил, как Нильс Бор, Энрико Ферми, Эдвард Теллер, Ханс Бете и Отто Штерн. Она провозгласила наступление атомной эры, которая обещала и суперизобилие энергии, и невообразимые разрушения.

Советских физиков проинформировал об этих событиях Фредерик Жолио-Кюри, который в своем письме к Иоффе направил ему также соответствующие статьи из газеты «Нью-Йорк таймс» и журнала «Физикэл ревью». Лейпунский, Харитон и Зельдович немедленно засели за совместную работу, о которой говорилось выше. Один из самых блестящих протеже Иоффе Игорь Курчатов предложил использовать свою лабораторию в Ленинградском физико-техническом институте для проверки и дальнейшей разработки научных открытий немцев.

Его ученики Георгий Флёров и Лев Русинов экспериментально установили, что при делении ядро атома урана излучает от двух до четырех нейтронов, что увеличивало шансы возникновения цепной реакции. В рамках другого эксперимента молодой Флёров, работая совместно с Константином Петржаком, настолько улучшил конструкцию ионизационной камеры, что они с ее помощью могли наблюдать процесс произвольного деления урана, то есть деления ядер урана при отсутствии нейтронного облучения. Проявив удивительную изобретательность, Курчатов еще раз поставил этот эксперимент в московском метро, для того чтобы исключить влияние, если таковое было, космических лучей. Получив необходимое разрешение городских властей, доставив громоздкое оборудование по городским улицам и преодолев сопротивление машинистов поездов метро, физики с неортодоксальным мышлением достигли своей цели: эксперимент под землей давал такие же результаты, что и на ее поверхности. Космические лучи не играли при этом никакой роли.

В июне 1940 года ободренные исследователи, поддержанные Курчатовым, который великодушно отказался засекречивать результаты их работы, направили телеграмму в американский журнал «Физикэл ревью» — одно из ведущих изданий по этой научной специализации — и обратились в Академию наук СССР с предложением срочно выделить средства на изучение проблемы деления атомов урана. Это предложение первоначально выдвинул Иоффе, но, прозвучавшее из уст молодых ученых, оно не встретило у их опытных коллег особого энтузиазма.

Вызванные в столицу для доклада Курчатов и его коллеги ощутили определенное сопротивление, но им тем не менее удалось реализовать свое предложение о создании Комиссии по урану в рамках Академии наук. Директор Института радия в Ленинграде Виталий Хлопин возглавил эту комиссию. В ее состав вошли люди с самыми известными в советской науке именами: Абрам Иоффе, Владимир Вернадский, Александр Ферсман, Сергей Вавилов и Петр Капица. Все эти люди родились в прошлом веке, и каждый был лидером в своей области науки: они изучали законы природы, основывали свои научные школы и достигли желанного звания академика. Курчатов, которому только что исполнилось тридцать шесть лет, и Юлий Харитон, тридцати четырех лет, руководившие лабораторией под эгидой Иоффе, принадлежали к новому, набирающему силу поколению физиков. Еще не академики, но уже доктора наук, они были включены в состав комиссии в качестве младших членов. Флёров, Петржак и Русинов, не достигшие тридцати лет, имели звания еще ниже.

Комиссия по урану занялась созданием советской ядерной физики, обращая особое внимание на производство материалов и подготовку технологической инфраструктуры. Были созданы планы разведки и эксплуатации урановых месторождений, производства тяжелой воды и разработки методов обогащения урана, получены ассигнования и построено оборудование. Однако конкретные результаты появлялись довольно медленно, поскольку Курчатов и его молодые коллеги хотели хорошо подготовиться к исследованиям.

Для Курчатова важнее было построить экспериментальный реактор на уране-238, а не на уране-235. Работа с ураном-235 могла бы дать более быстрые результаты, но это следовало делать только после установления необходимых общих закономерностей и пропорций, что должно было занять много времени. В августе 1940 года Курчатов вместе с Харитоном направляют в президиум Академии наук меморандум, обрисовав в нем долгосрочные перспективы освоения атомной энергии и запросив на эту работу соответствующие государственные ассигнования. Ответ выяснился через двадцать три месяца лишь в ходе созванной в Москве научной конференции. Хлопин и Иоффе отвергли взгляды Курчатова, которые, по их мнению, являлись не чем иным, как проектом отдаленного будущего, «прекрасной мечтой». Не унывая и не падая духом, уверенные в себе молодые ученые обращаются к Николаю Семенову, начальнику Харитона, который соглашается войти с этим вопросом в правительство. В своем письме «наверх» Семенов вновь приводит аргументы Курчатова, делая при этом упор на военные аспекты, тем более что речь идет о бомбе более разрушительной силы, чем любое другое известное в истории оружие. Но правительство, не видя в этом особой срочности, не предпринимает никаких шагов. Нападение нацистов на Советский Союз произошло раньше, чем ленинградские физики получили какой-то ответ на свои предложения.

В день начала войны Курчатов принимает решение оставить ядерную физику и применить свои способности в сфере конкретных военных разработок. Он советует своим молодым коллегам поступить так же и принести своей стране пользу более непосредственным образом. Флёров присоединяется к его решению. Он вступает в корпус добровольцев и в течение четырех месяцев учится на инженерных курсах Военно-воздушных сил, после чего участвует в создании автоматической системы выхода самолетов из штопора. Другие его соратники нашли военное применение своим знаниям в электронике, радиосвязи и различных областях противовоздушной обороны. Остальные занялись эвакуацией своих лабораторий в отдаленные районы страны и перестройкой их для работы по военным проектам. Эксперименты были приостановлены, планы заморожены, оборудование сдано на склады. Советская ядерная физика погрузилась в спячку.

Большинство физиков приспособилось к сложившейся ситуации. Один Флёров не смог этого сделать. Худой, истощенный, преждевременно облысевший, он напоминал птицу своим застывшим взглядом, длинным носом и выступающим подбородком. Его друзья знали о его бессоннице и опасности, которую она представляет для его здоровья. Продрогший от холода в промерзшей библиотеке в Йошкар-Оле, в восьми сотнях километров к востоку от Москвы, он не прекращал попыток проникнуть в загадку ядерной энергии, просчитывая и заново перепроверяя свои расчеты цепной реакции. Мысль о том, что немцы, будучи в авангарде ядерных исследований, при наличии мощного промышленного потенциала наверняка смогут добиться успеха в создании атомной бомбы, приводила его в отчаяние. Неужели наиболее приоритетной является сейчас работа по самым насущным задачам? Окажут ли советские физики больше помощи своей стране, если станут использовать свои знания в уже достаточно известных областях техники, или лучше, чтобы они совместно разрабатывали новые, революционные научные проблемы? То, что они делали, несомненно, было полезным, но это могли бы делать и многие другие, в то время как то, что физики-ядерщики уже сделали, могло быть продолжено только ими же. Флёровым все больше и больше овладевала мысль о том, что его уход из лаборатории в войска был большой ошибкой.

В таком настроении он пишет письмо Иоффе, который эвакуировался вместе со своим Ленинградским физико-техническим институтом в Казань, пытаясь убедить его в том, что следует без промедления возобновить атомные исследования. В ответном письме Иоффе приглашает его приехать к нему в гости в столицу Татарии, находящуюся в ста шестидесяти километрах к юго-востоку, и подготовить доклад для Академии наук. Флёров берет недельный отпуск, в ноябре 1941 года едет в Казань и готовит досье для Иоффе, Капицы и всего ареопага академиков, собранных для работы в университете. Отреагировав весьма положительно на аргументы Флёрова, пожилые академики отказались принимать положительные решения. Речь не может идти о том, чтобы в военное время выделять огромные человеческие и материальные ресурсы, необходимые для создания атомной бомбы. Флёров возвращается к себе с пустыми руками.

Но есть люди, которые никогда не отказываются от своей идеи. К таким относился и Флёров. В следующую ночь он составляет продиктованное отчаянием письмо к своему наставнику Курчатову, в котором делится своей тревогой и информирует его, что, согласно его расчетам, два с половиной килограмма урана могут произвести взрыв, равный по мощности взрыву ста тысяч тонн динамита. Он считает, что Курчатов не может бросить на полпути исследования в области атомной энергии, что все могли бы вернуться в осажденный Ленинград и продолжить работу над бомбой. Но Курчатов, всецело поглощенный программой размагничивания судов, был, видимо, слишком занят и не ответил на письмо.

Тем временем Флёрова вместе с его разведывательной ротой переводят на юг России. В феврале, получив звание лейтенанта, он останавливается в Воронеже, расположенном примерно в четырехстах восьмидесяти километрах к югу от Москвы. Там ему удается посещать библиотеку университета, книжный фонд которого, по его оценке, не пострадал. Разыскивая в специализированных периодических изданиях отклики на его открытие самопроизвольного деления ядер атомов — а его эксперименты немного не дотянули до Сталинской премии по той причине, что за ними не последовало сообщений об их влиянии на развитие физики за рубежом, — он внимательно просматривает все имеющиеся публикации. Однако, листая иностранные журналы, в том числе и поступившие недавно и неизвестно как оказавшиеся в Воронеже, он не обнаружил никакой реакции на свои работы. Но, он выяснил нечто более важное. Выдыхая пар в промерзшем читальном зале, Флёров листал страницы в упорном желании обнаружить хоть какую-нибудь статью по ядерной физике. И тем не менее не обнаружил ни одной. «Отсутствовали, — писал он позднее, — не только статьи ученых из Великобритании, Франции и других европейских стран, участвовавших в мировой войне, но также и статьи американских ученых. Становилось очевидным, что публикации по исследованиям в этой области были прекращены».

Он оказался абсолютно прав. По инициативе Лео Сциларда американские физики еще с весны прошлого года решили приостановить публикации результатов их работ с целью лишить немцев информации из США; то же самое сделали и англичане. Как писал Ричард Родс в своей книге об атомной бомбе, факт введения режима секретности свидетельствует о появлении секрета. Крупные державы, за исключением Советского Союза, включились в реализацию секретных программ создания атомного оружия.

Теперь уже ничто не могло остановить Флёрова. Он написал письма Курчатову, Кафтанову и Иоффе. Все его послания содержали одно и то же: «Мы должны безотлагательно начать создание атомной бомбы!» Не получив удовлетворительного ответа, он в апреле 1942 года решил постучаться громче, на самый верх. Считая, что его письмо наверняка будет вскрыто одним из секретарей Сталина, он наскоро приписал на нем:

«Секретарю товарища Сталина

Уважаемый товарищ!

Я прошу вас довести основное содержание этого письма до сведения лично Иосифа Виссарионовича. Только товарищ Сталин может решить этот вопрос. Поэтому постарайтесь убедиться, что мое письмо к нему дошло. Прежде чем передать письмо товарищу Сталину, будьте добры поправить в нем орфографию и стиль и перепечатать его на машинке».

В этом историческом послании к главе государства Флёров, которому тогда было двадцать девять лет, излил всю свою горечь по поводу того, что ему не удалось убедить своих лучше знающих жизнь и более известных коллег принять во внимание перспективы ядерного оружия. Он пишет:

«Уважаемый Иосиф Виссарионович.

Прошло уже десять месяцев с тех пор, как началась война, и все это время у меня такое ощущение, что я пытаюсь пробить головой каменную стену.

Где я ошибся?

Не переоцениваю ли я важность «проблемы урана»?

Нет. Урановые проекты приобретают фантастический характер вследствие тех невероятных перспектив, которые откроются, если будет найдено надлежащее решение этой проблемы. Конечно, в общей технике революции не случится, как это уже показали довоенные проекты, но в технике военной произойдет настоящая революция. Это может произойти без нашего участия, тем более что научный мир сегодня, как и вчера, подвержен инерции.

Известно ли вам, Иосиф Виссарионович, какой довод чаще всего выдвигают против урана? «Это слишком многообещающе, чтобы быть правдой».

Далее Флёров затрагивает несколько второстепенных аспектов, заверяя всемогущего вождя, что он написал ему письмо не по соображениям личной карьеры и не для того, чтобы избежать военной службы. Он снова резко критикует уважаемых академиков, но делает это не по причинам личного характера, подчеркивает он. Он также не выступает против приоритета текущих военных программ. Единственно, чего он хочет, так это чтобы правительство, помимо текущих программ, рассмотрело его программу, рассчитанную на перспективу, и тем самым внесло важный вклад в победу над фашистами. И в заключение он излагает смелый замысел:

«Я считаю необходимым созвать совещание с участием академиков Иоффе, Ферсмана, Хлопина, Капицы (члены Академии наук СССР), академика Лейпунского (Академия наук Украины); профессоров Ландау, Алиханова, Арцимовича, Френкеля, Курчатова, Харитона и Зельдовича; докторов наук Мигдала и Гуревича, желательно также пригласить Петржака.

Я прошу один час тридцать минут для моего доклада. Ваше присутствие, Иосиф Виссарионович, лично или в лице вашего представителя было бы очень желательно.

В целом момент сейчас не очень подходящий для подобного рода научных ристалищ, но для меня это единственная возможность доказать, что я прав и имею право заниматься ураном, так как другие средства — беседы с Иоффе и письма к товарищу Кафтанову — не возымели никакого воздействия и были обойдены молчанием. На мое письмо и пять телеграмм к товарищу Кафтанову я не получил никакого ответа. Во время обсуждения плана работы Академии наук они, вероятно, говорили обо всем, только не об уране.

Я надеюсь с вашей поддержкой пробить эту стену молчания, поскольку это мое последнее письмо по этому вопросу. После этого я перестану заниматься этой проблемой и стану ждать, когда Германия, Англия или Соединенные Штаты решат эту задачу. Результаты будут таковы, что станет уже не важно, кто в СССР был виноват в нашем нежелании заниматься этим делом».

В заключение Флёров выразил сожаление по поводу того, что физики относятся к «проблеме урана» как к научной фантастике, зная, однако, что создание атомной бомбы возможно.

Впечатление, произведенное этим письмом на Сталина, описывается в различных книгах и статьях по-разному. Одни авторы говорят о нем, как о главной причине, которая побудила Сталина действовать, другие считают, что это был один из аргументов в числе прочих, третьи полагают, что это письмо не сыграло никакой роли. Тем не менее все сходятся во мнении, что Сталин получил письмо или его краткое изложение и что он одобрил его выводы, которые к тому времени уже можно было считать его собственными. Как бы то ни было, но прямого ответа Флёров не получил.

Приводя этот эпизод в своих мемуарах, Сергей Кафтанов не упоминает ни о письме, ни о пяти телеграммах, за отсутствие ответа по которым Флёров его упрекает. Он припоминает, что письмо Флёрова повлияло на него в том плане, что он пренебрег неблагоприятным отзывом Лейпунского и решил обратить больше внимания на материалы тетради убитого нацистского офицера. «В принятии советской программы создания ядерного оружия, — писал он, — главную роль сыграли три вещи: тетрадь убитого немецкого офицера, письмо Флёрова и сообщения из Германии в отношении нового сверхоружия. Этим оружием была скорее гигантская пушка, чем атомная бомба».

Посоветовавшись с Иоффе и действуя в рамках Государственного комитета обороны, Кафтанов вновь предложил создать некий научный центр для работы над проектом атомного оружия. Его письмо по этому поводу прошло по иерархическим каналам и наконец легло на стол Сталину, который после долгих раздумий согласился с этим предложением.

Разумеется, все это было не так просто. Если верить другому автору — Сергею Снегову, письмом, которое подвигло Кафтанова на активные действия, было то самое обращение Флёрова к Сталину, направленное на отзыв в научное подразделение ГКО. Сразу можно представить себе чувства, которые испытал Кафтанов, видя, что его критикуют за волокиту в письме к вождю и учителю. Если бы он хоть на мгновение предположил, что Сталин может поддержать Флёрова, он бы и сам бросился на его поддержку. Снегов делает вывод: на письмо Флёрова Кафтанов пишет положительное заключение. Флёрова отзывают из действующей армии и приглашают в Москву. С этого момента Сергей Кафтанов и Степан Балезин принимаются с помощью Флёрова за создание и развитие советской ядерной физики.

Но такую работу не под силу было выполнить только им одним. Нужна была поддержка того, который неусыпно следил за всем, — человека в пенсне.

 

Сталин меняет мнение

За несколько недель до этого Берия решил, что у него уже накопилось достаточно данных из-за рубежа для того, чтобы представить Сталину доклад по атомной проблеме.

Оно начиналось так:

«КЗ4

СССР

Комиссариат внутренних дел

Март 1942. Москва

Государственный комитет обороны СССР

Товарищу Сталину

В различных капиталистических странах параллельно с исследованиями проблем деления атомного ядра в целях получения нового источника энергии начаты работы по использованию ядерной энергии в военных целях.

С 1939 года такого рода работы в крупных масштабах развернуты во Франции, Великобритании, Соединенных Штатах и Германии. Они имеют целью разработку методов использования урана для производства нового взрывчатого вещества. Работы ведутся с соблюдением условий самого строгого режима секретности».

Далее в меморандуме кратко излагались известные обстоятельства, которые привели к появлению британской программы создания атомной бомбы. Сообщалось, что главные месторождения урана находятся в Канаде, Бельгийском Конго, в Судетских горах (Чехословакия) и в Португалии. Для сведения Сталина были изложены основные принципы устройства и действия урановой бомбы со ссылкой на расчеты Пайерлса, согласно которым десяти килограммов урана-235 было достаточно для создания критической массы, взрыв которой эквивалентен взрыву одной тысячи шестисот тонн тринитротолуола.

Особая сложность при создании урановой бомбы, указывалось в меморандуме, состоит в процедуре отделения активной части урана — урана-235 — от других его изотопов, в создании оболочки, которая препятствовала бы дезинтеграции составляющих частей уранового заряда и обеспечивала бы необходимую скорость их относительного перемещения.

У Советского Союза к тому времени уже был агент Клаус Фукс, который работал над первой частью секретной проблемы — разделением изотопов. Но Берия не ссылался на того, чьи сообщения шли в Главное разведывательное управление Генштаба Вооруженных сил. Надпись от руки на первой странице дела «Энормоз» сообщает, что агент Лист получил информацию в конце 1941 года, что Маклин был источником информации и подтверждающих ее соответствующих документов.

Для того чтобы подчеркнуть серьезный характер британской ядерной программы и при этом не вызвать подозрений Сталина в том, что нам подсовывают дезинформацию, Берия завершил свой меморандум на пяти машинописных страницах перечнем финансовых расходов, структур управления и участвующих в этом деле заводов.

Меморандум завершался следующим:

«Принимая во внимание важность и срочность для Советского Союза практического использования энергии атомов урана-235 в военных целях, было бы целесообразно осуществить следующее:

1) Рассмотреть возможность создания специального органа, включающего в себя научных экспертов-консультантов, находящихся в постоянном контакте с ГКО в целях изучения проблемы, координации и руководства усилиями всех ученых и научно-исследовательских организаций СССР, принимающих участие в работе над проблемой атомной энергии урана.

2) Передать с соблюдением режима секретности на ознакомление ведущих специалистов документы по урану, находящиеся в настоящее время в распоряжении НКВД, и попросить произвести их оценку, а также, по возможности, использовать содержащиеся в них данные об их работе».

Здесь мы видим, что Берия думал примерно о том же самом и в то же самое время, что и Флёров. Его меморандум от марта месяца, подготовленный, как представляется, Квасниковым, получил неожиданную поддержку со стороны молодого настойчивого физика. Но там, где Флёров лишь просил дать ему шанс для вступления в соревнование со значительно лучше оснащенными зарубежными соперниками, Берия предлагает предоставить полученные его службами за рубежом секретные сведения в распоряжение отобранных для этой цели ученых своей собственной страны.

Сочетание научного потенциала государства с потенциалом государственных разведывательных служб стало отправной точкой советской программы создания атомного оружия.

Подготовив меморандум, Берия вновь отправляется в Кремль. Сталин — невысокий мужчина в военной форме и начищенных до блеска сапогах — как обычно сидел в кресле. Берия начинает свой доклад. Он знает, что всякий раз, когда находится у Хозяина, его собственная жизнь подвергается опасности. Так было со всеми людьми, которых мы называем «советские руководители».

Малейшая тень на тронутом оспой лице, прищур желтоватых глаз — и вот уже «советского руководителя» охватывает внутренняя дрожь и он не знает, что, может быть, его судьба уже решена, может быть, его уже этой ночью арестуют и на допросе выбьют все зубы, в то время как уже набирают заголовки газет, в которых объявят о его государственной измене. А может быть, все пройдет благополучно.

Важно было, чтобы каждая такая встреча завершалась конкретным результатом, чтобы уйти с нее с указанием сделать то-то и то-то, с чувством, что ты еще нужен и полезен верховному руководителю.

Как всегда, кратко, но емко, Берия доложил перечень сообщений, полученных разведывательными службами. Сталин был очень недоволен. О чем думают англичане? Он считал, что Великобритания и СССР договорились о взаимопомощи и взаимном содействии в военных вопросах. Незадолго до этого министр иностранных дел Молотов сообщил ему о договоренности в этом плане с послом Великобритании в Москве Стаффордом Криппсом об обмене научной и военной информацией. Естественно, Сталин совершенно не собирался делиться военными секретами с англичанами, которых он считал капиталистами, империалистами и до нападения гитлеровцев главным противником СССР. Но он считал абсолютным коварством с их стороны скрывать от него военные секреты.

Действительно ли они занимаются созданием атомной бомбы? Подозрительная натура Сталина не могла отказаться от мысли о том, что ему пытаются подсунуть дезинформацию. Ведь в конце концов, англичане являются союзниками Советского Союза в борьбе с нацизмом. И в их интересах способствовать поражению вермахта. Они направляли в Советский Союз по ленд-лизу самолеты, суда и оружие, так же как американцы посылали промышленное оборудование, грузовики, продовольствие, одежду и многое другое. Так почему же тогда они скрывают свои усилия по созданию атомной бомбы? Все это очень похоже на операцию по дезинформации, осуществляемую людьми Берия за границей, с целью разобщить союзников и ослабить Советский Союз.

Сталин пристально посмотрел на Берия. Лицо вождя, обычно тусклое и невыразительное, как гипсовая маска, приходило в движение и оживало по мере того, как он принимался изучать черты лица собеседника. Его глаза начинали блестеть и неумолимо следили за глазами возможной жертвы.

В то время как он выискивал признаки неискренности или напряженности и колебаний у собеседника, складки вокруг его глаз становились тяжелыми и жесткими. Он переводил разговор на какую-нибудь опасную или скользкую тему.

— Ты и твои люди неоднократно говорили мне, что мы не можем все время доверять нашим источникам информации. Ты сам говорил, что много сотрудников наших резидентур служат инструментом в руках врагов народа.

Берия очень хорошо понимал, на что намекал Сталин. С самого своего основания советские спецслужбы подвергались чисткам и всегда под предлогом устранения «врагов народа» — этот термин был введен Лениным для тех, кто не был согласен с линией партии, а Сталин возвел его в ранг социальной категории, которая охватывала всех тех, кто был не согласен лично с ним. Чистки Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) от врагов народа проводил Феликс Дзержинский, который умер в 1926 году, как считали, естественной смертью, однако его заместителя Вячеслава Менжинского впоследствии подозревали в том, что Железный Феликс был отравлен не без его участия. Чистку ГПУ, пришедшего на смену ВЧК, проводил Менжинский, который тоже умер, предположительно, неестественной смертью, а его заместителя Генриха Ягоду впоследствии также подозревали в отравлении своего шефа. НКВД, пришедший на смену ГПУ, подвергся чистке тем самым Ягодой, который был расстрелян в 1938 году. Обновленный НКВД чистил от врагов народа и Николай Ежов, расстрелявший Ягоду и людей из его окружения. Ежов устроил чистку в своей заграничной разведывательной службе, направив «летучие группы» Отдела специальных заданий (их называли тогда «эскадронами смерти») в Европу и Америку, где они охотились и убивали перебежчиков как реальных, так и предполагаемых. Убивали прямо на улице или убеждали клятвами и обещаниями вознаграждения добровольно вернуться в Москву, где их ждали мучители и палачи. Значительную часть этих жертв составляли преданные чекисты, полностью приверженные коммунистическому идеалу и лояльные к СССР. Такое невероятное отношение к своим сотрудникам вызвало волны паники по всему НКВД и породило в этом ведомстве инстинкт консерватизма и самосохранения.

Когда Берия принял под свое руководство «органы», как тогда называли службы государственной безопасности, ему предстояло провести в них чистку. Он начал с расстрела Ежова и людей из его команды, которые, разумеется, оказались врагами народа.

— Вы правы, товарищ Сталин, — ответил Берия. Наши разведывательные службы всегда ведут двойную игру, и случается, что они пользуются сомнительными источниками информации. Вот по этой причине мы и должны вычистить до основания наши резидентуры за рубежом. Однако некоторые из наших офицеров заслуживают доверия.

Чего Берия не мог сказать, так это того, что все чистки проводились по приказу Сталина, под его общим руководством и зачастую следуя его личным указаниям. Уничтожение наиболее опытных и квалифицированных сотрудников НКВД было делом его рук — не он ли был верховным Хозяином? Фактически причина уничтожения этих компетентных сотрудников заключалась в том, что их доклады не подтверждали предположений Сталина в отношении развития событий. Вождь и учитель был убежден, что нацисты будут соблюдать условия пакта Молотова — Риббентропа от 1939 года, что они предадут Европу огню и утопят ее в крови, но оставят в покое Советский Союз. Он считал, что Гитлер не настолько сумасшедший, чтобы ввязаться в войну на два фронта. Когда Европа истощит и разрушит себя в ходе долгого и опустошительного кровавого конфликта, Красной Армии останется только прийти и отхватить лакомые куски. Любые разведывательные данные, вступающие в противоречие или ставящие под сомнение такой взгляд на складывающуюся ситуацию, до начала войны считались дезинформацией.

А тем, от кого исходила дезинформация, наклеивали позорящий ярлык агентов иностранных держав или агентов внутренних врагов народа, а зачастую и то и другое вместе. Их обвиняли в двойной игре. При этом не требовалось никаких доказательств в подтверждение выдвинутых обвинений.

Зарубежные резидентуры разведки были разгромлены. Их смогли пополнить недостаточно опытными сотрудниками только накануне войны. Агрессия нацистов против Советского Союза, которую предсказывали задолго до ее развязывания опытные, но неосторожные разведчики, о которой почти с точностью до дня объявило британское правительство и которую подтверждали прямо в день нападения немецкие перебежчики, перебравшиеся вплавь через реку на советской границе и с риском для жизни сообщившие о гитлеровском нападении, за что в Советском Союзе их подвергли пыткам и обрекли на смерть, — все это вынудило Сталина проявлять несколько больше снисходительности и терпимости по отношению к внешней разведке. Разумеется, это не привело его к признанию своих ошибок, которые всегда начинались с недоверия ко всему и ко всем: к прекрасным источникам информации НКВД в Берлине Арвиду Харнаку (Корсиканец), Гарольду Шульце-Бойзену (Ветеран) и Брайтенбаху; недоверия к невероятно насыщенным информацией донесениям Рихарда Зорге и Шандора Радо (и тот и другой работали на военную разведку — ГРУ, которой руководил генерал Ян Берзин, казненный в 1938 году). Сталин не хотел им верить и был ошеломлен операцией «Барбаросса», которая началась под утро 22 июня 1941 года. Советский народ заплатил реками крови за это самовнушение и промедление в принятии военных мер.

А теперь, чтобы спасти лицо, Сталин придумал версию, согласно которой он якобы все предусмотрел и пакт Молотова — Риббентропа дал ему передышку. Все друзья Советского Союза за рубежом, все его политические попутчики приняли его версию вплоть до того, что ее приняла пресса свободного мира, и эта версия в итоге получила статус достоверного факта. Берия, как и всякий другой информированный человек в Советском Союзе, знал, что это не более чем еще один миф, но делал вид, что верил этому.

Тем не менее объем и сложность досье по британской атомной программе были таковы, что Сталин счел желательным посмотреть и на другую сторону медали. Он был очень не прочь иногда поменять мнение. Внезапные и резкие перемены мнения — это привилегия деспота, так как они заставляют его подчиненных все время держаться в напряжении.

Он задал Берия вопрос:

— Скажи мне, Лаврентий, почему англичане создают атомную бомбу втайне от нас? И почему они решили поделиться результатами своих научных экспериментов именно с американцами?

Берия уже подготовился к такому вопросу.

— Я считаю, товарищ Сталин, что Черчилль пришел к выводу, что он не может позволить себе ждать и гадать. Небо над Великобританией открыто для самолетов «Люфтваффе». Но, как сказано в донесении начальнику внешней разведки генералу Павлу Фитину, англичане прекрасно понимают, что они не в силах сами создать атомную бомбу. Им необходимы американцы, и именно поэтому они решили с ними сотрудничать.

— Следовательно, — подвел итог Сталин, — они готовят это оружие и против нас. Наши союзники предали свое обязательство работать совместно с нами над военными проектами. Наши разведывательные службы указывают нам путь, по которому мы должны следовать. Флёров прав, мы не можем тянуться в этой области в хвосте.

Сталин был решительным, но осторожным. Он предпочитал продвигаться вперед медленно, но обдуманно. Но после рекогносцировки местности он отдавал приказ двинуть вперед миллионы людей — в колхозах, на больших промышленных стройках, на фронтах. Решение о радикальном повороте военной промышленности к экспериментальным работам по ядерным исследованиям требовало такого же подхода.

— Так вот, Лаврентий, — подвел он итог. — Нам нужно проверить и перепроверить информацию из Лондона. Направь это досье обратно Фитину. Война продлится еще долго, и кто знает, может быть, это новое оружие будет способно оказать решающее влияние. А пока мы узнаем мнение наших самых крупных специалистов. Вызови ко мне Абрама Иоффе, Николая Семенова, Виталия Хлопина и некоторых других из Академии наук. Совещание состоится через два дня.

— Как! Они ведь эвакуированы и находятся далеко отсюда, — не удержался от возражения Берия.

Сталин никогда не отягощал себя размышлениями по поводу обстоятельств или деталей жизни людей, которых он хотел видеть. Если он назначал дату, то человек, о котором шла речь, должен был прибыть к нему без задержки. И точка.

— Ну и что? — повернулся к нему Сталин. — Пошли за ними самолет.

 

Борода и Лаборатория-2

Однако совещание с учеными в назначенную дату не состоялось. Помешали другие события. Сталин мог бы перенести совещание на какую-нибудь более отдаленную дату, не будь такого потока тревожной информации из-за рубежа. Такой, например, как телеграмма Горского Павлу Фитину.

«Москва, Центр

Совершенно секретно

Виктору

По имеющимся достоверным данным в Германии, в Институте кайзера Вильгельма, под руководством Отто Гана и Гейзенберга разрабатывается сверхсекретное смертоносное оружие. По утверждениям высокопоставленных генералов вермахта, оно должно гарантировать рейху молниеносную победу в войне. В качестве исходного материала для исследований используются уран и тяжелая вода, производство которой налажено в норвежском городе Рьюкане на заводе «Норск гидро». Мощность завода планируется увеличить до десяти тысяч фунтов в год. Кроме того, немцы заполучили в оккупированной Бельгии половину мирового запаса урана. Всем этим очень встревожено правительство Острова, оно опасается, что Германии удастся раньше, чем союзникам, получить горгону и что в этом случае победная война для Гитлера завершится за каких-нибудь несколько недель.

Вадим.

14. X.41 г.».

Это сообщение только более детально подтвердило информацию, опубликованную раньше газетой «Нью-Йорк таймс»:

«Согласно информации, поступающей по абсолютно надежным каналам, правительство нацистской Германии, по-видимому, находится в курсе научных исследований, проводимых в американских лабораториях, и предложило самым крупным своим ученым сконцентрировать их усилия на решении этих же проблем. Стало известно, что каждый германский ученый в этой области (физики, химики и инженеры) получили указание отложить все другие работы и заняться исключительно решением этой задачи. Сообщают, что эти ученые выполняют порученное задание с утроенной энергией в лабораториях Института имени Кайзера Вильгельма в Берлине».

В это же время, то есть летом 1942 года, начинают поступать сообщения о развитии ситуации в Америке. Уже нет сомнений в том, что нацисты и англичане с американцами включились в гонку вооружений, победитель которой может выиграть войну и завоевать весь мир. Если Советский Союз не примет участия в этом соревновании, то его или уничтожат нацисты, или в лучшем случае после войны американцы и англичане будут властвовать над ним. Итак, пришло время действовать.

Первое, что нужно было сделать, это собрать совещание ученых. Сталин поручил Берия связаться с контингентом физиков и химиков, имеющих отношение к проблеме, и собрать их на специальное совещание Государственного комитета обороны. Повестка дня совещания состояла из одного пункта: «Состояние работ по созданию атомного оружия в Советском Союзе». Приглашены были Абрам Иоффе, Петр Капица, Виталий Хлопин, Николай Семенов и Владимир Вернадский. Заседание состоялось в Кремле осенью 1942 года, и при этом велся протокол. К сожалению, он до сих пор находится в архиве Президента России и недоступен. Однако мы располагаем записью Леонида Квасникова, получившего первоначальный вариант протокола от генерал-майора Николая Павлова, который был одним из помощников Курчатова. На основе этой записи можно попытаться восстановить ход совещания.

Первым взял слово академик Иоффе:

— Товарищи ученые. Приступая к разработке этой научной и технической задачи чрезвычайной сложности, мы видим только один позитивный фактор: мы знаем, что решение проблемы атомной бомбы существует, и оно реально. Но негативные факторы намного многочисленнее. Англичане собрали ряд самых видных мировых ученых в области ядерных исследований. Вы знаете их имена: Нильс Бор, Отто Фриш, Рудольф Пайерлс, Ганс Хальбан, Лев Коварский, Джозеф Ротблат и Франц Симон, не говоря уже об англичанах Фредерике Линдемане, Джоне Кокрофте и Джеймсе Чедвике. Мы располагаем меньшим числом специалистов такого калибра, и на каждого из них возложено две функции: работа по своему научному направлению и работа по военным заданиям. У англичан имеются крупные научные центры в Оксфорде, Бирмингеме, Кембридже и Ливерпуле. Сегодня у нас мало центров такого масштаба, а те, которые есть, пострадали от войны и находятся в плохом состоянии. Английские ученые могут опереться на мощную промышленную базу. Наша промышленность намного слабее и сильно дезорганизована условиями войны. Научное оборудование распылено по разным комиссариатам и фактически непригодно к работе.

Сталин перебил его:

— Вы — ученые, и вам не следует опускать руки. Конечно, было бы намного удобнее, если бы не было войны. Вам следует это понять, а не хныкать, как товарищ Иоффе. И не забывайте, что в Советском Союзе вы располагаете двумя большими преимуществами: первое — это общественная система с ее способностью организовать и мобилизовать ресурсы. Второе — это наши ученые, которые проинформировали меня о том, что этот уровень уже достигнут нашей наукой в ядерной области.

Обычно Сталин был немногословен, предпочитая острые вопросы, краткие заключения и общее руководство совещанием. Но когда он находил нужным и был в настроении, мог рассуждать долго, как в этот раз.

— Несомненно, первые шаги в создании нашей атомной бомбы будут трудными, но наша задача — преодолеть этот этап. Потребуются большие усилия, крупные затраты средств и участие большого числа людей. Нужно будет решить много задач в промышленности и новой технологии. Нам придется поставить на ноги наши научно-исследовательские институты, организовать производство нового научного оборудования и установок для экспериментов. А пока все это будет делаться, товарищу Берия придется более эффективно использовать имеющийся в его распоряжении научный потенциал. Если он сможет заботливо и уважительно руководить этими учеными, подбодрить и поддержать их, и особенно их организовать, тогда я уверен, что мы сможем сделать многое одновременно, быстро и с минимальными затратами.

Больше не о чем было говорить. Сталин принял решение, и Советский Союз включился в реализацию проекта по созданию атомной бомбы. Присутствовавшим в зале ученым предстояло своим прямым участием или косвенно поддерживать реализацию этого проекта. Время критики прошло. Но Сталин еще не кончил говорить.

— Я хорошо понимаю, что создание супербомбы потребует крупной правительственной программы. Мы ее подготовим, невзирая на трудности военного времени. Наша первая задача заключается в том, чтобы развить соответствующие отрасли промышленности и добиться их эффективной работы. Вторая задача — в том, чтобы разработать прямые и низкозатратные технологии. Ключевые руководящие позиции в крупных научных коллективах должны занять самые компетентные исследователи, и работа должна вестись в соответствии с жесткими планами. Необходимо предупредить управленцев в министерствах и правительственных ведомствах, что эти руководители по данному конкретному направлению им не подчиняются и сами определяют условия своей работы.

Набросав схематичный план перед слушавшей его с затаенным вниманием аудиторией, Сталин резко закончил выступление и сменил тон. Всемогущий диктатор превратился в скромного собеседника и даже в дружелюбного коллегу.

— Ну а теперь, — произнес он, — я хотел бы послушать вас. Сколько времени, по вашему мнению, потребуется на все это мероприятие?

Академик Иоффе вызвал недовольство Сталина тем, что занялся перечислением трудностей, связанных с этим проектом, но он был ученым, а не дипломатом. В этих обстоятельствах он честно высказал свое мнение в отношении предполагаемой длительности работ по проекту. Создание атомной бомбы, по его мнению, могло потребовать от пятнадцати до двадцати лет. Он не видел возможностей сократить этот срок и облегчить достижение цели.

Снова проявив недовольство, Сталин сдержал свое раздражение:

— Нет, товарищи ученые, такой график работы нам не подходит. При любом состоянии вещей вам придется распределить ваши таланты и энергию более рационально. С нашей стороны мы сделаем все возможное, чтобы облегчить вам выполнение этой задачи. Мы можем помочь вам разными способами. Например, мы можем предоставить вам недостающую информацию. Скажите только товарищу Берия, какие сведения вам потребуются и откуда. Это позволит радикально ускорить вашу работу.

Был задан вопрос о том, возможно ли будет получить информацию из-за границы с учетом того, что атомные исследования там засекречены, а научные журналы прекратили публиковать статьи на эти темы.

— Это не должно вас беспокоить, — ответил Сталин спокойно и уверенно. — У нас есть кому заняться такими вещами.

Без сомнения, при этом намеке Сталина Берия почувствовал прилив гордости, хорошо зная, даже если ученые были об этом в неведении, откуда должны были прийти эти сведения.

— Теперь, — произнес Сталин, — нам нужно решить, кто будет научным руководителем проекта.

Он уже решил, что во главе проекта нужно поставить Иоффе, несмотря на высказанные им опасения. Как ни оценивай, но Абрам Иоффе был самый видный физик в СССР. Все его уважали и хорошо бы работали под его руководством, как со многими это уже и происходило в прошлом. А если он будет недостаточно активным, то Сталин и Берия всегда смогут его подстегнуть.

— Это должен быть, — продолжал Сталин, — первоклассный ученый и прекрасный организатор. Именно по этой причине я называю кандидатуру товарища Иоффе. Я считаю, что если мы назначим его научным руководителем, то он сможет преодолеть все трудности проекта. Он энергичен, способен отделить главное от второстепенного и умеет четко формулировать свои требования и решения.

Предложение, выдвинутое Сталиным, должно было обязательно получить всеобщую поддержку. Но, к удивлению всех присутствовавших на совещании, Иоффе попросил отвод своей кандидатуры, сославшись на возраст. Ему был шестьдесят один год. Он рекомендовал вместо себя молодого ученого, который уже достиг многого, а именно Игоря Курчатова.

Сталин долго и упорно смотрел на Абрама Иоффе. За непроницаемым выражением лица диктатора должно было скрываться восхищение смелостью ученого. Не часто случалось, что ему возражали. А кто такой этот Курчатов? Второй очевидной кандидатурой был Петр Капица. Он работал вместе с лордом Резерфордом в Кембридже, а в Москве у него был свой институт, который советское государство щедро предоставило в его распоряжение после того, как аннулировало ему разрешение на выезд за границу из-за того, что он провел там подряд семь лет. Но Курчатов???

— Я не знаю этого академика, — произнес наконец Сталин.

— А он и не академик. Он еще профессор.

— А что, у нас нехватка академиков?

Иоффе замолчал. Прервав тяжелое молчание заговорил Кафтанов:

— В таком случае я предлагаю кандидатуру академика Капицы.

— Что вы на это скажете? — Этот вопрос Сталина был обращен к Капице.

Тот ответил, что согласен, но при одном условии. Сталин, не любивший, когда с ним торгуются, нахмурил брови и поинтересовался, каково же условие.

— Условие заключается в том, чтобы вы мне позволили, товарищ Сталин, пригласить из Англии в Советский Союз ученых-физиков и несколько человек из квалифицированного вспомогательного персонала.

Присутствовавший при этом разговоре Молотов взялся растолковывать позицию своего Хозяина, которую он мог заранее предугадать:

— Ваше условие неприемлемо…

Ситуация показалась Иоффе подходящей и он вновь повторил свое предложение кандидатуры Курчатова.

— Он молод и полон энергии, — добавил он.

Сталин быстро принял решение.

— Очень хорошо, товарищ Иоффе. Но тогда сделайте его академиком, чтобы придать ему больше веса.

Впоследствии Курчатов действительно был избран членом Академии наук, но не без затруднений. Проблема возникла из-за того, что в Академии физикам выделили только одно место и на него уже была согласована кандидатура Абрама Алиханова. Поскольку кандидатура Курчатова была выдвинута дополнительно, то Капица выдвинул возражение в том плане, что при двух кандидатурах на одно место члены Академии должны сделать выбор одного из них двоих. И при этом добавил, что он отдает предпочтение Алиханову. Его мнение имело большое значение, и избрали Алиханова, что означало, что Курчатов избран не был. Узнав об этом, Берия распорядился, чтобы физикам, согласно пожеланию Сталина, выделили еще одно место в Академии. Это было сделано, и Курчатова избрали членом Академии наук.

Главным администратором программы Сталин назначил своего первого заместителя по ГКО и по Совету Народных Комиссаров (так тогда называлось правительство) Вячеслава Молотова. Однако с самого начала было ясно, что Молотов назначен туда только для представительства, а всю работу будет выполнять Берия. И именно Берия Сталин давал свои указания.

Заседание закончилось, когда Сталин заявил, что никакой крайней даты завершения работ назначено не будет. Тем не менее он призвал присутствовавших не забывать о дамокловом мече, занесенном над головой Советского Союза, сказав примерно следующее:

— Вы должны найти возможности защитить страну, отвести от нее угрозу и все это как можно скорее. Я уверен, что вы понимаете важность ядерного оружия для каждого человека в нашей стране, в том числе и для вас. Есть вопросы?

Ученые не произнесли ни слова.

За всех ответил Берия:

— Нет вопросов.

— Тогда я пожелаю вам успеха, — закончил Сталин.

* * *

Имеются и другие протоколы об этом заседании или, по крайней мере, о его результатах, причем довольно краткие и противоречащие один другому. Например, протокол Игоря Головина — помощника, а впоследствии биографа Игоря Курчатова, согласно которому события развивались следующим образом. После того как отпали кандидатуры Иоффе и Капицы, Сталин высказал мысль о том, что научным руководителем проекта «мог бы быть кто-либо из менее известных, но более молодых физиков, чтобы эта работа стала делом всей его жизни». Тогда Иоффе порекомендовал Алиханова и Курчатова, и Сталин остановил свой выбор на последнем.

Как бы то ни было, мы можем согласиться с Головиным в том, что слово «молодежь» стало главным словом новой программы. В течение осени 1942 года Курчатов отпустил бороду, как утверждали некоторые, для того чтобы изменить свою моложавую внешность. Эту внешность впоследствии можно было увидеть на редких появившихся в печати фотографиях.

Когда Сталин назначил Курчатова на эту должность, он как раз приближался к своему сорокалетию. Борода в сочетании со статусом академика завершила его новый образ. Тем, кто поддразнивал его прозвищем Борода, он отвечал, что не срежет ее до тех пор, пока не будет реализована программа создания атомной бомбы. Однако Курчатов сохранял ее в течение всей своей жизни.

Оказавшись в Москве, Борода советуется с Балезиным и Кафтановым и ставит себе задачу формирования своей команды. Исходя из того, что научные светила перегружены административными обязанностями, своими собственными проектами и другими делами военного времени, и не желая присматривать за работой таких масштабных личностей, как Иоффе или Капица, он делает выбор в пользу более молодых, но прошедших школу под руководством опытных, сановных ученых. Это означало, что в команду вошли: Юлий Харитон, Яков Зельдович, Абрам Алиханов, Анатолий Александров, Лев Арцимович, Исаак Кикоин, Игорь Панасюк и, конечно же, Георгий Флёров. Но там было еще несколько крупных имен, таких как Виталий Хлопин, тот самый, который пожертвовал своим собственным атомным проектом 1940 года, назвав его несбыточной мечтой, а также Александр Лейпунский, который несколько раньше пренебрежительно отозвался об известной тетради немецкого офицера и перспективах ядерного оружия. Курчатов подбирал в свою команду не только физиков, но и химиков и инженеров, способных привнести собственные знания и опыт в проект, который с самого начала задумывался как сложное и многогранное предприятие.

Он отправился в Казань, Уфу и другие города с целью провести ревизию оборудования, эвакуированного туда по соображениям безопасности, а при возможности и прибрать его к рукам.

Вместе с Балезиным и другими сотрудниками он объездил пригороды Москвы с целью подыскать место, подходящее для научного центра исследования атомной энергии. Вначале он хотел разместить свою лабораторию в пустовавших помещениях эвакуированного института, но в конце концов принял решение занять трехэтажное здание, расположенное в одном из пригородов посреди картофельного поля. Кругом не было ничего, кроме деревьев, полей и реки. Здание предназначалось для Института экспериментальной медицины, но работы по его сооружению не были завершены и оно оказалось незаселенным. Место явилось идеальным, так как его легко было приспособить для нужд лаборатории, и еще потому, что не пришлось никого выселять. Из-за цвета стен его назвали Красным домом.

В то время, когда Курчатов формировал свою команду, составлял планы и руководил семинарами во временных помещениях, под Сталинградом шла ожесточенная битва. февраля 1943 года маршал Фридрих фон Паулюс, не сумев прорвать окружение Красной Армии, подписал капитуляцию 91 тысячи солдат и офицеров, оставшихся в живых от его армии. В это же время произошло частичное снятие блокады Ленинграда, хотя она длилась еще целый год. В августе был освобожден Харьков. В ходе войны произошел перелом. Мощь германского вермахта была подорвана, хотя он до самого своего окончательного разгрома продолжал причинять людям ужасные страдания. Угроза создания нацистами супероружия не была устранена, но теперь уже стало вероятным, что Великобритания и Америка первыми создадут атомную бомбу.

Курчатов определял порядок приоритетов: построить реактор на природном уране, с тем чтобы осуществить управляемую цепную реакцию; разработать методы разделения изотопов и подготовить план создания супербомбы. Он направил в ГКО заказ на необходимые материалы.

В Красном доме были введены строжайшие меры безопасности, и вокруг места его расположения установлены посты охраны. Солдаты-узбеки принялись за проведение крупных строительных работ. Требовалось придумать Центру кодовое наименование. Поскольку Кирилл Снетков вернулся в Харьковский физико-технический институт и возобновил там свои исследования по ядерной физике, Курчатов дал указание именовать его центр «Лабораторией-1», вероятно учитывая его роль в разработке тематики, а для своего научного центра выбрал более скромное название «Лаборатория-2».

 

Курчатов и НКВД

Сейчас трудно с точностью установить время всех предыдущих этапов, но к концу 1942 года ГКО окончательно утвердил программу работ по освоению атомной энергии в рамках Академии наук СССР и назначил Игоря Курчатова ее руководителем. Официальное постановление датировано 11 февраля 1943 года. Курчатова освободили от его работы на Военно-морской флот только к концу месяца, и начиная с этого времени он безраздельно посвятил всего себя созданию атомной бомбы. Авторы биографий и мемуаров — зачастую его же коллеги — называют даты событий с разбросом в один-два месяца.

Однако авторы мемуаров не знали или, возможно, только предполагали, что с самого начала у Лаборатории-2 было еще и специальное отделение, находившееся не в Красном доме, а в Кремле. По указанию Берия на третьем этаже помещения арсенала был оборудован небольшой кабинет, где офицер НКВД мог встречаться с Курчатовым и передавать ему секретную информацию, полученную из-за границы по каналам разведки. Этим офицером был Леонид Квасников — руководитель подразделения научно-технической разведки (НТР), которого впоследствии сменил на этом посту Лев Василевский. Кабинет был наскоро обставлен мебелью: письменный стол, кресло, настольная лампа, телефонный аппарат. Курчатов проводил в нем долгие ночные часы, изучая материалы разведки. Здесь же он сообщал представителю НТР о своих оценках того, с чем только что ознакомился, и о своих потребностях в дополнительной информации. Забавная деталь: приехав в первый раз в Кремль, для того чтобы запросить поставки графита, Курчатов, по-видимому, насторожил охрану тем, что предъявил паспорт, на котором он был сфотографирован без бороды. Известно, что для прохода в приготовленный для него кабинет Курчатов получил пропуск, на котором уже присутствовала его окладистая борода.

Борода фигурирует и в другой части этой истории. Поскольку Курчатов работал с НКВД, то ему, по аналогии с прозвищем Борода, присвоили псевдоним Бородин. Его происхождение нам, как и его коллегам, известно и понятно, но для иностранцев такой псевдоним был неожиданным.

А вот как функционировала вся система. Материалы НТР, поступавшие из Англии и Америки, направлялись в группу обработки для перевода на русский язык. В первые годы — с марта 1943 по сентябрь 1945 года — документы целиком передавались Курчатову, который решал, какие из них и кому направить. Брат Игоря Курчатова Борис, тоже физик, имел полномочия действовать от его имени и был единственным человеком в Лаборатории-2, помимо Игоря Курчатова, кто просматривал эти документы. Начиная с 1945 года, то есть после Хиросимы и Нагасаки, был введен новый порядок, чтобы разгрузить Курчатова от этой работы, которая становилась для него изнурительной. Документы после перевода направлялись в техническую комиссию, где математик и физик Юрий Терлецкий, в то время тридцати трех лет, готовил на их основании сжатые обзоры, после чего коллегия решала, какие из них и кому из физиков направить в зависимости от служебной необходимости. Теперь уже четыре сотрудника Лаборатории-2 имели допуск для просмотра разведывательных данных: Курчатов, Харитон, Алиханов и Кикоин. Они были обязаны поставить свою фамилию на полученном экземпляре, сделать себе заметки в блокноте с отрывными листами и по окончании работы сдать блокноты в хранилище.

Все материалы хранились в трех сейфах. В первом находились оригиналы сообщений из резидентур, во втором — переводы сообщений, но уже без псевдонимов агентов, от которых они были получены. Третий сейф был предусмотрен для документов, предназначенных к сжиганию. Курчатову было разрешено просматривать содержание всех трех сейфов.

Курчатовские оценки материалов до сих пор сохранились, и сейчас уже частично открыты КГБ — СВР. Самая ранняя из них, на четырнадцати рукописных страницах, начинается так:

«Совершенно секретно

Товарищу Первухину,

заместителю председателя

Совета Народных Комиссаров

Ознакомление с документами показывает, что их получение имеет огромное, даже неоценимое значение для нашего государства и науки. С одной стороны, эти документы показывают важность и размах научно-исследовательских работ по урану, развернутых в Великобритании, а с другой стороны, они дают нам возможность получить основные ориентиры для наших собственных исследований, что позволяет нам миновать весьма трудоемкие фазы разработки атомной проблемы и узнать о новых путях ее разрешения…»

Таким образом, Курчатов оценил преимущества, полученные за счет добывания средствами разведки результатов чужого труда. В заключение он пишет:

«Получение материала, как видно из изложенного, заставляет нас по многим вопросам проблемы пересмотреть свои взгляды и установить три новых для советской физики направления в работе:

Выделение изотопа урана-235 диффузией.

Осуществление ядерного горения в смеси уран — тяжелая вода.

Изучение свойств элемента эка — осмия-94.

В заключение необходимо отметить, что вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей.

Естественно, возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Англии, а не являются вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки. Этот вопрос для нас имеет особенно большое значение потому, что по многим важным разделам работы (из-за отсутствия технической базы) мы пока не в состоянии произвести проверку данных, изложенных в материале.

На основании внимательного ознакомления с материалом у меня осталось впечатление, что он отражает истинное положение вещей […].

Содержание письма никому не может быть пока известно.

Профессор Курчатов».

На последней странице Курчатов признает, что ему тоже приходят в голову опасения по поводу возможной дезинформации. Он, в частности, пишет:

«Естественно, возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Великобритании и нет ли здесь коварного умысла с целью завести в тупик наши исследования. Для нас этот вопрос имеет очень большое значение, так как во многих важных областях исследований из-за отсутствия технической базы мы до настоящего времени не в состоянии проверить получаемые таким путем данные.

Однако внимательное изучение документов дает основания полагать, что они отражают реальные достижения как результат проведенных работ.

Некоторые выводы, включая и те, что сделаны по самым основным аспектам работы, мне представляются сомнительными, другие кажутся малообоснованными, но мои сомнения я отношу на счет британских исследователей и не сомневаюсь в надежности наших источников информации».

Отсюда видно, что к весне 1943 года был уже полностью готов весь механизм плодотворного сотрудничества между НКВД и Лабораторией-2 в целях создания атомной бомбы. Агентам типа Маклина и Фукса предстояло добывать документы с высшим грифом секретности, передавать их по своим советским связям, которые переправят их в Москву. Там их обработают и вручат Курчатову. Тот проведет их оценку и отберет нужное для использования в своей программе, затем подготовит заявки на новую информацию, которые проделают тот же путь в обратном направлении.

Мы познакомились с главными действующими лицами этой структуры, но еще не встретились с одним из самых продуктивных советских атомных агентов и двумя его кураторами. Я имею в виду агента под псевдонимом Млад и американскую супружескую пару, известную под фамилией Крогер. Их сотрудничество началось годом раньше.

 

3. Как рождаются атомные шпионы

 

Генерал Фитин изучает досье

Сталин не особенно доверял первым донесениям разведки в отношении атомных исследований за рубежом, но делал все необходимое, чтобы получить информацию о том, что там происходило. После визитов к нему Берия в конце 1941 года он вызвал к себе двух других офицеров НКВД. Одним из них был Павел Фитин — руководитель внешней разведки, другим — Василий Зарубин, незадолго до этого назначенный резидентом НКВД в Нью-Йорке. Сталин напомнил им, что их основная задача состоит в том, чтобы способствовать победе над нацистской Германией средствами разведки. В отношении Америки перед ними были поставлены следующие задачи:

— получать любую информацию, которой могут располагать военное министерство США и американские разведывательные службы по поводу планов Гитлера в войне против СССР;

— выявлять тайные цели Великобритании и США в этой войне и при возможности, выяснить сроки, которые они установили для открытия второго фронта;

— отслеживать любую информацию о возможности заключения Черчиллем и Рузвельтом сепаратного мира с Гитлером и перехода их к действиям против СССР;

— следить за развитием военных технологий и созданием новых видов оружия в США, обращая особое внимание на программу создания урановой бомбы; добывать информацию, которая позволила бы Центру иметь полное представление об истинных намерениях Соединенных Штатов в области создания атомной бомбы.

Такие инструкции мог бы дать своим разведчикам любой реалистически мыслящий глава государства, но один момент инструктажа очень характерен именно для Сталина. Речь идет о присущем Сталину свойстве подозревать других в намерении сделать то, что он сам бы сделал или будет делать. Когда после смерти Сталина Берия был арестован и обвинен в различных злодеяниях, среди которых фигурировала подготовка свержения Советского правительства с целью заключения в разгар войны сепаратного мира с Германией, он смог сказать, что в этом деле он лишь следовал указаниям вождя.

«Осенью 1941 года, — заявил он, — когда вермахт рвался к Москве и, казалось, был уже близок к ее захвату, Сталин воспользовался посредничеством посла Болгарии в СССР Ивана Стаменова и направил Гитлеру сигналы о своей готовности заключить мир». Эта инициатива, якобы предпринятая в нарушение соглашений с союзниками, предполагала предложить нацистам в обмен на прекращение военных действий советскую часть Польши, государств Прибалтики и подавляющую часть Украины. Либо Стаменов не передал послания Сталина, либо Гитлер отверг его, но сделка не состоялась и война продолжилась. Версию, которую выдвинул Берия, не приняли и его казнили. Тем не менее очевидно, что Сталин всегда подозревал наличие у других таких же коварных намерений, как у себя самого.

Теперь Сталин опасался, как бы его новые союзники не объединились против СССР с его бывшим союзником. Эти опасения сохранялись у него на протяжении всей войны, и когда уже приближался ее конец и германские войска в Италии капитулировали перед американской армией, он обвинил Рузвельта в том, что тот замышлял заключить с Гитлером сепаратный мир. Ничего не было более противоестественного, чем такое подозрение: президент хотел, чтобы Дядя Джо — такое ласковое имя он дал Сталину — принял полное партнерское участие в послевоенном урегулировании. И в этом же направлении он продолжал действовать на переговорах в Ялте.

После того как Сталин принял Фитина и Зарубина, его инструкции были сформулированы в генеральной директиве 26-С («С» — гриф секретности) и направлены во все резидентуры советской разведки по странам мира. Хотя вождь и учитель продолжал сомневаться в получаемых разведслужбами донесениях о супероружии, атомная разведка оставалась абсолютным приоритетом для всех тайных глаз и ушей, находящихся на службе у Москвы.

Резидентура в Америке давно и активно занималась промышленной разведкой. Руководил операциями Гайк Овакимян — невысокий мужчина с короткой стрижкой и типично русскими чертами лица, несмотря на его армянскую фамилию. Он занимался разведдеятельностью под прикрытием «Амторга» — советской коммерческой организации в Нью-Йорке. На самом же деле он с 1932 года был резидентом НКВД. В 1941 году у него начались неприятности. ФБР выявило несколько оперативных связей Овакимяна и арестовало его самого, обвинив в уклонении от регистрации в качестве иностранного агента. Он сослался на свой дипломатический иммунитет и был освобожден из-под ареста под залог в 25 тысяч долларов. Его жена вернулась домой, вслед за ней был отправлен их багаж, а сам он остался в США в неясном положении. В это время разразилась война. Государственный департамент решил обменять его на американцев, отбывавших тюремное заключение в Советском Союзе. 23 июля он отплыл из Сан-Франциско на борту советского судна, однако американцам, о которых шла речь, так и не суждено было вновь увидеть свою страну. Москва утверждала, что они исчезли во время стремительного наступления нацистов по советской территории.

После провала Овакимяна его заменил Павел Пастельняк. Он работал под прикрытием должности сотрудника генерального консульства СССР в Нью-Йорке. На самом же деле это был сотрудник НКВД, и в его задачу входило проникать в среду эмигрантов в США из числа русских, украинцев и евреев, а также в троцкистские группы. В 1938 году он был ответственным за безопасность советского павильона на Всемирной выставке. Его оперативный псевдоним был Лука.

В период после отъезда Овакимяна и до приезда Василия Зарубина в январе 1942 года нью-йоркская резидентура направила в Центр телеграмму на имя Фитина. В ней упоминался некий Альтман, в отношении которого будет много сказано по ходу этого повествования.

«Москва, Центр

Совершенно секретно

Виктору.

Связь с Альтманом установлена. Его псевдоним Луис.

Работает с ним Твен. Перед Луисом поставлена задача: подобрать группу источников, которые могли бы помочь нам в получении информации по немецкой колонии и по вопросам, изложенным в последнем указании Центра № 26-С.

В целях выполнения поставленных перед Луисом задач прошу вашей санкции на предоставление ему возможности проведения самостоятельных вербовок.

С характеризующими данными кандидатов на вербовку ознакомлены.

Лука».

Псевдоним Твен принадлежал Семену Семенову — инженеру «Амторга». Всегда неизменно элегантный, стройный, с тонкими чертами лица и широким открытым лбом, он оставлял впечатление культурного человека. Давно находясь в Америке и имея диплом Массачусетского технологического института, не говоря уже о дипломе Московского текстильного института, он с находившимися у него на связи агентами говорил благожелательным и интеллигентным тоном, а они знали своего куратора только по имени Сэм. Семенов и Пастельняк руководили нью-йоркской резидентурой вплоть до приезда в январе 1942 года преемника Овакимяна Василия Зарубина. Новый резидент занимал официальную должность вначале третьего, а затем второго секретаря посольства СССР, что, однако, не мешало ему часто ездить в Нью-Йорк. Он приехал в США со своей женой Елизаветой, известной по своей роли провокатора в поимке Якова Блюмкина, одного из первых арестованных и казненных в Советском Союзе по делу об участии в заговоре Троцкого. Зарубин был коренастый и плотный мужчина с внешностью, чем-то напоминавшей поросенка, чему особенно способствовали его приплюснутый нос и круглые, без оправы, стекла очков. Во время своего пребывания в Америке он использовал фамилию Зубилин.

Вернемся, однако, к телеграмме Пастельняка. Ознакомившись с ней, Фитин вызвал Квасникова и показал ее ему.

— Ну, какое решение примем в отношении Луиса, Леонид Романович?

— Он производит на меня благоприятное впечатление, — ответил Квасников. — Думаю, что он заслуживает доверия и ему можно дать необходимые полномочия.

— Доверять ему — это одно, а разрешить вербовать агентов — это совсем другое дело. Как правило, эту работу поручают только оперативным сотрудникам нашей службы.

— Я знаю, но нам приходится делать исключения для наших закордонных агентов.

Фитин некоторое время молча размышлял.

— Хорошо, Леонид Романович, я принимаю к сведению вашу точку зрения. Но мне необходимо выработать свою собственную, прежде чем решить вопрос о его пригодности на роль вербовщика. Дайте кому-нибудь указание подготовить заключение по его делу.

— Слушаюсь, Павел Михайлович.

Через четверть часа в кабинете Фитина появился молодой офицер:

— Разрешите, товарищ генерал?

— Вы по какому делу?

— Вы затребовали информацию в отношении Луиса.

— Я попросил подготовить заключение по его делу.

— Оно готово. Я принес его.

— Так быстро?

Фитин жестом пригласил офицера подойти поближе, чтобы взглянуть на его невозмутимое и румяное лицо. Он заметил значок парашютиста на отвороте его кителя.

— Мы уже где-то встречались?

— Да, товарищ генерал. Полтора года назад в Центральном Комитете партии вы мне говорили в отношении моего назначения в разведывательную службу.

— Да, теперь я припоминаю. Ваша фамилия…

— Лейтенант Яцков Анатолий Антонович. Выпускник Московского полиграфического института. До поступления в разведку работал в картографической службе Дунаева.

— Так мы, выходит дело, старые приятели. Ну, лейтенант Яцков, давайте теперь взглянем на то, что вы мне принесли.

Яцков протянул ему тонкую папку с заключением по делу Луиса.

Фитин начал читать громким голосом:

— Коэн Моррис, родился в 1910 году, американец, холост, рабочий, член Коммунистической партии Соединенных Штатов, сотрудничает с разведкой с 1938 года по идеологическим мотивам…

Дочитав до конца, Фитин поднял глаза на Яцкова.

— Должен сказать, что написано хорошо. Но мне необходимо самому посмотреть все дело Луиса.

Через полчаса требуемое досье уже было в руках начальника разведки. Он открыл его на автобиографии, написанной от руки по-английски, за ней следовал напечатанный на машинке перевод на русский язык с неразборчивой подписью. Автобиография была написана самим Луисом.

В настоящее время все документы на английском языке, первоначально собранные в досье № 13 676, уже переведены в другое место, поэтому все, что дальше следует, является обратным переводом с русского языка на английский.

Вот что прочитал Фитин:

«Мои родители были иммигрантами. Мать — уроженка Вильно, отец — из местечка Таращи около Киева. Они жили в нью-йоркском Гарлеме в районе Ист-Сайд. У нас дома часто собирались русские и украинцы послушать привезенные ими с собой граммофонные пластинки, попеть народные песни и устроить вечеринку, на которой танцевали польку и гопак… Но что мне особенно запомнилось, так это их рассказы о неведомой стране, которую я никогда не видел, о России. Всякий раз, когда они говорили о ней, я ощущал желание хоть одним глазом посмотреть на родину моих предков. И это желание с возрастом еще больше возрастало.

Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.

В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигла почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу — распространение прогрессивных газет и журналов за 15 долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.

Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны, силы мира, прогресса и демократии, с другой — приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор — на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту республики, быть не могло. Это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-Сквер-Гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление в интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…»

В своем биографическом очерке Моррис Коэн, естественно, делает акцент на политической ориентации. Но для советских разведывательных служб не менее важной была и сама личность молодого американца как такового. Атлетического телосложения, улыбчивый, со светлой кудрявой шевелюрой, он обожал футбол и стал звездой команды средней школы Джеймса Монро в Бронксе. В 1931 году благодаря футбольным способностям Морриса приняли в университет штата Миссисипи. Однако он там повредил ногу и стал балластом для своей команды. Четыре года спустя, в 1935 году, он получает диплом бакалавра наук. В следующем году поступает в университет штата Иллинойс для обучения уже по курсу истории. Именно там, как мы видели, он начинает свою радикальную политическую деятельность. Получив образование, Коэн возвращается в Нью-Йорк, где его отец Гарри удачно занимался торговлей.

Гарри и его жена Гершель испытывали в жизни двойные трудности как по причине бедности, так и из-за недостатка образования. У них в семье никогда не забывали выпавшие на их долю испытания в период Великой депрессии. Молодой Моррис был воспитан на идеалах социальной справедливости и просвещения и не стремился к богатству. Начав трудовую деятельность в возрасте девяти лет, он испробовал себя на разных работах — от разнорабочего до официанта. С помощью автостопа он добрался до штата Миссисипи, где, как он считал, жизнь будет подешевле, но и там расходы оказались очень большими. Коэн чувствовал себя несчастным в государстве, которое поражало своей бесчеловечностью и расизмом и где он не нашел реформаторов, готовых разделить его взгляды. В коммунистической молодежной ячейке в Иллинойсе состояло несколько преподавателей с радикальными взглядами и, кроме него самого, еще один студент. Когда Коэн вернулся в Нью-Йорк и занялся распространением газет и брошюр, в том числе и переведенных на английский язык советских изданий, его политическая судьба определилась на всю жизнь.

Читая автобиографию Коэна, генерал Фитин удовлетворенно улыбнулся при упоминании в ней Интернациональных бригад. Сотрудники службы зарубежной разведки хорошо знали, как много кандидатов на вербовку для советской разведки было в этих бригадах. Но вербовка Израэля Альтмана была необычной.

 

Компаньеро Браун

Добровольцы Интернациональных бригад вступали в мир романтических идеалов, захватывающих интриг и физической опасности. Начать нужно было с нелегального въезда в Испанию с поддельным паспортом и под чужим именем. При переходе через горные перевалы и ущелья на границе между Францией и Испанией они проходили проверку и учились подчиняться приказам. Затем их доставляли в Альбасет — штаб-квартиру бригад, откуда распределяли по батальонам. Всего через несколько недель после эмоционального принятия решения молодой человек оказывался под огнем, и прежняя жизнь превращалась для него в сон.

Среди тысяч людей, переживших этот резкий переход из одного состояния в другое, находился и Израэль Пикетт Альтман, двадцати семи лет от роду, перешедший границу ночью в июле 1937 года. Удивляя своих товарищей смелостью, самоотверженностью и знанием марксизма, он быстро стал политическим комиссаром батальона пулеметчиков имени Маккензи — Папино, названного так в честь двух канадских патриотов. В конце года батальон вместе с советскими танками принял участие в кровавой битве при Фуэнтес-де-Эбро, где Альтман был сражен шквалом пулеметного огня. Раненный в обе ноги, он так полностью и не восстановил функции нижних конечностей и до конца своих дней передвигался с трудом. Он также получил ранение в нижнюю часть живота и навсегда был обречен остаться бездетным. Но он выжил.

Прикованный к больничной койке в госпитале Барселоны, Альтман сделал то, что обязан был сделать революционер: он освоил труды Ленина и Сталина. Проведя в госпитале три месяца и проштудировав три тома работ, подлеченный до такого состояния, чтобы можно было выписаться оттуда, он получает приглашение посетить расположенное буквально рядом здание с колоннами, окруженное высокой стеной. Это была вилла, ранее принадлежавшая какому-то аристократу из Сарагосы, а теперь в ней располагалась школа разведывательно-подрывных операций армии республиканцев. На пропускном пункте Альтмана встретил здоровый детина атлетического телосложения с переломанным носом над короткими седеющими усами. На нем была куртка цвета хаки без погон и каких-либо знаков отличия.

Сопровождая его через сад к зданию школы, мужчина на отличном английском языке сообщил Альтману, что здесь учатся представители двенадцати стран, включая Соединенные Штаты, осваивая профессии радиооператоров, снайперов и специалистов подрывного дела. Он добавил также, что командование бригады Авраама Линкольна рекомендовало Альтмана в связи с его ранением на курсы радиооператоров. Он не стал говорить ему, что во время учебы Альтмана проверят еще на пригодность к выполнению заданий советских разведывательных служб.

— Благодарю вас, компаньеро, — произнес Альтман. — Извините, как мне вас называть?

— Зовите меня Браун, этого достаточно.

Под этим вымышленным именем скрывался один из резидентов НКВД в Испании. По своему официальному положению он был советником республиканского правительства по вопросам безопасности. В течение всей его выдающейся карьеры у него были различные псевдонимы — Лев Николький, Лев Николаев, Игорь Берг, не говоря уже о нерусских именах, которые уже никогда не станут известны. Он был урожденный Лейба Лазаревич Фелдбин. Но в историю вошел под именем Александра Орлова, под которым и получил широкую известность. Недавно к его делу под № 32 476 получил допуск Олег Царев. На основе этого дела он выпустил книгу «Роковые иллюзии», написанную совместно с англичанином Джоном Костелло.

Орлов начинал с нелегальной работы во Франции, затем работал в Австрии и Великобритании. В Испании он встречался со знаменитым разведчиком Кимом Филби, который в то время был аккредитован при штабе генерала Франко в качестве корреспондента лондонской газеты «Таймс». Будучи трехзвездочным генералом, он руководил партизанскими операциями против националистов и организовывал «мобильные группы» для выявления и уничтожения троцкистов в рядах республиканцев. К числу его жертв относится Эндрю Нин — руководитель Рабочей партии марксистского объединения (POUM), обстоятельства исчезновения которого долгое время были окутаны непроницаемой тайной.

Орлову пришлось пройти через невероятные испытания. Зная о массовых репрессиях, свирепствовавших в СССР и опустошавших и партию, и вооруженные силы, и специальные службы, он принял решение не возвращаться на родину, но продолжать разведывательную работу в интересах своей страны. Имея основания опасаться покушения в случае его отказа подчиниться приказу о возвращении в Москву, он принимает все возможные меры, чтобы скрыться вместе с женой и дочкой от убийц из «эскадрона смерти», которые наводнили Европу, выполняя свою зловещую работу.

Предчувствия не обманули его. 9 июля 1938 года в Барселоне он получает шифрованную телеграмму с приказом отправиться в город Антверпен и встретиться там на борту советского судна «Свирь» с представителем Центра. Орлов сразу понял, что такое послание может означать только одно: арест. Вместо того чтобы отправить отчет о вербовке Альтмана дипломатической почтой, он передает его майору по фамилии Стрик — преподавателю барселонской разведшколы и впоследствии герою Великой Отечественной войны. Настоящее имя Стрика было Кирилл Орловский. Затем он телеграфирует в Центр и сообщает о том, что, как и приказано, прибудет на судно «Свирь» 14 июля. Вечером того же дня он вместе с семьей исчезает из Барселоны.

Имея на руках дипломатический паспорт, он направляется в Париж, получает канадскую визу и садится на судно, отплывающее в Новый Свет. Поскольку он не приехал на назначенную встречу, НКВД повсюду рассылает указания о его розыске, который не дал результатов. С этого времени во всех документах он проходит как невозвращенец и изменник Родины, что неизбежно влечет за собой смертный приговор. Но у Орлова были свои соображения по поводу того, как избежать наказания.

В конце июля перед советским посольством в Париже остановилось такси и водитель подождал, пока пассажир в возрасте примерно шестидесяти лет отнес туда письмо. Такси отъехало, увозя с собой неустановленного курьера, который на самом деле был двоюродным братом Орлова. Сотрудник посольства остался с конвертом в руках, на котором была следующая надпись:

«Сугубо лично. Николаю Ивановичу Ежову. Никому другому не вскрывать. От Шведа». Ежов был главой НКВД, а Швед — оперативный псевдоним Орлова. Письмо было передано в Центр.

В письме Орлов изложил причины, которые вынудили его выбрать изгнание для себя и своей семьи. Упомянув свою «безупречную службу партии и советской власти», получившую их признание в виде его награждения орденами Ленина и Красного Знамени, он с горечью жалуется на то, что ему устроили западню.

«…Для меня было ясно, что те лица в руководстве, которые планировали ликвидировать меня, перешли допустимую границу в своей «чистке» аппарата сотрудников. Те, кто хотел, выдав меня за преступника, продвинуть таким своеобразным образом свою карьеру и получить награду за проведение этой операции, показали свою оперативную несостоятельность, пытаясь выбросить меня за борт судна как врага народа. Я понял, что моя судьба уже решена и смерть идет по моим следам».

Напомнив Ежову о своих заслугах и ранениях, полученных им в Испании, он объясняет, что не угроза незаслуженного наказания заставила его отказаться от личной явки на борт судна:

«Я понял, что после моей казни мою жену сошлют в ссылку или расстреляют, а моя четырнадцатилетняя дочь окажется на улице. Дети и взрослые станут преследовать ее за то, что она дочь «врага народа». Вынести, чтобы такой стала судьба дочери преданного коммуниста и борца, человека, которым она гордится, было выше моих сил».

Орлов предпринял меры по дискредитации Михаила Шпигельгласса — одного из тех «оперативников» НКВД в Европе, которые исполняли указания о ликвидации неугодных лиц. В сентябре 1937 года Шпигельгласс осуществил убийство Игнасса Порецкого, более известного под именем Игнасса Рейсса — заслуженного разведчика, работавшего в Европе, который, дойдя до крайности от ужасов чисток, решил «вернуться к Ленину, его учению и его делу». Орлов считал Шпигельгласса откровенным оппортунистом и подготовил список допущенных им ошибок. Впрочем, рассыльный убийца и сам не избежал чистки — в Москве его арестовали, и в следующем году он погиб.

Орлов закончил письмо в весьма примирительном тоне:

«Если Вы меня и мою семью оставите в покое, я даю клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить делу, которому посвятил свою жизнь, и никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу. Прошу также отдать распоряжение не трогать моей старухи матери. Она ни в чем не повинна. Я последний из четверых детей, которых она потеряла.

Швед».

Чтобы сделать свою клятву более весомой, Орлов отправил с тем же курьером свой «полис пожизненного страхования». Это был список совершенно секретных имен, операций, в которых он принимал участие, и перечень информационных сюжетов, которые он был готов сделать достоянием гласности, если на его жизнь будет совершено покушение. Если верить материалам досье Шпигельгласса в НКВД, то это письмо произвело впечатление на Ежова. Он распорядился не трогать Орлова в случае его обнаружения. В общем, коварный Орлов шантажировал органы госбезопасности и заставил их смириться с его шантажом1.

Один знакомый адвокат устроил ему встречу с министром юстиции США Фрэнсисом Биддлом, и Орлов дал ему всяческие заверения, а в ответ получил разрешение остаться на жительство в Соединенных Штатах. После этого он и его семья исчезли из поля зрения, проживая в безвестности с 1938 по 1953 год главным образом в городе Кливленд под именами Александр и Мария Берг. (Их дочь, страдавшая последствиями ревматического воспаления, умерла в июле 1940 года). После смерти Сталина Орлов публикует книгу под названием «Тайная история преступлений Сталина», которую он сам же перевел на английский язык. В ней он рассказал, как Сталин организовал убийство Кирова и вверг страну в пучину кровавого террора.

«Именно на Сталине лежит вина, — утверждал Орлов, — за то, что советские разведывательные службы, до этого верные и преданные высшему революционному идеалу, оказались прибежищем порочных карьеристов и оппортунистов». Книга имела значительный успех.

Американские спецслужбы, поставленные в довольно сложное положение этими запоздалыми разоблачениями советского перебежчика, оказавшегося к тому же еще и генералом, проявили неожиданный интерес к Орлову. Его вызвали на серию бесед вначале в ФБР, а затем в ЦРУ. Позднее, в 50-х годах, ему пришлось предстать перед подкомиссией сената по вопросам внутренней безопасности и приводить убедительные улики против Марка Зборовского — действовавшего в Нью-Йорке советского разведчика. Он также рассказал о том, как в 1936 году он организовал отправку в Советский Союз «по соображениям безопасности» золотого запаса Испании, оценивавшегося приблизительно в шестьсот миллионов долларов. Это золото так никогда и не было возвращено. В 1963 году Орлов написал учебное пособие по ведению партизанских войн. В ответ на проявленную им благонадежность власти тоже отнеслись к нему благожелательно и предоставили ему американское гражданство. Вплоть до его смерти в 1973 году в возрасте семидесяти семи лет он пользовался благосклонностью сената США за его вклад в контрразведывательную деятельность американских спецслужб; его свидетельские показания в сенате были опубликованы в виде специального издания под названием «Наследство Александра Орлова». Его бумаги были помещены в государственный архив с условием открытия доступа к ним не ранее 1999 года.

Возникает вопрос, действительно ли Орлов сдержал свое слово и не сказал ничего в ущерб партии и СССР?

В его книге описаны злоупотребления партии властью, а показания в сенате пролили свет на советские методы разведки. Его рассказ о похищении испанского золота, конечно, не улучшил отношений между Советским Союзом и Испанией. Но в отношении советских разведывательных операций, проводившихся уже в период его пребывания в США, он молчал как рыба и комментировал американцам только информацию, обнаруженную в «исторических материалах». Что касается Зборовского, то Орлов знал, что ФБР уже его разоблачило, поэтому он всего лишь подливал масла в огонь. Однако в отношении самого себя он не сообщил, что в Испании он руководил «отрядом коммандос», в задачу которого входило уничтожение троцкистов или тех, кого они таковыми считали. И о том, что он вербовал идеалистически настроенных американцев в состав Интернациональных бригад. Или же что еще до Испании, во время пребывания в Лондоне, он принимал участие в вербовке основных фигурантов «кембриджской агентурной сети» — Кима Филби, Дональда Маклина, Гая Бёрджесса, не считая еще трех десятков агентов, так до сих пор и не выявленных. В этих делах он полностью сдержал данное им слово и в течение двадцати лет скрывал от ФБР и ЦРУ разведывательную информацию, имевшую очень важное значение.

Это говорит о том, что в Советском Союзе он не заслуживал звания предателя. Он ушел от Ежова, отрекся от Сталина, но оставался верен ленинскому идеалу и его концепции советского государства. После смерти Сталина КГБ неоднократно принималось оценивать ущерб, нанесенный Орловым, и даже дважды в последние годы его жизни проводило беседы с ним в Кливленде. Оно пришло к однозначному выводу, что Орлов остался патриотом. Ему выдали свидетельство на возвращение на родину, но он отказался от него, сказав, что его страна стала для него чужой. И в этом ему можно было поверить.

 

Под кличкой Израэль Альтман

После каждой вербовочной операции проводивший ее чекист должен был составить отчет о ней, указав основу привлечения к сотрудничеству вновь завербованного, оговоренные с ним условия работы, а также воспроизвести по памяти основные моменты беседы. Компаньеро Браун — Александр Орлов закончил один из таких отчетов буквально накануне того дня, когда он получил обеспокоившую его телеграмму с назначенной ему сомнительной встречей. Он спешно покинул Барселону, оставив там свой отчет. Компаньеро Альтман уедет из города неделей позднее, но останется в Испании до октября. Он возвратится в США с тем же паспортом, выданным на имя Израэля Альтмана. Этим именем во время войны в Испании называли Морриса Коэна.

В своем отчете, который дошел до Москвы и оказался в первой коробке дела № 13 676, Орлов пишет, что после их первой беседы американец пришел в состояние чрезвычайной растерянности. Для того чтобы вывести его из этого состояния, пишет Орлов, ему пришлось провести беседу о возможности развязывания Гитлером мировой войны. При этом он подчеркнул, что с приходом к власти нацистов Германия превратилась в агрессора и, наконец, что у советских разведывательных служб нет более важной задачи, чем выявление гитлеровских планов агрессии против Советского Союза.

Когда генерал Фитин в конце 1941 года узнал об этих словах Орлова в ходе вербовочной беседы, у него не было никаких оснований для недовольства, даже с учетом того, что, произнеся эти очень лояльные слова, Орлов сделал спецслужбам реверанс и исчез, получив с этого момента статус предателя. Пассаж в его вербовочном отчете о чрезвычайной растерянности Альтмана не мог вызвать никаких подозрений: такие шаги всегда надо обдумать. Не было ничего неприемлемого и в объяснении, которое дал Орлов Альтману с целью склонить его к принятию этого решения — необходимо воспрепятствовать Гитлеру в осуществлении гегемонии над миром. Антифашистская основа всегда была сильной стороной вербовки иностранцев, особенно из состава Интернациональных бригад. Единственное, что могло сдерживать Фитина, так это мысль о том, что у Альтмана могли возникнуть сомнения, о которых Орлов не сообщил. Но какими могли быть эти сомнения?

Ответ на этот вопрос дает документ, которого Фитин в то время не имел. Естественно, что у НКВД всегда были какие-то опасения в отношении последней вербовки Орлова, которую он провел буквально накануне своего исчезновения. И доказательством тому служит тот факт, что летом 1942 года, перед призывом Морриса Коэна (Израэля Альтмана, Луиса) в армию США, руководивший его действиями оперработник Анатолий Яцков попросил его написать отчет о той беседе с Орловым. То, что написал Коэн, представляет собой набор уже вышедшей из употребления риторики, но в ней было несколько неожиданных моментов.

Согласно этому отчету, написанному в форме диалога и приобщенному (в переводе на русский язык) к делу № 13 676, компаньеро Браун начал с вопроса о симпатиях компаньеро Альтмана к Советскому Союзу. Это повлекло за собой довольно длинный ответ, в котором Альтман подтвердил свою преданность идеалам мировой революции. «С тех пор как мы верим в принцип построения на земле свободного общества, мы, американские коммунисты, всегда видели в Советской России поучительный пример». Для Альтмана Советский Союз являлся трамплином, с которого пойдет распространение коммунизма на все остальные страны. Он также высоко оценивал роль Советского Союза как «единственной крупной державы в мире, которая реально борется с «коричневой чумой».

На это Браун ответил, произнеся несколько возвышенных фраз: «Мы победили в 1917 году под знаменем интернационализма в руках рабочих всего мира». Это «мы» привело Альтмана к мысли о том, что Браун приехал в Испанию из России и что он опрашивает его таким образом, как это делал бы представитель разведки. Браун подтвердил, что это именно так. Альтман воспользовался ситуацией и задал вопрос о чистках в СССР: «Почему враги народа настолько многочисленны в Советском Союзе? И почему их выявляют среди людей, которые в недавнем прошлом считались преданными большевикам?» Альтман имел в виду лидеров ВКП(б) Рыкова, Томского, Бухарина и генералов Красной Армии Тухачевского, Якира и Уборевича, которых незадолго до этого расстреляли. «Я старался понять, — пояснил Альтман, — как такое могло произойти, но никто не смог дать мне убедительного ответа».

Браун спросил его, с кем он об этом говорил. Альтман ответил: «С компаньеро Стриком, компаньеро Алфредо и компаньеро Гуттиеро».

Первым, как мы видим, был Кирилл Орловский, вторым — Станислав Ваупшасов — советский советник при испанском партизанском движении. Как и Стрик, он преподавал в разведывательной школе в Барселоне. Во время Второй мировой войны он будет командовать соединением белорусских партизан и получит почетную награду Героя Советского Союза. Настоящее имя компаньеро Гуттиеро установить не удалось.

Вернемся вновь к продолжению диалога, который был стенографически записан Коэном.

«Браун. И что они вам ответили?

Альтман. У меня сложилось впечатление, что, по их мнению, в Советском Союзе действительно много врагов народа и их всех следует расстрелять.

Браун. Отлично, компаньеро Альтман. Я постараюсь объяснить вам, что в действительности происходит в моей стране. Вам известна только часть этих умных и талантливых людей, которых в Советском Союзе уничтожили. Проблема заключается в том, что Сталин всегда опасался такого рода людей. По этой причине и он сам, и его приспешники из НКВД, такие, как Ягода, Ежов и Агранов, уничтожили и продолжают уничтожать лучших людей этой страны, абсолютно невиновных ни в каких преступлениях, приписывая им выдуманные антипартийные тенденции и участие в оппозиционных блоках. Сталин жил, постоянно опасаясь, что его лишат его личной власти, и именно по этой причине он сеет в народе террор. Как ни горько это признавать, но даже для нас, сотрудников внешней разведки, стало опасно жить здесь, за границей. Каждый месяц кого-то из нас вызывают в Москву, чтобы там арестовать. И некоторые из них исчезают на пути домой.

Альтман. Значит вы считаете, что Сталин — это русский Франко?

Браун. Да, Сталин — это трагедия для нашей страны. Сразу же после смерти Ленина он начал готовить плацдарм для своей собственной диктатуры, избавляясь от своих товарищей по партии. Но я убежден, что в Советском Союзе еще есть здоровые силы. Но им приходится иметь дело с тираном, и поэтому они вынуждены скрывать свои убеждения, с тем чтобы не стать его очередной жертвой.

Альтман. Я ничего не понимаю. Государство должно защищать своих граждан, а это государство ведет против них войну. Против своих маршалов и своих ученых, политических деятелей и даже против своих разведчиков. Я задаю себе вопрос о том, что с вами произойдет, когда вы вернетесь в Советский Союз. После всего того, что здесь случилось, это уже не секрет: Франко стоит на пороге победы, и вскоре нам придется покинуть Испанию.

Браун. Это верно. Когда это случится, я знаю, что мне нужно будет делать.

Альтман. Ну и что же?

Браун. Очень возможно, что я не вернусь в Советский Союз, но я останусь верен ему до конца моих дней. Мы служили ему за границей оба — вы и я.

Альтман. Но не рискуете ли вы навлечь на себя ненависть ваших друзей и бесчестье, компаньеро Браун. Не опасаетесь ли вы, что ваши соотечественники не поймут вас и будут всегда считать вас предателем?

Браун. Я часто думал об этом. Но Сталин тоже не вечен. Со временем все поменяется и правда выяснится. Позднее у людей появится другое представление о таких людях, как я».

На этом месте отчета следует кое-что пояснить. Читателя может удивить, что такой опытный профессионал, как Орлов, позволяет себе вести искренний, даже опасный разговор с только что завербованным новичком. Американский соавтор данной книги неоднократно высказывал это замечание. «Почему, — спрашивал он, — такой побывавший в переделках сотрудник разведки, каким мы его знаем по книге «Роковые иллюзии», который выскользнул из рук Ежова, шантажировал Сталина, одурачил ФБР, ЦРУ и сенат США, выглядит здесь совершенно противоречащим своему книжному образу и своему характеру? Как можем мы верить свидетельствам Коэна?»

Этому есть много возможных объяснений. Во-первых, Альтман-Коэн в действительности далеко не новичок. Он член Коммунистической партии США, ветеран Интернациональной бригады Авраама Линкольна, выпускник разведывательной школы в Барселоне — имеется достаточно оснований считать его агентом высокого уровня и достойным доверия. Во-вторых, Орлову был нужен не простодушный и наивный агент, чуть ли не простак, а идейный боевой товарищ, с которым он мог бы завязать прочные отношения на основе доверия. Если бы он ему не рассказал с самого начала всю правду о массовых репрессиях в Советской России, Альтман со временем сам бы о них узнал и, возможно, по этой причине порвал бы отношения с НКВД, унеся с собой его секреты. И наконец, Орлов уже обдумывал планы своего ухода в другую страну, и разговору со вновь завербованным агентом он мог придавать характер некоего своеобразногопослания в Москву. Он предполагал, что компаньеро Альтмана будут опрашивать о нем после его исчезновения из Барселоны.

Далее по отчету велся следующий разговор:

«Браун. Теперь моя очередь задавать вопросы. Скажите мне, компаньеро Альтман, почему вы, американец, решили приехать на помощь испанским республиканцам?

Альтман. Потому, что для меня стало совершенно очевидным, что если сегодня поднят мятеж против испанских республиканцев, то завтра любая другая страна может стать жертвой фашистов. И я понял одну вещь: самым надежным путем к личному счастью является тот, который проходит через защиту общих ценностей: свободы, демократии, мира и справедливости. Когда мы служим благородной идее, мы защищаем самих себя. Я убежден в том, что чистота помыслов человека сохраняет его самого честным и гуманным. Вот почему я не мог остаться в стороне от событий в Испании, я просто не имел на это права.

Браун. Я вижу в вас, компаньеро Альтман, своего соратника в нашей общей борьбе. Это именно та причина, по которой я хотел бы, чтобы вы всегда оставались в контакте с нами.

Альтман. Каким образом?

Браун. Я объясню вам. Вы, конечно, понимаете, что ни одно государство в мире не может обойтись без разведывательных служб, а разведслужбы не могут обойтись без сотрудничающих с ними лиц. Эти люди бывают двух категорий: те, которые работают за деньги, и те, которые работают, следуя своим убеждениям. В вашем случае мы можем говорить о второй категории. Тем не менее мы готовы оказывать вам материальную помощь. Что касается целей такого сотрудничества, то, поверьте мне, перед ним будет стоять цель только укрепления связей между США и СССР».

В этом месте Браун выдвигает аргумент о борьбе против Гитлера, с тем чтобы предотвратить его нападение на СССР. Их диалог завершается следующим образом:

«Альтман. Да, компаньеро Браун, главная задача всех людей — избавиться от германского фашизма, который ставит себе целью завоевание мирового господства. А страны Запада, включая Соединенные Штаты, одержимы ненавистью к Советам.

Браун. Когда люди осознают угрожающую им опасность, они инстинктивно понимают, где их друг, а где враг. Сегодня и у меня появилось убеждение, что вы можете стать другом моей страны, и поэтому я расчитываю на вашу помощь.

Альтман. Но все это связано с большим риском.

Браун. Мы сделаем все для того, чтобы свести риск к минимуму, при условии, разумеется, что вы будете соблюдать правила конспирации и строго выполнять наши инструкции и рекомендации.

Альтман. А иначе расстрельная команда?

Браун. Нет, компаньеро Альтман, с друзьями мы так не поступаем.

Альтман. Ну, хорошо. И каким образом я смогу вам помочь?

Браун. У вас для этого имеются большие возможности, но не здесь. Скорее в Соединенных Штатах. Там ваша помощь была бы чрезвычайно ценной для Советского Союза.

Альтман. Ладно, если в трудный для вас момент я каким-либо образом смогу помочь вам, то что ж… я готов.

Браун. Благодарю вас, компаньеро Альтман. Мы сможем воевать вместе за счастье Советского Союза, только мы будем находиться на разных концах земли.

Альтман. Что вы хотите этим сказать?

Браун. Все очень просто. Вы будете вести бой с американской территории, а я — из своей резидентуры в Европе. В Испании мы больше не встретимся. А с вами продолжат работу в Соединенных Штатах.

Альтман. И все же мне хотелось бы сохранить возможность вновь увидеть вас.

Браун. Это невозможно. Здесь ничего нельзя поделать, компаньеро Альтман, у разведки свои законы, и эта профессия, как и другие, имеет свой кодекс поведения. Итак, с сегодняшнего дня я отвечаю за вашу безопасность, и я ни в коем случае не имею права подвергать вас риску. Даже не столько здесь, сколько там, куда вы возвращаетесь. Наш человек найдет вас в Нью-Йорке. Запомните пароль. Он вам скажет: «Вам привет от Брауна». Вы отзоветесь: «Он все еще живет в Зальцбурге?» Он ответит: «Нет, теперь он живет в Гамбурге». После такого обмена фразами вы сможете полностью доверять этому человеку. Другим способом вступить в контакт будет почтовая открытка. Вы можете получить открытку с условной фразой: «По делам вашим воздастся вам».

Альтман. Сколько человек будут знать о моем сотрудничестве с советскими разведывательными службами?

Браун. Здесь только я буду в курсе дела. В Центре, кроме меня, об этом будут знать только два или три человека.

Альтман. Что мне придется делать для Советского Союза, когда я вернусь в Америку?

Браун. Сейчас пока ничего. Продолжайте все делать так, как будто ничего не произошло, сохраняйте прежние отношения с вашими американскими друзьями, которые прибыли с вами в Испанию в составе Интернациональной бригады. Особенно с теми из них, которые могли бы иметь доступ к военной и экономической информации. В разведслужбе имеют обыкновение говорить: «Ты не выполнил своей работы, если ты не смог приобрести новых друзей для своей страны». Для нас это хорошее правило, которое нужно соблюдать».

Итак, высказывания Коэна в заключение беседы носили позитивный характер. Тем не менее было бы лучше, если бы Фитин не знал о некоторых моментах вербовочной беседы. Впрочем, к тому времени, когда Коэн писал свой отчет, он уже показал, что достоин работать с советской разведкой. Сразу же после этого его призвали на три года на службу в американскую армию.

Отчет Орлова, который прочитал Фитин, также заканчивался на мажорной ноте:

«Когда Альтман согласился сотрудничать с советской разведывательной службой, он хорошо знал, на что идет. Я убежден, что он сделал это не из любви к приключениям, а по своим политическим убеждениям, из-за приверженности делу мировой революции. Вдохновленный такими ценностями, как свобода, демократия и мир, он решил посвятить им свою жизнь, заложить свой камень в построение общества справедливости для всех людей на земле».

Был и еще один аргумент в пользу Коэна, который не фигурировал ни в собственноручно подготовленном им сообщении, ни в отчете Орлова: он не знал, что завербовавшего его компаньеро Брауна в действительности звали Александром Орловым. И об этом он не будет знать еще долгие годы.

Читая дальше дело № 13 676, генерал Фитин обратил внимание на расшифрованное сообщение, о котором ему почему-то не доложили. В шифровке сообщалось:

«Луис рекомендует в качестве возможного источника информации для нашей резидентуры (то есть для резидентуры в Нью-Йорке. — Авт.) свою жену Леонтину Терезу Пэтке, родилась в 1913 году в городе Адамс, штат Массачусетс, происходит из семьи поляков. Начала работать в возрасте четырнадцати лет. Была нянькой, воспитательницей, служанкой. В 1927 году вместе с родителями переехала в Нью-Йорк. В 1935 году вступила в Коммунистическую партию США. В настоящее время работает на авиационном заводе, производящем вооружение для боевых самолетов».

«Любовь и политика не очень уживаются», — мог сказать себе Фитин. Но, продолжая читать, он убедился, что в данном конкретном случае эти две ипостаси весьма неплохо ладили друг с другом. Симпатии к Испании, желание защитить добро и справедливость — вот что объединяло Леонтину и Луиса. Далее в сообщении говорилось:

«Она хотела, так же как и Луис, добровольно вступить в бригаду Авраама Линкольна, но в нью-йоркской секции Коммунистической партии ей посоветовали остаться в Америке и продолжать там работать».

Перечитав текст заново, Фитин отложил в сторону досье и позвонил по телефону Квасникову. Тот удивился:

— Вам все еще не принесли материал по Луису?

— Принесли, но я хотел бы переговорить по другому поводу.

— Иду.

Войдя в кабинет начальника, Квасников заметил на его столе личное дело агента. «Генерал, — сказал он себе, — прочел заключение на Луиса, и у него в этой связи возникли сомнения. Теперь он затребовал к себе его личное дело».

Он ошибался.

— Леонид Романович, — обратился к нему Фитин, бросив косой взгляд на своего подчиненного, — почему последнее сообщение по Луису с его предложением по вербовке Леонтины Пэтке подшили в дело без всякого ответа? Сколько раз повторять, что неисполненный документ не должен подшиваться в дело?

— Это моя ошибка, товарищ генерал. Мы ознакомили с сообщением вашего заместителя, но, не знаю почему, он оставил его без резолюции. В то время вы были, если не ошибаюсь, в Австрии.

— Это так, но вы должны были дождаться моего возвращения и поставить меня в известность. Если вы и мой заместитель считаете, что эта женщина не может быть хорошим агентом, тогда так и нужно было сообщить в резидентуру. Я понимаю, что Луис поставил перед вами весьма деликатный вопрос, тем не менее вам следовало принять какое-то решение, а не оставлять вопрос в подвешенном состоянии… Да, это верно, что разведка — занятие очень высокого риска. Некоторые сотрудники считают, что женщина не может быть хорошим секретным агентом, так как она по своей натуре подвержена эмоциональным реакциям и больше способна привлекать внимание. Кроме того, под влиянием постоянного нервного напряжения она может испытывать непреодолимую склонность довериться кому-нибудь и искать чьего-то сочувствия.

— Но мужчина может испытывать такие же чувства, — возразил Квасников, — в особенности когда он работает один и находится на нелегальном положении в чужой стране.

— Верно, — согласился Фитин. — Давайте посмотрим на этот конкретный случай. Луис должен понимать, что он делает. Он знает, что рано или поздно его жена проявит любопытство. «Что с ним происходит? — задастся она вопросом. — Почему он все время напряжен, недоверчив и скрытен?» И, возможно, не дай бог, когда-нибудь выявит его отношения с нами. Так не лучше ли будет, если разрешим ему завербовать ее? Тем более что она работает в таком месте, которое представляет для нас определенный интерес.

Лицо Квасникова просветлело.

— Сказать по правде, мы надеялись, что вы или ваш заместитель напишете на этом сообщении такого рода резолюцию.

Руководитель внешней разведки снова взял личное дело Луиса, открыл его на последней странице, где находилось сообщение из Нью-Йорка, и написал на нем: «Прошу вновь рассмотреть вопрос о вербовке после получения дополнительной информации. Фитин».

Он повернулся к Квасникову и сказал:

— Может быть, Твен, который руководит работой Луиса, сумеет под каким-либо предлогом встретиться с его женой, чтобы составить для себя мнение о ее пригодности к нашей разведывательной работе?

— Хорошо, Павел Михайлович, я сегодня же подготовлю указание в Нью-Йорк.

— Нам нужно узнать об этой женщине как можно больше… Ее образ жизни, поведение, характер…

— Понимаю.

Через месяц из нью-йоркской резидентуры пришло сообщение Твена-Семенова в отношении Леонтины — его мнение о ней было положительным. В ходе беседы Семенов увидел в ней пламенного борца за социалистические идеи и человека, глубоко симпатизирующего Советскому Союзу. Он убедился, что она располагает необходимыми агенту качествами: хорошо держится, отличается динамичным темпераментом, смелостью и способна убеждать людей в правоте своего дела. Она свободно рассказывала о своей трудной жизни и не пыталась скрывать детали, которые могли быть восприняты не очень благоприятно для нее. Твен отметил ее несколько повышенную напористость и эмоциональность, но он считал, что при надлежащей воспитательной работе она сможет следовать согласованной линии поведения. Он также отметил наличие у нее определенных актерских способностей, что могло оказаться полезным в оперативной работе. Принимая во внимание ее идейную убежденность и преданность идеалам социализма, а также учитывая ее положительные биографические и характеризующие данные, он пришел к выводу, что она может быть использована по линии внешней разведки.

 

Спаренные агенты

Генерал Фитин закончил чтение дела и приготовился сформулировать свое мнение в отношении Леонтины Пэтке. Прежде чем узнать результат его размышлений, дополним наше представление об этой даме и ее супруге сведениями из досье. Дело № 13 676 содержит фрагменты автобиографии, написанной супругами Крогер-Коэн, датированные уже восьмидесятыми годами, то есть намного позднее периода работы Фитина. Они относятся к временам, которые нас интересуют, и содержат довольно много личных деталей. Опять нам приходится иметь дело с текстами, переведенными на русский язык, так как их английские оригиналы хранятся в другом деле.

Вот как Моррис описывает историю своих любовных отношений с Леонтиной, или Лоной, как он ее называл:

«Сразу же после нашего с ней знакомства в Мэдисон-Сквер-Гарден мы отправились посидеть в кафетерий. Лона казалась довольно крупной в своем голубом английском костюме и маленькой белой шляпке. Кстати, ее единственным недостатком было то, что она выглядела слишком привлекательной, как молодая новобрачная, которая чрезмерно притягивает к себе мужские взгляды.

В дальнейшем это оказывало ей большую помощь в работе: своей обольстительной внешностью она при необходимости обезоруживала «полезных» мужчин. Хотя я сам, с моим слишком скромным и простым видом, производил совершенно противоположное впечатление, я дал себе слово добиться благосклонности этой девушки. В тот день в кафетерии я решился лишь на то, чтобы попросить у нее номер ее телефона, и после этого я уехал в Испанию. Вновь я увидел ее только через два года».

Леонтина Коэн приводит свою версию этой же истории:

«Когда я впервые повстречалась с Моррисом, мне он показался настоящим святым. Я постаралась уклониться от знакомства с ним, так как люди с ликом святого иногда делают вещи, от которых волосы на голове встают дыбом. Но Моррис был ладен собой и свободно, без оглядки на кого-либо, выражал свои мысли и мнения. А если они совпадали с мнениями других, его глаза загорались радостью и восторгом.

Когда наши глаза встретились в первый раз, Моррис отвернулся или от смущения, или от равнодушия ко мне, по крайней мере так мне тогда показалось. Это меня задело, так как до этого мне приходилось видеть в глазах каждого мужчины только восхищение. Мое женское самолюбие было уязвлено, и я почувствовала себя оскорбленной его отношением ко мне.

Я думаю, что самым важным качеством человека в жизни является терпение, способность выждать. Молодой Моррис очень хорошо умел ждать. Разумеется, он обладал завидным хладнокровием. Даже если иногда его нервы аж трещали от напряжения (в конце концов все мы люди) он, в отличие от других, умел скрывать свои чувства. Всё приходит к тому, кто умеет ждать. Терпение было основой и секретом его многочисленных успехов.

По его возвращении из Испании он не изменился. Такой же спокойный, корректный и неизменно вежливый, но, не знаю почему, очень осмотрительный в словах и действиях. Однажды я ему сказала: «Разве тебе не хотелось бы быть самим собой? Ты можешь быть скрытным, но не надо делать это чрезмерно. ФБР всегда очень интересуется людьми, которые очень скрытны и слишком осторожны, в особенности когда они исчезают из Нью-Йорка, и надолго. Прими это к сведению, а то ты сам привлечешь к себе внимание.

Он смущенно улыбнулся и сказал: «Если женщина что-либо хочет, у мужчины есть выбор: или сделать так, как она хочет, или поступить наоборот». И тогда он придумал объяснение для своих поездок — якобы он работает страховым агентом и, следовательно, ему нужно ездить по всей стране. Что вы хотите, ложь, продиктованная инстинктом самосохранения, иногда стоит дороже, чем правда.

Естественно, я стала подозревать, что он принимает участие в секретной деятельности, связанной с Советским Союзом. Мои подозрения основывались на том, что Моррис питал горячие симпатии к России и начинал проявлять внушающий опасения интерес к тому, что мною тогда воспринималось как просоветские идеи и убеждения.

22 июня 1941 года, как раз в день нападения нацистов на СССР, мы поженились, зарегистрировав наш брак в маленьком городке штата Коннектикут. Мы даже не знали, что между Германией и Советским Союзом разразилась война. Узнав об этом, мы срочно возвратились в Нью-Йорк. Моррис был поражен этой новостью и в течение нескольких дней пребывал в подавленном состоянии.

Наконец, в один из дней он вернулся домой с букетом алых роз, который спокойно поставил на маленький столик при входе. Я обратила на это внимание и стала ждать, что произойдет дальше. Я чувствовала, что он хочет чем-то поделиться со мной, но у меня язык присох к небу. Наконец Моррис заметил, что я хочу у него что-то спросить, и подвел меня к розам на маленьком столике. Однако он продолжал молчать. Я видела его взволнованность и грызущие его сомнения. Наконец меня прорвало: «Ну, давай, говори же!» Все напрасно. Он так и остался стоять, пошатываясь, перед столиком».

А теперь снова обратимся к воспоминаниям Морриса Коэна.

«Долгое время я не решался сказать Лоне о моих отношениях с советскими разведывательными службами. Я понимал, конечно, что не было смысла продолжать играть с ней в прятки. Особенно после того как меня известили о решении Москвы разрешить мне использовать ее в моей работе. Даже зная о том, что работать вместе, как добрая семейная пара, гораздо лучше, я не был уверен, следует ли говорить ей о моих тайных отношениях с Советским Союзом.

В конце концов, Лона и я — люди совершенно разные: она — очень темпераментная и эмоциональная, в то время как я — неприступная скала. Она может взорваться, а я держусь ровно. Она — само нетерпение, а я спокойный и уравновешенный. Она вечно торопится, а я спешить не люблю. Однако, несмотря на наши диаметрально противоположные характеры, я наконец решил, что, чего бы мне это ни стоило, я должен привлечь ее к нашему делу.

Когда я сообщил ей о моем сотрудничестве с русскими, хорошо еще, что она не обвинила меня в государственной измене.

Я считал тогда и считаю так же и сейчас, что, если бы я изменил моей совести, если бы я действовал вопреки моим идеям, которые составляли мое личное кредо, и все это по соображениям собственной корысти, тогда это было бы совсем другое дело. Так как, если тебя могут упрекнуть, что ты предал свою страну, своих друзей, своего любимого человека, тогда тебе следует подумать о твоих моральных принципах.

В те годы моя совесть была устроена таким образом, что я не мог безмятежно взирать на ту ненависть, которую американский правящий класс питал по отношению к социалистическому строю в Советском Союзе, в который я верил; на то, что Соединенные Штаты поддерживали фашистские режимы, которые я не мог поддерживать, и поэтому отправился защищать республиканскую Испанию, полностью отдавая себе отчет о своих действиях; на то, что администрация США дала зеленый свет разработке и производству атомной бомбы, которая могла привести человечество к катастрофе планетарного масштаба. А если я с Божьей помощью боролся за общее дело, в том числе и за мои собственные убеждения, тогда здесь нет никакой измены. Как раз наоборот, это проявление настоящей смелости. И когда я объяснил все это Лоне, я помню, как она схватила букет роз с маленького столика и расцеловала каждый из его пяти цветков».

А теперь воспоминания Леонтины.

«При необходимости Моррис умел доказать свою точку зрения по политическим вопросам. Его метод был довольно прост: он делал вид, что уступает доводам оппонента, и в то же время вел себя так, как будто спор все время разрешался в его пользу. Вероятно, он стал навязывать таким образом свою точку зрения по той причине, что в течение всей своей жизни считал обязательным для себя бороться за социалистические идеи. С самой своей молодости он ввязывался в драку, не оглянувшись назад.

Он вступил в коммунистическое движение в шестнадцать лет, и с того возраста его убеждения не изменились. В течение долгого времени он без чьей-либо помощи изучал Маркса и Ленина. Он рассказывал мне, что нашел множество идеологических друзей среди русских, находившихся в Испании. Именно там он обрел убеждение в том, что все люди в мире должны бороться за мир, за идеалы свободы, равенства, братства, против всякой дискриминации, против кастовых и классовых привилегий.

Со временем я поняла, что в этом деле с его стороны не было никакой измены: его биография, социальные корни и классовые интересы четко подтверждают это. Просто он хотел бы привнести в этот мир немного здравого смысла и еще хотел, чтобы я помогла ему в этом.

Он говорил мне: «Ты должна помочь мне, Лона. Когда муж и жена делают одно дело, это вернее и разумнее для них обоих».

Когда я спрашивала его, почему русским нужны агенты в Америке, в то время как воюют-то они с Германией, он отвечал мне без тени сомнения: «Может показаться странным, но сегодня для советских людей разведка — это главная линия обороны. Поэтому мы должны им помочь».

«Но ведь это шпионаж!» — возражала я.

«Мне наплевать на то, как это называется, — отвечал он. — Когда идет война и тысячи или даже миллионы советских людей отдают свои жизни, то не время дискутировать, надо действовать».

Со своей стороны Моррис писал:

«Я мог объяснить Лоне, что на протяжении веков многие страны вели разведку не только для выяснения сил и ресурсов противника, но и в качестве наилучшего средства обеспечения своей собственной безопасности. Люди ищут и анализируют информацию с незапамятных времен. Еще за четыре века до Иисуса Христа китайский министр Сун-Цзы указывал, что хорошая разведка более важна, чем сама война, что победить в ста битвах — не есть верх искусства военачальника и что высшее мастерство заключается в том, чтобы обеспечить свою безопасность, не ввязываясь в конфликт. Таким образом, расцвет и упадок народов и государств зависят от их умения получать и использовать информацию о своих соседях, жизненно важную для их собственного выживания.

После такого исторического экскурса я попросил Лону никому не говорить об этом нашем разговоре. Я добавил, что, лишь соблюдая полную тайну, мы сможем сохранить не только наши собственные жизни, но и жизни тех советских людей, которые работают в Нью-Йорке.

Удивленная моим замечанием, она робко спросила меня: «Тебе не страшно?»

Я ответил: «Да, конечно, иногда кажется, что каждый прохожий в упор смотрит на тебя и знает, кто ты есть. А кроме того, все время преследует мысль, что ты подвергаешься опасности и тебя могут арестовать».

 

Акробатика пулемета

Закончив чтение досье, генерал Фитин решил, что Луис и его жена заслуживают полного доверия. Он взял бланк шифротелеграммы и написал:

«Нью-Йорк

Совершенно секретно

Максиму

От имени руководства Центра благодарность Луису за плодотворную работу с нами. Оказывайте ему постоянную моральную и материальную поддержку, на денежные средства не скупитесь.

Леонтине присвоен псевдоним Лесли. Ориентируйте ее на получение секретной информации по месту работы — на авиационном заводе, где нас в первую очередь интересуют тактико-технические данные экспериментальных образцов вооружения боевых самолетов.

По имеющимся у нас данным, на смежном хартфордском заводе по производству авиадвигателей и огнестрельного оружия к серийному выпуску готовится новый авиационный пулемет. Просим разработать операцию с возможным участием Лесли по добыванию необходимого для наших конструкторов образца этого оружия.

Виктор.

2.12.41 г.».

Максим — псевдоним Василия Зарубина (или Зубилина), с которым мы уже встречались по ходу этого повествования. «Плодотворная работа», о которой пишет Фитин, заключалась в руководстве Моррисом Коэном полудюжиной агентов в Нью-Йорке и его окрестностях. Информация в отношении завода в Хартфорде поступила от Леонтины. Таким образом, с реализацией последней директивы Центра все шло нормально.

Одной из связей Лесли на заводе в Хартфорде был молодой инженер, которого мы назовем Алленом. Он познакомился с ней в ходе своих частых визитов в ее цех. Она воспользовалась своим обаянием вначале для того, чтобы привлечь его внимание, а затем, чтобы влиять на него. Лесли смогла использовать его «втемную», то есть убедила его передавать ей секретную информацию, не ставя его в известность о том, что информация будет направлена в Москву.

Теперь речь шла о том, чтобы раздобыть секрет пулемета. Обсуждая это задание со своим мужем, Лесли очень беспокоилась по поводу того, что Аллен мог отказать ей в просьбе и даже выдать ее. Луис, старавшийся помочь ей в освоении навыков разведдеятельности, повторял ей слова своего отца Гарри (бакалейщика из Бронкса), которые он считал применимыми и в разведке: «Если ты считаешь, что обстановка для тебя неблагоприятна, сделай все, что в твоих силах, чтобы изменить ее в свою пользу». Или еще: «Если ты чувствуешь, что люди не делают то, что должны делать, не рассчитывай на них». И последнее: «Если ты считаешь, что нужно пойти на риск, не рассчитывай ни на кого, кроме себя».

— Да, это хорошие правила, — согласилась Леонтина, — но что мне делать, если Аллен вдруг проболтается?

— Напомни ему, — посоветовал Моррис, — что это он выдал тебе промышленный секрет. В случае осложнения обстановки ты ничего не знаешь про пулемет. А его за такую болтливость могут вышвырнуть с работы и отдать под суд.

Перед такими доводами Аллен не устоял, охотно откликнулся на просьбу Леонтины и даже попросил вознаграждение в размере двух тысяч долларов. Начиная с этого момента вербовка его была для Луиса не более чем детская игра. Аллену присвоили псевдоним Фрэнк. Он сказал, что мог бы вынести с завода все детали и узлы пулемета, за исключением ствола, который был слишком велик и тяжел, чтобы пронести его незаметно. Поскольку эта деталь была основным элементом изделия, то ломали голову над решением этой проблемы все: Леонтина — Лесли, Аллен — Фрэнк, Моррис — Луис, Семенов — Твен, Пастельняк — Лука, Зубилин — Максим вплоть до Фитина — Виктора.

Просто наудачу Москва предложила, чтобы Фрэнк, если он достаточно высокого роста, спрятал бы ствол у себя на спине под пальто. По счастливой случайности его рост и ширина плеч оказались подходящими. «Американская команда» приняла решение осуществить этот план, и в один прекрасный день Аллен вышел с завода в Хартфорде с более прямой фигурой и более напряженной походкой, чем обычно. Спустя несколько дней из Нью-Йорка прибыл Луис с пустым футляром для контрабаса. Пулеметный ствол был помещен в футляр, крышка футляра с треском захлопнулась, и Луис вернулся в тот же день к себе домой под видом музыканта.

Это была только первая часть операции. Оставалось еще доставить музыкальный инструмент в помещение консульства СССР, за которым ФБР вело постоянное наблюдение. Всякий незнакомый человек, который попытался бы проникнуть внутрь консульства, мог быть задержан. Передать контрабас одному из его сотрудников за городом представляло большую сложность, так как последний мог оказаться под персональным наружным наблюдением. В итоге именно Луис придумал решение. В черном гетто он отыскал бродягу, который согласился за небольшое вознаграждение передать «контрабас» некоему джентльмену, одетому в сиреневые брюки и куртку с серыми клетками и с дирижерской палочкой в руке. Их контакт должен был произойти на барахолке в Гарлеме.

Через некоторое время чернокожий бродяга оказался среди торгующих, предлагая покупателям рынка свой «инструмент», но проинструктированный продать его только «дирижеру оркестра». В условленный час появился покупатель и обратился к продавцу: «Сколько стоит ваш футляр?» Получив оплату, продавец отнес «контрабас» в машину покупателя и покинул рынок.

Операция была проведена удачно. Прототип пулемета был доставлен в консульство, а затем дипломатической почтой переправлен в Москву. Впоследствии, когда Соединенные Штаты по соглашениям о ленд-лизе начали поставки в СССР самолетов, оснащенных новым пулеметом, операция, удачно проведенная Коэном, потеряла свое значение. Но неожиданный подарок, полученный не по ленд-лизу, не снизил ценность операции, а агенты показали себя преданными и смелыми.

 

Ночь на Лубянке

Некоторое время спустя после операции «Пулемет» Центр получил оценку работы Луиса. Шифротелеграмма, подписанная резидентом, была адресована Петрову — оперативный псевдоним заместителя Берия Всеволода Меркулова.

«Москва, Центр

Секретно, Особой важности

Тов. Петрову

С учетом указания № 26-С Луисом завербован на идейно-политической основе агент Мортон. В настоящее время он используется в изучении немецкой колонии в Нью-Йорке и в вербовочной разработке активного ее члена военспеца Рихарда. Прорабатывается мероприятие по продвижению Мортона в один из промышленных центров штата Мэриленд, в котором началось производство новых видов вооружений американской армии.

Кроме того, Луисом приобретены еще два источника — Фрэнк и Рэй. От последнего получены особо секретные материалы по радарам и сонарам. (Чертежи и расчетные данные будут направлены через курьера.)

Считаем необходимым информировать также о том, что американская пропаганда продолжает утверждать, что Советским Союзом подписан перед войной предательский пакт Молотова — Риббентропа о ненападении, который позволил Гитлеру легко расправиться с соседними странами. В связи с этим ставится вопрос о прекращении экономических и торговых отношений с СССР. Наиболее реакционные круги США открыто оправдывают нападение гитлеровской Германии на нашу страну и надеются, что немцы и русские обескровят в этой войне друг друга, а США и Англия установят в СССР и Германии послушные им режимы. Кроме того, добытые нами материалы свидетельствуют о том, что руководители США и Великобритании ведут тайные переговоры об оказании помощи Советскому Союзу военной техникой, которая пригодна лишь для оборонительных действий.

Максим».

Меркулов отреагировал незамедлительно:

«Прошу подготовить записку в МИД с сообщением о намерениях Соединенных Штатов и Великобритании оказать нам военно-техническую помощь».

Прочитав резолюцию, Фитин бросил взгляд на настенный календарь: на нем были жирно обведены красным карандашом цифры 20.00. Вспомнив, что на этот час Абакумов назначил оперативное совещание, он взглянул на старинные часы на стене. Заседание начиналось через шесть минут. Фитин устремился к сейфу, взял из него нужные документы и вышел из кабинета.

Вернулся в кабинет он далеко за полночь, и вызвал Яцкова и Квасникова. Оба были на месте, так как во времена Сталина сотрудники ведомства на Лубянке заканчивали рабочий день не раньше трех часов ночи.

После нескольких слов по поводу совещания, которое только что состоялось у Абакумова, Фитин продолжил жестким тоном:

— Мне были высказаны серьезные упреки по поводу работы наших резидентур за рубежом. А именно в отношении сбора важной информации оборонного характера. Мы ведем войну. Советские люди гибнут из-за недостатка военного снаряжения…

Яцков и Квасников обменялись взглядами. Это не ускользнуло от внимания генерала, который продолжал:

— Да, Советский Союз не был готов к войне. Мы должны это честно признать. Но сейчас я не буду говорить о виновных. Не об этом сейчас речь. Следует сказать, что для нас нет сейчас задачи более срочной, чем добывание военной информации и развертывание широкомасштабных операций по проникновению на военные объекты и в научно-исследовательские учреждения, в которых разрабатываются и создаются новые образцы военной техники. В самую первую очередь мы должны сконцентрировать наши усилия на новых видах вооружений. Вспомните, что говорил в Америке по этому поводу руководитель УСС. Что в настоящее время война идет не только на полях сражений, но и на других фронтах. Именно так же думает и мистер Черчилль. Но, очевидно, ваш уважаемый коллега Вадим не слыхал этого, хотя сидит от него на расстоянии человеческого голоса. Вот уже два месяца или даже больше, как мы не получаем никакой информации от Горского. Он послал нам отчет о заседании Комиссии по урану и считает, что больше у него никаких забот нет.

Фитин оставил свой язвительный тон и продолжил:

— Вчера мы получили шифродонесение генерала Склярова о том, что военная разведка завербовала в Лондоне ученого-атомщика самого высокого уровня. Я взбешен оттого, что это сделали не мы. Ученый несколько дней крутился вокруг советского посольства и хотел по своей инициативе предложить Советскому Союзу свои услуги. Надо полагать, наши ребята спали там беспробудным сном. Абакумов пообещал поставить о нем в известность Лаврентия Павловича, с тем чтобы узнать, не передадут ли военные нам этого источника.

Фитин сделал паузу, повернулся к Квасникову и произнес:

— Подготовьте в Лондон шифротелеграмму с указанием Горскому на его оплошность. Проинформируйте его о возможной передаче агента Чарльза на связь нашей резидентуре. Попросите переговорить с генералом Скляровым, пусть он объяснит тому, что не нужно доводить дело до такого состояния, чтобы потребовалось вмешательство Берия.

— Хорошо, — согласился Квасников. — Но есть ли хоть какой-то шанс, что военная разведка позволит нам забрать себе такого ценного источника?

— Если Берия будет вынужден вмешаться, для них это кончится очень плохо. Он может сломать хребет любому, и вы это хорошо знаете. Он один отвечает за создание атомной бомбы. И этим все сказано!

Случилось так, что новый агент Чарльз, которым был, как мы далее выясним, Клаус Фукс, оставался на связи с резидентурой ГРУ до конца 1943 года, когда он выехал из Великобритании в Соединенные Штаты. И только после этого его дело передали в разведку НКВД. В дальнейшем, в феврале 1944 года, в Нью-Йорке с ним установил связь агент Раймонд (американец Гарри Голд) и оговорил условия продолжения встреч. На следующей встрече Фукс передал сведения о строительстве завода по разделению изотопов в местечке Окридж (штат Теннесси), который должен был производить обогащенный уран для производства бомбы. Фукс хорошо знал это дело еще с того времени, когда ему поручили произвести расчеты процесса газовой диффузии. Будучи протеже Пайерлса, он имел доступ к большому количеству другой информации, которую он также не преминул передать. Получив эту информацию, Раймонд немедленно вручил ее оперативному работнику, у которого он был на связи, для срочного направления ее в Центр.

Излив свой гнев по поводу несостоявшейся вербовки Фукса, Фитин все еще недовольным тоном приступил к обсуждению другого вопроса. Он хотел знать, почему уже давно ничего не слышал о письмах оперативного сотрудника Твена, то есть Семена Семенова. Последний отправил в Центр два письма, но Фитину доложили только второе. Квасников и Яцков утверждали, что ничего не знали об этом письме, после чего Фитин распорядился, чтобы ему представляли на ознакомление всю оперативную почту сотрудников зарубежных резидентур. Затем он протянул Квасникову второе письмо Твена:

«Дорогие товарищи! Пользуюсь случаем, чтобы направить вам второе письмо с просьбой о моей замене. При этом прошу вас не рассматривать мою просьбу как признак трусости или желание поскорее уехать отсюда, так как в моих действиях нет ни того, ни другого. Проблема в том, что мне здесь будет трудно работать. За мной ведется слежка, что может повлечь большие неприятности не только для меня, но и для тех, с кем я работаю.

Естественно, не следует преуменьшать и серьезность угрозы, нависшей лично над моей головой. У меня нет впечатления, что угроза носит неотступный, немедленный характер. По крайней мере, я так ее не воспринимаю, но зачем дожидаться, пока возникнут неприятности и повлекут за собой катастрофу?

Прошу вас также принять во внимание тот факт, что по прибытии нового оперработника мне на замену придется два или три месяца вводить его в курс дела. А это не простая задача, тем более что те, с кем я здесь работаю, рассеяны по территории штатов и у всех у них весьма разные характеры.

Конечно, я понимаю, как нелегко найти мне замену, но именно по этой причине еще раз прошу вас уделить моему письму необходимое внимание и правильно понять мои мотивы.

С большевистским приветом.

Твен».

Квасников возвратил письмо шефу, ожидая его реакции.

Генерал Фитин подвел итоги:

— Семенов, за которым ведется постоянная слежка, находится на пределе сил. Создается впечатление, что товарищи в Центре, по-видимому, забыли, что представляет собой оперативная работа «в поле». Семенов — ас разведки, и его не следовало бы подвергать такому риску. Если его разоблачат, это вызовет огромные заголовки газет по всему миру и может ухудшить политические отношения. Ему нужно дать возможность перевести дыхание.

Квасников возразил, утверждая, что они контролируют ситуацию:

— Проблема заключается в том, что Семенову трудно найти замену. У нас нет в наличии оперативного работника с таким опытом и такими возможностями, как Твен.

— Не создавайте сами себе трудностей, — заметил Фитин. — Кого вы видите здесь перед вами? Яцкова! Почему бы ему не поехать на замену? Он хорошо знает дело Луиса и ведет его весьма грамотно.

— У меня нет возражений, Павел Михайлович, — заявил Квасников.

Однако это не совсем устраивало Яцкова.

— Но я же не знаю английского языка, — решился он вмешаться. — Я изучал французский язык. Нельзя ли меня послать во Францию?

Но Фитин ничего не хотел слышать:

— Поедете в Соединенные Штаты. Мы даем вам три месяца на освоение английского языка. Если этого будет недостаточно, завершите учебу непосредственно в Америке.

Вопрос был решен, и никакие возражения не принимались.

Фитин перевел разговор на Луиса, который, судя по всему, тоже нуждался в отдыхе. Он совмещал множество обязанностей: был вербовщиком, связником, наводчиком, групповодом, то есть руководителем агентурной группы под названием «Волонтеры». НКВД требовало от него быть в курсе всех дел, являясь доверенным лицом разведки.

— Я не понимаю, в чем особая проблема? — спросил Квасников.

— Вы не понимаете, а Луис работает за шестерых. Что вы по этому поводу думаете, товарищ Яцков?

Не успел он еще получить назначение в качестве замены Семенову, как его уже подвергают испытанию. Он ответил, что агентурную группу в Нью-Йорке и его окрестностях можно было бы поручить заботам Лесли, а Луис, как американский гражданин, занялся бы вербовками в других штатах США, которые были практически недосягаемы для оперработников резидентур советской разведки.

— То есть перейти на нелегальное положение, — пояснил Яцков.

Удовлетворенный таким дельным ответом, генерал Фитин сказал Квасникову:

— Отправьте соответствующую телеграмму Максиму.

Старинные часы отсчитывали время в ритме качающегося маятника. Взглянув на них, Фитин увидел, что уже два часа ночи.

— Возьмите служебную машину и поезжайте домой, — предложил он. — Я жду на подпись вашу телеграмму в Нью-Йорк завтра к одиннадцати часам утра…

 

Поворотный пункт

Не считая нескольких не очень существенных сообщений, советская разведка почти не имела прямой информации в отношении американских атомных исследований с самого начала войны и почти до середины 1942 года. Ее британские источники сообщали, что Соединенные Штаты приняли от Великобритании эстафету в атомных исследованиях и добились крупных успехов в этой области. Но по мере своего продвижения на этом пути они стали менее открытыми, меньше склонны делиться секретами со своими союзниками. Эти темы затрагивались в беседах все реже и реже, а сами термины «атомная энергия» и «атомная бомба» исчезли из газет и журналов, не говоря уже о научных публикациях.

Напомним, что резидентуры советской разведки по указанию Леонида Квасникова стали следить за развитием за рубежом ядерной физики. В марте 1942 года Берия направил Сталину объемный меморандум по проблеме атомной энергии, после чего они обсудили состояние дел в этой области. Хотя и тот и другой допускали возможность дезинформации со стороны англичан, они тем не менее в результате донесений зарубежных резидентур и разведки, анализа содержания тетради немецкого офицера, убитого в местечке Кривая Коза под Таганрогом, а также вследствие почти категоричных писем молодого физика Флёрова были убеждены, что какие-то мероприятия в этой области всерьез замышляются. Берия поручил генералу Фитину контролировать развитие ситуации. Тот, в свою очередь, доверил Квасникову следить за научной стороной этого вопроса, а Квасников проконсультировался у Курчатова, чтобы знать, что в первую очередь необходимо ученым. Впрочем, война шла полным ходом, и непосредственные и насущные оборонные задачи пользовались бесспорным приоритетом. Однако понемногу НКВД нащупывал суть проблемы. 14 июня 1942 года Фитин направил в Лондон и Нью-Йорк шифротелеграммы следующего содержания:

«В Центр поступают сообщения, что Белый дом выделил крупные ассигнования на чрезвычайно секретные научные проекты по созданию атомной бомбы. Аналогичные проекты осуществляются в Великобритании и Германии. Ввиду вышеизложенного прошу вас принять меры с целью получения информации по следующим вопросам:

1. Научные принципы и практические решения, используемые при создании атомной бомбы, в том числе составные части ее ядерного взрывчатого вещества и механизм ее подрыва;

2. Различные методы разделения изотопов урана с указанием приоритетности наиболее предпочтительных из них;

3. Трансурановые элементы, физика нейтронов и деление ядер атомов;

4. Возможные изменения в будущей политике Соединенных Штатов, Великобритании и Германии в связи с появлением ядерной бомбы;

5. Какому министерству и его департаментам поручены работы над проектом бомбы, где ведутся эти работы и под чьим руководством.

Виктор».

Резидент Зарубин дал соответствующие указания своим подчиненным, что главным приоритетом в их разведывательной деятельности становится атомная разведка. Сотрудники советских учреждений в Вашингтоне и Нью-Йорке, посещавшие заводы, торговые фирмы, палаты патентов и изобретений, военные базы и библиотеки, тоже стремились выуживать там сведения военного, промышленного и научного характера. Не имея прямого доступа к секретам, они тем не менее надеялись собрать фрагменты нужной им информации косвенным путем.

Пока они занимались этим делом, появился новый источник информации именно из тех мест, где концентрировались секреты по оборонной тематике. Однажды весенним днем 1942 года, когда Моррис прокладывал себе путь в плотной толпе к поезду метро, он случайно встретился со старым знакомым. Моррис хорошо его помнил, так как они вместе воевали в лагере республиканцев во время гражданской войны в Испании. Они остановились поболтать. Знакомый по имени Джо (фамилию не будем называть) сказал, что приехал в Нью-Йорк на пару дней навестить своих больных приятелей. Узнав о том, что Джо живет и работает инженером в пригороде Нью-Йорка в одной из ведущих в США секретных радиокомпаний, выпускающей различную аппаратуру и приборы для вооруженных сил, в том числе радары и сонары (прибор для определения точного местонахождения подводных лодок в погруженном состоянии), Моррис проявил к нему повышенный интерес как к возможному источнику разведывательной информации.

Убедившись еще раз, что Джо по своим политическим взглядам остался таким же прогрессивным человеком и убежденным интернационалистом, каким он был в Испании, Моррис сообщил ему, что работает в «Амторге», то есть в советской торговой миссии, и что Советский Союз, как союзник США, очень нуждается для отпора фашистским агрессорам в информации о новейших военных разработках. Джо понял намек однополчанина по Интернациональной бригаде и дал ему понять, что готов со своей стороны предоставить необходимую для СССР информацию, но сам он из опасения попасть в поле зрения американских спецслужб не намерен искать встречи с советским представителем.

Эту информацию Моррис Коэн передал Семенову, который сообщил о ней резиденту Зубилину. Тот направил в Москву шифротелеграмму следующего содержания:

«Секретно.

Москва, Центр.

Тов. Виктору.

В конце марта Луис случайно встретился около метро со своим сослуживцем по Интернациональной бригаде Джо Чидлом, который в настоящее время работает инженером на секретном радиозаводе одной из ведущих компаний оборонного направления. На этом заводе разрабатываются и изготовляются радиолокаторы для военных кораблей, приборы для обнаружения подводных лодок и управляемые снаряды.

По месту жительства и работы Чидл характеризуется положительно. К происходящему в Аттике относится с пониманием и готов оказать нам посильную помощь в разгроме фашизма.

Предлагаем разрешить Луису, как лично знающему Чидла, провести его вербовку. Подобного рода задания, и всегда успешно, Луис уже выполнял не раз.

Просим рассмотреть.

Максим».

Решение Центра было положительным, и Луис завербовал Джоди Чидла под псевдонимом Сетер. Однако поработать с ним Луису не пришлось: спустя немного времени после вербовки Сетера, самого Морриса Коэна «завербовали»… в армию Соединенных Штатов.

Хотя военная служба должна была помешать его нелегальной деятельности в пользу Советского Союза, а также многообещающе начавшемуся разведывательному делу, он не высказал никаких возражений против призыва на армейскую службу. Она предоставляла ему еще одну возможность бороться с нацизмом, только другими средствами. Его тридцатидвухлетний возраст и раны, полученные в ходе гражданской войны в Испании, очевидно, не стали достаточным основанием для освобождения от военной обязанности. У него взяли отпечатки пальцев и назначили в часть военных квартирмейстеров, а в мае того же года перевели на Аляску для службы по программе ленд-лиза.

Летом 1942 года был открыт новый путь для транспортировки грузов из Америки в Советский Союз. Американские самолеты перевозили непрерывный поток грузов, состоящих из товаров, машин и военного снаряжения, из города Грейт-Фолс в штате Монтана до города Фэрбенкс на Аляске, где производилась их перевалка на советские самолеты, перелетавшие на посадочные площадки в Сибири. Моррису предстояло заниматься этим делом в течение двух лет; затем его переведут в Великобританию для участия в подготовке высадки войск союзников в Нормандии.

Леонтина также была обязана пройти процедуру снятия отпечатков пальцев, так как она работала на заводе военного снаряжения. Таким образом, супруги Коэн оставили свои отпечатки пальцев в правительственных досье, к которым имело доступ ФБР. Эти отпечатки позволили впоследствии идентифицировать таинственных Питера и Хелен Крогер при их аресте в Лондоне в январе 1961 года.

Поскольку Моррис Коэн в связи с призывом в армию отошел от оперативных дел, необходимо было найти кого-либо другого для работы с Сетером.

Резидент Максим принял решение передать его на связь опытному Твену — неофициальному руководителю научно-технического направления советской разведки в США. Сетер был весьма дисциплинированным и ценным агентом, он не сорвал ни одной явки, передавал Твену до трех тысяч листов секретных материалов в год, большинство которых получало в Центре самую высшую оценку.

В 1943 году в связи с большой загруженностью Твена резидент по указанию Москвы распорядился передать часть его агентурного аппарата Яцкову и Феклисову. Сетер перешел на связь к Калистрату (А.С. Феклисову), который обеспечил его фотокамерой «Лейка» и попросил переснимать секретные документы на пленку. В непроявленном виде она передавалась оперработнику, и в случае опасности ее нетрудно было засветить. Это позволяло не только обезопасить агента и разведчика, но и значительно упростить передачу объемной информации, иногда достигающей шести-семи сотен страниц за одну явку.

Вернувшийся с фронта Луис снова принял на связь своего агента Сетера, с которым работал вплоть до своего отъезда в Советский Союз. Сетер вскоре после этого тоже выехал в другой штат, и контакт с ним был утерян.

 

Проект «Манхэттен»

После вербовки Сетера и отъезда на военную службу Коэна в американской программе создания атомной бомбы произошли значительные изменения. Руководитель Института Карнеги и член Высшей группы по вопросам политики при президенте Рузвельте Ванневар Буш начал терять терпение. Различные гражданские комиссии по атомной энергии оказались неэффективными, и он решил их распустить и создать вместо них военный управляющий орган. Согласно его предложениям в августе 1942 года армия США получила задание спроектировать, построить и руководить деятельностью комплекса по разработке и производству атомной бомбы. Проект создания комплекса был поручен генералу Лесли Гроувзу, который построил здание Пентагона. Весь проект в целях маскировки получил название «Инженерный округ Манхэттен». Очень скоро все стали сокращенно называть его проект «Манхэттен».

Во главе команды ученых — наиболее крупного объединения гениев за всю историю науки — генерал Гроувз поставил Роберта Оппенгеймера — физика, выпускника Гарвардского университета, которому едва исполнилось тридцать восемь лет. В поисках места для такого комплекса, удаленного от городской суеты и любопытных взглядов, Гроувз вместе с Оппенгеймером нашли обширное и засушливое горное плато в штате Нью-Мексико. Оно называлось Лос-Аламос (Тополя) по имени соседней школы, которая сама получила это название из-за тополей в близлежащем каньоне. В течение трех последующих лет — с ноября 1942 по октябрь 1945 года — Гроувз осуществлял общее руководство проектом — его строительством, снабжением и обеспечением безопасности, в то время как Оппенгеймер занимался организацией исследовательских работ, научных экспериментов и обеспечением как материальных, так и духовных потребностей приезжающих ученых. Сотрудничество Оппенгеймера и Гроувза было нелегким союзом между миром науки и военными, между индивидуумом и организацией, свободной мыслью и регламентированием, об этом создано большое число книг, очерков и фильмов.

В Америке все, что относилось к этому проекту, охранялось как секрет номер один. Вокруг атомного Центра была возведена стена молчания и уклончивых и вводящих в заблуждение терминов, хотя окрестные жители догадывались, что там что-то происходило. Место под строительство было подготовлено на вершине плато в тридцати милях от Санта-Фе — одного из самых древних городов Старого Запада с населением преимущественно индейского и испанского происхождения, что позволяло легко заметить приезжих.

Взобраться на Холм, как называли это место тамошние жители, можно было только по единственной дороге, пробитой экскаваторами в вулканической породе, пересечь затем индейскую резервацию, снова спуститься и переправиться через реку Рио-Гранде, долго петляя и созерцая величественный вид горного хребта Джемез-Маунтинз. Дважды за милю до комплекса, а затем у самого въезда машины проходили контроль на постах военной полиции, где требовалось предъявить действующий пропуск, а разрешения на въезд регистрировались. Ограда вокруг места расположения комплекса преграждала доступ к нему любому лицу, включая и возможных шпионов…

Сооружение комплекса в Лос-Аламосе завершилось в первые месяцы 1943 года, хотя переделки и ремонты продолжались в течение всего срока его существования. Ученые и члены их семей стали прибывать в феврале — марте и обустраивать свое однообразное и неудобное жилье. Научная работа началась с установочных заседаний и споров, а затем пришла очередь специальных экспериментов. Первые результаты появились в середине года. Таким образом, проект «Манхэттен» в Лос-Аламосе и «Лаборатория-2» в окрестностях Москвы начали функционировать приблизительно в одно и то же время, хотя и с огромной разницей в ресурсах.

Советские секретные службы были информированы о проекте «Манхэттен» с самого зарождения этого замысла и внимательно следили за каждым этапом его развития почти вплотную. Из Нью-Йорка Зарубин направил краткий отчет в Центр:

«Сверхсекретно.

Москва, Центр.

Товарищу Виктору

834/23 от 14 июля 1942 года

Ситуация, создавшаяся в результате вступления США в войну против Японии, заставила правительство и Пентагон предпринять решительные действия по разработке военного аспекта применения атомной энергии. Все лаборатории по расщеплению атомов урана в Нью-Йорке, Беркли, Принстоне и Чикаго начали работать по единому плану с кодовым названием проект «Манхэттен». Правительство возложило ответственность за организацию всех сторон деятельности по проекту на армию.

Много времени ушло на решение вопроса о выборе места нахождения научного центра. В конце концов выбрали место на горном плато под названием Лос-Аламос в штате Нью-Мексико. Эта пустынная местность, равноотстоящая от атлантического побережья, к которому иногда в разведывательных целях подходят германские подводные лодки, и от населенных районов, которые могли бы пострадать от возможных несчастных случаев во время предварительных испытаний. Пока ученые, инженеры и техники размещены во временных строениях рядом с научным центром. Тех, для кого жилье еще не построено, ежедневно привозят на автобусах из города Санта-Фе.

Посторонние лица допускаются в расположение центра только по разрешениям Агентства Уильяма Донована. Всем постоянным обитателям атомного центра, из числа как сотрудников, так и членов их семей, разрешается пересекать границу городка в последнее воскресенье каждого месяца. Вся входящая и исходящая переписка подвергается цензуре. Строго запрещается отправлять письма через почтовые отделения за пределами Лос-Аламоса. Жители обязаны сообщать военной администрации и службе безопасности обо всех их новых знакомых и всех контактах, установленных во время их выездов с режимной территории, а также о лицах, которые ведут разговоры с посторонними людьми о функциях проекта «Манхэттен».

Введенный в центре режим безопасности имеет целью:

— предупредить любые утечки информации об атомном проекте;

— гарантировать, что применение атомной бомбы окажется абсолютно неожиданным;

— сохранить в тайне от советских представительств научные открытия и любые подробности американских планов, а также заводов, которые производят материалы для создания бомбы;

— ограничить осведомленность каждого сотрудника только уровнем его прямых служебных обязанностей — каждый должен знать только то, что касается его прямых служебных обязанностей, и не больше;

— каждое подразделение обязано выполнять только свои задачи и не должно знать, что делают другие.

Служба безопасности занимает особое место в проекте «Манхэттен». Она насчитывает около пятисот сотрудников. Много сотрудников ФБР находится в Лос-Аламосе и Санта-Фе, где проживают ученые и другие специалисты. За наиболее известными из них, т. е. имеющими доступ ко всем секретам, устанавливается наружное наблюдение. Они не имеют права покидать свои квартиры или комнаты после десяти часов вечера. На их рабочих местах устанавливаются скрытые микрофоны. Все их телефонные разговоры прослушиваются. За учеными неамериканского происхождения, которые, по мнению ФБР, могут поддаться соблазну и выдать секреты, установлен особый контроль.

В центральной прессе не используются слова «Лос-Аламос», «проект «Манхэттен», «урановая бомба», «уран», «эка-осмий», а также такие географические названия, как Хэнфорд и Окридж, где строятся гигантские заводы по получению плутония и обогащению урана.

Несмотря на строгие меры безопасности, мы делаем все необходимое для проникновения нашей агентуры в Лос-Аламос.

Максим».

Можно задать себе вопрос о том, что имел в виду резидент Зарубин, употребляя слова «делаем все необходимое». Как советский разведчик или агент из числа американцев мог попасть в Санта-Фе и проникнуть в Лос-Аламос? Даже если предположить, что он проник бы внутрь комплекса, то что он мог там обнаружить? Изолированность рабочих мест, цензуру, наблюдение. Система безопасности проекта «Манхэттен» казалась абсолютно непроницаемой.

Было ясно, что фронтальный подход не имел никаких шансов на успех. Однако ведь Лос-Аламос не был самодостаточным, замкнутым на себя предприятием. Его поддерживали и обеспечивали другие лаборатории, институты и заводы в Канаде, Великобритании и в самой Америке, что давало немало возможностей для советских секретных служб. Исходя из этого в течение 1944 года ГРУ создало в Канаде агентурную сеть, двадцать членов которой спустя всего год были выданы перебежчиком Игорем Гузенко. Тогда же были завербованы Дэнфорд Смит, Израэль Гальперин и Нэд Мазерал, а к эксперту по сплавам из Кембриджа по имени Аллан Нанн Мэй вербовочный подход был осуществлен в последующем году.

И все же двое разведчиков были избраны судьбой, чтобы проникнуть и внедриться в эту изолированную цитадель американских ядерных исследований. Они попали туда не благодаря усилиям ГРУ или НКВД. Их пригласили американские власти в связи с их высокой научной репутацией. В середине 1943 года Роберт Оппенгеймер предложил Теодору Холлу и некоторым из его коллег по Металлургической лаборатории приехать в Лос-Аламос. Это произошло через несколько месяцев после того, как группа ученых во главе с Энрико Ферми осуществила в Чикаго первую управляемую цепную реакцию. Затем в конце года в США приехал Клаус Фукс в составе группы британских ученых. Ее возглавлял высокопоставленный член «Мауд коммитти» Джеймс Чедвик. В составе группы были Рудольф Пайерлс и недавно натурализованный британский подданный Отто Фриш. Фукс снял квартиру в Нью-Йорке, получил лабораторию в Колумбийском университете и приступил к расчетам завода газовой диффузии в Окридже, в посещении которого ему, однако, отказали. В начале 1944 года резидентура НКВД восстановила с ним связь и возобновила получение от него разведывательной информации, которая представляла целые связки документов. Связь с ним поддерживал Гарри Голд, которого он знал по кличке Раймонд. В период между февралем и июнем они встретились в Нью-Йорке шесть раз. Затем руководитель теоретического подразделения научного Центра в Лос-Аламосе Ханс Бете пригласил приехать туда Пайерлса, а тот, в свою очередь, не забыл о своем протеже Фуксе, которого он взял с собой. Фукс стал работать в группе Т-1, специализировавшейся на разработке взрывного устройства и динамике ядерного взрыва. И Фукс и Холл весь период войны прожили в исследовательском Центре и ни один из них не подозревал другого в принадлежности к советской агентурной сети.

Весьма вероятно, что армия осуществляла за Фуксом контроль и находила его приемлемым с точки зрения безопасности, хотя его либеральные политические взгляды могли вызывать определенное недоверие генерала Гроувза. С другой стороны, Фукс был известен только по своей переписке с лицами из Великобритании, и на неоднократные запросы в эту страну руководителя ФБР Эдгара Гувера в отношении его благонадежности английское министерство обороны неизменно давало положительный ответ, ссылаясь при этом на то, что национальные службы безопасности уже проверяли его. Когда Фукса разоблачили, выяснилось, что англичане проводили проверку очень поверхностно и только в отношении менее одного процента лиц, на которых поступали запросы.

Для того чтобы приспособиться к реализации американской атомной программы, советские разведывательные службы ввели некоторые изменения в исследовательские работы. Берия хотел, чтобы работу Лаборатории-2 контролировал верный ему человек, и с этой целью вытащил из тюрьмы Бориса Ванникова, где он отсиживал срок. Бывший народный комиссар по вооружениям Ванников перед войной был арестован за то, что выступал против пагубного вмешательства высших руководителей в принятие решений в области вооружений. Однако после нападения нацистской Германии на Советский Союз стало очевидно, что он был прав. Берия привез его из тюрьмы прямо в Кремль, чтобы убедить Сталина в необходимости восстановления Ванникова на прежнем посту. И Ванников занял в советском атомном проекте примерно такое же место, что и генерал Гроувз в США, только с существенно меньшими полномочиями.

В начале 1943 года Леонид Квасников был направлен в штаты для непосредственного руководства разведывательной операцией в атомной области, которая получила кодовое наименование «Энормоз». Начальником отдела научно-технической разведки стал Лев Василевский. Помощниками Квасникова в Америке были Семен Семенов, которого, несмотря на его опасения провала, оставили в стране и стали называть «незаменимый», и Анатолий Яцков, который все же заменил Семенова после его возвращения на родину в марте 1944 года. Яцков принял на себя общее руководство операцией после возвращения Квасникова в Москву в 1945 году и оставался в США до конца следующего года. Зарубин вернулся в Советский Союз в августе 1944 года.

 

И стар, и млад

Они были знакомы много лет и понимали друг друга с полуслова. И потому прониклись взаимным доверием без всякой утайки. Они даже ростом были почти одинаковые — оба высокие, стройные, элегантные. Оба учились в одном колледже, потом вместе поступили в самый престижный Гарвардский университет на один и тот же факультет. Но один был взрывной и горячий по характеру и не всегда улавливал все тонкости и точности в жизненных ситуациях, во взаимоотношениях и поведении людей. Другой, наоборот, хотя был тоже пылким и мятежным, но более сдержан, рассудителен и скромен, а его суждения о театре, музыке, культуре и литературе были всегда зажигательными и самобытными. «Тед во всех отношениях светлая голова, блистательный и красивый — таких, как он, я никогда не встречала в жизни» — так скажет о нем в 1946 году его невеста, красавица Джоан Краковер, соглашаясь стать его женой.

Итак, это были Сэви и Тед — так они называли друг друга всегда. Сэви — это Сэвилл Сакс, а Тед — Теодор Элвин Холл. Оба являлись членами американского студенческого союза. В 1943 году талантливым и наиболее способным молодым физикам, выпускникам Гарварда, было предложено поехать на работу в Металлургическую лабораторию при Чикагском университете. Именно там в конце 1942 года в результате реорганизации американской Комиссии по урану начала формироваться программа создания атомной бомбы. Организация этого дела была поручена известному физику этого университета лауреату Нобелевской премии Артуру Комптону. Он подготовил план ее создания, а затем развернул исследования по плутонию и начал строительство урано-графитового котла. Постоянно увеличивая размеры Металлургической лаборатории и ее персонал — число сотрудников к середине 1942 года возросло от сорока пяти человек до тысячи двухсот пятидесяти, — Комптон привлекал в Чикаго ученых и из других научно-исследовательских центров, таких, как Принстон, Иллинойс и Беркли.

Когда восемнадцатилетнему интеллектуалу Теду Холлу предложили подумать о перспективной работе в засекреченной Металлургической лаборатории, то он, не закончив текущий учебный год, ушел из университета с предпоследнего курса и уехал в Чикаго. Вскоре за ним последовал и его однокашник Сэви Сакс. К тому времени Металлургическая лаборатория уже выполнила свою первую задачу — создание урано-графитового котла и получение с помощью циклотрона 500 граммов неизвестного ранее плутония. Таким образом, новый химический элемент был достаточно изучен, для того чтобы указать ученым возможность его выделения в относительно больших масштабах. Самыми актуальными оставались теперь расчеты по теории атомной бомбы; ее критические размеры были все еще неизвестны. Именно к этой проблеме по личному указанию директора лаборатории подключили тогда и вундеркинда Теда Холла.

Занимаясь проработкой цепной реакции взрыва, имеющей фундаментальное значение для создания бомбы, Холл работал в Чикаго под руководством выдающихся ученых, лауреатов Нобелевской премии Гарольда Юри, Артура Комптона, Глена Сиборга, Энрико Ферми и Эрнеста Лоуренса. Проявляя твердость и исполнительность, он блестяще справлялся со всеми заданиями и подавал большие надежды как ученый.

Меньше чем через год высокоодаренный Теодор Элвин Холл с отличием закончил заочно Гарвардский университет, в неполных девятнадцать лет защитил по атомной физике докторскую диссертацию и по рекомендации его непосредственного шефа Бруно Бенедетти Росси был приглашен самим Оппенгеймером на работу в новую строго засекреченную лабораторию в Лос-Аламосе. Молодой, рационально мыслящий Тед Холл дал согласие. После этого началась тщательная проверка его биографических данных и родственных связей, которая надолго затянулась из-за возникших у ФБР серьезных подозрений: по всем более ранним документам он значился как Холтцберг Теодор Элвин, родившийся 20 октября 1925 года. Все сходилось, кроме фамилии. Вновь началась тайная перепроверка. Не дожидаясь ее результатов, его шеф Бруно Росси летом 1943 года выехал в Лос-Аламос с первой группой ученых. Лишь через несколько месяцев ФБР установило, что настоящая фамилия доктора Холла — Холтцберг и что по настоятельной просьбе старшего брата Эдварда она была для легкости произношения сокращена. Пришлось Теду давать по этому поводу аналогичные письменные объяснения и только после этого началось оформление документов на его въезд в секретную зону Заповедника (Лагерь-2).

В Лос-Аламос Тед Холл прибыл на полгода позже своего шефа Бруно Росси, то есть в начале февраля 1944 года, когда там не было еще ни Клауса Фукса, ни Дэвида Грингласса (агентов советской разведки Чарльза и Калибра). Так самый молодой в мире атомный физик оказался в Лос-Аламосе и начал на равных участвовать в обсуждениях всех научных проблем и в дискуссиях с гениальными теоретиками мировой физики Нильсом Бором, Альбертом Эйнштейном, Эдвардом Теллером и другими представителями этой великой плеяды ученых. Холл сразу же включился в исследования и уже через два месяца — 15 апреля — вместе со своим непосредственным руководителем Бруно Росси отчитывался за результаты их группы.

Пользуясь полным доверием именитых ученых Лос-Аламосской лаборатории, Холл случайно узнал от них, что о начале работ по созданию чудовищного ядерного оружия из руководства США, кроме президента Франклина Рузвельта и военного министра Генри Стимсона, никто ничего не подозревает. Это сильно взбудоражило его: «Какая же это к черту демократия, если мы хотим привнести в мир самое страшное по разрушительным действиям оружие, а конгресс даже не посвящен в решение о его разработке?! Это же настоящий обман! И не только конгресса, но и наших сотрудников! Мало того, что мы не открываем второй фронт в Европе, так еще и бомбу готовим под них?! Нет, с этим нельзя соглашаться! В свободной, демократической стране, подобной нашей, такие вопросы должны обсуждаться всем американским народом! Только он может прийти к разумным решениям по применению этого оружия. Но если вследствие ограничений, налагаемых требованиями сохранения военной тайны, нельзя проинформировать весь народ, тогда надо поставить вопрос хотя бы на обсуждение конгресса…»

Обеспокоенный этими политическими и социальными вопросами, Теодор Холл был настроен антимилитаристски, он опасался, что США, единолично владея таким чудовищным оружием, могут бросить такую бомбу на Россию, Китай или Корею. С того времени, невзирая на то, что перед ним открываются пути ко всем вершинам науки и преуспевания, Холл становится самым последовательным критиком ядерной монополии США среди ученых Лос-Аламоса.

Приехав в отпуск в Нью-Йорк осенью 1944 года, он первым делом встречается со своим преданным другом Сэвиллом Саксом, рассказывает ему о том, что делается в Лос-Аламосе втайне от американского народа и конгресса и к чему может привести монопольное обладание бомбой невообразимой разрушительной силы, что грядущие возможности открытых наукой взрывчатых веществ ужасны и их влияние на международные отношения будет необычайно велико. Еще по дороге из Лос-Аламоса в Чикаго и Нью-Йорк Холл много времени размышлял над всем этим и пришел к выводу, что нет страны, кроме Советского Союза, которой можно было бы доверить информацию о завершающихся работах в Америке по созданию такого страшного оружия, как плутониевая бомба. И что СССР должен знать о ее создании — только тогда он не окажется в положении страны, которую можно шантажировать.

Считая святым долгом поделиться информацией с Советами, он принимает решение выйти на кого-нибудь из русских, работающих в «Амторге». Но прежде чем пойти на этот рискованный шаг, он посвящает в свои планы Сэви Сакса, полагая, что только он может его правильно понять и не будет потом порицать за его намерения, поскольку они всегда были единомышленниками, в том числе и в политическом отношении. Зная, что все советские учреждения в Нью-Йорке охраняются американцами, они долго обсуждали эту небезопасную проблему и пришли к выводу, что надо действовать одновременно в двух направлениях: Сакс попытается установить контакт с советским руководителем «Арткино» (представительство «Совэкспортфильма»), а Холл пойдет в «Амторг». Они даже разработали для себя одинаковую легенду для посещения этих учреждений: поиск родственников, оказавшихся на оккупированных гитлеровскими фашистами территориях Западной Украины.

Однако с первой попытки установить контакт с русскими им не удалось. Наученные горьким опытом — вторжением венесуэльских террористов в офис «Амторга» — руководители советских загранучреждений в соответствии с шифротелеграммой из Наркомата иностранных дел СССР относились к посетителям с опаской и некоторым подозрением. Когда худощавый, невзрачный молодой человек — это был Сэвилл Сакс — повел разговор с изысканно одетым и интеллигентным президентом советского «Арткино» Николо Наполи о разработке американцами секретного сверхоружия и что в этой связи он хотел бы поделиться с русскими информацией, последний «не клюнул» на него. Наоборот, Наполи заподозрил, что это самая настоящая провокация ФБР или неудачная подстава спецслужб: «Ну откуда может знать этот худенький юноша о секретных военных разработках США?!» Даже не задавая подобного вопроса, президент «Арткино» посоветовал ему встретиться с журналистом, военным обозревателем газеты «Русское слово» Сергеем Николаевичем Курнаковым — агентом советской разведки Беком. «Пусть он попотрошит этого парня и вытряхнет из него все», — подумал Наполи.

Но Сакс не пошел к Курнакову, он обиделся, что советский представитель, не выслушав до конца, направил его к какому-то журналисту. Сэви предпочел тогда переговорить с руководителем американской Компартии Эрлом Браудером и уже через него попытаться выйти на кого-нибудь из русских. Но, приехав к офису Компартии, Сакс заметил, что люди, выходящие из здания, берутся под наружное наблюдение. К тому же у Сэви не было продуманного предлога для объяснения в приемной Браудера — да, еще возможно, в присутствии посторонних лиц — причин необходимости его личной встречи с Эрлом. Взвесив все это, он не решился даже войти в офис.

Совершенно по-другому повел себя в аналогичной ситуации доктор Холл. В «Амторге» его встретил добродушный американский служащий и, узнав от посетителя, что тот разыскивает своих родственников, попавших под оккупацию гитлеровских захватчиков на Украине, порекомендовал ему обратиться к тому же Курнакову:

— Он работает в газете «Русское слово» и давно уже освещает положение на фронтах Великой Отечественной войны. У него, говорят, есть много информации по этой войне и по России тоже, он может вам помочь. Зовут его Сергей Николаевич. — И, не поинтересовавшись даже фамилией представительного вида посетителя, охранник назвал ему номер служебного телефона. — Если Курнаков где-то в командировке или у него не окажется для вас нужной информации, — добавил он, — то обратитесь с подобным вопросом в советское генконсульство. Там у них есть специальная приемная для американских посетителей и они всегда дают ответы на все наши вопросы и запросы…

Записав телефон, Холл удалился из офиса «Амторга», прогулялся немного, обдумывая начало телефонного знакомства с неизвестным журналистом, а затем позвонил тому. Курнаков, который был наделен советской разведкой правом принимать в экстренных случаях самостоятельные решения, назначил ему встречу у себя на квартире в нерабочее время — в семь часов вечера.

Поначалу Холла несколько насторожило, почему Курнаков согласился принять его, не сразу, а лишь через три с половиной часа. Почему не в офисе газеты, а дома, на квартире? Уж не ловушку ли готовит ему журналист? Обдумывая три этих самых важных для него вопроса и не находя на них логически правильных ответов, Холл решил все же рискнуть, пойти на встречу, не раскрывая на ней все данные на себя, а ориентироваться по обстоятельствам — по ходу беседы и по поведению собеседника.

Дверь ему открыл высокий, подтянутый мужчина со спортивной, прекрасно сохранившейся фигурой. Он был красив изысканной, благородной красотой, с признаками увядающей молодости. Ему было лет под сорок — не больше, лицо аристократическое с оттенком меланхолии. Хозяин провел Холла в рабочий кабинет, показал подшивку газеты «Русское слово» со своими публикациями о России и войне.

— Позвольте мне познакомиться с содержанием некоторых ваших статей, — попросил Курнакова гость, которому пришла мысль через газетные публикации попробовать узнать хоть что-то об их авторе — кто он, друг или враг Советского Союза.

— Да ради Бога, а я пока пойду приготовлю кофе, — ответил хозяин квартиры, удалившись на кухню.

После получасового чтения газетных статей военного обозревателя Сергея Курнакова у доктора Холла сложилось благоприятное впечатление о нем: автор объективно освещал все вопросы, связанные с жизнью в Советском Союзе и положением на фронтах Великой Отечественной войны, и был убежден, что Россия в конце концов одержит победу. Поняв, что Курнаков — прогрессивный, патриотически настроенный к СССР человек, Холл, почувствовал себя свободнее, прошел на кухню и удивился: на столе было разнообразие закусок и стояла бутылка русской водки «Московская особая».

Усадив гостя за стол, Курнаков предложил выпить за знакомство, но Теодор Холл стал отказываться, согласившись лишь перекусить. Зная, что водка развязывает язык, хозяин убедил его, что гость должен выпить хотя бы одну рюмку, чтобы соблюсти традиционный русский обычай. Тед уважил хозяина, опустошил до дна рюмку и стал усиленно закусывать. Курнаков сделал то же самое, но, не закусывая по русскому обычаю после первой, начал рассказывать о своей эмигрантской судьбе специально для того, чтобы как-то расположить к себе собеседника. Не забыл он намекнуть гостю на то, что иногда встречается с советскими представителями, особенно из генерального консульства СССР. Затем Бек попросил Теда тоже рассказать о себе.

Гость после выпитой рюмки водки стал и в самом деле более словоохотливым, он говорил свободно, без стеснения и непринужденно. Назвав свою подлинную фамилию и имя, он сообщил также, что является сыном скорняка-меховщика, что ему девятнадцать лет, что закончил Гарвардский университет и защитил докторскую диссертацию, потом работал около года в Металлургической лаборатории над созданием фантастического оружия, что в данный момент он находится в отпуске, а через четыре дня должен уехать из Нью-Йорка к месту работы.

— Куда именно, если не секрет? — поинтересовался Бек.

— Да, это большой секрет, но вам я открою его при условии, если вы познакомите меня с одним из представителей генконсульства СССР. Желательно сделать это в ближайшие два-три дня, а лучше было бы завтра.

Курнаков был весьма опытным агентом советской разведки и потому далеко не случайно обозначил Холлу в ответ на его просьбу время встречи через три с половиной часа. Как только Тед сообщил по телефону, что с ним хотел бы встретиться человек из Лос-Аламоса, из далекого штата Нью-Мексико, Бек, не представляя еще себе, что такое «Лос-Аламос», мгновенно сообразил, что ему нужно пару часов для консультаций с оперработником, у которого он находился на связи. В резидентуре не поверили своему счастью — доброволец, как с неба свалился. Для советской разведки Лос-Аламос являлся объектом устремлений номер один и заиметь там своего источника информации — великое дело! Правда, там был уже один агент — Чарльз, но он приехал туда только около трех месяцев назад и поэтому никакой информации от него не могло еще поступить: с ним не успели даже на то время отработать курьерскую связь, потому что это было не так-то просто. А тут на тебе, человек сам явился из атомной преисподней…

Резидента по линии научно-технической разведки Леонида Квасникова на тот период в Нью-Йорке не оказалось, он находился в командировке в другом штате. Пришлось всю ответственность за решение вопроса с неизвестным человеком из Лос-Аламоса брать на себя Маю и Алексею. Беку была дана установка — в процессе беседы расположить его к себе, попытаться вызвать на откровенность и выяснить следующие вопросы:

1. Чем он может подкрепить свою работу на объекте Лагерь-21 и насколько приближен к атомным секретам;

2. Что побудило его искать контакты с нами и как он думает продолжать их с учетом закрытости Лагеря-2;

3. Все предложения по способам связи должны исходить от него самого;

4. За предоставляемую информацию гарантируйте ему материальное вознаграждение;

5. Проинструктируйте его о соблюдении известных вам правил конспирации;

6. Назначьте вторую встречу ровно через неделю в удобное для вас и для него время в зоопарке у одного из вольеров;

7. В случае крайней необходимости и в интересах дальнейшего развития оперативного контакта можете заявить ему, что вы уполномочены вести беседу компетентными советскими органами.

— А почему вы так настаиваете на встрече именно с сотрудником генконсульства? — спросил Курнаков.

— Потому что вы просто журналист и не гражданин той страны, которая должна знать о реализации Америкой грандиозного и опасного для всего мира проекта. Я хотел бы откровенно побеседовать с официальным сотрудником Советского Союза, которому я готов передать всю необходимую информацию по этому проекту. Советский Союз должен знать о нем, только он сможет противодействовать далеко идущим планам США.

— Но у Советского Союза сейчас нет более важной задачи, чем противодействие фашистской Германии. Он и так практически один, до июня этого года, пока не открылся второй фронт, вел войну с Гитлером.

— Но если русские не узнают сейчас о том, что я хочу им сказать, то потом будет уже поздно. К тому времени может произойти катастрофа. И в первую очередь для них самих, а затем и для всех народов мира.

Курнаков-Бек поразился: «До чего ж он конспиративен и настойчив». И, не раскрывая своей прямой связи с советскими спецслужбами, спросил:

— Ну хорошо, а чем вы можете доказать свое участие в неведомом мне и пока только вызывающем у вас страх каком-то особом проекте?

Доктор Холл надолго умолк, в кармане у него лежал список ученых лос-аламосской лаборатории, в котором указывалось, разработкой каких научных вопросов каждый из них занимался. Холл колебался: показывать или нет этот список, который давно уже жег его карман. Мысленно рассудив, что во имя благой цели можно и рискнуть и что его риск может сделать мир более безопасным, он вытащил из кармана документ и молча передал его Курнакову. Тот внимательно прочитал его и сказал:

— Вот сейчас мне понятно, что такое Лос-Аламос, чем там занимаются и кто еще вместе с вами там работает. Это вы доказали. Теперь и я могу вам сообщить о том, что компетентные советские органы при генконсульстве СССР в Нью-Йорке уполномочили меня рассмотреть все ваши предложения в строго конфиденциальном порядке. Я слушаю вас.

Холл. Прежде чем начать, я хотел бы узнать, почему они поручили это вам, а не захотели встретиться со мной сами? Если они думают, что я не тот, за кого себя выдаю, тогда мы можем прекратить нашу беседу и разойтись по домам.

Бек. В этом нет необходимости. Если они послали меня, так это потому, что наша с вами встреча не ставит под угрозу вашу безопасность. Для такого ученого, как вы, любые контакты с советскими представителями опасны и потому запрещены.

Холл. Это уже хорошо. Задавайте вопросы.

Бек. Что вас побудило обратиться к русским и какого рода информацию вы хотели бы им передать?

Холл. Для того чтобы в наших отношениях не было недопонимания, передайте им документ, который вы держите в руке. Я полагаю, что они обнаружат в нем для себя кое-что ценное. И скажите им, что я состою в группе ученых, которые имеют доступ к материалам по всем секретным работам.

Бек. Какой характер носят эти секретные работы?

Холл. Это очень крупный проект по созданию сверхмощного оружия, способного уничтожить все живое на земле.

Бек. Как называется это оружие?

Холл. Атомная бомба.

Бек. Кому принадлежит идея создания этого оружия?

Холл. Трудно сказать. Первыми этим стали заниматься немцы, особенно с того времени, как они начали готовиться к войне. Затем венгерский ученый Лео Сцилард, покинувший Европу из-за преследований фашистов, уговорил американских ученых не публиковать в открытой прессе научные статьи по ядерной физике. Он также убедил Альберта Эйнштейна подписать письмо президенту Рузвельту и поставить его в известность о том, что если германским ученым удастся создать атомную бомбу и передать ее в руки нацистов, тогда произойдет катастрофа для остального мира. Это стало причиной, по которой большое число американских физиков, включая и известных ученых-беженцев из Европы, попросили у президента финансирования их исследований по урану. В конце сорок первого года Белый дом удовлетворил эту просьбу и, насколько мне известно, выделил на эти цели крупные ассигнования.

Бек. Что произошло дальше?

Холл. Во-первых, были прекращены эксперименты по использованию атомной энергии в мирных целях и все занялись проблемой создания атомной бомбы. Сейчас для всех научных групп приоритетными задачами являются развитие методов извлечения плутония в относительно больших количествах и определение критических размеров самой бомбы.

Затем Холл принялся описывать методы разделения изотопов урана, а в заключение подчеркнул, что лос-аламосская лаборатория является сердцем экспериментальных работ по атомному проекту и что работа ведется в лихорадочном темпе с очевидной целью выиграть войну с фашистской Германией.

Бек. Давайте снова вернемся к вопросу, который я задал вам в самом начале.

Холл. О чем там шла речь? Я что-то забыл.

Бек. Меня интересовали мотивы, которые привели вас к поиску контактов с советскими представителями с целью предложить им секретную информацию.

Холл. Думаю, что вы меня легко поймете. Причина в том, что я всегда был не согласен с теми, кто считает исторической ошибкой возникновение на карте мира социалистического государства. Вы это знаете. Еще меньше я согласен с теми, кто считает возможным исправить эту ошибку, используя германский фашизм или атомную бомбу. Американская монополия на нее представляет опасность для всего мира. Право монополизации атомной бомбы должно быть разрушено. Я очень надеюсь, что этим разрушительным оружием будут располагать не только Соединенные Штаты, но и Советский Союз. Это создало бы стратегическое равновесие в мировом масштабе: ты не трогаешь меня, а я не трогаю тебя. Как говорят, худой мир лучше доброй ссоры. Надеюсь, что теперь вы понимаете, зачем я хотел встретиться с советскими представителями.

Бек. Да, вы меня опять убедили. Теперь что касается вашей личной безопасности. Мои советские товарищи сказали мне, что вы можете быть абсолютно уверены, что переданная вами научная информация никогда не будет использована таким образом, который мог бы нанести вам ущерб. В интересах самих русских сохранять ее в абсолютном секрете. Ваше настоящее имя будет известно только мне и еще одному советскому представителю. Меня также попросили передать вам их заверения в том, что помощь, которую вы окажете Советскому Союзу, никогда не будет использована во вред Соединенным Штатам.

Холл. Это порождает у меня доверие и надежду.

Бек. Мне также поручили передать вам, что они готовы в случае необходимости оказать вам материальную помощь.

Холл. Ради Бога, никогда не говорите об этом! Я готов сотрудничать с ними только по гуманным соображениям, а не за деньги.

Бек. Отлично. Теперь займемся мерами безопасности на предстоящие встречи.

Он проинструктировал Холла в отношении мер конспирации, предупредил его еще раз о том, что в интересах личной безопасности он должен держаться подальше от русских и вообще незнакомых людей.

— Советская сторона, — продолжал Бек, — будет очень благодарна вам за предоставляемую ей информацию. И если вы намерены и впредь держать Советский Союз в курсе атомных дел в Лос-Аламосе, а мы очень заинтересованы в этом, то надо подумать, как нам установить с вами связь. Кто, где и как должен получать от вас документальные материалы?

— Моим связником может быть только мой друг Сэвилл Сакс. Я сам договорюсь с ним обо всем этом. Он может приехать ко мне в январе, но не в Лос-Аламос, а в Санта-Фе. Только там я смогу передать ему новую информацию. Когда именно и где мы сможем встретиться, мы решим с ним завтра.

— Но если только он один будет встречаться с вами, то это может вызвать вполне обоснованные подозрения. Чтобы этого не было, давайте сразу условимся о том, что на встречу с вами может приехать после Сакса и другой человек — надежный и хорошо обученный конспирации. А чтобы он мог легко узнать вас, позвольте мне сфотографировать вас.

Холл без колебаний согласился. Бек принес фотоаппарат из другой комнаты и сделал несколько снимков.

— Условия вашей встречи с ним и под каким предлогом он выйдет на вас, — продолжал Бек, — я имею в виду пароль и отзыв на него, а также внешние приметы связника, — об этом сообщит вам в январе ваш друг Сакс. Кстати, дайте мне на всякий случай его координаты — телефон, место работы и жительства.

После того как Холл выложил Беку все данные на Сэвилла Сакса, они распрощались и больше не встречались.

* * *

На другой день Тед Холл встретился со своим другом Сэви и рассказал ему о состоявшемся разговоре с военным обозревателем Сергеем Курнаковым. Они обсудили сложную проблему передачи информации из Лос-Аламоса, потом вдруг Холл заявил, что Сэви должен все же связаться с более влиятельным человеком из консульства, чем журналист из газеты «Русское слово». Снабдив Сакса новой подборкой материалов по атомной бомбе для весомости его беседы с другим советским представителем, Холл в тот же день направил его в генеральное консульство СССР.

Дежурный этого дипломатического учреждения связал Сакса с Яцковым, после чего они уединились в приемной консульства. И пока американец рассказывал о себе, разведчика больше всего беспокоили мотивы, побудившие двух неустойчивых еще по характеру молодых людей обратиться в генконсульство к агенту Беку. Для Яцкова, несмотря на то, что он уже знал многое из их биографических данных, оба представляли серьезную дилемму: кто они на самом деле — как проверить их, вдруг это случайные люди с улицы, которых могли использовать американские спецслужбы в качестве подставы для советской разведки.

— А кто надоумил вас обратиться в наше ведомство? — поинтересовался у Сакса Яцков.

Сакс. Никто. Тед сам пришел к этому после девяти месяцев работы в Лос-Аламосе. Приехав в Нью-Йорк, мы дважды по нескольку часов обсуждали этот сложный политический и глубоко моральный акт. Мы понимали, на что идем, и хорошо представляем себе, что будет с нами, если нас разоблачит ФБР.

Яцков. И что тогда будет с вами?

Сакс. Нас обвинят в предательстве и выгонят с работы.

Яцков. Тогда почему вы все же решились на этот опасный поступок?

Сакс: Мы руководствовались при окончательном решении этого вопроса только благими намерениями, чтобы спасти ход истории человечества, который может быть прерван из-за одностороннего применения атомного оружия. Чтобы этого не произошло, мы посчитали необходимым сообщить вам о факте разработки в США ядерной бомбы и о том, к чему может привести ее использование. И если Советскому Союзу удастся с нашей помощью вовремя создать свою атомную бомбу и тем самым установить паритет и сохранить мир на Земле, то мы готовы принять обвинения в предательстве.

В подтверждение своего заявления Сэвилл Сакс передал разведчику подборку информационных материалов от Теодора Холла.

— Но мы очень заинтересованы в продолжении контактов с вами, — заметил Яцков. — Вы лично готовы пойти на это?

Сакс. Я затрудняюсь ответить на такой вопрос, потому что не совсем понимаю, для чего они нужны вам? Когда мы искали выходы на кого-нибудь из советских представителей, то предполагали только разовый контакт, чтобы сообщить вам о том, что делается в Лос-Аламосе.

Яцков. Не знаю, говорил вам или нет ваш студенческий друг, но мы попросили его, чтобы он еще раз оказал нам помощь в получении другой информации, представляющей особый интерес для советских ученых.

Сакс. Если Тед Холл скажет мне, что он согласился это сделать, то, чтобы и мне внести свой вклад в мирную историю человечества, я готов принять ваше предложение. Но я по-прежнему не понимаю, в чем будет заключаться моя роль?

Яцков. В том же самом, в чем она выражалась сегодня. В роли связника. Вы могли бы, например, под каким-то предлогом поехать в штат Нью-Мексико?

Сакс (немного подумав). Да, мог бы. В университет Санта-Фе под предлогом изучения антропологии. Там есть у меня знакомые аспиранты.

Яцков. И заодно встретиться в этом городе с вашим другом Теодором Холлом, чтобы получить интересующую нас информацию и вручить ему перечень вопросов.

Договорившись с Саксом о месте и времени их следующей встречи, Яцков доложил о содержании своей беседы заместителю резидента Маю и показал ему письменные материалы, подтверждающие разработку сверхмощного оружия в Лос-Аламосе.

— Что я могу сказать по этому поводу, — раздумчиво заговорил опытный разведчик Степан Апресян. — Формально ты уже завербовал этого Сакса. Тем более что ты получил еще и закрепляющие вербовку исключительно важные материалы по проблеме номер один. Но ты пока не пиши рапорт о состоявшейся вербовке. Не следует этого делать по двум соображениям. Первое — временное отсутствие твоего непосредственного начальника Квасникова, второе, надо подождать, когда поступит в резидентуру письменное сообщение Бека о проведенной им беседе с Теодором Холлом.

— Но я уже знаю, что Бек тоже формально завербовал Холла и получил от него ценную информацию по Лос-Аламосу, — заартачился было молодой Яцков.

— Знать — это одно, а иметь перед собой на столе документ с конкретными фактами и деталями, характеризующими человека, — совсем другое. А если придерживаться законов вербовки, то источник такой исключительной информации, какой обладает Холл, должен быть прежде всего проверен.

— Но у нас нет времени и возможностей для его проверки, — заерзал явно недовольный таким поворотом разговора Яцков. — Через три дня Холл уезжает в Лос-Аламос.

— А если это хорошо продуманная и спланированная подстава ФБР?

— Если мы будем так считать, то потеряем обоих — и Холла, и Сакса. Надо рисковать. Без риска не может быть разведки и разведчика. У меня нет оснований не доверять им обоим, хотя во время встречи со своим визави у меня тоже возникало подозрение — не подстава ли это. Но посмотрим, что напишет нам Бек, какое будет его мнение. Он обещал подготовить справку о беседе с Холлом сегодня к вечеру и сразу же передать ее нам.

— Как только получишь ее, готовь общую информацию о них в Центр.

— А как мне называть их в телеграмме?

Заместитель резидента Май задумался, потом твердо произнес:

— Холла назови Младом, Сакса — Старом. Пусть в нашей агентурной сети будет теперь и Стар, и Млад. И обязательно укажи в шифровке, что мы считаем важным поддерживать связь на первых порах с основным источником информации только через Стара.

— Хорошо.

Из справки агента Бека:

«…Вначале, когда Холл попросил меня связать его с советским представителем, я не мог мысленно удержаться от вопроса: «Не провокация ли это со стороны ФБР?» Мои сомнения рассеялись только тогда, когда услышал слова о том, что его совесть и его гражданское чувство не вынесут, если Советский Союз окажется безоружным перед лицом растущей опасности новой войны, на этот раз уже атомной, и станет объектом шантажа.

Передавая секретные материалы по Лос-Аламосу, Холл категорически отказался от материального вознаграждения и подтвердил, что руководствуется только гуманными мотивами.

Должен также заметить, что Холл — человек твердый, надежный, решительный и к тому же хороший конспиратор. Будучи сам сыном советского ученого, я в процессе длительной беседы убедился, что 19-летний Теодор Холл — это физик-теоретик высокого класса, я понял значимость его работы в Лос-Аламосе, всю важность рассказанного им и что побудило его так безрассудно отважно и настойчиво искать связь с российской разведкой или с кем-либо из советских представителей…»

Москва узнала о новом потенциальном источнике информации, работавшем в самом засекреченном месте Соединенных Штатов, спустя две недели после того, как Теодор Холл уехал из Нью-Йорка в Лос-Аламос:

«Москва, Центр,

Совершенно секретно

Виктору.

Через агента Бека и напрямую в генконсульство обратились два молодых человека Млад и Стар. Из бесед с ними было установлено, что оба они давние друзья, вместе учились и жили в одной комнате Гарвардского университета, затем работали в одной и той же Металлургической лаборатории г. Чикаго, где разрабатывается новейшее секретное оружие. Как наиболее одаренный физик-теоретик Млад был взят в Лагерь-21, где он работает уже девять месяцев в одном из ключевых отделов вместе с выдающимися светилами науки, список которых он представил нам, а также передал расчеты и чертежи Горгоны.

Млад — самый молодой физик в мире, который приглашен туда. Ему всего 19 лет. Он сын разорившегося меховщика, защитил в этом году докторскую диссертацию. В Тире он находился в двухнедельном отпуске. Из разговора с Младом Бек сделал вывод, что тот действительно хочет нам помочь вместе со своим надежным другом Старом.

Просим разрешить охоту на них и согласие на обеспечение связи с Лагерем-2 через Стара.

Антон

12. XI.44 г.».

Генерал Фитин, прочитав эту телеграмму, протянул ее своему заместителю Овакимяну.

Как вы смотрите на это предложение, Гайк Бадалович?

Прочитав шифровку, Овакимян сказал:

— Мы не должны упускать возможность приобретения ценного источника из самой преисподней — Лос-Аламоса. Нам этого никогда не простят.

— Кто нам не простит?.. Лаврентий Павлович?

— Нет, последующие поколения.

— Нам бы дожить до завтрашнего дня, — сухо заметил Фитин. — А последующими поколениями мы займемся позднее.

Он взглянул исподлобья на Овакимяна и продолжил:

— А если это провокация или подстава?

— Я так не думаю, Павел Михайлович, хотя ничего нельзя исключать. Мы знаем и другие примеры, когда выдающиеся ученые сами предлагали свои услуги иностранному государству.

— Вы имеете в виду агента Чарльза? Который пришел в наше посольство в Лондоне с предложением своих услуг?

— Именно его. И я не могу представить себе, чтобы ученый такого масштаба, как Холл или Фукс, позволил запугать себя до такой степени, чтобы против своей воли пойти на провокацию. Согласитесь, это звучит неправдоподобно. Я полагаю, что они сознают всю ту ответственность, которую принимают на себя, работая над созданием атомной бомбы. Но они могут и сожалеть о своем участии в этой работе, потому что прекрасно понимают, насколько будет опасно, когда Америка и Великобритания станут располагать атомной бомбой. Возможно, ученые считают, что если помогут Советскому Союзу тоже обзавестись ею, то это хоть как-то восстановит паритет.

— Я не уверен, что ими руководят такие абстрактные соображения, как восстановление паритета, — ответил Фитин. — Фукс — антифашист, и именно этот фактор движет им. Он коммунист и человек, относящийся с симпатией к Советскому Союзу. Я не знаю, что лежит в основе действий Холла, но он, очевидно, тоже симпатизирует Советскому Союзу. Обо всем этом мы узнаем, когда завербуем его. Но я не понимаю, почему он идет на такой большой риск. Это ведь государственная измена, и если его разоблачат, то это смертная казнь…

— А может быть, он считает, что лучше умереть одному человеку, лишь бы множество других осталось жить.

— Вполне возможно, — согласился Фитин. — Но нам нужны дополнительные сведения о нем, чтобы удостовериться в том, что ему можно доверять.

— Это может сделать пока только Бек, и только после того, как начнет с ним работать. У нас нет никого другого, кто мог бы собрать информацию о Холле.

— А Фукс? Он вполне может его знать и собрать о нем сведения.

— Верно, — согласился Овакимян. — Но у нас нет времени на проработку таких вариантов проверки. Через несколько дней Холл уезжает из Нью-Йорка и мы должны создать Беку условия для проведения вербовочной беседы.

Фитин, немного помолчав, сказал:

— Я знаю, вы умеете агитировать меня, но запомните, если дело обернется плохо, я тонуть один не намерен. Будем оба за это отвечать.

— Не беспокойтесь, Павел Михайлович, — ободрил его Овакимян. — Положитесь в этом на мою интуицию. Все будет хорошо.

— Ладно. Подготовьте шифротелеграмму Антону с разрешением провести вербовку и Млада, и Стара.

Как только нью-йоркская резидентура получила согласие Центра на вербовку Теодора Холла и Сэвилла Сакса, Яцков с санкции Квасникова тут же оформил это соответствующими рапортами, закрепляющими их сотрудничество с советской разведкой.

До приезда Фукса в Лос-Аламос, Теодор Холл еще не являлся «атомным агентом». С ним были обговорены условия его встреч со связниками, но это представляло очень сложную проблему. Млад сообщал Стару, что он не может покинуть Лос-Аламос без разрешения генерала Гроувза, и потому предложил проводить встречи раз в полгода на восточном побережье США во время отпуска. Для советской разведки такое предложение было неприемлемым. Разведка предложила проводить одну встречу в квартал в последнее воскресенье третьего месяца и недалеко от Лос-Аламоса. Предполагалось направлять туда агента-связника из Нью-Йорка, и лучше всего в г. Альбукерке, расположенном в шестидесяти милях к югу от научного Центра. Млад мог посетить этот городок как турист. Местом встречи могла быть церковь недалеко от железнодорожного вокзала, время встречи — после полудня. Если встреча по какой-либо причине не состоится, то она автоматически переносилась на следующее воскресенье и так до конца месяца.

В случае, если Млад заранее знал, что не сможет приехать на встречу, он должен был направить письмо со следующей условной фразой: «У меня в течение некоторого времени не будет возможности взять отпуск». Это означало перенос встречи на следующий месяц. Для экстренной встречи он должен был написать в письме, что хочет сделать перерыв после определенной, указанной им даты, которая и будет означать дату приезда на встречу агента-связника.

Согласно правилам конспирации агент, который выходит на встречу, должен иметь отличительный признак, который позволял бы идентифицировать его быстро, безошибочно и издалека. Его лицо и физическая внешность для этого недостаточны, так как его партнер по встрече может быть новым человеком или заменять предшественника и, следовательно, никогда до этого с ним не виделся. По этой причине Младу было рекомендовано, отправляясь на встречу, нести в руке сумку из желтой бумаги. Если он почувствует опасность и сочтет необходимым отменить встречу, ему нужно будет повернуть сумку от себя той стороной, на которой находится рекламное изображение. Чистая от изображения сторона сумки означала, что препятствий нет. Важная деталь — из сумки должен торчать хвост рыбы.

Читатель может посчитать такую мизансцену из мелодрамы плаща и кинжала довольно смешной, кстати, такой она и была. Для того чтобы хвост высовывался из сумки, рыба должна была быть довольно крупной, и под солнцем штата Нью-Мексико она, свежая или замороженная, могла быстро потечь и начать издавать неприятный запах. Не говоря уже о неудобствах, связанных с ее приобретением, тасканием с собой и необходимостью затем от нее избавиться, Млад не мог держать свои ценные документы в сумке с неприятно пахнущей рыбой. Все стало бы еще сложнее, если бы он оказался под наблюдением, так как покупка рыбы неизбежно вызвала бы подозрения из-за того, что в Альбукерке он не мог ее приготовить и не смог бы доставить ее в Лос-Аламос в неиспорченном виде (обратная дорога занимала больше часа, а может быть, и все два часа). На все эти возражения можно ответить только одно: этот отличительный признак придумали в московском Центре и, по-видимому, недостаточно учли местные специфические условия.

Сразу после опоздания, связник должен был каким-то образом представиться Младу. Для этого служил пароль. Связник произносил: «Прошу извинить, не знаете ли вы, какой курорт лучше при заболеваниях органов дыхания, Сандия или Рио-Гранде?» На это агент должен был ответить: «Лучший климатический курорт находится в Скалистых горах. Там есть и хороший врач».

 

План поддержки

Мы уже отмечали, что Лаврентий Берия был человеком подозрительным. Ему с трудом верилось, что какой-то американский ученый левых убеждений по своей инициативе предлагает свои услуги Советскому Союзу, а затем быстро устраивается в закрытый и строго охраняемый научно-исследовательский атомный Центр США. Не доверяя ни англичанам ни американцам, которые хотя и были союзниками Советского Союза, но скрывали от него военные секреты, «железный нарком» постоянно считал, что его дезинформируют, и старался дискредитировать результаты научных исследований, проекты и расчеты, которые начали потоком поступать из нью-йоркской резидентуры. Папка со 180 рукописными листами, которую Млад передал советской разведке, долго лежала у него в сейфе, прежде чем он отправил ее Бороде.

Можно судить о реакции Курчатова на информацию, поступавшую из НКВД, по длинной служебной записке, которую он направил первому заместителю председателя правительства Михаилу Первухину. Тот вместе с Молотовым официально нес ответственность за деятельность Специального комитета по атомной энергии, созданного Берия. В конце второй главы мы познакомились с первым документом архива Курчатова, к которому открыл доступ КГБ. В своей оценке от 7 марта 1943 года он затрагивает лишь исключительно документы, переданные Кэйрнкроссом. Вторая служебная записка, подготовленная 22 марта 1943 года, касается статей, опубликованных американскими физиками до принятия ими решения о засекречивании результатов их исследований вначале от немцев, а затем вообще от всех. С июня 1940 года Курчатов не видел никаких иностранных материалов по этой тематике, так что в определенном смысле он получил научные данные трехгодичной давности. Но в своей следующей служебной записке на двадцати четырех листах от 4 июня 1943 года он дает оценку 280 американским документам. В частности, в ней говорится об элементах Периодической таблицы под номерами 93 и 94 (нептуний и плутоний), об электромагнитном методе разделения изотопов и сравнительных характеристиках ядерных реакторов типа «уран — графит» и «уран — тяжелая вода». По всей видимости, Борода получил большое количество нигде не публиковавшихся материалов. Хотя мы со всей определенностью не знаем их источник и содержание, однако их американское происхождение и начало реализации в этот же период проекта «Манхэттен» позволяют предположить, что к их появлению причастен Млад. Кстати, урано-графитный реактор был создан в Металлургической лаборатории, где как раз и работал Млад. И Курчатов недвусмысленно подчеркивает: «Разумеется, получение детальной информации в отношении этих систем из самой Америки представляет особый интерес».

Несмотря на энтузиазм Курчатова, Берия сохранял настороженность. Он требовал дополнительной подтверждающей информации из-за рубежа. Эти требования носили особенно настойчивый характер в связи с отношением Берия к Леониду Квасникову, который руководил атомной разведкой в Соединенных Штатах. Хотя Берия утвердил назначение Квасникова на этот пост, исходя из его профессиональных качеств, однако он никогда не доверял «резиденту». Его мотивы носили личный характер. В 1940 году, находясь в командировке в Варшаве, Квасников познакомился с Георгием Перадзе, который входил в руководство заграничной ветви грузинской церкви. Перадзе тогда утверждал, что в 1919 году, когда большевики боролись за установление своей власти в России, Лаврентий Берия поддерживал отношения с секретными агентами Великобритании. Вернувшись в Москву, Квасников передал Берия привет от Перадзе, но промолчал об остальном. Берия подозревал, что Перадзе мог рассказать Квасникову о фактах из его (Берия) прошлого и поэтому принялся как лично, так и через своих подчиненных выяснять, что еще мог грузинский священник рассказать Квасникову.

Конечно, Квасников быстро понял, что его проверяют, и никогда не менял содержания своих ответов, утверждая, что не встречался с Перадзе один на один, а только во время дискуссии с участием других людей, поэтому ему не о чем больше рассказать. Берия этому не верил, и всякий раз, когда из Нью-Йорка приходила разведывательная информация, он ставил под сомнение надежность Квасникова и подозревал его в дезинформации. Однако вскоре он нашел возможность отыграться на нем.

Случай представился во время его беседы с Фитиным и Василевским по поводу Млада. Берия спросил, получил ли Квасников указание выяснить, как физик добывает все эти сведения, и Василевский ответил, что нет. Они должны были беречь своего агента, и если бы стали пытаться выяснить, при каких обстоятельствах он добывал свою ценную информацию, это могло бы подвергнуть его серьезной опасности.

— В таком случае, — отрезал Берия, — они должны опросить Млада напрямую.

На это Василевский возразил, что такого рода опрос мог обеспокоить ученого, дать ему основания думать, будто ему больше не доверяют, и вызвать у него панику. Берия потерял терпение и принялся кричать. И тут Фитин высказал блестящую идею:

— Мы можем получить информацию по Младу, не подвергая его риску.

— Каким образом? — спросил Берия.

— Через другого, не менее надежного агента.

— Кто такой?

— У нас же есть там Чарльз! Он перебрался туда летом этого года…

Идея Фитина была заманчива: использовать одного агента для проверки другого, но так, чтобы первый не заподозрил второго в причастности к агентурной сети. Исследования Фукса (он же Чарльз) по разделению изотопов были частью проекта «Манхэттен», и он был тесно связан с работами своего покровителя Рудольфа Пайерлса. Фуксу можно было задать вопросы без ссылки на их источник, а также выдвинуть предположения в отношении той или иной работы. Его ответы будут иметь свою собственную ценность и в то же время послужат проверке Млада.

Можно, конечно, было предположить, что и сам Фукс поставлял дезинформацию, но даже при таком варианте сравнение информации от него и от Млада давало основания для определенных выводов. Однако казалось невероятным, чтобы Фукс передавал ложную информацию. Он был проверенным агентом советской разведки задолго до подключения Млада к команде ученых в Лос-Аламосе. Берия одобрил этот план, который имел для него преимущество лишь в том, что позволял поставить в сложное положение Квасникова.

С этого времени Фуксу-Чарльзу пришлось регулярно отвечать на осторожно поставленные вопросы и добывать информационные материалы, подтверждающие те, что ранее уже передавал Млад.

Можно сказать, что советские разведслужбы располагали парой агентов-дублеров в лаборатории Лос-Аламоса. Но они не были единственными. К концу войны насчитывалось по меньшей мере шесть советских агентов, действовавших в проекте «Манхэттен»: Млад, Чарльз, Каспар, Метод, Идея и Калибр. Для обеспечения работы с ними имелось такое же количество агентов-связников или курьеров, в частности Стар, Раймонд и Лесли. Трое из всех этих агентов уже известны читателю: Млад, Чарльз и Лесли. Каспар — был псевдонимом Бруно Понтекорво; Калибр — Дэвида Грингласса, который передавал важную информацию по созданию внешней оболочки бомбы; Раймонд — псевдоним Гарри Голда — связника Фукса. Установочные данные на Метода и Идею до сих пор нельзя раскрывать.

В своей книге Павел Судоплатов заявляет, что он не припоминает советского атомного агента с псевдонимом Персей. С другой стороны, он якобы помнит шифротелеграмму резидентуры НКВД из Нью-Йорка от октября 1945 года, в которой сообщалась информация, поступившая от Чарльза, Стара и Млада. Первого он идентифицирует как Фукса, второго — как Оппенгеймера и третьего — как Бруно Понтекорво.

Первое — верно. Второе я оспорил во введении к этой книге. Третье — тоже ошибочно. Млад — это был настоящий псевдоним, присвоенный Центром Теодору Холлу. Млад образовывал логическую пару со Старом, который был его связником.

Но через некоторое время может всплыть еще какая-нибудь схема проверки информации, более сложная. Когда американцы стали скрывать свои работы от британского правительства и приглашать к себе на работу английских ученых, в игру включилась британская разведслужба МИ-6. По словам Владимира Барковского, резидентура НКВД в Лондоне получила от местной агентуры некоторое число документов, подтверждающих существование источника МИ-6 в Соединенных Штатах: англичане похищали документы у американцев, чтобы использовать информацию в своих программах. Но НКВД мог не беспокоиться в отношении дезинформации по этому каналу: через британскую разведывательную службу Москва получала очень мало материалов о проекте «Манхэттен».

 

Командировка в штат Нью-Мексико

«Три месяца, которые мне выделили на изучение английского языка, оказалось недостаточно, — вспоминает Анатолий Яцков. — Когда я высадился на американскую землю, то трясся от страха. Хорошо еще, что мне вначале поручили принимать посещающих консульство американских граждан. Постоянные контакты и беседы с ними помогли мне быстрее освоить язык. Но, разумеется, не настолько быстро, как я этого хотел бы. В этом трудном деле мне помог Твен».

Твен — Семен Семенов — учил Яцкова как своего подопечного и как свою возможную замену, прививая ему навыки конспирации в американских условиях. Он научил его приспосабливаться к местному образу жизни, вовремя возвращаться вечером домой, выглядеть обычным сотрудником совучреждения, сереньким и тусклым, с целью ослабить к себе интерес и внимание ФБР. Он посвятил его в методы выявления наружного наблюдения, организацию оперативных встреч и разрешил ему присутствовать на встречах с агентом, приехавшим издалека. Затем он передал ему на связь некоторых своих агентов, включая Луиса и Лесли — Морриса и Леонтину Коэн.

Яцков, псевдоним которого был Алексей, в беседах с агентурой из числа американцев называл себя Джоном Доу, Джонни или просто Джоном. С Луисом до его отъезда на Аляску он встретился только пару раз. После этого Джон всецело сконцентрировал свои усилия на работе с Лесли. Это происходило в тот самый момент, когда нью-йоркская резидентура подбирала агента для направления в штат Нью-Мексико с целью проведения встречи с Младом. В этот район можно было послать только лиц американского происхождения, так как даже небольшой иностранный акцент мог привлечь к себе внимание.

Кроме американского происхождения, для этой поездки требовались сообразительность, находчивость и хорошее здоровье. Были рекомендованы три агента: Филби, Пилос и Лесли. По имевшимся данным первый — плохо переносил долгие поездки, а второй — сорвал из-за пустяков две оперативные встречи. Кандидатура Лесли оставалась единственной. Она могла поехать в Заповедник как невеста Млада.

С учетом срочности поездки Яцков принял экстренные меры для встречи с Лесли. Когда она направлялась к себе на работу, он незаметно передал ей свернутую в трубочку записку. Прибыв на завод, Лесли развернула записку и обнаружила в ней описание места и времени, которые новый оперработник указал для срочной встречи. На следующий день Джонни поставил перед ней задание:

«Возьмите отпуск по болезни в связи с длительным воспалением гортани и поезжайте в штат Нью-Мексико на лечение. Высокогорный курорт Сандия в окрестностях города Альбукерке — сказочное для этого место и полностью соответствует такого рода заболеваниям. Остановитесь в гостинице или у кого-либо из местных жителей. Завяжите с кем-либо из них дружеские отношения, тщательно изучите их самих и их близких, старайтесь не выделяться из общей массы. В очередное воскресенье поезжайте автобусом в Альбукерке. Если по какой-либо причине встреча с Младом в этот день не состоится, приезжайте в следующее воскресенье на запасную встречу. Если во время встречи с ним выявите слежку или угрожающую вам опасность, изобразите влюбленную парочку. Прежде всего будьте хладнокровны и обращайте внимание на мелкие детали».

Лесли решила ехать под своим собственным именем и по своим подлинным документам. Из-за недостатка времени для выписки свидетельства о болезни у себя на работе она пошла к врачу с жалобами на воспаление горла и упросила его выдать рекомендацию на необходимость предоставления ей отпуска по медицинским показаниям. Эту рекомендацию и все рецепты она могла показать на заводе и взять с собой в поездку. До отъезда Джонни проинструктировал ее:

«Для того чтобы не привлекать внимание сотрудников ФБР, купите билет не до Санта-Фе, а до Чикаго. Проведите полный день в Чикаго, а затем купите билет до Альбукерке. Если заметите слежку, ведите себя как обычно, как будто ничего не произошло. Но если это случится в Альбукерке в момент вашего движения на встречу с Младом, не ходите туда и возвращайтесь в Сандию. В самом крайнем случае используйте ваш актерский талант, воспользуйтесь вашим шармом. Мужчины могут потерять от вас голову, но не вы от них.

Когда Млад передаст вам пакет, старайтесь держаться как можно ближе к нему, не оставляйте между вами никакого пространства. Затем вместе сделайте несколько шагов по улице, прежде чем разойтись. Не держите полученные от него материалы в чужой квартире или комнате и в любом случае не оставляйте их в гостинице без присмотра. Если позволят обстоятельства, постарайтесь выехать обратно в тот же день.

По нашим данным, на вокзале пассажиров могут подвергнуть досмотру, и не только их самих, но и их документы и багаж. Если вас остановят, сохраняйте спокойствие. Не забывайте, что в критический момент именно вы должны сохранять контроль над собой, а не ваш противник. Запомните: страх лишает логики. Поэтому по возможности сохраняйте спокойствие. Здравый смысл и осмотрительность — это основные качества человека нашей профессии. Но иногда этого недостаточно. Вы должны обладать интуицией и смелостью. Будьте тверды и в то же время приятны в обращении. Если появится срочная необходимость связаться со мной, отправьте телеграмму на ваш домашний адрес. Оставьте ключ от квартиры в почтовом ящике. По возвращении из Нью-Мексико поставьте сигнал о том, что вы снова в Нью-Йорке».

Таковы были инструкции, которые были бы полезны для любого агента.

 

«Париж стоит мессы»

Лесли выехала в штат Нью-Мексико в конце июля 1945 года. Она сняла комнату в одном из отелей на курорте Сандия, отдохнула и в воскресенье 25 июля с утра отправилась в Альбукерке на встречу с Младом. Прибыв на час раньше, она спокойно направилась пешком к высокой колокольне, увенчанной железным крестом, который был виден отовсюду. Она неоднократно удостоверялась, что за ней нет слежки и, не заметив ничего подозрительного, пришла на площадь в условленное время — в час дня.

На площади Лесли осмотрелась. Молодого человека, фотографию которого показывал ей Джонни, нигде не было видно. Она подошла к церкви, чтобы полюбоваться ее архитектурой, и одновременно осторожно поглядывала по сторонам в надежде увидеть Млада. Лесли должна была сама подойти к нему, поскольку он не знал ее. Но прошло уже десять минут, а затем пятнадцать, двадцать, а его все не было. Для того чтобы не привлекать к себе внимания, она решила обойти площадь вокруг.

«Почему он не появился?» — задавалась она вопросом, пересекая улицу или стоя с теневой стороны красивого здания, украшенного мексиканским орнаментом. Решив, что, вероятно, перепутала час или день встречи, она прогуливалась еще около часа, а затем к двум часам вошла в церковь, но все так же безрезультатно.

Наконец Лесли ушла, перебирая в памяти проведенные в этом месте часы, но так и не поняла, в чем дело. В тот день Млад на площади не появился.

Спустя неделю все пошло по тому же сценарию. Очевидно, что-то не срабатывало. Опасения, которые обычно гложут агента, начали охватывать ее все сильнее. Приходил ли Млад в первый раз, не проглядела ли она его по какой-то причине? Может, он заболел или перепутал место встречи, а может, засветился? Не забыл ли он про запасную встречу, появится ли на следующее воскресенье? А может быть, следует возвращаться домой? Она не знала ни где он находился, ни где с ним связаться; у нее не было никакой возможности найти его. Ее терзала мучительная тревога, но до конца недели невозможно было ничего поделать, кроме как вести себя согласно своей «легенде». В соответствии с ней Лесли была лишь работницей на заводе и проходила лечение, в котором остро нуждалась. Однако на следующий день, в понедельник, она отправила телеграмму на свой домашний адрес:

«Гарри не прибыл на лечение тчк Не знаю что делать тчк Мой отпуск по болезни заканчивается тчк Лесли».

Ответ из Нью-Йорка был тоже краток, он содержал фразу, заимствованную у короля Генриха IV:

«Подождите как договорились тчк Париж стоит мессы тчк Джонни».

За это время Лесли уже начала ненавидеть Млада, однако старалась не поддаваться этому чувству. Она проводила дни, бесцельно бродя по живописным окрестностям Сандии, читая по вечерам любовные романы и дружески болтая с хозяевами гостиницы. Отсутствие вестей и тягостное ожидание сдедующего воскресенья в Альбукерке мучили ее с каждым днем все сильнее. Видя такое ее состояние, хозяева гостиницы предлагали ей найти себе подходящего партнера, но она встречала такие высказывания раскатистым смехом и саркастическими отговорками.

Наконец пришло еще одно воскресенье, и она вновь отправилась на автобусе из Сандии в Альбукерке. Внимательно всматриваясь и анализируя обстановку, она шла размеренным шагом той же улицей к собору, чтобы оказаться на площади точно в назначенное время. Это был час, когда толпа прихожан выходила из собора после воскресной службы. Только редкие члены общины сразу же шли домой, многие останавливались на паперти поболтать. Внезапно Лесли заметила в толпе высокого мужчину лет тридцати с желтой сумкой в руке. Она сказала себе, что это может быть тот, кого она ждет. Подойдя к нему, она произнесла, глядя прямо ему в глаза:

— Извините, не знаете ли вы, какой курорт лучше при заболеваниях органов дыхания, Сандия или Рио-Гранде?

Мужчина смотрел на нее не отвечая. Лесли сделала еще один шаг в его направлении и, сблизившись, спросила:

— Ну, так как? Будем стоять у всех на виду?

Мужчина в изумлении повернулся. И только тут Лесли сообразила, что она упустила одну важную деталь: рыбий хвост, который, как условлено, должен был торчать из сумки.

Она бросила взгляд на сумку и не увидела в ней рыбы. Стало очевидно, что она ошиблась, и теперь должна была выпутываться из этой ситуации. Теперь мужчина пришел ей на помощь.

— Я вижу, что-то произошло, не так ли? Чем я могу вам помочь?

— Нет, уважаемый, мне уже невозможно ничем помочь. Придется самой нести свой крест. Всевышний отвернулся от меня, и мне уже не приходится рассчитывать на его милосердие. Прощайте.

Мужчина, по-видимому, по-своему истолковал ее загадочные слова и продолжал:

— Не согласитесь ли вы позавтракать со мной? Вы мне очень нравитесь. У вас такие красивые волосы…

Он вознамерился дотронуться до нее, но она резко отступила от него.

— Идите вы к дьяволу! Обойдусь без вас!

И она размашистым шагом покинула площадь.

Вновь потерпев неудачу в попытках встретиться с Младом, Лесли вернулась в Сандию, быстро прошла в свою комнатку, легла в постель и долго лежала, свернувшись калачиком. Это была вполне естественная реакция для человека, который уже три недели держался на одном адреналине. Может быть, Млада нет в Заповеднике? — думала она. — Но, если он там, тогда объяснить его невыход на встречу можно только тремя причинами: либо он решил порвать с советской разведкой из опасения провала, либо его что-то насторожило, ему показалось, что встреча под угрозой, и он решил подождать и посмотреть, что будет дальше; наконец, не исключено, что он перепутал время или место встречи.

Первую возможную версию она отмела сразу же: Млад по своей инициативе и обдуманно сделал выбор в отношении сотрудничества с советской разведкой, а он не тот человек, который отказывается от своих обязательств. Вторая версия была более реальной: он был осторожен и не стал бы подвергать кого-либо опасности. И наконец, третья версия была самой маловероятной. И это означало, что ей придется снова ехать на площадь перед церковью.

Но дальнейшее пребывание в Сандии уже стало проблемой. Ее отпуск по болезни подходил к концу, и она должна вернуться на работу. Как тут поступить? Отправить еще одну телеграмму Джонни и пусть он сам решает? В этом не было никакого смысла. Что бы он ни решил, она теперь все равно опоздает на работу. Тогда придется, черт побери, остаться еще на одну неделю.

Лесли решила, что в последний раз поедет в Альбукерке, и если Млад не появится, то она сразу же отправится на железнодорожный вокзал. Фактически она в любом случае поедет домой в Нью-Йорк.

Следующее воскресенье было 15 августа. Лесли выехала из Сандии уже с чемоданом. Она оставила его в камере хранения на вокзале в Альбукерке и в четвертый раз отправилась на место встречи. Уже на подходе к площади она заметила высокого стройного парня. Он торопливо шел по улице в сторону церкви, оглядываясь и что-то высматривая. На нем была белая спортивная рубашка и такого же цвета сандалии. Но самое главное — в руке он держал желтую сумку, из которой торчал рыбий хвост.

— О Боже! Наконец-то! — Она закатила глаза, подняв руки ладонями вверх и молча воззвав к небесам. Потом снова бросила взгляд на элегантного молодого человека и, устало опустив руки, пошла навстречу ему. Сердце ее забилось от радости. Когда она приблизилась к нему, то неожиданно для себя обнаружила, что совсем забыла слова пароля, которые должна была произнести, и пробормотала:

— Извините… Могу я вас спросить?..

Млад сразу остановился и посмотрел на нее раздосадованным взглядом, не имея никакого желания терять время с посторонней маленькой женщиной.

— Да… А в чем дело?

Так и не вспомнив слова пароля (такое бывает!), Лесли стояла перед ним улыбаясь, как будто встретила старого приятеля. Он ей показался симпатичным, хотя и с несколько заурядной внешностью — худощавое лицо и большие круглые глаза. Время шло, и Млад уже начал нервничать, подумав, а не провокация ли это со стороны ФБР? Его беспокойство возрастало. И вдруг он услышал умоляющий голос:

— Ну, вы это принесли?

Шокированный таким вопросом, он оглянулся вокруг и повернул сумку таким образом, чтобы на ней было видно рекламное изображение. Это был сигнал опасности.

— Да, я кое-что принес, — тихо произнес он, указывая взглядом на сумку. — Вот рыбину весом больше трех фунтов…

Получив совершенно неожиданный ответ, Лесли в свою очередь тоже встревожилась. Внезапно вспомнив, что у нее есть пароль, который нужно произнести, она сделала над собой усилие, чтобы припомнить его. Пока она хмурила брови и теребила прядь волос, Млад продолжал пристально смотреть на нее, предчувствуя крупные неприятности и в то же время надеясь, что его сигнал предупредил связника и отвел от него опасность.

Наконец Лесли вспомнила:

— Прошу извинить, не знаете ли вы, какой курорт лучше всего при заболеваниях органов дыхания, Сандия или Рио-Гранде?

Млад не ожидал, что связник окажется женщиной, и некоторое время колебался. Затем перевел дыхание и тихо ответил:

— Курорт с наилучшим климатом для здоровья находится в Скалистых горах, там, кстати, есть и хороший врач.

Наконец-то условия для вхождения в контакт были соблюдены. Они обменялись условными взглядами, и Млад, галантно взяв под руку Лесли, сказал:

— Тут полно темных личностей, давайте вернемся к кафетерию.

Внезапно ей к горлу подкатила злость.

— Чем вы, черт побери, занимались в течение четырех недель? Я приходила сюда каждое воскресенье, а вы только сегодня изволили явиться!

— Я сдаюсь, — ответил он голосом раскаяния. — Это моя вина. Я перепутал месяц.

Это была причина, которую она посчитала наименее вероятной.

— Ладно. Вы принесли что-нибудь?

— Да.

Начиная с этого момента, к большому удовлетворению Лесли, все пошло быстро и как по маслу. Млад убрал в сумку конец рыбьего хвоста, вытащил со дна связку бумаг и передал ее Лесли:

— Это все, что я могу вам отдать.

Вся аж сияя, она с облегчением схватила ее.

— Спасибо. Теперь я вернусь хоть не с пустыми руками.

Она положила сверток в свой саквояж и спросила:

— Как мне вас называть?

— Называйте меня земляком, — ответил он, а потом серьезно добавил: — Курнаков говорил мне, что по принятой у вас практике каждый должен знать только то, что ему положено знать. Только таким образом мы не сможем поставить наше дело под угрозу провала.

— О’кей, — согласилась Лесли.

— Судя по тому, как вы ко мне смело подошли, — продолжал он, — я принял вас за агента ФБР.

— Мне очень жаль, но я действительно вышла из терпения. Моих сил больше нет. Вы думаете, легко приходить сюда подряд три воскресенья и крутиться тут часами, ожидая вас?

— За все то, что я сегодня вам принес, — отвечал он, — вы могли бы приходить сюда каждый день в году.

Этот ответ заставил Лесли улыбнуться. Они спустились по улице под руку, как влюбленная пара. Наконец Млад произнес:

— Очень жаль, но мне пора возвращаться.

— Мне тоже.

Теперь, когда ценные бумаги находились у нее в ридикюле, она почувствовала себя несколько расслабленной, ей стало жаль, что нужно расстаться с ним.

— Передайте Моррису от меня привет, — произнес Млад. — Когда вы планируете уезжать?

Лесли посмотрела на часы.

— Примерно через час.

— Как? Уже через час? — воскликнул он смущенно. — Вы хотите сказать, что если бы я сегодня не приехал…

— Мое путешествие сюда было бы напрасным.

Он вновь рассыпался в извинениях, и они отправились каждый в свою сторону.

В мире разведки встречи коротки, а у расставаний сладко-горьковатый привкус.

 

Бомба в коробке с салфетками «Клинекс»

Лесли ликовала. Все страхи и тревоги были забыты, и теперь она могла спокойно возвращаться домой. Но не успела она приехать на вокзал, как ее моральное состояние снова упало до нуля. Перед каждым вагоном стояла пара полицейских и останавливала пассажиров для проверки, а также досмотра их сумок и чемоданов. Как ей быть? Вернуться в отель в Сандию? Это могло вызвать подозрения, поскольку ее отпуск по болезни закончился. Кроме того, возращение обратно ничего в принципе не меняло, так как полицейские или переодетые в полицейскую форму сотрудники ФБР будут на вокзале и завтра, и послезавтра. Она в растерянности стояла на некотором расстоянии.

В ее ридикюле была «атомная бомба». Естественно, не сама бомба, готовая взорваться, а документы, которые могли помочь ее изготовить. Она знала, что эти документы имели ценность, намного превосходящую все то, что могло представить ее воображение. Их с тревогой ждала Москва. Если их обнаружат, ее арестуют, Млада сразу же установят как источник, и советское проникновение в проект «Манхэттен» будет вырвано с корнем. Отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом опустятся до невероятно низкого уровня, и послевоенный мир будет поставлен под угрозу. Она и Млад будут обвинены в государственной измене. К ним будут относиться как к самым последним предателям в американской истории и, скорее всего, казнят. После смерти их будут ненавидеть еще несколько поколений соотечественников.

Таковы были ставки в этой игре, и она полностью это сознавала. Возможно, более благоразумным было бы вернуться в Сандию, вновь связаться с Нью-Йорком и выработать какой-то запасной план действий. Но такой вариант решения, может быть и более верный, занял бы значительно больше времени, задействовал бы новые факторы ситуации и в итоге мог бы оказаться еще более рискованным. «Нет, — решила она, — все произойдет здесь и сейчас. Так или иначе, но она обязана пронести бомбу через контрольный барьер». В подобной ситуации законы разведки неумолимы — один момент решает все. Лесли вспомнила инструкции, которые давал ей Джонни, а также его формулу: всегда сохраняйте контроль над собой и не оставляйте этого вашему противнику. Он также говорил о храбрости, решительности и интуиции. Поезд на Чикаго вскоре должен был отправиться. Тот самый, на котором она должна была уехать.

Она взяла себя в руки и стала мысленно планировать свои действия. Первый вариант: она играет роль пассажирки, прибывшей на вокзал с опозданием, и подбегает к вагону в тот момент, когда поезд тронется, не оставляя, таким образом, полицейским времени на тщательный контроль. Второй вариант: она может предпринять отвлекающий маневр, сделав вид, что потеряла билет или засунула его куда-то, создав замешательство и спешку и по возможности добиться сочувствия полицейских. Она должна при этом изобразить крайнюю степень возбуждения, встревоженности, сыграть обидчивую женщину, которую врачи направили в такую дыру на краю света, где она боится теперь застрять из-за каких-то билетов. Возможно, стоит использовать чары своего обаяния или прибегнуть к лести…

Разработав такой план, Лесли прошла в здание вокзала, забрала свой багаж из камеры хранения, зашла с ним в женский туалет, который, к счастью, оказался не занят, открыла чемодан, вытащила из него книгу и заложила в ее середину железнодорожный билет. Теперь нужно было найти надежное хранилище для документов Млада. Ее дамская сумочка и чемодан для этого не годились, ридикюль — тем более. Вспомнив, что она взяла с собой в качестве подтверждения болезни коробку с «Клинексом» — дамскими гигиеническими салфетками, она вытащила из коробки половину салфеток, бросила их в унитаз и положила на их место вниз, на самое дно, взрывоопасные документы Млада, прикрыв их оставшимися салфетками. Получилось отлично. Затем спустила воду в унитазе, еще раз все проверила и, бросив взгляд на часы — до отхода поезда оставалось всего четыре минуты, схватила свои вещи и вышла из туалета с зажатой под рукой коробкой «Клинекса». На перроне стояли только провожающие и полицейские. Посадка в чикагский поезд уже закончилась. «Спокойно, — сказала она себе. — Иди быстро к вагону и не оглядывайся по сторонам». Маленькая, хрупкая, подгоняемая тревожными мыслями, она бежала к поезду, волоча по перрону в правой руке кожаный чемодан, а в левой — свою сумочку, ридикюль и коробку с «Клинексом» под рукой. Люди смотрели на нее с сочувствием. Запыхавшись, она подбежала к своему вагону, хотела втолкнуть багаж в тамбур, но перед ней встали двое «церберов».

— Разрешите взглянуть на ваши документы, — произнес один из них — молодой верзила с красивым загорелым лицом. — А также вашу сумочку, пожалуйста, — сказал другой — пожилой толстый мужчина.

— А зачем вам и то и другое? — спросила она удивленно, послушно подавая сумочку, в которой находились ее документы и рецепты врача. — Но я не успею сесть в вагон, — добавила она, подняв глаза на вокзальные часы. Поезд должен уже отправляться…

— Не бойтесь, мисс, поезд не тронется без нашего сигнала.

— Ну, тогда ладно.

Тот, что постарше, указал пальцем на чемодан, и она сразу же его открыла. Он принялся выворачивать ее одежду и ловко прощупывать пальцами под подкладкой.

— Что там? — поинтересовалась она.

— Ничего особенного, — ласково ответил молодой полицейский, строя ей глазки и приветливо улыбаясь. — Мы должны все посмотреть.

— Зачем?

— Чтобы удостовериться, что пассажиры не везут неположенных вещей.

Поскольку он не стал больше пояснять, Лесли посмотрела на добродушного толстяка, который обследовал ее вещи.

— У вас есть билет? — спросил вдруг молодой полицейский.

Этого вопроса она ждала.

— Конечно есть. Он где-то здесь, — ответила она, обольстительно улыбаясь ему.

И Лесли принялась ворошить содержимое открытого чемодана, как попало переворачивая вещи и даже выбрасывая их на перрон. Затем она набросилась на свою сумочку, вывернув ее наизнанку и перемешав ее содержимое. Пока она все это проделывала, коробка с салфетками «Клинекс» кочевала у нее из одной руки в другую. И тогда ей пришла на ум невероятная мысль, которая наверняка очень не понравилась бы ее мужу и ее советским кураторам. А почему бы не доверить эту коробку молодому полицейскому, который охотно отвечал на ее обольстительные взгляды. Мысль была слишком дерзкой, чтобы можно было удержаться от соблазна ее реализовать. И она решилась — сунула коробку ему в руки.

— Будьте добры, подержите. У меня заняты руки…

Он послушно повиновался, глядя, как она мучается с открытием своей сумочки. Будучи не в состоянии ей помочь, он осторожно, будто в самом деле бомбу, держал на ладонях ее коробку с гигиеническими салфетками.

Время летело, и ею начала уже овладевать настоящая паника, она перекладывала из рук в руки пудреницу, губную помаду, флакон с духами. А тут еще, как назло, заело замок-»молнию» и чемодан не закрывался. Все вещи были в беспорядке разбросаны на перроне. Наконец старший проверяющий, закончив их осмотр, заметил книгу, вытащил ее из чемодана, машинально перелистал ее и наткнулся на билет.

— Вот он! — радостно воскликнула Лесли со счастливой улыбкой. Спасибо, спасибо! Я совершенно забыла!

Теперь нужно было сложить вещи, наладить замки-»молнии» и привести багаж в нормальный транспортабельный вид. Оба полицейских помогли ей собрать вещи, закрыли чемодан и, схватив ее багаж, вбросили все в тамбур. Затем они дали сигнал для отправления и поезд тронулся. С ней оказались чемодан, сумочка, ридикюль, в руке зажат билет, у молодого полицейского осталась коробка с салфетками клинекс и с расчетами конструкции плутониевой бомбы.

Лесли, конечно, думала только о ней и ни о чем другом. Однако она не хотела проявлять явный интерес к коробке с салфетками как к предмету, якобы имевшему для нее особое значение. На самом деле для нее эта коробка была самой большой ценностью в мире. Но чем дольше молодой полицейский держал ее в своей руке, тем больше было шансов на то, что он обратит на нее внимание или же почувствует ее несколько необычно легкий вес. Можно было прямо попросить ее у него или протянуть за ней руку, но она опасалась, как бы такие действия не провалили весь ее замысел. А поезд уже набирал скорость. Сжавшись от тревоги до предела, она перевела дыхание и нашла единственно правильное решение: она сильно чихнула. Молодой человек, очнувшись от своих грез, наконец-то заметил, что держит в руках коробку с салфетками. Движимый рефлексом джентльмена, он пришел на помощь даме, находившейся в затруднительном положении, и, подбежав к двери вагона, протянул ей коробку.

— Мисс Коэн! Вы забыли ваши салфетки! Чем же вы будете утирать свой милый маленький носик?

Лесли грациозным жестом спокойно приняла коробку, поезд тем временем уже набирал скорость. Она хотела что-то сказать ему, но восторженное состояние, в которое привел успех ее предприятия, лишило ее слов. Она равнодушно смотрела на полицейских, которые, удаляясь от нее, становились все меньше и меньше. Ни тот, ни другой даже не догадывались, что они невольно способствовали похищению новейших, самых ценных планов создания атомной бомбы.

Какое-то время Лесли стояла в тамбуре вагона, затем взяла вещи и пошла в свое купе. Присев у окна, она продолжала переживать мельчайшие подробности только что разыгравшейся сцены. «Судьба, видимо, решила подарить мне единственный шанс, — подумала она, — и я его, кажется, использовала до конца. Наверно, это был мой звездный час, какой бывает в жизни каждого человека…»

 

Все хорошо, что хорошо кончается

Получив из штата Нью-Мексико телеграмму Лесли с текстом «Гарри не приехал на лечение», нью-йоркская резидентура сильно опасалась за исход всей операции. В то время, когда Лесли мучилась вопросами о том, почему Млад дважды не являлся на встречи, Квасников и Яцков, со своей стороны, прокручивали все возможные варианты. Млад мог решить порвать отношения с НКВД, возможно, его задержало ФБР, а может быть, он был очень загружен проводимыми экспериментами. До получения информации от Лесли им оставалось только одно — ждать ее приезда.

Каждое утро Яцков проверял, не появился ли сигнал, извещающий о возвращении Лесли в Нью-Йорк. Это должна была быть метка мелом на кирпичной стене между двух водосточных труб. Он ничего не обнаружил. В середине недели, вместо того чтобы послать вторую телеграмму Лесли, в резидентуре для выяснения обстоятельств несостоявшейся встречи решили направить кого-нибудь еще в штат Нью-Мексико. Выбор пал на агента Раймонда (он же Гарри Голд, он же Голодницкий). У Голда была примерно та же история, что и у Морриса Коэна. Он родился в 1910 году в Швейцарии в семье иммигрантов из России, ребенком был привезен в Америку, где вырос в бедном квартале южного пригорода Филадельфии. Притеснения со стороны антисемитов, драки и дискриминация — все это ему приходилось выносить повседневно. Увлеченный социалистическими идеями, которые ему привили родители, Гарри с пренебрежением относился к американским коммунистам, но считал эксперимент в России единственным светом надежды как в экономической, так и в социальной областях. Он учился на вечернем отделении Пенсильванского университета и получил степень бакалавра наук в университете Ксавьера в г. Цинциннати. Работая ассистентом в одной из лабораторий, стал агентом НКВД — он передавал советской разведке информацию из области химии. Яцков принял Голда на связь от Семенова при отъезде последнего на родину в 1944 году.

Для прикрытия целей поездки Голда в Лос-Аламос Яцков разработал легенду, согласно которой Раймонд намеревался встретиться со своим старым школьным приятелем Младом, чтобы устроиться с его помощью на работу. В ходе этой импровизированной встречи Голду предстояло попытаться выяснить у Млада причины срыва встречи в Альбукерке. Квасников поручил Яцкову подготовить шифротелеграмму в Москву с просьбой санкционировать это рискованное мероприятие.

Но до начала подготовки такой телеграммы Яцков в тот же день, возвращаясь к себе домой, решил еще раз после утренней проверки посмотреть, не появился ли сигнал Лесли на стене. Такой сигнал был им обнаружен. Согласно условиям, встреча должна была состояться на следующий день после постановки сигнала. Но ждать до следующего дня было выше сил Яцкова. Он связался с Квасниковым и получил у него разрешение на посещение ее квартиры, разумеется, под соответствующей легендой на случай чьего-нибудь нежелательного присутствия или неуместного вторжения.

Супруги Коэн жили на 71-й улице в восточной части Манхэттена, занимая скромную квартиру из трех комнат и кухни. Она была обставлена просто, всю стену гостиной занимали книжные полки. Леонтина была дома одна. Обрадовавшись приходу Джонни, она принялась рассказывать о своей поездке и, когда сообщила об эпизоде с коробкой «Клинекса», Яцков неодобрительно покачал головой:

— А вот такой риск для нас неприемлем.

Тем не менее по ходу ее дальнейшего рассказа ему пришлось признать:

— Хорошо все то, что хорошо кончается. Вы проявили, конечно, исключительную смелость и отвагу, но иногда это граничит с недооценкой опасности. Если вас когда-нибудь, не дай Бог, арестуют, вы можете быть уверены, что мы сделаем все возможное, чтобы вытащить вас из неприятности. И еще запомните: попасться легко; намного сложнее и мудрее сделать так, чтобы вас ни в чем не уличили, не заподозрили и не арестовали.

Сделав паузу, Яцков вновь вернулся к насущным делам:

— Так вы привезли материалы-то из Заповедника? — спросил он с обычным для него спокойным и безмятежным видом.

— Да, конечно, — удовлетворенно ответила Лесли. — Потерпите немного, я пойду приготовлю кофе. — И она вышла на кухню, оставив Яцкова один на один с его нетерпением.

Вернувшись в гостиную, Лесли налила кофе в чашки, затем завернула в спальню и вышла оттуда с коробкой дамских гигиенических салфеток. Документы Млада все еще находились на дне коробки.

— Вот они, — объявила она, протягивая Яцкову коробку. — Вот то, за чем я ездила в Заповедник и из-за чего потеряла работу.

— Они выставили вас за дверь?

— Да.

— Не беспокойтесь, мы найдем возможность помочь вам.

Яцков взял коробку с салфетками и немедленно отправился в советское консульство. Увидев ее содержимое, он сразу же послал в московский разведцентр срочную телеграмму с просьбой прислать в «секцию» «атлета», для того чтобы тот забрал «горячий» и опасный груз.

Поскольку Лесли лишилась работы, Центр предложил ежемесячно оказывать ей финансовую поддержку до тех пор, пока она не найдет новое место с менее напряженным графиком работы.

И еще несколько слов о поездке в штат Нью-Мексико. Следует учитывать возможность того, что Леонтина Коэн могла преувеличить значение своего поступка на вокзале при рассказе о нем Яцкову. В конце концов, она ведь единственный свидетель всему этому, не считая двух полицейских, которые не могли знать, что их обвели вокруг пальца. Были ли они на самом деле полицейскими, или агентами ФБР, или сотрудниками армейской контрразведки, или стояли перед отправкой поезда от случая к случаю — все это вопросы, на которые мы не можем дать точного ответа. По своему характеру и темпераменту Леонтина Коэн вполне могла добавить к изложению реальной ситуации и свои живописные подробности. Я беседовал об этом эпизоде и с ней, и с Анатолием Яцковым незадолго до их смерти, и мой рассказ основан только на их версиях, которые отличаются друг от друга очень незначительно.

Главное состояло в том, что Лесли доставила особо ценные и совершенно секретные материалы из Лос-Аламоса в Нью-Йорк. С этого времени проект «Манхэттен» находился под полным контролем Сталина и Берия.

 

4. Сталин обладает бомбой

 

Ученые-атомщики хотят мира

Через две недели после того, как Лесли привезла из штата Нью-Мексико секреты Лос-Аламоса, президент Рузвельт встретился в канадской провинции Квебек с премьер-министром Черчиллем, для того чтобы обсудить перспективы продолжения и завершения войны.

В повестке дня фигурировала и атомная проблема, вызывавшая разногласия между двумя государствами. Англичане прекрасно знали, что американцы опередили их в области термоядерных исследований и изготовления атомного оружия. Обмен научной информацией, начатый столь успешно в 1941 году, сошел на нет уже в 1942-м, особенно после того, как Соединенные Штаты узнали о соглашениях Криппса — Молотова, подписанных в мае. Хотя англичане скрыли от своих советских союзников выводы, содержащиеся в докладе комитета «Мауд коммитти», американцы, ничего не ведавшие об агентах Листе и Гомере, заподозрили, что их самый близкий союзник не очень надежен с точки зрения безопасности, и скрывали от него результаты своих исследований. В течение этого года англичане настойчиво требовали продолжить сотрудничество. В конце концов им удалось добиться от американцев заверения, что те поделятся с ними всем, за исключением планов нового оружия. Летом 1943 года Черчиллю удалось убедить Рузвельта дать разрешение на предоставление информации о проекте «Тьюб эллойз».

Секретный договор об использовании атомной энергии, подписанный в Квебеке главами двух государств 19 августа 1943 года, содержал три фундаментальных принципа:

во-первых, никто никогда не начнет эту операцию против друг друга;

во-вторых, никто не применит ее против третьей стороны без согласования с партнером;

в-третьих, никто из обеих сторон не предоставит информацию о «Тьюб эллойз» третьей стороне вопреки взаимному соглашению.

Совершенно очевидно, что Рузвельт и Черчилль, скрепив Квебекское соглашение своими подписями, стремились исключить Советский Союз из «полного и эффективного обмена информацией и идеями». Однако они не могли предвидеть, что именно это соглашение и открывало путь советскому шпионажу, поскольку согласно его новым положениям в проекте «Манхэттен» должны были принимать участие британские ученые, а среди них фигурировал спокойный и скромный Клаус Фукс. В то же самое время в совместный политический Комитет по атомному развитию должны были войти американские, канадские и британские чиновники, в том числе и некий Дональд Маклин, то есть советский агент Гомер. Нет никаких сомнений в том, что один экземпляр Квебекского соглашения был отправлен в Москву и вызвал у Кремля серьезную тревогу. Канадское участие в программе ограничивалось главным образом работами в экспериментальной лаборатории Монреальского университета и на ядерном реакторе Чок-Ривер. Но агенты Главного разведывательного управления проникли и на эти объекты.

Говоря о британских агентах, следует отметить тот факт, что Джон Кэйрнкросс не был атомным шпионом. Передав советской разведке в 1941 году материалы о заседаниях комитета лорда Хэнки, он был переведен в марте 1942 года в шифровальную школу. Перед Кэйрнкроссом была поставлена задача получить доступ ко всем перехватываемым англичанами шифротелеграммам. Кроме того, Центр необыкновенно высоко ценил все данные, которые он предоставлял о немецком вооружении и о передвижениях немецких войск. Кроме того, Маклин продолжал отправлять в Москву документы британского правительства; нет никаких сомнений в том, что среди них находились и такие, которые касались ядерной энергии. С тех пор как начали укрепляться связи между Вашингтоном и Лондоном, Москва позаботилась о том, чтобы этот надежный агент держал ее в курсе всего происходящего. Поэтому, прежде чем продолжить наше повествование, коротко расскажем о карьере Дональда Маклина.

Это был молодой, высокий, красивый юноша со здоровым цветом лица. Он учился на последнем курсе в Кембриджском университете и готовился в 1934 году поступить на британскую дипломатическую службу. Летом того же года он сблизился со своим однокурсником Кимом Филби, который был завербован Арнольдом Дейчем, сотрудником советской разведки. Филби сказал Маклину: «Если вы намереваетесь продавать здесь газету «Дейли уокер», то вы здесь долго не задержитесь. Однако вы можете выполнять для нас другую работу». Маклин пришел в замешательство. Сама мысль о том, чтобы порвать с товарищами по партии, была ему чрезвычайно тягостна. Маклин думал два дня, а затем сообщил Филби, что готов работать на Советский Союз. Он был завербован с согласия Александра Орлова в начале следующего года, после того как прекратил все отношения со своими товарищами.

В феврале Маклин был вызван на комиссию, где его пристрастно расспрашивали о коммунистических взглядах, так хорошо известных в университете. Он дерзко отвечал, что действительно питал симпатии к коммунистам и что до сих пор не полностью отказался от них. Ответ вызвал одобрительные улыбки за его чисто английскую смелость. Итак, в октябре 1935 года в Форин Офис, расположенном на Уайтхолле, как раз напротив резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, начал работать третьим секретарем, советский «крот» Дональд Маклин. В январе 1936 года он передал Дейчу первый пакет документов Форин Офис. Ночью они были сфотографированы сотрудниками советских спецслужб, а утром уже лежали, как обычно, в своих папках с разноцветными обложками — зелеными, красными и голубыми, где хранились документы с грифом «совершенно секретно».

Вскоре Сирота (первый псевдоним Маклина в то время) стал предоставлять так много документов, что фотограф просто не успевал их фотографировать. Дейч попросил Маклина приносить их в пятницу, чтобы фотограф мог работать в течение трех дней. В конце года Маклину предложили обратить особое внимание на сэра Морриса Хэнки, с которым тому удалось познакомиться. В феврале 1941 года Маклин был назначен вторым секретарем и получил свободный доступ ко всем правительственным документам, а через некоторое время стал первым секретарем английского посольства в Вашингтоне. Ему вменялось в обязанности обеспечивать связь между Великобританией и Соединенными Штатами в рамках политического комитета, о котором мы говорили выше. В течение последующих четырех лет, решающих для создания советской атомной бомбы, все секреты, которыми Америка делилась с Великобританией, проходили через его руки и, следовательно, уходили в Москву.

* * *

Напомним, что в основе проекта создания атомной бомбы лежал страх того, что нацисты изготовят подобное оружие в одностороннем порядке и с его помощью поработят все человечество. По мере того как развивались военные действия, эта угроза представлялась все менее и менее вероятной. В начале 1943 года британский «коммандос» устроил взрыв на норвежском заводе по производству тяжелой воды в Верморке, выведя его из строя на целый год и тем самым лишив немецких физиков большей части его продукции. Сталинградская битва, в ходе которой были разбиты силы вермахта, сосредоточенные на Восточном фронте, положила начало окончательному разгрому немцев и разрушила их атомные амбиции, хотя их потребности в супероружии возросли. В июне 1944 года американские, канадские и британские войска высадились в Нормандии и развернули наступление на Берлин. Стало очевидным, что взорвется не бомба, вызывавшая такой страх, а рейх, тем более что с противоположной стороны к Берлину двигались советские войска. В это время американское специальное разведывательное подразделение под кодовым названием «Алсос» (что по-гречески означает «роща») рыскало по Европе в поисках нацистских лабораторий и хранящегося в тайниках урана, а также для захвата немецких ученых.

В апреле 1945 года «Алсос» обнаружил в церкви одну из немецких лабораторий. И сразу же выяснилось, что немецкие атомные исследования, хотя и велись на достаточно высоком уровне, все-таки отставали от американских и что нацистская Германия не могла представлять атомную угрозу.

Тем не менее ученые Лос-Аламоса были фанатиками науки и неуклонно стремились найти решение проблемы атома. К тому же не стоит забывать, что по-прежнему шла война, и создание супероружия против государств Оси представлялось разумным и своевременным. Наконец, они работали над важной государственной программой, что приносило им личную выгоду, материальные блага и самоудовлетворение, не говоря уже об авторитете. Однако по мере того, как проект двигался к завершению, многие ученые-атомщики начинали испытывать беспокойство, потому что конечная цель создания нового оружия заключалась в массовом истреблении людей, какого еще не знала история. Ученые просто не могли игнорировать этот факт.

Терзаемые тягостными размышлениями о бомбе и последствиях ее применения, они стали подвергать сомнению деятельность своих руководителей и вкладчиков капитала — правительство и армию Соединенных Штатов. Джозеф Ротблат вспоминает о поразительных словах, произнесенных генералом Гроувзом на одном из обедов в 1944 году: «Вы, конечно, отдаете себе отчет в том, что цель проекта заключается в полном покорении русских». Я помню эти слова, — продолжает Ротблат, — словно они были произнесены вчера, поскольку они вызвали у меня такой шок, что я не мог поверить своим ушам. Во-первых, потому, что цель бомбы вовсе не состояла в применении ее против других народов, а во-вторых, потому, что в то время русские были нашими союзниками. Мы сражались против одного общего врага, но русские несли несравненно более тяжкое бремя в войне с Германией. И вот я слышу: «Вы сейчас работаете для того, чтобы поставить русских на колени».

Тридцатишестилетний Ротблат, поляк по происхождению, был ошеломлен. Его неотступно преследовала мысль о необходимости контроля над атомной энергией. После окончания войны он подписал манифест Эйнштейна — Рассела, в котором содержался призыв к правительствам всего мира отказаться от ядерного оружия и найти мирные способы решения спорных вопросов. Два года спустя он участвовал в создании Пагуошского движения — ежегодного собрания ученых, стремящихся к установлению мира во всем мире. В течение первых шестнадцати лет существования движения Ротблат был его генеральным секретарем. В наши дни он избран почетным профессором Лондонского университета. Мы не знаем, сколько ученых Лос-Аламоса слышали слова генерала Гроувза и были ли они так же, как и Ротблат, ошеломлены.

* * *

В то время как обычное вооружение толкало Третий рейх в пропасть, ядерное оружие, находящееся в США пока еще в стадии разработки, получило новую цель — Японию. Замена цели была произведена настолько незаметно и так логично, что большинство ученых-атомщиков даже не задумались над возникшей проблемой. Однако были и те, кого сложившееся положение вещей очень обеспокоило. Они стали создавать дискуссионные группы и писать петиции в вышестоящие органы власти. Движение протеста набирало обороты.

В Металлургической лаборатории Чикагского университета физики создали комиссию под председательством лауреата Нобелевской премии Джеймса Франка, беженца из Германии. Доклад комиссии, под которым поставили подписи Франк, Дональд Хью, Джеймс Никсон, Юджин Рабинович, Гленн Сиборг, Джойс Стерн и Лео Сцилард, содержал рекомендации военному министру Генри Стимсону. В докладе отмечалось, что методы создания бомбы не могут долго храниться в секрете и что человечество окажется в опасности, если не будет установлен международный контроль над атомной энергией. Кроме того, неожиданное нападение на Японию отнюдь не послужит интересам Америки, а, наоборот, ослабит международную поддержку, ускорит гонку вооружений и ликвидирует саму возможность установления будущего контроля над этим видом вооружений. В заключение ученые Металлургической лаборатории предлагали провести невоенную демонстрацию действия бомбы специально для японцев, чтобы побудить их сдаться. 11 июня 1945 года Франк отправился в Вашингтон, чтобы лично вручить петицию полномочным лицам.

Службы Стимсона, изучив петицию, оставили ее без последствий. Они утверждали, что никакая демонстрация не сможет убедить японцев, известных своим боевым духом, сложить оружие. Военные стратеги США считали, что планируемый взрыв не будет столь мощным и ужасным, чтобы заставить их противника раскаяться и сдаться. Они решили, что бомбу следует сбросить без всякого предупреждения и как можно скорее.

Проблема заключалась в том, что у них еще не было бомбы.

 

Троица

В середине июня 1945 года Леонид Квасников отправил срочное сообщение в Москву, в котором говорилось, что команда Лос-Аламоса намеревается взорвать атомное устройство 10 июля. Его информация базировалась на данных двух источников — Млада и Чарльза, которые независимо друг от друга передали это сообщение 13 июня. Центр немедленно доложил об этом лично Сталину.

Наступил вторник 10 июля. Нью-Йорк не подтвердил факт атомного взрыва в штате Нью-Мексико. Причина этого заключалась в том, что испытание, названное Робертом Оппенгеймером «Троица», было решено из-за неподходящих метеоусловий перенести в Аламогордо. Однако в Центре решили, что американская резидентура допустила дезинформацию. Самый извращенный ум был, конечно, у Лаврентия Берия, а предметом его особых подозрений — постоянный объект его ненависти Квасников.

Первое в истории атомное испытание произошло шесть дней спустя, в понедельник 16 июля перед самым рассветом. Гигантский огненный шар заворожил ученых, сгрудившихся в темноте. Млад и Чарльз также присутствовали на испытании. Комментарий Оппенгеймера, процитировавшего «Бхагавад-гиту», стал поистине знаменитым: «Я превратился в смерть, в истребителя миров». Следующей бомбе предстояло стереть с лица земли Хиросиму. Ее мощность была эквивалентна 12,5 килотонн тротила. Еще одна бомба, мощностью в 20 килотонн тротила, должна была уничтожить Нагасаки.

Вступивший в должность президент Гарри Трумэн, который сменил на этом посту Рузвельта, скончавшегося 12 апреля 1945 года, объявил во время встречи в Потсдаме со Сталиным и Черчиллем о существовании в Соединенных Штатах «нового оружия необыкновенной разрушительной силы». Но Сталин никак не отреагировал на это сообщение. И Трумэн, и Черчилль предположили, что маршал Сталин не понял смысла сказанного. Они оба были разочарованы тем, что новость не вызвала ожидаемого шока. Однако Сталин знал об американской атомной бомбе гораздо больше, чем сам президент Америки, поскольку Трумэн, будучи вице-президентом, не допускался к проекту «Манхэттен». Сталин же всегда находился поблизости. Его невозмутимый ответ, словно бы он надеялся, что американцы используют бомбу для быстрейшего окончания войны, был всего-навсего притворством. Он прекрасно понимал, что означает успешное испытание атомного оружия, и в глубине души был крайне обеспокоен.

При первой же возможности он позвонил в Москву. Если верить Александру Чаковскому, автору романа «Победа», Сталин вызвал Игоря Курчатова прямо на Лубянку, чтобы потребовать от того как можно скорее завершить работу над атомной программой. Но эта версия ошибочна. На самом деле Сталин звонил Берия, подлинному руководителю программы. Как часто это случалось, офицер спецслужб присутствовал при данном телефонном разговоре. Он-то и рассказал нам о происходившем.

Само собой разумеется, Сталин спросил у Берия, знал ли тот что-либо об американском атомном испытании.

— Да, товарищ Сталин, — ответил Берия. — Как мы вам докладывали, они должны были провести это испытание две недели назад, однако с тех пор мы не располагаем никакой информацией о произведенных мощных взрывах.

Уличив Берия в неведении, Сталин сурово отчитал его. Он сказал, что бомба была взорвана неделей раньше и что Берия был «дезинформирован». Он также упрекнул Берия, словно это была его вина, в том, что президент Трумэн вел переговоры с позиции силы и пытался помыкать советской делегацией.

Берия оставалось только смириться с плохими новостями и попытаться оправдаться.

В заключение Сталин велел Берия передать Курчатову и его команде, чтобы они ускорили темпы работы, а также спросить у профессора, в чем он нуждается для быстрейшего завершения программы.

Когда Сталин закончил, Берия робко спросил:

— Могу ли я высказать свое мнение по этому поводу?

Сталин, естественно, ответил «нет» и повесил трубку. Берия постоял несколько минут в оцепенении, держа трубку в руке, затем наконец опустил ее на рычаг.

 

Ценные материалы

Очутившись в положении попавшей в ловушку мыши, железный нарком, сидя в своем кабинете на Лубянке, быстро собрался с мыслями, чтобы затем вновь превратиться в рычащего льва. Вне себя от ярости он схватил трубку внутреннего телефона ВЧ и набрал номер Фитина.

— Павел Михайлович! Срочно зайди ко мне.

Как все тираны, Берия был человеком крайностей. Он либо принимал человека, либо отвергал его, причем целиком и полностью. Если он отвергал человека, то тот даже не имел права на жизнь. Как любой член Политбюро испытывал страх, когда представал перед Сталиным, так и каждый офицер НКВД, не говоря уже о заключенных, знал, что от взгляда Берия, сверлящего сквозь стекла пенсне, зависит его судьба.

Павел Фитин, возглавлявший внешнюю разведку, хорошо понимал, что случилось непредвиденное, и догадывался, что это было связано с атомной проблемой. На всякий случай, уходя из кабинета, он захватил с собой дело, где хранились оценки Курчатова научных материалов, полученных из Соединенных Штатов.

Фитин вошел, встал по стойке «смирно» и стал ждать.

— Сядь, не торчи как столб.

Фитин послушно сел.

— Имей в виду, — сказал Берия резко, — твой Квасников теперь не увильнет от подвалов.

Хотя на Лубянке и не было подвалов с камерами для смертников и пыток, однако сами сотрудники НКВД порой повторяли это народное выражение в своего рода метафорическом смысле. Так или иначе, Фитин понял, что его начальник имел в виду.

— Ты отозвал Квасникова из Нью-Йорка? — продолжал Берия.

— Нет.

— Почему?

— Не было причины.

— Что значит «не было причины»? Да он у тебя занимается махинациями. Товарищ Сталин только что звонил мне из Берлина. Он сказал, что американцы провели испытание атомной бомбы не десятого июля, как уверял нас Квасников, а неделей позже. Как ты это объяснишь?

— Я могу вас заверить, Лаврентий Павлович, что товарищ Квасников никогда не станет ловчить. Я работал с ним многие годы, и в течение всего этого времени он был искренне предан Родине. Именно благодаря ему у нас есть специальный отдел научно-технической разведки. Леонид Романович стал резидентом по НТР в начале сорок третьего года, и с тех пор мы располагаем весьма надежными источниками сведений по атомной проблеме.

Берия скептически усмехнулся. Этим он дал понять, что ему требовались доказательства. Фитин раскрыл дело, которое принес с собой, и протянул его наркому:

— Разрешите мне показать вам отзывы Лаборатории номер два о последних материалах, поступивших из Нью-Йорка.

Берия выхватил дело из рук Фитина. Докладная записка на трех страницах, написанная рукой Курчатова и датированная 16 марта текущего года, заинтересовала его:

«Материал представляет большой интерес: в нем наряду с разрабатываемыми нами методами и схемами указаны возможности, которые до сих пор у нас не рассматривались. К ним относится:

1) применение уран-гидрида-235 вместо металлического урана-235 в качестве взрывчатого вещества в атомной бомбе;

2) применение «взрыва вовнутрь» для приведения бомбы в действие… (см. Приложение № 2)».

Ученые-физики, не знакомые с происхождением поступавшего к ним от Курчатова готового исследовательского материала, были твердо убеждены, что такая ценная информация шла к ним из других параллельных научных центров; они предполагали, что опыты, требовавшие уникального и дорогостоящего оборудования, ставились где-то на Урале или в Сибири запасной «командой» ученых. Что эта «команда», подобранная Берия, может в любой момент заменить их, если только произойдет какой-нибудь непредвиденный сбой при предварительном испытании отдельных узлов и компонентов бомбы. А если она вообще не взорвется, то в ход, считали они, может вступить двойная бухгалтерия Берия. Под этим подразумевалось: в случае неудачи одним грозит расстрел, другим — длительное тюремное заключение; в случае удачи — одним звание Героя Социалистического Труда, другим — ордена и медали.

Действительно было такое, когда Берия собственной рукой вписал себя под первым номером в список лиц, заслуживающих звания Героя. Он же, кстати, составлял и проект приказа на тех ученых, которым не сносить бы головы в случае провала атомной программы. Поэтому все — и Курчатов, и Харитон, и Кикоин, и Алиханов, и Зельдович, и многие другие ученые и специалисты — прекрасно понимали гигантскую угрозу, нависшую над ними, и стремились оперативно, со знанием и с пользой для дела использовать данные развединформации.

Отдавая дань высокой секретности агентурных материалов НКГБ, Курчатов около двух лет не решался показать их непосредственным исполнителям, и лишь 7 апреля 1945 года впервые поставил вопрос об этом в своем шестистраничном заключении к препроводительной № 1/3/6134:

«Сов. секретно.

Материал большой ценности. Он содержит данные: 1) по атомным характеристикам ядерного взрывчатого вещества; 2) по деталям взрывного метода приведения атомной бомбы в действие; 3) по электромагнитному методу разделения изотопов урана».

Затем следовала длинная записка Курчатова, написанная четыре дня спустя. В ней давалась оценка материалам, поступившим три месяца назад, 25 декабря предыдущего года. (У нас сложилось впечатление, что уставший ученый не успевал осмысливать материалы, поступавшие к нему из разведки непрерывным потоком.) Записка начиналась словами: «Материал очень богатый и во многих отношениях поучительный. Он дает ценные в теоретическом отношении ориентиры, содержит описание технических процессов и методов анализа…» На девяти следующих страницах Курчатов подробно рассуждает об ураново-графитовых реакторах и реакторах, работающих на уране и тяжелой воде.

Даже беглое ознакомление с этими оценками выявляло тесную связь между Лабораторией № 2 и Лос-Аламосом. Именно это обстоятельство и убедило Берия в ценности Квасникова. Однако следующая страница дела вновь напомнила о неприятном недоразумении, случившемся с резидентом. Это была короткая записка, написанная на основе сообщения Квасникова из Нью-Йорка, где утверждалось, что плутониевая бомба пройдет испытание 10 июля. Отпечатанная на машинке, по-видимому, начальником отдела Львом Василевским, она была устно доложена Курчатову.

Следующая страница также вызвала у Берия удивление. Речь шла об оценке, подготовленной на этот раз не Курчатовым, а физиком-экспериментатором Исааком Кикоиным. Берия оцепенел. Что же это такое? Выходит, Курчатов был не единственным физиком, допущенным к ознакомлению с научными материалами, полученными из Америки? Прежде чем Фитин смог вставить слово, народный комиссар обвинил его в неподчинении приказу, в отсутствии большевистской бдительности и в злоупотреблении полномочиями. Когда наконец Фитину было дозволено ответить, он, оскорбленный, счел своим долгом объяснить, что Курчатову пришлось уехать за Урал, чтобы проконтролировать строительство заводов по обогащению урана, и он, Фитин, попросил Гайка Овакимяна разрешить академикам Кикоину, Харитону и Алиханову ознакомиться с данными разведки, поступающими из-за рубежа.

Фитин знал, что Берия очень уважал Овакимяна, и поэтому постарался как можно скорее произнести его фамилию. Берия действительно оставил свои обвинения и проворчал:

— Отныне все вопросы о допуске к секретной информации будешь решать лично со мной. Сегодня я ограничусь выговором. Надеюсь, что в будущем ты исправишь свои ошибки. Что касается Квасникова, — Берия вновь вспыхнул злобой, — скажи ему, что он дезинформировал страну относительно дня испытания атомной бомбы.

— Но ведь испытание действительно состоялось, и Квасников, возможно, не виноват, — упорствовал Фитин. — Вероятно, они перенесли испытания по политическим причинам. Они, наверное, хотели приблизить его к конференции в Германии, чтобы поразить товарища Сталина и заставить его пойти на уступки.

— Возможно, — согласился Берия и тут же добавил, не желая оставлять Квасникова в покое: — Итак, Квасников должен искупить свою вину. Прикажи ему немедленно прислать сообщение о результатах испытаний атомной бомбы.

Аудиенция закончилась.

 

После Хиросимы: миссия в Копенгагене

Когда «Малыш» и «Толстяк» прошли испытания в августе 1945 года, Сталин убедился, что атомная бомба не только явилась самым разрушительным оружием в истории человечества, но и станет основой послевоенных международных отношений. Долгое время считавший атомную программу экспериментальной и вторичной по отношению к неотложным военным потребностям, теперь он стал придавать ей приоритетное значение. Молотов был отстранен от руководства программой. На его место Сталин назначил Берия. Борис Ванников стал заведовать атомной энергетикой — новой отраслью промышленности, включавшей в себя научно-исследовательские институты, конструкторские бюро и заводы. Стали создаваться новые институты и лаборатории, проводиться геологические изыскания с целью обнаружения залежей урановой руды. Для обработки данных разведки и новых материалов по проблеме № 1 была разработана новая система, предусматривавшая вовлечение более широкого круга физиков в разведывательные операции, о чем мы говорили в первой главе.

В этой программе данные, добытые разведывательными службами, занимали приоритетное место. НКВД следил за растущим движением ученых за мирные способы решения спорных вопросов. Из всех ученых-атомщиков исключительной независимостью ума выделялся Нильс Бор. В течение 1944 года он пытался убедить президента Франклина Рузвельта и премьер-министра Уинстона Черчилля посвятить маршала Сталина в проект создания атомной бомбы, а после войны вместе с ним установить контроль над ядерным оружием. Бор рассматривал атомную бомбу как фантастическое обоюдоострое оружие. Оно могло и уничтожить планету, и служить гарантом продолжительного мира во всем мире.

Рузвельта, конечно, смущали убеждения Бора, но он считал, что на Сталина можно рассчитывать в серьезных ситуациях. А вот у Черчилля попытки Бора вмешаться в политику вызывали негодование, и он настоял на строгом соблюдении положений Квебекского соглашения. Черчилля также интересовали возможные связи Бора с СССР, тем более что ученый рассказал, как академик Капица прислал ему в прошлом году приглашение поработать в Москве. Инициатива Бора так и не имела успеха. Соединенные Штаты и Великобритания не захотели раскрывать своих секретов, а уязвленный датчанин в августе 1945 года вернулся из США в Копенгаген.

Бор стремился всеми силами войти в число миротворцев. Однако, по мнению американцев и англичан, он стал представлять угрозу для их безопасности. Для советских же спецслужб он сделался одним из объектов, заслуживающих оперативного внимания:

«Совершенно секретно.

1372/6.

28 ноября 1945 года.

Товарищу И. В. Сталину

Знаменитый физик Нильс Бор, который был привлечен к созданию атомной бомбы, вернулся из Соединенных Штатов в Данию и приступил к работе в Институте теоретической физики в Копенгагене.

Нильс Бор известен как ученый с прогрессивными взглядами и как последовательный сторонник международных обменов в области научных открытий. Поэтому мы направили группу наших сотрудников в Данию, чтобы они установили контакт с ним с целью получения информации по проблеме создания атомной бомбы.

Посланные нами товарищи (полковник Василевский, доктор физико-математических наук Терлецкий и инженер-переводчик Арутюнов) использовали соответствующие подходы, установили контакт с Бором и организовали с ним встречу.

В процессе беседы Бору был задан ряд вопросов, заранее подготовленных в Москве академиком Курчатовым и другими научными работниками, занимающимися атомной проблемой».

Ниже мы приводим перечень вопросов, заданных Бору, и ответы на них.

1-й вопрос. Какими методами можно получить в больших количествах уран-235 и какой из этих методов считается сейчас самым эффективным (диффузионный, магнитный или какой-либо другой)?

Ответ. Теоретические основы получения урана-235 хорошо известны ученым всех стран, они были разработаны еще до войны и никакого секрета не представляют. Война не внесла ничего принципиально нового в теорию этой проблемы […]. Для отделения урана-235 используется хорошо известный диффузионный метод, а также метод масс-спектрографический. Никакой новый метод не применяется. Успех американцев заключается в практическом осуществлении принципиально хорошо известных физикам установок в невообразимо больших масштабах. Я должен предупредить вас, что, находясь в США, я не участвовал в инженерной разработке проблемы, и поэтому мне неизвестны ни конструктивные особенности, ни размеры этих аппаратов или даже какой-либо части их […]. Могу заявить, что американцы применяют как диффузионные, так и масс-спектрографические установки.

2. Каким образом может быть скомпенсирован объемный заряд ионного пучка в масс-спектрографе?

Ответ. Если газ из вакуумной камеры выкачать полностью, нам придется думать о способе компенсации объемного заряда ионного пучка. Но если газ из камеры выкачать не полностью, о компенсации объемного заряда беспокоиться не следует […].

3. Возможно ли осуществить урановый котел, работающий на естественной смеси изотопов и простой воды в качестве модератора?

Ответ. Вопрос возможности применения простой воды в качестве модератора возникал, однако практического осуществления не получил. Урановый котел с простой водой не применяется. Я думаю, что применение простой воды в качестве модератора является нецелесообразным, так как легкий водород хорошо поглощает нейтроны, превращаясь в тяжелый водород. Эта идея непопулярна в Америке. Американцы вначале рассчитывали строить котлы с тяжелой водой в качестве модератора, однако производство тяжелой воды требует колоссальных затрат. Во время войны американцы обнаружили, что графит может служить хорошим модератором. Эта идея была ими практически разработана и осуществлена в гигантских масштабах. Конструктивная сторона, устройство и размеры этого котла мне не известны.

4. Какое вещество применяется для охлаждения собственно урановых блоков?

Ответ. Для охлаждения урановых блоков применяется простая вода. Проблема охлаждения урановых котлов чрезвычайно сложна, так как для этого требуются буквально целые реки воды. Заметим, что охлаждающая вода доводится почти до кипения.

5. Каков температурный ход фактора мультипликации, чему численно равен его температурный коэффициент? Или какой вид имеет кривая зависимости фактора мультипликации от температуры?

Ответ. Сам факт, что урановый котел работает, говорит за то, что зависимость фактора мультипликации от температуры несущественна. В противном случае в результате бурного разгорания котла должен был бы произойти его взрыв. Цифровое значение этой зависимости я назвать не могу; но очевидно, что оно незначительной величины. Однако этим фактором пренебрегать нельзя […].

6. Имеются ли другие дополнительные методы регулирования уранового котла?

Ответ. Для этой цели применяется опускание в котел регулирующих веществ, которые являются поглотителями нейтронов.

7. Какое вещество применяется в качестве поглотителя?

Ответ. Кажется, стержни поглотителя изготовляются из кадмия.

8. Какое число нейтронов вылетает из каждого разделившегося атома урана-235, урана-238, плутония-239 и плутония-240?

Ответ. Больше двух нейтронов.

9. Не можете ли вы указать точное число?

Ответ. Нет, я не могу, однако очень важно, что нейтронов вылетает больше двух. Это бесспорное основание для того, чтобы думать, что цепная реакция наверняка будет иметь место. Точные же значения этих цифр существенного значения не имеют. Важно, что они составляют больше двух.

10. Чему равно число самопроизвольных распадов в единицу времени для всех перечисленных веществ (уран-235, уран-238, плутоний-239, плутоний-240)?

Ответ. Самопроизвольных распадов происходит мало, и при расчетах принимать их во внимание не следует. Период самопроизвольных распадов около 7000 лет. Точные цифры я назвать не могу […].

11. Используются ли только диффузионный и масс-спекгрографический методы для получения урана-235 в больших количествах или также применяется комбинация этих двух методов?

Ответ. Американцы употребляют оба метода и, кроме того, комбинацию этих двух методов. Я думаю, что комбинация обоих методов является наиболее эффективной […].

12. Какова устойчивость многоступенчатой машины?

Ответ. То положение, что диффузионные каскады очень многих ступеней уже работают в США, показывает, что процесс может происходить и происходит. Да это и не ново. Как вы знаете, еще немецкий ученый Герц задолго до войны доказал возможность этого процесса, разделив гелий, неон.

13. Каким образом достигается большая производительность при масс-спекгрографическом методе — путем строительства большого числа обычных или же нескольких мощных спектрографов?

Ответ. И то, и другое. Вы себе не представляете, какое огромное количество колоссальных спектрографов построили американцы. Я не знаю их размера и количества, но знаю, что это нечто невероятное. Из тех фотографий, которые я видел, можно заключить, что это колоссальные здания с тысячами установленных в них аппаратов и таких заводов построено много […].

14. Каким образом можно получить большие ионные токи урана или его соединений?

Ответ. Путем постройки большого и мощного масс-спектрографа.

15. Происходил ли процесс затухания котла за счет образования шлаков при делении легкого изотопа урана?

Ответ. Засорение котла шлаками как результат деления легкого изотопа урана происходит. Но, насколько мне известно, американцы специальных остановок для очистки котлов не производят. Чистка котлов присовокупляется к моменту замены стержней для удаления полученного плутония.

16. Как часто вынимается плутоний из машины и чем определяются сроки выемки?

Ответ. Мне точно неизвестно. По непроверенным слухам, выемка стержней производится один раз в неделю.

17. Делится ли плутоний-240 под действием медленных нейтронов? Доказана ли экспериментальным путем возможность деления плутония-240?

Ответ. Известно, что все четные изотопы — уран-234, уран-238 и плутоний-240 — требуют для расщепления значительно большей энергии, чем нечетные изотопы (вспомним принцип Паули), а энергия, выделяемая плутонием-240, должна быть такая же, как и энергия, выделяемая при делении урана-239. (Здесь Бор подробно обосновал, иллюстрируя свои высказывания графиками из своих работ, почему вопрос использования плутония-240 не имеет большого смысла. — Примеч. Терлецкого.) Экспериментально делимость плутония-240 еще никем не доказана.

18. Существует ли урановый котел, работающий с тяжелой водой в качестве модератора, или все работающие котлы урано-графитовые?

Ответ. В США все котлы работают с графитовым модератором. Вам, очевидно, известно, что производство тяжелой воды требует колоссального количества электроэнергии. До войны ее производство было организовано только в Норвегии. И мы все покупали тяжелую воду там. Заметим, что немцы во время войны приложили много усилий для производства работ с тяжелой водой, но им так и не удалось собрать достаточное ее количество для пуска котла. Американцы нашли возможным применить в качестве модератора графит и осуществили эту идею весьма успешно. Поэтому, насколько мне известно, они отказались от применения котлов с тяжелой водой для промышленного производства […].

19. Из какого вещества были изготовлены атомные бомбы?

Ответ. Я не знаю, из какого именно вещества были изготовлены бомбы, сброшенные на Японию […]. Как ученый, могу сказать, что эти бомбы, очевидно, были изготовлены из плутония или урана-235.

20. Известны ли вам какие-либо методы защиты от атомных бомб? Существует ли реальная возможность защиты от них?

Ответ. Я уверен, что никакого реального метода защиты от атомной бомбы нет. Скажите, как вы можете приостановить процесс расщепления, уже начавшийся в сброшенной с самолета бомбе? Можно, конечно, перехватить самолет, не допустив его приближения к цели, но это задача сомнительного порядка […]. Единственным методом борьбы с атомной бомбой надо считать установление международного контроля над всеми странами. Надо, чтобы все человечество поняло, что с открытием атомной энергии судьбы всех наций сплетаются чрезвычайно тесно. Только международное сотрудничество, обмен научными открытиями, интернационализация достижений науки могут привести к уничтожению войн, а значит, и к уничтожению самой необходимости применения атомной бомбы. Это единственно правильный метод защиты. Я должен заметить, что все без исключения ученые, работавшие над атомной проблемой, в том числе и американцы и англичане, возмущены тем, что великие открытия становятся достоянием группы политиков. Все ученые считают, что это величайшее открытие должно стать достоянием всех наций и служить беспрецедентному прогрессу человечества. Вам, очевидно, известно, что знаменитый Оппенгеймер в знак протеста подал в отставку и прекратил свои работы над этой проблемой. А Паули1 в беседе с корреспондентами демонстративно заявил, что он ядерный физик, но ничего общего не имеет и не хочет иметь с атомной бомбой […]. Надо ведь учесть, что атомная энергия, будучи открытой, не может остаться достоянием одной нации, так как страна, не обладающая этим секретом, может очень скоро самостоятельно открыть его. И что тогда? Или победит разум, или разразится опустошительная война, подобная концу человечества.

21. Справедливо ли появившееся сообщение о работах по созданию сверхбомбы?

Ответ. Я думаю, что разрушающая сила уже изобретенной бомбы достаточно велика, чтобы смести с лица Земли целые нации. Но я был бы рад открытию сверхбомбы, так как тогда человечество, быть может, скорее бы поняло необходимость сотрудничества. По существу же, я думаю, эти сообщения не имеют под собой достаточной почвы. Что значит сверхбомба? Это или бомба большего веса, чем уже изобретенная, или бомба, изготовленная из какого-то нового вещества. Что же, первое возможно, но бессмысленно, так как, повторяю, разрушающая сила бомбы и так очень велика, а второе, я думаю, нереально.

22. Используется ли при взрыве бомбы явление переуплотнения вещества под действием взрыва?

Ответ. В этом нет необходимости. Дело в том, что при взрыве частицы урана движутся со скоростью, равной скорости движения нейтронов. Если бы это было не так, то бомба при разрыве корпуса дала бы хлопок и рассыпалась. Теперь же именно вследствие этой равной скорости процесс разложения урана продолжается и после взрыва.

Ответив на все вопросы, Нильс Бор попросил сына Оге принести книгу Смита «Атомная энергия для военных целей» и, подарив ее Терлецкому, сказал:

— В ней вы найдете более подробные ответы на интересующие советских ученых вопросы.

Заявив так, Бор практически дал понять Терлецкому, что не сообщил ему каких-либо секретов и обо всем этом давно можно было прочитать в открыто изданном докладе Г.Д. Смита. С первых минут беседы Бор почувствовал, что предложенный ему простейший вопросник — это обычный незамысловатый разведывательный прием прощупывания степени его готовности поделиться известными ему деталями и тонкостями атомной проблемы. Поэтому и ответы на вопросы он давал в обтекаемой форме: «очевидно», «я не знаю», «по непроверенным слухам», «мне точно не известно». По завершении беседы, когда Нильс Бор убедился, что соприкоснулся с советской разведкой, с которой не желал и не хотел иметь ничего общего, он сразу же после отъезда из Копенгагена московских миссионеров поставил в известность контрразведку Дании о своей встрече с ними.

О том, что наспех подготовленная полковником Василевским и утвержденная генералом Судоплатовым операция «Миссия Т» носила показной, демонстративный характер и не принесла ученым какого-либо практического результата, свидетельствовали как оценки самого Терлецкого по его возвращении в Москву, так и отзыв академика И.В. Курчатова. В своих воспоминаниях профессор Я.П. Терлецкий писал: «…Бор фактически не сообщил нам ничего существенно нового… Все, что мы привезли от Бора […], давно было известно Курчатову и его ближайшим коллегам из исчерпывающе полных американских отчетов, сфотографированных и переданных нам нашими искренними друзьями-антифашистами…»

В своем более чем лаконичном и сдержанном — всего на полстранички — заключении на ответы Нильса Бора Курчатов тоже дал понять, что «навар» от разведывательной поездки в Копенгаген был практически нулевой, хотя к Сталину пошло из отдела «С» бравурное сообщение об умело выполненной операции. Итак, отзыв руководителя Лаборатории-2:

«Оценка ответов, данных профессором Нильсом Бором, на вопросы по атомной проблеме.

Нильсу Бору были заданы 2 группы вопросов:

1. Касающиеся основных направлений работ.

2. Содержащие конкретные физические данные и константы.

Определенные ответы Бор дал по первой группе вопросов. Бор дал категорический ответ на вопрос о применяемых в США методах получения урана-235, что вполне удовлетворило члена-корреспондента Академии наук проф. Кикоина, поставившего этот вопрос.

Нильс Бор сделал важное замечание, касающееся эффективности использования урана в атомной бомбе. Это замечание должно быть подвергнуто теоретическому анализу, который следует поручить профессорам Ландау, Мигдалу и Померанчуку.

Академик КУРЧАТОВ.

Декабрь 1945 года»

Отзыв, который подписал И.В. Курчатов, оставляет впечатление, что ответы Бора принесли не слишком большую пользу Лаборатории-2. Но Игорь Васильевич не хотел дискредитировать миссию, посланную в Копенгаген, не желал он и подвергать сомнению слова великого ученого Нильса Бора. Именно поэтому его записка была выдержана в дипломатическом духе.

Свои воспоминания об этой миссии оставил нам один из ее участников Яков Терлецкий. Хотя он и не специализировался в области ядерной физики, тем не менее был вызван на Лубянку, где Судоплатов и Берия убедили его отправиться в Данию и расспросить уважаемого лауреата Нобелевской премии о суперсекретном оружии. Задача Терлецкого осложнялась тем, что ему вручили приведенный выше длинный список вопросов, которые необходимо было задать Бору. Терлецкий плохо говорил по-английски и совсем не знал датского, а Бор соответственно не знал русского, поэтому вопросы на английский язык должен был переводить некто Арутюнов, некогда работавший переводчиком у члена Политбюро Анастаса Микояна.

Никто не принял в расчет совет Петра Капицы: пусть Бор говорит о том, что его интересует, и вы добьетесь всего, чего захотите. Вместо этого три советских гражданина, пришедшие в институт Бора, попытались буквально допросить ученого. Так что все происходило совершенно иначе, чем об этом говорит П.А. Судоплатов в своей книге «Разведка и Кремль», утверждая, что Бор откровенно рассказал о главной проблеме.

«Бор принял меня довольно сдержанно, — пишет Терлецкий. — Он поздоровался и представил мне своего сына Оге Бора, который, как мы узнали позже, изучал русский язык и немного говорил на нем. По всей видимости, Бора смущало присутствие Арутюнова, однако тот блестяще, с большим тактом выполнял обязанности переводчика и неловкость, возникшая вначале, быстро исчезла. Бор, которого я видел и раньше (он читал лекции в Московском университете), показался мне скромным человеком. Он говорил спокойным тоном, однако из-за датского акцента его английский было трудно понять. Я заметил, что его руки немного дрожали. Арутюнов объяснял это преклонным возрастом ученого. Однако Бор вовсе не был старым. Ему тогда исполнилось 60 лет».

Затем Терлецкий вспоминает, что Бор с удовольствием говорил о своем бывшем ученике Льве Ландау. Он горячо хвалил его, вне всякого сомнения желая помочь человеку, попавшему перед войной в тюрьму. Бор вместе с Капицей выступил тогда в защиту Ландау, написав письмо самому Сталину. Как утверждают, именно их вмешательство и спасло молодого ученого.

«Бор отвечал спокойно, — продолжал Терлецкий, — однако общими фразами. Каждый раз он извинялся, утверждая, что не знает подробностей проекта Лос-Аламоса и что он никогда не посещал лаборатории, расположенные на западе Соединенных Штатов».

Какой смысл имела эта странная миссия? Терлецкий считал, что она никак не могла быть разведывательной операцией в прямом смысле слова. В конце концов Курчатов и его ближайшие сподвижники вскоре получили возможность задать вопросы самому Нильсу Бору! Возможно также, эта миссия предоставляла Судоплатову удобный случай произвести впечатление на Берия. Или Берия произвести впечатление на Сталина. Если только они действительно не верили, что Бор окажет им помощь. Пусть читатель сам выберет версию, которая кажется ему более правдоподобной.

 

«Консервация» агентов

В конце 1945 года Леонид Квасников вернулся в Москву, чтобы отчитаться за три года работы в качестве резидента советской разведки, занимавшегося атомным шпионажем в Соединенных Штатах. Генерал Фитин, довольный успехами Квасникова, представил его к государственной награде, однако злопамятный Берия вызвал Фитина в свой кабинет и в присутствии Квасникова отменил представление, заявив, что тот скорее заслуживает «подвала», а не фотографии на Доске почета. Так была выражена признательность человеку, положившему начало операции «Энормоз» и руководившему ею на решающей стадии.

Когда Квасников покинул Нью-Йорк, резидентом стал Анатолий Яцков. Американские власти знали его под фамилией Яковлев. В своей первой шифрованной телеграмме он направил в Центр отчет о деятельности Луиса и Лесли. Напомним читателям, что в оперативной переписке «Горгона» обозначала атомную бомбу, «Лагерь-2» — лабораторию Лос-Аламоса, «Карфаген» — проект «Манхэттен», «Тир» — Нью-Йорк, «Осьминог» — ФБР, «атлет» — агента, а «наша секция» — резидентуру НКВД в Нью-Йорке. Новый псевдоним Моряк был присвоен курьеру, прибывшему в Нью-Йорк на пароходе.

«Секретно

Москва. Центр.

Тов. Виктору

Луис вернулся с Западного фронта. Контакт с ним возобновлен после трехлетнего перерыва. Он по-прежнему предан нам и готов выполнять любые задания. Намеревается воспользоваться предоставленными ему, как участнику войны, льготами для поступления на учебу в Колумбийский университет. В настоящее время ему передан на связь только один Фрэнк.

Лесли по-прежнему не работает, что позволяет ей активно сотрудничать с нами. Материалы, которые она получила недавно от Млада, будут направлены в Центр через Моряка.

По данным Млада, набирает силу движение ученых против использования Горгоны. Некоторые из них увольняются из Лагеря-2, возвращаются к себе на родину. К всеобщему удивлению, Роберт Оппенгеймер тоже объявил, что уходит с поста руководителя Карфагена. Такие же мысли высказывает и Млад. В очередной заплыв мы попытаемся переубедить его в том, чтобы он остался в Карфагене.

В дополнение сообщаем: в Тире в связи с событиями в Лесовии усилилась активность Спрута. Данное обстоятельство нами учитывается в работе со стажерами.

Алексей».

Реакция Центра на это сообщение оказалась для Яцкова совершенно неожиданной:

«В связи с резким обострением оперативной обстановки в Монблане и Лесовии рекомендуется до особого распоряжения прекратить связь с наиболее ценными стажерами. Возможность восстановления связи допустима только с санкции Центра и при условии, если возникнет острая необходимость сообщить особо важные сведения.

Петров».

Возможно, это была перестраховка. Но она была в какой-то мере оправдана в связи с предательством И. Гузенко заботой о безопасности сотрудников резидентуры и тех агентов, которые уже оказали немало услуг советской разведке и могли еще сделать много полезного. С другой стороны, это нарушало отлаженный годами ритм и режим работы с источниками. К тому же некоторые из агентов могли расценить прекращение связи как проявление недоверия и уничтожить полученную уже интересующую разведку информацию из опасения хранить ее дома или на работе.

В личном письме, направленном вдогонку отбывшему из Нью-Йорка Квасникову, выдержанный и немного осторожный Яцков на сей раз, руководствуясь интересами дела, был категоричен и решительно не согласился с поступившим из Центра указанием, подписанным неизвестной ему фамилией Петров:

«…Это непродуманное и потому оперативно неграмотное указание может иметь самые негативные последствия для функционирования такого сложного и весьма чувствительного ко всяким волевым решениям организма, каким является институт стажеров. Я еще могу как-то понять, чтобы прервать связь с Фрэнком, Мортоном и другими, с которыми, как вам известно, мы и раньше встречались не так уж часто. Но как быть с такими источниками, как Арно, Лесли, Кинг? Они же, вы знаете, настолько втянулись в работу с нами, что уже не мыслят себя без нее! Почти каждую неделю они встречались с членами своей группы и доставляли нам ценнейшую информацию. И вдруг — так вот сразу — все оборвать?! Нет, я не согласен с таким решением! Расслабляться и терять бдительность, созданный годами настрой на конспиративные формы работы нашим стажерам никак нельзя!..»

Эти тревожные размышления заставили возвратившегося в Москву Квасникова пойти к начальнику разведки и высказать ему свои соображения по поводу прекращения связи с источниками.

Генерал Фитин уважал и ценил Квасникова как человека широкого оперативного мышления и потому принял его сразу.

— Ну что там у тебя, Романыч, накипело? — как-то по-домашнему обратился к нему Фитин. — По глазам вижу, ты чем-то озабочен…

— Да, Павел Михайлович, вы угадали. Я усомнился в целесообразности указания Центра, направленного в Нью-Йорк несколько недель назад.

— Что ты имеешь в виду?

— Прекращение связи с агентурой. Скажите, кто мог бы быть инициатором такого необдуманного указания?! И кто такой этот Петров?

Фитин, прижав указательный палец к губам, остановил его, затем взял карандаш и размашисто написал на листке бумаги: «Прошу быть поосторожнее в своих высказываниях. Тут, как и в Нью-Йорке, окружающие нас стены могут тоже иметь «уши».

Прочитав, Квасников взял у Фитина карандаш и на том же листке скорописью нацарапал: «Спасибо, я понял. Но все же кто?»

Фитин снова черкнул: «Это человек Л. П. Б. — Меркулов. Он и подготовил это указание по приказу Л. П.».

«Но почему не сведущие в разведке люди бесцеремонно вмешиваются в ее тонкие дела?»

Фитин: «По-моему, так было всегда».

Прочитав, Квасников вернул записи генералу, тот зажег спичку, сжег скомканный листок над пепельницей, затем осторожно собрал пепел и сбросил его в коробку, лежавшую на дне сейфа. И, подмигнув собеседнику, Фитин уже официальным тоном заметил вслух:

— Лишь крайние обстоятельства, Леонид Романович, заставили нас направить в загранточку такое указание. И продиктовано оно было стремлением сохранить закордонные источники для дальнейшей работы с нами.

— Но вы же прекрасно знаете, в разведывательном процессе не бывает и не должно быть никаких перерывов. Не могу себе представить, как можно прекращать работу таких связников, как Лесли и Раймонд. Я настоятельно прошу вас, Павел Михайлович, понять меня правильно: Лесли нельзя отстранять от работы с нами. Да и Луиса тоже, если он приступил к работе. Они же этим живут! Сказать, чтобы они прекратили работу с нашими помощниками, — это просто глупо! Мы так можем навсегда потерять их для разведки!

— Не надо нервничать, Леонид Романович. Мы постараемся сделать все необходимое для этой пары. Яцкову подготовьте телеграмму, чтоб он оказал им материальную и моральную поддержку. Я со своей стороны обещаю вам сделать все, чтобы «Волонтеры» не выключались из разведывательного процесса. Что касается указания, — Фитин развел руками и улыбнулся: мол, не взыщи, мы все ходим под Берия и Меркуловым! — то его надо выполнять… Вопросы есть?

Какие после этого могли быть вопросы!

На другой день Яцкову была направлена шифротелеграмма:

«Сов. Секретно

лично т. Алексею

Полученные от Млада, Чарльза материалы заслуживают высокой оценки.

Лесли в порядке исключения разрешено до конца года проводить самостоятельные заплывы.

Луиса постепенно готовьте к работе в нелегальных условиях. По-прежнему не снимается с вас вопрос об организации приемопередаточного пункта разведматериалов. Подумайте с Луисом о возможности использования в этих целях торговой лавки его отца, партнером которого он мог бы стать сам.

Работа с другими источниками должна вестись согласно предыдущей директиве.

Виктор».

Прочитав последнюю фразу телеграммы, Яцков пришел в недоумение, поскольку работу с другими источниками вести было невозможно. Тем не менее он по-прежнему сохранял спокойствие и, как всегда, действовал осторожно. Он понимал, что требование Центра ужесточить меры безопасности было обоснованным. Умонастроение «средних американцев» менялось. Люди, питавшие чувство симпатии к Советскому Союзу, рисковали подвергнуться общественному остракизму или лишиться работы, особенно если они были заняты в государственном секторе и оборонной промышленности.

Читатель может задать вопрос: почему же Коэны продолжали после войны сотрудничать с советскими спецслужбами? В конце концов, они сделали все от них зависящее, помогая СССР получать информацию решающего характера для его национальной безопасности. После сокрушительного разгрома нацистской Германии Россия продолжала оставаться великой державой и господствовать в своей сфере влияния. Что же побуждало Коэнов тайно работать на Советский Союз? Ответ на этот вопрос содержится в воспоминаниях Леонтины, написанных в 80-х годах:

«Доподлинно известно, что сразу же после окончания войны политика Америки в отношении России резко изменилась и стала враждебной. Причина такого поворота очевидна: пока шла война, американские монополии получали баснословные прибыли, но как только она закончилась, они поняли, какими бедами грозит для них урезание военных расходов. Это могло обернуться полным развалом экономики. Кроме того, вчерашние союзники пришли к поспешному выводу: они решили, что Советский Союз не в состоянии преодолеть трудности послевоенного восстановительного периода, поскольку он понес колоссальные материальные и человеческие потери. Но вопреки их ожиданиям Россия принялась энергично возрождать разрушенную войной экономику и уверенно идти по пути прогресса. Россия была державой-победительницей, и ее роль на международной арене постепенно возрастала. Все это, разумеется, не устраивало правящие круги Америки.

Чем яснее империалисты осознавали, что престиж Америки падает, тем больше они боялись возвышения СССР. Вот почему они настойчиво рассказывали всему миру байки о «советской угрозе» и способствовали распространению военного психоза…»

Мы оставляем эти слова без комментариев и приводим их только как пример послевоенного умонастроения Леонтины и как объяснение мотивов, побудивших ее продолжить сотрудничество с Советами.

«Я узнала об этом от Герберта, агента, с которым раньше поддерживала связь. Сведения, которые я получала от него, были настолько серьезными, настолько важными, что они буквально жгли мне руки. Но я не могла передать их Джонни: он отказывался встречаться со мной, хотя я настойчиво его об этом просила. У меня и у моего мужа сложилось впечатление, что отныне никто больше не нуждался в нас. Естественно, это нам не нравилось, поскольку мы связали нашу судьбу да и саму жизнь с советской разведкой. Помимо всего прочего, было слишком опасно хранить у себя дома свежую информацию, исходящую от человека, принадлежащего к американским спецслужбам. С течением времени эта информация теряла свою ценность, что нас очень удручало.

В конце концов я пренебрегла соображениями безопасности, так как мне необходимо было срочно увидеться со своим связным, и, изменив голос, позвонила Джонни в консульство из телефонной будки… Он тут же узнал мой голос и не стал ловчить, ходить вокруг да около. Он произнес обусловленную фразу, назначив мне встречу на углу 12-й улицы Бродвея. Однако не знаю уж по каким причинам, но он не пришел…»

Вот как о том же эпизоде рассказывает Яцков:

«Действительно, в тот момент я не имел возможности встретиться с Лесли. Проблема заключалась в том, что я заметил за собой слежку. Когда я шел по улице, машина, в которой сидели агенты ФБР, все время ехала рядом с тротуаром. Я отчетливо видел ее отражение в витринах многочисленных магазинов этого квартала. Потом я стал останавливаться перед витринами, там, где были припаркованы машины, что мешало моим преследователям наблюдать за мной. Как только они немного отстали от меня, я тут же скрылся в метро. Однако я уже потерял тогда слишком много времени и опоздал на назначенную явку. Так или иначе, но она состоялась на следующий день. Лесли передала мне очень ценные материалы, полученные от нескольких агентов: Герберта, Фрэнка и Мортона.

Помню, что я поблагодарил Лесли и Луиса и объяснил, почему мы не встречались так долго — это было вызвано заботой об их безопасности.

По этой же самой причине я посоветовал им выйти из Коммунистической партии Соединенных Штатов, хотя знал, что им будет трудно это сделать против своей воли, поскольку они оба были убежденными коммунистами. Я заверил их, что в глубине души они могут оставаться верны идеалам коммунизма и что, если их будут упрекать в связях с коммунистической партией, они всегда могут сослаться на «ошибки молодости».

В тот период мы ничего не могли поручить Лесли и Луису. Им просто вменялось в обязанность время от времени поддерживать контакты с членами их группы «Волонтеры». Я помню, что Лесли никак не могла понять, почему они не могут продолжать работать как раньше, только принимая более строгие меры предосторожности. Откровенно говоря, резидентура также не понимала, почему Центр приказал нам прервать отношения с самыми ценными источниками. Тем не менее с некоторыми из них мы продолжали общаться по собственной инициативе, прекрасно осознавая, какая опасность нам грозит. Мы считали, что таков был наш долг…»

Как и другие оперработники, Яцков начал вскоре ощущать на себе последствия послевоенной активизации американской контрразведки. Будучи резидентом по линии НТР и действуя под прикрытием официальной должности, он руководил работой Гарри Голда, супругов Коэн и другими, которые добывали ценную информацию в Лос-Аламосе, Хэнфорде, ЦРУ и на других секретных объектах.

Вскоре из Москвы пришла телеграмма, в которой сообщалось, что «Ромул начал больше доверять Артемиде». Это означало, что Сталин благосклонно отнесся к работе Первого управления МГБ СССР. В телеграмме также говорилось о том, что в Советском Союзе состоялся пуск первого в Европе атомного реактора и упоминались имена Млада и Чарльза. Лишь много лет спустя Яцков смог прочитать строки, где воздавалось должное и его добросовестной и верной работе в Америке:

«Совершенно секретно.

Лично.

Товарищу Абакумову В.С.

Материалы, с которыми меня сегодня ознакомил т. Василевский по вопросам:

а) американской работы по сверхбомбе;

б) некоторые особенности в работе атомных котлов в Хэнфорде, по-моему, правдоподобны и представляют большой интерес для наших отечественных работ.

Курчатов

31.12.46 г.».

Тогда же, в конце 1946 года, закончился срок командировки Яцкова в Нью-Йорк, и он смог вернуться в Москву. Потом его перевели на работу в Париж. Перед тем как поехать туда, Центр поручил ему подготовить характеристики на Луиса и Лесли и разработать план предстоящей встречи с ними во Франции.

Тогда Яцков и узнал, что Луис и Лесли тоже должны приехать в Париж.

 

Обед в Париже

Коэны «ушли на дно» на несколько месяцев. Они путешествовали по Америке, завязывали новые знакомства, которые могли пригодиться в их дальнейшей работе, однако не имели четкого задания. Они знали, что мир после войны изменился и, следовательно, их жизнь также должна измениться. Тем не менее они испытывали чувство ностальгии по разведывательной работе, подавленность и депрессию.

Наконец с ними был установлен контакт и они получили приглашение совершить весной путешествие в Париж. В те времена Париж был идеальным местом для тайных встреч. Французская коммунистическая партия являлась самой влиятельной компартией в Европе. В октябре 1946 года она завоевала 183 места в парламенте, собрав около 30 % голосов, и только то обстоятельство, что ее противники образовали коалицию, помешало ей получить большинство. В мае следующего года она потерпела поражение. Отказав правительству в доверии, компартия на этом проиграла, и ее представители, потеряв места в парламенте, вышли на улицу и начали устраивать манифестации и бурные митинги. Коммунисты стали всюду развешивать свои плакаты, проводить собрания, открывать книжные магазины.

Коэны были просто счастливы совершить путешествие за границу. Для них все оказалось в новинку: город, картинки повседневной жизни, новый иностранный язык. Словно пожилые супруги, переживающие второй медовый месяц, они впервые за десять лет сотрудничества с советской разведкой позволили себе расслабиться, почувствовать себя свободными людьми. Они хлопотали, болтали без умолку, предвкушая удовольствие от новых контактов со старыми товарищами. По этому случаю Лесли даже обновила свой гардероб.

Встреча была назначена на улице Опера-де-Пари. Лесли настолько обрадовалась, увидев Джонни и Сэма, что, вопреки всем правилам и формальностям, бросилась им навстречу с распростертыми объятиями. Сэм — Семен Семенов — не виделся с ними на протяжении шести лет. Теперь он работал в Париже, как и Джонни — Яцков. Как обычно, Луис проявил больше сдержанности, чем жена, однако и он был взволнован. Эта экспансивная встреча в центре Парижа настолько походила на свидание старых друзей, что ее даже нельзя было рассматривать как нарушение правил конспирации.

Покончив с объятиями, они пошли в кафе на Итальянском бульваре. Там можно было спокойно разговаривать, не боясь вызвать подозрений. Хозяин заведения симпатизировал коммунистам. Он принимал у себя политических друзей до глубокой ночи. Яцков свободно говорил с ним по-французски.

Между собой разведчики, как обычно, говорили на английском.

Луис сразу же захотел узнать, будут ли им поручены какие-то новые задания. Яцков посоветовал ему сохранять терпение и спросил их о положении в Америке. Луис рассказал, что в июне 1947 года в прессе на все лады обсуждались доктрина Трумэна и план Маршалла, поскольку именно эти программы предвосхищали новую антисоветскую направленность американской политики. Западная пресса все чаще и чаще употребляла термин «холодная война», а общество начинало бояться «красной угрозы». В заключение Яцков поинтересовался у Коэнов, что им известно о судьбе Млада, Стара и других агентов советской разведки.

— Конечно известно, — ответила Лесли. — Тот самый ученый из Лос-Аламоса, из-за которого я потеряла работу, недавно приезжал в Нью-Йорк. Я встречалась с ним. Он сказал мне, что после испытаний первой атомной бомбы и бомбардировок Хиросимы и Нагасаки его за левацкие политические убеждения лишили допуска к секретным работам в Лос-Аламосе. И потому он решил жениться. А теперь он вместе со своей женой Джоан ударился в политику. Они оба присоединились к сторонникам движения за мир, которые хотят добиться запрета на атомную бомбу. Я пыталась убедить его, что он не должен этим заниматься, что он, как одаренный ученый, должен остаться в ядерной физике. Что только тогда он принесет больше пользы и самой науке, и той стране, которой он дал обязательство помогать разрушать американскую монополию на атомную бомбу. Но где там? Он и слушать не хотел о том, что я говорила ему. Сказал, что вместо себя он готов дать Москве имена двух молодых физиков, которые будут информировать Советы лучше, чем он в последующее время. У них, мол, больше возможностей для этого — у них научная база пошире.

— А почему он думает, что мы можем доверять им так же, как ему? — поинтересовался Сэм.

— Потому что они уже дважды передавали ему ценные сведения по Хэнфорду. И впредь согласились делать это только через него — Млада. В Хэнфорде, сказал Млад, продолжаются вестись фундаментальные исследования на самой большой плутониевой промышленной установке.

— А где же он сам теперь работает? — подал голос Яцков.

— Вернулся в Чикагский университет. Но когда я тоже задала ему такой вопрос, то он ответил мне философски, сказал: «У каждого должно быть свое Ватерлоо».

— Что бы это могло означать? — продолжал Яцков.

— Я поняла это так, что Млад готов бороться до конца за свои идеалы. Даже если эти идеалы выдадут его как «красную ведьму», на которых идет сейчас усиленная охота по закону Маккарти. Или если разоблачат его как советского агента. А еще Млад рассказывал, что президент Трумэн спрашивал у отца американской атомной бомбы Оппенгеймера, когда русские смогут изготовить такую же. Оппи ответил, что он этого не знает. Тогда Трумэн сказал ему, что вот он-то знает: «Никогда!» Это свидетельствует о том, что в Америке ничего не знают о том, на каком этапе находятся работы по созданию такого же оружия в вашей стране.

История, рассказанная Лесли, вполне могла оказаться сплетней, которую услышал Млад в кругу ученых-атомщиков, но она убедила разведчиков, что о советских разработках противной стороне ничего не известно.

Семенов счел своим долгом добавить:

— Трумэн глубоко ошибается. У нас тоже скоро будет атомная бомба. Только необходимо отдавать себе отчет в том, что не мы первыми начали работу над ней. Она создается как ответ на оружие, которое нужно Трумэну, для того чтобы терроризировать весь мир, в том числе и своих бывших союзников в войне против Гитлера.

Лесли и Луис горячо поддержали его. Семенов предложил тост за тех, кто помогал России решать атомную проблему.

Затем они сменили тему беседы и заговорили о долгом перерыве в работе, который пришлось пережить Коэнам, впрочем, не только им одним. Для некоторых «Волонтеров» это обернулось настоящей трагедией. Рэй потерял работу в фирме, где он добывал информацию о технологиях радаров и сонаров. Фрэнк собрал 19 катушек с фотоматериалами об управляемых ракетах, однако время шло, а никто на связь с ним не выходил. Поэтому он предпочел уничтожить все, чем хранить дома такие компрометирующие пленки.

— А им все еще, — жаловалась Лесли, — продолжают предлагать набраться терпения!

Она громко возмущалась, и Луис попытался ее успокоить.

— У нас не было выбора, — как всегда невозмутимо, ответил Яцков. — Из Центра пришел приказ временно отстранить от работы вас и других «Волонтеров». Вы должны понять, что Москва заботилась о вашей безопасности. Однако сейчас, когда вы снова можете смело действовать, поговорим о вашем новом связном. Его зовут Клод.

Это был псевдоним Юрия Соколова — сотрудника резидентуры советской разведки в Нью-Йорке.

— Запомните это имя, — продолжал Яцков. — Он будет поддерживать с вами связь один раз в месяц. С Моррисом будет встречаться другой наш сотрудник. В нужное время мы сообщим вам о его приезде в Нью-Йорк. Если Центру потребуется срочно связаться с Моррисом, Клод сможет это сделать с вашей помощью.

Прежде чем Лесли смогла спросить его о перспективах дальнейшей работы с членами их агентурной группы «Волонтеры», Яцков принял самостоятельное решение о необходимости восстановления связи со всеми источниками разведывательной информации, хотя он знал, что Центр может отменить его решение, если придет к выводу о нецелесообразности такого указания. Яцков же считал, что пришло время подбодрить их, и потому сообщил Лесли, что теперь можно возобновить работу с агентами сразу после возвращения Коэнов в Нью-Йорк.

Тем временем Семенов все еще переваривал информацию относительно Млада. «В условиях «холодной войны», — думал он, — у ученого-идеалиста нет никаких шансов на успех. Было бы правильнее и гораздо эффективнее противодействовать политике Трумэна прежними агентурными методами». Своими мыслями Твен поделился с присутствовавшими товарищами, не преминув добавить, что разведка много потеряла бы, лишившись столь ценного источника.

— А почему мы его лишимся? — воскликнула Лесли.

— Я тоже не хотел бы этого, — ответил Твен. — И поскольку вы являетесь его главным связным, вам надо убедить его не вступать ни в какие прогрессивные организации, избегать общения с лицами, которые могут попасть в поле зрения ФБР. Он должен как можно скорее выйти из того движения, которое выступает за запрещение атомного оружия.

— Когда вы теперь увидитесь с ним? — поинтересовался Яцков.

— Не знаю, — ответила Лесли. — Условились встретиться в Нью-Йорке в ноябре или декабре. Он пришлет мне открытку с обусловленным текстом.

— Хорошо, — подвел итог Семенов. — А что он сказал вам о своей замене?

— Сказал, что у него есть надежные люди, что они тоже ученые-физики. Муж и жена, как и мы…

— Узнайте их фамилии, приметы и сообщите все Клоду, — сказал Семенов. — И как можно связаться с ними, от чьего имени?

— Разумеется, — согласился молчавший все это время Моррис.

В этот вечер они уже достаточно хорошо поработали и теперь могли насладиться обильным ужином, теплой летней погодой, обществом товарищей, хотя и разных, но объединенных одной идеей. Потом договорились встретиться на следующий день в том же кафе в это же время.

* * *

Москва одобрила решение Яцкова восстановить связь с агентурной группой «Волонтеры», однако выдвинула условие: «только без личного контакта». Это означало, что связь должна осуществляться безличным способом, то есть с помощью тайников, почтовых посланий, радиопередач.

При встрече на следующий день Яцков вытащил из портфеля планшет, какой-то сверток и бросил на стол. Потом все это развернул. Это была карта Нью-Йорка.

Лесли была на седьмом небе от счастья. Она хорошо знала эти места.

— Смотрите! Вот станция метро «Индепендент-Лайн», а вот «Даунтаун»!

— Недалеко отсюда, — сказал как всегда прагматичный Яцков, — находится Фордхем-роуд. Здесь для вас будет заложен тайник под номером один. Второй будет находиться на Квинс-Рузвельт-бульваре, между Девяностой и Девяносто первой улицами. И под номером три, — его карандаш медленно перемещался в район Бруклина, — на Джексон-авеню. Подробное описание тайников с привязкой к конкретному месту вы получите перед отъездом из Парижа.

Лесли начала делать записи, но Яцков остановил ее. Записывать что-либо запрещалось. Она должна была все запомнить и не везти в Нью-Йорк ничего, что могло бы поставить под угрозу ее безопасность.

— Но как же все это запомнить?

— Напрасно вы тревожитесь за свою память, — заметил Яцков. — Опыт работы с вами убедил меня в том, что она у вас отменная. Уверен, что вы легко все запомните. В последующие дни мы проведем несколько пробных операций на улицах Парижа по закладке и изъятию тайников, и вы тогда сами оцените все преимущества этого способа связи.

— Теперь я убеждаюсь, что мы действительно нужны разведке! — воскликнула Лесли.

— Неужели вы сомневались в этом? — улыбнулся Семенов.

— А сейчас, — продолжал Яцков, — давайте обсудим, над чем вам еще, кроме проработки вариантов связи с учеными из Хэнфорда, предстоит работать. То, о чем мы говорили вчера, — лишь часть вашего задания. Центр ставит перед вами еще одну задачу — по организации приемопередаточного пункта разведматериалов. Неплохо было бы, например, открыть фотоателье, чтобы можно было легендированно посещать его, а также это давало бы вам предлог для поездок за фотоматериалами в другие страны.

У Луиса заблестели глаза: он вспомнил, что у одного его знакомого в районе Даун-тауна была собственная фотостудия и что вполне можно было бы попробовать стать его компаньоном.

— Я полагаю, что это осуществимо, — заметил он.

— Но это еще не все, — продолжал Яцков. — Вам предстоит подобрать связника, располагающего собственным или служебным транспортом для поездок в Рочестер, Балтимор и Хартфорд. И последнее: уничтоженные Реем пленки с Гайд-миссайлами представляют для нас оперативный интерес. Надо бы ему попытаться еще раз отснять эти материалы.

— Но на объекте у него сейчас нет возможности фотографировать, — снова вступила в разговор Лесли. — А вот книгу с описанием всех этих сонаров, созданных в США, он обещал нам дать на сутки для перефотографирования.

— Но ответственность за качественное проведение этого мероприятия мы не можем взять на себя, — добавил Луис, — наша старая фототехника не позволяет этого делать так, как хотелось бы.

— Хорошо, я сообщу об этой проблеме в Центр. О принятом решении мы дадим вам знать через Клода. На будущее, в целях безопасности, давайте договоримся: все материалы, которые вы будете получать от членов своей группы, переснимайте на пленку у себя дома и передавайте их Клоду в непроявленном виде, чтобы в случае возникновения опасности можно было бы моментально их засветить. Фотоаппаратами и насадочными линзами к ним мы снабдим вас в самое ближайшее время.

— Что ж, это уже кое-что, это вдохновляет нас на хорошие дела и на долгие года, — философски заметил Луис супруге.

— Мы тоже очень заинтересованы в этом, — констатировал Яцков.

 

Комбинации

Клод приехал в Нью-Йорк в конце июля 1947 года. Едва он успел изучить план города, как из Центра пришла телеграмма, в которой ему предписывалось встретиться с Лесли 18 августа в пять часов вечера. Встреча была назначена на углу Метрополитен-авеню и Лефертс-бульвара, в квартале Кью-Гарденс-Квинс. Паролем служила фраза: «В каком отеле останавливался в Париже Джонни этим летом?», а ответом — «Джонни останавливался в отеле Рочестер». Под телеграммой стояла подпись «Арнольдов». Это был псевдоним Петра Федотова, заместителя председателя Комитета информации, подчинявшегося непосредственно заместителю министра иностранных дел Андрею Вышинскому.

Клоду предстояло многое сделать, а времени у него было в обрез. Ему надо было выяснить, как шли дела у Коэнов, нашли ли они работу, нуждались ли в деньгах. Связались ли они с «Волонтерами»? Сделано ли что-либо по организации приемопередаточного пункта? Затем он должен был поручить Лесли возобновить встречи с Фрэнком и начать сбор данных о системах наведения ракет. Предстояло также передать Лесли камеру для фотографирования документов в домашних условиях. Поскольку Клод не должен был лично встречаться с Луисом, то надо было передать для него письмо через Лесли.

В письме речь шла в основном о Младе: работает ли он по-прежнему в Чикаго? Намеревается ли продолжить сотрудничество с Советским Союзом? Прекратил ли он участвовать в движении за мир? Нуждается ли в материальной помощи? Буквально за пять минут Клод должен был разъяснить Лесли, что Центр крайне заинтересован в сохранении Млада для разведки и в том, чтобы тот продолжал контакты со своими собственными источниками из Хэнфорда.

Встреча прошла так, как и планировалась. Лесли сообщила, что ни она, ни ее муж нигде не работают, но уже восстановили связь с «Волонтерами», что она получила от Фрэнка пакет, содержащий массу новых данных о системах радионаведения ракет. Что касается Луиса, то он уже договорился со своим другом о совместном открытии фотостудии в районе Даун-тауна. Клод вручил Лесли камеру и 500 долларов. Похоже, все шло как нельзя лучше.

Однако при открытии фотостудии возникли проблемы. Центр, не мудрствуя лукаво, решил, что возглавлять это заведение должна Лесли, а не Луис, поскольку в отношении него у Центра имелись другие планы. Но компаньон Луиса по фотобизнесу наотрез отказался иметь деловые отношения с женщиной. На его уговоры было потрачено много времени и энергии, но проект был все-таки окончательно похоронен.

Тем не менее Луис добился успеха, о чем свидетельствовало следующее послание, которое было отправлено из Вашингтона в Москву:

«Москва. Центр.

Совершенно секретно.

Т. Арнольдову

Луис встретился с Младом, но убедить его отказаться от участия в прогрессивном движении и полностью посвятить себя науке не удалось. Была получена важная информация о двух новых источниках Млада, которые выразили желание передавать данные «Энормозу» при двух условиях. Во-первых, Млад должен быть их единственным связным, а во-вторых, сотрудники Артемиды не должны знать их имена.

Прошу принять во внимание, что в настоящее время Клод является единственным представителем Артемиды в Тире и он не имеет еще достаточного опыта работы за границей и потому нуждается в помощи, тем более что руководство столь многочисленной группой, каковой являются «Волонтеры», очень сложно.

Прошу вашей санкции на погашение транспортных расходов Млада и на выдачу ему вознаграждения за информацию, переданную по «Энормозу».

По нашей просьбе, Луис попросил Млада, чтобы он встретился с Клодом на Новый год.

Антонов.

2 августа 1948 года».

Шифротелеграмма была отправлена в плохой период для советского консульства в Нью-Йорке. В конце июня, когда закончился учебный год, двое учителей из числа персонала консульства отказались вернуться на родину. Оксана Касьенкина и Михаил Самарин выразили желание остаться в Америке и обратились за помощью в Фонд Толстого в Нью-Йорке. Самарин увез жену и двух детей в Вашингтон, где сенатор Карл Мундт добился для них политического убежища. Касьенкиной не понравилась жизнь на ферме, принадлежащей Фонду Толстого в окрестностях Нью-Йорка, и она вернулась в консульство. Там она была вынуждена дать пресс-конференцию, на которой заявила, что ее накачали наркотиками и похитили неизвестные лица, скорее всего русские эмигранты. Американские газеты выходили с огромными заголовками, кричащими об истории советских перебежчиков. Министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов выразил официальный протест против экстремистских действий зарубежных «белогвардейских организаций», действующих в Америке и «похищающих советских граждан среди бела дня». Он утверждал, что похитители действовали с согласия правительства Соединенных Штатов, и угрожал ответными мерами. Касьенкина, совсем отчаявшись, бросилась из окна четвертого этажа консульства и получила серьезные травмы. Ее увезли в больницу, где она вскоре поправилась и попросила политического убежища, которое ей тут же предоставили. Генеральный консул Ломакин был выслан из Нью-Йорка. Началась цепная реакция мщения и ответных мер. Закрывались советские и американские консульства и миссии. Советское консульство в Нью-Йорке было также временно закрыто.

Недоверие американцев к Советскому Союзу достигло апогея. Столь частые во время «холодной войны» контакты между американцами и русскими стали не просто редкими, но подозрительными. В таких условиях советский разведчик Клод не мог встречаться с Лесли и Луисом. Центр отправил в Нью-Йорк нелегала Марка, чтобы он возглавил агентурную группу «Волонтеры», которую курировал Клод, а в Вашингтон на должность руководителя резидентуры — Боба, полномочия которого распространялись тогда и на Нью-Йорк.

Боб — это Борух Крешин, выпускник, а затем декан факультета Московского института иностранных языков. Он начал работать в НКВД с 1939 года, с 1945 по 1947 год руководил резидентурой в Великобритании. Это был грузный человек с густой черной шевелюрой и мягким взглядом. Он никогда не разрешал рассказывать о себе в разного рода повествованиях о шпионах.

Марком был Вильям Фишер, известный главным образом по последнему из своих многочисленных псевдонимов Рудольф Абель, он же — Мартин Коллинз и Эмиль Голдфус. Это был худой человек среднего роста, с продолговатым лицом, с глазами навыкате, крючкообразным носом и маленьким выступающим подбородком, немного горбившийся и начавший уже седеть.

Марк и Твен дружили. Марк знал все о Лесли и Луисе и надеялся, что они помогут ему развернуть разведдеятельность в Америке. Прежде чем поехать в США, тщательно изучил их личные дела и попросил Яцкова прислать на них подробнейшие характеристики.

В Нью-Йорке Марк встретился в первую очередь с Клодом на пересечении 180-й улицы и Бронкс-Парк-авеню. В качестве опознавательного знака он держал в левой руке свернутый в рулон журнал «Хоумз энд гарденс». В середине рулона лежали небольшие пакеты, которые должен был использовать Луис для передачи разведматериалов через тайники. Там также находились инструкции о следующих встречах: первая должна была стать ознакомительной, а на второй предполагалось решать конкретные задачи. Клод должен был первым спросить у Марка, знает ли тот, где продается трубочный табак марки «Клан». Марку следовало ответить: «В вестибюле кинотеатра Элмвуд».

Будучи нелегальным резидентом в Нью-Йорке, Марк имел собственные каналы связи с Москвой. Его первая шифротелеграмма, посланная через месяц, состояла из двух строк:

«С успехом получил школьный аттестат. Готов к выполнению любого задания. Марк».

Это означало, что он познакомился с городом, чувствует себя как рыба в воде и готов приступить к работе. Ответ пришел на следующий день:

«Разрешаем приступить к работе с «Волонтерами».

Они должны почувствовать в вас оперативного начальника и политического воспитателя. Уверены, что вы с честью справитесь с поставленной задачей».

Марк встретился с Клодом и передал ему пакет. Несколько дней спустя Клод встретился с Лесли в «Блумигдейле», поставил ее в известность, что с ней будет работать новый сотрудник разведки по имени Марк, и вручил ей план подхода к месту встречи с ним и инструкции. Ей предписывалось в определенный день совершить прогулку по городу, начиная с кинотеатра Элмвуд на Квинс-бульваре, затем пересечь угол Лексингтон-авеню и 112-й улицы и идти до 3-й авеню. Отсюда ей предстояло через Кротон-парк доехать до зоопарка, расположенного в Бронксе. Маршрут был составлен таким образом не только для того, чтобы выявить возможную слежку, но и с тем чтобы Марк мог наблюдать за Лесли издалека и под разными ракурсами. Конечным пунктом была клетка с обезьянами, возле которой и ожидал ее Марк.

Лесли пришла с опозданием, вся запыхавшаяся и уставшая, постояла несколько минут возле клетки, переводя дыхание. Заметив, что притихшие гориллы и шимпанзе внимательно наблюдают за ней, Лесли устало произнесла:

— Не могли бы мы пойти куда-нибудь в другое место? Не люблю, когда кто-то смотрит на меня сверху.

Марк улыбнулся, затем ответил:

— Очень жаль, но у каждого свои привычки. Я очень люблю зоопарки. В них всегда много детей. Они шумят, и поэтому мы можем говорить, не переходя на шепот, боясь быть подслушанными. Здесь много и взрослых. А это значит, что мы не выделяемся из толпы. Но самое главное заключается в том, что здесь легко обнаружить за собой слежку. Если кто-нибудь смотрит на людей, а не на зверей, то с ним все ясно.

Лесли была вынуждена согласиться с этими здравыми аргументами.

Марк продолжал:

— Но для того чтобы убедиться, кто есть кто, я скажу вам пароль. Наша служба не прощает даже малейшего нарушения правил. Итак, я должен произнести: «Такая красивая, но сердитая женщина непременно должна ждать Джона».

Лесли ответила:

— Да, я его жду.

— Так вот, я его брат. Он сегодня не смог прийти и послал меня предупредить вас об этом.

— Чертов Джон! Опять он подложил мне свинью!

Пьеса была разыграна. Успокоившись, Лесли протянула Марку свою черную сумку с золотым узором.

— Но этого не было предусмотрено условиями нашей встречи, — пошутил он.

— К черту! — ответила она, не на шутку рассердившись. — Все это глупости.

Лесли вытащила из кармана носовой платок и вытерла пот, выступивший на лбу.

— Да, сегодня ужасно жарко, — согласился он, снимая соломенную шляпу. — Я все время тоже на бегу видел, как вы бежали до этой самой клетки по маршруту, который я для вас разработал.

Лесли наконец рассмеялась.

— Мне все равно, бежали вы или нет, — заметила она. — Просто я не так хорошо рассчитываю время, как вы.

— Ничего-ничего, зато вам эта «обезьянья встреча» надолго запомнится.

От Лесли не ускользнуло, что Марк владеет английским языком лучше, чем Сэм, Джонни и Клод. Он изъяснялся как настоящий американец. Да и соломенная шляпа, спортивная рубашка, помятые брюки и загорелые руки придавали ему вид американского фермера. Ничто не позволяло заподозрить, что он принадлежит к братству рыцарей плаща и кинжала. Тем не менее он был его типичным представителем, поскольку ничем не выделялся среди других.

От Сэма к Джонни, от Клода к Марку — таковы были этапы пути Лесли в ее разведывательной деятельности во благо Советского Союза.

Следующая встреча у них состоялась тоже в зоопарке, но уже у клеток с птицами. На этот раз Лесли и Луис пришли вместе. Марк должен был дать поручения и тому и другому. Под свист, писк и карканье птиц он попросил Луиса подобрать помещение для его проживания, желательно там, где живут художники и писатели. Он попросил также его помощи в изготовлении американских паспортов на имена Эмиля Голдфуса и Мартина Коллинза. Лесли же поручалось передать документы в Вашингтон и Центр через Клода.

— Но почему, позвольте знать, вы хотите окунуться в богемный образ жизни? — поинтересовался Луис.

— Потому что я выбрал для себя профессию фотографа-ретушера. Ну и… соответственно должен тянуться за окружающими, ничем не выделяться среди них и вести, как они, беспорядочную жизнь. Есть и еще одна причина, которая побудила меня окунуться в эту среду обитания. Она заключается в том, что художественной интеллигенции вообще присущи самые откровенные оценки людей, событий и общественно-политических явлений. Представители богемных профессий убеждены в том, что среди них не может быть шпионов, и потому они не так подозрительны. Да и вообще для любой интеллигенции полиция и спецслужбы были главными врагами, которым они всегда старались не давать каких-либо показаний. Где еще я могу так свободно и спокойно жить и действовать, как не в этой среде?!

Марк сделал паузу, внимательно посмотрел на Луиса, потом перевел взгляд на Лесли.

— Вы согласны с этим?

— Да, конечно, — подтвердил Луис. — Теперь что касается вашей первой просьбы: удобнее района Бруклина и нам и вам не найти.

— Меня это устраивает.

Марк остался доволен своими новыми помощниками. В отправленной им в Центр радиограмме говорилось:

«Мною установлен контакт с Лесли и Луисом. Оба произвели хорошее впечатление. Работать мне с ними будет легко.

Луис достаточно опытен. Образован и умен. По характеру спокоен, уравновешен, даже несколько холоден, каким и должен быть разведчик. Обладает очень важным качеством — держать все в секрете. Излюбленной темой его бесед являлись история и политика. Луис — типичный американский интеллигент.

Лесли тоже показала себя надежной сообщницей — хладнокровной, смелой и находчивой. Как и Луис, обладает многими положительными качествами. Она свободно ориентируется среди людей разного круга. Имеет удивительное свойство покорять их своей находчивостью и остроумием. К числу ее недостатков следует отнести стремление упрощать конспиративность в работе с нами. Последнее для нее характерно, потому что Лесли привыкла к обычной легальной работе.

В дальнейших контактах с ними особое внимание будет обращено на строгое соблюдение правил конспирации, а также на освоение ими фотодела и подготовку к проведению тайниковых операций.

Получаемые мною материалы буду направлять в Центр через Полинезию.

Марк.

26.12.48 г.».

В ответной радиограмме сообщалось:

«С оценкой «Волонтеров» и планом работы согласны. Просим ускорить восстановление связи с остальными источниками».

Чтобы выполнить это указание Центра, Марк решил опять прибегнуть к помощи Лесли, назначив ей встречу в том же зоопарке.

 

«50 на 50»

Летом 1949 года летающие лаборатории Соединенных Штатов уловили в атмосфере над Тихим океаном следы радиоактивных частиц. Анализ состава облаков и пепла, пробы которых были взяты на больших высотах над Средней Азией, подтвердил, что речь шла о продуктах ядерного взрыва. Обо всем этом немедленно доложили президенту Трумэну. В сентябре эта новость была сообщена всему американскому народу. Америка была в шоке. Газеты пестрели огромными заголовками: «Русские взорвали атомную бомбу», «Сталин обладает бомбой!», «Атомный шпионаж и атомный взрыв».

Внезапное появление советской атомной бомбы настолько поразило правительственные круги Америки и Великобритании, что президент Трумэн и премьер-министр Эттли созвали свои кабинеты на срочное заседание, чтобы обсудить военные последствия этого чрезвычайного события. Помимо всего прочего, американская администрация была потрясена тем, что их страна так внезапно утратила военное превосходство и потеряла монополию на атомное оружие, волновал ее и возможный всплеск агрессивности Советского Союза в Европе. Ведь теперь СССР чувствовал себя защищенным от атомного нападения. Запад потерял преимущество. Политики почувствовали, что национальная безопасность их стран оказалась под угрозой. Они хотели знать, как Советский Союз, разоренный и истощенный войной против Германии, смог за столь короткий срок создать собственную бомбу и почему американские и британские спецслужбы не предоставили своим правительствам никаких предварительных данных на сей счет.

А в это время в Москве довольный Сталин позвонил по аппарату «ВЧ» Лаврентию Берия и попросил представить ему список фамилий самых выдающихся участников советского атомного проекта. Он пребывал в благодушном настроении и хотел раздать Сталинские премии и другие награды. Берия сказал ему, что подобный список был им составлен заранее.

Сталин выдержал, как всегда, многозначительную паузу, а затем спросил:

— Почему же заранее?

— На всякий случай, товарищ Сталин. Если бы бомба не взорвалась, мы бы свели счеты с каждым из этого списка.

— Ты хочешь сказать, что либо грудь в крестах, либо голова в кустах? Я правильно понимаю?

— Совершенно верно, товарищ Сталин.

— Полагаю, что ты тоже занесен в этот список.

Берия насторожился, совершенно не понимая, что он под этим имеет в виду.

— Не уверен, что правильно понимаю вас.

— Но ведь ты же отвечаешь за конечный результат. Вспомни, что говорил Капица: «Большой недостаток товарища Берия заключается в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и знать партитуру. А в этом Берия не силен».

То, что Сталин упомянул имя прославленного Петра Капицы, привело Берия в крайнее изумление: ведь в октябре 1945 года этот ученый сам попросил, чтобы его отстранили от участия в атомной программе. Свою просьбу он мотивировал нежеланием присоединяться к «патриархам» и намерением посвятить себя «чистой науке». Хозяин никогда ничего не говорил просто так. Однако Берия услышал только «До свидания, Лаврентий», щелчок и длинные гудки. Разъяренный, он положил трубку.

Приблизительно в то же самое время Авраамий Завенягин вызвал полковника Квасникова к себе в кабинет для разговора с Игорем Васильевичем Курчатовым, который только что вернулся с места проведения испытаний атомной бомбы. Завенягин был заместителем председателя Совета Министров.

Об этой встрече рассказал мне сам Квасников.

Курчатов тепло поприветствовал Квасникова и, повернувшись к Завенягину, сказал:

— По правде говоря, Авраамий Павлович, мы должны поблагодарить нашу разведку. Хотя я и один имел доступ к добытым ею материалам, я все равно вправе официально заявить, что чекисты внесли неоценимый вклад в дело создания советской атомной бомбы. Я мог бы сказать, что доля их участия составляет шестьдесят процентов, а оставшиеся сорок принадлежат нам, ученым.

— Думаю, что вы, Игорь Васильевич, переоцениваете их заслуги, — заговорщически взглянув на Квасникова, заметил Завенягин. — Вы выражаете им чрезмерное доверие. Пятьдесят на пятьдесят, так было бы справедливее. И, что самое главное, в таком случае ваши коллеги не обидятся.

— Ладно, пусть будет фифти-фифти, — согласился Курчатов и, повернувшись к Квасникову, спросил: — А не обидятся ли тогда чекисты, Леонид Романович?

— Конечно нет! — воскликнул Квасников, польщенный тем, что Борода похвалил участников операции «Энормоз». — Мы всегда понимали, что бомбу создают ученые и специалисты, а не секретные службы.

Таким образом, Квасников воздал должное героическим усилиям советских физиков, работавших в невыносимых условиях военного времени, а затем подвел итоги:

— Мы никогда не вступали в соревнование с учеными. Мы просто делали свою работу. Как говорится, кесарю — кесарево, Богу — Богово.

Пока эти слова Христа звучали в одном из кремлевских кабинетов, Квасникову пришла в голову другая мысль:

— Кстати, Игорь Васильевич, могу ли я доложить своему начальству о вашей оценке нашей работы?

— Конечно, — ответил Курчатов. — Скажите, что, по моему мнению, работа, проделанная вашими сотрудниками, заслуживает высочайших похвал. Не забудьте также передать нашу благодарность тем иностранным ученым, которые рисковали карьерой, а порой даже жизнью, предоставляя нам данные, касающиеся атомной проблемы. Их информация, полученная опытным путем, помогла нам не только сократить сроки изготовления атомной бомбы, но и сэкономить миллионы рублей.

Курчатов предложил представить к государственным наградам всех разведчиков, участвовавших в проведении операции «Энормоз». Однако подобные решения принимал не он, а Берия. А Берия всегда подозрительно относился к Квасникову, в 1945 году он не удовлетворил ходатайство генерала Фитина о награждении Квасникова. Более того, в 1946 году он отправил Фитина на работу в Свердловск. Квасников знал, что в отсутствие своего покровителя он постоянно находится под прицелом Берия. Однако, работая бок о бок с ним над завершением атомного проекта, Леонид Романович сумел доказать свою значимость и необходимость в операции «Энормоз» и тем самым смягчить Берия. Благодаря похвалам Курчатова и поддержке Завенягина он все-таки получил в том же году орден Ленина.

 

Последнее задание

Следующая встреча Марка и Лесли состоялась в зоопарке перед вольером с попугаями. Он не сразу узнал ее, поскольку она была одета в роскошную норковую шубу и стояла прямо напротив щебечущих птиц. Увидев изумление Марка, она небрежно поправила шубу и сказала, что купила ее на деньги, выданные им от имени Центра.

— Примите мои поздравления с удачной покупкой, но я боюсь, что Млад теперь может не узнать вас.

— А причем здесь он? Почему вы говорите мне о нем, Мильт1?

— Потому что Центр поручает вам передать ему пять тысяч долларов за его прежние заслуги. Так сказать, в виде поощрения за предоставленную информацию. Поскольку я не вхожу в число лиц, близко с ним знакомых, то вы встретитесь с ним одна, а я буду наблюдать за вами издалека. Когда можно было бы устроить эту встречу?

— Это должно произойти через две недели там, где он работает.

— То есть?

— В Чикаго. Мы уже знаем место встречи. Я должна звонить ему по телефону на работу, а ровно через неделю после моего звонка, в семь часов вечера, он будет ждать меня у выхода из университета.

— Прекрасно! Я куплю билеты до Чикаго для нас двоих. Встретимся на вокзале. Таким образом, у каждого из нас будет больше шансов выявить возможную слежку.

После этого Марк и Лесли сочли необходимым обсудить мельчайшие детали этой встречи. Попугаи наблюдали за ними, но, к счастью, не понимали слов. Когда разведчики-нелегалы расстались, люди, подошедшие к вольеру, услышали только свист, который, возможно, означал: «Ты хорошо позавтракал, Жако?»

* * *

Поездка Лесли в Чикаго завершилась удачно: она привезла ценные для разведки материалы по оружейному плутонию, которые поступили от Анты и Адена через Млада. Это была последняя встреча Млада с супружеской парой американских физиков. После этого они передавались на связь Марку, который получил через Млада и Лесли полезную для себя информацию. Марк был поставлен в известность об условиях и способах связи. Центр рекомендовал ему в один из выходных отправиться вместе с физиками на лыжную прогулку, позвонив им по телефону за два дня до встречи.

Незадолго до поездки Марка в Хэнфорд на связь с ним вышел кадровый сотрудник ЦРУ — агент Герберт. Из-за редких явок — а они проводились с ним раз в три-четыре месяца — цэрэушник считал, что русские ему не доверяют.

Для опытного нелегала Марка эти нюансы имели особое значение при решении вопроса, встречаться ему с Гербертом самому или нет. Прекрасно понимая, что в его положении даже малейшая ошибка может стать последней (что впоследствии и произошло), он по собственному каналу связи с Москвой сообщил в Центр о своих опасениях.

Ответ был получен во время очередного сеанса радиосвязи:

«Операцию по связи с Гербертом поручите провести Лесли. Полученную ею ранее информацию из Чикаго передайте Клоду через тайник в районе Уайт-Плейнса».

На другой день Марк связался с Лесли и сообщил ей о решении Центра. Она охотно согласилась его выполнить и через неделю успешно осуществила встречу с Гербертом. От него она получила копию законопроекта Трумэна о создании Совета национальной безопасности (СНБ) и об организации при нем Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

В положении о ЦРУ, как сообщалось в шифровке в Центр, определялись такие задачи:

— консультировать СНБ по вопросам разведывательной деятельности всех правительственных учреждений;

— представлять СНБ свои соображения по улучшению деятельности разведывательных органов всех правительственных учреждений.

В компетенцию ЦРУ входили и такие функции, как:

— подрывная деятельность против правительства суверенных государств;

— поддержка диктаторских режимов;

— компрометация неугодных политических деятелей на основе фальсификации фактов;

— снабжение оружием и финансирование экстремистов;

— политические убийства.

Одновременно с этим в ведение ФБР из военной разведки передавалась охрана производства секретных вооружений — атомных бомб, реактивных самолетов, подводных лодок и т. п.

Основная цель законопроекта по реорганизации спецслужб США заключалась в усилении подрывной деятельности против СССР и проведении более активной «разработке» советских граждан, постоянно проживающих и временно находящихся в Америке…

Это было последнее задание Лесли, выполненное по поручению Фишера, он же Марк, он же Рудольф Абель.

С тех пор прошло сорок лет, однако Луис и Лесли сохранили самые теплые воспоминания о курировавшем их разведчике-нелегале.

 

Из воспоминаний Морриса и Леонтины Коэн

«С Марком — Рудольфом Ивановичем Абелем работать было легко. После нескольких встреч с ним мы сразу почувствовали, как постепенно становимся оперативно грамотнее и опытнее.

«Разведка, — любил повторять Абель, — это высокое искусство… Это талант, творчество, вдохновение…» Именно таким — невероятно богатым духовно человеком, с высокой культурой, знанием шести иностранных языков и был наш милый Мильт — так звали мы его за глаза. Сознательно или бессознательно мы полностью доверялись ему и всегда искали в нем опору. Иначе и не могло быть. Нельзя было не любить этого человека — в высшей степени образованного, интеллигентного, с сильно развитым чувством чести и достоинства, добропорядочного и обязательного. Он никогда не скрывал своих высоких патриотических чувств и преданности России. Кстати, никто даже и не подозревал, что он выходец из России: англичане всегда принимали его за англичанина, немцы — за немца, американцы — за американца, а в Бруклине, где он писал картины маслом, занимался графикой и фотоделом, все его считали бруклинцем.

Абель был великолепно подготовлен как для разведывательной, так и для любой другой работы. К счастью, он обладал удивительной способностью находить себе занятие. Он имел специальность инженера-электрика, был хорошо знаком с химией и ядерной физикой. В Нью-Йорке Марк имел в качестве «прикрытия» фирму, которая процветала на приеме заявок на изобретения. Он неплохо рисовал, и хотя его картины не выставлялись в США, однажды его автопортрет с подписью «Эмиль Голдфус» висел в Национальной академии художеств. Другой портрет Марка с коротковолновым радиоприемником на заднем плане был написан его бруклинским приятелем Бергом Сильверманом. Самое интересное, что американский художник не имел ни малейшего представления о том, что его сосед был человеком энциклопедических знаний, мастерски владеющим кистью, фотоаппаратом, хорошо игравшим на фортепьяно, и в то же время легендарным разведчиком, отменным радистом и шифровальщиком.

И если бы Мильт не совершил невероятнейшую, на наш взгляд, единственную ошибку, позволившую его помощнику Вику узнать, где находится его изостудия, то все могло бы обернуться иначе. С другой стороны, Марка тоже можно понять: выполняя исключительно важную миссию и имея дело не с агентом-американцем, а с советским разведчиком, рекомендованным всезнающим Центром, Рудольф Иванович Абель не допускал и мысли о возможности предательства с его стороны. Он не мог даже предположить, что ему пришлют столь ненадежного, нечестного и морально распущенного человека, каковым оказался Вик — подполковник Хейханен. Известный американский юрист Джеймс Донован — адвокат Абеля — в своей книге «Незнакомцы на мосту» охарактеризовал Хейханена как самого ленивого, неудачливого и неэффективного шпиона, когда-либо направлявшегося для выполнения ответственнейшего задания за границу. Что ж, ошибки возможны в любом деле: не ошибается только тот, кто ничего не делает…»

В 1949 году произошли два события, удесятерившие страх, который внушали Америке Советский Союз и мировой коммунизм: успешное испытание атомной бомбы в Казахстане и установление коммунистической власти в Китае. 1950 год только усилил тревогу. Советский агент Алжер Хисс, привлеченный к суду, был обвинен в лжесвидетельстве. Сенатор Джозеф Маккарти заявил, что администрация Трумэна кишит коммунистами, что китайцы завоевывают Тибет, что Северная Корея нарушает границу с Южной Кореей. Америка находилась в состоянии войны с коммунизмом как на своей территории, так и за ее рубежами.

Но 1950 год стал также и годом разоблачения советских шпионов. Первым был отдан под суд в Лондоне и признан виновным в разглашении государственных секретов Клаус Фукс (агент Чарльз). Затем в Америке были арестованы и осуждены Гарри Голд (агент Раймонд), Дэвид Грингласс (агент Калибр), а также Этель и Джулиус Розенберг. Это обстоятельство побудило ФБР с ожесточением искать советских шпионов среди американских коммунистов, евреев-интеллектуалов; в то же самое время в Москве секретные службы все больше и больше проявляли беспокойство о судьбе «Волонтеров».

Тем временем продолжала поступать очень тревожная информация о том, что «Волонтеры», боясь арестов, сплачивались вокруг Луиса, что ставило под удар всю операцию. Если бы ФБР пошло по их следам и отследило бы цепочку целиком, то оно добралось бы и до Марка. Для того чтобы спасти агентурную сеть, Центр решил вновь законсервировать работу с «Волонтерами», а центральное ее звено — Луиса и Лесли, то есть Леонтину и Морриса Коэн, вывезти в какую-нибудь другую страну, о чем свидетельствует текст шифрованной телеграммы от 16 мая 1950 года за № 126 639, направленной из Москвы в Нью-Йорк:

«Совершенно секретно.

Лично Бобу.

В связи с возникшей ситуацией, в которую могут быть втянуты Луис и Лесли, необходимо принять все меры, чтобы сохранить их как источников информации. Просим через Клода:

— разъяснить им, что Центр обеспокоен начавшимися политическими репрессиями, преследованием инакомыслящих и лиц, связанных с компартией и интербригадой имени Авраама Линкольна. Убедите их, что подобное развитие событий чревато арестом, поэтому им предлагается выехать за пределы Везувия (куда именно, сообщим дополнительно — возможно, они сами предложат);

— обсудите с ними пути и способы официального или нелегального выезда из Тира, для чего, может быть, стоит предусмотреть возможность использования документов, по которым они выезжали в Полинезию;

— предупредите членов группы «Волонтеры», чтобы они не пользовались впредь адресами Луиса и Лесли и не посещали их квартиру;

— предостерегите Луиса и Лесли, чтобы они не вели никаких разговоров о своем предстоящем отъезде из Тира; квартплату им необходимо оплатить за три месяца вперед.

При встрече с ними просим Клода соблюдать предельную осторожность.

В целях обеспечения полной конспирации по выводу Луиса и Лесли из Тира в переписке именовать их впредь Другарями.

Романов.

16. V.1950 г.»

Через несколько дней после того, как эта телеграмма была отправлена, Лесли, возвращаясь с покупками из города, столкнулась с Клодом в прихожей своей квартиры. Он был в домашних тапочках и выглядел настолько необычно, что Лесли лишилась дара речи. Однако Клод, не произнеся ни слова, поднес палец к губам, призывая ее к молчанию. Затем он прошел в комнату и написал карандашом несколько слов на листе бумаги:

«Мы должны общаться письменно, на бумаге. Потом Лесли должна сжечь ее в моем присутствии».

Таким же графическим образом Клод объяснил, что боится, как бы в квартире не были установлены подслушивающие устройства. Следующая фраза заставила Лесли вскрикнуть:

— Черт возьми! Мы никуда не поедем!

Лесли прочитала, что она и ее муж должны покинуть Америку в конце месяца.

Клод вздохнул:

— Но почему же?

Лесли выхватила у него из рук бумагу и карандаш и написала, что в Нью-Йорке остаются престарелые родители Луиса и что он не может их бросить. Сам же Луис преподает в школе историю и не может оставить своих учеников до конца учебного года, то есть до июня. Что внезапное исчезновение Луиса обеспокоило бы руководство департамента образования, которое начнет его поиски, станет расспрашивать родителей и в конце концов этим займется ФБР. Короче говоря, Лесли категорически воспротивилась отъезду и спросила, кому пришло в голову подобное бредовое решение.

Клод. «Оно принято Центром и вызвано прежде всего заботой о вашей личной безопасности. У наших разведчиков существует золотое правило — если им что-то грозит, если есть реальная опасность, что их раскроют, то надо срочно уезжать».

Лесли. «Тогда позвольте спросить: почему лично вы не позаботились сейчас о нашей безопасности? Вы же могли привести к нашему дому «хвост».

Клод проявил огромную выдержку: «Прежде чем зайти сюда, я тщательно проверился. «Хвоста» за собой я не привел, в этом вы можете не сомневаться».

Лесли. «И все-таки сдается мне, что делаете это вы без ведома Москвы! Мы хотели бы знать, известно ли что-либо об этом Марку?»

Клод. «Да, ему дана команда не выходить на связь с вами».

Лесли. «Очень жаль. Так и не удалось мне вместе с ним встретиться с Младом. Мы согласны перебраться в любой другой штат, но не покидать Америку. Если мы уедем, то может оказаться, что сюда никогда уже не сможем вернуться! Это же несправедливо! Десять лучших лет мы отдали вашей разведке, все эти годы жили в напряжении, рисковали всем, а теперь вы хотите отправить нас неизвестно куда…»

Луис, взяв из рук Лесли карандаш и блокнот, вырвал из него исписанные листки и черканул: «Ваши коллеги, которые работали с нами раньше, не раз говорили, что разведчик, осознавая возложенную на него огромную ответственность за судьбу и жизнь доверившихся ему людей, накладывает на себя обет молчания. Так поверьте же нам: в случае провала мы не побоимся допросов и преследований, мы никого не выдадим, только оставьте нас здесь».

Клод. «Что касается вашей преданности, у нас в этом нет никаких сомнений. Но поверьте и вы нам: сейчас, когда психоз «красного шпионажа» в США достиг своего апогея, оставлять вас здесь никак нельзя. Я не исключаю, что не сегодня, так завтра люди из ФБР начнут охоту и на вас. Вы же знаете, как были сфабрикованы дела на Элджера Хисса, Уильяма Дюбуа и других двенадцати лидеров Компартии США. Сейчас арестованы Розенберги. Вы были с ними тоже связаны, и, не дай Бог, в силу каких-то непредвиденных обстоятельств подозрение падет и на вас, на ваши связи. Вольно или невольно вы нанесете невосполнимый вред и другим членам группы «Волонтеры».

Пока Клод писал, Лесли тем временем начала жечь исписанные листки бумаги, обжигая себе пальцы и громко чертыхаясь.

Клод, передав блокнот Луису, взял у нее листок и показал, как надо это делать: свернул его в трубку и поставил в блюдце «на попа», затем спичкой поджег сверху. Бумага горела сверху вниз совершенно бездымно, и только пепел медленно оседал на дно блюдца.

Луис в это время писал: «Как я понял, вы категорически настаиваете на нашем выезде из США?»

Клод. «Да, получается именно так».

Луис. «Это что — приказ?»

Клод. «Да, это приказ Центра».

Лесли, закрыв руками лицо и уронив на пол коробок со спичками, почти в отчаянии вдруг закричала:

— Нет! Нет! Не хочу! Никуда не хочу уезжать отсюда! У нас тут родные, они будут страдать. Да и мы по ним тоже…

Луис, с трудом сдерживая волнение, полушепотом произнес:

— Не надо эмоций, Лона. Прошу тебя, будь благоразумна. — Он улыбнулся ей и потом уже настойчиво потребовал: — Прошу тебя, не высказывайся так громко!

— Да, да, конечно, — зашептала она нервно. — Но как же теперь… У нас же здесь корни… Корни, которые всю жизнь держали и тебя, и меня…

Луис, пододвинув поближе к себе блокнот, написал: «Ну что поделаешь, Лона, будем вырывать эти корни. А родителям нашим сообщим так: по поручению партии мы выезжаем на два месяца в Канаду. Потом они распускают слух, будто бы мы навсегда уехали туда. Будем продолжать оказывать помощь Советскому Союзу в его великой цели. Россия задумала великое дело: создать единственное в мире государство справедливости, и поэтому надо нам помогать ей до конца жизни».

Клод, обрадованно закивав, написал: «А как вы намерены решить вопрос со школой?»

Луис. «Перед отъездом из Америки я направлю в отдел просвещения письмо с сообщением о том, что получил хорошую работу в одной из фирм по производству документальных фильмов в штате Монтана или Айдахо».

Клод снова утвердительно кивнул и, взяв из рук Луиса карандаш, черканул: «Скажите, под видом кого вы могли бы без подозрений уехать из США? Под видом туристов, бизнесменов или ученых?»

Луис. «Для меня было бы лучше, если бы это как-то увязывалось с историей или литературой».

Клод. «Хорошо, мы будем думать».

Луис. «У меня к вам вопрос: что вы предпримете, если нас вдруг арестуют?»

Клод. «Мы вызволим вас, Моррис, не беспокойтесь. В советской разведке есть святая заповедь: в какую бы беду ни попал разведчик или его помощник, сделать все возможное и невозможное, чтобы его выручить, вызволить из тюрьмы или плена. Наша разведка, Моррис, способна и может сделать многое. Будьте уверены в этом».

Луис. «В таком случае мы готовы последовать указанию вашего Центра».

Клод. «От вас теперь потребуется большое мужество».

Луис. «Мы будем готовить себя к этому».

Клод кивнул, а затем, сжигая исписанные листки бумаги, тихо проговорил:

— А сейчас извините, товарищи, я должен покинуть вас. О следующей встрече я извещу вас сам.

Как и предчувствовала Лесли, на улице началась гроза. Закрыв створки окна, она проводила Клода и, вернувшись в комнату, негромко спросила задумавшегося Луиса:

— Что же нас ждет теперь впереди?

Луис ответил не сразу. Словно прикидывая что-то в уме, он через несколько секунд как-то неопределенно сказал:

— Счастья не жди.

— Почему?

— Потому что для меня самыми счастливыми были годы жизни в Нью-Йорке, участие в митингах, демонстрациях. На одном из таких митингов я встретил тебя… Счастливыми для меня были и те минуты, когда мне удавалось привлекать «Волонтеров» к сотрудничеству с советской разведкой. Особенно мне дорог Персей. Мы очень многим обязаны ему. Кто знает, как развернулись бы события в мире, если бы советские ученые не без его помощи не создали бы вовремя ответное атомное оружие.

— Это все уже позади, Бобси. А все же интересно, что нас ждет впереди?

— Скорее всего, жалкая эмигрантская жизнь в Москве или в каком-нибудь неизвестном нам русском городе, где бы ФБР нас никогда не достало.

— Да, в этом радости мало, — отрешенно произнесла Лесли.

— Почему? — насторожился Луис.

— Да потому что там есть Дядюшка Джо, который тридцать лет воюет со своим народом.

— Ты имеешь в виду Сталина?

— Да, его…

Наступила неловкая тишина. По оконным стеклам застучал крупный звонкий дождь.

* * *

Подготовленная на другой день Клодом телеграмма под грифом «особой важности» срочно ушла в Центр:

«Сообщаем, что после длительной беседы и наших убедительных доводов Другари дали согласие покинуть Везувий. Они сами предложили легенду своего отъезда из Тира: родителям, а через них и окружению будет доведена информация о выезде на неопределенный срок в Канаду якобы по делам компартии.

Чтобы не вызывать подозрений по месту работы, а затем и у органов власти в связи с внезапным исчезновением из школы, Другарь намерен в письменном виде уведомить отдел просвещения о своей отставке, мотивируя это желанием перейти на предложенную в штате Айдахо более высокооплачиваемую работу.

Просим вашего согласия и сориентировать нас: в какую страну намечается вывод Другарей, условия их въезда в нее и наиболее целесообразное прикрытие.

Боб.

19. V.1950».

Для подготовки ответа на поставленные резидентурой вопросы Центру потребовалось больше недели:

«Нью-Йорк. Бобу.

Совершенно секретно.

Из Тира Другари должны выехать в Месопотамию, где будет подготовлена конспиративная квартира для их временного укрытия. Выездные документы уже изготовлены и в ближайшее время будут вам доставлены курьером.

По разработанной нами легенде, Другарь — торговец книгами, а его жена — домохозяйка.

Просьба поручить им на месте обзавестись необходимыми каталогами, коммерческим регистром и проспектами, которые могут подкрепить их легенду.

Перед отъездом необходимо проинструктировать их по следующим вопросам:

— договориться с родителями, чтобы они по истечении двух-трех месяцев забрали все их вещи, а от квартиры отказались;

— не обсуждать со своим окружением возможность выезда;

— отработать условия экстренной связи с Ильей на период их нахождения на нелегальном положении в Месопотамии.

Романов.

27 мая 1950 года».

Прикрытие, выбранное для Луиса, было удачным, поскольку он хорошо знал литературу и вполне мог сойти за книготорговца. Лесли же, будучи домашней хозяйкой, должна была в первую очередь вызывать доверие и симпатию. В следующем сообщении из Москвы им рекомендовалось не выезжать за пределы Месопотамии. Под этим кодовым названием скрывалась Мексика. Прежде чем покинуть Тир (Нью-Йорк) Луис должен будет написать доверенность на своего отца, Гарри Коэна, чтобы тот мог ежемесячно получать пособие, выплачиваемое армией Соединенных Штатов. Таким образом, его отсутствие не будет замечено.

Накануне отъезда Коэнов Клоду удалось встретиться с Лесли и передать ей мексиканские паспорта на имена Педро Альвареса Санчеса и Марии Терезы Санчес. Наступил последний день июня, а также школьных занятий. Закончив урок, Луис вытер доску и отнес всю документацию в кабинет директора. Затем он отправился к отцу проститься. Старик, любивший говорить афоризмами, дал сыну совет:

— Моррис, если когда-нибудь тебе станет очень плохо, ущипни себя. Это поможет тебе сдержать слезы.

Отец выразил надежду, что сумеет дожить до того дня, когда во всем мире будут уничтожены границы и Морриса перестанут преследовать в родной стране. Моррис сказал отцу, что не может оставить свой новый адрес, однако время от времени кто-нибудь обязательно будет приносить ему письма и забирать ответы на них. Простившись, он пересек город и приехал в порт, где на борту парохода, отправлявшегося в Веракрус, его уже ждала Леонтина. Пароход отдал швартовые, обогнул статую Свободы и вышел в открытое море.

Вот как вспоминала об этих днях Леонтина:

«Перед последней встречей с Клодом я встречалась с Младом, причем вопреки рекомендациям Центра. Он неожиданно приехал из Чикаго и передал мне тревожную информацию, будто бы генералы Пентагона вместе с учеными-атомщиками воткнули в карту СССР маленькие флажки, отметив крупные промышленные центры — будущие мишени ядерного нападения.

Я помню, что Млад непременно хотел, чтобы я выразила от его имени глубокую признательность советским ученым за использование данных, полученных в Лос-Аламосе, для создания собственной атомной бомбы в относительно короткие сроки. Выполняя инструкции Абеля, я сказала ему, что информация, переданная им, получила в России самую высокую оценку. Я также хотела отдать Младу в качестве вознаграждения пять тысяч долларов, которые изъяла из тайника. Он категорически отказался взять деньги, твердо заявив, что работал вовсе не из-за них, а ради предотвращения всемирной катастрофы, ради того, чтобы помешать бомбам упасть на Советский Союз.

Я попыталась объяснить ему, что нет ничего постыдного, если он возьмет деньги, поскольку русские имеют обыкновение вознаграждать тех, кто хорошо и честно помогает их стране.

Вдруг он спросил:

— Я могу распоряжаться этими деньгами по своему усмотрению?

— Конечно, — ответила я, вновь обретая надежду.

— Тогда мы разделим их, — сказал он. — Я знаю, что вы рисковали точно так же, как и я, и поэтому не хочу брать больше половины.

— Но я уже получила свою долю, — отрезала я категорично.

В конце концов мы решили, что половина денег будет храниться на его имя в банке. В случае необходимости он сможет воспользоваться этой суммой.

В тот же день я передала Абелю сообщение, что встреча прошла успешно.

Когда мы приехали в Мексику, то нас поселили в неказистом доме, недалеко от границы. Мы видели солнечный свет только сквозь занавески и знали о происходящих в мире событиях лишь по рассказам хозяина дома. Он относился к нам несколько сдержанно. Особенно это почувствовалось, когда он сказал, что агенты ФБР приехали в Мексику на поиски каких-то учителей, исчезнувших из Нью-Йорка.

Эта новость ошеломила Морриса. До сих пор он был уверен, что в Мексике стал свободным человеком, избавленным от всех обязательств. Теперь его спокойствие было нарушено. Моррис впал в депрессию. Он жалел, что, не подумав, бросил свою страну и своих престарелых родителей. По правде говоря, до приезда в Мексику мы никогда не испытывали такого щемящего чувства одиночества. Порой мы думали, что не сможем вынести изоляции в этой квартире, превратившейся для нас в тюремную камеру. Нам казалось, что стены сжимаются и вот-вот нас раздавят.

Борясь с отчаянием, Моррис стал все чаще и чаще прикладываться к бутылке. Он пытался убедить себя и меня одними и теми же словами: «Я выпью всего лишь глоточек, и, возможно, эта камера, где мы сидим как пленники, не будет мне казаться такой тесной». Через какое-то время он снова открывал бутылку и говорил: «Еще одну рюмочку. Сейчас, когда никто меня не видит, количество выпитого мною не имеет никакого значения».

Я понимала его. Он пытался утопить свое горе в виски. За два последних месяца он поседел и как-то сразу постарел.

Это был действительно ужасный период. Недоброжелательство окружало нас не только в нашем жилище, но и во всей Мексике, где нас разыскивали. Только осознание того, что в Америке наше положение было бы ничуть не лучше, удерживало нас от нелепых действий, можно сказать, даже от самоубийства. Маккартисты вели самую настоящую «охоту на ведьм». Они неотступно преследовали тех, кто был связан с Коммунистической партией или симпатизировал Советскому Союзу.

В сложившейся ситуации, когда перепуганные люди были уверены в том, что скоро начнется атомная война между Соединенными Штатами и СССР, мы начали постепенно убеждаться в правильности нашего выбора покинуть Америку. Теперь оставалось ждать, когда мы сможем покинуть Мексику и вооружиться терпением».

Супруги Коэны покинули Мексику в октябре 1950 года на борту польского парохода «Баторий». Теперь они пользовались уже другими документами, предоставленными им советской резидентурой в Мехико, возглавляемой Алексеем Антиповым. Они были уже не Санчесами, а американцами Бенджамином и Эмилией Бриггс. Прибыв в Амстердам, они в тот же день отправились в Швейцарию, намереваясь поспеть на авиарейс Цюрих — Прага. Но один из сотрудников советского консульства посоветовал им ехать поездом, поскольку стояла нелетная погода. Поезд пересек Западную Германию, точнее, американскую оккупационную зону. Далее пассажиры должны были получить визу на въезд в Чехословакию от американских властей. Однако Коэны этого не знали. Они просто купили билеты и сели в поезд.

В четыре часа утра на американском контрольном посту, располагавшемся напротив чешского пограничного города Хеб, их попросили показать визы. Поскольку у Коэнов виз не было, то им предложили сойти с поезда и пройти в здание барачного типа, где стояли огромный письменный стол, кресло и два десятка стульев вдоль стены. Там им пришлось выдержать утомительное и опасное испытание. Дежурный немецкий офицер в звании обер-лейтенанта взял документы, внимательно сравнил фотографии с лицами, что-то записал в журнал, снова пристально посмотрел на Коэнов, вернул документы и только затем спросил, почему они не получили виз.

Моррис украдкой попросил Леонтину довериться ему и принялся громко возмущаться: «Зачем, крупному американскому бизнесмену, отправлявшемуся в Прагу для заключения важной сделки, какая-то виза? В конце концов, мы — американцы и находимся не где-нибудь, а в американской зоне. Вы-то, немцы, при чем тут? Какое вы имеете право задерживать нас в своей зоне?!» Это был хорошо рассчитанный ход. Пока германский чиновник решал, как ему поступить, Коэны забросали его брошюрами, рекомендациями и другими документами, грозя страшными карами в случае, если он посмеет их надолго задержать. Леонтина, верная себе, ходила взад-вперед, кутаясь в меха и поправляя драгоценности.

Немецкий офицер, испугавшись, но все же не до такой степени, чтобы пренебречь формальностями, предложил им провести воскресенье в местной гостинице (действие происходило уже на рассвете), а затем наряд пограничников отвезет их в консульство Соединенных Штатов, где они и получат въездные визы в Чехословакию. Коэнам не оставалось ничего другого, как продолжить игру, сотрясая воздух ужасными угрозами. Эстафету подхватила Леонтина. Скрепя сердце обер-лейтенант был вынужден позвонить американским властям — дежурному сержанту, судя по всему пытавшемуся прийти в себя после столь раннего пробуждения. Обер-лейтенат поведал ему, что возникли проблемы с богатой американской супружеской парой. Сержант пообещал скоро приехать.

Немного успокоившись, Коэны стали ждать.

Он действительно приехал через пятнадцать минут, изучил паспорта и убедился в отсутствии визы, дававшей право на въезд в социалистическую страну. Моррис вновь принялся рассказывать о своих коммерческих делах, не терпевших отлагательства, и об огромных финансовых потерях, которые повлечет за собой малейшая задержка в пути. Казалось, сержант разделял его чувства. И тут Моррис стал превозносить деловой характер американцев и ругать бюрократические глупости немцев. Этот прием подействовал безотказно. Сержант признал, что дело, конечно, не стоило того, чтобы вытаскивать его из постели, даже если формальности и следовало соблюсти. Он предложил Бриггсам отправиться в гостиницу, выпить чашечку кофе, а он тем временем попытается все уладить. Моррис, конечно, отдавал себе отчет в том, чем грозят им новые проволочки, однако другого решения проблемы не было видно. И он согласился.

Где-то в полдень появился сержант, который принес в номер паспорта с проставленными визами и принялся рассказывать о невероятных трудностях, которые он преодолел, о том, как пришлось убеждать немецкие власти с помощью бутылки джина. Моррис понял, что сержант принял их за богачей и не откажется от вознаграждения. Он вытащил из бумажника сто долларов. Этот жест вполне сочетался с его образом коммерсанта. Сержанта не пришлось долго уговаривать. Два часа спустя крупный американский бизнесмен Бенджамин Бриггс с супругой Эмилией сели в поезд, который через некоторое время пересек границу и направился в Прагу.

Приехав в столицу Чехословакии, Бриггсы были опять вынуждены самостоятельно решать проблемы, поскольку советские связные, естественно, ждали их не на вокзале, а в аэропорту. Поэтому Бриггсы продолжили играть свою роль американских коммерсантов. Они поселились в гостинице, потом терпеливо ждали два дня, пока наконец представители советской разведки их не вычислили. Был разгар Октябрьских праздников, иностранные туристы наводнили город, и поэтому Коэнов попросили подождать еще несколько дней. Лишь неделю спустя им вручили авиабилеты на самолет Прага — Москва.

Никто их не сопровождал, в аэропорту Внуково тоже никто не встретил. Скорее всего, это произошло из-за простых административных неурядиц. Предъявив имевшиеся у них документы, Бриггсы прошли таможню и вышли из здания аэропорта. Подъехала голубая «Победа». Водитель спросил их на безупречном английском языке, не желают ли они отправиться в посольство Соединенных Штатов. Они ответили отказом: только этого им не хватало — приехав в Москву, через посольство США попасть в руки ФБР. Увидев у входа в аэровокзал автобус «Интуриста», они спросили водителя, не мог бы он помочь им добраться до гостиницы «Националь». Водитель, желая оказать им услугу, предложил довезти их до американского посольства. Коэны не верили своим ушам: «Что за напасть?! Мы бежали из Америки, а нас все время так и хотят спровадить обратно. Прямо какой-то заколдованный круг. Разве для того, чтобы попасть в лапы ФБР, они проделали такой длинный путь до Москвы».

— Нет! Нет! — закричали они. — Сначала мы хотим посмотреть Москву.

— Хорошо, — согласился водитель, говоривший на многих языках. — Я отвезу вас в «Националь».

Так Моррис и Леонтина Коэн, прикрываясь поддельными документами, прибыли в тихую гавань, где они без особого труда вступили в контакт с представителями советской разведки. Конечно, добраться до Москвы можно было бы и более коротким путем — по прямой линии самолетом Нью-Йорк — Москва. Но разведывательная практика не признает математическую аксиому, согласно которой любая прямая есть самый короткий путь от одной точки до другой. Здесь действуют другие законы, более близкие к теории относительности. Не всегда и не для всех самый короткий путь надежен. Особенно если речь идет о разведчиках.

 

5. Крогеры

 

Мифическое рождение

Коэны, у которых не было ни малейшего представления об СССР и советском образе жизни, очень неуютно чувствовали себя в этой стране. Не имея ни друзей, ни знакомых, они месяцами не выходили из своей квартиры на Мещанской улице и только и делали, что вспоминали старые добрые времена и слушали радио. Каждый день к ним приходила женщина, говорившая по-английски. Она приносила им продукты и занималась домашним хозяйством. Но вместо того чтобы в свободное время составить им компанию, она предпочитала встречаться со своим сердечным другом. Моральная поддержка исходила только от Александра Корешкова, невозмутимого офицера, курировавшего их и также говорившего по-английски. Едва он переступал порог, как Коэны забрасывали его вопросами: когда же наконец Центр даст им новое поручение? Корешков, которому нечего было им сообщить, довольствовался расплывчатым ответом «скоро».

После продолжительного периода бездействия, когда ФБР прекратило уже их поиски, Центр пришел к выводу, что Коэны могут вновь приступить к своим обязанностям. Они достигли зрелости, как разведчики, нисколько не постарев. У них были здоровье и опыт. Но главное, их переполнял энтузиазм. Полковнику Корешкову было поручено прозондировать отношение Коэнов к возможной заброске в другую страну с разведывательной целью, для чего им придется сменить подлинные имена и фамилии. Зная о том, что Моррис начал писать книгу, Корешков принялся расспрашивать его о ней.

— Мне хотелось бы показать, как в Америке некоторые люди, совершенно сбитые с толку превратностями жизни, отрекаются от своих левых взглядов и становятся реакционерами, предателями рабочего класса, — сказал Коэн. — Однако есть и такие, кто, несмотря на все невзгоды и беды, остается верным своим товарищам и все больше и больше убеждается в своей правоте. В последней главе я анализирую глубинные причины Второй мировой войны. Но я могу бросить эту работу, если вы мне предложите что-нибудь более серьезное.

Корешков тут же перехватил инициативу:

— Да, у меня есть интересное предложение.

— Какое же?

— Я хочу предложить вам снова начать работать на советскую разведку и в то же самое время на благо американского народа.

— Значит, мы вернемся в Америку?

В глазах Морриса зажглась искорка надежды.

— Нет, так вопрос не стоит. Вероятнее всего, речь идет об одной из африканских стран. Для вашей безопасности мы изменим вам имена и документы.

— Мы согласны, — не колеблясь ни минуты, ответила Лесли, а затем добавила: — Как говорил Сен-Жюст, «если ты революционер, то не останавливайся и иди до конца».

Моррис добавил:

— Не имеет значения, какое у нас будет имя или фамилия. Главное — работа…

— Мы даже готовы подвергнуться пластической операции на лице, лишь бы поскорее приступить к конкретному делу, — заверила Леонтина. — Без разведработы мы уже не мыслим своей жизни… Мы так втянулись в это дело, что готовы поехать в любую страну.

Из справки подполковника Корешкова А.А., составленной им после беседы с Коэнами и приобщенной к делу № 13 676:

«На их вопрос, почему так долго не предлагалось дальнейшее сотрудничество в интересах СССР, Коэнам было разъяснено, что разведка — это тоже своего рода искусство. Что в ней тоже могут возникать драматические ситуации, как в театральной жизни: есть хорошая пьеса, но нет талантливых исполнителей. Или наоборот, есть классные исполнители, но нет хорошей пьесы. Бывает в театре и так, что пьеса специально пишется для талантливых исполнителей. Вот так получилось и в разведке: есть Коэны, но нет для них хорошего дела, нет, так сказать, необходимого поля для красивой игры. Поэтому нам предстояло определить страну, в которой они могли бы принести наибольшую пользу в качестве нелегалов.

На следующий вопрос Леонтины, кто такие нелегалы, ей было объяснено, что это специально подготовленные лица, тайно проживающие по заданию разведки в той или иной стране по чужим установочным данным и соответствующим фиктивным документам. Что вместо реальной биографии они используют заранее подготовленную легенду, а свою разведдеятельность осуществляют под прикрытием журналиста, художника или бизнесмена…»

На справке наложена резолюция заместителя председателя Комитета информации С. Савченко:

«Прошу:

1) разработать и доложить подробный план подготовки «К» к нелегальной работе в качестве связников-радистов, предусмотрев в нем комплекс мероприятий по легенде-биографии, отступной легенде и легенде прикрытия;

2) через Марка выяснить, интересовалось ли ФБР фактом исчезновения «К» из Нью-Йорка. Если что-либо известно ФБР об их местонахождении, то необходимо это учесть при обработке их легенд;

3) для подготовки «К» к работе за границей выделить наиболее грамотных сотрудников разведки;

4) с учетом опыта работы «К» в стране главного противника определиться, в каком регионе целесообразнее их использовать;

5) тщательно продумать вопросы документации «К», определения гражданства и их псевдонимов.

24.03.51 г.».

Через два дня по радиоканалу на имя Марка был направлен запрос в отношении Коэнов. В поступившей через некоторое время в Центр радиограмме от Марка говорилось:

«Сов. секретно.

Экз. единств.

На № 287/34 от 26.03.51 г.

Исчезновением Другарей неоднократно интересовались у родителей и родственников Луиса неизвестные лица. Они ссылались при этом на то, что якобы Луис очень нужен школе и отделу просвещения. Отец Другаря отвечал всем однотипно: около года назад сын с женой выехали в Канаду, обещали возвратиться домой через два-три месяца, однако по непонятным ему причинам до сих пор не вернулись. Кроме того, отец сообщил, что квартира сына была кем-то опечатана в октябре прошлого года.

В последний раз исчезновением Луиса интересовались в феврале, что может свидетельствовать о том, что Другарей продолжают разыскивать по сей день.

Марк.

9.04.51 г.».

С учетом содержания радиограммы из Нью-Йорка в Москве начали шаг за шагом отрабатывать для Коэнов варианты легенд и определять страну их дальнейшего нелегального пребывания. В это же время в Центре к работе в Англии готовился майор Бен — Конон Трофимович Молодый, и поэтому руководством разведки было принято решение, что его связниками-радистами должны стать американцы Коэны. Чтобы не раскрывать их друг перед другом, Бен был представлен Коэнам под именем Арни как разведчик-нелегал, недавно возвратившийся из Канады, что соответствовало действительности. Непосредственное руководство их совместной подготовкой было возложено на начальника отдела Виталия Григорьевича Павлова. В начале июля 1951 года он коротко изложил Коэнам в присутствии специально выделенных для них двух наставников программу занятий на английском языке:

— Курс вашей подготовки будет состоять из двух частей, по три месяца каждая. Первая часть рассчитана на теоретическое изучение страноведения, истории дипломатии, английской архитектуры, живописи, культуры и так далее. После этого у вас будет короткий отдых. Вторая часть программы сориентирована на обработку профессиональных и практических навыков, необходимых для разведчика-нелегала. Вас будут обучать технике шифрования, тайнописи, фотодела, работе на радиопередатчике в условиях, предельно приближенных к оперативным, а также подбору мест для закладки тайников и умелому изъятию из них контейнеров с разведматериалами. Но прежде чем начать эти занятия, ваши непосредственные кураторы, — Павлов перевел взгляд на сидевших напротив Коэнов кадровых сотрудников разведки, — должны сегодня же выяснить, какими занятиями и умениями вы уже обладаете и в каком объеме. Они устроят вам своеобразный маленький экзамен. Итак, я представляю вам еще одного вашего шефа по имени Грей. Он является заместителем начальника отдела. Хорошо знает Англию. Ну а Денис вам уже знаком. Можете обращаться к ним по любому вопросу…

Коэны изучающе посмотрели на молодого обаятельного Грея.

— Теперь что касается мер вашей безопасности, — жестко продолжал Павлов. — Запомните, никто из инструкторов не должен знать ваших настоящих имен и фамилий, а также ваших бывших кличек в Нью-Йорке. К занятиям вы приступаете с завтрашнего дня. Ровно в девять за вами заедет Грей…

* * *

Молодому майору Бену супружеская пара американцев Коэнов как-то сразу пришлась по душе, главным образом потому, что они не были амбициозными людьми и охотно допускали, что существуют вещи, о которых им ничего не известно, и это несмотря на их успехи и опыт в области шпионажа. Луис отличался педантизмом. Он был довольно медлителен, и порой ему не удавалось все схватывать на лету, однако его ценили за строгое подчинение дисциплине и твердо знали, что всегда могут на него положиться. Литературные произведения Коэна — роман «Локомотив истории делает разворот» и повесть «Второй эшелон» — лишний раз предоставили Бену доказательства преданности его подопечного идеалам социализма. Лесли тоже произвела на Бена хорошее впечатление не только своим искрометным юмором и приветливостью, но и покорила его чисто английским произношением. «Было бы непростительно, — подумал Бен, — не поучиться у них правильному произношению отдельных английских слов и оборотов, особенно таких названий лондонских улиц, которые читаются совсем не так, как пишутся…»

Наконец Центр начал подготовку Коэнов к особой нелегальной деятельности. В первый же день Денис сообщил им, что они будут работать в Южной Африке. Взбудораженные этой новостью, Коэны попросили привезти им все книги, об этой стране на английском языке, книги, которые только можно было достать в московских библиотеках, были немедленно предоставлены им, и супруги погрузились в изучение истории, экономики и климата Южной Африки. Они проверяли друг у друга недавно приобретенные знания, старались вжиться в новые роли. Их взгляды, сердца, мысли уже устремились в сторону далекой страны.

Разрабатывая свою легенду, Луис решил взять фамилию известного южноафриканского политического деятеля Стефана Крюгера. Изменив «ю» на «о», Луис и его жена стали Питером Джоном и Хелен Джойс Крогер. Как и при бегстве из Америки, они по легенде будут зажиточными владельцами книжных магазинов.

Сотрудники НКВД привезли Коэнов на одну из московских конспиративных квартир, чтобы обсудить их новое назначение. Там также присутствовали Корешков и Бен. Корешков сообщил Коэнам, что Центр изменил свое решение об отправке их в Южную Африку. Коэны буквально приросли к креслам, ужаснувшись от мысли, что им придется окончить свои дни здесь, в Москве, пребывая все время в неопределенном состоянии. Однако следующая фраза вернула их к жизни:

— Центр планирует отправить вас в Англию.

Немного успокоившись, Лесли не сочла нужным скрывать своего недовольства.

— Зачем же надо было тогда тратить столько сил на изучение Южной Африки? Неужели вы не могли сказать об этом раньше? — проворчал Луис, думавший, несомненно, о книгах, громоздившихся на письменном столе и кровати.

Корешков пожал плечами:

— Это приказ вышестоящего руководства. Изменить уже ничего нельзя.

Данное решение имело как преимущества, так и недостатки. Для Коэнов главным достоинством Южной Африки была ее удаленность от Америки и Европы. Будучи «развивающейся страной», она отнюдь не оставалась в стороне от идеологического конфликта, который разгорелся между двумя сверхдержавами — США и СССР. Напротив, она оказалась в самом эпицентре конфликта, еще более обострившегося, когда обе стороны, обладая атомной бомбой, поняли, что очутились в военном тупике. В те времена, когда еще не было ни спутников, ни компьютеров, ни телефаксов и страны не могли немедленно получать информацию друг о друге, Африка оставалась за пределами основных интересов Америки. Следовательно, она была ареной действий, не представляющей особой опасности для советских агентов. Кроме того, в Южной Африке Коэны могли жить совершенно изолированно от господствующего белого меньшинства, не говоря уже о чернокожем рабочем населении, что было бы совершенно невозможно в Англии. Короче говоря, там, в Африке, они могли бы вести уединенный, скрытный образ жизни. Конечно, в Англии им было легче смешаться с населением, чем в Африке, но там они сразу же попали бы в сферу интересов Америки. Кроме того, в Англии им пришлось бы ежедневно общаться со многими людьми.

Данное решение было бескомпромиссным. Бен сказал, что Коэнам с Англией повезло. Он полагал, что там они будут себя чувствовать гораздо лучше, чем в Африке, а их работа окажется более продуктивной. Но так или иначе работа в Англии была для Коэнов и более опасной.

— Ну что же! Слава Богу! — наконец воскликнула Лесли.

Луис довольствовался сухим замечанием, что в Англии легче обеспечить легенду прикрытия, чем в Африке.

— Кстати, о вашем прикрытии. Почему вы выбрали именно книжный бизнес?

Лесли объяснила, что ее муж хорошо разбирается в книгах, что он узнал от отца, как вести свое дело. Денис принялся с пристрастием расспрашивать их о бизнесе. В конце концов, торговля книгами могла не только служить прикрытием, но и приносить доход. В противном случае это вызвало бы подозрения и цель не была бы достигнута.

Луис возразил, что хорошо знает дело и готов заняться торговлей старинными книгами. Однако он считал, финансовая выгода не могла стать главной целью задуманного предприятия. Она предоставляла лишь способ легально проживать в иностранном государстве и не требовала ни обширных торговых площадей, ни больших складских помещений. Луис прекрасно устроится в маленькой лавочке с прилегающей квартирой, где они и будут жить. Они вдвоем, возможно еще с парой компаньонов, сумеют наладить дело, которым можно заниматься круглый год. Он предполагал, что стартовый капитал для покупки книг должен составить от силы пять-шесть тысяч фунтов стерлингов.

Столь обстоятельный ответ окончательно убедил Дениса, что Луис знал, о чем говорил.

Развивая свою мысль, Луис добавил, что книжная торговля позволит им с Лесли наладить контакты со многими людьми, потенциальными покупателями и продавцами, а также ездить в Европу. Все это создаст благоприятные условия для тайных встреч.

— Бизнес — вещь очень деликатная, — предупредил Луиса Бен. — Вам придется открыть счет в банке и дать убедительное объяснение происхождению имеющихся у вас денежных средств. Не говоря уже о том, что вы должны отложить средства на крайний случай. Объяснение придется давать и банку, и вашим партнерам, которые затем сами станут рассказывать о вас.

— Я могу всегда сказать, что получил наследство от отца, владевшего бакалейным магазином в Нью-Йорке, — заметил Луис.

— Только не это, — закричал Бен. — Вы больше не американец.

— Да, это так, — согласился Денис. — Вы теперь новозеландец. Итак, мы утвердили ваши новые имена. Отныне вы, Луис, — Питер Джон Крогер. А вы, Лесли, — теперь Хелен Джойс Крогер. Мы тоже будем называть вас только Крогерами.

— Да, сегодня ты один человек, завтра — другой, — проворчал «новозеландец» Питер Крогер.

— Так уж складывается жизнь у разведчика, — ответил Бен, привыкший жить под чужими именами.

Затем они принялись обсуждать легенду Питера, разработанную Центром.

Питер Джон Крогер родился в Новой Зеландии. Его мать и отец-коммерсант были уроженцами Веллингтона. В 1930 году родители уехали в Соединенные Штаты и открыли книжный магазин в Сиэтле, штат Вашингтон. До достижения 18 лет Питер учился в школе, а затем работал в магазине отца. В 1937 году он познакомился с Хелен Хейл, которая приехала в Сиэтл с подругой. До этого она училась в католической школе Нью-Йорка. Они стали встречаться, затем писали друг другу письма. Два года спустя они поженились и поселились у родителей Питера. Мать Питера умерла в 1941 году, отец — в 1946-м. Питер унаследовал книжный магазин, но через полтора года продал его и уехал с женой в Нью-Йорк. Там он вместе с партнером занялся продажей книг в Бронксе. В 1948 году мачеха Хелен, жившая в Канаде, заболела. Крогеры решили ее навестить. В 1954 году Крогер начал испытывать боли в ногах. Он продал свою долю книжного бизнеса и вместе с Хелен уехал в Италию, а оттуда в Австрию. После того как он прошел курс лечения в клинике, расположенной в предгорьях Альп, Крогеры отправились в Лондон и снова занялись книжной торговлей. Такова была их история.

Когда Денис излагал эту легенду, Хелен принялась делать пометки, однако он остановил ее, сказав, что она получит экземпляр биографии. У нее будет время выучить легенду наизусть, она вправе дополнить свой жизненный путь некоторыми деталями.

Питер заметил, что ему особенно понравился эпизод с больными ногами, поскольку старые раны действительно порой доставляли ему страдание. Денис ответил, что хорошая легенда всегда основывается на правде, а то, что Питер Крогер несколько лет работал в Бронксе, послужит объяснением его неистребимого американского акцента.

Выслушав его, Питер на несколько минут погрузился в раздумье, как обычно устремив неподвижный взгляд в одну точку, а затем спросил:

— Я хочу задать очень деликатный, но очень важный для нас вопрос. Что мы скажем, если британские власти задержат нас и начнут доказывать, что мы вовсе не Крогеры, что Крогеров не существует?

— В этом случае вы должны рассказать им вспомогательную легенду, которая больше похожа на правду, чем основная, — объяснил Бен.

— Что это значит?

— Вы назовете свои подлинные имена и объясните, что бежали из Америки, опасаясь преследований, поскольку являетесь членами Коммунистической партии. Вы боялись путешествовать с американскими паспортами и поэтому купили в Нью-Йорке у одного иностранного моряка мексиканские паспорта за тысячу долларов. Затем вы прибыли в Европу на польском пароходе «Баторий». Жили вы у Марии Пэтке, в Варшаве, на Вавельской улице.

— Еще один псевдоним? — спросила Хелен.

— Нет, это действительно ваша знакомая. Если вас арестуют, мы пошлем туда верного человека. Итак, я продолжаю: вы скажете, что взяли польское гражданство. В 1954 году вы продали все свое имущество в Америке и купили паспорта на фамилию Крогер у одного польского еврея, имени которого вы не знаете. А затем отправились в Англию.

— Это хорошо, Бобси, — Хелен обратилась к Питеру, назвав его так, как всегда называла дома. — Мне кажется, что у нас будет хорошее прикрытие. Однако я всего-навсего лишь часть твоей легенды. Неужели у меня не будет собственной?

— Да вот же она, — усмехнулся Денис и вытащил совершенно новый хрустящий лист бумаги со свежеотпечатанным текстом.

Он стал читать вслух:

— «Хелен Джойс Хейл родилась в канадской провинции Альберта. Ее отец был мелким предпринимателем, мать — домохозяйкой. Мать умерла, когда Хелен исполнилось семь лет. Через год отец женился во второй раз и увез семью в Нью-Йорк, где стал заниматься рыбной торговлей. Мачеха никогда не испытывала привязанности к малышке, и отец был вынужден отдать дочь в католическую школу. Затем Хелен встретилась с Питером и вышла за него замуж. Поселились молодожены в Сиэтле. Позднее они путешествовали по Италии, Австрии, Англии. Родители Хелен вернулись в Канаду, где ее отец умер в 1948 году. Мачеха живет одна». Пока хватит, — сказал Денис. — Если у вас возникнут вопросы, задайте их Бену. А сейчас я пойду приготовлю кофе.

С этими словами он вышел из комнаты.

Хелен повернулась к Бену:

— В этой истории есть одно слабое место, — сказала она.

— Какое? — встревожился Бен, главный «разработчик» их легенды.

— Вот мы покинули клинику в Альпах. Почему мы поехали в Лондон?

Бен подумал несколько минут, взъерошил волосы, затем сказал:

— Причины всегда должны быть простыми, естественными и вескими. В данном случае причиной послужило то, что ни вы, ни ваш муж не знаете немецкого языка. Вам было бы очень трудно заниматься торговлей в Австрии и иметь дело с немецкоязычной клиентурой. Вот почему вы уехали в Лондон, где могли говорить на английском языке, который выучили в Новой Зеландии и Канаде.

Корешков вернулся в комнату и подвел итог:

— Крогеры должны провести какое-то время в Новой Зеландии, чтобы проникнуться тамошним образом жизни и приобрести некоторые специфические черты для большей достоверности персонажей. Из Новой Зеландии они отправятся в Австрию, чтобы иметь возможность подтвердить последнюю главу легенды.

В дверь постучала домработница. Получив разрешение войти, она внесла в комнату поднос с кофе и пирожными. Все молча ждали, пока она выйдет, а затем стали пить кофе.

— Из Земмеринга Питер должен послать в парижское консульство Новой Зеландии просьбу предоставить ему новый паспорт, — продолжал инструктаж Корешков. — Для этого необходимо будет обменять свои фальшивые документы, срок действия которых подходил к концу, и, пользуясь случаем, заполучить документы жене. Консульство не станет хранить просроченный паспорт и вернет его со временем владельцу, не оставив, таким образом, никаких зацепок для британских или американских спецслужб. Если все пройдет гладко, вы сможете использовать настоящие паспорта для поездки в Англию, где без особого труда станете британскими гражданами.

Они имели на это полное право, поскольку были выходцами из страны Британского Содружества. Помимо настоящих паспортов, Крогеры могли получить в Великобритании фальшивые канадские документы, чтобы в случае необходимости покинуть страну, нигде не регистрируясь. Итак, они были в состоянии поддерживать тайные связи с заграницей и могли бежать из Англии при малейших признаках опасности.

Нелегалы, в том числе и те, кто имеет подлинные документы, всегда используют и фальшивые.

 

Операция «Лондон-1»

5 марта 1953 года случилось немыслимое. Генералиссимус Сталин, мудрый и гениальный вождь советского народа, властвовавший на протяжении четверти века на одной шестой части планеты, почил в бозе. Казалось, что жизнь в Советском Союзе остановилась. Газеты сообщали, что советский народ и трудящиеся всего мира осиротели. По радио транслировались траурные марши и произведения классической музыки. В провинции толпы народа дефилировали вокруг райкомов партии, отдавая тем самым дань уважения покойному вождю. В Москве в центре города творилось столпотворение: все хотели проститься с умершим и присутствовать на траурной церемонии.

Как и во время похорон Ленина, гроб с телом покойного несли партаппаратчики со скорбным выражением лиц. Однако они уже плели нити заговора, стремясь захватить контроль над государством. В этой битве за власть глава НКВД Лаврентий Берия, человек, внушавший ужас всей стране от Гродно до Владивостока, столкнулся с происками более искусных интриганов. Он был арестован и предан смертной казни. Некоторые из его приближенных, однако далеко не все, разделили судьбу своего начальника. Власть оказалась в руках триумвирата Маленков — Булганин — Хрущев. Через несколько лет Хрущев стал бесспорным лидером. Он одновременно занимал посты Первого секретаря ЦК партии и Председателя Совета Министров СССР.

После падения Берия Маленков и Хрущев поручили генералу Сергею Круглову, ранее преданному Сталину, а теперь партии, произвести реорганизацию спецслужб. В 1954 году госбезопасность получила самое известное свое название — КГБ — Комитет государственной безопасности. Первым председателем комитета стал Иван Серов, который отличился во время войны тем, что принимал самое активное участие в катынской трагедии и организовывал депортацию в Сибирь сотен тысяч выходцев из Восточной Европы. Когда в 1954 году Круглов заболел, Иван Серов взял на себя руководство всем аппаратом секретных служб. Возглавить иностранный отдел было поручено Александру Панюшкину. Панюшкин не видел никаких причин для отмены операции, в которой принимали участие Крогеры и которая проходила так, словно ничего не случилось в структуре и руководстве главной спецслужбы страны.

* * *

Документы, касавшиеся предстоящей поездки Крогеров в Австрию и Англию, были утверждены начальником внешней разведки Александром Панюшкиным. Этими документами и открывается одиннадцатый том дела № 13 676, которому было присвоено условное название «Дачники». В подшитой в нем шифротелеграмме из Парижа сообщалось:

«Нами установлено, что после выдачи в новозеландской миссии паспортов все материалы, подтверждающие личность заявителя, его семейное и имущественное положение, возвращаются обратно. Для получения паспортов приезд в миссию необязателен. Документы могут быть высланы по почте с соответствующей мотивировкой невозможности личного приезда заявителей и указания цели обмена.

Огнев.

16 ноября 1953 года».

В отдельном конверте к делу приобщены направленные в новозеландскую миссию и впоследствии возвращенные Крогерам документы. На одном из них наложена резолюция с неразборчивой надписью: «Прошу срочно подготовить рапорт на вывод «К» (Крогеров. — Авт.) в Англию».

А еще через некоторое время в деле «Дачников» появился новый документ:

«Сов. секретно.

Экз. единств.

Председателю КГБ при СМ СССР

генерал-полковнику

т. Серову И. А.

РАПОРТ

Центром проведена работа по созданию нелегальной резидентуры «Бена» в Великобритании. В качестве ее оперативных работников намечаются «Дачники» — бывшие загранисточники «Луис» и «Лесли»:

Коэн Моррис, 1910 года рождения, уроженец США, американец, участник военных действий в Германии и Испании, в 1948 году закончил педагогический факультет при Колумбийском университете;

Коэн (Пэтке) Леонтина, 1913 года рождения, уроженка США, полька, вместе с мужем сотрудничает с разведкой с 1941 года.

Для оседания в Англии «Луис» и «Лесли» используют загранпаспорта, официально полученные ими в новозеландской миссии в Париже. Фиктивные документы возвращены из миссии и находятся в личном деле «Дачников». Вывод их в Великобританию предполагается осуществить из Австрии через Швейцарию.

Просим утвердить «Луиса» и «Лесли» в качестве оперативных работников нелегальной резидентуры «Бена» и санкционировать проведение намеченной комбинации по их выводу в Англию, где они будут выступать как новозеландские граждане — коммерсант Питер Крогер и домохозяйка Хелен Джойс Крогер.

Начальник Первого

главного управления

А. Панюшкин

19 марта 1954 г.».

На рапорте резолюция председателя КГБ:

«Вывод «К» за границу санкционирую.

И. А. Серов

22 марта 1954 года».

На другой день с Крогерами перед их отъездом за границу была проведена заключительная инструктивная беседа. В целях легализации в стране пребывания и организации прикрытия для ведения разведывательной работы в соответствии с планом агентурно-оперативных мероприятий им было еще раз рекомендовано:

1. Купить дом в пригороде Лондона, в котором оборудовать радиоквартиру;

2. Арендовать помещение для книготорговли;

3. Открыть счета в швейцарском и лондонском банках;

4. Вести скромный образ жизни, проявлять осмотрительность в расходовании денежных средств;

5. Приобрести полноценные связи среди книготорговцев, установить с ними и с соседями по месту жительства дружественные отношения;

6. До встречи с руководителем нелегальной резидентуры связь с Центром поддерживать путем почтовой переписки с использованием тайнописи. В случае крайней необходимости можно вызвать на связь сотрудника посольской резидентуры, для чего в любой из понедельников необходимо поставить сигнал с левой стороны входа в концертный зал «Квинс-холл». Явка должна состояться там же, но на следующий день в пять часов вечера.

Условия встречи формулировались так:

— Питер должен прогуливаться вместе с Хелен около «Квинс-холл» и курить трубку. В левом кармане его пальто — свернутая газета «Фигаро». Разведчик, который придет на явку, должен держать в руке журнал «Лайф» и первым назвать слова пароля: «По-моему, мы с вами встречались в Париже в мае прошлого года». Ответ: «Нет, друг мой, в Париже мы не встречались, я в то время находился в Риме».

* * *

Прежде чем уехать в конце 1954 года в Лондон, Крогеры прошли интенсивный курс обучения. Они учились пользоваться коротковолновым радиопередатчиком, изучали азбуку Морзе, постигали искусство создания радиопомех, осваивали технику фотографирования (в том числе и создания микроточек). Это была своего рода программа переподготовки: они учились, как организовать тайную встречу и отменить ее, как заложить и изъять тайник, как выявить наружное наблюдение и оторваться от слежки, как и где поставить сигнал об изъятии и закладке тайника, и многому другому.

Сначала Крогеры отправились в Польшу, где оставались довольно долго, как это и предусматривалось планом. Затем они уехали в Новую Зеландию через Японию и Австралию. А потом уже вылетели в Европу, в Вену, откуда обратились в новозеландское консульство в Париже с просьбой предоставить им новые паспорта. Получив документы, они объехали всю Швейцарию, изображая из себя туристов. В Швейцарии они открыли банковский счет и обзавелись рекомендательными письмами влиятельных людей, которые, как они надеялись, смогут помочь им в дальнейшем. Затем приехали в Париж, а в конце 1954 года перебрались в Лондон. Остановились Крогеры в гостинице на площади Пикадилли, где и отпраздновали Рождество.

Крогерам потребовался месяц на ознакомление с обстановкой. Хелен считала, что англичане до смешного напыщенны и чопорны. Питер же ни в чем не мог их упрекнуть. Крогеры обратились в риэлторскую контору, и им нашли дом на Пендерри-Райз в Кэтфорде, юго-восточном предместье Лондона. Дом принадлежал некоему профессору Лесли Фаудену. Профессор уехал на год преподавать в Корнеллский университет и увез с собой семью. Как временное жилище дом вполне устраивал Крогеров. Им даже не надо было покупать мебель.

Вторая задача — найти торговое помещение — оказалась более сложной. Им пришлось целыми днями обходить деловые кварталы столицы. Потратив месяц на поиски, они наконец обнаружили то, что их устраивало во всех отношениях: торговый зал на втором этаже над табачным магазином. Окна выходили прямо на Королевский дворец правосудия.

Питер занялся приобретением книг, посещал аукционы, заводил знакомства в деловых кругах, одним словом, делал все, что необходимо для становления легального предприятия. Само собой разумеется, никакой оплаты наличными: сделки оплачивались чеками, выданными швейцарским банком. В то время как Питер каждый день занимался делами предприятия, Хелен оставалась в Кэтфорде. Она была образцовой домохозяйкой и приветливой соседкой. Экспансивный характер, прямые и безапелляционные суждения, необычные наряды, пристрастие к джину со льдом помогли ей завоевать симпатию англичан, ценящих в других то, что никогда бы не смогли позволить себе. С Крогерами довольно долго никто не вступал в оперативный контакт. Но в один прекрасный день Питер получил послание, содержащее необычные инструкции.

В тот же вечер он отправился на автобусе на Лейчестер-сквер. Под проливным дождем он долго бродил по улицам и рассматривал витрины магазинов, пытаясь обнаружить за собой возможную слежку. Наконец он добрался до кинотеатра «Одеон», купил билет и вошел в здание. В фойе в условленном месте он обнаружил небольшой ржавый гвоздь, вбитый в стену. Линия Москва — Лондон действовала. Он вошел в зал, сел на свое место, посмотрел фильм в течение примерно двадцати минут, затем встал и отправился в мужскую уборную. Там он нашел вентиляционное отверстие, без труда приподнял решетку и просунул руку внутрь. Рука наткнулась на пакет, завернутый в целлофан. Он вытащил пакет и спрятал его под пиджак, поставил решетку на место и вышел из уборной, не забыв спустить воду для большей убедительности. Очутившись на улице, он поставил сигнал об изъятии тайника и сел на автобус, идущий в Кэтфорд.

Хелен ждала его с нетерпением. Питер развернул пакет и увидел большой кожаный бумажник. Ничего не обнаружив в отделениях бумажника, он взял кухонный нож и принялся распарывать швы. В конце концов ему удалось извлечь два совершенно новых канадских паспорта. Один, с фотографией Питера, был выписан на имя Томаса Джеймса Вильсона. Другой, с фотографией Хелен, — на имя Мэри Джейн Смит. В приложенной записке говорилось, что супруги должны поставить на документах свою подпись.

Вместе с документами в пакете лежали инструкции и назначалась встреча на 10 апреля. Крогерам, вернее мистеру Вильсону и миссис Смит, было предписано отправиться в Остенд, а там пересесть на поезд, отправляющийся в Париж. В Париже они должны были прийти к 17 часам на станцию метро «Пирамид», чтобы войти в контакт с новым сотрудником разведки, курировавшим их. Как и в Лондоне, Питер должен был курить трубку и положить в левый карман газету «Фигаро», свернутую в рулон. Все остальное оставалось прежним, кроме пароля, где слово «Париж» было заменено на «Варшаву».

В последние дни перед отъездом Крогеры работали не покладая рук, чтобы на встрече отчитаться о результатах. Хелен удалось завязать дружбу с семьей священнослужителя. Пастор церкви Святого Клементия дал ей рекомендательное письмо, что позволило ей войти в доверие к руководству весьма респектабельного банка «Барклай». С согласия директора Крогеры открыли счет в филиале банка на Стрэнде. Он же помог Крогерам найти хорошего адвоката и финансового советника.

Придя на парижскую встречу, Крогеры просто остолбенели, увидев Бена. Поскольку Питер понимал, что Бен не мог оказаться случайно на этой станции метро, тем более с журналом «Лайф» в левой руке, он все же решил произнести слова пароля: «Кажется, мы с вами встречались в мае прошлого года в Варшаве». Бен дал условленный ответ: «В Риме».

Разумеется, Хелен бросилась в объятия своего наставника, не желая слушать увещевания Питера. Они оба спрашивали себя, почему Бен не предупредил, что присоединится к ним в Лондоне, однако вскоре все прояснилось. Во-первых, по соображениям безопасности, они не должны были знать, что на встречу приедет Бен, даже несмотря на то, что его настоящего имени они не знали. Во-вторых, чтобы не потерять бдительность при выполнении задания за границей, они не должны были расслабляться. В-третьих, существовала вероятность, что в последнюю минуту произойдут изменения и в таком случае, увидев другого человека, Крогеры могли растеряться.

Как и все разведчики, Бен действовал под многими псевдонимами. В действительности его звали Конон Трофимович Молодый, однако в деле № 13 676 он проходит как Перфильев. В Англии он работал под именем Гордон Арнольд Лонсдейл. Мы же знаем его как Бена. Что касается Крогеров, то они шутливо прозвали его Арни.

Молодый был сыном русского ученого, однако детство провел у одного из родственников в Калифорнии, где и выучил в совершенстве английский язык. Вернувшись в Россию незадолго до начала войны, он сражался в рядах Красной Армии, а затем стал работать в разведывательных службах.

Во время встречи с Молодым Крогеры прежде всего хотели сообщить об успехах, достигнутых ими в Лондоне. Кроме того, у Питера были заботы личного характера. Недавно умерла его мать Гершель и он во что бы то ни стало хотел послать весточку отцу. Бен заверил Питера, что Марк (Рудольф Абель) непременно передаст его письмо в Нью-Йорке. Говоря о текущих делах, Бен посоветовал Крогерам свести расходы к минимуму. Он также дал им адреса в Париже и Вене, куда следовало направлять корреспонденцию, написанную симпатическими чернилами.

Несмотря на то, что Крогеры пытались экономить, их расходы постоянно росли. Чтобы не выписывать слишком много чеков, Центр решил снабдить супругов наличными средствами. Потом Хелен получила радиограмму, предписывающую ей вылететь в Берн и встретиться там с курьером из Москвы. Однако она заболела, и вместо нее поехал Питер. Связной передал ему пакет и сказал, что в пакете лежат деньги, спрятанные таким образом, чтобы не вызвать подозрений у таможенников.

Вернувшись в гостиницу, Питер развязал пакет. Способ, каким были спрятаны деньги, вызвал у него улыбку: банкноты были пришиты к внутренней стороне эластичного женского розового корсета маленького размера. Вне всякого сомнения, предполагалось, что Хелен наденет его. Но как должен был поступить Питер?

Оставлять в поясе деньги было опасно. Если бы Питер сказал, что это подарок жене, у таможенников бернского аэропорта сразу же возникли бы вопросы, ведь на поясе отсутствовал ценник и, самое главное, вещь была изготовлена явно не в Европе. Кроме того, это был странный подарок мужа жене. Питер не мог придумать ничего другого, кроме как надеть его на себя.

Не теряя ни минуты, он снял брюки и взял в руки корсет. Растянув корсет до предела, он просунул в него сначала левую, затем правую руку и попытался, извиваясь, словно танцор шимми, надеть корсет через голову. Однако ткань больше не растягивалась. Питер боялся натягивать его силой: корсет мог бы плотно сжать лицо и тогда Питер бы задохнулся. Тогда он решил надеть его через ноги. Кряхтя и пыхтя, он старался медленно натягивать корсет, но ему так и не удалось его поднять выше колен. К сожалению, корсет не имел шнуровки; он был цельнокроенный.

В конце концов Питер нашел решение: он распорол шов корсета, приладил его к животу, соединил оба конца на спине, закрепил все с помощью шнурка, надел брюки, рубашку и застегнул ремень. Затем он стал придирчиво осматривать себя в зеркале: все было в полном порядке, если не считать того, что это снаряжение было неудобным из-за различного рода тесемок, крючков и прочих аксессуаров. В таком одеянии он и отправился домой в Лондон, чувствуя себя не слишком комфортно, зато в полной безопасности.

Деньги были истрачены на личные и профессиональные нужды — покупку книг, оплату рекламы и объявлений. Каталог Питера Дж. Крогера был разослан во многие страны мира. Количество заказов росло. Питер сам их обрабатывал, выписывал счета, запаковывал книги и отвозил на почту. Дело набирало обороты. Правда, Крогеры не покрывали полностью все расходы, зато они постепенно завоевывали известность и уважение, с помощью которых Питер надеялся, что в один прекрасный день он будет принят в Ассоциацию торговцев антиквариатом. Добиться такой чести в британском иерархическом обществе, пронизанном классовыми предрассудками и обычаями, было, конечно, нелегко.

Теперь Крогерам оставалось выполнить еще одну, главную задачу: купить дом, потому что вскоре должен был возвратиться из США профессор. После настойчивых поисков Крогеры обнаружили превосходное помещение для шпионского гнезда: очаровательный белый коттедж на тихой улице Руислип, в Миддлсексе, живописном предместье, населенном представителями среднего класса, в основном иностранцами, в десяти милях от Лондона. Дом № 45 по Крэнли-Драйв украшали мансарда и полукруглые окна. Задние окна выходили на детскую площадку. Крэнли-Драйв была тупиковой улицей, машины могли въехать на нее только с одного конца. По узкой дорожке, идущей вдоль деревянных заборов, можно было подойти к машине, припаркованной на противоположной стороне улицы. Эта же самая дорожка позволяла незаметно проникнуть ночью в дом.

Кроме того, существовали и другие преимущества. Коттедж был расположен поблизости от III военно-воздушной базы США, что создавало идеальные условия для передачи и приема радиосообщений, которые становились недоступными для перехвата МИ-5 из-за постоянных переговоров по радио между диспетчерской службой и самолетами, находившимися в воздухе.

Крогеры приобрели дом стоимостью в 4200 фунтов стерлингов в долговременную рассрочку, чтобы не вызвать подозрения относительно их финансовых возможностей, и принялись перестраивать его по своему вкусу. Тут они уже на расходы не скупились: купили новую мебель, переделали электропроводку, укрепили входную дверь и дверь черного хода цепями и сейфовыми замками, на окнах установили решетки. В кабинете они разместили стеллажи и установили складную лестницу на чердак.

Соседям они объяснили, что подобные дорогостоящие ремонтные работы были вызваны необходимостью защитить ценные старинные книги от возможных похитителей. Такие объяснения звучали весьма правдоподобно.

Итак, завершилась первая фаза лондонской операции — адаптация и легализация. Весной 1956 года пришло время приступать ко второй фазе.

 

Операция «Лондон-2»

Пока Крогеры обустраивались в Лондоне, их куратор Бен обосновался в другом месте.

В марте 1955 года, проведя несколько месяцев в Канаде, он прибыл на пароходе в Нью-Йорк. У него был фальшивый канадский паспорт, выписанный на имя Гордона Лонсдейла. Едва ступив на берег, он отправился в английскую столицу, где, как и Крогеры, некоторое время жил в гостинице, затем переехал в квартиру на Олбэни-стрит. Здание, где находилась его квартира, называлось «Уайт-Хаус» («Белый дом») и принадлежало Канадской заграничной лиге, с которой Бен контактировал еще в Торонто, чтобы придать достоверность заключительной части своей легенды. Это была превосходная идея, поскольку Лига автоматически становилась гарантом канадского гражданства, а сотрудничество с ней помогало установить связи с различными деятелями и организациями Великобритании и даже обеспечивало получение бесплатных билетов на концерты и спортивные мероприятия. Также в Торонто он контактировал с Международным Союзом молодежных христианских ассоциаций, а в Лондоне записался на курсы по изучению китайского языка при университете, где он надеялся познакомиться с будущими британскими дипломатами. Итак, Бен, он же Лонсдейл, прибыл в Лондон, обогащенный различными связями и питающий радужные надежды.

Однако создается впечатление, что он не торопился приняться за дело. Он прогуливался по Лондону, посещал Букингемский дворец, Альберт-Холл, гулял по набережным Темзы. Он ходил по ресторанам, веселился с девицами легкого поведения, одним словом, хорошо проводил время, но при этом не забывал прощупывать почву. У Лонсдейла было круглое лицо, вьющиеся волосы, соблазнительные черные глаза. Несмотря на едва заметный акцент, он говорил так, словно был уроженцем Великобритании. Он легко заводил друзей и сразу же входил к ним в доверие. Встретившись с Крогерами в Париже, он затем отправился в путешествие по Европе, совмещая приятное с полезным, и вернулся в Лондон в конце лета 1955 года. Осенью Лонсдейл начал посещать лекции в университете, блестяще осуществляя свои действия по прикрытию. Обнаружив, что можно весьма выгодно покупать, а затем сдавать в аренду подержанные автоматические проигрыватели грампластинок, он занялся коммерцией, и вскоре его имя стало широко известно среди распространителей торговых автоматов. Он буквально очаровал некоего Питера Айреса, который познакомил его с другими бизнесменами. Не прошло и года, как они выбрали Гордона Лонсдейла директором «Отоматик мерчандайзинг компани», зарегистрированной в Броадстере, городе на восточном побережье Кента. Эта компания производила и распространяла жевательную резинку.

Теперь, когда Коэны обустроились и были готовы к действию, их контакты с Лонсдейлом возобновились. Втроем они встретились в ресторане, где отметили Рождество. Лонсдейл, а мы отныне будем называть его именно так, встретил их с распростертыми объятиями. Он шепотом объяснил им, что подобное поведение в многолюдном месте служит великолепным прикрытием. Тем не менее свидание прошло не совсем гладко. Питер все больше и больше беспокоился об отце. Он знал, что после смерти матери тот находился в подавленном состоянии, и потому отчаянно хотел вернуться в Нью-Йорк, чтобы свидеться со стариком.

— Я иногда думаю, что, наверно, было бы лучше, если бы нас оставили работать в той же, скажем, Канаде или в какой-нибудь латиноамериканской стране. Вся беда в том, что не мы выбираем, а нас выби…

— Перестань, Бобси, скулить! — оборвала его на полуслове Хелен. — Опять ты за свое?

— Ну зачем же так, Лона?! — остановил ее Лонсдейл. — Пусть человек говорит о наболевшем.

— Мне надоело его нытье. Между прочим, это все идет у него от ностальгии. Он почему-то в последнее время сильно скучает по своему отцу. Свихнуться можно…

— Ну а по кому же ему еще скучать? — заступился за Питера Лонсдейл. — Мать у него умерла, поэтому, вполне естественно, он беспокоится об отце. Могу заверить тебя, Пит, мы тоже не забываем о нем. По указанию руководства Центра его ежемесячно навещает небезызвестный тебе Марк. Он сообщает, что твой отец чувствует себя нормально. Ему известно, что у вас все в порядке, что вы находитесь теперь в полной безопасности. От вашего имени ему ежемесячно помогают деньгами.

Рассказывая об этом Питеру, Лонсдейл проявил немалую осторожность: не желая волновать его, он умолчал о том, что сотрудники американского ФБР давно пытаются через родственников узнать, где находятся Коэны. Прибегая к различным уловкам и ухищрениям, они не давали покоя и отцу Питера.

Интуитивно чувствуя, что Лонсдейл чего-то недоговаривает, Питер все больше начинал мрачнеть, погружаясь уже в который раз в хаос неотвязных мыслей об отце. Впрочем, Питеру в некоторой степени была присуща сентиментальность, и долгая разлука с отцом только усилила его и без того глубокую привязанность к Америке. С жадностью, острой болью и тоской перебирал он свои воспоминания о Колумбийском университете и небоскребах Манхэттена, о хорошо знакомых местах в устье реки Гудзон и золотых пляжах у Нью-Йорка, и грезилось ему, как он бродит по ним и лицо его освежает порывистый ветер Атлантики, разглаживая морщины…

Наступившее молчание Питера не укрылось от Лонсдейла, и, поняв состояние его души, он дружески обнял его за плечи, несколько секунд разглядывал его, потом сказал:

— Не беспокойся, Пит, с отцом твоим все будет хорошо.

Лонсдейл заметил, как на лице Питера что-то мелькнуло, взгляд его стал вдруг сосредоточенным, и он сухо, словно боясь, чтобы кто-то из проходящих не мог услышать его, произнес:

— Скажи, Арни, могу ли я передать через Марка письмо для отца и получить потом от него собственноручный ответ?

Лонсдейл уловил в его словах большую тревогу и страх за отца и потому решил ему помочь:

— Хорошо, Пит, давай поступим так: ты подготовь заранее письмо, но без указания адреса на конверте. А в следующий раз, когда в Лондон приедет курьер, мы передадим с ним твое послание…

Питер на ходу благодарно пожал ему руку и полушепотом обронил:

— Спасибо тебе, Арни.

Питеру пришлось довольствоваться обещанием, что Марк непременно передаст его письмо отцу.

Во время встречи они обменялись вещами. Питер взял сумку, в которой лежал аппарат для съемки микрофильмов, а Лонсдейл — точно такую же сумку с пирогом, завернутым в пергаментную бумагу. На бумаге симпатическими чернилами была написана характеристика человека, которого, по мнению Питера, можно было бы завербовать.

— Он, как и я, книготорговец, — пояснил Питер.

— Следовательно, этот господин надежен. Но возможно, он изучает вас по тем же причинам, что и вы его.

— Вполне возможно, — ответил Питер. — Он мне сказал, что раньше работал на МИ-6 и что там у него остались друзья, как и в МИ-5.

— Прекрасно, — подвел итог Лонсдейл, зорко оглядываясь вокруг. — Я подумаю об этом человеке. А пока продолжайте работать.

Беседуя, они дошли до коттеджа на Крэнли-Драйв. Крогеры закончили ремонт и начали устанавливать дружеские отношения с соседями. Фигура Питера уже успела многим примелькаться: все считали его добродушным человеком. Седые волосы, трубка, вязаная фуфайка делали его похожим на профессора. Хелен покорила соседей ярко-красными шортами, постоянным употреблением джина и едкими замечаниями, которые она делала хриплым голосом. Дети обращались к ней «тетя Хелен».

Пришло время поставить позади вымышленных персонажей реальных лиц. А за фасадом — реальную конструкцию. Лонсдейл предупредил Крогеров, что придет их навестить. Временем своего визита он выбрал полночь, незаметно прокрался по задней улице, уверенным шагом прошел по тропинке и в полной темноте постучал в дверь. Крогеры отперли замки и засовы и впустили его в дом. Удостоверившись, что шторы опущены, Лонсдейл попросил зажечь свет и внимательно осмотрел каждую комнату. И только потом гость и хозяева прошли на кухню, чтобы выпить кофе и обсудить новости. Этот визит имел целью определить самое подходящее место для радиопередатчика. Хелен предложила установить его на мансарде, однако Лонсдейл сразу отверг эту идею, поскольку там его было бы легче всего обнаружить. Он сел, немного подумал, а потом пристально посмотрел на пол.

— А почему бы не здесь?

— Где «здесь»? — спросила Хелен.

— Да здесь, прямо под кухней, — объяснил Лонсдейл. — Мы можем вырыть яму, вывезти землю, строительный мусор на задний двор и зацементировать углубление, чтобы там всегда было сухо. Таким образом, мы сделаем великолепный бункер.

— Но как мы будем туда спускаться? — продолжала настаивать Хелен. — Или выходить оттуда так, чтобы нас никто не увидел? Я считаю, что это плохое решение.

— Вовсе нет, — объяснил Лонсдейл. — Мы оборудуем люк прямо здесь, в кухне.

— Этот люк посередине кухни будет заметен.

— Нет. Когда мы закончим все работы, мы настелим на пол в кухне новый линолеум. Никто даже не сможет догадаться о существовании люка.

— Я полагаю, что это вполне возможно, — согласился Питер.

Неожиданно Лонсдейлу пришла в голову блестящая идея:

— А прямо над люком мы поставим холодильник. Он будет тут находиться большую часть времени.

Питера охватили сомнения:

— А антенна? Значит, ее нужно выводить через холодильник?

— Вовсе нет. У нас есть новая модель. Вы крепите антенну на катушку, а когда заканчиваете сеанс связи, то просто нажимаете на кнопку и она сама сворачивается.

— Вы чертовски умны, — рассмеялась Хелен.

Этой же ночью они принялись за работу, пустив в ход все имевшиеся дома инструменты: гвоздодер, топор, чтобы вырубить паркетные дощечки, лопату, чтобы выносить мусор и землю. Они трудились до рассвета. Лонсдейл приходил к Крогерам каждый вечер и помогал им. Работали до изнеможения, поскольку очень боялись неожиданного визита соседей. Вскоре у Крогеров появился настоящий бункер, а вырытой земли хватило, чтобы сделать большую клумбу.

Затем Питер отправился в Брюссель за радиопередатчиком. Передатчик вручил ему Георгий Михайлович Соколов (не путать с Юрием Соколовым, то есть с Клодом). Они встретились на Всемирной выставке 1957 года, где были широко представлены США и СССР. Питер и Соколов обменялись приветствиями и рукопожатием, а затем пошли каждый своей дорогой. Через час они вновь встретились на прилегающей к вокзалу улице. Они спокойно стояли, неторопливо разговаривая и куря сигареты. А у их ног стояли два совершенно новых чемодана.

Георгий Соколов счел своим долгом сообщить Питеру, что в Нью-Йорке был арестован Марк (Абель). Арест Марка целиком и полностью лежал на совести Рейно Хейханена. Он приехал в Нью-Йорк в 1952 году с фальшивым паспортом, с тем чтобы занять место Коэнов. Однако после того как в 1952 году Хейханен установил связь с Марком, он покатился по наклонной плоскости: он пристрастился к выпивке, все время ссорился с женой, не сумел создать себе убедительного прикрытия и не удосужился в совершенстве выучить английский язык. Он тратил деньги направо и налево, беспрерывно попадал в автомобильные аварии. Одним словом, это был не человек, а настоящая катастрофа. Москва отозвала Хейханена, сообщив ему, что он получил внеочередной отпуск в связи с повышением по службе. Однако он слишком хорошо знал эту «песню». По дороге домой он вступил в контакт с русскими в Париже, как и предписывала инструкция, однако затем отправился в посольство Соединенных Штатов и выложил все, что знал. Хейханена привезли обратно в Нью-Йорк. Он навел ФБР на мастерскую Марка в Бруклине, где была оборудована конспиративная квартира. В мае 1957 года ФБР засекло ее владельца и установило за ним слежку, но он сумел тогда уйти от своих преследователей. Во время второй попытки сотрудникам ФБР удалось пройти за ним до гостиницы «Латаль», расположенной на Манхэттене. Арестовали Марка в июне 1957 года.

Ошеломленный Питер заявил, что знает в Нью-Йорке людей, которые готовы свести счеты с Хейханеном. Но Соколов возразил, что об этом не может идти даже речи, поскольку предатель находится под покровительством ФБР. Приговор предателю вынесла сама судьба: он вскоре погиб в дорожно-транспортном происшествии. Однако Соколов не знал, что при обыске у Марка ФБР обнаружило множество доказательств его шпионской деятельности, в том числе два свидетельства о рождении, выписанные на имена Эмиля Голдфуса и Мартина Коллинза, пачки двадцати — и пятидесятидолларовых купюр, полые пятицентовые монеты, полый карандаш, микрофильмы с закодированными сообщениями и шифровальный аппарат.

Кроме того, ФБР нашло три листа с весьма интригующим содержанием, которые разведчик почему-то не уничтожил. На первом листе были указаны время, место и пароль тайной встречи с одним из агентов: «Балтимор, Авенида Оберон, 15 часов, левая от входа витрина. «Это интересный фильм?» Л. «Да, вы хотите его посмотреть, господин Брандт?» Л. курит трубку и держит в левой руке красную книгу».

На втором листе сообщалось, где следует оставить опознавательный знак при безличном способе связи: «В Мекс. Буква «Т» на столбе напротив дома № 191 по улице Чинаава (Фонолиа-Рома). Использовать боковину столба со стороны шоссе. Суб. или воскр., втор., четв. Встр. в пон. Среда в 15 ч. в Балтиморе».

На третьем листе были написаны два московских адреса: мистера Владинека и В. Меркулова.

Эти листы сами по себе не оставляли никаких сомнений в том, что Марк был советским шпионом. Имелись и другие, еще более обличительные доказательства: например, конверт, где лежали 15 тысяч долларов в двадцатидолларовых купюрах и две фотографии. На оборотной стороне фотографии с изображением мужчины было написано «Моррис». Надпись на фотографии женщины гласила — «Ширли». ФБР не составило труда узнать Морриса и Леонтину Коэнов. Их фотографии и отпечатки пальцев, занесенные в картотеку еще во время войны, были разосланы спецслужбам почти всех стран мира.

Закончив беседу, Соколов и Питер обменялись чемоданами. В чемодане Питера лежали только книги. А в чемодане Соколова — радиопередатчик «Астра» и инструкция, как им пользоваться. В те времена большинство передатчиков были громоздкими и тяжелыми, поскольку все они работали на вакуумных лампах. «Астра» же, оборудованная транзисторами, была маленьким, легко транспортабельным передатчиком.

Питер отнес чемодан в гостиницу и спокойно лег спать. Глубокой ночью его разбудили полицейские: они искали беглого преступника. Питер спокойно назвал свое имя, предъявил документы и ответил на вопросы. Он без труда объяснил, что находился в столице по делам. Однако его терзала мысль, что приход полиции мог оказаться обманным маневром французской службы безопасности. Питер спустился в вестибюль и сел на диван. Он хотел убедиться, что полицейские заходили и в другие номера. Так оно и оказалось на самом деле. Тем не менее он посчитал разумным покинуть гостиницу рано утром и первым же рейсом вылетел в Англию.

Прилетев в Лондон, он позвонил Лонсдейлу и сказал ему несколько слов насчет книг. Это должно было означать, что задание выполнено. Связи между Крогерами и Лонсдейлом становились все более и более явными. Крогеры и Лонсдейл всегда могли сказать, что их объединяет любовь к хорошим книгам.

Однако подобного рода легенда, повлекшая за собой открытость и все возраставшую дружбу, несла в себе и риск для разведчиков.

 

«Дачники»

«Таруса… Говорит Ирбит…Таруса… Говорит Ирбит… Таруса…»

Так Москва вызывала по радио Крогеров, посылая сигналы в их дом в лондонском предместье. Хелен, надев наушники, вооружившись карандашом и бумагой, принимала сообщение. Но слышала она не голос, а «морзянку». В послании говорилось: «Примите радиограмму. Номер 37, группа 6–8». Далее следовали цифры. Затем снова сигнал вызова: «Говорит Ирбит… Говорит Ирбит…»

Сеанс связи закончился. Через двадцать минут то же самое послание было передано на другой частоте. Хелен старательно записывала цифры. Малейшая ошибка могла осложнить весь процесс расшифровки. Послание заканчивалось просьбой подтвердить прием. Она послушно отправила закодированный отзыв, причем сделала это очень быстро, чтобы его не смог перехватить обычный радиолюбитель.

Для той эпохи радиопередатчик «Астра» был техническим шедевром. В нем имелось устройство для ускоренной передачи. Хелен записывала на магнитной ленте свое послание азбукой Морзе, а затем просто нажимала кнопку и лента отправляла текст со скоростью 300 слов в минуту, что обрекало на провал любую попытку перехвата. Система также принимала послания, передаваемые ускоренным темпом из Москвы.

При каждой передаче шифр менялся. Хелен записывала сообщения на тончайшие листы легко воспламеняющейся бумаги, которые сжигала сразу же после того, как текст был расшифрован. Позывные тоже часто менялись. Как правило, это было название реки или цветка. Когда передатчик «Астра» вышел из строя, Москва предоставила Крогерам другой, носивший название «Мэрфи». «Астру» с почестями похоронили на заднем дворе.

Закончив сеанс связи, Хелен выключила передатчик, завернула его в пластиковый пакет и спрятала в самом дальнем углу «бункера». Вход в тайник прикрывали дощечки паркета и цементный блок. Затем она осмотрелась, быстро собрала вещи и вылезла из ямы. Люк закрылся, холодильник занял свое место. Хелен поставила чайник на плиту. Обыкновенная английская семья встречала очередное туманное утро.

Ну, не совсем обыкновенная. Сравнив обе записи и найдя их совершенно одинаковыми, Хелен приступила к расшифровке. Это была утомительная работа, но все имеет свой конец. Расшифрованная радиограмма для Лонсдейла выглядела следующим образом:

«Наибольший интерес для нас представляет расположенный в Портоне Центр по изучению биологических методов ведения войны. По имеющимся данным, там нашли пристанище гитлеровские ученые и специалисты, которые перебрались туда в 1945 году и продолжили начатое еще в Германии свое «черное дело» — разработку средств химической и бактериологической войны.

При успешном внедрении в портонскую лабораторию просим обратить особое внимание на получение информации о созданном ими особом смертоносном веществе, двухсот граммов которого достаточно для того, чтобы умертвить население земного шара.

Алексеев».

Бросив листок на стол, Хелен встала и, не глядя на Питера, раздраженно бросила:

— Ты посмотри, что делается в этой Англии!

Питер, взяв радиограмму, начал читать. Лицо его постепенно все больше хмурилось и бледнело. Закончив чтение, он пробормотал:

— Ах, люди, люди… Что ж вы так быстро забываете! Прошло всего-то тринадцать лет с испытания первой смертоносной бомбы, и вот те на… опять создается такое же страшное оружие! Кому-то, видно, мало отнятых жизней у сорока миллионов человек!

Хелен вздохнула:

— В голове не укладывается, как люди сами могут творить подобное! Как будто нет у них ничего святого!

— Директиву Центра надо срочно показать Гордону. Мы со своей стороны должны помочь ему как можно быстрее выполнить это ответственное задание. Судя по всему, он уже знает, что разрабатывается в Портонской лаборатории. Поверь, Лона, с каждым годом я все больше убеждаюсь, что все самое страшное, в том числе и империалистические войны, как говорил Ленин, зарождаются в обстановке глубокой тайны. И потому считал и всегда буду считать своим долгом помогать раскрывать эти тайны. В этом, кстати, и заключается ценность нашей разведывательной работы, которая приносит пользу всем людям планеты Земля, а не одному Советскому Союзу. И потому я никогда не откажусь защищать то, что считаю правильным и справедливым…

Его монолог прервал зазвонивший в прихожей телефон.

Питер поднял трубку и сразу узнал голос Лонсдейла.

— Доброе утро, сэр… — отозвался он. — Да, все в порядке, книг поступило много… Пожалуйста, сэр… Просьбу выполню… Я подготовлю их к завтрашнему вечеру. Да, только на обмен… Я понял все. До свидания, сэр.

Разговор начался с определенных, для посторонних ничего не значащих фраз, подтверждающих, что беседуют именно те, кто называл себя, и что у них все в порядке. Условности, проскользнувшие в телефонном разговоре, позволили, не упоминая деталей, договориться об обмене информацией через тайник.

На другой день полученное из Центра задание для Лонсдейла Питер вложил в спичечную коробку, которую должен был спрятать в заранее обусловленном месте. Но неожиданно пошел мелкий моросящий дождь. Чтобы обеспечить сохранность информации, Питер отыскал ржавую консервную банку, положил в нее коробку и только после этого оставил ее под лавочкой в нужном месте. Затем он поехал в Вартерлоо-роуд, где изъял из тайника предназначенный для него самого контейнер в виде малоприметной чурки.

Вернувшись домой в Руислип, он с помощью отвертки вскрыл трухлявый обрубок и поразился: внутренняя часть его была совершенно свежей, а в водонепроницаемом свертке находилась агентурная информация для передачи в Москву и отпечатанная на машинке пояснительная записка:

«1. Прошу передать Классику полученную от Барона информацию о Суэцком кризисе. Я ознакомился с его выводами и тоже считаю, что Англия, очевидно, навсегда распрощается со своими контрольными функциями в Египте и в зоне Суэцкого канала.

2. В этом же контейнере находится особой важности документ, который дает оценку морских маневров в рамках НАТО. Материалы получены — так и радируйте — от агента Шаха, который работает в Портленде, где находятся военно-морская база ВМФ и секретный научно-исследовательский центр по разработке электронной, магнитно-акустической и тепловой аппаратуры для обнаружения подводных лодок, мин и других видов морского и противолодочного оружия. Данный документ ввиду его большого объема перенести на микроточки, закамуфлировать в книгу и отправить ее по известному Вам адресу.

3. Все материалы после их использования и сам контейнер прошу вернуть мне через резервный тайник № 3».

Полученные от Лонсдейла материалы Хелен перепечатала на машинке, после чего стала помогать Питеру изготовлять микроточки. Для этого сложного и трудоемкого процесса Крогеры располагали всем необходимым: набором различных фотоаппаратов — «Экзакта», «Минокс», «Практика», микроскопом фирмы «Бритекс» и соответствующими уменьшающими линзами. Особую мягкую пленку для микроточек Питер с помощью химических реактивов делал сам в домашних условиях.

Изготовленные таким способом микроточки Крогеры подклеивали на страницы старых книг или внутрь картонных обложек и в переплеты, где ни один не посвященный в эти секреты не смог бы их обнаружить. Книги пересылались в одну из европейских стран через подставное лицо, которое уже передавало их представителю советской разведки.

* * *

Из служебной характеристики Дачников, подготовленной Беном в 1958 году и приобщенной к делу № 13 676:

«Сов. секретно.

Экз. единств.

…Легализовавшись в Англии под видом книготорговцев, Дачники открыли в Лондоне букинистический магазин, приобрели собственный дом и оборудовали в нем стационарную радиостанцию, через которую поддерживают устойчивую двустороннюю связь с Центром. С помощниками-радистами мне повезло. Мы быстро сработались — а это очень важно. Они прекрасные люди и, главное, настоящие мастера своего дела.

Большую помощь они оказывают в выполнении своей частички одного общего задания, связанного с получением информации по Портону и Портленду. Каждый из них выполняет в этом задании свой необходимый для дела маневр.

Но чтобы лучше понять их, раскрыть характер каждого и оценить их по достоинству, сообщаю следующее:

1. Питер Крогер

Всю свою сознательную жизнь он нес огромный груз ответственности и необходимости жить и действовать в разных измерениях. С одной стороны, он — человек сугубо мирной профессии: учитель в Америке и коммерсант в Англии, а с другой — солдат невидимого фронта, на который он пошел по долгу совести и велению сердца и которому он отдавал и отдает большую часть своей жизни.

Можно только поражаться неуемной энергии и необычайной разносторонности Питера Крогера. В годы войны он сотрудничал на одном из самых важных участков научно-технической разведки — добывании атомных секретов, а затем успешно работал в нелегальной резидентуре Абеля. Выполняя многочисленные и сложнейшие задания по линии НТР, он находил время и для занятий литературной деятельностью, которую Питер продолжал, находясь уже в Советском Союзе. Сам он предпочитал об этом молчать. Мое ознакомление перед отъездом в Англию с содержанием его двух рукописей — повести «Второй эшелон» и романа «Поезд истории на повороте» дает основание полагать, что он человек одаренный, верный социалистической идее и принципам соцреализма.

В Лондоне Питер Крогер зарекомендовал себя тоже с самой лучшей стороны, хотя ему и было очень нелегко здесь раздваиваться — вести коммерческое дело, а по линии нелегальной разведки заниматься подбором и разработкой кандидатов на вербовку, не говоря уже о поддержании радиостанции в рабочем состоянии, проведении тайниковых операций и изготовлении микроточек. Являясь помощником нелегального резидента, он установил полезные для нас контакты с сотрудником одного военного ведомства Англии — Чамберсом, с политологом Эллиотом и с бывшим офицером МИ-5 Бароном. Что бы ни делал П. Крогер — принимал ли участие в приемах Ассоциации книготорговцев, беседовал ли с банкирами Лондона, он все время помнил, что вечером ему предстоит передать или изъять из тайника совершенно секретную информацию. Действовал он в этих случаях всегда строго по плану и в соответствии с рекомендациями Центра.

Обладая важным для разведчика качеством — держать все в секрете, он всегда был верен своему слову, ничего не забывал и руководствовался в разведдеятельности только одним принципом: «Что для дела полезно и что нет». Крогера отличает острый ум, наблюдательность, сдержанность и в необходимых случаях решительность. Достаточно раз его увидеть, чтобы понять, что он делает то, что говорит. Словом, на него можно положиться во всем. Он честен, надежен и конспиративен.

По характеру П. Крогер спокоен, о своей личной жизни говорить не любит. Ему присущи манеры человека, давно привыкшего к цивилизованному обращению. Хорошо умеет владеть собой. За счет личных качеств и большого умения выжать для своей коммерческой карьеры все до капли он достиг достаточно высокого положения и в мире книготоргового бизнеса. И не только в Англии, но и в Европе.

2. Хелен Джойс Крогер

Она является полной противоположностью Питеру: обладает быстрой реакцией и переключаемостью мышления, легко усваивает все новое, но не любит вникать в детали. Контактна. Умна. Изворотлива. Приветлива и весьма энергична. Не было еще ситуации, из которой она не находила бы выхода.

В лице Хелен советская разведка имеет высококвалифицированную радистку со своим почерком работы. Большая заинтересованность в нашем деле, высокая ответственность, способность все схватывать на лету и необыкновенная сообразительность позволяют ей не только успешно осуществлять радиосвязь, но и выполнять тайниковые операции, обрабатывать поступающую от агентуры информацию и составлять тайнописные документы для отправки в Центр. Она — мастер на все руки.

По своей дьявольской изобретательности, дарованию, смелости и блестящим актерским способностям — это просто уникум, подарок самой судьбы для нашей разведки. Когда надо, Хелен умеет быть и добренькой, и ласковой и с помощью полуправды или полулжи выведать у нужных нам людей необходимую информацию. По характеру Х. Крогер — человек проказливый и в то же время решительный, находчивый, умеющий постоять за себя, используя для этого и цепкий ум свой, и прекрасные внешние данные.

3. Выводы

За время работы в Англии Крогеры не допустили ни одной ошибки, не сорвали ни одного оперативного мероприятия. Профессионально использовали технические средства разведки, надежно обеспечивали сохранность секретных материалов, предназначенных для пересылки в Центр.

С учетом вышеизложенного полагал бы возможным представить П. и X. Крогеров к правительственным наградам.

Гордон Лонсдейл.

13.08.58 г.».

К документу подколот бланк начальника Первого главного управления КГБ при СМ СССР, на котором наложена резолюция:

«За успешное выполнение специальных заданий за рубежом и за особые заслуги перед Советским государством прошу до 05.09.58 подготовить необходимые материалы для награждения «Дачников» орденами Красного Знамени».

А.М. Сахаровский.

17.08.58».

 

Шах

Создавая сеть нелегальной резидентуры в Лондоне, Центр преследовал одновременно общие и специфические цели.

Цель общего порядка заключалась в ведении разведывательной деятельности, которую не могла и не должна была вести легальная резидентура. Нелегалы, менее приметные, чем советские официальные должностные лица, внешне никак не связанные с советскими организациями, не вовлеченные на первый взгляд в политические столкновения, использовались для выполнения самых деликатных заданий — они встречались с «источником» на углу улиц, закладывали документы или опасный термос в тайники, ловили радиограммы из Москвы. Неразрывно связанные с английским обществом, говорившие на языке страны лучше, чем кто-либо из сотрудников посольства СССР, нелегалы держали ухо востро и акцентировали внимание на новостях и информации, могущих не дойти до официальных лиц, свобода передвижения которых была ограничена и которые постоянно находились под наблюдением контрразведки. Они могли также подбирать достойных кандидатов для последующей вербовки. Наконец, они были в состоянии проникнуть в качестве «кротов» в правительственные организации. Так, например, Лонсдейл, посещая курсы китайского языка при университете, подружился со многими будущими сотрудниками министерства иностранных дел. Можно сказать, что нелегальная резидентура была своего рода тенью легальной.

К числу специфических целей относились следующие две: лаборатория микробиологических исследований при министерстве обороны в Портоне и Королевская военно-морская база в Портленде. Лаборатория располагалась недалеко от города Солсбери, знаменитого тем, что в его окрестностях находится Стоунхендж, где разрабатывалось бактериологическое оружие. Военно-морская база, вызывавшая пристальный интерес советской разведки, находилась на Портлендском полуострове, омываемом водами Ла-Манша. Среди ее объектов необходимо упомянуть одну из самых засекреченных британских лабораторий AUWE — Адмиралтейство по подводным вооружениям, где разрабатывалось вооружение для подводных лодок. Советские разведчики проникли и в это учреждение, разыскивая будущих агентов. Центр остановил свой выбор на Гарри Хаутоне, работавшем в лаборатории AUWE. Это был лысый, толстощекий человек с красивым голосом, питавший неумеренную страсть к крепким напиткам. Однако к 1956 году он стал вызывать серьезные опасения с точки зрения безопасности. Казалось, он был опытным человеком. Сделав блестящую карьеру в Королевских военно-морских силах, где Хаутон прослужил более двадцати лет, он переквалифицировался в чиновника и стал подвизаться на поприще шпионажа. Работая в Варшаве секретарем британского военно-морского атташе, он пил горькую и бегал за каждой юбкой, как, впрочем, поступали многие иностранцы, изнывавшие от скуки. Однако, в отличие от обыкновенных гуляк, он жил не по средствам, не гнушался продажей на черном рынке кофе или пенициллина. Дело кончилось тем, что он сошелся с подозрительным типом, который стал прямо ставить ему конкретные вопросы по его секретной работе.

Этот человек говорил на хорошем английском языке, но не на «британском». Гарри решил, что перед ним агент ЦРУ. На самом деле он был сотрудником польских спецслужб. Вскоре Гарри передал ему конфиденциальные документы за соответствующее вознаграждение. В 1952 году, за шесть месяцев до истечения срока контракта, Гарри вместе с женой был отозван в Лондон. Здесь совершенно необъяснимым образом ему удалось получить работу в лаборатории военно-морской базы. Через два года он там же познакомился с Этель Джи. Это была уже немолодая и еще незамужняя особа с черными вьющимися волосами и темными выразительными глазами. Будучи заведующей канцелярией, она работала в бронированной комнате с совершенно секретными документами — вела учет докладов о результатах научных экспериментов и чертежей многочисленных изображений и устройств в лаборатории AUWE.

Гарри Хаутон не менял своих привычек: пятидесятилетний плейбой пустился в излюбленную игру, а сорокалетняя женщина, в обязанности которой входило, помимо работы, заботиться о больных родителях, с удовольствием принимала его ухаживания. Гарри и Этель безудержно предавались любовным утехам, тратили деньги, не считая их и не отказывая себе ни в чем. Этот роман побудил Пегги, жену Гарри, прожившую с ним 15 лет, подать на развод.

Лонсдейл получил указание установить контакт с Хаутоном. Хотя в начале 1957 года Гарри был уволен из лаборатории за непрофессионализм и переведен во вспомогательную ремонтную часть Веймут-Бэй, что недалеко от Портленда, он все равно продолжал представлять интерес для советской разведки. Через его руки проходили все документы по ремонту подводных лодок. Кроме того, Этель по-прежнему оставалась подружкой Гарри. Оба они представляли интерес для разведки, могли передавать КГБ документы о достижениях британского подводного флота.

Было решено провести так называемую вербовку «под чужим флагом». Гарри остро нуждался в деньгах. Большая часть заработной платы уходила у него на выпивку. Кроме того, необходимо было платить за изысканные обеды, развлечения, покупки для Этель. Однако, несмотря на эти недостатки, он считал себя патриотом: Гарри Хаутон участвовал в морских сражениях, сопровождал конвои в Арктике и Средиземном море, пережил бомбардировки и торпедные атаки. И делал он все это во имя защиты английской Короны. «Следовательно, — подумал Лонсдейл, — к нему надо проявить дружеский подход с позиции союзника. Например, представиться американцем, желающим выяснить, что мелочная британская бюрократия скрывает от своих друзей в новинках подводного флота. Если он расскажет о секретах его величества, то это никому не принесет вреда».

Лонсдейл позвонил Гарри по телефону, представился капитаном Александром Джонсоном, служившим в отделе американского военно-морского атташе в Лондоне, и сказал, что один их общий знакомый из посольства США в Польше, узнав, что Гордон едет в Лондон, попросил его разыскать Хаутона. Все остальное было делом техники. С тех пор Гарри, ставший агентом Шахом, ежемесячно приезжал в Лондон и привозил с собой секретные документы лаборатории (порой до трехсот сразу!). Среди них были доклады, секретные коды ВМФ Великобритании, военные оценки СССР и стран Восточной Европы. Располагая подобными данными, КГБ смог воссоздать полную картину состояния военно-морского флота не только Великобритании, но и НАТО. Кроме того, Шах передал новому другу Алеку различные планы и чертежи вооружений, хранившиеся в сейфах бронированной комнаты.

На следующее утро Шах должен был положить документы обратно в сейф. Вот почему Лонсдейл, покидая его в ресторане, мчался на Крэнли-Драйв, оставлял машину на задней улице и буквально влетал в дом. Крогеры уже ждали его. У них не было времени читать или сортировать документы. Они сразу же их переснимали, а затем Лонсдейл отдавал оригиналы Шаху. Нет нужды говорить, что подобный сбор секретной информации таил в себе огромный риск. Лонсдейл прекрасно отдавал себе в этом отчет и неоднократно пытался убедить агента фотографировать документы на месте. Ведь выходить за пределы территории с одним или двумя рулонами пленки гораздо менее опасно, чем с кипой документов. В случае обыска или ареста пленку можно засветить. Кроме того, передача пленок заняла бы несколько минут и была бы коротким контактом, а не продолжительной встречей.

Однако все попытки Лонсдейла оказались тщетными: агент не любил, вернее, не умел фотографировать и считал, что никогда не научится этому делу. Следует признать, что у Шаха были веские причины для отказа. Он считал, что хранить фотоаппарат в лаборатории рискованно само по себе, поскольку любой сотрудник службы безопасности сразу поймет, для каких целей он предназначен. Правда, когда выдаешь государственные секреты, всегда так или иначе рискуешь.

Когда Лонсдейл уходил, у Крогеров оставался непочатый край работы. Они закрывали окна и двери, опускали шторы, чтобы все думали, что в коттедже никого нет. А затем дни и ночи напролет они разматывали пленки в ванной, печатали фотографии и переводили их в микроточки, которые потом приклеивали к страницам книг, либо вкрапляли в обложки, либо даже прятали под марками конвертов. В те времена этот метод не был широко распространен. Он стал обязательным элементом шпионских фильмов и романов только в наши дни.

Час за часом, день за днем делать и переделывать одно и то же, проверять и перепроверять одну и ту же операцию было чертовски скучным занятием. Микроточка-фильм представляла собой тончайшую пленку, покрытую бромистым серебром. Она должна быть глянцевой и гладкой, поскольку зернистая поверхность может вызвать искажение сильно уменьшенного изображения. Таким же образом мельчайшая пылинка, попавшая на линзу во время процесса уменьшения или на саму пленку во время проявления или фиксации, способна затуманить изображение и, следовательно, исказить содержание. Питер пользовался увеличительным стеклом, чтобы считывать изображение. Приходилось проверять каждый кадр, дабы убедиться, не было ли допущено ошибок и искажений, отчетливо ли видны тексты или рисунки.

Москва отдавала предпочтение микроточечной технике. Львиная доля информации, поступавшей из Лондона, имела огромную ценность для Министерства обороны. Москва заранее знала о всех сухопутных и морских маневрах НАТО и непосредственно следила за новыми вооружениями Королевских военно-морских сил. Планы и чертежи представляли значительный интерес для советского судостроения и научных исследований.

Как и советская программа по созданию атомной бомбы, аналогичные советские отрасли науки выиграли время, сэкономили силы и финансовые средства по сравнению с тем, которые были затрачены противниками СССР.

Итак, Лонсдейл присвоил своему источнику, действовавшему в Портленде, псевдоним Шах. Требуется напрячь воображение, чтобы найти общие черты между Гарри Хаутоном и восточным деспотом. Но если мы примем во внимание, что в русском языке существует другой омоним — «шах» в шахматной партии, иными словами, «угроза королю», то можно предположить, что Центр считал Хаутона «угрозой» для безопасности британского военно-морского флота. Этель, любовница Хаутона, получила псевдоним Ася. Это было просто красивое имя, и ничего более.

Шах предположил, что Алек, как и говоривший по-английски господин из Варшавы, был агентом ЦРУ. Однажды он так и сказал Алеку об этом. «Капитан Джонсон» поспешил его успокоить. Нет, он работал не на ЦРУ, а на одну американскую компанию, специализировавшуюся на строительстве подводных лодок. Это признание подняло настроение агента. Он всегда предпочитал понятные и честные сделки; деловой контракт, не имевший ничего общего с политикой.

— А ваша ассистентка Этель? — спросил Алек. — Верит ли она, что вы работаете на ЦРУ?

— Не думаю, — ответил Шах. — Хотя это вполне возможно.

— Почему?

Агент широко улыбнулся:

— Да потому, что я беру у нее не пачку чистой бумаги, а самые секретные документы.

— Она задавала вам вопросы?

— Конечно.

Лонсдейл нутром почуял угрозу. Безопасность операции «Портленд» во многом зависела от любовной связи между Шахом и Асей. Если Гарри начнет плохо с ней обращаться или просто ей надоест, она может обо всем рассказать, хотя и сама принимала участие в преступлении. Необходимо было применить новую тактику, чтобы снять тревоги и повысить моральный настрой этой агентурной парочки. Чем больше Шах будет получать денег, тем больше он будет на нее тратить. Лонсдейл посоветовал агенту откровенно сказать Этель, что он передает секреты американской фирме, занимающейся строительством подводных лодок. Если это еще больше растревожит ее, то сам Лонсдейл всегда может открыть горькую правду Шаху, признавшись, что работает на советские разведывательные службы, на грозный КГБ, и обрисовать ужасные для того последствия, в случае если английская контрразведка обо всем догадается.

Однако Шах и Ася очень обрадовались, узнав, что добывают документы для американского бизнесмена, тем более что тот платил весьма щедро. Как им казалось, их деятельность не имела ничего общего не только со шпионажем, но и, безусловно, с национальной безопасностью. Ася стала приносить еще более ценные документы, которые она вынимала из урн, наполненных шифровальными лентами и исписанными бумагами. Шифровальщики лаборатории клали отработанные бумаги в урну, где они лежали целый день, а вечером должны были сжигаться в печи. Ася перед тем как отправить их туда, ловко прятала некоторые из них в сумку. Огромное преимущество подобной тактики заключалось в том, что документы не надо было возвращать обратно. Благодаря новому подходу КГБ достиг чрезвычайных успехов в деле расшифровки британских шифротелеграмм.

Операция «Портленд» стала до такой степени продуктивной, что Питер и Хелен, несмотря на все старания, больше не справлялись с поставленной задачей. Две-три недели в месяц у них уходили на то, чтобы обработать материал, добытый Шахом и Асей. Это начало сказываться и на книжной торговле. Дружеские отношения с соседями стали угасать. В связи с тем, что Лонсдейл стал приходить слишком часто, соседи начали задавать лишние вопросы. Хелен представила Лонсдейла как их канадского друга, одного из клиентов книготорговца Питера. Соседи, не имевшие особых причин для подозрений, вполне удовлетворялись подобным ответом. Чтобы восполнить дефицит общения, Крогеры все чаще и чаще стали устраивать ужины в узком кругу избранных после изнуряющей работы в темной фотолаборатории.

Однако нервы супругов были к тому времени натянуты, как струна. В частности, Питера угнетала не только непосильная работа, но и постоянная тоска по покойным родителям. Испытывал он и чувство озлобленности, поскольку знал, что Лонсдейл пользовался привилегией ездить домой в Советский Союз, в то время как ему, Питеру, было отказано в праве проститься с умершим недавно отцом. Лонсдейл был в лучшем положении. Как и все служащие Великобритании, он имел двухнедельный отпуск, который ему предоставляла фирма «Отоматик мерчандайзинг компани». Каждый раз он отправлялся на парусной яхте в Северное море с надежным другом. В условленном месте и в условленный час на поверхность всплывала подводная лодка, забирала Лонсдейла на борт и доставляла его в Мурманск, откуда он, более не таясь, ехал в Москву. Он был удостоен этой привилегии благодаря многочисленным успешным операциям, осуществленным им в Великобритании, впрочем, во многом благодаря помощи Крогеров.

По возвращении Лонсдейла из Москвы Крогеры решили откровенно поговорить с ним о трудностях разведывательной деятельности: радиосвязь с Центром, прием радиограмм, шифровальное дело, микрофотографирование, изготовление микроточек, обработка агентурных сообщений, курьерская связь, поиск и приобретение необходимых материалов для фотодела и изготовление микроточек, а также закупка новой книжной продукции и букинистической литературы для поддержания своего коммерческого дела, являвшегося необходимым прикрытием их тайной работы. Гордон Лонсдейл внимательно выслушал их и, хотя предпочитал, чтобы обработка разведматериалов велась в одном месте, то есть в коттедже на Крэнли-Драйв, счел своим долгом взять на себя определенную часть их трудов. Он сказал, что будет сам переснимать документы, передаваемые Шахом, и привозить непроявленные пленки Крогерам. Такая договоренность избавляла их от интенсивной ночной работы.

Итак, Шах, советский источник, работавший на КГБ, продолжал поставлять Алеку секретную информацию: кодовые таблицы, шифрованные послания, данные о радиоперехвате подводных лодок, описание вооружения, установленного на британских военных кораблях, расписание маневров Королевских военно-морских сил и сил НАТО. В то же самое время другая ипостась Шаха — рядовой чиновник, получавший 14 фунтов в неделю, — купил машину «рено-дофин», обставил современной мебелью новый коттедж в Веймут-Бэй и от души кутил и веселился вместе с Асей в ресторанах первоклассных гостиниц.

Шах представлял собой новый тип советского агента, который работал не за благородную идею, а лишь за деньги.

 

Шпион против шпиона

У разведывательной работы есть собственная диалектика. В то время как вы похищаете секреты у противника, он старается выкрасть ваши собственные. Пока вы оцениваете его спецслужбы, он тоже оценивает ваши. Вы шифруете, он расшифровывает. Вы расшифровываете, он меняет код. Когда вы ищете, он прячет. Когда вы прячете, он ищет. Происходит своего рода круговорот. Однако если один из противников останавливается, то над ним сгущаются тучи. У того, кто продолжает игру, начинается головокружение от успехов. Но ведь когда вы сходите с карусели, то вам необходимо передохнуть, чтобы не потерять равновесия. Однако сила инерции всегда толкает вас вперед.

Крогеры и Гордон Лонсдейл беспрепятственно действовали на протяжении долгих пяти лет. А затем ситуация стала осложняться. Во-первых, Лонсдейл, который использовал свою деятельность как средство для путешествий по Великобритании и Европе, где он пытался продать или сдать в аренду автоматы, торгующие жевательной резинкой, никак не соответствовал играемой им роли. Заказы поступали нерегулярно, а компания несла существенные убытки. Мистер Эйрз и другие акционеры набирали персонал, производили все больше и больше автоматов и покупали тонны жевательной резинки, ожидая торгового бума. Огромная партия автоматов была отправлена морем в Италию. Вся загвоздка была в том, что там никто не хотел брать в аренду, покупать, жевать. В начале 1960 года «Отоматик мерчандайзинг компани» умерла естественной смертью.

Однако Лонсдейл, человек находчивый, сумел извернуться. Когда жевательная резинка и автоматические проигрыватели пошли ко дну, он занялся торговлей замками и системами безопасности в сотрудничестве с лондонской «Мастер свитч компани». Неудача, постигшая «Отоматик мерчандайзинг компани», пошла ему на пользу, поскольку в тот период, когда он менял работу, ему не надо было тратить деньги КГБ, чтобы покрыть расходы.

Потом Лонсдейл переехал из «Белого дома» в более скромное жилище и занял деньги у друзей. Как только его фирма «Алло свитч» — система автомобильной сигнализации — стала приносить доходы, он вновь вернулся в квартиру № 634 «Белого дома», расплатился с большей частью долгов и поменял свой грузовик на совершенно новый белый «студебеккер». По всей видимости, ему помогали живость ума и профессионализм.

Следующий сигнал опасности был более тревожным. Американские источники информировали Центр, что ФБР при обыске у Марка обнаружило фотографии Леонтины и Морриса Коэна. Это означало, что охота за супругами Крогер возобновилась с новой силой. Все складывалось как нельзя к худшему. Питер только что добился давно желанных почестей, придававших блеск его прикрытию: его наконец избрали членом Ассоциации торговцев антиквариатом. Но это делало его теперь более заметным в обществе и потому уязвимым. В Центре полковник Дмитрий Тарасов, отвечавший за безопасность нелегальных резидентов КГБ, потребовал, чтобы все «белые пятна» в легенде Крогеров, например польский период с 1950 по 1953 год, были заполнены правдоподобными деталями на тот случай, если им понадобится давать объяснения, и чтобы были разработаны вспомогательные легенды на случай возможного ареста. Два дня спустя генерал-лейтенант Сахаровский (начальник внешней разведки) одобрил инициативу полковника и добавил, что необходимо разработать более детальный план, если возникнет необходимость срочно вывозить Крогеров из Великобритании. Получив уйму указаний — придумать «недостающую биографию», разработать вспомогательную легенду, составить план эвакуации, — Крогеры почувствовали, что над ними нависла невидимая пока угроза.

Предчувствуя возможный крах, Крогеры стали задавать себе вопрос, который задают себе все трудящиеся, боящиеся потерять работу: что с ними будет? Они предполагали, что советские спецслужбы не оставят их в беде, но не были в этом полностью уверены. Они не заключали никакого договора, а следовательно, у них не было никаких гарантий. Они не знали законов Советского Союза и не были уверены, что их возьмут на содержание как бывших агентов. Они знали только, что очень постарели и что у них совсем мало шансов получить какую-либо приличную работу в Москве до тех пор, пока они не выучат русский язык. За годы, проведенные в Советском Союзе, они освоили только его азы.

Своими тревогами они поделились с Лонсдейлом.

— Наша страна не оставит вас без куска хлеба, — заверил он их.

— Вопрос заключается не в этом, — отрезала Хелен. — Все дело в том, что мы не подписывали никаких документов, не брали на себя никаких письменных обязательств. Мы хотим знать, каково наше положение.

— Вот почему, — подхватил Питер, — мы хотим попросить ваше правительство предоставить нам советское гражданство. Мы полагаем, что, будучи советскими гражданами, будем чувствовать себя более уверенно.

— Скажи честно, Бен, мы там нужны? — спросила вдруг Хелен.

— А почему нет? — ответил вопросом на вопрос Лонсдейл. — Я сегодня же передам вашу просьбу товарищам из посольства. И уверен, что ответ будет положительным.

— Вы успокоили нас, — сказал Питер.

— Хорошо, но, несмотря ни на что, вы должны быть осторожными. Проверьте, все ли надежно спрятано, не пускайте ничего на самотек… Я принес вам еще несколько чертежей…

Лонсдейл положил зажигалку «Ронсон» и фотовспышку на кухонный стол. Крогеры не нуждались в объяснении: они знали, что в этих вещах есть пустоты, куда можно спрятать шифровальные таблицы или пленки. Они уже обладали коллекцией полых оловянных изделий и батареек, разбросанной по всему дому.

Будучи начальником Первого главного управления КГБ СССР, Сахаровский согласился с просьбой Крогеров и доложил руководству Комитета:

«Совершенно секретно.

Председателю КГБ при Совете Министров СССР

товарищу Шелепину А.Н.

Рапорт

В нелегальной резидентуре Бена в Англии с 1955 г. работают в качестве связников-радистов разведчики-интернационалисты, граждане США — нелегалы Леонтина и Моррис Коэн.

Помимо выполнения основной своей роли, они оказывают постоянную помощь Бену в вербовочных акциях и в проведении различных разведывательных операций, связанных с получением и обработкой секретной информации.

В 1950 году в связи с возникшей угрозой провала они были выведены из США в СССР, оставив все свое имущество в Нью-Йорке.

Коэны давно уже посвятили свою жизнь работе на советскую разведку. Недавно они обратились в Комитет с ходатайством о приеме их в советское гражданство.

Принимая во внимание, что у них сейчас нет никаких сбережений, считали бы целесообразным установить им зарплату в размере 800 рублей в месяц и выйти в Президиум Верховного Совета СССР с ходатайством о принятии их в советское гражданство.

Просим рассмотреть.

Начальник Первого главного управления

КГБ при СМ СССР

генерал-лейтенант А.М. Сахаровский.

23 октября 1960 г.».

На рапорте синим карандашом наложена резолюция председателя КГБ:

«Согласен. Прошу подготовить проект записки в инстанцию с ходатайством о приеме Коэнов в совгражданство.

А. Шелепин

25. Х.60 г.».

Такой документ был вскоре подготовлен и направлен в ЦК КПСС В Комитет госбезопасности он возвратился с резолюцией секретаря ЦК:

«Вопрос о Коэнах поставлен преждевременно. Они могут еще предать нас. Вот когда вернутся в Советский Союз, тогда и будем рассматривать их ходатайство.

М. Суслов.

2. ХI.60 г.».

Спустя два дня Александр Шелепин, сменивший Ивана Серова на посту главы КГБ в 1958 году, поставил синими чернилами свою резолюцию на этом рапорте. Был составлен соответствующий документ и направлен в Центральный Комитет Коммунистической партии. В Центр он вернулся со следующей припиской:

«Вопрос о Коэнах поставлен преждевременно. Они могут еще набить себе много шишек. Когда они вернутся в Советский Союз, тогда мы сможем рассмотреть вопрос о предоставлении им гражданства.

Суслов.

2 ноября 1960 года».

Михаил Суслов, секретарь Центрального Комитета КПСС, специалист по иностранным делам и идеологическим вопросам, был всегда большим формалистом.

Чувствуя, что британская контрразведка идет по их следам, Крогеры все время были начеку. В одной из расшифрованных Хелен радиограмм говорилось, что разведывательная служба Великобритании и Центральное разведывательное управление США совместно разработали специальные вопросники или так называемые «листы наблюдения» для сбора информации об СССР и странах Восточной Европы.

Это послание было передано Лонсдейлу, которому удалось достать такой лист. Он состоял из трех частей. В первой части говорилось о «вопросах чрезвычайной важности» — экономических, военных и стратегических. Британский офицер из службы внешней разведки мог собирать информацию об экономическом росте СССР, о советской оборонной промышленности, о видах вооружений, о размещении и предназначении советских военных объектов. Особо ценилась информация о местах базирования ракет.

Во второй части, озаглавленной просто «важные вопросы», говорилось об изменениях в структуре и политике советского правительства, о слабых местах в промышленности и сельском хозяйстве СССР, о частной жизни и профессиональной деятельности самых выдающихся советских ученых.

Последняя часть листа была озаглавлена «Найти, если возможно» и содержала информацию об офицерах армии и флота, имевших звание выше капитана. Как для Лонсдейла, так и для Крогеров подобные вопросники были очевидными свидетельствами враждебных намерений по отношению к Советскому Союзу, иными словами доказательством первой фазы подготовки к войне. Лонсдейл, разумеется, передал этот документ в Москву. После этого он и Крогеры с помощью Шаха и Аси, а также других агентов, которых никогда не называли поименно, стали бдительно наблюдать за британской контрразведкой. А та, в свою очередь, еще пристальнее следила за ними, и в один прекрасный день Хелен приняла радиограмму, но не смогла ее расшифровать. Тогда она попросила Центр повторить передачу ее, однако Центр ответил, что не посылал никакой радиограммы. Возник вопрос: если Центр молчал, то кто же тогда использовал данную частоту в ранее обусловленное время?

 

Последний акт

В дверь коттеджа на Крэнли-Драйв позвонили. Это случилось в воскресенье 7 января 1961 года в половине шестого вечера.

Питер Крогер открыл дверь. Перед ним стоял приземистый рыжеволосый человек в пальто и шляпе.

— Прошу меня простить. Я из полиции и расследую квартирные кражи, недавно произошедшие в вашем квартале. Могу ли я войти, чтобы побеседовать с вами?

Питер всегда был вежливым, особенно с полицией. Не говоря ни слова, он почтительно посторонился, чтобы пропустить полицейского. Откуда ни возьмись, появились еще трое полицейских, среди которых была и женщина.

Все они прошли в гостиную.

К ним вышла Хелен и спросила, что происходит.

Незнакомец представился:

— Я суперинтендант Смит из Особого отдела. Я хотел бы, чтобы вы назвали мне имя и адрес человека, который приходит к вам в первое воскресенье каждого месяца около четверти восьмого.

Крогеры молчали, причем довольно долго. А потом их словно прорвало: они принялись перечислять имена всех своих соседей и клиентов, не называя, разумеется, имени Гордона Лонсдейла. Они не знали, что офицер Особого отдела лондонской полиции (более известного под названием Скотленд-Ярд), предъявив документы, имел право арестовывать любого, кто подозревался в укрывании у себя человека, имя которого сознательно не называл. Скотленд-Ярд был наделен подобными полномочиями законом о государственных секретах, принятом еще в 1889 году и пересматривавшимся в 1911 и 1939 годах.

Суперинтендант Смит был опытным детективом. Он сыграл немаловажную роль в расследовании дел Аллана Нанна Мэя и Клауса Фукса. Он терпеливо слушал, как Крогеры рассказывали сказки, поскольку знал, что ничего важного они не сообщат. В кармане суперинтенданта лежал ордер на арест супругов. Кроме того, он мог принять адекватные меры, если Крогеры окажут сопротивление.

В конце концов Смит объявил, что они должны следовать за ним в участок для дальнейшего проведения допроса. Крогеры были арестованы. В их коттедже будет произведен обыск. Все ли они хорошо спрятали? Радиопередатчик был надежно укрыт в бункере, шифры сожжены, оксид железа спрятан в котелке. Подготовленная микроточка находилась в надежном месте — в Библии. Короче говоря, дом имел самый обыкновенный вид. Эти мысли вихрем пронеслись в головах Питера и Хелен.

Однако Хелен также думала и о своей сумочке. Там лежала не только косметичка, но и конверт с листом бумаги, стеклянный диапозитив и письмо на русском языке. На листе бумаги были написаны названия восьми улиц с точным указанием места расположения тайников. Диапозитив представлял собой уменьшенную копию писем, адресованных Лонсдейлу его женой.

Хелен решила попытаться прибегнуть к хитрости:

— Поскольку я буду отсутствовать в доме какое-то время, то нельзя ли мне наполнить водонагреватель в кухне?

— Конечно, миссис Крогер, — любезно разрешил Смит. — Но сначала могу ли я опустошить вашу сумочку?

Хелен протянула руку к сумочке, но полицейский опередил ее. Он расстегнул замок и вытащил конверт. Забыв о водонагревателе, Хелен в сопровождении женщины-полицейского прошла в спальню, чтобы взять пальто. Затем они обе вернулись в гостиную. На губах суперинтенданта Смита заиграла его обычная улыбка. Ему незачем было больше говорить. Легендарной карьере Крогеров в Великобритании пришел конец.

Из всех членов «Портлендской шпионской сети», как вскоре газеты окрестили пятерых шпионов, Крогеров арестовали в последнюю очередь. Часом ранее в Лондоне суперинтендант Смит столкнулся нос к носу с Гордоном Лонсдейлом, Гарри Хаутоном и Этель Джи, когда те спускались по Ватерлоо-роуд, направляясь в ресторан. Он преградил им дорогу со словами: «Я суперинтендант Смит из Особого отдела. Вы арестованы». К ресторану подъехали три полицейские машины, по одной для каждого шпиона. Смит приказал: «Отвезите их в Скотленд-Ярд».

Агенты Скотленд-Ярда в штатском следили за Хаутоном и Этель Джи на протяжении всего их маршрута: когда они ехали на «дофине» из Портленда на вокзал Солсбери, затем в поезде до Лондона и автобусе до Уолуорта, когда они слонялись по рынку, а затем сели в автобус и вышли около театра «Олд Вик», где у них была назначена встреча с Лонсдейлом. Другая бригада копов преследовала Лонсдейла, отправившегося на свидание на «студебеккере». Полицейские координировали свои действия по радио. На Ватерлоо-роуд и Ловер-Марш-стрит сошлись в общей сложности около сорока полицейских. Они наблюдали за шпионами, которые разыгрывали маленькую ритуальную комедию случайной встречи старых друзей. Лонсдейл поцеловал Этель и взял у нее хозяйственную сумку. Именно в этот момент Смит и арестовал их.

В сумке лежали фотокопии 230 страниц конфиденциального документа под названием «особенности военных кораблей», где, в частности, указывались технические характеристики первой британской атомной подводной лодки «Дредноут». В сумке также лежали 310 фотокадров с положениями Устава адмиралтейства, где были отражены модификации вооружений, установленных на кораблях и подводных лодках. Этель принесла с собой и брошюры, где описывались испытания систем обнаружения подводных лодок. Карманы Лонсдейла были набиты британскими и американскими банкнотами. 215 фунтов стерлингов и 300 долларов, вне всякого сомнения, предназначались для вознаграждения агентов Лонсдейла. Все эти вещи были конфискованы Скотленд-Ярдом и использованы, равно как и содержимое сумочки Хелен, в качестве вещественных доказательств на судебном процессе, начавшемся в марте.

Каким образом Скотленд-Ярду удалось раскрыть Портлендскую агентурную сеть? Кто допустил промах? Гарри, Этель, Гордон, Питер или Хелен? На самом деле никто из них. Все беды исходили от одного польского перебежчика, который решил помочь американским спецслужбам составить хорошее досье на себя. Именно он, а не Гарри, большой любитель выпить и поволочиться за женщинами, и не Гордон, слишком часто посещавший Крогеров, погубил сеть.

Известный ЦРУ под кодовым именем «геккеншутце» («снайпер» по-немецки), поляк посылал ЦРУ письма, которые содержали чрезвычайно полезную информацию, помогавшую выявлять советских агентов. В апреле 1959 года он указал на гражданина Великобритании, ранее служившего в Королевских военно-морских силах. Как указывал польский перебежчик, англичанин был завербован польскими спецслужбами во время пребывания в Польше в 1952 году. МИ-5 (Британская контрразведка) и МИ-6 (Служба внешней разведки) совместно работали над этим делом. Но им никак не удавалось выявить интересовавший их объект. Можно предположить, что в наше время компьютер справился бы с подобной задачей за несколько минут. Как бы там ни было, в марте 1960 года Снайпер предоставил дополнительную информацию: англичанина звали Хаутон и поляки переуступили его КГБ. После чего МИ-5 не составило труда идентифицировать Гарри Хаутона.

Изучая досье Хаутона, сотрудники МИ-5 констатировали, что несколько лет тому назад Пегги, жена Гарри, заподозрила, что ее муж был соучастником преступления. Она утверждала, что он воровал документы, регулярно встречался с иностранцем в Лондоне и тратил денег больше, чем получал. Однако ко всем ее заявлениям отнеслись как к истерическому вздору покинутой супруги. Заявления Пегги были положены под сукно, и Гарри мог и дальше продолжать свои фокусы.

МИ-5 поставила в известность об этих сведениях Скотленд-Ярд, и обе службы установили круглосуточное наблюдение за Гарри. Хаутон вывел их на Этель Джи в июле, когда они оба отправились на очередную встречу в Лондон. Отставив Этель в гостинице, Хаутон не спеша пошел на свидание с Лонсдейлом. Когда они сидели в ресторане на Ловер-Марш-стрит, недалеко от вокзала Ватерлоо, два агента в штатском беспечно пристроились за соседним столиком. Они заказали чай и беседовали о том о сем, не забыв при этом включить портативные магнитофоны.

Когда они вышли из ресторана, полицейские в штатском не тронулись с места. Они знали, что слежку продолжат другие агенты. Лонсдейл и Хаутон пошли по Ватерлоо-роуд. Полицейские заметили, что Лонсдейл по ходу передал Хаутону газету. Тот спрятал в нее пакет, который вытащил из бумажника. Затем он сделал вид, что собирается войти в кабину телефона-автомата, и вернул газету Лонсдейлу. Скотленд-Ярд не терял бдительности. Он вел наблюдение и ждал.

После этого филеры довели Лонсдейла до «Белого дома». За ним немедленно было установлено круглосуточное наблюдение. Слежка вывела полицейских на контору на Вардур-стрит, а затем на банк «Мидленд» на Грейт-Портленд-стрит. В банке Лонсдейл оставил чемоданчик и пакет. Как только он ушел, полицейские приказали банковским служащим открыть ячейку. Там лежали микрофотокамеры, инструкция по применению симпатических чернил, полая зажигалка «Ронсон», внутри которой были спрятаны шифры. Все эти вещи были отосланы для проведения исследования в лабораторию МИ-5, а затем возвращены в банк.

«После многолетних безрезультатных усилий, — захлебывался от восторга один из офицеров МИ-5, — мы наконец-то напали на полный комплект шпионского снаряжения».

Но найти еще предстояло многое. Полным ходом шла проверка личности Лонсдейла и его прежней деятельности. В его квартире и конторе были установлены подслушивающие устройства. Осуществлялся перехват радиограмм, которые он посылал на коротких волнах. За его встречами с Хаутоном пристально следили. За ним самим велось наблюдение днем и ночью, однако с величайшей осторожностью. Наблюдатели часто менялись. В полиции знали, что Лонсдейл отличался крайней подозрительностью и осмотрительностью. Ему было присвоено кодовое имя «Последний акт».

В конце августа «Последний акт» отправился в Америку. Из перехваченного МИ-5 разговора с Хаутоном стало известно, что Лонсдейл собирался вернуться к встрече, назначенной на первое воскресенье октября. Однако он не вернулся. Его квартира пустовала до ноября. Британские сыщики начали волноваться, однако в середине октября они увидели, как он входил в контору на Вардур-стрит. Слежка возобновилась с новой силой. Днем Лонсдейл находился в конторе, а по вечерам уходил в неизвестном направлении. Бригады наружки вели за ним слежку попеременно, обязательно меняясь на коротких участках его маршрута. Две недели спустя наружное наблюдение довело его до Руислипа, до конечного пункта назначения. Лонсдейл привел английских контрразведчиков на Крэнли-Драйв, в дом Крогеров. Скотленд-Ярд сразу же установил пункт наблюдения в доме на противоположной стороне улицы.

Скотленд-Ярд и МИ-5 довольствовались тем, что наблюдали и ждали. Они надеялись выявить новых членов шпионской группы и установить их нелегальную деятельность. В течение двух месяцев они не спускали глаз с маленького белого коттеджа, отмечая время ухода и прихода его обитателей. В начале следующего года было принято решение продлить проведение операции еще на три месяца. Однако генеральный директор МИ-5 Роджер Холлис вынудил полицию произвести внезапный арест. Это было сделано в первый день Рождества 1961 года.

Портлендская операция советской разведки была провалена из-за предательства Снайпера, который был американским агентом, одним из самых эффективных «кротов», действовавших в стане советского блока. Звали его Михаил Голеневский. Он занимал должность заместителя начальника польской военной разведки. Перейдя на сторону ЦРУ, Голеневский удивил своих хозяев, заявив, что он чудом спасшийся сын последнего русского царя Николая II, расстрелянного в 1919 году вместе с семьей в Екатеринбурге. ЦРУ, будучи не в состоянии проверить такое заявление Голеневского, сделало вывод, что он просто «свихнулся». Возможно, он рассчитывал получить позднее деньги царя, лежавшие на счетах в иностранных банках. Он стал называть себя Алексеем Романовым и обосновался в Нью-Йорке, где нашел немногочисленных единомышленников.

Как только Портлендская агентурная сеть была раскрыта, полиция и МИ-5 стали исследовать шпионскую деятельность всех ее членов. Белый коттедж на Крэнли-Драйв предоставил столько материала, что на суде прокурор с полным правом заявил:

— Этот столь безобидный на вид, не имеющий даже внешней антенны пригородный дом был на самом деле мощным радиоцентром, способным посылать в Москву и принимать оттуда большой объем секретной информации. В доме было много фотоматериалов и различного шпионского снаряжения, необходимого для изготовления и обработки микроточек, не говоря уже о кодах и шифровальных таблицах. Я предполагаю, что дом Крогеров представлял собой главный центр шпионской сети.

Описание белого коттеджа в лондонских газетах произвело такую сенсацию, что многочисленные толпы устремились на Крэнли-Драйв, чтобы поглазеть на это вдруг ставшее знаменитым место. «Шпионское бунгало» превратилось в своего рода приманку для туристов. Более того, вся эта история послужила основанием для создания пьесы, в которой подробно исследовались личные взаимоотношения Крогеров и их соседей, носивших в реальной жизни фамилию Сёч, а также этическая проблема, вставшая перед последними в связи с использованием Скотленд-Ярдом их дома в качестве наблюдательного пункта. Пьеса, написанная Хью Уайтмором и озаглавленная «Клубок лжи», с успехом шла в двух театрах и была показана по телевидению Би-би-си в сериале «Пьеса месяца» (1983). Совсем недавно коттедж купил английский полицейский, который с удовольствием показывает теперь люк в кухне и рассказывает историю Крогеров любопытным туристам, поток которых не иссякает и по сей день.

Мы теперь имеем представление о том, что хранилось в коттедже Крогеров. Тем не менее приведем подробный список вещей, обнаруженных суперинтендантом Смитом и его людьми при обыске:

— радиостанция «Мэрфи» с комплектом запасных батарей и набором различных принадлежностей;

— устройство для высокоскоростной передачи магнитных записей;

— линзы для изготовления микроточек, фотокамеры «Минокс» и «Экзакта»;

— микроскоп и два стеклянных слайда, между которыми находились не отработанные до конца микроточки;

— напечатанные мелким шрифтом коды, шифроблокноты, планы радиосвязи, контрольные таблицы;

— светильник и настольная зажигалка «Ронсон» с потайными полостями;

— вшитые в папку высококачественной кожи паспорта «ухода» на имя Джеймса Цилсона и Джейн Смит с фотографиями Питера и Хелен Крогер.

Показав все это Питеру, Смит радостно воскликнул:

— Вот теперь-то мне понятно, зачем вам понадобилось на окнах и дверях устанавливать столько самых надежных замков и засовов фирмы «Чаб»!

Питер, лукаво глядя на него, улыбнулся:

— Это не так, мистер Смит. Надежная система запоров совсем не для того, о чем вы подумали.

— Интересно, для чего же еще?

— Исключительно ради сохранности моей библиотеки.

— А по-моему, ради того, чтобы никто из посторонних лиц не смог увидеть у вас полный набор шпионского снаряжения Джеймса Бонда.

— Ну, если вам очень хочется, пусть будет так.

— А почему это вы легко соглашаетесь? — удивился Смит.

— Потому что хранение подобного снаряжения в век промышленного шпионажа по британским законам не есть преступление. Тем более для нас, коммерсантов и банкиров, — пояснил Питер.

Суперинтендант Смит, отодвинув протокол допроса, улыбнулся:

— Вот вы как, оказывается, расцениваете это… Так сказать, с оправдательным уклоном.

— А как же вы хотели? По вашей милости я же не только обвиняемый, но и сам себе защитник! И потому я не буду подписывать несправедливый приговор. Тем более что все эти вещички никогда не принадлежали нам и обыск проводился в наше отсутствие.

— Но вы же и не можете опровергнуть, что все эти «штучки» принадлежат вам!

— Да, не могу… Но вы же отлично знаете, кто принес их в наш дом…

Когда Скотленд-Ярд закончил всю работу, в коттедж пришли люди МИ-5. Они сантиметр за сантиметром буквально прочесывали его в течение девяти дней, в последний день обыска обнаружили в бункере под цементной плитой радиопередатчик с шифровальной системой. Много лет спустя новый жилец коттеджа раскопал в саду радиопередатчик «Астра».

Квартира Гордона Лонсдейла подверглась столь же тщательному обыску. Там также были обнаружены приспособления и оборудование для ведения разведывательной деятельности, хотя и не в таком значительном количестве, как у Крогеров. Лонсдейл хранил у себя дома фотокамеры, устройства для прочтения микроточек, пачки банкнот, электрические карманные фонарики и зажигалку «Ронсон». Наибольший интерес представляли два китайских свитка, в одном из них лежали 1800 долларов. Кроме того, у Лонсдейла был изъят липовый паспорт, а также поддельные удостоверения личности, подтверждавшие его канадское происхождение.

И в новой квартире Гарри Хаутона на Веймут-Бэй были найдены компрометирующие материалы: отчеты о проведенных испытаниях новых вооружений для подводных лодок, навигационные журналы Портленда, спичечный коробок с двойным дном, где лежала инструкция о правилах агентурных встреч, 500 фунтов стерлингов в ценных бумагах и 650 фунтов стерлингов наличными. Деньги лежали в шкатулке. Этель Джи была более осторожна. У нее нашли только список фамилий двенадцати сотрудников секретной лаборатории. Она располагала 4747 фунтами стерлингов в ценных бумагах, что представляло собой весьма значительную сумму, если учесть, что Этель получала всего 10 фунтов в неделю.

Как и следовало ожидать, во время судебного процесса неизбежно встал вопрос: а была ли в действиях обвиняемых угроза безопасности Великобритании? Отмечалось, что документы, которые передал Хаутон Лонсдейлу во время последней встречи, не могли нанести большого вреда, а фотографии «Дредноута» были столь несовершенными, что на них отсутствовало изображение атомного реактора. Хаутон использовал этот аргумент в свою пользу. Он утверждал, что намеренно выбирал ничего не значащие документы, нарочно делал плохие фотографии, чтобы защитить интересы Великобритании. Что проданные им документы казались важными лишь с виду. Однако суд не принял во внимание утверждения Гарри, что он якобы одурачивал Центр на протяжении многих лет, продавая Лонсдейлу негодный товар. Из всех сделанных выводов самым существенным нам кажется следующий: «Англичане никогда бы не узнали о реальном масштабе советской шпионской сети, если бы британские секретные службы случайно не напали бы на ее след. Она безотказно функционировала на протяжении многих лет, а Крогеры были главным ее звеном».

Теперь, когда Крогерам предстояло предстать перед судом, а затем отправиться в тюрьму, они должны были непременно приуменьшать реальное значение своей деятельности.

 

6. У себя дома… В Москве

 

Суд

Портлендское дело не принесло лавров ни Скотленд-Ярду, ни МИ-5, ни Центральному уголовному суду. Три почтенных учреждения имели все основания для недовольства. Во-первых, им не удалось добиться от Гордона Лонсдейла и от Крогеров полного признания в том, что они занимались шпионской деятельностью. И Лонсдейл, и Крогеры просто назвали свои подлинные имена, национальность и своих работодателей. Во-вторых, так и не была установлена степень ущерба, нанесенного безопасности Великобритании. В-третьих, никто не мог точно сказать, какие именно секреты были украдены. Одним словом, тот факт, каким образом Крогеры, известные ЦРУ как Коэны, исчезли в 1950 году из Нью-Йорка и появились через пять лет в Лондоне в качестве книготорговцев, так и остался необъясненным. А ведь Крогеры жили напротив здания суда — надо было только улицу перейти — и к тому же в течение шести лет занимались разведывательной деятельностью прямо под носом у Скотленд-Ярда. Британским властям действительно нечем было гордиться.

При расследовании этого дела выяснилось, что в Великобритании осуществлялась на высоком профессиональном уровне хорошо замаскированная разведывательная операция. Однако существенных доказательств преступления, за исключением хозяйственной сумки, конфискованной на Ватерлоо-роуд, не существовало. То, что Крогеры хранили у себя радиопередатчик, пусть даже изготовленный из деталей неустановленного происхождения, не было само по себе нарушением закона. К тому же передатчик не мог вывести на след уже отправленных сообщений. Микроточки, обнаруженные в сумочке Хелен, содержали письма, написанные женой Лонсдейла. Переведенные на английский язык и зачитанные в суде, они характеризовали Лонсдейла как примерного семьянина и уж никак не обличали его в совершении ужасных преступлений. Деньги, найденные у всех пятерых, безусловно, служили доказательством характера их занятий, но только для обывателей, не для суда.

Негативы, извлеченные из зажигалки, изъятой при обыске, помогли МИ-5 установить время, когда Хелен посылала сообщения в Москву. Речь шла о периоде с 14 апреля 1960-го по 26 января 1961 года. Наблюдение было прекращено в день ареста, то есть 7 января. Таким образом, период преступной деятельности обвиняемых был определен с 14 апреля 1960-го по 7 января 1961 года. Короче говоря, на процессе по делу «Портлендской пятерки» рассматривались только восемь последних месяцев ее деятельности, хотя Хаутон и Джи занимались шпионажем на протяжении четырех лет, а Лонсдейл и Крогеры — шести.

Выписанные на различные имена паспорта, обнаруженные у Лонсдейла и Крогеров, подтверждали, что они жили под псевдонимами. Но кем они были в действительности? На предварительном слушании Лонсдейл и Крогеры отказались назвать свои подлинные имена и сотрудничать со следственными органами. Таким образом, в руках Скотленд-Ярда оказались три неопознанных нелегала.

Письма русской жены Лонсдейла наводили на мысль, что он был родом из Москвы. Но она никогда не называла его по имени, всегда обращаясь к нему со словами «мой дорогой». А под письмом Лонсдейла к жене вместо подписи стоял инициал «К» (Конон). Следователям Лонсдейл заявил, что не будет отвечать на их вопросы и что будет лучше, если они оставят его в покое в Брикстонской тюрьме до начала судебного процесса. ФБР смогло установить его личность лишь к концу года, когда он уже отбывал наказание.

В течение двух дней Крогеры упорно отказывались дать отпечатки пальцев. «Почему мы должны соглашаться? — возмущалась Хелен. — Ведь мы не преступники». Когда наконец они подчинились, то выяснилось, что их отпечатки полностью идентичны отпечаткам Леонтины и Морриса Коэн, снимки которых ФБР передало Скотленд-Ярду в 1957 году. Хотя в Соединенных Штатах они ни в чем не обвинялись, было очевидно, что Крогеры (Коэны) были советскими агентами, профессионально занимавшимися шпионажем. Проставленные на их липовых паспортах визы свидетельствовали о многочисленных поездках Крогеров в Европу и подтверждали общий вывод.

Подсудимые обвинялись не в нарушении Закона о государственных секретах, а в том, что они «совместно замышляли заговор и вовлекали в него других неустановленных лиц» с целью его нарушить. Подобная формулировка была выгодна суду, поскольку она требовала представить лишь косвенные доказательства, соответствовавшие результатам добытых показаний. Это означало, что если обвиняемые будут признаны виновными, то они получат примерно 14 лет — максимальное наказание за нарушение Закона о государственных секретах.

Судебный процесс открылся 13 марта 1961 года в Первой палате Олд-Бейли — Центрального уголовного суда. Председательствовал на процессе лорд Паркер, первый председатель апелляционного суда Великобритании. В те времена судебные процессы не транслировались по телевидению, поэтому слушания представляли собой увлекательный спектакль только для счастливых обладателей входных билетов и для многочисленных представителей прессы. Королевский прокурор сэр Реджинальд Мэннингхейм Батлер выразительно зачитал текст обвинения. Он представил суду фотографии коттеджа Крогеров и огласил письма любящей супруги Лонсдейла из России. Вызванные в суд эксперты дали разъяснения по поводу коротковолновых передач, техники микроточек, фотографий и шифров. Офицеры полиции, в том числе грозный суперинтендант Смит и таинственная «мисс К.», следившая за Крогерами с чердака дома Сёч (их соседей напротив), рассказали, что во время наблюдения они видели, как призрачные силуэты при встрече обменивались пакетами. На слушаниях обвиняемые сидели на скамье подсудимых лицом к судье: Лонсдейл делал вид, что все происходящее его не касается, Крогеры сохраняли невозмутимое спокойствие, а Гарри и Этель явно нервничали.

Прокуратура сделала следующий вывод: «портлендская пятерка» занималась шпионажем с целью выкрасть секретные документы ведомства, разрабатывавшего вооружения для подводных лодок, чтобы затем передать их России. Хаутон и Джи совершили, безусловно, преступление, но его последствия можно было якобы локализовать.

Все адвокаты заявляли, естественно, о невиновности своих подзащитных. Первой была вызвана мисс Джи. Заняв место свидетеля, она простодушно заявила суду, что приносила отчеты об испытаниях и другие документы из бронированной комнаты Хаутону. Он просматривал их, а затем фотографировал. Однако она не видела в этом ничего плохого. На перекрестном допросе она признала, что Хаутон передавал документы Лонсдейлу и что только теперь она поняла, какую «ужасную ошибку» совершила. Тем не менее она продолжала настаивать, что «тогда не осознавала, что совершает преступление». Журналисты не переставали задавать себе один и тот же вопрос: действительно ли Этель Джи была до такой степени простодушной?

Затем настала очередь Гарри Хаутона. В судебном протоколе уже было записано его заявление по поводу мисс Джи: «Я поставил ее в затруднительное положение». Сначала он рассказал темную и запутанную историю о том, как подозрительные личности, которых он принял за поляков, заставили его выдать секреты военно-морского флота. Они якобы всячески запугивали Хаутона и даже подослали к нему бандитов, чтобы те избили его, однако он продолжал передавать документы, не имевшие никакой ценности. В июне 1960 года он познакомился с Александром Джонсоном, и тот переманил его от поляков на свою сторону. Хаутон допускал, что формально он нарушил закон, однако просил суд принять во внимание смягчающие обстоятельства: что его, мол, преследовали, а мисс Джи угрожали и что он даже не знал, кто такой Джонсон на самом деле, и никогда не встречался с Крогерами.

Гордону Лонсдейлу и Крогерам было разрешено не приносить присягу и давать показания со скамьи подсудимых. Лонсдейл даже не пытался приуменьшать свою вину, более того, он взял на себя полную ответственность за «шпионское бунгало». Он весьма хитроумно объяснил происхождение вещей, изъятых при обыске, заявив, что, будучи другом Крогеров, хранил ценности у них, поскольку в его комнату в «Белом доме» могли наведываться другие жильцы. Что ему принадлежало все, что было обнаружено в коттедже. Что именно он превратил их ванную комнату в фотолабораторию. Что это он разместил свой радиопередатчик в бункере под кухней и изготовил для них фальшивые паспорта на тот случай, если у Крогеров возникнут неприятности из-за хранения его вещей.

— Самое меньшее, что я могу сделать, — сказал он, — это взять на себя ответственность за все свои поступки.

Лонсдейл блестяще справился со своей ролью.

Питер Крогер вторил ему:

— Насколько мне известно, Лонсдейл сказал сущую правду.

После этого Крогер упорно утверждал, что он был простым книготорговцем, работавшим не покладая рук, и что во всех делах ему помогала жена. Затем он громко и отчетливо описал в мельчайших подробностях свое ремесло, не забыв упомянуть о своем членстве в Ассоциации торговцев антикварными книгами. Отметим, что он не имел ни малейшего представления о том, что оставлял его друг у него в коттедже. При этом Питер неустанно повторял, что ни он сам, ни его жена не были причастны ни к шпионажу, ни к какой-либо иной незаконной деятельности.

Хелен продолжила тактику мужа:

— Я занималась домашним хозяйством и помогала мужу. Мне ничего не известно, и я никогда не имела ничего общего с этими шпионскими историями.

Подобные настойчивые заявления Крогеров хотя и произвели впечатление на публику, но так и не сумели убедить присяжных. В среду 22 марта после полуторачасового совещания суд, состоявший исключительно из мужчин, признал всех пятерых виновными. В конце слушаний суперинтендант Смит предоставил суду новую информацию:

— О Лонсдейле у нас по-прежнему не добыто каких-либо дополнительных сведений, а вот что касается Крогеров, то полиция установила их личность. Никакие это не Крогеры, а американские граждане Коэны. Теперь о Лонсдейле. Хотя мы так и не смогли идентифицировать его, тем не менее я убежден, что он не тот, за кого выдает себя. Я полагаю, что это русский разведчик, штатный сотрудник КГБ СССР.

При этих словах Лонсдейл улыбнулся.

Затем председатель суда, облаченный в величественную красную мантию, зачитал текст приговора. Лонсдейл — мозговой центр портлендской операции — получил 25 лет. Крогеры, будучи подчиненными Лонсдейла и к тому же постарше него, — по 20 лет. Хаутон, признанный виновным «в совершении тяжкого преступления», был осужден на пять лет меньше только потому, что был самым старым в шпионской группе, и суд исходил из того, что он не должен был умереть в тюрьме. Джи, которая, несмотря на простодушный вид, все-таки сумела убедить лорда Паркера в своей незначительной виновности, получила тоже 15 лет. Сенсационный процесс по делу шпионов завершился всего за восемь дней.

Крогеры выслушали приговор с невозмутимым спокойствием. Хаутон и Джи явно были удручены. Лонсдейл лучезарно улыбался. Бравировал ли он или знал о том, что его спасут, вызволят из тюрьмы?

Как выйти из тюрьмы

Вероятно, Лонсдейл осознавал, что Центр не позволит, чтобы он, легендарный советский разведчик, провел за решеткой 25 лет. Конечно, КГБ не мог взять тюрьму штурмом или устроить побег, однако он был в состоянии найти другой способ, чтобы Лонсдейл оказался на свободе. Возможно, он вспомнил о Гайке Овакимяне, резиденте НКВД в Нью-Йорке, арестованном ФБР, но затем высланном в Москву. То же самое могло произойти и с ним: ведь американцы и англичане тоже постоянно совершали в России неблаговидные поступки, и вполне возможно было в перспективе совершить обмен шпионами.

Лонсдейл понял, что ему следует запастись терпением. В 1957 году, когда Рудольф Абель был арестован в Нью-Йорке за шпионаж, его адвокат Джеймс Б. Донован добился отмены смертного приговора, заявив, что живой Абель в будущем может принести Америке существенную пользу. Суд согласился с этими доводами и отправил пятидесятичетырехлетнего Абеля в тюрьму сроком на сорок пять лет. Однако Абель отсидел в исправительной тюрьме Атланты менее пяти лет. Произошло то, о чем предупреждал адвокат. В феврале 1962 года Абеля обменяли на Гарри Пауэрса, пилотировавшего два года назад разведывательный самолет «У-2», который был сбит под Свердловском, на расстоянии 12 тысяч миль от границ СССР.

Вызволив Абеля, Центр вплотную занялся судьбой Лонсдейла. Проблема заключалась в том, что было необходимо арестовать столь же ценного, по меньшей мере для Великобритании, агента. Американцам нужен был Гарри Пауэрс, и они намеревались обменять его на Абеля. Однако в тюрьмах Советского Союза не было заключенного британского происхождения, равного Лонсдейлу, по меньшей мере до 1962 года, когда в Москве был арестован бизнесмен Гревилл Винн. Он был связным МИ-6 с Олегом Пеньковским, полковником ГРУ, передававшим на Запад секретную информацию о местах расположения советских баллистических ракет. Винн был приговорен к восьми годам тюрьмы, а Пеньковский расстрелян. Англичане признавали, что Винну было очень далеко до Лонсдейла, однако чувство жалости, а также желание услышать его версию событий перевесили все остальные соображения. В апреле 1964 года англичане обменяли Лонсдейла на Винна.

Лонсдейл, чувствуя себя ответственным за судьбу Крогеров, стал хлопотать за них на Лубянке. Он напомнил высокопоставленным начальникам, насколько ценными были агенты Крогеры, какие секреты они знали и какие услуги оказали России. Но случай с Крогерами был не простым: они не были советскими, а тем более британскими гражданами. Они были американцами, к тому же разыскиваемыми ФБР. Следуя своей легенде, они настаивали на своем польском гражданстве и таким образом избежали экстрадиции. Кто же теперь мог убедить англичан выдать Крогеров России?

Лонсдейл не стал дожидаться ответа на этот вопрос и делал все, что было в его силах. В 1965 году он опубликовал на английском языке свои мемуары под названием «Шпион: двадцать лет в советских секретных службах». В книге он привел свои показания на судебном процессе и вновь подтвердил, что Крогеры не имели абсолютно никакого отношения к портлендскому делу. Если намерения Лонсдейла заключались в том, чтобы в Великобритании началась кампания за освобождение Крогеров, то они провалились.

Англичане считали Крогеров закоренелыми шпионами. Лонсдейл же подверг убийственной критике все английское общество. Он также описал портлендскую лабораторию в Портоне и ту угрозу, которую она представляла для всего мира.

В апреле того же года молодой англичанин по имени Джеральд Брук, преподававший русский язык в одном из лондонских колледжей, совершил ошибку всей своей жизни. Водя группу иностранных туристов по Москве, он согласился распространять листовки некой антисоветской организации. За это он был арестован, отдан под суд и приговорен к пяти годам лишения свободы. Общественность Великобритании пришла в волнение, но что она могла поделать? Он был виновен по советским законам и потому отправлен в тюрьму.

Отбывали наказание и Крогеры: Хелен — в женской тюрьме Стайл, в Чешире, а Питер — в тюрьме Манчестера Стренджуэйс. Условия заключения были очень суровыми. Поскольку Крогеры считались особо опасными преступниками, то за ними велось круглосуточное наблюдение. Им случалось болеть, и тогда они писали протесты, но это нисколько не меняло их участь к лучшему. Питер однажды заболел фурункулезом — болезнь была вызвана переохлаждением и антисанитарными условиями. Его поместили в госпиталь лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрабз, а затем перевели на остров Уайт, в тюрьму особого режима Паркхерст. Там по меньшей мере у него появилась возможность выращивать овощи. Несколько раз он направлял петиции с просьбой пересмотреть дело жены на имя Маргарет Тэтчер, в то время рядового члена парламента, но получал лишь вежливые ответы.

В тюрьме Крогеры вели дневники, обменивались письмами, занимались всем, чем могли. С весны 1964 года Питер начал получать письма от Арни Перфильева из Польши. Тюремная цензура, не знавшая, что письма писал Лонсдейл, спокойно пропускала их. Придерживаясь изложенной на суде версии об их отношениях, Лонсдейл уверял Питера, что ему непременно придет на помощь, он передавал приветы от своей жены, от «Арни младшего», родившегося, когда Лонсдейл находился в заключении. Питер стал тогда крестным его отцом заочно.

Три года спустя Хелен тоже стала получать письма от своей «кузины» Мари, жившей в Варшаве на Вавельской улице. На самом деле письма писал Юрий Пермогоров, сотрудник московского разведцентра и написаны они были эзоповым языком. А в начале 1969 года она неожиданно получила волнующую телеграмму от своей несуществующей кузины. «В этом году, — писала Мари, — мы выпьем вместе вина, сделанного из винограда с плантаций в Люблине». Крогеры понимали, что это означало. Они перечитывали такие фразы каждый день, предвкушая радостную сцену встречи. Они знали, что Центр прилагает все усилия к их освобождению.

В июле британские газеты опубликовали удручающую новость: Джеральда Брука советские власти обвиняли в попытке совершить побег из тюрьмы вместе с другими заключенными. В Великобритании накалялись страсти: Бруку грозили в СССР увеличить срок до 14 лет. Телевизионные программы знакомили с Бруком каждую семью. Долгое ожидание его жены превратилось в настоящую голгофу для всей нации. Политики не знали, как вызволить Брука из тюрьмы. И в этот момент вспомнили о Крогерах.

Во время переговоров Советский Союз согласился освободить не только Брука, но и двух молодых англичан, сидевших в тюрьме за ввоз марихуаны.

И вот в воскресенье 25 октября 1969 года читатели «Таймс» обнаружили на первой полосе сенсационный заголовок со следующим текстом:

«Отъезд Крогеров под брызги шампанского.

Варшава. 24 октября. Советские шпионы Питер и Хелен Крогер вылетели сегодня навстречу свободе, поднимая бокалы шампанского, пожимая всем руки и шутя по поводу долгих лет, проведенных в британских тюрьмах.

— Как все же прекрасно вновь видеть счастливые человеческие лица, — радовалась миссис Крогер, осматривая салон купе первого класса «Трайдента» — лайнера «Бритиш эрланз», увозившего их сегодня утром из Лондона в Варшаву.

Вследствие сделки, заключенной с Советским Союзом, Крогеры — центральные фигуры Портлендской шпионской сети — были выпущены на свободу, отбыв в тюрьме восемь из двадцати лет. Их обменяли на Джеральда Брука, преподавателя, арестованного в России за ведение антисоветской пропаганды.

Самолет пролетел над Лондоном и взял курс на Польшу. Во время полета Крогеры любезно беседовали с экипажем «Трайдента».

— Двадцать четвертого июля мы узнали о нашем скором освобождении, — рассказывал мистер Крогер, — однако нам разрешили видеться друг с другом задолго до того, как мы вышли из тюрьмы.

55-летняя миссис Крогер добавила:

— Во время нашего пребывания в Англии он мне ни разу не сказал, что любит меня…

Ее муж Питер улыбнулся и нежно ответил:

— Вот теперь, когда мы снова вместе, я говорю, что очень люблю тебя…

Западным журналистам не разрешили фотографировать Крогеров в аэропорту Варшавы. Супруги уехали в город в микроавтобусе в сопровождении полицейского эскорта.

Но прежде чем выйти из самолета, Питер Крогер повернулся к журналистам, которым предстояло проделать обратный путь, и сказал, помахав им рукой:

— Когда вернетесь, передайте от меня привет всем моим собратьям по тюрьме Паркхерст».

В руках Питер держал огромного белого плюшевого медведя, которого ему подарили заключенные во время прощального ужина. Никто из журналистов не сомневался, что он и его жена отправятся теперь в Москву.

Действительно, на следующий же день Крогеры приземлились в московском аэропорту Шереметьево, где их встречали Александр Корешков, постаревший на 16 лет, и незнакомый им высокий элегантный человек — Юрий Пермогоров. Пермогоров поспешил сообщить Крогерам по-английски, что он кузен Хелен, которого она никогда не видела. Все от души посмеялись этой шутке и отправились к ожидавшей их машине. Они приехали в скромный с виду дом, где Крогеров ожидал торжественный прием. Едва Питер и Хелен вошли, как их обступили друзья, жившие в разное время в разных странах и под разными псевдонимами: Марк, Бен, Джонни, Антон, Фишер, Лонсдейл… Яцков и Квасников не захотели появляться в аэропорту, где их могли выследить западные журналисты. Они и теперь безукоризненно соблюдали правила конспирации.

В мае следующего, 1970 года на свободу вышли и два последних члена портлендской пятерки — Гарри Хаутон и Этель Джи. Через год они поженились, а в 1972 году Хаутон опубликовал книгу «Портлендская операция. Автобиография шпиона», где он полностью оправдывал себя. По его признанию, все его неприятности начались еще в Польше, где он «искал себе любовницу» из стана противника.

 

Их откровения

Заслуги Крогеров наконец были признаны. Через несколько дней после их возвращения в Москву появился секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР:

«Указ.

За успешное выполнение специальных заданий по линии Комитета государственной безопасности в сложных условиях капиталистических стран и проявленные при этом мужество и стойкость наградить орденом Красного Знамени

— Коэна Морриса,

— Коэн Леонтину.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР

Н. Подгорный

Секретарь Верховного Совета СССР

М. Георгадзе

Москва, Кремль.

17 ноября 1969 года».

Сразу же после опубликования Указа друзья Крогеров стали хлопотать, чтобы им было предоставлено советское гражданство. И вновь воспротивился Михаил Суслов. Однако Юрий Андропов — новый руководитель КГБ — сумел настоять на своем.

Став гражданами СССР, Крогеры объездили всю страну. Затем они сочли своим долгом поделиться опытом и знаниями с молодыми разведчиками КГБ. В конце концов они отошли от дел и стали вести замкнутый образ жизни. Они не захотели больше пользоваться своими старыми псевдонимами — ни Крогер, ни Бриггс, ни какими-либо еще — и взяли себе новую фамилию. Питер так и не выучил русский язык в достаточной степени, чтобы общаться с москвичами. Безусловно, это отрезало его от внешней жизни. Хелен более или менее освоила русский язык.

В 80-х годах у Крогеров возникли проблемы со здоровьем, особенно у Питера. Седой как лунь, он с угрюмым видом молча сидел в кресле, укрыв больные ноги пледом. Передвигался он, опираясь на две трости. Хозяйством же занималась приходящая домработница. Она также делала все покупки.

Жили Крогеры на Арбате, в красивом доме. Их соседями были космонавты, знаменитые артисты, другие выдающиеся личности. Крогерам не разрешали рассказывать о прошлой жизни, да они и сами не стремились завести новых друзей. Приходили к ним в основном сотрудники КГБ, и жильцы дома быстро подметили это. Когда Крогеров кто-либо навещал, для них наступал настоящий праздник. Хелен заваривала чай, хлопотала, без умолку говорила по-русски и по-английски. В эти минуты Крогеры чувствовали, что в Москве они действительно у себя дома. Сотрудники спецслужб относились к ним с глубочайшим уважением.

Квартира Крогеров состояла из трех просторных комнат. Она включала в себя холл, где висели книжные полки, гостиную, а также буквально заставленный английскими книгами рабочий кабинет Питера, кухню, спальню и ванную комнату. Квартира выглядела по американским меркам очень скромно, несмотря на то что была обставлена импортной мебелью. На стенах и шторах висели фотографии Крогеров в разные периоды их совместной 50-летней жизни, Юрия Андропова, Молодого-Конона (Гордона Лонсдейла), но самое почетное место занимала фотография Рудольфа Абеля.

 

7. Владимир Чиков беседует с Крогерами

 

Как явствует из Введения, я начал изучать досье № 13 676 в 1989 году. Мои вопросы, которые я задавал Анатолию Яцкову, Леониду Квасникову, Юрию Пермогорову, Владимиру Барковскому, Юрию Соколову и другим ветеранам КГБ, постоянно вызывали у них неподдельное изумление: «Но разве мы можем открыто говорить о таких конфиденциальных вещах? — восклицали они. — Нет, это невозможно!» Тогда я напоминал им, что получил разрешение от самого Владимира Крючкова, возглавлявшего в то время КГБ. Сначала они пытались удостовериться, действительно ли я имею санкцию председателя КГБ на рассекречивание материалов дела № 13 676, затем все более и более раскованно стали отвечать на мои вопросы и рассказывать все, что они знали, позволяя мне тем самым проникнуть в запретную до тех пор операцию «Энормоз».

Крогеры тоже отреагировали на мои просьбы сначала очень сдержанно, но потом сохраняли полное спокойствие и безмятежность, словно бы книга, посвященная их подвигу, была просто-напросто очередной главой их удивительной одиссеи. При каждом новом визите к ним я ощущал, что они испытывали от общения со мной все возрастающее удовлетворение. В то же самое время Питер, как и я, работал над книгой. Он проводил историческое расследование, прочитывая фолианты с помощью лупы. В одних очках ему уже было трудно работать. Его книга, основанная на секретных архивных данных, возможно, будет еще опубликована в недалеком будущем. Однако с моей помощью он уже смог сказать всему миру, что он и его жена работали во славу Советского Союза, а также раскрыть причины, по которым они это делали.

Отвечая на мои вопросы, Питер и Хелен вспоминали о Нью-Йорке, Варшаве, Париже, Лондоне. Повесив на стене огромную карту Нью-Йорка, Питер, вооружившись длинной указкой, прочерчивал путь, по которому он и Хелен обычно приходили на Манхэттен.

По всей видимости, Питер все еще испытывал чувство глубокой ностальгии по Америке и продолжал страдать от потери родителей.

Мой пример с написанием вместе с Г. Керном книги об атомном шпионаже и об участии в нем Коэнов-Крогеров вдохновил и многих других зарубежных и советских журналистов. Они тоже захотели рассказать общественности о подвиге Крогеров. В последующие несколько лет супруги неоднократно давали интервью, главным образом работникам телевидения. 25 октября 1989 года была записана на пленку первая их беседа, происходившая на английском языке.

Давая интервью, Крогеры порой перескакивали с пятого на десятое, как свойственно всем людям, имеющим огромный опыт разведывательной работы. Иногда они теряли мысль и начинали говорить совсем о другом. Однако после определенной редакторской обработки их повествование приобрело законченную целостность. Оказалось, что достаточно вставить отсутствующие слова, заполнить пробелы и расставить события в хронологическом порядке. Подобная работа придала рассказу о жизни двух супершпионов из первых уст необыкновенную живость.

Я считаю вполне оправданным посвятить часть заключительной главы краткому резюме того, что мы исследовали. Пусть Крогеры теперь сами расскажут о том, что было в их жизни…

 

Начало. 1931–1936 годы

Хелен. Я была революционеркой уже в молодости. Мне исполнилось 14 лет, когда я вступила в Социалистическую партию. Однако вскоре покинула ее ряды, поскольку в них состояли одни старики, которые просто хотели попользоваться мной. Я сказала себе: «Разве это социалисты?» — и ушла. Затем вступила в Коммунистическую партию. Коммунисты отправили меня учиться в лицей. О! Это долгая история…

Питер. Я получил диплом бакалавра в колледже штата Миссури, который посещал в течение четырех лет. Летом возвращался в Нью-Йорк, чтобы заработать немного денег, нанимался официантом в рестораны бальнеологических курортов или, как вы сказали бы, домов отдыха, куда приезжали рабочие, представители среднего класса — учителя, интеллигенция. Разумеется, в те времена все говорили о политике. 20 миллионов человек потеряли тогда работу. Фермеры выливали молоко на землю. Они отказывались продавать его по два цента за галлон или, например, арбузы по пять центов за фунт. Они выбрасывали их в реки. Многие разорившиеся владельцы заводов прыгали с крыш… Это… Короче говоря, это было реальностью той эпохи.

Хелен. Прибавьте к этому еще одну вещь — кризис 1929 года.

Питер. Да, нужно исходить из этого… По моему личному мнению, в Соединенных Штатах почти все читали социалистические газеты и в принципе хорошо относились к социализму. Просто они не так глубоко изучили проблему, как я или Лона. Понимаете? Но так было.

Итак, я хотел завершить образование в штате Иллинойс. В университете Иллинойса я вступил в члены Молодежной коммунистической лиги. Я стал ее активистом, своего рода организатором. В те времена мы говорили не «секретарь», а «организатор». В университете существовала также подпольная партийная организация. В нее входили преподаватели. Был среди них и один студент — Моррис Коэн, то есть я. К тому времени я тоже вступил в их ряды. Мы, молодые коммунисты, установили тогда хорошие отношения со студенческим братством. Наша политическая деятельность продолжалась вплоть до лета.

Однажды нам, помню, пришлось работать всю ночь на гектографе, чтобы отпечатать листовки. В шесть часов утра я начал их расклеивать на стенах. За мной по пятам шла полиция и срывала их. Я расклеивал, а они срывали.

Так продолжалось до тех пор, пока я не получил уведомление от президента университета. Меня и моего товарища (его звали Милт) вызвали к нему в кабинет. Мы вошли, и как выдумаете, кого мы там увидели? В кабинете находились все администраторы университета, в опекунский совет которого входили представители самого крупного бизнеса Иллинойса. Президент напрямую сказал нам: «Если вы не прекратите вашу деятельность, мы будем вынуждены избавиться от вас».

Мы не прекратили. Мы продолжали действовать до июня, то есть до самого отъезда на летние каникулы. Я уехал домой, чтобы летом подработать. Итак, я был одновременно членом партии и комсомола, то есть Союза молодых коммунистов. Хелен тоже была членом партии. Мы оба вступили в партию в 1935 году. Посчитайте, сколько времени прошло с 1935 по 1989 год? Таков наш стаж в коммунистическом движении.

 

Испания. 1937 год

Питер. В 1937 году на Мэдисон-Сквер-Гарден состоялся многолюдный митинг в поддержку Испанской республики. До начала митинга я зашел с друзьями в кафе. Там один из моих товарищей познакомил меня с Хелен. Именно там я впервые увидел ее, понимаете? На ней был костюм, как сейчас помню. И смешная маленькая шляпка… Понимаете?

Через два месяца я отправился в Испанию. Я должен вам об этом рассказать. Мы перешли Пиренеи с французской стороны. Французская коммунистическая партия все подготовила для этого перехода. Мы ехали от Парижа до подножия Пиренеев по железной дороге. Нас сопровождала 12-летняя девочка. Прибыв на место, мы расположились на ферме. Нам нужно было осмотреться и наметить маршрут. Когда наступила ночь, отправились в путь. Долго шли по отрогам горного хребта, потом переобулись в испанские холщовые туфли и стали взбираться в горы. Взбирались всю ночь, лезли, лезли и лезли вверх. И ничего не видели, кроме темноты. Не было видно ни огонька, но в конце концов мы оказались на гладком, как стол, плато. И вдруг увидели солнечный свет над Средиземным морем. На нас словно нашло озарение… Мы смотрели, а потом дружно запели «Интернационал». Все произошло так внезапно, словно взрыв. Никакой команды на это не было. Просто спонтанно каждый из нас запел «Интернационал».

Хелен. Ты не волнуйся, Бобси.

Питер. А потом… Мы добрались до крепости, я забыл, как она называется. Она очень известная и находится прямо на границе. Там мы и располагались до тех пор, пока не появилась возможность отправиться в город Венесуэла, в тренировочный лагерь. Там мы были разбиты на группы по языковому принципу. Например, французы и бельгийцы, англичане и американцы. У каждой группы был свой лагерь…

Тренировались около полутора месяцев, а затем отправились на фронт. Нас держали в резерве до тех пор, пока не произошло сражение около Фуэнтес-де-Эбро. В том бою я получил пулеметное ранение в обе ноги. Февраль и март 1938 года я пролежал в госпитале, потом меня направили учиться в политическую школу.

В тот момент фашисты пытались прорвать фронт. Они были совсем недалеко от Средиземного моря. Наступали трудные времена. Советские товарищи сказали, что если я буду работать на них, то это поможет делу борьбы с фашизмом.

Так полагал тогда и я. Я верил в это. В 1936–1938 годах во всем мире действовало мощное антифашистское движение. И в то же время существовала огромная безработица. Это придавало еще больший размах нашей борьбе за установление подлинной демократии в Испании.

В то время о социализме речь там не шла. Речь шла о демократии, об Испанской республике, о наших товарищах, сражавшихся в интернациональных бригадах. В это верили испанские товарищи и их бригады. Наши убеждения были непоколебимы. И тогда я ответил согласием на предложение советских товарищей. Нас привезли в Барселону. Дом, где нас разместили, не сохранился. В 1970 году мы с Хелен совершили большое путешествие по многим странам мира. Мы пришли на то самое место, где некогда стоял этот дом. Раньше он принадлежал одному испанскому аристократу. Это было красивое здание, построенное в испанском стиле. Он был расположен на холме, прилегающем к горам Барселоны. Тогда, в 1970 году, перед нашим взором предстало типовое строение и мы поняли, что старого дома больше нет. Он остался только в нашей памяти.

Продолжим разговор об Испании. В ноябре 1938 года я вернулся в Нью-Йорк. Ко мне пришел один товарищ. Я установил с ним связь, и мы стали вместе работать на советскую разведку. Сначала мы выполняли мелкие поручения…

Хелен. Позволь мне прервать тебя, Бобси. Видите ли, самое главное заключалось в нашем миропонимании. Если бы мы победили в Испании, если бы действительно установилась Республика, то по нашему мнению Вторая мировая война не разразилась бы. Однако все обернулось иначе.

 

История любви

Питер. На углу 6-й авеню и 41-й улицы находился кинотеатр, где показывали советские фильмы. Там я и назначил ей свидание. Кажется, она должна была прийти в семь или восемь часов. Да, где-то так. Она не пришла. Восемь, девять часов. Я все время звонил ей, а она говорила: «Иду, иду». В конце концов в десять часов она пришла. Я вам сейчас все расскажу, хорошо?

В то время мы еще не были вместе. Но когда это случилось, в феврале или марте 1941 года, то я осознал, что для меня семейная жизнь означала общность не только дома, но и в работе. Я должен был быть уверен, что Хелен всегда будет со мной. Я никогда не думал, что наши мнения будут совпадать по всем вопросам. Конечно, иногда мы спорили. Однако мы должны были не сомневаться в главном, в том, что целиком будет определять нашу жизнь. Время шло, и я чувствовал… Да, я чувствовал, что всегда смогу рассчитывать на нее. А ведь раньше, например, сидя бок о бок с ней в кинотеатре, я этого не чувствовал. Я почувствовал это всем сердцем. И я понял, что она именно та, на которой я женюсь.

Хелен. Хорошо, Бобси. Не волнуйся.

Питер. Не беспокойся. И тогда мы поженились.

Хелен. Я никак не решалась. Я уже встречалась с одним человеком. Он был адвокатом, имел много денег, а я знала, что партии всегда требуются деньги. И тогда я пришла к высокопоставленному партийному боссу и сказала: «Черт возьми, что же мне делать? Пришло мне время выходить замуж. Есть немало мужчин, которым я могла бы стать женой». Я сказала: «Есть один, который беден, а другой — богат». Он посмотрел на меня и спросил: «О чем ты, Хелен, говоришь?» Я ответила: «Послушай, партии же всегда нужны деньги. Я могла бы выйти замуж за этого парня и иметь много денег, а он бы ничего не знал. Я умею действовать в подобных случаях». Он посмотрел на меня и сказал: «Послушай, Хелен. Ты выйдешь замуж. У тебя будет богатый муж. У тебя будет прислуга. У тебя будет все, что ты захочешь. И ты тогда забудешь о коммунизме». Я возразила: «Нет! Никогда!» А он сказал: «Выходи замуж за бедного, и вы будете всегда вместе работать в нашей партии».

Я долго думала и в конце концов решила выйти замуж за Питера. Я знала, что через всю жизнь он пронесет верность моему идеалу. Так оно и случилось.

 

Пакт Молотова — Риббентропа. 1939 год

Питер. Когда Испания потерпела поражение… Многие восприняли падение Республиканской Испании как катастрофу. В мире сложилась очень сложная обстановка. Вы знаете, что произошло. Советский Союз подписал с Германией пакт Молотова — Риббентропа. Что касается бойцов Интернациональных бригад, то они испытывали некоторую неприязнь к этому договору. Иначе говоря, он вызывал вопросы. И все это было довольно странным. Почему был заключен подобный договор, ведь мы же все время говорили, все время пропагандировали идею единого фронта, народного фронта? У нас сложилось чувство, что возникло противоречие. Так думал и я…

Хелен. Прости, но это был не просто договор. Они говорили «о дружбе между Германией и Советским Союзом». Слышать это было невыносимо. Это было действительно ужасно. Все ополчились против нас, против людей, симпатизировавших Советскому Союзу. Они нападали на нас, словно мы… Нас называли «коммунарами», и мы пытались оправдать это название. Мы говорили: «Это сделано для того, чтобы выиграть время, собрать все силы воедино, чтобы противостоять Германии». Действительно, так оно и вышло.

Питер. До того как мы с Хелен по-настоящему стали жить вместе, в Нью-Йорке и в других городах Соединенных Штатов люди осознали опасность нацистской угрозы. Мы должны были помочь разобраться им в деталях, попытаться восстановить ход событий. Это было первым серьезным заданием, которое мне доверили. Потом были и другие. Мне предстояло выполнить важную задачу: подобрать товарищей, которые могли бы, скажем, помочь нам вести нашу работу. Я мог бы вам сказать, что еще до того, как меня мобилизовали в армию, мы могли тогда находить сторонников на заводах, где рабочие охотно сотрудничали с нами. Хелен приняла у меня эстафету, после того как я отправился в армию. Она поддерживала связь со многими людьми. Они помогали ей, приносили деньги, сообщали новости. А теперь не хочешь ли ты рассказать о встрече с моряком?

Хелен. Был один моряк, служивший во время войны в торговом флоте. Вы знаете, какая опасная эта профессия. Я должна была прийти на берег ночью. По моей одежде и по предмету, который я держала в руках, он должен был опознать во мне связную. Я помню, как один из охранников дока сказал мне: «Послушай, крошка, только не здесь…» Я ответила: «У меня есть дружок. Я хочу его видеть». Он сказал: «Это запрещено». Я настаивала: «Послушайте, дайте мне пять минут. Я только посмотрю на него, а потом, возможно, мы встретимся в другом месте». Он сказал: «О, вы, девушки, сведете меня с ума». И добавил: «Даю только две минуты, иначе у меня могут быть неприятности». И я встретилась с моряком. Он вышел ко мне и передал пленку. Я передала ее своему связному, в «Амторге». Он был очень доволен. Он сказал: «Великолепно».

Видите ли, я по газетам следила за расписанием прибытия кораблей, чтобы приблизительно знать, когда они причаливают. Примерно через год я снова должна была прийти туда и встретиться с моряком во второй раз. Он был тогда в ярости. Сказал, что на корабле был обыск, что он ужасно испугался и что намерен послать все к чертям. Я сказала об этом кому надо в «Амторге»… Все это было очень неприятно… Я почувствовала, что это означает провал…

Питер. В 1945 году, когда закончилась война, мы были…

Хелен. Прости. Подожди минутку. Вот еще что интересно. Во время войны в Америке еще не существовало ЦРУ. Забыла, как они называли организацию Донована?

Интервьюер. Управление стратегических служб.

Питер. Да, да. Управление стратегических служб.

Хелен. Возглавлял его майор Уильям Донован. В этом управлении служил один наш замечательный товарищ. С ним я, правда, никогда не встречалась, только получала от него шифрованные письма. Я встречалась с его братом, который сказал мне: «Кто вы? Почему мой брат не пишет вам напрямую? Что означает вся эта история?» Я ответила: «Видите ли, у меня изменился адрес. И сказала ему, что будет лучше, если он станет писать вам, а вы будете передавать письма мне».

Он сказал: «Это не имеет никакого смысла. У меня много других забот».

Я спросила его: «Вы не хотите помочь брату?» Он тоже спросил меня: «Вы что… хотите пожениться?» Я сказала: «Кто знает?» И он продолжал приносить мне письма. Письма были зашифрованы. Я передавала их товарищам. Потом мне велели больше не встречаться с его братом.

 

Во время войны. 1942–1945 годы

Питер. Когда я родился, в Нью-Йорке ввели регистрацию новорожденных. Я узнал об этом тогда, когда попросил визу. Чтобы получить паспорт, визу, нужно было обратиться в отдел регистрации. То же самое, когда мы решили пожениться. Мы поженились не в Нью-Йорке, а в Коннектикуте, полагая, что так будет лучше. Это событие мы отпраздновали в самом узком кругу. Через год я пошел служить в армию, а Хелен продолжила мое дело. Мы создали группу, в которой было семь боевых товарищей. Я воевал до конца, дошел до Веймара. В течение последующих пяти месяцев служил в военной администрации. Как вы помните, в Германии существовали американская, французская, британская зоны. Я находился в американской зоне. В это время произошли события, о которых, как я полагаю, необходимо сказать несколько слов.

У нас список людей, которых необходимо разыскать. Эти люди работали на фермах, на складах. Кто они такие? Они были советскими гражданами, конкретнее, уроженцами Карпат, Прибалтики и других районов. Итак, мы отправились на их поиски. Когда нашли их, то передали этих людей, всего 38 человек, в советскую зону. Для меня это был конкретный пример сотрудничества в те времена.

В 1945 году я увидел Бухенвальд. Это в десяти километрах от Веймара. Первым делом мне бросился в глаза огромный портрет Сталина, высотой с пятиэтажный дом. Сталин походил на кинозвезду. Он показался мне странным, незнакомым. Я не могу вам объяснить, но вы понимаете, что я хочу сказать. Я увидел в Бухенвальде все, что там происходило: печи, трупы, горы трупов.

Я разговаривал с немцем-коммунистом, возглавлявшим местное сопротивление. Он был тощим, изможденным, весь был покрыт шрамами. Немцы его пытали. Это был очень мудрый человек. Я спросил у него: «Как вам удалось сделать портрет Сталина?»

Хелен. Высотой в пять этажей! Вы только представьте себе — в пять этажей!

Питер. Это поражало. Сталин был одет в белый китель с медалями. Усы очень красили его. Он походил на настоящую кинозвезду. Немец сказал мне: «Группа оформителей размещалась в одном бараке». Это значит, что они были вместе: немцы, французы, бельгийцы, югославы, поляки, евреи, цыгане. Все получили задание нарисовать определенный кусок его портрета. Все знали, что нужно было делать. Вот так они смогли нарисовать портрет Сталина.

Почему я говорю об этом? Потому что люди понимали, что это Советский Союз спас мир от фашизма. Вот он, спаситель Сталин. Они так это понимали. Они не вдавались тогда в вопросы теории, не спрашивали себя, что сделал Сталин раньше или как осуществляется его политика теперь. В то время все думали совсем о другом.

Вернулся я в ноябре 1945 года. Приехал домой и пришел в изумление от различий между Европой и Соединенными Штатами. В Германии, например, если вы были приписаны к военной администрации, то вашими домашними делами занимались две служанки. Их платья, их фартуки, все остальное очень сильно отличались от одежды девушек Соединенных Штатов. В Америке каждая из них походила на кинозвезду.

Хелен. Да, это так, Бобси. Но не стоит вдаваться в детали.

Питер. Конечно. Я просто пытаюсь воссоздать разницу между тем, что люди видели в то время. Я пытаюсь это объяснить. То же самое относится к Франции, Бельгии, Голландии, потому что мы знали жизнь этих стран.

Хелен. Да, ведь американцы обогатились во время войны. Помню, как однажды я возвращалась с профсоюзного собрания домой. Было около двух часов. В метро сидели две женщины в дорогих меховых шубах. Представляете? Одна говорит другой: «О, знаешь, мой муж делает хорошие деньги. Надеюсь, война еще долго будет продолжаться!» Я сидела как раз около них. Я вскочила вне себя… И громко сказала: «Вы отвратительны! Люди убивают друг друга, наши парни гибнут, а вы, вы хотите, чтобы война продолжалась!» Там было еще три человека. Они закричали: «Да, вы совершенно правы!» Только подумать! Ее муж много зарабатывал и поэтому война должна продолжаться!

Интервьюер. Хелен, вы ведь остались одна, когда Питер ушел на войну? Продолжали ли вы работать с той группой из семи человек?

Хелен. Да.

Интервьюер. Питер сказал: «семь товарищей». Означает ли это, что они все были членами партии?

Хелен. Нет, не все.

Интервьюер. Просто боевыми товарищами?

Хелен. Они считали своим долгом прийти на помощь республике Советов. Это вовсе не означает, что они все были коммунистами. Нельзя забывать о том, что во время войны каждый средний американец просто понимал, что Советский Союз спасает Европу. Понимаете, это совершенно разные вещи. Каждый делал все, что от него зависело. И я тоже…

Один из советских товарищей, с кем я поддерживала отношения, работал в «Амторге». Я была его связной. Мне неоднократно приходилось ездить в Балтимор, Рочестер, в другие города, где находились военные заводы. Мы добывали информацию, а затем передавали ее нашим советским товарищам…

 

После войны

Питер. 1946–1947–1948 годы. В те годы люди стали постепенно покидать ряды антифашистского движения. Война закончилась. У многих сложилось впечатление, что надо теперь просто жить и обогащаться. Солдаты, возвращавшиеся домой, стали создавать собственные маленькие предприятия и копить деньги. Их жены тоже копили деньги. Они открывали небольшие заведения, например салоны красоты. Компания «Боинг», та самая, которая строила самолеты, наладила выпуск стиральных машин в форме самолетов. Ее начинание имело колоссальный успех. Машины устанавливались в подвалах жилых домов, где жили в основном рабочие и представители среднего класса. Они бросали в автомат 25 центов — четверть доллара — и закладывали в машину одежду, главным образом белые рубашки, нательное белье. Через несколько минут стирка заканчивалась. Вот как в те времена делали деньги. Теперь скажу, как люди относились к Советскому Союзу. Мы очень хорошо чувствовали, что положение изменилось. Вы знаете, что в те годы началась «холодная война». Чрезвычайно важно помнить об этом.

Хелен. Извини, пожалуйста, Бобси. После войны американцы разработали план Маршалла и пришли на помощь не Москве, а другим странам. Они ни гроша не дали Советскому Союзу, понесшему такие огромные потери. Я хочу сказать, что СССР на своих плечах вынес всю тяжесть войны. Американцы же из войны извлекли только выгоду. Они вступили в войну тогда, когда она была практически выиграна.

 

Поездка в Париж. 1947 год

Хелен. В 1947 году мы отправились в Париж. Как вы помните, мы должны были встретиться с Джонни. Это было в 1947 году. Все говорили нам: «Хорошо же вы в Париже провели время!» Когда мы вернулись, мы были похожи на скелеты!

Питер. В некотором роде так оно и было. Вы представляете себе Париж революционным городом?

Хелен. Расскажи им о полицейском.

Питер. Вы знаете, что 14 июля во Франции отмечается День взятия Бастилии. Хелен и я решили прогуляться. Мы собирались посмотреть на военный парад, хотели подняться на трибуны, где было много сидячих мест. И вдруг заметили заграждения. Они поставили заграждения. Мы намеревались перейти через улицу, но полицейский преградил нам путь. Он спросил: «Куда вы идете?» Мы ответили ему на французском, на очень плохом французском, но все-таки на французском. Мы объяснили ему, что хотим пройти на трибуну. Не знаю, почему он вдруг заговорил о газетах. Он спросил меня, какую газету мы читаем. Мы читали «Юманите», но поскольку мы не хотели ему об этом говорить, то ответили, что читаем разные газеты. Сам же он читал «Юманите». И тогда он сказал: «Хорошо, проходите».

Мы были потрясены увиденным. Царила добросердечная, праздничная атмосфера. В первом ряду рядом с Жаком Дюкло сидел Торез, генеральный секретарь Французской коммунистической партии. Народ кричал Торезу: «Морис!», «Морис!». Его появление было встречено бурной овацией. Вечером все танцевали на улицах и в кафе, где пили вино. Вы же знаете, что во Франции заведения, где подают напитки, называются «бистро». Это русское слово. Во французский язык оно вошло в 1815 году во время войны с Наполеоном.

Хелен. Эти «бистро» должны были обслуживать русских офицеров, которые все время требовали «быстро», «быстро». Вот так и возникло это слово «бистро».

Питер. В тот вечер на улицах Франции многие танцевали, особенно в кафе. На тротуарах стояли столики и стулья. Мы тоже сидели и пили вино…

 

«Холодная война»

Питер. Потом началась «холодная война», была образована комиссия во главе с сенатором Джо Маккарти, который объявил поход против «красной чумы» и развернул кампанию преследования воображаемых коммунистов и прогрессивных деятелей. Маккарти говорил такие вещи, на которые сам президент почему-то не считал возможным возражать. И это происходило в Соединенных Штатах, в демократической стране!

Хелен. Какая же это демократия, если была открыто объявлена «охота на ведьм», главным образом, за вымышленными коммунистами?

Питер. Маккарти был пьяницей, забулдыгой, закоренелым забулдыгой.

Хелен. Алкоголиком. А президент Трумэн не давал ему отпора.

Питер. Я хочу сказать, что этот законодатель делал все, что ему заблагорассудится. Он мог вызвать на комиссию любого… Я это знаю, потому что у нас была организация ветеранов Интернациональных бригад. Нас вызывали и допрашивали. В частности, писателя Говарда Фаста. Или, например, автора политических романов Дэшила Хэммета. У них спрашивали: «Кому вы даете деньги?» Эти деньги шли для оказания помощи заключенным во многих странах мира. Даже Чарли Чаплин из-за «маккартизма» переехал в Швейцарию. Он больше не мог жить в Соединенных Штатах. Его преследовали якобы за неуплату налогов.

Хелен. Скорее всего, потому, что они знали, что Чаплин был другом Советского Союза.

 

Бегство

Хелен. В последний раз, когда мы видели Абеля, мы сообщили ему адреса двух наших связей в Калифорнии. Помнишь?

Питер. Две в Калифорнии и одна в Нью-Йорке.

Хелен. Да, но я полагаю, что основной была связь в Калифорнии. Он мог войти с ними в контакт, поскольку мы получили приказ не появляться там.

Питер. Итак, когда нам сообщили, что мы можем поехать и встретиться с другим товарищем, мы так и сделали. Это произошло через несколько месяцев после того, как нам велели готовиться к отъезду из США.

Вы прекрасно понимаете, что отъезд был делом нешуточным. Даже встретиться и подать знак было нелегко. Но мы справились. Делали на скамье мелом отметку, и больше ничего. Наш товарищ приезжал и считывал сигнал. Иногда мы вбивали гвоздь в забор так, чтобы его заметили. Это означало, что этой ночью или этим вечером в условленном месте состоится встреча. Мы все это делали. Нам также предстояло раздобывать паспорта. Причем не фальшивые, а настоящие…

У Хелен и у меня были родители. Через наших советских товарищей мы могли передавать нашим родителям записки и даже письма. Мы были спокойны за родителей. Естественно, очень переживали, что покинули их. Ведь они были уже пожилыми людьми. Однако мы понимали, что в сложившихся условиях поступить было иначе нельзя. Если бы мы не уехали, то было бы гораздо хуже и для нас, и для них. Вы не представляете себе, какая обстановка была тогда в Соединенных Штатах. Мы знали, что все будет очень плохо. И для семьи Хелен, и для моей семьи. Нам ничего другого не оставалось. Мы должны были уехать. Это означало, что нам предстояло проехать полмира. Как мы уже говорили, мы приехали в Западную Германию. С этой стороны границы было только заграждение из колючей проволоки, сетка. С той стороны был Хеб. Если вы посмотрите на карту Чехословакии, то найдете на ней город Хеб. Мы увидели поезд с красной звездой, стоявший на той стороне. Он был таким близким, но недоступным. Мы услышали, как в дверь нашего купе стучат. Мы открыли. В коридоре стояли таможенники. По всей видимости, они служили в фашистской армии. Это было видно по их походке. Они попросили нас предъявить документы. Мы сделали это. Они внимательно изучили их. Я видел, что Хелен была готова взорваться. Таможенник сказал нам: «Следуйте за нами». Они были одеты в бело-голубую форму и вели себя очень строго. Привели нас в вокзальную комнату. Там располагался их штаб. Они вновь изучили наши документы и сказали: «Вы должны остаться здесь».

Хелен вступила с ними в спор, в настоящий спор…

Хелен. Минутку! Подожди минутку, я расскажу сама.

Питер. Ладно, рассказывай ты.

Хелен. Видите ли, вопрос заключался в следующем. Я стала с ними спорить: «Послушайте, кто выиграл войну? Мы, американцы, или же вы, немцы?» Они молча смотрели на меня. И тогда я твердо, с угрозой сказала: «Пропустите нас. Я дам вам за это настоящих американских сигарет». Таможенники переглянулись. Одному очень хотелось, а другому — нет. Но дело все-таки сдвинулось с места. Я захотела видеть коменданта города. Он сказал: «Хорошо, пойду разыщу этого типа». Пришел американский сержант. Он спросил: «В чем дело?»

Я сказала ему: «Послушайте, что же это такое? Почему нас заставили выйти из поезда? Мы — американцы. Кто выиграл войну — мы или они?» — «Не сердитесь. Все уладится, — ответил он. — В ваших паспортах не проставлена виза». — «А зачем мне нужна виза? Я американка. Я не нуждаюсь в визе». — «Знаете ли, это таможня. Не берите в голову. Я обращусь к генералу».

Интервьюер. Куда? В Веймар?

Хелен. В Мюнхен.

Питер. Генерал находился в Мюнхене.

Хелен. Слава богу, было воскресенье. Сержант был пьян. Генерал тоже.

Питер. В тот день они устроили попойку.

Хелен. И тогда сержант сказал: «Не волнуйтесь». Затем он обратился к германским таможенникам: «Это американцы. Пропустите их». Вот и все. Но это отняло много времени. Затем мы пошли в маленький немецкий домик, где и провели ночь.

Питер. В октябре 1950 года мы очутились в Чехословакии. Наступили Октябрьские праздники. Товарищи нам сказали: «Будет лучше, если вы на время праздников останетесь в Праге, поскольку приехало много народу. Вы останетесь здесь. В гостинице». И мы остались. Хелен подружилась с персоналом. Они любили играть в карты. Хелен тоже играла и даже выигрывала…

Хелен. Я выиграла у них все деньги, а потом сказала: «Вы можете взять их обратно». — «Нет, — ответили они. — Вы все потеряли, поэтому оставьте эти деньги себе». Эти слова растрогали меня до слез.

Питер. Самое интересное, что директором этой гостиницы был англичанин. Мне кажется, мы жили в гостинице «Бристоль».

Хелен. Нет, в «Эспланаде».

Питер. В «Эспланаде». Короче говоря, мы оставались в ней приблизительно до 17 ноября, а затем уехали в Советский Союз. Разумеется, товарищи устроили нам торжественные проводы.

Хелен. Вспомни, когда мы ехали в аэропорт, то ужасно торопились. Мы ехали на машине и чуть было не столкнулись с крестьянской телегой. Наш водитель закричал: «Прочь с дороги, троцкист!» Помнишь? Мы очень смеялись.

 

Приезд в Москву

Хелен. В самолете, который доставил нас в Москву, находились только советские граждане. В Москве было очень холодно. Мы стояли и ждали, поскольку нам сказали, что нас встретят. Все пассажиры вышли из салона. И только мы, как последние дураки, озирались вокруг и ждали. Где эти люди, которые должны были нас встретить, и что нам делать? У нас не было ни единого рубля. Я хотела есть. Мы думали, что в самолете нас накормят. Но нам совсем ничего не дали. А мы ничего не взяли с собой. В тот момент, когда по трапу спустился последним командир корабля, он спросил: «Чего вы ждете?» Я сказала, что нас должны были встретить. Нам велели ждать здесь. Но никто не пришел. Он ответил: «Очень хорошо». И ушел. Пришел другой человек и сказал: «Хотите, мы вас отвезем в посольство Соединенных Штатов?» Я сказала: «Спасибо, нет. Мы делегация из двух человек. Нас должны были встретить, но не встретили». Тогда он предложил: «Пойдемте, я отвезу вас в гостиницу». Я ответила: «Замечательно».

Питер. Он отвел нас в буфет, угостил пирожками. И после этого повез нас в гостиницу. Когда мы пересекали Красную площадь, куранты пробили полдень. Как это было замечательно! Били наши куранты. Какая радость! Я никогда не забуду этого чувства… Мы ужинали с советскими товарищами. Они пришли отпраздновать событие — наше незаметное исчезновение из Америки и прилет в Москву. Каждые пятнадцать минут нам звонили по телефону…

 

Пребывание в Варшаве. 1953–1954 годы

Питер. В Польше мы прожили полтора года и узнали очень много об этой стране. Например, мы поняли, что маршалу Рокоссовскому не следовало становиться во главе польской армии. Мы знали, что об этом говорили поляки, это была ошибка.

Хелен. Я понимала по-польски. Люди думали, что я уроженка Силезии. Почему Силезиии? Возможно, мой польский акцент, наложившийся на американский, давал им основания так думать.

Питер. Там мы встретили одного польского разведчика. Он венчался в церкви. Вот какие вещи мы видели в Варшаве.

Хелен. И я спросила себя: какие же они коммунисты? Они ходят в церковь и венчаются в церкви!

Питер. Думаю, пребывание в Варшаве способствовало расширению нашего кругозора. Возможно, наша первоначальная реакция была такой, как ты говоришь. Но с течением времени мы многое поняли. Какое впечатление сложилось у нас о поляках? В Польше существовали рабочий класс и Коммунистическая партия. Но в то время люди еще только отходили от боев, от войны. В Варшаве было восстание. Вы знаете, что произошло в Варшаве. Это очень много значило для людей, и мы это видели. Мы приехали в Варшаву незадолго до Пасхи. Мы не любим мясо. Что же мы могли купить? Наш товарищ предложил нам взять колбасы. Но вместо колбасы продавалась конина. В те времена в Варшаве было много мясных магазинов. Там, где на вывесках была изображена конская голова, продавалась конина. Приходилось занимать очередь с четырех часов утра. Однажды я отстоял подобную очередь, чтобы купить кусок конины.

Хелен. Нам предлагали, чтобы мы питались в посольстве. Но мы отказались. Мы не хотели иметь какие-либо привилегии.

Питер. В конце концов, мы познакомились с Варшавой, с польской жизнью, посетили дом Шопена, смотрели советские и польские фильмы, ходили по театрам. А также время от времени работали с молодыми начинающими разведчиками.

 

Приезд в Лондон

Питер. Сначала мы поселились в гостинице около Пикадилли. Мы искали квартиру, а также помещение, где могли бы вести дела. И однажды увидели выставленное в витрине объявление о продаже и сдаче внаем недвижимости. Мы записали адрес. Контора находилась в самом центре Лондона. Вот так мы сняли квартиру, где прожили четыре или пять недель. Но мы не прекращали поиска дома. А я к тому же искал помещение для книжного магазина. Вскоре Хелен повезло. Она разыскала превосходный дом.

Хелен. Но сначала был Кэтфорд. Там мы прожили около года. Профессор уезжал в Америку преподавать в Корнеллском университете и хотел сдать дом на год.

Питер. Мы поняли, что нужно все посмотреть. Мы отправились в Кэтфорд, чтобы поговорить с профессором и его женой. Кэтфорд — это один из лондонских кварталов. Мы обговорили все условия. Плата за аренду составляла около пяти фунтов в неделю. В Соединенных Штатах плата вносится ежемесячно, а в Великобритании — еженедельно. Они очень обрадовались, что у нас нет детей: мебель останется в целости и сохранности. Нас представили сестре хозяйки. Впоследствии мы с ней иногда встречались. Какое-то время мы жили в Кэтфорде. Занимаясь поиском помещения, я напал на другое агентство. Оно находилось на улице Стрэнд. Эта улица ведет в самый центр Лондона. На ней расположены редакции многих газет. Там нам подобрали квартиру, похожую на эту. Мы были очень довольны. На противоположной стороне улицы находилась Лондонская школа экономики — знаменитое учебное заведение. Там также расположилось здание гражданского суда. Именно в этом месте мы и открыли торговлю.

Первые два года были самыми тяжелыми. Я должен был найти клиентов. Профессия книготорговца передается от отца к сыну, от поколения к поколению. Кто мог у нас отовариваться? Книготорговцы обычно рассылают каталоги. Для начала мы напечатали типографским способом и на машинке рекламные листовки. Мы разослали около двухсот подобных листовок. В конце концов мы составили каталог, который регулярно выходил в свет. Печатали мы его в Голландии. Один из моих друзей книготорговцев сказал мне, что так будет быстрее и дешевле. Но мой друг занимался не только книжной торговлей. Он был майором и служил во время войны в британских разведывательных службах. Мы разослали около тысячи экземпляров нашего каталога. Если из 800–1000 клиентов, получивших каталог, пятнадцать процентов становятся вашими покупателями, то вы можете жить и получать прибыль. Теперь вы понимаете, почему это мне доставляло столько хлопот.

Существовало несколько способов связи. Это обыкновенный радиоприемник и коротковолновый радиопередатчик, а также тайнопись с использованием симпатических чернил. Итого три способа. Был и четвертый способ, который состоял в том, что мы ставили условные сигналы. Около могилы Карла Маркса на Хайгейтском кладбище есть стена. Вдоль нее растут деревья, на которых мы мелом ставили метку. Даже в Соединенных Штатах мы ставили знаки для Абеля и других товарищей. Например, знак на скамье, стоявшей на Пятой авеню. Разведчик проезжал на автобусе и, не выходя из него, оставаясь в салоне, через окно видел сигнальную метку мелом, оставленную на скамье. Это был условный знак. Итак, существовало по меньшей мере четыре способа связи.

Хелен. Бобси, подожди минутку. Самая большая трудность возникла тогда, когда мы все это фотографировали. Помнишь, мы хотели переправить пленку и нам необходимо было найти подходящее место для тайника. Это не так просто. Наконец нам повезло. На одной из улиц мы обнаружили тихое, спокойное место: телефонную кабину, за которой росла трава и разные цветы. Мы вырыли нору, затем замаскировали ее. Потом передали по радио инструкции и объяснили, где находится контейнер.

Однажды я поехала на машине на закладку тайника. Питер отправлялся в другое место. Он мне сказал: «Тебе придется сделать это самой». Приехав на место, я увидела, что там какие-то люди ведут работы. Два дня назад я приезжала туда, там не было ни души. Что же делать? Я сделала вид, что накачиваю колесо. Затем взяла коробку, положила в углубление и замаскировала ее. Люди по-прежнему работали. Никто не обращал на меня внимания. Я села в машину и уехала. Всю дорогу думала: «Видели ли они?» Ужасно нервничала, пока наконец не получила из Центра ответ. Мне сообщали, что все прошло хорошо. У меня прямо гора с плеч свалилась!

Питер. Можно вспомнить и о других случаях. Однажды рядом с тайником оказался мальчишка с коровой. В другой раз там тренировались солдаты. Приходилось закладывать контейнер в запасной тайник. У нас обязательно был один основной и один запасной тайник.

 

Коттедж шпионов

Питер. Дом имел для нас стратегическое значение. Думаю, Хелен сможет вам рассказать, как она нашла его, а я вернусь к теме книжной торговли.

Хелен. В поисках жилья я отправилась в агентство. Там имелся список домов, выставленных на продажу. Объездила весь Лондон. А затем мы увидели дом с садом, обнесенный кирпичной стеной. Я подумала, что это было идеальное место для нашей работы, поскольку на расстоянии менее двух миль от дома находились американские и британские военные базы.

Интервьюер. Вы специально выбирали такое место?

Хелен. Да, я искала подобный дом именно в таком месте, где был бы тупик, а по задворкам шла дорога, которая позволяла обогнуть дом. Этим путем и приходил Бен, когда приносил материалы для фотографирования. Мы закрывали окна и двери, и никто не мог ни о чем догадаться. Именно так мы изготовляли фотокопии документов, которые приносил Бену его источник.

Интервьюер. Люди приносили материалы в дом или в букинистический магазин?

Хелен. Нет. Это было слишком опасно. Приносил Бен, а мы с Питером фотографировали.

Интервьюер. Бен приходил к вам или вы встречались в городе?

Хелен. Бен приходил к нам ночью. Потом мы делали микроточки. Это была каторжная работа.

Интервьюер. Однако были не только микроточки. Вы ведь посылали и радиограммы?

Хелен. Да, были и радиограммы.

Интервьюер. У вас дома был передатчик?

Хелен. Да, в подвале. Это был не подвал в прямом смысле слова, скорее полый фундамент. Бен приходил к нам на выходные дни, и мы вырыли огромную яму под бунгало. Зацементировали ее, чтобы туда не проникала вода, затем установили ящик и поместили в него передатчик. Отверстие прикрыли кирпичами. Вот и вся маскировка.

Интервьюер. И так вы работали годами?

Хелен. Надо было сделать все таким образом, чтобы никто ничего не заметил. Я купила холодильник. Мы сделали люк. На полу в кухне постелили линолеум и поставили холодильник там, где был вырезан кусок линолеума, чтобы я могла спускаться в подвал. Под холодильником я укрепила колесики, чтобы его можно было легко передвигать. Спускаться в подвал приходилось только мне, потому что я была очень худенькой. Он не мог.

Питер. Я мог лишь просунуть голову.

Хелен. У нас был маленький аппарат, с помощью которого мы все передавали за две-три секунды. Это происходило так быстро, что послание было невозможно перехватить.

Питер. Они начали присматриваться к нам на третий или четвертый год.

Хелен. О чем ты говоришь, Бобси? Они вообще ничего не знали вплоть до нашего ареста. Они ни разу не поймали нас в эфире. Об этом даже говорилось на судебном процессе.

Питер. В последний месяц 1960 года, если ты помнишь, недалеко от нас стоял почтовый грузовик. Помнишь зеленый грузовик?

Хелен. Но они никогда ничего не перехватывали. Знаешь, когда у них возникли подозрения? Когда впервые попытались проникнуть к нам.

Питер. Следовательно, на пятый год.

Хелен. Когда Бен стал ходить к нам. Они никогда не перехватывали нас в эфире. Только когда нас арестовали и произвели обыск, они попытались найти передатчик, но безуспешно. Потом пригласили экспертов. Наши адвокаты пытались доказать, что им известно все. Но это была неправда. Позднее в газете «Телеграф» появилась статья, написанная одним из этих экспертов. Он утверждал, что шифр Крогеров так и не был раскрыт.

 

Бен (Гордон Лонсдейл)

Интервьюер. Давайте напомним телезрителям, сколько лет вы проработали в Великобритании?

Питер. Пять.

Интервьюер. И все эти годы вы работали с Беном?

Хелен, Питер. Да.

Интервьюер. Скажите, каким он был, какие отношения установились между вами?

Хелен. Бен был замечательным парнем. Он был прежде всего личностью. Замечательной личностью. Умел ладить с людьми, умел заставить их поверить в собственные силы. Умел слушать людей. Был наделен этим даром. У нас никогда не возникало чувства, что он ловчит, притворяется. Наоборот, веришь, что он о тебе очень высокого мнения. Особенно он нравился женщинам. И хотя он не был красивым мужчиной, но отличался от других. Я очень любила его как друга.

Его смерть (в 1970 году) вызвала у меня шок. Я отказывалась в это верить. Он умер так внезапно… Накануне воскресенья он приходил ко мне в больницу. Я тогда лежала на обследовании…

Интервьюер. Здесь, в Москве?

Хелен. Да. Он сказал: «Я соберу для вас лучшие грибы». Знаете, я обожаю белые грибы. Мы вместе тогда посмеялись. В больнице было много девушек и они мне говорили: «Какой приятный мужчина! Кто он?» Я сказала им, что это один из моих любовников. Ему ни в коем случае нельзя было нагибаться, а тем более собирать грибы. У него произошло кровоизлияние. Был гипертонический криз. Через два дня в больницу пришел Юрий. Я встретилась с ним в кабинете врача, посмотрела на него и увидела, что он очень изменился. Я знала, что он перенес операцию на желудке, но чувствовал он себя хорошо. Я спросила: «Что-то случилось?» Он сказал, что умер Бен, в воскресенье поехал за грибами и у него произошел инсульт.

Что я могу еще сказать о Бене? Помню, когда Хрущев пришел к власти, я спросила Бена: «Послушай, Арни, что происходит в этой стране? Положение так быстро меняется…» Он махнул рукой и сказал: «Сам черт не разберет, кто здесь держит руль. Главное, у нас есть наша любимая работа и давай делать ее красиво, а они пусть хоть перегрызут друг другу глотки!»

 

Бен и Марк (Рудольф Абель)

Интервьюер. Давайте поговорим об Абеле. Вернее, о них обоих — о Бене и Абеле.

Хелен. Знаете, они были очень разными. Абель был старше, опытнее. Он работал во многих странах, например, во Франции. Он всегда был спокойным, безмятежным. Никогда не терял хладнокровия. Мы часто спорили с ним. Когда я слишком горячилась, он мне говорил: «Успокойся. Все будет хорошо».

Питер. Хладнокровие его оставило, когда ты поджарила гуся. Помнишь, мы пригласили его отпраздновать вместе с нами встречу Нового года.

Хелен. О да. Он попросил: «Давай я разрежу гуся». Я дала ему большой нож. Он попробовал воткнуть вилку в птицу. И гусь сразу же полетел в стену! Какая досада! Мы ведь только на прошлой неделе закончили ремонт! Он был вне себя: «Боже, что же я наделал!» Потом взял салфетку и сказал: «Ничего страшного. Мы все-таки съедим гуся». Новогодняя ночь прошла в разговорах. Он рассказывал нам об очень личных вещах и о том впечатлении, которое произвели на него Соединенные Штаты. А я говорила с ним о той фотографии, которую нашли у него после ареста. Это было очень неприятно. Благодаря ей они смогли установить, что мы поддерживали отношения. Иначе ФБР никогда бы не установило связь между Абелем и нами.

Абель совершил тогда ошибку. Он должен был избавиться от фотографии, уничтожить ее. Маленькие ошибки подобного рода могут погубить целое дело.

Интервьюер. Хорошо. Если это так, то такую же ошибку допустил и Лонсдейл, когда привлек к вам внимание английской наружки.

Хелен. Я не понимаю.

Интервьюер. Бен допустил ошибку, когда привел к вашему дому людей Скотленд-Ярда. Иначе ваш дом не вызвал бы подозрений.

Хелен. Но это не единственная причина. Дело в том, что они начали следить за другой парой, за Джи и Хаутоном, потому что, как я полагаю, польский перебежчик Голеневский уже дал им полную информацию о связи Хаутона с советской разведкой. Через Хаутона они вышли на Бена, а через Бена уже на нас…

 

Арест

Хелен. У меня был маленький микроскоп, которым Бен обычно пользовался для прочтения микроточек. Он собирался к нам прийти, а потом сказал: «Сегодня мне некогда. У меня назначена встреча. Возьмите полученное мною письмо, я приду через день-два и прочитаю его». Я положила конверт в сумочку и принялась готовить. Вдруг кто-то позвонил в дверь…

Интервьюер. Питера не было дома?

Хелен. Он находился в другой комнате.

Питер. Позвольте мне сказать. Я опишу комнату, в которой я работал. Это была маленькая комната, где мы хранили книги. Знаете, у каждого торговца есть помещение подобного рода. Это кабинет, где стоит письменный стол. Там же хранятся адреса, телефоны, каталоги. Я напряженно работал, поскольку была суббота, а в понедельник начиналась новая трудовая неделя. Я должен был просмотреть каталоги, отправить почту потенциальным покупателям. Хелен, так же как и я, была поглощена делами — на кухне.

Хелен. Итак, они пришли. «Можно войти?» — «Да». Прошли в гостиную и спросили: «Что вы можете сказать о Лонсдейле?» Я тоже спросила их: «Лонсдейл? Кто это?» Мне ответили: «Это тот человек, который часто ходит сюда». — «Но сюда очень часто ходит много людей. Кого вы конкретно имеете в виду?» — «Человека по фамилии Лонсдейл». — «Очень жаль, но эта фамилия мне ни о чем не говорит, — возмутилась я. — Многие приходят сюда, чтобы купить книги. Но я не понимаю, о ком вы говорите». И тогда старший из них сказал: «Очень жаль, но мы должны вас арестовать».

Интервьюер. Сколько их было?

Хелен. Трое мужчин и одна женщина. Когда он сказал: «Мы должны вас арестовать», у меня прямо-таки сердце упало, ведь в моей сумочке лежало письмо для Бена от его жены. Письмо с микроточкой.

Питер. В тот день шел дождь, но на нашей улице было много машин. Сначала мы ничего не поняли. Когда Хелен вступила с ним в беседу, то я понял, что произошел провал…

Хелен. Когда я тоже поняла это, то поинтересовалась у них, в чем нас конкретно хотят обвинить? Они сказали, что в нарушении Закона о государственных секретах.

И тогда я опять разозлилась: «Я не понимаю, о чем вы говорите? Я не знаю никаких секретов. Какие секреты я могу знать, если я помогаю мужу торговать книгами. Вот все, что я знаю». Он сказал: «Не важно. Мы все равно вас арестуем». Я сказала: «Ну, что же… Прошу прощения, но мне надо пройти на кухню, чтобы выключить огонь». Их девица пошла за мной по пятам и мне не удалось избавиться от конверта, хотя я и бросила его в огонь. Вот таким образом они узнали о письмах жены Бена…

 

Суд

Питер. Полиция поместила Бена и меня в одну камеру. А Хелен — в другую. И мы стали ждать суда в Олд-Бейли. В это время у нас не было адвоката. Мы знали, что адвокаты, с которыми имели раньше дело, откажутся нам помогать. Мы понимали это. У нас с Беном была возможность поговорить, он сказал, что поручил своему адвокату найти адвоката и для нас.

Один и тот же адвокат не мог заниматься нами обоими.

Интервьюер. Выходит дело, в полиции знали, что вы были знакомы. Но Хелен же отрицала всякую связь с Беном. И вы тоже отрицали, что знали Бена.

Хелен. Да, так мы говорили сначала.

Интервьюер. Но, попав в тюрьму, вы были вынуждены признать, что знакомы с ним?

Питер. Ну и что такого? Конечно, я мог говорить нечто подобное сначала, однако я не утверждал, что совсем не знал его. Он приходил к нам как клиент — покупатель книг, и только. Мы потом изменили показания. Понимаете? Но мы ничего не знали о Джи и Хаутоне. Мы не знали, кем они были. Судебный процесс открылся как раз перед пасхальными каникулами. Большую роль в нем сыграл лорд Паркер. Он сделал все от него зависящее, чтобы процесс завершился до Пасхальной недели, поскольку судьи хотели разъехаться на каникулы. Пасха — большой праздник, и они хотели завершить процесс накануне его. Они ловко взялись за дело. Процесс длился ровно восемь дней. Когда он закончился, случился скандал. Когда я сказал, что хочу увидеться с Хелен, два охранника схватили меня, чтобы увести силой. Они выкрутили мне руки, прижали голову к груди и поволокли меня в камеру. Там я увидел Бена. Нас вновь поместили вместе, понимаете? Через час или немного позже они повели меня на свидание с Хелен. Свидание происходило в другой комнате. В следующий раз я увидел ее только…

Хелен. Через полгода.

Питер. Да, только через полгода.

 

Тюрьма

Питер. В Манчестере была огромная тюрьма, рассчитанная на четыре тысячи заключенных. Заключенные спали даже в коридорах. Катастрофически не хватало места. В одной трети камер заключенные спали по трое. Камеры были опрятными. Стены возведены из огромных, очень прочных камней. А поскольку нас приговорили к двадцати годам, то я находился в камере один. Хелен увезли в Бирмингем. Ее тоже поместили в одиночную камеру.

Итак, как я вам сказал, я находился в Манчестере. Я оставался там до 1963 года. Должен отметить один весьма примечательный инцидент. Примерно полгода спустя заместитель начальника тюрьмы вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Вас хочет видеть сотрудник американских спецслужб. Вы хотите встретиться ним?» Он произнес именно эти слова. Я немного подумал и ответил: «Нет, мистер. Совсем не хочу». Я заметил, что мои слова принесли ему облегчение. Он даже как-то расслабился. Думаю, что все это подстроили британские спецслужбы. Он сказал: «Ладно. Вы можете быть свободны, Крогер». И я вернулся в камеру.

Интервьюер. Расскажите и вы, Хелен, о вашей беседе с начальником тюрьмы.

Хелен. О, это очень интересно. В один прекрасный день начальник тюрьмы пришел ко мне в камеру и спросил: «Крогер, могу ли я задать вам вопрос?» — «Конечно», — сказала я. «Объясните, пожалуйста, что происходит. Вот вас я могу понять. Вы принадлежите к рабочему классу. Но Филби, Маклин, Бёрджесс, они ведь выходцы из высших слоев общества. Аристократы. Что же заставило их примкнуть к коммунизму?» — «Послушайте, — сказала я, — по всей видимости, вы не читали Карла Маркса. Он говорил, что лучшие сыны и дочери страны, если они любят свой народ, сделают все, что в их силах, чтобы наступил социализм». Он как-то странно посмотрел на меня и вышел…

 

Дело

Питер. Когда в мае 1988 года Горбачев приехал в Париж и встретился с президентом Франсуа Миттераном, тот преподнес ему в подарок два тома. Вы могли это видеть по телевидению. Эти два тома представляли собой старинное издание трактата Монтескьё «О духе законов». Там говорится о международных отношениях. В данном трактате проблема впервые была изложена в систематизированной форме. Монтескьё говорил о правах человека.

Хелен. Не хочешь ли ты сказать, сколько стоит сегодня эта книга.

Питер. Да, я рискну назвать приблизительную цену. Конечно, я могу ошибиться, но не намного. На одном из лондонских аукционов цена этого трактата достигла пятидесяти тысяч фунтов стерлингов. Я был счастлив, что Миттеран подарил эту книгу Горбачеву. Мы, безусловно, нуждаемся в… как это говорится? В правовом государстве. Это совершенно необходимо для перестройки, демократии, гласности.

Интервьюер. Скажите, сейчас, когда международные связи претерпели такие большие изменения, когда изменилось отношение мира к Советскому Союзу, изменилось ли что-либо в вашей жизни? Например, ваше отношение к Советскому Союзу?

Хелен. Нет, нет, мы сохранили нашу веру. Советский Союз силен! Советский Союз силен! Это будет стимулом для всего мира, для рабочего класса всего мира.

Питер. Во время визита Горбачева был показан фильм о молодом, 25-летнем французском революционере, который был секретарем Робеспьера. Робеспьер говорил Сен-Жюсту, что хотел бы удалиться от дел. Робеспьер был вождем революционеров. Сен-Жюст, этот молодой 25-летний интеллектуал, сыгравший огромную роль в принятии первых десяти статей французской Декларации права человека и гражданина, говорил ему: «Если ты революционер, то ты никогда не останавливаешься и идешь до конца». Вот так. Я не повторяю эти слова точь-в-точь, но именно такое чувство возникло у меня, когда вы задали этот вопрос. Конечно, мы знали о марксизме далеко не всё. В Испании, например, я читал работу Сталина «Основы ленинизма». Когда я закончил, я сказал себе: «Вот теперь я знаю, почему стал марксистом, революционером».

Интервьюер. Знали ли вы Андропова лично?

Хелен. Да.

Питер. Мы получили из его рук две награды.

Хелен. По этому случаю он даже танцевал со мной.

Питер. Он сказал нам очень теплые слова. Он заверил нас, что позаботится о том, чтобы нас не забывали. Возможно, нынешний председатель Комитета госбезопасности Владимир Крючков заботится о нас. С Юрием Андроповым мы встречались дважды.

Хелен. Когда мы получили квартиру, он тоже приходил к нам.

Питер. Мы увидели в нем человека, как говорится, секретаря по призванию. Он хорошо относился к людям. Он беседовал с нами и по-иному заставил нас взглянуть на советскую жизнь. Мы о ней тогда мало что знали. Конечно, мы читали книги, но, как я считаю, очень важно знать людей. С этого момента мы стали изучать окружающую жизнь более внимательно.

В 1984 году я почувствовал, что в стране должно что-то произойти. Перемены уже носились в воздухе. Я заметил, как изменился тон газетных статей, как стали преподносить разные публикации. Люди стали свободнее говорить и свободнее мыслить. Я чувствовал, что возврата к прошлому уже не будет. То, что произошло, то произошло. И мы должны понять это. Но я полагаю, что социализм, да, демократический социализм, тоже возможен.

 

Последняя встреча с Крогерами

В интервью Крогеры вспоминали о своей работе на советские спецслужбы, однако были весьма сдержанны, когда речь заходила об их причастности к атомному шпионажу. Читатель не мог не заметить, что они даже не упомянули о Младе. Со старыми привычками трудно расстаться, а опытные шпионы даже в менее тяжелые времена ревностно хранят свои секреты.

Атомная сторона карьеры Крогеров послужила основой для советского фильма «Полвека тайн», снятого в 1990 году Игорем Прелиным и Ростиславом Андреевым, которых я консультировал. Крогеров снимали в Москве, но их история проиллюстрирована эпизодами, снятыми в самых различных местах — это магазин «Александер» в Нью-Йорке, Лос-Аламос в штате Нью-Мексико, Крэнли-Драйв в Руислипе. В фильме представлен весь арсенал первоклассного шпиона: полые развинчивающиеся зажигалки, коробка с тальком, скрывающая в себе линзы фотокамер, серый чемоданчик, оказывающийся, если его открыть, радиопередатчиком. Взрослые англичане, которые в детстве звали Хелен Крогер «тетей Хелен», тоже видели этот фильм и высказали о нем свое мнение. Супруги Крогер ответили, в свою очередь, на их вопросы. Хелен утверждала, что у нее никогда не было чувства, что она совершала предательство, занимаясь шпионажем; наоборот, она была уверена, что защищала этих самых детей.

Питер воспользовался случаем, чтобы высказать мысль, которая его беспокоила, но Хелен попыталась уговорить его не делать этого. Однако он настоял на своем:

«Я изучал и преподавал историю, и я не могу не думать, что, в то время как мир продвигается к свободе, в СССР проявляются определенные недостатки. Если Советский Союз призван идти вперед, то должен избавиться от этих недостатков, которые затрагивают проблему свободы в различных сферах жизни. В первые годы мы этого не чувствовали с такой силой, как в последующем, когда начали стареть. И когда мы приехали сюда, то жизнь стала тяжелей, чем была раньше. Появились поразительные вещи, над которыми мы прежде не задумывались. А в последние десять лет мы стали над ними задумываться, продолжаем и теперь».

Супруги Крогер очень мало говорили о Лос-Аламосе, предоставив Яцкову, Квасникову и Соколову рассказывать о себе и о них. Одна из серий «Полвека тайн» была куплена английским телевизионным каналом, затем дополнена кинохрониками, новыми интервью, неопубликованными комментариями, в результате чего в 1991 году появился документальный фильм «Странные соседи». Как и следовало ожидать, этот фильм концентрировал внимание на Портлендской операции и угрозе, которую она представляла для безопасности Великобритании.

* * *

Супруги Крогер прожили довольно долгую жизнь. Они были свидетелями неудавшегося путча августа 1991 года и развала Советского Союза. Тем не менее они не впали в отчаяние и продолжали верить, что сыграли положительную роль в истории. Леонтина Тереза Пэтке, родившаяся 11 января 1913 года, скончалась 23 декабря 1993 года от рака легких. Питер, потерявший спутницу жизни, понимал, что его здоровье катастрофически ухудшается. И все же он боролся за жизнь. Медицинские сестры дежурили около него круглосуточно. Чаще всего он был слишком плох, чтобы принимать приходивших к нему посетителей.

В конце 1993 года один из авторов — Гари Керн — составил список вопросов, которые он хотел бы задать Питеру Крогеру. Большая часть их касалась позитивных моментов, но один или два требовали, чтобы Питер рассказал о своей роли в предоставлении Сталину атомных секретов. Сначала Питер даже не хотел говорить об этом. Но со временем, уступая моим настойчивым просьбам, он согласился ответить. В то время он был известен под своим настоящим именем, поэтому и мы будем называть его Моррисом Коэном.

Морис заявил, что он по-своему хотел помочь Советскому Союзу одержать победу над фашизмом, а также содействовать упрочению мира на земле после окончания войны. Секреты, переданные из Лос-Аламоса в Москву, позволили советским физикам создать атомную бомбу до планируемого срока, помешав, таким образом, американцам прибегнуть к атомному шантажу. Обладание бомбой защищало Советский Союз от ядерного нападения, что было предусмотрено планами «Троян» и «Дропшот». Советский Союз, как сказал Коэн, не убил ни одного человека атомной бомбой, в то время как сотни тысяч японцев погибли от американских атомных бомбардировок. Ядерное равновесие было фактором мира во всем мире.

Мне хотелось бы добавить к этому ответу несколько слов. Американцы могли, конечно, сомневаться, что их страна начнет в один прекрасный день неспровоцированное атомное нападение на Советский Союз. Но они должны были понять, почему Советский Союз, в частности Сталин, думал, что это вполне возможно. Советский Союз был союзником Великобритании и Соединенных Штатов Америки во время войны. С Великобританией у него имелся договор об обмене военной информацией. Однако когда Советскому Союзу стало известно о существовании в Лондоне Урановой комиссии, о прекращении Соединенными Штатами и Великобританией всех публикаций, относящихся к ядерной физике и, наконец, о совершенно секретном плане «Манхэттен», то у него не могли не возникнуть серьезные опасения. Жесткая позиция президента Трумэна на Потсдамской конференции и последовавшая вскоре атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки должны были, вне всякого сомнения, усилить тревогу, доведя ее почти до паники. Получение Москвой атомных секретов и испытания советской атомной бомбы в Казахстане ослабили эти острые опасения и способствовали стабилизации международных отношений.

Высказывая свое мнение о советских лидерах, Коэн сказал:

«О всех советских руководителях — Хрущеве, Брежневе, Горбачеве — я думаю одинаково. Они никогда не думали о своем народе и оставили о себе плохую память. В сущности, Коммунистическая партия очень много потеряла из-за таких плохих руководителей».

Когда Морриса Коэна попросили сказать несколько слов американскому народу, он заявил:

«Дорогие американские друзья, берегите мир, защищайте мир и делайте все возможное для сохранения мира!»

В 1994 году Моррис Коэн, которому было уже 84 года, согласился дать интервью газете «Правда». Это интервью длилось четыре часа. Он наконец открыто рассказал о своей работе с Младом и выразил сомнение, что личность этого ученого может быть когда-либо установлена.

«Думаю, что в секретной разведке осталось всего два-три человека, знающих его подлинное имя. Были высказаны несколько предположений. Товарищи сказали мне, что в последние месяцы снова выплыли на поверхность разного рода спекуляции. Млад помогал нам из чистого великодушия».

В этом интервью Моррис Коэн утверждает, что когда-то слушал в Таймс-сквере выступление Джона Рида, знаменитого автора книги «Десять дней, которые потрясли мир». «Это самый выдающийся оратор, которого я когда-либо слышал». Однако это интервью вызывает некоторые вопросы. Моррис отказывался признавать кодовое название «Волонтеры» и утверждал, что его супруга Лона встретила Млада не в Альбукерке, а в Лас-Вегасе (штат Нью-Мехико), к востоку от Санта-Фе. Но еще более поразительно то, что Коэн утверждал, что Млад, как и он сам, воевал в составе Интернациональных бригад. Однако все эти утверждения расходятся с тем, что он мне рассказывал в предыдущих интервью и, что гораздо важнее, с тем, о чем говорили его жена и другие источники. Остается задуматься о состоянии его памяти в последние два-три года перед смертью.

В заявлениях Коэна есть, однако, и такое место, которое я счастлив подтвердить. В интервью газете «Правда» Коэн настаивает на том, что он сам, его жена и молодой физик действовали во имя высоких целей, во имя благородных идеалов, а не из-за материальных благ. Все мои изыскания подтверждают, что это действительно было так. Это были ценные советские агенты минувшей эпохи, преданные делу борьбы с фашизмом, делу борьбы за новый мир. Они верили в личное служение идеалам, а не в личную выгоду.

Что касается оценки их результатов, то лучше Филиппа Найтли, эксперта по советскому шпионажу, автору книги «Вторая древнейшая профессия: шпионы и шпионаж в ХХ веке», не скажешь:

«Надо признать, что супружеская пара Крогеров была, безусловно, одной из самых эффективных агентурных пар в истории разведки. Посмотрите только на то, что они совершили: Питер Крогер завербовал ученого-атомщика первейшей значимости. Он использовал его, когда тот работал над созданием американской атомной бомбы в Лос-Аламосе. Хелен пренебрегала опасностью, когда переправляла сведения, полученные от этого человека из Лос-Аламоса, чтобы затем передать их Советскому Союзу. Они не только преуспели во всем этом, но и выжили, начали новую карьеру в Великобритании и в конечном счете, после того как в течение почти шести лет ускользали от рук американских и британских спецслужб, вернулись обратно в Советский Союз, чтобы вести мирную жизнь за железным занавесом. Каков результат!»

 

Эпилог

23 июня 1995 года, когда была поставлена последняя точка в нашей книге, Моррис Коэн, родившийся 2 июля 1910 года, скончался в госпитале. В течение последнего года он уже не мог воспринимать ни время, ни пространство и жил, уйдя в свой внутренний мир, наглухо закрытый для всех. Его горячо любимая жена Леонтина умерла полтора года назад, и он выразил желание быть похороненным рядом с ней на русской земле.

Около 100 человек присутствовали на похоронах на престижном Кунцевском кладбище. Это были главным образом сотрудники внешней разведки, ведь о похоронах не было объявлено в прессе. У его могилы были те, которые знали Морриса Коэна лично или понаслышке, они отдали ему последние почести. Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко и полковник Юрий Соколов вспоминали о его самоотверженности, о ясности его ума, о его скромности и учтивости. Они говорили о нем как о человеке, который полностью посвятил себя идеалам светлого будущего.

Жаркий летний день клонился к концу. Последние лучи солнца пробивались сквозь сосны. У подножия свежевырытой могилы, расположенной рядом с могилой Леонтины, ложились все новые и новые цветы. Гроб опустили в могилу, люди бросили горсти земли, которые, падая на крышку гроба, издавали глухой, скорбный звук. Потом взвод солдат вскинул ружья. Раздался залп, вспугнувший растревоженных птиц. И люди начали расходиться. Я немного задержался. Может быть, потому, что, услышав кукование кукушки, начал считать, сколько раз она прокукует. По старому русскому поверью, сколько раз она прокукует, столько лет и осталось жить.

Так закончилось дело № 13 676, дело «Дачников», которое я позволил себе открыть и изучить. Я счастлив, что Моррис Коэн смог, перед тем как уйти в мир иной, дать обстоятельные объяснения своей разведывательной деятельности как на телевидении, так и на страницах этой книги.

Остается сделать последнее сообщение, впрочем, весьма неожиданное и приятное: 20 июля 1995 года, Моррису Коэну было посмертно присвоено звание Героя Российской Федерации, что сегодня соответствует званию Героя Советского Союза. Это самая высшая награда, которой может удостоить государство. Моррис Коэн получил ее по Указу Президента России. Через год и один месяц такое же звание и тоже посмертно было присвоено Леонтине Коэн.

Таким образом, Коэны стали первыми иностранцами, которые удостоились этой высокой награды. Ни Ким Филби, ни другие члены «кембриджской пятерки» не удостоились подобных почестей, тогда как Никита Хрущев в свое время, не задумываясь, сделал из Президента Египта Гамаля Абделя Насера и руководителя Кубы Фиделя Кастро Рус Героев Советского Союза.

То, что Борис Ельцин — человек, разваливший Советский Союз, — санкционировал вручение такой высокой награды, говорит об его убежденности в том, что не без помощи Леонтины и Морриса Коэн СССР и Россия приобрели исключительно важное средство для обороны страны — атомную бомбу. Этот последний документ, подшитый в многотомное дело № 13 676, подтверждает правильность нашего повествования. Оно свидетельствует, что Коэны и их связи в американском Лос-Аламосе — не миф и не дезинформация, а реальность ХХ века.

 

Послесловие Гари Керна

 

1. Атомная проблема

 

Триумф документов

Когда последний советский руководитель Михаил Горбачев начал в конце 80-х годов осуществлять политику гласности, расширив круг разрешенных к публикации произведений, он рассчитывал вдохнуть жизнь в умирающие государственные органы журналистики, литературы и истории. Однако он, вне всякого сомнения, не собирался отменять государственную цензуру. Тем не менее с течением времени и по мере того как политика гласности набирала силу, органы печати стали подавать не только признаки жизни, но и свободолюбия. Они перестали ощущать себя государственными учреждениями и считаться с комитетом по цензуре. Начался настоящий литературный бум. Газеты и журналы ежедневно публиковали творения ранее запрещенных русских и иностранных авторов, а также архивные документы, помеченные грифом «секретно». Главлит не мог противостоять этому процессу и впал в агонию. Пражская весна пришла в Москву с опозданием на 20 лет.

Волна сенсационных публикаций захлестнула возрождающуюся русскую прессу. У людей появилась надежда, что «белые пятна» советской истории, на которые ссылался сам Горбачев, вскоре заполнятся фактами, почерпнутыми из обширных государственных архивов. С заплесневелых подвалов спадут засовы, и так долго хранившиеся секреты советского периода будут выставлены на всеобщее обозрение. Все думали, что каждую историческую тайну разъяснит документ, погребенный в досье, но содержащий в себе точный ответ, имена, даты и прочие детали. Вскоре должна будет спасть пелена с закулисного мира дипломатии, тайных деяний и леденящих душу замыслов. Ужасы сталинской диктатуры, погребленные в досье с грифом «хранить вечно», будут вынесены на суд общественности. Заранее предвкушая удовольствие, люди шутили: «Самый большой архивариус — это КГБ».

Действительно, многие архивные досье увидели свет. Судебные дела артистов, писателей и политических деятелей, павших жертвами репрессий, например дела Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда или Николая Бухарина, были открыты КГБ и опубликованы в московских периодических изданиях или отдельными книгами на Западе. Благодаря документам, собранным следственной комиссией и переданным средствам массовой информации, широкую огласку получила трагедия Катыни, когда в апреле 1940 года тысячи польских офицеров были убиты и захоронены в лесах Смоленщины. Общественность узнала, что к этому злодеянию нацисты не были причастны, как на протяжении долгих лет утверждал советский режим. Смертный приговор полякам был вынесен лично Сталиным и приведен в исполнение по приказу Лаврентия Берия, в то время возглавлявшего НКВД. Кронштадтский мятеж, коллективизация, договор о дружбе Сталина с Гитлером, война в Корее, судьба американцев, задержанных в СССР, — все эти некогда запретные темы советской истории отныне стали трактоваться в свете новых документов и данных различных источников.

Однако другие темы по-прежнему вызывали много вопросов. Был ли Ленин отравлен? Сотрудничал ли до революции 1917 года Сталин с царской охранкой? Отдавал ли Сталин приказ убить Кирова? Максима Горького? Был ли он сам убит? Мы перечислили только несколько жутких вопросов, касающихся сталинского периода и по-прежнему остающихся невыясненными. Кроме того, возникают другие многочисленные вопросы, относящиеся к советскому периоду в целом, ответы на которые никогда не содержались ни в неопровержимых документах, ни в полномочных заявлениях, ни в материалах уголовных дел. Но даже если и появляются документы подобного рода, то это не значит, что все проясняется. Документы и заявления порождают новые вопросы, а каждая вещь требует пояснения.

Поэтому желание увидеть триумф документов не было полностью удовлетворено, тем более что кое-кто, питая тягу к запрету, начал понемногу «спускать дело на тормозах».

 

Святая святых. Дело атомной бомбы

Никто не ожидал увидеть опубликованным досье о советском атомном шпионаже. В начале и середине периода гласности не было даже и намека на возможное рассекречивание этого досье. В конце концов, не составляло ли оно святая святых безопасности государства, национальной обороны? Любая мысль о рассекречивании данного досье немедленно вызывала волну аргументов «против».

Во-первых, досье содержит описание устройств, способных уничтожить целые города и, следовательно, превратить ничтожного диктатора, одержимого манией величия, в угрозу для всего человечества. Кто может дать гарантию, что подобные технические описания не в состоянии помочь физику из лаборатории диктатора решить проблему? Во-вторых, в досье названы имена живых или мертвых, чья репутация могла бы быть скомпрометирована. Вы, конечно, можете изменить имена, однако контекст все расставит по своим местам. В-третьих, из досье становится известно о методах работы спецслужб, а ведь некоторые из них еще не утратили своей актуальности. К тому же там называются коды, псевдонимы, документация. Можно ли обо всем этом не упоминать в прессе, равно как и об именах, и о важной технической информации? Если да, то что же останется? В-четвертых, секреты зарубежных государств, вероятно, способны вступить в противоречие с официальной историей, вызвать возмущение широкой общественности и ухудшить международную обстановку. Наконец, это досье может таить в себе доказательства успехов НКВД — КГБ в области атомного шпионажа, что заставит переоценить достижения советской науки и по-другому отнестись к наградам, врученным ее героям.

Итак, существуют по меньшей мере пять причин, по которым досье о советской атомной бомбе не следовало бы раскрывать. Однако в специфических условиях гласности последнего периода пятая причина как раз и послужила основным мотивом для рассекречивания досье.

В январе 1988 года Советский Союз отмечал 85-летие Игоря Курчатова, знаменитого директора Лаборатории-2, где была создана советская атомная бомба. Во время одной из телевизионных передач о великом физике, скончавшемся в 1960 году, ныне здравствующие коллеги назвали его «отцом советской атомной бомбы». Юлий Харитон, Георгий Флёров, Анатолий Александров и многие другие сказали миллионам телезрителей, что Борода, как уважительно называли Курчатова друзья, неуклонно вел программу по созданию атомной бомбы к успеху, хотя ему приходилось работать в стране, разоренной войной, имея в своем распоряжении минимально развитую технологическую инфраструктуру. В подобных условиях он с удивительной прозорливостью решил невероятно сложные проблемы за неизмеримо меньший срок, чем его американские коллеги, трудившиеся в идеальных условиях и получавшие неограниченные финансовые средства.

В конце того же месяца 1988 года в Германии скончался Клаус Фукс. На его похоронах присутствовали многочисленные немецкие друзья. Однако так и не приехал ни один советский официальный деятель. На подушечках рядом с орденом Карла Маркса и другими почетными регалиями, врученными Фуксу Германской Демократической Республикой, не было приколото ни одной советской награды. Хотя Фукс отбыл тюремное заключение за то, что передавал Москве секретную информацию, в официальном коммюнике от 8 марта 1950 года, распространенном ТАСС, говорилось: «Советское правительство не знает никакого Фукса, и ни один агент Советского правительства не вступал с ним в контакт».

Контраст между отношением к Курчатову и тем, что выпало на долю Фукса, не ввел в заблуждение Александра Феклисова, полковника КГБ в отставке, который «опекал» Фукса в 40-е годы. «После удачного испытания советской атомной бомбы, — с сожалением говорил он, — наши ученые мужи были удостоены звания Героев Социалистического Труда и лауреатов Сталинской премии. Получили награды и некоторые сотрудники разведки. Прискорбно, что Клауса Фукса обошли стороной. Ведь он же едва избежал казни и получил 14 лет тюрьмы».

Физики получили баснословные награды: машины, дачи, право бесплатного проезда по территории СССР, денежные премии; их дети принимались без конкурса в элитные учебные заведения. Сталинская премия 1-й степени приносила 500 тысяч рублей, что приблизительно равнялось 25 тысячам долларов. Звание Героя Социалистического Труда было самым высоким знаком отличия страны, и некоторые физики удостоились его трижды! Курчатов получил все эти награды, не считая пяти орденов Ленина. Его имя было присвоено электростанциям, 104-му элементу Периодической таблицы Менделеева. Для сравнения скажем, что из сотрудников разведывательных служб только Лаврентий Берия, глава НКВД и главное ответственное лицо по выполнению атомной программы, получил Сталинскую премию и звание Героя Социалистического Труда. Все офицеры, работавшие под его началом, должны были довольствоваться лишь одной из этих наград, а на менее высоком уровне — орденом Ленина (Квасников, руководитель отдела научно-технической разведки) и орденом Красного Знамени (все остальные, включая Феклисова).

Эта разница в почестях не шла ни в какое сравнение с реально грозившей им опасностью. Говорят, что Берия решал, кому какую награду присудить следующим образом: те, кто был бы расстрелян в случае неудачного испытания атомной бомбы, состоявшегося в 1949 году в Казахстане, получали звание Героя Социалистического труда; те, кто был бы приговорен к 25 годам лагерей, — орден Ленина, и так далее. Вне всякого сомнения, Берия был в состоянии держать в страхе всех, работавших над атомной программой. Однако одними физиками он не ограничивался.

Когда в 1946 году Берия предложили наградить Курчатова и его соратников, он ответил: «О чем вы говорите? Какие награды? Я собираюсь посадить их в тюрьму как саботажников, вовлекших страну в колоссальные расходы. Известно ли вам, что у нас до сих пор нет бомбы?» Сразу же после испытаний Берия пытался выяснить, соответствовал ли взрыв советской атомной бомбы американской модели. Он хотел быть полностью уверенным, что его никто не одурачил, не обманул, хотя чудовищное облако образовывалось у него на глазах. На кон была поставлена жизнь каждого.

В конце 80-х годов, помимо вопроса финансовых затрат, встали и другие чрезвычайно серьезные проблемы. Мощные политические взрывы сотрясали всю советскую систему, и ее различным действующим лицам приходилось предоставлять свидетельства собственной необходимости для страны. КГБ признал свои злодеяния сталинской эпохи и пошел на сотрудничество с исследователями, которые копались в его бесславном прошлом. Он также был заинтересован доказать, что внес существенный вклад в дело защиты страны от немецкой интервенции, а позднее боролся против ядерной угрозы. КГБ при Владимире Крючкове, своем новом руководителе, стал более прозрачным для средств массовой информации, более открытым для общественного мнения, более точно очерчивал свои заслуги.

Фукс верил, что совершает подвиг, помогая СССР создать атомную бомбу, поскольку таким образом он спасал Советское государство от американского милитаризма и, возможно, помешал генералам США использовать ядерное оружие в Корее (1950–1953). Исходя из таких соображений Феклисов обратился в 1964 году к советскому правительству с предложением наградить этого «выдающегося ученого и агента», который в ту пору вновь работал на дело социализма в институте атомных исследований вблизи Дрездена. Фукс был членом центрального комитета Социалистической единой партии Германии. Однако ходатайство полковника осталось без внимания. Феклисов также попытался убедить Академию наук СССР выбрать Фукса почетным членом. Однако президент Академии ответил: «Это невозможно, поскольку бросит тень на заслуги советских ученых в деле создания атомного оружия».

Возможно, Фукс был лишен почестей из-за того, что признался в своей тайной связи с советской разведкой. Как подчеркивалось, он нарушил священный принцип каждого советского агента: до конца хранить молчание. Каковы бы ни были причины, но роль Фукса как шпиона всячески отрицалась. Советские граждане, жившие долгое время в информационном вакууме, услышали о нем только летом 1988 года во время показа по телевидению фильма «Риск-2». После чего они задумались, не стало ли возможным создание советской атомной бомбы именно благодаря документам, украденным у американцев. Этот вопрос был задан Анатолию Александрову, директору Института имени И.В. Курчатова. Он ответил: «Подобные вещи могли иметь место, но они не сыграли решающей роли. Ни Курчатов, ни другие разработчики проекта не основывались на чужих идеях. У них были собственные»3.

Таким образом, не только сохранился, но и получил подтверждение старый миф, согласно которому Курчатов и его команда самостоятельно, без внешней помощи, создали советский вариант атомной бомбы. В 1990 году Феклисов, испытывавший глубокое уважение к Фуксу, решил положить конец этому мифу. Статьи Владимира Чикова в газетах и журналах о нераскрытом агенте Младе и его связных Крогерах, опубликованные в следующем году, подкрепили решимость Феклисова. Гласность переживала расцвет, и недоступные ранее публикации рекой лились из-за границы, в том числе и литература о перебежчиках, убийцах и шпионах. Россию охватила лихорадка исступленного интереса к сталинскому периоду, и она ежедневно пересматривала свою историю, читая газеты, журналы и книги. «Изоляционистская» интерпретация истории советской атомной бомбы была изжита.

 

Битва за Олимп

А) Наступление КГБ

В том же году вышел из тени другой отставной офицер КГБ. Речь идет о полковнике Яцкове, человеке, который возглавлял группу, занимавшуюся атомным шпионажем в Соединенных Штатах с 1944 по 1946 год. В то время он был известен под именем Анатолия Яковлева — советского вице-консула в Нью-Йорке. Тридцатилетний Яковлев с фигурой подростка, с густой черной шевелюрой, непослушной прядью, спадающей на лоб, не походил на маститого советского разведчика, однако люди ФБР, следившие за входом в консульство, заметили, что привратник оказывал ему необычные знаки внимания — этого было достаточно, чтобы ФБР насторожилось. В своей книге «Война ФБР — КГБ» Роберт Лэмфер описывает, как однажды вечером он шел следом за вице-консулом из Манхэттена до Таймс-сквера. Осторожный человек вошел в один из театров, занял место, затем пересел. Больше ничего не произошло. Яковлев вернулся домой. И только спустя несколько лет Ламфер, лучше изучивший приемы советской разведки, предположил, что человек изъял вложение из тайника, то есть закладку, прикрепленную к сиденью.

Яковлев был безупречным сотрудником советской разведки — спокойным, умеющим владеть своими чувствами, осторожный. Он соблюдал все правила конспирации, то есть совокупность методов, необходимых при ведении подпольной деятельности. Тем не менее однажды он поступил против правил, и этот единственный случай привел к катастрофе. Конспирация предписывает, чтобы связник, имеющий контакт с одним информатором, никогда не встречался с другим. Причина этого очевидна: таким образом связник не может раскрыть сразу два источника. Яцков поручил Гарри Голду забирать материалы у Клауса Фукса, когда тот работал в Лос-Аламосе. Но однажды, как заявил Голд на процессе по делу Розенбергов, как раз накануне испытаний атомной бомбы в Аламогордо, когда не было другого свободного связника, Яковлев послал Голда на встречу с Дэвидом Гринглассом, агентом, проникшим в проект «Манхэттен». Это грубейшее нарушение законов конспирации оказалось непростительным: оно привело к суду над Джулиусом и Этель Розенбергами, а затем и к их казни, поскольку Голд, признавшийся впоследствии в своих тайных встречах с Фуксом, выдал Грингласса, а тот, в свою очередь, — супружескую пару.

Уйдя в тень на продолжительное время, Яцков вновь появился на сцене в начале 90-х годов. Он открыл свое подлинное имя и заявил прессе, что ФБР серьезно недооценивало размах его деятельности на американской земле. «Ни одной разведывательной службе мира не удалось приподнять завесу над проектом «Манхэттен», — сказал он корреспонденту «Вашингтон пост». — Мы помогли России достичь стратегического паритета раньше, чем это могло бы произойти в противном случае». По его мнению, ФБР разоблачило «только половину, возможно, даже меньше половины» советских агентов, занимавшихся проблемой атомной бомбы.

Говоря о Фуксе, Яцков подтвердил, что тот оказывал огромные услуги Советскому государству. Однако, добавил он, в самой лаборатории Лос-Аламоса работал другой не менее, а возможно, даже и более ценный агент. Яцков сказал, что этот ученый работал под псевдонимом Млад и что он не может пока раскрыть его подлинное имя, поскольку тот еще жив.

Затем из тени вышел третий высокопоставленный разведчик, пожелавший рассказать собственную историю. Владимир Барковский работал в Лондоне в 40-е годы в составе группы, обеспечивавшей прикрытие Дональду Маклину, одному из знаменитых «кембриджских шпионов». Будучи преподавателем Высшей разведывательной школы, Барковский специализировался на истории советских секретных служб. Он внес свою лепту в рассказ об атомном шпионаже, не только осветив перипетии собственной жизни, но и добавив, что «по меньшей мере 10 британских агентов поставляли Советскому Союзу информацию об атомной бомбе». Некоторые из них, живущие до сих пор, так и не были раскрыты.

Этот поток откровений бывших и еще действующих сотрудников КГБ вызвал шок у советских ученых. Они ведь безоговорочно верили в миф о независимых исследованиях Курчатова. Во время работы над созданием атомной бомбы большинство из них не имело доступа к материалам, добытым разведывательными службами, которые предназначались исключительно для Игоря Курчатова и его брата Бориса. Эти материалы могли быть показаны Юлию Харитону, Якову Зельдовичу и Исааку Кикоину только в исключительных случаях. Кроме того, многие ученые работали изолированно в своих отделах, не имея общего представления о программе в целом. О Фуксе они знали только то, что смогли почерпнуть из материалов иностранной прессы, освещавшей судебный процесс над ним; ведь, будучи элитой советского научного сообщества, они обладали привилегией читать литературу подобного рода. Как бы там ни было, но тот факт, что Советское правительство в свое время официально отказалось от признания помощи Фукса, ошеломил ученых.

До того как ученые выработали единую линию поведения, КГБ пригласил их в рамках проводимой в 1991 году кампании открытости в главное здание внешней разведки и ознакомил с некоторыми документами, в частности с оценками, которые давал Курчатов разведданным, добытым за границей. Была сделана групповая фотография в Музее славы — офицеры разведывательных служб и физики-атомщики стоят рядом. Все в духе честного товарищества, ведь «мы вместе делали дело». Однако физики отнюдь не могли быть довольными. Их роль в истории оказалась заметно сниженной.

Каким бы удивительным это ни показалось, но КГБ решил открыть для общественности досье об атомном шпионаже. Удобная возможность предоставилась в начале 1992 года, когда Институт истории естествознания и техники разработал программу исследований по истории создания советской атомной бомбы. На одном из семинаров Яцков сделал доклад и предъявил архивные документы, ошеломившие собравшихся. Был составлен план публикаций архивных материалов в ежемесячнике института. Издателям было передано 300 документов, 14 из которых вызывали особый интерес. Речь идет о двух поступивших из Лондона отчетах о планах Великобритании создать собственную атомную бомбу, о записке Берия, датированной 1942 годом и адресованной Сталину, где говорилось о необходимости создания нового комитета по изучению атомной проблемы, об оценках Курчатовым документов, предоставленных ему разведывательными службами с 1943 по 1946 год. Документ № 13 представляет собой ни больше ни меньше как «общее описание атомной бомбы». Все документы, о которых мы говорим, были «открыты», то есть исключены из категории «совершенно секретно». Издатели, радовавшиеся неожиданной удаче, заранее предвкушали сенсационный успех. Они уже планировали публикации документов, относительно советской водородной бомбы.

Во вступительной статье к журнальной публикации Яцков объяснял, что он вовсе не хотел, чтобы документы КГБ бросали тень на достижения великих физиков страны. «Бомба, — утверждал он, — была создана учеными и специалистами. Информация, полученная разведывательными службами, сама по себе ничего не значила». «Физики и сотрудники спецслужб, — продолжал он, — подчинялись собственным законам и делали каждый свое дело. Не стоит противопоставлять их друг другу». Однако эти лицемерно примирительные слова не оказали желаемого эффекта.

Тысячи экземпляров журнала «Вопросы истории естествознания и техники» (№ 3, 1992 год) вышли из печати и должны были поступить в продажу. Уже были разосланы в инстанции первые экземпляры. Именно тогда корректурные оттиски попали в руки Игоря Головина, биографа Курчатова. Он просто не поверил своим глазам. Он не только не слышал ничего подобного в ту пору, когда работал рядом с Курчатовым, но и не понимал, почему секреты создания атомной бомбы разглашались на весь мир. Головин немедленно связался с Харитоном, который видел подобные документы в Лаборатории-2, а затем, совсем недавно, на Лубянке. Харитон также не одобрил подобных действий. Он позвонил министру атомной энергетики, и тот поспешно остановил публикацию. В конце концов СВР (Служба внешней разведки) была вынуждена связаться с журналом и забрать у редакции документы. А вскоре президент Борис Ельцин подписал указ, согласно положениям которого всякая публикация по атомным проблемам должна была отныне получать санкцию Академии наук. Кое-кто был недоволен. КГБ — СВР — потому что им помешали открыть старые архивы. Журнал, понесший финансовые потери, из-за невозможности продать уже напечатанный тираж. Однако не все экземпляры удалось вернуть обратно. Каждый исследователь за пределами России мог достать экземпляр запрещенной публикации, обратившись в службу межбиблиотечного абонемента своего университета. За пределами России журнал по-прежнему был доступен всем, и поэтому документы досье «Энормоз» могут цитироваться, как, например, в данном произведении. По крайней мере, хотя бы у авторов и читателей этой книги есть все основания оставаться удовлетворенными.

Однако, как отмечают западные специалисты, нет оснований считать, что вследствие этой публикации мир оказался в опасности. «Эксперты, видевшие запрещенные тексты, — пишет один обозреватель, — утверждали, что даже Эдвард Теллер или Андрей Сахаров не смогли бы создать бомбу на основании информации, содержащейся в этом тексте». Есть основания полагать, что причины запрета кроются не в опасности распространения ядерного оружия, а скорее в состязании секретных служб и физиков-атомщиков «за место на Олимпе истории».

Б) Контрнаступление физиков-атомщиков

Смелая инициатива помогла спецслужбам обрести доверие и благосклонность общественности. Получалось, что им принадлежали огромные заслуги в деле создания советской атомной бомбы. Теперь пришла пора вступить в бой ученым.

Юлий Харитон, старейшина физиков-атомщиков, решил поддержать своих коллег. Он начал работать с Курчатовым еще в 1925 году. Затем стажировался в знаменитой Кавендишской лаборатории Кембриджского университета, где защитил докторскую диссертацию, написанную под руководством Эрнеста Резерфорда. После возвращения в Ленинград он вместе с Яковом Зельдовичем стал изучать процесс ядерной цепной реакции. В конце концов он вновь присоединился к Курчатову для претворения в жизнь программы по созданию советской атомной бомбы. Харитон отвечал за конечный продукт — изготовление самой бомбы. Впоследствии он работал над созданием водородной бомбы и возглавлял отдел вооружений Лаборатории-2, преобразованной в Институт имени И.В. Курчатова. В 1992 году вышел на пенсию после более чем полувековой добросовестной и безупречной службы. В течение всего этого времени Харитон как бы не существовал для советских граждан, хотя и пользовался огромным уважением у своих коллег и международной научной общественности.

Разгневанный 88-летний ученый бросился в контратаку, осаждая редакции газет, опубликовал в «Известиях» свой послужной список — довольно-таки редкий случай — и в январе 1993 года устроил в Институте имени И.В. Курчатова конференцию, посвященную 90-летию основателя института. И каждый раз Харитон вступал в противоречие с утверждениями КГБ — СВР. Конференция имела столь большое значение, что «Бюллетень ученых-атомщиков» опубликовал ее материалы под названием «Версия Харитона». Это наиболее полное изложение истории создания советской атомной бомбы в том виде, в каком ее представляют себе сами создатели. Рассмотрим вкратце выдвинутые аргументы.

Харитон начал с того, что перечислил неточные, по его мнению, заявления, воспоминания и утверждения, опубликованные в последние годы в прессе. Некоторые из них он счел совершенно абсурдными, как, например, историю третьей атомной бомбы, сброшенной на Японию. Якобы она не взорвалась и впоследствии была передана Японией Советскому Союзу. Подготовив таким образом почву, Харитон привел пять доводов.

Во-первых, советские физики достигли значительных успехов в области расщепления атома задолго до начала войны. Они продолжали работать в чудовищных условиях разрухи, лишь временно приостановив исследования. Это бесспорно.

Во-вторых, советские физики разработали собственный проект атомной бомбы, но сложившаяся обстановка вынудила их скопировать американскую модель, после того как она доказала свою эффективность. «Это было хорошим решением, — подчеркнул Харитон. — В тот драматический час, когда над Советским Союзом нависла угроза атомной агрессии и когда на карту были поставлены миллионы человеческих жизней, это было единственно верным логическим решением. К тому же, для того чтобы осуществить подлинный проект на основе американской схемы, было необходимо предварительно совершить героический подвиг, потребовавший мобилизации сил всей нации, создать атомную промышленность с адекватными технологиями, производственный аппарат высочайшего уровня и подготовить квалифицированный персонал. И все это было сделано в стране, разоренной войной».

В-третьих, даже располагая украденными американскими планами, было необходимо подвергнуть их проверке, убедиться, что они не содержат ошибок или дезинформации, понять, почему они функционируют. Весь этот процесс требовал высочайшего уровня компетенции.

В-четвертых, изготовив бомбу, физики немедленно приступили к ее модернизации. В 1951 году они провели испытания бомбы меньших размеров, но гораздо более мощной. Две первые советские атомные бомбы американцы окрестили «Джо-1» и «Джо-2». Их настоящие названия были «РДС-1» и «РДС-2», что означало «реактивный двигатель Сталина».

В-пятых, Харитон утверждал, что материалы, собранные службами НКВД, не сыграли никакой роли в создании советской водородной бомбы. Какие бы данные Фукс ни предоставил Советам, они не только не оказали никакой помощи, но, напротив, могли бы существенно помешать, поскольку в тот момент «сверхбомба» Эдварда Теллера теряла привлекательность. Советские физики разработали оригинальную и независимую концепцию водородной бомбы, предоставив убедительные доказательства своего превосходства во имя благополучия страны.

Защищая программу создания атомной бомбы советскими учеными, Харитон не обходил стороной и темные места. Например, он признал использование немецких ученых в работе над советской программой после разгрома Германии, однако опроверг бытующее мнение, что именно они создали бомбу для России. Немцы намного отставали в исследованиях и были задействованы на второстепенных направлениях работы. Он также не преминул упомянуть об использовании труда заключенных: «Безусловно, было горько наблюдать, как тысячи заключенных начинали возводить сооружения. Но все это отходило на задний план. Люди обращали мало внимания на трудности повседневной жизни. Они старались как можно лучше и быстрее выполнить поставленную перед ними задачу. Они знали, что стране грозила опасность, и понимали, что государство рассчитывает на них и предоставляет все необходимое для работы и быта. И они великолепно справились со своей задачей».

В статье, опубликованной в «Известиях» незадолго до начала конференции, Харитон настойчиво подчеркивал, что решение скопировать американскую атомную бомбу было сугубо политическим. Советскому Союзу требовалось доказать миру, что он стал сверхдержавой, а самый лучший способ достичь этого заключался в копировании. А после демонстрации силы физики смогли продолжить работу над оригинальными планами, разработанными им самим и Зельдовичем. Именно они вместе с Курчатовым были «отцами советской атомной бомбы…»

Через все дебаты, развернувшиеся на конференции, красной нитью проходила мысль: «Мы не должны переоценивать значение советских спецслужб в разработке атомной программы, каких бы похвал ни заслуживали их усилия и помощь».

Тем не менее необходимо отметить, что в ходе конференции Харитон не счел нужным повторить аргумент, приведенный им в статье, опубликованной в «Известиях». В газете он писал, что первые просьбы достать материалы, адресованные НКВД своим агентам в Америке, были в некотором роде «безграмотными». Лишь после того как Курчатов стал готовить свои оценки материалов, были сформулированы разумные задания. Следует сказать, что Курчатов действительно добился, чтобы решения его проблемы были заимствованы из проекта Лос-Аламоса, и в данном случае вклад советской разведки не только заслуживал «похвал», но был и решающим.

После публикации «Версии Харитона» создалось впечатление, что спор сотрудников спецслужб и ученых исчерпал себя. Обе стороны высказали свое мнение, и дебаты стали превращаться в обыкновенную грызню по поводу степени величия. Кто и в какой степени внес вклад в программу создания атомной бомбы? Сколько лет выиграла команда Курчатова благодаря документам, добытым НКВД? Сколько денег сэкономили стране интеллектуальные усилия? Конечно, можно было бы заняться вычислениями подобного рода, но это было бы просто мелочным. В целом можно согласиться с тем, что атомные шпионы помогли сберечь СССР много времени и денег. В той мере, в какой они работали рука об руку с физиками, вклад и тех и других было бы справедливо оценить как 50 на 50. На Олимпе есть место как для ученых, так и для сотрудников спецслужб.

Было достигнуто взаимное согласие. Однако «перемирие» продолжалось менее года, вплоть до того момента, когда у подножия Олимпа некто взорвал это безмятежное спокойствие.

Непрошеный свидетель

Одной из самых оберегаемых тайн того времени была тема готовящейся к публикации книги Павла Судоплатова — еще одного высокопоставленного разведчика. Его имя было знакомо западным экспертам главным образом по свидетельству Николая Хохлова, перебежчика из КГБ. Возглавляя отдел специальных заданий, Судоплатов руководил во время войны действиями партизан, организовывал диверсии, взрывы и убийства за линией фронта, в глубоком тылу врага. Поговаривали, что он принимал участие в организации убийства Троцкого в 1940 году в Мехико. После смерти Сталина в 1953 году Судоплатов и Эйтингон были арестованы как соратники Берия и исчезли из поля зрения как исторические фигуры, пусть даже призрачные. Имя Судоплатова было неизвестно как западной, так и советской общественности.

Освобожденный в 1968 году после отстранения от власти Хрущева, но реабилитированный только в 1992 году после развала СССР, Судоплатов решил поведать миру свою историю. В течение всего 1993 года он принимал у себя дома двух американцев — Джеральда и Леону Шехтер — и рассказывал им «о 70 годах манипуляций и убийств». Вокруг готовящихся к публикации «Воспоминаний» ходило немало слухов, а любители историй о шпионаже заранее предвкушали новые удовольствия. Все ожидали откровений на атомную тему. Глава, опубликованная в «Тайм» от 25 апреля 1994 года, буквально сразила наповал читателей Соединенных Штатов, Европы, да и всего мира.

Полнейшее удивление вызвал тот факт, что с 1944 по 1946 год Судоплатов возглавлял так называемый отдел «С», или группу Судоплатова. Но его утверждение, что самые выдающиеся умы проекта «Манхэттен» сотрудничали с советскими секретными службами, опрокинуло все устоявшиеся представления. Для американской научной общественности оно имело эффект разорвавшейся бомбы.

Если верить Судоплатову, то Роберт Оппенгеймер, Энрико Ферми и Лео Сцилард передавали информацию советским разведчикам. Просто, в отличие от Фукса, делали они это нерегулярно и не напрямую. Они якобы встречались с советскими агентами в специальных лабораториях, оставляя документы, чтобы те могли их скопировать. А вот Георг Гамов сотрудничал с советской разведкой непосредственно. Под угрозой репрессий по отношению к его родителям, оставшимся на Украине, он передавал агентам то, что ему приносили друзья из Лос-Аламоса. Даже высокочтимый Нильс Бор оказался запятнанным. После войны он принимал у себя на родине, в Дании, советскую делегацию. В ходе встречи он дал ценные сведения, которые помогли решить проблему, тормозившую пуск первого советского реактора. Оказывалось, что великие люди, которых дотоле восхваляли учебники по истории и обожествляли ученые и общественность, не только сочувствовали советской власти, были убежденными пацифистами, но и обыкновенными предателями, действовавшими весьма эффективно. Книга Судоплатова «Спецоперации: Лубянка и Кремль» вызвала бурю протестов. Газетные статьи, телевизионные дебаты, комиссии научных экспертов изо всех сил старались опровергнуть утверждения этого невесть откуда взявшегося чудовища. «Разоблачает Судоплатова тот факт, — провозглашали они, — что он был профессиональным убийцей и дезинформатором». Однако этот тезис был весьма ненадежен, поскольку он предполагал, что в таком случае одному в рассказе Судоплатова можно верить, а другому — нет. Иные оппоненты ссылались на то, что обвинения, выдвинутые Судоплатовым в адрес великих ученых, были расплывчатыми, а детали — сомнительными. Лео Сцилард не работал в Лос-Аламосе, вопреки утверждениям Судоплатова. Бруно Понтекорво не мог сделать в 1942 году доклад о реакторе Ферми, поскольку в то время он еще не был сотрудником Металлургической лаборатории. Роберт Оппенгеймер не приглашал Фукса в Лос-Аламос, и так далее.

Супруги Шехтер и советолог Роберт Конквест ответили критикам письмами, опубликованными в «Нью-Йорк таймс» от 6 мая. Наиболее сильный аргумент Конквеста, который он повторил в предисловии к книге Судоплатова, заключался в следующем: сотрудники секретных служб Сталина сообщали друг другу самые конфиденциальные сведения «исключительно из уст в уста». Это напоминание, косвенно подтверждающее версию Судоплатова, как будто развеяло сомнения. Шехтеры настоятельно подчеркивали, что их книга представляет собой «устную историю» и что все документы, содержащие доказательства, должны в скором времени «всплыть» в Москве.

Дополнительную поддержку авторам книги оказал издатель Роджер Дональд из «Литтл, Браун и К°», который ссылался на документ, приводимый в примечаниях к книге. Это было прошение о реабилитации, адресованное Судоплатовым в 1982 году Юрию Андропову, возглавлявшему в то время КГБ. Перечисляя свои заслуги перед Советским государством, Судоплатов писал: «…отдел «С» оказал существенную помощь нашим ученым, предоставив им самые последние документы об исследованиях в области создания атомной бомбы, документы, которые мы получили от таких знаменитых источников, как физики Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, К. Фукс и другие». Дональд отмечал, что маловероятно, чтобы Судоплатов говорил неправду в прошении, адресованном Андропову, который легко мог проверить достоверность сведений.

Этот аргумент был опровергнут Присциллой Джонсон Макмиллан. Она отметила, что слово «источники», употребленные в данном случае Судоплатовым, не обязательно означают признанных агентов, в отличие от слова «друзья». Кроме того, она полагала, что Судоплатов вполне мог преувеличить свои заслуги, обращаясь к Андропову. Однако имя Фукса дискредитирует ее опровержение. Поставив в 1982 году Оппенгеймера и Ферми в один ряд с Фуксом, Судоплатов отождествил их с агентами.

Американская критика разнесла в пух и прах книгу Судоплатова. В главе об атомном шпионаже были найдены грубейшие ошибки, и все сделали вывод, что речь идет о своего рода розыгрыше. Это задумано только для того, внушали критики читателям, чтобы произвести сенсацию и продать макулатуру; следовательно, автор заслуживает самого сурового осуждения. Были заклеймены позором американские соавторы и издатель. Все защищали репутацию Оппенгеймера и других ученых, вспоминали о Джо Маккарти и несправедливых нападках в 50-е годы на людей, придерживавшихся левых взглядов.

В России книга вызвала самые противоречивые отклики. Безусловно, КГБ — СВР, отвечая на публикацию «Тайм», осудил Судоплатова, назвав его «непрошеным свидетелем». Проведший 14 лет в тюрьме после смерти Сталина, подвергшийся пыткам и полной изоляции, он превратился для чекистов в легенду. Однако, опубликовав книгу без помощи и одобрения официальных инстанций, он поставил себя за рамки сообщества секретных служб. В первом комментарии СВР с сожалением отмечала, что, встречаясь с коллегами за несколько дней до выхода книги, Судоплатов даже не намекнул о скандале, который он затевает.

Однако книга нанесла еще одно оскорбление, правда совсем не замеченное западной прессой. «Судоплатов, — писал Сергей Лесков, пресс-секретарь СВР, — получал пенсию и по этой причине не был вправе считать себя свободным от выполнения неписаных этических правил секретных служб. Эти правила строго предписывают десятилетиями хранить молчание, запрещают разглашать имена агентов, которые не хотят быть раскрытыми». Судоплатов нарушил обет молчания.

Напрашивается вывод: значит, Судоплатов не столько исказил факты, сколько пренебрег правилами безопасности. Затем последовало не предвещающее ничего хорошего заявление, что Судоплатов находится на лечении в одном из госпиталей ведомства по поводу болезни сердца и, следовательно, не в состоянии делать какие-либо комментарии. Список упреков, сформулированных СВР, содержал много ошибок. Например, там утверждалось, что Судоплатов не упомянул имя Квасникова или «Энормоз» — кодовое название советской операции в Лос-Аламосе. Однако обо всем этом говорилось в его книге. Желание дискредитировать Судоплатова было слишком очевидным.

Владимир Чиков, один из авторов настоящего произведения, имел достаточно времени, чтобы сформулировать обоснованные критические замечания в адрес Судоплатова. Они приведены как в предисловии, так и в главах 4 и 5. Он пишет, что документы досье КГБ не подтверждают утверждений Судоплатова. Опровергают ряд данных, приводимых Судоплатовым, и хорошо информированные сотрудники спецслужб. Судоплатов неправильно называет кодовые наименования. Его рассказ о советской делегации, посетившей Нильса Бора, противоречит отчету, написанному очевидцем. По всем этим и другим причинам Чиков присоединяется к официальной версии: «Если судить по архивным документам СВР, то книга «Разведка и Кремль» Павла и Анатолия Судоплатовых представляет собой беспорядочную смесь подлинных событий, полуправды и очевидного вымысла».

Однако, в отличие от спецслужб, русская пресса, свободная как от корпоративных интересов чекистов, так и от американской ненависти к маккартизму, согласилась с некоторыми тезисами Судоплатова. По мере того как в стране распространялся оригинал на английском языке и французский перевод книги, все чаще и чаще появлялись газетные статьи, смакующие сенсацию и во всеуслышание заявляющие, что советская атомная бомба представляла собой конгломерат украденных деталей. Авторитетные советские физики, сброшенные с высот Олимпа, оказались в положении самозванцев с претензиями. В сложившихся условиях самые жесткие слова прозвучали из уст Владимира Белоконя, заведующего лабораторией Московского университета:

«За Судоплатовым возникает фигура Берия, получавшего непосредственно от Игоря Васильевича Курчатова просьбы предоставить самые последние атомные секреты. Курчатов возглавлял авторов подобных обращений. Среди них Судоплатов называет Иоффе, Харитона, Зельдовича, Кикоина. Трудно отделаться от впечатления, что эти корифеи нашего века и наших атомных технологий проявили больше творческого воображения при составлении указаний для шпионов, чем при попытках создать что-либо самостоятельно. Словно второкурсники, внимающие профессорам, они утонули в передаваемой им информации о секретных достижениях таких ученых, как Бете, Бор, Вейль, Комптон, Лоуренс, Ньюман, Теллер, Толмэн, Сегре, Сиборг, Ферми, Фукс».

Белоконь признал, что вряд ли можно упрекать советских физиков в рабской зависимости от иностранных исследований, поскольку их число заметно сократилось в результате довоенных чисток и террора, а лаборатории были опустошены и разрушены войной. «НКВД, — делает вывод Белоконь, — был вынужден прийти им на помощь, после того как уничтожил многих их коллег. Украв бомбу у американцев, НКВД в некотором роде искупил свою вину».

Белоконь также согласился с Харитоном, что физики доказали свою научную ценность, создав вторую бомбу — «РДС-2» — водородную бомбу, хотя и на сей раз была использована помощь из-за рубежа. Он также намекнул на вескую причину, по которой венгерский беженец Лео Сцилард якобы сотрудничал с НКВД: его брат Карл томился за «железным занавесом» в «шарашке», где велись работы над созданием секретного бомбардировщика. Даже если книга Судоплатова кишит ошибками, Белоконь все равно считает, что она служит похвальному делу.

В Соединенных Штатах Комитет по делам разведки при президенте поручил ФБР провести расследование и проверить утверждения Судоплатова. Через год после выхода в свет книги «Специальные задания» был сделан вывод, что «ФБР не располагает ни одним убедительным доказательством, позволяющим предполагать, будто бы Нильс Бор, Энрико Ферми, Роберт Оппенгеймер или Лео Сцилард были вовлечены в шпионскую деятельность и помогали иностранным державам. Это касается и секретов производства атомной бомбы». И далее: «Действительно, ФБР располагает проверенной информацией, опровергающей выводы автора книги «Специальные операции». ФБР считает эти выводы лишенными всяких оснований».

Одна из причин, объясняющая, почему в книге Судоплатова содержится столько ошибок, заключается в том, что его американские соавторы, боясь утечки информации, не отдали рукопись на предварительный просмотр ученым-атомщикам. Расплатой за сенсацию стала недоброжелательная критика. Однако они извлекли выгоду из потока замечаний, который сами породили. Возможно, мы еще не слышали последнего слова непрошеного свидетеля.

Надежны свидетельства Судоплатова или нет, но он по-своему внес лепту в общее представление, согласно которому Лос-Аламос был наводнен шпионами. С момента наступления гласности КГБ — СВР в своих более или менее официальных (Феклисов, Яцков, Барковский, Чиков), либо сугубо официозных (Судоплатов) заявлениях дал миру понять, что он украл для Сталина бомбу и что Америка совсем не знала своих граждан, работавших на советскую разведку.

 

2. Что нам известно об атомных шпионах Сталина?

 

Допустим, что программа по созданию советской атомной бомбы зависела от НКВД и что Лос-Аламос, равно как и другие атомные объекты Соединенных Штатов и Канады, находился под постоянным наблюдением советских секретных служб. Что это позволяет нам узнать об операции «Энормоз»? Многое, но все-таки фактов пока недостаточно.

Мы располагаем пятью основными источниками информации о советском атомном шпионаже:

1. Дело Гузенко в Канаде;

2. Досье процесса по делу Фукса;

3. Досье процесса по делу супругов Розенберг;

4. Обвинения Судоплатова в адрес Оппенгеймера и других;

5. Досье Млада-Персея.

Дело Гузенко

Дело Гузенко было намеренно раздуто в ходе официального расследования, проведенного в 1946 году. 700 страниц доклада полномочной комиссии предоставляют убедительные доказательства того, что по меньшей мере двенадцать человек — ученые, политические деятели и чиновники — действовали в качестве агентов ГРУ (Главное разведывательное управление Министерства обороны СССР). Самым выдающимся членом группы был британский физик Аллан Нанн Мэй. Будучи ассоциированным членом Монреальской лаборатории, он посещал завод по производству тяжелой воды в Чок-Ривере (Канада) и имел доступ к данным атомных проектов. Симпатизируя коммунистам, он сообщал Москве все, что знал об американских и канадских исследованиях в области атомной энергии, в том числе и о проекте «Манхэттен». Более того, он передал Павлу Ангелову, своему связному из ГРУ, образцы урана-238 и обогащенного урана-235. После ареста он подписал признание, но отказался выдать связных и друзей.

Мэй и еще десять человек оказались в тюрьме. Опекавшие их офицеры из ГРУ, впав в немилость, вернулись на родину, а шпионская сеть в Канаде распалась. Исследователи написали по этому поводу немало книг и статей, вскрыли новые факты и интересные возможности, однако проигнорировали многие важные нити и потерпели неудачу при попытке выяснить, просочились ли агенты в правительства Соединенных Штатов и Великобритании. Ни один новый документ по делу Гузенко не был обнаружен начиная с 1945 года, когда шифровальщик покинул советское консульство в Оттаве, унося с собой 109 пакетов с документами.

 

Дело Фукса

Дело Фукса, хотя оно рассматривалось судом присяжных и было досконально изучено, предоставляет в распоряжение исследователей самые незначительные подробности. Человек, широко известный как наиболее результативный шпион современной истории, если судить по значимости разглашенных им секретов, получил разрешение, достойное британских джентльменов, сделать своему дознавателю Уильяму Скардону стандартное признание, умолчав о работе в Лос-Аламосе. Впоследствии он вкратце рассказал Майклу Перрену о научных данных, полученных им в Лос-Аламосе, но не произнес ни слова о людях, месте действия, методах шпионажа. Признание его связного Гарри Голда заполняет некоторые пробелы. Вырисовывается образ одиночки, человека, сосредоточившегося на самом себе, тени на стене.

Учитывая вышеизложенное и принимая во внимание, сколько людей знали Фукса и работали вместе с ним, представляется странным, что существует так мало воспоминаний. Можно было бы ожидать, что два года, прожитые им в отдаленных местах в окружении ученых и их семей, найдут свое отражение в наблюдениях, письмах, житейских историях, что придало бы определенную живость месяцам, неделям и даже дням. Однако здесь по-прежнему остаются белые пятна. Вероятно, трудности, возникшие вследствие его ареста, явились причиной упреков в адрес ученых и их молчания в дальнейшем. Однако Судоплатов вынуждает нас задать следующий вопрос: боялись ли они тревожить память Фукса или вызывать подозрения по отношению как к другим лицам, так и сами к себе?

 

Дело супругов Розенберг

Дело Джулиуса и Этель Розенберг, последовавшее сразу же за процессом Фукса, дало американцам, познакомившимся с признаниями шпиона, вескую причину сохранять спокойствие, поскольку Розенберги, в отличие от Фукса, не признались. Они сели на электрический стул, громко заявляя о своей невиновности. Именно поэтому их казнь вызвала идеологическое и политическое противостояние во время «холодной войны» и в течение десятилетий оставалась темой ожесточенной полемики.

Левые в 1953 году считали, что обвинение, вынесенное супругам Розенберг, было сфабриковано. Правые же полагали, что Розенберги, будучи коммунистами, лгали до последней минуты. 30 лет спустя, в 1983 году, эта проблема была вновь поставлена в книге «Дело супругов Розенберг. В поисках истины». Ее авторы, Рональд Радош и Джойс Милтон, ранее верившие в невиновность супругов, в ходе своего расследования пришли к выводу, что существуют неопровержимые доказательства вины Розенбергов. Тем не менее сыновья Розенбергов, нашедшие поддержку у стойких антимаккартистов, продолжают бороться за реабилитацию своих родителей.

В качестве примера приведем вступление Майкла Мирпола к «Письмам Розенбергов», опубликованным в 1994 году. Верный сын, носящий фамилию приемных родителей, использует для защиты Розенбергов аргументы из интервью Яцкова «Вашингтон пост» (1992). Яцков говорил о существовании Млада и других нераскрытых агентов. Поэтому Мирпол выдвинул гипотезу, что Роберт Лэмфер, замешанный в делах Фукса и Розенбергов, будто бы сфабриковал доказательства вины Розенбергов, чтобы предать забвению некомпетентность ФБР, неспособного арестовать Млада. Однако Яцков не довольствовался только тем, что назвал свой источник — Млада. Он также говорил о своем агенте Гарри Голде, связном Фукса, который помог установить личность Дэвида Грингласса, выдавшего, в свою очередь, супругов Розенберг. Этот отрывок из интервью Яцкова не устраивал Мирпола, поскольку он, наряду с Вальтером и Мириам Шнеер, авторами книги «Приглашение к расследованию», придерживался мнения, что Голд был вовсе не советским агентом, а ничтожной марионеткой американского правительства. Мирпол заявил, что «при отсутствии документов невозможно быть уверенным в том, что воспоминания Яцкова и других бывших агентов советских спецслужб являются полными и надежными». Это утверждение, безусловно, правильное, хотя и носит избирательный характер. Мирполу хотелось бы, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Он опирается на Яцкова и тут же выражает недоверие его свидетельствам.

В течение многих лет заявления по делу супругов Розенберг, исходившие из России, были разноречивыми и только вносили в эту историю еще большую путаницу. В то время как правительство официально отрицало всякую связь с Розенбергами, бывший Первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев заявил, что они оказали огромную услугу Советскому Союзу, опасавшемуся после окончания войны ядерной агрессии со стороны американцев:

«Они не были ни агентами, ни шпионами. Они, скорее, были людьми, разделявшими наши идеалы. Они поступили в соответствии со своими прогрессивными убеждениями».

И далее:

«Я стоял рядом со Сталиным, когда он с теплотой говорил о супругах Розенберг. Я не могу сказать, какую помощь они нам оказали, но я слышал, как Сталин и Молотов, бывший в то время министром иностранных дел, говорили, что Розенберги оказали нам существенную помощь, ускорив изготовление нашей атомной бомбы».

Комментируя эти высказывания, Мирпол заметил, что Хрущев допустил ошибку, утверждая, что Розенберги не были коммунистами. Это, безусловно, неверно. Он высказал предположение, что Хрущев мог слышать, как его хозяин говорил не о Розенбергах, а о Коэнах. Однако Коэны, как и Розенберги, тоже были коммунистами. В то же самое время в передовице «Нью-Йорк таймс» указывалось, что хотя высказывания Хрущева являются «доказательством со слов умершего свидетеля… тем не менее Хрущеву по занимаемой должности полагалось знать такие вещи, и у него не было никаких причин лгать. Его заявления лишают нас возможности утверждать, что Розенберги пали жертвами истерии, развязанной «холодной войной».

Утверждения Судоплатова

Судоплатов признал, что супруги Розенберг были атомными шпионами, однако считал их второстепенными, не имеющими большой ценности агентами, особенно по сравнению с Оппенгеймером. Со своей стороны, СВР, выступая против утверждений Судоплатова, твердо заявила, что секретные службы никогда не вступали в контакт с супружеской четой, упорно продолжая, таким образом, политику абсолютного отрицания, проводившуюся на протяжении 40 лет.

Американские спецслужбы решили наконец открыть свое досье.

В июле 1995 года ЦРУ во время торжественной церемонии в штаб-квартире в Лэнгли обнародовало 49 телеграмм, посланных в 1944–1945 годах в КГБ из советского консульства в Нью-Йорке. Эти зашифрованные послания были перехвачены американской разведывательной службой, предшественницей Агентства национальной безопасности, расшифрованы и переведены на английский язык высококвалифицированными шифровальщиками (в число которых входила и Мередит Гарднер) в рамках программы под кодовым названием «Венона». Агентство национальной безопасности пообещало «освободить» в скором будущем еще 200 перехваченных посланий. (В этом деле ЦРУ играет сугубо официальную роль.) Из этих 49 документов становится ясно, что в 1953 году правительство Соединенных Штатов достоверно знало, что Джулиус Розенберг (кодовое имя Либерал) и его жена Этель входили в число 200 советских агентов, занимавшихся атомным шпионажем. Не удосужившись сообщить советской стороне, что его эксперты разгадали код, американское правительство не приобщило эти документы к делу Розенбергов, поскольку тогда вещественные доказательства, представленные суду, оказались бы разрозненными. Однако мы, имея на руках эти документы, можем утверждать, что квартира Розенбергов в Нью-Йорке использовалась для отправки корреспонденции и фотосъемки. Как и Коэны, они сформировали суперактивную команду советских агентов, но необходимо дождаться появления многих других документов, чтобы узнать, действовали ли обе команды сообща. Как бы то ни было, вопрос о виновности Розенбергов решен раз и навсегда.

Перехваты, осуществленные Агентством национальной безопасности, вновь доказывают, что провал произошел из-за нарушения правил конспирации. 21 сентября 1944 года советское консульство в Нью-Йорке послало в Москву каблограмму, что Либерал дал рекомендацию Рут Грингласс, жене своего шурина. В то время ей исполнился 21 год. Она была «Горожанкой» (американской гражданкой) и «Гимнасткой» (членом Союза молодых коммунистов) с 1942 года. Жила на Стэнтон-стрит. Либерал и его жена характеризовали ее как умную и рассудительную женщину. Два месяца спустя, 27 ноября, Квасников докладывал: «Информация относительно жены Либерала. Фамилия та же, что и у мужа. Имя Этель. Возраст 29 лет. Замужем в течение пяти лет». Вне всякого сомнения, ссылка на два подлинных имени — Рут Грингласс и Этель — облегчила работу по разоблачению Либерала, то есть Джулиуса Розенберга.

Столь очевидное нарушение правил конспирации вызывает у меня сомнения. Насколько мы можем верить доказательствам Агентства национальной безопасности? Я спросил у Роберта Лэмфера, правильно ли написаны подлинные имена, ведь он, будучи агентом ФБР, работал рука об руку с Мередит Гарднер над перехватом сообщений. «Они, русские, думали, что пользуются недоступной для понимания системой, — ответил он. — Это было нарушением, но они очень спешили или просто допустили оплошность. Как бы то ни было, они совершили ошибку». Раз личность была установлена, стало возможно добыть и другие данные (возраст, адреса и так далее).

Получив подтверждение вины Розенбергов, комментаторы попытались ответить и на другие вопросы. За неимением доказательств «Веноны» не было ли дело сфабриковано вопреки показаниям супругов? Мы знаем, что главным доказательством, представленным суду, было признание Дэвида Грингласса, брата Этель, работавшего механиком в Лос-Аламосе. Он утверждал, что передал Джулиусу Розенбергу чертежи инициирующего заряда нового типа и взрывного устройства. Яцков отправил Голда, чтобы тот получил информацию непосредственно от Грингласса. КГБ — СВР отрицал всякую связь с Розенбергами, но Яцков неоднократно подтверждал свои контакты с Голдом, поэтому виновность Грингласса даже без помощи «Веноны» представляется доказанной. Владимир Чиков также подтверждает это в настоящей книге.

Но тогда можно задать себе вопрос: заслужили ли Розенберги высшую меру наказания за совершенное преступление? Незнание Гринглассом механизма действия взрывного устройства, как это было установлено судом, доказывает, что он не мог владеть и передавать информацию такого научного уровня, как Фукс. Подтверждением этому служат и замечания Филиппа Моррисона, американского ученого-физика, работавшего над проектом бомбы в Лос-Аламосе: «Это была грубая пародия на структуру специфической модели бомбы без достаточного количества деталей, которые делают возможным ее воспроизведение и даже понимание. Начнем с того, что она содержит ошибки. Но разве можно ожидать большего от человека, имеющего очень слабую подготовку, окончившего только среднюю школу и в то время работавшего лишь с простейшими механическими деталями, с какими он мог бы иметь дело в слесарной мастерской или полируя линзы?» Грингласс не мог знать всего, он работал в механическом цехе токарем и вытачивал отдельные детали для бомбы.

Таким образом, вопрос остается открытым: какую информацию в действительности передавали Розенберги и соответствовало ли наказание степени их вины?

В согласии с широко распространенными представлениями об атомных шпионах Сталина мы полагали, что Клаус Фукс внедрился в Лос-Аламос и выкрал жизненно важные секреты для советских спецслужб. На него пало подозрение, а затем он был арестован и подвергнут допросу. Фукс сознался в преступлении. 40 лет спустя Феклисов признал, что советские спецслужбы сотрудничали с ним. Вина Дэвида Грингласса и супругов Розенберг была установлена в ходе судебного процесса, не признана за рубежом, но в конце концов подтверждена документами Агентства национальной безопасности, рассекреченными 40 лет спустя. Сначала спецслужбы никак не отреагировали на доказательства «Веноны», но через несколько месяцев Владимир Барковский, историограф КГБ, признал факт сотрудничества органов с Розенбергами. Тем не менее он упорно отрицает, что они были причастны к атомному шпионажу, и утверждает, что речь шла просто о военном шпионаже. Предательство Оппенгеймера, Ферми, Сциларда, Гамова и Бора, на которое указывал Судоплатов, отрицалось американскими учеными-атомщиками и опровергнуто ФБР. Однако до сих пор по данному вопросу идут ожесточенные споры. Канадские шпионы предоставили Советам ценные материалы, но они никогда не были в Лос-Аламосе. Из Канады они прямиком отправились в тюрьму.

Именно это обстоятельство и приводит нас к Младу-Персею.

 

Досье Млада

Главными источниками информации о Персее-Младе являются Анатолий Яцков и Владимир Чиков. Первый опирается на свою память офицера-разведчика, второй — на досье КГБ за № 13 676 и на интервью с действующими лицами его книги «Нелегалы». Существование Персея было подтверждено Службой внешней разведки в заявлении от апреля 1994 года, опровергавшем утверждения Судоплатова, и Моррисом Коэном в интервью, данном в октябре 1994 года. В 1995 году, когда вышла эта книга на французском языке, Персей-Млад предположительно был жив. Он должен был проживать в Америке или в Англии и иметь детей. Именно по этим причинам разведка не раскрывала его личность. Опираясь на источники, упомянутые выше, мы можем восстановить следующую картину.

1. До того как переехал в Лос-Аламос, он работал в знаменитой Металлургической лаборатории Чикагского университета. Это говорит о том, что, вероятнее всего, Млад-Персей входил в команду Энрико Ферми, создававшую первый в мире ядерный реактор.

2. Он был знаком с Моррисом Коэном. Они оба выступали в поддержку правительства Испанской республики. Подтверждений тому, что Персей сражался в рядах Интернациональной бригады имени А. Линкольна и что он вообще был в Испании, нет. Владимир Чиков, ссылаясь на беседы, которые он вел в конце 80-х годов с Коэнами, утверждает, что ничего подобного не было. Моррис Коэн, вспоминая в 1994 году прошедшие события, также подтверждает это.

3. Настоящее кодовое имя второго по значимости после Фукса агента не Персей, а Млад. До Леонтины Коэн его связным был Стар. Имена Млада и Стара упоминает и Судоплатов, но если верить Чикову, то они были неправильно идентифицированы. Судя по этим первоначальным кодовым именам можно предположить, что Млад был самым молодым физиком в Металлургической лаборатории, а его связным был человек постарше его. Имя «Персей» было придумано в эпоху гласности для того, чтобы скрыть настоящее кодовое имя агента.

4. Персей-Млад работал в Лос-Аламосе с 1944 по 1946 год. Он передавал информацию о бомбе Леонтине Коэн в августе 1945 года. Как и Фукс, он предупредил советскую разведку о предстоящих испытаниях бомбы и о том, что будет сам присутствовать на этих испытаниях.

5. Из Лос-Аламоса он в 1946 году вернулся в Чикагский университет и присоединился к движению против ядерных испытаний. В это же время он прекратил работать на Советский Союз, а вместо себя рекомендовал супружескую пару, работавшую на плутониевой установке в Хэнфорде, штат Вашингтон. Эта пара была завербована. Они носили кодовые имена Анта и Аден, а может быть, Анда и Аллен. Их связным тоже был Стар.

6. Персей-Млад, по происхождению коренной американец, носил соломенную шляпу, белые сандалии и белую спортивную рубашку. Возможно, впрочем, что данное описание является не чем иным, как литературным приемом. Предположив, что в 1944 году ему было примерно двадцать лет, можно сделать вывод, что сегодня ему под восемьдесят.

7. Конфиденциальные источники, которые не хотят быть названными, но известны издателю и мне лично, приводят два дополнительных факта.

Во-первых, Персей-Млад посещал «Амторг», советскую торговую миссию в Нью-Йорке, и весной 1944 года просил свести его с кем-нибудь из советского консульства. Точно так же, как до него Фукс и многие другие советские агенты после него, например, Джон Уокер и Олдридж Эймс. Впоследствии Коэн, работавший в «Амторге», завербовал его. Во-вторых, когда Млад приехал в Чикаго вместе с Рудольфом Абелем в 1949 году, Леонтина Коэн обратилась к нему с просьбой достать ей образцы трития и лития, являющихся основополагающими компонентами для изготовления водородной бомбы. Нам неизвестно, была ли выполнена эта просьба или нет.

Таковы наши сведения о шпионе, именуемом Персеем-Младом, почерпнутые из источников, приведенных выше и предшествовавших обнародованию документов «Веноны» в июле 1995 года. Документы «Веноны» значительно расширили наши знания в двух аспектах. Во-первых, они подтверждают многочисленные кодовые имена и процедуры, упомянутые в книге Чикова: Алексей (Яцков), Антон (Квасников), Тир (Нью-Йорк) и так далее. Чиков не мог предвидеть, что досье «Венона» будет опубликовано, и доверие к нему от этого только возрастает. Во-вторых, в сорока девяти рассекреченных документах, подобранных таким образом, чтобы доказать виновность Розенбергов, агент фигурирует под своим настоящим кодовым именем — Млад. Он упоминается и в полудюжине сообщений как источник информации «Энормоза». Весьма символично то, что сопроводительные комментарии Агентства национальной безопасности дают понять: личность его известна. Напрашивается вывод: американские спецслужбы в состоянии идентифицировать Млада-Персея.

В конце книги мы приводим фотокопии документов «Веноны», где упоминается Млад. Несмотря на то, что эти документы отрывочны и еще не до конца расшифрованы, они ясно указывают на американского физика, работавшего в Лос-Аламосе и посылавшего отчеты Квасникову в Нью-Йорк. Ключ к его идентификации находится в глоссариях, сопровождающих документы. Естественно, документы были отредактированы, перед тем как их опубликовать. Часть отсылочных номеров вымараны, как и имена некоторых до сих пор живущих людей. Тем не менее, если советский агент не мог быть установлен, то в глоссарии об этом упоминалось. Эти специфические детали позволяют сделать нам определенный анализ.

Рассмотрим входные данные, взятые из различных глоссариев:

Виктор: генерал-лейтенант П.М. Фитин.

Либерал, прежнее кодовое имя Антенна: Джулиус Розенберг.

Калибр: Дэвид Грингласс.

Квант: не идентифицирован, появляется также под номерами Нью-Йорк-972, 979…

Фогель: не идентифицирован.

Рамзай: две строки зачеркнуты.

Млад: строка вымарана.

Такие же входные данные имеют отношение к Младу в четырех первых документах, где он появляется. В двух последних документах две строки, напечатанные на машинке, полностью вымараны из-за кодового имени. Можно предположить, что его личность была известна человеку, зачеркнувшему эти строки. Мы в состоянии полагать, что он не был идентифицирован так, как Розенберг или Голд. Он также не фигурирует как «неидентифицированное прикрытие», как Квант или Фогель. Или же как «предположительно», наподобие Рамзая. Остается единственно возможное предположение: его личность известна, но сохраняется в тайне российской разведкой. Вымаранная строка слишком длинная, чтобы в ней было одно слово «физик» или даже несколько слов, обозначающих имя и фамилию.

Первый вопрос, который встает перед нами при ознакомлении с глоссарием «Веноны», содержащим сведения о Младе, заключается не в том, опознана ли его личность, а в том, почему его имя не называется. Жив ли он? Занимает ли настолько высокое положение, что огласка его имени должна привести в замешательство влиятельных лиц и поставить под сомнение исторически сложившиеся версии? Или, наконец, он умер, а личность его не столь важна, однако имя его держится в тайне из-за уважения к членам семьи? Однако этот последний довод не помешал огласить другие имена.

Следом возникает и другой вопрос: почему этого человека не преследовали, как, например, Розенбергов? Может, он уехал из страны? Или его личность была идентифицирована только в 1975 году, когда были составлены глоссарии и когда политическая обстановка не способствовала развертыванию «охоты на ведьм»? Или же он принес стране огромную пользу, заслужив тем самым прощение? Или был двойным агентом?

Конечно, бессмысленно стараться разобрать вымаранную строку. Но вывод напрашивается сам собой: кто-то когда-то читал рассекреченные документы и идентифицировал личность Млада. Я позвонил в Агентство национальной безопасности 15 сентября 1995 года и разговаривал с экспертом, занимавшимся досье «Венона». Он подтвердил мое предположение, что личность Млада установлена, что он и ныне здравствует и что он был куда более важным агентом, чем Розенберги, однако он внесен в список лиц, которых запрещено подвергать преследованиям.

Однако в Агентстве национальной безопасности неизвестно о том, что Млад и Персей — это одно и то же лицо. Таким образом, правительство США не знает, что оно в состоянии идентифицировать шпиона, о котором недавно говорили средства массовой информации, называя его Персеем.

До того как работа над настоящей книгой была закончена, прошел слух, будто бы ФБР поспешило провести расследование по делу Персея. Даже до обнародования документов «Веноны» существовала возможность, позволявшая информированным лицам, имевшим отношение к науке, установить личность физика-шпиона, тем более что из команды Оппенгеймера в Лос-Аламосе оставалось в живых не так много ветеранов. Даты его поездок в Альбукерке, Чикаго и Нью-Йорк приведены в настоящей книге и представляют собой ценную информацию для идентификации личности.

Но что это доказывает? Прежде всего то, что меры безопасности, разработанные генералом Гроувзом, были абсолютно неадекватными. После войны Гроувз писал, что он преследовал совершенно ясные цели:

«Они состояли из трех пунктов: во-первых, помешать немцам узнать что-либо о наших научных и технических достижениях; во-вторых, сделать все возможное для того, чтобы обеспечить эффект полной внезапности при первом использовании бомбы и, наконец, если нам это удастся, оставить русских в неведении относительно наших открытий и подробностей наших планов и технологических процессов».

Последняя задача не была выполнена, по словам Гроувза, из-за Фукса. Приняв на работу британского ученого, в прошлом немецкого коммуниста, американцы допустили ошибку. «Однако избежать этого не представлялось возможным. Я затрудняюсь сказать, как бы нам удалось избежать этого, не оскорбив Великобританию, нашего основного союзника. Мы не могли настаивать на проверке ее представителей».

Сегодня мы в состоянии утверждать, что Персей-Млад, американец по происхождению, снимает частично ответственность с англичан и возлагает ее на саму Америку, которая должна была прежде всего следить за своими гражданами. Генерал Гроувз, которого многие комментаторы представляют как человека, одержимого страхом перед распространением коммунизма в Америке, не был фанатиком. Впрочем, как утверждают некоторые исследователи, все попытки обеспечить безопасность в области науки заранее обречены на провал.

По версии Владимира Чикова, Персей-Млад и Коэны вытесняют Грингласса и Розенбергов с их места главных атомных шпионов в США. Персей-Млад был сотрудником Металлургической лаборатории, и уже поэтому его нельзя сравнивать с Гринглассом. Что касается Коэнов, их вербовщиков и связных, не говоря уже о самой деятельности, то они, безусловно, были профессионалами.

В конечном счете тандем Млад — Фукс, через который ученые-атомщики, работавшие в Лос-Аламосе, передавали своим связным последние результаты исследований, благодаря чему осуществлялся взаимный контроль за информацией и Млада, и Фукса, стал стержнем операции «Энормоз». Документы, переданные Советскому Союзу Понтекорво, Гринглассом, Алланом Нанном Мэем и другими шпионами, имели второстепенное значение по сравнению с информацией, предоставлявшейся первыми двумя агентами.

У читателя может возникнуть вопрос, почему мы уделяем такое внимание Младу. Битва за Олимп раскрывает причину. Ведя борьбу за выживание в преддверии краха СССР, КГБ был в состоянии заявить, что его агенты не только выкрали секреты атомной бомбы, что один из советских шпионов, постоянно проживавший в Америке, никогда не подвергался аресту и даже не навлек на себя подозрения. Его вербовщик, связной и офицер-куратор спокойно жили в Москве. Разведчик Яцков, едва выйдя в отставку, был рад сообщить сенсационную новость, желая, возможно, поправить свою репутацию, подмоченную делом Розенбергов. Автор книги «Нелегалы» Владимир Чиков был доволен, что получил доступ к досье. Секретная служба была удовлетворена тем, что перебежала дорогу физикам. Именно таким образом эта история и стала достоянием гласности. С распадом Советского Союза и реогранизацией КГБ было уже слишком поздно загонять джинна обратно в бутылку. К тому же в этом не было никакой необходимости: история получила широкую огласку, и Младу дали новое кодовое имя — Персей.

Секретные службы, упорно отказывавшиеся признать поражение (дело Розенбергов), решили раскрыть то дело, которое они выиграли (Коэнов). Дело Коэнов отбрасывало в тень дело Розенбергов и ставило в незавидное положение ФБР, ЦРУ и МИ-5. Кроме того, признание существования Персея-Млада и других неразоблаченных агентов, проживавших в Америке и нанесших ей значительный ущерб (в то время Америка была врагом № 1 для Советского Союза), позволяло посеять семена раздора в американском научном сообществе, стимулировать начало «охоты на ведьм», вызвать тревогу за состояние нынешней безопасности и затруднить осуществление ядерной программы. Это также помогало втянуть американские спецслужбы в повторное проведение расследования, требующего много времени, и тем самым парализовать их работу.

Данная книга основана на убеждении, что обнародование дела Млада-Персея не должно было повлечь за собой гибельных последствий. Не важно, идентифицирован или нет бывший шпион. Главное состоит, во-первых, в том, чтобы узнать как можно больше о нем самом и его работе, а во-вторых, лучше понять его умонастроение, причины, по которым он считал предательство благородным поступком, а служение Дяде Джо — благом для Дяди Сэма. Млад, супруги Коэны, Фукс и многие другие «прогрессивные люди» того времени были одинаковы: преданы коммунистической идее и бесстрашны в служении делу коммунизма. Аллан Нанн Мэй оправдывал свою деятельность желанием «сделать так, чтобы развитие атомной энергии не оставалось прерогативой одних Соединенных Штатов». Как и Фукс, и Млад, он считал, что передача атомных секретов Сталину — это «вклад, который он вносит в дело спасения человечества».

История Млада, Луиса, Лесли и других шпионов неизбежно ставит нас перед нравственным вопросом. Приведем нонконформистское мнение бывшего сотрудника КГБ Михаила Любимова:

«Я полагаю, что вопрос, что лучше для нации — шпионаж или наука, — мог бы быть уже давно поставлен иначе: какая это нация и имеет ли кто-либо право добывать для нее такое страшное оружие?…Согласно тогдашней и сегодняшней доктрине считается, что если бы мы не противопоставили свою атомную бомбу американской, то Советский Союз был бы уничтожен. Подобная точка зрения приемлема равно как и противоположная: никто не одержал верх. Наоборот, без атомной бомбы Сталин не стал бы проводить политику «железной руки» по отношению к Западу, принял бы план Маршалла и, конечно, не уничтожил бы плюралистические режимы Восточной Европы, одержимый экспансионистскими устремлениями. Тогда бы, возможно, не было бы Корейской войны, в Китае не победил бы коммунистический режим, не произошли бы многие другие события».

Эрик Сивейред, комментатор «CBS News», любил повторять, что «история не предоставляет нам альтернатив». Мы не знаем, что бы произошло, если бы советская программа создания атомной бомбы не базировалась на шпионаже. Многие авторы, в число которых входят и ученые, утверждали, что атомные шпионы Сталина помогли лишь на первых порах Курчатову и его команде выйти из трудного положения. Поэтому, дескать, не следует придавать слишком большое значение помощи, оказанной атомными шпионами. Меня удивляют соображения такого рода, так как они свидетельствуют о незнании существа советского режима. Можем ли мы быть уверены в том, что советские физики, лишенные возможности пользоваться подсказками украденных документов, не имевшие таких финансовых средств, какие отпускались на проект «Манхэттен», чувствовавшие, как за ними пристально наблюдали Берия и его заплечных дел мастера, смогли бы создать атомную бомбу? Что без Млада, Фукса, Понтекорво, Мэя, Маклина, Кэйрнкросса они преодолели бы свои заблуждения, исправили бы неизбежные для науки ошибки и сумели бы провести атомные испытания до 1953 года, года смерти Сталина? И если бы это событие не произошло бы до 1953 года, то когда бы оно могло свершиться? Продолжал бы новый руководитель СССР вкладывать средства в сталинскую атомную программу, если бы она не показала успешных результатов, тем более что он собирался проводить политику десталинизации? Гипотетической альтернативой Лаборатории-2, не располагающей помощью атомных шпионов Сталина, по всей вероятности, стал бы СССР без атомной бомбы, а следовательно, и без водородной бомбы, зависимый от США, но, возможно, более расположенный к сотрудничеству в мировом масштабе и более умело развивающий свою экономику.

Но произошло то, что произошло, и нам выпало на долю решать атомную проблему. Эта проблема, вобравшая в себя комплекс других проблем, поощущению, стала фатальной. Принимая во внимание, что немецкие физики достигли огромных достижений в области расщепления атомного ядра, что в Германии к власти пришли нацисты, разработка атомных программ Великобританией, Соединенными Штатами и Советским Союзом становилась неизбежной. Они должны были оснастить себя атомным оружием. Учитывая, что англичане и американцы опередили СССР, становилось неизбежным, что Советы попытаются пресечь их усилия. А если исходить из самого характера сталинского режима, то становится ясно, что он рассматривал шпионаж как само собой разумеющееся явление, как составную часть своей атомной программы. Следовательно, НКВД неизбежно использовал в качестве атомных агентов коммунистов или им симпатизирующих, дружески настроенных гостей СССР и людей, придерживавшихся прогрессивных взглядов. Но именно здесь мы обязаны прервать цепь неизбежностей.

Шпионы, действовавшие в Лос-Аламосе и других местах, имели выбор: хранить секреты национальной безопасности или выдавать их. Нам известно, какой выбор они сделали. Были ли супруги Коэн и Млад благородными идеалистами или жалкими глупцами? Благодетелями человечества или подлыми предателями? А их сообщники, агенты, курьеры и «добровольцы», если предать забвению их знаменитые псевдонимы (например, Шах — псевдоним Гарри Хаутона), не были ли они нечистоплотными карманными ворами, которые, прежде чем удрать, крали документы?

Книга «Операция «Энормоз» поднимает этот вопрос в свете мировой проблемы, которая все еще не перестает волновать умы. Другие книги посвящены другим аспектам проблемы. Например, применению атомной бомбы против Японии; испытаниям радиоактивных веществ на людях в США и СССР; усовершенствованию и непрекращающемуся накоплению оружия; произошедшим ядерным катастрофам или тем, которых удалось избежать; уничтожению ядерных отходов. Атомная проблема, неотвратимая с самого начала, стала неотъемлимой частью мировой истории. И она уже никогда не исчезнет.

Вот почему и супруги Коэн, и Млад, которых я рассматриваю как подлых предателей, презренных глупцов, и жалкие людишки, помогавшие им, должны занять соответствующее место в истории атомного шпионажа.

Гари Керн.

Грэнд-Террас, Калифорния.

3 декабря 1995 года.

 

Приложение 1. Глоссарий криптонимов

Сотрудники советских спецслужб

Абель Рудольф — см. Марк.

Алек — см. Бен.

Алексеев — Александр Михайлович Сахаровский (родился в 1909 году). Начальник Первого главного управления КГБ (бывший иностранный отдел) с 1956 по 1971 год.

Алексей, Джонни, Яковлев — Анатолий Антонович Яцков (1913–1993), сменил в марте 1944 года Семена Марковича Семенова. Отвечал за атомный шпионаж с 1945 по конец 1946 года, когда был переведен в Париж. Возвратился в Москву в 1948 году. В 1950–1952 годах заместитель начальника научно-технического отдела КГБ. В 1952 году находился в командировке в Берлине. Впоследствии был начальником факультета Краснознаменного института внешней разведки. Вышел в отставку в 1985 году.

Альфредо — Станислав Алексеевич Ваупшасов (1899–1976), советский главный советник в Испании.

Антон — Леонид Романович Квасников (1905–1993), начальник отделения научно-технической разведки НКВД. Резидент в Нью-Йорке, отвечавший за атомный шпионаж с февраля 1943 по 1945 год. Впоследствии руководитель отдела научно-технической разведки.

Арни — см. Бен.

Атлет — офицер НКВД, действовавший под прикрытием советского посольства в Вашингтоне.

Бен, Гордон Арнольд Лонсдейл («Арни»); капитан Александр Джонсон («Алек») — Конон Трофимович Молодый (1924–1970), нелегальный резидент в Лондоне в 1955–1961 годах. Был арестован и заключен в тюрьму в 1961 году как руководитель Портлендской разведывательной сети. В 1964 году его обменяли на английского предпринимателя Гревилла Винна, арестованного в Москве как связного предателя Олега Пеньковского.

Боб — Борух Моисеевич (Борис Михайлович) Крешин (родился в 1914 году), резидент в Великобритании с 1945 по 1947 год. Резидент в Соединенных Штатах с 1947 по 1950 год.

Бородин — Игорь Васильевич Курчатов (1903–1960), выдающийся советский физик, руководитель Лаборатории-2, — научного центра, где создавалась советская атомная бомба.

Вадим — Анатолий Вениаминович Горский (родился в 1907 году). Резидент в Лондоне в 1941 году.

Виктор — Павел Михайлович Фитин (1907–1972). Руководитель операций НКВД за границей в 1939–1946 годах.

Геннадий — Гайк Бадалович Овакимян (1899 —?). Резидент в Нью-Йорке, действовавший под прикрытием агента Амторга с 1932 по 1941 год. Арестован весной 1941 года как сотрудник иностранной разведки. Освобожден за выкуп в 25 тысяч долларов. Получил разрешение вернуться на родину в июле 1941 года. Впоследствии заместитель начальника внешней разведки НКВД. Занимался американским направлением.

Джерри, Норман — Владимир Борисович Барковский (родился в 1913 году). Заместитель начальника бюро советских спецслужб в Лондоне. Занимался, в частности, Британским урановым комитетом.

Джонни — см. Алексей.

Джонсон, Капитан Александр — см. Бен.

Клод, Глебов — Юрий Сергеевич Соколов (родился в 1919 году), выпускник Московского авиационного института. Обеспечивал безопасность во время проведения Ялтинской конференции в 1945 году. Сотрудник резидентуры НКВД в Нью-Йорке с 1947 года.

Кольцов — Сергей Савченко. В 1947 году заместитель председателя Информационного комитета, подчинявшегося Андрею Вышинскому.

Лонсдейл Гордон — см. Бен.

Лука — Павел Пантелеймонович Пастельняк. Помощник Гайка Овакимяна, сотрудник генерального консульства СССР в Нью-Йорке с 1938 года. После высылки Овакимяна был резидентом вплоть до приезда Василия Зарубина в 1942 году.

Максим — Василий Михайлович Зубилин (на самом деле Зарубин) (1894–1972). Второй секретарь посольства СССР в Вашингтоне. Возглавлял резидентуру в Нью-Йорке с 1942 по август 1944 года. Заместитель начальника иностранной разведки с 1945 по 1948 годы. С 1948 года в отставке.

Марк — Мартин Коллинз; Эмиль Голдфус; Рудольф Иванович Абель; Вильям Генрихович Фишер (1903–1971, родился в Великобритании, приехал в СССР вместе с матерью). Работал в спецслужбах с 1927 года. Нелегальный резидент в Нью-Йорке в 1948–1950 годах. Арестован ФБР в 1957 году. В 1962 году обменен на Гарри Пауэрса, американского пилота «У-2», сбитого над территорией СССР.

Моряк — морской курьер.

Огнев — Алексей Алексеевич Крохин (1912–1983). Резидент во Франции в 1950–1954 и 1966–1972 годах.

Петров — Всеволод Николаевич Меркулов (1895–1953). Заместитель народного комиссара внутренних дел. Курировал научно-техническую разведку. После смерти Сталина приговорен к смертной казни как сообщник Берия.

Родин — Николай Борисович Коровин (1907–1976). Резидент в Лондоне в 1956 году.

Ромул — Иосиф Виссарионович Сталин (Джугашвили). (1879–1953).

Стрик — Кирилл Прокофьевич Орловский (1895–1968). Командир боевой группы НКВД в Барселоне.

Сэм — см. Твен.

Твен, Сэм — Семен Маркович Семенов. (1911–1968). Руководитель агентурной сети НКВД в нью-йоркской резидентуре до 1944 года. Работал в Париже с 1947 по 1949 год.

Яковлев — см. Алексей.

Иностранные граждане — агенты советских спецслужб

Альтман Израэль — см. Питер Крогер.

Ася — Этель Джи. Любовница Гарри Хаутона, член Портлендской разведывательной сети.

Бриггс Бенджамин — см. Питер Крогер.

Бриггс Эмилия — см. Хелен Крогер.

Гомер — Дональд Маклин (1913–1983). Один из «кембриджской пятерки», соратник Гая Бёрджесса, Энтони Бланта, Джона Кэйрнкросса, Кима Филби. Советский агент в Великобритании.

Волонтеры — разведывательная сеть, возглавляемая Моррисом и Леонтиной Коэн в Соединенных Штатах.

Другари — см. Питер и Хелен Крогер.

Калибр — Дэвид Грингласс.

Крогер Питер Джон; Израэль Альтман; Луис; Бенджамин Бриггс; Педро Санчес; Другарь; Томас Джеймс Вильсон — Моррис Коэн (1910–1995).

Крогер Хелен Джойс; Лесли; Мария Санчес; Эмилия Бриггс; Мэри Джейн Смит — Леонтина (Лона) Коэн (урожденная Пэтке, 1913–1992).

Лесли — см. Хелен Крогер.

Лист — Джон Кейрнкросс (родился в 1913 году). Пятый член «кембриджской пятерки» наряду с Гаем Бёрджессом, Энтони Блантом, Дональдом Маклином и Кимом Филби.

Лона — см. Хелен Крогер.

Луис — см. Питер Крогер.

Млад — см. Теодор Холл, ученый-атомщик, американский физик из Лос-Аламоса, добровольно передававший секреты Советскому Союзу. Имел контакты с Леонтиной Коэн и Старом.

Раймонд — Гарри Голд (Голодницкий, 1911–1972). Американский химик, советский агент, курьер Клауса Фукса. Раскрыл Дэвида Грингласса как советского агента и подтвердил вину Джулиуса и Этель Розенберг.

Сакс Сэвилл — агент советской разведки, являвшийся связником Млада и Чарльза в Лос-Аламосе.

Санчес Мария — см. Хелен Крогер.

Санчес Педро — см. Питер Крогер.

Стар — см. Сэвилл Сакс.

Франк Алан — сотрудник военного завода в Хартфорде, завербованный Леонтиной Коэн.

Чарльз — Клаус Фукс (1911–1988). Физик-атомщик и советский агент.

Шах — Гарри Хаутон (1905–1987). Шифровальщик Бюро вооружений подводных лодок Британского адмиралтейства в Портленде (1952–1957) и служащий вспомогательных частей в Веймут-Бэй (1957–1961). Арестован и судим вместе с Гордоном Лонсдейлом, Этель Джи и Крогерами за составление заговора и нарушение Закона о государственных секретах.

Географические названия, организации и прочее

Артемида — советская служба внешней разведки.

«Астра» — название радиопередатчика Крогеров.

Аттика — СССР.

Горгона — американская атомная бомба.

Дредноут — Вашингтон, федеральный округ Колумбия.

Карфаген (Лагерь № 2) — Лос-Аламос.

Консервация — временная приостановка разведывательной операции или связи с агентом.

«Мэрфи» — название подпольного радиопередатчика.

Наличник — см. Почтовый ящик.

Полинезия — Франция.

Почтовый ящик — тайник, для передачи различных шпионских материалов и денежного вознаграждения.

Секция — резидентура НКВД в Нью-Йорке.

Тир — Нью-Йорк.

«Энормоз» — операция советской разведки по проникновению на объекты американского атомного проекта «Манхэттен».

Содержание