От дневного и ночного страха, Боже, в этот вечер упаси… Береги с младенчества рубаху, В коей ты крещался на Руси. Караулит храмы строгий ельник. Переметы снега вдоль дорог. Ты мне в этот сказочный сочельник Подари “крещенский вечерок”. Говори приветливые речи. На полоке разбери постель. Темнота. Во тьме пылают свечи, И гудит крещенская метель. Кислою капустой и грибами Пахнет так, что напрочь выноси. Отразились звезды в Иордане, Отразились в Истре, на Руси. И грядет нечаянная встреча. Крестный ход застынет у ворот: Уж не сам ли Иоанн Предтеча В валенках по улице идет? И ворон не устрашившись стаи, На крыло опершись, не спеша, Кроткий голубь к проруби слетает. Чтоб бессмертной сделалась душа! И бредя в крещенском снеговее, Только скажешь: “Господи, спаси. Хорошо живется в Галилее. Широко живется на Руси!”

Новый год. Сугробы выше кровель. Но наперекор календарю Тетерев токует, выгнув брови, Прозревая вешнюю зарю. Свет небесный — холоден и скуден. Беспокоен снега океан, Словно знает: день придёт — не суден. Вербною любовью оссиян. И стремясь из тесной колыбели, Подчиняясь солнцу и теплу, Краснотал и чернотал в апреле Выбросят пушистую стрелу. И народ поднимется на взгорок, На взлобок, угор и старый холм. Чтоб на миг увидеть древний город И в воротах — путника с ослом. И сердца откроются Мессии. Но минует время вещих снов… И снегов достанет у России, И дорог — к подножию крестов.

Растёт снеговая короста. Промерзла на сажени твердь. Глазам воспаленным не просто Глядеть в леденящую смерть. Наверное, скоро не будет Ни ночи, ни белого дня. И Бог беспристрастно рассудит, Но всё ж не оставит меня. И я полечу над лугами В сиреневый неба прогал, Навстречу к ушедшим — и к маме, Чьи руки в гробу целовал. И тихо рассеется дымка Печали прощальных минут. И отроки — Ромка и Димка Собравшись, отца помянут. И молча закроют, без стука В бессмертье отверстую дверь. И жаль — не рожденного внука Обнять не придётся теперь. И знать: изведется твой корень,  Иль мощным побегом взойдёт? Я стану — хранителем в горе, Заступником горним — за род! И видеться будет свысока, Сквозь марево минувших дней: Усталые вои Боброка Купают в Непрядве коней!

Я Рузское поле забыть — до конца не смогу: Кладбищенский взгорок, лощину и ленту реки. Церквушку в известке на дальнем крутом берегу. И ласточек стаю, вспорхнувшую из-под стрехи. И в небе бездонном, крутой заложивши вираж, Уходят они в пепелящую солнца жару. Я знаю, что этот знакомый до боли пейзаж Из памяти вычеркнуть — нет, никогда не смогу. И хоть за него не дадут половины гроша, Который веками копился в дорожной пыли, Я знаю, что здесь проживает поэта душа. И словно стрекозы, склоняет к земле ковыли. Которых всё меньше и меньше в России с тех пор, Как двинулась к Дону от Рузы комонная рать. И скрылся из глаз с крепостным частоколом угор. И внёс летописец уставную запись в тетрадь. “Воскреснет Господь, и его расточатся враги. И встретит со славой, вернувшихся в пору, посад…”. На Рузское поле ложатся былого шаги, И реют хоругви шелковые воинства над!

Снег скрипит! Скрипит январский снег. Пёрышко скребётся по бумаге. Словно вновь пришёл двадцатый век, Очередь заняв в универмаге. Фантики, хлопушки, пастила, Синий шевиот официоза. Ёлка настоящею была — Со смолой, застывшей от мороза. Дворник гордо нёс свою метлу, Деревенский дворник — дядя Федя. Тёплый хлеб давали ко столу, И компоты — школьникам в буфете. И трещали доски у бортов: Шло с Канадой вечное сраженье. И в хоккейной шапочке — Бобров Поражал игрой воображенье. Милый, неуклюжий и больной, С коммунальной толчеёй в квартире, Где ты мой двадцатый — золотой, С орденом Победы на мундире!? Где ты, чёрно-белое кино? “Огоньков” эфирная программа.  Голуби, соседи, домино И такая ласковая мама, Что теперь глядит издалека, В деревянной рамочки квадрате. Век двадцатый — это на века! На другие — времени не хватит!