I

Ужин у Бребана

Это было в 1868 году.

Первый этаж дома Вашетт очень оживлен с двух часов дня. Здесь ужинают, любят и шутят на всех языках.

Это одно из мест, где собирается разношерстная, своевольная молодежь. Один приходит сюда от безделья, в надежде как-нибудь убить время, другой является в качестве спокойного наблюдателя.

Неизвестный, только что вошедший в залу и присевший к одному из пустых столов, принадлежал, по-видимому, к этой последней категории.

Это был молодой человек, или, скажем вернее, человек нестарый. Среднего роста, наружности привлекательной, с темными волосами и очень смуглым цветом лица. Походка, манеры, что-то неуловимое в улыбке и в открытом взгляде обличали в нем европейца.

И не только европейца, но даже парижанина, так как он глядел на окружавшее его шумное веселье без глупой ухмылки новичка, а как человек, попавший в свою сферу. Если путешественник этот, – судя по костюму и обветренному, загорелому лицу это должен был быть путешественник, – и улыбался иногда не всегда острым, а иногда даже довольно плоским шуткам, сыпавшимся справа и слева, то улыбался доброй улыбкой старого завсегдатая, который наконец опять попал к прежним знакомым.

Один из самых шумных его соседей был хорошо известен и посетителям, и прислуге заведения. В зале не было человека, который не окликнул бы его по имени.

– Медерик! Эй, Медерик! – кричал один. – Я читал твою статью о дивах открытых сцен. Восхитительно!

– Послушай, Медерик, – говорил другой, – твои рассуждения о современных баррикадах никуда не годны!

Этот Медерик – журналист, будучи сам известен здесь каждому, он знает всех посетителей веселой таверны наперечет.

Вот он присаживается к столу, за которым сидит шумная компания молодежи. Всем четверым он дружески пожимает руки.

Стол этот помещается недалеко от того, за которым сидит смуглый путешественник.

– Здорово, Марсьяк! – говорит он крайнему. – О! Вся банда в сборе: Карлеваль, Викарио, Буа-Репон!

– Здравствуй, Медерик! – отвечают ему хором.

– Вы, господа, конечно, от Сусанны?

– Нет, она была утомлена и потому не могла принять нас. Я уже взялся предупредить о том приятелей.

– Меня тоже очень удивило, что баккара уже кончено, – добавил Медерик. – Если только оно совсем не начиналось, то тогда, конечно, удивляться нечему.

И не обращая более внимания на прибывавшую толпу, Поль Медерик старательно занялся упрямым, не поддававшимся ножу цыпленком.

Об этих четырех посетителях необходимо сказать несколько слов.

Первый из них – Марсьяк, человек приблизительно тех же лет, как и описанный нами незнакомец; ему лет тридцать пять, тридцать шесть, а может быть, и немного больше. У него такой же смуглый цвет лица, такая же темная шевелюра, но по оттенку этой шевелюры, по особому складу губ угадывался в нем итальянец, но итальянец-плебей.

Викарио Пильвейра, если верить его собственным рассказам, – политический эмигрант. По его словам, он сделался жертвой pronunciamento, что случается нередко в благословенной Испании.

Все, конечно, возможно; но истинный испанец по его выговору сейчас же признал бы в нем жителя Пиренеев или северной Каталонии, но никак не благородного кастильянца. Человек более опытный мог бы даже прямо назвать его бесшабашным гулякой, продажным бродягой, согласным на всякое темное дело за хорошую плату.

Третий, Карлеваль, бывший компаньон разорившегося мелкого откупщика, но живет пока на свой кредит, так как катастрофа еще не всем известна. Ежедневно, около двух часов дня, его непременно можно встретить на бирже, а несколько позже – за баккара у Сусанны Мулен, любовницы Марсьяка.

О четвертом, Буа-Репон, скажем только, что он студент, не кончивший курса. Уже давно стал бы он морским хирургом, не будь у него сильных врагов. Но откровенно говоря, самый могущественный враг его – собственная лень, страсть к картам и мотовство. Он так же предан Марсьяку, как и его приятели.

Таков портрет четырех личностей, вошедших к Бребану между тремя и четырьмя часами дня.

Веселая компания пробыла в ресторане всего несколько минут, обратила внимание на одинокого незнакомца, сидевшего рядом с нею. Он очень скоро сделался предметом ее плоских шуток. Незнакомец сносил все колкости терпеливо и отвечал на насмешки снисходительной улыбкой.

Дорожный костюм путешественника, его манеры и даже упорное нежелание его вступать в разговор возбуждало у членов компании смех. До этой минуты шутки их еще не перешли границы дозволенного.

Но скоро Марсьяк, старавшийся превзойти своих товарищей в колкости и едкости замечаний по адресу незнакомца, дошел, наконец, до полнейшего неприличия.

Будь тут посторонний, незаинтересованный наблюдатель, он, конечно, заметил бы на лице Марсьяка довольную улыбку, как бы торжество победителя над уничтоженным врагом.

Незнакомец, должно быть, отличался примерным терпением, потому что на все колкости и двусмысленности только улыбался и пожимал плечами; но и его неистощимый запас терпения наконец лопнул.

– Господа, прошу вас прекратить ваши дерзкие шутки, – сказал он серьезно.

– Наконец-то заговорил! – захохотал Марсьяк.

– А вы говорили, господа, что это манекен! – выкрикнул Викарио.

– Говорит тоже по-французски! – прибавил Карлеваль.

Но плоские шутки эти остались без ответа со стороны незнакомца.

Шумное общество Бребана, занятое собственными разговорами и развлечениями, и не замечало назревающей ссоры, тем более, что Марсьяк притворялся подгулявшим.

Наскучив всем этим, незнакомец потребовал счет. Когда гарсон подавал ему счет, Марсьяк нашел возможным вырвать эту любопытную бумажку у него из рук.

– Хе-хе! Мы не из тароватых, не разоримся на угощение! – захохотал он, проглядев цифры.

Как ни велико было терпение незнакомца, как ни серьезны и важны причины, заставлявшие его выносить все эти глупейшие выходки, он не в состоянии был выдержать последней дерзости, и у него тоже сорвалось с языка несколько резких слов.

Задиристый нахал ответил новой грубостью, слово за слово, и вспыхнула уже настоящая ссора.

Все кинулись в их сторону, переполох произошел страшнейший, один из гарсонов крикнул даже слово «полиция».

На лице незнакомца отразилось заметное волнение. Он понизил голос и настолько смягчил интонации, что зрители посчитали ссору прекращенной.

Но такая развязка не входила в расчеты Марсьяка, затеявшего ссору. Решив довести жертву до желаемого конца, он нанес ей последний, жестокий удар, разом рассеявший колебания и нерешительность.

– Охота вам, господа, обращать внимание на человека, который не намерен дать удовлетворение за нанесенное им оскорбление! – пожал плечами Марсьяк.

– Оскорбление?.. Я оскорбил кого-нибудь?.. Вы поддаетесь крайне странному недоразумению, милостивый государь.

– Довольно, господа! Стоит ли говорить с подлым трусом! С багровым лицом, сверкающим взглядом вскочил незнакомец со своего места.

– Вы грубо оскорбляете человека, вам совершенно неизвестного! – задыхаясь, проговорил он.

– В таком случае, вот вам моя визитная карточка, – нахально и презрительно отвечал Марсьяк. – Мое имя – Марсьяк. Позвольте узнать ваше?

– Не считаю нужным сообщать его вам.

– Почему так?

– Да просто потому, что слишком уважаю свою фамилию, чтобы сообщать ее всякому встречному.

– Видите, я был совершенно прав, когда сказал, что вы не пойдете дальше.

– Ошибаетесь, я не остановлюсь, пока не исправлю вас, сударь.

От этих слов, как от удара хлыста, Марсьяк вскочил с места.

– Хорошо-с! Экипажи наши у подъезда, а Медонский лес под боком, если только вам угодно будет избрать эту местность, – проговорил Марсьяк, меняя тон манеры отчаянного гуляки на тон светского человека.

– Место для меня совершенно безразлично, но я хотел бы покончить с этим как можно скорее, потому что спешу… И притом я здесь никого не знаю.

– Укажите, мы отыщем кого-нибудь из ваших приятелей.

– В Париже у меня нет ни друзей, ни знакомых, – заметил тот. – Только сегодня ночью приехал я сюда, а завтра утром должен опять уехать.

– Да вот, мои приятели могут оказать вам эту пустяковую услугу. Викарио, друг мой, согласны вы быть секундантом этого господина?

– Как! Совершенно не зная даже, что он за личность? – изумился Викарио.

– Прошу вас сделать это для меня, – настойчиво продолжал Марсьяк.

– Пожалуй, я согласен, но ведь нужен еще другой, – проговорил герой контрабанды.

– Возьмите Медерика.

– Очень благодарен вам, сударь, за оказанную вами услугу, – проговорил незнакомец.

– А вы, Карлеваль и Буа-Репон, идете со мною, не так ли? – обратился Марсьяк к двум другим своим приятелям.

Те, конечно, изъявили полнейшее согласие.

Викарио, хлопнув по плечу горячо рассуждавшего о чем-то в стороне, сильно подвыпившего Медерика, сказал ему на ухо:

– Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?

– Что за припадок храбрости! А с кем дерется он? – спросил Медерик.

– С субъектом, которого он совершенно не знает. Господина этого мы видим в первый раз, но ты должен быть его секундантом.

– Почему бы нет? А кто он такой?

– Кажется, американец, только из южных.

– Француз должен всегда оказывать поддержку американцу, особенно если он его совсем не знает, – изрек Медерик.

Спокойно, без шума вышли все шестеро из зала.

Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке.

Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.

– Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.

 

II

Дуэль

Хорош летом восход солнца в лесу. Веселое чириканье только что проснувшейся птицы. Горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует и веселится, и этот праздник природы праздником же откликался и в душе человека.

Бедняк, растянувшийся на зеленой мураве Медонского леса, испытывал, вероятно, такое же чувство. Сладко потягиваясь и позевывая, он философствовал, нисколько не тяготясь тем, что у него не было квартиры:

– Да будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, я бы не смог наслаждаться этим чудным зрелищем!

Подымаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:

– Прочь, ревматизмы! Будет еще и ваше время, только попозже… А то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. А ведь и хорош же этот Медонский лес!

Затем, печально склонив голову, он прибавил:

– Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, будет ли ему хоть что-нибудь перекусить. От воздуха свежего, что ли, так есть хочется? Желудок мой пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике, что человек – существо, далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.

Говоря так, Фрике – мы уже знаем его имя – глядел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело перепрыгивавших с ветки на ветку.

– Эти воробьи счастливые, сытые, а я – беден, – худое лицо бедняги вытянулось, печальный и пристыженный глядел он на роскошный праздник природы.

Фрике – это, собственно говоря, было не имя, а прозвище. Фрике (горный воробей) завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые прыгали и порхали перед ним весело и беззаботно. Позже мы узнаем, почему было дано ему это прозвище – Фрике.

Он был очень худ, этот несчастный, желавший даже превратиться в травоядное, худ и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь цвета неопределенного, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка.

Но, несмотря на скромный наряд – попросту лохмотья, этот лесной бродяга имел очень приятную, симпатичную наружность. Этому Фрике было едва ли восемнадцать лет, и потому он относился беззаботно ко всем бедам и невзгодам своей неприглядной жизни; но голод брал свое, поправив обтрепанный пояс, парижский гамен проговорил со вздохом:

– Сам виноват. Надо было держаться мосье Лефевра. Там тебе было хорошо… Там обедают, и обедают сытно каждый день.

Заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике собрался было отправиться на поиски кусочка насущного хлеба. Но только он сделал шаг, как неожиданно раздался выстрел.

– Ого! – прошептал оборвыш, чутко напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь тут, есть и другие охотники до природы, надо взглянуть.

И, осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. В широкой просеке он скоро увидел незнакомых людей. Их было шестеро.

Мы узнали бы в них веселую компанию, ужинавшую у Бребана.

– Однако! Я воображал встретить одного, а тут их собралось полдюжины! – изумился оборванный фланер. – А-а! Это дуэль! Странное времяпрепровождение, нечего сказать! Ну, да нет худа без добра. Это все-таки немного развлечет меня, и я забуду хоть на время свой неотвязный голод.

Говоря так, Фрике выбирал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы в спокойствии насладиться предстоящим зрелищем.

Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу отличил противников от секундантов: лица первых были более серьезны и озабоченны, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями; люди эти приехали, казалось, на веселую прогулку.

Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзкой привязчивостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева как раз против притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно.

О чем думал он в настоящую минуту?

Наш гамен – мы называем его так, только сообразуясь с отличительными свойствами его натуры, но никак не возраста, потому что в восемнадцать лет парижанин уже не ребенок, – наш гамен задавал себе этот же вопрос. Не отдавая себе отчета – почему, он интересовался судьбой этого человека, он уже симпатизировал ему.

– Славный малый этот долговязый, – рассуждал про себя Фрике, не привыкший критически относиться к своим чувствам. – Мне его будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих: вот так рожи! Особенно у этого черномазого.

Он говорил о Карлевале и о смуглом Викарио, заряжавших оружие.

– Послушайте, Марсьяк, дайте же мне что-нибудь, из чего бы я мог устроить пыж, – сказал испанец.

Марсьяк, пошарив в кармане, вынул какую-то ненужную бумажку, обрывок журнала или простой оберточной бумаги, и подал его черномазому Викарио.

– А ведь они зарядили только один пистолет, – сказал себе оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми их действиями. – В большом свете, может быть, всегда так делается, но все же это очень странная манера драться.

Медерик, теперь уже окончательно протрезвившийся, рассуждал между тем с Марсьяком и Буа-Репоном, несколько в стороне от просеки.

– Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.

– Удивляюсь, что умный, благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.

– Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса; но, конечно только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали уже такую совсем не свойственную вашей натуре щекотливость, что…

– Но зачем же вы согласились быть секундантом этого мосье, когда не признаете оскорбление достаточно серьезным?

– Однако, вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда?.. Дуэль эта в ту минуту представлялась мне только экстравагантной, но теперь я нахожу ее нелепой.

– Ну, это уже слишком сильно, любезный Медерик.

– Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и я теперь прекрасно понимаю, что, приехав сюда, я сделал непростительную глупость.

– Но, может быть, уже немного поздно сознаваться в этой глупости? – возразил со смехом Марсьяк.

– Противник ваш принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу; а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же еще приправленное винными парами.

– Довольно об этом! – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтоб достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.

– Факты сложились не в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не сочувствовать.

– В таком случае, почему же вы не идете посюсюкать с этим симпатичным человеком, – ему же скучно одному.

Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, далекие от причины такой ранней прогулки в Медонском лесу.

– Милостивый государь, прошу извинить меня, может быть, не вовремя прерываю ваши думы, но я один из ваших секундантов, и так как нахожу поединок, имеющий произойти, более чем странным, то считаю себя, обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с ним.

– Разъяснений, к сожалению, не могу дать никаких, сударь… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, во-первых, что вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, и за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его именем.

– Если вам угодно непременно сохранить инкогнито – мы не препятствуем вам, сударь. Что же касается лично меня, то я, и не зная имени вашего, заранее уверен, что имею дело с человеком не только хорошего общества, но и благороднейших правил и убеждений.

– Не могу не поблагодарить за такое лестное о себе мнение, и поверьте, что сам умею ценить людей и всегда стараюсь оправдать их доверие.

– Но чем разобидели вы так Марсьяка?

– Я? – изумился незнакомец. – Думаю, напротив, что я выказал излишнее терпение. Но, знаете, есть случаи и положения, которых человек, уважающий себя, не может, не должен допустить.

– В таком случае, он-то почему добивается этой дуэли?

– Это мне неизвестно. Знаю только, что я был вызван на этот поединок с непонятной, невероятной настойчивостью со стороны моего противника. И потому мне, конечно, тем более приятно и лестно, что даже при таких неправильных условиях я нашел честных, благородных секундантов.

– Как честный человек говорю вам, что вы мне очень нравитесь, сударь. Если нам придется еще когда-нибудь встретиться с вами, прошу помнить, что журналист Медерик всегда готов служить вам, чем и как только может. Но если вы хоть сколько-нибудь доверяете моим словам, не считайте порядочным, честным человеком вашего второго секунданта.

Незнакомец только улыбнулся.

– Странная дуэль! – прибавил про себя Медерик, пожав плечами. – И дернула меня нелегкая впутаться в это темное дело.

Приготовления между тем были окончены. Викарио подал пистолет незнакомцу, а Карлеваль – Марсьяку.

– Черномазый-то дал молодому господину тот пистолет, который у них не заряжен! – сказал себе Фрике, от зоркого глаза которого ничто не ускользнуло.

Отсчитали пятнадцать шагов – условленное расстояние, – потом кинули жребий, кому первому стрелять.

Судьба благоприятствовала таинственному незнакомцу.

Когда дым рассеялся и он увидел перед собою целого и невредимого Марсьяка, он поглядел искоса на своего второго секунданта и сказал сквозь зубы:

– Это странно, непостижимо, что он мог остаться на ногах!

Журналист уже радовался в душе, что дуэль, затеянная из-за пустяков, пустяками и окончится. Он подумал, что Викарио и Карлеваль дали обоим противникам незаряженные пистолеты.

Марсьяк, подымая руку, в которой держал оружие, и целясь в грудь противника, повернулся к Медерику со словами:

– Хочу доказать вам, насколько я миролюбив и незлобив.

– Вы имеете еще время извиниться, – обратился он затем к незнакомцу.

Но тот, окинув его гордым, презрительным взглядом, бросил ему резко:

– Человеку, жизнь которого держат под дулом пистолета, не выказывают презрения, сударь!

– Вы сами видите, что я вынужден поступить так, как поступаю, – обернулся опять к Медерику Марсьяк.

– Вижу, вижу… что Марсьяк хотел этого, – проворчал сквозь зубы журналист.

Марсьяк прицелился. Раздался выстрел. Противник его упал, обливаясь кровью, успев только вскрикнуть:

– Мать! Бедная моя мать!

Пуля раздробила ему правое плечо и засела в позвонках.

 

III

О том, как Фрике занял у мертвеца двадцать франков

Несчастный исход дуэли, по-видимому, очень встревожил и опечалил Марсьяка.

– Что я наделал! Что я наделал! – вскричал он в отчаянии. – Из-за пустяшной ссоры убил человека!

Раненый хрипел, жизнь, казалось, уже готова была оставить его.

Свидетели тревожно переглядывались и многозначительно покачивали головой.

– Ну, Буа-Репон, показывайте живее свои познания в медицине, говорите нам, что делать!

– Ему необходима немедленная помощь, а нам…

– Да говорите же скорее! – нетерпеливо топнул ногою Медерик.

– Нам нужно уйти отсюда и молчать – вот и все.

– Ах, господа! – суетился Марсьяк, казалось, окончательно потерявший голову. – Все дальнейшие заботы лягут уже на меня одного; вина моя, и я должен хоть чем-нибудь ее загладить.

– Уезжайте, ради Бога, уезжайте скорее! Экипажи наши стоят у пруда. Не теряйте времени, спешите в Париж.

– Ну, а человек этот? – указал Медерик на убитого.

– Я сбегаю к опушке, на житницу Дам-Роз, приведу людей и велю его перенести в свой маленький домик в Вилль д'Авре.

– Мы, значит, вам более не нужны? – спросил Карлеваль.

– Нет, нет! Я даже, напротив, желал бы, чтобы вы уезжали скорее, чтобы вы не навлекли на себя подозрений.

Викарио, Карлеваль и Буа-Репон предпочитали оставить в ответе одного Марсьяка, но Поль Медерик все еще не решался уйти, не прояснив для себя этого темного дела.

– Что за роковая случайность! – вздыхал он. – Из-за пустяков, из-за простого дурачества…

– Не теряйте же драгоценного времени! – поторапливал журналиста Викарио, увлекая его за собой.

– К каретам, господа! Живее! – торопили остальные.

– До вечера, друзья мои! Я принесу вам, вы увидите, хорошие вести, – сказал Марсьяк, торопливо пожимая руки уходившим.

В эту же минуту он озабоченным, торопливым шагом направился в ту сторону, где находилась житница Дам-Роз.

Приятели же его повернули к пруду де Серсо.

Еще минуту или две удалявшиеся голоса их ловил чутким ухом сидевший в засаде оборвыш. Но вот и голоса, и шаги их, наконец, совсем затихли. Фрике осторожно, едва переводя дух, приподнялся на своем месте и намеревался уже перешагнуть через плетень, отделявший его от просеки, но, к счастью, успел вовремя остановиться и опять присесть за куст.

Ему послышались чьи-то осторожные шаги, кто-то крался к месту дуэли. Скоро из-за деревьев показалась фигура Марсьяка, который осторожными шагами возвращался к месту поединка.

Он пугливо оглядывался по сторонам и долго прислушивался; убедившись, наконец, что шумят только верхушки деревьев, что вокруг никого подозрительного нет, – заметить притаившегося в густой чаще оборванца он не мог, – Марсьяк приблизился к раненому или, вернее, к умирающему, ибо губы его несчастной жертвы уже посинели.

Злорадным, торжествующим взглядом уставился он на отвратительно зиявшее глубокое отверстие, из которого лилась кровь его побежденного противника, и, казалось, считал оставшиеся ему минуты жизни.

– У него, однако, свои, совсем особые приемы для оказания помощи умирающим! – сказал себе Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает у него из кармана большой бумажник.

С жадностью открыл Марсьяк этот бумажник и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Обстоятельство это очень поразило оборвыша.

– Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Но ведь бумажник уже пуст, этот негодяй вынул из него все, что там было, и переложил в свой.

Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего, а в правую он всунул пистолет, который валялся у его ног.

Отступив на шаг, Марсьяк еще раз внимательно оглядел свою жертву, после некоторого размышления он наклонился, взял у него портмоне и открыл его.

– Я говорил, что это вор! – сказал себе Фрике.

Но Марсьяк, вместо того чтобы взять деньги себе, отошел в сторону, вырыл под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в нее это портмоне.

– Воображает он, что ли, что из кошелька что-нибудь покрупней вырастет? – подивился оборвыш, уже решительно ничего не понимавший, сбитый с толку окончательно.

И действительно, было над чем поломать голову, так как если это был вор, то вор все-таки совсем особенный: он бросал золото и брал какие-то ненужные бумаги.

Окинув, наконец, всю местность последним, удовлетворенным взглядом, Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к житнице, а к парку Шале.

Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя самой судьбе заботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.

Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из рук только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел следующее:

«Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собою, потому что не мог бороться с нищетой».

Записка была без подписи.

– Ловкий господин, нечего сказать! Но к чему же зарыл он это портмоне? – недоумевал неопытный оборванец.

Бедняк чувствовал в эту минуту страшнейший голод, и голод нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились эти блестящие луидоры…

Но вдруг ему показалось, что мутные, стекленеющие глаза умирающего глядят на него… Ему стало страшно, и он как бы очнулся, как бы пришел в себя.

– О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше с голоду, но не делайся вором-грабителем, как… как тот.

Словно гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель отлетел от голодного человека.

Как бы в награду за свое воздержание, за благородный порыв, Фрике приметил в эту самую минуту что-то блестящее в траве.

Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне в ту самую минуту, когда Марсьяк открывал его.

Новая мысль пришла в голову бедняку. Он голоден, а на эти деньги можно прожить целую неделю… Зачем ему воровать, если он может занять их у умирающего; он может уплатить ему этот долг, да еще с процентами, он уже знает, как с ним рассчитаться.

В нем проснулся опять развязный бродяга-мальчишка, и он уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто за минуту перед тем внушал ему непреодолимый суеверный страх.

– Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть с голоду, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он человеку, без движенья лежавшему перед ним, нисколько не заботясь о том, мог ли тот его слышать.

И голодный оборвыш принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было, конечно, остановить кровь, бежавшую ручьем из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике комком приложил его к ране, как корпию, и крепко перевязал галстуком. Сделав эту перевязку, оборвыш хотел уже встать, как вдруг заметил под ногами предмет, на первый взгляд ненужный, но на самом деле имевший большую цену. Предмет этот был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его были обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.

Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:

…ен.

…ьер.

Это были, конечно, имя и адрес; но начало обеих строк было сожжено.

Так как бумага эта была ни на что не пригодна, Фрике бросил этот грязный лоскуток и пустился бегом по направлению к Кламару. Он скоро добежал до большой дороги, но тут только принялся обсуждать свой поступок и пошел скорым, но уже более спокойным шагом.

– Ну, не дурак ли я? – рассуждал оборвыш. – Я бегу заявить о том, что случилось, а не подумал о том, что меня же, бездомного бродягу, заберут, арестуют и самого же обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну, чем докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там когда еще разыщут настоящего преступника, да и разыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти этого несчастного, да сам себя чуть-чуть не захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал тебе громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но сам-то я что же могу для него сделать? – спросил себя оборвыш. – Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг.

Как видите, Фрике имел доброе сердце, он не был эгоистом, и личные свои интересы готов был, при случае, принести в жертву интересам ближнего.

Едва пришел он к своему решению, как заметил вдали мосье Лефевра, совершавшего свою утреннюю прогулку.

Фрике сейчас же сообразил, что встреча эта может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, встреча эта обезопасит от всякого подозрения и нарекания.

– Чего лучше! – подбадривал себя оборвыш. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего дома, но причина, заставившая меня обратиться теперь к нему, слишком серьезна, он должен меня выслушать.

И Фрике принялся кричать, что было сил:

– Эй! Мосье Лефевр! Мосье Лефевр! Пожалуйте сюда!

– Что ты болтаешься тут спозаранку, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.

– Об этом я расскажу после, а таперь надо спешить, – взмолился гамен, уцепившись за пальто мосье Лефевра и увлекая за собой человека, посланного самим Провидением.

– Куда ты меня тащишь? – спросил с удивлением Лефевр, едва переводя дух.

– Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.

– Конечно, но…

– Притом ваши познания в медицине могут спасти человека.

Они уже подходили к просеке.

– Смотрите! Вот что нашел я здесь в лесу.

– Что это! – вскричал Лефевр. – Убитый?

Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство.

Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежды на спасение.

Дочь Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил в коротких словах о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.

– Немедленная помощь… хороший уход – или я ни за что не отвечаю…

– Ему будет оказана медицинская помощь! Это, я полагаю, стоит двадцати франков? – с торжествующим видом спросил себя Фрике.

Но Лефевр прибавил:

– Если он останется жив, это будет, действительно, достойно удивления; но в том, что человек этот не сам хотел покончить с собою, я уверен.

 

IV

Логика мосье Лефевра

Итак, Фрике обеспечил помощь несчастному в доме самого Лефевра. Надо же нам знать, что за человек этот Лефевр и каковы были его отношения к нашему герою.

Лефевр был когда-то военным доктором. Выйдя в отставку еще в годах нестарых, Лефевр занялся торговыми делами. Он не был медиком по призванию, на дорогу эту его поставили родные; он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему переменить род занятий.

Лефевр завел вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. В десять лет он нажил хорошие деньги и приобрел в свое владение землю и постройки, в которых процветало его заведение. Заведение это он скоро перепродал другому, а сам купил себе дом и землю в Кламаре, где и поселился. Тут вспомнил он опять свои медицинские познания и сделался врачом для бедных.

В настоящее время ему под шестьдесят лет, но он еще совершенно здоров и крепок, так как вел всегда самый регулярный образ жизни. У него была одна печаль: судьба не дала ему сына.

После нескольких лет супружества жена подарила ему дочь, ту самую мадемуазель Мари, двадцатитрехлетнюю девушку, с которой мы встретились, когда раненый был привезен в дом ее отца.

Но мосье Лефевр страстно желал иметь сына. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный или, вернее, счастливый день ему пришлось встретить у конторы для найма кормилиц незнакомую женщину с годовалым ребенком на руках. Ребенка этого она взяла на воспитание за хорошую плату; но так как родители его уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы возвратить им ребенка, однако, несмотря на все старания, она не могла их разыскать.

Ребенок походил на толстый, безобразный и притом грязный кусок мяса и был к тому же еще страшнейший плакса, но все же это был мальчик.

Мосье Лефевр уплатил кормилице за все неуплаченные месяцы, дал ей свой адрес на случай розысков со стороны родителей и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище.

Ребенок был не крещен. Мосье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал его, как крестный отец, и своему воспитаннику.

Ребенок подрос. Нрав у него был невыносимый, но все ему прощалось, так как он был мальчик.

Мосье Лефевр хотел было сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу.

Он любил только бегать по улицам да по полям, прыгал и веселился, как воробей, поэтому и получил свое прозвище, которое так и осталось за ним навсегда.

Мосье Лефевр, человек либеральный, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал все скучные рассуждения своего приемного отца только для того, чтобы забыть их сей же час.

В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой.

В пятнадцать – совершенным негодяем.

А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, мосье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать своего приемного сына на улицу, так как уже потерял всякую надежду на его исправление.

И несмотря на все это, добрый старик не имел духа выгнать его опять, когда тот явился снова в Климар со своею странною находкой.

Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то удалось привести его в чувство, но тут у несчастного открылся горячечный бред.

Напрасно постукивали в дверь Фрике и мадемуазель Мари – старик не допустил никого к своему пациенту.

Только уже вечером, дав больному успокоительные капли, Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой.

Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видавший его таким, ощутил даже что-то вроде страха.

– Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя честным человеком и не могу считать себя виновным в том, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которые я всегда старался внушить тебе.

– Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, мосье Лефевр.

– Желал бы, чтобы на самом деле было так. Но выслушай меня до конца. Еще недавно вынужден был я удалить тебя из своего дома, так как окончательно убедился в том, что с тобой, действительно, нет никакого сладу. Все хорошее, все доброе в тебе заглохло.

– Вы слишком строги, мосье Лефевр, но я, вероятно, не имею права обижаться, так как я вам совсем чужой. Вы, конечно, не можете глядеть снисходительнее на мои дурачества и шалости, вы – не родной отец!

– Дай Бог, чтобы у тебя на душе не было какого-нибудь более тяжкого греха, дай Бог! До сих пор я знал тебя за повесу, лгуна, лентяя, обжору…

– Проверьте, все ли мои недостатки перечислили вы, мосье Лефевр? – улыбнулся Фрике.

– Я не шучу, Состен, и прошу не перебивать меня. Повторяю, я знал твои мелкие недостатки, но никогда не мог я даже предположить, что ты падешь так низко и сделаешься преступником!

– Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.

– Пожалуйста, не притворяйся удивленным! Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.

– Не было.

– А теперь у тебя есть деньги. Ты же нигде не работал, откуда же мог ты достать? Мне передано, что ты менял золотую монету в кабаке.

Фрике был в большом затруднении, это было по всему заметно.

– Тем, кто передавал мне это, я должен был сказать, что деньги эти ты получил от меня, иначе тебя обвинили бы в воровстве.

– Мосье Лефевр, – начал Состен, вдруг покраснев до корней волос, – я не воровал этих денег, я взял их в долг…

– Не лги, Состен! Скажи откровенно, откуда у тебя эти деньги?

– Я нашел их сегодня утром близ того места, где лежал раненый.

– Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.

– То есть как это? В чем сомнение? – недоумевающе глядел на него гамен.

– В том, что человек этот не сам наложил на себя руки, его просто хотели убить.

Фрике только было собрался рассказать, что он видел, но приемный отец остановил его.

– Молчи! Ты все равно будешь лгать! – сказал он в сердцах. – Самое расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке этой не может быть никакой веры. Строки написаны твердой, уверенной рукой, мог ли так писать человек, решившийся на такое ужасное дело? Если бы у него нашелся в кармане хоть какой-нибудь обрывок записки, я заранее уверен, что почерк ее не подошел бы к почерку бумажки, всунутой в руку несчастного.

Фрике восхищался логикой мосье Лефевра.

– Да и к тому же тот, кто писал эту записку, сделал большую ошибку. Причиной самоубийства он выставляет бедность, не подумав о том, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.

Фрике почти с благоговением слушал своего приемного отца.

– Я уже успел обдумать все это и обсудить и, согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда взялись у тебя деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и… главным виновником или, по меньшей мере, соучастником его был ты сам!

– Я?! – свалился со стула Фрике.

Он более не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.

– Вы рассуждаете, конечно, от чистого сердца, мосье Лефевр, но попрошу вас теперь выслушать и меня, – проговорил он, чуть не плача.

И Состен рассказал вкратце все, что видел, рассказал о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.

– Рассказ твой придуман очень ловко, но, согласись, что трудно поверить такой басне, – сказал Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы иметь возможность брать из него золотой по мере твоих потребностей. Ты уже, вероятно, и почал свою подземную кассу?

– Если бы я сделал это, то, конечно, не стал бы вам рассказывать о том, мосье Лефевр. Значит, вы обвиняете меня в таком ужасном преступлении?

– Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя сами факты, сами обстоятельства дела. К сожалению, не говорит в твою пользу и твое прошлое.

Бедный Фрике был окончательно уничтожен. Он был невинен, а между тем не смел утверждать свою невинность, не имея ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.

– Я имею доказательство! – радостно вскричал он.

– Какое?

– Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.

– Ну и что же из этого?

– Бумага эта служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать противника этого несчастного молодого человека.

– Что же там написано?

– Окончания каких-то двух слов:…ен и…ер.

– Шутишь ты, что ли, со мною?

– Нисколько.

– Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумеваешь ты под этими загадочными буквами?

– Я и сам еще ничего не понимаю, – отвечал Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Да, тут конечно, кроется преступление… Конечно! Я почти уверен… Но только совершил его не я, потому что убийца – это тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу. Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление.

В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной правдивости, что убеждение старика Лефевра невольно пошатнулось.

– Я должен был бы отдать тебя сейчас же в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там уже сумеют разобрать, прав ты или виновен; но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невинности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка, а потом видеть его падение, его гибель!..

– Говорите, что хотите, мосье Лефевр; как человек, заменивший мне отца, вы имеете на то полное право… Но поверьте мне, я невинен!

– Докажи мне свою невинность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для твоего успокоения: я оставлю у себя этого бедного молодого человека до его выздоровления, а может, вернее, смерти… Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на попечение, никто, конечно, не удивится этому. Если ты действительно невинен, то можешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен, – иди, куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… Ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, предать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то, что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.

– Мосье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку. О! Не бойтесь…

– Тише! Сюда идет Мари…

Несколько минут спустя Фрике был уже опять в лесу, на том самом месте, где лежал раненый, и отыскивал бумажку с таинственными окончаниями слов. Найдя этот важный документ, он направился в Париж.

– Клянусь! Я найду, найду этого человека… Как? Я и сам не знаю. Но уже из одного чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. У меня будет теперь хоть какая-нибудь цель в жизни. На что был бы я годен, если бы не старался принести хоть какую-нибудь пользу ближнему? А ведь этот добрый мосье Лефевр серьезно считает меня убийцей; он, кажется, готов был предать меня проклятию! Чудак!

Фрике-Состен был, значит, не особенно огорчен и опечален, если мог подшучивать. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз переворачивал он в руках загадочный лоскуток бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов:…ен…ер.

– Нет! Надо сходить к Николю и поговорить с ним об этом, – решил наконец Фрике.

 

V

Николь

Николь, к которому Фрике-Состен имел такое большое доверие, тип довольно любопытный. Это был тридцатипятилетний философ, изучавший философию на практике, а не в теории. Мизантроп, полный когда-то иллюзий и мечтаний, но растерявший их одну за другой на тернистом жизненном пути, Николь мог быть причислен к разряду «смирившихся».

Изгнанный из отчего дома за неуважение к мачехе, Николь сказал себе:

– Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею делать, но уже ни за что не вернусь к этому старому зверю, который называется моим отцом!

И вот он выкинут на мостовую, он не имеет ни крова, ни пристанища, а между тем надо и пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николю, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим работы несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным, наконец, вздумал испробовать свои силы на театральных подмостках. Имя Николя красовалось на афишах театра Монпарнас, в котором он разыгрывал Меленгов и Дюмэнов.

В это самое время Николь и познакомился с нашим Фрике, бывшим одним из горячих его поклонников. Восхищенный его длинными, высокопарными тирадами, Состен счел бы за величайшее счастье поцеловать хоть край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы хотя одним глазом взглянуть на него вблизи.

Наивное восхищение это, конечно, льстило самолюбию Николя, и в нем тоже зародилось чувство симпатии к молодому человеку. Привязанность эта скоро окрепла и перешла в более серьезное чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике было главной причиной скорого сближения приятелей.

На счастье Николя, мачеха его не была долгожительницей. Через три месяца после смерти жены умер и отец его, не успев лишить непокорного сына наследства. Из нищего Николь превратился вдруг в достаточно богатого человека.

Отец его был часовых дел мастером, и магазин достался теперь Николю. Обратив весь товар в наличные деньги, Николь принялся проживать их. Но скоро разгульная жизнь прискучила ему. И сил, и денег было потрачено много, а в результате – одно пресыщение. Подведя итог, Николь увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных им от отца, у него едва оставалось сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и преждевременную седину на висках. В метрике его стояло уже двадцать девять лет. Пора было немножко опомниться. Он это и сделал.

По некотором размышлении Николь отправился со своими сорока тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, стал получать 1719 франков ежегодного доходу.

По возвращении от банкира он уложил свои вещи в дорожный сундук, а ненужные бумаги, записки и всякий хлам предал сожжению. Далее он уплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель будет взята обойщиком, и наказал говорить всем, кто только будет его спрашивать:

– Мосье Николь уехал в Чандернагор.

Затем из улицы Ришелье он отправился в Люксембургский квартал, нанял себе маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда только самое необходимое из роскошной обстановки прежнего своего дома на улице Рашель – и заснул с чистой, покойной совестью в своем новом жилище. Проснувшись на следующее утро, Николь спросил себя:

– Что же буду я теперь делать?

И после долгих, трехдневных обсуждений этого важного вопроса он ответил просто:

– Ничего.

В одну из прогулок по Люксембургскому кварталу он встретил опять своего приятеля Фрике, которого потерял было из виду, пока проматывал состояние своего папаши.

Николь был еще молод, энергичен, но ему нужен был толчок в жизни, нужна была какая-нибудь цель, к которой бы он стремился.

В дружбу он не верил с тех пор, как у него не было денег; в женщин – с тех пор, как ему приходилось оплачивать их ласки; в богатство – с тех пор, как он расточил его; в бедность – с тех пор, как он забыл ее. Он теперь ни во что не имел веры. Но ему еще хотелось во что-нибудь верить.

Однажды вечером ему пришла счастливая мысль сделаться писателем. Он имел много жизненного опыта, и стоило только дать поработать воображению. Он был раньше актером; почему же теперь не сделаться ему драматургом?

Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот, как говорится, бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.

– Ни-че-го! То есть решительно ничего не выходит! Все как-то похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль.

Приход Фрике оживил его.

Фрике, захлебываясь словами, рассказал о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, о бедном, ни в чем не повинном Фрике.

Рассказ беспрестанно прерывался восклицаниями Николя, который, видимо, интересовался повествованием своего друга. Дослушав до конца, он сказал, потирая руки:

– Но это только один пролог.

– Какой пролог? – не понял Фрике.

– Пролог моей драмы! – отвечал Николь.

– Какой это драмы? – опять не понял Фрике.

– Ты поймешь это позже, – успокоил его приятель. – В настоящий же момент необходимо как можно скорее разыскать противника… Это необходимо для первого акта.

– Но это еще более необходимо для меня.

– Знаешь ты имена этих господ?

– Откуда?

– Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?

– Журналиста?.. Действительно, он назвал свое имя, но я, черт меня дери, забыл его совсем.

– Ты бы узнал этого человека?

– Без сомнения! Так же, как и того, который опустошил бумажник.

– Отлично!

– Рожу того противного черномазого я тоже запомнил хорошо, никогда не забуду.

– Ну, а других признаков, других указаний ты не имеешь?

– Как же! Как же! Вот обрывок конверта.

– А-а!

– Видите, бумажка эта служила пыжом для одного из пистолетов… Дал ее черномазому противник молодого незнакомца.

– Но тут можно разобрать только окончание каких-то двух слов.

– ен… ер… О! Я уже хорошо заучил эти проклятые окончания, так как двадцать раз поворачивал эту бумажонку и так, и сяк…

– Какое же заключение выводишь ты из этих иероглифов?

– Я решил, что…ен – окончание имени, как, например: Мартен, Рабурден, Фалампен…

– Прекрасно!

– …ер – окончание названия какой-нибудь улицы, например: Пуассоньер…

– Хорошо! Хорошо. Дело идет на лад.

– Но того, куда было отправлено письмо, мы не знаем. Николь жадным, вопросительным взглядом рассматривал бумажку, как бы сожалея, что она сама не может заговорить. И вдруг радостно воскликнул:

– Письмо было адресовано в Париж!

– Вы полагаете?

– И притом не по почте.

– Откуда вы это узнали?

– Видишь эту поперечную черту?

– Вижу.

– Чертой этой было подчеркнуто, вероятно, какое-нибудь наскоро написанное слово – имя адресата или номер его квартиры. Небрежность эта указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, к кому писали, а во-вторых, свидетельствует о том, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо писать слов: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл конверт этот, нам, во всяком случае, полезно разыскать личность, к которой он был адресован.

– Я и сам так думал, – поддакнул Фрике. – Но один-то что я могу поделать?

– Можешь и один сделать очень много, дружок Фрике, – возразил Николь.

– О согласитесь, мосье Николь, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, одних драм сколько переиграли, вам нетрудно открыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николь.

– Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку, – тогда как в этой я решительно ничего не могу угадать.

– Надо искать, мосье Николь.

– Ясно только то, что у них был расчет отделаться от этого молодого путешественника. Думаю, что преступление подготовлено несколькими лицами. Негодяй тот, однако, хотел ловко скрыть свое преступление запиской о самоубийстве жертвы.

– Вот вы уже и начинаете распутывать узел, мосье Николь! – обрадовался Фрике.

– Главное затруднение будет в удостоверении личности раненого, или убитого, так как бумаги его украдены его противником.

– А может быть, нам и удастся справиться с этим затруднением, Фрике.

– Можно, конечно, попытать счастья… Дело заманчивое. Можешь, можешь рассчитывать на мое содействие, дружок Фрике, – протянул Николь ему руку.

– Наконец-то!

– Но приступим к делу по порядку. Во-первых, надо основательно заняться таинственным конвертом – в нем пока вся сила.

– Но ведь невозможно же созвать посыльных со всего Парижа и расспрашивать, который из них отнес письмо в улицу на…ер, господину на…ен.

Приятели расхохотались.

– Постой, – сказал Николь, развертывая план Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на ер. Вот: улица Гласьер, Гранд-Шомьер, Шартьер, де ла Сурдьер, Гранд Бательер, пассаж Лаферьер, улица Мишодьер, Мольер, Траверсьер, де ла Пениньер, де ла Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.

– Готово! – сказал записывавший с его слов Фрике. – Теперь приступим к разделению труда.

– Будете искать на первый раз Маршена.

– Ударение надо сделать только на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтоб привратник мог расслышать одно ен; и если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он, конечно, укажет нам его квартиру.

– Это займет немало времени, ну да уж нечего делать. Однако дальше-то что же будет?

– А вот что я придумал, мосье Николь. Вы дадите мне несколько форменных писем, в которых такой-то ходатай по делам приглашает мосье (я уже сам выставляю его имя) в свой служебный кабинет по важному делу.

– Молодец, Фрике! Право, молодец!

– Еще бы! Ведь недаром же я буду выдавать себя за вашего поверенного, мосье Николь, – захохотал Фрике. – Не посрамлю же я своего патрона. А заманив господина ен в нашу контору, мы уже сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

 

VI

Охота

Покидали улицу Вавен Фрике и Николь в отличнейшем расположении духа. Отыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Весело обошли приятели ближайшие улицы на Бер-Гласьер, Шартьер и Гранд-Шомьер.

– Господин Маршен?.. – спросил Фрике у болтливого привратника.

– А чем он занимается? – поинтересовался тот.

– Не знаю. Мне надо передать ему письмо.

– Маршен… Погодите!.. Во втором живет Бернар… Вам, может быть, нужен Бернар?

– Нет-нет!

– Тогда спросите рядом.

В соседнем доме их приняли за воров, дальше – за нищих, в следующем – за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гранд-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра Клюни и хвалебную песнь весне.

На всякий случай студенту оставлено было письмо следующего содержания:

«Париж, 20 сентября 1868 г.

Милостивый государь!

Покорнейше прошу Вас пожаловать завтра от 2 до 3 часов в мою контору по весьма важному делу, лично Вас касающемуся.

Николь.

Поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам. Улица Вавен, 110.»

– Едва ли только Геден этот окажется тем, кого нам надо, – заметил Фрике.

– В шахматной игре необходимы пешки! – пожал плечами его приятель.

– А я не умею играть в шахматы, – пожаловался Фрике.

– Начало, по крайней мере, пока довольно удачно, – похвалился Николь. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.

– Я останусь в этом квартале, – заявил Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.

– Едва ли ты найдешь там что-нибудь.

– Почему вы так полагаете?

– Потому, что, судя по твоему рассказу, лица эти не могут жить в таком бедном квартале.

– Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.

– Конечно, конечно… Орудуй, милый Фрике, орудуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, повороти через Пасси на улицу Круа-Буасьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом я уж сам займусь.

– Слушаюсь. Желаю вам успеха, мосье Николь!

И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился к кварталу Гласьер, который населен почти исключительно бедными рабочими. Тощие, испитые физиономии, бледные, болезненные лица молодых девушек попадаются там на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербуют своих покорных рекрутов главным образом в этой части Парижа.

Проходя мимо бедной, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.

– Эй! Фрике! – окликнул его знакомый гортанный голос.

– А-а! Это ты, Флампен.

– Чего ты тут болтаешься?

– Да так… Просто гуляю.

– Небось старый-то твой хрыч опять тебе намылил голову?

– Мосье Лефевр?.. Да.

– Ты вырос, Фрике, преобразился в настоящего мужчину.

– Еще бы! Мне ведь уже восемнадцать… А ты вот нисколько не изменился, все тот же…

– Портильар, – подсказал гамен и захохотал во все горло.

Личность эта была, действительно, не из симпатичных, и с первого же взгляда напоминала злополучного гамена Эжена Сю, с тою только разницей, что этому гамену было уже двадцать лет.

Флампен был безобразен и гадок. Безобразие его – не из обыкновенных, на нем лежала какая-то особая печать самых низких животных страстей и пороков. Его громадный и слюнявый рот, с толстыми, бледными губами, с кривыми, желтыми зубами, изрыгал одну площадную брань и грязные, неприличные остроты. Его нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал поживу и легкую добычу. Его глубоко ушедшие в орбиты глаза – не то серого, не то зеленовато-коричневого цвета – еще издали зорко намечали свою жертву.

Прежде Флампен пренебрегал своим туалетом, а теперь на нем были чистая рубашка из полосатого перкаля и франтовской галстук сольферинового цвета. Его гладко и ровно расчесанные волосы напомажены и слегка взбиты на висках. Надетая набекрень черная шелковая фуражка и блуза с широко откинутым назад воротником как нельзя более гармонировали между собой. Ходил он самой что ни на есть разгильдяйской походкой, заложив руки в карманы своих узких панталон.

Я уверен, что вы непременно где-нибудь видели тип человека, подобного Флампену, и при встрече с ним не могли удержаться от невольной гримасы омерзения и отвращения, тогда как рука ваша благоразумно опускалась в карман, чтобы убедиться в целости и неприкосновенности кошелька или бумажника.

Фрике недолюбливал Флампена и потому не обрадовался этой встрече.

– Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его, только бы что-нибудь сказать.

– Я? Я живу теперь с Виржини.

– Какая это Виржини?

– Ба! Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?

– Не знаю и не понимаю. Чем ты занимаешься?

– Да говорю тебе, что занимаюсь этой маленькой девчонкой! – топнул ногою гамен, глядя удивленными глазами на своего прежнего товарища.

– А-а! Ну, это, конечно, другое дело…

– Легка на помине! – крикнул Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой выходило тщедушное худенькое существо.

– Это твоя жена? – удивился Фрике.

– Ну, да!

– Но она еще ребенок.

– Кто это? Этиоле-то ребенок? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.

В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика танцклассов дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился вновь пришедшей.

– А ведь приятель твой гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд Фрике за его маленькое внимание. Она не была избалована вежливостью своих кавалеров.

– Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.

– Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь всякой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…

Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и сказал грубо:

– Эй ты, недомерок, поворачивай пятки куда следует.

Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: градом пощечин и пинков отвечала она своему обидчику. Слабое создание работало и руками, и ногами.

– Как смеешь ты ее бить! – крикнул Фрике.

– Но ведь она моя жена! – едва мог проговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.

Он твердо стоял на своем праве власти над телом бедной Виржини и присоединял к нему еще право бить и тиранить ее, когда ему вздумается.

На месте происшествия собралась между тем любопытная толпа. Флампена не любили, и потому сейчас же кто-то сочинил, что Фрике отодрал дерзкого гамена. Тем не менее причина ссоры оставалась для всех непонятной.

– Велика штука, что он ударил эту потаскушку! Стоило из-за таких пустяков подымать историю! – слышалось со всех сторон.

В квартале этом все привыкли к тому, что самцы бьют самок. Фрике поспешил удалиться, Флампен провожал его угрозами.

То, что произошло с Состеном, доказывает нам, что память – одна из самых странных способностей человека воспринимать окружающее. Она слишком своевольна и не всегда подчиняется воле человека.

Фрике, отправившийся в квартал этот с целью разыскать всех жителей с фамилией на и с твердым намерением вручить каждому из них письмо Николя, совершенно упустил из виду то важное обстоятельство, что старый товарищ его Флампен и живет на улице Гласьер. Он думал теперь не о Флампене, а об этих прелестных голубых глазах, он создавал в своих мечтах чистый, кроткий лик мадонны, которым судьбе угодно было украсить головку любовницы Флампена…

– Как мог этот ребенок пасть так низко? – спрашивал он себя, направляясь на улицу Пепиньер и разыскивая какого-то Ревершена, обойщика и продавца мебели, который тотчас же решил, что его вызывает к господину Николю какой-нибудь старый должник, возымевший желание оплатить давнишний счет. Счастливая мечта! Тебе суждено исчезнуть, и исчезнуть уже на веки вечные, через двадцать четыре часа.

Прогулка Николя завершалась между тем без особых приключений и неожиданностей. Он не встретил ни старых приятелей, ни очаровательных голубых глаз; но зато на улице Мишодьер он нашел настоящего Мартена, который решительно не мог понять, какое дело может иметь до него какой-то стряпчий, какой-то сутяга Николь.

Другая находка: по улице Гранж-Бательер, 23, Солиман Нурреден – еврейский банкир, армянин или уроженец Туниса, точно того никто не мог сказать. Прочитав поданное ему письмо, Нурреден сказал:

– Хорошо, я пошлю туда одного из своих коммивояжеров.

– Но там желают видеть лично вас.

– Если будет время, я зайду…

Но нечто выходящее из ряда вон ожидало Николя по улице Сурдьер. В доме под № 35 он предложил привратнику условный вопрос:

– Здесь живет мосье Маршен?

– Мосье Баратен! – поспешно поправил его привратник. – В четвертом подъезде, дверь направо. Позвоните два раза и ступайте скорее, потому что мосье Баратен уже давно ожидает вас.

– Вы так думаете?

– Я так говорю, потому что мосье Баратен приказал мне сейчас же пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая вас пустой болтовней. Мосье Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других его нет дома.

– Даже так? – удивился Николь.

– Точно так, сударь.

– Что за притча? – думал Николь, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что это значит.

Николь позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил:

– Наконец-то! Я уже устал ждать вас, мой юный друг. Шутка сказать – пятнадцать лет!..

Дверь отворилась.

– Шутка-то, должно быть, забавная! – сказал себе Николь, переступая порог загадочной квартиры.

 

VII

Водевиль переходит в драму

Когда друзья встретились вечером, чтобы поделиться друг с другом результатами своих розысков, у каждого была тайна, которую один старался скрыть от другого.

Фрике промолчал о встрече с Этиоле.

Николь скрыл от него интересный эпизод, случившийся в доме по улице Сурдьер.

Ни тот, ни другой и не предполагал, что случайные обстоятельства эти могли содействовать достижению их общей цели.

Фрике весь вечер был задумчив, а Николь – очень озабочен. И что могло произойти у этого Баратена? Может быть, мы узнаем это позже. В настоящий же момент воздадим должное уважение скрытности Николя. Не без некоторого страха ожидал он следующего дня.

От двух до трех он должен был принять четырех посетителей: студента Гедена, обойщика Ревершена, капитана Мартена и банкира Нурредена.

– Какими же сказками отделаемся мы от этих господ? – спросил Фрике.

– А, право, я еще и сам не знаю, – вздохнул Николь.

– Во всяком случае, важное преимущество на нашей стороне, – продолжал Фрике.

– Какое? – оживился его приятель.

– Да то, что мы-то, по крайней мере, знаем, чего добиваемся, а им и это не известно.

– Верно… Ну, ладно, утро вечера мудренее. Пора спать.

Рано поднялся Николь на следующее утро, ему надо было все устроить и приготовить. Требовалось преобразить комнату в деловой кабинет… И вот на столах, и под столами, и на стульях, и на диванах появились кипы якобы деловых бумаг.

В какой-нибудь час цель была достигнута, и жилище Николя совершенно преобразилось. На самом видном месте возвышалось старинное бюро со всеми необходимыми принадлежностями, а рядом с ним был поставлен письменный стол, долженствовавший служить секретарю Николя.

Фрике облекся в старое пальто своего приятеля и с самым сосредоточенным видом уткнул нос в кипы наваленных на столе бумаг.

Николь поспешил воспользоваться своими знаниями и опытностью актера и искусно загримировался ловкой, привычной рукой. Он взбил себе хохол а-ля Луи-Филипп и налепил баки, придававшие его физиономии серьезный, весьма внушительный вид. В каждой морщине лба, в каждой складке платья виден был строгий законник. Легкий слой пудры придавал шевелюре стряпчего серебристый оттенок только что проявляющейся седины, большие очки и высокий белый галстук довершали искусно придуманный туалет.

– Надо нам с тобой условиться, милый Фрике, – сказал Николь своему воображаемому клерку. – Если в одном из четырех посетителей ты узнаешь кого-нибудь из участников дуэли в Медонском лесу, то сейчас же углубись в письмо.

– Прекрасно… Если личности эти окажутся совершенно незнакомыми, я имею право вмешаться в вашу деловую беседу, мосье Николь?

– Можешь.

– Знаете, мне пришла в голову отличнейшая штука! – радостно вскричал Фрике, разрывая кипы бумаг и журналов.

– Что ты хочешь сделать?

– Глядите!

Фрике схватил спичку и принялся поджигать бумаги.

– Безумец! Ты сожжешь весь дом! – перепугался Николь.

– Не беспокойтесь!

– Какие же ты сжег бумаги?

– Да просто никуда не годный хлам.

– А наш драгоценный обрывок конверта?

– Он у меня в кармане. Насчет этого обрывка можете быть совершенно спокойны.

– Да объяснишь ли ты мне, наконец, к чему ты бумаги сжег! – нетерпеливо топнул ногою Николь.

Фрике уже было разинул рот, чтобы дать требуемое объяснение, как у входной двери звякнул звонок.

– Ах, черт возьми! – засуетился он и кинулся отворять дверь.

– Господин Николь? – резко спросил вошедший.

– К вашим услугам, – ответил Николь.

– Я капитан Мартен.

– А-а! Хорошо-с… Сейчас…

– Вы известили меня письмом о каком-то важном деле. Николь и Фрике тревожно переглянулись, но так как гамен не принимался за письмо, Николь смекнул, что капитан не участвовал в дуэли.

– Вы господин Мартен? Капитан зуавов?

– Капитан гвардейских егерей, – поправил тот.

– Да-да… – с озабоченным видом проговорил Николь, пересматривая бумаги. – Где же переписка по тяжбе Мартена? – нетерпеливо прикрикнул он на клерка.

– Какая тяжба? У меня нет никакой тяжбы! – сердито возразил капитан.

– Прошу извинить! Но по делу…

– У меня нет никаких дел! Что за глупая мистификация!

– Мне крайне прискорбно… Но я уверен, что секретарь мой задевал куда-нибудь эти важные бумаги и теперь…

– Я их не брал! – качал головой Фрике, готовый прыснуть от смеха.

– И к тому же, говоря откровенно, я не уверен, сударь, вас ли именно касается это дело… Мы разыскиваем некоего Мартена…

– Но Мартенов в Париже целые сотни, черт возьми! – горячился капитан.

– В том-то и дело! – вздохнул Николь.

– Но в полку гвардейских егерей нет другого капитана Мартена, – продолжал тот.

– Гвардейских егерей… – глубокомысленно протянул ходатай по делам. – А тот Мартен, которого мы ищем, служит в гражданском ведомстве.

– Милостивый государь, как должен я понимать эту глупейшую шутку?

– Могу вас уверить, что тут нет никакой шутки, – обиделся почтенный стряпчий.

– Как смели вы беспокоить гвардейского офицера по каким-то пустым, ни на чем не основанным догадкам?

– Тут вышло маленькое недоразумение.

– Недоразумение! Ошибка! Что за чертовская контора! – пожал плечами капитан и вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.

Фрике дал волю душившему его смеху. Николь поднялся с места и начал беспокойно шагать по комнате.

– Что за непростительный промах! – проговорил он.

– Да ведь сразу-то не сообразишь, что именно следует сказать! – хохотал Фрике.

– Этот проклятый офицеришка просто не давал мне дух перевести, – отдувался стряпчий.

– Фамилий-то подходящих немало по Парижу, так что нечего удивляться первой неудаче, мосье Николь, – утешал Фрике.

– Ты вместо того, чтобы помочь, только хохочешь, – укоризненно поглядел на него приятель.

– Но ведь стоит только взглянуть на вас! – покатился опять со смеху Фрике.

Новый звонок, новый посетитель… В комнату вошел обойщик Ревершен.

– Вы вызывали меня, господин Николь? – подошел он к бюро.

– А-а! Мосье Ревершен… – начал фразу Николь, собираясь с мыслями.

– Да, Ревершен.

– О! Вы, конечно, уже догадались, по какому делу я пригласил вас сюда?

– Далек, признаюсь, далек от всяких догадок на этот счет.

– Ну, как не догадались? Должников-то, я думаю, у вас немало!

– Как не быть! – вздохнул обойщик.

– Есть, вероятно, и такие, на которых вы уже давно махнули рукой, – продолжал Николь. – Ну-с, так я должен вам сообщить, что мне поручено свести с вами счеты по одной довольно крупной расписке, которая была вам выдана уже много лет тому назад мосье… мосье… погодите, я сейчас скажу вам фамилию этого человека.

– Но что же затрудняет вас? – спросил Ревершен. Николь не мог ему ответить, что его затрудняет самое имя, что его-то именно он и не знает.

– На случай я захватил с собой кое-какие счета, – продолжал обойщик. – Так как я на них уже не рассчитывал, то могу получить по двадцати за сто.

– Но по двадцати же будет для вас обидно, – заметил Николь.

– Буду и тем доволен.

– Получением этих денег вы, конечно, обязаны единственно мне. Благодаря моему содействию, вам придется получить хоть что-нибудь. Итак, согласны вы, сударь, удовольствоваться двумя третями следуемой вам суммы, предоставив остальную треть в мою пользу?

Фрике недоумевал, но тем не менее с восторгом следил за каждым словом Николя.

Отставной комедиант попал в свою сферу и был, действительно, неподражаем.

Ревершен подумал и отвечал:

– Хорошо! Я дам вам тридцать три процента. Сейчас я вам вручу все эти полуистлевшие расписки и обязательства.

Николь был в восторге.

– Что за милый, догадливый субъект! – подумал он.

– А-а! Так вот что ему нужно, – догадался, наконец, Фрике. – Ему нужны имена клиентов этого Ревершена! Надо, однако, помочь Николю.

Прельщенный заманчивой перспективой выгодной получки коммерсант, действительно, предупреждал желания Николя.

– Теперь поговорим обстоятельно… – продолжал делец. – Секретарь мой даст вам сейчас подробные сведения…

Но Фрике уже подносил платок к глазам и потихоньку всхлипывал.

– Что с тобой? – повернулся к нему с озабоченным видом патрон.

– Не лишите меня последнего куска хлеба! Не прогоните меня, мосье Николь!.. – бормотал гамен, заливаясь притворными слезами.

– Но что такое? В чем дело? – удивлялся стряпчий.

– Да… бумаги этого мосье…

– Ну?

– Вам же известно, какое несчастье настигло нас сегодня утром, мосье Николь…

– Да, да! Огонь… Угрожавший пожаром, – вспомнил Николь.

– Бумаги эти сгорели…

– А банковые билеты?

– Их постигла та же участь.

– Ах ты, презренный негодяй! – привскочил на своем стуле бывший актер.

Дело принимало такой оборот, что ходатай по судебным делам, казалось, готов был уже отколотить своего коллегу, но сердобольный Ревершен явился посредником.

Сцена эта была разыграна так искусно, что и более опытный и проницательный человек мог попасть в ловушку, а простачок Ревершен попался, конечно, с руками и ногами.

Расходившийся не на шутку патрон уступил наконец настоятельным просьбам пострадавшего клиента и несколько успокоился.

– Но вы, надеюсь, сохранили, по крайней мере, запомнили имя должника? – строго кинул он пристыженному клерку.

– К сожалению – нет! – вздохнул Фрике. – Когда я входил в кабинет, все бумаги были уже в огне, и мне не удалось спасти ни одного листочка. Я успел вытащить только клочок конверта с адресом господина Ревершена. Вот он, мосье Николь: «Улица Пепиньер, мосье Ревершен». – Лица обоих дельцов сияли каким-то победным блеском, но, углубленный в рассматривание поданного ему клочка бумаги, обойщик ничего не заметил.

– Мне крайне прискорбно, что вам приходится терпеть убытки из-за небрежности и нерадения к делу моих служащих, – принялся извиняться Николь. – Но если вам угодно, сударь, мы можем сейчас же сделать приблизительный расчет.

– Нет! Нет! – замахал руками сговорчивый клиент. – Это еще успеется, надо же вам собрать необходимые справки, привести все в порядок – тогда и сочтемся. А почерк этот мне знаком, очень знаком, – прибавил он, внимательно разглядывая обожженный обрывок конверта. – Надо сравнить дома…

– Секретарь мой может пойти с вами, сударь. Сравнив почерк, вам, может быть, и удастся найти хоть одного кредитора.

Полчаса спустя Фрике, утешенный и успокоенный Ревершеном, возвратился к Николю со следующим драгоценным свидетельством, написанным рукою самого обойщика:

«Сравнив почерк обрывка конверта с почерком неуплаченной расписки некоего Викарио Пильвейра, улица Тревиз, нахожу между ними большое сходство».

– А ведь мы, кажется, напали, наконец, на след, дружок Фрике! – торжественно воскликнул Николь. – Однако нельзя терять ни минуты. Пока ты был у этого обойщика, сюда приходил конторщик Нурредена. Я сказал ему, что ты отправился к его патрону, и что вы, вероятно, разошлись в дороге.

– Что же надо мне сказать тем, с улицы Гранж-Бательер?

– Скажи им, что мы просим сведений насчет состоятельности и благонадежности некоего Викарио Пильвейра, вексель которого предлагается нам в уплату.

Вот ответ, данный кассиром банкирской конторы Солимана Нурредена в виде справки: «Подпись Викарио Пильвейра не имеет никакого значения. Это третий поручитель по векселям Карлеваля, выданным на имя Буа-Репона. Наша контора имеет этих векселей на двенадцать тысяч франков, и все они не оплачены. Карлеваль объявлен на бирже не состоятельным. Местожительство Викарио неизвестно».

– Ну, что ты скажешь насчет всего этого, дружок Фрике? – победоносным тоном спросил Николь.

– Конечно, сведения эти могут пригодиться, но все же этого еще слишком мало, мосье Николь.

– Фрике! Мы с тобой разыграли сцену с обойщиком не хуже актеров «Комеди Франсез».

– Чудак этот Ревершен. Да! А что же наш студент, мосье Николь?

– Альфонс Геден?.. Пока еще не приходил.

– У этого голыша, конечно, куча кредиторов, его и не заманишь к поверенному по судебным тяжебным делам!

– Постой, постой!.. Он, кажется, публикуется в какой-то газете!

– Да, он пишет в «Нувель де Пари».

– А ведь мы можем извлечь из этого немалую пользу, дружок Фрике.

– Какую?

– А вот поживешь – узнаешь. Теперь нам необходимо прежде всего разыскать этого Викарио Пильвейра… Собирайся-ка опять на охоту!

– Ну, теперь, по крайней мере, знаю, где не надо искать этого гуся, – сказал гамен.

– Где же это? – полюбопытствовал Николь.

– Понятно, между порядочными и честными людьми ему не место.

С большим аппетитом пообедали в этот день наши приятели.

 

VIII

Разные известия

Поль Медерик просматривал за завтраком утренние газеты. Перелистывая «Фигаро», он остановился на следующих строках, помещенных в отделе разных известий.

«Париж – город удивительный. В нем ежедневно совершаются драмы, перед которыми бледнеют произведения современных романистов. Недаром сказал Бальзак: „Каждая улица Парижа имеет свой роман“. Но теперь романы с улиц перемещаются в лес. Весь город говорит о смерти заезжего американца, который прямо с пароходной пристани отправился в Медонский лес и там застрелился. Все свое состояние он оставил молодому студенту, который не знал даже, что самоубийца его родственник. Узнал же он это от одного стряпчего, которому покойный поручил исполнить свою последнюю волю».

– Это еще что такое? – сказал себе Медерик. – Человек, умерший в Медонском лесу… Мне сдается, что это противник Марсьяка.

Он отправился к Викарио, который жил в гостинице по улице Лафайетт, а придя, положил перед ним газету. Испанец пожал плечами и улыбнулся.

– Напрасная тревога, – сказал он Медерику. – Известие это принадлежит, конечно, к разряду тех, которые вы называете…

– Вы думаете, что это ловко пущенная утка?

– Конечно.

– Однако, любезнейший Викарио, нам с вами хорошо известно, что в информации есть значительная доля правды.

– Появление этих строк в столбцах «Фигаро» служит тому доказательством. Только, переходя из уст в уста, истина была искажена и изукрашена небывалыми подробностями. Да и к тому же вам давно известно, что противник Марсьяка оправился от полученной раны и уехал из Парижа. Я вам говорил об этом, по крайней мере, десять раз, а вы все рисуете какие-то беды и опасности.

– Вам сообщил все эти подробности Марсьяк, не так ли?

– Да, он писал мне из Лондона.

– Из Лондона?

– Да. Вот подлинные слова его последнего письма: «Извещаю вас, друг мой, что человек этот не умер. Спасенный от смерти моими стараниями, он выехал из Парижа через три дня после дуэли. Но, несмотря на это, я, опасаясь полиции, решил прокатиться в Лондон, взглянуть, так ли густы туманы его, как прежде. Я увожу с собой Сусанну. Примите уверение и проч.». Удивляюсь только, для чего заставляете вы меня повторять вам одно и то же двадцать раз! – пожал он плечами.

– Да-а, любезный Викарио, скажу вам только одно: больше никогда в жизни не вмешивайте меня в свои ссоры и не зовите секундантом, – ответил Медерик.

– Не сердитесь на нас и не мучьте себя понапрасну, – засмеялся испанец.

Но Медерик не успокоился, он отправился в редакцию «Фигаро», где его приняли как старого приятеля, так как прежде он был ее сотрудником.

– Я пришел просить у вас маленькой услуги… – начал он. – Меня очень интересует известие о самоубийстве в Медонском лесу, и я желал бы узнать, из какого источника почерпнули вы его? Можете вы сообщить мне это?

– С удовольствием. Если факт этот вымышленный, редакция, конечно, не скроет этого от вас; если же он действительно верен, вам придется справиться о нем в полицейской префектуре. Все известия подобного рода доставляются нам полицией.

Медерик зашел и в префектуру. Там ему сообщили, «что в Медонском лесу, в течение уже трех месяцев, не было ни убийства, ни самоубийства и что известие, помещенное в „Фигаро“, не имеет никакого серьезного основания».

– Из этого следует только то, что и самому префекту доставлены неверные сведения. Я сам знаю больше него.

Но вечером Медерик получил записку от одного из редакторов «Фигаро», в которой тот сообщал ему, что известие о самоубийстве в Медонском лесу заимствовано из газеты «Нувель де Пари».

– Из той газеты, с которой я сотрудничаю… – удивлялся журналист. – Ну, уж это слишком невероятно.

В редакции «Нувель де Пари» Медерик узнал, что известие это доставлено одним из новых сотрудников издания Альфонсом Геденом.

– Тем самым, который напечатал недавно «Оду» в честь весны?

– Тем самым.

– Что это за личность?

– Это еще очень молодой человек, приятной наружности, развитой, начитанный.

– А известен вам его адрес?

К величайшей досаде Медерика оказалось, что адрес Гедена никому не известен.

– Но он должен зайти к нам сегодня вечером. Два дня тому назад он был здесь, такой довольный, веселый.

Половина дня для Медерика была уже потеряна, а ключ к разгадке все еще не найден.

– Посмотрим, что принесет вечер! – сказал себе журналист.

Настал этот, столь нетерпеливо ожидаемый Медериком, вечер. Геден, действительно, пришел в редакцию. Знакомство завязалось очень скоро, так как журналисты знакомятся без лишних церемоний. Да и тому же юноша был, что называется, в ударе, готов был пуститься в откровенность с каждым встречным.

– Пожалуйста, расскажите мне все это подробнее, – попросил Медерик. – Это роман, настоящий роман… Любопытно послушать, как свалилась вам с неба такая благодать.

– Да все это случилось очень просто, – сказал Геден. – Несколько дней тому назад получил я письмо, которым меня пригласили в контору, точнее, в какой-то справочный кабинет по важному делу, лично меня касающемуся. Ладно! «Не надуете, подлецы! – подумал я. – Это ловкие проделки одного из моих кредиторов!» А надо вам сказать, что у меня их немало, – улыбнулся рассказчик. – Я был настолько уверен в предположении этом, что, конечно, не побеспокоил себя неприятной прогулкой и ответил на приглашение коротко и ясно: «Напрасный труд. Денег у меня нет». Но этим дело не кончилось. На следующее утро получаю новое послание от упомянутого юриста. Да вот, не желаете ли прочесть сами это интересное письмецо?

Медерик прочел:

«Милостивый Государь,

Крайне сожалею о том, что вы не сочли нужным воспользоваться нашим приглашением. Дело идет не об уплате денег, а, напротив, о получении. Отказываюсь дать вам необходимые разъяснения письменно, могу передать их только словесно».

– Что сделали бы вы на моем месте? – спросил юноша.

– Конечно, пошел бы сейчас же к этому добродетельному человеку.

– Так и я сделал.

– Какие же дал он вам разъяснения?

– Мне было сообщено, что какой-то заезжий американец, богач, застрелился в Медонском лесу в день своего приезда в Париж и перед смертью завещал мне все свое огромное состояние. Последнюю волю свою чудак этот выразил в письме; но письмо это, по какой-то непонятной и уже совершенно не известной мне причине, сгорело, сохранился только отрывок конверта, адресованного, действительно, на мое имя.

– Все это очень странно, – сказал Медерик.

– Да, сам содержатель конторы говорил мне то же самое. «Об этом событии, можете быть уверены, прокричат все газеты», – сказал он. Не желая уступить удовольствие это другому репортеру, я поспешил пропечатать весь этот курьез в нашей газете.

– И вы полагаете, что этого клочка бумаги достаточно для того, чтобы вас признали наследником умершего американца?

– Мосье Николь, по крайней мере, говорил мне, что обрывок этот обозначает полный успех дела. Он даже выдал мне авансом сто франков. Всякий, конечно, согласится с тем, что ловкий, опытный сутяга не станет попусту сорить деньгами. Он уверен в том, что получит их обратно.

– Вы говорите мосье Николь? Это его имя?

– Да, это юрист, живущий по улице Вавен, 110.

– Странно!

– Что же тут странного?

– Вчера вечером один мой знакомый, офицер, рассказывал со смехом в ресторане, что был приглашен на днях в это самое бюро, но зачем и для чего – это осталось покрыто мраком неизвестности.

– Неужели?

– Могу вас уверить, что это правда. Юрист этот разыскивает какого-то… Мартена.

– Мартена?.. Но моя фамилия Геден… Мартена этого он, вероятно, разыскивает по какому-нибудь другому делу. Впрочем, на обрывке конверта, который он мне показывал, стоит только окончание фамилии, а ведь обе они имеют одно и то же окончание. Действительно, странно… Что бы это могло значить?

– А только то, что дело тут нечисто.

– Подшутил он, что ли, надо мной? Да, нет, не может быть! Говорю же вам, что он дал уже мне и деньги… Вот чертовщина. Решительно не могу ничего понять!

– Бросьте! – сказал Медерик. – Вы не в убытке. Стоит ли ломать голову понапрасну?

И разговор перешел на другую тему.

Но все эти сведения не могли, конечно, удовлетворить Медерика. На следующее же утро отправился он в контору Николя, улица Вавен, 110. Он застал там самого хозяина.

– Милостивый государь, – начал Медерик, – совершенно случайно я узнал, что вы разыскиваете некоего Мартена, чиновника, служащего в комиссии похоронных процессий.

– Вы уверены?

– Я повторяю только то, что вы сами сказали одному моему хорошему знакомому, офицеру Мартену, которого вы вызывали к себе по ошибке. Чиновник Мартен – это я, но я пришел сюда, чтобы узнать, какое вы имеете до меня дело.

Застигнутый врасплох, Николь совершенно не знал, что ответить.

– Мартен… постойте…

– Проглядите хорошенько бумаги, поищите… – сказал журналист. – Дело идет, может быть, о каком-нибудь наследстве… Может быть, у меня окажется какой-нибудь родственник, застрелившийся в Медонском лесу.

Николь привстал со стула и пристально поглядел на Медерика. Не страх, не удивление работали в эту минуту в душе Николя, его просто заинтересовал этот с неба свалившийся клиент, этот новый Мартен.

– Вот так сцена! – сказал он себе. – И что за любопытный субъект.

Но, сейчас же овладев собою, Николь проговорил совершенно хладнокровно:

– К сожалению, никак не могу припомнить дела, по которому вы были вызваны в мое бюро; но если вам угодно подождать немного… Секретарь мой должен сейчас вернуться, он, конечно, найдет это дело в своих бумагах.

– По всему видно, что толку будет мало, – пробормотал себе под нос недовольный Медерик.

– Кто бы это мог быть? – спрашивал себя между тем Николь.

Появление Фрике разрешило загадку.

– Господин Николь, – начал гамен, входя в комнату и не замечая Медерика, – в воскресенье на бегах…

Но Николь жестом указал ему на нового посетителя. Взглянув на Медерика, Фрике даже припрыгнул и, нисколько не скрывая своего восторга, радостно вскричал:

– Наконец-то хоть один явился! Это добрый…

– Журналист? – спросил Николь.

– Он! Он самый.

Удивляться на этот раз была очередь Медерика.

– Вы меня знаете? – спросил он.

– Я не знаю вас, – ответил Николь, – но был уверен, что вы придете. Я предвидел это. Ваше посещение вызвано заметкой Гедена. Фрике знает вас, сударь, спросите у него, прав ли я.

Медерик терялся в догадках, он ничего не мог понять. Было только ясно: история американца – искусная ловушка, и люди эти знали, что слова «Медонский лес… умерший» должны беспокоить его, Медерика. Следовательно, людям этим что-нибудь известно.

– Я не знаю, кто и что вы такое, – ответил он. – Тут есть какая-то непонятная для меня тайна; а скрыть стараются всегда что-нибудь недоброе. Потому я сочту за лучшее оставить без внимания все ваши хитросплетения и ловкие подходы. Вы говорите, что этот молодой человек меня знает; очень может быть, что это и правда, но я не имею с ним ничего общего.

– Ах, сударь! – с горечью вскричал Фрике. – А я считал вас таким добрым, великодушным… Я воображал, что вы не откажете нам в помощи, в содействии… Хорошо! Я скажу вам всю правду. Знайте же, что неделю тому назад я был в лесу во время известной вам дуэли. Я все знаю, я все видел. Приемный отец мой приютил раненого у себя и обвиняет меня в убийстве. Можете понять, что мне очень желательно доказать свою невинность.

– А я? Я ищу сюжет для драмы… – сказал себе Николь.

Искренность, звучавшая в словах юноши, поколебала недоверчивость журналиста.

– Вы все еще сомневаетесь, не верите… – продолжал Фрике. – Поедемте со мной в Кламар, и вы убедитесь, что я не лгу, что говорю истинную правду. Вам там покажут раненого.

Медерик уступил. По дороге Фрике рассказал ему все, что они сделали с Николем. Им оставалось только узнать имя противника раненого незнакомца; но Медерик не счел нужным назвать это имя. Чувство самосохранения подсказывало ему быть осторожным и не вмешиваться в это дело. В Кламар он ехал единственно из желания узнать поскорее судьбу человека, раненного Марсьяком, чтобы раз и навсегда покончить с этим беспокоившим его вопросом.

Приезжают они к Лефевру. Старик сидит у окна. Сияющий, радостный Фрике еще издали кричит своему благодетелю:

– Вы требовали доказательства, мосье Лефевр, оно у меня в руках!

– Убирайся к черту со всеми твоими доказательствами! – с досадой махнул рукой Лефевр.

– Но, сударь… Где же ваш раненый? – осторожно осведомляется Медерик.

– Раненый! Он умер и уже схоронен.

– А имя его? – умоляюще спросил Фрике. – Знаете вы его имя?

– Разве мертвые говорят свое имя? – ответил Лефевр и решительно откланялся непрошеным гостям.

Те, обменявшись растерянными взглядами, отправились обратно в Париж.

– Умер!.. – повторил про себя Медерик. – А Викарио, не далее как вчера, уверял меня, что он поправился и уехал отсюда…

– Что же теперь делать? – размышлял Фрике.

– Умер! – повторял Медерик. – А префект ничего не знает – хороша полиция!

 

IX

Бега в Венсене

С того времени, как развилась в обществе страсть к лошадям, развилась и страсть к безобразным, чудовищным пари. Все, от мала до велика, волнуются и спорят на бегах и скачках, и потому нет ничего оживленнее, оригинальнее скачек и конского бега. Публика, посещающая бега, делилась по сословиям.

Поршефонтен, ла Марш, Фонтенебло посещались преимущественно высшим классом. В Шантильи толпа не так многочисленна, как в Лонгшане, но зато в ней господствует избранная публика, а буржуазия отсутствует.

В Венсене толпится разношерстная публика. Там можно встретить и настоящего джентльмена, ярого любителя лошадей, и простого работника, мастерового, который на последний заработанный франк выставляет литр вина на ту или другую лошадь. Тут и мы можем встретить много знакомых лиц.

У самого барьера ипподрома стоит Буа-Репон, нетерпеливо ожидающий возвращения Викарио.

Испанец отважился перешагнуть заветную преграду, чтобы обстоятельно расспросить жокея о шансах на успех своего фаворита.

Медерик расхаживал в толпе, раскланиваясь направо и налево, встречая на каждом шагу знакомых, расточая любезные улыбки дамам, пожимая руки приятелям и помечая что-то в своей записной книжке для фельетона.

Карлеваль стоял возле одного из разрисованных вензелями экипажей, представляющих загадочные иероглифы для непосвященных и служащих источником дохода для посвященных. Отставной биржевик Карлеваль заманивал нового клиента. Агентство, к которому он принадлежит, еще недавно испечено, еще не пользуется известностью; надо, чтобы публика видела, что богатые олухи вкладывают в него свои деньги, тогда и средний слой сделает то же самое.

Топтался тут и шалопай Флампен с ящиком редкостных сигар своей собственной фабрикации.

– Сигары! Сигары! – выкрикивал он гортанным голосом.

На противоположном конце ипподрома миниатюрная молоденькая девушка, с дерзким взглядом красивых голубых глаз, пробиралась между плотно сдвинутыми рядами зрителей, предлагая желающим пышные розы и душистые фиалки. Это была уже знакомая нам Этиоле.

После драки на улице Гласьер, Виржини разошлась со своим любовником, и этот ощутимый ущерб окончательно разъярил Флампена, уже и без того точившего зубы на Фрике. Ему мила и дорога была не сама Этиоле, он легко может обзавестись другой, но ему дорог ежедневный доход, который она ему доставляла. Теперь он, Флампен, не привыкший ни к какому труду, должен был зарабатывать себе кусок насущного хлеба.

Но в толпе не видно ни Марсьяка, ни Фрике, ни Николя.

Марсьяк, мы знаем, писал Викарио из Лондона. Он, вероятно, в Лондоне. Фрике с Николем тоже, может быть, пустились за ним в погоню, к берегам туманного Альбиона; а может быть, они просто захотели отдохнуть и остались дома. Во всяком случае, тут их или нет, или трудно обнаружить в этой шумной, пестрой толпе.

Наконец, раздается звонок, приветствуемый радостными выкриками нетерпеливых зрителей. Послышались ржание и топот лошадей.

Все притаили дыхание… Бег начался.

Несколько минут тревожного ожидания.

Как ураган пронеслась первая группа…

Победителем объявляют коня по кличке Мазепа.

– Вот чертовское несчастье! – восклицает Викарио. – А я стоял за Феблова, англичанина…

– Увял длинноногий англичанин! Провалился, – прокричал Флампен. – Кто желает французских сигар и химических спичек, тоже чисто французского производства?

– Вы много потеряли? – спросил у Викарио вполголоса Буа-Репон.

– Да, проиграл два луидора, – также тихо ответил тот. – Это не совсем приятно.

– Особенно в настоящую минуту. А что делает Карлеваль?

– Да ничего.

В этот самый момент раздался голос Карлеваля, кричавшего изо всей силы:

– Кто хочет за Тамерлана семь? Даю за Тамерлана семь.

Все его старания могли принести ему не более двадцати франков за рекламу Тамерлана.

– Цветочков! Цветочков, не угодно ли? – приятно ласкал слух голосок молоденькой продавщицы.

– А-а! Милашка Этиоле! Плохую же выбрала ты минуту. Фонды наши совсем упали, – посмеялся Буа-Репон.

– Купите фиалок! Они принесут вам счастье, – проговорила маленькая Этиоле.

– Ты думаешь? Ну, так давай, давай нам своих счастливых цветочков!

– А где приятель ваш, красивый брюнет, который всегда давал мне луидор за каждую розу?

– Как! У нас есть такой щедрый приятель? – удивился Буа-Репон.

– Ах, Бог мой! – нетерпеливо дернул плечом Викарио Пильвейра. – Разве же вы не знаете? Марсьяк! Он обожает эту красотку, находит в ней поразительное сходство с кем-то из прежних своих подруг или знакомых… Господин этот теперь в Лондоне, дитя мое, – ответил он цветочнице.

– Как жаль, что его не будет! – вздохнула она и, пожелав им успеха, пошла дальше.

Если бы Викарио и Буа-Репон были менее поглощены своими финансовыми проблемами, они несомненно заметили бы, что все время разговора с ними молоденькая продавщица вертелась во все стороны, как бы отыскивая кого-то в многолюдной толпе.

Между тем вывели новых скакунов.

– Ах! Будь у меня деньги, я непременно предложил бы крупное пари за Феллаха, – воскликнул Пильвейра.

– Видите, сударь, насколько мнения бывают различны, – замечает ему с улыбкой молодой человек, стоящий позади него. – А я верю в успех Тамерлана.

На бегах и на скачках, конечно, не редкость, что и совершенно незнакомые люди высказывают друг другу свои взгляды и впечатления.

– Полагаю, что вы ошибаетесь, милостивый государь, – ответил Викарио. – Смотрите, на первом же повороте ваш Тамерлан остался позади.

– Это еще ничего не доказывает! Он дает опередить себя, чтобы вернее одержать за собой победу, – уверенным тоном продолжал сосед.

Испанец улыбнулся. Улыбка эта еще более подзадорила незнакомца, и он загорячился.

– Даю десять луидоров за Тамерлана! – крикнул упрямый безумец, тогда как лошадь его отставала все больше и больше.

Буа-Репон подтолкнул локтем своего нерешительного друга.

– А если я проиграю? – шепотом спросил его испанец.

– Что за беда!

– Идет десять луидоров за Феллаха! – обратился наконец Викарио к своему неопытному соседу.

И Феллах пришел первым.

Неудача эта, однако, не обескуражила проигравшего.

– Не всегда же счастье будет на вашей стороне, – сказал он своему счастливому сопернику. – Вы, конечно, дадите мне реванш и позволите поставить еще десять луидоров за Чате-Блач?

– С удовольствием. Я стою за Ток-Тока.

– Да что он, сумашедший, что ли? – спросил вполголоса Буа-Репон. – Эта кривоногая Чате-Блач никогда еще не брала ни одного приза.

– Мне нет никакой надобности его разочаровывать, – улыбнулся испанец.

Вооружась лорнетом, вытянув шею, тревожно следил пылкий незнакомец за ходом бега. Чате-Блач выдерживает первые круги.

– Накидываю еще пятнадцать! – воскликнул он.

– Сколько угодно! – хладнокровно отреагировал Викарио, так как Ток-Ток легким, могучим порывом, как стрела, опережал всех перед финишем. Через минуту он уже выиграл приз.

Неопытный любитель расплатился аккуратно, и Викарио с удовольствием опустил в свой пустой кошелек двадцать пять луидоров.

– Удивительный субъект! – пожимал плечами Буа-Репон.

Забавный спортсмен продолжал горячиться все больше и больше, но выбирал, как нарочно, самых худших лошадей и в конце концов проиграл своему сопернику солидную сумму – двести пятнадцать луидоров. Уплатив из них испанцу сто шестьдесят пять, незнакомец любезно извинился, что не может сейчас же отдать остальных.

– Я не имею больше при себе, – объяснил он. – Попрошу вас или подождать до завтра, или заехать ко мне сейчас же, вместе со мною.

Человеку, только что уплатившему три тысячи триста франков, можно, конечно, оказать маленькое уважение и доверие, отсрочив уплату остальной тысячи на какие-нибудь двенадцать часов.

И потому Викарио Пильвейра ответил ему тоже самым любезным тоном:

– Это как вам будет угодно, милостивый государь.

– Тогда садитесь в мой экипаж, – предложил тот.

– Помилуйте! Это будет иметь такой вид, точно я боюсь отпустить вас на шаг… Я же могу подождать до завтра!

– Куда же должен я прислать эту сумму?

Викарио подал ему свою визитную карточку, незнакомец поспешил предложить ему свою.

«Викарио Пильвейра, отель де Сарагос, улица Лафайетт», – прочел проигравший.

– Вы, как я вижу, тоже иностранец, тоже заезжий, как и я? – сказал он.

На карточке незнакомца стояло: «Родриго де Нанжери». Внизу было приписано карандашом: «Гранд-отель».

– Итак, до завтра, мосье Пильвейра! – сказал де Нанжери. – Еще раз прошу извинить, что вышла задержка из-за такой безделицы.

Викарио любезно поклонился.

Родриго сел в свою карету и спросил кучера:

– Где же Жан?

– Не знаю, сударь. Он был сейчас здесь.

– Позовите его!

– Да вон он там, болтает с молоденькой цветочницей! Эй! Жан!

– Это ни на что не похоже! – проговорил с видимым нетерпением де Нанжери подбежавшему к экипажу лакею.

Жан еще очень молод, ему, кажется, нет и двадцати лет. Он, сконфузясь, торопливо извинился и ловко вскочил на козлы, рядом с кучером.

– О-о! Мосье наш не в духе, наверное, проигрался, – проворчал Жан, как бы себе под нос, но чтобы слышали другие. – Не будет соваться не в свои дела…

В то время как отъезжала карета господина де Нанжери, маленькая цветочница подошла опять к испанцу.

– А ведь твои фиалки, действительно, принесли мне счастье! – сказал ей Пильвейра.

– Правда? Очень рада, сударь.

– Вот тебе луидор за твои счастливые цветочки. Не жалей, что сегодня здесь нет Марсьяка.

Этиола кокетливо присела.

– Ты, кажется, знаешь молодого лакея, с которым сейчас разговаривала? – спросил Пильвейра.

– Как же, сударь! Это Жан. Мы воспитывались вместе в Пре-Сен-Жерве.

– Ты не знаешь, давно он служит у этого мосье?

– Уж около года, сударь. Отец мосье де Нанжери привез его в свой замок из Парижа, так как желал, чтобы сын его имел непременно лакея парижанина. Но почему расспрашиваете вы меня об этом?

– Просто так…

Возвращаясь вместе из Венсена, приятели весело рассуждали о неожиданной прибыли и не могли нахвалиться новым знакомством.

– Славный малый этот Нанжери! – говорил Викарио. – Надо заняться его образованием.

– Послушайте, Викарио, сколько дадите вы мне из этих четырех тысяч трехсот франков?

– Да берите, сколько вам нужно, любезный Буа-Репон, какие же могут быть между нами стеснения! – пожал плечами испанец.

– Я считаю, что на мою долю приходится тысяча франков.

– Тысяча… Хорошо! А что же достанется бедному Карлевалю?

– Карлевалю? Мы дадим ему пять луидоров и накормим обедом.

В то время как ловкие плуты катили по дороге к Парижу, Флампен нагнал маленькую Этиоле близ Венсенского леса.

– Ты так-таки и не хочешь помириться со мной? – спросил он ее.

– Нет! Ты прибил меня жестоко, теперь все кончено!

– Берегись, Этиоле! Я долго помню зло и всегда стараюсь отомстить обидчику.

– Да что ты можешь сделать!

– Это уж наше дело. На первый случай можно собрать побольше сведений насчет твоего нового любимца, счастливчика Фрике, – сказал с недобрым смехом гамен, лукаво подмигнув глазом в сторону карет, кативших по направлению к Парижу.

Виржини смело взглянула ему в глаза и проговорила с вызывающим видом:

– Попробуй! Этот не очень-то тебя боится.

 

X

…ен…ер

Молодой провинциал де Нанжери был слишком неопытен, чтобы не попасть в ловко расставленные сети опытного Викарио Пильвейра. Испанец искал сближения со своим новым знакомцем и, конечно, должен был добиться своего.

Сближение это началось с завтрака, за которым аккуратный де Нанжери доплатил Викарио остальную тысячу франков.

Не желая оставаться в долгу, испанец из вежливости поспешил ответить через два дня таким же роскошным завтраком.

Были приглашены и дамы.

Де Нанжери приволокнулся за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще более сблизило новых приятелей.

Де Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, представлял своему новому приятелю таких приятных молодых людей, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Благородный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.

Прошло две недели. Однажды утром де Нанжери заехал к своему приятелю.

– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.

– Как! Так неожиданно…

– Я получил депешу от отца.

– О-о! Значит, что-нибудь серьезное?

– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его приказаний.

– Вы уедете, конечно, ненадолго?

– Понятно, постараюсь вернуться при первой возможности. Но у меня есть еще к вам маленькая просьба, мосье Пильвейра.

– Сделайте одолжение, готов служить вам, чем могу.

– Я, видите ли, боюсь, как бы отец не задержал меня в замке де Нанжери дольше, чем следует; но как ни хорош департамент Оны, я, конечно, никогда не сравню его с веселыми парижскими бульварами.

– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…

– Да, я, кажется, сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев отдать нужных распоряжений, не захватив ничего с собой и что потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть тьма дел, требующих моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собою, слугу – и того думаю оставить здесь.

– Но чем же я-то могу быть вам полезен?

– Попрошу вас, любезнейший Викарио, взять на это время моего Жана к себе. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставить его одного, пожалуй, наделает глупостей.

– Я, конечно, с удовольствием возьму его к себе, любезнейший мосье де Нанжери. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.

– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе.

– Итак, могу на вас рассчитывать? – уточнил молодой провинциал. И де Нанжери крепко пожал руку своего обязательного приятеля. Уже выходя на лестницу, он прибавил:

– Ах! Я было забыл попросить вас о том, чтобы вы позволили Жану наведываться каждое утро в мой отель, на всякий случай. Времени у него на это уйдет немного, он слетает туда и обратно в несколько минут.

Мог ли Викарио, получая дарового слугу, отказать мосье в таких пустяках.

В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Де Нанжери уехал к отцу.

Во всем Париже не нашлось бы, конечно, более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, превратившийся со дня счастливых бегов в Венсене в достаточно обеспеченного человека, серьезно подумывал о том, как бы ему удержать Жана у себя и по возвращении де Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь от такой перемены, заметив, однако, что невозможно же жить постоянно в гостинице.

Наивное замечание это вызвало у Викарио улыбку одобрения.

– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.

Действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру по Итальянскому бульвару. Кокетливое убранство комнат, жардиньерки, масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что в квартире этой жила женщина; но густой слой пыли, лежавшей на разных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, крытая красивой материей из шелковых оческов, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно, кроме входа. Вход портил все. Всем парижанам, проходившим по Итальянскому бульвару между улицами Шуазель и де Граммон, конечно, неприятно бросалась в глаза решетка, за которой тянулся темный, смрадный переулок. В 1881 году переулок этот был уничтожен, застроен зданиями лионского кредитного общества. В 1868 году в нем помещались: направо – оптика, налево – мелкий виноторговец и грязный ватерклозет. Неопрятный, мрачный переулок положительно резал глаз прохожего в этом богатом, элегантном квартале. Дома его были ветхи и грязны, и жили в них личности такие же темные и неприглядные, как самый переулок.

В новой квартире своей Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Испанец был, по всей вероятности, кассиром этих господ, потому что являлись они к нему только за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную цифру и уходил вполне довольный, получив монету всего в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, слышал, однако, не раз нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Но, не знакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах, конечно, ничего особенного.

Случалось, однако, что у господина его собирались и посторонние лица. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое, шумное общество, и тогда в квартире его устраивалось азартное баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.

Бедный Жан проклинал эти вечера, вернее, ночи, и как всякий добропорядочный слуга посылал к черту и хозяина, и гостей его, потому что они не давали ему покоя.

Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке де Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и что потому ему уже лучше не уходить в свою комнату.

Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному человеку? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей следил с таким любопытством за ходом игры, что было жаль лишить его такого невинного удовольствия. Он увлекался игрой более самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц… Медерик, бывавший на вечерах этих, впрочем очень редко, даже заметил однажды Жану:

– Однако, любезный, ты изучаешь физиономии наши, как следственный пристав.

Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться.

Но шутка Медерика не осталась без последствий. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:

– Ну, что же, скоро думает вернуться твой мосье?

– Старый барин, верно, задержал мосье де Нанжери дольше, чем он рассчитывал, – ответил Жан.

– Это может быть и так, но все же странно, что этот милейший Родриго забыл тебя совсем, – улыбнулся Викарио.

Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в «Гранд-отель», сказал испанцу:

– В «Гранд-отеле» не было никаких писем на имя моего господина и потому я пришел в отель де Сарагосс. И вот там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Письмо лежало там уже два или три дня.

– А тебе сказали, кто принес его?

– Сказали, сударь. Принес его лакей в ливрее.

– А-а! Это, значит, от Родриго… Напрасно же обвинял я твоего господина.

Викарио прочел:

«Милейший мосье Викарио!

Вот я и в замке де Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее должен пробыть здесь дольше, чем предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения. Скука смертная!

По поручению отца я писал нашему поверенному, мосье де Данфрону, и воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы переслать и вам это письмо. Если вздумаете отвечать, то адресуйте и свое письмо на имя этого Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают и они до меня не доходят. Жан знает этого Данфрона, он снесет ему ваше письмо.

Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?

До скорого свидания. Ваш

Родриго де Нанжери».

Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая свое письмо Жану, приказал отнести его к господину Данфрону, который уже должен был сам переслать его в замок де Нанжери.

– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио. И он написал:

«Итальянский бульвар, переулок Гласьер, в квартиру Сусанны Мулен».

Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.

– Сусанны Мулен? – переспросил он.

– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог в два дня приобрести себе такую обстановку? Нет, любезный Жан, квартиру эту я нанял с мебелью у госпожи Мулен.

– И этот грязный переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.

– Да… Ну и что ж из этого?

– Удивительно, что я до сих пор не знал названия этого переулка! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал… Вот уж верно, что век живи – век учись! – бормотал слуга.

И по дороге к вышеупомянутому Данфрону он все твердил:

– Сусанна Мулен… Переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался, ничего не подозревал даже.

 

XI

Любопытство – очень гадкий недостаток

Жан был слуга не из любопытных. Он не подслушивал у дверей, не распечатывал писем своего господина, не любил рыться в его бумагах. Викарио уже давно убедился в этом и не чувствовал стеснения от присутствия нового человека. Однако, несмотря на то, что Жан был совсем не любопытен, некоторые таинственные стороны загадочного существования испанца не могли ускользнуть от его внимания. Так, например, он не мог не заметить, что аккуратно, каждый понедельник являлся к его хозяину утром один и тот же фактор. Викарио вручал этому человеку каждый раз письмо, запечатанное в конверте без всякой надписи. Невозможно было не заметить и того, что после ухода фактора испанец среди дня непременно уходил из дому, одевшись как можно проще. Перед уходом он всегда говорил Жану:

– Ты можешь сегодня идти со двора, я не буду обедать дома.

Иногда он возвращался домой очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил сумрачный и недовольный, возвратившись через час, в крайнем случае – через два.

Жан был скромный малый и, конечно, никогда не решился бы расспрашивать и выведывать. Не любопытствуя и не расспрашивая, слуга мог также заметить, что тот же фактор являлся опять каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи.

Человек в плисовой куртке был простой овернец, такой же, как все овернцы. Он входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и затем уходил, как и всякий другой посыльный; фактор, как все факторы, так что самый любопытный из лакеев не сумел бы найти в нем ничего особенного. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, уходил из дому.

Жан это заметил, так как хотя и не был любопытен, но обладал хорошей памятью.

Однажды, прогуливаясь безо всякой причины на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в виноторговле того самого бессловесного овернца, который так аккуратно являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной, так как Жан не любил любопытничать, считал даже любопытство одним из самых гадких недостатков. Мало ли кого можно встретить на улице, а увидев уже несколько раз человека, нельзя же не признать его при этой встрече. И, что бы там ни болтали злые языки, мы говорим, положа руку на сердце, что Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы! Соблазнов так много, а человек – не камень, и Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться ему. В одно прекрасное утро парень сказал себе:

– Во всяком случае, странно, что господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, выряжается каким-то оборванцем в дни прихода этого овернца! И куда это он ходит в старом пальтишке и в этом помятом грибе? В каком квартале шляется он в этаком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно…

По какому-то адскому наущению мысли эти родились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром. Молчаливый фактор явился в этот день в назначенное время. Пильвейра, как всегда, переменил платье и, уходя, сказал Жану:

– Не жди меня к обеду.

И этот негодяй, этот дрянной лакеишка вздумал выследить своего господина! Осторожно скользнул он за ним в темный переулок и, стараясь не терять Викарио из виду, пошел по его следам, только, конечно, на приличном расстоянии.

Пильвейра прошел по бульвару до Маделены, Жан шел по тому же направлению.

Испанец повернул на улицу Роаяль, прошел через площадь Согласия и направился по набережной к эспланаде Инвалидов. Жан не отставал от него.

Но на бульваре Латур-Мобур любопытство слуги было наказано: карета, ехавшая шагом за батальоном, возвращавшимся с учения, совершенно заслонила от него испанца, когда она наконец проехала, – Викарио исчез.

Жан устыдился и повернул назад.

– Если Викарио не провалился сквозь землю, – рассуждал он, – то, конечно, вошел в один из домов бульвара Латур-Мобур. А если он, действительно, вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть из него своего лакея.

Такой оборот дела, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться.

Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро, и вернулся в самом скверном настроении.

Жан, уже пользовавшийся некоторым расположением своего господина, позволил себе сделать на этот счет маленькое замечание.

– Вы чем-то недовольны, сударь? – вкрадчиво спросил он.

– Действительно, нечем быть довольным! – ответил Пильвейра.

– Особа-то, значит, не пришла на рандеву?

– Какая особа? – резко спросил испанец.

– Да, мадама эта… Та самая, для которой мосье Пильвейра беспокоился два раза в неделю.

Викарио сейчас же успокоился.

– Мадама… – улыбнулся он. – Ты уж успел, однако, подметить… Так ты думаешь, что эта мадама?

– Да, я так подумал…

– Ты угадал, она не пришла.

– Значит, вам придется ждать до понедельника?

– О! Ты, я вижу, хороший наблюдатель.

– Извините, сударь, я, право, попросту. И сам не знаю, как… Но ведь это бывает аккуратно: каждую среду и каждый понедельник.

– Ну, хорошо. Только не болтай никому об этом.

– О! В скромности Жана можете быть уверены, мосье, – с гордостью проговорил слуга.

Всем известно, что дурные наклонности прививаются гораздо скорее добрых, потому неудивительно, что молодой лакей Викарио, не узнав точно, куда именно ходит господин его, дал себе слово выследить фактора.

В следующий же понедельник, отправившись по обыкновению в «Гранд-отель», Жан стал поджидать посыльного. Честный овернец, ничего не подозревая, спокойно вышел от Викарио и зашагал по бульвару к улице Обер, затем он повернул на Гаварскую площадь.

– Он, кажется, идет на железную дорогу, – смекнул Жан.

Догадливый парень не ошибся: посыльный вошел во двор дебаркадера. Жану это было и на руку, потому что в густой толпе, несомненно, безопаснее следить. Обойдя и внимательно оглядев зал второго класса, фактор пошел опять назад до улицы Амстердам. Все время он внимательно глядел по сторонам, как бы отыскивая кого-то. Не встретив, вероятно, того, кто ему был нужен, овернец опять пошел к дебаркадеру и, придя на станцию, спокойно уселся у колонны. Просидев не более двух минут, фактор встал и направился спокойно к бульвару, уже не оглядываясь по сторонам.

Неужели миссия фактора была исполнена? Жан успел только заметить, что мимо овернца прошел какой-то невзрачный старичок из приезжих, что-то вроде деревенского работника. Но овернец, кажется, не передавал ему никакого письма, по крайней мере, Жан ничего не заметил, так как старичок прошел очень скоро.

Надо, однако, полагать, что письмо все же было передано, ибо фактор ушел совсем и занял свое обычное место на углу улицы Святого Августина.

Итак, вторая экскурсия Жана была не удачнее первой: он вернулся домой опять ни с чем.

Обе эти неудачи так обескуражили его, что он решил бросить свои исследования, и в среду остался дома.

В понедельник, в обычный час раздался обычный звонок овернца. Отворив дверь и увидев перед собой другого фактора, Жан был очень удивлен и счел нужным доложить об этом своему господину.

– Сударь! Вас спрашивает какой-то человек, – сказал он испанцу.

– Ах, это, верно, дядя Теофиль? Впусти его скорее!

– Нет, это не тот. Какой-то новый.

– Спроси, что ему нужно. А лучше веди его сюда! Фактор вошел в комнату, держа шапку в руках.

Он был одет в такую же плисовую куртку, как и тот посыльный, говорил с тем же особым акцентом, так что сомневаться в его овернском происхождении не приходилось.

– Мошье, – начал он, – я пришлан вмешто Киофиля… Он выдает шегодня жамуж швою племянничу жа угольщика из Менильмонтана. Швадьбу пражднуют в Веншене, и потому он пошлал меня к вам шегодня…

Викарио внимательно и недоверчиво разглядывал физиономию нового фактора, но не мог найти в ней ничего подозрительного: то же загорелое лицо, те же коротко подстриженные баки, такой же яркий, бьющий в глаза галстук…

– Вы знаете, что нужно сделать?

– Как же, как же, мой добрый гошподин! Киофиль шкажал: ты пойдешь к мошье Викарио Пойвера.

Заметив, что Жан улыбается, овернец поспешил поправиться:

– Может, я не так шкажал? Викер Пивера… тебе дадут там бумагу беж вшякой надпиши. Ты шейчаш же пойдешь к Шен-Лажару и там встретишь штаричка, который вожьмет у тебя эту бумагу – вот и вше. Денег не шпрашивай, потому что мне уже жаплачено. Киофиль уж шам ражочтет меня жа вешь день.

– Ваше имя?

– Меня жовут Пьер Ларфульо. Да вот, шударь, ижвольте мою бляху, тут штоит номер. Больше ничего не прикажете?

– Нет… Вот вам письмо, а этот франк возьмите себе за работу.

– Но, шударь, Киофиль же шкажал мне…

– Это уж возьмите себе.

– О! Благодарю, благодарю ваш, добрый мошье. Чешть имею кланяться!

И Пьер Ларфульо ушел, вполне довольный, и долго смеялись Викарио и его слуга над ужимками и забавным выговором смешного овернца.

 

XII

Нападают на след

У дебаркадера все обошлось благополучно. Овернец встретил невзрачного старичка и, внимательно оглядев его, передал ему письмо.

Увидев нового фактора, старик был настолько удивлен, что решился заговорить.

– А тот? – спросил он.

– Дядя Киофиль… – начал фактор, – да я уж объяшнил мошье, почему Киофиль пошлал меня шегодня. Жавтра он опять будет работать, а шегодня он выдает жамуж швою племянницу. И потому…

– Хорошо, хорошо! – резко прервал его старик. Он был не из болтливых.

А Пьеру Ларфульо, кажется, хотелось поболтать, но вести разговор с предметом неодушевленным очень трудно.

– Жначит, больше нечего делать? – спросил посыльный.

– Нечего.

– Я могу уйти?

– Да.

– И отлично! Мне дана одна комишия жа город, я и поеду вмеште ш вами… Вы шоглашны?

– Нет.

– Почему же нет? Не хотите ли выпить штаканчик-другой до отхода поежда?

– Нет, благодарю.

– Ха-ха-ха! Вы, однако, не иж болтливых… – расхохотался фактор. – Однако пора брать билеты… Хотите, я вожьму и для ваш билет? Куда вы едете?

И предупредительный малый уже спешил занять место в длинном хвосте перед форточкой кассы.

Но старик, ничего даже не ответив на любезное предложение фактора, повернулся к нему спиной и пошел в верхнее отделение.

– Куда же это он идет? – подумал Пьер. – Он или хочет выйти на улицу Ром, или ему надо ехать по Версальской дороге.

Но ловкий овернец не показал и виду, что следит за стариком. Заручившись билетом в Аржантейль, он тоже поднялся в верхнее зало. Напрасно старался он отыскать в густой толпе угрюмого старика – его нигде не было видно.

Поезд отходит и увозит Пьера Ларфульо по Аржантейльской линии.

Он сходит в Аньере и возвращается в Париж пешком. Придя в Париж, фактор сейчас же направляется в винный погребок по улице Святого Августина. Через несколько минут оттуда выходит прилично одетый господин, а Пьер Ларфульо исчезает бесследно. Через четверть часа из погребка выходит, действительно, овернец в плисовой куртке и ярком галстуке, но это не Пьер, а сам дядя Теофиль, которого земляки называют Киофилем. Если бы вам когда-нибудь пришлось у него спросить, хорошо ли он устроил свою племянницу, то он ответил бы на этот вопрос только лукавой усмешкой.

Эти овернцы вообще странный, очень странный народ. Возьмите для примера хотя бы этого болтуна, Пьера Ларфульо. Земляки его очень расчетливы и бережливы, не любят попусту бросать деньги. Он же, напротив, берет билет до Аржантейля, а сам едет только до первой станции.

Ужасно расточительный овернец! И что за странность: вошел в виноторговлю и точно провалился сквозь землю. Отправясь к Сен-Лазару, вы ни в понедельник, ни в среду не встретили бы больше Пьера Ларфульо.

Неразговорчивый старик и дядя Теофиль сходились там по-прежнему, но болтуна Ларфульо больше никто не встречал нигде и никогда. Молодой лакей Викарио тоже перестал бегать по пятам Теофиля, ему это, верно, надоело, и он, конечно, пришел к убеждению, что вмешиваться в чужие дела гадко и стыдно. А между тем, приди Жан теперь к дебаркадеру, он увидел бы опять этого необщительного старика; человек этот спокойно ждал прихода поезда и не спешил запастись билетом. Он не подходил к форточке кассира, у него был, вероятно, ретур-билет.

И если бы Жан полюбопытствовал, куда едет неизвестный, он мог бы взять билет до самой дальней станции – Версаля, и таким образом не потерял бы его из вида.

Но пока мы рассуждаем об этом неловком ротозее, об этом недогадливом Жане, в вокзал входят торопливым шагом два запоздавших пассажира. Один – военный, в форме гвардейского зуава, в руках у него небольшой пакет, завернутый в клетчатый носовой платок. Другой – юноша, в форме воспитанника училища Сент-Барб. Оба спешат к платформе, оба беспокойно вглядываются в пеструю толпу, отыскивая в ней кого-то; но они не говорят друг другу ни слова. Зуав входит в вагон второго класса, барбист помещается в первом. Поезд отходит, увозя с собой этих трех, немножко знакомых нам субъектов: загадочного старика, зуава и молодого воспитанника училища Сент-Барб.

На каждой станции из окон вагонов высовываются головы любопытных. Солдат и барбист оказываются любопытнее всех. Это, конечно, весьма натурально: вырвавшийся на свободу школьник хочет все видеть и все слышать; а солдат теряет так много времени на службе…

Приезжают, наконец, в Версаль. Старик, видимо хорошо знакомый с местностью, уверенным шагом выходит из вокзала, сворачивает вправо и углубляется в пустынные улицы, поросшие травой, минует безмолвные, печальные бульвары и входит в самое отдаленное предместье, похожее скорее на деревню, чем на городскую окраину.

Зуав же, выйдя из вокзала, приостановился на минуту, как бы затрудняясь тем, в какую сторону ему идти, и затем направился вслед за стариком. Только тот, выйдя из вагона раньше, значительно опередил его. Можно было подумать, что солдат следит за ним.

По странному стечению обстоятельств молодому барбисту пришлось идти в ту же сторону.

Старик наконец остановился у небольшого дома с серыми ставнями. Перед домом был раскинут сад, обнесенный плотной решеткой и обсаженный густыми кустами кратегуса. Отворив калитку, человек этот опять старательно запер ее за собой.

Тогда солдат повернул назад и подошел к барбисту.

– Видишь, дружок Фрике, с терпением можно достигнуть многого.

– Согласен, вполне согласен с вами, мосье Николь. Только сердце у меня так и колотится, так и бьется…

– Нам удалось, наконец, напасть на их гнездо.

– Но сама-то птица?

– Имей терпение, покажется и птица. Зайдем-ка в какую-нибудь таверну, там и сговоримся.

– Времени у нас довольно.

– Ты говоришь, что испанец выходит только посреди дня?

– Да.

– Следовательно, неизвестный, который ведет с ним тайную переписку, при посредстве этого посыльного, должен выехать отсюда около часу или двух. Теперь же еще только двенадцать, так что времени у нас, действительно, довольно.

И они вошли в первый попавшийся кабак.

Только Фрике снял предварительно свою куртку с золотыми пуговицами и фуражку с галуном, так как наряд прилежного ученика уж слишком не гармонировал с приятным убежищем, в которое они вступали. Обе вещи были старательно увязаны в клетчатый платок зуава, который скрывал в себе полосатую куртку и шотландскую жокейскую шапочку.

Таким образом Фрике превратился в прислужника богатого дома и мог теперь зайти в кабачок со спокойным сердцем.

План предстоявшей кампании был начертан очень скоро.

Николь последует за человеком, которому принесено письмо, чтобы убедиться в том, что он отправляется именно туда, куда ходит Викарио Пильвейра.

Его военная форма окажет ему немалую услугу.

Кому придет в голову остерегаться, подозревать в чем-нибудь проходящего по улице солдата?

Фрике тем временем постарается узнать фамилию человека, живущего в маленьком домике Версальского предместья.

– Но как же действовать? – Спросил гамен.

– Это уж твое дело. Я дал тебе прочитать «Мемуары Конлера»; ты молод, сметлив и, конечно, сумеешь применить к делу одну из ловких штук этого старого следователя.

Фрике улыбнулся, самолюбие его было польщено.

– Мне сдается, что в доме этом живет именно злодей Медонского леса, потому что мы видели всех, кроме него.

– Я и сам так полагаю.

– Следовательно, не надо, чтобы он увидал нас вместе.

– Совершенно верно, дружок Фрике, хвалю тебя за сметливость.

– Я знаю, что вы будете довольны мною, мосье Николь. Викарио отправляется всегда к бульвару Латур-Мобур, и я готов держать пари, что приятель его ездит в Париж по линии левого берега.

– Да, я теперь догадываюсь… Мне надо встать в конце улицы, ведущей к вокзалу, а ты уж не зевай и каким-нибудь знаком укажи мне этого человека.

– Да вот так, засуну руки в карманы – чего проще! – усмехнулся Фрике.

– Отлично! А я войду в вокзал прежде него, он и не догадается, что за ним следят.

– А есть у вас обратный билет?

– Да, я запасся им заранее.

– Пойдемте же, мосье Николь. Поверьте честному слову Фрике! Поверьте, что я найду, наконец, этого негодяя!

– До свидания, Фрике! Вечером увидимся, ведь ты зайдешь ко мне?

– До приятного свидания, мосье де Нанжери! – церемонно раскланялся с насмешливой улыбкой достойный ученик Николя.

Прошло несколько минут. Фрике внимательно проглядывал листок объявлений, наклеенный на одном из домов улицы, тогда как друг его ждал на углу условного знака.

Наконец, дверь маленького домика отворилась, и из нее вышел какой-то хорошо одетый господин. Несмотря на перемену платья, Фрике сейчас же узнал его – это был человек, стрелявшийся в Медонском лесу с таинственным незнакомцем.

В том не могло быть никакого сомнения, и потому Фрике уверенно засунул руки в карманы панталон, продолжая читать объявление с прежним вниманием.

Николь чуть не подпрыгнул от радости.

– Очень недурной эпизод для второго акта, – сказал он себе. – Впрочем, поставить это на сцене будет нелегко… Ну, да можно обдумать все и после.

И он направился к вокзалу.

Фрике же, провожая глазами удалявшегося франта, думал, что не мешало бы узнать его имя.

– Он, конечно, живет здесь под чужим именем, – глубокомысленно решил гамен и отошел, наконец, от листка полицейских объявлений.

 

XIII

Охота идет успешно

Со смелостью, характеризующей в известные минуты честные натуры, Николь вошел в тот самый вагон, в который вошел и неизвестный. Равнодушный взгляд его, переходя с одного лица на другое, как бы мимоходом останавливался иногда и на лице человека, которого ему надо было выследить.

Но этого было мало, надо было услышать его голос. Для достижения этой цели Николь решил прибегнуть к самому простому, самому невинному средству.

– Буржуа! Не одолжите мне на несколько минут свою трубочку, – обратился он к соседу с развязностью чисто военного человека.

– Трубки у меня нет, но не хотите ли сигару?

– Как не хотеть! Нашему брату все годится, а сигарки ваши плачены, поди, су по два, по три штука?

Незнакомец улыбнулся, он подал зуаву настоящую гаванскую сигару.

– Я уж не забуду его голоса, – сказал себе Николь. Поезд между тем подходил к Парижу.

– Что теперь делать? – спросил себя актер. – Идти за ним – так, пожалуй, догадается. Уж лучше опередить его.

Поезд останавливается. Николь торопливо выходит из вагона, проталкивается сквозь густую толпу и кидается в первую попавшуюся карету.

– Кучер! По часам…

– Куда ехать, кавалер?

– К бульвару Латур-Мобур.

– Какой нумер?

– Никакого. Ты остановишься у начала бульвара и будешь стоять там, пока я тебе не скажу…

– Понимаем! – проговорил возница, влезая на козлы. – Будем, значит, поджидать зазнобу.

– Очень может быть.

Приехав к назначенному месту, кучер нагнулся к дверце экипажа и спросил:

– Здесь, кавалер?

– Здесь. Будь посметливее, так заработаешь на водку, – сказал зуав.

– Что прикажете? – спросил кучер.

– Ты должен сойти с козел и прохаживаться взад и вперед около кареты, как будто бы в ней никого нет.

– Понимаю, гулять так, будто седок мой вошел в Дом и я его дожидаюсь.

– Так-так. А я спущу шторки.

– Нет, этого не делайте, служивый, полиция еще заметит да привяжется. А вы надышите на стекло – вот вам и маскировка. Вам-то все будет видно, а вас самих никто не увидит.

– И правда, так будет лучше. Ты парень, я вижу, не глупый. В стеклышко, вделанное в задней стороне кареты, виден весь бульвар, стоит только приподнять подушечку… Когда покажется особа, которую я жду…

– Она блондинка или брюнетка?

– Какое тебе до этого дело? Я стукну в стекло, ты подойдешь к экипажу, и тогда я скажу тебе, что нужно сделать.

– Понимаю.

Через несколько минут в конце бульвара показался подозрительный незнакомец. Он шел скорым, уверенным шагом. В заднее стеклышко экипажа Николь внимательно следил за каждым его движением. Когда незнакомец скрылся за дверью виноторговли, Николь стукнул в окно кареты.

Возница, беззаботно прохаживающийся взад и вперед с трубкою в зубах, сейчас же подбежал к своему экипажу.

– Войди в тот погребок.

– В какой, кавалер?

– В третью лавчонку с правой стороны, маленькую, невзрачную, спроси себе там стаканчик вина и разгляди все хорошенько. Если имя торговца стоит на вывеске, постарайся его запомнить. Отсюда мне не прочитать, что там написано.

Сметливый парень отправился в виноторговлю и вышел из нее минут через пять.

– В лавчонке никого нет, кавалер, – доложил он Николю. – За прилавком торчит только старая хрычовка, а больше никого не видать. Небольшая лесенка ведет наверх, так вот разве там, наверху…

– Молодец, парнюга! Спасибо! Ну, а имя-то, имя?

– На дверях написано: «Виноторговля вдовы Сулайль. Открыта до четырех часов утра».

– Вдова Сулайль… – размышлял Николь. – Что за фатальное имя…

– Больше ничего не требуется? – спросил кучер.

– Ничего.

– А где же ваша краля?

– Сегодня она уже не придет. Ну, друг любезный, тащи меня теперь в улицу Вавен, 110.

Все было сделано менее чем в час, и Николь опустил в руку догадливого парня четыре франка.

– Сколько же дать вам сдачи, кавалер? – спросил кучер.

– Мне не надо сдачи.

– Благодарим! Благодарим покорно. Когда понадобится куда отвезти вашу милость, всегда с нашим удовольствием. На случай, извольте нумерок: 12, 647, Клане (Жозеф), улица де Дам, 82, Батиньоль-Клиши. Я езжу не от хозяина, у меня своя закладка.

Николь, любивший порядок и аккуратность, взял нумер и, вернувшись домой, спрятал его в бюро.

– Парень неглупый, может пригодиться, – решил он. А Фрике в это самое время работал в Версале.

– Право, странный человек этот мосье Николь, – рассуждал он сам с собою. – Дал прочитать роман про сыщика и воображает, что я вот так и найду все сию минуту. Хотя он, пожалуй, и прав… – хлопнул Фрике себя по лбу.

И гамен опасливо огляделся направо и налево, чтобы убедиться, что нет прохожих. На его счастье, улица была пуста. Тогда он вытащил из внутреннего кармана своей полосатой куртки свой собственный бумажник, вынул из него все содержимое и написал на листочке записной книжки: «Мосье Мартен, Версаль».

– Почему же Мартен? – спросит читатель.

А просто потому, что имя это сослужило ему уже не одну службу, и на этот раз надо было опять попытать счастья. Затем, подойдя к дому, в тайны которого ему так хотелось проникнуть, Фрике незаметно подбросил бумажник к самой двери и храбро дернул ручку звонка.

Входная дверь отворилась, и на пороге показался хорошо знакомый нам старик.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Извините, сударь, – почтительно сняв свою шотландскую шапочку, начал Фрике. – Не из этого ли дома вышел сейчас мосье в коричневом пальто?

Старик недоверчиво поглядел на него и, осторожно придерживая полуотворенную дверь, ответил:

– Да, отсюда. Что же дальше?

– Не подумайте, сударь, что я расспрашиваю вас из любопытства, – продолжал гамен. – Мосье этот, видите ли, обронил бумажник, и я его поднял. Вот он.

– Ах, извините, пожалуйста. Очень, очень вам благодарен, – разом смягчился старый служитель. Фрике между тем разбирал по складам:

– Господину Ma… Map… Мартену, Версаль. Ведь это здесь, не так ли?

И он подал ему бумажник.

– Мартен?.. Нет, вы ошиблись.

– Как! Разве здесь не живет Мартен?

– Нет. Здесь живет мосье д'Анжель. Бумажник этот обронил, верно, кто-нибудь другой, – прибавил слуга, возвращая ему его находку.

– В таком случае прошу извинить за беспокойство, – сконфуженно пробормотал гамен.

– Какое же тут беспокойство… Если бы вещь эта принадлежала моему господину, я был бы вам, напротив, очень благодарен. Спросите у соседей.

– А разве тут живет какой-нибудь Мартен?

– Право, не могу сказать вам, так как не знаю никого в окрестности.

– Но я был уверен, что обронил его именно этот мосье в коричневом пальто, – продолжал размышлять Фрике.

– Вы, вероятно, обознались.

– Да, больше, кажется, никто и не проходил мимо. По крайней мере, я не заметил. Я могу, впрочем, предъявить свою находку полицейскому комиссару, так что, если кто будет спрашивать, вы можете указать, где она находится. Мое почтение, сударь!

– Прощайте.

Разговор этот привлек внимание миловидной девушки лет шестнадцати, гулявшей в саду. Фрике это хорошо заметил.

В то же время в одном из окон первого этажа показалась высокая, тоже еще молодая, брюнетка. И в ту минуту, как слуга хлопнул дверью, Фрике услышал резкий, даже несколько грубый голос:

– Что там такое?

– Звонили по ошибке, мадам, – ответил лакей.

– Ну, хорошо! Запирайте, запирайте скорее двери. Что делаете там, мадемуазель?

– Я гуляла в саду с мамой, – ответила молоденькая девушка.

Затем шаги стали удаляться от садовой решетки, и Фрике не мог более ничего слышать. Во всяком случае, он не потратил время понапрасну. Он узнал фамилию: д'Анжель.

Он узнал, что невзрачный старик был слугой в этом доме.

Он узнал, что человек, стрелявшийся в Медонском лесу, живет в этом доме и что, кроме него, тут еще проживают три женщины: высокая брюнетка, которую называли мадам, молоденькая блондинка, которую называли мадемуазель, и еще третья, которую называли мамой.

Все эти сведения были очень важны, и потому Фрике возвращался в Париж в самом веселом расположении духа.

Он был так доволен собою, так уверен в дальнейшем успехе, что и не приметил блузника, все время зорко следившего за ним. Человек этот проследил всю его прогулку по Версалю, с самого его приезда, и теперь на том же поезде возвращался с ним в Париж.

Выйдя из вагона, Фрике кинулся в первый попавшийся фиакр и поехал на улицу Вавен, к Николю.

Блузник с ловкостью обезьяны прицепился к задку экипажа и соскочил только тогда, когда фиакр стал подъезжать к дому Николя.

Переговорив обо всем обстоятельно, приятели расстались до следующего дня. Фрике отправился опять на Итальянский бульвар, чтобы опять превратиться в расторопного Жана, слугу испанца Викарио. Сев в тот же фиакр, гамен опять увозил с собой любопытного человека в синей блузе; но неизвестный исчез с задка кареты еще на полдороге, вероятно, убедившись в том, куда направляется карета. День, действительно, был употреблен с пользой. Так как это был один из тех, в которые Викарио исчезал куда-то на долгое время, лакей его также мог отлучиться, не возбуждая ни в ком никаких подозрений.

Рассчитав кучера на углу улицы Вавен, Фрике, довольный и веселый, подходил к мрачному переулку Гласьер, как вдруг кто-то дернул его слегка за рукав.

– Мосье Фрике! – окликнул его мягкий, приятный голос.

Это была маленькая Этиоле. Миловидное личико Виржини было встревожено, она беспокойно оглядывалась по сторонам.

– Вот сюрприз! Что вам надо, Виржини?

 

XIV

Перед битвой

Маленькая цветочница была очень взволнованна.

– Мне надо переговорить с вами, мосье Фрике, – начала она.

– К вашим услугам, к вашим услугам, мадемуазель Виржини.

– Только мне не хотелось бы, чтобы меня заметили. Фрике улыбнулся. Они стояли как раз против темного переулка Гласьер.

– Пройдемте сюда, – предложил он. – Ну, в чем же дело?

– Вопрос мой покажется вам, может быть, странным, неуместным. Во-первых, скажите мне, хорошо вам живется у вашего нового господина?

– Я доволен, очень доволен. Конечно, не могу и не должен забыть того, что местом этим обязан именно вам.

– О! Я пришла сюда совсем не для того, чтобы напоминать вам об этом.

– Почему же нет? Вы сами помогли мне тогда завести знакомство с этими господами. Помните, на бегах. Еще я так скучал тогда, так тяготился службой у этого надоедливого провинциала.

– Да, этот испанец и друзья его – мои давнишние покупатели. Они не пропускают ни одного бега, ни одной скачки, и всегда покупают у меня цветы.

– Я ведь просил вас тогда как-нибудь к слову сказать этим господам, что я уезжал перед тем из Парижа на целый год.

– Да, я помню это, но никогда не могла понять, к чему могла вам послужить эта ложь, хотя для вас, мосье Фрике, я, конечно, готова всегда сделать все-все, чего вы только от меня потребуете! С первого же раза, как вы только увидали меня, вы всегда были ко мне так добры, так внимательны. Я с первого же раза так полюбила вас, мосье Фрике.

– Я тоже дружески расположен к вам, Виржини.

– О! Я знаю, хорошо знаю, что значит это расположение, дружеское расположение. Вы жалеете бедную Этиоле и предлагаете ей свою дружбу, как милостыню, как подаяние…

– Ошибаетесь, Этиоле! Совсем… совсем не потому…

– Перестаньте. Я же сама знаю, что таких… таких, как я, не любят… Но, видите, мосье Фрике, и дружба ваша очень-очень дорога для бедной Этиоле, и она, конечно, рада сделать все, чтобы только заслужить и сохранить ее.

Виржини говорила с большим жаром, на глазах ее блестели слезы. Фрике был тронут и взволнован.

– Уже два дня ищу я вас, мосье Фрике, и все не могу встретить, – продолжала цветочница. – Вам грозит большая, очень большая опасность, и я пришла именно для того, чтобы предупредить вас о том.

– Какая? – удивился гамен.

– Точно, определенно ничего не могу вам сказать, мосье Фрике. Знаю только, что за каждым шагом вашим следит этот негодяй Флампен. С утра до ночи болтается он около вашего дома и всюду следует за вами.

– И только-то? – усмехнулся Фрике.

– О! Флампен – скверный, негодный парень. Я его хорошо знаю. Он ужасно зол на вас за то, что вы тогда вступились за меня… Ведь я бросила его с тех пор.

– Неужели он не понимает, что вы бросили его просто потому, что он вам опротивел? Вы разлюбили его – вот и все.

– Да я никогда и не любила его.

– Как не любили? Но почему же вы…

– Смешной народ эти мужчины! Отчего да почему? Да я и сама не знаю почему! Связалась, потому что не хотела отстать от своих подруг, те уже давно обзавелись дружками… Но с того памятного дня он мне окончательно опротивел, с того дня, как я сравнила его с… с другими, – потупилась Этиоле. – Говорю вам, мосье Фрике, что у этого негодяя недоброе на уме, – прибавила она.

– Очень вам благодарен за то, что вы предупредили меня, Виржини. Буду осторожнее.

– Он выдумал теперь торговать собаками. Это собачье ремесло ему и на руку, так как он может, не возбуждая ничьих подозрений, шляться дни и ночи по бульварам и людным кварталам. Вы можете его встретить на каждом шагу.

– Это, конечно, надо принять к сведению.

– Мне пора, до свидания, мосье Фрике! Да хранит вас само Провидение!

– А вы верите в Провидение, Этиоле?

– Бывают минуты.

Она отвернулась, чтобы скрыть непрошеные слезы, и пошла по направлению к бульвару. Характер этого странного создания являлся еще загадкой для Фрике, и загадкой довольно интересной; но в настоящий момент у него было столько дела, что некогда было размышлять о достоинствах и недостатках Виржини.

Фрике поспешил войти в квартиру Викарио.

В этот вечер испанец вернулся очень поздно.

– Они там, однако, вдоволь наболтались, – сказал себе Фрике. Предчувствие подсказывало, что пора убраться от Викарио, и как можно поскорее. Должность лакея тяготила его, кроме того, теперь была ему вовсе не нужна. Оставалось только придумать уважительную причину.

Все устроилось самым простым образом. Николь написал письмо, которое Жан передал мосье Викарио.

– Слуга господина Данфрона принес вам письмо, сударь, – сказал он испанцу.

– Ах, это, верно, от де Нанжери, – заметил тот. Письмо было, действительно, за подписью Родриго де Нанжери. Он прощался в нем с Викарио, так как, по настоянию отца, отправлялся в Италию на неопределенное время. Жана он вызывал к себе, поскольку не мог пуститься в такую дальнюю дорогу без верного слуги. До Марселя с ним поедет отец, так что завернуть в Париж де Нанжери не имеет возможности.

Жан был в отчаянии; он так привык к своему новому господину, ему было так трудно с ним расстаться… Сцена прощания была очень трогательна. Викарио тоже опечалился, но не от разлуки с Жаном, а оттого, что де Нанжери ловко выскользнул из его цепких лап.

В день отъезда Жана привратник подал ему безграмотное письмо, написанное на простой серой бумаге. На конверте стояло:

«Мосье Маресьяку в городе».

– Это тому жильцу, который квартировал у нас до мосье Викарио Пильвейра, – пояснил он ему.

– Еще что за штука? – удивился Фрике и конфисковал послание.

Это была уже последняя услуга, оказанная ему обстоятельствами в дни пребывания его у господина Викарио.

Юноша и не подозревал, что услуга эта была самой важной из всех.

На следующее утро Фрике спокойно завтракал с Николем, тогда как все считали его уехавшим в департамент Оны, в замок де Нанжери.

На завтраке этом друзья наши держали последний военный совет. Надо было атаковать неприятеля.

– А ведь уметь ломать комедию бывает иногда очень и очень полезно, – рассуждал Фрике.

– Да, ты и актер-то не последний, хотя и молод! – хлопнул его по плечу Николь.

– Но все же мне никогда не сравняться с вами, мосье Николь, – покачал головою ученик. – Никогда не сумел бы я превращаться так ловко, так искусно из стряпчего в солдата, из солдата в знатного барина, из барина в простого комиссионера… Ах, кстати, заходили к вам еще Гедены и Ревершены?

– Заходили, только им объявили, что контора уже прекратила свои операции. Новость эта была им, конечно, не особенно приятна, ну да нам-то до того какое дело, требовалось только развязаться с ними. А вот тебе, дружок Фрике, могу порекомендовать прекраснейшего извозчика. Если понадобится карета, воспользуйся этим адресом. Парень сметливый.

И он подал ему карточку возницы, обозревавшего кабачок вдовы Сулайль.

– Отлично. А это что за бумажка? – спросил гамен, вытаскивая из потайного ящика бюро аккуратно сложенный лоскуток бумаги, испещренный какими-то непонятными цифрами.

– Это козыри, которые нам дал в руки Пьер Ларфульо, – улыбнулся Николь. – Это копия с шифрованной записки, которую Викарио посылал в Версаль. Я не понял иероглифов, но надо постараться разобрать эту галиматью. Главное – никогда не надо отчаиваться, дружок Фрике.

– Мы с вами люди бывалые! – расхохотался гамен. – Какие письмена могут быть нам не понятны, когда мы разгадали и не такие загадки…ен и…ер тоже чего-нибудь стоят.

– Да, сведений собрано немало, – задумчиво проговорил Николь.

– Сусанна Мулен, переулок Гласьер. Клянусь вам, мосье Николь, что никогда не пришло бы мне в голову искать этих негодяев на Итальянском бульваре. И что это за Сусанна Мулен?

– Способность мышления отличает человека от животного, дружок Фрике. Раскинь немножко мозгами… Ты видел в доме мосье X., в Версале, высокую брюнетку, которую называли мадам.

– Так вы предполагаете, что это и есть Сусанна Мулен?

– Без сомнения! Твой Викарио только тогда переехал в квартиру этой Сусанны, когда узнал, что господин X. остается в Версале.

– Постойте, постойте… Ведь франт этот, обобрав бумаги раненого, не взял его денег… Значит, ему нужно было только его имя! Под этим-то именем он теперь, конечно, и живет в Версале.

– Достойный, действительно достойный ученик! – дружески потрепал его по плечу Николь. – Способностью логических выводов и заключений ты владеешь в совершенстве, дружок Фрике.

– Ах, дайте же мне договорить! – нетерпеливо топнул ногой юный следователь. – Мы имеем в руках, действительно, немало данных, но многое, еще очень многое нам не известно. Какая цель руководила этим человеком? Что понудило его присвоить себе чужое имя? Вот в чем загадка, мосье Николь.

– А я тебе скажу, что разгадывать ее – совсем не наше дело.

– Ошибаетесь! По крайней мере, мне все это очень близко к сердцу, так как в глазах господина Лефевра я остаюсь по-прежнему презренным негодяем, способным ограбить и убить человека! А я не хочу, чтобы благодетель, приютивший и воспитавший меня, был обо мне такого мнения. Да и к тому же, так как сама судьба наводит нас на след какого-то гадкого, низкого дела, мы должны как честные люди постараться раскрыть ужасную тайну, помешать даже, если это только возможно, исполнению злого умысла. Без вас один я, конечно, не мог бы ничего сделать. Вы помогли мне не только советами, но и деньгами, мосье Николь. Немало потратили вы их на это дело.

– Ах, оставим это в стороне. Да, у меня есть деньги, я пользуюсь ими, как хочу. Разве лучше прожигать деньги? Я и так прокутил большую часть своего капитала, остатками-то можно распорядиться как-нибудь иначе… Да и притом действую я совсем не бескорыстно, как ты воображаешь, дружок Фрике. А драма-то, драма, сюжет которой будет почерпнут из действительной жизни, – ты забыл об этом? Она будет поставлена на театре и выдержит по меньшей мере двести представлений! Как автор я буду пожинать лавры и… заработаю деньги. А ты еще толкуешь об убытках! Да я наживу себе новые капиталы!

– У каждого, конечно, есть свой интерес, мосье Николь. Но скажите же мне, где должен я основать теперь свою главную квартиру? В Версале, не так ли?

– В Версале, дружок Фрике. Понятно, в Версале. Надо следить за главным вожаком, а уж свита сама попадет к нам в руки.

– Эти Карлевали да Буа-Репоны – ничего не стоящая дрянь, мелкота…

– Ты чрезмерно строг к ним, мой милый Фрике.

– Но я их знаю, хорошо знаю, мосье Николь. Журналист Медерик – еще туда-сюда, да и тому цена-то не велика. Просто добрый малый, и только. Я считаю его честным человеком, но не рассчитываю на его поддержку. Он, видимо, хочет остаться в стороне, ему не нравится роль соучастника господина X.

– Ну, а женщина?

– Одна уже сослужила нам службу, мосье Николь. Это маленькая цветочница Этиоле.

– Ну, а та, в Версале?

– А-а! Подруга, любовница или жена, но во всяком случае соучастница этого мосье X. А? Надо подумать… Я и сам не знаю, как за нее взяться. Девиз мой – осторожность… А что сказали бы вы, мосье Николь, если бы мне удалось открыть настоящее имя этого господина?

– Что бы я сказал? Да сказал бы, что ты умнее меня, что ты превзошел своего наставника. И притом это было бы прекраснейшим началом для третьего акта моей драмы.

Имя это было уже у Фрике в кармане, оно стояло на конверте безграмотного послания, которое он не успел еще прочесть.

 

XV

Семейство д'Анжель

Небольшой городок Версаль может считаться почти предместьем Парижа. Добраться до него всякому парижанину гораздо легче, чем попасть в Плезанс или в Мезон-Бланш. Но, несмотря на свою близость к Парижу, благодаря железнодорожному сообщению, Версаль остался по-прежнему тихим, уединенным уголком, притаившимся в густой зелени садов и бульваров. Целые кварталы этого городка застроены маленькими домиками, отделенными один от другого тенистыми садами и высокими каменными оградами. Всякий устраивается и живет там, как ему нравится, так что самые близкие соседи очень часто не знают друг друга в глаза.

В одном из таких уединенных уголков Версаля более пятнадцати лет жило небольшое семейство. Люди эти вели самую скромную, замкнутую жизнь, ни с кем не знакомились, никого не принимали. Их-то покой и вздумал потревожить наш неутомимый Фрике.

Семья д'Анжель искала уединения, потому что хотела скрыть свое горе, свои слезы от посторонних глаз. Она пряталась от любопытных расспросов и пошлых утешений. Уже давно не видала она радостей и счастья, но все не могла свыкнуться с нагрянувшей на нее бедой. А беда эта обрушилась на их головы именно пятнадцать лет назад, когда внезапно, неожиданно для всех, исчез из Парижа Арман – старший сын барона д'Анжеля.

В настоящее время причина этого внезапного исчезновения была известна одной старой баронессе д'Анжель, матери Армана, но никогда никому не заикалась о ней старушка.

Другой, такой же ревнивый хранитель этой тайны, – отец Армана. Он унес ее с собой в сырую землю. Барон умер от апоплексического удара только год тому назад.

В уединенном домике с серыми ставнями живет теперь только вдова барона с шестнадцатилетней дочерью Еленой, которая никогда не видала своего брата. Баронесса держит только одного слугу, старого преданного Доминика.

В эти пятнадцать лет бедная баронесса д'Анжель выплакала все слезы, а с ними – свет из очей; она ослепла.

А между тем сын ее, Арман, был жив.

Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.

Елена уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и поняла, что письмо приходило издалека.

Однажды девушке показалось даже, что письмо было как бы пропитано уксусом, и она вспомнила, что читала где-то, что так поступают с письмами, приходящими с той стороны океана.

По получении каждого такого письма старый барон всегда, до самой своей смерти, непременно сам относил ответ на почту. После кончины его обязанность эту исполнял Доминик.

Елена заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а совсем с противоположного конца; можно было предположить, что он ходил на железную дорогу.

Все это запечатлевалось в юной головке, но как-то неясно, неопределенно. Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе о том же Армане свело отца в преждевременную могилу – все было для Елены мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?

– Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет! – сказала она однажды матери, гуляя с нею по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?

– Да, вероятно, потому, что хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.

– Нет-нет, совсем не потому! Угадай, мама…

– Ах, дружочек, трудно угадывать, что зреет в таких молоденьких головках!

– Право? Мне кажется, что это так легко отгадать…

– Не мучь меня пустяками, Лена.

– Хорошо, хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу сама, – кинулась она на шею баронессе. – Я рада так потому, что ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет. Ну, вот я и жду его…

Баронесса вздрогнула, глаза ее наполнились слезами. Ничего не ответила она своей Лене.

– Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать… Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!

– Ведь ты неблагодарная девочка, Лена, – с укором заметила баронесса д'Анжель.

– Я? И ты можешь обвинять меня в таком гадком недостатке!

– Ты забываешь доброго Доминика, который, я нахожу, слишком балует тебя.

– Доминика… Но он так стар и безобразен. Разве его можно так любить!

– А почему же нет? – удивилась баронесса.

– Да я и сама не знаю, почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – легкомысленно прибавила Елена.

– Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг, Лена. В тот страшный день, когда покойный отец твой распустил всех слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпускал и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. Причина, побудившая старика не покидать нас, обязывает нас любить и уважать его.

– Посмотрим, что за удивительная причина! – насмешливо проговорила девушка.

– Не смейся, Лена! – строго сказала мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла перед этим самым временем; вскоре умер и ее единственный ребенок. Живя на ферме, приезжая в Париж очень редко, по делу, Доминик и не знал причины, заставившей нас изменить наш прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дела и забот, позвольте уж мне взять эту крошку на свое попечение», – сказал он нам, указывая на тебя. «Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет теперь возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой барышне, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах и тронул твоего отца. С того дня мы уже не расставались с Домиником.

Личико беззаботной Лены совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.

– Ах, мама! Почему ты не сказала мне всего этого раньше? – смущенно пробормотала она, как бы извиняясь.

– Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.

– Он, значит, приедет? – с восторгом вскричала девушка.

– Да, дитя мое, я жду его сегодня.

– Ах, какое счастье!.. Как я рада, мама!

И она кинулась на шею матери, смеясь и плача в одно и то же время.

– Но помни, милая Лена, что брат твой – теперь хозяин в доме, – продолжала старушка. – Если ему вздумается отказать нашему верному служителю, ты уж сама должна постоять за Доминика.

– Арман не сделает этого, мама! Разве он может удалить человека, к которому мы обе так привыкли?

И Лена повернула к дому, так как уже становилось сыро.

Доминик накрывал на стол. Усадив мать в покойное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.

– Осторожнее, барышня! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – защищался старик.

– Ах, мне это все равно! – проговорила Лена, продолжая душить его в своих объятиях.

– Вы же не любите этого, барышня. Потом сами будете ворчать да браниться.

– Никогда, никогда больше не буду я такое говорить и браниться, мой милый Доминик!

– Вот тебе раз! Уж и разлюбили старика Доминика.

– Как так разлюбила? – удивилась девушка.

– Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?

Лена покатилась со смеху. Доминик так привык к капризам своего маленького тирана, что одна мысль о том, что он будет от них избавлен, уже мучила его. Немалого труда стоило девушке объяснить все старику, и он приписал такие счастливые перемены в характере своей юной госпожи ожидаемому приезду ее брата.

Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем.

Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не уходила в свою комнату, как обыкновенно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо поспешил наверх.

– Ведь это приготовляют комнату для брата, – сказала себе молодая девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигал наверху столы и стулья.

– Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д'Анжель.

– Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.

Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, сошел вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.

– Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Лены.

– Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет… Ты можешь подождать несколько минут?

– Кто-то идет, – сказал Доминик.

И на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть.

Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Лена глядела на нее любопытными глазами, а она стояла в дверях, холодная и безучастная, при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.

Ее черные, с синим отливом, волосы, ее матово-бледное лицо, большие, но неприятные, черные глаза, насмешливая складка плотно сжатых губ – все представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Лены.

Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.

– Матушка, – начал д'Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, я обязан делить с ней радость.

При звуке этого голоса томительно сжалось сердце баронессы. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого дала бы она, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо.

Тоскливое, тревожное чувство заговорило в ее наболевшем сердце, и она ответила не сразу.

– Вы любите моего сына, мадам, – сказала она наконец, – этого уж вполне достаточно для того, чтобы радушно открылись для вас двери нашего дома.

– Сусанна! – обратился к черноглазой женщине Арман. – Вот ваша мать, и вот ваша сестра.

Сусанна сделала несколько шагов вперед, взяла протянутую ей руку баронессы и, почтительно поцеловав мать Армана, сказала:

– Верьте, баронесса, что с этой минуты я искренно предана вам и всему вашему дому.

Затем, повернувшись в сторону Елены, все время не сводившей с нее своих ясных голубых глаз, она спросила:

– Позволите вы мне, мадемуазель, поцеловать и вас? Елена бросила тревожный взгляд на Армана и, прочитав в его резких чертах не просьбу, а скорее приказание, торопливо проговорила, путаясь и запинаясь:

– Брат сказал, что я… ваша сестра… Я должна его слушать, так как мама сказала мне, что он здесь хозяин.

И Сусанна запечатлела на девственном лбу Елены поцелуй. Та невольно вздрогнула: ей вдруг представилось, что ее ужалила ядовитая змея.

Спутница Армана проговорила все это холодно и уверенно, как хорошо выученный урок.

Они оба устали, и им надо было отдохнуть, к тому же было уже слишком поздно, чтобы заводить долгие разговоры, можно поговорить и завтра. Но Доминик осмелился заметить своему молодому господину, что для него приготовлена только одна комната, а как же, мол, быть с размещением молодой госпожи… Арман резко прервал старика на полуслове и приказал ему заняться сейчас же приготовлением другой комнаты для его спутницы.

– Но видишь ли, друг мой, – вмешалась баронесса, – другой комнаты нет, кроме той, в которой скончался твой покойный отец. С самого дня его кончины никто из нас не входил в нее.

– В таком случае я сам устроюсь в ней, а Сусанна разместится в моей спальне, – беззаботно решил Арман.

Грубая рука задела самые нежные чувствительные струны наболевшего сердца старой баронессы: не того ждала она от возвращения своего единственного сына после такой долгой разлуки. Ошиблась и бедняжка Лена, так восторженно встретившая человека, которого должна была считать старшим братом.

 

XVI

Марсьяк выходит опять на сцену

Всю ночь не спала старая баронесса. Она искала успокоения и утешения в молитве, она упрекала себя за гадкое чувство недоверия к родному сыну и всеми силами старалась побороть его.

– Могу ли я удивляться такой перемене после всего того, что ему пришлось вынести и выстрадать в эти мучительные пятнадцать лет? – говорила себе мадам д'Анжель.

И она горячо молила Бога о том, чтоб скорее улеглись в наболевшей душе ее все эти недоразумения, все эти гадкие, тревожные думы.

Когда собрались к утреннему завтраку, баронесса уже сидела за столом веселая и спокойная, довольная всем и всеми. Но опытный глаз Армана подметил под этой наружной маской что-то беспокойное, тревожное.

– Сусанна, повторяю вам, пожертвовала для меня целой жизнью, и потому я, кажется, вправе требовать, чтобы ее любили и уважали наравне со мною, – сказал он резким, повелительным тоном, который так удивлял и в то же время так пугал бедную Лену.

– Считаю, однако, не лишним заметить тебе, друг мой, что главная доля уважения принадлежит мне как хозяйке этого дома, а все другие сами уже должны заслужить эту любовь и уважение, – строго ответила ему баронесса.

Оставалось согласиться и замолчать; но Арман сумел выместить свою досаду на ни в чем не повинном Доминике.

Верный служитель совсем сбился с ног, стараясь угодить и молодому взыскательному барину, и своей любимой барышне-капризнице, и этой чужой черноглазой барыне, так бесцеремонно ворвавшейся в их мирный семейный уголок.

– Никто из нас и не осмелится, конечно, нарушить ваши права матери и хозяйки этого дома, матушка, – отвечал Арман. – Все мы должны относиться к вам с полнейшим уважением.

В головке Лены промелькнула в эту минуту недоуменная мысль: неужели участь матери рассчитывать только на уважение своих детей?

– Но, матушка, – продолжал сын, – Сусанна может заслужить расположение семьи только тогда, когда будет ей чем-нибудь полезна. Я желал бы, чтобы в нашем доме не было посторонних.

Лена бросила тревожный взгляд на Доминика. Старая баронесса повернулась к Арману.

– Вы хотите, значит, отослать Доминика? – спросила она.

– Я желал бы быть окружен своими близкими. Я не хочу краснеть перед чужими, – прибавил он, понизив голос.

– Доминик не чужой для нас, – так же тихо ответила ему мать. – Он человек преданный, искренно привязанный ко всему нашему семейству и притом… прошлое ему не известно.

– Но Сусанна и одна отлично справится с нашим небольшим хозяйством.

– Ты хозяин этого дома и можешь, конечно, распорядиться, как тебе угодно, но переменой этой ты только напрасно огорчишь свою сестру.

Елена, действительно, уже готова была заплакать, она так любила Доминика!

Эта бедненькая Лена, ожидавшая с таким нетерпением доброго брата Армана, мечтавшая сделать из него своего поверенного и друга, уже заочно любившая его всем сердцем, с первой же минуты появления этого Армана увидела в нем какое-то чуждое, враждебное лицо.

Такое разочарование было слишком жестоко для шестнадцатилетнего ребенка.

Она стала просить, стала умолять брата оставить старого Доминика. Но Арман был непреклонен. Такое упорство было в нем вызвано, вероятно, более серьезными причинами, чем те, которые он назвал матери.

Наконец и Сусанна взяла сторону Елены и стала тоже просить Армана за Доминика.

Арман взглянул строго и сухо на непрошеную заступницу, тогда как мать и дочь награждали ее ласковыми улыбками и дружески пожимали ей руки.

– Хорошо, хорошо… Я посмотрю еще, – нетерпеливо кинул им Арман, чтобы только положить конец надоедавшим ему просьбам.

Завтрак, начатый невесело, окончился, таким образом, еще печальнее. Арман был настолько невнимателен, что отказался даже пройтись с матерью по саду.

– Это уже прямая обязанность дочери, – грубо объявил он.

А бедная баронесса возлагала такие большие надежды на эту прогулку вдвоем с Арманом! Должен же он, наконец, высказаться, должна же она опять найти в нем своего прежнего любящего Армана, которого оплакивала еще и до сих пор.

Итак, баронесса д'Анжель и дочь ее остались так же одиноки, как были до возвращения Армана. Оставалось только прогнать старого Доминика, чтобы одиночество это стало еще ощутительнее. Под гнетом этих тяжелых размышлений прогулка их не могла быть весела. Молча спустились они с небольшой террасы в сад, молча прошли главную аллею. Только что пережитые впечатления давили грудь, вызывали едкие слезы, но говорить о них не хватало духа. Грубость Армана совершенно оттолкнула от него баронессу. Какое-то неприязненное, враждебное чувство закрадывалось все глубже и глубже в ее душу, оттесняя все дальше и дальше материнскую любовь. А Сусанна уже успела выиграть в глазах обеих, успела уже занять незаметный уголок в отзывчивом сердечке шестнадцатилетней сестры Армана.

Последуем, однако, за Арманом и Сусанной в комнату верхнего этажа, в которой только год тому назад скончался старый барон д'Анжель.

Нам, может быть, удастся найти причину странного поведения этого непочтительного, неблагодарного сына, этого неласкового, нелюбящего брата.

– Надеюсь, мы теперь одни? – спросила Сусанна.

– Одни, Сусанна, одни, не беспокойся. Старуха с дочерью в саду, а Доминик убирает кухню.

– Старуха… Что за глупейшая неосторожность! Тебя могут услышать…

– Терпеть не могу, когда ты мешаешься не в свое дело! Кто просил тебя вступаться за этого Доминика? Понимаешь, мне нужно, непременно нужно отвязаться от этого старика!

– Но мне жаль этих двух бедных женщин…

– Что за неуместная чувствительность! – презрительно сжал он губы.

– И чем может тебе помешать этот слабый, беззащитный старик? Чего ты боишься, я не понимаю.

– Чего боюсь?.. Можно всего бояться в моем положении. Мужчина всегда лишний при подобных обстоятельствах.

– Однако что же ты намерен делать?

– Да я еще и сам пока не знаю… Во всяком случае, теперь придется идти до конца.

– Ах, ты пугаешь меня, Марсьяк!

– Советую не забывать, что меня зовут Арманом, и быть осторожнее впредь! – сердито кинул ей Марсьяк.

– Но мы теперь одни, никто не может нас слышать. И согласись, что прежде чем остаться твоей сообщницей до конца, должна же я знать, на какое преступление ты идешь.

– Согласен. Слушай.

И Марсьяк приступил к изложению своего плана.

– Нечего, конечно, повторять тебе, что мы прогорели, прожились и проелись окончательно.

– Я это слышу уже в сотый раз, – вздохнула Сусанна.

– Я же не виноват, Сусанна, что твои вечера не пошли в ход. Ланскнехт и баккара – приманка неплохая, да, видно, перевелись простаки… А ведь надо же как-нибудь выпутаться из долгов, встать опять на ноги, как прежде. Вот я и придумал…

– Что же ты придумал? – спросила Сусанна.

– Я и придумал воспользоваться подходящим случаем! Я, видишь, знал из верных источников, что сын баронессы д'Анжель уехал из Франции пятнадцать лет тому назад. Знал я и то, что он должен был теперь вернуться… Стоило только занять его место – я это и сделал. Слепая мать, молоденькая дочь, никогда не видавшая своего брата, – чего же лучше?

– Пока обстоятельства, действительно, благоприятны, – задумчиво проговорила Сусанна. – Ну, а если сын, настоящий сын, вернется, – что тогда?

– О! Я человек предусмотрительный и осторожный…

– Где же он, этот человек?

– Должно полагать, что покоится в чаще Медонского леса, – с недоброй усмешкой сказал Марсьяк.

– Убит?! – с ужасом вырвалось у Сусанны.

– Уж и убит… Разве убивают в наше время?

– Говори тогда яснее, я тебя не понимаю.

– Я следил за этим человеком с самой минуты его приезда, но еще и сам не знал, как бы от него отделаться. Сама судьба явилась мне на помощь. Лишенный удовольствий и развлечений столько лет, человек этот захотел заглянуть в одно из увеселительных заведений Парижа, захотел вспомнить прошлое, которое именно и погубило его.

– Но почему ты все это знаешь? – удивилась собеседница.

– Этого я не могу тебе сказать.

– Секрет… Тайны между мной и тобой? Кажется, их не должно быть. Конечно, если под этим кроется какое-нибудь доброе дело…

Марсьяк улыбнулся, но не ответил. Сусанна знала, что расспросы будут бесполезны, и потому не настаивала.

– Итак, я продолжаю… Едва только человек этот показался у Бребана, – я уже был там. Завязалась ссора… Дело дошло до дуэли. Викарио был секундантом… И, таким образом, все обошлось благополучно. От этого человека остался труп и две строки, говорящие о самоубийстве.

– А если он не умер?

– Это безразлично, все его бумаги у меня, понимаешь – все. Сунься он сюда – я его выгоню, как клеветника, как наглого обманщика. Да и к тому же ты можешь быть совершенно спокойна на этот счет: человек этот, если и остался жив, не поднимет шума из-за собственных расчетов.

– Все та же тайна, которой я не должна знать, – усмехнулась Сусанна.

– Да, та же тайна, – подтвердил ее сообщник. – Обстоятельства, как видишь, сложились весьма благоприятно. Я покоен… Ты ведь объяснила внезапный отъезд наш из Парижа так, как я сказал тебе тогда?

– Да. Я отдала Викарио ключ от своей квартиры и передала ему твое письмо; но сама я не читала этого письма.

– Я написал ему, что мы уезжаем на время в Лондон, что раненый оправился настолько, что через три дня после дуэли мог уже выехать из Парижа.

– Значит, мы с тобой теперь в Лондоне? – засмеялась Сусанна.

– Да, для всех наших парижских знакомых – мы в Лондоне. Нам надо скрыться на некоторое время, чтобы внезапная перемена в наших средствах и образе жизни не так резко бросалась в глаза. Придется пожить пока здесь.

– Но что же ты будешь здесь делать? – спросила Сусанна. – В известный момент, в момент весьма недалекий, старая баронесса должна умереть… Ну, положим, от горя, как старик барон. А у девчонки, конечно, грудь слаба, и она тоже поживет недолго.

– Напротив, девочка отличается, как мне кажется, самым цветущим здоровьем, – заметила Сусанна.

– У ней может, говорю тебе, развиться чахотка, и чахотка скоротечная. Она протянется год, много – полтора, но никак не больше.

– Марсьяк! – поглядела на него с укоризной Сусанна.

– Теперь ты поняла, конечно, почему я не хочу держать посторонних слуг?

Сусанна почти с ужасом глядела ему прямо в глаза.

– Что с тобой? – спросил он, как бы не понимая.

– Я боюсь… Мне страшно… – прошептала она.

– Что за глупости!

– Но ты рисуешь ужасное будущее, Марсьяк!

– А прошедшее? Ты его уже забыла, Сусанна? Если уж нам чего бояться, так это прошлого.

– В какую пропасть ты тащишь меня?

– Я иду к наживе, к богатству – вот и все. Семейство д'Анжель очень богато, несмотря на эту скромную обстановку. Обстановка временная, она вызвана известными обстоятельствами…

– Но какое мне до этого дело! – нетерпеливо пожала плечами Сусанна.

– Да разве ты не понимаешь, что я теперь единственный наследник, что все это громадное состояние попадет в мои руки? Брось, пожалуйста, свои неуместные страхи и опасения – все это тебе, право, не к лицу.

– Что ни говори, мне страшно… Страшно…

– Ну, на сегодня довольно, Сусанна! – махнул рукой Марсьяк. – Ты корчишь из себя невинную пансионерку. Можно подумать, что ты ни в чем не связана со мною, что ты едва только пробуешь вступить на скользкий путь… Повторяю тебе: вспомни прошлое, не забывай его, Сусанна! Не разыгрывай невинного младенца… не подражай моей сестрице, – прибавил он уже с улыбкой.

Омерзительна, гадка была эта наглая улыбка.

– Ты прав, – ответила после паузы Сусанна. – Наше прошлое толкает нас на новое преступление. Мы стоим уже на краю бездны – только бы она не поглотила нас.

Одного только не хотел и не мог сказать Марсьяк своей Сусанне, это того, что во всем этом страшном деле у него был свой, близкий интерес, гораздо важнее денежного.

 

XVII

Добродетель трепещет – порок торжествует

– Доминик, скажи молодому барину, что я хочу поговорить с ним.

Сын сам не шел к матери, и она уже решилась сделать первый шаг.

– Вы желали меня видеть, матушка? – почтительно спросил Марсьяк, входя в комнату баронессы.

– Да, друг мой. Ты здесь уже два дня, а я еще не успела поговорить с тобой, так как по какой-то непонятной случайности нам еще не пришлось быть наедине.

– Да ведь это оттого, что я еще не устроился, – ответил Марсьяк.

– Позволь тебе заметить, что после такой долгой разлуки с матерью можно бы уделить ей несколько часов… Неужели нам не о чем поговорить с тобой, Арман?

– Ах, я знаю, матушка, что покойный отец мой сделал все, что мог, для облегчения моей жалкой участи, – с живостью проговорил Марсьяк, – но… но вы никогда не писали об этом подробно, в письмах ваших я находил только намеки…

– Тем более, значит, мне нужно переговорить с тобой.

– Вы правы, матушка, и я, конечно, виноват, что заставляю вас напоминать себе об этом.

– Присядь вот тут, на место твоего покойного отца… Но тогда я могла его видеть, теперь…

И слепые глаза ее наполнились слезами.

– Не плачьте, – сухо остановил ее Марсьяк. – Мы теперь вместе и уже более никогда не разлучимся.

Он снизошел даже до того, что приложился к бледной, сухой руке баронессы. Марсьяк вошел бы и больше в свою новую роль нежного, любящего сына, но вид этой несчастной, слепой, безупречной, почти праведной женщины не позволял ему разнуздаться в юродстве, и комедия выходила не совсем удачной. Эти неподвижно устремленные на него глаза, казалось, читали в его сердце, и у него не хватало смелости увлекаться обманом, и удачное выполнение роли становилось все затруднительнее.

Не столько смелый, сколько нахальный при общении с равными и низшими, Марсьяк теперь окончательно терялся перед своей слепой жертвой. В глубине его сознания беспокойно копошился надоедливый червяк, которого он с радостью вырвал бы и затоптал, – это была пробудившаяся совесть.

Но Марсьяк не любил поддаваться кисельным нежностям, как он говорил, и сумел заглушить в себе этот слабый проблеск человеческого чувства. Спокойно и хладнокровно занял он опять указанное место, приготовляясь выслушать свою слепую собеседницу.

– Ты, конечно, не мог забыть последней сцены с отцом, – взволнованным голосом начала баронесса д'Анжель, – в тот страшный день, когда разразилось над тобой это ужасное обвинение? «Если ты виновен, – сказал тебе отец, – вот пистолет. Кончай скорее – мертвых не судят». «Я невинен, – ответил ты ему, – и я должен жить для того, чтобы доказать свою невинность и смыть пятно позора!»

– Самоубийство было бы, действительно, только горьким подтверждением вины, – вздохнула она. – Ты говорил так горячо, так убедительно, что отец поверил… Поверил и простил. Но общественное мнение было против. Доказательства, улики были налицо – и тебя приговорили… приговорили…

Страшное слово не сходило с губ, и баронесса приостановилась.

Но слово это договорил тот, кто ее слушал.

– Приговорили к галерам, – подсказал Марсьяк.

– Барон д'Анжель – каторжник! О! Ничто на свете не сравнится с ударом, поразившим нас… Испытание было слишком жестоко. Несчастный отец твой был так поражен, так уничтожен, что был близок к самоубийству. Но он был добрым христианином, Арман, он был примерным отцом и мужем. Барон пожалел беспомощную малютку Лену, пожалел жену… Его помутившийся взор как бы спрашивал моего совета.

– Арман сказал, что он невинен, – попробовала я его успокоить.

– И простые слова эти, действительно, успокоили твоего бедного отца. Мы бросили Париж, бросили друзей и знакомых и бежали сюда, чтобы укрыться от позора и людской молвы… Пятнадцать лет не видели мы постороннего лица… Один Доминик был для нас поддержкой и утешением. Да, это редкий, преданный человек, и ты первый должен теперь дружески протянуть руку честному старику, так как ты нанес ему жестокую обиду. Ты должен дорожить таким человеком, а не выгонять его. На руках этого самого Доминика выросла твоя сестра. Хорошо, что она не знает, как опозорено, как замарано имя, которое она носит.

Надо во что бы то ни стало восстановить попранную честь, смыть позорное пятно. Над этим-то трудился и работал до последнего часа отец твой. Один в целом вражеском войске, с единственным жалким оружием в руке – твоим словом – с надеждой только на помощь Божию, отец твой был уже близок к достижению своей заветной цели, как внезапная смерть сразила все его надежды.

Не буду напоминать тебе ужасные подробности этого нового удара, я писала тебе о том, как он угас, писала в… в Кайенну. Немного времени спустя нас постигло новое несчастье… Но этот раз Господь направил уже прямо на меня свою карающую руку… Я вдруг ослепла… Это было, конечно, наказанием, заслуженной карой небесной, так как бывали минуты, что я изнемогала, дух ослабевал и в сердце закрадывалось неверие и сомнение…

Бог послал мне Лену, конечно, для того, чтобы облегчить мои страдания. Благодаря только этому ребенку могла я еще жить, Арман. Только благодаря Лене увидел ты опять свою мать – помни это! Но вернемся к твоему отцу.

Не знаю уже, благодаря каким стараниям или благодаря какой счастливой случайности, удалось барону достать кольцо, которое играло очень важную роль в твоем деле. Кольцу этому отец твой придавал большую цену.

В этом месте рассказа глаза внимательно слушавшего Марсьяка как-то странно блеснули.

– А это кольцо у вас? – спросил он.

– Постой, дай досказать, – строго остановила его баронесса. – Кольцо это, как говорил мне муж, может нам указать настоящего убийцу. По его мнению, ты был невинен и нес незаслуженное наказание. Кольцо это лежит в моей шкатулке. Вот ключ… Шкатулка стоит, должно быть, на маленьком бюро, в простенке, у окна… Лена всегда ставит ее там… Открой шкатулку, оно там. Ну, что же, нашел ты его, Арман?

– Ищу, ищу, матушка. До только тут какие-то бумаги…

– Да это же твои письма, оттуда…

– Но, кроме писем, тут лежат еще другие бумаги.

– А это все заметки, собранные твоим отцом по этому делу. Само же дело было у нашего адвоката, Баратена, старого друга твоего покойного отца. Этот несчастный старик найден недавно мертвым в своей квартире, на улице де ла Сурдьер.

– Ах, вот оно! – вскричал Марсьяк, открывая маленький футляр. – Какой славный изумруд и какие крупные бриллианты!

– Знакомо тебе это кольцо?

– Нет, – ответил он без запинки.

– Ты найдешь еще там маленькую заметку насчет этой вещи.

– Да… Но что же намерены вы делать с этим кольцом, как думаете повести это дело далее?

– Отцу твоему Бог не судил довести его до конца. Имя наше осталось опозоренным, обесчещенным; на тебе лежит теперь святая обязанность оправдать себя перед Богом и людьми, мой милый Арман, и ты, конечно, постараешься сделать это как можно скорее.

– Но это невозможно, матушка.

– Что ты сказал?

Что-то тоскливое, страдальческое прозвучало в этом вопросе.

Тогда Марсьяк, резко отчеканивая каждое слово, проговорил вполголоса, почти над самым ухом баронессы:

– Понимаете – отец ошибался… Он заблуждался до последней минуты… Он не мог смыть позора, он не мог восстановить честь нашего имени, потому что правосудие не ошиблось, я был виновен.

Глаза его, устремленные на баронессу, хищно ловили впечатление, произведенное таким неожиданным признанием. Он рассчитал верно: сюрприз произвел желанное действие.

Слепая баронесса разом поднялась с места, вытянувшаяся, бледная, как мраморное изваяние. Она произнесла одно, только одно слово, но и то произнесла не голосом, а едва шевелившимися, помертвелыми губами:

– Убийца!

И затем, без крика, без стона, как мертвая, упала в кресло.

Марсьяк засуетился, стал звать на помощь. Сейчас же прибежали: Елена, Сусанна и Доминик.

Баронесса д'Анжель не умерла, с ней сделался только обморок.

Благодаря стараниям домашних, старушка пришла наконец в себя, но обморок ее был очень продолжителен, и немало выстрадала в этот долгий час бедненькая Елена. Когда больная была приведена в чувство, Доминик и Елена осыпали ее расспросами, но она не ответила им ни слова.

За ужином она ни до чего не дотронулась и опять ни с кем не сказала ни слова. Когда все стали расходиться и подошли к ней прощаться, она и тут не пошевелила губами.

На следующий день повторилось то же самое.

Тяжелое впечатление производила бедная баронесса на окружающих. Слепая, безмолвная, неподвижная, как статуя, она походила на мертвеца, не принятого землею. Углубленная в свои мрачные думы, она, казалось, не существовала более для мира, да и самый мир, казалось, погиб для нее.

Горько плакала бедная Лена. Сусанна ее утешала, как умела.

– О! Мама словно умерла! – качала головой девушка. Тут только объявил Марсьяк, что не отошлет Доминика.

Ловкий негодяй имел свои расчеты: преданный слуга был теперь нужен ему самому для его еженедельной переписки с Викарио.

Первое известие, пришедшее от испанца, очень ободрило и обрадовало Марсьяка. Ему сообщали шифрованным письмом, что раненый умер, подтверждая это известие статьей того журнала, в котором сотрудничал его приятель Медерик.

– Что произошло у тебя с баронессой? – спросила его Сусанна.

– Пустяки… Сын ее, как оказывается, был сослан на каторгу. Ей хотелось, чтобы я признал его невинным и принялся бы разыскивать настоящего злодея. Слуга покорный! Стану я тратить столько времени… Да и к тому же показываться, лезть на вид не имею ни малейшего желания. Ну, я и сказал ей, что он был виноват, что он понес заслуженное наказание.

– Но ведь ты же этого не знаешь? – с укором спросила Сусанна.

– Н-нет… Но сделать иначе было невозможно. Это, конечно, было ей не совсем приятно, но… тем лучше для нас: она умрет скорее и развяжет нам руки. Мы, во всяком случае, выиграли, а не проиграли.

– Значит, ты носишь теперь имя, принадлежащее каторжнику? – с ужасом поглядела на него Сусанна.

– Эка важность! Он богат, – цинично заметил ей Марсьяк.

– А-а, – как-то неопределенно протянула его подруга жизни.

Итак, по соображениям Марсьяка, все обстояло благополучно.

Фрике не входил, конечно, в его расчеты.

 

XVIII

Два Армана

Однажды утром у калитки раздался громкий звонок. Доминик поспешил отворять, рассуждая про себя, кто бы это мог быть.

У садовой ограды стоял прилично одетый молодой человек. Он вежливо поклонился и спросил:

– Могу ли я видеть самого хозяина дома?

– Право, не знаю… Дома ли барин… – замялся Доминик.

– Да вон он, выглядывает из-за приподнятой шторы в крайнем окне, – указал ему неизвестный.

– И все же я не могу сказать, пожелает ли господин мой принять вас, сударь.

– О! Меня-то он, конечно, примет, – уверенно продолжал тот.

– Позвольте узнать ваше имя?

– Не к чему.

– Но как же, сударь… – затруднился старый служитель.

– Доложите просто, что я пришел из переулка Гласьер, этого будет вполне достаточно.

Встревоженный Доминик пошел доложить о странном посетителе, оставив его у садовой решетки. Марсьяк струсил и кинулся к Сусанне.

– Слышала ты? – спросил он.

– Да.

– Как же быть?

– А ты не знаешь этого человека?

– Нет. Я видел его сейчас из окна.

– Каков он из себя?

– Мальчишка лет двадцати, не больше.

– Не припомнишь ли, не видал ли ты его где?

– Кажется, нет. Совсем незнакомая физиономия. Фамилии своей не называет. Спрашивает не д'Анжеля, а «хозяина этого дома»… Черт знает что такое!

– Что он хочет видеть именно тебя, в том, конечно, нет ни малейшего сомнения, – продолжала Сусанна.

– А следует ли принимать его? Будет ли это благоразумно? – продолжал Марсьяк.

– Во всяком случае, благоразумнее принять, чем отказать. Он же говорит, что прислан из переулка Гласьер… Ведь это же, значит, кто-нибудь из наших. Верно, Викарио послал его сюда. Надо же посмотреть, спросить его…

– Осел же этот Викарио, если он вздумал рассылать ко мне каких-то незнакомых мальчишек! Что за дурацкая неосторожность! Но не может этого быть, потому что он и сам не знает, что мы здесь. Я вижусь с ним раз в неделю на бульваре Латур-Мобур и веду с ним шифрованную переписку через Доминика – и только. Так что едва ли это от Викарио. Тут пахнет недобрым. Помяни мое слово…

– Во-первых, он уже потому не страшен, что еще слишком молод, – попробовала успокоить его Сусанна.

Раздался новый звонок, сильнее прежнего. Молодой посетитель выражал нетерпение.

– Впусти его, – сказали наконец Доминику, – и проведи в гостиную.

Слуга исполнил приказание.

– Как же доложить о вас? – спросил он опять загадочного гостя.

– Да скажите просто, что какой-то неизвестный желает видеть вашего барина.

Проходя по саду, странный посетитель встретил старую баронессу с дочерью и приветствовал их самым почтительным поклоном.

Оставшись один в гостиной, он беглым взглядом окинул комнату и, убедившись, что никого нет, поспешно подошел к окну, чтобы взглянуть еще раз на миловидное личико проходившей по саду Елены.

– Что за прелесть! – прошептал он, провожая ее восхищенными глазами. – И она… она тоже должна была сделаться жертвой этого негодяя? Но этого не будет! Фрике не допустит. Фрике защитит невинного ребенка.

Итак, Фрике – а это, действительно, был он – возымел дерзость смело явиться в дом врага, вызвать этого опасного врага на открытый бой. Гамен уже призывал мысленно Николя, своего наставника, друга и покровителя, и уже прощался с ним…

Но вот идут… Входит Марсьяк и, холодно поклонившись, небрежно указывает незваному гостю на стул, садится в кресло и обращается к незнакомцу с небрежным вопросом:

– Что вам угодно?

Фрике узнает в нем убийцу из Медонского леса и начинает вглядываться в его лицо пристальнее, чем бы следовало. Марсьяк морщится и нетерпеливо переспрашивает:

– Что вам угодно? С кем имею честь?

– Вас удивляет мое посещение? Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. Чтобы положить конец всяким недоразумениям, должен сказать вам, сударь, что я Арман д'Анжель.

Слова эти были произнесены самым уверенным тоном. Фрике говорил их, глядя прямо в глаза своему противнику.

Ошеломленный, застигнутый врасплох, Марсьяк не нашелся сразу. – Вы говорите… – невнятно пробормотал он.

– Я говорю, что я – Арман д'Анжель, – с любезной улыбкой проговорил Фрике. – Приезд мой не должен, кажется, удивлять вас, так как возвращения моего уже давно ждали в этом доме.

– Что за глупая, неуместная шутка! – нетерпеливо дернул плечом Марсьяк. – Я полагал, признаюсь, что вы имеете до меня какое-нибудь дело…

– Но я и не думаю шутить, – серьезно поглядел на него Фрике.

– В таком случае, кто же я? – уставился на него Марсьяк.

– Что за вопрос! Вы знаете это, конечно, лучше меня. Вы человек умный и ловкий, но только не Арман д'Анжель.

– Забавная комедия! – усмехнулся Марсьяк. – Совершенно не известный мне человек врывается в мой дом, оспаривает мою личность, называется моим именем! Курьезно! Весьма курьезно! Во всяком случае, должен вам сказать, что вы затеяли неравную борьбу, так как для удостоверения того, что я Арман д'Анжель, могу сейчас же представить все необходимые документы. Советовал бы вам назвать свое настоящее имя, в противном случае я буду вынужден прибегнуть…

– Позвольте узнать, к кому?

– К полицейской власти. Вас арестуют – вот и все.

– Полно, так ли? – усмехнулся в свою очередь Фрике. – Впрочем, посылайте, посылайте за полицией. Чем скорее, тем лучше. Я – Арман д'Анжель, и другого имени у меня нет.

Фрике знал отлично, что Марсьяк никогда бы не решился послать за полицией.

Как ни силен был противник, как ни храбрился он, некоторое смущение уже проглядывало в его жестких чертах. Внимательно вглядывался он в лицо своего молодого собеседника, стараясь угадать, что это за птица. Не агент ли сыскной полиции?

– Должен заметить вам, что вы играете в опасную игру.

– Я не веду никакой игры, – отвечал Фрике и, зная, что попадет в больное место, прибавил:

– Представьте себе, что меня обвиняют в убийстве Армана д'Анжеля. Очень естественно, что я стараюсь найти свидетелей, которые могли бы подтвердить мою невинность. Вам ведь хорошо известно, что не я убил д'Анжеля, и потому вы, конечно, не откажетесь подтвердить и на суде, что обвинение, возведенное на меня, гнусная, недостойная клевета.

Однако долговязый юноша знал гораздо больше, чем ему следовало бы знать, и Марсьяку это показалось очень подозрительным; но он умел владеть собой и потому ответил совершенно спокойно и хладнокровно:

– Кто же может заподозрить вас в убийстве, когда Арман д'Анжель цел и невредим. Не выходец же я с того света! – попробовал он даже улыбнуться.

– Итак, вы продолжаете утверждать, что вы Арман д'Анжель? – пристально посмотрел на него Фрике.

– Говорю же вам, что ношу это имя с самой минуты появления своего на свет.

– Экая чертовская неудача! – с досадой проговорил Фрике. – Ну, будь по-вашему. Уступаю вам д'Анжеля, а вы зовите меня Марсьяком.

Враг был обезоружен, он встретил достойного противника. С искаженным лицом, со стиснутыми зубами медленно подошел он к Фрике и прошипел, задыхаясь от бешенства:

– А если я тебя убью!..

– Вы, верно, забываете, что у меня тоже здоровые кулаки и здоровое горло, – усмехнулся гамен. – Я буду защищаться, кричать, и вас заберут в полицию. Да и к тому же меня ждут в Париже, если я не вернусь в назначенное время, сейчас же будет подана жалоба государственному прокурору.

– Говорите же, наконец, кто вы, и что вам нужно? – резко крикнул Марсьяк.

– Я не скажу вам, кто я, потому что вы не хотите, чтобы я был д'Анжелем, и в то же время выходите из себя, когда я называю себя Марсьяком.

– Но говорите же, наконец, что вам надо? – нетерпеливо крикнул Марсьяк.

– Извольте. Мне надо, чтобы вы оставили этот дом и вернулись, под своим прежним именем, в свою квартиру на Итальянском бульваре, в переулке Гласьер.

Притворствовать долее было бесполезно.

– Уйти… Уступить место? Нет!.. Оно слишком прибыльно для того, чтобы я когда-нибудь решился от него отказаться. Да и к тому же считаю положительно невозможным объяснить старой баронессе ее ошибку.

– Но ведь она, действительно, ошиблась, признав за сына совершенно постороннее лицо.

– Однако, послушайте, комедия эта мне страшно надоела! Говорите: вам нужны деньги? Я дам вам денег. Мне, конечно, неизвестно, откуда могли вы узнать все это… Меня выдал, вероятно, этот подлец, этот негодяй Викарио. Ну, да это еще не уйдет от нас… Настоящий момент требует от меня маленькой уступки. Что ж, почему не уступить?

– Приятно иметь дело с понимающим человеком! – осклабился Фрике.

– Не так ли, юноша? – улыбнулся и Марсьяк. – Честь вам и слава, что в такие молодые годы вы успели уже пройти огонь и воду. Не ожидал, признаюсь, не ожидал встретить в вас такого ловкого противника.

– О-о! Я далеко не так опытен и ловок, как вы полагаете, – вздохнул Фрике. – Вы уже слишком возвышаете мои скромные способности. Я беден, но честен – вот и все.

Настоящий смысл слов этих ускользнул от Марсьяка; он принял их за шутку и рассмеялся. В эту минуту в комнату вошла Сусанна, уже давно стоявшая за дверью. Она не проронила ни одного слова из этого интересного разговора, она все слышала.

– Это, конечно, мадам Мулен? – полюбопытствовал Фрике.

– Он знает все! – пронеслось в голове Марсьяка. – Дурак! Сам лезешь в яму, так уж не пеняй на других. Пощады тебе не будет!

 

XIX

Добродетель Фрике подвергается опасности

Пташки спелись, и потому все обошлось прекрасно. Фрике скрыл от Марсьяка свое настоящее имя, он назвался Николем и, на случай, оставил свой адрес: улица Вавен, 110. Главное было сделано. Рубикон был перейден.

Странное дело! Фрике не остановился на этом первом посещении уединенного домика баронессы д'Анжель. Он заезжал в Версаль, заезжал довольно часто и, к немалому своему удивлению, встречал там всегда самый ласковый прием со стороны Марсьяка и Сусанны. Его тянуло в этот домик и тянуло уже не потому только, что он добивался раскрытия ужасной тайны, что он старался доказать свою невинность, нет. Незаметно, сам не зная как, юноша увлекся ясными глазками молоденькой Лены, ее веселой детской болтовней. Для девушки же, не видевшей никогда никого, кроме матери и Доминика, появление молодого человека было, конечно, веселым праздником. Молодых людей оставляли очень часто наедине. Казалось, чья-то дружеская рука покровительствовала молодому чувству.

Сама старая баронесса невольно способствовала сближению молодых людей. С самого рокового дня объяснения с сыном она почти не выходила из своей комнаты и, казалось, наложила на себя обет молчания.

А старый Доминик был так рад, что его милая барышня весела и довольна, что, конечно, и не подумал бы мешать невинной болтовне шестнадцатилетнего ребенка с восемнадцатилетним юношей.

Но почему же не замечали или, вернее, не хотели заметить этого Марсьяк и Сусанна? Чтобы получить ответ на этот вопрос, заглянем на несколько минут в комнату Сусанны. Ловкие сообщники заняты там в эту самую минуту обсуждением важного вопроса: как и что предпринять, чтобы скорее отделаться от навязчивого мальчишки.

– Что там ни говори, а рано или поздно сядет нам на шею этот поросенок! – говорил Марсьяк.

– Да как же с ним развязаться? – пожала плечами Сусанна.

– Смять, стереть с лица земли… Неужели я не справлюсь с таким мозгляком!

– Говорить-то легко, а как это сделать? Ты воображаешь, что так легко убить? Попробуй – сам и пропадешь. Ведь мы живем не в пустыне, кругом люди, полиция…

– О! Полиция теперь так занята политическими делами, что, поверь, ей не до нас с тобой. Момент, напротив, весьма и весьма благоприятный.

– А я повторяю тебе, что все это вздор, чистейшая нелепость. И куда девался твой ум, Марсьяк, решительно не понимаю! Из-за какого-то дрянного наследства ты убиваешь на дуэли д'Анжеля, которого здесь ждали с таким нетерпением; ты собираешься убить и его старую мать; убьешь, может быть, и бедную сестру! И этого еще мало… Встречается тебе на пути помеха, какое-нибудь препятствие, и ты опять, не задумываясь, говоришь о новом убийстве! Ведь так бывает только в романах, в театре, но не в действительной жизни, Марсьяк. Ты только подумай, к какую опасную игру ты играешь, подумай… Опомнись, пока еще есть время! До сих пор все идет хорошо, зачем же портить дело?

– Видишь, и сама сознаешься, что все идет хорошо, – довольным тоном проговорил Марсьяк.

– Я всегда беспристрастна, всегда отдаю тебе во всем должную справедливость, но согласись, что теперь ты рассуждаешь, как последний, погибший бродяга, злодей… Но ты же ведь не пал еще так низко.

– Ну, а ты, такая умная, такая находчивая, что бы ты сделала на моем месте? Научи меня, пожалуйста, я буду тебе очень благодарен.

– Из врага я бы сделала союзника, соучастника.

– Ну, кого нам найти лучше Викарио!.. Он за деньги готов в огонь и воду.

– Но ведь ты же говоришь, что состояние Армана д'Анжеля громадно?

– Да, около 160 000 франков ежегодного дохода.

– В таком случае тебе нечего жалеть денег. Викарио обойдется тебе тысяч в пятнадцать – не больше. У тебя найдется, чем заплатить и другому.

– Мальчишке-то этому, Николю?

– Назвался-то он Николем, но я думаю, что это вымышленное имя. Но солгал он или нет, в этом молодом человеке есть что-то правдивое, располагающее. И какое у него доброе, кроткое лицо, когда он говорит с Еленой.

– Тем он опаснее для нас с тобой. Я надеялся уговорить девчонку отказаться от причитающейся ей части наследства и упрятать ее в монастырь, одним преступлением было бы меньше. Хотел тебе же угодить. А если она втюрится в этого долговязого прохвоста, тогда уже прости-прощай, добра не будет.

– А если ему предложат Елену вместо наследства?

– Нашла дурака! Выпустит он из рук большие деньги из-за голубых глаз вашей Елены! Он ищет денег, работает для денег; видна птица по полету!

– Говори, что хочешь, а в молодые годы любовь сильна. Никогда не променяет он голубые глазки на деньги. Послушайся меня, Марсьяк, выдай за него Елену, дай им двадцать или тридцать тысяч в год, и ты завладеешь всем капиталом д'Анжелей, не марая рук в крови.

– Ты думаешь, так будет лучше?

– Без сомнения. И к тому же, скажу тебе откровенно, мне очень понравился этот мальчик. Смело, прямо идет на врага, не трусит. Мне было бы жаль, если бы его убили.

– Вот оно куда поехало… Успел околдовать и тебя. Обошел обоих… Недурно! – И Марсьяк расхохотался.

Вот почему покровительствовала так влюбленному Фрике Сусанна Мулен.

Значит, брошенный всеми, бессемейный, бездомный Фрике мог еще рассчитывать на счастье, мог сделаться мужем голубоглазой Лены.

Бедняк не знал теперь покоя, честная натура и сознание долго боролись в нем с любовью, с мечтами о счастье, может быть уже близком. Сусанна не раз намекала ему на сбыточность его надежд, она как бы поощряла робкого, несмелого новичка. Но однажды, когда он решился наконец открыть свою тайну Николю, тот безжалостно разбил его юные мечты.

– Бедный мальчик! Ты не подумал о том, что истинная, высокая любовь основана на уважении. Не удивлюсь тому, что ты полюбил эту девушку, и не порицаю твоего чувства; но подумай только, из каких рук, какой ценой купишь ты это счастье. Настанет день, в который этот милый ребенок, это чистое, невинное создание узнает о том, что было призом гадкой, низкой сделки, – и что тогда? Чем оправдаешь ты себя в ее глазах.

– Вы правы… – прошептал Фрике.

– Окажи ей, ее семейству услугу, которую ты должен им оказать, доведи нашу трудную задачу до конца и уже тогда смело и уверенно иди прямо к ней и скажи: «Я мелкий ничтожный человек, но вы обязаны мне всем. Я беден, но честен, и потому могу сказать вам, что я люблю вас, Елена».

– Вы, конечно, создали эту сцену для своей драмы? – усмехнулся Фрике.

– Понятно. Четвертое действие, а дальше – наказание злодея. Но я думаю, дружок Фрике, что все эти заманчивые сети, расставляемые Марсьяком и этой Сусанной Мулен, не более как искусная ловушка. Они рассчитывают на твою молодость, неопытность. Поверь, что так.

– И в западне этой, без вашей помощи, погибла бы моя добродетель на веки, не так ли?

– Ну, теперь можешь уходить, дружок Фрике, у меня есть дело, надо заняться. Давно уже старался я припомнить, где слышал эту фамилию д'Анжель, и сегодня только вспомнил: у адвоката Баратена с улицы Сурдьер. Странное совпадение! Надо будет разобрать…

– Вы, значит, будете писать? – спросил Фрике, прощаясь со своим другом.

– Напротив, – ответил Николь, – я буду читать… – А про себя добавил: – Читать рукопись, которую мне дал этот Баратен, называя меня д'Анжелем.

 

XX

Общество Канайль и К°

Итак, для всех своих знакомых Марсьяк был все еще в Лондоне. Переписку с Викарио он вел так же аккуратно.

В один из понедельников от испанца пришла шифрованная записка следующего содержания: «Есть новости, довольно важные. В среду приходите непременно».

Марсьяк, всегда аккуратный и пунктуальный, и в этот раз явился в виноторговлю вдовы Сулайль в условленный час, в обычное время. Викарио был уже там, но пришел не один, он привел с собой какого-то блузника-оборванца. Это уже знакомый нам Флампен. Из ненависти к Фрике он сделался сообщником его врагов. В сущности, он был всегда таким же мошенником, как Викарио и Марсьяк, и превосходил их только своими лохмотьями.

Марсьяк покосился недоверчиво на незнакомое лицо.

– Не бойтесь! Это человек очень полезный. Он имеет сообщить вам кое-что.

И Флампен приступает к рассказу. Он сообщил Марсьяку все, что знал о тайных преследованиях его врагов. Он рассказал ему, как выследил барбиста и зуава.

– Да вы уже давно должны были знать все это, сударь, так как по возвращении своем из Версаля на задке экипажа я сейчас же послал вам анонимное письмо.

– Я не получал этого письма. Куда же оно было адресовано?

– Я сам передал его привратнику в переулке Гласьер на Итальянском бульваре.

– Что же это значит? – повернулся Марсьяк к испанцу.

– Мне его не передавали. Я и в глаза не видел никакого письма.

– Да я же сам писал его, сам отдал привратнику.

В подтверждение истины Флампен взял карандаш и нацарапал на клочке уже известный нам безграмотный адрес письма, конфискованного Жаном в тот самый день, как он бросил свою лакейскую должность.

– А как могли вы узнать мое имя? – пытливо поглядел ему в глаза Марсьяк.

– Да очень просто, сударь, не извольте беспокоиться, – заторопился Флампен. – Я хорошо знаю смазливенькую цветочницу, которой вы платите так щедро за ее цветочки. Притом друзья ваши назвали вас однажды по фамилии при мне. Для того, чтобы окончательно убедиться в том, что это именно вы, я зашел к привратнику дома в переулке Гласьер и спросил его, тут ли живет господин Марсьяк, что я принес маленькую болонку, купленную им для самой госпожи.

– Кто же вам сказал, что у меня есть какая-то госпожа?

– Никто, сударь. Я сказал просто наугад.

– Однако вы успели уже все вызнать и разузнать. Прыткий парень, нечего сказать!

– Да ведь разузнавал-то я для того, чтобы доконать этого ненавистного Фрике, – оправдывался Флампен. – Если бы вы знали, как я ненавижу этого мальчишку!

И в узких глазах его мелькнуло что-то гадкое, действительно недоброе. Его подлая, низкая душонка была на все способна.

– Мне не известно, что побуждало его следить за вами, цели и причины я не знаю; но с меня довольно и того, что раз он принадлежит к одному лагерю, то я сейчас же пристаю к другому. Буду служить вам, чем только могу. Услуги Флампена пригодятся вам, сударь.

Опытный глаз Марсьяка изучал между тем физиономию нового сообщника. Марсьяк остался, по-видимому, вполне доволен этим изучением.

– Однако, Викарио, что же вы все молчите? – обернулся Марсьяк к испанцу.

– Да я вот раздумываю все об этом письме… Куда могло оно деваться? Кто-нибудь перехватил, наверно.

– Не ломайте голову, – сказал ему Флампен. – Письмо перехватил не кто другой, как этот негодяй Фрике. Он же служил у вас два месяца лакеем.

– Жан! – вскричал удивленный испанец.

– Не Жан, а Фрике, тот самый Фрике, который ездил в Версаль.

– Ну так это Николь, – прервал его Марсьяк.

– Не Николь, не Жан, а Фрике, повторяю вам: Фрике! Он менял имена, как платье, вот и все. Негодный, презренный мальчишка! Изо рта вырвал у меня лакомый кусок…

– Это как? – полюбопытствовал Марсьяк.

– У меня была славная бабенка, зарабатывала собою для меня каждый день по пяти франков, а иной раз и больше. И вдруг из-за этого мерзавца, из-за этого негодяя Фрике она меня бросила! Каково мне теперь жить одному? Ведь надо пить-есть, надо самому работать… Я его заклятый враг, и не только до гроба, а и за гробом не прощу ему этой обиды.

Марсьяк слушал и соображал. Да, именно такой человек нужен был ему для выполнения страшного дела, которое он задумал. Наклонности, образ жизни Флампена, низкий уровень его нравственных воззрений, ограниченный ум и ограниченные потребности – все говорило в пользу нового помощника. Этот неприхотливый блузник довольствовался в день тремя-четырьмя франками, оно было, конечно, выгоднее, чем выдавать ежегодно по тридцати тысяч франков будущему мужу Лены. И как мог он поддаться советам Сусанны? С этим нахалом, с этим продувным Фрике надо непременно покончить, и покончить как можно скорее.

– А вы хорошо знакомы с этим Фрике? – спросил он Флампена.

– Как же! Я знаю его еще с детства.

– А из какой он семьи?

– У него нет ни отца, ни матери, никаких родных, он найденыш. Его приютил и воспитал в своем доме некий Лефевр.

– А-а. Ну, а кто же такой этот Лефевр?

– Отставной майор, бывший прежде полковым лекарем. В отставке он занялся торговлей, но теперь и это бросил, так как стал уже слишком стар. Живет он в Кламаре.

– А каковы его отношения к этому Фрике?

– Да он не пускает его к себе и на глаза, давно уже согнал со двора.

Только что собранные сведения были уже слишком заманчивы, чтобы не заставить Марсьяка решиться окончательно.

Подкидыш, без семьи, без поддержки – чего еще лучше? Сгибнет, исчезнет – никто и не заметит этого. Покончить его будет нетрудно, полиция возится со своими «политическими» – ей не до него. Взяться только половчее…

Поблагодарив Викарио за то, что он привел Флампена, Марсьяк дал своему новому компаньону два луидора и велел ему зайти в заведение вдовы Сулайль ровно через неделю. Ему очень хотелось как-нибудь отделаться от испанца – он стоил дорого и был теперь не нужен. За последнюю, в сущности, пустяшную услугу на дуэли он отвалил ему здоровый куш. Велика штука зарядить один пистолет, а другой оставить незаряженным. Это сумел бы сделать любой мальчишка. Викарио умеет наживаться, а Марсьяк умеет беречь деньги. Обойдется дело на этот раз и без испанца.

Марсьяк слишком любил деньги, и Сусанна, решившая пожертвовать несколькими десятками тысяч франков, была дальновиднее его. Но конь и о четырех ногах, да спотыкается, надо было когда-нибудь споткнуться и ловкому Марсьяку.

Не сказав ни слова Сусанне, Марсьяк стал напевать влюбленному Фрике, что частые поездки его в Версаль могут навлечь подозрение, что не лучше ли ему приостановить на время свои посещения… Гамен, по-видимому, соглашался, поддавался, тем более, что не особенно дорожил приятным знакомством с Марсьяком и Сусанной. Но он не сговорился еще с Николем, не знал, как тот поведет дело дальше, и потому не мог сразу решиться. Знакомство его с прелестной Еленой изменило первоначальный план Николя.

Марсьяк не подавал, конечно, вида, что знает его настоящее имя; он продолжал называть его Николем. На имя Николя в улицу Вавен отправил он через Флампена записку следующего содержания:

«Молодая девушка часто говорит о вас. Надо завершить дело скорее. Мне необходимо переговорить с вами. Приходите на бульвар Латур-Мобур, в известный уже вам дом, так как вы говорили, что заметили однажды, как я вошел в него. Я буду вас ждать там в субботу, вечером. Приходите к девяти часам».

Это была западня, ловушка, устроенная ловким Марсьяком.

Бедный Фрике! Неопытный юноша, новичок в любовных делах! Зачем впутался ты в дело, для тебя совершенно постороннее. Ты погиб, погиб теперь безвозвратно.

Ни Этиоле, ни Сусанна, ни Лена д'Анжель не спасут тебя, потому что ничего не знают об угрожающей тебе опасности.

 

XXI

Покончили

Стоит сказать несколько слов о заведении вдовы Сулайль.

Помещается оно в небольшом одноэтажном доме с мезонином. Вход с улицы. Дверь стеклянная. Подняться надо только на одну ступеньку. Комната просторная, но грязная. За помятым и исцарапанным цинковым прилавком восседает сама содержательница заведения. Это старая, седая женщина, с неприятным, багровым лицом.

Заведение ее посещается преимущественно серым, небогатым людом, а потому и барыши у нее скудные. Болтают, что старуха эта, для поправки своих средств, занимается и темными делишками; но ведь мало ли что болтают досужие языки.

Из главной комнаты небольшая дверь налево ведет в маленькую отдельную каморку, в которой творится немало безобразий.

За прилавком одна дверь выходит в кухню, а другая – на вонючий, грязный внутренний двор, где хранятся и фабрикуются странные напитки, истребляемые невзыскательными посетителями виноторговли вдовы Сулайль.

Лестница, ведущая в первый этаж, выходит на этот двор. Лестница узкая, ветхая, с кривыми, полусгнившими ступенями. Оканчивается она грязной площадкой с тремя дверьми. Это нумера, или меблированные комнаты, снимаемые той же вдовой Сулайль. Она отдает их помесячно, посуточно, на часы, кому угодно. Умолчим о том, что совершается в этих грязных кабинетах. Меблированы они все на один манер: кровать, комод или стол, два стула и умывальник.

Сама хозяйка спит в мезонине, или, вернее, на чердаке. Тут же сваливается всякий ненужный хлам: поломанные столы и стулья, старое платье, сундуки и ящики и прочее.

В субботу, около девяти часов вечера, виноторговля и нумера вдовы Сулайль были пусты. Но в маленькой боковой комнате, примыкавшей к кабаку, сидели перед нераскупоренной бутылкой Марсьяк и Флампен. Последний был несколько взволнован.

Они зашли сюда, конечно, не для того, чтобы оказать честь искусной фабрикации вдовы Сулайль, так как поданная им бутылка была только предлогом. Им надо было переговорить наедине.

– Ну, теперь, кажется, все? – спросил Марсьяк.

– Да уж, кажется, переговорили обо всем обстоятельно, – отвечал Флампен.

– В девять часов, как только он придет, хозяйка скажет ему, что его ждут в нумерах. Вы спрячетесь под лестницу и дадите ему пройти двор и подняться на несколько ступенек… Затем – ловкий удар ножа в спину, между крылец – и дело в шляпе. Он не успеет защититься, не успеет даже выхватить оружие… По-моему, это простейший, легчайший способ.

– Так-то оно так… – замялся Флампен. – Да у меня, видите, кривые ноги. Он бегает скорее меня, так что едва ли я успею догнать его на лестнице. Не лучше ли сделать так: ведь его ждут наверху, в нумерах, не так ли? В последней каморке мы поставим свечу. Он, конечно, пойдет на огонь, но ему надо пройти мимо двух первых дверей. За одной-то приотворенной дверью я и спрячусь. Только он пройдет мимо меня, – я и пырну его ножом.

– Действительно, так будет лучше. А старуха уж знает свое дело. Указав ему дверь во двор, она спустится в погреб, люк-то ведь у самого прилавка. И что бы тут ни творилось, она уж не выйдет оттуда. Справляйте свое дело, а я, перед уходом, суну умной вдовице пять новеньких светлячков, пять двадцатифранковых монет, и поверьте, что она будет глуха и слепа, как старый инвалид.

– А мои пять тысяч франков?

– А вот и ваши деньги, – отвечал Марсьяк, вынимая из туго набитого бумажника синий билет. Флампен пожирал его алчным, любопытным взглядом, потому что видел впервые такие крупные деньги.

– А остальные? – проговорил Флампен.

– Вы же видите, что я их взял с собой. Ровно в одиннадцать я буду на Иенском мосту. Вы придете туда и передадите мне все в нескольких словах, а я вручу вам эти четыре билета – и мы разойдемся.

– Но вы не зачтете их в мой ежемесячный доход?

– Да нет же, нет! Я же сказал вам, что эти пять тысяч собственно за сегодняшнее дело, а те полтораста франков ежемесячной пожизненной ренты вы получите особо. Где бы вы ни были, деньги эти будут вам высылаться аккуратно.

– Значит, это точно, и я могу положиться на ваше обещание? – спросил еще раз Флампен.

– Не могу же я заключить с вами формальное условие у нотариуса, – пожал плечами Марсьяк. – Но вам, наконец, известно мое имя, так что, если я не сдержу своего обещания, вы всегда можете меня найти и потребовать уплаты.

– Да и притом лет через десять, когда дело это уже будет давно забыто, я могу заключить с вами формальное условие, не так ли?

– Конечно, впоследствии это можно будет устроить… А теперь поговорим лучше о настоящем. Вы, кажется, не вполне уверены в себе, в своих силах? Вас беспокоит, тревожит что-то?

– О, нет! Это так, с непривычки… Все, знаете, будто неловко.

– Но зато первый опыт дает вам сразу и деньги и возможность отомстить непримиримому врагу.

Глаза Флампена загорелись; да, он доволен, он вполне доволен.

– Однако пора… Время подходит, – сказал Марсьяк, вставая с места.

– Я готов, – проговорил Флампен.

И для храбрости он выпил залпом большой стакан вина и молодецки прищелкнул языком.

Затем вынул из кармана большой складной каталонский нож, проверил, хорошо ли действует пружина, повертел им в воздухе, как бы упражняя руку; потом спокойно опустил его опять в карман уже открытым и направился вслед за Марсьяком в общую распивочную комнату.

Тут Флампен взял свечу, зажег ее и пошел наверх.

– Только бы пришел этот подлец! – пробормотал он, проходя мимо Марсьяка.

Только он скрылся за дверью, как Марсьяк поспешил расплатиться с теткой Сулайль.

– Молодой человек, которого я ожидаю, должен сейчас прийти, вы ведь знаете, что вам надо сделать?

– Да, знаю, знаю, сударь.

– Переговорив с ним, вы спуститесь в погреб и не выходите оттуда ни в коем случае.

– Все будет исполнено по вашему приказанию, не беспокойтесь. Мне, кстати, надо разлить в бутылки новую бочку. Ну, а если я, грехом, да разобью несколько бутылок… Ведь они нынче дороги… Не накинете ли на случай еще двадцать франков, сударь? – скорчила умоляющую харю жадная старуха.

– Я никогда не торгуюсь с умными людьми, – отвечал Марсьяк. – Знаете, я только посоветовал бы вам запереть сегодня кабачок пораньше, часов в девять. В хозяйстве дела найдется немало: и полы подмыть, и посуду почистить, и белье постирать. Ну, заперли ставни, значит, с гостями не время заниматься. Вольно же им шляться позже девяти часов.

– Э-э! Ночная-то торговля не в пример выгоднее денной, мой сударик, – возразила хитрая старуха. – Ночью только и торгуем. Послушайся я вас, так придется, чего доброго, потерять франков тридцать, а ведь это очень и очень даже хорошие деньги для бедной, беззащитной женщины, мой добрый сударь.

– Верно, верно, тетушка, – улыбнулся Марсьяк. – Но в таких случаях плательщиком бывает тот, кто посоветовал.

И он дал ей еще два луидора.

Когда Марсьяк вышел из кабачка, было без пяти минут девять. Он повернул по бульвару к эспланаде Инвалидов. Улица была почти пуста, городская стража отсутствовала. Навстречу ехала наемная карета. Какой-то инстинкт подсказал Марсьяку, что это едет именно тот, кого ждет теперь Флампен.

Проводив экипаж крепким словцом на простонародном неаполитанском наречии, Марсьяк повернул к Сене.

Ровно в девять часов в нескольких шагах от виноторговли вдовы Сулайль остановилась карета. Кучер и седок наскоро обменялись несколькими словами.

– Так я не буду здесь стоять, отъеду немножко? – спросил возница.

– Да, да, сделай так, как я тебе наказывал. Экипаж поворотил назад, а седок вошел в виноторговлю. Вдова Сулайль храпела за прилавком; вновь вошедший принялся ее расталкивать.

– Что прикажете подать? – вскочила торговка.

– Мне ничего не надо, – ответил посетитель. – Я рассчитывал встретить здесь одного своего знакомого.

– А-а! Так, так… Мосье этот дожидается вас наверху, он занял лучший нумер. Позвольте, я провожу вас, сударь.

Старуха отворяет дверь во двор и указывает ему лестницу.

– Однако у вас тут не очень-то светло, как раз сломаешь себе шею! – заметил гость.

– Да ведь там, вверху, горит огонь… Идите, идите смелее. Вот и лестница. Держитесь правее… Сюда! Ну, наконец-то попали. Теперь ступайте одни, мне надо сбегать в погреб.

Через несколько секунд в темноте раздается ужасный, раздирающий душу крик, и с лестницы сбежал бледный, задыхающийся Флампен с окровавленным ножом в руке.

– Это не он!.. Не он!.. – шептали его посиневшие губы. Флампен выскочил на улицу через кабак.

 

XXII

Любовь все скрашивает и очищает

Да, это был не Фрике, а верный друг его Николь. Истекая кровью, едва держась на ногах, несчастный еще имел силы кое-как спуститься с лестницы и добраться до кабака.

– Помогите… Ради Бога, помогите… Я задыхаюсь.

Но комната была пуста, и никто не откликнулся на его стоны. Старуха исполнила точно и аккуратно предписанную ей программу: она ничего не слыхала, потому что не хотела слышать. Но любопытство брало верх над осторожностью, и она выглянула из подполья, чтобы посмотреть на несчастную жертву.

Судорожно цепляясь за столы и стулья, окровавленный Николь пробирался к двери кабака. Он делал над собой невероятные усилия, чтобы не упасть, и уже дотащился до двери, отворил ее, шагнул на входную ступеньку, но тут силы окончательно оставили его, и он тяжело грохнулся в отворенных дверях.

Ночь была темная, прохожих на бульваре не было.

Вдова Сулайль торопливо вылезла из подполья и, беспокойно оглядываясь по сторонам, подбежала к двери. Убедившись, что никого нет, она стащила безжизненное тело с порога своего заведения и поволокла его к соседней виноторговле. Бросив там труп Николя, вдовица с чистой совестью поспешно вернулась в свое заведение и, вспомнив мудрый совет Марсьяка, сейчас же заперла ставни.

Итак, бедному Николю суждено было брошенному, забытому умирать у грязной двери кабака. Время позднее, прохожих мало… Да и кто станет возиться с горьким пьяницей, мало ли их валяется по улицам? Разве вот городовой или патрульный? Что же делает полиция, куда она девалась? Увы! Все бригады, все полицейские власти стянуты в сторону Бельвиля и Тампльского предместья, туда, где возведены баррикады…

1869 год был особенно обилен преступлениями и злодеяниями.

Уже половина десятого, но никто еще не заметил трупа, брошенного на мостовой услужливой рукой старой торговки.

Но вот из-за угла, со стороны площади, выбежал какой-то человек и остановился перед запертой дверью виноторговли вдовы Сулайль.

– Заперто? Однако… Это уже слишком! – проговорил он, задыхаясь. – Что, если я опоздал? – И он начал неистово стучать в двери и окна заведения.

Из окна первого этажа старческий голос прокричал ему.

– Ах ты пьяница бесшабашная! Видишь – заперто. Ступай себе своей дорогой!

– Отворите! Отворите, ради Бога! – молил тот. – Меня здесь ждут.

– Что ты там брешешь? В кабаке нет ни души, он давно заперт.

Фрике – это был он – страшно встревожился, не зная, как ему быть, что делать.

В раздумье сел он на ступеньку и нащупал рукой что-то мокрое, скользкое.

– Что это такое? – вскочил он и принялся внимательно разглядывать пятна на ступеньке. Уличный фонарь горел плохо, но и при этом скудном освещении Фрике разобрал, что это кровь, свежая, не запекшаяся кровь…

– О ужас! О горе! Я пришел слишком поздно… Ах, эти женщины… Скольких бед, скольких несчастий бывают они причиной!

Фрике в отчаянии как сумасшедший кидается то в одну сторону, то в другую, шарит, ищет – и натыкается на какую-то бесформенную массу. В ужасе наклоняется он над этой страшной находкой. Тоска сжимает ему сердце, помутившимися глазами вглядывается он в бледное, окровавленное лицо – и узнает Николя!

– Негодяи! – вырывается у него дикий вопль. – Этиоле угадала верно!

И страшные нечеловеческие рыдания вырываются из его груди, в порыве безумного отчаяния кидается он на безжизненное тело своего друга и руководителя. Но почему в такую горькую минуту вспомнил он про маленькую Этиоле? Объясняется это очень просто.

Она встретила накануне Флампена, и тот сказал ей с ехидной, злой усмешкой:

– Фрике-то твой того… Прощайся со своим возлюбленным! Завтрашний вечер не за горами…

Предчувствие чего-то недоброго сжало сердце бедной девушки и она бросилась искать своего юного друга, своего доброго Фрике. Целый день, целый вечер искала она напрасно и встретила его только на следующий день. На следующий, значит, в тот самый день, когда угроза Флампена должна была исполниться.

И бедная Этиоле ломала голову над тем, как бы спасти несчастного Фрике от грозившей ему беды.

А как предохранить его? Надо быть все время с ним, не покидая его ни на час, ни на минуту… Надо изменить свое обращение с ним… Любовью, лаской, страстью удерживать его возле себя весь день, весь вечер, всю ночь… Он, конечно, не догадается о причине такой внезапной перемены.

Фрике исполнилось уже девятнадцать лет, Этиоле около семнадцати.

Она очень мила и грациозна и влюблена в него без ума.

До сих пор юноша был ее другом, только другом. Он знает, что маленькая Этиоле – девушка легкого поведения, что она служила на потеху встречного и поперечного, что она была любовницей Флампена. Фрике знает все это и потому не придает серьезного значения своему чувству расположения к ней, он не собирается связать свою жизнь с жизнью без памяти влюбленной в него маленькой цветочницы.

Целью его жизни, его существования могла бы быть Елена д'Анжель, но их положение так различно, а общественные условия так неумолимо строги!

Маленькая Виржини, конечно, совсем другое дело, он не должен ее чураться. Напротив. Что особенно влечет его к ней, так это ее крошечные, нежные руки, ее бархатные, любящие глаза, ее пылающие губки, нашептывающие такие милые слова, слова любви и счастья.

Да и подоспела тут еще девятнадцатая весна. Маленькая Этиоле пожертвовала собой, но жертва эта не принесла ожидаемого результата.

Фрике не мог пригласить ее к себе, так как у него не было своей квартиры; но она согласилась бы бежать хоть на край света, лишь бы не расставаться с ним в этот роковой день. После она все обдумает и скажет ему всю правду, только не теперь, нет, не теперь.

И она послушно идет за ним, сама не зная, куда он ведет ее.

Фрике приводит маленькую Виржини на улицу Вавен, в квартирку Николя. У него есть свой, запасной ключ.

Тут рассудительный, благоразумный Фрике исчезает и уступает место пылкому юноше, забывающему все и всех под влиянием страстных, горячих ласк любящей женщины.

А у маленькой Этиоле не идет из памяти угроза Флампена, его гадкая, ехидная улыбка. Весь день не расставался Фрике со своей новой подругой. Они и завтракали, и обедали вместе. Настал вечер. Маленькая Виржини была счастлива вдвойне.

Нескончаемая серия пламенных поцелуев была наконец прервана маленьким антрактом. Было уже около половины девятого.

Фрике стал зачитывать разные забавные, смешные записи и заметки, касавшиеся их дела, чтобы позабавить свою маленькую Этиоле, и вдруг заметил сверху, на самом видном месте, какое-то новое письмо, написанное совершенно незнакомой рукой.

Это была записка Марсьяка.

Это было приглашение на рандеву в заведение вдовы Сулайль.

– А-а… Понимаю, понимаю… – говорил себе Фрике. – Я назвался Николем, ну они и адресовали на имя Николя. – Он прочел письмо. – А ведь оно писано-то мне. Значит, на моем месте теперь Николь. А вдруг ему грозит опасность? Моя прямая обязанность бежать туда сейчас же.

И так как рассуждения свои он закончил уже вслух, маленькая Этиоле кинулась ему на шею и залилась слезами.

– Не ходи, не ходи туда, мой милый! Флампен задумал что-то недоброе.

– Флампен! Да это пишет совсем не он.

Тут Этиоле рассказала ему, что встретила Флампена, и передала Фрике ехидные слова этого негодяя.

– Мне так не хочется, чтобы ты шел туда, – прибавляет она, опуская глаза.

Но Фрике – не подлец, не трус, и к тому же он так любит Николя. Не рассуждая, не колеблясь, он побежит сейчас же на бульвар Латур-Мобур. Он торопливо целует свою маленькую Этиоле на прощанье и говорит ей:

– Ах, милая моя Этиоле, не опоздать бы мне из-за тебя! Вдвоем всегда легче выпутаться из беды, чем одному. Николь мне друг и брат, он у меня один на свете, не могу же я оставить его в руках этих негодяев.

И он выбежал из дому.

– Ты сам сказал, мой милый, мой ненаглядный, что вдвоем легче осилить врага, – кричала она ему вслед, накидывая мантилью, – и потому я должна идти с тобой.

Через несколько минут молоденькая цветочница тоже вышла из дому и поспешила по следам своего милого Фрике.

 

XXIII

Должное возмездие

Теперь, когда нам уже известно, каким чудесным образом был предохранен Фрике от угрожавшей опасности, вернемся опять к нему и посмотрим, что он будет делать.

Приподняв голову умирающего, Фрике прислушался к его едва слышному дыханию.

Из бледных губ Николя вырывался слабый вздох. Холодный ночной воздух заставил его наконец очнуться. Он приоткрыл глаза и мертвенным, стеклянным взглядом смотрел на своего юного друга.

У Фрике вырывается крик восторга:

– Он жив! Он не умер!

– Да… еще не умер… – прошептал Николь. – Но… минута близка… а мне еще надо… о многом переговорить… с тобой, друг Фрике. Оставь меня тут… не тронь… так лучше.

– Но не могу же я оставить вас без всякой помощи, – возражал юноша.

– Оставь… сделаешь хуже. Конец близок… говорю тебе… дорожи последними минутами. Вот тебе и пятый… последний акт нашей драмы… дружок Фрике, – шептал страдалец.

Бедный Фрике не мог согласиться со страшной мыслью, что единственная его опора, незаменимый друг и руководитель его, Николь должен покинуть его на веки.

– И умирает он из-за тебя, – неотвязно стояло у него в голове.

И он отворачивался, чтобы не видеть этого страдальческого лица, чтобы скрыть досадные, едкие слезы. Впервые страдал, болел душою наш бедный неопытный Фрике.

– Я знал… – продолжал умирающий, – я знал, что это западня… и потому решил идти вместо тебя. Я взял с собой хороший револьвер… но не успел воспользоваться им. Возьми его себе… и отомсти!.. Сам… этому… Не жалуйся… не подавай в суд… Убей… и брось труп этой собаки в Сену!

– Клянусь вам, мосье Николь, что свято исполню вашу волю! – с жаром сказал Фрике. – Но разве вы успели разглядеть этого презренного негодяя.

– Нет… я не видал его лица. Разглядел только, что на нем синяя блуза… а сверху темное пальто. Однако… время летит… я слабею… Слушай, дружок… старайся понять… не могу говорить громче.

И Николь начал следующий рассказ. Он говорил тихо, невнятно, беспрестанно останавливаясь и задыхаясь.

– Отыскивая по Парижу Мартена, я зашел раз на улицу Сурдьер к некоему Баратену. Это был почтенный восьмидесятилетний старик, адвокат по профессии. Он ждал в это самое время какого-то д'Анжеля и принял меня за него.

– Д'Анжеля! – воскликнул Фрике. – Но это ведь имя…

– Молчи и слушай. Мне трудно говорить… Этот благороднейший старик горячо благодарил Бога за то, что он дал ему дожить до возвращения д'Анжеля. Десять лет ждал он возвращения этого несчастного молодого человека, чтобы вручить ему свои мемуары – солидный письменный труд, над которым он работал десять лет вместе с покойным его отцом. Это был плод долгих поисков и усидчивой работы. Дело шло о процессе. Ужасное преступление… уголовный суд…

Голос Николя слабел все более и более, но больной собрал остаток сил и продолжал:

– Ты найдешь у меня эти записки. Прочти их внимательно, и ключ разгадки страшной тайны Медонского леса будет у тебя в руках. Какое несчастье, что бедный д'Анжель умер… Но ты увидишь, в чем будет твоя задача. Ты дал мне слово выполнить все, как следует, несмотря ни на какие препятствия, ни на какие опасности.

– Можете ли вы сомневаться? – с укоризной прошептал Фрике.

– Хорошо… Я не жалел денег для успеха нашего предприятия, так что у меня осталось теперь не более двадцати пяти тысяч франков. Деньги эти ты тоже найдешь там, у меня. Возьми их себе, закончи один то, что мы начали вместе. Ну, вот теперь и все… Прощай, дружок Фрике! Прости и помни, что я всегда любил тебя, очень, очень любил… Оставайся всегда… честным человеком.

Фрике слушал последние наставления своего незаменимого друга и рыдал, как малое дитя. Подъехала карета.

Николь дрожащей рукой, казалось, хотел подозвать кучера. Фрике скорее угадал, чем понял, и подозвал его.

Это был тот самый Жозеф Клапе, который в последнее время всегда возил Николя. Он привез его и в этот роковой вечер. Увидев умирающего и около него какого-то неизвестного человека, Клапе хотел уже закричать, позвать на помощь, но Николь остановил его взглядом и прошептал:

– Друг… говори.

– Вы ведь приказали не отъезжать далеко, я и сделал, как вы велели. Кругом тихо, ни души. Хожу я с трубкой около кареты да поглядываю, знаете, по сторонам… Вдруг вижу: выбегает из этого самого кабака, к которому я подвез вашу милость, какой-то человек с большущим ножом в руке. Что, думаю, за притча! Его надо выследить, да забрать, куда следует. И поехал я за ним мелкой рысцой, не спеша. Миновали мы площадь Инвалидов, затем повернули налево, на набережную, и бежал он по набережной довольно далеко, до того места, где навалены доски и бревна от сломанных построек последней выставки, до самого Иенского моста. Тут он спустился к воде, и я потерял его из виду. Во всю дорогу мы не встретили ни одного сержанта. Полиция-то занимается у нас не своим делом, как видно, суется туда, где ее не спрашивают. Сама заварит кашу, а парижане и расхлебывай ее как знаешь.

– Но дальше-то? Что же дальше? – нетерпеливо одернул его Фрике.

– Прошу извинить, я заболтался. Человек с ножом исчез куда-то, а передо мной очутилась хорошенькая мамзель. Ее, видно, очень занимало, что я тут делаю со своей каретой. Ну, думаю, женское любопытство, и все такое…

– Вы ищете, верно, человека, выбежавшего из заведения на бульваре Латур-Мобур? – спрашивает вдруг красотка. – Я сама ищу его. Давайте искать вместе.

– Это Этиоле, – подумал Фрике.

– Мамзель-то тощенькая такая, маленькая. Какая, думаю, от нее подмога? Впрочем, у нее хорошие, молодые глаза… Пусть, думаю, посторожит тут в сторонке, за деревьями. Увидит молодца, – так мы его захватим, не увидит, – так уйдем подобру-поздорову.

– Иди, Фрике… иди скорее… – шептал Николь, – отомсти… Похорони меня так, чтоб никто не узнал… чтоб не было суда… процесса… Все это лишнее… Ты будешь знать могилу… твоего Николя… и ты, конечно, придешь к нему.

И тихо, без агонии отошла благородная душа Николя в лучший мир.

Осиротелый Фрике зарыдал над телом Николя. Жозеф Клапе оттащил его и посадил в карету. Нельзя было терять ни минуты, злодей мог ускользнуть. Кучер пустил лошадей вскачь. Он поехал тише при приближении к Иенскому мосту. Там Фрике вышел из экипажа и, несмотря на темноту, вскоре нашел маленькую Этиоле.

– Ты очень хорошо сделала, что пришла сюда, – шепнул он ей. – Мы должны найти убийцу.

– Я знаю, что он там, внизу, он не выходил оттуда, – ответила Виржини. – Но за всем этим хламом, за досками и бревнами найти его теперь, ночью, будет нелегко.

– А мы возьмем каретный фонарь.

– У этого самого извозчика?

– Да. Он славный малый. Но что это у тебя в руке, Виржини? – испуганно спросил Фрике.

– Я нашла это здесь, на берегу… Убийца бросил его… Это, кажется, Флампен, – и дрожащей рукой подала она своему доброму, милому Фрике длинный каталонский нож, окрашенный кровью его единственного друга.

– Этим, этим самым ножом должен я отомстить за смерть Николя! – с жаром проговорил Фрике и подозвал Жозефа Клапе.

Общим советом порешили так: Этиоле останется у экипажа, а мужчины снимут каретные фонари и спустятся за бревна к самой воде, где, конечно, найдут злодея.

Минут десять искали они безуспешно и считали уже дело потерянным, как вдруг свет фонаря Жозефа, направленный на большую пустую бочку, осветил бледное испуганное лицо, синюю блузу и темное пальто…

– Вот он! – закричал во все горло Жозеф.

– Иду! – отвечает Фрике и побежал на свет фонаря.

Но человек, схваченный Жозефом, сильным ударом кулака выбил у кучера фонарь из рук и разбил его вдребезги. Потеряв свет, Фрике, бывший еще на довольно далеком расстоянии, сбился с пути и запутался в бревнах. Клапе орал и чертыхался, а попавшая было в его руки жертва спешила воспользоваться благоприятным моментом всеобщего смятения. Флампен выскочил из бочки и скрылся в ночной темноте. На счастье беглеца, набережный спуск был рядом. В несколько мгновений он уже оказался наверху, возле маленькой Виржини.

– Фрике! Фрике! Сюда! Наверх! – закричала она испуганным голосом.

– Подлая тварь… – прошипел над самым ее ухом разъяренный Флампен. – Какая досада, что при мне нет ножа…

И отчаянная, нечеловеческая борьба завязывается между ним и маленькой Этиоле. Девочка слаба, тщедушна, но у нее острые зубы и цепкие пальцы. Она кусала его, расцарапала ему руки в кровь, цеплялась за него, как кошка, но не уступала, не выпускала его из рук.

Тут только Флампен приметил карету…

Вот его спасение! Сильнейшим ударом ноги в грудь он опрокинул навзничь своего слабосильного врага и бросился к экипажу. Но в эту самую минуту подбежал Фрике, и Флампену пришлось на этот раз иметь дело с более сильным противником.

Он порывается бежать по направлению к Иенскому мосту, но его кривые ноги работают плохо. Фрике бежит гораздо скорее, догоняет его на мосту, хватает за шиворот и уже наносит над ним его острый, длинный нож.

Флампен рычит как дикий зверь и отбивается.

– Только не ты, Фрике! не ты! – раздается женский голос. – Это мой грех… Не марай рук… не будь убийцей!

И маленькая Этиоле, едва дотащившаяся до моста, быстро и ловко выхватывает у него нож и два раза вонзает его в грудь Флампена. Дикая, зверская радость блестит в глазах маленького палача. А личико бедной Виржини мертвенно-бледно, на губах и на платье кровяные пятна – здоровый пинок Флампена сделал свое дело.

Итак, она сказала верно – рука Фрике не пролила крови, он не убийца, не злодей.

В эту самую минуту бьет одиннадцать и Марсьяк тоже подходит к мосту со стороны Трокадеро; но до него доносится чей-то страшный, предсмертный крик, и он благоразумно останавливается.

Несколько секунд спустя раздается зловещий всплеск воды от падения чего-то тяжелого с моста.

Марсьяк – человек осторожный, он не идет на мост.

А Фрике злорадно смотрит на мутные, желтые волны – Сена уносит все дальше и дальше труп Флампена.

– Николь отомщен еще только вполовину… – шепчут его бледные губы. – Покончил с одним, теперь надо приняться за другого.

 

I

После смерти Николя

События, сопровождавшие драму бульвара Латур-Мобур и Иенского моста, могут быть переданы в нескольких словах.

Фрике исполнил последнюю волю своего друга.

Тело Николя было найдено на следующее утро и выставлено в морге. Фрике и Жозеф Клапе ходили в морг, но, по желанию покойного, не признали трупа. Случилось так, что других трупов в амфитеатре не было, а потому и посетителей было немного.

Через две недели бренные останки Николя были преданы земле, и в целом Париже только два человека знали место, где он схоронен.

Мы говорим два человека, и тем, кого удивит отсутствие маленькой Этиоле, должны сказать, что бедненькая Виржини слегла от грубого толчка Флампена и была отправлена в больницу. Каждое воскресенье и каждый четверг Фрике навещал свою милую больную и облегчал ее грустное положение, чем только мог.

Через месяц угасла и маленькая его подруга. Последний поцелуй, последнее прости завещала она своему милому Фрике. Она пожертвовала для него молодой жизнью и не скорбела, не жалела о том и умерла с улыбкой на губах. Горько плакал над ней Фрике, и самые слезы эти служили ей облегчением в последнюю минуту, она видела, что любимый человек понял, оценил ее.

Все старания парижской полиции, все розыски по делу об убийстве неизвестного человека, труп которого был поднят у одного из домов бульвара Латур-Мобур, оказались безуспешны – убийца не был найден, и имя убитого осталось неизвестным.

Сена не выдала трупа Флампена, тайну гибели преступника она скрыла на веки в своих мутных волнах и унесла ее в далекое море.

Вполне достоверно только то, что убийца действительно умер, попал наконец в лапы к самому дьяволу.

Притон беззащитной вдовы Сулайль остался нетронутым, хотя старуху и потребовали на допрос. Она давала такие уклончивые ответы, врала так бессовестно, что судебные приставы и следователи не решились заподозрить ее в преступлении. Безупречная вдовица благоденствовала бы, вероятно, и по сие время, если бы ей не было суждено претерпеть должное возмездие от своих непостоянных приятелей-сообщников.

В одну прекрасную ночь пустила она к себе ночевать двух отчаянных воров-оборванцев, с которыми уже много лет вела дела. Молодцы ее обобрали, избили до полусмерти и в довершение всего подожгли гостеприимное заведение своей покровительницы и дали тягу. Пламя быстро охватило старое деревянное строение, так что пожарные не могли подоспеть вовремя. Под обрушившимися балками найден был уже обуглившийся труп старухи Сулайль.

Когда слух об этом происшествии дошел до Фрике, юноша его приветствовал следующим изречением, долженствовавшим служить надгробным словом памяти почтенной вдовы.

– Пошла догонять Флампена, старая карга! Туда тебе и дорога! Двумя пьяницами на свете стало меньше, и то хорошо.

Итак, бедный Фрике осиротел окончательно.

Не может он забыть своего друга и наставника, каждый шаг напоминает ему его незаменимого Николя.

Он теперь занят не столько раскрытием тайны Медонского леса, сколько желанием отомстить скорее за смерть Николя.

В деньгах у него теперь недостатка нет. Николь позаботился о том, чтобы у него было на что вести войну. Да, он объявляет теперь врагу настоящую войну.

Кроме средств, у него есть еще оружие, с ним он может идти смело в открытый бой. Оружие это – рукопись адвоката Баратена.

Мы уже знаем, каким случайным, можно сказать, чудесным образом попала она в руки Николя. Ошибка эта была волей Провидения, потому что восьмидесятилетний старец Баратен скончался через несколько дней после того, как передал важные бумаги случайно попавшему к нему Николю, которого он принял за Армана д'Анжеля.

Сегодня Фрике решил прочесть эти мемуары. Квартирку Николя на улице Вавен он оставил за собой, как единственное воспоминание об утраченном друге и брате.

Фрике углубляется в чтение этой рукописи, и мы войдем за ним в эту осиротелую квартиру, чтобы узнать наконец действительную причину странного поединка или, вернее, преступления, совершенного уже пятнадцать лет назад, в чаще Медонского леса.

Мы помещаем эти мемуары полностью, со всеми примечаниями, дополнительными сведениями, заметками, сделанными рукой Баратена и старого барона д'Анжеля. Записки эти занимают все главы второй части.

 

II

Убийство Антонии Перле

21 марта 1853 года привратник дома № 170 на улице Сен-Лазар объявил полицейскому комиссару, что в доме его совершено убийство. Жилица первого этажа, девица Антония Перле была найдена мертвой в своей квартире.

Немедленно произведенное предварительное следствие обнаружило следующее:

Антонии Перле был нанесен удар ножом в область сердца, повыше левой груди. Удар этот был нанесен сверху вниз. Другой удар был нанесен уже гораздо выше – нож перерезал горловую артерию, тоже с левой стороны. Жертва не успела даже вскрикнуть. Обе раны были смертельны, и нельзя было определить, которая из них нанесена раньше. Убитая лежала в спальне на полу, головой к камину, наискось от двери в будуар. На ней была нарядная батистовая рубашка с кружевами и прошивками, тонкая перкалевая юбка, шелковые чулки, изящные туфли. Она была почти без одежды, так что ничто не могло стеснять руку убийцы, – плечи и шея были открыты. По-видимому, девица Антония была убита в то самое время, как оканчивала свой ночной туалет, так как ночная рубашка и легкий шелковый пеньюар были небрежно брошены на канапе.

Тщательный осмотр будуара, прилегавшего к спальне, подтверждал это предположение: беспорядочно разбросанное платье и разные мелкие принадлежности женского туалета, валявшиеся на стульях и на туалетном столике, указывали на то, что вещи эти были только что сняты, что их еще не успели убрать и что сама хозяйка перешла в соседнюю комнату для того, чтобы окончить свой туалет у топившегося камина.

Несчастная жертва или была застигнута злодеем врасплох, совершенно неожиданно, или же между нею и убийцей существовали настолько интимные отношения, что он мог присутствовать при ее ночном туалете, и этим-то благоприятным моментом он и поспешил воспользоваться для совершения своего гнусного преступления.

В комнате царил беспорядок, присущий комнате молоденькой, беспечной женщины, но и опытный глаз судебного следователя не нашел бы в нем ни малейших признаков борьбы, грабежа, насилия.

Бельевой шкаф с толстой зеркальной дверцей был приотворен – белье лежало в нем в прежнем порядке, одна только крайняя кучка была как бы помята. Маленькое, изящное бюро, в котором девица Перле хранила дорогие безделушки и деньги, было заперто, как всегда.

Ничто, решительно ничто не указывало на то, что побудительной причиной совершенного преступления могло быть воровство, что грабеж был целью этого убийства.

Именно так и решил полицейский комиссар. Он отобрал ключи у горничной и привратника, и до прибытия судебного следователя все осталось в том же порядке.

Никто из домашних не слышал никакого шума. Привратник не мог сказать, кому именно отворял он калитку с, половины двенадцатого, так как он спал в это время и не глядел на уходящих и приходящих, а просто, не вставая с койки, подымал и опускал цепь. У него было сорок два жильца, так что упомнить, в котором именно часу вернулся такой-то и такой-то, он положительно не мог.

Полиция, следовательно, и тут ничего не могла узнать.

Только в одиннадцатом часу на следующее утро решилась войти в комнату покойной ее горничная Роза.

Приоткрыв дверь, она хотела было пройти тихонько, на цыпочках, в спальню своей госпожи, как вдруг увидела перед собой уже безжизненное тело. Обезумев от страха, она бросилась вон и стала звать на помощь кухарку, мадам Бессон.

Десять минут спустя Огюст, кучер покойной, уже прибежал к привратнику и сообщил ему обо всем случившемся. А в двенадцатом часу было уже произведено полицейское дознание и написано краткое полицейское донесение. На донесении этом начальник полиции сделал от себя приписку касательно личности покойной, ее образа жизни, поведения и пр.

 

III

Жизнь девицы

Девица Антония Перле, уроженка Курбевуа, была дочерью ремесленника. Ей было двадцать два года и четыре месяца.

Уже более шести лет она не знала другой профессии, кроме той, которой всякая молодая, смазливенькая девушка легко наживает деньги без всякого труда.

Первым ее любовником был молодой токарь Даниель С… Ему было всего восемнадцать лет, тогда как ей не было шестнадцати. Она познакомилась с ним на сельском празднике, и с первого же взгляда они влюбились друг в друга. Даниель был красивый, бойкий мальчик, Антония красивая, цветущая девушка, и молодые влюбленные сошлись очень скоро. Интимные отношения их почти не были тайной, все считали их женихом и невестой. Даниель очень хотел жениться на Антонии, но она не спешила с замужеством.

По собранным также сведениям, оказывается, что Антония была очень вспыльчива и слыла за отчаянную кокетку. Она любила щеголять, любила кружить головы молодым людям, и Даниелю приходилось тратить немало денег на ее капризы и прихоти. Но скоро источник доходов его оказался слишком скуден для удовлетворения требований его взыскательной подруги. А требования эти с каждым днем становились все шире и шире, тогда как нрав Антонии делался все невыносимее.

Пошли ежедневные сцены, слезы, упреки, и кончилось наконец тем, что в один прекрасный день Антония Перле скрылась из Курбевуа.

Даниель долго скучал по ней; но родители своенравной красавицы отнеслись к утрате этой более равнодушно. Отец утопил свое горе о сбежавшей дочке на дне чарки, а мать вела всегда жизнь разгульную, и потому скучать ей было некогда.

На некоторое время Антония исчезает из виду, целый год о ней ничего не слышно.

Затем она уже появляется в «Closerie des Lilas», ведет самую беспорядочную жизнь, но еще не попадает в руки полиции. Но тут у Антонии выходит бурная сцена с одной из подруг, которую она приревновала к своему любовнику Альберу Ф., студенту. Дело доходит до драки, выходит скандал, и посрамленная Антония бросает Латинский квартал и переселяется на правый берег.

Скромные сеточки и платочки сменились модными шляпами, ситцевые платья роскошными шелковыми нарядами.

Причиной такого быстрого превращения из незаметного червячка в роскошную бабочку был некий заезжий иностранец, из любопытства посетивший «Closerie des Lilas».

Антония очень скоро поняла, что для ее выдающейся красоты нужен пьедестал, и вот имя ее стало иногда появляться на афишах маленьких театров, как «Delassements Comiques» и «Folies-Marigny».

Она участвовала даже несколько раз в одной феерии, поставленной в цирке на Темпльском бульваре. Роль эта была ей доставлена одним из авторов пьесы, ее поклонником.

Материальное положение Антонии было блестящим, так что она посылала теперь своим родителям по сто франков ежемесячно. Изредка она и сама ездила к ним в Курбевуа и встречала там всегда самый восторженный прием. Отец и мать были в восхищении от своей умной дочки и превозносили ее выше небес всем друзьям и знакомым.

Даниель был взят в солдаты и никогда более не видал Антонии.

Сделавшись актрисой, Антония приобрела новые связи и знакомства, стала одной из видных звезд парижского полусвета.

Она была умна, хитра, ловка и очень бойка. Ее бойкость и находчивость дали ей кличку Парижского гамена, и прозвище это также способствовало ее блестящему успеху.

К тому же Антония Перле была очень красивая, свежая блондинка, с поразительно нежным цветом лица – удивительно ли после этого, что в горячих поклонниках у нее не было недостатка.

Одни только глаза, небольшие, какого-то неопределенного цвета, не то карие, не то темно-серые, портили несколько общее приятное впечатление. В минуты каприза и раздражения глаза эти были особенно неприятны, в них было что-то злое, отталкивающее.

Антония Перле рассорилась даже однажды с богатым, титулованным покровителем из-за того только, что он позволил себе подшутить над ее глазами. Он сказал только, что у нее «дурной глаз».

С сентября 1849 года до половины 1852-го Антония пользовалась покровительством князя Z, близкого родственника первого секретаря русского посольства. Немало сумасбродств наделал он из-за «Парижского гамена».

Князь пленился ее бойким, живым умом, и ловкая кокетка сумела прибрать его к рукам и долго пользовалась его щедротами.

В эти три года у нее были лошади, экипаж, свой собственный отель, богатая мебель, ливрейные лакеи и неограниченный кредит у братьев Г., банкиров русского посольства.

Последний год девица Антония Перле жила уже остатками прежнего величия.

Несмотря на то, что она очень дорожила покровительством такого влиятельного человека, как князь Z, Антония и с ним не умела сдержать своего необузданного нрава и ему устраивала страшнейшие сцены.

Сначала сцены эти забавляли аристократа, как нечто все же новое, но потом отборный парижский лексикон его строптивой повелительницы стал ему надоедать, приелся, и князь стал заметно тяготиться этой связью.

Однажды, получив отказ в какой-то пустяшной просьбе, Антония, по обыкновению, вышла из себя и начала кричать и осыпать князя площадными ругательствами. Тот не стерпел и пригрозил. Не привыкшая к такому обращению, Антония уже окончательно взбесилась и ударила князя. В ней проснулась дикая, необузданная дочь чернорабочего.

На крик ее сбежались люди, так что избежать скандала не было возможности. Князь, из уважения к самому себе, должен был отступить.

Антония распродала все: экипажи, лошадей, мебель, наконец, и отель. Она оставила себе только серебро, ценные безделушки и самые дорогие туалеты. Собрав себе таким образом порядочную сумму, девица Перле поселилась в наемной квартире, на улице Сен-Лазар. Она прожила в ней только около года, трагическая смерть положила конец всем ее похождениям.

Девица Перле любила пустить пыль в глаза своим подругам. Она жила шикарно и кричала всем, что не нуждается ни в каких покровительствах, потому что скопила уже 400 000 франков и может жить беззаботно на одни проценты с этого капитала, так как он помещен в хорошие руки, и если бы она захотела увеличить его, то стоит только обратить в деньги золотые и серебряные вещи, и у нее сейчас же будет еще 250 000 франков.

Года два-три Антония жила очень открыто, появлялась во всех людных ресторанах, в театрах, на веселых балах, на которых бывал весь цвет парижской молодежи. Она была всегда окружена толпою обожателей и таскала с собой разных подруг и любимиц, которые ели и пили за ее счет.

Разойдясь с русским князем, девица Перле поубавила спеси и спустилась ступенькой ниже. Круг знакомства ее изменился, и она стала посещать разные подозрительные притоны и игорные дома.

В первое время она очень пристрастилась к игре. Ей повезло, она выиграла около десяти тысяч франков. Но счастье изменчиво – в один прекрасный вечер Антония оставила на зеленом поле двадцать тысяч и с этой несчастной ночи бросила играть.

Все эти сведения относительно образа жизни, привычек и характера девицы Перле были мною собраны совершенно случайно, еще до начала судебного производства, так что я мог сообщить их судебному следователю.

Князь Z хотя и разошелся с Антонией из-за сделанного ею скандала, но судьбою своей бывшей содержанки он интересовался по-прежнему.

Князь вернулся в Россию. Вскоре после его отъезда, совершенно неожиданно, секретарем русского посольства делается официальный запрос о французской подданной Антонии Перле, пользовавшейся тогда-то покровительством князя Z.

Собрать справки об этой девице поручено было мне. Все знали, что это делается для князя, но, конечно, молчали об этом.

Единственным выдающимся событием последних месяцев жизни Антонии Перле была ее любовь или, вернее, минутный каприз к некоему Арману д'Анжелю.

Д'Анжелю было всего девятнадцать лет, он принадлежал к хорошей дворянской фамилии и был очень богат. Как единственный сын молодой Арман был избалован и стал слишком рано пользоваться неограниченной свободой. Он вел веселую, рассеянную жизнь, сорил деньгами. На одном из балов Валантино он увидел Антонию, и она ему очень понравилась. В другой раз юноша встретил ее у содержательницы игорного притона Муйлье. Ловкая Антония завлекала в свои сети и опытных людей, так что прибрать к рукам влюбленного девятнадцатилетнего мальчика ей, конечно, было нетрудно.

Сошлась она с Арманом в начале осени. Они оба были, казалось, одинаково влюблены друг в друга, но молодой д'Анжель был очень ревнив, подозрителен и вспыльчив. Антония же, может быть, и изменившая свои привычки из любви к Арману, не могла сразу переродиться. Она, может быть, и была ему верна, но по-прежнему болтала и кокетничала с другими. Как женщина легкого поведения, Антония позволяла себе некоторые вольности, слишком свободно держала себя с мужчинами; это бесило влюбленного без ума д'Анжеля и разжигало его ревность.

Бурные сцены бывали нередко. Причиной этих ссор чаще всех бывал некий Марсьяк, возлюбленный девицы Сусанны Мулен. Этот Марсьяк, видимо, добивался расположения Антонии, но безуспешно, Несмотря на это, д'Анжель страшно ревновал ее к Марсьяку.

Было немало свидетелей частых ссор Антонии с Арманом, так как влюбленные не думали стесняться.

Пылкий, имевший еще слишком мало жизненного опыта, д'Анжель страстно увлекся азартной игрой и скоро сделался отчаянным игроком. Он не пропускал ни одного вечера, просиживал целые ночи за картами; Антония же, как мы уже говорили, не была картежницей, даже бросила совсем играть с той ночи, в которую проиграла двадцать тысяч франков. Карты отрывали Армана от Антонии, он часто оставлял ее теперь одну, стал относиться к ней небрежнее. Хотя Арман д'Анжель жил со своими родителями на улице Сен-Доминик – Сен-Жермен, он виделся с ними очень редко, так как все время уходило на игры в любовь и в баккара.

Штат домашней прислуги Антонии Перле состоял из горничной-фламандки, Розы Фернинкс, которая находилась в нежных отношениях с кучером Огюстом Бидуа, и кухарки, мадам Бессон, вдовы каменщика. Вдова Бессон была очень жадна до денег, если верить рассказам привратника дома № 170, на улице Сен-Лазар.

Я нашел нелишним сообщить все собранные мною сведения о личности и образе жизни Антонии Перле судебному следователю, прося его приобщить к делу и подробности, касающиеся Армана д'Анжеля и прислуги убитой девицы Перле.

 

IV

Допрос

Судебный следователь Брильян д'Омон продолжал дело, начатое полицейским комиссаром. За первоначальным дознанием, произведенным, как мы уже знаем, на скорую руку, начато было следствие. Следователь констатировал, во-первых, что зеркальный шкаф, стоявший в спальне покойной, сломан и пуст. Грабитель не тронул футляров, коробок и ящиков, но предусмотрительно вынул из них все содержимое: браслетов, колец, фермуаров, колье не оказалось на месте, все было чисто. Он просто рассовал их по карманам или унес в каком-нибудь мешке, который, конечно, нетрудно было скрыть под широким испанским плащом, какие тогда носили.

Все эти коробки и футляры были кое-как положены или, вернее, брошены в большую шкатулку, в которой они всегда лежали. Шкатулка была поставлена на прежнее место, но так неаккуратно, что замочный язычок соскочил с места, когда стали запирать шкаф.

Времени на все это пошло немало. Почему дорогая стальная шкатулка оказалась поцарапанной и попорченной? Потому, что секретный замок ее был сломан.

Самый неопытный следователь, каждый новичок, только что соскочивший со школьной скамьи, мог сразу заметить, что грабеж этот произведен не искусной, привычной рукой мастера своего дела, вора по профессии. Вор действует осмотрительнее и запасается необходимым инструментом.

Итак, следователь пришел к тому убеждению, что «убийство совершено с целью грабежа и что грабеж этот произведен неловкой, непривычной рукой».

Да и к тому же трудно было допустить, чтобы вор, грабитель мог забраться в квартиру такой богатой женщины, как Антония Перле. Она могла закричать, созвать людей.

Горничная Роза ждала всегда возвращения своей госпожи и всегда знала, с кем она вернулась.

Но следователь еще не приступал к допросу, он продолжал тщательный осмотр квартиры.

Маленький, изящный несгораемый шкафчик, хранивший богатства, которыми так хвасталась Антония Перле, не был ни поломан, ни попорчен. Он был, конечно, открыт ключом, которым злодей успел запастись вовремя, и ключа этого не было теперь в замке, он был вынут.

Все бумаги, все документы, хранившиеся в этом шкафу, были беспорядочно разбросаны по полкам.

Следователь подумал:

– Вор или не успел забрать тридцать тысяч франков, оставшихся в небольшом портфеле, или не умел их найти, потому и перерыл все бумаги. Могло быть и так, что он искал не деньги, а какую-нибудь важную, имевшую именно для него значение записку. А может быть, он хотел скорее найти записную книжку, в которой были помечены номера украденных им акций и облигаций, чтобы уничтожить этот важный документ.

(Примечание Баратена. – Весь этот параграф писан рукой самого судебного следователя Брильяна д'Омона и потом списан мною. Почтенный человек этот впал в ошибку. Покойный барон д'Анжель был одного мнения со мною. По, несмотря на то, должен отдать полную справедливость господину Брильяну д'Омону, как человеку честнейших правил и высокого ума. Никому не отказывал он в совете и помощи и относился всегда с участием к пострадавшим. И нам с бароном господин Брильян д'Омон доставил немало полезных сведений по делу, несмотря на то, что ему известно было намерение наше ходатайствовать о пересмотре дела. – Подписано: Баратен, адвокат. Август 1855.)

Перейдем теперь к допросу прислуги покойной девицы Перле.

Мадемуазель Роза Фернинкс, 28 лет, горничная.

В. Вы ожидали возвращения своей госпожи каждый вечер, в котором же часу и с кем вернулась она 20 марта, накануне совершения преступления?

О. Барыня вернулась домой часов в девять или в четверть десятого, она в этот день не обедала дома. Вернулась она вместе с барином. Мне велели затопить камин в будуаре. Барин скоро ушел. В десять часов его уже не было.

В. Кого это называете вы барином?

О. Кого? Понятно, господина Армана д'Анжеля. Он ночевал у нас почти каждую ночь, он ездил по балам вместе с барыней, бывал у нас постоянно.

В. Ну, а где же жил господин д'Анжель?

О. Он жил у своего отца, на улице Сен-Доминик – Сен-Жермен. Наш кучер, Огюст, часто относил туда барынины письма. Как бывало поссорятся, так и гонит с письмом.

В. А кроме господина д'Анжеля принимала госпожа ваша кого-нибудь другого, тайком от него?

О. Как не принимать… принимала. Но любила-то покойница только господина Армана. Крепко любила она его. Не раз сама говорила мне о том.

В. Но ведь она не нуждалась в деньгах? Почему же она так поступала?

О. Наверно-то не могу вам сказать, сударь; а должно полагать, что барыня делала это с сердцов, в пику барину. О! обожателей у нее было страсть сколько, и не перечесть. Мудрено ли? такая писаная краля! От обожателей-то этих проходу не было.

В. Не можете ли назвать имена хоть некоторых из этих господ?

О. Могу, могу… только, знаете, разом-то не припомнишь. Да я составлю вам список, сударь.

В. Хорошо. Итак, вы говорите, что господин Арман д'Анжель ушел около десяти часов, оставив вашу барыню одну. Что же было после его ухода?

О. Я спросила барыню, прикажет ли она сейчас приготовить постель, а она так сердито крикнула: «Что ты, с ума сошла? истопи хорошенько, чтобы было тепло, когда я вернусь, приготовь теплое одеяло, налей горячей воды в умывальник и отправляйся себе спать, если уж тебе так хочется». Я сделала все, как она приказала. Ушла она пешком, не велела Огюсту закладывать. Добрая была барыня, нечего сказать; она, конечно, не хотела увести Огюста, так как отпустила меня на весь вечер.

В. Что же вы делали после ее ухода?

О. Ах, господин судья… вы допрашиваете как на духу… Ну, мы и пошли спать, так как барыня позволила уйти.

В. И вы можете представить доказательство того, что говорите правду?

О. Да, можете спросить кого угодно. Мы с Огюстом не шляемся по гостям, нам как-то совестно на людях. Действительно, как мы шли наверх, так встретили на лестнице служанку из третьего этажа; она вышла из своих дверей такая расфуфыренная.

В. В котором это было часу?

О. Да так около четверти одиннадцатого.

В. Куда же шла она так поздно?

О. На бал; она все шляется по балам, да по вечеринкам. Любит поплясать, любит повеселиться, посмеяться… Мы поужинали одни на кухне, так как наша мадам Бессон ушла со двора на целый день. Он ездила к родным в Батиньоль.

В. А, по-вашему, где могла быть в этот вечер девица Перле?

О. Этого уж не могу вам сказать, господин судья. Если она была в ссоре с барином, то могла, конечно, пойти к одному из своих любовников. Но только я не знаю, бранилась ли она с ним в этот вечер. Ну, а если не бранилась, так, может быть, пошла за ним подсматривать. Оба они ревновали друг друга и любили-таки пороть горячку.

В. А можете вы сказать, в котором часу она вернулась?

О. Ну, этого уж не знаю, сударь, ведь мы спим на шестом этаже, под самой крышей. Мы с Огюстом итак уж расспрашивали привратника, да он тоже не помнит. Говорит, что вернулась она, должно быть, уже позже двенадцати, так как до этого времени он еще не спал и мог бы ее приметить.

В. Врачи-эксперты действительно полагают, что убийство совершено около часу ночи. Ну, расскажите мне теперь, как вы нашли труп.

О. Да я совершенно случайно вошла в комнату барыни в половине одиннадцатого, так как нам было строго-настрого запрещено входить в комнаты, пока барыня не позвонит. Мы не смели ее будить, и иногда случалось, что она спала до трех, до четырех часов.

Барыня вообще не любила вставать рано и, проснувшись, всегда лежала еще долго в постели, но зато днем и вечером она никогда не ложилась. Пока она спала, мы все собирались на кухне или в маленькой комнатке возле кухни, чтобы не разбудить ее. В тот день, когда стряслась у нас беда, я тихонько, на цыпочках, вошла около половины одиннадцатого в барынин будуар, чтобы прибрать, как всегда, платье и юбки, и мне показалось, что дверь в спальню как бы приотворена. Я подошла тихонько, чтобы притворить ее, и, заглянув из любопытства, там ли барин, заметила, что постель пуста и даже не смята. В спальне было довольно темно, так как шторы были спущены… – я наткнулась на что-то мягкое… это была барынина рука… Тут только увидела я у себя под ногами… Я закричала и выбежала из этой страшной комнаты. Уж и сама не помню, как добежала я до кухни, меня била дрожь, я едва держалась на ногах. Мадам Бессон и Огюст кинулись в комнаты и тоже увидели все… Бедная Бессон даже захворала с испугу. Огюст побежал сказать привратнику, и мы заперли комнаты до прибытия полиции.

Допрос кучера Огюста только подтвердил длинное показание Розы Фернинкс. Кучер успел, правда, заметить, что сапожки покойной барыни не были запачканы, значит, она ездила в экипаже; а между тем все видели, как она вышла из дому и пошла пешком по улице Гавр, как бы направляясь к бульвару. Показание это, само по себе ничтожное, было, однако, очень важно. В передней и на коврах обеих комнат были пятна засохшей грязи, местами целые следы, по-видимому, мужского сапога.

На листе вопросов и ответов судебный следователь сделал пометку на полях: «Кучер не мог знать, в котором часу шел дождь в ночь на 20 марта, так как лег спать около половины одиннадцатого, по показанию горничной Розы. Показание это было подтверждено и служанкой третьего этажа. От половины двенадцатого до двух часов шел сильный дождь.

Кухарка, вдова Бессон, 47 лет, показала, что ничего не видала и не слыхала, так как в восемь часов вечера была уже в Батиньоле у своей старой тетки.

Показание это оказалось действительно совершенно верным.

Утром она выбежала из кухни на крик горничной. Кухарка сообщила только, что накануне, за завтраком, барыня, должно полагать, поссорилась с господином Арманом, потому что у них был довольно крупный разговор. Так как Роза была занята, кофе подавала мадам Бессон и потому могла все слышать.

– Я, право, позавтракал бы спокойнее и приятнее дома, у отца, – говорил барин.

– Ты надоел мне со своим отцом! – крикнула барыня.

– Прошу тебя выражаться осторожнее, – продолжал господин Арман.

– Так тебя и послушалась, как же! да говорю, как хочу – вот тебе и все! Старики-то не станут везде таскаться за тобой по навозным кучам, не вытянут тебя из грязи.

Тут вдова Бессон поспешила уйти на кухню, так как поняла, что оставаться долее не следует, но и в кухне было долго слышно, как кричали в столовой.

(Примечание Баратена. – Слуги не врали, они не дали ложных показаний, они сказали правду. Они не говорили того, чего не было, но не сказали всего, что было. Они умолчали о том, что утром 21 марта они держали между собой совет, несмотря на страшный испуг Розы и на грозу, висевшую над их головами. Результатом этого совещания было следующее решение: «Через четверть часа полиция будет здесь и нам уже невозможно будет ни к чему притронуться. Надо воспользоваться удобным моментом и захватить скорее, что под рукою, а потом уже пойти сказать привратнику». У меня нет, конечно, основательных данных, но можно предположить, что Огюст, Роза и мадам Бессон могли это сделать, так как между моментом обнаружения трупа и временем объявки прошло гораздо больше, чем четверть часа. Судебный следователь упустил из виду это немаловажное обстоятельство, он не обратил внимания на продолжительность этих пятнадцати минут. Уже только спустя восемь лет, в 1861 году, проследили мы с бароном д'Анжелем точно, минута в минуту, роковой день этот. Мы тут узнали, что вдова Бессон, кухарка, присвоила себе золотую вещь, найденную ею на полу и оброненную, вероятно, злодеем в минуту бегства. Вдова Бессон считала эту вещь большой ценности и жестоко обманулась, как увидят позже судьи-ревизоры, которым предстоит пересмотр дела.

Они поймут тогда, какое важное значение имел бы этот факт при производстве следствия г. Брильяном д'Омоном. По чести, по совести, как перед Богом, говорю, что попади эта вещь, кольцо с изумрудом, осыпанным бриллиантами, попади она в руки людей, производивших следствие в 1853 году, совсем иначе повели бы они дело, не тот был бы и приговор. – Подписано: Н. Баратен, адвокат. Февраль 1861.)

 

V

Арман д'Анжель на суде

Когда Арман заехал 21 марта около трех часов к своей любовнице, он нашел в доме страшнейшую суматоху. Густая толпа осаждала двери и окна, вокруг дома стояла полиция. Увидев Армана, привратник хотел его остановить, но д'Анжель оттолкнул его и вошел в квартиру. Там производилось предварительное следствие. Пристав, полицейский комиссар, врачи-эксперты были уже тут.

Сцена вышла самая раздирающая. Арман хотел взглянуть хоть на труп женщины, которую так любил, но его не допускали. Тогда горничная Роза сказала приставу вполголоса: «Это барин», и его впустили в спальню, но с ним вошел туда и полицейский комиссар.

Непритворные слезы Армана, казалось, тронули и этого привыкшего к людскому горю человека. Он мягко, чисто отеческим тоном объявил ему, что и его он обязан подвергнуть допросу.

– О! я скажу вам, конечно, все, что знаю, – проговорил сквозь слезы молодой д'Анжель. – Такое ужасное преступление не может остаться безнаказанным, смерть несчастной женщины должна быть отомщена.

– Оправьтесь немножко от постигшего вас горя и будьте готовы: на днях вас призовут на допрос.

Вот резюме этого допроса, произведенного 2 апреля. Арман д'Анжель вызывался свидетелем.

В. Вы имели довольно продолжительные отношения с жертвой преступления? Говорите откровенно, ничего не утаивая, ничего не скрывая. Как жили вы с девицей Перле?

О. Мы жили не только согласно, мы обожали друг друга; по крайней мере, Антония отвечала на мою любовь таким же горячим чувством; но как люди молодые, мы часто спорили, ссорились… сцены у нас бывали нередко, хотя из-за пустяков. Мы оба были очень ревнивы.

В. Были ли вы уверены в том, что девица Антония не имела сношений с другими мужчинами?

О. Уверен, что нет, она была мне верна. Да и к тому же, если бы и не была…

В. Видите, вы бледнеете… Говорите же, договаривайте, что вы хотели сказать.

О. Это бесполезно, так как ее нет уже в живых.

В. Я могу договорить за вас. Вы убили бы любимую женщину, если бы вам удалось уличить ее в неверности. Именно это и хотели вы сказать, да почти уже и сказали.

О. Я!..

В. Да, вы. Между письмами, найденными у покойной Перле, есть и ваши. Некоторые из них полны самой пылкой страсти, другие, напротив, написаны в припадке раздражительности, даже злобы. Одно из них, написанное с месяц тому назад, заключает в себе какие-то странные намеки, даже угрозы…

Так как Арман не мог удержаться от невольного движения досады и нетерпения, пристав прибавил:

– Вы находитесь, естественно, вне всяких подозрений, но нам хотелось уяснить себе характер ваших отношений с покойной. Предложу вам еще один вопрос: как провели вы день убийства?

О. Мы завтракали вместе, а после завтрака я вернулся домой. Я даже могу указать вам час своего возвращения, так как запомнил его совершенно случайно. Отца не было дома, и я прошел в комнаты матери и стал играть со своей крошечной сестренкой Леной. «Не тормоши Лену, не дразни ее, Арман. Уже три часа, а ее еще не носили гулять». И я пошел позвать няньку.

В. Зачем отправились вы в дом родителей?

О. Я бы, конечно, мог ответить вам, что сделал это просто по привычке, но вы так внимательны ко мне, сударь, что я не могу вас обманывать, я скажу вам правду. Мне надо было переговорить с отцом насчет одного крупного долга.

В. Карточного долга? Нам уже известно, что с некоторых пор вы сделались отчаянным игроком и что играете вы очень несчастливо. Ну, и что же, удалось вам разжалобить отца?

О. К сожалению – нет. Мне не удалось даже переговорить с ним наедине, а у матери не оказалось лишних денег, и она не могла выручить меня, как выручала уже не раз.

В. Как же могло случиться, что на следующее же утро, то есть 21 марта, вы уплатили сполна господину Г. крупную сумму в сорок или тридцать пять тысяч франков, да, кроме, того еще что-то около семи тысяч гарсону собрания?

О. Вижу, сударь, что вы уже успели навести обо мне справки. Говорю правду. Я смог уплатить эти деньги, потому что в ночь с 20 на 21 выиграл очень много.

В. Мы сейчас вернемся к этой ночи; но проследим сначала, как проведен был вами день. Из дома родителей вы вернулись опять к Антонии и в восьмом часу обедали с ней вместе в ресторане на Маделенской площади. Но что же вы делали и где вы были с четырех до половины восьмого?

О. Я заходил в два-три знакомых дома, к своим приятелям – могу дать вам их адреса. Мне надо было достать во что бы то ни стало сотню луидоров к вечеру, так как я хотел отыграться. Но, несмотря на все старания, денег этих я не достал.

В. Мне известно, что после обеда вы вернулись опять вместе с девицей Перле, но оставались у нее очень недолго. Что произошло тут между вами?

(Примечание Баратена. – Молодой д'Анжель смутился, видимо, затрудняясь ответить. Следственный пристав мог истолковать смущение это по-своему, мог подумать, что свидетель замолчал умышленно, придумывает какую-нибудь ложь, чтобы искуснее выпутаться из неловкого положения. Но Арман д'Анжель смутился и медлил с ответом из-за весьма естественного, весьма понятного чувства стыда перед чужим, совершенно посторонним человеком. Январь 1856.)

О. Антония знала мое стесненное положение, она знала, что я проиграл накануне громадную сумму господину Г., знала и то, что я занял семь тысяч у гарсона. Утром, за завтраком, она даже намекнула мне на то, что родители мои не захотят меня выручить. Мне очень тяжело сознаться перед вами, но должен сказать, что Антония, в порыве чистейшего, благороднейшего чувства, предложила мне сама эти деньги, если только я брошу играть.

В. Она предложила вам 42 000 франков?

О. Нет, она сказала, что такой суммы у нее не наберется. Наличными деньгами у нее было всего 30 000, а остальные двенадцать она рассчитывала достать, заложив некоторые из своих вещей. Разговор этот был у нас за обедом.

В. И вы согласились принять эти деньги?

О. Нет, я отказался. Одолжение это поставило бы меня в ложные, неловкие отношения с любимой женщиной, и к тому же условие, предложенное Антонией, было для меня слишком тяжело, выполнить его я был не в силах. Я не мог отказаться от карт и потому не хотел давать ложного обещания. Тут Антония вышла из себя, сделала страшнейшую сцену. Она говорила, что у меня слишком много мелкого самолюбия, щепетильности, мало любви и истинного чувства; что мы, кажется, довольно близки для того, чтобы я, сын богатых родителей, мог от нее принять заимообразно нужные мне в настоящую минуту деньги, что я, конечно, взял бы их у любого из своих приятелей и проч., и проч. В. Ну-с, и наконец?

О. И наконец… я согласился взять у нее 10 000, так как рассчитывал, что эти небольшие деньги мог возвратить ей действительно довольно скоро. Пять тысяч я мог уплатить из своей ренты 1 апреля и пять тысяч 1 июля. С этими 10 000 я надеялся отыграться и вернуть свои 42 000 франков.

В. Но как согласилась она дать вам эти деньги, когда за пять минут перед тем давала их только под условием бросить игру?

О. Да, сперва она не соглашалась, а как увидела, что я не поддаюсь, и согласилась. Она даже прибавила: «Ну, бери их на счастье. Тебе, конечно, повезет с моей легкой руки».

В. И вы действительно отправились прямо от нее в свой картежный кружок? Свидетели показывают, что в четверть одиннадцатого вы были уже в проигрыше. Говорят, что от десяти до двенадцати вы проиграли уже около пятнадцати тысяч франков?

О. Они обманулись. В тот вечер я играл очень, очень счастливо, хотя действительно игра шла не ровно, я то выигрывал, то проигрывал. Очень может быть, что кто-нибудь и видел, как я проиграл 15 000, так как к двенадцати часам из 10 000 у меня оставалось только две.

В. Но вы забыли сказать, откуда вынула девица Перле эти 10 000 франков, которые, как вы говорите, она ссудила вам заимообразно.

О. Как я говорю!.. Но я говорю правду, истинную правду, сударь, несмотря на то, что вы интересуетесь, судя по вашим вопросам, гораздо больше мною, чем личностью убитой. Не стану останавливаться на этом непонятном для меня обороте вашего допроса и продолжаю показание. Вы спрашиваете, откуда вынула Антония эти 10 000 франков? – извольте, готов служить вам и этой, по-видимому, совершенно ненужной подробностью. Ключ от маленького бюро, в котором хранились ее деньги, она вынула из шкатулки, стоявшей в зеркальном бельевом шкафу. Затем со второй полки бюро она взяла кожаный портфель и вынула из него пачку из десяти билетов, по тысяче франков каждый. Я успел заметить, что в портфеле лежали еще две таких же пачки. Передав мне эти 10 000, Антония положила портфель на прежнее место, заперла бюро и ключ от него спрятала опять в шкатулку, стоявшую в зеркальном бельевом шкафу.

В. А куда положила она ключ от этой шкатулки?

О. Этого уже никак не могу вам сказать, сударь. Антония уходила на минуту в свою комнату и притворила за собой дверь. Она, вероятно, спрятала там ключ от шкатулки, но куда именно спрятала она его – этого я не знаю, так как не считал нужным подглядывать и подсматривать. Это было бы уже слишком неделикатно, да и к тому же совсем не в моем характере.

В. Вернемся к вашему игорному кружку. Вы говорите, что в полночь у вас оставалось еще 2 000, а многие из ваших приятелей утверждают, что вы ушли из собрания, проигравшись с пух и прах.

О. О! при таком громадном проигрыше, как мой, какая-нибудь жалкая сотня луидоров, заболтавшихся в опустошенном бумажнике, конечно, уже ничего не стоила, и потому я мог сказать двум-трем приятелям, что проиграл все до последнего франка. К тому же голова у меня горела, я был весь как в огне… Мне надо было успокоиться, освежиться. Я решил прервать игру, уйти на время… а потом вернуться, попытать счастье со своей последней сотней луидоров. Игра капризна, фортуна изменчива – не везло с начала вечера, повезет в конце, сказал я себе и вышел на улицу. Мне хотелось пройтись, освежиться. Шел довольно сильный дождь, но я, несмотря на дождь, пошел сперва пешком и, только уже пройдя всю улицу, нанял проезжавшую мимо пустую карету. Я дал кучеру сто су за то, чтобы он покатал меня минут двадцать, и затем остановился у Неаполитанского кафе, зашел в ресторан, выпил холодного лимонаду и вернулся в собрание около часу.

В. Могли ли бы вы указать возившего вас кучера?

О. Нет, я не брал его билета, я даже не взглянул на него, мне было не до того, я был слишком занят проигрышем. Мне не пришло в голову поглядеть номер, я и не воображал, что он мне пригодится через несколько дней.

В. Не знаю, может ли принести вам пользу показание этого кучера, знаю только, что преступление было совершено именно с двенадцати до часу, в то самое время, как вы уходили из собрания.

О. Как жаль, что мне не пришло в голову заехать к бедной Антонии! Я бы защитил ее, я бы спас ее… Но, говоря откровенно, в ту минуту я не желал с ней встретиться, так как она не пустила бы меня опять, а я решил играть, играть непременно. Вот, думал, верну на эти 2 000 весь проигрыш, уплачу долги, отдам Антонии ее 10 000, да еще сделаю ей хорошенький подарок.

В. Доканчивайте же рассказ свой о ночи с 20 на 21.

О. Я вернулся в игорный зал и выкинул на первую же таблицу свои последние 2 000 франков. Я попал на тройную ставку, и моя карта взяла. На третьей карте банкомет, видя, что я оставляю на столе свои восемь тысяч, объявил, что ставка слишком велика, что он отказывается метать. Остальные понтеры стали меня тоже просить сбавить ставку, и я должен был снять 5 000, оставив на столе только три. Талия продолжалась, я опять выиграл. Банкомет бросил карты. Таким образом у меня образовалось 11 000, и я сам поставил банк. Мне повезло, я ставил банк за банком и брал большие куши, проигрывая маленькие ставки. Я был как в чаду, успех опьянял меня… Я играл всю ночь, бросил карты только в семь часов утра. Тут я свел счеты, расплатился с господином Г. и с гарсоном, и, несмотря на это, у меня осталось еще 13 000 франков. Я мог теперь поблагодарить Антонию за ее доброту, за одолжение, оказанное ею. Но нервы мои были слишком напряжены, я был слишком утомлен волнениями этой бессонной ночи, чтобы ехать к Антонии сейчас же. Я вернулся домой и заснул как убитый. После завтрака с веселым, покойным сердцем поехал я к Антонии. Мне хотелось прокатиться с ней в Булонский лес. И тут-то узнал я о постигшем меня несчастии.

(Примечание Баратена. – В мемуарах наших допрос этот помещен почти целиком, так как он имел большое влияние на ход всего процесса. Каждое из показаний Армана давало обильный материал обвинительной власти. Откровенность погубила юношу, она же должна будет восстановить впоследствии его попранную честь.)

 

VI

Пагубные показания

Чтобы не затруднять читателя мелкими подробностями и свидетельскими показаниями этого сложного процесса, мы приводим в этих записках только крупнейшие, самые выдающиеся из них, имевшие решительное влияние на ход дела и его окончание.

Судебный следователь Брильян д'Омон опечатал, как и следовало того ожидать, все бумаги, найденные им в квартире покойной Антонии Перле. Этим обстоятельством привлекалась к делу масса лиц, довольно высокопоставленных.

Фигурировать на суде из-за того только, что они имели удовольствие пользоваться кратковременным знакомством с девицей Перле, господам этим было, конечно, не совсем приятно. Следователь отнесся к письменному материалу с крайней разборчивостью и осторожностью. Он много работал над тем, чтоб осветить и уяснить себе отношения всех этих лиц к несчастной жертве, старался угадать, кто из них мог из расчета или из ревности совершить это гнусное преступление. Многие из этих документов, возбудивших бы только праздное любопытство любителей скандала, но не прибавивших ничего следствию, не были вовсе преданы гласности. Авторы этих мемуаров следуют благоразумному примеру покойного Брильяна д'Омона и довольствуются только важнейшим из этих показаний. Показание это послужило основой для обвинительного акта, оно повлияло главным образом на окончательное решение суда и присяжных в 1853 году.

Резюме допроса Альфонса де Марсиа, итальянского дворянина 23 лет, хорошего знакомого девицы Перле.

В. Где вы родились, из какой семьи и чем живете в Париже?

0. Я родился у подножия Везувия в Торре-дель-Греко, в Неаполитанском королевстве. Родители мои, не разделявшие взглядов Бурбонов, были вынуждены покинуть королевство и искать убежища сначала в Ломбардии, а потом в Пьемонте. Жизнь в благодатной стране этой очень дешева, и потому родители мои могли мне оставить порядочное состояние, плод сбережений многих лет. Деньги эти я решил употребить на поездку по разным странам. Мне хотелось взглянуть на свет и людей, и я поехал прежде всего во Францию, решив обосноваться там, где мне понравится. Париж, этот центр кипучей жизни и всяких соблазнов, приковал меня сразу. Я поселился в Париже и живу здесь уже несколько лет. Я живу весело, бываю и в богатых, избранных салонах, посещаю и тайные игорные дома, которых у вас здесь в Париже развелось так много и где можно так весело и незаметно провести время. Как иностранец я могу бывать везде, нисколько не роняя своего достоинства. Как благородный дворянин я везде на своем месте.

В. Как познакомились вы с Антонией Перле и в каких отношениях были вы с ней?

О. Я познакомился с Антонией в то время, как она пользовалась покровительством русского аристократа, князя Z. Я имел честь считаться в числе друзей князя, часто обедал у него или, вернее, у Антонии, что в сущности было одно и то же. Эти посещения приятелей обходились ему, вероятно, очень дорого, так как среди молодежи установилось мнение, что Антонии не надо будет искать нового любовника, если князь вздумает ее бросить, так как она успела скопить деньги на черный день. Как известно, Антония рассталась с князем. Действительно, она была довольно богата для того, чтобы жить независимо, она это и сделала. Она была очаровательна, чертовски умна и находчива. Мы дали ей прозвище Парижский гамен. Меня женщина эта интересовала и забавляла, как и многих других, она тоже не тяготилась, по-видимому, моим обществом, и я часто бывал у ней и после разрыва ее с князем.

В. Но я попросил бы вас дать более подробные показания о ваших отношениях с покойной. Должен вас предупредить, что в мои руки попала записка, в которой упоминается ваше имя. Суд не имеет никакого желания компрометировать вас публично, но закон дает ему право требовать верных, правдивых показаний.

О. Да мне и нечего скрывать, господин судья. Я довел свой рассказ именно до момента большего сближения с девицей Перле. Антония бывала часто у некой мадам Муйлье, которую вы, вероятно, знаете, и потому упомяну о средствах к существованию, о профессии этой особы. Скажу только, что и я бывал нередко в этом доме, так как там собиралось приятное, веселое общество и велась азартная, оживленная игра. Могу сообщить вам и то, что в доме этой Муйлье я сошелся с одной очень красивой девицей, Сусанной Мулен, с которой я живу и по сие время. Сусанна ревновала меня к Антонии, завидовала блеску и роскоши ее обстановки. Это чувство мелкой зависти и чисто женской ненависти не ускользнуло от Антонии и только раззадорило эту избалованную, привыкшую властвовать надо всем и всеми женщину. Ей захотелось насолить Сусанне, отбить у нее любовника. Она стала держать себя со мной гораздо свободнее, вольнее, стала делать слишком прозрачные намеки насчет того, что если бы я вздумал подарить ее своей любовью, то чувство мое будет принято более чем благосклонно… Она не нуждалась, конечно, в платонической любви, эта очаровательная, любившая погрешить, шалунья. О платонизме не было и речи! Примерно в это время Антония стала показываться в обществе в сопровождении новоиспеченного обожателя, юного Армана д'Анжеля. Арман был нашим общим любимцем, несмотря на свой горячий, вспыльчивый характер. Он был так молод, еще не успел испортиться, и потому ему прощали многое. Мы знали, что он без ума от Антонии, что он страшно ревнует ее ко всем, ко мне в особенности, и потому, не желая огорчать милого мальчика, я стал держать себя осторожнее с Антонией, несмотря на то, что и сам был увлечен ею. Я избегал встречаться с девицей Перле и потому, что вовсе не желал скандала со стороны своей сожительницы, Сусанны Мулен. Я умел держать себя так ловко, что не подал ни малейшего повода к размолвке с Сусанной или с Арманом. Такое положение вещей продолжалось до… извините, господин судья, здесь я должен коснуться дня, в который было совершено это ужасное преступление, я должен говорить о том, что произошло вечером 20 марта.

В. Отдохните немного, если желаете, и продолжайте свое показание с той же откровенностью.

О. К величайшему сожалению, не могу сообщить вам ничего такого, что могло бы навести суд на след преступника. Да и то, что мне остается досказать, я утаил бы, конечно, от всякого постороннего лица, но закон обязывает меня, как призванного по делу свидетеля, говорить правду – и я повинуюсь. Как человек честный, благородный, не имею привычки хвастать своими победами, выставлять их напоказ. Едва завязавшаяся любовная интрижка имеет значение и интерес только для самих влюбленных и едва ли может повернуть хоть на йоту ход вашего процесса; но вы требуете, чтобы я говорил, и я приступаю к рассказу. Вечером 20 марта, около десяти часов, я гулял с одним из своих приятелей на Итальянском бульваре. Вдруг мне показалось, что мимо нас прошла Антония. Бросив приятеля, я поспешил нагнать девицу Перле и, выразив ей свое удивление насчет того, что вижу ее одну, пешком в такой поздний час, предложил ей руку. Приятель мой поспешил ретироваться. «Мы встретимся еще у Гласье!» – крикнул я ему на прощанье. Так называется Неаполитанское кафе на бульваре Капуцинов, недалеко от министерства внутренних дел. Трудно, конечно, передать от слова до слова наш разговор с Антонией, мы болтали немало всякого вздору. Помню только, что она меня спросила: «Как вы думаете, снес ли бы зарвавшийся игрок измену любимой женщины, если бы его уверили, что измена эта принесет ему счастье»? Я понял намек и ответил шуткой. Мы весело болтали, время летело незаметно. Взяв фиакр, мы поехали в Валантино. Около полуночи я получил любезное разрешение проводить ее домой. Из предосторожности мы велели кучеру остановиться на углу улицы Сен-Лазар. Когда мы уже подходили к самому дому, Антонии показалось, что вдали идет д'Анжель. «Это Арман, – испуганно проговорила она, – спасайтесь!»

В. Вы видели действительно господина д'Анжеля?

О. Нет, я не видел его. Было темно, и Антонии, может быть, показалось. Но хотя я и не заметил Армана, он во всяком случае мог быть тут, мог следить за нами, и потому я счел нелишним изменить свое обращение с Антонией, перейти на более почтительный тон. Я проводил ее до самого подъезда и любезно, как вежливый кавалер, распрощался с нею. Как видите, я уходил почти ни с чем. С улицы Сен-Лазар я пошел опять к бульвару Капуцинов. Шел дождь, и я очень торопился. У Гласье я встретил опять своего приятеля и просидел с ним в кафе около часу, пережидая дождь. Потом мы кликнули кабриолет, и он развез нас по домам.

В. В котором часу были вы у Гласье?

О. Да так, от двенадцати до часу.

В. Вы не видели там д'Анжеля?

О. Нет, не заметил. Приятель мой, может быть, и видел его. А разве д'Анжель был там?

В. Считаю нелишним заметить, что не вы изволите меня допрашивать. Вы должны ограничиваться одними ответами на предложенные вам вопросы.

О. Виноват, господин судья… но мы беседуем так долго, что я невольно забыл, что это допрос, а не простой светский разговор.

В. В настоящую минуту не имею надобности задерживать вас долее. Можете уйти. Прошу вас только сообщить нам имя и адрес вашего приятеля, а также адрес г-жи Сусанны Мулен.

О. С удовольствием. Приятель мой, господин Пильвейра, родом испанец, благородный дворянин. Живет на улице Валуа, в Пале-Рояле. А мадемуазель Сусанна Мулен квартирует на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, № 1.

Показания Сусанны Мулен и Пильвейра подтвердили только заявление Альфонса де Марсиа: с десяти до двенадцати он был кавалером Антонии; с двенадцати до часу он не выходил из Неаполитанского кафе, а в час ночи был уже в квартире своей любовницы. По показанию привратника и служанок дома, в котором жила Мулен, Альфонс де Марсиа никуда не выходил до двенадцати следующего дня.

Пильвейра тоже не видал д'Анжеля у Гласье. Один из жильцов дома на улице Сен-Лазар показал, что он вернулся домой в начале второго. В то время как он входил в калитку, какой-то неизвестный выходил из нее, так что ему не пришлось звонить к привратнику. Он воспользовался открытой калиткой и проговорил скороговоркой:

– Извините, сударь. Не затворяйте, пожалуйста.

Де Марсиа и д'Анжель были представлены этому свидетелю, их заставили повторить вышеупомянутую фразу, но свидетель не признал их голоса. Он показал, что человек, выходивший из калитки, был ниже де Марсиа, что по росту он подходил скорее к д'Анжелю, но что утверждать, что это был именно д'Анжель, он не может.

Гарсоны и лакеи собрания показали, что д'Анжель действительно уходил из собрания около двенадцати часов и вернулся опять около часу. Он был очень взволнован. Сперва был в проигрыше, а потом в большом выигрыше.

Цифра выигрыша осталась спорной: кто говорил, что д'Анжель выиграл всего 10 000, кто утверждал, что 30 000. Были свидетели, которые уверяли, что он остался в проигрыше. Противоречия эти объясняются, конечно, очень просто: в продолжение шести-семичасовой игры счастье переходило не раз с одной стороны на другую, и человеку, следившему за ходом игры только временно, урывками, трудно определить точно окончательный исход ее.

 

VII

Обвинительный акт

По мере хода следствия Брильян д'Омон убеждался все более и более в виновности Армана, и скоро бедный д'Анжель превратился из свидетеля в обвиняемого. Обвинительный акт был утвержден на следующих данных, приводимых вкратце в наших мемуарах. «Не подлежит никакому сомнению, – говорилось в обвинительном акте, – что между Арманом д'Анжель и девицей Антонией Перле существовали близкие, интимные отношения. Что Антония Перле была особа самого легкого поведения, несмотря на то, что считалась сожительницей только одного, известного лица. Что молодому человеку не были известны ее похождения. Что юноша был характера крайне вспыльчивого, даже буйного, подтверждается это почти всеми свидетелями единогласно. Что несмотря на пенсию в двадцать тысяч франков, ежегодно выдаваемую ему отцом д'Анжель делал большие долги и запутывался больше и больше. Главной причиной того была его роковая страсть к картам, которой он предался со всей пылкостью своего необузданного нрава. Эта пагубная страсть вела его к окончательной гибели, он стоял уже на краю бездны, которая готовилась поглотить его честь и незапятнанную репутацию его фамилии.

20 марта он как угорелый кидается от одного к другому за деньгами, но нигде не может их достать и, в отчаянии, не зная, как поддержать честь имени и свое положение в обществе, он признается наконец своей любовнице, девице Перле, проживающей остатки щедрот своего прежнего покровителя. Нельзя сказать, чтобы Арман пользовался этими остатками блестящего прошлого своей подруги, но, не имея никогда денег в руках, так как игра поглощала все его доходы, он, однако, не отказывается жить с Антонией, которая ведет все расходы на своей счет.

Безвыходное положение заставляет его принять из рук этой девицы Перле взаимообразно 10 000 франков. И это одолжение, эта денежная поддержка, оказанная несчастной жертвой преступления утром 20 марта, стоила ей жизни.

В девять часов вечера Арман (как он сам заявляет) видел в руках Антонии портфель, заключавший в себе 30 000 франков банковскими билетами. Из этих денег девица Перле берет десять тысяч и дает их своему любовнику. Эти десять тысяч предназначаются им для решительной битвы на зеленом поле. Но ему теперь известно, что ключ от бюро, в котором спрятаны остальные 20 000, лежит в шкатулке с золотыми вещами. Он знает, что шкатулка эта стоит в зеркальном бельевом шкафу, но ему неизвестно, где спрятан ключ. Тщательные розыски полиции открыли наконец это место: ключ был найден в коробочке с рисовой пудрой; Антония запрятала его туда, чтобы посторонняя рука не могла его найти.

Арман идет опять играть: несчастие преследует его, и около полуночи он уже проигрывает все до последнего франка. Напрасно старается он доказать, что у него оставалось еще 2 000, показания свидетелей опровергают его показание. Выходя из игорного зала, Арман имел убитый, мрачный вид и признался сам некоторым из близких приятелей, что спустил все до последнего франка, – какие же могли у него быть деньги? Но и предположив даже, что у него действительно остались в кармане эти 2 000, возможно ли допустить, чтобы целый час спустя, вернувшись из собрания уже в более спокойном расположении духа, д'Анжель мог рискнуть последними, остальными 2 000 разом? Всякий здравомыслящий человек поймет, конечно, что у вернувшегося к игорному столу Армана были в кармане надежные резервы; не будь их, он не мог бы так самоуверенно выкинуть на стол последнюю сотню луидоров.

Откуда же явились у него эти запасные капиталы?

Этим-то важным вопросом и занялось обвинение.

Во-первых, что делает д'Анжель, выбежав из собрания после своего страшного проигрыша? Он отправляется прогуливаться под проливным дождем, если верить его собственному показанию; затем заезжает в кафе, где, именно в указанный им час, сидели двое из его приятелей и никто из них не видел д'Анжеля; далее он говорит, что брал карету, но, несмотря на самые деятельные розыски, кучер этой кареты не был найден. Обвинение видит во всех этих показаниях, ничем не подтвержденных, желание обвиняемого скрыть свое пребывание в ином месте. Он знает, что ему необходимо доказать, что он не был у Антонии с двенадцати до часу, так как несчастная была убита и ограблена именно в это время. Но ему не удается доказать это.

Вот что говорит подсудимый.

Обвинение доказывает следующее.

Около двенадцати часов ночи проигравшийся, доведенный до отчаяния Арман выбегает из собрания. На улице дождь, слякоть. Ему даже не на что взять извозчика… И вот, в порыве тоски и отчаяния, он кидается туда, где рассчитывал найти сочувствие и поддержку. Антония любит его, она уже оказала ему важную услугу, и теперь она будет, конечно, так же добра и сострадательна. По дороге он, может быть, уже обдумывает, как, в каких выражениях выскажет он ей свою новую просьбу. Она, конечно, не захочет, чтобы он продолжал игру; она уже и так употребляла все силы, чтобы удержать его от этой гибельной страсти; потому трудно, невозможно надеяться, чтобы она согласилась дать ему из своего заветного портфеля новую крупную сумму, такую, на которую он мог бы отыграться. Ведь прошло еще только три часа с той минуты, как она дала ему эти несчастные 10 000. Да и к тому же она так дурно воспитана, так невоздержанна на словах. Хорошо воспитанный, получивший действительно блестящее образование, Арман уже не раз выслушивал из ее красивых уст самые отборные, низкие, пошлые ругательства. Он уже не раз останавливал Антонию, замечал ей все неприличие ее поведения, но она пропускала мимо ушей все его советы. Теперь сцена выйдет, конечно, самая бурная, и ему придется выслушать и проглотить немало оскорбительных, обидных слов. А между тем страшное, неудержимое желание скорее отыграться, злобное, едкое чувство недавней неудачи доводят его до крайней, опасной степени возбуждения. Молодая кровь кипит, бурлит, приливает к мозгу – он уже не в силах владеть собой.

В этом-то ужасном состоянии духа бродит он вокруг дома своей возлюбленной, не решаясь войти, не имея сил отступить, и замечает издали Антонию в сопровождении постороннего мужчины. Ко всем бушующим в груди его чувствам прибавляется еще чувство ревности и злобы.

Но Антония тоже успела его заметить, успела вовремя отвязаться от докучного кавалера и входит в свою квартиру уже с одним Арманом.

Обвинение стоит на том, что между влюбленными должна была тут неминуемо произойти страшнейшая сцена. Очень могло быть, что Антония позволила себе оскорбить Армана каким-нибудь грубым, необдуманным словом, во всяком случае никакой преднамеренности в совершении этого двойного преступления не замечается. Без всякого злого умысла, без заранее обдуманного плана, просто в припадке запальчивости и раздражения, Арман д'Анжель нанес Антонии эти два смертельных удара чем попало, что подвернулось под горячую руку.

В комнате был найден толедский кинжал, и врачи-эксперты признали его за оружие, которым были нанесены обе смертельные раны, бывшие причиной преждевременной кончины несчастной девицы Перле.

Арман остается лицом к лицу с жертвой преступления. Спасения нет – она умирает. Сила одного из ударов была такова, что кинжал, поразив горло, задел артерию, и умирающая не могла даже вскрикнуть. Под влиянием этой страшной минуты, отуманенный, разгоряченный мозг Армана толкает его на новое преступление. Как все развращенные натуры, д'Анжель говорит себе: «Я не хотел быть преступным, но, раз ступив на этот скользкий путь, я уже должен идти до конца».

– Тут есть деньги, есть ценные безделки… Эти деньги могут меня спасти. Никто не знает, что у меня есть долги, я останусь в глазах общества честным человеком.

И он начинает изыскивать средства к тому, чтобы завладеть скорее, сию минуту, этими 20 000 франков, существование которых ему известно. Первым делом надо добыть ключ от бюро. Ему известно, что ключ этот спрятан в шкатулке с золотыми вещами; но он не знает секрета коробочки с рисовой пудрой, у него нет ключа от самой шкатулки. Он ломает и гнет ее, как попало, неловкой, непривычной рукой. Но наконец, конечно, совершенно случайно, ему удается нажать пружину и шкатулка открыта. Он вынимает из нее столь желанный ключ, отпирает им маленькое бюро, вынимает портфель, берет из него 20 000 франков. Но в этом портфеле лежат не одни банковские билеты, там много писем, записок, визитных карточек. Он начинает рыться в бумагах, торопливо выхватывает те из писем, которые могли бы его скомпрометировать, и, положив портфель на прежнее место, той же дрожащей, торопливой рукой захлопывает дверцу и замыкает шкаф, не замечая, что замочный язычок соскочил с места.

Обвинение не видит в этом преступлении ничего обдуманного, преднамеренного, оно считает, напротив, что преступник был в крайней степени возбуждения и раздражения.

По натуре, по наклонностям он не злодей, не убийца, но он делается им в припадке бешеного раздражения; он не вор по призванию, но он делается им по необходимости, чтобы извлечь пользу из преступления, совершенного столь неожиданно, против воли, против желания.

Могло, конечно, случиться, что, желая положить ключ от бюро опять в шкатулку, он тут только вспомнил о бриллиантах и дорогих безделках своей несчастной жертвы. Он убил, взял деньги, заодно уж он возьмет и эти вещи!

И в несколько минут он опустошает все футляры и коробки.

Суд потребует у него отчета в том, как распорядился он этими вещами; ни одна из них не была найдена.

Не были забыты и самые мельчайшие подробности.

Пятна засохшей грязи на полу и на ковре были приняты за следы грязных сапог Армана, так как он шел из собрания до квартиры Антонии во время дождя.

Антония приехала, конечно, в карете, так как на башмаках ее не было грязи; из дому она вышла действительно пешком, но тогда еще не было дождя.

Совершив преступление, убийца, ограбивший свою жертву, должен был уйти из квартиры.

Сделать это было нетрудно, так как прислуга не спала в квартире и все ходы и выходы были хорошо известны д'Анжелю.

Выйти незамеченным из дома было труднее, так как надо пройти мимо привратника, когда он будет отворять калитку. С часу ночи привратник обязан даже окликать уходящих. Убийца ждет под воротами, пока позвонит и пройдет какой-нибудь запоздалый жилец, чтобы воспользоваться этим удобным моментом и проскользнуть в отворенную калитку. Он делает это действительно так скоро, так ловко, что возвращающийся домой мирный обыватель едва успевает его разглядеть. Однако, несмотря на темноту и сильный дождь, ему удается заметить, что человек, бегству которого он способствовал, сам того не понимая, был роста небольшого, пожалуй, такого, как Арман д'Анжель. Арман выходит на улицу и возвращается опять в игорный зал. Он начинает разом с 2 000 франков. Фортуна ему улыбается, он выигрывает груды золота и банковских билетов, но не прекращает игры. Лихорадочно, бешено играет он всю ночь, продолжает играть и утром, чтобы забыться, чтобы заглушить хоть на время угрызения совести. Солнце уже стоит высоко на небе, когда он наконец бросает карты и начинает сводить счеты».

Оспаривать точные, определенные доказательства обвинения не было возможности. Чем мог доказать бедный Арман д'Анжель, что он не заглядывал даже на улицу Сен-Лазар от двенадцати до часу? Следствие доказало ясно, что он был там, доказало и то, что он совершил преступление.

 

VIII

Примечания и дополнительные сведения

Примечание Баратена. – Не будем останавливаться на ходе самого процесса, он был слишком драматичен и оставил в обществе тяжелое впечатление. Мне дано было право защищать единственного сына достойного барона д'Анжеля, моего старого друга и приятеля.

Была счастливая минута, уверенность присяжных поколебалась, виновность подсудимого показалась им более чем сомнительной; четверо из них уже готовы были вынести оправдательный приговор. Но не так суждено было кончиться этому процессу. Молодой д'Анжель был приговорен к каторжным работам на двадцать лет. Но ввиду молодости и прежнего безупречного поведения обвиненного, приговор был смягчен: двадцатилетний срок был заменен пятнадцатилетним.

Большую бы услугу мог нам оказать Альфонс де Марсиа, показание которого произвело на всех такое потрясающее впечатление; но человека этого никто не знал, и он уехал из Франции перед самым началом процесса.

Авторы этих мемуаров пишут не роман и, следовательно, не имеют никакой цели держать в тайне ход своих действий, не стараются заинтересовать своими приемами и розысками людей, близких к этому делу. Они задались целью представить краткое, но точное описание своих исследований на усмотрение тех, на беспристрастное правосудие которых они так надеются. – Ноябрь 1857.

Примечание А. – С помощью одного из своих школьных товарищей, служащего в канцелярии французского консульства в Неаполе, старый барон д'Анжель собрал сведения о родословной некоего Альфонса де Марсиа, хотя сделать это было очень трудно.

В Торре-дель-Греко, у самого Неаполитанского залива, жило действительно какое-то семейство, носящее фамилию Марсиа; но это люди самого низкого происхождения. Дядя того Марсиа, которого называют Альфонс, был монахом в одном из монастырей близ Реджио.

Семья эта за свои слишком вольные взгляды подверглась преследованию, и члены ее рассеялись в разные стороны. Признавшие Бурбонов остались Неаполитанском королевстве, либералы переселились на север. Остатки этой фамилии встречаются в Шемонте.

Это бедняки, зарабатывающие кусок хлеба на виноградниках в Асти.

Восемнадцатилетний юноша, носящий фамилию Марсиа, служил письмоводителем у одного адвоката в Верчели. Говорят, что этот адвокат был им обворован, но из-за смерти пострадавшего известие это не может быть подтверждено.

Из этих сведений можно сделать такое заключение: Марсиа, обворовавший адвоката, явился искать счастья и легкой наживы во Францию. На некоторое время он опять пропадает из виду. Уже в 1850 году выходит на сцену какой-то Марсиа, попавшийся на шулерстве в Марселе.

Примечание В. – Сведение это доставлено нам под строжайшим секретом агентом сыскной полиции. Мы не можем назвать его имени, так как человеку этому пришлось бы жестоко поплатиться за оказанную нам услугу.

Совершенно случайно баронесса д'Анжель оказала в трудную минуту большую поддержку жене этого агента, очень бедной женщине. Она подарила белье и платье для ее новорожденного ребенка и сто франков. Бедняки были тронуты до слез и не знали, как выразить свою горячую благодарность. Адвокат дал им возможность отблагодарить добрую баронессу.

Справки, наведенные Баратеном, показали, что положение любовницы Альфонса де Марсиа, девицы Сусанны Мулен, весной 1853 года было не только ненадежно, но, можно сказать, бедственно. Она не могла даже уплатить 8 франков прачке за стирку белья, и та отказалась возвратить ей его. Несколько позже Сусанна оказывается в Англии. Но, уезжая, она не взяла своего белья, хотя стоимость его превышала, по меньшей мере, в десять раз цифру неуплаченного счета.

Из этого можно вывести, что отъезд девицы Мулен был неожиданный, спешный.

Примечания С. и еще С. – Нижеследующие сведения доставлены нам одной торговой конторой, занимающейся тоже бракоразводными делами.

Достоверно известно, что в 1855 году каким-то смуглым курчавым брюнетом, должно полагать, уроженцем юга, были проданы два браслета. Позже оказалось, что браслеты эти были из числа вещей, украденных у девицы Антонии.

Контора обращалась для большей верности за справкой к постоянным поставщикам русского князя Z.

Проданы они были в Лондоне ювелиру, магазин которого помещается близ церкви св. Павла. Первое сведение об украденных вещах относится к 1855 году.

Затем в 1857, в 1859 и в 1860 годах было еще продано много бриллиантов и золотых вещей этой же девицы Антонии в Брюсселе – на площади Отель-де-Вилль; в Гамбурге – Казино-Штрассе и опять в Лондоне – оптовому торговцу. Продавались эти вещи где женщиной, где мужчиной. Показания насчет личности мужчины очень разноречивы, так что должно полагать, что сбытом этих вещей занимались, кроме женщины, два лица мужского пола.

 

IX

Кольцо с изумрудом

Примечание Д. – Авторы мемуаров придают основное значение именно этому примечанию и нижеследующему.

Восемь лет спустя после совершения преступления и произнесения окончательного приговора Альфред Ж., мой собрат по ремеслу, – пишет Баратен, – зашел ко мне.

«Мы знаем, – сказал он мне, – что вы заняты собиранием сведений по делу д'Анжеля, что вы хотите пересмотреть этот процесс и собираете богатый материал для судей-ревизоров. Поверьте, что все или, вернее, почти все наши горячо сочувствуют вашей деятельности. Действительно, что может быть благороднее, прекраснее чувства сострадания к несчастному, претерпевшему без всякой вины незаслуженное наказание, вынесшему позор и презрение общества! Хочу и я послужить хоть чем-нибудь этому благороднейшему, можно сказать, святому делу. Я заручился тоже маленькой справкой, которая вам, может быть, и пригодится, Баратен.

Есть у меня брат, помоложе меня, студент, юрист. Путается он с одной прехорошенькой гризеткой. У девчонки этой, надо вам сказать, страсть к золотым побрякушкам. Приходит к ней как-то неизвестная женщина, уже не молодая, и предлагает ей купить кольцо в рассрочку, так как наличными капиталами она, конечно, не настолько богата, чтобы приобрести такую ценную вещь сразу. Вещица оказалась, действительно, недурная: чистейшей воды темный изумруд, вокруг довольно крупные бриллианты… Ну, понимаете, кольцо такое, что за него надо дать 1 000 – 1 200 франков, никак не меньше. И вдруг такую-то вещь отдают за 200 франков, да еще в рассрочку на четыре месяца – как не взять! Брат и решил презентовать его своей красавице. Но прежде чем оставить за собою это колечко, он попросил меня оценить его у знакомого ювелира, того самого, которого я защищал недавно на суде. Клиент мой сразу увидел, что камни поддельные. «Будь оно настоящее, я сам дал бы за него 1 000 франков и продал бы наверно за 1 500; но поддельное стоит никак не больше 60–80 франков, хотя подделка и очень, очень хороша». Я рассказал, конечно, брату о неудачном результате этой экспертизы. Когда старуха, продававшая кольцо, пришла за условленными 50 франков помесячной уплаты, брат привел ее ко мне. Я было накинулся на старуху, пригрозил ей тюрьмой за мошенничество, назвал ее низкой обманщицей. Но старуха была поражена, удивлена, не хотела верить, что кольцо поддельное. Она призналась мне чистосердечно, что сама-то ничего не понимает в камнях, так как она не торговка, а просто из крайности хотела продать вещь, которую считала ценной. Кольцо это она получила в подарок от племянницы, и та говорила ей, что это вещь очень дорогая, наказывала ей беречь колечко, не продавать его без нужды и строго-настрого запретила кому-нибудь показывать.

«Оно лежит у меня уже восемь лет, я все берегла его на черный день, надеяться-то мне, старухе, не на кого. Подошла нужда, я и решилась продать его, ну и принесла к барышне. Барышня, думаю, добрая, не обидит бедную старуху».

В словах ее не заметно было ни лжи, ни притворства.

Для проформы я записал ее имя и адрес. Взял и адрес племянницы, надувшей ее своим подарком. Оказалось, что старуха живет в Батиньоле, а племянница, подарившая ей кольцо, вдова Бессон, служила прежде кухаркой в богатых домах, а теперь живет на покое в Рос-е-Бри.

Я вспомнил, что какая-то вдова Бессон фигурировала в процессе д'Анжеля в качестве свидетельницы. Вспомнил, что эта Бессон служила кухаркой у несчастной Антонии, и мне почему-то показалось, что история этого поддельного кольца, выдаваемого за настоящее, может вам пригодиться, я и пришел сообщить вам этот курьез».

Я очень благодарил моего юного собрата, – прибавляет Баратен, – и поделился этим рассказом со старым бароном. Мы решили не пренебрегать и этим известием, так как иногда самые пустые вещи наводят на след преступления или преступника.

Мы разыскали эту старуху. Оказалось, что ее содержат племянники и племянницы, все люди служащие.

Отправились мы в Рос-е-Бри и без труда нашли там вдову Бессон. На скопленные деньги она открыла лавочку и живет безбедно.

На вопрос наш о кольце она сначала замялась, как бы не могла припомнить, но мы ее прижали, запутали вопросами, и она наконец созналась, что кольцо это получила в подарок от одной госпожи, скончавшейся очень несчастливо, мадам Антонии. А что она, со своей стороны, подарила кольцо это одной старой родственнице, женщине бедной – оно могло ей пригодиться на черный день.

Больше мы не могли ничего добиться от осторожной вдовы Бессон, она, видимо, не доверяла нам.

Отец Армана после того ездил еще не раз к Бессон. Он никак не мог допустить, что кухарке можно было подарить кольцо в полторы тысячи франков, и притворялся, что верит в действительную стоимость этой вещи. Но вдова Бессон держалась все так же осторожно. Видно было, что она что-то скрывает, но что именно – мы никак не могли догадаться.

Наши настойчивые расспросы ее, однако, растревожили; она поехала в Париж повидаться с теткой. Узнав там, что кольцо ее не имеет никакой ценности, вдова Бессон тотчас явилась ко мне и объявила с торжествующим видом:

– Если вас так удивляет, что Антония подарила на новый год простой служанке кольцо в полторы тысячи франков, то вы, конечно, не удивитесь тому, что она наградила ее подарком всего лишь в 80 франков.

Дальновидная вдова Бессон думала, что тем дело и кончится, думала от нас отвязаться, но жестоко ошиблась; сама того не ведая, она дала нам оружие в руки уже одним своим торопливым сообщением.

Почему принимала она так близко к сердцу наши расспросы? Я поспешил, конечно, воспользоваться данным мне оружием.

– Мне кажется, – начал я, – что, рассчитывая получить ценную вещь в полторы тысячи франков и получив вместо нее какую-то никуда не годную безделушку, радоваться нечему. А вы в восторге, лицо ваше так и сияет; узнав эту новость, вы сейчас же бежите ко мне и спешите поделиться ею, как чем-то крайне приятным и радостным. Не понимаю! Впрочем, вы хлопочете, может быть, о том только, чтоб уверить меня, что кольцо это было вам действительно подарено? – прибавил я, веско отчеканивая каждое слово и пытливо глядя ей в глаза.

Она изменилась в лице и пробормотала, путаясь на каждом слове:

– Но это правда, сударь…

– А я имею здесь верное доказательство того, что оно было украдено, – заметил я, опираясь рукой на толстое дело, лежавшее на письменном столе.

Военная хитрость удалась. Вдова Бессон окончательно растерялась и начала скороговоркой:

– Украдено!.. Этого нельзя сказать… нет, это не значит украсть…

– Договаривайте, договаривайте… – торопил я ее, не давая опомниться. – Всем известно, что Антония была обворована в день убийства, следовательно, всякий, у кого окажутся какие-нибудь ее вещи, может быть признан сообщником, пособником совершенного преступления. Не рассчитывайте на давность, вас могут всегда привлечь к ответу, говорите лучше правду.

– Ах, сударь! обижаете вы бедную, беззащитную вдову… – расплакалась она. – Как перед Богом говорю вам, что не участвовала я в этом гнусном деле! Нежели я жила бы в такой бедности, если бы у меня были вещи покойной Антонии. Хлопот и забот у меня немало, а получаю я всего восемьсот франков в год, а при плохой торговле и того меньше.

– Мы знаем, что жизнь ваша невеселая, и готовы даже помочь вам деньгами. Тетка ваша просит за это поддельное колечко 200 франков, мы согласны приобрести его и за эту высокую цену, но поймите, что нам нужны не фальшивые стекла, не самое кольцо, нам необходимы сведения, относящиеся к преступлению, совершенному на улице Сен-Лазар восемь лет тому назад. Теперь решайтесь.

Корыстолюбивая вдова Бессон была побеждена столь соблазнительными доводами и решилась наконец на следующее признание:

– Мне не хотелось сказать вам всю правду, ну, да уж куда ни шло, признаюсь вам во всем, сниму грех с души, – вздохнула она. – Дело в том, сударь, что горничная-то Роза как закричала во все горло, увидев на полу мертвую барыню, мы и кинулись со всех ног в комнаты. Видим: похолодела, не дышит, кончилась сердечная. Дело-то, смекаем, плохо, нагрянет сейчас полиция, наложат печати, тут и своего-то добра не достанешь. Ну, и похватали мы второпях свое тряпье, да всякий хлам – своего, вестимо, всякому жалко. В суматохе-то этой и попадись мне под ногу колечко… Дай думаю, возьму, все равно никому не достанется. И подняла я это проклятое кольцо, пропадай оно совсем! и свезла его тетке. Она вспоила, вскормила меня, сироту, надо же чем-нибудь отблагодарить старуху – вот я и подарила ей кольцо.

Да, сударь, и старухе не угодила, и Богу согрешила, попутал нечистый! – закончила вдова рассказ свой новым вздохом.

На следующий же день выдал я ей 200 франков за ее никуда не годную побрякушку, и принялись мы с бароном за обсуждение этого курьеза. Ломали мы голову немало и остановились наконец на таком предположении.

Так как примечания под литерой С. показывают нам достоверно, что все украденные у Антонии бриллианты были не только настоящие, но даже самой высокой цены и достоинства, то поддельному кольцу между ними не могло быть места. Кольцо это было, конечно, потеряно злодеем. Стоит только найти хозяина этого кольца, и невинность несчастного Армана будет доказана.

Но прошло уже восемь лет, и всякие розыски были, казалось, немыслимы. Энергии оскорбленного отца, однако, трудно было препятствовать. С неутомимым, беспримерным терпением обошел барон сто сорок ювелиров и золотых дел мастеров, но ни один из них не мог ему сообщить никаких сведений об интересовавшем его кольце.

Наконец, уже только на шестой месяц самых настойчивых, неутомимых розысков, удалось ему получить следующие сведения, доставленные ювелиром Винье с улицы Виель-де-Тампль.

Содержание этого сообщения помечено литерой Е. Собственно говоря, это только продолжение настоящего примечания.

Примечание Е. – Винье был аккуратный человек и держал свои торговые книги в большом порядке.

В одной из этих книг значится, что в ноябре 1852 года какой-то неизвестный принес ему дорогую булавку с изумрудом и бриллиантами. Человек этот объяснил, что ему нужны деньги и что он желал бы продать эту вещь. Винье предложил ему за эту булавку 850 франков, но незнакомец согласился продать ее только при следующем непременном условии: заменить настоящие камни поддельными и вставить их в кольцо. Винье рассчитал, что, уплатив за булавку 850 франков и сделав клиенту еще кольцо с поддельными камнями, он будет в убытке, так как кольцо обойдется ему самому не менее 50 франков.

После долгих споров и разговоров сошлись наконец на 825 франках, и Винье отправился по указанному адресу.

«Альфонс де Марсиа (в Париже проездом) остановился у Пильвейра, улица Валуа, Пале-Рояль».

В приходно-расходной книге Винье судьи-ревизоры могут прочесть:

«14 ноября 1852 года куплена у А. де Марсиа булавка с изумрудом и 14 бриллиантами за… 825 франков.

В счет этой же суммы тому же лицу поставлено кольцо с поддельным изумрудом и поддельными бриллиантами…»

Это последнее примечание, писанное рукой адвоката Баратена. Внезапная болезнь, паралич всей правой стороны, помешала ему окончить начатое им дело. Последние годы достойный старик не мог уже ничем заниматься, а в 1868 году он скончался.

Следующие главы писаны рукой старого барона д'Анжеля. Они скреплены его печатями и подписью.

 

X

Опровержение

Призываю в свидетели самого правосудного Творца, читающего в сердцах наших, – пишет барон д'Анжель, – что я не ослеплен любовью к сыну, я беспристрастен. Если бы я был уверен в виновности сына моего, я не снес бы этого удара, этого позора и искал бы смерти вдали от света и людей. Была ужасная минута, когда и я, напуганный, сбитый с толку этой массой доказательств, показаний и выводов, усомнился в невинности Армана.

Взяв заряженный пистолет, я пошел в тюремный замок и сказал сыну:

– Если ты виновен, если ты, действительно, не устоял, не успел сдержать бешеного порыва дикой ревности, – я допускаю только эту часть преступления и вполне уверен в твоей неспособности совершить другую, – если это правда – откройся мне, твоему отцу и другу, откройся, сознайся во всем без стыда и боязни. Я поддержу в тебе силу духа. Я пришел сюда для того, чтобы доставить тебе единственное средство к спасению от предстоящего позора. Вот пистолет, я не хочу, чтобы сын мой, моя надежда и счастье, явился перед уголовным судом. Пожалей свою несчастную мать, она не снесет этого позора, она не вынесет той ужасной жизни, которую ты ей готовишь. Если в тебе есть еще хоть капля чести и стыда, ты должен покончить с собой. Если у тебя не хватит силы, если у тебя дрогнет рука, я, отец твой, берусь быть твоим судьей. Мертвеца не потребуют на суд. Мы будем оплакивать тебя, но, поверь, слезы эти легче вечного позора. Смерть искупает все.

– Родной отец не верит! – грустно поглядел на меня Арман. Он был взволнован, но не плакал. – Я не убил, я не украл. Клянусь вам жизнью матери, что я невинен и должен жить для того, чтобы доказать это всем, чтобы смыть пятно позора. Самоубийство было бы слабостью, недостойной мужчины, как бы признанием… Но мне не в чем сознаваться, потому что, повторяю вам, я невинен. Я буду жить для того, чтобы вступить в открытый бой с людьми, осудившими меня. Неужели общество так несправедливо, что может казнить невинного? Верь, отец, настанет день света и правды, но до наступления этого дня нам надо бороться и защищаться!

Я поверил, и мы решили защищаться до последней минуты. С невероятной энергией, твердо, непоколебимо отрицал Арман взводимое на него обвинение. В ночь с 20 на 21 марта он не только не заходил к Антонии, но не был даже и на улице Сен-Лазар. Показание Альфонса де Марсиа было, следовательно, единственным шатким фундаментом обвинительного акта, да и к тому же свидетель этот выехал из Франции еще до начала самого процесса. Как человек свободный, непричастный к делу, де Марсиа ограничился письменным показанием, и в отъезде его не было, конечно, ничего противозаконного – поступок его был только бесчеловечен.

Арман не мог, конечно, доказать, что в этой странной ночной прогулке под проливным дождем он искал только успокоения своим расходившимся страстям. Все состояние, самую жизнь отдал бы я за то, чтобы найти кучера, завозившего моего сына в Неаполитанское кафе в ту несчастную, роковую ночь, но все старания мои, все розыски остались безуспешными.

Так как показание скрывшегося так не вовремя де Марсиа подтверждалось и показанием его товарища, некоего Пильвейра, я счел нужным заняться и этой личностью. Из собранных мною сведений оказалось следующее.

«Пильвейра (Викарио) родился на границах Каталонии и Руссильона. Подкидыш, вспоенный и вскормленный из милости, Пильвейро то укрывал контрабандистов, то являлся их тайным преследователем, помогая таможенной страже обеих пограничных стран. В Испании он выдавал себя на француза, во Франции – за испанца и потому не отбывал воинской повинности ни в одном из этих государств.

Одно время Пильвейра является ярым карлистом, затем, подкупленный партией кристиносов, он поступает в ряды мятежников, но и тут остается весьма недолго, так как проявляет себя как подлец и доносчик.

После этого он появляется в бандах полуразбойничьих, полуреспубликанских, долгое время грабивших и опустошавших Каталонию. Захваченный, наконец, испанскими властями, он выдает им своего атамана и открывает его тайное убежище, чтобы не быть расстрелянным.

В следующем году он появляется уже в Нарбонне под чужим именем, выдавая себя за испанского эмигранта. В этом самом году был ограблен курьер, выехавший из Нарбонны, и, несмотря на все старания, полиция не могла найти виновного. Молва указывала на поселившегося недавно в городе гостя, испанца, и неблагоприятные слухи эти заставили Пильвейра скрыться из Нарбонны.

Затем, осчастливив своим пребыванием, впрочем, на весьма недолгое время, Лион, Викарио Пильвейра выступает на сцену уже в Париже. И тут является он тем же темным деятелем, шулером и ловким вербовщиком глупцов и простачков и навлекает на себя подозрения полиции. Но он держит себя так ловко, что не попадает в руки префекта и не дает ему явных доказательств своей неблагонадежности».

И вот показанием такого-то свидетеля, такого-то плута и негодяя руководствуются судьи Армана и произносят обвинительный приговор! Они дают веру словам человека, торгующего совестью, ловкому авантюристу, не останавливающемуся ни перед каким темным делом.

Я пробовал подкупить этого негодяя, выпытать у него всю правду, но он держался настороже и не проговорился ни единым словом. Чтобы окончательно убедиться в подлости и продажности этого плута, я дал ему однажды крупный банковый билет для размена, сказав ему нарочно, что он фальшивый и предложив ему третью долю за услугу. На следующее же утро он прибежал за новым билетом, которого ему, однако, уже не пришлось получить, так как с этого же дня я прервал всякие отношения с бессовестным испанским дворянином.

Арман заявил, что, вернувшись в игорный зал, он разом поставил на карту остававшиеся у него 2 000 франков, и этим-то правдивым заявлением воспользовалось обвинение. «Обвиняемый мог рисковать таким кушем, потому что у него была крупная сумма в кармане, – сказали судьи, – человек в полном разуме не решится никогда на такой безумный поступок, он будет играть осторожно».

Эти, столь поднаторевшие в теории и столь слабые на практике люди не считали молодого, зарвавшегося игрока безумцем, искали в нем здравый смысл! Посмотрим теперь, в каком состоянии духа был бедный Арман в этот роковой вечер 20 марта.

Он спустил свою трехмесячную пенсию в 5 000 франков.

Он ухлопал более 15 000 выпрошенных в разное время тайком у матери.

Он еще должен был уплатить 35 000 франков сыну банкира Г.

Он задолжал 7 000 франков гарсону собрания. И наконец был обязан возвратить своей любовнице только что взятые у нее 10 000 франков. А между тем в кармане у него лежали только эти две жалкие тысчонки. Что тут делать, как извернуться? Выигрыш в несколько луидоров, даже в несколько сот франков не мог поправить его дел. Он не мог играть разумно и с расчетом, как того требовали люди, осудившие его.

Не будучи никогда игроком, не зная этой гибельной страсти, я, однако, вполне понимаю и одобряю его поступок. Да, на месте Армана я сделал бы то же самое, я рискнул бы этими последними деньгами, я не мог бы играть по маленькой. Вернуть в несколько часов потерянные десятки тысяч жалкими сотнями едва ли возможно.

Что же говорит сам Арман о своем выигрыше в эту памятную ночь? Он говорит, что мог уплатить на следующее же утро 42 000 франков долгу, поделиться кое с кем из близких приятелей, расплатиться с лакеями. И, несмотря на все это, у него осталось еще 13 000 для расплаты с главным кредитором – девицей Перле.

Из этого можно заключить, что ему было проиграно от 55 до 56 000 франков. Для того, чтобы узнать в точности, с кем играл мой сын в ночь на 20 марта и действительно ли был он в таком большом выигрыше, я три месяца ходил в этот игорный дом, не пропуская ни одного вечера. Из собранных мною сведений оказалось, что 28 человек проиграли в ночь на 20 марта более 120 000 франков.

Очень могло быть, что господа эти захотели прихвастнуть и увеличили цифру своего проигрыша, но верно только то, что они действительно проиграли и что сын мой действительно выиграл.

Итак, Арман не лгал; солгал скорее этот подозрительный испанец Пильвейра, в правдивости показания коего я сильно сомневаюсь.

И другие свидетели злоупотребляли истиной, один только обвиняемый говорил всегда правду. На мне лежит святая обязанность доказать это, ее-то я и стараюсь выполнить.

 

XI

Де Марсиа

Показание, погубившее моего несчастного сына, было дано неаполитанцем Альфонсом де Марсиа.

Осмелюсь напомнить судьям-ревизорам, на справедливость которых возлагаю все свои надежды, семь других, подобных же процессов, в которых виновным оказался при пересмотре дела именно тот, кто взводил главное обвинение на подсудимого.

Говорю прямо, что и в этом процессе преступление было совершено этим самым де Марсиа, который погубил моего бедного Армана.

Покойный Брильян д'Омон сделал большую ошибку, сосредоточив все свое внимание именно на этом показании. Развить дальнейший ход процесса из доставленного обманщиком богатого материала было, конечно, нетрудно, и достойные представители правосудия достигли, конечно, блестящих результатов.

Если бы Брильян д'Омон обратил больше внимания на показания других свидетелей, если бы он не спешил так с выводами и заключениями, то, конечно, убедился бы, наконец, в невинности бедного Армана и нашел бы настоящего убийцу.

Посмотрим теперь, в каком положении был этот де Марсиа. Сведения об этой подозрительной личности были собраны самые поверхностные, и суд ограничился ими. Наружное благосостояние, приличная обстановка, хороший круг знакомства – все говорило в пользу свидетеля. Де Марсиа пробрался в высшее общество, был принят в дипломатическом кругу. Авантюрист этот, конечно, оказал когда-нибудь важную услугу одному из посольств, иначе нечем объяснить его связи и даже почти дружеские отношения с людьми высокопоставленными. В примечании А говорится о его низком происхождении, а в примечании Б упоминается о том, в каком стесненном положении находилась его любовница за несколько дней перед совершением преступления: она не могла уплатить пустяшного счета прачке, у нее не нашлось даже 8 франков.

В показаниях этой свидетельницы видна ее ненависть к пострадавшей Антонии.

Сусанна Мулен ненавидит свою соперницу, она завидует ей, она ревнует ее к своему любовнику; но тот обожает Сусанну и остается ей верен, он не увлекается заманчивым кокетством Антонии. Де Марсиа жалеет свою обиженную судьбой подругу, он желал бы обставить ее с той же роскошью, тем же богатством, каким пользуется девица Перле, но у него нет средств. И вот ему приходит в голову самая простая, так легко исполнимая вещь – извлечь из кокетства Антонии прямую пользу для Сусанны. И он ищет пути к достижению этой цели. Не решаюсь предположить, что любовница его была сообщницей в этом гнусном преступлении, не хочу даже верить этому. Но сам де Марсиа – неаполитанец, человек отчаянный, способный на все, к тому же он в крайне стесненном положении (деньги, полученные от ювелира Винье, давно истрачены). Он запутался и не хочет показать этого своим богатым приятелям, ему нужны деньги до зарезу, он любит Сусанну, хочет сделать ее вполне счастливой и в то же время хочет отомстить Антонии за ее пренебрежительное отношение к его любовнице. Он решился и ждет только подходящего случая. Случай этот представляется 20 марта, в десять часов.

Нечаянная встреча с Антонией на Итальянском бульваре, поездка в Валантино, веселые шутки насчет счастья в любви и несчастья в картах – все это благоприятствует успешному ходу дела.

От десяти до половины двенадцатого его могли видеть с Антонией, и потому он не отрицает того, что был с ней. Он начинает лгать только там, где говорит, что, боясь ревности Армана, он расстался с Антонией у дверей квартиры, но не вошел к ней.

А я утверждаю обратное, что он вошел в квартиру девицы Перле. Сперва я говорил это только по собственному убеждению, по какому-то предчувствию, но в 1861 году предположение мое уже подтвердилось верным доказательством.

Де Марсиа был в квартире, так как потерял именно там свое поддельное кольцо. Другу моему, Баратену, удалось напасть на след этой столь важной для нас безделушки, и я храню ее у себя в Версале, как смертоносное оружие против врага.

Кольцо убийцы лежит в шкатулке на маленьком бюро, которое стоит в гостиной между окон.

Итак, де Марсиа вошел к Антонии один, никем не замеченный, так как горничной не было. Обстоятельство это было, конечно, тоже весьма благоприятно, но посетитель никак не ожидал его, не был к нему готов. Не зная еще, как взяться за дело, как воспользоваться благоприятным моментом, он вдруг, совершенно случайно, замечает на этажерке роскошный кинжал в богатой оправе, вывезенный из Толедо одним из многочисленных обожателей девицы Перле.

Это изящная игрушка, но в то же время игрушка опасная.

Де Марсиа хватает кинжал, и его сильная, здоровая рука ловко наносит два смертельных удара. Прикончив несчастную жертву, он приступает к расхищению ее имущества.

Все сказанное на суде касательно неумелой, непривычной руки, взломавшей шкатулку с бриллиантами, подходит как нельзя более к де Марсиа. Вообще, стоит только внимательно перечесть обвинительный акт, чтобы, не задумавшись, заменить имя д'Анжеля именем де Марсиа.

В дальнейших подробностях суд не ошибся. Чтобы скрыться незамеченным, убийца действительно воспользовался возвращением запоздавшего жильца, но, проходя подворотню и ловко проскользнув в отворенную калитку, злодей изменяет голос и сгибается, чтобы скрыть свой настоящий рост.

Свидетель, встретивший у ворот убийцу, не мог, конечно, второпях, ночью, на дожде разглядеть хорошо его рост и фигуру, он показал только приблизительно, но точного, верного описания дать не мог.

Человек этот не признал моего сына, он не хотел лгать, он сказал только, что рост был как бы подходящий, но что и этого он утверждать не может.

Злодею же требовалось доказать свое пребывание в ином месте, и отсюда-то является подозрительное показание этого испанца Пильвейра.

Кто опровергал то, что Арман заезжал в Неаполитанское кафе? Повторяю в сотый раз, что совершили это те же заинтересованные ходом процесса негодяи, и говорили они это из личной выгоды.

Один из гарсонов этого кафе показал, что, кажется, видел в эти часы Армана, может быть, и подавал ему что-нибудь, но сказать наверно он никак не может, так как не помнит, был ли это именно Арман или другой господин, похожий на него. Показание этого служителя бесхитростно и откровенно. Другие же два гарсона отрицают посещение Армана уже слишком настойчиво и определенно. Эта-то настойчивость и кажется мне крайне подозрительной.

Покончив со своей жертвой, преступник еще не успел создать плана дальнейших действий на весь вечер убийства.

Как знать? Очень могло быть, что мысль взвалить страшную ответственность за только что совершенное им убийство на моего несчастного сына зародилась в голове злодея именно в момент появления Армана на пороге Неаполитанского кафе.

Он знает Армана, хотя и незнаком с ним. Он встречался с ним в том жалком кругу, в том полусвете, где губится столько молодых надежд и сил. Через общих знакомых он узнает, что Арман обещал уплатить крупную сумму на следующее утро. Схема его весьма несложна: он не будет обвинителем, но он наведет на след преступника.

Вызванный свидетелем по этому делу, он является в суд развязным джентльменом, болтливым южанином.

Он остерегается прямо обвинять Армана, напротив, он осыпает его цветами своего красноречия, воспевает его достоинства и в то же время, как бы вскользь, предательски, ядовито намекает на необузданную вспыльчивость молодого, неопытного любовника Антонии.

В душу беспристрастного судьи уже закрадывается подозрение, он уже начинает сомневаться в невинности Армана. Де Марсиа торжествует, ему только того и надо.

Далее. Неаполитанец не говорит, что видел сам Армана на улице, когда провожал домой Антонию. Заметила вдали Армана сама Антония, но ведь она умерла, так что добиться правды очень трудно.

Что же делает ловкий де Марсиа, запустив свою адскую машину? Остается он в Париже? Следит он за дальнейшим ходом процесса? Нет. Он очень доволен своей ролью свидетеля и боится попасть на скамью подсудимых. Он, конечно, заметил, что потерял кольцо с изумрудом. Во всяком случае, человек этот приходит к тому убеждению, что ему необходимо держаться на приличной дистанции от французской полиции, и потому, оставив судебному следователю краткое, но обстоятельное письменное показание по делу Армана, он благоразумно исчезает не только из Парижа, но и из самой Франции.

Он имел полное право уехать, отъезд свидетеля, не замешанного в преступлении, не мог, конечно, остановить ход процесса.

Но как уезжает он? явно, открыто или тайком? Могу сказать только одно: он очень спешит с отъездом. Примечание В. показывает нам, что де Марсиа и его любовница так скоро собрались в дорогу, что не успели даже взять от прачки своего белья. Они, конечно, были при деньгах, потому что бросили вещи, стоимость которых превышала 300 франков, они просто не имели времени возиться с такими пустяками. Несмотря на все старания, я никак не мог узнать, где скрывались они первое время, – это осталось тайной для всех, кроме их сообщников.

Только спустя два года удается мне напасть на след беглеца. Примечание С. указывает на пребывание его в Англии, он продает там золото и бриллианты.

В этот-то благоприятный промежуток времени и были конечно прожиты 20 000 франков, оставленные в портфеле Антонии; дело уже закончилось законным порядком и предавалось забвению, можно было рискнуть украденными деньгами. После этого опять появляются в продаже вещи убитой Антонии, и продаются они все в разных государствах, непременно вне пределов Франции.

Де Марсиа не мог, конечно, знать, что у меня хватило терпения разыскивать по всему Парижу поставщиков князя Z и собрать от них точные сведения о всех бриллиантах и ценных безделушках, подаренных Антонии ее щедрым покровителем.

Описание этих вещей очень сходно с описанием драгоценностей, проданных в Гамбурге, Брюсселе и Лондоне. Мне удалось даже перекупить одну из этих вещиц – матовый золотой браслет с русской надписью. Долго искал я самого де Марсиа, но никак не мог его найти. По всей вероятности, он не возвращался более в Париж.

В 1868 году сын мой должен вернуться. Арман поможет нам найти этого негодяя, так как он все же знал его немного, встречался с ним не раз. Тогда мы уже вместе поведем наше трудное дело и оправдаем себя наконец перед людьми, только перед людьми, так как перед Богом совесть наша чиста и безупречна.

Январь 1862.

 

XII

Фрике добавляет главу от себя

На этом оканчивались мемуары. Сама судьба преследовала не только злополучную семью д'Анжеля, но и тех, кто принимал в ней участие.

Адвокат Баратен был разбит параличом и медленно угасал с каждым днем.

Собрав материал, но не воспользовавшись им, умер в 1862 году и старый барон д'Анжель. Не суждено ему было восстановить поруганную честь своего единственного сына, не суждено было даже взглянуть еще хоть раз на него.

Внимательно прочитал и перечитал эти записки еще два раза Состен Фрике. Ему надо было вникнуть в суть дела, чтобы суметь воспользоваться при случае трудами отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена. По многим причинам хотелось юноше довести скорее свою нелегкую задачу до конца. Очаровательный образ Елены был тут главной причиной.

– Не могу же я оставить баронессу и ее дочь в руках этих нехристей, – говорил он себе. – Я был бы тогда их сообщником. Нет, во что бы то ни стало я должен достигнуть цели, на мне лежит святая обязанность, и я должен ее выполнить.

Фрике говорил смело об обязанностях долга и чести, о жалости и сострадании к двум беззащитным женщинам, о мести за безвременную кончину Николя.

Но в чем он не смел признаться и самому себе – это в своей любви к Елене д'Анжель. А между тем это-то чувство и было главной причиной его неприязни к Марсьяку.

Да, он любил Елену, хотя еще и сам, может быть, не отдавал себе отчета в только что зародившемся чувстве. А любовь эта уже заполнила его юное сердце, овладела всеми его помыслами, всем его существом. Но увы! любви этой суждено было выдержать жестокое испытание.

Просматривая разные примечания и заметки, приобщенные к запискам барона д'Анжеля и адвоката Баратена, Фрике прочитал следующее: «Хотя фамилия д'Анжель и не принадлежит к французской аристократии, но она старого дворянского рода.

В царствование Людовика XIV один из представителей ее, Рауль д'Анжель, был королевским наместником провинции Турен. У него было два сына. Старший должен был занять впоследствии высокий пост своего отца, но преждевременная кончина помешала исполнению этих планов. Второй – Пьер д'Анжель, женился на бедной молодой девушке, дочери простого буржуа и, поступив в военную службу, был убит в сражении под Штейнкерком. Он дослужился до чина капитана.

Вдова Пьера, воспитывая своего единственного сына, всеми силами старалась в нем развить отвращение к военной службе и сделала его членом парламента в своем родном городе Блуа.

Эмерик д'Анжель был человек очень умный, способный и очень популярный. Любовь народа спасла его и в роковые годы террора. Наследник этого Эмерика захотел послужить родине и королю и поступил на флот. Он отличился во многих сражениях и вышел в отставку с чином капитана.

Сын его, автор настоящих мемуаров, отец Армана д'Анжеля, по примеру своих достойных предков, служил верой и правдой королю и отечеству. Он был сначала советником префектуры, а затем старшим секретарем».

«Однако, хорошо бы меня приняли эти дамы, если бы я, человек без имени и состояния, можно сказать, ничтожный червь, сунулся к ним с предложением руки и сердца! – сказал себе Фрике, прочитав родословную д'Анжелей. – Меня сочли бы за афериста и без церемонии указали бы на дверь. У меня не только нет никакой родословной, но нет даже имени. Было бы действительно курьезно сказать Елене: желаете вы быть госпожой Состен? Однако оставим все это и займемся делом. Мемуары эти, во-первых, неполны, и на мне лежит обязанность пополнить их».

И, взяв в руки перо, Фрике принялся писать добавочную главу.

«Я нижеподписавшийся, не имеющий имени, рожденный от неизвестных родителей, бросивших меня на руках кормилицы в самом раннем детстве, окрещенный моим благодетелем и воспитателем г. Лефевром Состеном, прозванный Фрике и желающий навсегда сохранить за собой это прозвище, объявляю и подтверждаю следующее: барон д'Анжель не обманулся в нижепоименованном Викарио Пильвейре. История этого плута, этого негодяя мне хорошо известна. Он не только ловкий авантюрист и мошенник, но и участник страшного преступления. Я сам был свидетелем дуэли, в которой этот Пильвейра был секундантом. Он зарядил только один пистолет и подал его своему сообщнику, главному вожаку, г.***. Ограничимся до времени этими тремя звездочками; настоящее имя этого господина будет скоро известно. Противнику же г.***, Арману д'Анжелю, был дан пистолет незаряженный. Если бы старый барон д'Анжель был еще жив, то, конечно, крайне удивился бы тому странному обстоятельству, что в его собственном доме в Версале поселились Сусанна Мулен и Альфонс де Марсиа.

Впрочем, будь жив отец Армана, ему, конечно, не пришлось бы насладиться этим назидательным зрелищем, так как при жизни этого достойнейшего человека, а также до болезни адвоката Баратена, вышеупомянутый мнимый неаполитанский дворянин, Альфонс де Марсиа, благоразумно остерегался Парижа и его ближайших окрестностей.

Личное мнение никому не известного бедняка-найденыша Фрике таково: этот ловкий де Марсиа терпеливо выждал время и вернулся во Францию уже тогда, когда всякая опасность миновала, когда преступление его могло остаться безнаказанным. На всякий случай он, впрочем, превратился из де Марсиа в Марсьяка. Осторожность никогда не мешает.

Эта перемена фамилии хотя и сбивает сначала с настоящего пути, но потом оказывается выдумкой, не стоящей внимания.

Кому бы пришло в голову поджидать возвращения сосланного на галеры д'Анжеля? Кто мог, заранее обдумав и взвесив шансы, воспользоваться не только именем Армана, но и всем его состоянием? Кто мог решиться на такой уже слишком смелый, можно прямо сказать, наглый поступок? Кто?.. Единственный человек в целом мире – Альфонс де Марсиа.

И если у него был сообщник, то это был, конечно, тот самый приятель, который ожидал его в Неаполитанском кафе в ночь преступления, совершенного на улице Сен-Лазар.

Этот же лжесвидетель, Викарио Пильвейра, помог отправить на тот свет последнего представителя фамилии д'Анжель в день памятного поединка в Медонском лесу весной 1868 года.

Я, нижеподписавшийся, Фрике по прозванию, очень сожалею о том, что господина Армана нет уже в живых, потому, во-первых, что я постарался бы восстановить его попранную честь, оправдать его перед обществом, а что может быть выше и благороднее, как возвращение честного имени несчастной жертве людской несправедливости? Во-вторых, оказав ему эту услугу, я, может быть, осмелился бы сказать ему, что люблю его сестру, в чем никогда не решился бы признаться ей самой».

Фрике положил перо и перечитал написанное.

«Последнее-то, пожалуй, можно и вычеркнуть, – сказал себе юноша. – Впрочем, слова эти не могут иметь большой цены, так как бедного Армана уже нет на свете, а мне все же как-то легче на сердце, после того, как я написал их. Теперь к делу, друг Фрике! – как говаривал незабвенный Николь. Неужели и теперь не оправдаешь ты себя в глазах твоего достойного благодетеля и воспитателя господина Лефевра? Неужели все эти письменные документы не убедят его в невинности бедного, брошенного всеми найденыша Фрике? Как знать! этот добряк может еще мне пригодиться. Хотя он большой чудак и любит поворчать, но как человек опытный может всегда дать хороший совет и помочь при случае. Он к тому же смел, бесстрашен, никогда не отступает перед опасностью. Еще в детстве учил он меня никого и ничего не бояться, преклоняться только перед ним, перед его волей. Ум хорошо, а два лучше, – пойду-ка я к Лефевру».

И, захватив с собой драгоценные мемуары, Фрике отправляется в Кламар. Он шагает уверенно и бодро и насвистывает веселую песню.

 

I

По дороге в Кламар

Стоял апрель, и веселые весенние ручьи игриво бежали по тенистой дороге, по которой шел Фрике.

Юноша был весел как солнце, как пробудившаяся от долгого сна природа. Веселый праздник был у него на душе.

Фрике полной грудью вдыхает в себя сильный, смолистый запах распускающейся почки. Он так счастлив, это его двадцатая весна. Он любит Елену.

Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, папа Лефевр, теребите свой седой ус и одолевайте меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».

И как красная девица, забавлялся наш юноша цветочками, пестревшими по краям дороги; тут были маргаритки, белая буквица, анютины глазки. Но Фрике рвал одни беленькие маргаритки, предпочитая их всем другим. Маргаритка издавна считается цветком любви и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек.

Фрике ощипывал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:

– Любит!

Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.

«Что за дурачество! Причем тут эти глупейшие маргаритки? – продолжал он с досадой. – „Любит“… да разве она, это чистое, прелестное создание может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Елена!»

Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет и восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату молодой растительности.

Поэт, мечтатель, назовет это просто весною юной жизни, первой песней восторженной любви.

И тот и другой по-своему правы.

Но, как бы там ни было, Фрике шел быстро вперед, не тяготясь дальней, одинокой дорогой. Он был так занят своими мыслями, они не покидали его от самого Парижа и незаметно сократили ему дорогу.

Старик Лефевр встретил своего воспитанника нельзя сказать чтобы ласково.

– Очень желал бы я знать, зачем ты сюда ходишь? – резко сказал он ему.

– Я пришел для того, чтобы заставить вас переменить мнение обо мне, господин Лефевр.

– Я ведь советовал тебе сыскать здоровую веревку и повеситься где-нибудь подальше от моего дома. Зачем же ты лезешь опять ко мне?

– Во-первых, я не имею ни малейшего пристрастия к этому роду смерти, господин Лефевр, а во-вторых, если бы уже действительно надо было кого-нибудь повесить, так никак не меня, – отвечал Фрике, нимало не смущаясь таким приемом.

– Вот как! Кого же это, по-твоему, следовало бы вздернуть на виселицу? Очень любопытно! – сказал старик.

– А того самого гуся, про которого я вам тогда рассказывал.

– Да… твоего сообщника?

– Ну зачем, скажите Бога ради, зачем вы говорите такие вещи, господин Лефевр! – заговорил Состен. – Это крайне больно и тяжело выслушивать, да и вам такие речи не должны быть особенно приятны, так как я ваш воспитанник. Если бы я умел грабить и убивать людей, то научился бы этому выгодному, но, во всяком случае, опасному ремеслу в вашем доме.

– Ты знаешь, что я не терплю твоих шуток! – строго остановил его Лефевр.

– Помилуйте, господин Лефевр! Сами же вы заподозрили меня в преступлении, назвали убийцей, ну я и пришел оправдаться перед вами.

– Однако ты довольно долго собирался сделать это.

– Да, господин Лефевр, я потерял на это полтора года.

– Даже почти два, – усмехнулся тот.

– Потому что дело-то запутанное, сложное, целый роман! Потому что для доказательства своей невинности в 1868 году, я должен был найти доказательство виновности другого в 1853 году.

– В 1853! Да ты только появился на свет примерно в это время.

– Да, я был тогда беззубым младенцем, но с тех пор у меня выросли здоровые зубы, и я сам умею теперь больно кусаться.

– Верю, верю… Скажи-ка лучше, как провел ты эти два года?

– Благодарю вас за внимание, добрый папаша Лефевр. Я провел их очень, даже очень хорошо, не без пользы для себя и для других, – с гордостью проговорил Фрике. – Я умел так хорошо устроить свои дела, что в настоящую минуту располагаю уже капиталом в двадцать тысяч франков.

– Ого! Ты изобрел новое выгодное ремесло – доказывая свою невинность, нажил целый капитал.

– И я, знаете, как-то неспокоен насчет этих денег, мне не хочется держать их при себе. Я хочу принести их к вам на хранение.

– Избавь! Избавь ради Бога… – ужаснулся старый Лефевр. – Откуда я знаю, где ты взял такие большие деньги?

– Успокойтесь, папаша Лефевр, успокойтесь, деньги эти достались мне по наследству.

– Рассказывай сказки!

– Это не сказки, а чистейшая правда, господин Лефевр. Я должен поговорить с вами серьезно. Вы, конечно, не совсем рады моему приходу, но я благодарен и за то, что вы согласились меня выслушать и начинаете даже бранить меня понемножку, вспоминаете старое. Спасибо вам, большое спасибо, папаша Лефевр! То, что я хочу сказать вам, очень важно, и потому прошу отнестись внимательнее к моему рассказу. Дело идет о серьезной судебной ошибке, имевшей следствием новое преступление.

Серьезный тон гамена поразил старика, и он стал внимательно прислушиваться к его рассказу. А Фрике передавал взволнованным голосом уже известные читателю события, описанные в первой и второй частях нашего повествования.

Лефевр, встретивший своего питомца сначала недоверчиво и почти враждебно, стал мало-помалу сдаваться. Неподдельная откровенность рассказчика, множество мельчайших подробностей, подтверждение истины письменными документами – все говорило в пользу этого романа (Фрике предупредил старика, что в рассказе его много романического). Лефевр так увлекся, что всплакнул даже в самых патетических местах вместе с рассказчиком и негодовал на злодеев, до сих пор так бесчеловечно и так безнаказанно относившихся к несчастным жертвам, не менее самого Фрике.

Когда дело дошло до чтения мемуаров отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена, Лефевр был уже убежден окончательно.

Фрике был наверху блаженства и с гордостью польщенного автора принимал знаки одобрения своего почтенного слушателя.

«Черт возьми! это ясно как день… Вот так ловкая каналья этот шельмец де Марсиа! Я без разговоров срубил бы ему голову… И эти беззащитные женщины… И как все это ловко подведено… Обдумали, подлецы…»

Все эти отрывочные замечания делались вполголоса, самым резким, недовольным тоном.

Задолго до окончания рассказа старый, растроганный Лефевр кинулся горячо обнимать своего питомца.

– И ты открыл все это, милый мальчик! Ты столько работал, подвергался таким опасностям! Так благородно, бескорыстно жертвовал собой единственно для того только, чтобы оправдать себя в моих глазах, чтобы показать себя честным малым! О! ты превзошел меня во многом. Честь тебе и слава!

Фрике заливался соловьем.

– Не приписывайте мне достоинств, которых я не имею, – скромно отвечал юноша. – Дело это заинтересовало меня, потому я и принялся за него так горячо. Я увлекся, мне страстно хотелось разгадать эту тайну, и я достиг цели, я вернулся к вам победителем.

– Да надо же позвать скорее Мари, – суетился Лефевр. – Пускай и она расцелует тебя хорошенько. Она должна гордиться таким братом.

И он не мог налюбоваться мгновенно выросшим в глазах его Состеном. Он осыпал его самыми нежными именами, он не отрывал от него детски-восторженного взгляда. Добрый Лефевр гордился теперь своим воспитанником.

– Мы, однако, потеряли немало времени, – остановил его наконец Фрике. – Ведь я пришел просить вашего совета.

– Да я на твоем месте забрал бы сейчас же все эти драгоценные бумажки и махнул бы с ними прямо к полицейскому префекту.

– Нет, папа, так не годится, – покачал головой юноша.

– Почему же не годится? Если тебе не хочется идти одному, я могу пойти с тобой.

– Вы же сами приучали меня ничего не бояться. Не боюсь я ни префекта, ни убийцы, которого обязаны забрать, но мне, видите ли, не хотелось бы предавать это дело огласке. Была действительно минута, когда я отдал бы полжизни за полицейского агента. Это, знаете, тогда, у моста… В тот роковой вечер, когда погиб мой незабвенный друг и брат… Нам не удалось схватить убийцу, но смерть Николя была отомщена и без помощи полиции. Обойдемся как-нибудь и теперь без содействия властей… Да и к тому же у меня есть, может быть, и другая причина…

– Позволь полюбопытствовать, какая? – удивился Лефевр.

– А мне, видите ли, хотелось бы самому оказать эту важную услугу достойнейшей семье д'Анжель.

– А-а, понимаю, понимаю… В последних строках этих мемуаров ты упоминаешь о любви своей к этой девушке, не так ли?

– Не будем говорить об этом, добрейший господин Лефевр. Я желал бы, чтобы это осталось тайной для всех. Да, я люблю Елену и не хочу позорить ее и старую баронессу. Они пережили и так немало горя.

– Но если ты намерен доказать истину, дело не может обойтись без огласки. Гласность, спасительная гласность возвратит этой несчастной семье честное имя. Ты забываешь, Состен, что честь для каждого порядочного человека дороже всего на свете.

– Все, все я понимаю, господин Лефевр, но для восстановления поруганной чести д'Анжелей необходимо, чтобы сознался сам де Марсиа. Нам не вытянуть у него признание – ведь пытка более не существует. Откровенностью ничего не поделать с этим человеком, его можно опутать только хитростью. Рассчитываю на ваше содействие: оно мне необходимо. В настоящий момент я мог бы довериться еще только одному человеку и человек этот мог бы быть мне очень и очень полезен, но его уже нет в живых.

– О ком говоришь ты?

– Вы сами сказали мне, что он умер.

– Но кто же это, кто?

– Ах, Боже мой! Да сам Арман д'Анжель, которого мы перенесли в ваш дом в день этой бесчеловечной дуэли.

Лефевр пристально поглядел на своего приемного сына и взял его за руку, таинственно, едва слышно, шепнул ему на ухо:

– А если этот Арман жив.

 

II

Благородный старик

Фрике был поражен таким неожиданным таинственным открытием. Старик Лефевр этим вырвавшимся у него полупризнанием открывал ему большой секрет; одно это «если» налагало еще легкую тень сомнения.

– Если бы Арман был жив, – начал Фрике, – он бы должен был держать себя как можно осторожнее, так как его врагам грозили бы галеры или даже, вернее, эшафот. Люди эти слишком заинтересованы в его смерти. О! Фрике сумел бы защитить д'Анжеля.

– Один в поле не воин! – махнул рукой старик.

– Послушайте, господин Лефевр, – серьезно приступил к нему Фрике, – должны же вы наконец иметь ко мне хоть каплю доверия. Смысл вашей загадочной фразы мне не понятен. Скажите наконец прямо: жив он или нет?

– Я не могу дать тебе такого определенного ответа.

– Однако он, кажется, весьма несложен. Умер Арман?

– Нет.

– Значит, он жив?

– Да и не то чтобы был жив…

– Есть ли хоть малейшая возможность понять вас, господин Лефевр! – нетерпеливо мотнул головой его юный собеседник. – Арман, значит, еще не оправился от полученной им раны, так, что ли, должен я понять?

– Нет, он вполне оправился… рану залечили еще три месяца тому назад.

– В таком случае я должен немедленно, не теряя ни минуты, отправиться к нему, переговорить, посоветоваться с ним.

– Но он не мог бы дать тебе никакого совета.

– Ну, если он так слаб, что еще не может вести серьезного разговора, я могу, конечно, отложить свое посещение до более благоприятной минуты.

– О, силы к нему давно уже вернулись, у него здоровая, крепкая натура.

– В таком случае я уже решительно ничего не понимаю. Бросьте, пожалуйста, свои загадки и говорите яснее!

Старик, казалось, размышлял о чем-то, как бы колеблясь. Потом, подведя своего воспитанника к окну, выходившему в сад, спросил:

– Кого видишь ты в знакомой тебе зеленой беседке?

– Вижу мадемуазель Мари, вашу дочь. Она сидит у входа в беседку и что-то вышивает.

– Она одна?

– Да, одна… Впрочем, погодите! я, кажется, ошибся… Мари разговаривает с кем-то, но с кем именно, я не вижу, так как плющ разросся тут уж очень густо.

– Вглядись хорошенько, лицо это может быть тебе знакомо…

Фрике стал вглядываться. Человек, скрытый в решетчатой беседке, встал со своего места и подошел к дочери Лефевра.

– Но это он! – вскричал юноша. – Это противник Марсьяка… Это Арман д'Анжель!

– Это он, не так ли? – улыбнулся Лефевр.

– Конечно, он! Лицо его так запечатлелось в моей памяти. Благородная, симпатичная наружность… Я побегу к нему и расскажу ему все.

Но старик остановил своего питомца.

– Напрасный труд, друг мой, он все равно не может тебя выслушать.

– Так он оглох? – удивился наш гамен. – Какое странное последствие… Ранен в грудь и вдруг…

– Ты ошибаешься, он не оглох, – печально покачал головой старый врач, – нет… он не может понять тебя, мой друг Фрике.

Тут только страшная истина стала наконец понятной.

– Вам тяжело было выговорить это страшное слово, господин Лефевр. Теперь я понял: несчастный лишился рассудка?

– Да, он сумасшедший. И теперь, выслушав твой подробный рассказ, я могу объяснить себе причину этого страшного недуга.

И Лефевр принялся в свою очередь рассказывать Состену о том, что творилось в его доме после роковой дуэли.

– Ты помнишь, конечно, в каком безнадежном состоянии был принесен ко мне этот страдалец. Пуля сделала свое дело, и надежды на выздоровление было мало. В тот день, как ты приезжал сюда с журналистом Полем Медериком и несчастным другом твоим Николем, минуты больного были сочтены, и я смотрел на него уже как на мертвеца. Я ждал его смерти с минуты на минуту. Не зная наверно, зачем вы приехали, я нарочно сказал вам, что раненый уже умер и схоронен. Я был тогда в таком возбужденном, раздраженном состоянии и посылал вас ко всем чертям. Ну можно ли было допустить вас к такому трудно больному? Пустяк, одно какое-нибудь неосторожно вырвавшееся слово могло ускорить кризис. Каким-то непонятным чудом он остался жив. Не думай, что его спасли мои познания или заботливый уход Мари, которая целый месяц не отходила от его изголовья, как настоящая сестра милосердия, – нет, на то была воля Провидения. Никакая европейская знаменитость не поставила бы его на ноги, он должен был умереть, сам Бог воскресил Армана.

Не буду останавливаться на ходе болезни, не буду утомлять тебя описанием невероятных трудностей и крайне неблагоприятных обстоятельств при извлечении пули, засевшей около левого легкого. Бессонные ночи, бред, обмороки, повторение одних и тех же упорных припадков, и все это с каждым днем хуже и хуже… Я уже терял всякую надежду, и вдруг Богу угодно было послать больному облегчение. Страдания несчастного Армана осложнились еще сильной простудой, что и замедлило излечение раны. Раненный в грудь, он упал замертво и пролежал на сырой траве более часу. У него сделалось воспаление подреберной плевры. Страдания его были ужасны, и только благодаря своей крепкой, можно сказать железной натуре, мог он их перенести. Целый год был он между жизнью и смертью; говорю это нисколько не преувеличивая.

Но это еще не все.

Когда я наконец убедился в том, что ему лучше, что дело идет уже на поправку, когда бедняжке Мари уже не надо было просиживать над ним целые ночи, я был поражен новым, уже совершенно неожиданным открытием: больной наш был помешан. Это был уже не бред, а просто бессмысленная, бессвязная речь. Он был вообще очень кроток и послушен, потому отчасти и не замечали мы так долго его нового недуга. Уже гораздо позже удалось мне проследить, что эти кротость и послушание были совершенно машинальны.

Когда я стал его расспрашивать о семье, о его имени, он давал мне такие бессмысленные, не идущие к делу ответы, что невозможно было уже сомневаться в горькой истине. Жизнь не отлетела, жизнь осталась, но отлетел разум, а с ним и все человеческое. Теперь мне все понятно. Он слишком много вынес, слишком много выстрадал в эти ужасные пятнадцать лет. Человек честный, невинный, человек, привыкший к хорошему обществу, не мог, конечно, свыкнуться с галерами. Его поддерживала только надежда на возможность оправдать себя когда-нибудь, смыть пятно позора… Он знал, что отец хлопочет, собирает доказательства его невинности, и он жил только мечтой о том счастливом дне, когда он, Арман д'Анжель, будет оправдан, будет смело глядеть всем в глаза, будет чист передо всеми. В эти долгие годы жизни на галерах не могла не пострадать нервная система несчастного молодого человека. Предполагаю, что в Париж вернулся он уже не совсем в нормальном состоянии.

Наконец, он свободен, он опять в Париже!

Приехал он, вероятно, поздно вечером или ночью. Он знал, что на следующее утро старик Баратен передаст ему эти важные, драгоценные для него мемуары, он знал, что обнимет, наконец, свою несчастную мать, он знал, что вся жизнь его должна быть посвящена достижению одной святой цели, – он знал все это и волновался. Слабый и уже пораженный мозг не мог выдержать такой усиленной работы.

И вдруг попадает он совершенно против воли и желания в историю, организованную его врагами нарочно, с целью погубить его, стереть с лица земли.

И вот он вторично делается жертвой самого гадкого, низкого преступления, и дорогой ценой, ценой разума, судьба сохраняет ему жизнь.

– Другой не вынес бы и части тех страданий, которые выпали на долю этого человека. Все эти ужасы заставляют только еще больше любить и уважать его. В своем настоящем жалком, беспомощном состоянии он, конечно, еще более нуждается в поддержке и помощи, и на мне лежит святая обязанность защитить его от сильного врага, – сказал Фрике.

– Утешил, утешил меня, старика… Доволен, очень доволен я тобой… Добрая, чистая душа… – бормотал растроганный Лефевр.

– Не вы ли сами, господин Лефевр, были для меня всегда живым примером? И теперь, не вы ли оказали первую помощь этому несчастному, не вы ли приютили его у себя и берегли, как родного сына?

– Да разве же его можно было выкинуть на улицу? Приютил, потому что он был бесприютный…

– Следовательно, у вас в доме уже около года живет сумасшедший?

– С одним-то можно как-нибудь справиться, а я вот боюсь, чтобы вместо одного не очутилось у нас на руках два таких субъекта, – загадочно улыбнулся старый Лефевр.

«Это еще что за притча», – подумал его собеседник.

 

III

Душевнобольной

На кого же это намекал старик? Кроме него с дочерью и больного д'Анжеля, в доме не было никого больше.

Скоро, однако, Фрике понял, в чем дело.

Достаточно было провести сорок восемь часов под гостеприимной кровлей маленького домика в Кламаре, чтобы уже немного разобраться в этом вопросе.

С тех пор как наш Фрике превратился из мальчишки-шалуна в девятнадцатилетнего юношу, он сделался очень прозорлив и проницателен насчет сердечных дел.

В повествовании нашем мы успели сказать только несколько слов об этой молодой девушке, и потому Фрике знал Мари гораздо лучше нас. Выросший и воспитанный вместе с ней, Фрике удивлялся не раз ее кроткому, терпеливому характеру и беспримерной доброте.

С самого раннего детства ей были внушены ее отцом и воспитателем те же гуманные принципы, те же строгие правила нравственности, как и ее названному брату.

– На свете много зла, – говорил им их честный наставник. – Чтобы отличиться от пошлой толпы, будьте сострадательны к несчастным, не забывайте слабых и обиженных судьбой. Если у вас не будет веры в Бога, верьте хоть в свою совесть. Обдумывая и обсуждая только что прожитый день или час, человек не может обмануть свою совесть. Следовательно, каждый должен быть честен с самим собой и за каждое сделанное им доброе дело не искать иной награды, кроме спокойной совести и радости душевной. Единственное существо, перед которым вы не должны никогда краснеть, – это вы сами, так как всякий должен быть сам для себя самым строгим, беспристрастным судьей.

Все эти наставления, повторяемые почти ежедневно и подтверждаемые собственным примером наставника, его жизнью, его гуманным отношением к ближнему, сделали из нашего знакомца гамена Фрике очень порядочного человека. Мари Лефевр была тоже не дурная девушка, но женская натура так сложна и загадочна, так непостоянна и полна таких противоречий.

Здравые наставления Лефевра легко воспринимались живой подвижной натурой Фрике, но идеальная их сторона ускользала от мальчика. Не надо было бояться, что из этого непоседы-шалуна выйдет восторженный деятель, готовый пожертвовать для пользы ближнего и состоянием и жизнью, или самоотверженный духовный пастырь, забывающий самого себя для блага паствы…

Но то же самое воспитание отразилось совершенно иначе на мечтательной белокурой головке дочери Лефевра. Идеалистка, смотревшая на жизнь как на краткое, временное существование, жившая мечтой в ином, лучшем мире, она изображала собой как бы монахиню, жившую среди мирян.

В действительности, у девушки не было никакого призвания к монашеству. Отец, говоривший ей только об обязанностях честного человека, никогда не упоминал ей даже об обязанностях верующего христианина. Мари не увлекалась религией, но, сделавшись взрослой девушкой, задалась одной высокой целью: жить не для себя, а для других. Она посвятила себя поддержке и утешению несчастных.

Со свойственной ее исключительной натуре горячностью и самоотвержением принялась она ухаживать за бедным раненым, так случайно попавшим в дом ее отца.

Но так как злой дух не дремлет и не потерял еще своих прав над бедным человечеством, то и несчастный больной, нуждавшийся так в заботливом уходе и нежных попечениях молоденькой дочери Лефевра, занял скоро слишком видное место в сострадательном сердечке восторженной девушки. Сама того не замечая, Мари с каждым днем увлекалась все более и более своим интересным больным. Это бледное, красивое лицо, эти большие, ясные глаза, глядевшие на нее с такой благодарностью и лаской, эти густые, вьющиеся волосы были ей так дороги, так милы. Всегда послушный, всегда кроткий и покорный, он беспрекословно исполнял все ее приказания и горячо целовал ее маленькие, заботливые ручки. Девушка уже не отдавала себе отчета в том, кто царит в ее сердце – любимый ли человек или бедный, беспомощный больной, нуждающийся в ее заботах. Она привыкла к его нежностям и ни разу не задала себе вопроса, почему так скоро привыкла она к ним? Прощала ли она ему все как больному или позволяла ему эту вольность обращения как любимому человеку – она и сама того не знала.

Мари Лефевр влюбилась в помешанного. Сама она, может быть, еще и не знала этого, но старик-отец уже догадывался.

Влюбиться в сумасшедшего! Это может прийти в голову только сумасшедшей девушке.

Именно это и хотел сказать старый Лефевр, об этом догадывался уже теперь и сам Фрике.

– Нашего полку, значит, прибывает! – размышлял юноша. – Не мешает посвятить, как можно скорее, и горячую поклонницу Армана в козни и хитрости этого ловкого де Марсиа. Какая досада, что я не психиатр! Вылечил бы Армана, составил бы счастье бедненькой Мари… Ведь я люблю ее как сестру… Все были бы довольны и счастливы, кроме самого Фрике… Бедный Фрике, тебе не дадут за это Монтионовской премии!

И юноша улыбнулся, но в улыбке этой было что-то горькое, безотрадное.

Узнав печальную историю своего раненого, узнав его имя, его общественное положение, Мари Лефевр полюбила его еще больше. Она первая подала мысль напомнить Арману о его прежней жизни, привязанностях, друзьях, родных… Воспоминания эти могли, может быть, вызвать благодетельную реакцию.

Лефевр, не считавший больного безнадежным, решил попробовать, но предупредил домашних, что сделать это надо весьма осмотрительно и осторожно, так как надеяться на верный успех невозможно и так как результат может даже получиться диаметрально противоположный тому, которого они ожидают.

Попытка эта может привести к общему нервному потрясению, сильнейшему нервному кризису, и тогда уже сознание не может к нему вернуться, и тихое помешательство может перейти в бешенство.

Надо было осторожно, исподволь подготовить его к этому.

За трудное дело это взялась Мари Лефевр.

– Голос мой и взгляд действуют на него успокоительно, – говорила она отцу и своему названному брату. – За меня можете не бояться, я не испорчу дела; но на всякий случай останьтесь оба со мной, чтобы помочь, если нужно, или, наконец, подтвердить сказанное мной.

Когда Мари была при нем, Арман не обращал никакого внимания на посторонних, так что садовник и прислуга могли спокойно заниматься своим делом, но в отсутствии своего ангела хранителя д'Анжель относился тревожно и недоверчиво ко всякому постороннему лицу.

Взяв за руку Фрике, Мари осторожно подвела его к больному и проговорила, улыбаясь:

– Мой брат…

– Брат… – машинально повторил за ней больной, – брат?

И затем прибавил, указывая на Лефевра:

– Отец… брат… друзья.

Последнее слово было уже как бы логическим выводом, и утешительное обстоятельство это не могло не порадовать присутствующих.

Имя «Арман д'Анжель» было незаметно, тихо произнесено Мари, но больной не обратил на это никакого внимания, так как был занят созерцанием роскошного пунцового цветка.

Мари повторила смелее:

– Арман!..

Помешанный взглянул на нее. На лице его изображалось одно любопытство.

– Что ты говоришь? – спросил он.

– Я говорю: Арман д'Анжель, – мягко повторила девушка.

– Шш… Молчи, молчи! Его здесь не называют этим именем.

– Что хотите вы этим сказать, друг мой?

– Надо остерегаться галерных гребцов. Называй только его номер.

И, указывая в пустую, безмолвную аллею и увидев там какое-то, ему одному видимое, существо, он прибавил таинственным шепотом:

– Молчи! остерегайся… Идет сторож. Он не любит шутить. Помнишь, как он отколотил вчера моего бедного товарища?

Несчастный все еще жил тяжелым воспоминанием ужасного прошлого; он не мог забыть Кайенну, и все еще так недавно пережитые им страдания воскрешались с поразительной живостью и точностью его больным воображением.

На первый раз разговор этим и ограничился. Друзья Армана узнали, что прошлое не изгладилось из памяти больного.

Прошло несколько дней. Арман сидел опять в саду на своем любимом месте и любовался своим любимым цветком. Мари сидела возле него с каким-то вышиванием в руках.

Фрике и сам Лефевр ходили взад и вперед по главной аллее.

На этот раз опыт оказался не совсем удачен. Услышав свое имя, произнесенное вдали довольно громко, Арман живо повернулся к дочери Лефевра.

Лицо его из бледного сделалось багровым, глаза глядели тревожно и тоскливо.

– Арман! – испуганно вскрикнул он. – Бедный Арман!.. Видишь? кровь! льется кровь!..

И со своим красным цветком в руке помешанный кинулся к Фрике, как бы пытаясь защитить его своим телом от невидимого врага.

Выкрикнув еще несколько раз жалобным голосом имя Армана, он в страшных конвульсиях упал, наконец, к ногам испуганного Фрике. За припадком последовал обморок, и обморок довольно продолжительный.

Приведенный в чувство, больной расплакался.

Бедная Мари мучилась и волновалась не меньше его самого.

Воспоминание о чем-то ужасном, созданном его больным воображением, не покидало его и теперь, он и теперь продолжал повторять свое имя и оплакивать судьбу Фрике, которого все принимал за Армана. Наконец, улучив удобный момент, помешанный кинулся на воображаемого Армана, все еще, видимо, полагая, что ему необходима защита, схватил его сильными руками и повалил на землю. В безумно блуждавшем взгляде его не было прежней жалости и нежности, нет – он был грозен и мрачен, налитые кровью глаза д'Анжеля уставились на Фрике с бешеной ненавистью. Больной силился что-то сказать, но у него вырывались только неопределенные звуки.

– Ма… ма… – бормотал он невнятно.

Испуганная Мари хотела было его остановить, так как положение бедного Фрике было не из завидных, но на этот раз и ее влияние оказалось бессильно, Арман не слышал даже, казалось, магического голоса, которому так привык подчиняться.

– Ма… ма… – продолжал он сквозь стиснутые зубы.

– Мари?.. Вы хотите сказать Мари? – спросила молодая девушка.

Но Арман отрицательно замотал головой.

Тогда сам Лефевр, припомнив слова, произнесенные д'Анжелем после дуэли, попробовал заметить, что больной хочет выговорить слово мать.

Но Арман еще отчаяннее замахал головой, продолжая все свое неизменное: Ма… ма…

Тогда Фрике, успевший между тем уже встать с земли, подоспел на помощь.

– Я понимаю, что он хочет сказать, – шепнул он Лефевру, – только, знаете, боюсь, потому что имя это может его довести до окончательного бешенства.

Затем юноша прибавил уже вслух:

– Марсиа!

Фрике угадал: больной силился произнести именно это имя; но впечатление было слишком сильно, с несчастным Арманом произошло после этого что-то ужасное, невероятное. Сильные мужские руки едва могли его удержать, так силен был припадок. Он разбил себе голову и руки о стену дома, и только через полчаса удалось его наконец увести в комнату.

Пока Мари обмывала исцарапанное лицо и руки несчастного, Фрике с Лефевром рассуждали о случившемся.

– Ясно одно, что он живет этими ужасными воспоминаниями, что ненависть и злоба работают в нем с невероятной силой; но делать вывод из всего этого – дело уже не моего ума, не моих познаний, – говорил Фрике. – Вы, господин Лефевр, как человек опытный, наконец, как врач, можете, конечно, предвидеть последствия этого припадка, но я тут не вижу ничего утешительного.

– Да и сам-то я не специалист по душевным болезням, – вздохнул Лефевр. – Исход определить очень трудно.

Весь вечер просидел старик за своими медицинскими книгами. Фрике помогал доброму Лефевру и перерыл всю его библиотеку.

В одиннадцать часов вошла в кабинет отца и Мари.

– Теперь спит, – объявила она. – Галлюцинации мучили его часа два после вашего ухода, а потом стал стихать и уснул.

– А говорил он? – спросил Лефевр.

– Говорил, только так непонятно, бессвязно. Чаще всего повторял: матушка… судьи… стража… кровь… Марсиа… Упоминал и мое имя, – опустив глаза, прибавила девушка.

– Ну, детки, можно, кажется, надеяться… – заговорил Лефевр. – Должно полагать, что серьезного органического повреждения нет, что это временное поражение мозга. Ясно, однако, и то, что всеми этими напоминаниями мы оказали ему медвежью услугу.

– Значит, не надо говорить с ним о прошлом? – спросил Фрике.

– Напоминать-то можно, только осторожно, выбрав время. Немало возились мы с ним, дочурка, надо постараться довести дело до конца – вернули жизнь, вернем и человека. Сильное потрясение было причиной потери разума, сильное потрясение и вернет его нашему пациенту.

– Сами же вы сейчас сказали, что всякое волнение гибельно для него, вредно, а теперь говорите, что необходимо сильное потрясение? – с недоумением поглядел на старика Фрике.

– Ах, говорю же тебе, все зависит от момента… И к тому же надо это сделать осторожно, с подготовкой… Одним словом, я говорю тебе, по-видимому, совершенно несообразные вещи, тогда как на деле…

– Да, так, по-вашему, было бы, например, весьма полезно окружить его знакомой обстановкой, знакомыми лицами? Перевезти его в Версаль к матери, повесить перед его кроватью портрет его покойного отца, поставить в его комнату прежнюю мебель, те вещи и безделушки, к которым он привык с детства…

– Без сомнения! Знакомые образы вызвали бы в нем приятные, отрадные воспоминания, успокоили бы его тревожный дух, рассеяли бы гнетущие его тяжелые думы. Благодетельное равновесие было бы, наверно, спасением.

– Так надо же попробовать, папа! – обрадовалась Мари.

– Да думаете ли вы, господа, о чем говорите? – горячо остановил их Фрике. – Ведь он должен увидеть в этом доме, среди милых, знакомых лиц и лицо своего врага, своего убийцы! Ведь в доме его матери живет теперь этот лжесвидетель, этот бесчеловечный негодяй де Марсиа!

– Как же быть? – тоскливо поглядела на него дочь Лефевра.

– Надо все хорошенько обдумать, обсудить… Утро вечера мудренее. Теперь уже поздно, пора спать… Завтра утром надо будет на что-нибудь решиться, – наставительным тоном закончил Фрике и пошел спать.

Обитатели маленького домика в Кламаре провели эту ночь тревожно, без сна. Один Фрике спал, по обыкновению, как убитый; зато и проснулся он раньше всех. Старик Лефевр, дочь его и Арман д'Анжель уснули только под утро, и потому в доме было все тихо, когда встал Фрике. Утро вечера, вероятно, мудренее, так как юноша, наскоро одевшись, присел к письменному столу Лефевра и написал следующее:

«Не беспокойтесь. Направляюсь немедленно в Париж. Оттуда проследую в Версаль. Завтра же открываю военные действия. Пожелайте мне от доброго сердца того, чего я сам себе желаю: смелости и успеха».

И никого не разбудил, никем не замеченный вышел из дома своего благодетеля Состен Фрике. Он не взял с собой никакого оружия, не захватил и драгоценных документов, а между тем шел прямо к врагу, к Альфонсу де Марсиа. Фрике надеялся только на свой здравый смысл и юную отвагу и вверял себя воле рока.

Достаточно ли было этого для вступления в открытый бой с таким врагом, как де Марсиа?

 

IV

В волчьей пасти

Прошло уже несколько недель с того рокового вечера, в который Флампен получил приказание заколоть своего приятеля Фрике.

Не имея никаких известий о Фрике, де Марсиа считал его убитым. Одно только тревожило неаполитанца – это исчезновение самого Флампена. Долго искал он объяснения этому странному обстоятельству и пришел наконец к такому заключению:

Ровно в одиннадцать часов, как было условлено между нами, пришел я к Иенскому мосту, чтобы доплатить услужливому парню обещанную сумму. Я явственно слышал крик, ужасный, раздирающий душу крик… Несмотря на темноту, я мог заметить каких-то людей на мосту и затем ясно слышал, как в воду бросили что-то тяжелое. Был, конечно, сброшен человек, и человек этот и был, вероятно, Флампен, тщетно взывавший перед тем о помощи. Будь он жив, так, конечно, давно бы уже пришел ко мне за деньгами; он знал мое имя и мог легко разыскать меня. Он не выпустил бы из рук такой крупной суммы. Не идет за ними, значит, отдал душу Богу. Тем лучше для нас с Сусанной – маленькая экономия. Но вот что любопытно: как порешили нашего молодца? Нет сомнения, что он выполнил возложенное на него поручение, так как я сам читал в газетах, что на бульваре Латур-Мобур, близ кабака вдовы Сулайль было найдено мертвое тело какого-то неизвестного молодого человека. Человек этот был, конечно, тот, которого мы ждали, так как у него не нашлось ни родных, ни знакомых, никто не признал его трупа, выставленного потом в морге. Флампен же имел, вероятно, неосторожность похвастать полученными от меня деньгами кому-нибудь из своих приятелей – те и расправились с ним по-свойски. Печалиться об этом мне, конечно, не приходится, как не приходится горевать и о преждевременной кончине самой вдовицы Сулайль. Дело это погребено теперь на веки, живых свидетелей, кроме меня самого, не имеется. Следовательно, все обстоит благополучно, и я могу спать спокойно.

И де Марсиа, убаюкиваемый золотыми мечтами о 160 000 ежегодного дохода Армана д'Анжеля, засыпал действительно спокойно и просыпался веселым, с праздником на душе. Мы называем теперь этого человека его настоящим именем, потому что вымышленное имя Марсьяка уже не нужно читателю. Итак, де Марсиа жил припеваючи в Версале, терпеливо выжидая благоприятного момента для ускорения кончины старой баронессы.

Ловкая Сусанна скоро сумела добиться расположения доверчивой Лены. Молоденькая дочь баронессы была еще так неопытна, не знала зла, не подозревала даже об его существовании. У нее не было подруги, которой она могла бы поверять свои секреты, и потому Сусанна Мулен подвернулась очень кстати. Нередко заговаривала с ней маленькая Лена о молодом человеке, приятеле брата Армана.

Однажды у нее вырвалось даже признание:

– Знаете, его зовут у нас Николем, а ведь настоящее-то имя его – Фрике, он сам признался мне недавно. Буду его теперь называть в шутку дружком Фрике, – смеялась Лена. – Вам нравится это имя? Мне так оно ужасно нравится!

– Вам нравится, конечно, и тот, кто носит это имя, – улыбнулась Сусанна.

Лена вспыхнула и замолчала. Девушка не старалась, впрочем, скрыть своего расположения к нашему гамену.

Сама Сусанна чувствовала к нему какую-то невольную симпатию, тогда как должна была ненавидеть Фрике, как ненавидел его Марсиа.

Однако плутишка этот Фрике был, вероятно, очень хорош, если сумел понравиться в столь короткое время трем женщинам: маленькой Этиоле, хорошенькой Лене и наконец опытной, знавшей людей Сусанне.

Несмотря на свои дружеские чувства к юноше, Сусанна не скрыла, однако, от де Марсиа его настоящего имени. Но тот отнесся к известию этому очень равнодушно.

Сусанна объяснила это равнодушие по-своему: сообщенное ею известие было, конечно, слишком пустяшно, оно не стоило внимания. Звали этого молодого человека Николем или Фрике, как он сказал Елене, было, конечно, безразлично, так как он уже давно не показывался в Версале.

Несколько раз пробовала она заговаривать о мнимом Николе, спрашивала у Альфонса, не слыхал ли он чего-нибудь о молодом человеке, но на все свои расспросы получала всегда отрицательный ответ: де Марсиа ничего не знал, не слыхал об этом мальчишке, да к тому же и мало им интересовался.

В глубине души он действительно надеялся никогда больше не увидать своего юного противника; но ловкий неаполитанец горько ошибся в своих расчетах.

В одно прекрасное майское утро у знакомой нам садовой решетки маленького домика в Версале позвонил не кто иной, как сам Фрике. Фрике был впущен Домиником и свалился как снег на голову похоронившему его де Марсиа.

Чтобы иметь возможность извещать время от времени достойного Лефевра, Фрике заехал по дороге к своему новому приятелю, Жозефу Клапе. Предусмотрительный юноша научился многому за эти два года и действовал как опытный полководец. Состав армии его был следующий: легкая кавалерия – Жозеф Клапе, войско – Лефевр, резерв – Арман д'Анжель, сам же он – первая колонна, идущая в атаку, и в то же время главный предводитель.

Тревожно билось сердце бедняги, когда он отворил знакомую дверь и очутился опять в знакомой гостиной. Тут была и улыбающаяся, всегда любезная с ним Сусанна, и очаровательная голубоглазая Лена, миловидное личико которой так и сияло радостью и счастьем, был и сам Марсиа. Враг был взбешен, уничтожен, но старался сдержать душившую его злобу.

Сумел скрыть свое волнение и воскресший из мертвых Фрике.

Оставшись наедине со своим юным гостем, де Марсиа заметил ему притворно-любезным тоном:

– Очень не похвально с вашей стороны столько времени не давать о себе никакого известия.

– Но я полагал, что вы не желали меня видеть с того памятного вечера, в который… в который вы назначили мне свидание в письме, адресованном на имя Николя… Приняв ваше любезное приглашение, я, конечно, не мог бы вернуться из указанного вами места. Но из-за неверности адреса письмо это не попало в мои руки, и благодаря этой ошибке я имею удовольствие беседовать с вами, милостивый государь.

– О каком письме говорите вы? Я положительно не понимаю вас, так как не писал вам и никуда не приглашал вас, – удивился неаполитанец.

– Хорошо, предположим, что это просто ошибка, – согласился Фрике. – Но, помимо этого, нам надо еще, кажется, о многом переговорить с вами.

– Прошу извинить, что возвращаясь еще раз к странному, только что сообщенному вами обстоятельству, но считаю долгом заметить, что я ни в каком случае не мог бы вам писать на имя Николя, так как мне давно и доподлинно известно, что вас зовут Фрике. Эту маленькую подробность касательно вашей личности сообщила мне моя сестра, Лена, – как бы умышленно протянул де Марсиа.

– Ну, если уж пошло на откровенность, надо нам обоим сбросить маски, – поднялся с места Фрике.

– Между честными, порядочными людьми иначе и быть не может, – усмехнулся собеседник.

«Плут! каналья!.. – подумал гамен. – Ты принимаешь меня за такую же продувную бестию, каков ты сам… Ошибаешься, ошибаешься, приятель!»

Затем он продолжал уже вслух:

– Очень охотно признаю своим названное вами имя. Что ж, Фрике звучит недурно. Но дело в том, что настоящее мое имя Состен, и все должны бы были называть меня Состеном. Прозвище мое Фрике, так я и остаюсь для всех Фрике, а Состена-то давно выкинули из памяти. Не правда ли: Фрике гораздо благозвучнее Состена?

– Вполне согласен с вами. Имя это напоминает звук охотничьего рога.

– Серьезно?

– Положительно.

– А я так решительно не могу понять, что находите вы хорошего в своем псевдониме? – пожал плечами гамен.

– Моем псевдониме? – удивился де Марсиа.

– Ну, да! Что хорошего в этой овернской кличке Марсьяк?

– Крайне сожалею, что не имею возможности угодить вам, изменив свою фамилию согласно вашему усмотрению, но каждый должен поневоле мириться со своим именем.

– А между тем вы сами хотели, страстно хотели переменить свою фамилию. Вам так и мерещилась фамилия д'Анжель.

Де Марсиа отвечал с усмешкой:

– Вы человек неглупый и можете, я думаю, понять, что это афера слишком выгодная и заманчивая для того, чтобы какой-нибудь дурак отказался от нее.

– Но я, видите ли, ужасно люблю порядок и последовательность. Мне всегда хочется, чтобы каждый человек был на своем месте.

– Вполне разделяю ваш взгляд на вещи и сам нахожу, что ваше прямое, законное место – в семье д'Анжелей, рядом с Еленой. Послушайте, однако, – продолжал он, уже переменив тон. – Рука Елены и 25 000 франков годового дохода – миритесь вы на этом? Могу я купить этой ценой ваше молчание?

– Молчание? Вы хотите, вероятно, сказать сообщничество?

– Я употребляю эти выражения только в деловом разговоре, а не в приятельской беседе.

Фрике, казалось, раздумывал и рассуждал.

– Отказаться, конечно, трудно… – ответил он не сразу, – 25 000 годового дохода и рука Елены – кусок лакомый, соблазнительный. Если бы дело касалось только тайны Медонского леса, я, может быть, и принял бы эти условия, но в настоящий момент вам не купить меня такой низкой ценой.

– То есть… как же это? Что хотите вы сказать? – с недоумением поглядел на него де Марсиа.

– По достоверным, собранным мною сведениям оказалось, что состояние д'Анжелей приносит 160 000 франков годового дохода и вот эти-то 160 000 я и желаю получать сполна.

«Не для себя, конечно», – мысленно договорил он. Но собеседник даже подпрыгнул на кресле и залился самым добродушным смехом.

– Губа-то у вас не дура, как я вижу! – заметил он юноше.

– Так-то оно так, но ведь надо же, господин Марсьяк, знать цену тайне, секрету. В иных случаях молчание, как сами знаете, дороже денег. Разговор наш несколько обострился, нам надо поговорить обстоятельнее, чтобы понять друг друга.

– Я слушаю, – коротко отрезал неаполитанец.

– Я уже просил вас отказаться от имени Марсьяка, которое, по правде сказать, совсем не в моем вкусе, советовал бы вам отказаться и от имени д'Анжеля. Прошлое этого человека очень незавидно. Называясь его именем, вы, благородный человек, дворянин по происхождению, решаетесь принять имя каторжника! Подумайте только о том, что вы делаете! Бросьте и д'Анжеля и Марсьяка, называйтесь впредь своим настоящим именем – Альфонс де Марсиа. Не правда ли, как это благозвучно, можно сказать, музыкально? Прекрасная фамилия, чисто неаполитанская, без всякой посторонней примеси. Вот вам добрый совет Состена, по прозванию Фрике. Неужели он не стоит 160 000 франков ежегодного дохода?

Бледный, не похожий на себя, вскочил де Марсиа с места; он едва держался на ногах и должен был опереться на спинку кресла.

Глухим, прерывающимся голосом ответил он наконец своему противнику.

– Хитрость и притворство неуместны и бесполезны с таким молодым, горячим противником, потому спешу заключить с вами самый основательный, прочный мир. Мне, конечно, выгоднее и приятнее иметь в вас надежного союзника. С сегодняшнего же дня признаю за вами право предлагать и даже предписывать мне ваши условия. Не хочу допустить даже мысли о том, чтобы вы пожелали забрать все себе, не оставив ничего, если не мне, так, по крайней мере, Сусанне.

Итак, ловкий, опытный неаполитанец сжигал свои корабли и входил в новую роль.

– Наконец-то взялись вы за ум, – как бы обрадовался юный победитель. – Капитулируете, так уж надо вас оказать все воинские почести.

Де Марсиа, как видно, не хотел терять драгоценного времени и поспешил призвать Сусанну.

– Милая Сусанна, – начал он, – с настоящего дня господин Фрике здесь хозяин и распорядитель. Считаю за честь уступить ему свое место.

– И прекрасно! Из добрых приятелей вы сделались, значит, настоящими друзьями? – улыбнулась Сусанна.

– Нас теперь и водой не разольешь! – попробовал ответить такой же приятной улыбкой де Марсиа, но вместо улыбки у него вышла отвратительная гримаса. – Для начала господин Фрике отобедает у нас сегодня, будет обедать завтра и послезавтра, одним словом, каждый день, если только пожелает. Если ему угодно занять у нас комнату, чтобы иметь возможность чаще видеть Лену, Доминик может приготовить все сейчас же.

Все трое притворствовали и лгали страшнейшим образом. Приятные улыбки и не менее приятные любезности были только маской.

Сусанна изучала тревожным взглядом искаженные черты своего любовника, стараясь прочесть на его взволнованном лице разгадку непонятной для нее загадки. Слишком уж неожиданно бросили ему прямо в лицо его настоящую кличку, имя, которое он так старательно скрывал уже столько лет. Этот наглый мальчишка знал все – и настоящее и прошлое, это несносное прошлое…

Фрике же в это время рассуждал мысленно о том, что победа далась уже слишком легко и скоро, что надо держать ухо востро, быть готовым ко всему. Он смекал, что тут кроется ловушка, западня.

– Надеяться можно только на самого себя, – размышлял между тем неаполитанец. – Поневоле придется расправиться собственноручно с этим дерзким негодяем. Он знает все мои тайны и хочет погубить меня, но попадет сам ко мне в лапы. Надо только устроить все это половчее, сойтись с ним поближе.

При таких-то условиях началась в маленьком домике старой баронессы новая жизнь для бедного найденыша Фрике.

 

V

Потерянный и найденный ребенок

Хорошо обдумал все и взвесил все опасности своего положения опытный Марсиа. Непрошенное вмешательство наглого мальчишки портило все дело, разрушало все его планы. Надо было уничтожить, раздавить этого молокососа, но трудно было найти пути для достижения этой цели. Фрике был сам сметлив и ловок, провести его было трудно.

Действительно, не благоразумнее ли будет последовать совету Сусанны и поделить с этим продувным мальчишкой состояние барона д'Анжеля? Борьба итак приняла уже для него, Альфонса де Марсиа, слишком неблагоприятный оборот; стоило ли продолжать ее, рискуя потерять все приобретенное?

Но если согласиться на раздел имения, какая же часть придется на его долю?

Фрике объявил прямо, что имеет намерение забрать все в свои руки. Неужели это столь желанное богатство ускользнет от него. Неужели ему придется вернуться к прежнему шаткому, ненадежному существованию шулера-авантюриста? Неужели придется опять голодать целыми месяцами, вести прежнюю скитальческую жизнь?..

Он хорошо знал эту жизнь, он жил ею более двадцати лет. Она была невыносима. И женщина, которую он любил больше всего на свете, его сокровище, его Сусанна, должна опять влачить это тяжелое существование…

А он мечтал окружить ее всеми благами земными… Ее одну любил он в целом мире, любил горячо, страстно, любил всеми силами своего испорченного сердца.

Ему было уже под сорок. То, что переживалось так незаметно, так легко в молодости, становилось теперь невыносимым. И вдруг он, человек уже в летах, человек опытный, одаренный недюжинным умом, человек смелый, бесстрашный должен преклониться перед каким-то выскочкой, молокососом, должен уступить ему место! От этой мысли он никак не мог отвязаться.

«Спрашивается, какую часть вздумается этому мальчишке уделить мне? Попадешь еще в его лапы, будешь плясать по его дудке!»

И как ни раскидывал умом де Марсиа, он неизменно приходил к одному и тому же выводу: прикончить этого наглого мальчишку-пройдоху.

Смерть Фрике снимет с него все тяготы и путы, и он заживет припеваючи со своей преданной Сусанной. Ни старуха, ни девчонка не будут ему помехой, с ними справиться нетрудно. Доминик уж совсем не шел в расчет, а Викарио – человек продажный, его купить всегда можно.

Итак, дело решенное: Фрике должен умереть.

Но ведь необходимо устроить это дело так, чтобы можно было насладиться его плодами, чтобы ничто тому не мешало. Надо обделать все это безнаказанно, обставить преступление так, чтобы все было шито и крыто.

Перебирая разные роды насильственной смерти, де Марсиа останавливается наконец на отравлении. Этот способ представляется ему самым легким, наиболее удобным.

Он предусмотрительно запасается несколькими руководствами по токсикологии и останавливается на цианистом калии, употребление коего широко распространено, так как он – необходимая принадлежность каждого фотографа.

Яд этот употребляется в разных видах. Де Марсиа избрал белый порошок.

Верный Викарио сослужил ему службу и в этом деле.

Он подружился с одним молодым фармацевтом, которого часто встречал в одном игорном доме. Подпоив однажды своего нового приятеля, Викарио выпытал у него без особого труда, где лежит яд, и когда собеседник его заснул, ловкий испанец отсыпал себе известное количество требовавшегося его патрону порошка.

И вот, роковой пакетик этот, это орудие смерти уже в руках де Марсиа. Оставалось только воспользоваться подходящим благоприятным моментом и, до наступления этого момента, зорко следить за гаменом.

Откуда у этого бездомного мальчишки такая смелость, такая самоуверенность? Не рассчитывает ли, не надеется ли он на чью-нибудь поддержку? Надо все это вызнать и хорошенько проследить.

Вполне уверенный в уменье и ловкости Сусанны, де Марсиа поручает ей это дело. Поручение это, на первый взгляд довольно щекотливое, оказывается, однако, очень легко исполнимым.

Мы уже упомянули о том, что Сусанна благоволила к новому знакомцу своего сожителя, с первой же встречи почувствовала к нему какую-то непонятную симпатию. Фрике тоже симпатизировал Сусанне и скоро убедился в том, что женщина эта скорее послушное орудие в руках де Марсиа, чем его сообщница. Он не видел в ней врага, напротив, доверял ей почти как другу. Нередко целые вечера просиживала с ним Сусанна, и он как-то невольно, сам того не замечая, высказывал ей самые свои сокровенные думы, как матери или старому другу.

Однажды разговор зашел о семье, о любви матери к детям.

– Счастливы те дети, которые могут каждое утро обнять свою мать! – с оттенком грусти в голосе проговорил Фрике.

– Счастливы и матери, сохранившие своих детей! – вздохнула Сусанна.

– А у вас не было детей? – полюбопытствовал гамен.

– Нет… У меня был ребенок, но он уже давно… умер.

– Он умер у вас на ваших глазах?

– Нет, он умер у кормилицы, которой был отдан на воспитание. У него было воспаление в мозгу… страшная болезнь, от которой редко выздоравливают. Но что говорить обо мне, поговорим лучше о вас. Вы, кажется, никогда не знали матери?

– Действительно, – рассмеялся Фрике, – другой матери, кроме крестного отца моего, старого майора, мне не суждено было знать. Этот добряк был мне и отцом и матерью. Не будь я человек опытный и знающий, я, право, мог бы подумать, что я появился на свет сам собою, без посредства своих достойнейших родителей. О! у них была, конечно, очень слабая память.

– То есть как? что хотите вы сказать?

– А хочу сказать, что мои уважаемые родители, во-первых, забыли даже признать меня своим сыном, а во-вторых, забыли и то, что сына этого отдали на воспитание. Они бросили меня у кормилицы, потом, вероятно, забыли вносить деньги. Рассеянные, беспамятные люди! Забыли свое собственное детище! ха! ха! ха!

Неприятная дрожь пробежала по телу Сусанны Мулен; слова эти напомнили ей кое-что из ее прошлого.

– Если вам не тягостны воспоминания детства… покинутого детства, – поправилась Сусанна, – расскажите мне кое-что из того, что еще сохранилось в вашей памяти. Мне хотелось бы узнать вас поближе.

– О, история простая, несложная, вся-то в нескольких словах. Я был отдан на воспитание одной бедной деревенской женщине. Добрая кормилица моя была настолько проста, что не спросила даже хорошенько имени тех людей, которые поручили ей ребенка. Она писала всегда в Париж, на имя какого-то Эдуарда. И по этому письму ей сейчас же высылали деньги. Но в один прекрасный день письмо ее осталось без ответа, и денег ей не прислали. Господин Эдуард исчез и не являлся более на почту. Целый месяц продержала меня у себя добрая женщина и наконец решила отвезти в Париж. Она попросила огородника подвезти ее с собой и таким образом хоть не потратилась на дорогу. В улице Сен-Дени, недалеко от рынка, встретила она какого-то господина, который, приласкав меня, разговорился с нею. Он жаловался ей на то, что у него нет сына, говорил, что всегда ужасно хотел иметь мальчика, а судьба послала ему девочку, стал расспрашивать обо мне и узнал, что она привезла меня в Париж для того, чтобы возвратить родителям, но что все ее старания разыскать господина Эдуарда оказались тщетными. Все смеялись над простотой бедной женщины, искавшей по всему Парижу какого-то господина Эдуарда, и она была в отчаянии, не зная, что со мной делать, куда меня девать.

Она не скрыла от доброго господина и того, что уже несколько месяцев не получала ни сахару, ни мыла, и объявила, что намерена отдать ребенка первому попавшемуся полицейскому комиссару.

Старый господин слушал, слушал и наконец так расчувствовался, что прослезился, и тут же решил взять меня к себе. Господин этот и был тот самый добряк Лефевр, который вспоил, вскормил и вырастил вашего покорного слугу. Он был моим крестным отцом, моим попечителем и воспитателем и заботился обо мне как о родном сыне.

– Но ведь сохранились же какие-нибудь документы, какие-нибудь бумаги касательно вашего происхождения? – спросила Сусанна.

– Никаких. Известно только имя моей кормилицы, так как добрый Лефевр взял ее адрес и дал ей свой на случай появления этого господина Эдуарда. Я был отдан на воспитание жене одного крестьянина в Гонессе, тетке Фано.

– В Гонессе! А-а!.. Там умер и мой бедный мальчик… – вздохнула Сусанна.

– Виноват… – сконфузился Фрике, – я вызвал в вас тяжелые воспоминания…

– О! это воспоминания прошлого, далекого прошлого, друг мой. Время все сглаживает, – задумчиво продолжала Сусанна. – Теперь 1870 год, а бедный малютка мой умер в 1853.

– Значит, именно в тот год, как господин Лефевр взял меня к себе. Да, время летит быстро, прошло уже семнадцать лет!

И, погруженный в свои воспоминания, Фрике не замечает странного выражения лица своей собеседницы.

Гонесс и 1853 год! То же селение, тот же год…

Случайное ли это совпадение или воля Провидения?

Страшный вопрос этот стоял перед Сусанной и никак не укладывался в ее мозгу.

Под каким-то пустячным предлогом мадам Мулен прервала разговор и вышла из комнаты.

Де Марсиа еще не спал.

– Ты поручил мне выпытать тайну твоего врага, – резко начала она, входя в его комнату. – Я выполнила твое поручение, вызвала его на откровенность; но признание юноши пробудило в душе моей тяжелые воспоминания… Я невольно вспомнила нашего ребенка…

– Ну, и что же из этого?

– Право, не знаю, как тебе сказать… как бы выразиться яснее… – замялась Сусанна. – Ты, конечно, посмеешься надо мной, но мне, видишь, кажется… я боюсь.

– Ты боишься Фрике?

– Нет… мне почему-то кажется, что ребенок наш не умер, что он жив… Меня мучит то, что я была для него дурной матерью, что я мало заботилась о нем.

– Что за сентиментальности, Сусанна! Ведь ты не сумасшедшая!

– Постой, постой… В котором году умер наш малютка?

– Твой сын умер в 1853 году.

Де Марсиа сделал особенное ударение на слове «твой».

– В каком месяце?

– В августе, в то самое время, как мы были в Лондоне. Да ты же сама должна это помнить: в Париже шел тогда процесс д'Анжеля, любовника твоей приятельницы Антонии.

– Да, да… Он еще убил свою любовницу?

– Ну, да! Но ворошить этот хлам не к чему, и потому не советую тебе распространяться.

– Еще одно, одно только слово!.. Свидетельство о смерти ребенка у тебя?

– Да, – протянул он сквозь зубы, помедлив несколько с ответом.

– Отдай его мне.

– Я засунул его куда-то, теперь не припомню. Поищу завтра; найду – так отдам.

– Ты, конечно, помнишь, что свидетельство это нам было прислано в Лондон в письме Викарио?

– Но не могу же я его таскать у себя в кармане семнадцать лет!

Сусанна больше не настаивала.

На следующее утро де Марсиа передал ей форменное свидетельство, за печатью гонесского мэра, выданное 25 августа 1853 года. Документ этот гласил о смерти полуторагодового ребенка мужского пола, рожденного от неизвестных отца и матери, нареченного при крещении Эдуардом.

Сусанна несколько раз прочла бумагу, внимательно разглядела ее со всех сторон и, не сказав ни слова, взяла кошелек, надела пальто и шляпу и вышла из дому.

 

VI

Мать ищет своего ребенка

Сусанна Мулен отправилась на железную дорогу и с первым же поездом уехала в Париж.

В Париже она взяла фиакр, который отвез ее со станции Сен-Лазар на северную железную дорогу. Доехав до Вилье-ле-Бель, она пересела в омнибус и в два часа пополудни была уже в Гонессе.

Зачем приехала Сусанна в эту деревушку?

Ведь у нее же было в руках свидетельство о смерти сына?

В душе ее зародилось сомнение.

Она обошла всю деревню, но никто не мог ей указать дом крестьянина Фано. За семнадцать лет произошло, конечно, немало перемен, немало умерло народу. Сусанна вернулась бы домой ни с чем, если бы ей не попалась навстречу одна старая женщина, знавшая семью Фано. Обрадованная Сусанна стала ее расспрашивать, но оказалось, что Фано уже давно переселились в другую деревню, Стен. И так как было уже поздно, Сусанна осталась ночевать в Сен-Дени. На другой день, рано утром, поехала она в указанную ей деревню и там опять принялась разыскивать крестьянина Фано. Оказалось, что сама тетка Фано умерла два года тому назад, но муж ее жив, терпит большую нужду и живет в работниках.

Фано был на работе, и Сусанне пришлось идти на поле.

Она закидала старика вопросами, но он отвечал сбивчиво и неопределенно: память начала ему изменять, да и подозрительна показалась ему эта незнакомка. Пристала к нему с каким-то ребенком, который был отдан на воспитание его покойной жене, а кто ж его знает, какой такой ребенок, немало их перебывало у покойницы.

Несколько двадцатифранковых монет освежили, однако, его память и развязали язык.

Дядя Фано наконец вспомнил, что покойная жена его действительно брала мальчика на воспитание. Было это, должно полагать, в 1852 году. Ребенок был взят в приют для кормилиц, в улице Прованс. Плата за него была выдана каким-то господином за шесть месяцев вперед. По прошествии этих шести месяцев были высланы деньги и за второе полугодие. Для получения денег надо было писать в Париж, по известному адресу, но адреса этого за давностью лет старик никак не мог припомнить.

Жена потом рассказывала ему какую-то историю насчет этого ребенка, но он уже давно забыл ее, да и рассказ-то был какой-то непонятный.

Но тут дядя Фано ударил себя рукой по лбу и прибавил:

– Да имя-то господина, который взял к себе этого мальчугана, записано у нас, записан и адрес, и бумажонка эта, кажется, не затерялась. Но отойти-то мне, видите ли, сударыня, никак нельзя, – прибавил он с сожалением.

Новая двадцатифранковая монета убеждает его, однако, оставить работу и сбегать домой. Провозившись часа два и перерыв вверх дном весь свой убогий хлам, дядя Фано извлекает, наконец, из недр жениного сундука какую-то грязную, засаленную бумажонку, сложенную вчетверо. Лоскут этот изорван и истрепан, но на нем еще можно разобрать фамилию Лефевра и слова «Сен-Дени». Номер исчез, так же как и слово «улица».

Но для Сусанны и этого более чем достаточно: бумажка подтверждает рассказ Фрике. Она выхватывает у старого Фано этот драгоценный документ и обменивает его на крупный банковый билет.

Искушение слишком сильно, и бедняк, конечно, не может устоять, хотя и берет деньги дрожащей, недоверчивой рукой.

Но Сусанна поступает так сгоряча, но она уже рассудила, что ей необходимо прежде всего справиться у мэра селения Гонесс, там только может она узнать истинную правду.

И расстроенная, встревоженная спешит она опять в Гонесс. Но так как проселочные дороги не очень-то исправны, Сусанна добирается до Гонесса только к ночи. Сельская контора заперта, приходится поневоле ждать рассвета и переночевать на постоялом дворе.

В девять часов утра она была уже у мэра: но списков за 1853 год не оказалось, они были сданы в архив. Известие это обескуражило Сусанну, так как за дальнейшими сведениями ей пришлось бы обратиться к подпрефекту в Сен-Дени.

Секретарь сказал ей, что справку эту можно получить дней через пять, никак не раньше. Что делать? Она дала себе слово вернуться домой только тогда, когда узнает наверно, что де Марсиа сказал ей правду.

Не могла Сусанна долее выдержать. Она расплакалась перед секретарем и стала упрашивать, умолять его. Слезы и красноречие просительницы тронули этого доброго человека, и, оставив более спешные дела, пошел он в кладовую искать эти проклятые списки за 1853 год.

Долго искал старик в толстых, запыленных связках и, наконец, нашел то, что требовалось.

Он перелистывал толстые пачки так медленно, что Сусанна теряла всякое терпение.

Поправляя беспрестанно сползавшие на нос очки, секретарь спросил спокойным, неторопливым тоном:

– Вы говорите в августе?

– Да, сударь, 25 августа 1853 года.

– Свидетельство о смерти?

– Да… о смерти.

– Ребенок мужеского пола… Посмотрим, посмотрим… А-а! Вот оно 25 августа…

– Ну, а дальше-то что же, дальше? – боязливо спросила Сусанна.

– Да тут совсем не то… – продолжал тот также флегматично. – 25 августа 1853 года умер в нашей общине Бертран, 64-летний старик, по ремеслу хомутник. Это что-то не то… А-а! вот еще… Родился ребенок женского пола… Но ведь вам нужна не метрика?

– Нет, сударь, мне нужно свидетельство о смерти.

– Ну, значит, вы ошиблись, сказали мне не то число… – загорячился в свою очередь флегматичный секретарь. – Ведь списки-то у меня перед глазами… 25 августа в Гонессе не было больше никакого смертного случая… Да вот, посмотрите сами.

Сусанна жадно пробежала глазами пожелтевшую от времени страницу, но с 24 до 26 не нашла никакой пометки о смертном случае.

«Но как же это? Какой же документ дал ей де Марсиа?»

А чиновник уже забрал у нее толстую книгу и ворчал недовольным тоном, что бессовестно отнимать попусту время у занятого человека.

– Извините, сударь, но я должна вам заметить, что с моей стороны нет никакой ошибки, а вот верны ли ваши списки, того не знаю.

– В списках не может быть ошибки, – сухо заметил тот.

– Да вот же вам доказательство, – продолжала Сусанна, подавая ему свидетельство, данное ей де Марсиа. – Я искала у вас только копию, а самый документ в моих руках.

– Ну, уж это из рук вон! – рассердился секретарь. – Бумага у вас, а вы заставляете меня рыться более двух часов!

И, сердито сдвинув очки, старик стал проверять свидетельство по книге. Но едва успел он приняться за это несложное дело, как резко обернулся к Сусанне и, строго поглядев ей прямо в глаза, заметил:

– Вас следовало бы арестовать, сударыня!

Старик не шутил, тон его был слишком серьезен. Удивленная Сусанна глядела на него испуганными глазами.

– Ведь это подлог! А подлог, как вам известно, строго преследуется законом. Да и подделка-то самая грубая, бесцеремонная, написано-то не по форме.

И, говоря это, он пытливо глядел ей в глаза, чтобы уловить впечатление, произведенное его угрозой; но, к величайшему удивлению своему, не прочел в них ничего, кроме радости. Теперь он уже сам глядел на нее удивленным, вопросительным взглядом.

– Ах, какое счастье! – вырвалось, наконец, у Сусанны.

– Извините, сударыня… Я вас не понимаю, – пожал плечами чиновник.

– Как благодарить вас за сообщенное вами известие! Вы возвратили мне сына! Меня обманули, сказали, что он умер… Вам, вам одним обязана я своим счастьем!

Старик, совершенно сбитый с толку, не знал, что говорить и что делать, он понял только, что угрозы напрасны.

– Я обеспокоила вас, сударь, отняла у вас, человека занятого, много времени и потому смею просить принять эту маленькую благодарность за потерянное вами время, – проговорила Сусанна, протягивая ему стофранковый билет.

– Я вполне обеспечен содержанием, которое получаю от сельского общества и не беру никаких подачек, – сухо ответил тот, отстраняя от себя деньги. – Если бы мне пришлось выдать вам новое свидетельство, я, действительно, получил бы с вас законные 2 франка 50 сантимов, но так как я не выдавал вам свидетельства, вы ничем, ничем не обязаны мне, и благодарить меня вам совершенно не за что.

– В таком случае попрошу вас принять эти деньги в пользу бедных вашего общества. Это будет должным воздаянием за радостное известие, полученное мною.

Секретарь смягчился и ответил уже учтиво:

– Это другое дело. На таком условии могу я принять эти деньги, могу принять их даже с благодарностью. Но как же скажу я об этом пожертвовании господину мэру?

– Скажите просто, что деньги эти пожертвованы матерью воспитывавшегося здесь когда-то ребенка, – просто ответила Сусанна, торопливо направляясь к дверям, чтобы дать, наконец, волю восторженным, облегчающим слезам.

В ней говорило теперь одно материнское чувство, все остальное было как-то чуждо сердцу.

Так этот милый, симпатичный юноша, этот Фрике – ее сын, ее родное детище! Недаром лежало у ней сердце к этому мальчику, недаром полюбила она его с первого раза!

Но вдруг выражение лица ее быстро изменилось, и она спросила себя с ужасом: «А что творится теперь там, в Версале? Ведь прошло уже три дня…»

Она чувствовала, что ее единственному сыну, ее возлюбленному Фрике грозит опасность… И грозит ему эта опасность от родного отца, этого низкого, продажного человека, бросившего сына на произвол судьбы, составившего подложный документ о его смерти. Да, из личной выгоды, из денежных расчетов де Марсиа способен убить единственного сына. И в эту самую минуту преступление это, может быть, уже совершено…

И в нервном, возбужденном состоянии спешит она в Версаль и, полумертвая от страха, подходит к домику д'Анжелей.

Наконец-то она дома! Ее встречает расстроенная Лена и говорит ей, что Фрике болен, что уже два дня он не встает с постели.

Сусанна в отчаянии. Фрике болен! Неужели она опоздала? Неужели этот ужасный человек, этот изверг уже успел привести в исполнение свой замысел?

 

VII

Тигрица-мать

Марсиа действительно уже попробовал; но неуверенная, неверная рука всыпала недостаточное количество яда, доза была слишком слаба, чтобы убить разом человека в полном расцвете сил и лет. Молодая жизнь не поддалась, и вовремя поданная помощь могла еще ее спасти.

Сусанна сейчас же кинулась к больному и послала за доктором.

Все, предписанное врачом, исполнялось точно и аккуратно. Сусанна почти не отходила от Фрике, изредка только решаясь доверить его Лене. Оставив больного с Леной, она сама сейчас же шла в комнату де Марсиа и зорко следила за каждым шагом этого страшного человека. А человек этот не говорил ей ни слова о своих намерениях и планах.

Как дикая тигрица, охраняла она своего милого Фрике; как ласточка, кружилась она вокруг своего детища, никому не доверяя, никому не говоря ни слова, охраняя юношу от хитростей и козней сильного врага.

Долго крепилась Сусанна, но, наконец, не могла выдержать и решила объясниться с де Марсиа.

Она знала, что, раз солгав, возлюбленный ее пустится на новую ложь, и потому была наготове.

Но сам Фрике был удивлен более всех.

Что за непонятная метаморфоза? Чем объяснить эту перемену в обращении, эту нежную заботливость, эту трогательную предусмотрительность? Его берегли и нежили как любимое детище в доме его заклятого, непримиримого врага!

И ему не открыла своей тайны Сусанна. Материнская любовь, охватившая все ее существо, научила ее сдержанности и осторожности.

Как сказать этому благородному, неиспорченному юноше, нравственно стоящему неизмеримо выше того жалкого круга, в котором сама она увязла, как в гнилом болоте: «Я твоя мать!.. Я бросила тебя на произвол судьбы беззащитным младенцем, чужая рука вспоила, вскормила тебя и сделала человеком, но во мне пробудилось теперь материнское чувство, и ты должен любить меня уже только за то, что я твоя мать. Не спрашивай меня о том, как прожила я жизнь, позорно или честно, должен ты краснеть за меня или нет, не спрашивай ни о чем – я нашла тебя и требую твоей любви. Ты должен, ты обязан любить меня как мать».

Нет, в душе этой потерянной, продажной женщины, которую судьба свела с отъявленным негодяем, проснулось новое, до тех пор неведомое ей чувство – чувство стыда. Она не посмела признаться сыну во всем, сказать ему всю правду.

Сусанна поняла сердцем, что ей надо еще заслужить привязанность покинутого ею сына, что ей надо самой прежде доказать ему свою любовь. Тогда только может она требовать от него взаимности.

Горько раскаивалась теперь Сусанна.

Она должна была молчать, таиться перед родным сыном; она не могла требовать от него ни уважения, ни ласки. Таково было наказание за прошлое, и Сусанна несла его, как должную, вполне заслуженную кару.

Любовь к сыну убила в ее сердце любовь к его отцу. Чем более смирялась она перед сыном, тем меньше любила и уважала любовника.

Де Марсиа, конечно, не мог не заметить, что на каждом шагу, в пустяках, в мелочах приказания его выполняются уже не с прежней безмолвной покорностью. Ему противоречили и делали по-своему, а он совсем не привык к этому.

Сусанна прекрасно понимала, что такое положение дел может привести к весьма плачевным результатам, и потому надо было что-то делать.

Свою поездку в Гонесс она объяснила какой-то вымышленной, не совсем ловко придуманной историей, и де Марсиа не был, конечно, настолько глуп, чтобы поверить ей.

Неаполитанец был очень ревнив, а Сусанна была еще настолько хороша, что ревность эта могла иметь основания, и потому трехдневная поездка ее обостряла еще больше и без того резкие разговоры родителей нашего гамена.

Однажды вечером де Марсиа сказал ей:

– Итак, я, значит, никогда не узнаю, где ты пропадала эти трое суток?

– Я тоже, вероятно, не узнаю никогда, что ты тут делал в эти три дня? – ответила она ему также резко.

– Я занят был обеспечением твоего положения.

– А я была занята обеспечением своего счастья.

– Без меня, за тридевять земель отсюда?

– Да, без тебя.

– Как же это, позвольте полюбопытствовать?

– Послушай! Все это, наконец, надоело… я не в силах выносить долее… Скажи, пожалуйста, почему ты лжешь?

– Когда это я лгал? Да и какая мне стать обманывать тебя, когда я живу только для тебя, для тебя одной, Сусанна. Интересы у нас до сих пор были, кажется, общие.

– Да я говорю тебе не о настоящем.

– О чем же говоришь ты?

– О прошлом.

Де Марсиа вздрогнул.

Он не понял. Он думал, что Сусанна намекает ему на убийство Антонии.

А Сусанна заметила его волнение и повторила, испытующе глядя на него своими черными глазами:

– Да… ты солгал, ты обманул меня.

И де Марсиа, совершенно не владея собой, сдавленным, прерывающимся голосом начал страшный рассказ о преступлении, совершенном им в памятную для него ночь на 20 марта 1853 года.

Молча слушала его Сусанна; она, казалось, онемела от ужаса. Инстинктивно отодвинулась она от рассказчика и старалась не глядеть на него.

Он сказал ей все. Сказал, как нанес смертельный удар, как ограбил свою несчастную жертву, как свалил преступление на бедного Армана. В нескольких словах передал он ей и развязку драмы; с развязкой Сусанна была более знакома, чем с началом.

С ужасом и отвращением выслушала Сусанна этот рассказ; она была уже не та, что прежде, и не могла сочувствовать этому человеку. Он был ей гадок, противен, она глядела на него с отвращением.

– Неужели ты никогда не задавала себе вопроса о том, чем мы существуем, откуда берутся у нас средства? – продолжал де Марсиа. – Ведь должна же ты была чем-нибудь объяснить себе тогда наш внезапный отъезд из Парижа? Ведь ты же знала, что обстоятельства мои были так плачевны, что я принужден был продать последнюю остававшуюся у меня ценную безделку?

– Нет, я никогда не думала об этом, – спокойно ответила Сусанна. – Я слепо шла за тобой, отдалась тебе, ни о чем не думая, не рассуждая… Я тебя любила…

– Да и я, кажется, отвечал тебе тем же! Я всегда страстно, горячо любил тебя, Сусанна, и шел на преступление только ради тебя, ради твоего счастья. Я работал, работаю и теперь только для тебя.

– Ты мог бы иначе устроить мое счастье.

– Как? не понимаю.

– Ты совершенно напрасно расстраиваешь себя неприятными воспоминаниями, открыв мне страшную тайну, о которой я тебя и не спрашивала. Я хотела поговорить с тобой о прошлом, упрекала тебя действительно в обмане, но не о том, не о том я говорила… Ты меня не понял.

Де Марсиа глядел на нее широко раскрытыми глазами; он раскаивался в своей неуместной откровенности, но было уже поздно.

Он страшно побледнел и попросил свою собеседницу выражаться яснее, определеннее.

Тогда Сусанна, без всяких обиняков и уловок, прямо протянула ему свидетельство о смерти их ребенка.

– Это подложный, фальшивый документ! Я сама справлялась в Гонессе и имею верные доказательства твоего обмана. Впрочем, одним преступлением меньше или больше, для тебя ведь это безразлично.

– Ну, этот лоскут бумаги так ничтожен, что о нем не стоить даже говорить! – усмехнулся де Марсиа.

– Ничтожен?.. Как можешь ты говорить такие вещи! Почему, говори, почему решился ты на такую низость?

– Почему?..

И бешеная, дикая ревность заклокотала с прежней силой в груди неаполитанца.

– А потому, что я никогда не считал себя отцом ребенка… Потому что, когда я сошелся с тобой, у тебя была целая рота любовников, ты вела разгульную жизнь. Мог ли я, никогда не будучи уверен в тебе, считать своим твоего ребенка?

– Ты гадкий, низкий человек, потому и судишь других по своей мерке. Я слишком любила тебя для того, чтобы обманывать. Ты и того не оценил. Я была тебе всегда верна и теперь, через девятнадцать лет, говорю тебе, что это был твой, слышишь, твой ребенок.

– Напрасно стараешься, я не поверю и останусь при своем. У меня есть на то свои причины.

– Повторяю, ты презренный, низкий человек и не смеешь оскорблять меня, потому что я этого не заслужила. Но говори же мне, говори скорее, что сделал ты с этим несчастным ребенком?

– Ничего я с ним не делал, я даже не знаю, где он и что с ним.

– Ты заставил меня бросить родного сына, и я презираю, понимаешь, презираю тебя!

– Но я не убил твоего ребенка! У меня еще сохранилась к нему капля жалости, благодари и за это. Когда мы уехали в Лондон, я просто бросил его у кормилицы. Для него же лучше. Как вырастили бы мы его, скитаясь из одного государства в другое? Из него вышел бы ни к какому делу не пригодный человек, а воспитанный бедными, работящими людьми, он привык, конечно, к труду и сделался честным работником.

– Но ведь ты отнял его у меня, ты отнял у меня жизнь, счастье! Каждой матери дорог ее ребенок. Ты не дал мне вырастить единственного сына!

– О! Ты жила бы только им и забыла бы меня. Я знал, я предчувствовал это и не хотел тебя делить ни с кем. Ведь я ужасно ревнив, ты это знаешь.

– Итак, ты остаешься при своем прежнем убеждении, не признаешь себя отцом этого несчастного ребенка? – переспросила Сусанна.

– Конечно, не признаю.

– Убеждение это умаляет, конечно, твой подлый, бесчеловечный поступок.

– Решительно не могу понять, что дался тебе сегодня этот ребенок! Говоришь о нем битых два часа и только раздражаешь себя понапрасну.

– Но ты, кажется, забываешь, что я мать и что судьба этого несчастного ребенка мучит меня, не дает мне покоя. Я хочу найти своего сына!

– Ищи.

– А если я, действительно, найду его?

– Если ты его найдешь, то уже не трудись приводить ко мне свое сокровище – я убью, задушу твоего любимца собственными руками! – чуть не с пеной у рта прокричал де Марсиа, и потемневшие глаза его сверкнули недобрым огнем.

– Как!.. Ты способен убить родного сына? – с ужасом спросила Сусанна.

– Какой же это сын? Это ублюдок, пробежавший черной кошкой между нами. Он хочет, как тать, как вор, отнять у меня твою любовь… Но, нет! ты моя, моя на веки, и никому, никому я не уступлю тебя! Ты принадлежишь мне уже потому, что ради тебя, ради твоего счастья я пошел и пойду опять на преступление… Все, все, что я сделал низкого, гадкого, все для тебя, Сусанна! Ты связана со мной неразрывными цепями. Рай или ад сулит нам жизнь впереди, все равно – ты будешь всегда, всегда со мной!

Сцена эта очень расстроила Сусанну – она узнала то, что и хотела узнать. Она не открыла этому дикарю своей тайны, она поняла, что признание ускорит только гибель бедного сына.

И глубоко в любящем сердце затаила она свой секрет: ни отец, ни сын не должны были знать его. Сама судьба, однако, устроила так, что тайна Сусанны повлияла на жизнь обоих.

 

VIII

Трубочка со сливками

Прошло несколько недель со дня неудачного покушения на жизнь нашего гамена.

Благодаря нежному, заботливому уходу Сусанны юноша был спасен и поправлялся понемногу. Молодость взяла свое, и в начале лета Фрике был уже на ногах. По мере возвращения сил росло и расположение его к Сусанне. Она так ухаживала за ним, так берегла его, что он не мог не видеть в ней доброго, преданного друга.

Все в доме, кроме счастливой, беспечной Елены, были в тяжелом, тревожном ожидании чего-то недоброго. Черная туча висела над скромным жилищем д'Анжелей, у всех его обитателей было как-то непокойно на душе.

Старая баронесса почти не выходила из своей комнаты, ни с кем не говорила, ни во что не вмешивалась.

Фрике был занят своей опасной игрой с ловким врагом. С помощью Доминика и Жозефа Клапе юноша имел известия из Кламара, но в них не было ничего утешительного. Арман был в прежнем положении, кризис не произвел желаемого результата. Да и сам Фрике не мог ничего обещать старику Лефевру – собственное его положение было слишком шатко и ненадежно. Роль бедняги была не из безопасных.

Де Марсиа тоже не знал покоя. Он уже не мог довериться Сусанне, он уже не видел в ней прежней преданной сообщницы. Она держала себя теперь независимо, самостоятельно. Она так зорко, так ревниво охраняла от него своего нового любимца, что он не мог к нему подступиться. Она кротко и прямо объявила ему, что «не желает», чтобы Фрике подвергался у них в доме какой бы то ни было опасности, и хитрый неаполитанец, казалось, не смел ослушаться ее приказания. На самом же деле он решил во что бы то ни стало отделаться от этого несносного мальчишки.

Ему мерещились миллионы д'Анжелей, и эти заманчивые миллионы ослепляли ум и сердце этого человека.

У Сусанны, конечно, не было ни минуты покоя. Не имея возможности предупредить сына об угрожавшей ему опасности, она беспокоилась о нем дни и ночи. Малейшей неосторожностью бедный юноша мог погубить себя. Каждую чашку кофе или молока, каждую тарелку супа она приготовляла и наливала ему собственными руками. Все, что подавалось юноше, проходило непременно через руки заботливой Сусанны.

Одним словом, этот уединенный, по-видимому, мирный уголок, не только не знал покоя, но был чистым адом для своих обитателей.

Такое положение вещей не могло долго продолжаться. Комедия или, вернее, драма должна была чем-нибудь кончиться.

Сама того не сознавая, Лена ускорила развязку. Было решено отпраздновать должным образом выздоровление Фрике. Девушка первая подала эту мысль; де Марсиа отнесся к предложению этому довольно безразлично, Сусанна приняла его с восторгом. А между тем ловкий плут в душе радовался больше всех, и притворное равнодушие его было только необходимой маской.

Этот семейный праздник, если только можно так назвать обед, за которым сошлись непримиримые враги, был назначен на 19 июля.

Одна старая баронесса не собиралась принять участие в этом празднестве.

Мы уже сказали, что она почти не выходила из своей комнаты и жила особняком, допуская к себе только Доминика и свою любимицу Лену.

Сусанна поспешила поделиться приятной новостью с Фрике.

Юноша был очень обрадован.

– Но надо же побаловать Вас в этот день вашим любимым лакомством, – прибавила Сусанна.

– Само собой, – улыбнулся Фрике. – Я виновник торжества, я и выбираю десерт по своему вкусу.

– Выбирайте, друг мой, выбирайте… Даю заранее свое согласие.

– Знаете, еще в детстве, когда я был шалуном-мальчишкой, я ужасно любил глазеть в окна булочников и пирожников. Миндальные торты, облитые сахаром бабы, пирожки с вареньем были всегда предметом моего восторга и восхищения; но трубочки со сливками не могли уже ни с чем сравниться и занимали в мечтах моих первое место. Страсть к этому пирожному я сохранил и до сих пор.

Сусанна улыбнулась, а на сердце у нее скребли кошки: почему не был он с ней в эту счастливую для многих пору детства? Почему не могла она исполнить тогда его детских капризов и желаний?

– Выше трубочек нет ничего на свете! – продолжал между тем весело Фрике. – Подрумяненная корка хрустит на зубах, а сливки, сбитые в воздушную пену, так и тают во рту! Славные трубочки ел я в доме папаши Лефевра… Если добрый старик был доволен мною, что случалось, однако, очень редко, он вел меня в соседнюю булочную на улице Сен-Дени, она существует там и до сих пор, и покупал мне любимое пирожное. Я уплетал эти соблазнительные трубочки с такой жадностью, что папаша Лефевр покупал их одну за другой, не столько для удовлетворения моего чудовищного аппетита, сколько для собственной забавы.

Глядя на меня, старик никогда не мог удержаться от смеха.

– Ну, вот и прекрасно! Мы и закажем к нашему празднику достаточное количество вашего любимого пирожного. Надо же вам поесть этих трубочек хоть раз в жизни столько, сколько хочется.

– В таком случае берите на мою долю целую дюжину! – захохотал Фрике. – Пойдет ли только эта порция на пользу вашему пациенту?

Начались приготовления к задуманному торжеству. Дом несколько оживился, все суетились, хлопотали. Лене захотелось поделиться общей радостью с Арманом, и тот удостоил простодушную болтовню девушки снисходительной улыбкой.

Но более внимательный наблюдатель уловил бы в улыбке этой что-то ехидное, злорадное.

Настало девятнадцатое число. Из лучшей булочной Версаля было прислано двенадцать трубочек со сливками, ровно двенадцать.

Доминик поставил их на кухне.

Сусанна была занята по хозяйству.

Де Марсиа выходил из кабинета в коридор, когда мальчик в белой куртке и таком же колпаке уходил с пустой корзинкой под мышкой.

Неаполитанец спокойно прошел в сад и с самым равнодушным, беззаботным видом прогуливался там с четверть часа. Затем, улучив удобный момент, он прокрался на кухню, когда там никого не было, и стал разглядывать принесенное из булочной пирожное. Если бы кому-нибудь удалось подкараулить его, то, конечно, всякий подивился бы тому, что такой серьезный, занятой человек следит за порядком на кухне. Мужское ли это дело? Он, конечно, и сам понял сейчас же все неприличие своего поступка, потому что, поспешно оглядев блюдо с пирожными, он так же поспешно вышел на цыпочках из кухни. Все это совершилось так тихо, так быстро, что никто из домашних не успел заметить этого странного визита.

Обед вышел удачный, веселый; много болтали, много смеялись.

Сам де Марсиа был весел против обыкновения и отказался, по-видимому, от всех своих гадких, низких замыслов.

Давно уже не была так непритворно весела Сусанна. Мир и тишина, казалось, водворились наконец в этом доме, столько времени не знавшем покоя.

Общее расположение духа отразилось еще с большей силой на молодых людях. Фрике и Лена были уже сами по себе слишком счастливы для того, чтобы не принять участия в этом общем веселье.

Появление пресловутых трубочек со сливками было встречено дружным, неудержимым смехом.

При виде любимого лакомства, живо напомнившего ему недавнее еще детство, глаза Фрике так и загорелись. Все маленькое общество было так беззаботно весело, все так много смеялись, что у всех глаза блестели так же, как у самого виновника торжества.

Де Марсиа захотел на этот раз сам угостить дорогого гостя и, взяв блюдо с пирожными, протянул его герою дня.

– Берите, берите скорее самую большую! – весело проговорил он с приятной улыбкой. – Примите ее как дань моей дружбы и искреннего расположения к вам, молодой человек.

И любезный хозяин собственноручно положил на тарелку сидевшего против него Фрике самую большую, самую аппетитную трубочку, которая, конечно, принадлежала ему по праву.

Затем Сусанна, смеясь еще громче самого де Марсиа, взяла от него блюдо и положила на тарелку Фрике еще две штучки.

– Ему мало одной, он хочет съесть все!

– За кого вы меня считаете? – весело проговорил юноша. – Я должен поделиться со всеми. Разрешаю вам, господа, взять себе по две штучки, с меня довольно и шести.

И Сусанна поспешила исполнить приказание Фрике.

Собственноручно положила она две трубочки Лене, две ее брату-самозванцу и две себе; все же оставшееся на блюде поставила со смехом опять перед Фрике.

Доминик разлил в рюмки портвейн, и все с аппетитом принялись за десерт.

Вдруг, среди всеобщего веселья, раздался глухой, как бы сдерживаемый стон… Все тревожно переглянулись: с хозяином приключилось что-то недоброе… Мертвенная бледность разлилась по его лицу, и он судорожно схватился за затылок, как человек, внезапно пораженный кровоизлиянием в мозг. Соскочив со стула и глядя страшным, помутившимся взглядом на Сусанну, он попробовал сделать несколько шагов, но зашатался и грузно упал на пол.

Все встали из-за стола и безмолвно, в ужасе глядели на распростертого у их ног де Марсиа, лежавшего без малейших признаков жизни, с вытянутым, посиневшим лицом и полуоткрытыми стеклянными глазами.

 

IX

Сын

Произошло следующее.

Как ни остерегался хитрый любовник Сусанны, подкрадываясь к кухонному столу, это не ускользнуло от ее зорких глаз. Она отдернула занавеску на стеклянной двери и видела все. Неаполитанец, конечно, недаром зашел на кухню, он не стал бы беспокоить себя понапрасну. У него была цель: в одну из самых аппетитных трубочек всыпал он какой-то белый порошок, похожий на мелкий сахар. Чтобы не смешать лакомый пирожок с другими, он ловко и осторожно отломил от него едва приметный кусочек и затем переложил трубочку на видное место. Простая операция эта была делом одной минуты, де Марсиа сейчас же вышел на цыпочках в коридор в полной уверенности, что никто из домашних не заметил его короткого визита. Но он жестоко ошибался – Сусанна видела все. Поспешно, так сказать, по следам злодея, прошла она на кухню, ловко приставила к пирожку отломленный кусочек и сделала на нем свою пометку, а от другой трубочки старательно отщипнула такой же точно кусочек и положила это безвредное лакомство на место пирожка, предназначенного щедрой рукой неаполитанца ее милому Фрике.

Вот почему ошибся де Марсиа, вот почему не попала отрава на тарелку героя дня, веселого, ничего не подозревавшего гамена. И собственной рукой, сама Сусанна Мулен положила состряпанное ее возлюбленным угощение на его собственную тарелку. Вышло так, что де Марсиа запасся ядовитым порошком для собственной своей особы.

Сусанна поступила решительно, она не колебалась ни минуты.

Она предчувствовала, что эта неравная, отчаянная борьба должна окончиться гибелью слабейшего. Мать чуяла беду. Она защищала только свою плоть и кровь, своего ребенка. В ней жила теперь только мать – любовница же и сообщница де Марсиа не существовала более.

К тому же и выбирать не приходилось.

Как ни ужасен был только что совершенный ею поступок, Сусанна говорила себе, что выполнила только долг, святой долг матери. Она воспользовалась только орудием самого злодея – не больше. Дело, совершенное ее рукой, ужасно, но оно – только законное возмездие за целый ряд не менее ужасных преступлений.

И одна, одна только Сусанна не потерялась и спокойно и холодно глядела на неподвижное тело неаполитанца.

Доминик поспешил увести перепуганную Елену. Сусанна осталась одна с Фрике, и тут-то произошло нечто особенное, хотя и дикое, но довольно трогательное.

– Фрике, – начала она глухим голосом, – не гляди больше на этого человека! Это был твой смертельный враг. То, что случилось с ним, должно было случиться с тобой; но сердце мое угадало беду и отвратило от тебя страшный удар.

– Он, может быть, еще жив, – проговорил Фрике.

– Не бойся… умер, не встанет. Если бы ему удалось сделать то, что он хотел сделать, ты лежал бы теперь на его месте.

– Вы говорите, сударыня, что отвратили удар, грозивший мне?.. Значит, вы убили, отравили его?

– Да, я его отравила. За тебя, за твое спасение, я готова пожертвовать всем, готова отдать свою собственную жизнь! – с жаром проговорила Сусанна.

– Понимаю… Он, значит, хотел отравить меня еще тогда… Болезнь моя была тоже делом его рук.

– Да. Это был злой, безжалостный человек. Он не хотел и не умел жалеть других, ну… и я не пожалела его.

– Но ведь, согласитесь, все это ужасно! – продолжал Фрике.

И, поглядев ей прямо в глаза, он прибавил:

– После всего этого вы-то сами что за ужасная женщина? Из расположения к одному вы, не задумываясь, убиваете другого!

– Это расчет с прошлым, это долг, который давно лежал на мне. Я его выполнила и теперь спокойна.

– А я-то, я-то тут при чем? Работал два года, был уже близок к достижению цели – и вот плоды моих трудов. Мертвые не говорят, не сознаются. Ах! Зачем, зачем убили вы его!

– Но я же говорю тебе, что ему нужна была твоя жизнь, что он хотел отравить тебя! Я только предупредила его – не больше.

– Но это было уже дело закона. Не нам судить и казнить преступников.

– Закона!.. О! Я уже слишком долго жила вне требований закона, чтобы подчиниться им теперь. Да и убитый мною человек не признавал над собой никаких законов. Говорю тебе: долг, святой долг требовал смерти этого человека. Я обязана, слышишь, обязана была защитить тебя, моего…

– Одумайтесь!.. Что вы говорите? – прервал ее Фрике. – Вы так возбуждены, что действительно считаете себя правой, действительно говорите то, что думаете, но… Я, конечно, должен быть вам очень благодарен, так как вы спасли мне жизнь, но… простите, ради Бога, но… я боюсь вас, я не могу глядеть на вас без ужаса. Я и желал бы, всей душой желал бы выказать вам свою горячую признательность, но не могу, не в силах. Не могу понять, что побудило вас…

– Фрике… друг мой, дитя мое, – зарыдала она, покрывая его горячими поцелуями. – Дороже тебя у меня нет никого на свете… За тебя я готова на все, пойду на какое хочешь преступление… Ты видишь сам…

И она в изнеможении опустилась на стул. Юноша был тронут и мог только пробормотать:

– Волчица, конечно защитила бы так своих волчат. Кто, кроме родной матери, может считать себя вправе убивать? Мать еще может сделать это для спасения своего ребенка.

– Видишь?.. Ты и сам со мной согласен. Да! Мать, одна мать имеет право! – вскричала Сусанна с диким, лихорадочным смехом.

– Но ведь вы мне не мать, – холодно остановил ее Фрике.

Сусанна не выдержала более, она зарыдала. Женщина эта имела силу отомстить убийством, но не имела сил выслушать замечания Фрике.

Юноша понял все: слезы Сусанны были красноречивее слов.

– Мать… Вы моя мать?! – восторженно вскричал он и бросился обнимать Сусанну.

Сцена вышла бы вполне трогательная, если бы общее впечатление не портилось присутствием безмолвного мрачного свидетеля, распростертого среди комнаты. Он еще хрипел и потемневшее лицо его подергивалось предсмертной судорогой.

– Кто же мой отец? – несмело спросил Фрике.

– Он уже давно умер, – не задумываясь, ответила Сусанна.

Последний вздох вырвался из груди умирающего, и грешный дух этого человека отлетел в вечность. На минуту все смолкло.

Но вот кто-то взялся за ручку двери, и на пороге показалась старая баронесса.

– Лена уже предупредила меня… – начала она дрожащим голосом. – Я знаю… он умер… Армана нет! Я пришла поплакать над ним и простить ему – ведь он все же сын мой.

Но Фрике поспешил успокоить старушку.

– Баронесса, – начал он, – я должен вам сказать, что человек, внезапно умерший здесь сегодня, не сын вам, а лицо совершенно постороннее. Это низкий обманщик, назвавшийся именем барона Армана. Верьте тому, что говорит вам Фрике, выследивший и открывший все проделки этого негодяя.

Содрогнулась старая баронесса.

– Значит, женщина, которую он привел в мой дом, его сообщница? – с усилием проговорила она.

Теперь настала очередь Фрике защищать Сусанну.

– Баронесса! Женщина эта – моя мать! Я возвращу вам сына, а вы не отнимайте у меня матери.

– Ваша мать?..

– Да, баронесса. Вы вошли сюда для того, чтобы простить и оплакать тяжелую потерю… Приберегите же горькие слезы для несчастного сына вашего, который еще жив телом, но умер разумом, болеет душою. Настоящий Арман д'Анжель не узнает вас, не узнает родной матери, потому что он помешан. Ради этого несчастного сына, ради того, что для вас дорого и свято, простите, простите, баронесса, эту бедную женщину! Ведь она не сделала вам никакого зла!

Сын ее жив, но он сумасшедший – вот все, что удержалось в памяти бедной баронессы. Впечатления были уже слишком сильны, и она упала без чувств на руки Фрике.

 

X

Будь что будет

Отравление цианистым калием сопровождается теми же симптомами, теми же признаками, как кровоизлияние в мозг, и потому было признано, что де Марсиа умер от удара.

Да и к тому же все это произошло 19 июля 1870 года, в день объявления войны; вся Франция была в волнении, в тревоге.

Де Марсиа был похоронен на Версальском кладбище, и в общей тоске и суматохе никто не обратил даже внимания на его внезапную кончину.

Через несколько дней после похорон неаполитанца пришло известие о неудачах французов в Эльзасе, и смерть эта забылась сама собою.

Альфонс де Марсиа был похоронен под своим именем. Личность умершего была засвидетельствована Сусанной Мулен и Домиником, верным и преданным слугой покойного. Итак, имя Армана д'Анжеля осталось незапятнанным, настоящий Арман сохранил за собою все права гражданства. Но смерть неаполитанца отняла у Фрике всякую возможность вырвать у него признание и доказать невинность д'Анжеля.

Сомневался теперь наш юноша и относительно того, можно ли потрясенной, убитой горем баронессе вернуть сумасшедшего сына.

И мог ли он, Фрике, мечтать о возможности брака с Еленой, о возможности войти когда-нибудь в семью д'Анжелей, мог ли он мечтать об этом теперь, когда ему известно, чей он сын?

Как ни сильна, как ни бескорыстна была любовь его к этому невинному ребенку, как ни велика была услуга, оказанная им Арману, он не мог, не смел думать об Елене д'Анжель.

Под гнетом таких-то невеселых дум отправился наш юноша однажды утром в Кламар, на совет к старому Лефевру.

– Как ты исхудал! – удивился папаша Лефевр.

– Я был болен, еще не совсем оправился, – грустно улыбнулся юноша.

– Болен! И не известил меня о своей болезни! – с укоризной покачал головой старик.

– Вы уже слишком стары для того, чтобы ходить по разбойничьим вертепам, мой добрый Лефевр, потому я и не решился известить вас. Этот разбойник де Марсиа живо свернул бы вам шею.

– То есть… как это, друг мой?.. Я тебя не понимаю.

– Да очень просто. Этот негодяй уже два раза покушался отразить меня, чтобы тайна его страшного преступления не была открыта.

– Отравить?!.

– Вы можете успокоиться, так как я цел и невредим, – засмеялся юноша.

– Ну, уж теперь шалишь, молчать не буду! Сегодня же извещу обо всем префекта и прокурора!

– Напрасный труд: де Марсиа не сделает уже больше никому никакого зла.

– А куда же он девался?

– Он умер.

– Умер? – недоверчиво поглядел на него старик.

– Можете вполне положиться на мои слова… Я сам был на его похоронах.

– Это, конечно, очень похвально, если он действительно умер, развязал всем руки… только знаешь, дружок… не верится мне что-то… Ну как же, от какой болезни умер этот ужасный человек?

– Он отравился.

– Как! Такой негодяй мог сам покончить с собою?.. Не поверю! Никогда не поверю, чтобы он отравился.

– Да я и не говорю вам, что он сделал это по доброй воле.

– Тогда… тогда как же?.. – дрожащим голосом пробормотал Лефевр.

– Очень просто. Сладкий пирожок, предназначавшийся мне, по ошибке попал на его собственную тарелку. Отведал – и готово!

Старый Лефевр перевел дух, вздохнул наконец свободно.

– Каналья!! Скотина!.. Подлец! Ну как же не видеть во всем этом воли Провидения? – добавил он уже умильным тоном, со слезами на глазах.

– У меня были и ангелы хранители, – улыбнулся Фрике, – Елена д'Анжель и Сусанна Мулен, несчастная подруга этого авантюриста.

– Нашел кого произвести в ангелы! Ты, кажется, рехнулся, мой милый Фрике.

– Могу сказать только одно: женщина эта спасла мне жизнь.

– Сообщница этого негодяя спасла тебе жизнь?

– Сусанна не была сообщницей, а только жалким орудием в руках этого человека.

– Она подкупила тебя своей услугой, потому ты и стараешься оправдать ее, но я, видишь ли, гляжу на нее другими, беспристрастными глазами и нахожу, что она достойна не похвалы, а самого строгого порицания. Я еще покажу твоей хваленой Сусанне где раки зимуют!

– Господин Лефевр! Ради Бога не делайте ей никакого зла! Не говорите ничего дурного, ничего обидного для этой несчастной женщины… Это моя мать.

Просто и с чувством выговорил Фрике эти слова и тронул мягкосердечного Лефевра.

Надо было рассказать все старому майору, и Фрике, со слезами на глазах, передал своему благодетелю то, что узнал сам еще так недавно.

Перед отъездом в Кламар юноша имел откровенный продолжительный разговор с Сусанной о делах умершего неаполитанца и просил ее содействия в трудном деле, за которое взялся с такой горячностью.

Добрый Лефевр сочувствовал гамену и понял, о чем тоскует бедняк Фрике.

– Конечно, ты не можешь ей сказать: мадемуазель, убийца вашего брата, человек, упрятавший его на галеры вместо себя, жил двадцать лет с моей матерью. Основываясь на такой уважительной причине, смею просить руки вашей.

– Не правда ли, невозможно?

– Ах! Очень нужно было этой женщине выходить на сцену через двадцать лет? – с досадой произнес Лефевр.

– Но ведь она же мне мать и пожертвовала для меня всем! – с укоризной поглядел на него юноша.

– Вот потому-то и не следовало ей показываться. Она должна была стушеваться, а не давить тебя всей тяжестью своих признаний. Такой благороднейший поступок был бы действительно жертвой с ее стороны. Можешь ли ты не согласиться со мною?

– Да ведь, кроме вас, никто же ее не знает.

– Я и выскажу ей свою точку зрения на ее поступок. У старого майора была своя идея.

Фрике продолжал:

– Однако личные наши неприятности и заботы не должны, конечно, заставить нас забыть свои обязанности по отношению к ближним. Место Армана д'Анжеля теперь свободно, и старая баронесса ожидает возвращения сына.

Фрике говорил правду, и потому старик тотчас же согласился. Но камень преткновения был в том, что Мари ни за что не хотела покинуть своего бедного больного. Она одна имела на него влияние, ее одну он привык слушаться и понимать. Больной уже понимал теперь, что имя Арман, произнесенное дочерью Лефевра, его имя, и всегда оборачивался на этот призыв. Это было еще весьма малое улучшение, но добрые люди, ухаживавшие за ним, были рады и этому слабому проблеску сознания. Старый Лефевр стоял на своем и продолжал утверждать, Что Арман еще может поправиться, что положение его не безнадежно. Старый врач надеялся главным образом на благодетельную реакцию, которая может произойти при виде дорогих, милых сердцу лиц и давно знакомой, тоже близкой сердцу обстановки. Подготовить все к приезду больного в Версаль и предупредить старую баронессу взялся Фрике.

Лишь только приехал юноша в дом д'Анжелей, Сусанна отвела его в сторону и сообщила ему о непрошеном госте, Викарио Пильвейра.

Давно не получая ничего от Альфонса, испанец решился явиться сюда сам.

– Да! Ловко и долго плясал он под его дудку, – презрительно усмехнулся юноша.

– Тебя не было, Доминик не догадался отказать ему, и я должна была поневоле принять его.

– Что же вы ему сказали?

– Да я, без дальних разговоров, послала его на кладбище поклониться праху его незабвенного друга.

– Любопытно, как принял он эту приятную новость?

– Он театрально воздел руки к небу, ахал и охал, чуть не плакал, но, успокоившись немного, сказал уже без пафоса: «Я разорен… Все погибло. Что буду я теперь делать? Чем добывать средства к жизни в такое гадкое время? Война… Скоро и игры нигде не будет. Гадко!»…

– Он может теперь начать новую карьеру – сделаться честным человеком, – заметил Фрике.

Разговор о Викарио этим и закончился.

Весь дом был поднят на ноги: Армана должны были привезти в этот день, вечером.

Идея эта принадлежала Лефевру. Было решено везти Армана, когда он уснет, убаюканный, как малый ребенок, рассказами и песнями своей терпеливой сиделки. Проснуться больной должен был уже в знакомой ему обстановке, среди знакомых лиц.

Везти Армана решили в карете, и старый наш знакомый, Жозеф Клапе, опять пригодился.

Переезд из Кламара в Версаль совершился благополучно. Опытный Лефевр рассчитал верно.

Долго глядел Арман в лицо старой баронессы. Бедная мать не могла видеть своего несчастного сына, она могла только слышать знакомый голос. И она залилась горькими слезами. Слезы эти были спасением для ее настрадавшейся души, они облегчили ее – давно уже не плакала так несчастная мать Армана.

Больной, конечно, не узнал матери, но вид этой плачущей женщины тронул его, и он нежно поцеловал баронессу.

Первый шаг был сделан. Вместо одной любящей сиделки теперь было уже две, а чего только не в состоянии сделать любящее сердце!

Настал август. Этот памятный месяц принес бедной Франции немало горя и бедствий.

Народ шел на защиту родины.

Не хуже других был и наш Фрике, он не мог забыть о своем долге в такую тяжелую минуту, не мог оставаться безучастным зрителем бедствий и унижений родной Франции, и потому революция 4-го сентября застает его уже волонтером в рядах французской армии.

Как вольная птица, как настоящий гамен Парижа, Фрике избрал корпус парижских стрелков-добровольцев.

 

XI

Жертва матери

Не время и не место описывать нам на страницах нашего повествования геройские подвиги этого славного батальона, составленного исключительно из отважных смельчаков Парижа, скажем только, что отряду вольных стрелков выпало на долю сорок восемь сражений. Мужественно, стойко дрались они с немцами и ни разу не посрамили храброй французской армии. Особенно прославился отряд геройской защитой Шатодена.

Батальон вольных стрелков выступил из Парижа в составе 1170 волонтеров, а вернулся насчитывая в рядах своих не более 240. Немногие, очень немногие вернулись с поля, но зато вернулись они с чинами и крестами.

Судьба привела и нашего Фрике на поле битвы.

Страшно стоять под неприятельским огнем, но еще тяжелее и невыносимее томиться в душной крепости и ждать за ее толстыми стенами голодной смерти, не испытывая опьяняющей горячки боя.

– Ведь кто же я? – говорил юноша, прощаясь со стариком Лефевром. – Бедный найденыш, вспоенный, вскормленный вами из сострадания, из жалости, – не велика мне и цена. Иду смело на врага. Бедная Франция гибнет, неприятель теснит нас все больше и больше, неужели мы, надежда и опора родной страны, не найдем в себе силы и отваги для победы над врагом!

– Твоя правда, друг Фрике! – отвечал растроганный Лефевр. – Такое теперь время, что всякий, у кого здоровые руки, если не возьмет ружье, достоин презрения и не может называться честным гражданином. Иди, иди с Богом!.. Только постарайся как-нибудь, чтобы… чтобы тебя не убили, – добавил он, отворачиваясь от своего воспитанника, чтобы скрыть непрошеную горькую слезу.

– Ну, за это ручаться не могу, добрый папаша Лефевр. Да и кому, скажите, нужна моя жизнь? – грустно продолжал Фрике. – Чем и кому я был полезен? Матери – и той я не в состоянии оказать ни помощи, ни поддержки. Или уж не вернусь совсем, или же… вернусь человеком! – гордо закончил он. – Не знаю, конечно, что сулит мне судьба, знаю только, что ни вам, ни Елене не придется краснеть за меня!

– Что говорить, что говорить… – бормотал старый Лефевр. – Я и сам взялся бы тогда устроить это дело.

Проводы были просты и несложны. Отряд выступил из Парижа 8 сентября. Он отправился по Лионской линии к лесу Фонтенбло, где уже показалась легкая кавалерия неприятеля.

Призван был в ряды армии и старый наш знакомый, Жозеф Клапе, служивший еще прежде в артиллерии.

Лефевр, дав своему питомцу слово не покидать семью д'Анжелей, поддержать и защитить ее в случае опасности, отправился в Версаль.

Все разошлись в разные стороны, готовые выполнить свой долг.

В день проводов нашего вольного стрелка Лефевр имел серьезный разговор с его матерью.

– Так как мальчик, воспитанный мной, открыл мне все, я могу, кажется, говорить с вами без обиняков, – со свойственной ему резкостью сказал он Сусанне. – Вы можете, конечно, не признать чисто отеческих прав моих на брошенного вами ребенка, – добавил он не без ехидства.

– Не имею права не согласиться с вами, сударь, – скромно ответила Сусанна.

– Позвольте в таком случае предложить вам такой вопрос: любите вы своего сына?

– Если, как вы говорите, вам все известно, то конечно, вы не можете сомневаться и в моей привязанности к сыну. Я так люблю его, что готова пожертвовать для него жизнью. Для его спасения я, конечно, не остановлюсь ни перед чем…

– Из слов ваших вижу, что вы неплохая женщина, а что вы женщина неглупая – это я уже знал и прежде. Я не дипломат и кривых, окольных путей не знаю и потому приступаю к делу прямо. Поймите, что вы единственная и главная помеха счастью вашего сына. Вы портите ему все будущее!

– Я?!. – вскричала Сусанна.

– Позвольте, позвольте… Вам известно, что я сделал из него честного человека, каковым он мог и не быть, оставаясь на попечении… но оставим это в стороне. Не безызвестно вам и то, что этот благороднейший юноша оказал многоуважаемому семейству д'Анжель громадную услугу, такую услугу, за которую нельзя заплатить… деньгами.

– Что же далее? – спросила Сусанна.

– А выходит из этого следующее… Будь у него хорошие честные родители, будь у него такой отец или такая мать, которых он мог бы, не краснея, признать перед всеми, этот отец или эта мать могли бы смело идти к почтеннейшей, достойной полного уважения баронессе и прямо сказать ей: «Вы всем обязаны моему сыну: он возвратил вам состояние, он спас вам сына… Но он хочет оказать вам еще одну важную услугу – он хочет смыть с вашего имени пятно позора, он хочет возвратить вам несправедливо попранную честь… И взамен всего этого просит одного – любви вашей дочери, любви вашей Елены, которую он любит более всего на свете. И если она действительно не отвергнет его, моего бедного Фрике, не отвергнет его любви из сочувствия, а не из благодарности, я прошу у вас от его имени руки вашей дочери!»

– Да я знаю и так, что Елена любит его и может составить его счастье.

– Все это так, но… можете ли вы пойти просить руки Елены, вы – любовница убийцы-злодея, вы – его главная сообщница?

– Не могу… нет… Но ведь никто, никто, кроме старой баронессы, не знает, что я его мать, и никому, клянусь вам, никому никогда не открою я этой тайны!

– Вы-то не скажете, а он? Он слишком чист и благороден для того, чтобы отречься от родной матери отречься от нее именно в ту минуту, когда нашел ее…

– Но тогда что же надо сделать?

– И вы тоже спрашиваете у меня, что вам делать! Да разве любовь к этому ребенку, любовь матери не говорит вам, что должны, что обязаны вы сделать? – горячился старый майор.

Сусанна сначала молча поглядела на Лефевра и потом уже проговорила тихо и неторопливо:

– Вы хотите, конечно, сказать, что сын мой был бы счастлив, если бы меня не было на свете?

Но старый воин раскричался еще пуще:

– Да кто же говорит, что вам необходимо резаться или топиться! Какая ему радость видеть труп матери-самоубийцы? Ведь вы еще не лишились рассудка, чтобы позволять себе говорить такие вещи!

– Но такая развязка положила бы конец всем затруднениям, – заметила Сусанна.

– На кой черт затевать мелодраму, когда можно устроить дело гораздо проще! Стоит только удалиться, стушеваться, уничтожить документы, доказывающие ваши материнские права, – вот и все.

– Не палач же я, не изверг, что буду требовать от других того, чего сам не мог бы выполнить.

Затем, подумав немного, старик прибавил:

– Впрочем, и эта жертва окажется, вероятно, ненужной, потому что наш юный воин, наверно, попадет в лапы этих проклятых немцев и будет не сегодня – завтра убит.

– Убит!… Неужели Господь допустит… – вырвалось у Сусанны, и она залилась слезами.

– Да ведь чему быть, того не миновать! Не из особого теста слеплен наш Фрике, вражья пуля не разбирает… Видали и мы виды в свое время, понюхали пороху немало! Двадцать пять лет состоял я, сударыня, полковым хирургом, потому и понимаю я кое-что в военном деле. Да и теперь… не смотрите, что стар и сед, и теперь могу еще работать ножом и скальпелем – зрение не изменило, и рука верна. Отделается наш юноша только рукой или ногой – живо поправим и сделаем опять молодцом! Пойдет под венец и без руки… Ну… а убьют, так успеем еще тогда оплакать нашу потерю… Никто как Бог! – закончил Лефевр глубоким вздохом.

Но Сусанна уже давно перестала слушать, и старый майор напрасно упражнялся в красноречии. Воображение рисовало ей образ окровавленного, израненного сына, и ужас леденил ее сердце.

На следующий же день распростилась Сусанна с гостеприимными хозяевами маленького домика в Версале и отправилась в Париж. Тут она принялась наводить справки об отряде вольных стрелков: но никто не мог дать ей на этот счет точного ответа: с часу на час ждали осады Парижа, и всем было не до справок и указаний! Узнала она только, что отряд этот должен был прибыть в Мелун в ночь с 8 на 9 сентября.

Заручившись этими довольно неопределенными сведениями и надев на руку белую повязку с красным крестом, отправилась Сусанна в Мелун.

Окрестности этого города были уже заняты немцами, и нелегко было туда пробраться. Чаще пешком, чем на лошади, расспрашивая каждого встречного, принимаемая нередко за шпиона, медленно подвигалась Сусанна вперед. Целый месяц пробыла она в дороге, но еще не настигла отряда парижских добровольцев.

Наконец, после целого ряда трудностей и всевозможных опасностей, удалось ей узнать, что отряд парижских стрелков-добровольцев занят очисткой от неприятеля орлеанских лесов.

Эскадроны принца Альбрехта разъезжали там, запасая провиант для армии, приступавшей к осаде Парижа.

Отряд парижских стрелков-добровольцев получил у неприятеля прозвание Черных ласточек, благодаря своему темному платью и быстроте. Двадцать раз подвергалась прусская кавалерия отчаянному преследованию этих отважных пехотинцев, которые с остервенением бросались по следам неприятеля. Парижские молодцы придумали преследовать пруссаков в телегах и экипажах, но из-за этой ловкой хитрости линия военных действий вольных стрелков была очень растянута.

Этот славный отряд, в котором, как нам известно, находился и наш друг Фрике, не замедлил присоединиться к главному корпусу, штаб которого был расположен в Шатодене. Из этого небольшого городка, превращенного в грозное укрепление, отряд парижских смельчаков бросился по следам непрошеных гостей.

Новая сестра милосердия была принята в походный госпиталь стрелков-добровольцев и готовилась разделить с сыном ужасы и опасности боевой жизни.

Скоро пришлось ей увидеть своего милого Фрике. Он уже успел отличиться и был произведен в сержанты. Повышения, как и всегда в военное время, шли быстро.

Легко раненный в одном из сражений, Фрике пролежал в госпитале всего пять суток, зато получил нашивки.

Ему очень шла его новая форма; высокий, стройный, ловко перетянутый широким синим поясом, он смотрел настоящим молодцом, и всякая мать могла гордиться таким сыном.

Однажды, это было 14 октября, Сусанна сказала Фрике:

– Сегодня, в толпе поселян, приходивших на городской базар, я приметила знакомую физиономию.

– Кого же ты заметила? – спросил юноша. – Я видела Викарио.

– Тебе, может быть, показалось.

– Нет, это был он!

– Тогда почему же ты не сказала, чтобы его арестовали?.. Наши хорошо тебя знают, они, конечно, послушались бы тебя, а потом уж распорядились бы с негодяем по-своему.

– Да заметила-то я его уже слишком поздно; он садился в кабриолет и тотчас же укатил.

– В какую сторону?

– По Орлеанской дороге.

– И ты уверена, что это был он?

– Конечно; несмотря на крестьянское платье, я его сразу же узнала.

– Эта каналья рыскает здесь не без цели… Ручаюсь головой, что он высматривает, шпионит, проклятая собака. Иначе на кой черт ему соваться сюда, да еще в крестьянском платье! Ах, с каким наслаждением повесил бы я его собственноручно!..

– Я полагаю, что следовало бы предупредить офицеров.

– Предупредить-то, конечно, не мешает, да толку-то от этого будет мало – все и так знают, что у проклятых немцев шпионов немало… Какая досада, что ты не приметила его рожи пятью минутами раньше! Но будь уверена, что от меня он живым не уйдет.

Фурьер Фрике сообщил о происшедшем, и в ночь с 14 на 15 третья рота была командирована на Орлеанскую дорогу. На половине пути, близ небольшой деревушки вольные стрелки повстречали отряд прусской кавалерии. Завязалась перестрелка; неприятелю пришлось уступить и очистить дорогу. Рота благополучно вернулась в Шатоден.

Теперь уже не могло быть сомнения – человек, переодетый в крестьянское платье, был подосланный немцами шпион.

Были приняты необходимые меры предосторожности.

Через три дня, 18 октября, предстала пред Шатоденом грозная десятитысячная армия саксонского генерала фон Виттига. Была тут и пехота, и кавалерия, и артиллерия, да на подмогу ей двигалась дивизия баварского генерала фон Танна. Неприятель узнал о слабых силах шатоденского гарнизона, который состоял действительно только из одной жалкой тысячи, включая сюда и шесть сотен парижских вольных стрелков и сотню волонтеров из Нанта и Канна.

Волонтеры были хорошо вооружены, а солдаты национальной гвардии имели лишь ружья.

Десятитысячная неприятельская армия знала, что ей нетрудно будет справиться с жалким гарнизоном Шатодена, и потому, подойдя к городу в одиннадцать часов утра, неприятель прямо объявил, что уже в полдень рассчитывает завтракать на укреплениях Шатодена.

Остальное хорошо известно. Настала полночь, а героические защитники города еще дрались среди развалин объятого пламенем Шатодена. Немцы были до того не уверены в победе, что вошли в пылающий город только на следующий день, когда вполне убедились в невозможности дальнейшего сопротивления его защитников.

Парижские стрелки-добровольцы отступили.

Перекличка следующего дня показала, что целая треть отряда пала жертвой этого неравного боя. Вот один из эпизодов.

Около семи часов вечера неприятель, с помощью брешей и проломов в домах, проложил себе дорогу. Но защитники устроили баррикаду, в числе коих находились поручик Мартен и его фурьер Фрике. Атакуемые, обстреливаемые со всех сторон, четверо из них пали в начале боя. В живых остались только поручик и фурьер, которые продолжали упорно, отчаянно защищаться; но скоро и они были разделены, и наш бедный Фрике очутился один, совершенно один на первом этаже полуразрушенного здания.

Ловко и метко продолжал он отстреливаться, и заряды его не пропадали даром. А между тем разъяренный, остервенившийся неприятель напирал все с большей и большей силой. Немцы были уже в тридцати шагах от здания, в котором укрывался наш юноша, и Фрике, потратив все патроны, намеревался как-нибудь пробраться на площадь.

Он стал прислушиваться… Вдруг в нижнем этаже здания послышались голоса… Там говорили, кричали по-немецки… «Идут!.. Он погиб!.. Его заберут и свяжут, как теленка…»

Говор переходил уже в шум и гвалт, как вдруг какой-то женский голос отчетливо и громко крикнул по французски:

– Спасайтесь скорее! Они поджигают дом!

– Еще минута – и все было бы кончено!.. – шепчет в ужасе Фрике. – Добрая, добрая душа эта хозяйка!.. – говорит он сам себе и проворно работает руками и ногами, чтобы выбраться из груды кирпичей обвалившейся стены. – Они поджигают ее дом, а она думает еще о спасении жизни совершенно постороннего человека, простого солдата!..

И, благодаря проломам и трещинам в домах, сделанным услужливым неприятельским ядром, Фрике выползает из своей засады и благополучно выбирается на площадь.

Настала ночь, но зловещее пожарище ярко освещало поле недавней битвы.

Женщины, дети, старики стали покидать осажденный город еще в сумерках, некому было бороться с огнем и отстаивать горевшие дома – все было мертво и пусто.

Мужественные французы должны были отступить, хотя и держались до последней возможности. Отважные стрелки все еще надеялись вытеснить пруссаков, но, конечно, не имели успеха.

Сражаясь, Фрике снова очутился около дома, из которого так отчаянно отстреливался только несколько часов тому назад. В полуотворенную дверь виднелось женское платье. «Это, может быть, та самая хозяйка, которая спасла меня!» – подумал юноша и торопливо вошел в дом.

Увы! Женщина, спасшая ему жизнь, была уже мертва: пуля и штык сделали свое дело. Фрике подошел ближе и при свете зарева разглядел ее лицо, на руке несчастной он заметил белую повязку с красным крестом… Он узнал свою мать.

Значит, женский голос, крикнувший ему: «спасайтесь!», был голос его матери… и он не узнал его в эту страшную минуту!

 

XII

Кучер Жозеф Клапе

Война между тем продолжалась. Отряд стрелков-волонтеров был причислен к 16 корпусу, вошел в состав Луарской армии и участвовал во многих сражениях. Довольно сказать, что армия генерала Шанзи, к которой причислены были и парижские стрелки, с 29 ноября по 16-е декабря была в деле каждый день. При столь частых сражениях не могло не быть значительных потерь, не хватало офицеров, а офицеры были нужны, так как при отступлении поддерживать бодрость солдата гораздо труднее, чем при наступлении.

Обстоятельство это, само по себе неблагоприятное, оказалось, однако, весьма благоприятным для фурьера Фрике. Он был произведен в поручики за сражение под Орлеаном и получил орден.

Юноша был в восторге. Он уже успел отомстить за смерть матери, уложив десятка полтора пруссаков, а раны, полученные в последних сражениях, не тяготили его, так как были не из опасных. Но уже несколько месяцев не получал он никакого известия от старика Лефевра. Где была Елена? Осталась ли она в Версале, занятом уже неприятельскими войсками, или переехала в Париж еще до осады? Уехала она за границу или пробралась с матерью на юг Франции? Защищена ли она от ужасов войны? Ничего не знал бедный юноша, да и не имел никакой возможности узнать хоть что-нибудь.

Постоянная перемена места, лихорадочная жизнь, полная опасностей и всевозможных случайностей, утомительная служба – все это заставляло его благословлять судьбу, когда выпадал, наконец, день-другой отдыха, перерыва военных действий. Но отдых этот был только физический, душевного покоя не было, и мысль о любимой девушке не оставляла его ни на минуту.

В одну из таких стоянок в Сомюре Фрике был помещен в дом одного хозяина, состоятельного и гостеприимного. Он поил молодого офицера хорошим анжуйским и предоставил в его распоряжение свою богатую конюшню. Каждое утро совершал он со своим постояльцем приятную прогулку верхом куда-нибудь за город. В прогулках этих приятное соединялось с полезным: молодой офицер знакомился с местностью и составлял топографические планы.

В одну из таких прогулок Фрике отстал от своего спутника, так как ему надо было сделать топографический снимок выгодной оборонительной позиции. А хозяин, проехавший вперед, встретил на дороге какой-то экипаж. Экипаж, поравнявшись с ним, остановился, и проезжий обратился к всаднику с каким-то вопросом; получив желаемый ответ, человек этот повернул лошадь и погнал ее обратно.

Окончив свою работу, Фрике подъехал к сборщику.

– Славная лошадка у этого господина… Кабриолет-то летит как стрела! – заметил он, провожая глазами экипаж.

– Да, здоровая лошадь… но недолго придется ей бежать такой крупной рысью: попадет как раз в лапы пруссаков, ведь они стоят всего в шести лье отсюда.

– Ах, черт возьми! Но вы, конечно, предупредили этого проезжего? Ведь он говорил с вами о чем-то… это, вероятно, кто-нибудь из ваших друзей или знакомых?

– Какое! Я его совсем не знаю. Это, вероятно, крупный гуртовщик, так как он осведомлялся о числе солдат и лошадей и упомянул о стаде рогатого скота, который должен быть пригнан на днях.

– Но если ему нужно видеть интенданта, почему же он не поехал в город?

– А, право, не знаю… Он спросил, я ответил, и он сейчас же повернул назад.

– О чем же именно расспрашивал он вас?

– Да спрашивал о том, сколько стоит у нас войск. Ведь я же хорошо знаю, что теперь в Сомюре 2400 человек.

– Но ведь это величайшая неосторожность с вашей стороны! – вскричал Фрике. – Человек этот кажется мне очень подозрительным.

– Бог с вами! Гуртовщик-то? Да что он, шпион, что ли, по-вашему? – расхохотался сборщик.

– А почему же нет? – переспросил юноша. – Я еще не успел забыть подобной же штуки, проделанной с нами в Шатодене.

– Однако послушайте… меня это начинает немножко беспокоить… Не подвел бы и этот гусь. Ведь я сказал-то ему не подумав.

– Поздравляю! Помяните мое слово, что дня через три Сомюр постигнет участь Шатодена.

– Как бы не так! Ведь мы не бараны…

– Бараны-то не бараны, да только на сей раз не победители.

– Да, нет нам счастья в этой войне, – вздохнул огорченный патриот. – А, знаете, не попробовать ли нам нагнать кабриолет? Ведь он опередил нас всего на несколько лье.

– А вы отвечаете за своих лошадей?

– Отвечаю. Да я скорее готов загнать десять добрых коней, чем помочь этим поганым немцам! Ведь я никогда не простил бы себе такой подлости!

– Вперед! Галопом!..

Через час с небольшим всадникам удалось, наконец, нагнать кабриолет, и Фрике, уже несколько подготовленный к приятному сюрпризу, увидел в нем хорошо знакомого Викарио Пильвейра.

– Ага! Попался, негодяй!.. Не уйдешь теперь от меня!

– Жан!.. – с удивлением вскричал испанец, узнав в подскакавшем к нему офицере с револьвером в руке расторопного гамена, служившего у него на Итальянском бульваре.

– Жан! Верно, приятель… И этот Жан или, точнее, поручик Фрике будет иметь удовольствие расстрелять тебя через двое суток. Это так же верно, как то, что я честный человек, а ты низкий, презренный негодяй! Господин этот был слишком прост и доверчив, он не догадался, что ты за птица! – прибавил юноша, указывая на своего спутника.

Взбешенный хозяин готов был положить подлеца на месте, но благоразумный Фрике остановил его и препроводил своего пленника в Сомюр, где его и заперли как опасного шпиона.

Время военное, расправа коротка. На следующий же день сеньор Викарио был приговорен к расстрелу.

Фрике сдержал свое слово, испанец получил обещанное. Юноше надо было, наконец, свести счеты с этим негодяем, он был у него в долгу: сообщник де Марсиа еще был жив, и смерть Сусанны не была отомщена.

Струсивший суеверный каталонец стал просить последнего напутствия.

– Хорошо, – сказал Фрике, – я позову тебе священника, только с условием: ты покаешься в своих грехах сначала передо мною, при трех свидетелях.

– Сделаю все, что будет угодно господину поручику, не дайте только умереть без покаяния! – вопил Пильвейра.

– В таком случае советую тебе припомнить старое… 20 марта 1853 года сообщник твой де Марсиа убил Антонию Перле… Не притворяйся, не хитри – я все знаю!

– Да… да… припоминаю, господин поручик… – путался испанец.

– В эту памятную, конечно, для тебя ночь ты поджидал убийцу от двенадцати до часу в Неаполитанском кафе, не так ли?

– Так!.. Точно так, господин поручик.

– Видишь, как я помогаю тебе! – усмехнулся Фрике. – Далее… Около половины первого ты видел в этом кафе Армана д'Анжеля, хотя и показал на суде противное. Ты показал даже, что де Марсиа был все время с тобою, и ложным показанием этим погубил невинного.

– Ваша правда, господин поручик, дьявол смутил, нечистый попутал! Ложно, ложно показал я на суде и помогал, помогал негодяю де Марсиа. Грех тяжкий! ох! тяжкий…

– Хорошо. Можешь теперь подписать свое настоящее показание. Оно будет засвидетельствовано тремя солдатами и может еще пригодиться.

Фрике сдержал свое слово и послал за священником. Через пять минут после отпущения грехов шпион Викарио Пильвейра был расстрелян тринадцатью зарядами – тринадцатая пуля, согласно обычаю, была пущена в ухо. Шпионов и лазутчиков казнили во время франко-прусской войны в подобающей внушительной обстановке: вокруг позорного столба расставлялись представители от всех находившихся на месте или даже только проходивших мимо того места войск.

Во взводе артиллерии, стоявшем во время казни Викарио справа от вольных стрелков, находился бригадир, не спускавший глаз с поручика Фрике. Когда преступник был расстрелян и войска стали расходиться, бригадир этот, поравнявшись с Фрике, проговорил на ходу:

– Господин поручик! Не пройтись ли нам к мосту, мне хочется поздравить вас.

– Жозеф!.. – вскричал обрадованный Фрике. Он узнал кучера Клапе.

Приятели пожали друг другу руки и провели весь вечер вместе.

Жозеф не мог налюбоваться на юного, безбородого офицера, уже награжденного крестом, а Фрике был рад старому другу.

Вспомнили прошлое, поговорили о версальских друзьях, о только что совершенной казни…

– Ведь это был один из соучастников злодея, распорядившегося жизнью несчастного Николя, – заметил Фрике.

– Жаль, что я не знал этого, а то непременно попросился бы во взвод, расстреливавший негодяя, – отвечал Жозеф.

– К тому же Пильвейра был еще лжесвидетелем по делу д'Анжеля; но в этом он покаялся при последнем издыхании. Показание его засвидетельствовано тремя подписями, и я еще надеюсь извлечь из него пользу. Полагаю, что суд примет это опровержение вины Армана д'Анжеля… Конечно, не мешало бы найти кучера…

– Какого кучера? Отслужу в артиллерии – буду опять кучером! – рассмеялся Жозеф.

– К сожалению, ты ничем не можешь мне помочь, любезный мой Жозеф, да я уже и сам давно отказался от возможности разыскать этого кучера.

– Почему так? Можно попробовать… Может быть, я и знаю этого парня, – заметил Клапе.

– Едва ли… Есть ли какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестную личность только потому, что она возила седока в дождливую мартовскую ночь 1853 года? Ведь это немыслимо, а не только невыполнимо!

– Да, да! Короткая девичья память тут не годится. Шутка ли – семнадцать лет!..

– Да, двадцатого марта минуло уже семнадцать.

– Ты говоришь, шел дождь?.. – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.

– Ну, да! Что ж из этого?

– А к чему понадобился тебе этот кучер?

– Да, видишь ли, показание этого человека необходимо для оправдания одного несчастного, пострадавшего совершенно невинно. Да и к тому же кучер этот мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д'Анжеля, тогда как показание его могло спасти невинного Армана.

– Постой… постой… Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!

– Да я говорю тебе правду.

– Так, по-твоему, выходит, что этого молодца оправдали бы наверно, если бы только кучер, возивший его в Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил этого седока в ночь на 20 марта?

– В Неаполитанское кафе?.. А ты-то почему это знаешь?

– А если кучер пролежал два месяца в больнице, мог ли он явиться в суд? Могут ли обвинять его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.

– Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.

– А дело-то очень просто! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь, – это я, Жозеф Клапе, бригадир 3-й батареи 3-го эскадрона 18-й походной артиллерийской бригады.

– И ты в самом деле помнишь, что действительно возил этого молодого человека? – воскликнул обрадованный Фрике.

– Помню, помню все… вот точно случилось оно вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а жил в кучерах у хороших господ. Харчи хорошие, жалованье большое, а все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Свезу хозяина куда следует, порожним-то не охота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три, четыре. Лошади-то гладкие, сытые – что им делается! Наживал я денежку, и все оставалось шито и крыто.

– Ну, говори же скорее, как было дело в ночь на 20 марта.

– А 19 марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, и я отвез своего барина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было посадить седока.

Я и поехал к бульварам. Вечер-то был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг, около полуночи, полил дождь проливной, как из ведра! Ливрея-то на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока, вдруг, откуда ни возьмись, молоденький барин…

Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля; но было уже довольно поздно, и мне надо было ехать за барином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго, так как я занят. Он велел тогда ехать опять к бульвару и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немножко, думаю: авось вышлет стаканчик погреться… Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока я стоял у дверей ресторана, слышал, как чудак этот потребовал себе чего-то самого холодного. Я еще посмеялся: дрогнешь, не знаешь, как бы согреться, а он пьет холодный лимонад.

Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог-то вот и наказал меня за это.

Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня била меня лихорадка… Призвали доктора, и меня свезли в больницу. Два месяца пролежал я на койке и долго не мог оправиться от пневмонии… Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными названиями! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему так памятен для меня этот проклятый вечер.

– Но ведь ты мог же знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д'Анжеля зависит от показания кучера, возившего его в ночь на 20 марта.

– Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в 1853 году газеты были так дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слыхал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слыхать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слыхал, видит Бог, не слыхал! Писали об этом, верно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.

Фрике торжествовал: наконец-то нашел он свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д'Анжель и адвокат Баратен!

Само Провидение помогло ему найти этого человека.

Он поспешил, конечно, сейчас же ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и что, при первой же возможности, документ этот будет передан в руки д'Анжелей.

Теперь, более чем когда-нибудь, не хотелось умереть юному поручику Фрике: он мог положить в свадебную корзину Лены листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем бриллиантами и дорогими безделушками.

Стоянка в Сомюре была вообще очень счастлива для нашего юного героя.

Перед выступлением из этого города вахмистр их батальона подал ему письмо, в котором стояло следующее:

«По, 20 декабря 1870.

Поручику парижских стрелков-добровольцев Фрике, 2-я Луарская армия.

Любезный воспитанник, достойнейший, отважный друг мой!

Все семейство д'Анжелей, равно как и мое, находится в добром здравии и полнейшей безопасности. Арман почти совсем понравился: изредка повторяются у него только легкие нервные припадки, но и они пройдут, вероятно, со временем. Главное то, что он теперь все понимает, что он стал опять человеком. Знает Арман и то, кто ты и что ты для него сделал.

О тебе и твоих подвигах мы имеем известия из газет, которые мы читаем здесь в По. Мы не хотели оставаться в Версале с немцами и переехали сюда. Хорошо известный тебе уютный домик, утонувший в зелени, занят теперь проклятым штабом пруссаков. Черт бы их побрал!.. Оставаться долее не было никакой возможности, и я перевез женщин и больного в Пиренеи, на виллу Флери. Не подумай, однако, что мы сидим здесь сложа руки – нет, помилуй Бог! Баронесса устроила на свой счет небольшой походный госпиталь на 12 человек, и я состою при нем в качестве ординатора и хирурга, так как во врачах теперь большой недостаток – все там, у вас. О! кабы не семьдесят годов на плечах – был бы и я с вами.

Поздравляю тебя от чистого сердца, милый шалун. Радуюсь, но не удивляюсь твоим успехам – иначе не могло и быть.

«Состен, по прозванию Фрике, поручик батальона парижских стрелков-добровольцев отличился в нескольких стычках с неприятелем; два раза ранен».

Если бы ты только мог представить себе нашу общую радость. Мари и Лена всплакнули порядком, я тоже, признаться, не мог от них отстать… Ведь ты дорог, ох как дорог мне! Горжусь тобою! Обеспокоили нас, конечно, твои раны, но ведь не изуродован же ты, дружок?.. Конечно, Лене-то такое известие не пришлось бы по сердцу. А ведь, сказать к слову, девочка-то без ума от тебя, сердцеед. Она уж успела разболтать и брату, почему так интересуется тобою. Смотри – сам папаша Лефевр говорит тебе это, – смотри не попади в беду, теперь не время умирать.

А, знаешь, нельзя ли устроить так, чтобы тебя послали на излечение в наш госпиталь?

И мужской и женский персонал целует тебя крепко.

Отец твой Ж. Лефевр.

PS. – Сообщи мне что-нибудь об известной тебе особе, с 12 сентября я не имею о ней никаких известий».