– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и всемилостивого, о великий халиф Гарун аль-Рашид, краса и гордость великого Багдада!
Визирь Умар склонился в привычном поклоне перед Абу-ль-Хасаном.
– Виделись… – пробормотал новоиспеченный халиф и сделал жест рукой, будто отгонял муху. – Показывай, визирь, мой раб, где тут у вас комнаты халифа. Нам надо привести себя в порядок, умыться, надеть достойное нас одеяние. И выйти наконец к народу, который так жаждет увидеть своего халифа.
– Повинуюсь, о солнце нашей страны!
– Вот-вот, это правильно! Мы – солнце страны, И да называют так нас вовек! Такова моя воля! Эй, рабы! Запишите!
Двое писцов, уже посвященных визирем в тайну халифа, прыснули в углу. А визирь, которого все происшедшее уже порядком утомило, подумал: «Да-а, а халиф-то умнее этого безголового шута… Да и держится куда достойнее. Интересно, а сам халиф что думает о том, как выглядит этот глупец?»
О, как же хотелось сейчас визирю пробраться в кладовую при опочивальне, где прячется в эти мгновения Гарун аль-Рашид, дабы поделиться с ним своими наблюдениями! Как хотелось узнать у него, доволен ли он своими верными слугами, веселится ли он, видя, сколь жалок его «заместитель». Но, увы, сам халиф строго-настрого запретил кому бы то ни было тревожить его в тайнике. Он желал в одиночку наслаждаться своими шутками. И потому визирь, покорно кивнув, бросил строгий взгляд на хихикающих писцов.
Те, разом присмирев, заскрипели каламами.
– Веди нас, глупец! Не видишь, халиф гневаться изволят!
– Слушаю и повинуюсь, – в который уж раз за утро поклонился Умар.
Шагая по извилистым коридорам дворца, визирь размышлял и о том, скольких почестей будут удостоены те, кто достойно выдержит испытание невежественным глупцом. «Кто знает, чего на самом деле хотел халиф – посмеяться над нами, недостойными, или развеселить нас, заставив служить этому ничтожному земляному червю и давиться смехом в углах дворца?»
Перед высокими дверями из драгоценного эбенового дерева визирь почтительно замер. О, дальше начинались покои, куда путь был дарован лишь избранным.
– Ну? Что же ты медлишь, ничтожный? Или ты забыл, как следует слушать нас, ваших повелителей и господ?
«Безголовый индюк! Наш повелитель умен и достоин уважения. Ты же достоин десятка палок по пяткам – и ничего более…» Но вслух визирь, конечно, ничего не сказал – ибо он-то себя уважал и опускаться до уровня новоявленного халифа вовсе не хотел.
– В твои покои, о великий, могут войти лишь немногие, особо доверенные слуги. И я не принадлежу к их числу.
– А этот, ну, такой высокий, как его… а, да, Ибн-Мансур? Он может впустить нас в наши покои?
– Это могу сделать только я, о великий!
Прямо перед визирем, словно из ниоткуда, появился высокий нубиец.
– Я главный постельничий, и никто, кроме меня, не может потревожить твои покои, о халиф!
Конечно, постельничий Джалал-ад-Дин тоже был посвящен в тайну нового халифа. Вот он-то решил повеселиться всерьез. Много обид затаил он на Гаруна аль-Рашида, но высказать их и не лишиться при этом головы было невозможно. А потому Джалал-ад-Дин пожелал отыграться на этом легковерном дурачке, который клюнул на пустую приманку, завороженный лишь словом «халиф».
– Войди же, о великий, и насладись покоем. Я буду помогать тебе в каждом твоем шаге, как это делаю уже на протяжении сотен лет…
Визирь вздрогнул, услышав эти слова, Джалал-ад-Дин улыбался, как тигр, увидевший долгожданную добычу, а писец в углу, обязанный неотступно следовать за владыкой, вновь прыснул со смеху.
– И ты будешь щедро вознагражден за это, достойный постельничий! Эй, сопляк, запиши, что нашему постельничему за долгие годы верной службы мы повелеваем выдать столько золотых, сколько лет прослужил он при нашем величестве! Так сколько, ты говоришь, ты служишь мне? Что-то я плохо помню разные там даты, цифры…
– Долгие сотни лет, – гордо выпрямился постельничий во весь свой огромный рост. О, он уже видел блеск монет, он уже слышал их звон…
– Ну вот пусть ему и принесут мешок золотых… Но, мальчишка, запиши – ровно столько золотых, сколько лет он служит нашему величеству.
Теперь уже самая сладкая из ядовитых улыбок заиграла на устах визиря – ибо те несчастные десять золотых, которые получит глупый Джалал-ад-Дин, способны обогатить лишь метельщика… нет, водоноса на багдадских улицах.
«О Аллах, я сам прослежу за тем, чтобы это повеление глупца было выполнено неукоснительно!»
Аллах великий, какие же интриги плелись вокруг того, кто мог быть призван в круг ближайших слуг халифа! Визирь же, увы, давно уже мечтал из этого круга исчезнуть. Но оставить все в воровских руках Джалал-ад-Дина или его не менее завистливого друга, Мир-ад-Дина, главного повара, визирь позволить не мог. И потому столько лет шел на службу к халифу, как иной восходит на плаху.
– Ну, хватит болтать, этот… как тебя там… ад-Дин! Веди в наши покои. Да не забудь приготовить парадное платье – сегодня мы намерены войти в диван!
«Этот мальчишка сам заплатит за все годы моего унижения, – радостно подумал визирь, услышав эти слова и увидев кислую мину, в которую превратилось лицо постельничего. – Этот шут в своей глупости столь умен, что сможет поставить на место всех зарвавшихся выскочек этого несчастного двора. Мне не придется шевельнуть и пальцем!»
Наконец двери черного дерева закрылись. И тогда писец смог дать волю своему смеху. И даже визирь, о величайшее чудо из чудес, скупо улыбнулся в ответ на раскатистый хохот юноши.
– Мой халиф, да пребудет с ним вовек Аллах милосердный и всемилостивый, подарил мне сегодня отличный день! – пробормотал визирь, торопясь в сторону дивана. Должно быть, мудрецы уже собрались. Каково же будет их изумление, когда в парадные двери войдет этот глупец! Надо предупредить почтенных старцев о веселой проделке халифа! Да, и не забыть предупредить, что с этим ряженым следует обращаться как с самим халифом и что сам повелитель, невидимый, из тайных своих покоев наблюдает за всем происходящим. А значит, и увидит малейшее непочтение, которое будет проявлено к его «второму лицу».
«Хотя вот об этом, о Аллах, спасибо, что дал мне это понять, предупреждать их не следует! Пусть мудрый Гарун аль-Рашид увидит, кто истинно предан ему, а кто лишь носит на лице маску!» Хихикнув самым неподобающим образом, визирь вошел в приемную дивана.
А в это время, наконец умывшись и приведя себя в порядок, Абу-ль-Хасан готовился надеть «парадное платье».
Поняв, что обманул сам себя, постельничий впал в ярость. «О, я отомщу и тебе, глупый осел! И тебе, хитрый визирь! Я отомщу всем!» Но внешне его ярость проявилась лишь в утроенном рвении, с которым он начал облачать «любимого халифа», как-то кстати вспомнив, что сам-то Гарун аль-Рашид собирался прятаться в кладовой возле опочивальни и в щелочку наблюдать за тем, как правит этот глупец.
– Что ты подсунул нам, безмозглый осел! – капризно спросил умывшийся Абу-ль-Хасан. – Да разве так должен выглядеть парадный кафтан нашего величества? Ты, должно быть, совсем лишился разума! Берегись, иначе мы повелим вытаскивать из твоего мешка с золотом по одной монетке за каждую провинность!
Очень быстро поняв, что его «мешок с золотом» мгновенно иссякнет, Джалал-ад-Дин склонился в поклоне.
– Прости меня, невежественнейшего из твоих рабов, о великий! И скажи мне, какой кафтан ты бы хотел надеть в диван?
– Парадный, болван! Мы же сказали «па-рад-ный»! Не это черное уродство, а действительно парадное платье! И шаровары поярче, и чалму повыше! Да не забудь подобрать все необходимые мелочи, чтобы мы выглядели настоящим халифом.
Не желая спорить, Джалал-ад-Дин убрал парадный кафтан и вместо него вытащил огненно-красный, расшитый золотом и камнями так, что он горел в свете ламп подобно самоцвету. Некогда Гарун аль-Рашид сказал, что наденет «это одеяние павлина» только если сойдет с ума. Должно быть, именно этот миг он и имел в виду.
– Ну вот, можешь, если хочешь! Красиво… нарядно… небедно… Да подбери нам обувь… и не забудь шаровары… Ну, под стать… И где, мы спрашиваем тебя, ленивая собака, наши перстни и медальоны? Не можем же мы идти в почтенное собрание голым, словно шакал!
«Ты пойдешь в диван разряженным, словно стая обезумевших павлинов, баран!» – так подумал Джалал-ад-Дин. Но руки его сами вытаскивали шкатулки с перстнями, подвесками и медальонами. Дюжина шаровар, ярких, словно ярмарочный шатер, уже дожидались своей очереди на ложе.
И вот наконец наступил тот миг, когда Абу-ль-Хасан готов был выйти в парадные покои. Джалал-ад-Дин окинул «своего повелителя» оценивающим взглядом и довольно проговорил:
– О изумруд моей печени, ты никогда еще не был так необыкновенно параден, как сейчас!
И был стократно прав. Красный, словно язык пламени, кафтан был накинут на изумрудную шелковую рубаху. Синие шаровары, крашенные индиго и расшитые сотнями райских птичек, опускались на кожаные туфли с загнутыми носками и причудливым золотым тиснением. Все это великолепие венчала огромная, воистину параднейшая пурпурная чалма. Прямо надо лбом горел кровавым огнем огромный рубин, а пальцы юноши были унизаны перстнями столь плотно, что не сгибались в суставах.
– Ну вот, теперь показывай нам дорогу! Что-то мы стали забывать простые вещи…
– Повинуюсь, о прекраснейший, – проговорил, сгибаясь в поклоне, Джалал-ад-Дин. О, пусть и самую малость, но он отомстил настоящему халифу. Ибо долго еще будет ходить по дворцу молва о том, как в одно утро Гарун аль-Рашид позволил себе войти в диван разряженный, словно безумный павлин.