– Да говорю тебе, Зульфия, это был не он! Да, я в первый раз предстала перед жаждущим взором великого халифа и мне не дано было раньше знать его ласк… Но так любить женщину не стал бы ни один умелый мужчина! Он подумал лишь о себе, насытил лишь себя! И уснул, даже не вспомнив о том, что он делит с кем-то ложе…
Стройная, миниатюрная Марсия отхлебнула сока и откинулась на подушки.
– Так все и было, – согласилась с ней высокая белокурая рабыня Илана, дочь далекой полуночи. – Этот неизвестный, с которым все обращались как с халифом, возгорелся от самых невинных прикосновений. О, настоящий халиф никогда бы не был столь неучтив и столь… несдержан. Да и тело его было иным. Я-то помню!..
– Ну что ты можешь помнить, сестра моя Илана! Что ты можешь помнить, если тебя призвали в опочивальню халифа всего второй раз в жизни! Разве этого достаточно для того, чтобы запомнить тело мужчины?
– Ты забываешь, сестра моя Зульфия, что это тело не просто мужчины. Это тело нашего господина и повелителя. И потом – этот неизвестный не умел снять с себя одежд, – тут синие глаза Иланы загорелись торжеством. – И самое главное… Он был пьян!
– О Аллах милосердный! Пьян! Наш повелитель… Этого не может быть!
О да, халиф Гарун аль-Рашид никогда не восходил на ложе к возлюбленным, если вечером отдавал щедрую дань плодам виноградной лозы. Ибо считал, что любовь – это трудная и бесконечно прекрасная наука. А научные занятия следует вести с трезвой головой. Ибо в противном случае высокое искусство любви превратится в гнусное удовлетворение животной низкой похоти.
– А еще наш повелитель, ну или тот, кто взошел к нам на ложе, был одет подобно спятившему павлину. На нем были синие расшитые шаровары и красный кафтан, зеленая рубаха и пурпурная чалма…
Зульфие на миг показалось, что она сходит с ума. Обе девушки были уверены в том, что они делили ложе с неизвестным. Более того, по их описаниям Зульфия не могла узнать халифа – единственного, кто мог разделить ночь с наложницами. Но кто же тогда прятался под личиной Гаруна аль-Рашида? Кто был тот неизвестный, что смог перехитрить главного евнуха и постельничего, городскую стражу и стражу у внутренних покоев? Кто был этот невежественный, который повел себя с рабынями столь низко и столь неосмотрительно? Ибо, о, Зульфие было прекрасно известно, как может быть мстительна женщина, тем более женщина, несправедливо обиженная…
– А еще, – тем временем продолжила Марсия, – вот что мне рассказала Захра… Ну, у которой брат состоит писцом при втором советнике дивана.
– И что же она тебе рассказала? – насмешливо переспросила Зульфия, в душе ожидая лишь подтверждения своих опасений.
– А она рассказала, что ей рассказал брат, что он вчера чуть не умер от смеха в диване. Во-первых, наш халиф не помнил церемониала входа в диван, а во-вторых, оделся, как пугало. Но с великими людьми может всякое случиться, ибо они велики. И потому никто бы не обратил на эту странность нашего повелителя никакого внимания, если бы она была единственной. Но были и иные странности. Захра говорила, что ей брат говорил, что обычно халиф немногословен, но уважителен. Что каждое его слово драгоценно, ибо исполнено истинной мудрости правителя. А вчера в диване он повелел призвать каменщиков, дабы те залатали прорехи в небе, из которых на город льет дождь…
– Аллах милосердный…
– Да, сестричка. Оказалось, что эта самая тяжкая, воистину государственная беда, которая обрушилась на всю нашу страну.
– Не нам, сестра, судить о тяжести бед, которые обрушиваются на страну…
– Это так – не нам об этом судить. Но представить себе мудрого нашего повелителя, всерьез рассуждающего о лестнице в небеса, о каменщиках и прорехах в небе, я не могу.
– Увы, добрая моя Марсия, не могу этого и я. Должно быть, на нашего повелителя вчера нашло временное помрачение рассудка.
– Помрачение рассудка… Должно быть, так. Поэтому он и напился, как сотня псов, и увенчал свой ужин целой чашей кофе, смешанного с медом и перцем…
– Такого просто не может быть, Марсия, ты бесстыдно лжешь!
– Не сердись, добрая моя сестричка! Об этом мне самой рассказал поваренок, который приносит нам еду из дворцовой кухни. Он слышал, как об этом главный повар рассказывал со смехом постельничему. Слышал он и то, как громко смеялись эти двое над нашим повелителем, почему-то называя его глупцом и шутом…
– Я не могу не верить тебе, сестра! Но я не могу и поверить в то, что ты рассказываешь. Похоже, что против нашего повелителя, доброго, мудрого и милосердного халифа Гаруна аль-Рашида затевается целый заговор.
– Ох, сестра, мы с Иланой думаем об этом весь сегодняшний день… И ничего придумать не можем. Должно быть, это в наших с ней мозгах наступило временное помутнение. Мы потому и пришли в тебе, добрая наша Зульфия, одна лишь ты в силах разобраться во всей этой странной истории.
Затихли шаги двух девушек в полутьме гарема. Но не сдвинулась с места Зульфия. Вновь и вновь повторяла она слова своих сестер, пытаясь найти во всем этом какие-то общие черты, силясь понять, что же скрывается за таким внезапным и полным преображением их великолепного повелителя.
Ужасным, безнадежным, убийственным было возвращение во дворец. Гарун аль-Рашид никогда раньше не задумывался о том, как же сильно могут болеть душевные раны. Но сейчас его душа болела так, что слезы затмевали мир вокруг. Обрести любимую и потерять, вознестись к самым вратам рая и упасть на самое дно боли было дано ему в один день. Никогда халиф не верил в чудеса, но не мог не поверить в то, что случилось сегодня с ним. Вновь и вновь вспоминал он, как уходила из жизни единственная женщина, что, казалось, была предназначена ему самой судьбой. Вновь и вновь перед его взором вставал тот миг, когда едва заметная дымная лента втянулась в камни медальона, навсегда разлучив его со счастьем.
Уже давно село солнце. Взошла на небо красавица луна, подарив умиротворение и покой всему живому. Но не спал халиф, раз за разом переживая величайший миг своего счастья и свою боль, раз за разом возвращаясь мысленно в тот первый день, когда увидел он смеющиеся золотые глаза Джамили.
Но не зря говорится, что даже с самой страшной бедой надо прожить ночь.
Утро застало халифа пред обширным пергаментом. Калам скользил уверенно и быстро. Несколько раз халиф оборачивался к своему доверенному Муслиму и задавал ему короткие вопросы. И затем, услышав ответ, вновь возвращался к письму.
Наконец его труд был завершен. Устав от долгого сидения, Гарун аль-Рашид встал и, потянувшись, вполголоса позвал:
– Умар!
– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф! – проговорил визирь, появляясь в проеме двери. Он, казалось, только и ждал этого зова.
– Сегодня будет долгий и тяжкий день. Я хочу, чтобы на церемонии упокоения появились и родные красавицы Джамили…
– Она уже предупреждены, мой господин.
– Хочу, чтобы только те, кто мне действительно предан, были в этот час рядом со мной…
– Я позабочусь обо всем, мой халиф.
– Когда же опустится солнце, я хочу вкусить отдохновения. Но об этом я распоряжусь позже. А сейчас… Идем, у нас впереди трудный день.
Церемония упокоения членов царствующей семьи оказалась неожиданно очень скромной, но полной высокого достоинства. Безмолвно стоял у самого склепа Сирдар-торговец. Еще вчера это был пышущий жизнью нестарый мужчина. Сейчас же напротив халифа безмолвно плакал сгорбленный седой старик. На его руку опиралась женщина под непроницаемо-черным чаршафом. Ее тихий плач был единственным звуком, который в эти бесконечные минуты раздавался у усыпальницы халифов.
Визирь Умар, который не мог не видеть, сколь тяжкое горе постигло Гаруна аль-Рашида, тем не менее кипел от гнева. Ибо он не понимал, как халиф, великий халиф, мог унизиться до того, чтобы полюбить какую-то простушку, девчонку из лавки. Визирь думал: «О Аллах, да если бы я был халифом, властелином великой страны и великого города, я бы никогда не посмел уронить в городскую пыль великое достоинство владыки. Я бы смиренно слушал своих сановников и выполнял бы лишь то, что советуют мне они и то, что диктует мой царственный разум. Я бы…»
О, визирь еще не понимал, что сейчас его мысли были куда более крамольны, чем самые коварные планы самого кровавого заговора. Ибо стоило лишь кому-то пытаться, пусть и мысленно, поставить себя на место владыки, как он уже становился тем, кто мечтает это царственное место захватить.
Негодовал визирь еще и потому, что ему, именно ему необходимо было найти ответ на все недоуменные вопросы, которые вскоре непременно прозвучат из уст владык сопредельных и далеких стран и княжеств. Именно ему предстояло придумать целую легенду о появлении никому не известной девушки и о ее внезапной смерти.
Но кипеть, негодовать и возмущаться визирь мог мысленно. А внешне это был человек, убитый горем ничуть не менее, чем сам великий Гарун аль-Рашид.
Вскоре все завершилось. Ушли убитые горем родные несчастной Джамили, сел в богатый паланкин халиф, поднялась в седла личная гвардия Гаруна аль-Рашида. Вскоре за процессией закрылись дворцовые ворота. Все стихло в никогда не смолкающем городе.
И тогда к халифу подошел Муслим, его верный раб, преданный владыке более, чем может быть предан человеку его пес.
– Великий халиф, – едва слышно произнес он. – По дворцу ходят странные слухи, глупые наложницы решили, что тебя убили, а на твое место поставили другого, подставного безголового шута.
– О Аллах, они и дня не могут прожить без своих глупых распрей… Но я ждал этого, друг мой. Прошу тебя, сделай так, чтобы в большом зале для приемов собрались все, кто вчера с почтением встречал этого мальчишку, Абу-ль-Хасана. Да приведи этих болтливых дурочек. Они, сами того не ведая, сделали то, на что не мог решиться я сам… Столь долго не мог решиться. Собери всех в тот час, когда окончится вечерняя молитва.
– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф!
Закончилась вечерняя молитва, и вскоре большой зал для приемов заполнился. Пришли мудрецы дивана со своими советниками и писцами, пришел главный повар со своими поварятами, слугами и управителями кладовых, неторопливой походкой, лопаясь от гордости, в зал вошел Джалал-ад-Дин, главный постельничий. Следом за ним в зале приемов появился и главный евнух, за которым цепочкой потянулись укутанные в темные накидки наложницы. Зал постепенно заполнялся. Пустовало лишь возвышение, откуда обычно великий халиф взирал на иноземных гостей.
Шли минуты. Снедаемые недоумением сановники стали вести между собой чуть слышные разговоры, постепенно шум нарастал и вскоре перерос в равномерный гул. Стали слышны даже женские голоса. Никто уже не смотрел на возвышение, никто не ожидал, затаив дыхание, того мига, когда великий халиф бросит на него лишь одного благосклонный взгляд.
Когда же заговорил халиф, тенью появившийся в зале, это оказалось для многих настоящим ударом. Ибо ожидание приговора порой куда страшнее, но и куда привычнее, чем сам приговор.
– О мои сановники и царедворцы! Ближайшие и довереннейшие мои друзья! Дошли до меня удивительные слухи, какими полон мой дворец. Умные мои и нежные наложницы полны уверенности, что меня сменил на троне подставной человек. Что враги мои посадили на престол марионетку для того, чтобы, невидимыми, управлять великим городом и великой страной. Говорят также, что меня голым, без гроша и даже нательной рубахи выбросили за городской стеной, дабы познал я смерть мучительную. Эти слухи позабавили мое величество. Узнав об этом, я навеки преисполнился благодарности к моим чутким наложницам, которые прекрасно разглядели подмену, даже невзирая на ночную тьму. О прекраснейшие! От вас одних осталась тайной моя веселая придумка, которая развлекла всех, вас же оставив в тягостном недоумении. Как видите, я жив и невредим.
– О счастье! – фальцетом воскликнул главный евнух.
Среди женщин послышались тихие смешки. Нельзя сказать, что управитель гарема был очень уважаем женщинами. Гарун аль-Рашид улыбнулся, но улыбка эта заставила главного евнуха содрогнуться в ужасном предчувствии.
– О, я согласен со всеми вами. Мы славно повеселились в тот день, когда на мой трон я возвел мальчишку Абу-ль-Хасана. Сам же я прятался в потайных комнатах и кладовых и оттуда следил за тем, с какими почестями вы встречаете его. И было это зрелище для меня весьма поучительным, ибо узнал я, кто друг мне, а кто лишь притворяется таковым. Но сейчас я хотел бы поблагодарить каждого из вас. Ибо всем вместе наша шутка преотлично удалась. Я доволен каждым, кто встретился на пути юного и не очень умного Абу-ль-Хасана.
Вздох облегчения вырвался из многих уст, заставив вновь улыбнуться халифа. Визирь Умар, стоявший к нему ближе всех, увидев эту улыбку, с ужасом понял, что его дни при дворе великого халифа сочтены.
– А теперь я хочу вознаградить тех, кто оказался этого достоин более всех остальных. Мудрецам дивана я дарую честь говорить правдиво, не скрывая ни одной мысли, и всегда называя вещи своими именами. О да, эта привилегия сначала покажется вам наказанием, но вскоре вы поймете, что честность мудреца состоит именно в том, чтобы не прятаться от мира. Эта привилегия даруется каждому из вас, всем вашим советникам, их слугам и писцам во веки веков.
Молчанием были встречены эти слова халифа. Ибо старшие давно уже разучились говорить правду, хотя научились скрывать ее, не говоря, впрочем, ни слова лжи. Те, кто лишь недавно присоединился к сонму мудрейших, были ошарашены подобной милостью и даже напуганы ею.
– Благодарю я своего постельничего, умнейшего Джалал-ад-Дина, подарившего нам замечательное зрелище. В благодарность за это уважаемый Джалал-ад-Дин будет щедро вознагражден. Я жалую ему весь свой гардероб до последней нательной рубахи и приказываю впредь надевать только это платье. И да будет так во все дни, которые будет он проводить во дворце и вне оного.
Плечи постельничего широко расправились и тут же сникли. О, эта великая милость оказалась отличной местью. Ибо означала, что впредь он, достойный и уважаемый Джалал-ад-Дин, должен ходить голым. «В отставку, – прошипел Джалал-ад-Дин. – Я подам в отставку еще сегодня!»
– Преисполнен я и великой благодарности своему главному повару. Яства, что подал он к столу моего доверенного человека, были превосходны. Я награждаю этого воистину необыкновенного мастера золотой джезвы и приказываю, чтобы, начиная с сегодняшнего дня, он пробовал каждое блюдо, подаваемое мне на стол, самолично.
О, такого унижения не мог бы вытерпеть никто! Главный повар покраснел, словно обваренный омар. «Я не останусь здесь более ни единой минуты! Я немедленно покину это место, где меня прилюдно ославили отравителем…»
– Кроме того, о мои добрые сановники, я нижайше кланяюсь своему главному евнуху. Моя благодарность воистину безгранична. И потому я награждаю его высшей наградой нашей прекрасной страны – орденом Льва. Ибо только человек с львиным сердцем, человек безмерной отваги может каждый день посещать мой гарем и при этом оставаться в здравом уме и твердой памяти.
О да, это была истинная награда. Ибо она давала пожизненную пенсию, выплачиваемую владельцу награды и его детям в течение сотни лет. Давала она и почести, сравнимые с почестями, которыми встречают самого владыку. Не давала она лишь одного – возможности быть независимым. Ибо все кавалеры ордена Льва должны были присутствовать в стенах дворца денно и нощно. Ведь в истинных героях может возникнуть надобность в любой момент!
– Ну что ж, добрые мои сановники! Без заслуженной награды пока остается лишь мой визирь, достойнейший Умар. Человек, без которого вся эти придумка не была бы столь забавной. Ему, единственному, кто все и всегда знает совершенно точно, кто никогда и ни в чем не ошибается, кто передает мои повеления безошибочно и полно, я дарую грамотного раба. Пусть теперь этот раб, который будет следовать за визирем по пятам, записывает как каждое мое повеление, так и каждое слово, изреченное достойнейшим Умаром, дабы ничто из великой истины, единственным владельцем которой является уважаемый Умар, не пропало в веках. Далее, я желаю, чтобы раз в год все эти записи оглашались перед диваном и старейшинами моей великой страны. Приказываю также, чтобы эта привилегия оставалась за уважаемым Умаром и после того, как покинет он свой пост при моем величестве.
Не обманули предчувствия Умара. Ибо он, своевольно решавший, кому следует передавать повеления халифа, а кому можно их не передавать, обманул сам себя. И теперь до конца дней своих был обречен либо вести жизнь, подобную жизни святого, либо сделаться немым.
– Итак, мои добрые друзья! Мне кажется, я не обманул ничьих ожиданий. А теперь я смогу наконец предаться великой скорби, ибо этот день черен в моей жизни. И не будет дня чернее, чем этот, когда потерял я и любовь и доверие.
О, какая тишина царила в зале, откуда уходил халиф. О, сколько бессильной злости клокотало сейчас в душах тех, кто почтительно замер в поклоне. И сколько слез было еще у халифа впереди – ибо не с кем было ему оплакать свою любовь.