Воистину нет воспоминаний слаще, чем воспоминания о прекрасном. Особенно для тех, чей разум остер, как клинок, а память огромна, как океан. Странствование с караваном продолжалось, чудеса множились и множились, ложась неощутимым сладким грузом на память, дабы воскреснуть словами в какой-нибудь миг, когда в каждом из них возникнет нужда.

Много дней прошло с того привала, когда Надир и Масуд вместе вспоминали прекрасный Самарканд, лишь предчувствуя новую встречу с этим городом-чудом. Сейчас же бóльшая часть Лазуритового пути была уже пройдена. Там, впереди, лежал Дуньхуан – город столь же удивительный, сколь и прекрасный в своей неповторимости.

Здесь Лазуритовый путь и Великая Тропа Шелка, сплетясь на полуночи, вновь разделялись. И здесь Масуд, хранимый Аллахом, должен был принять решение, куда дальше ему держать путь: на восход, к землям у самого океана, где царствуют иные верования, или на полудень, где раджи и магараджи делят огромную и прекрасную страну на крошечные королевства и княжества, сражаясь, как обезумевшие львы.

Масуду, пусть и юному, но уже достаточно мудрому, чтобы ценить жизнь человеческую превыше всего остального, вспомнилась давняя сказка-притча, которую ему, совсем еще малышу, рассказывала когда-то Зухра – его добрая матушка и усердная нянька.

– Как-то раз по пыльной дороге шли двое – человек и лев. И спорил человек со львом, кто всех сильнее. Когда лев, выслушав человека, стал приводить веские доказательства своей силы, человек поднял взор и увидел статую. Она изображала юношу, сжимающего горло льва. Человек громко рассмеялся и обратил внимание своего спутника на статую. На это лев ему сказал: «Если бы среди львов были художники и ваятели, то на этом месте стояла бы статуя льва, сжимающего горло человека». Лев, несомненно, был прав, потому что каждый смотрит на вещи со своей точки зрения.

Маленький Масуд удивленно посмотрел на няньку.

– Скажи мне, добрая моя Зухра, разве везде справедлив этот закон?

Та в ответ кивнула:

– Вспомни своего отца и свою матушку: оба они считают себя правыми. И в какой-то мере оба судят справедливо, ибо каждому из живых под этим небом дарована своя мера.

Сейчас Масуд не мог не согласиться со словами кормилицы.

– И это, несомненно, так: о чем бы ни шла речь, пусть даже о князьях и магараджах, ибо тот, кто мечтает о власти, не ценит ничего кругом. Тот же, кто ценит каждый миг быстротекущих дней, к власти равнодушен.

Масуд не заметил, что говорит вслух. Более того, он продолжал размышлять и взвешивать, куда же направить свои стопы: к восходу, согласно повелению отца, или к полудню, пусть даже кипящему в огне междоусобиц. Размышления молодого купца, достаточно громкие, прервал мудрый караванщик Надир:

– Мне странны твои колебания, уважаемый. Почему ты решил выбрать что-то одно? Разве твой жизненный путь столь короток? Разве не лежат перед тобой десятки и десятки лет? Ведь ты движим сейчас лишь двумя соображениями: попыткой найти самого себя, утвердившись в собственных пристрастиях и умениях, и повелением твоего отца, указавшего тебе лишь, прости меня, юноша, географическую цель странствия. Полагаю, никто не ждет тебя дома к первому дню Рамадана, верно?

Масуд заулыбался, ибо первый день Рамадана наступал послезавтра.

– Воистину, это так, достойный караван-баши. Никто не ждет меня к первому дню ни этого Рамадана, ни любого другого праздника, дарованного нам Аллахом щедрым и милосердным.

– Так отчего же ты колеблешься? Ступай сначала к восходу. Избери новый караван и отправляйся в неведомые земли. А как насмотришься на чудеса иных мест, насладишься вкусами иных кушаний, познаешь дружбу и верования неведомых пока тебе людей, поверни на полудень.

– Но так я могу странствовать до самого последнего дня своей жизни, ибо мир столь многообразен!

– Ты прав, юный путешественник, мир бесконечен и бесконечно прекрасен, равно как и бесконечно ужасен… – Тут по губам Надира скользнула улыбка: он вспомнил только что услышанную притчу о точке зрения. – Ты перестанешь метаться в поисках только тогда, когда твое сердце остановит тебя. Не ведаю я, как это случится, ибо судьбы всех нас в руках одного лишь Аллаха всемилостивого, однако знаю: в тот день, когда ты поймешь, что этот дом – твой дом, эта женщина – твоя судьба, а этот город – место, где бы ты хотел провести всю свою жизнь, твои странствия закончатся.

– Но ты же странствуешь по сию пору, достойнейший…

В голосе Масуда смешались удивление и утверждение.

– О нет, мой друг. Некогда я, как ты сейчас, отправился, ведомый собственным неукротимым любопытством. Мир предстал передо мной огромным, как океан, и пестрым, как цыганская юбка. Я приобрел десятки умений и думал, что поседею прежде, чем вернусь к отчему порогу. Однако Аллах всесильный судил иначе, и у далеких закатных берегов нашел я ту, что стала моей женой и моей судьбой. Ее я устроил в отчем доме и понял, что семья для меня – незыблемая святыня. Понял я и то, что ради них, моих детей и жены, могу не пересечь, но свернуть любые горы…

– Твоя семья? Так ты женат?!

– О да, мальчик, и счастлив этим.

– Однако, прости меня, уважаемый, но ты же всегда в пути… Должно быть, беда случилась с твоей семьей.

Лицо Надира озарила улыбка. Он покачал изрядно запыленной чалмой.

– Нет, мой глупый молодой друг. С моей семьей, да хранит ее Аллах всесильный сто раз по сто лет, не стряслось никакой беды. И я всегда возвращаюсь к своему порогу, зная, что жена моя, прекраснейшая из женщин, ждет меня, что встречу я за своим дувалом подросших деток… И одна мысль об этом заставляет меня идти спорым шагом, предчувствовать происки врагов, уклоняться от стихийных бедствий и избегать колдунов и колдовства. Я не имею права ошибиться, ибо, погибнув, как оправдаю доверие, которым одаряет меня моя добрая жена, мать моих детей и свет моей жизни?

Масуд кивнул, однако в душу его закралась более чем дурная, греховная мысль: «Должно быть, жене твоей недурно и без тебя… Как и тебе, быть может, есть с кем разделить одиночество по дороге домой». Однако вслух мудрый юноша этого не произнес, ибо кто он такой, чтобы выносить суждение о судьбе и поведении другого человека?

Усталые верблюды наконец обрели покой в тени навеса. Тяжелые сундуки и мешки нашли своих хозяев и упокоились в кладовых и под ложами купцов. Для Масуда настал миг выбора. И юноша его сделал.

Он решил во всем положиться на судьбу: избрать для странствия путь в ту страну, уроженцем которой окажется его собеседник здесь, в гостеприимной тени придорожной корчмы. Целое облако незнакомых, но аппетитных запахов окатило Масуда, десятки голосов на миг оглушили юношу.

И тут Масуд вспомнил о факире и тихой чайной, где обрел он умение более чем странное, но невероятно нужное для странника и купца. Тихий голос факира как бы вновь зазвучал в голове юноши. Масуд прикрыл глаза и постарался вспомнить все, что увидел он здесь, в зале корчмы и по дороге к ней. Впервые за все время странствия ему нужно было не просто вспомнить, а что-то выбрать, ибо ранее его вела наезженная тропа. Теперь же впереди лежала добрая сотня троп и все они равно сильно манили его к себе.

Яркие картины мелькали перед юношей: старики, о возрасте которых говорили морщины, но не походка, в изумительно расшитых шелковых одеяниях; запахи, кружащие голову и не похожие ни на что из ранее слышанного; пение птиц, чьи голоса столь же мало были известны уху приезжего… Однако ничего не останавливало на себе внимания.

Но тут чуткое ухо Масуда расслышало странную фразу. «Пещера тысячи Будд…» Конечно, Масуд, весьма ученый юноша, знал об учении Будды, просветленного принца Сиддхартхи Гаутамы. Знал о его судьбе, читал о том, как почитают путь, указанный сыном правителя королевства Шакья. Однако «тысяча Будд» – воистину что-то более чем непонятное, ранее невиданное. Можно себе представить огромный зал или поле, уставленное статуями. Но пещера…

– Должно быть, немало труда пришлось приложить, дабы затащить в недра земли целую тысячу статуй…

Воистину, то, что трудно представить, обретает колдовские черты. То, на что нет ответа, манит загадками, то, о чем говорят другие, будит любопытство слушателя, пусть даже и невольного.

Вот так и был сделан выбор – путь Масуда лежал в страны, где царит учение Просветленного. То есть на восход. Однако юноша понял, что должен, о нет, просто обязан своими глазами увидеть пещеру тысячи Будд, дабы получить ответ на вопрос, как же целая тысяча статуй попала в глубины горы.

Но как же странствовать без проводника? Как искать путь в чужих странах, не зная ни языка, ни обычаев, не ведая, о Аллах всесильный и всевидящий, даже как выглядят их деньги – воистину гениальное изобретение хитроумных финикийцев?

Конечно, это было вовсе не трудно – найти на постоялом дворе такого проводника. Ибо стоило Масуду лишь поинтересоваться знатоком новых, чужих для него земель, как сразу же появился отец жены хозяина постоялого двора, мудрый Тао Цень, о возрасте которого не смог бы догадаться и самый мудрый мудрец, ибо походка Тао была легка, сила в руках велика, а язык говорлив и быстр. Для Масуда стало подлинным подарком и то, что Тао преотлично владел языком родины Масуда. Мало того, он выявил поистине удивительную любезность, предложив по дороге к пещере немного подучить юношу местным языкам, дабы не чувствовал он себя немым и глухим там, где быть таковым порой опасно для жизни.

– Знай же, пытливый юноша, что здесь, в Дуньхуане, Великая Тропа Шелка из страны Сер разветвляется надвое. Одна дорога ведет на полуночный закат, через пустыню Гоби к Турфану и Персии, другая – пересекает пустыню Лобнор и идет к Хотану, дабы потом перевалить через горы и достичь Индии, страны, что раджи и магараджи бесславно делят долгие десятки лет.

Здесь издавна останавливаются караваны. В последнем перед пустыней большом оазисе, питаемом водами гор Алтынтаг, караванщики проверяют груз и запасаются водой. Именно сюда пришел, одолев пустыни и горы, Марко Поло, измученный долгим путем, разреженным воздухом горных высот, жаждой и пылью. Как сюда пришел вслед за ним и ты, движимый, надеюсь, совсем иной целью.

Масуд кивнул. Трудно даже представить себе, скольким людям и сколько раз он кивал за месяцы своего странствия. Ибо был благодарен за каждое слово своим собеседникам и проводникам, надеясь, что знания, какими щедро делились с ним окружающие, никогда ему не пригодятся, и подозревая, что надежды эти тщетны.

Когда человек находится в пути, он узнает новости быстрее, чем тот, кто сидит на месте: он встречает вдесятеро больше людей, он скорее других склонен прислушаться к новому, понять мысли иноземцев. По караванным путям странствуют и верования. Как пришло некогда на самый край, границу страны Сер, учение об Аллахе, великом и милосердном. Однако здесь, в самом сердце великого континента, царила другая, не менее великая религия – учение Будды Просветленного.

– Торговцы и караванщики молились перед началом опасного пути через пустыню, молились и закончив переход – они благодарили богов, которые провели их через страшные пески и защитили от нападений разбойников, от жажды и холода. Пути караванов всегда опасны, и некому, кроме богов, вручить свою судьбу. Те, кто уверовал в учение о Нирване, сооружали здесь, у оазиса, свои первые святилища и статуи Будды. Более того, они страстно желали защитить от гнева стихий эти статуи и святилища. И потому обратили свой взор на восход от города, ибо здесь множество пещер образовывает целые лабиринты, запутанные куда сильнее, чем некогда был запутан первый Лабиринт – темница чудовища Минотавра.

Неутомимые ослики, усердные и послушные, в этот самый миг вынесли своих седоков из узкого прохладного каньона на площадку перед главным святилищем, залитую в этот утренний час ярким и беспощадным горным солнцем. Две краски царствовали здесь: синее небо и охристо-пепельные горы. И черный цвет… О нет, он не царствовал – он указывал в глубины горы. Туда, куда стремились некогда многотысячные паломники и куда через миг готов был отправиться Масуд. Однако стоило юноше повернуть голову, как мысли о темноте пещер вылетели у него из головы. Ибо в самом центре каменной стены, от ее подножия до вершины, царило чудо – дивное, ни на что не похожее сооружение, от которого невозможно было оторвать глаз.

– О да, юный странник, – со вздохом проговорил Тао. – Это главный храм Дуньхуана. Десять его ярусов есть воистину чудо, сотворенное руками людей. Сей храм неизменно приковывает к себе взгляд каждого, кто поднимает голову от камней тропы. Он выстроен не так давно, краски его ярки, украшения стен крепки, а дух велик. Так было задумано теми, кто соорудил его, ведь главный храм – единственное строение в скальной стене, которое не только вырублено в породе, но и выдается наружу.

Через главный вход, высокий и свободный, Масуд вошел внутрь. Нет, он не стал делать никаких движений, подражая истым приверженцам веры в Просветленного, ибо не был таковым, а паясничать считал недостойным. Да и оскорбить чувства верующих тоже не хотелось. Потому странник просто поклонился статуе.

О, даже поклон был мимолетным, ибо в храме воистину было на что посмотреть. Весь храм, почти до потолка, занимала вырезанная из скалы огромная статуя сидящего Будды.

– О Аллах всесильный! Да в ней, пожалуй, все сто пятьдесят локтей будет… – прошептал потрясенный Масуд.

Тао усмехнулся.

– Почти двести, пытливый странник. Она не самая древняя из статуй нашего прекрасного храма, ей не больше двух столетий. Однако ты прав, мудрый юноша. Это изображение Просветленного – самое большое в Дуньхуане и одно из самых крупных под этим прекрасным небом.

Глаза статуи были полуприкрыты, вокруг царил полумрак. Однако вскоре Масуд уже мог оглядеться без помех. Перед статуей был выставлен ряд низких столиков, на которых курились благовония. Запах их, не то чтобы душный, но отнюдь не освежающий, действительно уводил мысли прочь от повседневных забот. Все стены громадной ниши храма были расписаны фресками – живыми и яркими, повествующими о жизни страны Сер: о монахах и правителях, о детях и канонах – одним словом, обо всем пестром мире. Должно быть, из-за легкого одурманивающего эффекта курящихся смол картинки оживали, превращаясь в окна, через которые можно было наблюдать эту самую неповторимую и разную в своей красоте жизнь людей. По сторонам статуи в многочисленных нишах улыбались очарованному путешественнику и просто скалили зубы божества разрядом пониже.

– Воистину, нет чуда более удивительного, чем умение человеческое…

– О, ты прав, странник из далекой страны. Ибо храм сей, как и его неповторимо-прекрасные росписи, – это подлинная коллекция прекрасных картин.

Масуд не мог не согласиться. И пусть душе любого правоверного противны изображения человека, однако если относиться к этим картинам как к летописи древней страны, то даже истый последователь Аллаха всемилостивого должен, о нет, обязан восхититься необыкновенным умением, с которым создана эта летопись – прекрасная, многословная и неповторимая.

– Должно быть, сотни лет понадобились, дабы украсить стены этого храма, уважаемый?

– Десять долгих веков, пытливый странник. Десять веков…

Масуд шел вдоль стены и рассматривал фрески. Ему показалось, что он странствует не только в пространстве, отмеряя шаги, но и во времени, отмеряя в глубины истории годы и десятилетия.

– Должно быть, о мудрый мой проводник, эти картины были первыми? – Масуд указал на несколько все еще ярких, но определенно древних росписей.

– Увы, неведомо, были ли они первыми. Однако ты определил верно – эти картины самые древние из дошедших до дня сегодняшнего, ибо даже сей заповедный край не миновал общей горькой участи: не раз бывало, что храм подвергался разграблению варваров-завоевателей, уничтожавших все на своем пути, подобно неутомимой прожорливой саранче.

Да, это была чистая правда, оттого не менее горькая. Тем более Масуд удивлялся величию замысла и великолепному вкусу неведомых создателей. Ибо фрески все так же были полны цвета и жизни. Основные цвета – малахитовый, зеленый, голубой, черный и белый – были нанесены красителями, каким дано пережить века столь же легко, как и мгновения. Фон же фресок, чаще темно-красный, заставлял взор раз за разом возвращаться к изображениям. Статуи, вырезанные из скалы, казались большими, однако на деле были весьма невелики. Ибо вокруг каждой, также в скале, вырезано было множество крошечных ниш, каждая размером в одну или две ладони, и в каждой помещалась раскрашенная фигурка. У потолка пещеры изображены были «счастливые души». Они блаженно улыбались, сидя на прозрачных облаках, и их легкие одежды развевались под нежным райским ветерком.

Все дальше в глубину горы уходил Масуд, сопровождаемый говорливым проводником. Чудо оглушало, заставляло в немом восторге задирать голову вверх, дабы не упустить ни единой детали. (К счастью, Масуд мог не беспокоиться о том, запомнит ли он все это, ибо знал, что никогда и ничего не забывает. Можно было беспокоиться лишь о том, чтобы найти слова для достойного описания столь необыкновенного зрелища, ибо слова иногда искажаются от неумелого употребления и становятся куда менее правдивыми, чем этого желал бы рассказчик.)

Одна фреска надолго приковала к себе взор Масуда. То была картина, изображающая битву с разбойниками. Так, во всяком случае, показалось юноше. Тао, с уважением взглянув на него, подтвердил это.

– Смотри, чужеземец. Вот в окружении встревоженных демонов ветра и грома скачут закованные в латы разбойники. Для каждого человека, для каждого коня найден лишь ему присущий лик, столь же современный нам, сколь и принадлежащий далеким временам. Тут же и город, и встревоженные жители, и служанка, поднявшаяся на террасу, чтобы сообщить хозяевам страшную новость, и малочисленные защитники города, старающиеся сдержать нападающих.

Масуд, кивая головой, слушал Тао. Да, лики тех, кого рассматривал юноша, пострадали от жестокого времени. Однако выражение глаз, говорящие жесты, позы людей на фресках мало чем отличались от них, стоящих перед этими изображениями. Быть может, лишь одежда была другой у живых.

– А вот здесь, на боковых стенах, – сцены из жизни Гаутамы-Будды и изображения «Западного рая», обитатели которого блаженствуют у изящных павильонов на берегах прозрачных озер. Должно быть, те, кто писал сии прекрасные картины, не видели самого рая. Однако, определенно, они побывали в дворцовых садах, немногим от рая отличающихся.

– А что это за лики? – Масуд указал на небольшие портреты, щедро украшавшие стены пещерного храма.

– Это дарители, на чьи деньги вырублена и расписана пещера. Им тоже досталось место среди небожителей и святых.

Масуд усмехнулся: дарителям не просто нашлось место – они сами выглядели небожителями.

– Смотри, пытливый юноша, сколь честны и одновременно сказочны картины. Дарители степенно гуляют в окружении своих слуг. Они модно одеты и держатся непринужденно и уверенно. Безвестные мастера росписи хотели польстить дарителям и их семьям, отобразив их и честно, и приукрашенно одновременно. А потому по женским фигурам можно судить о канонах женской красоты прекрасной страны Сер, которые царили здесь десять долгих веков назад. Красивые женщины – тонкие, высокие и стройные. Длинные платья с высокой талией свободно ниспадают до пола, волосы собраны в большой пучок на затылке…

Да, Масуд видел, что девушки и дамы в летах – все выглядели именно так, вне зависимости от того, насколько это соответствовало истине.

– Но не одними фресками или статуями удивителен наш Дуньхуан, путник. Ибо здесь, именно здесь чинийские монахи открыли способ, помогающий и поныне каждому, жаждущему знаний, прикоснуться к истине.

– Они научились читать, уважаемый? – О, Масуду преотлично удалось совместить в одном вопросе и любопытство, и насмешку. Увы, глупая гордость иногда может взбесить любого. Нигде, кроме страны Сер, не слышал Масуд столько раз надменных слов, что «порох, почтенный, изобретен здесь», «бумага, почтенный, придумана здесь», «чернила, уважаемый, впервые сварены здесь», «мудрый способ счета при помощи системы знаков «сифр» изобретен нашими учеными мужами»… Что же тогда остается на долю всего остального мира?..

Тао поджал тонкие губы. О, эти глупые иноземцы… Как дать им понять, что мудрость всего мира дарована этому самому миру лишь потому, что жители страны Сер усердно заботятся об этом денно и нощно? Однако следовало ответить на вопрос, дабы выставить недоумком и полузнайкой этого надменного долговязого юношу.

– О нет, не умение читать изобрели чинийские монахи. Нечто более мудрое пришло в голову мастеру Ван Чи почти шесть сотен лет назад. Этот удивительный человек, мудрец из мудрецов, придумал, как сделать книги подлинным достоянием каждого. Он вырезал на деревянных досках зеркальное изображение иероглифов и, намазав доски краской, накладывал на них листы бумаги. Так он смог создать сто неотличимых друг от друга оттисков великой мудрости.

Масуд закивал, стараясь выглядеть так, будто он изумлен и даже поражен. Однако ему не очень-то верилось, что книгопечатание, чудо, о котором сейчас говорит весь образованный мир, тоже было изобретено в древней стране Сер. Ибо почему же тогда так невежественен и темен народ этой страны?