– Прости мне мою дерзость, о великий визирь, но…
Шимас оглянулся. За ним семенил, полусогнувшись, попечитель заведений призрения, достойный Ахматулла. Посреди широкого коридора его фигура, и без того субтильная, казалась вовсе уж детской. А лицо с подобострастной улыбкой более всего напомнило визирю шакалий оскал.
«Какой все-таки неприятный господин этот попечитель… И почему первый советник решил, что он украсит собой заговор?.. Денег, должно быть, скопил немало… Или знает о советнике что-то столь… недостойное, что его проще купить. А чего же он хочет от нового визиря?»
– Слушаю тебя, уважаемый.
– Прости еще раз мою дерзость… Следовало бы дать документам официальный ход. Но дело воистину срочное…
– Ты же знаешь, уважаемый, что я не радею о буквальном соблюдении регламентов. А уж если дело настолько срочное… Говори же!
– Воистину мудр был халиф Салех, пригласивший столь молодого и столь разумного человека возглавить собрание мудрецов, честь и гордость страны…
– Я горжусь честью, оказанной мне нашим халифом, о мудрейший…
Но попечитель все колебался. Сейчас, стоя рядом с этим огромным и (о Аллах, как это заметно!) неотесанным болваном, он вдруг струсил. О да, о подобных проектах легко говорить в кругу единоверцев, людей похожих вкусов и столь же осененных мудростью, как ты сам… Но как начать разговор с этим болваном?
– Я слушаю тебя, уважаемый, – попытался подтолкнуть попечителя Шимас.
И Ахматулла решился.
«Воистину, он ничего не поймет… Или поймет только то, что услышит… Чего же я боюсь, недостойный?»
И, набрав полную грудь воздуха, попечитель заведений призрения прекрасной и гордой страны Аль-Миради начал:
– Да воссияет над твоей мудростью, о великий визирь, милость Аллаха всесильного, на одного тебя упования всех сирых и убогих, честь коих я, недостойный Ахматулла, защищаю перед целым миром…
Шимас не перебивал. Более того, он очень и очень внимательно слушал этого крысоподобного человечка. Ведь не зря же тот набрался смелости, чтобы в обход долгого делопроизводства сунуть ему, визирю, в руки какой-то свиток.
– …Интересы этих несчастных защищаю я денно и нощно. Воистину, иногда я не сплю, обреченный в одиночку устраивать, опекать, кормить и одевать бедняков страны…
«Несчастный. Как же тебе тяжко, болтливый дурачок», – подумал визирь, который прекрасно знал, кто на самом деле печется о бедняках и города и страны.
– Эти заботы, хоть и отнимают все мои силы и все мое время, но вознаграждаются сторицей, ибо нет для души ничего лучше, чем благодарность сироты, которого удалось спасти из низкой доли. Или благодарные слезы матери, обреченной в одиночку растить детей и получившей желанную, более того, долгожданную помощь их рук самого халифа…
– Воистину, это должно согреть душу любого человека.
О, терпение Шимаса было более чем бесконечно.
– О да… Сейчас же я, о визирь, более всего пекусь о благе сирот… Юные жители нашего прекрасного города… босоногие мальчишки… – Речь попечителя сбилась, а на глазах его показались самые настоящие слезы.
– Сироты, уважаемый?
– Да, мудрый визирь. Воистину, нет слов, дабы описать, сколь талантливы некоторые из них. Сколь совершенны их чувства, сколь умелы руки, сколь открыты они возвышенному и прекрасному… И эти юные чистые души обречены прозябать в недостойной бедности, когда на самом деле их талант может поднять их до истинных высот.
«Все-таки юные сироты… Талантливые – до слез попечителя… О Аллах, молва-то не врала. Хотя что это я, глупец… Молва не врет, она лишь приукрашивает… да и то не часто…»
– Но почему об этом ничего не известно нам – собранию мудрости и совести страны, Ахматулла? – Шимас строго взглянул на попечителя.
– Воистину, это известно многим. Но лишь сейчас я создал проект, который, как я, ничтожный, смею надеяться, одобрит твоя мудрость и щедрость…
И попечитель заведений призрения наконец решился передать визирю свиток, чуть влажный от вспотевших ладоней Ахматуллы.
– Я подумал, о мудрый визирь, что юные наши сограждане, талантливые мальчики, должны обучаться всему, к чему склонны их возвышенные души. Музыке, стихосложению, наукам. Быть может, кто-то из них возвысится настолько, что когда-нибудь сменит нас, уставших от дел, и на подушках самого дивана, прибежища мудрости и справедливости… И потому я смиренно умоляю рассмотреть мое прошение о создании прибежища для этих замечательных мальчиков. Это прибежище я вижу как дом для дюжины юных и чистых душ, самим Аллахом всесильным призванных украшать этот мир и населять его возвышенными умениями и знаниями. Для юношей, которые, о, я клянусь в этом, готовы будут к самому высокому служению своей стране – служению под твоим мудрым началом, о великий визирь…
«Прибежище, говоришь… Клянусь Аллахом всесильным и всемилостивым, и ты будешь там одним из самых усердных… э-э-э… учителей».
В душе визиря все корчилось от гадливости и отвращения. Но внешне это проявилось лишь в самой сладкой из улыбок, которую смог выдавить Шимас.
– Твое радение о слабых поистине велико, достойнейший. Я принимаю твой рескрипт. Подобные проекты, воплощенные и процветающие, воистину могут сделать честь любой стране, не важно, мала она или велика, если она заботится о каждом из своих жителей. Поверь, я без задержки рассмотрю его и, если позволит мне наш достойный повелитель, халиф Салех, приложу и силы, и знания, и немалые средства из казны для воплощения оного.
– Уповаю на тебя, мудрейший их мудрых, – закланялся попечитель. – Ибо кому, как не молодому и мудрому визирю, понять чувства того, кто, обреченный на бедность и прозябание, вдруг видит перед собой свет истины и добра, свет мудрости…
«Забавно, дружок… Должно быть, ты пытаешься намекнуть, что мне, простому воину и сыну солдата, никогда не занять бы высоких должностей, если бы… Ну что ж, я же всего-навсего невежественный солдафон… И потому не услышу в твоих словах ничего, кроме «радения о благе сирых и убогих». Посмотрим, что скажешь ты после того, как твой проект будет одобрен».
– Благодарю за мудрые слова, добрейший. И за то, что твоя забота о сирых и убогих простирается на весь твой день и всю твою ночь, что она не дает тебе ни минуты покоя…
– А я благодарю тебя, великий визирь, что выслушал… И понял. О, сколь великий дар – понимание и сочувствие. Должно быть, самый великий из пожалованных человеку Аллахом всесильным…
Визирь молча поклонился, давая понять, что аудиенция окончена и что он, Шимас, готов теперь обдумать проект уважаемого, о нет – достойнейшего Ахматуллы незамедлительно.
Попечитель попятился, поминутно кланяясь и не сводя льстивых глаз с визиря. Шимас же, склонившись в одном коротком поклоне, решительно пошел прочь из дивана.
«О Аллах всесильный… Нет, неправ уважаемый первый советник… Нет никакой нужды в том, чтобы изгонять халифа… Ни юного халифа, ни его легковерного визиря… Более того, это юные недоумки на своих местах вполне хороши – они же верят всему, что им скажешь! Этот долговязый дурачок сразу же поверил каждому слову! Клянусь, я видел в его глазах слезы сочувствия с этим «несчастным, самой природой обиженным»! Так пусть они уж остаются. А мы будем дергать их за ниточки, как марионеток… О нет, неправ первый советник… Неправ…»
«Поистине удивителен человек… Сколь много в каждом из нас хорошего… Но сколь много и дурного… И почему это дурное с такой удивительной легкостью берет верх над хорошим? Казалось бы, разве плохо выстроить для юношей приют, где они могли бы жить, овладевать знаниями, постигать науки? Это более чем хорошо… Но это же чистая ложь. Даже если приют этот будет построен… Дом этот станет, клянусь, просто приютом для любителей юношеского тела… Но как блестели слезы в его глазах. Этот недостойный, я могу отдать свою чалму, был более чем искренен…»
Шимас уже почти покинул диван, когда в голову ему пришла по-настоящему светлая мысль.
– Так, значит, уважаемые, радеете вы только о благе страны… Ну что ж, проверим, правда ли это. И горе вам, если это только видимость…
Дверь в комнату писцов распахнулась, и зычный голос нового визиря, молодого и, судя по всему, весьма решительного, проревел:
– Старшину писцов ко мне! Главу стражников дивана!
Старшина писцов, который именно в этот момент готовился к обличительной речи, дабы укорить младшего помощника в том, что перья очинены более чем скверно, мигом закрыл рот. И тут же возблагодарил Аллаха всесильного, что оказался в нужное время на своем месте. Где, что греха таить, видели его куда реже, чем должно.
– Я здесь, о мудрейший. Слушаю и повинуюсь!
Шимас кивнул.
– Главу стражи дивана сию секунду приведут…
Визирь снова кивнул. Он очень не любил, когда все вокруг видели в нем только пугало, здоровенного неотесанного болвана, но, увы, должен был признать, что маска эта весьма и весьма удобна. Что повеления страшного и безжалостного визиря исполняются молниеносно и в полной мере.
– Вот что, почтенный… – Визирь сделал вид, что забыл, как зовут старшину писцов. Иногда приходилось использовать и такие скверные приемы. – Я вижу, человек ты усердный, о деле пекущийся. До мудрого дивана стали доходить скверные слухи…
– Слухи? – На лице старшины писцов возник живой интерес.
Визирь вздохнул. «О, как все они любят ближнего!.. Как стараются обелить себя и утопить соперника… Увы, политика дело столь грязное, что иначе и выжить-то невозможно. Но сейчас это нужно мне, недалекому и неумному визирю…»
– О да, дурные слухи… Зная, что ты человек опытный, о деле исправно пекущийся, повелеваю, не ставя в известность никого лишнего, провести проверку всех наших платежей, до последнего медного фельса… Составь мне тайный рескрипт не позднее чем к вечеру завтрашнего дня. Поверь, я молод, но настоящее усердие прекрасно вижу. Обижен ты не будешь. Но помни – держи рот на замке!
Старшина писцов от гордости готов был лопнуть. Еще бы – такое дело… И ему (ему!) поручили возглавить тайную проверку для самого визиря.
«Да, этот будет рыть землю!.. Что ж, если все окажется так, как я опасаюсь, то у меня станет одним шпионом больше. Хотя не хотел бы я показать спину ни ему, ни кому бы то еще в этом славном заведении, полном таких… отзывчивых и добрых людей…»
– Я сделаю все! – прошептал, задыхаясь от счастья, старшина писцов. – Этот наказ для меня столь великая честь, что я не пожалею и самой своей жизни…
Визирь кивнул. Его слегка тошнило от угодливых физиономий. «О Аллах великий, Салех… Теперь я еще лучше понимаю тебя, друг мой… Жаль, что ничего изменить нельзя!»