Ноябрь 1730 г. Москва

Михайло Ломоносов так и остался при Татищеве. Места у действительного тайного советника хватало – дочери замуж вышли, а супруга безвылазно пребывала в имении. Поначалу поморский парень выполнял работу секретаря, благо почерк у Михайлы был разборчивый и ошибок он почти не делал. Чуть позже стал Василий Никитич привлекать его и к другим, более важным делам. Убедившись, что не ошибся, определил его в свои помощники на Монетном дворе с жалованьем в тридцать рублей в год. Все, что обещал, Татищев исполнил – подписал у государыни прошение о присвоении Михайле Васильеву сыну Ломоносову чина коллежского регистратора, сделав вчерашнего крестьянина личным дворянином. Незадача вышла лишь с поступлением в Славяно-греко-латинскую академию. Там, конечно, взяли бы толкового парня, пусть ему исполнилось девятнадцать лет. Конечно, полный курс академии Михайле бы не пройти. Это во сколько бы он ее закончил? В тридцать с лишним? Поучили бы годика три-четыре да и отправили обратно в Холмогоры – в диаконы ли, а то и в иереи. А то и прямо б в Москве рукоположили, коли вакация при каком-нить храме была да жена. Но вот как взять в учебу цельного коллежского регистратора, коли преподаватели академии (если они не духовного звания) пребывали без чина? Одно дело дворянские отпрыски, коих нужно пороть нещадно, вгоняя ума в задние врата, и совсем другое, ежели с чином человек. Ни голос на регистратора не повысить, не говоря уж о том, чтобы на горох поставить или в карцер запереть…

Но обещания надобно выполнять. Посему тайный советник договорился с господином ректором, что через четыре года коллежский регистратор Ломоносов (может, к тому времени кем-то повыше станет?) сдаст экзамен за весь курс двенадцатилетней академии. А уж когда будет у Михайлы аттестат, то отправит он его в университет при Петербургской академии наук, а то и куда-нибудь в Упсалу или Сорбонну парижскую. Не отдавать же коллежского регистратора в попы? Нет, против священнослужителей Татищев не имел ничего, но…

Пока суд да дело, Василий Никитич взялся сам обучать Михайлу. Как человек добросовестный, Татищев побывал в академии, уточняя – чему и как там учат? Оказалось, что в низших классах – целых четыре года! – обучают разным языкам – славянскому, греческому и латинскому, еще арифметике, истории, географии и катехизису. В средних классах студиозы продолжали зубрить латынь, осваивали стихосложение, риторику и богословие. Ну, чему из этого перечня не смог бы научить Мишку (виноват, Михайлу Васильича!) инженер-артиллерист, прекрасно разбирающийся не только в арифметике, но и в геометрии, в географии и картографии? Историю изучать? Пжалста – три сундука в горнице забиты летописями, списками с грамот и купчих, начиная от Святослава с Владимиром и заканчивая Романовыми! Читай, Михайло Васильевич, постигай гисторию российскую! И с языками Татищев мог помочь лучше, чем преподаватели, благо помимо латинского знал еще эллинский, немецкий, немного говорил по-шведски. Со стихосложением было потруднее, так и то – стоило принести парню сборник Симеона Полоцкого, так Ломоносов уже через два дня выдал такие вирши, что не стыдно и при дворе почитать. (Если бы еще при дворе их кто-то хотел послушать!)

Татищев, при всем множестве дел, свалившихся на его голову, получил еще одно задание от государыни. Вернее, задание было не от самой государыни, а от ее фаворита, но это, по сути, одно и тоже. Как-то у Юсуповых, куда гвардии полковник Бобылев зашел по-родственному (надо было с дядюшкой кое о чем перетолковать), а Татищев был по долгу службы, зашел разговор о пиитах. Князь Юсупов брякнул, что в Европах принято сочинять возвышенные стихи – оды, по случаю коронации монархов. А Татищева черт за язык дернул сказать, что надо бы и у нас такой обычай завести. А полковник Бобылев тотчас же заинтересовался и предложил Василию Никитичу сыскать пиита…

Василий Никитич потом долго матерился про себя, но деваться некуда. Нет, конечно, можно было бы пойти к полковнику да поговорить с ним – Бобылев вроде человек вменяемый, – но было неловко. Хоть самому садись да пиши! А тут Михайло подвернулся. Парень три ночи не спал, но выдал такое, что Татищев крякнул.

Татищев приказал, что бы парень сию оду пока никому не читал и не показывал. Потом, к коронации государыни, – как найдена будет!

Время у Михайлы было занято плотнее, чем у рыбака в путину. С утра, еще до завтрака, – чтение писем, поступающих на имя Василия Никитича, краткий доклад, потом – Монетный двор, опосля обеда – присутственные места. Вечером занимались науками и языками. По ночам парень читал. За месяц перечел все, что отыскал в библиотеке Татищева, и теперь подбирался к книгам соседствующего с усадьбой тайного советника монастыря. В редкие праздники, испросив у начальства лишний день, отправлялся за сорок верст, в имение Якова Брюса, на беседы с хозяином. Граф Брюс уже не первый год жил в уединении и допускал до себя немногих, в их числе – любимого своего ученика Василия Татищева.

Старый «чернокнижник», как звали на Москве Якова Вилимовича, хотя и был королевских кровей, но с мужиком-лапотником поладил отлично. Разрешил Михайлу таскать книги, сколько влезет. Показывал парню ночное небо через большой телескоп, разрешил поработать в своей лаборатории. На пару они даже что-то там взорвали. Не то гремучую ртуть, не то еще что-то. Вернулся от Брюса с обожженной мордой, но по уши довольный. Говорил, что Яков Вилимович пытается отыскать наилучший способ очистки металла. На вялые увещевания Татищева парень отбрехивался:

– Ты сам же, Василь Никитич, говорил, что половина меди в отвалы идет, потому как невозможно ее от примесей очистить. А Яков Вилимович такую штуку придумал – реактив называется, – с которой старые отвалы можно по новой в ход пустить. Ты представь, сколько мы для государства денег сбережем? А Урал-то как возвысится!

– Медь от примесей чистить – дело хорошее, – не стал возражать Татищев. Вспомнилось свое пребывание на Урале. – А Урал и так возвышен, дальше некуда. И медь с Алтая на заводы Демидовых везут.

– С Алтая да на Урал? – присвистнул Михайло. – Это ж, получается, с тыщу верст?

– Да не с тыщу, а все полторы тыщи, – поправил Татищев, лучше своего подопечного знакомый с географией. – А что делать? На демидовских заводах медь не в пример других лучше чистят. Все расходы окупаются.

Разговоры с Михайлой были как бальзам на сердце. Многое, очень многое хотел изменить в своем государстве Василий Никитич, но как? Сам он, хоть и Рюрикович природный, хоть и достиг уже звания высокого (а добрые люди говорили, что и орденок ему не за горами, и чин повыше), но понимал, что сам-то он горы не свернет. Не станет он ни канцлером, ни вице-канцлером даже, от которых в империи хоть что-то да могло зависеть. Вот теперь, глядя на талантливого помощника, он начал подумывать – а не станет ли поморский парень правой рукой государыни? А ведь возможно. Татищев, природный Рюрикович, понимал, что древняя кровь ума еще никому не прибавляла и прав был Петр Великий, велевший «знатность по годности считать». Карьеру теперь и простой человек сделать может – вон, того же Остермана взять, пасторского сына. Аманат при Анне Иоанновне, полковник Бобылев, человек хоть и невысокого ума, образования не имеет, но не дурак, а что самое главное – не подлец и не вор. Для фаворитов сие – большая редкость. И не похож он на тех, кто себе в карман казну государственную тащит. Может, продержится хоть пару лет гвардейский полковник при государыне, а уж при нем и Мишка возвыситься сможет? Умен Михайло, ох как умен! Одно плохо – нет в нем ни хитрости, ни умения угождать. И задницы высокопоставленные лизать не умеет. Но это не велика беда – можно и научиться со временем…

Возвысится, нет ли Михайло Ломоносов, тайный советник мог только гадать. Ну а пока пытался он вложить в голову парню свои рассуждения…

– Вот смотри, Михайло, какая несуразица получается. Налог у нас платят одинаково и богатый, и бедный. А это плохо.

– Плохо, – согласно кивал Михаил. – Надобно, чтобы платили с дохода. Иначе – богатый отдаст, не поморщится, а бедного на правеж ставят.

– Вот-вот… А почему у нас такого нет?

Ломоносов пожал плечами:

– Верно, следить за доходами некому. К каждому мужику фискала не приставишь. Вот за купцами бы надо следить. А то что получается – доходы у купечества в сто раз больше, чем доходы у мужика, а платят также.

– Еще надобно, чтобы не токмо мужики, но и бабы налог платили. Ну, сам посуди. В крестьянском хозяйстве баба наравне с мужиком работает, а денег от нее государство не видит.

– Так ведь, Василий Никитич, ведь и со стариков налоги берут, – резонно возразил Михайло. – А прибыли-то от них нет!

– Со стариков берут, зато младенцев не трогают! А с баб-то можно поменьше брать. Что у нас сейчас? Крепостные крестьяне платят семьдесят четыре копейки, государственные крестьяне – рубль с небольшим, городское население – рубль двадцать копеек. Подожди-ка, гляну…

Василий Никитич не поленился, встал с места и полез в шкап, где у него хранились разные бумаги. Вытащив немецкую папку, зашелестел листами:

– Вот, Михайло Васильич, я тут кое-какие мысли записал – в России по ревизии тыща семьсот девятнадцатого года живет пять миллионов душ мужского пола. Как считаешь, верно сие?

Ломоносов почесал подбородок, на котором пробивался юношеский пушок:

– Я, Василь Никитич, в ту пору еще без штанов бегал, но помню, как переписчики ревизские сказки составляли. Из Холмогор к нам ни одна собака не приехала. Собрали к воеводе всех старост да с их слов и записали. А какой дурак будет правду-то говорить? Скажешь, так и платить будешь больше. Это у нас, у государственных крестьян. Так ведь и помещики, чай, не дурнее нас.

– И государь Петр Алексеевич не поверил. Велел все ревизские сказки перепроверить, еще миллион душ. Стало быть, шесть миллионов мужиков в России живет. И доходу в казну идет почти десять миллионов рублей. А если бабы платить налог станут, так будет еще больше – пятнадцать миллионов.

– А недоимки-то, Василий Никитич? Сколь я наслышан, что кажий год недостача в казну идет. Не то по полмиллиона, не то миллион. На бумаге-то все хорошо.

– А нужно так сделать, чтобы крестьяне своим помещикам не барщину отрабатывали, а оброк платили. Понимаю, что земли разные, урожай тоже, но коли помещик будет деньгами брать, так крестьянин начнет ремеслом заниматься, торговлей всякой. От этого и деньги пойдут, и всем хорошо будет.

– А захотят ли? – выразил сомнение Ломоносов. – Мужик, он же привык от земли кормиться. Ну как поморы от моря. Так ведь и у нас – год на год не попадает. Бывало и так, что вместо морского зверя одни лишь бивни старые набирали. Но у нас хоть огородики свои, а рыба не пропадает. А у мужика? Не дай Бог неурожай случится. Хлеб не продаст, а промысла никакого не знает.

– Так куда мужику деваться-то будет? К тому ж коли неурожай, так что на барщине, что на своем поле – шиш с маслом, – усмехнулся Василий Никитич. – Нужда заставит – пойдет мужичок лапти плести да на ярмарку с ними пойдет. Игрушки там всякие лепить – свистульки с медведями. Ну что там еще можно делать?

– Да много чего делают. Валенки катают, сапоги шьют, ложки липовые строгают. Ну, на худой конец можно баклуши бить.

– Вот видишь, – обрадовался подсказке Татищев. – Сколько всего сделать-то можно! Надобно только с печки слезть. А то – зиму лежим, весной да летом работаем.

– Ну, Василь Никитич, ты сказанул, – обиделся Михайло. – Я, хотя и не пахарь, но с мужиками якшался. Зимой-то тоже дел много – надо дрова рубить, сено возить. Опять-таки – лапти зимой плести надо, скотину обиходить.

– Так, Мишенька, я же не говорю, что от земледелия и иных дел отказываться нужно. Ведь сам же знаешь, что на барском-то поле мужик работает хуже, чем на своем. Пущай помещики свои поля крестьянам в аренду сдают, как в той же Англии делается.

– Этак, ты Василь Никитич, договоришься, что мужикам поголовно нужно вольную дать, – покачал головой Михайло. – Хотя, может быть, так оно и лучше? Мы вон, государственные крестьяне, живем своим умом.

– Да нет, Мишаня, не лучше, – вздохнул Татищев. – Ты же летописи да старые грамоты читал, знаешь, почему крепостное право ввели на Руси.

– Читал. Борис Федорович запрещал помещикам в голодные годы наемных людей да холопов из дома выгонять, чтобы они не голодали, да по дорогам большим не безобразничали.

– Вот и прикинь. Если крестьян освобождать, так куда им деваться-то? В Англии вон, когда шерсть в Голландию начали продавать, так копигольдеров ихних с земель согнали. Кто в бродяги пошел – тоого повесили, а кто умереть не захотел, те в Америку уплыли. А у нас куда? В Сибирь? По опыту своему знаю – не хочет мужик в Сибирь идти, хоть золотом его обсыпь. Освободи мужиков, так сразу же за вилы возьмутся. У нас так полыхнет, что Стенька Разин детской игрушкой покажется…

– Так можно крестьян вместе с землей освобождать, – предложил Михайло.

– Ну, Михайло Васильич, ты сказанул! – хохотнул Татищев. – Ежели с землей, то нам-то куда деваться? Без дворянства и царь пропадет, а коли царь пропадет, так и государство наше развалится. Ни армии не будет, ни чиновников. Мы с тобой вроде как тоже чиновники – крапивное семя, а без нас куда?

– Н-ну, – зачесал лоб Михайло. – Нужно тогда всех крестьян государственными сделать. Чтобы дворянство жили на жалованье, что от службы идет.

– А поместья дворянские? – хмыкнул Татищев. – Взять да у помещиков попросту отобрать? Что тогда будет?

Татищев не стал говорить вслух, что будет, но Ломоносов и так понял. Никто из дворян-помещиков не захочет отдать свое имущество в казну.

– А выкупить? – робко предложил Михайло, но сам же и ответил: – А выкупать-то не на что…

– Вот-вот, – одобрительно кивнул наставник. – Молодец. Сам все и понял. Не получится у нас крепостных крестьян освободить. Но много что в государстве можно поправить. Изменить то, что государем Петром Алексеевичем заведено.

Михайло, боготворивший Петра Алексеевича, ощетинился.

– Это как так? Как можно?

– Ну, сам смотри, – начал рассуждать Татищев. – Есть у нас коллегии – Военная, Юстиции, Берг-коллегия. Ну и так далее. Созданы они для внутреннего и внешнего управления. Так?

– Так, – согласился Михайло.

– А теперь смотри – есть у нас Коммерц-коллегия, Берг-коллегия. Заводы казенные, что руду выплавляют, – одни в ведении Берг-коллегии, а другие – в Коммерц. А еще бывает, что на одном заводе управляют и от Берг-, и от Коммерц-коллегии. И что там творится? Во-во – черт ногу сломит, другой вывернет.

– Ну не мог же Петр Алексеевич всего предвидеть. Можно сейчас кое-что подправить. Определить – чем и как коллегии заниматься должны.

– Правильно, – улыбнулся Василий Никитич. – Можно кое-что подправить. В этом подправить, кое-что в другом. Вот скажи – кто в коллегии главный?

– Президент, конечно же, – пожал плечами Михайло. – Еще есть по два вице-президента, заседатели.

– Видишь, сколько их? Но президент решения принять не может, если с ним другие члены коллегии не согласны. Не приняли решение – дело в Сенат переходит.

– Так ведь это и хорошо, – не понял Ломоносов. – Одна голова хорошо, а две лучше. Меньше глупостей наделают.

– Эх, Михайло. Глупостей что один, что трое могут понаделать. А когда глупость сразу десять человек натворили, кто отвечать будет?

Ломоносов, поразмыслив, кивнул.

– Прав ты, Василь Никитич. Получается, что когда все виновны, так никто и не виноват…

– Именно, Михайло ты мой Потапыч! Надобно, чтобы президент коллегии имел полную власть. Но! чтобы он за свои решения нес ответственность перед государем!

Коллежский регистратор хотел еще что-то сказать, но Татищев отмахнулся – на него уже напала зевота.

– Пойду-ка я спать, – сообщил Василий Никитич. Поднявшись, спросил: – Ты-то ведь опять всю ночь читать будешь? Спать-то когда будешь?

Этот вопрос хозяин задавал своему ученику уже давно, а что толку? Когда Михайло спал, не знал даже Аким. Старый холоп уже не выговаривал парню про трату свечей, благо тот закупил их впрок, лет на пять, а то и больше, потратив на то десять рублей из наградных денег.

А награду Михайло получил вот за что. Сказал ему как-то Василь Никитич, что с Монетного двора пропадают деньги. Вроде бы не так уж и много – сегодня недостача в десять рублев, завтра в пять, а послезавтра – в три. Не так чтобы большие деньги, а все равно – непорядок! Михайло Ломоносов, не поленившись, три дня торчал в конторе, бродил по мастерским, пытаясь определить – кто же ворует? Вроде бы во время работы надзор за мастерами строгий. Солдаты-сторожа, с которых вычитывали из скудного жалованья за потрату, лютовали вовсю – раздевали всех донага. А эти – только посмеивались, потрясая подштанниками. Михайло выяснил, что пропадают-то не рубли или полтинники, а серебряные копеечки. Не так уж много их и было – в прошлом году Верховный тайный совет почему-то решил возобновить чекан серебряных «вшей», а указа о том еще никто не отменял. Не мудрствуя лукаво, доложил о своих соображениях Татищеву, а тот лишь ахнул – да как же он сам-то не догадался? Приказал после обеда поить мастеров с подмастерьями простоквашей, смешанной с постным маслом, и через пару дней кражи прекратились.

Василь Никитич на радостях доложил о смекалке своего помощника кабинет-министрам, а те, чтобы не отягощать государыню пустяками, отписали парню награду – пятьдесят рублей серебром и звание штык-юнкера, сделав Ломоносова потомственным дворянином.

Михайло Васильевич, получив красивую бумагу, почесал затылок, убрал документ подальше и начал постигать науки еще прилежнее. Благо у него появилась возможность покупать книги – жалованье по рангу коллежского регистратора, вкупе с окладом штык-юнкера, составляли аж сто рублей в год. На такие деньги можно кормить деревню.

Десять наградных рублей, как уже говорилось, Михайло потратил на свечи (лошадь едва не надсадилась, пока дотащила!), а двадцать отправил отцу. А с оставшимися двадцатью отправился по книжным торговцам и притащил такое, что крякнул Татищев, – первое издание «Апостола» Ивана Федорова…

Утро и следующий день Михайло и Василий Никитич почти не виделись. Забот у обоих было много. А вечер опять был посвящен внутреннему обустройству государства. Михайле полезно, к тому ж через месяц назначено первое собрание парламента. Или как там оно будет называться, если по-русски? Парламентом назвать – очень уж не по-нашему. Эвон, при Петре Алексеевиче столько иноземных слов взяли – Сенат, Коллегии, Адмиралтейство, что иной раз и не выговоришь. А Земским собором поименовать – чересчур старомодно. Так и прет от него суконным рылом с калашным рядом. Нежданно помог Остерман. Андрей Иванович предложил обозвать собрание Государственной думой всея Руси. На том и порешили. Пусть будет Государственная дума с двумя палатами – верхней, где родовитое дворянство заседает, и нижней, где простая шляхта. Великих родов поменьше, так пусть у них сорок представителей будет. Шляхты побольше – их восемьдесят. Татищев рескрипт составил, кабинет-министры подписали. Списки представителей велено было подавать по губерниям, по коллегиям и по полкам. Думалось – за месяц-два все чинно-благородно порешают, а в августе Дума уже и будет заседать.

А дальше… По всей России шел вой. Это грызлись великие (и не очень великие) фамилии за право представлять себя в Государственной думе. Князья, кто вел свое происхождение от Рюрика и Гедиминаса, – природные, сцепились с теми, кто вел свое родословие от ханских беков, турецких пашей да от немецких дюков. Чем хуже Юсуповы или Черкасские, доказавшие государыне свою надобность, перед Куракиными и Гагариными? А как быть с тем же Кантемиром, чей батюшка был господарем Молдавии, но русским князем стал лишь при Петре Великом? А князья Туган-Мурза-Барановские, которые одновременно и поляки и татары?

А где должны заседать потомки бояр московских – Шереметевы с Салтыковыми, Бутурлины? А куда причислять графов и остзейских баронов? К верхней, родовитой палате, или к шляхте?

Со шляхтой тож… Столбовое дворянство кинулось доказывать, что оно куда важнее дворянства выслуженного. А те, кто шляхтичем стал, заполучив офицерский шарф или дойдя до коллежского асессора, кривили губы, кивая на столбовых, чьи грамоты уже давным-давно никому не нужны. Опять-таки, среди столбового дворянства единства не было. Московские помещики драли носы, а «испомещенные» при Алексее Михайловиче кичились заслугами предков при Смуте. Офицеры – дети иль внуки крепостных – не уважали статских…

Михайло Ломоносов, в числе прочих дел, был еще поставлен надзирать за канцеляристами, которые составляли и переписывали списки. Когда все списки были сверены и переписаны, чтобы отдать на подпись государыне, Татищев и Ломоносов схватились за голову – в реестре, где числились представители верхней палаты, стояло аж четыреста фамилий! А в нижней – две тысячи!

– Что делать-то станем, Василь Никитич? – робко поинтересовался Михайло.

Татищев, удивленный метаморфозой (ну не в духе Михайлы было чему-то удивляться или от чего-то робеть!), только сдвинул набок парик:

– Ну-ка, Михайла, дай-ка мне тот список, где родовитые фамилии. Себе другой возьми, со шляхтой. Вот, гляди. Кто тут у нас первым в списке? Князь Долгоруков Василь Лукич. Мало ему, дураку, в Верховном совете сиделось? Не понимает, что в ссылку скоро? Вычеркиваем. Далее – Долгоруков… Ну сказано ж было, чтоб по одной фамилии от рода, так нет же! Стало быть, вычеркиваю я всех Долгоруковых, окромя генерал-фельдмаршала Василия Владимировича. Вон, Голицыных прорва… А где же Михал Михайлович, который фельдмаршал? Значит, из всего выводка оставляем… вписываем фельдмаршала, а остальных – на хрен… Понял?

– Не очень, – честно признался Михайло. – С князьями-то хоть более-менее понятно, а с этими… Вот, первым у меня идет столбовой дворянин Заикин Варфоломей Феофанович. Пращуры его еще Дмитрию Донскому служили, о чем у него и бумага есть.

– Тебе его имя о чем-нибудь говорит?

– Нет, – замотал головой Михайло. – Да и фамилия-то какая-то несуразная. Заикин…

– Вот и вычеркивай ее.

– Василь Никитич, следующим у меня вообще Дураков – из бояр Коломенского уезда, пращур у него – боярин Вакула Умнов. Вычеркивать? А если он пользу в Думе принесет? Кой хрен тут разница – какая фамилия!

Василий Никитич, оторвавшись от увлекательного занятия – вычеркивания князей, посмотрел на помощника:

– Вот скажи мне, Михайло Васильевич, как эти реестры собирались? Претендентов в Думу, их что, в Коллегиях да полках кто-то избирал, как наилучших людей?

– Да нет вроде бы. Вписывали всех, кто желание изъявил.

– Ты не скажешь ли, часто так бывает, чтобы тот, кто во власть лезет, порядочным человеком был? Вспомни хоть деревню свою. У вас же там староста должен быть. Или – кормщик. Лезет какой-нить наглец во власть, в те же кормщики, а вы его кормщиком сделаете?

Подумав, Ломоносов помотал головой:

– В кормщики да в старосты добровольно никто не лезет, дураков нет. Ноша почетная, да тяжелая. Избирают их. Коли избрали – не отказываются. А если какой настырный нахрапом лезет, так живо ему окорот дают.

– Еще, Миша, участие в думе Государевой не за казенный кошт, а за собственный. У умных да у честных откуда деньги?

– И то верно, – согласился Михайло. – Честные да умные, они без денег сидят. Хотя, – задумался парень, – неправильно это. Умные должны много денег получать.

– Должны, – не стал спорить Татищев. – Есть, конечно, не бедные, но мало. Но погляди-ко сам – Брюса Якова Вилимовича в списках нет, Голицына Михайла Михалыча – тоже не было. А я же их первыми людьми почитаю. Да и не только я. Понял?

Михайло понял. Была, конечно, опаска, что выкинет он из списка кого-нибудь не того – ну, родича или ближника нынешнего царского фаворита – полковника Бобылева, или, там, кума псаря государыни, ну что тут поделать? Потом, чай, можно кого-нить и обратно вписать…

Татищев, на минутку оторвавшись от реестра, спросил:

– Вот скажи-ка мне, Михайло, что нам с князем Хованским делать?

Кто такой князь Хованский, Михайло не знал. О «хованщине» – стрелецком мятеже, конечно ж слышал. Но знал, что главаря оного мятежа вместе с сыном и зарубили. Вроде бы зарубили по приказу царевны Софьи, которую они в государыни прочили… Но на всякий случай изрек:

– А что с Хованским не так?

– Так вишь, по молодости слава у него дурная была. Напоил как-то Васька Хованский – не один, а с такими же молодыми дурачками – молодого князя Долгорукова до поросячьего визга, в гроб его уложил, а потом в церковь притащил, к алтарю. С утра поп пришел покойника отпевать – а тот взял да и ожил. И смех и грех!

Михайло едва не заржал, но сдержался. Все-таки, невместно как-то над такими делами шутить. Загоняя гогот в кулак, спросил:

– И было ему что-то за дурость или с рук сошло? Ежели наказан был – так, может, и ладно. У нас говорят – по резаному не режут. А коли сошло, так на кой он такой?

– Батюшка жалобу в Синод написал, те – самому государю Петру. А тот отправил Ваську в Голландию, морскому делу учиться.

Михайло от возмущения чуть не захрюкал:

– Ну да, ни хрена себе, наказание! В Голландию его учиться послали! Да ему, дураку, честь высокую оказали.

– Эх, Мишка-Мишка, – засмеялся Татищев. – Если бы ты знал, как этой чести-то бояре да князья пугались. Думали – прямо к антихристу в зубы отправляют. Поминальные службы в церквях заказывали.

– Так делу-то морскому Хованского выучили?

Да и кто в молодости-то не глупил?

Работа пошла быстрее. Уже через час довольные Татищев и Ломоносов отдали писцам реестры, где были прописаны представители обеих палат. Теперь их перебелить, подписать у государыни да отправлять по губернским да иным канцеляриям, с уведомлением, что будет первое заседание Государственной думы двадцатого сентября сего года.

– Лучший способ управления государством – демократия, – поучал тайный советник Татищев коллежского регистратора Ломоносова. Вздев палец вверх, потребовал: – Ну-ка, Михайло, переведи!

Михайло вздохнул, с тоской посмотрел на наставника и отбарабанил, как по писаному:

– Демократия, в переводе с эллинского, – народовластие. Форма государственного управления, бытовавшая в древних государствах – Афинах, Фивах и прочих эллинских полисах. Удобна для малых государств, кои могут быть вмещены в малые города, где все свободные граждане могут изъявить свою волю, принять участие в законосоставлении. Для больших государств демократия – штука зело неудобная, потому как слишком много людей – много мнений.

– А лучшая форма государственного устройства при демократии?

– Василь Никитич, ну ты меня уже третий раз о том спрашиваешь! – возмутился Михайло, но, посмотрев на непреклонную физиономию наставника, забубнил: – Лучшей формой государственного устройства при демократии является республика, от латинского – общее дело, сиречь – власть выборных людей.

– Ты, Михайло, когда сам будешь учить кого – а ты будешь учить – по морде твоей смышленой сужу, – поймешь, что лучший способ втолковать – повторение!

– Василь Никитич, а можно монархию с республикой смешать?

– Можно, – ответил Татищев безо всякого раздумья. – Вон хошь Швецию возьми, хошь Англию. Там короли сидят, правят, а помимо их еще и представительные органы есть, что лучшие роды представляют. В Англии – парламент, в Швеции – ригсдаг. Они и законы принимают, и налоги утверждают. Без их воли короли даже войну вести не могут. Парламент денег не даст – вот и все! Так что, с одной стороны, вроде бы – монархия, коли король есть, а с другой – лучшие люди государством управляют.

– Лучшие люди, Василь Никитич, – это князья да бояре? – лукаво поинтересовался Михайло. – А как же простой народ?

Татищев вздохнул. Ну никак не может парень забыть, что его пращур в Земском соборе заседал.

– Ты, Михайло Васильич, вспомни, о чем простой народ с избранными людьми договаривался, когда защиту искал?

Ломоносов скис. Теория естественного права, так любимая Василием Никитичем, сидела у него в печенках. Но раз наставник задал вопрос, нужно отвечать.

– Все люди рождаются свободными и право на все имеющими. Но коли люди начнут свою свободу осуществлять, наступит анархия, сиречь безвластие, начнется война всех против каждого. И дабы защитить себя, простой народ отказался от части своих свобод в пользу государства, но взамен получил защиту.

– Вот видишь! А государство-то – это кто? Это служилые люди – князья, бояре да дворянство, которое за народ в бой идет. Простой народ должен пахать-сеять, зверя морского бить. А управлять ими должны те, кому они это право отдали.

– Так, Василий Никитич, когда оно было-то? – не соглашался Ломоносов. – Ладно, если пращуры были толковыми, управлять умели. А детки? Вон, сам посуди – ты, Рюрикович природный, и князь какой-нить, тож Рюрикович. От одного корня происходите. Но ты, Василь Никитич, – голова, а князь сей – дурак набитый. Что же получается, дурак набитый должен нами править, потому что потомок того князя, которому мои пращуры власть отдали?

Спор этот уже изрядно надоел и самому Татищеву. Но вместо того чтобы прикрикнуть на парня – мол, как от Господа Бога заповедано, так и будет, – он пустился в объяснения:

– От всего народа сложно столько выборных отыскать. Вон ты мне про Земский собор талдычишь, что при Михайле Федоровиче Романове был. Сколько времени предку твоему надо было, чтобы из Поморья в Москву приехать? Недели три. Земский собор хорош, если надобно какое-то дело великое сделать – ну, царя на престол возвести, новые законы принять, как с Соборным уложением было. А враг напал, войско собрать нужно – в Поморье посылать? Так за то время враг уже у Москвы будет.

Михайло Васильич, не в первый раз слышавший рассуждения Татищева, хмыкнул:

– Так что получается, Василий Никитич, что на Руси никакого парламента-ригсдага и вовсе не нужно? Хоть в Поморье за депутатами посылай, хоть с имений их собирай – один хрен время тратить.

– Не нужно, – пожал плечами Татищев. – Парламент в тех землях хорош, где народ просвещенный да врагов естественных нет. Вон как в Англии или Швеции. Сидят англичане на своих островах – сунься-ка к ним! Испанцы совались, французы с голландцами пытались – да по зубам получили. А коли б засыпать Ла-Манш ихний, сидели бы англичане да с шотландцами цапались. Какое, к лешему, было бы величие ихнее? Так, вздор да несуразица. И шведы за морем отсиживаются. Много ли у Швеции врагов? Ну, Дания если, так Дания уже не та. Вон, Фридерик Пятый с государем Петром Алексеевичем союз против шведов заключил, да бит был. Даже после Полтавы, когда шведы ослабли, ничего сделать не смог. Если бы не мы, так и подгребла бы Швеция всю Данию под себя.

– Ну, мы еще есть, – напомнил Ломоносов.

– А что мы? Между нами и ими леса, да болота, да финские немцы. Мы вон ингерманладские топи у Швеции отхватили, Петербург построили. Выход к Балтике есть. Ну, потом, может, еще че-нить заберем. А может, и нет, коли шведы сами на рожон не полезут. Так и будут они дальше сидеть. А Россия – страна большая, народ темный. Опять-таки, постоянно кто-нить напасть норовит. Какой нам парламент, если нужна единая власть? Мы ж, как государство, за то и выжили, коли власть в одних руках.

– А Новгород Великий? – напомнил Михайло. – У нас старики до сих пор о новгородской вольнице говорят. Как-никак, города наши – что Архангельск, что Холмогоры, – новгородскими ватажниками основаны были.

– Мишаня, – посмотрел Татищев на коллежского регистратора, как на несмышленыша: – Вольница новгородская была хороша, пока она власти не мешала да пока один посадник в Новгороде был. А как стало посадников много, каждый власть к себе тянуть стал. И вече новгородское… Ну, куда годится, чтобы пьяные мужики собирались да орали – как государству лучше жить? Вот всё они и проорали. А что дальше? Пришла Москва, новгородскую вольность к ногтю прижала. Так что, – сделал вывод тайный советник, – что бы там французские и немецкие умники ни говорили, а у нас так – царь закон принял, сам его выполнил, сам же и судит того, кто закон нарушает. А по-другому – сожрут нас соседи, не поморщатся.

– Погоди-ка, Василь Никитич, – слегка опешил Михайло. – Как же так получается? Ты ж по приказу государыни парламент собирать будешь, а теперь говоришь – нам парламент не нужен?

– Эх, Михайло ты Потапыч, – потрепал Татищев парня по плечу. – Где так умен, а где – простых вещей не понимаешь… Ну да ничего, подрастешь – поумнеешь.

Может, Михайло Васильевич и был еще молод и не особо искушен в политических играх, но кое-что понял и он. Затея с парламентом была нужна Татищеву и его друзьям только для того, чтобы свалить ненавистных «верховников», привлечь на свою сторону дворянство, пообещав тому возможность поуправлять государством. Ну, как тому ослу, которого поманили морковкой. Но из природной упрямости характера помор продолжал расспрашивать.

– А все-таки скажи мне, Василь Никитич, Дума наша совсем без пользы будет? Не дело получится. Соберется народ. Надобно ему хоть какое-то дело задать.

– Так то, что он соберется, – вот уже и дело. Поговорят меж собой, а мы послушаем. Может, польза какая для государыни будет. А там… – неопределенно повел подбородком Татищев, – поглядим. Будет от Думы толк – будет она и дальше сидеть, думы думать. А нет – так и разогнать ее, к чертовой матери!