Шуйского низложили, и был созван Земский собор для выборов царя. Выдвинулись три кандидатуры: Василий Голицын, 14-летний Михаил Романов (на его сторону стал склоняться патриарх Гермоген) и королевич Владислав. А на период междуцарствия составилось временное правительство, «Семибоярщина». В нее вошли Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.

Однако Земский собор съехаться не успел. У стен Москвы по-прежнему стоял Лжедмитрий, а с запада подходил гетман Жолкевский. Он был не только отличным полководцем, но и хитрым дипломатом, распространял предварительное соглашение об избрании Владислава, и к нему переходили многие русские отряды – условия вроде бы выглядели приемлемыми. А перед москвичами поляки изобразили, будто готовы договориться с Лжедмитрием. Столица очутилась меж двух огней. Получалось, надо мириться или с Вором, или с гетманом. Вор уже обманул, и правительство повело переговоры с Жолкевским.

Бояре уточняли вопрос об обязательном переходе Владислава в православие, требовали запретить приезжать в Россию иезуитам, не назначать поляков на военные и административные посты. Словом, чтобы Владислав был русским царем, а не польским на русском престоле. Они не знали, что Жолкевскому тоже припекало. У него не было денег на уплату жалованья, солдаты и шляхта могли взбунтоваться. Он шел на уступки, чтобы привести Москву к присяге Владиславу, и тогда можно будет перевалить содержание армии на русских. Только формулировки договора делал округлыми, чтобы потом отказаться от них. Но ему чуть не испортил все дело король.

К Смоленску привезли осадные орудия, Сигизмунд считал, что он вот-вот падет. Прислал новые инструкции: приводить русских к присяге не королевичу, а ему самому, подчинить Россию по праву завоевания. Гетман понимал, что Москва на такое не согласится, и инструкции скрыл. Поскорее довел начатое до конца, и 17 августа 1610 г. подписали договор. Делегаты на Земский собор так и не съехались, но «Семибоярщина» объявила, что ждать нельзя. Набрала уполномоченных от разных сословий – духовенства, торговых людей, стрельцов, казаков, приказных людей, посадских. Дворяне, находившиеся в Москве, составили делегации от своих городов. На Девичьем Поле открыли Собор и принесли присягу Владиславу. Разослали гонцов приводить к присяге «всю землю». А к королю и королевичу сформировали Великое посольство, в него вошли дворяне 40 городов, 293 представителя других сословий.

Вообще слово «Семибоярщина» стала символом предательства, но это неверно. Часть ее оставалась патриотами. Но в полном составе правительство почти не действовало. Жолкевский отдавал себе отчет, что ложь скоро раскроется, и спешил обставить русских. В посольство он нарочно отправил самых видных деятелей, способных стать препятствием его замыслам: Василия Голицына, Захара Ляпунова, Филарета Романова. А сам он, согласно договору, должен был ударить по Лжедмитрию. Но сражаться с соплеменником Сапегой (и нажить врага в лице его дяди, канцлера Литвы) ему не хотелось. Он указал боярам, что поляков надо оторвать от Вора – уплатить им. Во главе «Семибоярщины» остался безвольный Мстиславский, он клюнул. Выделили денег и ценностей на 19 тыс. руб., и Сапега согласился уйти.

Впрочем, силы перетасовывались. Атаман Заруцкий увидел, что в новом раскладе с ним никто не считается, ни поляки, ни москвичи его «боярином» не признают, откололся от Жолкевского и снова перекинулся со своими казаками к Самозванцу. Но и от «царика» стали перебегать в Москву примкнувшие дворяне. Он отступил в Калугу. А гетман продолжал жульничать. Объявил боярам, что хочет продемонстрировать мирные намерения, распустить часть солдат. Но и им надо заплатить. Таким образом Жолкевский избавился от буйных наемников, которые перебежали к нему под Клушином. Правительство выделило деньги тем, кто изменил русским, и позволило им удалиться.

Хотя поляков гетман распускать не собирался. Перехватывал и демонстрировал воззвания «царика» и стращал бояр: если «рыцарство» уйдет, Вор вернется. Поэтому воинству надо тоже выплатить жалованье за русский счет и впустить в Москву польский гарнизон. Патриотическая часть руководства была против – Гермоген, Иван Воротынский, Андрей Голицын, Иван Романов. Но пересилили соглашатели и обманувшиеся. Интервенты вошли в Кремль. А Жолкевский только этого и добивался. Объясняться с «союзниками», когда всплывет вранье, он не стремился. Сразу засобирался уезжать, «поторопить Владислава на царство». Прихватил с собой низложенного Шуйского со всей его родней, а вместо себя оставил полковника Гонсевского. Тот продолжил исподволь готовить Москву к порабощению. Отправил из столицы воевать с Лжедмитрием русских дворян, разослал в дальние города 7 тыс. стрельцов.

Между тем Великое посольство, добравшись до Смоленска, оказалось в полной растерянности. Польские сенаторы не признали подписанного договора! Да и приехавший Жолкевский выкручивался так и эдак. Король требовал присяги себе, а не сыну. Об обращении королевича в православие поляки слышать не желали. А на послов насели, чтобы они от имени правительства приказали Шеину сдать Смоленск. Остальное, мол, потом утрясем. Но и русские делегаты сообразили, чем дело пахнет. Голицын с Филаретом твердо заявили, что не имеют права отойти от инструкций, полученных от Земского собора. Взбешенный король угрожал, но они упорно стояли на своем.

По всей стране присяга Владиславу лишь усугубила бедствия. Придрался шведский король Карл IX. Он находился в состоянии войны с Польшей – значит, и русские стали врагами. В России уже находились шведские контингенты под командованием Делагарди, к ним выслали подкрепления, они двинулись захватывать русские города. Но и польские отряды безобразничали повсюду. Сожгли Козельск, Калязин, подступали к Пскову и Новгороду. Сапега ушел от Лжедмитрия только для того, чтобы грабить южные уезды. Опустошил окрестности Новгорода-Северского, перебил тысячи жителей, детей продавал в рабство.

И даже покорность Сигизмунду не спасала. Тверь, Торжок, Старая Русса, Волоколамск впустили поляков, но гарнизоны обирали их и бесчинствовали. Смоленские и брянские дворяне изменили в надежде сохранить свои имения, поступили к королю на службу. Тем не менее их поместья разграбили, их семьи перерезали или угнали. Попытки добиться справедливости при дворе или хотя бы выкупить родных из неволи ни к чему не привели. Люди, поехавшие в Польшу искать жен и детей, «потеряли там головы».

В Москве первый месяц оккупации поляки вели себя подчеркнуто дружески. Но Сигизмунд начал бесцеремонно распоряжаться Россией как собственными владениями. Щедро жаловал послушных, Мстиславского и Салтыковых. Своего полковника Гонсевского произвел в бояре и назначил начальником Стрелецкого приказа, а в качестве доверенного лица прислал в Москву Федора Андронова – он стал главой Казенного приказа, а заодно и тайной службы. Рассылал шпионов и составлял для интервентов списки недовольных. В октябре поймали некоего попа Харитона, под пытками вынудили к нужным признаниям (от которых Харитон потом отрекся). Сфабриковали обвинение в заговоре и арестовали патриотическую часть правительства – патриарха, Воротынского и Андрея Голицына.

От московского гарнизона поехали отряды по городам собирать жалованье. Поляк Маскевич писал: «Наши ни в чем не знали меры; они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково, но что кому понравилось, то и брали, хотя бы у помещика жену или дочь». Тут уж встревожились бояре – это был лучший способ взбунтовать народ. Выезды прекратили, стали платить из московской казны. Но поляки уже чувствовали себя в столице полными хозяевами, наглели. Мстиславский во всем шел у них на поводу. Да он больше и не котировался, делами заправляли Гонсевский, Михаил Салтыков и Андронов. «Боярин» Гонсевский казнил людей без суда, конфисковывал поместья и имущество, раздавая своим сторонникам. Прочие бояре очутились в положении заложников. Боялись и поляков, и восстания черни.

Мстиславский, Салтыков и иже с ними провели и утвердили через Боярскую думу новый наказ для Великого посольства – требовали, чтобы оно присягало Сигизмунду, а Смоленску приказало сдаться. Однако Филарет, Голицын и большинство делегатов, которые оказались в королевском лагере на положении пленников, отвергли такие поползновения. Указали, что послов направили не от Думы, а от Земского собора. Они примут лишь инструкции с подписями патриарха и земских сословий. Поляки настаивали, силились их застращать. А Салтыков с Гонсевским насели на Гермогена, заставляли подписать грамоту к послам и смолянам. Но и патриарх держался твердо, отказался.

Между тем по России растекались вести о польском коварстве. Из посольского стана хитростью сумел уехать келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, разнося правду. А Захар Ляпунов притворно подружился и бражничал с поляками – а тайно пересылал брату Прокопию известия о намерениях интервентов и обращении с дипломатами. Рязанский лидер Прокопий гневно отписал московским боярам: пришлют ли обещанного «православного» Владислава на царство или весь договор ложь? Пригрозил «биться насмерть с поляками и литовцами» и начал рассылать собственные воззвания.

5 декабря Мстиславский, Салтыков, Андронов явились к Гермогену, чтобы он запретил Ляпунову восстание. Патриарх объявил – если прежний договор исполнен не будет, он восстание благословит. Салтыков бросился на него с ножом, однако Гермоген угрозе не поддался и проклял его. В храмы на службы его еще выпускали, и он произнес гневную проповедь. Тогда поляки ужесточили его арест, окружили стражей. Но смельчаки все равно пробирались к нему, и патриарх передавал с ними свои послания. Он освобождал Россию от присяги Владиславу и призывал: «Мужайтеся и вооружайтеся и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!»

Но в это же время исчезло препятствие, разъединявшее патриотические силы. Лжедмитрий казнил изменившего ему касимовского царя Ураз-Мухаммеда. А татары за это прикончили «царя Дмитрия» (в его вещах обнаружили Талмуд и письма по-еврейски). Попыталась было солировать Марина, она была беременной и вскоре родила сына. От кого – неизвестно, по словам ее дворецкого, она «распутно проводила ночи с солдатами в их палатках, забыв стыд и добродетель», а русский летописец выразился проще: «Маринка воровала со многими». Младенца она торжественно вручила казакам и калужанам, дескать, вот вам «царевич Иван Дмитриевич». Но ребенка и мать никто всерьез не воспринял.

А Ляпунов снесся с Заруцким, с «тушинским боярином» Трубецким – договорились действовать вместе. К ним присоединился воевода Зарайска Пожарский. Начали созывать Первое Земское ополчение. Гонсевский встревожился. Под страхом смерти потребовал от москвичей сдать оружие. Ввел комендантский час, ночью по улицам ездили патрули, на месте убивая нарушителей. На окраинах выставили заставы – у кого находили оружие, топили в проруби. Перехватили одно из воззваний патриарха, которое вез дворянин Чертов. Его казнили, а Гермогена заточили в келью Чудова монастыря, лишив бумаги и чернил. Но и сейчас гонцы ухитрялись проникать к нему, увозили его призывы на словах. Начали рассылать воззвания и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, келарь Палицын.

В марте 1611 г. земские отряды выступили на Москву. По тем временам наша столица считалась огромным городом. Иностранцы отмечали, что она «намного больше Лондона с предместьями», «больше Рима и Флоренции». В центре – мощная крепость Кремль, к нему примыкал Китай-город, тоже опоясанный стеной. С запада, севера и востока Кремль и Китай-город окружал Белый город, также укрепленный. Еще одним внешним кольцом раскинулся Земляной город, а с юга, в излучине Москвы-реки – Замоскворечье, их окружала деревоземляная стена.

Гонсевский всерьез опасался восстания населения. Но наступало Вербное воскресенье. По традиции в этот праздник устраивалось торжественное шествие, патриарх выезжал на «осляти» – специально подобранной смирной лошади, которую вел под уздцы сам царь, и посмотреть съезжались люди со всех окрестностей. Поляки были в затруднении, боясь и праздничных толп народа, но боясь и запретить праздник, чтобы не спровоцировать мятеж. Все-таки разрешили. Вместо «царя Владислава» вел «ослятю» боярин Гундуров. Это был последний выезд Гермогена на люди, как бы предваривший мученичество самого патриарха. А для Москвы Страстная неделя стала таковой в прямом смысле.

Люди знали, что приближаются освободители, происходили стычки с поляками. Во вторник, 19 марта, оккупанты стали хватать извозчиков, чтобы перевозить пушки. Те начали отбиваться, позвали на помощь. Тогда Гонсевский бросил на безоружный люд войска. Поляк Стадницкий вспоминал, что «они рассекали, рубили, кололи всех без различия пола и возраста» и сами были в крови с ног до головы, «как мясники». Толпы в панике бежали в Белый город. Но многие москвичи стали вооружаться чем попало.

А предводители ополчения действительно готовили восстание, для этого в Москву пробрался Дмитрий Пожарский. Он возглавил сопротивление на Лубянке, построили острожек, с Пушечного двора притащили орудия. Возникли центры обороны на Кулишках, в Замоскворечье. Поляки нарвались на крепкий отпор, покатились назад. Но Гонсевский велел поджигать Замоскворечье и Белый город. Жарко заполыхали дома, а каратели продвигались следом за огнем, спасающиеся толпы москвичей расстреливали из пушек и мушкетов. Заодно расправлялись с политическими противниками. Зверски убили содержавшегося под арестом Андрея Голицына.

На следующий день поджигатели и убийцы продолжили свою работу. Сломили оборону на Лубянке, Пожарский был тяжело ранен, и верные слуги увезли его. От Москвы остались лишь Кремль и Китай-город. Остальная часть выгорела. Множество людей погибло или разбежалось. Замерзали в снегах, умирали по лесам и полям от голода. Число погибших оценивали в 150 тыс. Между тем подходили земские полки. Но они были малочисленными. У Ляпунова собралось всего 6 тыс. бойцов. Лагеря разрослись за счет спасшихся москвичей, но в большинстве это были не воины. Земское ополчение сумело захватить часть стен Белого города. Однако в руки поляков попала сильнейшая русская артиллерия. Китай-город стал неприступной крепостью. Началась осада, бои на московских пожарищах.

Сигизмунд вполне мог раздавить ополчение, но его все еще связывал Смоленск. Он выстоял в осаде почти два года. В крепости был голод, людей косили болезни. Хоронили по 100–150 человек в день. Тем не менее город отбивал все приступы. Поляки предъявили Великому посольству очередной ультиматум: послать приказ Ляпунову снять осаду Москвы, а Шеину – сдать Смоленск. Филарет ответил: «Я все согласен претерпеть, а этого не сделаю, пока не утвердите всего, от нас поданного в договоре». Тогда «благородную» часть посольства взяли под стражу и отправили в Литву. А слуг и делегатов от низших сословий просто перебили. По польским понятиям, «хлопы» не стоили того, чтобы с ними возиться.

Но защитники Смоленска таяли. У Шеина осталось 300–400 воинов, они не могли прикрыть все стены. 3 июня враги ворвались в город, устроили дикую бойню. Шеин попал в плен, и Сигизмунд, вопреки легендам о «рыцарской чести», велел пытать его, узнать о мифических «сокровищах». Падение Смоленска пышно праздновалось всем католическим миром. В Риме устроили грандиозные торжества с фейерверками. Папа объявил отпущение грехов не только участникам кампании, но и всем, кто в назначенный день посетит иезуитскую церковь в Кампидолио. Там вел богослужение сам генерал иезуитов Аквила, провозгласил: «Даруй, Боже, яснейшему королю польскому для блага христианской церкви уничтожить коварных врагов московитян».

Однако героическая оборона Смоленска измучила поляков. Они понесли огромный урон, опустошили казну. Паны и шляхта стали разъезжаться, предпочитали как следует отпраздновать победу. Королю тоже хотелось пожать сладкие плоды своих успехов. Он поручил дальнейшее командование Ходкевичу, а сам направился домой. В Вильно он устроил триумфальное шествие, наподобие римских императоров. В процессии везли пленного царя Василия с братьями, Шеина, послов Голицына и Филарета, под восторженные вопли тащили трофейные пушки, повозки с награбленным барахлом. В Варшаве и Кракове тоже играла музыка, шли непрестанные балы. Во дворцах и на площадях шли театрализованные представления. Хотя на помостках «еретическую» Москву почему-то поражали… языческие юпитеры и марсы с полуголыми минервами и венерами.

Был созван сейм, и Сигизмунд провозгласил задачу окончательно «покорить грубый московский народ, который иначе может быть опасен Речи Посполитой, если усилится». Делегаты воодушевленно поддержали его. Подняли было вопрос, продолжать ли переговоры с русскими послами. Подканцлер Криский возбужденно возопил: «С кем вести переговоры? От кого эти послы? Какие тут переговоры, когда и столица, и государство Московское у нас в руках! Должны они принять такое правление, какое даст им победитель. Рабский дух только страхом может обуздываться».

Но в Москве-то поляки сидели в осаде. Земское ополчение создало свое правительство, «Совет всей земли». Возглавили его Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. Увы, единства между ними не было. Заруцкий уже успел упрятать в монастырь свою жену-казачку, сошелся с Мариной и вынашивал планы посадить на престол ее «воренка». А Ляпунов, лихой вояка и отчаянный борец за «правду», был никудышным политиком и дипломатом. Поляки обманули, русские бояре были в плену или предали. Поэтому Ляпунов додумался опять обратиться к шведам. Просить их о помощи и пригласить на трон их принца – на тех же условиях, что предлагались Владиславу. Для этого земский лидер отправил в Новгород посольство Бутурлина.

А новгородцам и псковичам приходилось туго. На них нападали отряды Ходкевича и Лисовского, вдобавок объявился Лжедмитрий III – проходимец Матюшка. Они и сами закинули удочки к шведам, нельзя ли договориться. Появился Бутурлин и подхлестнул переговоры. О, Карл IX и Делагарди в полной мере воспользовались. За гипотетическую помощь заломили крутую цену, отдать Ладогу, Орешек, Ивангород, Ям, Копорье и Гдов. Бутурлин соглашался на все – но это ошарашило новгородцев. Они вознегодовали, что уступают их города и земли, противились.

Но на самом-то деле Делагарди водил их за нос. Намеревался попросту захватить Новгород. Разбил рядом с городом стан для переговоров, задавал пиры. А к нему постепенно подходили полки, подвозили артиллерию. Наконец, Бутурлин почуял неладное, потребовал отвести войска. Делагарди насмешливо отказался. У него уже собралось достаточно сил, 9 июля шведы полезли на штурм. Их удалось отбить. Но единого командования в городе не было. Бутурлину больше не верили, а воевода Одоевский склонялся: не покориться ли в самом деле шведам? Горожане принялись отмечать победу, пьянствовать. Делагарди неделю стоял тихо, усыпляя бдительность. А в ночь на 17 июля предатель Иванко Шваль подвел шведов к Чудинцевым воротам, где от колес образовалась колея. Охрана спала. Шваль прополз по колее под ворота и открыл их.

Враги хлынули в город, убивая всех встречных. Множество новгородцев укрылось в неприступном кремле. Но вдруг выяснилось, что в цитадели нет ни пороха, ни продовольствия. Воевода и митрополит Исидор выслали делегатов, выражали готовность сдаться, если на царство пришлют шведского принца. Делагарди не рассчитывал запросто взять могучую твердыню и согласился. В итоге подписали договор, что шведский принц избран в цари «Новгородским государством». А если «Владимирское и Московское государство» захочет, пускай присоединяется к соглашению. По сути, Новгород откололся от России.

Псков не захотел покоряться чужеземцам, но в качестве альтернативы… призвал Лжедмитрия III. А шведы обманули примерно так же, как поляки. Вскоре Карл IX умер, на трон взошел один из принцев, Густав II Адольф, а отправлять в Новгород своего брата Карла Филиппа и дозволять перекрещивать его в православие он не спешил. Прислал манифест, что сам будет заниматься русскими делами, а губернатором назначил Делагарди. Словом, и он нацелился попросту захватить часть России. Но деятели «Новгородского государства» все равно подыгрывали интервентам. Рассылали письма к жителям Кольского полуострова, Двины, на Соловки, Белоозеро, уговаривали соединиться с ними.

А под Москвой в осадном лагере углублялся раздрай. Ляпуновым возмущались за грубую промашку со шведами. К тому же земское правительство оказалось не в состоянии наладить снабжение войск. Голодные казаки отправлялись добывать пропитание грабежом. Ляпунов пытался прекратить безобразия, приказал казнить за разбои, и воевода Плещеев утопил 28 мародеров. Казаки забурлили. А Гонсевский узнал о таких настроениях и устроил провокацию. Через своего агента забросил осаждающим грамоту, написанную от лица Ляпунова, – якобы предводитель хочет истребить всех казаков. Они разбушевались, вызвали Ляпунова на круг, оправданий не слушали и изрубили саблями. После этого дворяне стали разъезжаться из ополчения.

Но когда уже казалось, что все потеряно, в Нижнем Новгороде поднялось знамя Второго Земского ополчения. Стали распространяться призывы Пожарского и Минина. Вести об этом дошли и до польского гарнизона в Москве. Гонсевский озаботился новой опасностью. Он явился к заключенному Гермогену. Кричал на него – дескать, знаю, это твои происки. Потребовал, чтобы патриарх написал в Нижний увещевание распустить ополчение и сохранять верность Владиславу. Но Гермоген ответил: «Да будет над ними милость от Бога и от нашего смирения благословение, а на изменников да излиется от Бога гнев, а от нашего смирения да будут прокляты в сем веке и в будущем». 17 февраля 1612 г. патриарха не стало. Поляки уморили его голодом.

Хотя оккупантам тоже приходилось худо. Разоряя Москву, они награбили немало, но хватали золото, драгоценности, о продовольствии не подумали. Теперь голодали, ели кошек, ворон. Гонсевский удерживал их в повиновении лишь алчностью, то и дело повышал оклады. Например, указывал: «Гайдукам счесть по 300 рублей за месяц». В России такие оклады получали высшие бояре, и не за месяц, а за год. Мстиславскому предъявляли счета на непомерные суммы. Денег не было, и солдаты растаскивали кремлевские сокровища. Ободрали покровы на царских гробах, переплавляли в слитки ювелирные изделия. Статую Христа из литого золота разломали на части. Забрали несколько царских посохов, два трона, две шапки Мономаха (короны), украшенные редчайшими драгоценными камнями. Заявляли, что берут «в залог», до выплаты жалованья, но тут же все разломали, поделив драгоценности.

А у Первого ополчения оставалось слишком мало сил. Сплошной осады не было. В Москву прорвался Сапега, потом Ходкевич, привезли обозы с едой. Гарнизон сменили, его возглавил Струсь. Ходкевич отправился по России собирать продовольствие, а Гонсевский с подчиненными ушли домой, увозя сказочные богатства. Между тем Второе ополчение уже выступило. Изначально Пожарский планировал идти напрямую, через Суздаль. Но Заруцкий воспринял его враждебно. А казаки под Москвой узнали про псковского Лжедмитрия, забузили и на кругу провозгласили его «царем».

Возобновлять междоусобицу Пожарский не желал. Он двинулся вверх по Волге и надолго остановился в Ярославле. Умножал и формировал рати, намеревался созвать Земский собор, выбрать законного государя и сплотить вокруг него народ. Но объединить Россию было слишком сложно. Она разваливалась. Правда, псковский Лжедмитрий III удержался недолго. Он обчистил городскую казну, пьянствовал, его слуги хватали на улицах и тащили «на блуд» женщин. Псковичи не стали терпеть подобные выходки, свергли его и усадили в тюрьму.

Но в Астрахани объявился Лжедмитрий IV неизвестного происхождения. Новгород прислал вдруг ко Второму ополчению не делегатов, а… послов. От лица «Новгородского государства» предлагал на московский престол шведского принца. Взялось играть в самостоятельность и «Казанское государство» – сперва прислало рать, а потом отозвало ее. Однако под Москвой нарастало недовольство Заруцким. Он пытался опередить Пожарского, взять столицу до его подхода. Бросил подчиненных на штурм, но они захлебнулись кровью. И к тому же до ратников доходили известия о высокой дисциплине и прекрасной организации в Ярославле. Вторым человеком при Пожарском оставался купец Минин, ему присвоили необычное звание «выборный всею землею человек». Он взял на себя тыловое обеспечение, наладил сбор податей и пожертвований. Воинам регулярно платили жалованье, доставляли все необходимое, дворян и «детей боярских» наделяли поместьями.

Люди стали уходить из Первого ополчения во Второе. Тогда Заруцкий в озлоблении задумал убить Пожарского. Послал в Ярославль казаков Стеньку и Обрезка. В толпе у съезжей избы Стенька хотел пырнуть воеводу ножом, но его заслонил собой казак Роман, охранявший военачальника. Убийц поймали, на допросе они выдали «заказчика». Заруцкий лихорадочно заметался в поисках выхода. Поляки прослышали о его положении, не преминули отправить к нему некоего Бориславского, звали переметнуться к ним. Атаман гонца не арестовал, оставил при себе. Но православный поляк Хмелевский, служивший у русских, узнал и доложил Трубецкому. Заруцкий немедленно казнил Бориславского, замяв дело, но и Хмелевскому, спасая жизнь, пришлось бежать в Ярославль.

Трубецкой писал к Пожарскому, звал поскорее приходить – к Москве вновь выступил Ходкевич, собравший сильную армию и огромный обоз с припасами. Об объединении умолял и Троице-Сергиев монастырь. Оценив ситуацию, вожди Второго ополчения решили выступать. 24 июля их передовые отряды прибыли к столице. Но Заруцкий приказал казакам сниматься и уходить прочь. Послушались его лишь 2 тыс., в основном всякий сброд, удалились в Коломну, к Марине и «воренку». А донские казаки во главе с атаманом Межаковым остались с Трубецким.

Правда, поначалу два Земских ополчения смотрели друг на друга косо. Предводители не могли договориться между собой, встали отдельно, на разных берегах Москвы-реки. Но рати из Ярославля пришли вовремя, к столице приближалась армия Ходкевича. Сперва он атаковал боевые порядки Пожарского. Казаки Межакова увидели, что им приходится туго, и ринулись на выручку. Врага отбили, и на следующий день Ходкевич попытался прорваться через Замоскворечье, через расположение Трубецкого. Пожарский выслал на помощь свои отряды. В город успели проскочить несколько польских подразделений, но обозы отсекли от них и захватили. А затем оба ополчения ринулись в общую контратаку. Неприятеля растрепали, у Ходкевича осталась третья часть армии, и он отступил восвояси.

Битва сплотила войска Пожарского и Трубецкого, было установлено единое командование. А гарнизон Москвы был теперь обречен. Земское руководство несколько раз предлагало капитуляцию на почетных условиях, полякам разрешали свободно уйти. Но они отвечали грубо и оскорбительно. Ждали, что придет король и спасет их. Впрочем, стойкость защитников объяснялась отнюдь не доблестью, а жадностью. На их долю в кремлевских кладовых тоже достались невиданные богатства. Ведь их-то при капитуляции никто не позволил бы вывезти. От жадности грабили и частные дома. Ворвались даже к Мстиславскому, избили его и обобрали. Обчистили архиепископа Арсения Елассонского и, как он писал, «отняли у русских всякий провиант, вещи – серебро, золото, одежды златотканые и шелковые».

В Москве начался настоящий голод. Первыми стали вымирать роты прорвавшегося подкрепления – у них не было денег и припасов, а делиться «рыцарство» не привыкло. А чтобы продержаться, не лишиться похищенных драгоценностей, прибегли к людоедству. Командиры приказали вывести из тюрем и забить на съедение русских заключенных и пленных. Потом стали жрать своих умерших. Потом убивать друг друга, сожрали маркитанток, шлюх, похищали русских. Полковник Будила писал: «Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей… Сильный зарезывал и съедал слабого». Мясо солили, заготавливая впрок. Человечиной торговали в открытую. Голову продавали по 3 золотых, ступни ног – по 2. Соглашатели из боярского правительства дрожали в ужасе, как бы до них не дошла очередь.

Сдавать город враги по-прежнему отказывались. Но 22 октября наши воины подняли, как знамя, Казанскую икону Божьей Матери и пошли на штурм, ворвались в Китай-город. Поляки оказались стиснутыми в Кремле. Им осталось только капитулировать. Теперь о свободном уходе уже речи не было, сдавались в плен. А русские, войдя в город, увидели жуткие картины загаженных церквей, разграбленных дворцов и гробниц. В жилых помещениях находили чаны с засоленной человечиной, недоеденные части трупов. Между двумя частями ополчения существовало соглашение о разделе трофеев и пленных. Те, кто достался войску Пожарского, уцелели. А казаки Трубецкого увидели, что сделали со столицей, и перебили большую часть своих пленных. Между прочим, даже перед сдачей защитники позаботились припрятать львиную долю награбленных сокровищ – тайники нашли, подвергнув пытке Андронова.

Стоит подчеркнуть, что в спасении России определяющую роль сыграл даже не воинский подвиг. Главным стал подвиг единения и покаяния. В данном отношении наши предки проявили себя куда более мудрыми, чем мы с вами. Нетрудно сопоставить – сейчас со времен Гражданской войны миновал почти век, но люди до сих пор готовы вцепиться друг другу в глотки, надрываться в спорах, кто был прав, а кто виноват – царь, белые, красные, зеленые. Для героев 1612 г. гражданская война была недалеким прошлым, она корежила страну уже восемь лет!

Восемь лет люди были разделены на враждующие лагеря. Среди них были свои «красные», свои «белые». С «красными», например, можно условно соотнести Первое Земское ополчение. Оно в значительной мере составилось из казаков и примкнувшей к ним голытьбы, успевших повоевать под знаменами Болотникова, Тушинского вора. А Второе ополчение можно обозначить «белыми». Не их деды и прадеды сражались друг с другом, а они сами! Сами резались, брали и жгли друг у друга города, у них погибли родные, друзья. Но что стало бы, если бы они принялись выяснять отношения? Россия исчезла бы с карты мира, превратившись в разодранные клочки чужеземных колоний. Однако они сумели объединиться – и победили. Два понятия перевесили все остальное: вера православная и Отечество. Все прочее по сравнению с этим ничего не стоило, оказывалось просто мелочью!

А если бы после освобождения Москвы русские люди начали разбираться, кто прав, а кто виноват в разыгравшейся трагедии? Закрутился бы новый виток Смуты, и Россия окончательно сверзлась бы в бездну… Нет, и этого не сделали наши предки. Разногласия не разбирали, не обсуждали, не старались как-то согласовать. Их просто отбросили! Сразу, одним махом. Признали – все были виноваты. А кто больше, кто меньше, не суть важно, это только Господу дано знать. Все признали себя виноватыми, все покаялись друг перед другом и перед Богом. Ну а если друг другу простили, то и Бог, наверное, простит.

Простили, покаялись, и снова стали одним целым, одним народом. Сумели созвать Земский собор и в 1613 г. «всей землей» выбрали нового царя, Михаила Романова. Но одновременно приняли и другое решение. Если кто-то не подчинится решениям Собора, будет намереваться и дальше мутить воду, он тем самым отсечет себя от «всей земли», станет отщепенцем. И подавлять таких, нераскаявшихся, постановили тоже вместе. Именно эти решения ознаменовали собой выход из Смуты.

Положение оставалось крайне тяжелым. Страна была совершенно разорена, всюду колобродили разношерстные банды. Поляки удерживали западные и южные районы. Сигизмунд и королевич Владислав еще несколько раз повторяли попытки походов на Москву. В «Новгородском государстве» верховодили шведы. Вели себя не лучше поляков. Голландские послы, посетившие эти края, застали картины опустошения, пожарища, руины церквей и монастырей. Писали: «Жители были умерщвлены, и все окрестные города опустошены».

Отказывалось присягать Романову и торговалось, пытаясь сохранить самостоятельность, «Казанское государство». Не признала царя и Астрахань с Лжедмитрием IV. А Заруцкий с Мариной и «воренком» старался раздуть новый пожар Смуты. Он со своими отрядами разграбил Коломну, пробовал захватить Рязань. Но вместе, объединив усилия, с внешними врагами кое-как справлялись, зачищали разбойников. Выслали войска и на Заруцкого. У него осталась всего тысяча сторонников. Он сунулся на Дон, но казаки его не приняли, и он подался в Астрахань. Судьба Лжедмитрия IV неизвестна, то ли Заруцкий с ним покончил, то ли его не стало раньше. А город в период безвременья избаловался, от центральной власти отбился и поначалу встретил атамана доброжелательно.

Но Заруцкий замыслил продавать Россию еще и Персии. Отправил послов к шаху Аббасу – обещал за помощь отдать ему Астрахань. Это возмутило воеводу Хворостинина. Хотя предпринять он ничего не сумел. Атаман убил воеводу и других начальников, арестовал архиепископа. Позвал ногайцев, запугал и заставил подчиниться кочевавших поблизости татар. А горожан принуждали повиноваться суровым террором, казнили любого, выказавшего недовольство. «Царица» Марина запретила даже звонить к заутрене – опасалась, что это может послужить сигналом к бунту. Заруцкий собирал лошадей и строил струги, чтобы весной 1614 г. идти на Москву. Разослал гонцов к волжским, яицким, донским казакам, на Терек, к калмыкам. Отправил грамоты к разбойникам и смутьянам, бродившим по России.

Однако Аббас не соблазнился возможностью приобрести Астрахань – ссориться с русскими, важнейшими торговыми партнерами Персии, было себе дороже. Терек тоже не поддержал, отписал Заруцкому: «Не быть нам с вами в воровском совете, не отстать нам от московских чудотворцев».

Не поддержал и Дон. Казаки не для того полтора года стояли в осаде под Москвой и не для того выдвигали на Земском соборе Михаила Романова, чтобы снова удариться в авантюры. Сейчас они каялись: «Много разорения причинено нашим воровством, а теперь Бог дал нам государя милостивого, так нам бы уже более не воровать, а преклониться к государю».

На призывы Заруцкого собралось лишь 560 человек волжской рвани. А царь и Освященный собор в последний раз сделали попытку примирения. Обещали атаману и его воинству прощение, если повинятся и прекратят военные приготовления. Он не ответил, и на него собрали рать боярина Одоевского. Она была жиденькой. Отряд стрельцов и по 20–30 ополченцев от разных городов Поволжья. Но этого оказалось достаточно. Народ настрадался от смут. На помощь царским ратникам отчалили струги со стрельцами с Терека. А Астрахань была доведена до предела бесчинствами «гостей». Узнав, что избавители приближаются, она восстала. Взбунтовались и татары, перебили назначенных к ним командиров Заруцкого.

Атаман и Марина с 800 сторонниками заперлись в астраханском кремле. Но осознали, что крепость станет для них ловушкой, вырвались, погрузились в лодки. Заметались то вверх, то вниз по реке. Астраханцы и подоспевшие терцы перехватили их, побили и потопили. Заруцкий с уцелевшими ускользнул в протоки волжской дельты. Прибывший Одоевский развернул поиски. Выяснилось, что беглецы ушли на Яик (Урал). Туда направили экспедицию. «Воров» обнаружили на Медвежьем острове. С властью Заруцкого уже никто не считался, в стане заправляли местные атаманы. С ними вступили в переговоры, и яицкие казаки тоже не захотели драться за смутьянов, выдали их.

Пленников отослали в Москву. Заруцкого посадили на кол. Одновременно были повешены доставленный из Пскова Лжедмитрий III, изменник Федор Андронов и четырехлетний «воренок». Жестоко? Может быть. Но после пережитого кошмара оставлять в живых претендента на престол, пусть и малолетнего, было слишком накладно. Марина вскоре умерла в тюрьме. Поляки утверждали, будто русские ее умертвили. Хотя это вряд ли. Царские послы приводили в ответ весьма убедительный аргумент: «Нам и надобно было, чтоб она была жива для обличения неправд ваших». Она слишком много знала об истинной подоплеке Лжедмитриев. Если ей посодействовали отправиться в мир иной, то уж, конечно, не русские.