Неожиданность и взрывная волна валят меня с ног. Я падаю и качусь вниз, потом вскакиваю и пытаюсь понять, что произошло. В ушах звон, на месте оазиса – дыра. Томас лежит неподвижно на растрескавшейся земле.

Давясь рыданиями, я несусь вниз, к Томасу, лежащему на спине с закрытыми глазами. Я боюсь худшего. Боюсь, что мне опять придется держать за руку земляка, покидающего этот мир, оставляющего меня в одиночестве. Потом я вижу, как вздымается и опадает его грудь, и облегченно перевожу дух. Он жив! Ловушка сработала, но он не дошел до центра капкана, когда тот захлопнулся. Иначе его не стало бы, как не стало деревьев, цветов, воды. Представив себе мир без его теплого присутствия, я в ужасе валюсь на колени.

Он без сознания, это нехорошо. Сидя на земле рядом с ним, я щупаю его затылок. Если там шишка, то возможно сотрясение мозга, а то и что похуже. Но я ничего не нахожу. Потом вижу лужицу крови под его правым бедром и сук в дюйм толщиной, торчащий из тела.

Я стараюсь унять слезы. Они Томасу не помогут. Что же делать? Доктор Флинт учил, что человека с травмой головы нельзя трогать, но у меня нет выбора, необходимо остановить кровотечение. Я осторожно переворачиваю Томаса на бок. Рана рваная и глубокая. От взрыва и падения на землю сук пробил насквозь верхнюю часть ягодицы.

Я набираю в легкие воздуха, хватаюсь за сук и тяну. Его острые края раздирают рану, Томас начинает стонать и морщиться, но я, стиснув зубы, шевелю деревяшку в ране, чтобы вырвать из тела. Кровь хлещет рекой, зато я вытащила пробивший ягодицу сучок. Оторвав кусок от своей простыни, я зажимаю им рану и, удерживая одной рукой, другой нашариваю аптечку. Сейчас нужна дезинфицирующая мазь, потом игла и нить, только надо набраться мужества, чтобы пустить их в ход. Я начинаю переворачивать Томаса на живот, и он опять издает стон.

Его серые глаза распахиваются:

– Что случилось?

Слыша его голос, видя, что он жив, я улыбаюсь сквозь слезы.

– Оазис взорвался, – объясняю я, вытирая грязной рукой слезы. – Тебя проткнуло веткой. Я ее вытащила, но кровь еще идет. Ты не волнуйся, – я изображаю уверенность, которой вовсе не испытываю, – я тебя быстро заштопаю. Вот только…

Он щурит глаза:

– Только что?

Я краснею и через силу говорю:

– Для этого тебе придется снять штаны.

Он задорно и даже игриво улыбается, но улыбка сменяется гримасой боли, когда он расстегивает и спускает брюки. Рана все еще кровоточит, но с тем, что было раньше, не сравнить. Диаметр дыры в ягодице больше дюйма и, судя по крови на сучке, он проник внутрь дюйма на три. Ткань вокруг раны сильно повреждена, представляю, какую боль все это должно причинять! Главное, я понятия не имею, как мне действовать. Доктор Флинт годами лечил моим братьям ссадины и порезы, но в сравнении с раной Томаса это сущая ерунда. Там достаточно было наложить швы, но что делать с такой зияющей дырой?

Главное – не медлить!

Я достаю из рюкзака несколько болеутоляющих таблеток и заставляю Томаса их проглотить. Потом, как могу, промываю рану водой. Без крови и грязи она выглядит еще хуже. Мое опасение оправдывается: зашить эту рану мне не под силу. Остается единственный выход, хотя сама мысль об этом вызывает у меня панический ужас. Кровотечение продолжается. Если его быстро не остановить, Томас не сможет продолжить путь. Он не сдаст экзамен, я тоже – не смогу его бросить, зная, что, оставшись один, он, скорее всего, умрет.

Я собираю кучку из сухой травы и кусочков древесины и поджигаю их спичками Томаса. Разведя огонь, достаю из кармана складной нож. Кроме режущего лезвия и отвертки в нем открывается пилочка для ногтей, пилка для дерева, какой-то крючок и еще несколько приспособлений, которых я не применяла. Раньше не применяла.

Я выбираю инструмент длиной в полтора дюйма и шириной менее полудюйма, с плоским концом. Посередине углубление, при помощи которого отец, по его словам, открывал с друзьями детства бутылки, но у нас в Пяти Озерах таких бутылок нет, и я не знаю, как это работает. Меня интересует не открывалка, а гладкая плоская поверхность на ее конце. Остается набраться смелости и осуществить свой план.

Морщась от искр костра, я делаю то, что делал у меня на глазах доктор Флинт, когда его пациент находился в сознании, а предстоявшая операция отличалась болезненностью: сую Томасу под нос его простыню, чтобы он вцепился в нее зубами, потом кладу открывалку в огонь и жду, пока она раскалится докрасна. Потом велю Томасу отвернуться. Пока еще держу себя в руках, вынимаю железку из огня и прижимаю к ране.

Томас кричит, кусая простыню, и дергается от боли. От вида его мучений и от его глухих стонов у меня на глаза наворачиваются слезы. Но отступать некуда. Я снова сую свое пыточное орудие в огонь, другой рукой вытирая кровь с раны Томаса и заставляя его опустить ноги. Когда металл раскаляется, опять прижимаю его к ране. От медно-сернистого запаха меня едва не тошнит: так пахнет горящая кожа.

По моим щекам бегут слезы, грудь сжимает так, что почти невозможно дышать. От криков Томаса у меня разрывается сердце, но я раз за разом накаляю металл и прикладываю его к ране – до тех пор пока не спаивается горелая ткань и не останавливается кровь.

Я трясущимися руками промываю драгоценной водой рану, накладываю на нее мазь, перевязываю, помогаю Томасу натянуть брюки. Отчаянно надеюсь, что кровотечение остановлено, потому что вряд ли смогу повторить эту пытку.

У Томаса стеклянные глаза, лоб в крупных каплях пота, но он выдавливает слабую улыбку.

– Я почти ничего не чувствовал, – врет он.

Я наклоняюсь, чтобы чмокнуть его в щеку, но он поворачивает голову, и поцелуй приходится в угол рта. Время останавливается, мы смотрим друг на друга. Потом Томас медленно, очень медленно тянется ко мне и целует снова. Поцелуй легок, как перышко, но от него у меня в животе начинают отчаянно порхать бесчисленные мотыльки. Меня уже целовали – я в своем классе младшая, но это ничего не значит. Только от прежних поцелуев со мной ничего подобного не бывало. Наверное, дело в страхе и в адреналине. Или в том, что мне не понятно, почему Томас меня поцеловал? Это благодарность или еще что-то? То, что нарастало после нашего с ним танца в прошлом году, то, в реальность чего мне было страшно поверить?

Смущенная чувствами, которые не желаю анализировать, я отворачиваюсь и начинаю снова набивать свой рюкзак.

– Скоро стемнеет. С вершины второго холма я видела речку. Она совсем недалеко. Ты сможешь идти, или разобьем лагерь прямо здесь? Наверное, я успею до темноты дойти до речки, наполнить фляжки и вернуться…

Я стыжусь собственной сбивчивой речи, но меня несет, я над собой не властна.

Он качает головой и медленно поднимается на колени:

– Если твой приятель с арбалетом слышал взрыв, то вполне может сюда явиться. Пока светло, надо уйти подальше.

Неудивительно, что я совсем забыла о других кандидатах Испытания. Взрыв наверняка привлек внимание. Если его слышал арбалетчик, то он, скорее всего, заключит, что вызвавший взрыв человек мертв. Если только он не слышал крики Томаса, пока я занималась его раной. В любом случае Томас прав: надо срочно сматываться.

Я помогаю Томасу подняться с колен на ноги и подставляю спину, чтобы он об меня оперся. Он выше меня почти на голову, но все же нам удается идти. Мы медленно поднимаемся на холм и оба, достигнув вершины, едва не падаем от усталости.

Наконец-то болеутоляющее начинает действовать, и при спуске с холма Томас ускоряет шаг. В сумерках я замечаю серый кустарник высотой мне до плеча и веду туда Томаса. Заросли густы, но, отломив несколько нижних веток, я ныряю под куст у самой воды и оказываюсь на площадке, где при некотором усилии можно расположиться на ночь. Я прошу у Томаса его жутковатый нож и расчищаю им место. Потом стелю на землю простыню Томаса и отгибаю ветки, чтобы он мог под них пролезть. Я еще не успела сообщить, что иду за водой, а Томас уже спит. Меня ждет нелегкое дело, так как солнце быстро заходит. Я хватаю все три емкости для воды и свой набор химикатов и тороплюсь к реке.

Проверить воду на пригодность для питья нетрудно, но это требует времени и освещения. Мне недостает и того и другого, но я должна попытаться. Если у Томаса среди ночи начнется воспаление, мне будет необходима вода, как можно больше воды.

Анализы на большинство загрязняющих веществ не отличаются сложностью. Набираешь в стаканчик воды и по очереди капаешь туда жидкие химикаты, реагирующие на разные загрязнения. Маленькая проба воды окрашивается в красный, желтый, зеленый цвет, в зависимости от прореагировавшего вещества. Иногда цвет бывает слабый, и его трудно разглядеть. Необходимо фиксировать малейшие оттенки цветов, чтобы добавить правильный нейтрализующий химикат, делающий воду пригодной для питья. Вся штука в том, чтобы применить только те химикаты, которые устраняют заражение. Если влить что-то лишнее, то можно самой отравить воду. Не смертельный случай, но неудачника здорово стошнит. Мне очень хочется этого избежать.

Разложив химикаты, беру прозрачный стаканчик из корзинки и наливаю в него на полдюйма воды, капаю туда первый раствор и взбалтываю. Если вода содержит полученную путем биоинженерии разновидность цианистого калия, часто применявшегося при бомбардировках на Четвертой стадии, то жидкость покраснеет. Проходит несколько минут, я убеждаюсь, что этой отравы в воде нет, и перехожу к следующему анализу. При первых трех образец воды не меняет цвет. Но при четвертом – на яд, изготовленный Азиатским альянсом, приводящий к отказу сердечно-сосудистой системы, – вода приобретает зловещий фиолетовый цвет, который нельзя не опознать даже в сумерках. Я наполняю водой все три емкости и добавляю в них соответствующий обеззараживающий химикат. Утром я проведу анализ получившейся воды, прежде чем начать ее пить. А пока проползаю под кустами со своими фляжками, глотаю несколько кусочков высохшего яблока и сворачиваюсь клубком на простыне у Томаса под боком. Я приказываю себе бодрствовать, но накопившееся за день изнеможение одерживает победу, и я засыпаю.

Утром меня приветствует птичья трель. Некоторое время, замотавшись в простыню и нежась в тепле, я представляю, что сплю дома, перед камином, изгнанная из нашей «детской» храпом братьев. Но потом чувствую у себя за спиной какое-то движение и вспоминаю, где нахожусь. Открыв глаза, вижу направленный на меня сверху вниз взгляд серых глаз Томаса.

– Доброе утро, – произносит он с ласковой улыбкой. – Не хотел тебя будить.

– Я не должна была засыпать. – Я злюсь на себя за то, что сплоховала. А ведь собиралась нести караул на случай появления арбалетчика! Если бы он набрел на нас ночью, нам бы уже не жить. Счастье, что этого не произошло.

Томаса это как будто не заботит, но он старается говорить тихо.

– Здесь удобно прятаться. Некоторое время назад я проснулся и проверил окрестности. Если наш кандидат-изменник здесь и появлялся, то не оставил никаких следов.

– Это-то и странно, – говорю я. – Почему мы не встречаем других кандидатов?

– Ничего странного. Судя по карте, которую нам показали в Испытательном центре, расстояние между двумя заборами составляет здесь не меньше двадцати миль. Есть где разбрестись. Во всяком случае поначалу. – Он достает из своего рюкзака атлас и находит Канзас. – Если я правильно запомнил, под конец полоса между заборами сужается. Это примерно вот здесь. – Он показывает место на приличном удалении от города, когда-то носившего название Уичито. – Надо думать, Испытатели намерены собрать нас здесь и проверить, на что мы оказались способны.

– Опять экзамен внутри экзамена. Как вчера.

– Похоже на то. Надо ведь выяснить, что из всего этого получилось. – Глаза Томаса гневно сверкают. Таким я его еще не видела. Обычно он – само спокойствие и логика. Но сейчас он даже забывает о необходимости соблюдать тишину. – Меня чуть не разорвало на куски, и только потому, что я не мог поверить в твою правоту: что единственное подающее надежду зрелище с начала этого экзамена – в действительности смертельная ловушка. Твердил себе, что ты заблуждаешься, а я прав. Ну скажи, разве могли Испытатели забросить нас сюда для того, чтобы поубивать? Бессмыслица какая-то!

Он сжимает кулаки, я вижу в его глазах смятение и ярость. Ему необходим ответ, но у меня его нет. Мне только и остается, что стиснуть его грязную руку. Я растеряна не меньше, чем он.

Мы сидим так, держась за руки, несколько минут, пока на лице Томаса не появляется улыбка с этой его невозможной ямочкой на щеке.

– Ты ошиблась в одном. Вовсе не я – главный умник в нашем классе, Сия. Хотя я верно сообразил, что с тобой не пропадешь. Кто еще из девчонок согласился бы возиться с моей задницей после того, как я подорвался?

– Ты шутишь? – Я отворачиваюсь и ковыряюсь с рюкзаком, чтобы он не видел, как я краснею: тяну наружу пакетик сухофруктов. – Любая незамужняя девушка в колонии Пять Озер вызвалась бы с тобой повозиться. Особенно зная, что получит в благодарность поцелуй.

– Знаешь, Сия… – Я оборачиваюсь, его глаза ищут мои. Он перестал дурачиться, и теперь от него взгляд не оторвать. – Если бы мной занималась другая девушка, я бы ее не поцеловал.

Эти слова произнесены не просто так. У меня внутри что-то сдвигается и со щелчком встает на нужное место. Но его взгляд опять становится озорным.

– Все, пора двигаться. До Тозу-Сити еще очень далеко.

Перед уходом я проверяю воду, обработанную вечером, радуясь, что могу чем-то отвлечься от обдумывания слов Томаса. Это намек, что я ему небезразлична, или просто лесть? Дома любая девчонка готова была прыгнуть ему на шею, поэтому мне не верится, что он выделил из всех именно меня. Но мне вспоминается тот танец и другие случаи в прошлом году, когда я ловила его взгляд, предназначенный мне. Неужели у нас с ним возникает взаимное притяжение?

Анализ воды радует: она пригодна для питья. Мы с Томасом пьем столько, сколько в нас влезает за один раз, и даже позволяем себе вымыть руки и лицо, а потом опять наполняем фляги из ручья и проводим обеззараживание. На завтрак у нас крекеры, яблоки и красный клевер, сорванный неподалеку от наших кустов. После еды я проверяю рану Томаса и наношу на нее мазь.

Мы выступаем, направление – юго-запад.

Новый день прохладнее предыдущего. Я жду ветров и гроз, но, конечно, отсутствие жары позволяет двигаться быстрее. О том, что мы взяли хороший темп, свидетельствует не только смена координат на компасе, но и меняющийся пейзаж. Вместо плоской растрескавшейся земли с клочками растительности и редкими поникшими деревцами мы теперь можем любоваться холмами и деревьями – еще не вполне здоровыми, но хотя бы не такими черными и сгорбленными, – и прочей более густой растительностью. Я то и дело заставляю Томаса останавливаться, потому что нам стала попадаться дикая морковь, алтей, молочай. Молочай можно сварить, но у нас вряд ли есть на это время, и я просто собираю пучок. Оставшейся у нас еды хватит всего на два-три дня, поэтому ничем съедобным по пути нельзя пренебрегать.

Мы чаще видим птиц, вроде той, что разбудила меня утром, и другую живность. Томас замечает следы оленей, лисиц и кроликов, а также более крупных, неизвестных нам зверей. Придется заняться охотой, иначе у нас выйдут все силы и мы не продержимся до конца экзамена. Но пока что мы просто идем, мысленно отсчитывая мили и вслух обсуждая попадающиеся по пути строения. Их немного, но все-таки они встречаются. От одних устояли только обломки стен, другие сохранились лучше. С наступлением сумерек мы решаем свернуть к группе одноэтажных построек, оставшихся в более-менее приемлемом состоянии. Вдруг те, кто когда-то в них жил, оставил после себя что-то, что ускорит наше путешествие? Если нет, то можно поискать другие полезные вещи, вроде проволоки для силков.

В первом доме раньше обитало звериное семейство. Следы, отметины от когтей и помет выглядят свежими, и мы опасаемся входить. Второй дом вот-вот обрушится, но маленький сарай позади него выглядит надежнее, и мы осмеливаемся в него заглянуть. Последние солнечные лучи светят в давно выбитое окно и позволяют оглядеться. От пыли и запаха плесени я чихаю. К стене квадратной комнатушки притулилась гнилая скамейка. Напротив нее громоздится нечто, в чем с трудом можно опознать трактор, хотя ржавчина и отсутствие колес и мотора вызывают одно уныние. Я убираю от задней стены лист гнилой фанеры и улыбаюсь. Тележка! Древесина прогнила, один борт отсутствует, зато в наличии два колеса, и оба не безнадежны. Томас достает свои инструменты и помогает мне снять колеса. Они тяжелые, в паутине и в копоти, но у меня все равно есть надежда. Если продолжить поиски, то можно смастерить что-то, что позволит нам двигаться быстрее.

Обыскав еще несколько домов, мы разживаемся котелком, сковородой с длинной ручкой, болтами и гайками от гнилых ящиков. Негусто, но хотя бы что-то. Мы разбиваем лагерь на ночь, съедаем два яблока и последний хлеб и засыпаем с надеждой, что завтрашний день порадует нас новыми ценными находками.

На следующий день, преодолев несколько миль, мы натыкаемся на целый поселок в несколько десятков домов, по большей части из кирпича, уложенного на раствор, выдержавших испытание временем и стихией. То, как они расположены, наводит на мысль, что мы оказались в центре городка, напоминающем площадь в Пяти Озерах. Мы обходим дом за домом и кладем в рюкзаки обрезки проволоки и гаечный ключ – вот, собственно, и все.

Перед последним домом Томас показывает пальцем на землю. Отпечаток подметки башмака. У меня замирает сердце. Кто-то из кандидатов? Приходится остановиться на этом предположении. Мое первое побуждение – броситься наутек, причем изо всех сил и как можно дальше.

Но Томас хочет побывать в доме.

– Если поблизости другой кандидат, нам лучше выяснить, кто именно и каковы его намерения. Это лучше, чем позволить ему застать нас врасплох.

С логикой Томаса трудно спорить. Но от мысли, что где-то рядом прячется неизвестный человек, дожидающийся, пока мы ослабим бдительность, мне становится зябко. Судорожно сглотнув, я достаю из рюкзака револьвер и вхожу следом за Томасом в дом. Нас встречает хаос. Стайка мелких шерстистых зверьков спрыгивает с шаткого стола и шмыгает в дыру в стене. Я напряжена, как струна, в жилах пульсирует страх, поэтому я реагирую инстинктивно. Бах, бах, бах! Два белых зверька остаются на полу, остальные успевают спастись.

Придя в себя, понимаю, что если рядом притаился недруг, то своей пальбой я сообщила ему о нашем появлении. Я бормочу извинения, но Томас со смехом отмахивается:

– Не извиняйся. Если кто-то и был здесь, то теперь убегает что есть сил от обладателя огнестрельного оружия. Знал бы он, какая ты меткая, не бежал бы, а летел!

Он велит мне посторожить входную дверь, пока он обойдет дом. Через несколько минут до меня доносится его громкий возглас. Первая моя мысль – что он наткнулся на того, кто оставил след во дворе. Но он уже зовет меня, причем счастливым голосом.

Сюрприз – и какой! В бывшем гараже нас ждут два велосипеда. По словам Томаса, они лежали в углу, накрытые целлофаном. В гараже темно, но я вижу, что на заднем колесе одного велосипеда нет обода, цепь и педали другого видали лучшие дни, оба заросли ржавчиной и грязью, но я все равно улыбаюсь до ушей. Пусть велосипеды древние и сломанные, все равно лучше их я ничего в жизни не видала.

Мы с Томасом тащим велосипеды во двор. Вспоминая застреленных зверьков, я усмехаюсь. Опоссумы! Мех у них темнее и реже, чем у тех, что водятся вокруг нашей колонии, но острые мордочки, острые зубки и голый чешуйчатый хвост ни с чем не спутаешь. Я знаю по опыту, что мясо опоссумов съедобно. Велосипеды и жареное мясо! Я задыхаюсь от счастья. Мы разбиваем стоянку на «площади», в тени деревьев.

Томас вызывается заняться ужином и уходит на поиски воды, я тем временем осматриваю велосипеды. Используя как тряпку оторванный от простыни лоскут, счищаю с них грязь, ржавчину, остатки смазки. На одной цепи сломалось звено, но мне удается его удалить и привести цепь в рабочее состояние. Все три камеры спущены, но это не беда. Я снимаю с одного резину и три часа вожусь с его редуктором, цепью и тормозами. Седло погрызли мыши или еще какие-то грызуны, но я набиваю в дыры сухой травы и сшиваю из простыни новый чехол. Солнце начинает клониться к горизонту, я вся в масле и в грязи, зато один велосипед возвращен к жизни. Возможно, ненадолго, но я уверена, что даже без резиновых шин колеса продержатся хотя бы несколько миль.

Занимаясь первым велосипедом, я ломаю голову, как быть со вторым, практически лишенным заднего колеса. Ехать вдвоем на одном велосипеде, как иногда делали мы с Дейлин, невозможно – слишком далек путь. Нам нужны оба – значит, необходимо починить второй. Решение, как это сделать, уже почти созрело, когда Томас кричит, что ужин готов. Я привожу в относительный порядок руки и спешу на зов. И снова сюрприз! Пока я ковырялась с велосипедами, Томас тоже не терял времени зря. Он не только разжег костер, но и освежевал и зажарил обоих опоссумов, сварил зелень и дикую морковь, добавив сосновой коры. Но самое чудесное – это свежая сладкая земляника, которую он собрал рядом с одним из домов. Горячая сытная еда укрепляет надежду, которая не покидала меня весь день.

За едой я рассказываю Томасу про велосипеды и про свое намерение отремонтировать второй, поставив его на найденные накануне колеса от тачки. Мы обсуждаем, как это лучше сделать, и решаем посвятить следующий день этой задаче, считая, что потом с лихвой наверстаем потраченное время.

Наутро мы едим холодное мясо опоссума и землянику и принимаемся за ходовую часть второго велосипеда: прилаживаем к нему два найденных мной среднего размера колеса. На это и на поиск недостающих деталей по всему городку уходит почти весь день, зато к вечеру я уже могу совершить пробную поездку по «площади» на втором велосипеде. Мы снова едим мясо и землянику, запивая еду водой из ручья, обнаруженного Томасом в миле отсюда, и мастерим из железок корзины позади велосипедных седел, способные выдержать вес наших рюкзаков, пока мы крутим педали. Когда становится совсем темно, мы садимся на землю и начинаем любоваться звездами. Томас обнимает меня за плечи, и я воображаю, что мы сидим на площади наших Пяти Озер и глядим в небеса; где-то неподалеку находятся наши родные… Я хочу поделиться своими мечтами с Томасом и поворачиваюсь к нему, но его губы уже находят мои. От нежного поцелуя мое сердце бьется часто-часто. В темноте я не могу разглядеть его лицо, но знаю, что он предоставляет мне возможность отстраниться. Только я этого не делаю. Наоборот, я прижимаюсь к нему и чувствую его улыбку, прежде чем наш поцелуй обретает глубину. Я закидываю руку ему на шею и наслаждаюсь сотрясающей меня дрожью. Наше положение незавидно, будущее неясно, но никогда еще мне не бывало так хорошо.

Издали доносится крик. Кричал человек, женщина. Нам уже не до объятий, надо действовать. Я слышу шорох – это Томас достает из чехла свой нож; сама я нащупываю револьвер. Сидя бок о бок в темноте, мы ждем, что крик повторится.

Этого не происходит. Но нам обоим уже не до сна.