Мои братья еще спят у себя в комнате, когда отец будит меня. Я спала урывками и совершенно не выспалась. Я натягиваю коричневые рейтузы, надеваю легкую блузку с короткими рукавами и ботинки, хватаю рюкзак. Мама дает мне выпить стакан молока. Глаза у нее красные, но она больше не плачет, а говорит, что гордится мной. Я заставляю себя не повиснуть на ней при прощании. Мне стыдно за все те моменты, когда я злилась на нее за то, что она не одобряла мое стремление попасть в Университет. Теперь я понимаю, почему она так опасалась моего успеха. Но поздно что-либо менять.

Борясь со слезами, я выпиваю молоко, беру приготовленное мамой яблоко и обещаю написать, как только попаду в город. Отец ждет в дверях. Напоследок я обнимаю маму и выхожу в сырое утро. Еще не рассвело. Мы идем по той же тропе, что накануне. Только через милю отец нарушает молчание.

– Ты хоть немного отдохнула?

– Чуть-чуть. – Не знаю, можно ли назвать отдыхом просмотр тревожных сновидений.

– Скорее всего, Флинт прав: сны – это всего лишь сны.

– Надеюсь, да.

– Я тоже. – Мы поднимаемся на холм рука в руке. – Ты умница. И сильная. Верю, ты успешно сдашь любой экзамен. Главное, не позволяй другим кандидатам оказывать на тебя психологическое давление. Некоторые ребята из нашей колонии были мастера по этой части. Шли на что угодно, лишь бы оказаться первыми.

– Например? – интересуюсь я. В моем классе многие сидели над уроками ночами. Со мной самой такое тоже не раз бывало.

– В моем классе парочка девчонок не брезговали применять яд.

Я споткнулась:

– Яд?

– Не смертельную дозу, а просто чтобы человека мутило на контрольной. В выпускном классе я старался есть только то, что сам приносил из дому.

– Их наказали?

Папа грустно улыбается:

– Они были достаточно умны, чтобы не попадаться. А если бы их и поймали на месте преступления, то, скорее всего, они отделались бы устным порицанием. Трудно наказывать детей за старание спасти семью от бедности.

Следующие несколько миль мы преодолеваем молча: я обдумываю, что вытекает из отцовских слов. Я согласна, что доказательства реальности его снов отсутствуют. Но это… Не могу представить, чтобы хоть кто-то в школе колонии Пять Озер подверг опасности здоровье соученика ради лучшей оценки! Богатых среди нас нет, но голодающих я тоже не знаю. С голодом уже покончено. Если какому-то семейству в Пяти Озерах приходится туго, остальные считают своим долгом оказывать ему помощь. Мир, где можно пойти на отравление соперника ради того, чтобы прокормить семью, для меня немыслим.

Когда мы приближаемся к городской окраине, в небе уже сияют розовые и алые сполохи. Папа обнимает меня за плечи и прижимает к себе.

– Смотри, ешь как следует и не забывай про сон. Это поможет тебе сохранять силы и ясно мыслить.

Я отвечаю на знакомые слова согласным кивком.

Почти на вершине последнего холма он добавляет:

– Осторожнее, Сия, не будь слишком доверчивой. Это – залог успеха.

По-прежнему рука в руке мы выходим на площадь.

Перед домом магистрата стоит огромный черный сухопутный глиссер с гербом Содружества на борту. Томас, Малахия и их семьи сгрудились у хвоста. Малахия нарядился во все самое лучшее: глаженые брючки, надраенные черные туфли, пиджачок поверх рубашечки с воротником. Ослепительно белая рубашка Малахии резко контрастирует с его темной кожей и с понуро опущенными плечами. Видно, что он с трудом сдерживает слезы. Томас выбрал одежду примерно по тому же принципу, что и я: выцветшие серые штаны и белая футболка создают впечатление, будто он собирается поработать на отцовской ферме, а не отправляется в Тозу-Сити. На его красивом лице ничего не прочтешь, мать тщетно пытается привести в порядок его непослушные волосы.

Магистрат Оуэнс и чиновник из Тозу-Сити стоят у носа глиссера. Завидев меня и отца, они приветственно машут. Сегодня на Майкле Галлене облегающий лиловый комбинезон с таким же, как на глиссере, гербом Содружества. Густые волосы собраны на затылке в хвостик, отчего его лицо кажется угловатым.

Магистрат Оуэнс отводит моего отца в сторонку, оставив меня наедине с Галленом. Тот улыбается, и я с удивлением впервые вижу в его глубоких зеленых глазах подобие тепла.

– Нервничаешь перед путешествием, Маленсия?

Меня почему-то удивляет, что он помнит мое имя. Приятная неожиданность!

– Меня больше огорчает то, что я могу подвести колонию, недостаточно успешно выступив на Испытании, мистер Галлен.

– Зови меня Майклом, – говорит он со смехом. – И не волнуйся, все пройдет.

Это он о моих нервах или о заботе о престиже колонии? Возможности уточнить у меня нет, потому что он протягивает руку.

– Можно я уберу твой рюкзак? До Тозу-Сити он тебе не понадобится.

Он держит прозрачный пакетик с двумя серебряными полосками, одна пошире, другая поуже.

– Бери, этой твой идентификационный браслет. Каждому кандидату присваивается для Испытания опознавательный символ, выгравированный на браслете. Будешь носить вот этот, а узкий мы повесим на лямку твоего рюкзака. Так его никто не спутает.

Он закрепляет идентификационный браслет у меня на левом запястье, другой крепит на лямке рюкзака. Потом исчезает в кабине глиссера. Я разглядываю браслет. Он в дюйм шириной, сделан из толстых металлических пластинок. Я знаю, что на нем есть застежка, но на вид ее не отличить от других сегментов. Я выворачиваю запястье и вижу широкий серебряный диск с черной восьмиконечной звездой. В центре звезды стилизованная молния.

– Звезда – символ твоей группы на Испытании. – Голос Майкла заставляет меня вздрогнуть: я не заметила, что он снова стоит рядом со мной. – Ты увидишь других ребят с этим символом на браслете, но молния у тебя одной.

– Эти символы что-то означают? – Я задаю этот вопрос, не подумав. Вдруг ребята из других колоний, исправно поставляющих кандидатов на Испытание, разбираются в значении символов?

Может, Майкл и считает мой вопрос глупым, но не подает виду.

– Восьмиконечная звезда – символ омоложения. Ребята из этой группы демонстрируют способности в самых различных областях. Принадлежать к этой группе просто замечательно. – У него теплая, бодрящая улыбка, и я поневоле улыбаюсь ему в ответ, гадая, в какой группе в свое время состоял он сам.

Тихий прерывистый сигнал заставляет Майкла посмотреть на часы. Потом он обводит взглядом площадь, и улыбка сходит с его лица. Зандри еще нет. Не знаю почему: то ли, как всегда, просто опаздывает, то ли решила пренебречь законом и отказаться от участия в Испытании. Неужели считает, что годами не применявшийся закон не будет применен в отношении нее?

Майкл просит его извинить и тихо совещается с магистратом Оуэнс и с моим отцом. Судя по тому, как настойчиво он тычет в свои часы, Зандри уже давно пора было явиться. Отец и магистрат Оуэнс уговаривают Майкла дать Зандри еще немного времени. Я отворачиваюсь и задерживаю дыхание. Я ведь знаю, какая кара полагается в этом случае. И – о, радость! – вижу ее. Щурюсь на солнце, слегка сомневаясь, а потом кричу:

– Вот она!

– Слава богу! – шепчет кто-то.

Ветер задирает на Зандри тонкую разноцветную юбку. Блузка на ней смахивает расцветкой на фазаний хвост. Она неспешно шествует через площадь, ее длинные светлые волосы сверкают на солнце, на губах улыбка. Подойдя, она даже не думает извиниться. Я догадываюсь, что она спланировала это появление: показывает, что ее можно о чем-то попросить, а пытаться управлять ею бессмысленно. Я восхищена ее бесстрашием, но вижу недовольный взгляд Майкла и начинаю за нее переживать.

Пока Майкл вручает Зандри ее идентификационный браслет и убирает в грузовой отсек ее рюкзак, папа снова меня обнимает. Майкл официальным тоном приказывает нам занять места в глиссере. Пора двигаться.

Буря чувств, которую я сдерживала изо всех сил, вырывается наружу, меня душат слезы, и отцовские объятья бессильны их унять. Я бормочу, что ужасно его люблю, пытаюсь забыть обиду на Зина, не пришедшего со мной проститься, и прошу папу передать Зину мою записку, а всей семье еще раз сказать, как я их всех люблю. Папа отвечает, что тоже меня любит, и напоследок шепчет: «Смотри, Сия, никому не доверяй!»

Я залезаю в овальный глиссер последней, за мной закрывается дверца. Я слышу щелчки замков. Ревет двигатель. Папа кладет ладонь на стекло иллюминатора, я касаюсь стекла со свой стороны. Мы встречаемся глазами, и я все же роняю слезу. Отец делает шаг назад. Глиссер начинает приподниматься, и спустя мгновение мы уже мчимся вперед – прочь с площади, от всего знакомого и привычного, в сторону Тозу-Сити.

Мое сердце возбужденно колотится и при этом рвется надвое. На лицах остальных троих кандидатов на Испытание из Пяти Озер я вижу те же самые противоречивые чувства. Церемония выпуска перевела нас из статуса подростков во взрослое состояние, и это путешествие официально его закрепляет. Теперь мы предоставлены сами себе.

Я смотрю в окно, пока за горизонтом не исчезают последние знакомые детали пейзажа. Я стараюсь сохранить в памяти поля и холмы, которых не увижу много дней, а то и лет. А потом отворачиваюсь от окна и приступаю к изучению новой обстановки.

В бригаде отца было несколько рабочих глиссеров на воздушной подушке, поэтому мне этот способ передвижения не в новинку. Но отцовские глиссеры были менее совершенны и не так быстроходны. Собственно, сходство исчерпывается названием и движением в нескольких футах над землей. Глиссеры из теплиц маленькие, в каждом помещается максимум четыре человека, и то в страшной тесноте, а в этом с комфортом разместилась целая дюжина пассажиров. Мягкие серые сиденья пассажирского отделения очень удобны. Сзади есть кухонька и дверь в другое отделение. Салон такой высокий, что по нему можно расхаживать, не пригибаясь, и до потолка еще остается место.

Наших рюкзаков не видно. Хочется спросить Майкла, куда он их девал, но он сидит в отдельном водительском отсеке впереди и, похоже, сосредоточенно управляет этим аппаратом, который так и хочется назвать летательным. Хорошо, что он сосредоточен. Глиссеры могут скользить на высоте до 15 футов, но их устройство все же требует наличия недалеко от днища земной поверхности. Если внизу разверзнется глубокая яма, аппарат может в нее рухнуть. Скольжение над водой тоже сопряжено с риском, поэтому некоторые на всякий случай придают своим глиссерам плавучесть.

– Никогда ни в чем таком не ездил, – громко признается Малахия с тревожно расширенными глазами. Его отец работает на орошении, мать шьет стеганые одеяла. Понятно, что Малахии еще не представлялось случая прокатиться на чем-то посложнее велосипеда. Я стараюсь рассмотреть символ на его браслете. Это треугольник со стрелой в центре. Мы с ним в разных группах.

– Скорее, так еще не ездил никто из нас, – поправляет Малахию Томас, подходя к нему. – При такой скорости мы домчимся до Тозу-Сити еще дотемна.

– Думаешь? – Малахии уже не так страшно. – Как считаешь, нам позволят осмотреть город?

– Если только уже после Испытания. Расписание наверняка будет напряженным. – Томас с улыбкой хлопает Малахию по спине. – Но уже студентами Университета мы познакомимся и с городом, и с девчонками, верно?

– Конечно. – Малахия улыбается с облегчением.

– Не всех так манит этот Университет! – фыркает Зандри и, тряхнув своей гривой, презрительно на них косится.

Малахия вжимается в подушки, но Томасу хоть бы что, он только хохочет. Ему удается развязать Малахии язык: они болтают о Тозу-Сити, который видели на картинках, о домах-громадинах высотой в десять и даже больше этажей. Даже у Зандри поднимается настроение, и она принимается рассуждать о скульптурах, которые мечтает увидеть.

Я слушаю их болтовню. Неудивительно, что именно Томас находит ко всем подход. Сама я, как всегда, чувствую себя самой младшей и неопытной. На уроках я привыкла поднимать руку только тогда, когда была уверена в правильности ответа, чтобы ни в коем случае не оплошать. Вот и теперь, совсем как в классе, я помалкиваю, навострив уши. Зандри, высокая белокурая красавица, излучает самоуверенность, но, обсуждая с Малахией живопись, заметно добреет. Я поражена, как хорошо он разбирается в художниках далекого прошлого.

Разговорив Малахию и Зандри, Томас редко вставляет в их беседу словечко. Он тоже наблюдает за ними, оценивает их смех и даже молчание. Он замечает, что я слежу за всеми тремя, и я отворачиваюсь с горящими от смущения щеками. Большинство девчонок нашего класса часами на него пялились, забывая о классной доске и вообще обо всем на свете. Я была лишена этого развлечения, потому что он сидел как раз за мной. Но надо было быть совсем слепой, чтобы даже из этой неудобной позиции не замечать, как преображается его угловатое лицо от смеха и от ямочки, возникающей на левой щеке. Мне приходилось упорно бороться с побуждением убрать с его лба прядь волос. Конечно, я ни за что не набралась бы смелости это сделать. Тем лучше: мальчишки и свидания никогда не входили в мой список приоритетов. А теперь – тем более.

Троица через проход от меня над чем-то хохочет. Мне горько, что я не в их компании, но я через силу улыбаюсь и изображаю интерес к теме их болтовни. Вскоре Зандри и Малахия признаются, что плохо спали, укладываются на скамьи с мягкой обивкой в передней части салона и почти сразу засыпают.

– Давай уйдем в хвост, чтобы их не беспокоить, – шепотом предлагает мне Томас. Я с замирающим сердцем следую за ним. Первым делом ему хочется обследовать хвостовую часть салона. Я заглядываю в шкафчик и радостно обнаруживаю там орехи, сухофрукты, сыр, крекеры. За дверью, оказывается, находится туалет.

Мы берем пакетик сухофруктов и воду и устраиваемся сзади. Томас подбрасывает в сильной мозолистой ладони дольку яблока.

– Не верится, что в этом году отобрали сразу четверых! – говорит он.

На его браслете восьмиконечная звезда с тремя волнистыми горизонтальными полосками. Моя группа! Наверное, по мне видно, как я удивлена и встревожена, потому что Томас спрашивает, в чем дело. Я объясняю про идентификационные символы. Малахия и Зандри дрыхнут без задних ног, поэтому я решаю высказаться начистоту.

– Ты заткнешь за пояс всю нашу группу, и меня в том числе.

– Шутишь? – Светло-серые глаза Томаса скользят по моему лицу. Потом он смеется и мотает головой. – Вижу, ты это серьезно.

– Ты же был лучшим в нашем классе!

– Только потому, что наша учительница новенькая и не знает, что ветровой и солнечный генераторы, которыми мы пользуемся в школе, – твоя работа.

– Мне помогли братья. – Достижение было не полностью мое, если бы не они, у меня бы ничего не вышло. – Отец говорил, что система орошения, которую ты разработал, поможет оживить местность за пределами колонии. Вот здорово!

Он пожимает плечами:

– Этой системой много лет занимался мой отец. Я просто внес кое-какие усовершенствования и слегка помог при отладке. Не хочу сказать, что мой вклад ничего не значит, но, конечно, я не гений, каким меня изобразила мисс Йорген. У меня такое впечатление, что она считает учеников из Пяти Озер недоумками. Не зря же столько лет никого из нашей колонии не отбирали для Испытания! Вот ее и впечатлил мой доклад о новой оросительной системе в начале учебного года.

Насчет предубеждения нашей учительницы Томас прав. В первые дни нового учебного года она обращалась к нам нарочито медленно, тщательно произнося каждый звук, как будто перед ней четырехлетки. Но, когда мы выполнили задание «Как я провел каникулы», все изменилось. Мисс Йорген старалась не показывать своего удивления, но задания становились все сложнее, и она уже не говорила с нами односложными словами. Теперь я склонна думать, что отец прав: наша прежняя учительница могла ввести Содружество в заблуждение, чтобы там решили, что из нас не получится лидеров. Зачем она так поступила? Потому что ей было невыносимо наблюдать, как разрываются семьи, или потому что она знала, что у путешествия будет недобрый конец?

– Что-то не так?

Я моргаю:

– В каком смысле?

Он приподнимает брови, намекая, что мое притворство неубедительно.

– Тебе не кажется странным, что в Пяти Озерах целых десять лет не отбирали кандидатов на Испытание?

Он кладет в рот изюмину, обдумывая мой вопрос.

– Мне приходит в голову единственное объяснение: Содружество считало, что у нас слишком маленькое население, чтобы отбирать у нас людей. За последнее десятилетие в Пяти Озерах здорово прибавилось народу.

Действительно, за эти годы к нам переехало примерно 350 человек. Но это, конечно, капля в море по сравнению с другими колониями с населением в несколько десятков тысяч.

– А ты считаешь, что причина в другом?

Мне хочется поведать о подозрениях отца, поделиться этим тяжким бременем. Каким облегчением было бы знать, что за признаками опасности слежу не я одна! Но в голове громко звучат слова отца при прощании. Если бы здесь были только мы с Томасом, я бы рискнула. Но мы не одни. Поэтому я говорю:

– Тебе не кажется, что причина может быть иной?

– Если что-то придумаешь, то обязательно со мной поделись. Я расскажу об этом брату. Он огорчен, что меня выбрали, а он остался на бобах.

– Знакомое чувство. Зин тоже сам не свой.

Он улыбается, дразня меня своей ямочкой. Мы целый час беседуем об общих друзьях, о своих близких, о том, по чему и по кому будем сильнее всего скучать, чего добьемся, если поступим в Университет. Я удивлена, что он хочет заняться возрождением земель, как мой отец. Мне казалось, что он должен стремиться к чему-то поярче. Хотя чему удивляться? Томас очень хорош собой, но при этом обладает завидными человеческими качествами, он всегда был настоящим, пусть неброским лидером. Он с радостью помогал соседу или ученику младшего класса, причем не ради похвалы или тем более вознаграждения. Такого, как он, мой отец охотно пригласил бы к себе в бригаду.

Мы доедаем сухофрукты, но по-прежнему голодны. Томас берет пачку крекеров и готовится ее открыть, но тут раздается голос Майкла:

– Через несколько минут остановка на ленч. Будите ваших друзей.

Но будить никого не нужно: голос Майкла такой громкий, что они вскакивают, как ошпаренные.

Пока Зандри и Малахия зевают и потягиваются, я соображаю, как Майкл узнал, что Томас взял крекеры. Вряд ли это было совпадением. Но Томас не проявляет настороженности. Он просто кладет пачку обратно в шкафчик и подходит к остальным, чтобы поболтать. Но ведь он стоял спиной к кабине водителя. Решил, наверное, что Майкл оглянулся и увидел, как он берет крекеры. Только я знаю, видела, что Майкл не оглядывался. Как же он узнал?

А вот как! В углу салона поблескивает стеклышко. Объектив камеры? Я озираюсь и больше ничего похожего не нахожу, убеждаясь, что права.

За нами следят! Кто получает изображение? Один лишь Майкл? Или эта камера передает его дальше? Вдруг Испытание уже началось? Мысль, что мое лицо красуется где-то на экране, заставляет меня поежиться. У нас в Пяти Озерах телевизоры не в ходу. Телевизор есть у магистрата, у отца на работе, еще в нескольких местах. Но пользуются ими редко. Надо полагать, за пределами колонии они распространены шире.

Я иду по пассажирскому салону, чувствуя, что камера следит за каждым моим движением. Слышит ли она мои слова? Если бы можно было ее рассмотреть, я получила бы ответ. Но я не отваживаюсь. Безопаснее заключить, что установившие камеру позаботились и о микрофоне. Я отворачиваюсь к окну, чтобы сохранить свое открытие в тайне от неведомых наблюдателей.

Бурый растрескавшийся пейзаж, над которым мы несемся, постепенно зеленеет, становится здоровее. С высоты нескольких футов легко определить, что почва делается все плодороднее, чернее, видны признаки освоения. Здесь потрудилась другая колония. Стоя за водительской кабиной, я смотрю вперед. Вдали появились дома, среди них есть высокие – гораздо выше, чем те, к которым я привыкла дома. Я гадаю, что там за колония. Видимо, я задала этот вопрос вслух, потому что Майкл отвечает:

– Это колония Эймс. Мы остановимся на ее окраине и перекусим. Испытательный комитет позаботился, чтобы нас ждала еда.

– Саму колонию мы не увидим?

Он улыбается мне:

– Когда-нибудь увидите. А пока Испытательный комитет стремится оградить вас от постороннего влияния. Лучше сядь – как бы не упасть при торможении.

Я возвращаюсь в пассажирский салон, сажусь и передаю услышанное от Майкла остальным, не стесняясь чужих глаз, наверняка наблюдающих за всем происходящим. Из-за камеры мне приходится контролировать все свои движения. Это вызывает головную боль и напряжение мышц, особенно в плечах. Пейзаж за окнами меняется все медленнее. Через несколько минут глиссер опускается и останавливается. Инерция бросает Малахию на пол.

– Прошу прощения, – говорит Майкл, появляясь перед нами. – С приземлением у меня еще проблемы. Пару дней назад поставили новые тормоза, они слишком быстро схватывают. – Он помогает Малахии встать, потом нажимает кнопку, и дверь глиссера открывается.

Первым выходит Майкл, за ним мы. Снаружи тепло, пахнет свежей растительностью. Футах в пятидесяти от нас стоит приземистая бревенчатая хижина. Она окружена вечнозелеными деревьями, густыми кустами, высокой цветущей травой. Не верится, что неподалеку, за горизонтом, раскинулись иссушенные пространства, растрескавшиеся бесплодные земли. Здесь кто-то отменно потрудился.

Мы шагаем за Майклом по бетонной дорожке к хижине. Внутри кухонька, стол, пять стульев. Тут же маленький туалет. Площадь всего помещения не больше 14 квадратных футов, и здесь так пахнет жареным мясом, чесноком, овощами, что просто слюнки текут. Под большой прозрачной крышкой нас дожидается большая буханка хлеба и шмат сыра. В хижине прохладно, и Майкл предупреждает, чтобы мы не оставляли открытыми двери и окна, иначе нарушится микроклимат.

Мы по очереди посещаем туалет, моем руки и лицо. Я делаю это последней, чтобы успеть обойти комнату, якобы затем, чтобы оценить занавески и прочее убранство. Вот и первая камера – висит над широким деревянным столом. Вторая спрятана в правом верхнем углу кухни. Может, есть и другие, но мне их не найти. Двух вполне достаточно, чтобы испортить удовольствие от еды. Тем не менее, зная, что ни одно мое движение не остается незамеченным, я с довольной улыбкой уплетаю рагу, заставляю себя смеяться вместе со всеми. Замечаю уголком глаза, что Майкл наблюдает за мной, приподняв одну бровь. Он поднимает глаза на камеру, смотрит на меня и улыбается.

Он знает, что я знаю.

Я затыкаю себе рот толстым куском хлеба, чтобы жевать, а не говорить и иметь время на размышление. Улыбка у Майкла довольная, даже гордая, можно подумать, что я получила трудное задание и не подкачала.

Он хочет, чтобы я знала.

Я в этом уверена. Потому и предупредил о скорой остановке на ленч именно в тот момент, когда Томас схватил крекеры. Конечно, он вполне мог ошибиться: Майкл моложе всех остальных чиновников из Тозу, которых мне доводилось встречать. С другой стороны, он бы не прошел Испытание, не окончил бы Университет, не получил бы эту работу, если бы был склонен совершать по безалаберности такие ошибки. То, что я заметила особенности поведения Майкла, – начало проверки или он решил мне помочь?

Майкл открывает дверцу буфета и приносит нам большое блюдо с печеньем. Оно похоже на то, которое испекла моя мать на праздник в честь моего выпуска. От этого напоминания о доме я грустнею. Остальные рады нежданному лакомству. Я отодвигаюсь от стола и прошу разрешения прогуляться.

– Обещаю оставаться на виду. Просто хочу размять ноги перед продолжением пути.

– Почему бы нет? – Майкл смотрит на свои часы. – До отъезда полчаса. Кто-нибудь еще хочет пройтись?

Никому не хочется шевелиться, поэтому я беру одно печенье, иду к двери, выхожу на солнце. Воздух теплый, чудесный. Еще чудеснее – ощущение свободы. Ни камер, ни оценивающих взглядов. Не надо беспокоиться, что скажешь или сделаешь что-то не то и перечеркнешь свое будущее. Зная, что меня ждет, я ценю этот последний глоток свободы. Он позволит сохранить спокойствие и твердость все предстоящие непростые недели.

Заметив справа вечнозеленую рощу, я бреду туда. Трава достает мне до пояса. Я наслаждаюсь ее ароматом и вкусом печенья, которое не спеша жую.

– Сия, подожди!

Я оборачиваюсь, щурюсь на ярком солнце, загораживаю ладонью глаза. Удивительно, как далеко я отошла за считаные минуты. Хижина, где мы обедали, едва виднеется в доброй сотне ярдов. Томас гораздо ближе, он быстро идет в высокой траве. Он помешает последним минутам моей свободы вдали от подглядывания и подслушивания. Мне хочется крикнуть, чтобы он ушел. Но все-таки для него это тоже последние мгновения, которые он проводит, как хочет, даже если сам об этом не догадывается. Мне стыдно лишать его их.

Я жду, чтобы он подошел, потом поворачиваюсь, чтобы брести дальше.

– Ты куда? – спрашивает он запыхавшимся голосом.

– Вон к тем деревьям.

Несколько минут мы идем молча, потом садимся в прохладной тени.

– Смотри, как бы Зандри не заревновала. Она положила на тебя глаз.

Я над ним подтруниваю, но в моих словах есть доля правды. Все, от изгиба ее золотого локона до трепета ресниц, призвано заставить Томаса обратить на нее внимание. Пока что он оставался стойким. Не уверена, как я отреагирую, если он все же дрогнет.

– Она меня не волнует. Меня волнуешь ты. – Он дотрагивается до моей руки, запуская мне на спину рой мурашек.

– Почему?

– Вижу твои поджатые губы, беспокойство во взгляде. Я изучил твое лицо, Сия. Мне видно, когда что-то идет не так.

Я пожимаю плечами и пытаюсь сама выбрать направление разговора:

– Мы только что расстались с родными и друзьями. Возможно, мы больше никогда их не увидим.

– Я видел, как ты переживаешь из-за друзей и родных. Видел, что с тобой происходит, когда ты стараешься правильно ответить на вопрос. Тут не то и не другое. – Он накрывает ладонью мою ладонь и несильно ее сжимает. – Знаю, там, дома, мы с тобой не были закадычными друзьями, но ты можешь мне доверять.

Могу ли?

У меня замирает сердце, я отворачиваюсь, не выдержав его пристального взгляда, и смотрю на глиссер, на хижину со ждущими нас камерами. Я знаю Томаса всю жизнь. Мы вместе работали над школьными проектами, вместе играли, даже протанцевали вместе целый незабываемый час на прошлогоднем выпускном празднике. В последнем учебном году мы мало разговаривали. Это моя вина. Томас много раз предлагал мне погулять, вместе выполнить какое-нибудь школьное задание, но я всегда находила причину ответить отказом. Подтрунивание братьев после той вечеринки, злые взгляды других девчонок, моя неуверенность насчет того, как понимать тот танец, заставляли меня от него шарахаться. Теперь я должна выбрать между привычным шараханьем и шагом ему навстречу. Рассуждая здраво, Томас – мой конкурент, моя цель должна заключаться в том, чтобы его обезвредить.

Скоро из хижины выйдут остальные, камеры снова начнут фиксировать каждое наше движение, а то и каждое слово. Я знаю, что здесь, в тени деревьев, куда почти точно не проникает взгляд камеры, у меня есть последняя возможность поделиться своей тревогой так, чтобы этого не услышали чужие уши. Отец меня предостерегал: никому не доверяй. Но, глядя в серьезные серые глаза Томаса, я решаю – только в этот раз – пренебречь отцовским предостережением. Если это ошибка, то я понесу за нее ответственность. Мне придется собственной судьбой искупать последствия.

– В глиссере спрятана камера. В хижине я заметила еще две.

– Ты уверена?

Я решительно киваю.

Он оглядывается на глиссер, прядь волос падает ему на лоб.

– Не пойму, зачем подглядывать за нами уже сейчас!

– Потому что Испытание уже началось! – выпаливаю я.