Следующие три дня Уилт на работу не ходил. Он слонялся по дому, сидел в беседке и ломал голову над сущностью мира, в котором Прогресс с (большой буквы) неизменно вступает в противоречия с Хаосом, а человек (с маленькой буквы) постоянно спорит с Природой. Величайшим парадоксом для Уилта была Ева. Она вечно говорит, что он циник и консерватор, а сама так легко поддается зову седой старины: компостным кучам, биосортирам, домотканой одежде и прочей примитивщине. Да еще ухитряется смотреть в будущее с непробиваемым оптимизмом. Для Уилта же есть только настоящее; множество отрывков настоящего, которые, сменяя друг друга, не столько приближают его к будущему, сколько, объединяясь в прошлом, создают собственную Уилтову репутацию. В прошлом его репутация уже неоднократно страдала, поэтому ничего страшного, пострадает еще раз. Мэвис Моттрэм распустила слухи по всей округе, и они поползли дальше, передаваемые из уст в уста, с каждым разом обрастая все новыми и новыми подробностями. Скоро сюда приплетут фильм про крокодила. Уж гуманитеховцы, БлайтСмит и миссис Чаттервей обязательно постараются. Так что до Брэйнтри сплетня дойдет примерно в следующем виде: Уилта едва не арестовали за непристойные выходки с цирковым крокодилом, который, спасая свою честь, вынужден был вцепиться зубами в член извращенца.

– Тебе в этом городишке еще не то наболтают, – отмахнулся Брэйнтри, когда его жена Бетти поведала ему вышеизложенный вариант сплетни. – Генри всего-то взял на работе несколько отгулов, а ваш бабий телеграф уже и рад стараться.

– Рад, не рад, – оправдывалась Бетти. – А нет дыма без…

… Без дур, развесивших уши. Есть на кафедре гумоснов один тип по имени Билджер. Он-то и снял фильм, где игрушечный крокодил играет роль жертвы изнасилования. Это первое. В связи с этим Генри объяснялся с комиссией по образованию. Только ради того чтоб товарищу Билджеру не пришлось жить на пособие по безработице, а его многочисленные отпрыски могли учиться в частной школе. Это второе. И наконец, третье: Уилт заболел на следующий день после…

– Ровена Блэкторн не так рассказывала. Все знают: Генри изуродовал свой пенис!

– Откуда?

– Что откуда?

– Откуда все это знают?

– Из детского сада. Близняшки каждый день дают сводки о состоянии «папиного банана».

– Здорово! – сказал Брэйнтри. – Вот, значит, по чьим сводкам составляют картину происшествия! Да ведь уилтовские пай-девочки член от сосиски не отличат. Уж Ева постаралась. Может, она женщина широких взглядов, но на секс это не распространяется. И кроме того, просто не могу представить себе Генри в роли извращенца. Он парень все-таки скромный.

– Ну да! Выражается так, что уши вянут!

– Крепкие выражения – прямое следствие многолетнего общения с учащимися. Это служебные слова – для связи частей предложения. Если бы ты слушала меня повнимательней, то услышала б то же самое. Я сам так по сто раз на дню выражаюсь. И опять повторяю: как бы там ни было, а Генри и крокодилы – понятия несовместимые. Впрочем, вечерком сам к нему загляну…

Когда вечером Брэйнтри заявился в дом на Веллингтонроуд, Уилта там не было. Перед домом стояли несколько машин. На фоне Наевского «форда», увешанного баллонами с метаном, и помятой малолитражкой, принадлежащей Мэвис Моттрэм, выделялся благородный «астон-мартин». Брэйнтри бочком протиснулся мимо горы поношенной одежды, перепрыгнул через кучу игрушек, которая загромождала всю прихожую, и обнаружил Еву в оранжерее. Там проходило не что иное, как заседание Комитета по проблемам стран «третьего мира». Председательствовала Ева.

– Первостепенную важность для нас представляет нетрадиционная марангийская медицина, которой суждено составить достойную конкуренцию западной фармакологии, широко использующей в своих целях химию, – вещала Роберта Смотт, в то время как Брэйнтри стоял за зарослями фасоли, не решаясь войти.

– И не следует забывать: помогая марангийским аборигенам, мы в конечном счете приносим пользу и самим себе!

Брэйнтри стал на цыпочках удаляться, когда Джон Най разразился пламенной речью, ратуя за сохранение марангийских методов земледелия. Особенно он напирал на использование человеческих экскрементов для удобрения почвы.

– В них содержатся все необходимые…

Брэйнтри проскользнул во двор через черный ход, обогнул хранилище биоудобрений – обычный компостный бак и по биоактивному огороду направился к беседке. Там в шезлонге, скрытый гирляндами высохших трав, возлежал Уилт, облаченный в немыслимых размеров муслиновый балахон.

– Между прочим, в этом платье ходила Ева, когда была беременна, – поведал он Брэйнтри. – Когда-то его можно было растянуть до размеров вигвама, или постелить вместо простыни в гигантском спальном мешке, или использовать как навес для многоместного суперсортира. Я откопал его в куче шмоток, которым Ева хочет осчастливить папуасов.

– А я поначалу и не понял, чем они там занимаются. Это что, заседание ячейки Оксфама?

– Ты отстал от жизни. У них альтернативная организация. Называется Организация содействия развитию африканского континента. Сокращенно ОСРАК. Берешь значит под свое покровительство какое-нибудь племя в Африке и шлешь им туда теплые пальто. В них и при нашей-то зиме подохнешь от жары. Пишешь письма тамошним шаманам, выпытываешь местные средства против обморожения ушей. И, наконец, устраиваешь торжественное слияние Веллингтон-роуд и ипфордского отделения Лиги мужененавистниц с Обществом людоедов-любителей, которые делают обрезание своим бабам, орудуя каменным ножиком.

– Вот уж не знал, что женщинам делают обрезание. Да и каменные ножи давно вышли из употребления.

– Так же как и клиторы в Маранге, – сказал Уилт. – Пытался я Еву образумить, да куда там! Махровая дикость – последний писк моды! Число поклонников растет как снежный ком. Дай Наям волю, они ж весь Лондон завалят индийскими кобрами для борьбы с крысами.

– Когда я был в доме, он как раз призывал отказаться от фабричных удобрений, заклинал использовать обычное дерьмо. Он что, экскрементофил?

– Причем с религиозным уклоном! Ты не поверишь: эта компания по воскресеньям с утреца собирается вокруг компостной кучи, хором поет: «Присядем рядом, присядем вместе», а затем причащается целебными травками.

– Если, конечно, не секрет, – осторожно начал Брэйнтри, – что же с тобой приключилось?

– Давай не будем об этом, – поморщился Уилт.

– Ладно, но при чем здесь… э… одеяние для беременных?

– Гораздо удобнее наших порток, – слабо оживился Уилт. – Замучила меня канализация. Фигурально выражаясь.

– Что-что тебя замучило?

– Канализация. Не выдули б мы тогда столько пива, не был бы я сейчас в таком жутком положении.

– Я смотрю, ты даже свое самодельное пиво не пьешь.

– Я теперь вообще ничего не пью, тем более в больших дозах Выпиваю с наперсток раз в четыре часа. Может, с потом выйдет А мочиться не могу. Как ножом режет.

Брэйнтри ухмыльнулся.

– Значит, правду говорят?

– Не знаю, не слышал.

– Тебе, наверное, будет любопытно узнать, что местные сплетники собрались дать медаль за личное мужество тому крокодилу, который хватанул зубами твое богатство. Вот такие вещи рассказывают.

– Ну и пусть, – махнул рукой Уилт. – Бог, он правду видит.

– Господи, уж не подцепил ли ты сифилис.

– К сожалению, нет. Насколько я знаю, сифилис сейчас лечат не причиняя пациенту боли. Чего не скажешь о зверствах, которые проделали со мной. Попадись они теперь в руки мне, я бы им… не знаю что сделал.

– Ого – покачал головой Брэйнтри – Неужели совсем худо?

– Хуже некуда, – ответил Уилт. – Особенно хреново было сегодня в четыре утра. Сплю себе, никого не трогаю, из конца торчит шланг, приспособленный к мешочку для мочи. И тут эта стерва Эммелина стала на кровать, ногой прямо на мой мешочек.. Представляешь.. И вкачивает мне все обратно. Тебе в детстве снилось когда-нибудь, что плывешь по морю, а водичка теплая-теплая…

– Я в постель не мочился, если ты об этом!

– В общем, ты меня понял, – печально заключил Уилт.

Брэйнтри содрогнулся.

– В такие моменты можно лишиться последних отцовских чувств. Если б у меня тогда не начались конвульсии, наверняка бы запорол до смерти всех четверых. Но вместо этого лишь пополнил словарный запас Эммелины набором трехэтажных выражений. А мисс Мюллер, очевидно, решила, что сексуальные забавы в типичной английской семье носят исключительно садомазохистский характер. Могу себе представить, что она подумала прошлой ночью.

А как вообще поживает наша Муза? Вдохновляет? – поинтересовался Брэйнтри.

– Она неуловима. Совершенно неуловима. Да и я пока в таком состоянии стараюсь не очень-то маячить.

– Правильно, в таком балахоне тебе только маячить Тебя за километр видно.

– Меня другое волнует, – сказал Уилт. Никак не могу понять, что же она из себя представляет? К ней толпами ходят мужики, причем богатые до безобразия.

А – а-а-а! Так вот что это за «астон-мартин» у твоего дома! – воскликнул Брэйнтри. – А я-то голову ломал, кому это так с деньжатами подфартило.

– Правильно, только при чем здесь парик?

– Какой еще парик?

– Значит, так: машина принадлежит какому-то казанове из Мексики. У него моржовые усики, весь благоухает «Шанелью» номер не знаю какой и, представь себе, носит парик! Я хорошо разглядел в бинокль. И когда заходит к ней, парик снимает.

Уилт сунул Брэйнтри в руки бинокль и указал на окошко мансарды.

– Не вижу ничего, – через минуту сказал Брэйнтри, – жалюзи мешают.

– Поверь мне на слово, он действительно носит парик. Спрашивается, зачем?

– Лысый, наверное. А иначе зачем?

– Если б лысый, я б не спрашивал. Но дело в том, что у этого латина на голове отличная шевелюра, а парик все равно носит и снимает только у нее.

– Какого цвета?

– Черный такой, лохматый. А под ним – самый что ни на есть блондин. Согласись, это загадочно.

– А попробуй спросить саму Ирмгард. Может, она просто балдеет от блондинов в черных париках…

Уилт покачал головой:

– Нельзя. Во – первых, она уходит из дому намного раньше, чем я просыпаюсь; во-вторых, чувство самосохранения мне подсказывает: любое сексуальное возбуждение будет иметь для меня ужасные, а может, даже и необратимые последствия. Пока лучше держаться подальше.

– Очень мудро! – похвалил Брэйнтри. – Страшно подумать, что устроила бы Ева, узнай она о твоей пламенной любви к квартиранточке.

– Действительно страшно. Особенно если вспомнить ее реакцию на более безобидные вещи.

– Что передать факультетским? – спросил Брэйнтри.

– Ну, просто скажи, я вольюсь в общественное русло – выражение-то какое, – лишь только когда смогу сидеть не чувствуя, что подо мной раскаленная плита.

– Они тебя не поймут.

– И не надо. Попадая в такие переплеты, я твердо усвоил: правде все равно никто не поверит. Куда безопаснее в этом дрянном мире врать, врать и еще раз врать. Скажи им, у меня вирус. Это понятие растяжимое. Никто ничего не поймет, но все будут удовлетворены.

Брэйнтри пошел обратно в дом, оставив Уилта наедине с тяжкими раздумьями о правде и лжи. В этом безбожном, лживом, жестоком и запутанном мире лишь правда была его единственным путеводителем и единственным оружием. Но, как видно из последних событий, оружие это оказалось обоюдоострым и почему-то все чаще, к удовольствию окружающих, обращалось против самого Уилта. Правду, конечно, лучше приберечь для себя. Хотя это в принципе и бессмысленно, но все же помогает достичь некоторого морального равновесия. И много быстрее, чем Евино копание в саду с той же целью. Придя к таким выводам, Уилт решительно осудил Евину озабоченность глобальными проблемами и СРАК., а затем попробовал взглянуть на все это другими глазами. Получилось, что он живет себе спокойненько и в ус не дует, в то время как где-то существует мир, в котором царят только голод и нужда. Может, Ева делает это просто так, для очистки совести? Но чистая совесть – это тоже немало, заодно и дочерям добрый пример подает, которого они от папы вовек бы не дождались. Но должна же где-то быть золотая середина? Надо же как-то более благоразумно сочетать дом и семью с заботами о миллионах голодающих. Только как, черт возьми? Уж конечно, бредовые догмы придурка Билджера здесь никак не помогут. Вот Джон и Берта Най пытаются улучшить несовершенный мир, а не разрушить его. А ты, Генри Уилт, что сделал? Ничего! Сидишь тут, хлещешь пиво, думаешь, какой ты несчастненький, и подглядываешь за бабой, как школяр паршивый. И тогда он, словно решив доказать себе, что все-таки способен хоть на что-то, вышел из беседки в своем нелепом наряде и открыто направился к дому. Там Уилт обнаружил, что заседание комитета уже давно кончилось, а Ева укладывает девчонок спать. Когда она спустилась вниз, Уилт сидел на кухне за столом и нанизывал на ниточку фасоль.

– Удивительное рядом! – прокомментировала она. – Столько лет бездельничал и вдруг – на тебе: сидишь и вроде как помогаешь мне по хозяйству. Ты, случаем, не заболел? С тобой все в порядке?

– Было в порядке, пока ты молчала.

– Нет, сиди, не уходи. Мне надо поговорить с тобой.

– О чем? – поинтересовался Уилт, задержавшись в дверях.

– О том! – И Ева многозначительно посмотрела на потолок.

– О чем «о том»? – не понял Уилт.

– Сам знаешь о чем, – повторила Ева.

– Ничего не знаю и знать не хочу. Скажи по-человечески, в чем дело. Если ты предлагаешь, чтоб мы с тобой того-самого… то я просто физически на это неспособен.

– Я не про нас, а про них.

– Про них?

– Про мисс Мюллер и ее ухажеров.

– Ах, про них. – Уилт подсел к столу. – Ну и что с ними?

– Ты, наверное, уже слышал, – сказала Ева.

– Что слышал?

– Ну знаешь же! Как с тобой трудно говорить.

– Да, особенно если говорить на языке Винни-Пуха. Хочешь узнать, догадываюсь ли я, что они иногда сношаются, так и спроси.

– Я беспокоюсь о наших детях. Думаю, им не очень полезно находиться в доме, где очень часто делают то, о чем ты только что сказал.

– Если б я и ты не делали «то, о чем я сказал», их бы здесь и в помине не было. И вообще это только твои друзья-приятели умеют выражаться при детях так, что даже Джозефина не может понять. Хотя обычно она все выдает открытым текстом…

– Генри! – предостерегла Ева.

– Я тебе точно говорю. Причем очень часто. Вот, например, вчера послала Пенелопу на…

– Замолчи! – перебила Ева.

– Я-то замолчу, – сказал Уилт, – а она? Нынешнее поколение взрослеет быстрее нас. Когда мой папа мастерил и случайно попадал молотком по пальцу, он говорил: «Твою мать!» Мне было уже десять лет, а я все думал, папа действительно имеет в виду молотковую маму. А теперь это самое любимое выражение у…

– Не важно у кого… – перебила Ева. – А лексикон твоего папаши оставляет желать лучшего.

– Ты своего вспомни! Я диву даюсь, как твоя мамаша докатилась до того, что…

– Генри Уилт! Оставь моих родителей в покое. Лучше скажи, как нам поступить с мисс Мюллер.

– При чем здесь я? Ты же ее сюда зазвала. Со мной даже не посоветовалась, хотя мне эта баба здесь естественно на фиг не нужна. Потом ты выясняешь, что она какая-то международная секс-террористка; боишься, вдруг от такого соседства наши дети преждевременно начнут страдать нимфоманией, и теперь пытаешься впутать меня…

– Мне нужен твой совет, – взмолилась Ева.

– Тогда вот тебе мой совет: Скажи ей, пусть убирается к чертовой матери.

– Не так-то это просто. Она уже заплатила за месяц вперед. Деньги я еще в банк не положила, но все-таки…

– Отдай ты этой шлюхе деньги, ради Христа! И коленом под зад.

– Ну, это негостеприимно получится, – засомневалась Ева. – Она же иностранка, и так далеко от дома.

– Зато слишком близко к моему дому. Между прочим, любой из ее дружков богат, как Крез. Так что пусть чешет к ним или живет в гостинице. Отдай деньги, и пусть выметается.

С этими словами Уилт пошел в гостиную, включил телевизор и принялся ждать, пока позовут ужинать.

Оставшись на кухне в одиночестве, Ева подвела итоги. Мэвис опять дала маху. Генри совершенно наплевать на мисс Мюллер, а значит, ее денежки можно употребить на ОСРАК. И вовсе не обязательно просить мисс Мюллер съехать от них. Просто слегка намекнуть, чтоб вела себя потише. И все-таки радостно осознавать, что Генри ни в чем не замешан. И вообще, она больше не будет слушать чушь, которую несет Мэвис. И Генри, несмотря на свои причуды, неплохой муж. Поэтому вечером, ужиная в обществе своего супруга, Ева была совершенно счастлива.